Авантюрные хроники: английская «политическая машина» против России в XIX веке

Империей Англия стала в 1707 году, объединившись с Шотландией, очень бедной и малонаселенной страной, жители которой с завистью наблюдали за тем, как богатеет их южная соседка на колониальной торговле. Следует, однако, отметить, что богатство англичан создавалось не только торговлей. Значительный вклад вносили сельское хозяйство, промышленность и строительство, а также банки и страховые компании. Примечательно, что за XVIII век валовый внутренний продукт Британии вырос в 5,2 раза, с 68,8 до 358,0 миллионов фунтов в текущих ценах. Рост этот происходил далеко не равномерно. ВВП страны стагнировал всю первую половину века на уровне не выше 100 миллионов фунтов. Причин негативной динамики британского ВВП можно привести много, но главная, как представляется, состояла в том, что в стране просто не хватало инвестиционных ресурсов. Положение начало меняться по мере расширения колониальных завоеваний Британии, из которых потекли товарные и финансовые потоки, и с 1750-х годов ВВП начал стремительно расти4. По этому показателю Великобритания еще уступала своему основному конкуренту Франции, на долю которой приходилось 5,5 мирового ВВП или 38,4 миллионов долларов5. Британская доля была скромнее – 5,2 мирового ВВП или 36,2 миллиона долларов, но по уровню производительности труда англичане оставили французов далеко позади: 3,62 доллара на душу населения против 1,38 доллара соответственно. По уровню технического развития Англия превзошла всех конкурентов, ее флот был самым мощным в мире, но вести длительные войны на суше ей было сложно. По численности населения она уступала Франции, своему главному противнику, более чем в три раза: 9,5 миллионов англичан против почти 30 миллионов французов.

Обычно при сопоставлении промышленного потенциала Британии и Франции указывают на то, что доля мануфактурного производства в ВВП обеих стран примерно одинакова – около трети. При этом упускают из виду важное обстоятельство. К началу XIX века Британия располагала достаточно развитым машинным производством, использующим в качестве приводов станочного оборудования паровые машины. Франция только начинала экспериментировать с силой пара, а большинство французской промышленной продукции, главным образом предметов роскоши, производились ремесленными мастерскими. Кроме того, Британия в течение всего XVIII столетия была единственной страной в мире, ВВП которой формировали не только сельское хозяйство и промышленность, но и услуги. Причем на протяжении всего века соотношение составляющих ВВП Британии практически не менялось: 31,3 процента – сельское хозяйство, 32,7 процента – промышленность и строительство, 36 процентов – услуги6. При этом в каждом хозяйственном сегменте произошли глубокие изменения, которые превратили Британскую империю в самое развитое и могущественное государство мира.

Сельское хозяйство в Англии XVIII века

В течение ста с лишним лет в английском сельском хозяйстве произошла настоящая революция. Рост спроса на шерсть и продовольствие при ограниченных земельных ресурсах вынуждал неуклонно повышать производительность труда в аграрном секторе. Мелкие йоменские хозяйства в отсутствие доступного кредита разорялись, йомены продавали землю крупным землевладельцам, становились батраками, либо уходили в город на заработки. Во второй половине XVIII века значительно ускорились темпы огораживания. С 1760 по 1780 годы парламент принял более тысячи биллей об огораживаниях. Завершению этого процесса содействовало принятие в 1800 году английским парламентом билля о всеобщем огораживании. В итоге к концу века свободные крестьяне в английской деревне практически исчезли, а на покинутых землях образовались большие хозяйства. Крупные и средние землевладельцы как правило сдавали в аренду приобретенные правдами и неправдами земли состоятельным фермерам, на которых работали немногие оставшиеся на селе батраки. К концу XVIII века в результате насильственной экспроприации английское крестьянство почти исчезло как класс.

Производительность труда в сельском хозяйстве неуклонно росла. Землевладельцы и фермеры были вынуждены искать способы интенсификации работ, отказались от деления земель на мелкие участки, стали применять новые методы обработки пашни, многие помещики занимались выведением новых сортов растений и продуктивных пород скота. В XVIII веке начался переход от устаревшего трехполья к улучшенному плодопеременному севообороту7, травосеянию, широко использовались дренажные системы, искусственно повышалось качество почвы путем известкования. Существенным образом был усовершенствован плуг, получивший единую кованную режущую плоскость. Это позволило резко сократить тяговое усилие и использовать вместо быков пару лошадей. Появились новые типы сеялок, молотилок, веялок, соломорезок и других орудий, облегчавших фермерский труд. Быстро росло животноводство, особенно овцеводство: промышленность требовала все больше шерсти. Товарность и доходность фермерских хозяйств непрерывно увеличивались, рос спрос со стороны крупных фермеров и лендлордов на сельскохозяйственные орудия и другие товары, что способствовало расширению внутреннего рынка, вызывало потребность в налаживании массового производства необходимых изделий, в снижении их себестоимости, повышении доступности.

Промышленность

Требования села вполне отвечали интересам британского предпринимательского сообщества, которое при поддержке со стороны двора, правительства и парламента во все большей мере ощущало свою общественную полезность и политическую силу. Со времени «славной революции» 1688 года, когда ливрейные компании Сити8 возвели на английский трон Вильгельма Оранского9, развитие мануфактурного производства заметно ускорилось, а во второй половине XVIII века Британия первой из всех европейских государств вступила в эпоху промышленной революции. Британские инженеры создали работоспособную паровую машину, которая позволила строить промышленные предприятия в любой местности, где имелось достаточное количество рабочих рук. Широко использовались паровые машины в горном деле, резко выросла добыча каменного угля, который научились применять при выплавке чугуна и стали. Повышение качества чугуна и стали дало возможность заменить деревянные ткацкие станки и прядильные машины металлическими, повысить их надежность и производительность. Именно тогда в Британии возникла совершенно новая отрасль – машиностроение. Прежний лидер английской промышленности – сукноделие – стал уступать производству хлопчатобумажных тканей из колониального хлопка.

Технические новшества позволили за вторую половину XVIII века наладить массовое, серийное производство самых разнообразных английских товаров, которые в силу их массовости оказались значительно дешевле товаров конкурентов, производимых ремесленниками и примитивными европейскими мануфактурами. Всю эту массу товаров, даже с учетом их дешевизны внутренний рынок поглотить не мог, Англия остро нуждалась в рынках сбыта – альтернативной были кризисы перепроизводства. Много в этом направлении английскому правительству уже удалось добиться: Великобритания владела обширными колониями на территории современной Канады, в Вест Индии, в Австралии и Новой Зеландии, многочисленными островами в Тихом, Индийском и Атлантическом океанах. Британцы практически вытеснили Францию из Индии, прибавив к своим владениям Бенгалию, Бихар и Ориссу. Неисчислимые богатства текли в метрополию из всех частей света, способствуя новым успехам в промышленности и торговле, а также производя в обществе важные перемены. Именно тогда были заложены основы того особого стиля и образа жизни англичан, которые позднее войдут в историю как «викторианская эпоха», «викторианский стиль»10. Даже потерю колоний в Северной Америке в результате Войны за независимость (1775–1783) английские стратеги попытались превратить в приобретение (на месте 13 бывших английских колоний возникли Североамериканские Соединенные Штаты с населением в 5,3 миллиона человек), испытав на американцах влияние либеральных концепций фритредерства. Большим спросом английские товары пользовались в Европе, где шли бесконечные войны, постоянно требовались пушки, порох, ружья, а также другие качественные изделия английских фабрик.

Финансовая система Британии

На фоне успехов английского сельского хозяйства и промышленности английская финансовая система выглядела откровенно слабым звеном. Более того, английское правительство своими не совсем законными манипуляциями с государственным долгом в первые десятилетия XVIII века едва не сорвало промышленную революцию.

Основными источниками государственных доходов оставались три вида налогов: пошлины на импортные товары, акцизные сборы, земельный налог. На протяжении XVII века королевские доходы были относительно небольшими с точки зрения нагрузки на основных плательщиков и колебались около 4–5 процентов ВВП. С приходом к власти Вильгельма III в 1688 году налоги были повышены до 6–7 процентов ВВП и продержались на этом уровне вплоть до прихода к власти правительства Пита-младшего в 1784 году. С этого года налоги стали плавно, но неуклонно расти достигнув к концу века в среднем 9–10 процентов ВВП. В абсолютном выражении доходы короны выросли с 4,2 миллиона фунтов в 1700 году до 31,6 миллиона фунтов в 1800 году, а за столетие суммарно составили 973,1 миллиона фунтов. Расходы английской казны росли гораздо более высокими темпами: с 3,3 до 51,0 миллиона фунтов стерлингов за столетие, достигая временами, главным образом во время войн, пятой части ВВП. Совокупные расходы казны за столетие составили 1313,7 миллионов фунтов. Таким образом, за XVIII век было истрачено на 340,6 миллионов фунтов больше полученных доходов. Не следует принимать эту цифру за сумму государственного долга Великобритании. На начало 1800 года официальный долг британского правительства составлял 445,6 миллиона фунтов. Разница в 105 миллионов фунтов, по всей видимости, объясняется накопленными процентными платежами, которые легли огромной нагрузкой на бюджет Великобритании. Всего за XVIII столетие британскому правительству пришлось выплатить в виде процентных платежей 455,4 миллиона фунтов11, несколько больше суммы основного долга12. Кажется невероятным, что британское правительство было в состоянии нести такую нагрузку при в целом сравнительно слабой налоговой системе и не объявить себя банкротом. Следует напомнить, что проблема государственного долга носила отнюдь не академический характер – в 1707 году в результате государственного банкротства Шотландии пришлось согласиться на объединение с Англией.

В начале 1690-х годов Англия тоже находилась на грани банкротства. Только что завершилась кровопролитная гражданская война и тут же началась почти пятидесятилетняя война с Францией. В 1690 году английский флот потерпел сокрушительное поражение от французов в битве при мысе Бичи Хэд. Казна была пуста, восстанавливать флот было не на что. Банкирские и ювелирные дома, обычные кредитора короля, не испытывая доверия к королевским обещаниям, в 1790 году предоставили заем под 30 процентов годовых. В 1793 году ставка по новому займу была снижена до 14 процентов годовых, но все равно оставалась гораздо выше 3 процентов, к которым Вильгельм III привык в свою бытность штатгальтером Голландии. В том же году под руководством Чарльза Монтегю, первого графа Галифакса, была создана парламентская комиссия, которой было поручено выработать меры по кардинальному решению финансовой проблемы. Монтегю вспомнил, что за три года до того момента в казначейство обращался шотландец Уильям Патерсон, один из купцов ливрейной Компании торговцев продовольствием, с предложением создать особый банк для финансирования расходов казны. Предложение Патерсона было не оригинальным, это была 38 попытка ливрейных компаний лондонского Сити взять на себя финансовые операции правительства. На этот раз сделка состоялась.

В начале 1694 года парламент принял закон о создании Банка Англии13, а в июле того же года Банку была дарована королевская хартия, которой были определены функции и полномочия банка. Банк Англии был создан как акционерная компания, акционеры которой отвечали по ее долгам только в пределах своего участия в капитале. По закону Таннеджа аналогичные права не могли быть предоставлены ни одной другой компании или банковскому учреждению. Это правило строго соблюдалось почти сто пятьдесят лет. На первых порах новое банковское учреждение расположилось в Мессерс Холе, в самом центре Сити, в здании ливрейной Компании торговцев тканями. Первым управляющим Банка Англии был избран Джон Ублон (или Юблон). Выбор был отнюдь не случайным. Ублон, выходец из семьи французских гугенотов, бежавших в Англию от религиозных преследований, занимал пост мастера ливрейной Компании торговцев продовольствием, много раз избирался шерифом, олдерменом, лорд-мером лондонского Сити, а также входил в руководство Ост-Индской компании.

Всего за 12 дней 1268 частных лиц, включая короля, многих придворных и членов парламента, ставших пайщиками нового банка, внесли в кассу банка 720 тысяч фунтов золотой и серебряной монетой. Положение о частичном обеспечении банкнотной эмиссии драгоценными металлами было заложено в королевской хартии Банка Англии и, по сути, узаконило практику банкирских и ювелирных домов, существовавшую до того на протяжении столетий. В качестве первого займа Банк передал в королевское казначейство 1 200 тысяч фунтов в виде банкнот и векселей Банка, которые стали законным платежным средством на территории королевства. Ни один другой банкирский дом по закону Таннеджа правом выпускать банкноты обладать не мог14. Заем был предоставлен под 8 процентов годовых, а также ежегодную комиссию в 4000 фунтов за обслуживание займа. В качестве обеспечения по займу Банку были переданы правительственные облигации, а также право собирать таможенные платежи. С этого времени заемщиком по государственному долгу выступало правительство, а не король. Кроме того Банк Англии с момента основания получил право совершать операции с драгоценными металлами – золотом и серебром – осуществлять выпуск и учет векселей, предоставлять ссуды под обеспечение, а также принимать вклады. Банку запрещалось кредитовать королевскую семью без санкции английского парламента.

На первых порах операции Банка Англии носили ограниченный характер, и конкуренты в лице банкирских и ювелирных домов воспряли духом. В 1697 году парламенту пришлось принять закон, по которому подделка банкнот, эмитированных этим финансовым учреждением, каралась смертной казнью. Этим же законом правительство предоставило Банку монопольное право на ведение всех расчетов правительства, что способствовало росту престижа Банка и стало его конкурентным преимуществом. Кроме того запрещалось учреждение новых крупных банков и компаний с числом учредителей более шести человек. В 1708 году было запрещено выпускать векселя на предъявителя – это мог делать только Банк Англии. Вне закона оказалась деятельность по предоставлению краткосрочных (до шести месяцев) займов. И тем не менее финансовое положение Банка Англии долгое время оставалось неустойчивым. В 1709 году хартия банка была пересмотрена и ему было предоставлено право на увеличение капитала. Банк Англии сразу же выпустил новых банкнот на сумму 760 000 фунтов стерлингов, которые пошли на оплату долгов. Это вызвало скачок инфляции, и за два года Банк оказался совершенно неплатежеспособным, что вновь дало определенные преимущества частным ювелирам15.

Тем не менее статус Банка Англии как кредитора правительства выделял его среди других банковских учреждений. Кроме того, сам факт создания Банка ознаменовал начало особых отношений между правительством и Сити, этим независимым административно-территориальным образованием в центре Лондона, представляющим интересы ливрейных компаний. Английские короли и королевы с елизаветинских времен традиционно защищали интересы английского купечества и банкиров, и порой в английской внешней политике было трудно провести разграничительную линию между интересами государства и бизнеса. Отличие новых отношений между властью и Сити состояло в том, что отныне этот крупный европейский финансовый и деловой центр приобретал функции неформального инструмента английской внутренней и внешней политики. До сих пор Лорд-мэр Лондона до 100 дней в году проводит в зарубежных поездках, посещая не менее 22 стран и произнося не менее 800 речей.

С середины XVIII века финансовая система Великобритании стала усложняться. В дополнение к традиционным банкирским и ювелирным домам стали появляться частные акционерные банки, которые позволяли быстрее и эффективнее аккумулировать денежные средства различных слоев населения, чего требовал начавшийся бурный рост промышленности. К началу XIX века таких банков насчитывалось до четырех сотен. Большое распространение получили вексельные операции. Вексель служил универсальным средством привлечения денежной наличности, инструментом кредитования и платежа, в том числе по международным сделкам (переводные векселя и тратты). Капиталы акционерных банков росли по мере развития промышленности, расширения внутренней и внешней торговли. Этому способствовала и неспокойная обстановка в Европе. Из-за непрекращающихся европейских войн торговые и банковские капиталы перетекали на более безопасные британские острова. Еще больше этот переток усилился после революции во Франции в 1789 году. В Англию и особенно в Шотландию потекло золото французской аристократии, напуганной революционными ужасами. Тем не менее важнейшим источником поступления золота в банковскую систему Англии оставалась деятельность английских торговых компаний в колониях. По подсчетам известного американского историка Б. Адамса, одна только «Ост-индская компания», получившая в 1766 году право собирать налоги в Бенгалии и Бихаре, вывезла оттуда средств на сумму в 1 миллиард фунтов стерлингов16. Все эти капиталы размещались в частных банках, способствуя развитию английской промышленности и торговли, но никак не помогали сокращению государственного долга. Проблема государственного долга стала постоянной заботой английского правительства, и следует сказать, средства, которые использовались для ослабления ее остроты, временами были отнюдь не тривиальными.

Изложенное выше дает общее представление о том, какие преобразования происходили в экономической жизни Британии на протяжении XVIII столетия, но не менее масштабные сдвиги происходили в обществе и государственном устройстве.

Начало важных преобразований в обществе и государстве

Начало важнейших преобразований в английском общественном и государственном устройстве британские историки достаточно единодушно связывают с правлением Вильгельма III Оранского. Как известно, недовольные королем Яковом II вожди тори и вигов пригласили голландского штатгальтера Виллема ван Оранье-Нассау, мужа наследницы английского престола Марии, возглавить вместе с ней английский королевский дом. Всходя на престол в 1889 году, Вильгельм и Мария ратифицировали Билль о правах и тем самым согласились с тем, что король ни под каким предлогом не должен посягать на основополагающие законы королевства, а парламент будет вотировать любые государственные и коронные расходы. Срок полномочий парламентариям был ограничен тремя годами, а исполнительная власть вручалась кабинету, составленному из представителей партии большинства в парламенте. Король лишь формально возглавлял исполнительную власть.

В стране сложилась своеобразная двухпартийная система. При Вильгельме III виги и тори определились в своих симпатиях: партию тори стали поддерживать преимущественно крупные и средние землевладельцы, в том числе сторонники бывшего короля-католика; вокруг вигов объединились старые аристократические семьи, купечество и финансисты, заработавшие огромные капиталы в колониях и стремившиеся к политической власти. На самом деле деление на партии было весьма условным. Как таковых партий в масштабах всей страны не существовало, не было никакой партийной дисциплины, голосование в парламенте чаще всего происходило под влиянием тех или иных депутатских групп и отдельных депутатов, обладавших даром красноречия и называвших себя сторонниками тори либо вигов. При этом следует учитывать, что представители английской земельной аристократии заполняли палату лордов и палату общин, составляли костяк государственного аппарата, руководства армии и флота, формировали систему образования и местного самоуправления, контролировали прессу и издательскую деятельность, по сути в равной мере определяли политику тори и вигов. Сельские джентльмены фактически управляли нацией. Судья Маккин из городка Брексфилд в августе 1793 года в ходе одного из процессов сказал буквально следующее: «Правительство любой страны должно представлять собой нечто вроде корпорации; и в этой стране оно составлено из представителей земельного капитала, которые только одни и имеют право на представительство. Что же касается всякого сброда, у которого нет за душой ничего, кроме личного имущества, то почему же нация должна рассчитывать на него? … Эти люди в состоянии унести весь свой скарб на своих спинах и покинуть страну в мгновение ока. Но земельная собственность не может никуда подеваться»17. Было бы, однако, неверно, забывать про влияние лондонского Сити, этого представителя интересов торгово-промышленно-финансового капитала Британии, который к концу XVIII столетия сам стал крупным земельным собственником и важной частью британских аристократических семей. Все перемешалось и превратилось в удивительный конгломерат, ставший элитой Британской империи, элитой жестокой, беспощадной, высокоэффективной в отстаивании имперских и собственных интересов.

Поэтому было совершенно безразлично, какая партия представляла большинство в парламенте и управляла империй. На протяжении XVIII века виги чаще находились у власти, они стали верной опорой нового монарха-протестанта, но католическая оппозиция не сложила оружия. В 1789 году католики вынудили короля подписать Акт о веротерпимости, по которому они получили право открыто исповедовать свою веру, хотя гражданские права их были ограничены. Волнения католиков, нервозность и напряжение в обществе, истерзанном десятилетиями усобиц18 конца XVII века, вынуждали вигов предпринять экстраординарные шаги, чтобы внести успокоение в умы. Следовало не просто воссоздать единство нации, но выработать новую, особую, своего рода патерналистскую модель взаимоотношений между различными слоями общества, когда низшие классы согласились бы добровольно принять власть высших. Бесконечные войны в Европе и на заморских территориях требовали небывалого единства нации. Забегая вперед, следует признать, что английскому правящему классу удалось успешно решить поставленную задачу. Решение было нетривиальным и вызвало огромный интерес в Европе, где пытались разгадать происхождение источников силы английской внутренней и внешней политики, пытались понять английские институты и устройство английской общественной системы, позволившие сбалансировать роли и влияние короля, парламента, суда, партий, общественного мнения и его выразителей – массовых периодических изданий.

Проект успокоения нации по Локку

В Европе, особенно во Франции, обратили внимание на философские труды Джона Локка19, прежде всего на два его трактата о правлении (1690). Локк отвергал идею неограниченной монархии, ее божественное происхождение, как данную свыше для обуздания животной природы человека, не способного самостоятельно контролировать свои страсти и самоорганизоваться в сообщество, не основанное исключительно на праве сильного, на праве порабощения человека человеком. По Локку, в первоначальном естественном состоянии все люди были свободны и равны. Но эта свобода и равенство были во многом формальными. Люди по природе не способны уживаться друг с другом, не нарушая при этом естественные права, которые, как считал Локк, предоставленные каждому из живущих законом природы. У всех людей есть право на жизнь и право быть свободными в той степени, пока эти права не нарушают свободу и естественные права других20. Однако, без организованного элемента принуждения люди, по словам Локка, вынуждены собственноручно защищать свои собственные естественные права от других людей. И для того, чтобы более эффективно защищать права всех людей, они, как утверждал Локк, объединились и заключили между собой общественный договор. Этот договор обеспечивал их естественные права путём учреждения такого государства, которое принимает законы для их защиты и следит за выполнением этих законов. Государство должно функционировать для достижения той единственной цели, ради которой оно изначально и было создано, а именно для защиты жизни, свободы и собственности.

Согласие людей, как утверждал Локк, является той единственной основой, на которую опирается власть государства: «Если кто-нибудь из тех, кто находится у власти, превышает данную ему по закону власть и использует силу, находящуюся в его распоряжении, для таких действий по отношению к подданным, которые не допускаются законом, то ему можно сопротивляться, как и всякому другому человеку, который силой посягает на права другого». Если государство или правитель нарушает права отдельных граждан, то люди имеют право организовать восстание и избавиться от такого правительства или государства. Когда же законодатели пытаются отнять и уничтожить собственность народа или вернуть его в рабство деспотической власти, то они ставят себя в состояние войны с народом, который вследствие этого освобождается от обязанности любой дальнейшей им покорности.

Трудно было рассчитывать на то, что народ будет массово изучать ученые труды Локка и воспримет его революционные идеи должным образом, но произошло невероятное: буржуа и крестьяне, забыв, что они родились свободными и равными, легко приняли власть земельной аристократии. Трактаты Локка сработали. Еще при жизни Локка они выдержали три издания, и незадолго до смерти он подготовил четвертый вариант. Первое издание оказалось ужасного качества и с большим количеством опечаток. Второе – было еще хуже и было отпечатано на плохой бумаге, вероятно, как издание для бедных. Третье издание получилось лучше, но Локку пришлось собственноручно вносить в него исправления. Кроме того, Локк сам в предисловии указал на то, что часть оригинального текста – окончание первой книги и начало второй – безвозвратно исчезла при печати. Первая книга обрывалась на половине предложения. Примечательно, что Локк, готовя четвертое издание, даже не попытался восстановить утраченные тексты21. Объяснить подобную небрежность и в то же время популярность трактатов о власти и управлении непросто. Можно предположить, что Локк считал случившиеся изъятия из текста несущественными, ибо имел возможность разъяснить читателям суть своих сочинений и восполнить утраченные отрывки. Подобное предположение требует пояснений в силу некоторой неестественности, нелогичности: мог ли Локк один разъяснить смысл своих трактатов массе народа, да еще убедительно доказать всему обществу, что власть уже не находится в состоянии войны с народом, что Славная революция решила почти все проблемы и для Англии и англичан наступает эра небывалого процветания. Внедрить эту мысль в массовое сознание, поднять его до уровня глубокого личного убеждения каждого – задача крайне сложная, требующая времени и скоординированных, целенаправленных усилий огромного коллектива единомышленников. Английские клубы, традиционные коллективные инструменты обкатки и распространения полезных английской аристократии идей, еще не настолько распространились, а кроме того не подходили для решения подобной задачи в силу их кастовости и закрытости. В гораздо большей мере подходили на роль «коллективного пропагандиста» масонские ложи, издавна существовавшие в Англии. Во второй половине XVII века они в очередной раз изменили свою суть и приобрели несколько научный, философский характер, но сохранили свою бессословную и наднациональную организацию.

Масонские ложи в Англии

Значительный толчок формированию интернационального союза европейских интеллектуалов обеспечили Реформация и Тридцатилетняя война (1618–1648). Первое из названных событий способствовало легальному объединению противников католической церкви, второе – их перемещению и сосредоточению в наиболее безопасных для распространения инакомыслия странах континента, в том числе в Англии. Среди многочисленных эмигрантов оказался цвет западноевропейских интеллектуалов, последователей передовых идей Просвещения. Под влиянием их трудов, публичных выступлений и дебатов в Лондонских дискуссионных обществах англичане были подготовлены к восприятию новых идей и более демократичных и светских форм организации взаимодействия сословий. Первоначально масонское движение в Англии было не очень многочисленным, но оно имело свои особенности и преимущества. Главным его преимуществом стало наличие лидеров, которые сумели реорганизовать движение на новых принципах, а также сблизить его с руководителями ливрейных компаний лондонского Сити с их многочисленными членами и работниками.

Сближение масонства и ливрейных компаний существенно расширило масштабы движения, но сохранило его просветительский дух. Как указывает историк С.Е. Киясов22, еще автор «Новой Атлантиды», знаменитый философ и политик, Фрэнсис Бэкон (1561–1626) выступал за то, чтобы в масонских структурах люди науки занимали бы исключительное положение. Практическое осуществление этой мысли привело к созданию в Оксфорде родоначальником научного аналитического метода Робертом Бойлем (1625–1691) так называемого «невидимого колледжа». Впоследствии этот союз ученых, действовавший в течение 1648–1659 годов, был преобразован в Королевское общество. В 1690-х годах Королевское общество поддержало деятельность астронома, математика и главного королевского архитектора, а заодно мастера ложи «Изначальных», сэра Кристофера Рена, который стремился вдохнуть новую энергию в масонство за счет «окончательного сближения интеллектуалов и масонских структур». Но к тому времени расстановка сил внутри движения уже изменилась, представители ливрейных компаний постепенно оттирали родоначальников движения на вторые роли. Судя по всему, именно благодаря ливрейным компаниям главная задача того этапа формулировалась несколько иначе. Братья из ливрейных компаний стремились донести до всех сословий понимание радикального изменения природы английской монархии после Славной революции. В духе идей Локка, используя масонские институты, они убеждали общество в том, что Славная революция стала выражением воли всей английской нации, что она ограничила власть короля силой закона, а власть правительства – ответственностью перед парламентом. Каждый англичанин получил основания гордиться принадлежностью к самому совершенному и справедливому государству, где нет места произволу и где властвует закон. По сути, была создана «идеальная конструкция», в которой монарх или правительство практически не могли нарушить общественный договор и тем подорвать стабильность общества. Локк мог не волноваться по поводу неполноты отпечатанных трактатов: братья-единомышленники были в состоянии восполнить образовавшиеся пробелы.

Эффект предпринятых усилий был поразительный еще и с той точки зрения, что в Англии масонские ложи стали своего рода «вертикальным лифтом», открывшим на время путь в британскую элиту для талантов из всех слоев общества, и прежде всего для буржуа, городских предпринимателей и промышленников. Сама структура общества оставалась неизменной, но возникало ощущение небывалой свободы и либерализма, столь необходимые для развития новой модели общественного устройства, основанного на власти капитала. Цель – примирение нации – становилась вполне достижимой и даже в чем-то достигнутой. Оставалась, однако, нерешенной проблема Шотландии, постоянно бунтующей горной страны, постоянно грозящей смутой и выступавшей за возврат в Англию претендента-католика. На помощь снова пришел Уильям Патерсон.

Немного о Патерсоне

Уильям Патерсон родился в 1658 году на ферме Скипмайр в Шотландии в семье Джона и Элизабет Патерсон. Уильям получил традиционное для своего времени образование. Он изучал грамматику, арифметику, латынь, родители планировали, что сын станет служителем пресвитерианской церкви.

В 17 лет Патерсон эмигрировал в Англию, где обосновался в Бристоле, крупном портовом городе. Местные купцы, внешне мало отличавшиеся от каперов, ходили к берегам Африки и к островам Вест-Индии, торговали черными рабами, какао, патокой, тростниковым сахаром. Благодаря им город процветал, так что идея отправиться в Вест-Индию пришла в голову молодому Патерсону вполне естественным образом. Около 1681 года он оказался на Багамах и занялся торговлей в партнерстве с торговой компании Merchant Taylors’ Company. За восемь лет работы он, как утверждают, скопил приличное состояние. По одной из версий компания занималась выгодным бизнесом – поставляла рабов из Африки в Вест Индию – и при случае грабила испанские транспорты.

В своих странствиях Патерсон познакомился с Лайонелом Вафером23, корабельным хирургом из Уэллса. Вафер был не простым хирургом, он плавал на пиратских кораблях, в одной из переделок был ранен и был вынужден сойти на берег. Произошло это около 1680 года на перешейке Дарьен в Панаме, практически на том месте, откуда много позже начали строить Панамский канал. Вафер провел в Панаме около года и не терял времени даром. Он оказался по натуре исследователем и собрал богатую информацию о географии и истории перешейка, изучил жизнь, язык и обычаи местных индейцев и пришел к выводу, что местные земли представляют богатые возможности для создания кратчайшего сухопутного торгового маршрута между Атлантикой и Тихим океаном. Своей идеей он, судя по всему, поделился с Патерсоном, когда их пути пересеклись.

В середине 1680-х Патерсон начал продвигать проект, который он называл «Дарьен». Он предлагал основать в Панаме постоянную английскую колонию и свободный порт, откуда было бы удобно торговать в акваториях сразу и Атлантики, и Тихого океана. Он особо выделял местное преимущество самого короткого пути между двумя океанами, что позволяло радикально сократить транспортные расходы, создавало уникальные возможности для английского купечества поставить под контроль англичан стратегически важный перешеек. Он был убежден в том, что будущее процветание Англии будет неразрывно связано с торговым путем через Панаму.

Английское правительство не разделило энтузиазм Патерсона. Правительству было не до того. Англия воевала с Францией, а война требовала больших расходов. Кроме того, в Лондоне не хотели раздражать Испанию, которая претендовала на территории в районе Панамского перешейка. Создание английской колонии в Панаме означало неизбежный конфликт с Испанией. Новая война была бы явно преждевременной. Встретив отказ, Патерсон отправился на континент. Он предлагал проект Священной Римской Империи, потом Нидерландам, но нигде не встретил понимания.

Вернувшись в Лондон в 1688 году он включился в реализацию проекта Hampstead Water Company, которая занималась строительством водоводов для снабжения водой английской столицы. Как утверждают, ему удалось заработать и на этом проекте, но главное, как представляется, ему удалось установить важные деловые контакты с ливрейными компаниями и руководством лондонского Сити, которые оказались, как уже было показано, весьма полезны при реализации проекта Банка Англии. Правда Патерсону через год пришлось оставить свой пост в Банке. Как утверждают, его финансовые и торговые идеи, которыми он буквально фонтанировал, казались его коллегам «несколько авантюрными», хотя определенные сомнения относительно истинных причин ухода Патерсона из банка остаются. По крайней мере частным обывателем Патерсон не стал.

Дарьенская катастрофа

Патерсон вплотную занялся проектом «Дарьен». Он перебрался в Эдинбург, где ему удалось, наконец, убедить депутатов шотландского парламента в перспективности своего проекта. Главным аргументом в пользу идеи Патерсона выступила чрезвычайная бедность населения Шотландии, где все с нескрываемой завистью наблюдали за тем, как Англия богатеет на заморской торговле. Бытовало утверждение: «Торговля увеличивает продажи, деньги делают деньги, и мир торговли больше не желает работать своими руками, но имеет потребность в рабочих руках». В 1695 году в шотландском парламенте обсуждался проект «Акта о торговой компании в Африке, Ост-Индии и Вест-Индии» для поддержания международной торговли. Он не вызвал особых возражений и в том же году был утвержден. В соответствии с Актом парламент утвердил устав компании, которая получила непростое название – Компания шотландской торговли с Африкой и Индиями (Company of Scotland trading to Africa and the Indies). Советником компании стал старый знакомый Патерсона Лайонел Вафер.

Желание шотландцев поправить свое материальное положение было столь велико, что практически без задержек в том же году парламент утвердил устав Банка Шотландии, главная задача которого заключалась в финансовой поддержке шотландского бизнеса, и прежде всего проекта «Дарьен». Банк Шотландии сразу приступил к привлечению свободных денежных средств жителей. Несколько неблагоразумно, якобы в целях ограничения конкуренции со стороны английской Ост-Индской компании шотландский парламент законодательно запретил англичанам держать деньги в Банке Шотландии. В ответ англичане вывели все капиталы из Шотландии, что, естественно, не могло не сказаться на финансовом положении страны, но не уменьшило энтузиазма шотландцев. По приблизительным подсчетам, от четверти до половины всего национального богатства страны было инвестировано в мечту под названием «Дарьен». Успех проекта обещал сделать очень бедную Шотландию одной из самых богатых стран мира.

Первые корабли с колонистами покинули Эдинбург в июле 1698 года. В числе 1200 пассажиров был и Патерсон с женой и ребенком. В ноябре того же года они прибыли к месту назначения и приступили к возведению первых построек. Как оказалось, Вафер не все рассказал о трудностях, которые поджидали переселенцев, в частности, о враждебности местных индейцев, о местных болотах и тропических болезнях. Патерсон быстро потерял семью, люди сотнями умирали от голода, лихорадки и стычек с испанцами, которые считали территорию шотландского поселения частью своей колонии Новая Гранада. Спустя год несчастий и лишений остатки выживших покинули колонию и в декабре 1699 года вернулись обратно в Эдинбург. Корабли Патерсона разминулись с кораблями новой партии переселенцев, которые по прибытии в Панаму засвидетельствовали следы несчастий, постигших первую группу. Судьба новой партии оказалась не лучше. Проект потерпел полный крах. Разорился не только Патерсон, разорилась вся Шотландия, не было семьи, которая не вложила в «Дарьен» последние деньги.

Удивительно, но шотландцы ни в чем не винили Патерсона. Более того, по возвращении в Шотландию он был избран в парламент королевства и продолжал заниматься финансовыми проектами. В 1701 году он предложил правительству Шотландии использовать модель амортизационного фонда (Sinking Fund) для погашения национального долга. Идея такого фонда, несмотря на его низкую эффективность в сокращении государственного долга и возможность использования его исключительно в мирное время, впоследствии неоднократно применялась в Англии. Тогда в Шотландии предложение не прошло.

Одновременно Патерсон начал разъяснять шотландцам бесперспективность борьбы за независимость от Англии. В обеих странах находились сторонники и противники объединения. В Шотландии за объединение выступало главным образом купечество, рассчитывавшее на большой английский рынок, а также на возможность присоединиться к торговле с английскими колониями. В Англии надеялись положить конец попыткам превратить Шотландию в прибежище якобитов и инструмент постоянных манипуляций со стороны Франции. Противниками объединения в Шотландии выступали главным образом якобиты, то есть сторонники короля Якова, а также пресвитериане, опасавшиеся козней со стороны господствующей англиканской церкви. Все сомнения противников объединения с Англией отпали после «Дарьенской катастрофы», хотя дискуссии продолжались еще около 5 лет. В этих дискуссиях тайное и явное участие принимали агенты английского правительства, которые вели пропагандистскую и разъяснительную работу во всех слоях населения. Одним из таких агентов стал Даниэль Дефо, автор знаменитого «Робинзона Крузо».

Дефо и разведка

В то время уже известный журналист, сатирик и автор многочисленных политических памфлетов Дефо за свои оппозиционные выступления оказался в лондонской тюрьме. И там ему пришла спасительная мысль. Он написал и представил в правительство проект создания особой службы, которой было бы поручено вести разведку, заниматься контрразведкой, а заодно выполнять разного рода тайные акции, плести интриги, выражаясь современным языком, совершать идеологические диверсии, и не только идеологические. Удивительно, но предложение заключенного памфлетиста английское правительство приняло. Так началась история одного из первых прототипов Интеллидженс Сервис, которой предстояло сыграть важную роль в продвижении и защите британских интересов. По аналогии с Ост-Индской компанией новая спецслужба создавалась как частная контора. Вместе с тем, несмотря на частный характер деятельность конторы оплачивалась из казначейства, цели формулировались кабинетом, но государство не отвечало за ее действия, и никто из ее сотрудников не имел права ссылаться на приказы короля или министров. Дефо возглавил спецслужбу и с головой ушел в ее деятельность. Оказалось он был создан для этой работы. Он разъезжал по Англии, Шотландии и сопредельным странам, переодевался, выдавал себя то за купца, то за священника, то за нищего, сам беседовал с людьми, сам вербовал осведомителей, сам расплачивался с ними.

«У меня есть верные люди во всяком круге, – писал он курировавшему его работу министру. – И вообще с каждым я говорю на подобающем языке. С купцами советуюсь, не завести ли мне здесь торговлю, как строятся тут корабли и т. п. От юриста мне нужен совет по части приобретения крупной недвижимости и земельного участка. Сегодня вхож я в сношения с одним членом парламента по части стекольной промышленности, а завтра с другим говорю о добыче соли. С бунтовщиками из Глазго я – рыботорговец, с абердинцами – шерстянщик, что же касается жителей Перта или западных областей, то мой интерес для них – полотно, а по существу разговора речь все-таки сводится к унии, и будь я не я, но чего-нибудь все-таки добьюсь»24.

Кто знает, не окажись Дефо в тюремном заключении, может быть и не произошло бы тогда, в 1707 году объединения Англии и Шотландии. Однако еще более важный вклад Дефо вслед за Ф. Бэконом и Джоном Ди внес в создание архетипа «великого британца». Детская у нас книга «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо» на самом деле представляет собой героическую сагу о сильном и неутомимом англичанине, который несет цивилизацию всем примитивным народам, может в одиночку обустраивать мир вокруг себя, ему доступно все: он может быть охотником, земледельцем, просветителем, строителем государства. Он эпический герой, и он – простой англичанин. Это было абсолютно своевременное произведение. Англия готовилась стать великой колониальной империей, и именно на таких героях предстояло держаться ее величию. И было бы совершенно неестественно, если бы Дефо не оправдал работорговлю. В советских изданиях знаменитой книги стыдливо обойден стороной эпизод, в котором Робинзон Крузо, вызволив из плена арабского мальчика, продает его в рабство. Конечно, всего на десять лет и с его согласия. А затем он берется участвовать в выгоднейшем предприятии – продаже невольников из Гвинеи в американские колонии. В этом не было никакого противоречия. В Англии крепостные получили свободу еще в XVI веке, но за пределами Британии действовали совсем другие правила. У многих англичан и ирландцев не было денег на переезд в американские колонии – и они продавали свою свободу на год или на несколько лет.

Снова Патерсон

Как бы то ни было, благодаря Патерсону, Дефо и, вероятно, многим другим неизвестным английским агентам в 1706 и в 1707 году парламенты Англии и Шотландии согласовали положения Договора о союзе, который стал основой Акта об унии. С этого момента на карте мира появилось новое государство – Королевство Великобритания, а королева Анна получила право на императорский титул. Однако мало кто знает теперь, что согласие шотландцев на объединение с англичанами было продиктовано главным образом финансовыми соображениями. Правительство объединенного королевства приняло на себя обязательство возместить потери всем без исключения участникам провального проекта «Дарьен». Получил свою компенсацию и Патерсон, хотя, вероятно, было бы точнее назвать ее вознаграждением за проделанную работу по объединению Англии и Шотландии. В 1708 году Уильям Патерсон был избран в новый парламент Соединенного Королевства, однако на заседаниях не появлялся и был лишен своего места. Остаток жизни, Патерсон скончался в 1719 году, он провел в Лондоне как частный человек за научными и литературными трудами. Ему приписывают 22 анонимные работы по банковской и финансовой деятельности, внутренней и внешней торговле, колониальной политике. О своей роли в объединении Шотландии и об обстоятельствах создания Банка Англии он ничего не написал.

Войны Вильгельма III

Банк Англии был создан весьма своевременно. Вильгельму III пришлось воевать практически без перерыва. В 1689 и 1690 году ему пришлось дважды подавлять восстания якобитов, поддержанные Шотландией и Францией. Непростые отношения складывались с Ирландией, где бурное развитие овцеводства грозило англичанам усилением конкуренции в суконной торговле. Однако отношения с Францией представляли гораздо большую проблему.

Французский король Людовик XIV принял у себя бежавшего из Англии Якова II и не признал Вильгельма III. В 1689 году Англия и Голландия присоединились к антифранцузской Аугсбургской лиге. К этому времени Франция заняла целый ряд приграничных германских городов, французские войска угрожала Штутгарту и Аугсбургу. Людовик XIV, начиная войну, главный удар направил на Германию. Он рассчитывал на то, что Австрия надолго увязла в войне с турками, а Вильгельму III, занятому борьбой с якобитской оппозицией, будет не до войны с Францией. Расчет не оправдался. Австрийцы нанесли туркам решительное поражение, быстро завершили военные действия на восточных границах и перебросили армии на Запад. Вильгельм тоже быстро справился с повстанцами и немедленно включился в создание крупной антифранцузской коалиции. По сути ему удалось привлечь в коалицию все европейские государства, кроме России, Польши, Португалии и Турции. Война с самого начала приняла затяжной характер. Стороны без конца маневрировали, изматывая противника и собственные армии бесконечными маршами. Французы опустошали вражеские приграничные территории, доходя до варварских жестокостей, особенно на немецких землях. Войска антифранцузской коалиции устремились к Рейну и вынудили французов оставить правый берег, овладели Майнцем и Бонном. Французский флот в июле 1690 года одержал победу над англо-голландским, а маршал Люксембург разбил армию союзников у Флерюса.

Те же изнурительные марши и переходы наблюдались в Испанских Нидерландах и на севере Италии, стороны уклонялись от генеральных сражений, предпочитая разорять магазины противника, изредка прибегая к осадам отдельных крепостей. Объединенный англо-голландский флот сначала действовал неудачно и потерпел ряд чувствительных поражений. В следующем году неудачи также преследовали французский флот, но они не имели стратегического значения. В 1693 году на суше важных сражений почти не было. Германские князья продолжали бездействовать. В 1694 году была предпринята безуспешная попытка начать переговоры. Германские князья действовали вяло. Главные силы противников сосредоточились в Нидерландах, но решающих сражений не последовало. В 1695 году Вильгельм взял Намюр, а французы овладели Динаном и бомбардировали Брюссель. Все устали от безрезультатной войны, финансы истощились, лучшие генералы умерли, но война продолжилась в 1696 и 1697 годах, хотя велась так вяло, что не было предпринято ни одного серьёзного сражения.

На территории Северной Америки военные действия велись вплоть до 1697 года. В них были вовлечены французские поселенцы Канады и британские колонисты Новой Англии, а также их индейские союзники. Война состояла из кровопролитных и малорезультативных рейдов французских и английских колонистов, боровшихся за контроль над пушной торговлей с индейцами, а также над районами рыболовства вокруг Акадии и Ньюфаундленда.

Потеряв надежду на победу в решающем сражении, Людовик открыл сепаратные переговоры с савойцами, которые завершились в июне 1696 года мирным договором. После выхода из войны Савойи остальные члены Большого альянса согласились сесть за стол переговоров. В сентябре 1697 года был подписан Рисвикский мирный договор. Территориальные приобретения Франции в Европе были незначительны, в Северной Америке англичане и французы вернулись к предвоенным границам, Людовик XIV согласился вывести войска из Голландии, а также признать Вильгельма III королем Англии и Шотландии, хотя полностью от поддержки якобитов не отказался. Тем не менее отношения между двумя королями стали налаживаться и в преддверии ожидавшейся кончины бездетного Карла II, испанского короля, Вильгельм и Людовик даже начали договариваться о мирном разделе испанских владений. Французский король выражал готовность уступить Испанию курфюрсту Баварскому, а наследнику французского престола, своему сыну Филиппу оставить Милан, Королевство обеих Сицилий, Тоскану и самую маленькую испанскую провинцию на севере Иберийского полуострова.

В окружении умирающего испанского короля было решено предотвратить раздел испанских владений. Карл II подписал завещание, по которому наследником престола были названы внук Людовика XIV по линии его старшего сына, Филипп. Людовик не стал оспаривать завещание, отправил принца Филиппа в Испанию, а французские гарнизоны разместил в ряде голландских оборонительных крепостей на юге страны рядом с голландскими гарнизонами. Возмущение императора Священной Римской империи Леопольда I, принадлежавшего к австрийской ветви Габсбургов и претендовавшего на испанский престол, было вполне объяснимо, но английский король Вильгельм был возмущен не меньше: он был убежден, что Людовик XIV его просто обманул, вынашивая агрессивные замыслы дальнейших завоеваний в Европе. Англия и Голландия вступили в союз со Священной римской империей. Так началась Война за испанское наследство (1701–1714). Правда повоевать Вильгельму не пришлось. В 1702 году он умер, успев подписать важнейший документ, который определил порядок престолонаследия в Англии. По новому акту католики не имели права занимать английский престол. Новой английской королевой стала Анна, родная сестра Марии, супруги Вильгельма III, которая умерла еще в 1794 году.

Как утверждает Андре Моруа26, сама посредственность первых ганноверских королей придала им историческую значимость. Более, чем столетнее царствование трех Георгов завершило превращение британской монархии в парламентскую. Короли‑чужестранцы дружно способствовали разрушению остатков представлений о божественном происхождении королевской власти. Более того, к королям-германцам относились с некоторым подозрением: бытовали мнения о том, что интересы Ганновера для них всегда оставались на первом месте. С подобными утверждениями вряд ли можно полностью согласиться, но Ганновер на два столетия стал одним из важных факторов европейской политики Великобритании. В остальном Георг был очень удобен, прежде всего, с точки зрения утверждения принципа парламентаризма. Он не знал английского языка, не понимал о чем говорили его министры на заседаниях кабинета и был вынужден во всем полагаться на тех вигов, которые прибыли с ним в Лондон из Ганновера, а потом и вовсе перестал появляться на этих заседаниях. Ему было уже за пятьдесят, и было трудно рассчитывать на то, что ему удастся освоить сложности английской грамматики и орфографии. По сути, именно с этого времени правительство, формировавшееся парламентским большинством, стало нести ответственность не перед королем, а перед парламентом. Пользуясь своим влиянием на короля, манипулируя «гнилыми местечками»27, подкупая избирателей, виги на долгие годы отодвинули тори от власти, захватили парламентское большинство и их правительства образовали длинную череду вигских кабинетов, во главе которых на двадцать с лишним лет встал Роберт Уолпол, вошедший в историю как защитник ганноверской династии. Он пользовался непререкаемым авторитетом среди членов кабинета и обладал редким терпением. Он мог часами выслушивать короля и объясняться с ним на вульгарной латыни, поэтому его выступления в парламенте многими рассматривались как официальное изложение королевской позиции.

Карьера Уолпола началась рано. В 25 лет он унаследовал от отца поместья рода Уолполов и в 1701 году был избран депутатом палаты общин, где немедленно привлек к себе внимание. Его выступления отличались ясностью и убедительностью, демонстрируя глубокое знание предмета каким бы специальным он ни был. Уже в 1704 году его рассматривали как одного из лидеров молодых вигов. Он стал членом известного клуба Кит-Кэт, в который помимо наиболее влиятельных вигов были допущены известные литераторы. Первое время Уолполу приходилось заниматься делами английского военного флота, и на этом посту он проявил себя блестяще. Незаурядные административные способности Уолпола заметил выдающийся полководец, Джон Черчиль, герцог Мальборо, чья супруга, Сара Черчиль была фавориткой королевы Анны. При поддержке герцога Мальборо в 1708 году Уолпол стал военным министром.

Летом 1710 года звезда Мальборо закатилась. Королева Анна попала под влияние другой фаворитки, Эбигейл Мешем, а через нее – Роберта Харли, лидера партии тори и уже упоминавшегося лорда Болингброка. Тори в отличие от вигов выступали за прекращение Войны за испанское наследство, указывая на то, что десятилетие противостояния с Францией вконец разорило страну. На всеобщих выборах 1710 года тори получили большинство, сформировали правительство и начали преследовать наиболее видных вигов. В январе 1712 года Уолпол был привлечен палатой общин к ответственности за злоупотребления служебным положением в бытность военным министром, его признали виновным и заключили на 5 месяцев в лондонский Тауэр.

Тюремное заключение не закрыло Уолполу путь в политику. В 1713 году он снова был избран в парламент. С восшествием на престол в 1714 году Георга I виги снова вернулись в правительство, а Уолпол в 1715 году был назначен министром финансов и первым лордом казначейства. Тогда этот пост еще не ассоциировался с положением премьер-министра. Зять Уолпола Чарльз Тауншенд28 стал государственным секретарем Северного департамента и отвечал за европейскую политику. Два года спустя Уолпол и Тауншенд вступили в конфликт со своими коллегами, Джеймсом Стэнхоупом и Чарльзом Спенсером, графом Сандерлендом, в результате чего Тауншенд и Уолпол были вынуждены выйти из правительства. Достоверно суть конфликта неизвестна. Предполагают, что Уолпол, будучи по сути главой кабинета, не имел возможности проводить самостоятельную политику. Чарльз Спенсер, как уже отмечалось выше, способствовал восшествию на английский престол ганноверской династии, вследствие чего стал самым доверенным советником Георга I. Эта версия явно противоречит вышеприведенным оценкам о степени влиятельности Уолпола. Как бы то ни было, официальной причиной для ухода Уолпола и Тауншенда из правительства стало их несогласие с предложением Чарльза Спенсера, графа Сандерленда29 использовать Компанию южных морей, созданную еще правительством тори по предложению лорда-казначея Роберта Харли в 1711 году, для погашения огромного государственного долга, образовавшегося в результате Войны за испанское наследство. Собственно для этого Р. Харли ее и создавал.

Компания южных морей

История создания и обстоятельства, связанные с деятельностью и крахом Компании южных морей, крайне запутаны, не исключено – сознательно. Статья из энциклопедии «Британика», например, составлена в настолько общих выражениях, что из нее вообще невозможно понять, в чем конкретно выразились мошеннические действия ее директоров и оценить размер ущерба, нанесенного держателям казначейских облигаций. Тем не менее путем сравнения информации из различных источников удалось восстановить достаточно правдоподобную картину событий.

В 1711 году лидеры тори лихорадочно искали способы избежать финансовой катастрофы. За годы Войны за испанское наследство казначейство истратило 82,4 миллиона фунтов, а доходы за тот же период составили всего 56,5 миллиона фунтов. За 11 лет был накоплен огромный долг в 25,9 миллиона фунтов. На обслуживание этого долга было истрачено 15,5 миллиона фунтов в виде процентных платежей30. Рассчитывать на возможность повышения налогов и введение новых было невозможно. Услуги Банка Англии, созданного специально для управления государственным долгом, не удовлетворяли канцлера казначейства Роберта Харли. По крайней мере так в большинстве источников трактуются его действия, но скорее всего, Харли просто хотел вывести Банк из-под удара. Банк Англии в 1710 году организовал лотерею, но она принесла меньше доходов, чем ожидалось. Другая, начатая в 1711 году, тоже дала плохие результаты. Организуя очередную лотерею, Харли предоставил полномочия на продажу лотерейных билетов некоему Джону Бланту31, владельцу Компании пустотелого клинка32 (Hollow Sword Blade Company), которая была создана в 1691 году при участии уже упоминавшегося одного из создателей Банка Англии Джеймса Ублона33 и шпажников-гугенотов, приглашенных из Франции. Помимо изготовления популярных в Англии рапир компания неофициально оказывала банковские услуги, в том числе правительству. На это нарушение монополии Банка Англии правительство закрывало глаза, поскольку в 1704 году Компания сумела погасить часть государственного долга, образованного векселями армейского казначея. Тогда Компания скупила эти векселя, которые котировались по 85 процентов от номинала, а на слухах о предстоящем обмене векселей на акции Компании пустотелого клинка по номиналу «сто за сто», продала их с большой выгодой, затем уже официально обменяла векселя на свои акции и получила в пользование реквизированные в Ирландии земли якобитов. Из дохода от сдачи в аренду этих земель Компания выплачивала дивиденды своим акционерам, а также предоставила казначейству заем в 20 000 фунтов под 5 процентов годовых. Эти деньги представляли собой часть суммы, полученной от мошенничества со скупкой векселей на инсайдерской информации. Заем был обеспечен долей участия правительства в обществе по добыче олова.

Блант был человек с неидеальной репутацией, но за ним закрепилась слава ловкого дельца, умевшего работать с общественным мнением. Продажи лотерейных билетов начались 3 марта 1711 года, а через 4 дня все билеты были распроданы. За первой лотереей последовала вторая, не менее успешная. Убедившись в талантах Бланта, Харли привлек ловкого банкира к разработке плана консолидации облигаций государственного долга на 9 с лишним миллионов фунтов, которые, как выяснила парламентская комиссия, оказались не обеспечены соответствующими доходами казначейства.

План Бланта был достаточно прост и походил на его прежнюю махинацию. Блант и его компаньоны скупили малоликвидные облигации, котировавшиеся на тот момент по 55 фунтов за стофунтовую облигацию. Затем всем держателям указанных облигаций было официально объявлено о возможности обменять облигации на акции компании с длинным названием: «Управляющий и компания купцов Великобритании по торговле с Южными морями и другими частями Америки и для рыбной ловли». В историю Великобритании она вошла под более коротким именем – Компания южных морей. Устав Компании был утвержден специальным парламентским актом. Было объявлено о том, что Компании будет предоставлено монопольное право на торговлю с испанской Вест-Индией, после завершения войны с Испанией. В прессе были организованы заказные публикации, расхваливавшие фантастические прибыли, которые могли получить владельцы акций от этой торговли. Но это было излишне. Огромные доходы владельцев Ост-Индской компании были у всех на слуху, поэтому когда было объявлено о предстоящем обмене казначейских облигаций на акции Компании южных морей, да еще по номиналу сто за сто курс долговых облигаций резко вырос. Желающих обменять правительственные облигации на акции Компании было множество. Блант и компания продали скупленные облигации по резко выросшему курсу, обменяли акции Компании на облигации и вернули облигации в казначейство – девятимиллионный долг был погашен.

Поскольку изначально никакой торговой деятельности Компания вести не предполагала, правительство взяло на себя обязательство ежегодно выплачивать акционерам Компании 568 279 фунтов, что соответствовало шестипроцентному доходу на акцию, и дополнительно 8 тысяч фунтов в качестве компенсации расходов компании на организацию дела. Из этой суммы более 160 тысяч фунтов получали Блант и еще около 200 лондонских финансистов, которые скупили облигации по дешевке и еще до официального объявления о предстоящем обмене произвели обмен на 2,75 миллиона фунтов. С учетом обмена облигаций других держателей на акции компании правительство при содействии Бланта ликвидировало сумму капитального долга в 9 471 316,7 фунта. Утверждают, что автором всех этих схем изначально был Уильям Патерсон, тот самый основатель Банка Англии.

После окончания войны с Испанией по Утрехтскому мирному договору 1713 года Великобритания получила монопольное право 30 лет ежегодно поставлять по 4800 африканских рабов в испанские колонии в Вест-Индии. Это право было передано Компании южных морей. Компании было разрешено открыть офисы в Буэнос-Айресе, Каракасе, Картахене, Гаване, Панаме, Портобелло и Вера-Крусе для организации поставок рабов. Кроме того, один торговый корабль водоизмещением не более 500 тонн мог ежегодно направляться в один из этих портов с товарами для беспошлинной продажи. Четверть прибыли от этой торговли предназначалась королю Испании. Представители Компании потом жаловались на то, что работорговля оказалась малоприбыльным делом, поскольку импортные пошлины доходили до 33 реалов за раба, тем не менее общее количество рабов доставленных на кораблях Компании составило более 34 тысяч человек, хотя, следует признать, компания полностью свою квоту не выбрала. Кроме того, капитаны кораблей имели возможность помимо рабов тайно грузить в трюмы контрабандные товары, которые выгодно продавались в испанских колониях. Эта контрабанда в 1718 году стала одним из поводов для новой англо-испанской войны, получившей название Войны за ухо Дженкинса. Война сделала продолжение торговли с испанской Вест-Индией невозможной и курс акций Компании снова стал падать. Активы компании в Южной Америке, стоимость которых, по заявлению компании, составляла 300 000 фунтов, были арестованы. Торговля остановилась.

К этому времени финансовое положение Британии снова осложнилось до крайности, страна снова балансировала на грани катастрофы. За семь лет сумма произведенных расходов составила 61,1 миллиона фунтов, в том числе было выплачено процентов по срочным облигациям казначейства 22,6 миллиона фунтов, то есть расходы по обслуживанию долга превысили одну треть расходной части бюджета. Государственный долг вырос до 34,8 миллиона фунтов34. Канцлер казначейства Джеймс Стэнхоуп снова обратился к Бланту, который после всех реорганизаций управления Компанией оставался одним из ее директоров.

Блант и его партнеры из Компании пустотелого клинка предложили использовать прежнюю схему в несколько обновленном варианте. В феврале 1719 года правительство представило в Палате общин схему оптимизации государственного долга путем конверсии аннуитетов (вечных или пожизненных облигаций), выпущенных после лотерей 1710 и 1711 годов, снова в акции Компании южных морей. Правительство согласилось выплачивать в качестве дохода на каждую новую акцию не 6, как по предыдущей конверсии, а 5 процентов годовых. Реальный объем долговых бумаг, который предполагалось изъять из оборота, объявлен не был, но по расчетам, должен был составить не менее 4 миллионов фунтов. Компания обязывалась предоставить дополнительный заем правительству пропорционально реальному объему выпуска новых акций, но не более 750 тысяч фунтов под 5 процентов годовых. Через семь лет процентную ставку предполагалось снизить до 4 процентов.

Компания южных морей объявила о конверсии аннуитетов в июле 1719 года. На фоне всеобщей эйфории, возникшей под влиянием слухов, распространявшихся Блантом и его компаньонами, о том что восстание якобитов начавшееся еще в марте в Ирландии подавлено, а Претендент схвачен, курс акций Компании вырос до 114 фунтов и по этому курсу происходил обмен аннуитетов на акции. В результате Компании удалось конвертировать в акции Компании значительную часть действовавших на тот момент аннуитетов. К сожалению, не удалось достоверно установить, прибегал ли Блант и другие директора Компании к предварительной скупке малоликвидных облигаций, но без этого, как можно предположить на основании истории Компании пустотелого клинка, они вряд ли бы взялись за дело – прибыль можно было получить только на такой операции с аннуитетами. С другой стороны, поскольку схема оптимизации государственного долга обсуждалась в Палате общин, сохранить в тайне предстоящий обмен аннуитетов на акции Компании вряд ли было возможно. Котировки аннуитетов должны были значительно вырасти, поэтому можно предположить, что скупка ценных бумаг была произведена заблаговременно.

В правительстве признали конверсию успешной, и было принято решение произвести конверсию оставшейся части государственного долга – более 30 миллионов фунтов. Переговоры между правительством и компанией велись в обстановке секретности, о готовящейся операции знали единицы. Как представляется, в это время как раз и происходила скупка снова подешевевших облигаций. Только в январе 1720 года план был рассмотрен на совете директоров Компании, а через день изложен в парламенте. Блант предложил предоставить по итогам конверсии заем правительству в 3,5 миллиона фунтов за право конвертировать весь государственный долг в акции Компании. К этому времени государственный долг перед частными держателями составлял 31,5 миллиона фунтов, еще 18,3 миллиона фунтов в виде государственных долговых обязательств находились на балансе Банка Англии, Ост-Индской компании и Компании южных морей. По завершении конверсии долга Компания получала бы ежегодно от правительства сумму в 1,5 миллиона фунтов, что соответствовало бы пятипроцентному доходу на частный долг в 31,5 миллиона фунтов. После 1727 года выплату предполагалось уменьшить до 4 процентов. Цель правительства была очевидной – избавиться от непопулярного и дорогого долга. Цель Компании на этот раз была скорректирована. Как утверждается в статье из энциклопедии «Британика», производить конверсию предполагалось с большой премией соответствующей биржевому курсу акций Компании, чтобы обменять большое количество облигаций на относительное малое количество акций. Депутаты Палаты общин неожиданно предложили привлечь к долговой операции также Банк Англии и заслушать его предложения. Банк предложил правительству заем в 5 миллионов фунтов за право организации конверсии. Компания подняла ставку до 7,567 миллионов фунтов, и парламент в апреле 1720 года проголосовал за ее предложение.

Роберт Уолпол выступил с предостережениями. Он высказал твердое убеждение в том, что Блант поощряет «опасную практику биржевых спекуляций и отвлечет нацию от торговли и промышленности. Эта игра вызовет опасный соблазн и разорит легковерных, принеся их сбережения в жертву перспективе иллюзорного богатства». Уолпол доказывал, что: «Уже самый первый принцип проекта является злом огромнейшей величины, поскольку предусматривает искусственный подъем стоимости акций Компании южных морей путем подогрева настроений и поддержания ажиотажа обещаниями выплаты дивидендов из фондов, которых явно не хватит для этой цели»35. Уолпол попытался разъяснить королю и наследнику престола, что план Бланта является откровенной авантюрой, что обещания высоких доходов от торговых операций Компании несостоятельны, тем более обещания немедленных больших выплат приобретателям акций Компании. Вполне вероятно, что Уолпол был не слишком настойчив, поскольку план Бланта был все же принят. Впрочем, положение было безвыходным, в 1720 году по государственному долгу предстояло выплатить 3,3 миллиона фунтов в виде процентов36.

Тем временем по Лондону поползли соблазнительные слухи. Лондонцы «по секрету» передавали друг другу «надежную информацию» о том, что граф Стэнхоуп получил от испанского правительства предложение обменять Гибралтар и Порт-Маон на территории в Перу, где расположены богатые залежи серебра, что за английские шерстяные и хлопчатобумажные ткани в Мексике готовы щедро расплачиваться золотом, что испанцы сняли с Компании ограничение направлять в Вест-Индию только одно торговое судно в год и теперь она может легально строить и фрахтовать столько судов, сколько нужно для обеспечения ее торговых операций. Более того компания выступила с заявлением о том, что на каждую стофунтовую акцию гарантирован доход в 300 фунтов и первые 60 фунтов можно получить уже немедленно. Стоит ли говорить, что акции Компании южных морей стали пользовались ажиотажным спросом. В середине апреля стофунтовые акции компании шли за 340, потом за 400, а в конце мая за 500 фунтов. Спекулятивная лихорадка, бушевавшая в Европе37, перекинулась на Лондон. Люди продавали государственные облигации, приносившие стабильную ежегодную ренту, брали кредиты в банках, занимали у ростовщиков под любые проценты лишь бы вступить в столь выгодное дело. В начале июня курс акций Компании подскочил до 890 фунтов за акцию. Многие пришли к выводу, что котировки акций Компании достигли предела и начали фиксировать прибыль. Котировки акций снизились до 640 фунтов, и тогда возникла вторая волна ажиотажного спроса – многие из тех, кому не удалось купить акции с самого начала, бросились покупать их, сочтя 640 фунтов низкой ценой и шансом относительно дешево войти в предприятие. Компания как могла стимулировала спрос на свои акции и даже стала кредитовать клиентов на цели их приобретения или передавать акции в счет долга.

Удивительный успех Компании южных морей породил учредительскую лихорадку. Вдруг оказалось, что за несколько часов можно сделать состояние. Многие пытались повторить проект Компании на свой манер. Прожектам не было счета, даже принц Уэльский возглавил одну из акционерных компаний и, по слухам, заработал на этом до 40 тысяч фунтов. Все эти «мыльные пузыри», среди которых большинство были откровенно мошенническими, отвлекали капиталы от операций с акциями Компании южных морей. В середине июня парламент принял закон, запретивший акционерным компаниям, чей устав не был утвержден парламентом или королем, размещать свои акции на бирже. В общей сложности под запрет попали акции 104 компаний. К августу курс акций Компании южных морей влетел до 1000 фунтов за 100 фунтовую акцию. Но в сентябре случилось то, о чем предупреждал Уолпол – курс акций упал почти до номинала. В обществе появились слухи о том, что директора Компании, осведомленные парламентарии и члены правительства давно распродали свои акции. Все бросились продавать акции и предъявлять претензии Компании. В конце сентября Компания объявила себя банкротом. Тысячи инвесторов, которые вложили в акции Компании заемные деньги, а с ними банки, ювелирные дома и ростовщики, были разорены. По стране прокатилась волна самоубийств. Многие должники бежали из страны. Правда были и такие, кто заработал на «пузыре» Компании южных морей целые состояния. Среди них был и Роберт Уолпол38.

Уолпол, который в то время занимал скромную должность казначея армии, посчитал возможным взять на себя инициативу и решительно погасить скандал. Он призвал всех к спокойствию и посоветовал парламентариям в первую очередь позаботиться о возрождении национальной кредитной системы: «Если бы город Лондон горел, все умные люди, прежде чем искать поджигателей, бросились бы помогать тушить пожар и предотвращать распространение огня. Национальная кредитная система получила серьезную рану и лежит, истекая кровью, и им следует оказать ей неотложную медицинскую помощь. С наказанием убийцы можно и подождать»39. Одновременно Уолпол выступил посредником между Компанией южных морей и Банком Англии и предложил им разработать проект санации Компании. В конце декабря Уолпол доложил депутатам палаты общин программу санации обанкротившегося предприятия с привлечением активов Банка Англии и Ост-Индской компании. Дебаты по программе были долгими но в начале февраля 1721 года депутаты ее утвердили.

Для расследования деятельности компании Уолпол в нижней палате парламента создал секретный комитет. Дело было сложным, свидетели путались в показаниях, бухгалтерские книги либо были испорчены, либо бесследно исчезли. Тем не менее удалось выяснить, что перед голосованием в парламенте в 1720 году по проекту Компании многие депутаты получили бесплатно крупные пакеты акций, на которых потом заработали приличные состояния. Среди названных фамилий звучали имена известных вигских политиков из числа членов правительства и парламентариев, в том числе члена тайного совета, канцлера казначейства Джон Эйзлби, министра по делам почт Джеймса Крэггса и его сына, государственного секретаря, Ричарда Хэмдена, члена тайного совета и казначея флота, а также лорда Стэнхоупа и Чарльза Спенсера, главы правительства. Уолполу, который тоже был среди тех, кто получил пакет акций, удалось каким-то образом отвести от себя подозрения40.

Возмущение в обществе было беспримерным и грозило беспорядками. Уолпол опять не растерялся. Он настоял на необходимости заслушать на заседании парламента канцлера казначейства Джона Эйзлби. Выяснилось, что канцлер действительно получил пакет акций Компании на 20 тысяч фунтов в обмен на продвижение ее плана. Вина Эйзлби была столь очевидна, что палата единогласно признала: «Канцлер поощрял разрушительные действия Компании южных морей с целью извлечения большой прибыли для себя, вступил в сговор с директорами в их пагубных делах к ущербу для торговли и кредита королевства». Он был исключен из числа депутатов Палаты общин, выведен из членов тайного совета, его имущество было конфисковано. По приговору парламента его заключили в лондонский Тауэр41. Оба Крэгса пока шло следствие в марте неожиданно скончались. Подавляющее большинство членов кабинета были отправлены в отставку, некоторые тоже оказались в заключении. Чарльз Стэнхоуп, один из главных инициаторов аферы, несмотря на то, что не мог объяснить происхождение 250 тысяч фунтов на его банковских счетах благодаря заступничеству Уолпола был оправдан незначительным большинством голосов парламентариев. Тот факт, что среди получателей взяток фигурировали любовницы короля Уолпол постарался не афишировать42.

Лондонская публика тем не менее продолжала возмущаться поспешными и пристрастными приговорами палаты общин и успокоилась только тогда, когда Уолпол объявил о решении провести повторное парламентское расследование. Новое расследование выявило случаи мошенничества среди директоров компании. Некоторые из обвиняемых бежали за границу, в том числе казначей компании Найт. В результате расследования было установлено, что 138 членов парламента брали взятки за голос при принятии королевского акта. Выяснилось также что директора Компании «одолжили» из кассы Компании 11 миллионов фунтов на приобретение их собственных акций, и на взятки. По результатам расследования Блант и некоторые сотрудники казначейства были приговорены к тюремному заключению. Блант долго скрывался в Кенте, где его в конце концов нашли и привезли в Лондон. Его судили, но приговор оказался неожиданным. Его лишили состояния и с позором выслали из столицы. Долг директоров Компании был прощен с условием выплаты 10 процентов суммы долга, а потом выплата была сокращена до 5 процентов. Долг Копании правительству в размере 7,567 миллионов фунтов в виде обещанного займа за право конверсии облигаций, был также прощен.

Горевал Блант не долго, его сын купил отцу новый большой дом и передал большую часть капитала, заработанного на операциях с акциями Компании южных морей. Неизвестно, только сохранил ли Блант право на обращение «сэр». Король еще летом 1720 года возвел «финансового гения» в рыцарское достоинство. Кстати, как утверждают, сам король Георг I заработал на этих операциях 86 тысяч фунтов43.

Окончательное успокоение публики принесло инициированное Уолполом решение правительства признать долг Компании южных морей в качестве государственного и сохранить ежегодные выплаты по акциям компании. Правда, как утверждается в статье энциклопедии «Британика» выплаты были сокращены в два раза по сравнению со ставкой, установленной по государственным облигациям. Кроме того, долг был переведен в разряд «вечного», то есть владельцы лишились права требовать погашения капитальной суммы и имели право только на проценты. Компания южных морей не стала окончательным банкротом, она была реструктурирована и продолжала свою деятельность до 1850-х годов, которая по сути сводилась к сбору некоторых налогов и к выплате владельцам акций ежегодного дохода. Тогда же Компания была ликвидирована, а с ней и часть государственного долга Великобритании.

Когда накал скандала вокруг «пузыря южных морей начал ослабевать все закономерно увидели в лице Уолпола «спасителя нации». В апреле 1721 года король Георг назначил Уолпола сначала канцлером казначейства, а на другой день первым лордом казначейства, то есть первым министром. Именно с этого времени в Великобритании принято вести счет премьер-министрам. Под его руководством виги сохранили свои правительственные позиции почти на два десятилетия. Эти двадцать лет стали удивительно мирным периодом английской внешней политики, что дает многим историкам основание причислять Уолпола к изоляционистам. Возможно, это было связано с необходимостью стабилизировать потрепанные финансы, возможно, Уолпол и Тауншенд, который до 1730 года формально возглавлял министерство иностранных дел, научились использовать более экономные и не менее эффективные методы отстаивания английских интересов, нежели война.

Разворот английских масонов вовне

Двадцать лет пребывания Уолпола у власти были временем относительного спокойствия и дипломатических маневров. Испания, недовольная итогами Утрехтского мира, пыталась перекроить европейские союзы и привлечь на свою сторону Вену обещаниями помочь в создании собственной австрийской торговой компании в Остенде. Тауншенд намеревался блокировать намерения Мадрида созданием Ганноверского союза, но Уолпол был против дорогостоящего содержания британских войск на континенте. Он предпочитал договариваться и полагал, что за деньги можно проводить любую политику. За спиной Тауншенда он вступил в тайные переговоры с Испанией и вполне преуспел. В 1729 году в Севилье был подписан англо-испанский договор. Испания отказалась от планов союза со Священной римской империей и при поддержке Британии и Франции возвратила себе территории в Италии. Обе страны еще находились в союзнических отношениях, но в этих отношениях уже наметилась трещина.

Франция к началу 1730-х годов вполне оправилась от разорительных последствий Войны за испанское наследство. Кардиналу А. де Флёри, фактическому главе правительства, удалось стабилизировать финансы, французские капиталы, «бежавшие» из страны после краха Миссисипской компании Джона Ло, начали возвращаться, повсюду кипела жизнь, строились новые предприятия. Морскому министру Морепа удалось восстановить флот, который обогнал Британию по количеству и тоннажу боевых кораблей. Торговых судов во Франции было в несколько раз больше, чем британских, и они обеспечивали постоянную связь с колониями, обеспечивая транспортировку французских и колониальных товаров. В Северной Африке и Леванте французские ткани вытеснили английские сукна, французские рыболовы перехватили у британских Север Атлантики. Франция снова становилась конкурентом и соперником Британии44. Это стало совершенно очевидно после того, как французы в 1730 году начали восстанавливать крепостные укрепления Дюнкерка, срытые в 1713 году. Парламент был возмущен, но Уолпол был убежден в том, что Британия к войне с Францией не готова. Он больше полагался на тайные механизмы европейской политики Англии.

Английские разведывательные службы со времен Уолсингема никогда не прекращали свою деятельность при европейских дворах, обеспечивая британское правительство конфиденциальной информацией и влиятельными связями. В начале XVIII века к усилиям разведки присоединились английские масоны. Возрождение английского масонства, как уже было показано, началось еще в царствование Вильгельма III, но тогда оно было использовано для примирения нации, воспитания англичан в духе имперских традиций, превращения простого англичанина в «господина мира». В условиях противостояния Британии с Францией, а по сути, с большинством европейских монархий, перед масонами следовало поставить новые задачи, превратить масонство в эффективный инструмент внешней политики британского кабинета.

В Лондоне обратили внимание на то, что либеральные идеи Джона Локка были с энтузиазмом восприняты во Франции. В 1691 году трактаты Локка о правлении и природе власти были переведены на французский язык и изданы во Франции. Идеи, высказанные английским философом о праве народов восставать против несправедливого правителя, оказались созвучны духу эпохи Просвещения. Их подхватили французские энциклопедисты во главе с Ш. Монтескьё, Вольтером и Ж.-Ж. Руссо. Руссо развил идею «общественного договора» до принципа, в соответствии с которым верховная власть в государстве принадлежит всему народу. Только народ, утверждал Руссо, обладает естественным правом сопротивляться любым попыткам нарушения «общественного договора» и подавления его свободы вплоть до низвержения королевской власти. Таким образом, идеи Локка, перенесенные энциклопедистами на французскую почву, превратились в потенциальное «тайное оружие» защиты британских интересов во Франции, а по большому счету в любом государстве, способном угрожать позициям Британии в Европе и мире. Однако сил энциклопедистов было явно недостаточно для того, чтобы идеи Просвещения «овладели массами».

Разворот английских и шотландских масонов во вне совпал с приходом в Британию ганноверской династии. В британской историографии сложилась традиция, согласно которой в день Св. Иоанна Крестителя, 24 июня 1717 года в Лондоне, во дворе собора Святого Павла, в таверне «Гусь и противень» собрались представители четырех масонских лож – собственно «Гуся и противня», «Короны», «Яблони», «Кубка и винограда». В этот день участники собрания объявили о создании первой Великой лож Лондона и Вестминстера. На историческом собрании были выбраны должностные лица Великой ложи. Ее первым Великим мастером стал дворянин Энтони Сейер, а капитан Джордж Элиот и столяр Яков Ламболь – Великими надзирателями (Grand Wardens). «С этого момента, как отмечают некоторые историки, масоны Англии получили возможность легального существования и, следовательно, самого широкого распространения своего влияния в обществе. Конституирование Великой ложи Лондона <как ее вскоре начали называть> сориентировало масонское движение в сторону его превращения из явления камерного и малозаметного в весьма заметный по своим масштабам идеологический и социальный феномен современности»45.

Однако произошло это не сразу и не без трудностей. Великой ложе Лондона и Вестминстера весьма мешала очевидная связь с правительством. Так, в июне 1722 года к государственному секретарю лорду Тауншенду, руководившему британской внешней политикой, явилась депутация лондонских масонов, чтобы уведомить его о предстоящем годичном собрании Великой ложи и по этому поводу лишний раз засвидетельствовать правительству свою безусловную лояльность и преданность престолу. «Его Сиятельство, – рассказывала об этом событии газета (London Journal, 16 июня 1722 г.), – отнесся к депутации благосклонно и заявил, что франкмасоны могут спокойно продолжать свою деятельность, пока в ней нет ничего более опасного, чем старые масонские тайны, носящие, очевидно, самый невинный характер»46.

Вместе с тем связи с правительством создавали сложности для масонов, из-за этого на первых порах весьма ограниченное количество лож признали главенство квартета «исторических» братств, что, в свою очередь, создавало проблемы с вербовкой новых адептов. Пришлось эту связь маскировать. В июне 1723 года герцог Уортон, новый гроссмейстер Великой ложи стал издавать оппозиционный листок «Истинный британец» (The True Briton), направленный против Ганноверской династии, и вступил в деятельные отношения с заграничными якобитами47. Пришлось также вносить изменения в ритуалы и атрибутику. Прежде всего, отказались от использования пивных заведений в качестве места проведения масонских собраний и избрали для этого более солидные залы, часто специальным образом декорированные. Ложи получили новые звучные названия: «Гусь и противень» превратилась, например, в ложу «Античности». Дело пошло живей. К 1723 году Великая ложа Лондона и Винчестера, которую все чаще именовали Великой ложей Англии, объединяла уже двенадцать лож. В 1725 году появляются ложи за пределами Лондона: в Бате, Бристоле, Норвиче, Чичестере, Честере, Рединге, Госпорте, Кармартене, Солфорде и Уорике. К 1729 году масонский союз уже насчитывал двадцать семь лож48, а к середине столетия – более тридцати, включая первые зарубежные ложи в Париже, Праге и Вене. Как правило, за рубежом ложи создавались первоначально англичанами. Местные представители, прежде всего из числа великосветских англофилов, постепенно тоже допускались к масонским таинствам.

Следует напомнить, что масоны появились и в России. Произошло это между 1728 и 1749 годами, когда на русскую службу по рекомендации герцога де Лириа49 был принят шотландский генерал Джеймс Кейт. Как уже сообщалось в первой книге, Кейт был первым провинциальным мастером для России, назначенным Великой Ложей Англии. С его подачи русские масоны к началу правления Екатерины II, представленные во всех слоях русского общества, включая правительственные круги, представляли собой идейно близкую, воспитанную на принципах эпохи Просвещения достаточно обширную группу единомышленников, способных защищать интересы Британской империи в России. Как представляется, к середине XVIII века сходную картину можно было наблюдать в большинстве европейских государств. С этого времени для Лондона окончательно перестали существовать секреты в европейской политике, и любая «шахматная партия», разыгрываемая английскими стратегами на мировой «шахматной доске», имела вполне предсказуемый эндшпиль. Новое качество английской разведки, дополненное масонскими связями, оказалось весьма своевременным. Возрождение французского могущества следовало сдерживать любыми средствами.

Роль Уолпола в придании британскому масонству качеств инструмента британской внешней политики документального подтверждения не нашла, однако трудно допустить, что он как глава правительства не имел к этому никакого отношения. Без сомнения, он знал о «литературной» деятельности лорда Болингброка в 1720-х годах в Париже, где близкие к лорду Джонатан Свифт и Александр Поуп руководили трудами молодого Вольтера, изучавшего труды Локка о государстве, о природе королевской власти, о праве народа на восстание, если власть не соблюдает законы. По сути, именно тогда началась подготовка предпосылок к тому, чтобы руками французов защищать британские интересы во Франции в ходе Великой французской революции. Уолпол был убежден в том, Британии воевать на континенте не следует – это опасно, дорого и бессмысленно. Что могли дать захваты бедных германских княжеств или итальянских королевств, итак уже задушенных налогами? Главный приз находился за океанами, туда прозорливо смотрел Уолпол, выжидая благоприятных условий и угадывая в колониальных приращениях неиссякаемый источник богатств и процветания империи. На континенте следовало прибегать к применению силы только в крайних случаях и желательно при помощи иностранных наемников.

Масонство во Франции XVIII века

Первая французская ложа, о которой известно что-то достоверно, по сути была англо-ирландо-шотландской. Высланные из Англии сторонники короля Якова III, претендента на британский престол, собирались на постоялом дворе английского трактирщика Барнабе Хьюта, в Париже на улице Бушери с 1725 года50. В 1728 году в Париж прибыл якобит и шестой великий мастер Великой ложи Лондона Филипп Уортон, которого местные якобиты признали великим мастером масонов Франции. Как уже отмечалось, Уортон демонстративно ушел в оппозицию правительству Уолпола, жестко критиковал его в своей газете «Истинный британец», особенно после того, как потерял, по слухам 120 тысяч фунтов на спекуляциях с акциями Компании южных морей. Впрочем, нельзя исключать, что оппозиционность Уортона была продиктована соображениями удобства: так было удобнее работать в Париже и продемонстрировать французам, что французское масонство существует независимо от британского. Некоторые историки прямо утверждают, что провозглашение Уортона великим мастером масонов Франции суть «первая попытка обретения суверенитета французского масонства от британского»51. Трудно сказать, насколько удачной оказалась эта попытка, поскольку Уортона, который возглавлял французских масонов недолго, уже в 1729 году его сменил также якобит Джеймс Гектор Маклин, а после – Чарльз Рэдклифф, пятый граф Дервентуотер, оба, как ясно из фамилий, тоже родом из Англии или Шотландии. Более того, в 1732 году, когда в Париже совершали масонские труды уже пять лож, ложа «Святой Томас № 1» получила первые официальные патенты от Великой ложи Лондона.

Спасать положение взялся один из активных французских масонов, шевалье Эндрю Рэмзи. Тоже Шотландец по происхождению, авантюрист по призванию, до 1710 года служил в армии Нидерландов, а затем около 1725 года перебрался во Францию, где стал принимать участие в трудах первой масонской ложи в Париже и обратился к литературно-публицистической деятельности. Рэмзи стал известен во Франции как автор политико-богословских трудов, стал вхож в парижские литературные салоны, где познакомился с «изгнанником» лордом Болингброком, с его «учеником» Монтескьё, возможно, и с Вольтером, а также многими другими интеллектуалами, которые не отказались принять масонское посвящение.

Из-под пера Рэмзи вышла также политической биографии претендента на английский и шотландский престолы Джеймса Стюарта, больше известного под именем Якова III. Благодаря этой книге он получил место учителя сыновей претендента, но был вынужден оставить занятия. Стало известно о его тесных связях с уже не раз упоминавшимся в первой книге Джоном Эрскиным, графом Маром. Следует напомнить, что Джон Эрскин был одним из лидеров якобитов и даже возглавлял одну из двух армий восставших шотландце в 1715 году. Благодаря его «медлительности» малочисленная английская армия по отдельности разгромила восставших. Эрскин был изгнан из якобитского сообщества, но вполне комфортно проживал в Париже щедрую пенсию английского короля.

Заслуги Рэмзи тоже не были забыты. В 1730 году он побывал в Англии и получил почетную степень доктора богословия Оксфордского университета. Вполне возможно, это был повод вызвать Рэмзи из Парижа. Рэмзи был близок с главными авторитетами английского возрожденного масонства. Известно, в частности, что одно время он был членом «Общества джентльменов Спелдинга», из которого вышел видный пропагандист масонства Джон Теофил Дезагюлье, дважды занимавший должность великого мастера Первой великой ложи Англии. После поездки в Англию Рэмзи сосредоточился на изучении истории масонов. В декабре 1736 года как великий оратор ордена Рэмзи выступил в ложе с речью, в которой развил идею о рыцарском происхождении франкмасонства и его тесной связи с крестовыми походами. Получалось по Рэмзи, что масонство существовало всегда и как бы само по себе, а отнюдь не перекочевало из Англии. Речь получилась удачной и Рэмзи решил, что его доводы следует донести до религиозных властей Франции. Рэмзи отправил текст речи кардиналу Флёри, прося церковь благословить принципы масонства. Он обманулся в своих ожиданиях. Кардинал Флёри прислал ему совершенно разгромный отзыв и настоятельный совет: прекратить всяческие масонские собрания и всякое участие в подобной деятельности.

Кардинал имел для этого определенные основания – французская полиция следила за деятельностью масонов и докладывала о своих подозрениях. Рене Эро, лейтенант полиции, провел расследование и убедился в опасности масонских трудов. Он обратил внимание королевского правительства на антимонархическую направленность масонства, на опасность «общества, которое допускает в свои ряды людей из любых государств, всех сословий, любого положения в обществе, вероисповедания, и в котором состоит немалое число иностранцев». По рекомендациям Эро был введен запрет для «всех трактирщиков, содержателей кабаков и постоялых дворов, а также иных лиц принимать у себя вышеупомянутые собрания франкмасонов».

Это был серьезный сигнал. Рэмзи не прекратил свою деятельность, но стал проявлять больше осторожности при конституировании новых лож. В 1738 или 1740 году, историки расходятся в точной датировке этого события, в Париже была создана Великая ложа Франции, а ее «главным и бессрочным великим мастером в королевстве Франции» был провозглашен Луи де Пардайан Гондрэ, второй герцог д’Антэн. Человек в общем ничем не замечательный, если не считать того, что его бабка, маркиза де Монтеспан, официальная фаворитка Людовика XIV, заменила двухлетнему Людовику XV мать, когда та скоропостижно скончалась от кори. С этого момента французское масонство приобрело высочайших покровителей и за его судьбу можно было больше не опасаться, все преследования французских масонов полностью прекратились. Но уже в 1738 году, когда Папа Климент XII осудил масонов в буле «In eminenti apostolatus specula» и запретил католикам вступать в масонские ложи, Парижская парламент отказался зарегистрировать папскую булу, которая таким образом на территории Франции не вступила в законную силу. Это стало ярким свидетельство того, что масонство превращалось в органическую часть жизни французского общества.

После смерти герцога д’Антэн в декабре 1743 года ассамблея шестнадцати мастеров избрала «великим мастером всех регулярных лож Франции» Луи де Бурбон-Кондэ, графа Клермона, принца крови и будущего члена Французской Академии. В тот же день были приняты «Общие ордонансы», которые запретили братьям представляться «шотландскими мастерами». К середине 1750-х годов в Париже насчитывалось уже 20 лож, входивших в Великую ложу Франции, а также неустановленное количество провинциальных лож, признававших главенство Великой ложи Франции. Однако, совершенно ясно, что к этому времени в провинции масонские ложи создавались повсеместно.

В 1771 году52 после смерти графа Клермона и разделения Великой ложи Франции на два послушания – Великая ложа Франции и Великая ложа Клермон – титул великого несменяемого мастера Великого востока Франции был доверен герцогу Луи-Филиппу Шартрскому, будущему герцогу Орлеанскому, первому принцу крови. Как известно, герцог Орлеанский отличался либеральными взглядами. Под его руководством Великая ложа Франции была реорганизована, и в 1773 году сменила своё название на Великий Восток Франции. Уже к 1777 году все отколовшиеся ложи, а их было более 50, подчинились Великому востоку Франции. К середине 1780-х годов в Великий восток Франции входило около 600 лож, которые стали основой сети оппозиционных кружков, руководивших впоследствии Великой французской революцией.

В 1771 году в Париже была основана масонская ложа «Les Amis Réunis», ставшая одной из самых заметных в монархической Франции. Её членами состояли виднейшие представители аристократии и военных кругов, а также юристы, учёные и деятели искусства. Но уникальность ей придавала небывалая, с одной стороны, концентрация финансовой элиты: 84 члена из почти 340 являлись банкирами или государственными казначеями. С другой – присутствие среди братьев будущих виднейших деятелей Французской революции: Марата, Робеспьера, Сен-Жюста, Мерсье, Бабёфа, маркиза де Кондорсе, Дюпора, Талейрана53. (Фамилию Дюпора стоит запомнить, о нем еще пойдет речь ниже.) Кроме того, около 12 процентов от общего числа её членов составляли иностранцы, в том числе и русские, например, дипломат граф Г.А. Строганов. После революции, когда многие из числа французской аристократии предпочли эмигрировать из страны, ложа «Les Amis Réunis» была в 1791 году распущена, но к тому времени свою часть работы по подготовке и запуску Французской революции она успела выполнить.

В 1786 году в Петербурге была учреждена и некоторое время работала ложа под названием «Соединённых братий». Под влиянием событий Французской революции ложа была распущена, некоторые братья оказались в заточении, другие были сосланы или находились под надзором полиции, а деятельность лож была запрещена54. В 1802 году в Петербурге начала свои собрания ложа «Соединенных друзей». Никаких документов подтверждающих её преемственность с «Соединенными братиями» в архивах не сохранилось, но во французской масонской хронологии, изданной в 1815 году, она была названа в числе старинных русских лож, возобновивших свои труды. Так традиции Французской революции оказались перенесены на русскую почву.

Во время революции герцог Орлеанский примкнул к революционерам, отказался от титула, стал «гражданином Филиппом Эгалите», те есть «Филиппом Равноправие», но это не спасло его от казни. В декабре 1792 года он сложил с себя звание Великого Мастера, пост которого занимал свыше 20 лет и заявил: «Я поступил в масонство, которое явилось для меня залогом равенства, в такое время, когда никто не мог предвидеть нашей революции, точно также поступил я в парламент, который я считал олицетворением свободы. Но с тех пор пришлось мне оставить эти мечты и обратиться к действительности. Не зная из кого состоит «Великий Восток», я считаю, что республика особенно при самом своем возникновении не должна терпеть ничего скрытного, никаких тайных обществ. Я не хочу иметь более ничего общего с неизвестным мне «Великим Востоком», ни с собраниями масонов».

Сегодня неспособность герцога разглядеть в масонстве тайный умысел и предвидеть грядущие события вызывает сочувствие, которое вполне компенсируется такой же недальновидностью «миролюбивого» Роберта Уолпола. Парадокс истории и логика диалектики состоит в том, что планируя и реализуя крупнейшую тайную операцию восемнадцатого столетия55, призванную парализовать развитие Франции, своего главного противника и конкурента в Европе на тот момент, Британия способствовала появлению еще более грозного врага и своего ненавистника – Наполеона Бонапарта, против которого англичанам пришлось на полную мощь использовать свою военную силу в составе семи европейских коалиций и в итоге восстановить на французском троне династию Бурбонов.

Уолпол – завершение карьеры

При Георге II (1727–1760) положение Уолпола не изменилось, хотя оппозиционные тори и завистники предрекали ему падение. Секрет устойчивости премьера был прост: король доверял во всем своей жене, королеве Каролине, а королева верила в мудрость Уолпола. И он эту мудрость неоднократно проявлял. Когда все английское общество восстало против планов правительства ввести акцизы на табак и вино, он не стал упорствовать и прибегать к использованию армии. Уолпол счел за лучшее отказаться от намерений правительства и уступить. Улица ликовала, но виги удержались у власти. Следует, однако, признать, что это был один из редких случаев, когда премьеру приходилось опасаться за положение вигов.

Уолпол не раз еще доказывал, что он человек своего времени. Он был чрезвычайно прагматичен и даже циничен, утверждал, что слабое государство должно избегать авантюр, громкие фразы о патриотизме воспринимал с настороженностью, терпеть не мог музыку и книжную ученость, предпочитал трезвый расчет и здравый рассудок, никому не доверял. Уолполу приписывают знаменитую фразу – «никогда не говори никогда»56. Он жил и управлял государством в соответствии с современными ему принципами, главными из которых были коррупция и непотизм. Утверждали, что он сам получал взятки от французов. Для этого были некоторые основания: в 1720-х годах Франция искала союза с Великобританией, ибо в Париже опасались возрождения испанской военной мощи. Но у Уолпола был свой взгляд на союзы. Ему приписывают еще одну фразу: «Моя политика состоит в том, чтобы как можно дольше воздерживаться от любых обязательств».

В 1739 году ему все же пришлось объявить войну Испании. В его собственной партии, среди вигов возникла серьезная оппозиция миролюбивому премьеру. Молодой член парламента Уильям Питт, тогда его еще не называли Старшим, и многие его сторонники требовали этой войны, рассчитывая отнять у Испании ее колонии. Поводом для войны послужило выступление в парламенте капитана торгового судна Дженкинса, который рассказал о жестоких притеснениях испанцами английских купцов в Вест-Индии. Жестокости были, впрочем, небезосновательными: великое множество английских торговых судов устроили против Испании настоящую контрабандную войну. В подтверждение своих слов Дженкинс даже предъявил отрезанное испанцами собственное заспиртованное ухо. Война так и вошла в историю: Война за ухо Дженкинса. Примечательно, что Уолпол уладил дело с испанцами миром, но Питт восстал против этой договоренности, назвав ее «позором Британии». Уолпол явно мешал молодым однопартийцам, его миролюбие вступило в противоречие с идеями новой колониальной политики вигских парламентариев. Они добивались его отставки и несмотря на то, что в 1740 году Англия включилась еще в Войну за австрийское наследство, упорно голосовали против военных ассигнований правительству. В этом была своя логика: до самой отставки Уолпола в 1742 году Британия по сути в войну не вступала, отделываясь денежными субсидиями союзникам. Уолполу все же пришлось оставить пост премьера. Но уходить из политики он не собирался. Король произвел его в пэры под титулом графа Орфорда, и лорд Роберт, который всегда гордился тем, что был сыном обычного сквайра и сквайром по своим вкусам и привычкам, вошел в состав палаты лордов.

Англо-французское соперничество за колонии

При новом кабинете положение изменилось. Англия под влиянием воинственного лорда Картерета, занимавшего пост госсекретаря северного департамента57 (1742–1744 годы), приступила к активным действиям, но на беду Джеймс Фрэнсис Стюарт, называвший себя королем Яковом III, высадился в Шотландии. Его поддержали около шести тысяч вооруженных шотландцев, и английскому правительству пришлось вызвать из Европы небольшую армию. Этого хватило, чтобы спасти Лондон, но война во Фландрии не задалась. Прусский король Фридрих II вывел из активных игроков Австрию, а Франция, избавленная от австрийской угрозы, нанесла серьезное поражение английской армии при Фонтенуа (1745 год). Неудачи английской армии на суше компенсировал английский флот, который перерезал французским торговым судам морские пути и лишил Францию поступлений из колоний. В 1746 году претендент Джеймс Фрэнсис и его шотландское войско было разбито при Каллодене, ему пришлось снова бежать во Францию, а шотландцы были жестокого наказаны. Это было их последнее выступление за английских претендентов-католиков.

Война за австрийское наследство была перенесена и в колонии. Англичане и французы воевали в Канаде и Индии. В Индии первоначально успех сопутствовал армии французской Ост-Индской компании, ей даже удалось захватить Мадрас, принадлежавший англичанам. Правда, по Аахенскому мирному договору 1748 года его пришлось вернуть. Впрочем, мир не остановил соперничество двух торговых компаний. Английская Ост-Индская компания под руководством молодого, амбициозного Роберта Клайва, бывшего до того бухгалтером Компании, умело используя вражду между местными навабами, за несколько лет поставила под свой контроль или получила в собственность огромные территории в Бенгалии и Ориссе, которые стали основой Британской Индии. Ост-Индская компания получила также право собирать налоги, и отныне ее деятельность не нуждалась во внешнем финансировании. Более того, враждующие между собой навабы стремились заручиться поддержкой частной армии, которой владела Компания. С этого времени дела британской Ост-Индской компании резко пошли в гору. На руководство компании, ее чиновников и офицеров пролился «золотой дождь», сопоставимый с богатствами испанцев, полученными в Латинской Америке. Клайв, которого не без основания называли хозяином Индии, вернулся в Лондон в 1760 году, где оказался едва ли не первым британским миллионером. За ним последовали многие другие разбогатевшие в Индии англичане. Они образовали своего рода «индийскую партию», которая стала не только важным элементом английской политической системы, но и сильным раздражителем для традиционных тори и вигов.

Франция практически лишилась своих завоеваний в Индии, сохранив ограниченные права торговли на некоторых территориях. Тем не менее ее силы и влияние не были окончательно поколеблены. У французов оставались многочисленные заморские территории, составлявшие важный источник доходов для поддержания военного равновесия на суше и на море. Кроме того, вся Европа пришла в движение, распадались старые и создавались новые союзы, даже старинная вражда Австрии и Франции уже не казалась непреодолимым препятствием к взаимному отстаиванию схожих интересов. Все было готово к тому, что впоследствии назовут «дипломатической революцией».

В середине 1750-х годов между Англией и Францией начались вооруженные инциденты в Северной Америке. Местные французские губернаторы прилагали усилия к тому, чтобы соединить Луизиану с Канадой, бассейн Миссисипи с бассейном реки Святого Лаврентия. Все эти территории лежали к западу от тринадцати британских колоний, которые вытянулись вдоль атлантического побережья и в результате усилий французов рисковали оказаться отрезанными от внутренних областей американского континента. К тому же французы без объявления войны захватили форт, который английские поселенцы строили на слиянии рек Мононгахилы и Аллегейни в долине Огайо, и построили там собственный форт Дюкен. Однако соотношение сил было не в пользу французов. В тринадцати английских колониях проживало более миллиона человек. Французов было гораздо меньше. В Канаде численность французских колонистов едва превышала 50 тысяч человек. На океанских просторах тоже было неспокойно. Английские эскадры охотились за французскими торговыми судами, обыскивали их, забирали грузы. Франция, долгое время ограничивавшаяся протестами, стала прибегать к использованию силы, постепенно восстанавливала свой военный флот, который вновь представлял реальную угрозу английскому господству в океанах. Стало очевидным, что избежать новой войны не удастся, но на этот раз английские цели не имели ничего общего с европейскими делами.

В 1756 году госсекретарем южного департамента Форин Офиса был назначен Уильям Питт, тогда его еще не называли Старшим. В ведении южного департамента находились английские заморские колонии, и поэтому назначение было знаковым. Уильям Питт был внуком «алмазного» Питта, губернатора Мадраса и одного из руководителей Ост-Индской компании. «Алмазный» Питт нажил в Индии баснословное состояние, но внуку мало что досталось из этого богатства. В качестве наследства Уильям Питт получил навязчивую идею – создать огромную заокеанскую империю под эгидой английской короны. Впрочем, в этом не было ничего мистического или иррационального. Цель Питта была вполне прагматичной: в Англии уже начиналась промышленная революция, английские промышленники нуждались в капиталах и дешевом сырье, а английские купцы в рынках сбыта. Не стоит забывать, что Ост-Индская компания была тесно связана с Сити и ее ливрейными компаниями.

В наследство Питту досталось также поместье в оном из «гнилых местечек», где имеющих право голоса насчитывалось всего несколько человек, поэтому избрание в Палату общин не представляло для него большой проблемы. Уже в 1735 году в возрасте 27 лет Питт получил депутатское место в Палате общин. Формально Питт примыкал в парламенте к партии вигов, но при этом входил в группу так называемых «патриотов», противников вигского премьера Уолпола, не желавшего, как уже отмечалось, ввязываться в военные конфликты. Питт немедленно включился в борьбу с Уолполом. Его блестящие выступления, убедительная аргументация и глубокое знание вопросов, исходившая от него огромная энергия, глубочайшая убежденность в необходимости расширения английского «жизненного пространства» создали в Палате общин настоящую колониальную партию. Именно под влиянием этой партии и лично Питта Уолпол был вынужден вступить в войну с Испанией, о чем было написано выше, а в 1742 году – подал в отставку с поста премьер-министра. Тем не менее до самой своей смерти в 1745 году он продолжал руководить вигами и пользовался доверием короля Георга II. Только в 1746 году, когда Уолпола уже не было в живых, король согласился дать Питту место казначея вооруженных сил и включить его в состав Тайного совета, хотя и не в кабинет министров.

На этому посту Питт продемонстрировал высокую преданность общественным интересам и удивительную по тем временам честность и неподкупность. Питт отверг обычную, не вызывавшую особых возражений практику прежних казначеев присваивать проценты с казначейских сумм и получать комиссию с иностранных субсидий. К тому же он подчеркивал свою принадлежность к простым людям. Это произвело глубокое впечатление и на короля, и на общество в целом. Общественная поддержка Питта была беспрецедентна, что нашло отражение в полученном им прозвище – «великий простолюдин».

Как утверждают некоторые историки, несмотря на относительно незначительный пост Питт оказывал существенное влияние на формирование внешней политики Великобритании. Есть мнение, что между 1746 и 1748 годами он был едва ли не главным советником по вопросам военной и дипломатической линии у Генри Пелэма, который в то время занимал пост премьер-министра. Именно он настоял на том, чтобы Британия продолжала Войну за австрийское наследство до победного конца, добиваясь наиболее выгодных условий мира. Благодаря его усилиям на посту казначея вооруженных сил, который он занимал до 1755 года, в Великобритании был построен поистине огромный военный флот, который обеспечил британское господство на море. Только линейных кораблей Британия могла выставить более 150 единиц. Питт был убежден в том, что в XVIII веке у Англии было больше шансов, чем у любой другой страны, достичь морского и, следовательно, мирового господства. Являясь островной державой Англия была избавлена от необходимости содержать большую армию и могла направлять на строительство и содержание флота больше средств, чем континентальные государства. Он убежденно транслировал свои мысли членам Палаты общин, и английский парламент безропотно голосовал за средства, которых требовал Питт, а купцы и финансисты Сити не скупились ссужать казну деньги, понимая, что сулят им американские колонии и Индия.

Из-за разногласий с Томасом Пелэмом, который сменил умершего в 1754 году брата Генри Пелэма на посту премьер-министра, Питт в ноябре 1755 года был уволен с поста казначея вооруженных сил. Но Т. Пелэму тоже пришлось оставить свой пост в том же ноябре. Военные неудачи начавшейся Семилетней войны и, прежде всего, захват французами Менорки привели к падению правительства. Новый премьер Уильям Кавендиш, герцог Девонширский в декабре сформировал кабинет. Питт, как уже отмечалось, получил место государственного секретаря южного департамента, однако в мае 1757 года он был уволен от должности из-за несогласия со смертным приговором адмиралу Бингу, допустившему падение Менорки. И тут произошло невообразимое: лондонский Сити вручил Питту первую в истории золотую «шкатулку свободы», выразив таким образом одобрение внешней и военной политики уволенного министра. Вслед за Сити множество других городов в течение семи недель присылали Питту свои «шкатулки свободы». Королю пришлось уступить. Было сформировано новое правительство, которое снова возглавил Томас Пелэм, но его власть была исключительно номинальной. Реальные властные полномочия принадлежали Питту, который снова занял пост госсекретаря южного департамента и продолжил войну.

Семилетняя война

События Семилетней войны описаны в исторической литературе весьма подробно, поэтому излагать их еще раз в деталях вряд ли оправдано. Следует, однако, подчеркнуть, что У. Черчиль называл ее Первой мировой войной. С этим трудно не согласиться, но придется тогда признать, что мировой, впрочем, как и две другие, она стала благодаря усилиям Великобритании. Если большинство европейских держав стремились к захвату территорий на континенте или действовали, как, например, Россия в рамках вынужденных союзов, то Питт видел главные военные цели Великобритании в захвате французских и испанских заморских владений. Он был убежден, что ситуация в Европе благоприятствовала его планам. Мир по итогам Войны за австрийское наследство оказался непрочным, ни одна из стран-участниц не была удовлетворена его условиями, поэтому он больше походил на перемирие. В центре конфликта по-прежнему находился спор по поводу захвата Пруссией австрийской Силезии. Мария Терезия, австрийская императрица, не могла себе простить того, что уступила доводам англичан и присоединилась к мирному договору, который был согласован в Аахене Британией, Францией и Голландией. Австрийцев в Аахен даже не пригласили. По договору Силезия оставалась за Пруссией и в Вене это вызывало нескрываемое возмущение. Правда, теперь добиться возвращения Силезии было сложнее, поскольку англичане отказались от традиционного союза с Австрией и предпочли вступить в альянс с амбициозной Пруссией, которая после захвата австрийской Силезии вынашивала замыслы присоединения еще Саксонии и некоторых других территорий. Сама Великобритания была сильна как никогда. Благодаря Питту и его заботам британский флот превосходил по численности и качеству кораблей все европейские флоты вместе взятые, команды были обучены и готовы к испытаниям. Оставалось только подтолкнуть участников конфликта к решительным действиям.

Следует напомнить, что в сентябре 1755 года английский посол Хэнбери Уильямс в Петербурге добился подписания англо-русской «субсидной конвенции», по которой Россия обязывалась выставить 55-тысяный вспомогательный корпус для защиты Ганновера от прусского или французского нападения, на содержание которого Англия согласилась выделять ежегодно 500 тысяч фунтов. Еще 100 тысяч фунтов выделялось на содержание 30-тысячной армии на западной границе России для организации в случае необходимости десанта на прусскую территорию. Когда в феврале 1756 года после долгих колебаний Петербург ратифицировал конвенцию, разразился скандал. Выяснилось, что Англия в январе 1756 года заключила аналогичную «субсидную конвенцию» с Пруссией для защиты Ганновера, получившую название Уайтхольской. Английскому послу тогда с большим трудом удалось замять скандал, но отношения между Петербургом и Лондоном были испорчены.

Как теперь известно, формально по Уайтхольской конвенции стороны обязывались объединить силы с тем, чтобы не допустить вторжения любой иностранной державы в германские государства. На практике Пруссия заручилась поддержкой Англии в борьбе с Австрией и Россией. Британские интересы не ограничивались защитой Ганновера от французов. В Лондоне предвидели последствия англо-прусского союза и рассчитывали, что в ответ будет создана антипрусская коалиция в составе по крайней мере Австрии и Франции. Более того, англичане помогли австрийскому канцлеру А. фон Кауницу, который вел переговоры с Парижем, преодолеть сомнения Людовика XV по поводу целесообразности союза с Австрией. Сначала во Франции узнали о заключении Уайтхолльской конвенции, а затем об активизации военных действий между англичанами и французами в Северной Америке. Последние сомнения отпали.

Всерьез воевать в Европе английское правительство не рассчитывало, поэтому Уайтхольская конвенция предусматривала финансовую компенсацию Пруссии, или, как тогда говорили, субсидию. Размер субсидии, по некоторым данным, составлял 670 тысяч фунтов на каждый год войны и существенно превосходил размер той суммы, которую предполагалось платить России. Судя по всему, английское правительство заранее предполагало, что услуги Пруссии не ограничатся защитой Ганновера. При этом Питт отдавал себе отчет в том, что в одиночку Пруссии будет трудно, если вообще возможно, выстоять против мощной коалиции Франции и Австрии, к которой могла присоединиться и России. Его расчет базировался на амбициях и самомнении прусского короля Фридриха II, которой считал себя гениальным полководцем. Как бы то ни было, ему было по силам сковать максимальное количество французских войск в германских землях и отвлечь внимание Парижа от заморских территорий. Для подстраховки армия Ганновера, которой предстояло действовать заодно с Пруссией, была усилена девятитысячным английским корпусом. Хотя участие английских солдат в европейских сражениях противоречило планам Питта, он был вынужден пойти на этот шаг, чтобы гарантированно получить свободу рук во французских и испанских колониях.

Кроме того, существуют вполне доказуемые основания полагать, что Пруссия могла рассчитывать на некоторую поддержку и со стороны Петербурга, где в русской внешней политике «хозяйничал» канцлер А.П. Бестужев-Рюмин, заключивший негласный союз с генерал-фельдмаршалом С.Ф. Апраксиным и великой княгиней Екатериной Алексеевной, будущей императрицей Екатериной II. Канцлер, как уже отмечалось в первой книге, был известен своими англофильскими, правда совсем не бескорыстными взглядами. Апраксин – в большей степени царедворец, чем боевой генерал – находился под сильным влиянием Бестужева. Великая княгиня, судя по всему, как и ее мать, Иоганна Елизавета, высланная из Петербурга за тайную переписку с Фридрихом II, была если не агентом прусского короля, то тоже ему сочувствовала. Это было вполне в ее духе. Позднее и Екатерина Алексеевна по стопам матери совсем не бескорыстно стала работать и на английского посла Х. Уильямса, которого снабжала важной информацией и даже передавала некоторые конфиденциальные документы. Более того, она состояла в переписке с Апраксиным во время его нахождения в действующей армии, который, как утверждает историк Б. Кипнис, все письма будущей императрицы сжег. В архивах осталось только три, впрочем достаточно безобидных письма великой княгини. В этой связи совершенно не случайным выглядит отступление русских войск, возглавляемых Апраксиным, из Восточной Пруссии после громкой победы над пруссаками при Гросс-Егерсдорфе в августе 1757 года. Следствие по делу Апраксина, к которому Екатерину привлекали, так напугали будущую императрицу, что о дальнейшей помощи Фридриху II не могло быть и речи. Впрочем, до самой смерти своей матери, Иоганны Елизаветы Гольштейн-Готторпской в 1760 году, будущая императрица российская несмотря на категорический запрет состояла с ней в тайной переписке. Переписку организовал канцлер Бестужев-Рюмин, когда его положение при дворе Елизаветы пошатнулось и он начал искать поддержку молодого двора. Известие о смерти матери в Париже заставило Екатерину Алексеевну здорово поволноваться, поскольку о письмах великой княгини могло стать известно, а возможно – и их опасное содержание. Но ей повезло, какие-то неизвестные друзья, как уже отмечалось в первой книге, своевременно изъяли архив покойной принцессы.

Расчеты Питта вполне оправдались, он оказался прирожденным стратегом. Фридрих II не стал дожидаться, пока Австрия и Франция развернут свои силы, и в конце августа 1756 года, внезапно вторгся в Саксонию и оккупировал ее. С этого нападения началась война, которая продолжалась долгих семь лет. Стороны беспрерывно маневрировали, сталкивались в кровопролитных сражениях, попеременно терпели поражения и одерживали победы. Значительными событием 1757 года стала победа армии Фридриха при Росбахе. Прусская армия, имея в своем составе 22 тысячи человек разбила вдвое превосходившее ее по численности объединенное франко-австрийское войско. Следующий 1758 год не принес решающего успеха ни одной из сторон, но в 1759 году прусская армия была наголову разбита русской армией. По словам Фридриха из 48-тысячной армии у него не осталось и 3 тысяч человек. Дорога на Берлин была открыта, но союзники не смогли договориться о направлении удара и разошлись на зимние квартиры. Неожиданное спасение Фридрих назвал «чудом Бранденбургского дома». Фридрих получил передышку и собрал новую 200-тысячную армию. После ряда неудач в кампанию 1760 года в ноябре Фридрих разгромил союзников при Торгау, правда, дорогой ценой. Сорок процентов его двухсоттысячной армии остались на поле боя. Это было последнее крупное сражение Семилетней войны. Силы армий Фридриха были на исходе, о наступлении он больше не думал. Еще один год прошел в маршах и контрмаршах, противники изматывали друг друга, стремились захватить вражеские магазины. В середине июля 1761 года две французские армии снова попытались захватить Брауншвейг и вторгнуться в Ганновер, однако потерпели неудачу. Численно немногочисленная прусская армия нанесла унизительное поражение превосходящим силам французов в сражении около деревни Фелингхаузен. До конца года французы больше не предпринимали никаких военных действий. Чувствовалось, однако, что следующий год будет для пруссаков годом катастрофы. Но случилось «второе чудо Бранденбургского дома». В конце декабря скончалась русская императрица Елизавета Петровна и на престол взошел Петр III, давний поклонник военных талантов Фридриха. В мае 1762 года в Петербурге был подписан мирный договор, и Петр Федорович начал планировать совместные операции с армией Фридриха в Европе. Дальнейшие события хорошо известны – в конце июня произошел переворот, и на русском троне оказалась немецкая императрица. Против ожиданий она не только подтвердила Петербургский мирный договор между Россией и Пруссией, но вывела русские войска из Пруссии, не потребовав даже компенсации за возвращенные пруссакам земли.

Английское правительство осталось верно своим традициям: как только необходимость в Пруссии отпала Лондон немедленно прекратил военную и финансовую помощь бывшему союзнику. Цели войны были достигнуты. Несмотря на неудачи первоначального периода военные действия англичан во французских колониях шли вполне успешно. В 1758 году по предложению купцов из Сити Питт организовал экспедицию против французских факторий в Западной Африке. В апреле 1758 года британские войска захватили плохо защищенный форт Сен-Луи в Сенегале. Экспедиция оказалась настолько прибыльной, что позже в том же году Питт отправил дополнительные экспедиции для захвата острова Горэ и Гамбии. В Северной Америке со второй попытки британцам удалось захватить Луисбург, но они потерпели досадное поражение при Карильоне. Впрочем, поражение не помешало британцам захватить позже французский Форт-Дюкен и вернуть таким образом Огайо. Тут же было начато строительство Форта-Питта58. На 1759 год Питт запланировал продолжение рейдов на французские колонии. В Северной Америке британские войска под командованием генерала Вулфа приблизились к центру Французской Канады и захватили Квебек, а затем и Монреаль. Война в Северной Америке была завершена полным триумфом стратегии Питта.

В том же году англичане попытались высадиться на Мартинику, но неудачно. Зато британским войскам удалось захватить Гваделупу. В Индии частная армия британской Ост-индской компании во главе с ее бывшим бухгалтером, оказавшимся талантливым полководцем, Робертом Клайвом отбили попытку французов захватить Мадрас. После ряда столкновений между армиями английской и французской Ост-Индских компаний французский флот в конце 1759 года покинул Индийский океан, сухопутные силы французов были разбиты и в результате осады пала столица Французской Индии Пондишерри.

Питт находился на вершине славы и влияния, когда в октябре 1760 года скончался Георг II. Новый король Георг III, когда-то союзник Питта, выступал категорически против участия английских войск в войне на европейском континенте. В отличие от двух первых Георгов интересы Ганновера для него были не актуальны. В противовес Питту он назначил лорда Бьюта, своего воспитателя и фаворита, государственным секретарем Северного департамента, который немедленно стал добиваться вывода английского корпуса из Европы. Тем не менее, Питт продолжил реализацию своего плана и в 1761 году. Англичанам после осады удалось захватить Бель-Иль, историческую территорию Франции, нанеся чувствительный удар по престижу французов. Премьер-министр Франции маркиз Шуазель понял, что ему осталось только договариваться. В августе 1761 года переговоры начались, но согласия достичь не удалось: Питт категорически отказался предоставить французам право рыбной ловли в районе Ньюфаундленда. Его неуступчивость вызвала серьезное недовольство Георга III, но Питт думал уже только об испанских колониях.

От своих агентов Питт получил донесение о том, что Испания и Франция подписали договор о наступательном союзе, направленном против Великобритании. Испанские бурбоны были весьма обеспокоены английскими победами. В Мадриде не сомневались, что после захвата французских колоний англичане возьмутся за испанскую империю. По условиям союза Испания обязалась не позднее мая 1762 года вступить в войну на стороне Франции, при условии, что Великобритания и Франция к тому времени будут еще воевать между собой.

Докладывая об этом кабинету министров, Питт настаивал на том, что Британии следует нанести упреждающий удар по испанскому флоту и ее колониям до того, как испанцы сумеют собрать силы. Бьют и Пелэм, а вслед за ними и остальные министры отказались поддержать предложение Питта. Они доказывали, что агрессия со стороны Великобритании рискует спровоцировать образование широкой антибританской коалиции. Столкнувшись со столь единодушной оппозицией Питт в октябре подал в отставку. Впрочем, в январе 1762 года новое правительство, которое снова возглавил лорд Пелэм, объявило-таки войну Испании. Ситуация было очевидной – в английском кабинете понимали необходимость захватить испанские колонии, просто почти неограниченная власть Питта и его несговорчивость стали пугать и короля, и министров. Военные действия развернулись на островах в Вест-Индии, где британцы захватили Гавану, а Ост-Индская компания высадила десант на Филиппинах и захватила Манилу. Программа Питта была выполнена, следовало закрепить достигнутые результаты дипломатическими инструментами.

Парижский мирный договор

Парижский мирный договор от февраля 1763 года закрепил за Великобританией права на французские земли в Сенегале, на французскую Канаду, Кейп-Бретон, острова Сент-Винсен, Доминику, Гренаду и Тобаго. Менорка также была возвращена Лондону. Франция отказалась от претензий на политическое и военное влияние в Индии, получив взамен свои торговые фактории и право торговли. Таким образом индийские царства, составлявшие Французскую Индию переходили под английский контроль. Англия согласилась вернуть Франции Бель‑Иль, Гваделупу, Мартинику, Мари‑Галант, Сен‑Люси, Сен‑Пьер и Микелон, а также предоставить право на рыбную ловлю у Ньюфаундленда. Испании англичане вернули Гавану и Манилу, но взамен получили Флориду и Луизиану. При этом следует иметь в виду, что тогда Флоридой назывались все огромные территории восточнее Миссисипи.

Условия мира оказались для французов мягче тех, которые намеревался навязать им Питт. Он-то хотел прибрать к рукам все французские и испанские колонии. Питт выступил категорически против договора. Несмотря на боли в ногах он явился в парламент протестовать. Поддерживаемый сыном, которому предстояло стать Питтом Младшим, «опираясь на костыли руками в теплых перчатках, еле стоя на обернутых фланелью ногах, он проговорил битых три часа, несмотря на сильнейшие страдания, требуя для своей страны монополии на мировую торговлю, проповедуя ненависть к дому Бурбонов и предрекая скорое возвышение Бранденбургского дома»59.

Следует, однако, признать, что Питт был несправедлив в своих требованиях. По итогам Парижского мира колониальные приобретения Великобритании были огромны. Получив в своё безраздельное владение всю восточную половину Северной Америки и Индию, Великобритания превратилась в ведущую мировую державу, которая распространила свои владения и влияние на западное и восточное полушария. Именно тогда было произнесена знаменитая фраза о том, что над Британской империей солнце не заходит никогда. Мировое господство английского флота было безоговорочным. Престиж английской короны поднялся на небывалую высоту. Франция все еще сохраняла положение одной из ведущих держав Европы, но открыто диктовать свою волю она больше не могла. Более того, полагают, что военные поражения французской армии и флота, подорвали авторитет королевской власти, способствовали широкому распространению вольнодумных идей энциклопедистов, распространяемых французскими ложами шотландского обряда, стали своего рода прологом к революционным событиям во Франции в конце XVIII века.

Правда, за Францией англичанам пришлось оставить право торговли в Индии и возвратить захваченные французские фактории. Индийские богатства вполне могли стать основой возрождения французской армии и флота, а возможно и промышленного взлета. Французская Ост-Индская компания была определенно предметом постоянного беспокойства в Лондоне, но все сложилось как нельзя лучше: фактическим руководителем Компании стал женевский банкир Жак Неккер.

Жак Неккер

Жак Неккер родился в 1732 году в семье адвоката из Бранденбурга, который в 1726 году стал гражданином Женевской республики. Семья была небогата, жалование профессора германского права в Коллеж дё Женев было невелико, большую часть семейных доходов приносил пансион для учеников из Англии, который Неккер-отец содержал на деньги, выделяемые английским правительством. Историк Эрбер Люти60, попытавшийся разобраться в биографии Неккера-сына, констатировал, что это обстоятельство «предопределило его специализацию на «английской корреспонденции», а дела Англии играли в его жизни и карьере решающую роль». Люти только не упомянул, что семья Неккеров прежде чем оказаться в Женеве одно время проживала в Англии, и благодаря английским связям Неккер-отец смог завести этот пансион для учеников из Англии.

Большую роль в жизни Неккера-сына сыграла семья Телюссонов. Телюссоны, гугеноты из Лиона, принадлежали к обширному клану купцов и банкиров, которые при Людовике XIV бежали из Франции от религиозных гонений и расселились в Швейцарии, Голландии, Англии и некоторых других некатолических странах. Они сумели сохранить свои капиталы и на их основе создали сеть европейских банков так называемого «гугенотского интернационала». В эту сеть входили банки Женевы, Лондона, Амстердама, а позднее, во второй половине XVIII века, Парижа и Лиона. Между банками была налажена система взаиморасчётов, а также обмена политической и деловой информацией, что позволяло своевременно принимать правильные решения, а при необходимости аккумулировать крупные капиталы в любой европейской столице. По некоторым данным, этот «гугенотский интернационал» имел отношение к контрабандным перевозкам серебра между Францией и Испанией.

Как правило, владельцы этих банков были связанны между собой родственными узами, что позволяло избегать дробления капиталов. Дети и внуки, получив достойное образование, в начале банкирской карьеры последовательно переезжали из страны в страну, изучая языки, местное право и особенности организации местных банков. Так, Жорж-Тоби Телюссон (1728-1776), сын женевского банкира Исаака Телюссона начинал свою деятельность в банкирском доме Телюссонов в Амстердаме, а до переезда в Париж поработал также в Женеве, где уже работал Неккер. Брат Жоржа-Тоби Пьер продолжил семейный бизнес в Лондоне и основал английскую ветвь семьи, которая породнилась со старинными аристократическими родами Англии61. Неккер тоже был не прочь породнится с английской аристократией. Когда его дочери, Жермен Неккер, пришло время выходить замуж главным претендентом на ее руку считался Уильям Питт Младший62, но что-то не сложилось.

В возрасте 16 или 17 лет Жаку Неккеру довелось поступить простым служащим в женевский банкирский дом Исаака Верне, дяди Жоржа-Тоби Телюссона, а в 1748 году банкирский бизнес был переведен в Париж. Во французской столице Неккер проявил свои незаурядные способности биржевого маклера и, как утверждают, быстро заработал для банка около 500 тысяч ливров. В 1756 году компаньоны предложили Неккеру стать совладельцем банка, а еще через 6 лет, после ухода на покой Исаака Верне, Телюссон и Неккер стали равноправными владельцами банкирского дома, который с этого момента получил новое название – «Телюссон, Неккер & Ко.». В этом банке держали счета около 350 иностранных клиентов63, которые принимали участие в организации займов французской монархии. В 1763 году Неккер и Телюссон заработали несколько миллионов ливров на операциях с поставками из Англии зерна для французской казны. Как утверждают, компаньонам через «одного дипломата» задолго до того, как это стало известно всем, удалось узнать о подготовке мирного договора между Англией и Францией по итогам Семилетней войны, чем они и не преминули воспользоваться. В ходе Семилетней войны Неккер проделал еще ряд успешных банковских операций. Он, в частности, скупил значительное количество британских ценных бумаг, низко котировавшихся во время войны, но резко выросших в цене после подписания мира. Бумаги с большой выгодой были проданы на бирже. Как представляется, без инсайдерской информации дело не обошлось и на этот раз. Кроме того, Неккеру и Телюссону удалось удачно разместить облигации своего собственного банка. Когда пришло время погашения обязательств, эту операцию вместо банка Неккера выполнили «какие-то англичане64. Иными словами парижские банкиры заработали на своих облигациях дважды: сначала при выгодном размещении, а затем избежав необходимости платить по долгам. Остается предположить, что Неккер и Телюссон наладили какие-то взаимовыгодные формы сотрудничества с «неизвестными англичанами».

Примерно в это же время Неккер стал присматриваться к делам французской Ост-Индской компании. Семилетняя война нанесла огромный ущерб бизнесу Компании в Индии. Франция потеряла свои индийские колонии, и хотя по условиям мирного договора Англия вернула французской компании ее фактории в Бенгалии, восстановить торговлю не удавалось. Долги Компании превышали 60 миллионов ливров, Компания продолжала нести большие расходы по содержанию порта в Бретани, который использовался всего один раз в году во время прибытия каравана из Индии, торговый флот Компании находился в плачевном состоянии, склады в Бенгалии были пусты, а оборотный капитал для организации закупок индийских товаров за время войны был утрачен. В довершение Компанией управляли правительственные чиновники, назначаемые королем, которых интересовали, главным образом, возможности запустить руки в компанейскую кассу.

Как утверждают, Неккер, будучи простым акционером, сыграл важную роль в возрождении французской Ост-Индской компании. Историк Э. Люти в частной переписке обнаружил упоминание выступления Неккера, «этого женевца, главу одного из крупнейших банков Парижа, человека сильного духом и имеющего много заслуг»65, на собрании акционеров Компании в апреле 1763 года и представленный им план спасения индийской коммерции. Правда, обнаружить сам план или его упоминание в собрании сочинений самого Неккера историку не удалось. Впрочем, никаких радикальных мер по реорганизации управления Компанией не было предпринято до самого конца ее существования. Люти полагает, что Неккер просто поддерживал Компанию на плаву и имел отношение к организации ее финансирования, без которого она не могла бы продолжать свою деятельность. Кроме того, Неккер решил для Компании еще одну важную проблему. Поскольку из Африки и с Антильских островов Компания была вытеснена, она лишилась собственных источников серебра, которым было принято рассчитываться с индийскими поставщиками. Когда в 1765 году Неккер стал одним из управляющих Компании, он предложил оригинальную схему. Эрбер Люти попытался разобраться в этой схеме расчетов, но поскольку архив французской Ост-Индской компании не сохранился, из его изложения можно составить только самое общее представление об идее финансиста. Несомненно, однако, что это дает ключ к понимаю личности Неккера и его побудительных мотивов.

Европейская торговля с Азией в те времена была дефицитной. До промышленной революции Франция и Англия вывозила из Индии и Китая предметы роскоши, специи, ценные породы дерева, красители, шелк, хлопчатобумажные ткани, фарфор, изделия из слоновой кости, лакированные поделки, иными словами всякую китайщину. Предложить в ответ европейцам было нечего кроме серебра, привозимого из Вест Индии. В период, предшествовавший Семилетней войне, французская Ост-Индская компания ежегодно доставляла в Индию до 25 тонн серебра на общую сумму порядка 8–9 миллионов ливров, что позволяло оплатить примерно две трети общего объема закупок индийских товаров. Еще одну треть средств давали французские товары, которые хоть как-то можно было продать в Индии. Английская Ост-Индская компания до Семилетней войны действовала примерно также. Положение изменилось после войны. С распадом Империи великих моголов, в отсутствие центральной власти англичане получили административный контроль в Бенгалии, добились права собирать местные налоги, располагая собственной частной армией стали навязывать низкие цены на местные товары. Подкупая чиновников Компании, независимые английские купцы вместе с этими чиновниками получили возможность «под флагом Компании» начать собственные, не совсем законные торговые операции с индусами. Эта торговля оказалась весьма выгодной и позволила англичанам быстро составить значительные состояния. На частные торговые операции руководство Компании закрывало глаза, но перевести в Англию незаконно заработанные капиталы законным образом было невозможно. Судя по всему, Неккер предложил английским купцам способ репатриировать их средства в Британию, а французской Ост-Индской компании отказаться от сложного и опасного завоза серебра в Индию.

Неккер привлек для этих операций лондонский банкирский дом «Джеймс Бурдьё & Семюэль Шолле», один из банков «гугенотского интернационала», который специализировался на документарных операциях. Схема могла выглядеть следующим образом: английский банк акцептовал переводные векселя французской Ост-Индской компании, плательщиками по которым за закупленные в Индии товары выступали английские купцы, действовавшие независимо от британской Ост-Индской компании. Погашение возникшей задолженности французская Ост-индская компания производила на счета английских купцов в европейских банках за счет кредитов, предоставленных банкирским домом «Джеймс Бурдьё & Семюэль Шолле». Таких переводных векселей в период между 1764 и 1769 годом английский банкирский дом, который стал монопольным агентом французской Компании, акцептовал в общей сложности на 14 миллионов ливров. Банкирский дом «Джеймс Бурдьё & Семюэль Шолле» взимал комиссию за акцепт переводного векселя в размере 1 ½ процента от вексельной суммы и дополнительно один процент за конверсию и страхование. Вместе с процентами по кредиту подобные операция стоили недешево. Не удивительно поэтому, что Неккеру, банк которого гарантировал эти операции, приходилось доказывать акционерам французской Ост-Индской компании обоснованность подобных расходов66. Впрочем, королевские чиновники, формально управлявшие деятельностью французской Ост-Индской компании и получавшие от Неккера щедрые «пожертвования», закрывали глаза на дополнительные расходы. Эти расходы постепенно истощили оборотный капитал Компании. Неккеру, который к тому времени сосредоточил в своих руках управление Компанией, приходилось заботиться о его пополнении. При нем сложилась практика покрывать текущие платежи за счет дорогих краткосрочных кредитов, а для других целей он использовал «пожизненные ренты»67, что вроде бы не увеличивало долги Компании, но последовательно удорожало их обслуживание, все более и более сокращая оборотный капитал. К концу 1760-х годов ставка по заимствованиям компании поднялась до 10 процентов.

В марте 1769 года на общем собрании акционеров Исаак Паншо, еще один женевец, успевший послужить в английских банках, зачитал заключение ревизионной комиссии, созданной для прояснения финансового положения Компании. Комиссия пришла к выводу о том, что доходность торговых операций Компании не превышает 5 процентов и не позволяет обслуживать долги по усредненной ставке в 10 процентов. По его словам, потребности компании в дополнительных заемных средствах, чтобы продолжать торговые операции с Индией, составляли не 18 или 21 миллион ливров, как утверждало руководство Компании, а более 80 миллионов ливров. Паншо от имени ревизионной комиссии предложил прекратить торговые операции, отказаться от монополии на торговлю с Индией, трансформировать Компанию в банковское учреждение по учету векселей – Учетную кассу (Caisse d’escompte). При этом по замыслу Паншо акционеры компании стали бы акционерами банка при условии их согласия внести дополнительно 600 ливров на акцию для того, чтобы создать оборотный капитал в 20 миллионов ливров. Половину полученной суммы Паншо предложил направить на погашение части долгов Компании, а вторую половину собственно на развертывание учетных операций.

После этого Паншо сделал еще одно довольно странное заявление. По его словам, в случае несогласия акционеров с предложенным планом, он готов выступить от имени группы финансистов, которые способны их заменить, уплатить долги Компании, вступить во владение активами Компании, пообещав бывшим владельцам ежегодную ренту в 10 ливров на акцию. Реакция акционеров была незамедлительна и предсказуема. Они заявили, что это грабеж – финансисты пытаются почти задаром получить активы Компании, которые стоят больше 200 миллионов ливров. Тайным голосованием было принято решение продолжать торговлю. После этого в апреле 1769 акционеры одобрили заем-лотерею на 11 миллионов ливров, предложенный Неккером. Заем не решал долгосрочных проблем Компании, но было необходимо оплатить срочные обязательства.

Исаак Паншо, совсем недавно появившийся в Париже, продолжал открыто критиковать деятельность Неккера. В парижских салонах высказывались предположения, что Паншо отнюдь не случайно вошел в состав ревизионной комиссии, а его кардинальные предложения по реформированию деятельности Компании были согласованы с министром финансов Майнона д’Инво и отражали позицию королевского двора. Людовику XV остро требовалось солидное банковское учреждение, которое было бы в состоянии оплачивать растущие расходы государства. Королевские банкиры не справлялись с этой задачей и потому часто менялись. Кроме того, нарождающаяся французская машинная промышленность нуждалась в дешевом кредите, который не могли обеспечить частные банкирские дома. Поэтому все с пониманием отнеслись к тому, что министр финансов запросил у Компании полную и исчерпывающую информацию о ее финансовом состоянии. Полученный отчет был передан для изучения аббату Андрэ Морелле, известному энциклопедисту и экономисту, стороннику школы физиократов. Следует добавить к этому, что аббат Морелле был принят в доме Неккера, регулярно посещал салон мадам Неккер, а также обедал с самим Неккером. Заключение аббата поразительно напоминало заключение ревизионной комиссии Компании. Как и Паншо аббат пришел к выводу о нецелесообразности продолжать торговые операции, о необходимости отказаться от монополии и создать на базе Компанию Учетную кассу в форме, предложенной Паншо.

На общем собрании в августе 1769 года Неккер дал свой знаменитый ответ на заключение Морелле. Это был красноречивый, предельно логичный и ясный ответ «государственного деятеля», последнего защитника Компании, способного подняться выше бухгалтерских соображений, когда этого требуют высшие интересы государства. Он выступил против Морелле, против физиократов и либералов, против критиков, «способных обсуждать только цифры и факты». Он обратился к «образу великого Кольбера, не к исторической фигуре, которого он никогда не знал, но к легендарному воплощению государственного интереса, недоступного пониманию людей с улицы»68. Как-то незаметно нарисованный Неккером портрет легендарного финансиста стал ассоциироваться с ним самим. Как утверждают, именно с этого момента Неккер начал свой путь во власть.

Как ни странно, жесткая критика аббатом деятельности руководства компании не повлияла на отношения между Морелле и Некером: Морелле по-прежнему продолжал еженедельно бывать в салоне мадам Неккер и обедать у Неккеров. Столкновение двух финансистов уже тогда производило впечатление закулисной договоренности, в которой, судя во всему, принимал участие и другой критик Неккера – Исаак Паншо.

Впрочем, судьба Компании была решена не совсем так, как предлагали Паншо и Морелле. Имущество Компании было передано в казну, монополия Компании на торговлю с Индией была приостановлена, отзывать ее окончательно сочли нецелесообразным, администрации Компании было предложено продолжить деятельность по взиманию некоторых портовых сборов и пошлин с привозимых из Индии товаров, а также осуществлять гарантированные королем выплаты акционерам. Создавать на основе Компании Учетную кассу не стали. Потребовалось еще 7 лет, чтобы реализовать этот проект. Все вышеизложенное не дает достаточных оснований утверждать, что Неккер сознательно довел французскую Ост-Индскую компанию до разорения, однако с прекращением ее торговой деятельности англичане, несомненно, могли чувствовать себя спокойней.

В наше время об этом человеке вспоминают не часто, хотя в царствование Георга III он был едва ли не ключевой фигурой в британской внутренней и внешней политике. Почти все, что о нем известно, собрал и обобщил в двухтомном исследовании биографии Уильяма Петти Фицмориса его потомок в пятом поколении Джордж Петти-Фицморис74. Потомок, однако, не акцентировал некоторые важные детали его биографии. Он обошел стороной, например, тот факт, что граф Шелбёрн возглавлял британскую разведку, Форин Интеллидженс Сервис, действовавшую под прикрытием Форин Оффис, и многое в его биографии незримо связано с его неофициальной деятельностью, о чем откровенно рассказал Линдон Ларуш в материалах Шиллеровского института75. Ларуш, в частности, указал, что лорд Шелбёрн в те времена возглавлял «венецианскую партию»76, то есть был своего рода Дожем Британии, а также Тайный совет Ост-Индской компании, испытанного инструмента английских колониальных завоеваний. Такое соединение в руках одного человека ключевых внешнеполитических инструментов, по всей вероятности, отражало приобретенное с годами влияние этого политического деятеля, его развитую способность мыслить стратегически и в известной мере склонность к визионерству. Достоверность сведений Л. Ларуша принято ставить под сомнение, однако дальнейшее изложение результатов расследования, предпринятого автором, убедительно показывает, что лорд Шелбёрн имел отношение не только к созданию США. Следует признать, что документальных свидетельств о причастности британской разведки к американскому проекту обнаружить не удалось, но довольно много известно о людях, бывавших в Бовуд Хаусе, и о том, чем они там занимались. В британской исторической литературе даже существует термин «Кружок Бовуд», с которым ассоциируются фигуры известных в то время ученых, философов, моралистов, памфлетистов, одним словом – британских, и не только, интеллектуалов. Кружок получил свое название по ассоциации с имением Шелбёрна Бовуд-Хаус в Уилшире, в котором кружковцы часто собирались, а некоторые там жили чуть ли не постоянно. Иногда встречи происходили в доме Шелбёрна в Лондоне. Членами «Кружка Бовуд» состояли известный правовед и философ Джереми Бентам, женевские революционеры Этьен Клавьер и Этьен Дюмон, уже упоминавшийся член палаты общин Джон Даннинг, крупный естествоиспытатель, пастор Джозеф Пристли, адвокат и политик Семюэль Ромилли, политик, математик, физик, философ Чарльз Стенхоуп. Последний был также шурином Уильяма Питта Младшего. Входил в члены «Кружка» Бенджамен Воган, адвокат и политэконом. Все это были люди неординарные, творческие, с разносторонними научными и политическими интересами. Одно время, около 1784 года «Кружок» посещал будущий лидер Французской революции, граф Мирабо, проживавший тогда в Лондоне. В известной мере к членам-корреспондентам кружка можно отнести и аббата Андрэ Морелле, известного французского писателя, энциклопедиста и политэконома, и «противника» Неккера. В 1772 году Шелбёрн путешествовал по Европе и во Франции познакомился с Морелле. С тех пор их переписка не прерывалась. В 1783 году, после заключения англо-французского мирного договора по итогам Войны за независимость американских колоний Шелбёрн выразил благодарность аббату, отметив, что ему, его «либеральным идеям» отчасти принадлежит заслуга быстрого достижения англо-французских договоренностей. Он даже выхлопотал аббату ежегодную пенсию в пять тысяч франков, которой тот с удовольствием пользовался до самой французской революции. Нет сомнений в том, что и Бенджамин Франклин, долгие годы представлявший американские колонии в Лондоне, удостаивался приглашений в Бовуд Хаус. Круг его научных и политических интересов совпадал или пересекался с интересами постоянных участников «Бовуда». Кроме того, в «Бовуде» выступали против жесткой политики английского правительства в отношении тринадцати американских колоний и за предоставление им независимости.

Таким образом выбор Вогана, одного из доверенных лиц Шелбёрна, для контактов с Франклиным был вполне оправдан. Кроме того, Воган и Франклин были давно знакомы, более того они приятельствовали. Время и обстоятельства их знакомства установить с определенностью не удалось. Скорее всего они познакомились в «Клубе честных вигов», вероятно, еще в 1760-х годах, в один из первых приездов Франклина в Англию. Именно Франклин77 дал такое громкое имя неформальному обеденному сообществу ряда крупных ученых, объединившихся вокруг физика Джона Кентона.

В этом обществе Франклин мог познакомиться и с Ричардом Прайсом, англиканским пастором, математиком и философом-моралистом. По оценкам некоторых историков, он был весьма крупным мыслителем. Ему, в частности, принадлежит соавторство доказательства теоремы Байеса-Прайса, одного из основополагающих положений современной теории вероятностей, согласно которому вероятность наступления события может быть предсказана на основании анализа условий, ему предшествовавших. Трудно утверждать, что Прайс сумел подвести под британскую политику научную основу, но в политике он принимал самое активное участие как проповедник и памфлетист весьма радикальных взглядов. Прайс выступал за политические реформы, защищал республиканские и либеральные идеи, был сторонником американской, а затем и французской революции. Круг его знакомств был необычайно широк, и вдобавок он поддерживал постоянную переписку со своими друзьями и единомышленниками, знакомил их между собой. Помимо Франклина в число его друзей входили Томас Джеферсон, Джон Адамс, Джордж Вашингтон, Мирабо, маркиз Кондорсе и множество других известных политиков, ученых, писателей, журналистов того времени. Не надо забывать, что многие из них числились в различных масонских ложах и, следовательно, были «братьями».

В 1776 году Прайс опубликовал памфлет в поддержку американской Войны за независимость, в котором дал высокую оценку предложениям лорда Шелбёрна в отношении политики Лондона в американских колониях. Памфлет за считанные дни разошелся почти в двухстах тысячах экземпляров. Прайс мгновенно стал известен всей Британии, а лондонский Сити преподнес ему золотую «шкатулку свободы». Некоторые историки высказывают даже предположение, что именно этот памфлет подтолкнул американцев к осознанию необходимости добиваться независимости от Британии. Можно оспаривать такое предположение, но следует отметить, что определенные силы в Лондоне уже давно работали над этим вопросом. Еще в 1773 году Франклин каким-то образом получил тайные послания английскому кабинету от губернатора и вице-губернатора Массачусетса, призывавшие ужесточить налоги в колониях. Переписка была опубликована в Америке, вызвала всеобщее возбуждение и усилила враждебное отношение американцев к Британии, которое неуклонно росло после введения поборов в пользу метрополии в середине 1760-х годов.

В последующие годы Прайс продолжал публиковать новые жестко критические памфлеты о войне в Америке, указывал на ее несправедливость и видел в ней причину резкого роста британского государственного долга. Не вызывает сомнений тот факт, что публикации Прайса были если не выполнением политического заказа «Кружка Бовуд», то несомненно отражали содержание и характер дискуссий, которые велись в этом, выражаясь современным языком, «мозговом центре». Когда в 1782 году лорд Шелбёрн заменил неожиданно скончавшегося лорда Рокингема на посту премьер-министра, Прайс стал его частным секретарем, а в последующем был библиотекарем в Бовуд Хаусе.

Таким образом, Война за независимость Соединенных Штатов представляла собой отнюдь не стихийное явление. Можно утверждать, что Американскую революцию готовили и сопровождали вполне конкретные люди и группировки британского общества в тесном сотрудничестве с американскими масонами. К ним следует отнести, прежде всего, вигов, группировавшихся вокруг Шелбёрна, лондонский Сити, а также целый ряд религиозных, научных, литературных обществ, кружков и собраний. Несомненно, первостепенную роль в этом процессе, а также в разработке модели будущего независимого государства, системы разделения властей, сдержек и противовесов, основополагающих документов республиканского устройства, включая американскую конституцию, сыграли международные масонские структуры, которые еще раз подтвердили свою высокую эффективность в качестве организационного инструмента британской политики.

Среди американских отцов-основателей Соединенных Штатов немасонов просто не было. Связь между английскими и американскими масонами поддерживал Бенджамин Франклин. Его часто направляли в Лондон для урегулирования отношений между метрополией и колониями, а между 1750-ми и 1780-ми годами Франклин подолгу жил в Англии, выполняя функции официального представителя колоний. Он тесно сотрудничал с лордом Шелбёрном и Уильямом Питом Старшим, который в 1875 году выступил в Палате общин с проектом примирения между Британией и американскими колониями. В этой связи вряд ли можно согласиться с утверждениями некоторых историков как, например, Дональда Маккормика78 о том, что Франклин был британским агентом. Крупного мыслителя невозможно завербовать, да это и не требуется в большинстве случаев – достаточно сделать его единомышленником. Длительное пребывание в Англии, его научные интересы и политические симпатии естественным образом сделали его своим человеком в различных клубах и сообществах. Помимо «Клуба честных вигов» и Бовуд Хауса Франклин участвовал в трудах некоторых английских и французских масонских лож, к которым он принадлежал. Именно там, в этих сообществах строились планы создания «идеального государства», творилась его философия, обговаривались практические детали в полном соответствии с идеологией Просвещения и масонскими ценностями.

Масонство Франклина было давним. Известно, в частности, что он был введен в масонскую ложу в Пенсильвании еще в 1731 году. Уже в 1734 году он стал ее великим мастером, с 1735 по 1738 год был секретарем ложи Святого Иоанна в Филадельфии и оставался масоном до конца своих дней. Его роль в реализации грандиозного масонского эксперимента по созданию государства нового типа переоценить невозможно, принимая во внимание его многолетнюю просветительскую и пропагандистскую деятельность среди американских колонистов и их соединение с английскими братьями. Тот факт, что этот проект в большей степени соответствовал интересам Британии, чем интересам колоний, на тот момент был неочевиден. Более того большинство современников воспринимало признание независимости Соединенных Штатов как тяжкое поражение Британии. Но в таком случае элементарная логика требует ответа на вопрос: почему лорд Шелбёрн и многие его единомышленники из партии Вигов и из Бовуд Хауса могли желать поражения родному отечеству? В том, что они были патриотами и имперцами сомнений быть не может.

Как представляется, в этом нет никакого противоречия. Тяжелое поражение английской армии в Войне за независимость Соединенных Штатов, стало ответом на попытку Георга III вернуться к принципам самодержавного правления. Королю не на словах, а на деле продемонстрировали, что в Британии созданы общественные институты, способные противостоять диктату королевской власти и проводить самостоятельную политику, причем не только внутри страны, но и далеко за ее пределами. Кабинет министров снова стал подотчетен не королю, а Палате общин. Король признал свое поражение, когда после отставки премьер-министра Норта в марте 1782 года был вынужден обратиться к своим врагам вигам, которых тогда возглавляли Рокингем, Бёрк и Шелбёрн79. Правда, лорд Шелбёрн, который сменил на посту премьер-министра неожиданно скончавшегося Рокингема, менее года оставался на вершине власти, но это было знаковое премьерство. Призыв во власть человека, который открыто отстаивал в парламенте, в прессе, в политических клубах идею независимости Соединенных Штатов, ознаменовал крутой поворот в британской внешней политике, подготовленный вполне объективными причинами.

Финансисты, промышленники и купцы ливрейных компаний лондонского Сити, первыми во второй половине XVIII века ощутившие позитивные сдвиги в результате начавшейся промышленной революции в Англии, столкнулись с проблемой ограниченности внутреннего рынка. Военные возможности расширения торгового пространства к тому времени уже натолкнулись на определенные ограничения. Прямой запрет американским колониям производить промышленные товары, чтобы не конкурировать с товарами из метрополии, уже не действовал, конкуренция де-факто имела место. Однако, британская промышленность имела некоторые важные преимущества. Во-первых, при массовом машинном производстве английских изделий и товаров их себестоимость при отменном качестве была существенно ниже, изделий традиционных мануфактур, которые все еще преобладали в Европе и в Америке. Во-вторых, финансовые возможности Сити позволяли британцам при необходимости активно демпинговать, уничтожая местную промышленность. Забегая вперед, следует отметить, что расчет англичан-сторонников независимости США на возросшие возможности английской фабричной промышленности полностью оправдался – в послевоенные годы английские промышленные изделия хлынули на американский рынок. Но для этого следовало прежде преодолеть защитительные таможенные тарифы, которыми сами англичане активно пользовались в эпоху господства идей меркантилизма. Идеи либерализма в международной торговле витали в воздухе английской столицы, и нашлись ученые, которые помогли им материализоваться. И это опять был человек из окружения лорда Шелбёрна.

Адам Смит и фритредерство

Существует легенда о том, что Адам Смит как-то путешествовал с лордом Шелбёрном по северу Шотландии и раскрыл ему глаза на то, что в современном мире меркантилизм мертв, что передовые государства должны придерживаться в торговле и организации производства максимальной свободы, предоставить возможность «невидимой руке рынка» выполнять регулирующие функции, уничтожать монополии и создавать условия для постоянного повышения производительности труда за счет все более глубокого разделения производительных функций и специализации предприятий. По его мнению, в условиях свободной конкуренции люди могут повысить свой достаток, только удовлетворяя потребности других, и в результате эгоизм отдельных индивидов становится источником роста общественного благосостояния. Есть, правда, и противоположная легенда, которая гласит, что все это лорд Шелбёрн сам рассказал Адаму Смиту, а тот потом, в 1776 году изложил и развил этот рассказ в «Исследовании о природе и причинах богатства народов», знаменитом труде, который до сих пор в некотором смысле не потерял своей актуальности.

Как обстояло дело в действительности, установить в настоящее время практически невозможно: весь архив знаменитого ученого был уничтожен по его завещанию, у него практически не было друзей, а его сохранившиеся письма выдержаны в предельно лаконичной манере. Следует, однако, заметить, что его труд «О богатстве народов…» прямо противоречит тому, что он написал в своем раннем сочинении «Теория нравственных чувств» (1759). В этой работе он писал о том, что человеческая мораль является производной от симпатии между агентом и наблюдателем, или между индивидуумом и членами общества. Смит определял «взаимную симпатию» базисом «нравственных чувств». Эта работа принесла ему известность и привлекла в Университет Глазго, где он преподавал, много новых студентов, в том числе иностранцев, которые желали получать знания под руководством модного профессора. Эту книгу Смит считал главным делом своей жизни и постоянно ее дополнял и редактировал для новых изданий. Как, однако утверждают, Смит в своих лекциях все больше говорил о вопросах юриспруденции и экономики. Уже тогда он якобы говорил о том, что основой богатства государства является не серебро и золото, имеющееся в его распоряжении, а труд. Это была явная критика меркантилизма и протекционизма, господствовавшей европейской теории того времени. Утверждают, что этот факт удалось установить из случайно найденного конспекта лекций одного из его студентов. Впрочем, что в реальности думал Адам Смит и на чьей стороне были его симпатии определить невозможно. Как полагал Уолтер Бэджет, экономист и публицист конца XIX века, книги Адама Смита едва ли можно понять, если не иметь представления о нем как о человеке. Следует отметить, что полноценной научной биографии Адама Смита до сих пор так и не появилось.

Как бы то ни было, в 1763 году он познакомился с лордом Таунсендом, тем самым который в 1766 году займет пост министра финансов в правительстве Питта Старшего, и как утверждают, уже тогда Смит излагал ему идеи о свободе торговли, которые он уже сформулировал в своих лекциях студентам. В том же году он получил приглашение от лорда Таунсенда совершить европейское образовательное путешествие с его приемным сыном в качестве тьютора-наставника. Финансовые условия были настолько соблазнительными, что Смит без сожалений расстался с преподавательской работой и отправился во Францию, сначала в Тулузу. Здесь группа англичан провела полтора года, очевидно, посвятив время совершенствованию французского языка, а Смит начал работу над новым сочинением, как он утверждал, «от скуки». Затем все переехали в Женеву, где Смит познакомился с Вольтером. Через два месяца англичане перебрались в Париж. Здесь старый приятель, секретарь английского посольства Дэвид Юм ввел Смита в парижские салоны, познакомил с Бенджамином Франклином, Анном Тюрго, будущим министром финансов Франции, и Франсуа Кенэ, главой школы физиократов, которые резко критиковали последователей меркантилизма и утверждали принципы свободы предпринимательства (Laissez faire, et lasses passer…), столь созвучные идеям самого Смита или, возможно, Шелбёрна. Стоит, однако, отметить, что либеральные идеи физиократов несколько не соответствовали потребностям французской экономики, разоренной бесконечными войнами, в которой сельское хозяйство еще оставалось основным источником национального богатства. При использовании теорий физиократов на практике и с учетом промышленного подъема в Англии угасание былого величия Франции было вопросом времени, «модной теории» или еще одной-двух разорительных войн или революции. Как утверждают, Смит больше помалкивал, слушая речи физиократов.

В 1766 году Смит вернулся в Шотландию, в родной Керколди, думать о заработке ему уже не приходилось благодаря щедрой пенсии лорда Таунсенда и он предался работе над главным трудом своей жизни, на создание которого у него ушло целых десять лет. «Богатство народов…» увидело свет в 1776 году, но уже в 1773 году Смит был избран членом Лондонского королевского общества, в 1775 году – членом Литературного клуба, а в 1778 году по какой-то странной иронии назначен комиссаром шотландских таможен. Он уехал в Эдинбург со своей матерью, добросовестно выполнял служебные обязанности таможенного комиссара, завел свой клуб, в котором бывали русские, в том числе Екатерина Дашкова. Скончался Смит в 1790 году.

Английские современники оценивали труд А. Смита неоднозначно, справедливо отмечая, что в книге Смита умело и ярко совмещались порой взаимоисключающие концепции. Это превращало их в «универсальную идею» и позволяло многочисленным некритически настроенным последователям разрабатывать необходимые идеологические построения. Йозеф Шумпетер, известный экономист и социолог XX века, прямо писал, что «Богатство народов» заслужило выпавший на его долю успех, хотя и не содержало ни одной по-настоящему новой идеи. Однако главное было сделано – в европейский оборот были запущены идеи фритредерства, которые с интересом воспринимались в странах, с некоторым отставанием от Англии вставших на путь капиталистического развития и еще не осознавших опасность английского «идейного оружия». Главной целью английских идей была на тот период Франция, пытавшаяся догонять Англию по уровню развития промышленного производства, но досталось всем. Политика свободной торговли между Британией и Соединенными Штатами чуть не уничтожила американскую республику в колыбели. Но американские отцы-основатели быстро поняли, какая опасность содержится в шелбёрнской свободной торговле, и закрылись от конкурентов из Европы таможенными барьерами. А вот в России, где не только декабристы увлекались новыми концепциями, об опасности идей Смита периодически «забывали» и время от времени внедряли фритредерские принципы в таможенную политику, оставляя национальных производителей без защиты.

Остается только ответить на вопрос – действительно ли Адам Смит слушал физиократов в Париже и больше помалкивал? Как утверждает в своих мемуарах один из активнейших членов французской «философской партии», соратник энциклопедистов, аббат Андре Морелле, который уже упоминался как член-корреспондент «Кружка Бовуд», Смит много раз беседовал с Тюрго о теории торговли, банках, государственном кредите и других вопросах «большого сочинения», которое замышлял будущий французский министр финансов. Комментировал ли Смит высказывания Тюрго, давал ли советы, требовал ли разъяснений, выражал ли эмоциональную реакцию, то есть делал ли все то, без чего живой, тем более неоднократной беседы не получится, Морелле, к сожалению, не сообщил.

Впрочем, можно попытаться ответить на этот вопрос. Прежде всего, следует учитывать, что Франция времен Тюрго была разоренная войнами аграрная страна, 85 процентов населения составляли крестьяне. Во Франции уже действовали достаточно многочисленные мануфактуры: шелковые, хлопчатобумажные, стекольные, зеркальные, но всё-таки в структуре промышленности преобладали ремесленные мастерские, производившие, главным образом, предметы роскоши. Даже знаменитая Лионская мануфактура, изготовлявшая шелковые гобелены, использовала ручной труд мастеров надомников. Большие мануфактуры, в основном государственные, обслуживали заказы армии и флота. Успехи английской промышленности, где уже внедрялись паровые машины, вызывали понятные восхищение и даже зависть французских предпринимателей. Во многих отношениях Тюрго должен был рассматривать британский опыт развития как образец для подражания. То, что это было действительно так, подтверждает его практическая деятельность на посту министра финансов. Когда в 1774 году Людовик XVI взошел на трон, то по совету своего воспитателя Морепа он назначил Тюрго, ставшего уже известным политэкономом, главным интендантом финансов. Следует отметить, что деятельность Тюрго на этом посту много поспособствовала подготовке почвы для Великой французской революции, но об этом будет рассказано ниже.

Бентам и Бовуд Хаус

Личность, творчество и жизненный путь легендарного английского правоведа, философа, политолога и политтехнолога, хотя тогда таких специальностей не существовало, Иеремии Бентама описаны в многочисленных трудах, но от этого образ легендарного ученого не становятся менее загадочным. Во многих отношениях этот человек был столь же странен, сколь и талантлив. Обстоятельства появления Бентама в окружении лорда Шелбёрна довольно любопытны и дают некоторое представление о «вкусах» самого лорда. В 1777 году или чуть позже, по некоторым данным в 1781 году, лорд Шелбёрн прочитал книгу неизвестного автора, озаглавленную «Фрагмент о правительстве» (A Fragment on Government). Книга была посвящена критике взглядов юриста У. Блэкстона на проблемы государственного управления. Неизвестный автор указал на «громадную и фундаментальную ошибку» Блэкстона – его «антипатию к реформе» и чрезмерную приверженность традиции («счастливой конституции» Англии). Книга была написана блестящим языком, чего в дальнейших сочинениях Бентама практически не встречалось. Читающая публика была уверена, что труд принадлежит перу какого-то знаменитого юриста, политического или общественного деятеля. Надо полагать лорду Шелбёрну не составило труда выяснить действительное имя автора и открыть молодому, никому еще не известному человеку двери в великосветские салоны британской аристократии. С того времени, Бентам, вундеркинд и талантливый выпускник оксфордского Куинз Колледжа, отказавшийся от карьеры блестящего адвоката, стал постоянным гостем в имении Бовуд, загородной резиденции лорда Шелбёрна. Именно здесь были задуманы и написаны, многие его работы. Здесь же он познакомился с Этьеном Дюмоном, уже упоминавшимся «революционером из Женевы». Бентам и его идеи произвели на Дюмона огромное впечатление. На долгие годы он стал редактором большинства бентамовских сочинений, соавтором и в некоторых случаях «переводчиком» с «бентамовского» на французский. Только благодаря Дюмону большинство сочинений Бентама увидели свет и стали известны европейской читающей публике, поскольку были написаны по-французски, языке европейских интеллектуалов того времени. Бентам не придавал никакого значения форме изложения и часто бросал работу незавершенной. При этом плодовитость его была невероятной. В Британском музее, где хранится его архив, насчитывается более 60 тысяч единиц хранения, большая часть из которых до сих по не разобрана и не описана.

Анализировать здесь творчество Бентама не имеет смысла: о нем и так много написано, при этом следует иметь в виду, что споры вокруг толкования его текстов не прекращаются до сих пор, поскольку в его теориях содержалось много противоречивых, иногда взаимоисключающих идей. Резко критикуя, например, теорию «общественного договора» Локка, и развитую Ж.-Ж. Руссо, как возбуждающую дух восстания, он тем не менее много сделал для дела Французской революции. Об этом будет рассказано особо. Он отстаивал идею свободной торговли и ничем не стеснённой конкуренции, утверждая, что это есть основа и путь к достижению спокойствия общества, способ достичь всеобщей справедливости и равенства. Бентам выступал как сторонник свободы слова, отделения церкви от государства, женского равноправия, права на развод, запрещения рабства, пыток и телесных наказаний, отмены наказаний для гомосексуалистов. По сути, его творческую деятельность можно рассматривать как одну из первых попыток изменить систему христианских ценностей, сломать остатки традиционных общественных структур, обосновать природную естественность индивидуализма, вырвать отдельного человека из системы общественных и семейных связей, сделать его восприимчивым к новым «удобным» ценностям нарождавшегося общества капитала, повысить степень его некритичности к внешним манипуляциям. Видимо, далеко не случайно архив Бентама до сих пор не открыт полностью, а его наследие до конца не изучено. В 1998 году на базе петербургского филиала Института истории естествознания и техники РАН была проведена международная конференция, посвященная 250-летию со дна рождения И. Бентама. В ней приняли участие историки, философы, правоведы из Англии, США, Канады, ЮАР, Нидерландов, России и других стран. Работа конференции проходила в шести секциях, рассматривавших различные аспекты жизни и творчества знаменитого ученого, в выступлениях участников содержалось много новых биографических фактов и оценок его идейного наследия. И тем не менее Бентам как личность и ученый продолжает оставаться загадкой, его сочинения до конца не поняты, их цели не прояснены80, что, впрочем, справедливо и для его практической деятельности81. Последний аспект следует подчеркнуть. Отказавшись от карьеры блестящего адвоката и разочаровавшись в английской юриспруденции, Бентам решил посвятить свою жизнь изучению общественного устройства в целом, подвергнув его системному анализу со всех точек зрения: политической, экономической, правовой, социальной. При этом цель такого анализа была сугубо практической – «исправить недостатки, уврачевать несправедливости, искоренить злоупотребления». Однако как конкретно он намеревался достигать поставленные цели, оставалось неясным.

Не очень также понятно, что именно привлекло внимание Шелбёрна в самой первой книге Бентама. Возможно, ключ к пониманию притягательности идей Бентама следует искать в одной из работ автора, отредактированной и опубликованной Этьеном Дюмоном в 1791 году. Работа касалась событий в революционной Франции и называлась «Эссе по поводу политической тактики». Более точно название этой работы звучит по-французски – «Эссе по поводу тактики в законодательных собраниях» («Essai sur la tactique des assemblées législatives»). Скорее всего, именно талант политолога, точнее политтехнолога, умение видеть тонкости взаимодействия между монархом, законодательной и исполнительной ветвями власти, а главное – умение использовать их в практическом плане, отразившиеся в книге, показались лорду Шелбёрну полезными. Вскоре Бентаму предоставилась возможность проверить их на практике.

Иеремия и Самуил Бентамы в России

Следует, вероятно, напомнить, что лорду Шелбёрну не нашлось места в правительстве Питта Младшего и якобы с того времени, в середине 1780-х годов, он начал создавать новую специальную службу, которая стала прообразом современной MI6. На самом деле это не совсем точное утверждение. Судя по всему, как глава «венецианской партии», верный традициям венецианской разведки, он никогда не прекращал заниматься выведыванием иностранных секретов, вербовкой ценной агентуры и созданием благоприятных условий для распространения британского влияния в мире. Если верна легенда о том, что идея сочинения «О богатстве народов…» была подсказана Адаму Смиту Шелбёрном, где-то в середине 1760-х годов, то ее следует рассматривать, возможно, как один из первых примеров участия графа в «войне идей». Затем последовал «проект Америка», а затем наступила очередь Бентама.

В августе 1785 года Бентам двинулся в далекий путь. Он ехал в Россию, где уже находился его младший брат Самуил Бентам. Интерес братьев Бентамов к России был отнюдь не случаен. Сразу же по окончании Оксфорда Иеремия вместе с младшим братом Самуилом завязал контакты в русской колонии в Лондоне. Современный английский исследователь из Кембриджа Э.Г. Кросс, много лет занимавшийся изучением русских связей братьев Бентамов82, установил, что около 1768 года Иеремия познакомился в Лондоне с Михаилом Ивановичем Татищевым, который около 2 лет проработал переводчиком в русском посольстве. Встреча произошла в доме преподобного Джона Фостера, побывавшего в России между 1744 и 1749 годами в качестве частного священника герцога Гинфорда. В тот период герцог был послом его величества в России.

У Иеремии и Татищева нашлись общие интересы. Бентам, в частности, предложил сделать перевод для Екатерины II лекций своего учителя Уильяма Блэкстона, модного тогда профессора права Оксфордского университета. Кроме того, Татищев работал над наказом-инструкцией императрицы для комиссии по подготовке нового гражданского уложения, сформированной в 1767 году. Тогда у Иеремии впервые возникла мысль предложить свои услуги русской императрицы как специалиста-кодификатороа, но практического продолжения она тогда не получила. Вскоре Татищев вернулся в Россию, но переписка между ними продолжалась. Последнее упоминание Бентамом имени Михаила Татищева относится к 1778 году. В письме преподобному Фостеру, который в это время вновь находился в Петербурге, он выразил желание оказать услугу просвещенной русской императрице на ниве кодификации. По его словам, императрица Екатерина II являла собой редкий пример правителя с философским складом ума, и для него было бы большой честью принять участие в модернизации русского законодательства. Бентам подсказал Фостеру, что он мог бы воспользоваться для этого помощью Михаила Татищева. В письме он также сообщил о планах своего брата инженера Самуила Бентама попытать счастья в России, поскольку его сотрудничество с британским Адмиралтейством не заладилось, и он, как опытный кораблестроитель, склонный к инновациям и изобретательству, мог бы оказать русскому кораблестроению ценную помощь.

Татищевым знакомства братьев Бентамов с русской колонией не ограничивались. В 1760-е и особенно в 1770-е годы в Англию хлынул поток русских, желавших пройти курс обучения в британских университетах по сельскому хозяйству, по строительству каналов, по литью пушек, по дистилляции напитков, но главное – по навигаторскому искусству, послужить в английском военном флоте или поработать не верфях. Во главе всей этой активности стоял большой англофил, русский посол Алексей Семенович Мусин-Пушкин, которому активно помогал священник русского посольства Андрей Афанасьевич Самборский, интересы которого выходили далеко за пределы вопросов духовных. Иеремия познакомился с Самборским в самом начале 1779 год и они сдружились «ближе чем воры». Так сам Иеремия написал в письме Самуилу. Через Самборского Иеремия надеялся найти для брата учеников в Петербурге, а также поискать возможности в России и для себя самого. В доме Самборского он познакомился со множеством русских, приезжавших в Англию. Самуил тоже завел знакомства в русской колонии, главным образом среди русских корабелов и офицеров флота. Среди новых знакомых братьев оказался Василий Петров, весьма эрудированный ученый и поэт, библиотекарь Екатерины II. Он прибыл в Англию как компаньон одного из придворных императрицы. Позднее его помощь оказалась весьма полезной Самуилу, когда он добрался до Петербурга. Он мог также рассчитывать на помощь в Петербурге Мусина-Пушкина и отца Самборского, срок службы которых в Лондоне завершился в 1779 году. Самуил в том же году отправился в Россию, прихватив с собой 86 рекомендательных писем. Письма оказались полезными – Самуил получил под свое командование казачий батальон в 1000 конников и несколько пушек, и в 1782 году во главе войска отправился изучать Сибирский тракт, главную сухопутную дорогу из России в Китай. Об изучении этого тракта английские купцы мечтали со времен Ивана Грозного. В Китае Самуила заинтересовала конструкция китайских джонок, корпус которых разделялся на водонепроницаемые отсеки. Позднее в Англии после назначения на должность генерал-инспектора военно-морского строительства младший Бентам пытался внедрить это новшество и в британском флоте.

В России Самуил продолжал знакомиться с русским обществом, особо его интересовали русские морские офицеры. В круг его знакомств попали Сергей Плещеев, Николай Корсаков, Николай Мордвинов. Плещеев так долго служил в английском флоте, что забыл русский язык и был вынужден учить его заново. Масоном он стал еще во Франции в 1788 году, а в 1792 году был принят в московские розенкрейцеры. Корсаков изучал строительство каналов в Англии, учился в Оксфорде и Эдинбурге. Николай Мордвинов был послан для усовершенствования в морском искусстве в Англию, где пробыл 3 года, послужил на английском военном флоте и на кораблях Ост-Индской компании, познакомился с английским бытом и воспитал в себе симпатии к английским учреждениям. Словом, это были настоящие англофилы. Плещеев сражу же пожелал жениться на сестре Самуила. Корсаков также просил найти ему английскую жену, а Мордвинов уже был женат на англичанке. С Плещеевым, обладателем редкого лингвистического таланта и превосходного знатока английского языка, Самуил подружился.

В 1784 году Самуил оказался на службе у светлейшего князя Потемкина, в его белорусском имении в Кричеве. Светлейшему очень хотелось «пересадить» передовой английский опыт на русскую почву. В Кричеве Самуил попытался реализовать некоторые инженерные замыслы. К сожалению, большинство проектов, включая строительство корабля-амфибии, который мог бы передвигаться как по воде, так и по суше, окончились ничем. Светлейший князь желал наладить в России производство паровых машин по английским технологиям, но Самуил убедил его, что «в этом нет никакой необходимости». Вместо этого он предложил построить громадный фабрично-ремесленный фаланстер, предназначенный для размещения двух тысяч работников всех возрастов, в том числе детей, которые, «качаясь целыми днями на качелях и каруселях», должны были приводить в движение разнообразные станки. По слухам, единственным практическим результатом его деятельности стало строительство судна, на котором Екатерина и сопровождавшая ее свита спустились вниз по Днепру в Новороссию, а далее проследовала в Крым.

Потом вспыхнула война с Турцией, князь Потемкин должен был оставить Кричев и отправиться в действующую армию в качестве ее главнокомандующего. Самуил последовал за светлейшим, храбро дрался с турками, был удостоен наград и дослужился до генеральского звания. «Досадуя» на свои инженерные неудачи, он не терял надежды «принести пользу» России и добился приглашения от Потемкина для своего старшего брата. Иеремия вступил в переписку с Потемкиным и был очень недоволен медлительностью князя, который отвечал на его письма с большими задержками. «Я все еще жду писем из Петербурга, – жаловался он в 1785 году одному из своих друзей. – По грехам моим, имею дело с ленивейшим человеком самого ленивого народа на земле Всемогущего Бога. Я ему пишу одно письмо за другим, по его же личным делам… Он этим, как говорят, очень доволен. Вы полагаете, что он отвечает? Ничуть не бывало. Приказывает переводить по-русски мои письма, писанные на собачьем французском языке, dog French. Для какой цели – неизвестно, во всяком случае, не для себя, потому что он прекрасно владеет обоими языками». Наконец, Иеремия получил приглашение от Потемкина приехать в Кричев, а также его просьбу собрать сведения о новшествах в области земледелия, садоводства, мануфактуры и торговли. Князь также направил Иеремии 500 фунтов на дорожные расходы.

Бентам поехал за свой счет, а на 500 фунтов князя отправил в Кричев ботаника и двух женщин, хорошо изучивших молочное хозяйство, для образцовой фермы, которую Потемкин хотел устроить у себя в имении. Путь лежал через Париж, где Иеремия очень хотел навестить д'Аламбера и других энциклопедистов, с которыми состоял в переписке, но «врожденная застенчивость» помешала ему привести в исполнение свой замысел. В Ницце он сел на корабль и после разных перипетий добрался до Константинополя. Здесь он встретился с русским послом Булгаковым. Он был готов к встрече с неотесанным варваром, но, к его удивлению, красавец и интеллектуал Булгаков ни в чем не уступал своим европейским коллегам-дипломатам. В Константинополе Бентам пробыл полтора месяца, а затем продолжил путь через Болгарию и Румынию. В середине января 1786 года Иеремия проездом был в Кременчуге, где обедал у губернатора, причем был поражен неопрятностью обывателей и их страстью к карточной игре.

В России Бентам прожил почти два года. Понять смысл и цель его столь далекой и столь долгой поездки непросто. По прибытии в княжеские поместья Бентам избрал своей резиденцией не Кричев, центральный пункт потемкинских имений, а близлежащее село Задобра, где он провел все время своего продолжительного пребывания в России в полнейшем уединении, занимаясь усидчиво научными трудами. Как пишут его биографы, единственными его развлечениями были музыка, чтение, переписка с друзьями, оставленными в Англии, и разведение цветов, чему он отдавался со страстью. Исследователи восхищаются углубленностью Бентама в свои научные занятия, подчеркивая, что он даже не подумал принять участие во встрече императрицы в Кричеве, когда она совершала свою знаменитую поездку по Югу России. Понять отказ представиться императрице трудно, особенно с учетом прежних намерений Бентама послужить Екатерине II на поприще кодификации русского права.

Еще более удивительно звучит утверждение Бентама о том, что за почти два года, проведенных в России, он хорошо изучил эту страну. Как ни странно это может показаться, но можно предположить, что это и было главной целью его путешествия – проанализировать состояние российского общества, хозяйства, армии и флота – но тогда, принимая во внимание его безвыездное и уединенное проживание в Задобре, невольно напрашивается вывод о том, что информацию о России он скорее всего получал в письмах от неизвестных корреспондентов, систематизировал ее и подвергал углубленному анализу. Анализ – это был его конек, как утверждают биографы ученого-практика. Одним из его постоянных корреспондентов был брат Самуил, переписку с которым никогда не прерывалась. Самуил писал подробнейшие письма, а Иеремия постоянно требовал уточнений и ставил перед братом множество дополнительных вопросов83. Нельзя также исключать, что уединенное село было не случайно выбрано Бентамом как место постоянного пребывания: вдали от Кричева было удобнее принимать гостей, которым, вероятно, было бы желательно сохранить инкогнито. В принципе, деятельность Бентама в России мало отличалась от того, что делали в России английские писатели и путешественники и до него, и после. По крайней мере, это дает логическое объяснение далекой и долгой командировке Бентама, тем более, что какой-либо информации о советах английского философа Потемкину по вопросам сельского хозяйства, мануфактур и торговли до нас не дошло. Нет даже подтверждений того, что он встречался со светлейшим князем. Впрочем, никакого труда по России Бентам также не оставил, хотя возможно среди неопубликованных работ британца могут найтись материалы, относящиеся к его русскому путешествию.

Известно, что пребывание в России Бентам использовал также для продолжения своих научных изысканий, и написал несколько трактатов. Не имея под рукой своей библиотеки, он взялся за новые для него предметы. Среди написанного Бентамом в России выделяется его работа 1787 года «Защита лихвы» («Defense of usury»), которую он посвятил изучению вопроса о ростовщичестве и недопустимости вмешательства государства в частные договорные отношения граждан между собою. «Результат моих размышлений об этом предмете, – писал Бентам, – сводится для меня к следующему: ни одному человеку, достигшему возраста умственной зрелости, обладающему здравым смыслом, действующему вполне свободно и со знанием дела, нельзя помешать даже из соображений, направленных к его выгоде, совершить, как он понимает, известную сделку, с целью достать себе денег. Следовательно, никому нельзя помешать дать ему в долг, на условиях, которые он охотно принимает». Подробно разбирая все аргументы против законодателя, имеющего право ограничивать свободу денежных займов, он доказывал их очевидную нелепость. «Ведь не вмешивается же государство в торговлю лошадьми, а чем торговля деньгами лучше или хуже лошадиного барышничества?» Книга имела успех, но специалисты приписывали его бойкому языку, редко встречающемуся в других работах Бентама, не отредактированных Дюмоном. Вместе с тем, нового в ней было мало, по сути, это была еще одна попытка оправдать возможность зарабатывать, не производя реальных ценностей, а главное – строить промышленное развитие стран на основе заемного капитала.

Другой труд, написанный Бентамом во время пребывания у Потемкина, был основан на заимствованной у брата Самуила идеи «Паноптикона». Иеремия переделал идею мануфактурного «Паноптикона» в проект о рациональном устройстве тюрем, построенных в виде больших круглых в плане фаланстеров с открытыми помещениями, в которых заключенные в составе рабочих артелей могли бы производитель полезные изделия. Незаметный надзор за заключенными выполняли бы немногочисленные охранники, помещенные в расположенную в центре фаланстера башню. Оплата службы охранников не предусматривалась, поскольку они имели бы возможность выгодно сбывать произведенные в тюрьме товары. Можно было бы посчитать идею Паноптикона вздорной, если бы в течение многих последовавших лет Иеремия не пытался ее реализовать и даже убедил Питта Младшего профинансировать необходимое проектирование, а затем и приобрести участок земли под строительство. Впрочем, реализовать проект так и не удалось. Следует добавить, что построить Паноптикон Бентам предлагал и французскому правительству после Французской революции.

В ноябре 1787 года Бентам покинул пределы России и, не без труда, проследовав через Польшу, Пруссию и Голландию, возвратился на родину. Он не переставал интересоваться русскими делами, ходом военных действий, русской армией и русскими финансами и после возвращения. Брат его, имевший большие связи в высшем обществе, сообщал ему подробные сведения обо всем, происходившем в Империи84. Нельзя исключать, что у Иеремии были и другие корреспонденты в России.

Самуил Бентам вернулся в Англию в 1791 году. Первым делом он начал писать в Адмиралтейство о необходимости внедрить на кораблях английского флота водонепроницаемые отсеки, какие он видел у китайских джонок. Ему удалось убедить правительство изменить конструкцию английских судов. В 1795 году Самуил Бентам, выполняя заказ Адмиралтейства, руководил постройкой серии из шести новых судов повышенной плавучести. Построенные суда имели еще целый ряд инновационных для своего времени элементов, которые позволяли выполнять ремонтные работы по такелажу и снастям непосредственно в походе.

В марте 1796 года Бентам был назначен Генеральным инспектором военно-морского строительства; на этом посту он нёс ответственность за сохранение и улучшение королевских верфей. При нём в работу верфей было внесено множество улучшений – в частности, были механизированы многие производственные процессы и начали использоваться паровые двигатели. Кроме того, Самуил сконструировал ряд деревообрабатывающих станков, которые позволили построить в Портсмуте фабрику по поточному производству судовых блоков. Патент Бентама на деревообрабатывающее оборудование от 1793 года был назван «одним из самых замечательных патентов, когда-либо выпущенных британским патентным ведомством».

Браться Бентамы возобновили практику «привечания» русских, прибывавших на берега Туманного Альбиона. Именно в этот период братьям удалось перезнакомиться со всеми молодыми русскими дворянами, которым предстояло в недалеком будущем занять важное положение при дворе Александра I. Среди этих русских оказался сотрудник русского посольства в Лондоне Виктор Кочубей, Василий Малиновский, будущий первый директор Царскосельского лицея, практически ставший учеником Иеремии. Был среди них и Николай Карамзин, будущий великий историк. В 1791 году Иеремия встречался с князем Адамом Чарторыйским. Примечательно, что встреча эта произошла в доме лорда Шелбёрна. По просьбе князя Иеремия подарил ему экземпляр своей книги «Проект нового плана организации органов правосудия во Франции», написанной в 1790 году. Самуил в это же время познакомился с Николаем Новосильцовым, еще одним «молодым другом» будущего императора. Неудивительно, что к моменту воцарения Александра I имя Иеремии Бентама было на устах у всех думающих русских, видевших в его работах универсальный ключ к решению всех проблем империи. Какие планы связывал лорд Шелбёрн с Бентамом в России не очень понятно, если, конечно, забыть о той роли, которую Бентам и другие завсегдатаи Бовуд Хауса незадолго до этого сыграли на завершающем этапе Великой французской революции 1789 года85.

С середины XVIII века Франция пребывала в состоянии внутреннего раскола. Парижский и провинциальные парламенты86 исподволь оспаривали власть короля Людовика XV, ставя под сомнение разумность существующих государственных институтов. Оппозиционность парламентов базировалась на широко распространенном недовольстве населения. Природа этого недовольства в значительной степени имела религиозную подоснову, проявлявшуюся в борьбе иезуитов против янсенистов. Янсенисты, среди которых было много влиятельных представителей французской аристократии, не отказывались от принадлежности к католической церкви, но выступали против главенства внешней обрядовой стороны религии, противопоставляя ей внутреннее, «личное христианство». В какой-то мере янсенисты выступали против французского абсолютизма, поскольку король Людовик XIV находился под влиянием иезуитов. При Людовике XV положение изменилось и иезуиты были изгнаны из Франции, а их деятельность была запрещена. Казалось бы, оснований для недовольства не осталось. Население не испытывало серьезных материальных трудностей. Несмотря на временные проблемы в неурожайные годы, в целом XVIII век был для Франции временем устойчивого и довольно быстрого экономического роста. Сказывалось только несовершенство налоговой системы, перегруженной привилегиями для высших сословий, из-за которой французская монархия представляла собою «бедное государство в богатой стране».

Социальные брожения в значительной степени объяснялись приобщением грамотного городского населения к политической культуре того времени, для которой стали характерны так называемы памфлетные войны. Противоборствующие партии боролись друг с другом путем массового распространения грошовых памфлетов. С середины XVIII века для них стала характерна антиправительственная и антицерковная направленность. В памфлетах в популярной форме излагались идеи философии Просвещения, сформулированные Джоном Локком в конце XVII века. На французской почве английские идеи пустили глубокие корни. В 1746 году Дидро опубликовал свои «Философские мысли», в 1748 году вышел трактат Монтескье «О духе законов», в 1749 году – первый том «Естественной истории» Бюффона, в 1750 году – «Рассуждение о науках и искусствах» Руссо и «Век Людовика XIV» Вольтера, в 1751 году вышел первый том «Энциклопедии» Дидро и Даламбера, в 1755 году были опубликованы новая книга Руссо «Рассуждение о происхождении неравенства» и «Экономическая таблица» Кенэ. Эти сочинения просветителей подрывали основы христианского мировоззрения, заставляли усомниться в справедливости общественного устройства Франции. Дело дошло до того, что в январе 1757 года некий Дамьен, наслушавшись крамольных речей своего хозяина, советника парламента, попытался заколоть Людовика XV кинжалом. Общество, пришло в ужас от содеянного, оказалось, что уважение к королевской власти еще сохранялось. Более того, чудесное спасение короля вызвало всеобщее ликование.

Общественное согласие было, однако, не долгим. Напуганный покушением король отправил в отставку генерального контролера финансов Машо д’Арнувиля, налоговые реформы которого вызвали ожесточенное сопротивление не только парламентов, провинциальных штатов, духовенства, но и широких слоев городского и сельского населения, хотя намечавшиеся преобразования предполагали более справедливое распределение налогового бремени. Увольнение Машо ознаменовало начало длительного правительственного кризиса, усугубленного неудачами Семилетней войны, которая велась главным образом за далекие колонии Франции. Парламенты во время войны не только продолжали оппозиционную деятельность, но даже активизировали ее, стремясь воспользоваться ослаблением правительства для расширения своих полномочий. В Безансоне, Бордо и Руане местные парламенты при поддержке подчиненных им судов развернули кампании за устранение неугодных им представителей центральной власти в своих провинциях. Население с пониманием воспринимало действия парламентов: война в колониях не угрожала непосредственно Франции и платить новые налоги никто не хотел. За семь лет королю пришлось сменить пять генеральных контролеров финансов.

Очередную попытку усовершенствовать систему налогообложения в 1763 году предпринял новый генеральный контролер финансов Бертен. По его инициативе король издал эдикт о подготовке общего кадастра земель, включая владения короны, церкви и дворянства, что было необходимо для последующего введения единого поземельного налога. Однако, столкнувшись с ожесточенным сопротивлением парламентов, которые отказались зарегистрировать этот закон, правительство сочло необходимым уступить и отозвало его. Бертен был вынужден покинуть пост генерального контролера, но успел добиться издания в том же году королевского эдикта о ликвидации ограничений в торговле зерном внутри страны и о разрешении его свободного импорта и экспорта. Эти меры, ставшие важным шагом к созданию свободного рынка, действовали до 1770–1771 годов, пока очередной неурожай не заставил их отменить.

Успехи в изгнании иезуитов и в недопущении принятия земельного кадастра вдохновили парламенты на новые активные действия по расширению своих полномочий. В 1764–1768 годах внимание всей страны оказалось приковано к конфликту в Бретани между королевским интендантом и парламентом Ренна. Дело дошло даже до временного роспуска парламента, в поддержку которого выступили местные штаты, а также суверенные суды всей Франции. Любопытно, что в своей борьбе против предпринимавшихся королевской властью попыток модернизации государственного строя такие консервативные, архаичные институты, как парламенты, широко использовали новейшие разработки философии Просвещения, в частности, естественно-правовую теорию. Напротив, правительство в стремлении к обновлению государства апеллировало к традиционным ценностям, напоминая о священном праве королей.

Королю стало очевидно, что с парламентами, архаичными судейскими корпорациями, следовало разобраться. Борьбу с парламентами Людовик XV поручил канцлеру Рене-Николя Мопу, решительному и жесткому администратору, который до назначения в 1768 году канцлером сам занимал пост первого президента Парижского парламента. Хотя предпринятая им реформа системы судопроизводства носила столь радикальный характер, что в устах современников даже получила название «революции Мопу», по уровню проработки и исполнения многие историки признают ее едва ли не образцовой. Канцлер начал с того, что дал парламентам шанс на достижение компромисса ценой отказа от их претензий на политическую власть. В декабре 1770 года король издал и внес на регистрацию в Парижский парламент «дисциплинарный эдикт», содержавший три статьи: 1) парламентам запрещалось использовать термины «единство», «неделимость», «класс» для обозначения своей общности, поддерживать контакты друг с другом и обсуждать на заседаниях ремонстрации87других палат; 2) судейским должностным лицам запрещалось прерывать судопроизводство и коллективно выходить в отставку, чем они нередко пользовались в качестве меры давления на правительство; 3) право ремонстраций сохранялось, но воспрещалось противодействовать исполнению любого нормативного акта после его регистрации.

Эдикт вызвал негодование Парижского парламента, немедленно ушедшего в коллективную отставку и приготовившегося к привычной затяжной борьбе. Однако ответ Мопу оказался беспрецедентно жестким. Советники Парижского парламента были высланы в провинцию, а их должности конфискованы. 23 февраля 1771 года вышел эдикт, согласно которому округ Парижского парламента сокращался, а сам он подлежал реорганизации. На вышедших из-под его юрисдикции территориях создавались принципиально новые виды судов – Высшие советы. Их состав назначался королем, право покупки судейских должностей и денежные поборы с участников тяжб отменялись. Эти суды не имели права ремонстраций. Должностные лица реорганизованного парламента были назначены из числа советников Большого совета и Палаты косвенных сборов, а те – ликвидированы. Во второй половине года аналогичным преобразованиям подверглись и провинциальные парламенты. Причем, сильнее других пострадали наиболее оппозиционные, например, Руанский, на месте которого были созданы два новых суда. Частичную реорганизацию претерпели и суды низших инстанций. Мопу столь быстро и решительно провел реформу, что парламенты не успели оказать организованного сопротивления. И хотя их сторонники развернули против правительства памфлетную войну, обвиняя его в «деспотизме», уже в 1772 году она постепенно сошла на нет. Реформа Мопу не только сделала судопроизводство более дешевым и эффективным, но также избавила центральную власть от постоянного противника любых нововведений.

Воспользовавшись сложившейся благоприятной ситуацией, генеральный контролер финансов аббат Террэ провел ряд мер по упорядочению финансов и сокращению государственного долга. В частности, он усовершенствовал контроль за доходами и добился повышения собираемости двадцатины88, а также пересмотрел в пользу государства соглашение с генеральными откупщиками по сбору косвенных налогов. Наметившаяся стабилизация была нарушена неожиданной смертью Людовика XV от оспы 10 мая 1774 года.

Трон унаследовал внук почившего короля Людовик XVI. Двадцатилетний юноша был очень набожен и искренне желал процветания Франции. Его подданные, уставшие от долгого царствования деда, с симпатией отнеслись к молодому королю. Людовик XVI, к сожалению, не обладал политическим опытом, был к тому же слабоволен и не самостоятелен, не имел собственной политической программы, был подвержен влиянию окружения, особенно супруги Марии-Антуаннеты. В стремлении отмежеваться от непопулярной политики деда Людовик XVI восстановил парламенты и другие суверенные суды. Узнав об этом, отправленный в отставку канцлер Мопу заметил: «Я выиграл для короля процесс, продолжавшийся триста лет. Но если он хочет его проиграть, это – его право».

Тюрго

Впрочем, необходимость реформ была очевидна даже молодому монарху. Именно для их осуществления он в августе 1774 года назначил генеральным контролером финансов Анна-Робера-Жака Тюрго. Известный экономист-физиократ, автор трудов по философии, истории и экономике, участник знаменитой «Энциклопедии», Тюрго не только пользовался уважением просвещенной части общества, но и проявил себя к тому времени способным администратором на посту интенданта Лимузена.

Считается, что у Тюрго была программа реформ, однако его деятельность на посту министра финансов в значительной мере носила реактивный характер, ибо глубокий финансовый кризис требовал незамедлительных мер. Действовал Тюрго весьма энергично и настойчиво, чем немало раздражал Людовика XVI, его приближенных и других министров, но еще больше, как утверждали современники, раздражало полное отсутствие у него такта в общении с членами кабинета, подчиненными и даже королем. Во всех министерствах он ввел режим жесточайшей экономии, упразднил целый ряд синекур, попытался положить конец злоупотреблениям в казначействе, призвал короля строже подходить к высоким назначениям и предоставлениям щедрых пенсий, аннулировал откупа на производство пороха, реорганизовал королевскую почту и провел еще целый ряд мер, направленных на сокращение государственных расходов. При Тюрго во Франции был введен порядок составления регулярного бюджета. Тем не менее радикально сократить бюджетный дефицит ему не удалось.

В полном соответствии с идеями Адама Смита Тюрго попытался отменить существовавшие монополии. Ему, в частности, удалось восстановить свободу торговли зерном и мукой, в том числе возобновить зерновой экспорт, чем он задел интересы многих влиятельных особ. К скрытому противодействию противников реформы, тайно подстрекавших против нее население, добавились неблагоприятные природные условия. Урожай в 1774 году выдался скудный, что привело зимой – весной 1775 года к резкому росту цен на хлеб. Общественное мнение сочло дороговизну следствием реформы. По Франции прокатилась волна продовольственных волнений, получивших название «мучной войны». Тюрго предпринял решительные действия по наведению порядка. Некоторые участники стихийных выступлений были казнены.

Тюрго отменил также винные привилегии Бордо и ряда других городов и установил полную свободу торговли вином. Он упразднил средневековые цехи, душившие свободу конкуренции между промышленниками своими многочисленными ограничениями и запретами, чем взбудоражил городское население. Более того, иностранцам было предоставлено право свободно работать во Франции. Тюрго даже планировал приглашать во Францию английских инженеров, мастеров и рабочих, чтобы побыстрее перенести передовой опыт на французскую почву.

Уже на излете своей короткой правительственной карьеры, в конце марта 1776 года Тюрго добился того, чего за семь лет до этого не смог добиться аббат Морелле. Король подписал эдикт об учреждении Учетной кассы (Caisse d’Escompte) в виде партнерства с ограниченной ответственностью. Термин банк не стали использовать сознательно. Со времен аферы Джона Ло и краха его Генерального банка в 1720 году при слове «банк» французы содрогались. Новый банк, а это не деле был несомненно, банк, создавался по образцу Банка Англии. Это дает основание современным исследователям утверждать, что Учетная касса является предшественником Банка Франции. Можно усомниться в обоснованности подобного утверждения. В отличие от Банка Англии новый банк не получил права эмитировать банкноты, которые приравнивались бы к законному платежному средству наряду со звонкой монетой. Тюрго к тому времени уже растерял свое влияние на кабинет, лишился доверия короля и ему не удалось отстоять первоначальный план. По сути, функция нового банка по управлению государственным долгом сводилась к примитивному привлечению денежных средств рантье и финансистов за счет размещения акций банка. Он был призван заменить так называемые частные королевские банки, которые по своим финансовым возможностям оказались недостаточно мощны и королю приходилось их регулярно менять.

Организация деятельности Учетной кассы была поручена Исааку Паншо, швейцарско-британскому банкиру, который обосновался во Франции и стал активным участником дискуссий в парижских салонах и на страницах газет по поводу финансового положения Франции. Капитал банка был составлен за счет выпуска 5 тысяч акций номиналом в 3 тысячи ливров на общую сумму в 15 миллионов ливров. Полностью разместить акции не удалось, было привлечено около 12 миллионов ливров, 6 из которых были немедленно переданы в государственное казначейство. Шести миллионов, оставшихся в распоряжении банка, оказалось недостаточно для организации массовых операций по учету векселей, что стало основным видом операционной деятельности банка. Вследствие недостаточности капитала банка учетные операции не приносили тех доходов, на которые рассчитывал Тюрго, а банк не мог предложить своим акционерам привлекательные дивиденды. Это, в свою очередь, вызвало снижение интереса к акциям банка и снижение их котировок на бирже. Еще одним источником слабости Учетной кассы стало отсутствие в ее уставе требования об обязательном формировании резервов на случай массовой продажи акций, что таило в себе риск банкротства. Надо сказать, что этот риск впоследствии неоднократно реализовывался, особенно в 1780-х годах, когда акции банка на фоне охватившей страну биржевой лихорадки стали объектом рискованных спекуляций. В момент создания банка этот риск был, по всей видимости, неочевиден, и кроме того Тюрго было не до того.

Политика Тюрго сталкивалась со все более активной оппозицией со стороны восстановленных парламентов. Судейские, демагогически объявляя себя защитниками народа, требовали возврата к регламентации торговли. Король, в силу мягкого характера питавший отвращение к любого рода конфликтам и стремившийся по возможности их избегать, начал тяготиться министром, доставлявшим ему столько хлопот. Увольнение Тюрго от должности положило конец краткому периоду всемерной экономии государственных финансов. Новый глава финансового ведомства (1776–1781) Жак Неккер придерживался иной линии. Он был убежден, что большие расходы государства – это благо, поскольку большее количество денег в обращении есть верное средство увеличения спроса со стороны населения на промышленные товары и продукцию сельского хозяйства и, соответственно, увеличения их производства.

Первое министерство Неккера

Существует версия, согласно которой в 1768 или 1769 году Жак Неккер ушел из своего парижского банка, доверив управление своему старшему брату Луи, до того профессору математики в Коллеж дё Женев. Он располагал капиталом от 7 до 8 миллионов ливров и готовился поучаствовать в политической жизни Франции несмотря на то, что оставался гражданином Женевской республики и был протестантом в католической стране. Историк Э. Люти, ставит, однако, под сомнение эту версию. По его мнению, Неккер никогда не переставал заниматься делами банка89, даже в бытность де-факто министром финансов Франции.

Существует еще одна версия, объясняющая причины, по которым Неккер решил окунуться в политику. Согласно этой версии сам он, будучи человеком, несомненно, умным, но малообразованным, абсолютно несветским, застенчивым до заносчивости, был бы вполне удовлетворен успехами на банковском поприще и своим банковским окружением. Только уступая настойчивому желанию своей супруги, Сюзанны Некер, в девичестве Кюршо90, он якобы согласился нести этот крест. Следует признать, что Сюзанна Кюршо, дочь бедного пастора из Красье (Швейцария, деревушка недалеко от Женевы), была действительно неординарная женщина. Миловидная и обаятельная она получила блестящее и удивительно разностороннее для женщины того времени образование, обладала политическими амбициями, которых вполне могло хватить на двоих. Ее парижский салон был едва ли не самым блестящим в столице. В нем собирались все наиболее известные парижане той поры от высших аристократов до самых знаменитых ученых, писателей, поэтов, художников. С 1772 года по средам, перед отправкой очередного донесения в Лондон, захаживал в этот салон английский посол, лорд Стормонт, чтобы услышать последние новости91.

Как уже отмечалось, посещал салон мадам Неккер и такой видный представитель школы физиократов как аббат Морелле, часто критиковавший будущего министра финансов и его «отнюдь не либеральные взгляды в вопросах экономики». Вполне возможно, что критика аббата и его сторонников вопреки их желаниям сделала рекламу Неккеру92, заставила обратить на него внимание первого министра Людовика XV герцога Шуазеля и министра финансов аббата Террэ. Но, надо думать, еще более убедительно действовали крупные суммы, которые Неккер, начиная с 1772 года, одалживал королевской казне

Несомненно, также сыграла свою роль и публицистическая деятельность Неккера. Некоторые историки склонны полагать, что здесь опять не обошлось без участия мадам Неккер. Вполне возможно, что она действительно принимала участие в этой деятельности, возможно, даже лично готовила первые публицистические статьи и памфлеты, которые выходили за подписью Неккера. Читающая парижская публика следила за новыми авторами и отмечала удачные публикации на злободневные темы, а тема государственных финансов, пребывавших в кризисе93, несомненно, к таким относилась. Статьи и памфлеты за подписью Неккера помогли создать образ крупного государственного мужа, даже патриота, который печется об интересах Франции как о своих собственных. Изданная в 1773 году «Похвала Кольберу», в которой Неккер отдал должное великому французскому финансисту и представил потрет идеального министра, позволяла увидеть и в самом Неккере некоторые сходные черты. Французская академия дала высокую оценку работе Неккера, что стало важным вкладом в укрепление авторитета «нового великого финансиста», гибкого и прагматичного государственника, прямо противопоставив его «либеральным доктринерам» типа аббата Морелле и Тюрго.

При этом все как бы забыли о том, что Неккер протестант, и это значит, что ему закрыт доступ в Королевский совет, что он даже не гражданин Франции, что у него нет никакого правительственного опыта, что он не знает придворной жизни, что он не знаком с французской историей, политической и административной организацией французского общества и вообще ничего не читает. Трудно сказать, насколько обоснованными были столь противоречивые оценки личности Неккера. Скорее всего, это результат его повышенной скрытности, и вероятнее всего, он был не так неотесан, как утверждали его злопыхатели. Да и политическими амбициями он, как представляется, обладал, вот только цели его стремления окунуться в политическую жизнь Франции были не совсем понятны, особенно в свете его действий, которыми он подвел под фактическое банкротство французскую Ост-Индскую компанию, главного конкурента английской компании с аналогичным названием.

В 1775 году Неккер опубликовал новую работу «Очерк законодательства и торговли зерном», в котором он камня на камне не оставил от идей физиократов о необходимости либерализации рынка зерна, на чем настаивали Морелле и Тюрго. Общественный успех очерка, который появился в разгар так называемой «мучной войны», вызванной серией неурожайных лет, был необычайным. Во всех парижских салонах говорили только о Неккере и его идеях. Самое главное – он получил долгожданную поддержку Морепа, в прошлом воспитателя, а теперь главного советника нового короля, Людовика XVI. Король еще колебался. После отставки Тюрго в мае 1776 года новым министром финансов был назначен Клюни дё Ньюи, но в октябре того же года он скоропостижно скончался. Настал час Неккера. Однако как протестант он не мог занять пост генерального контролера финансов, поскольку это влекло за собой право заседать в Королевском совете. В октябре 1776 года в возрасте 44 лет он был назначен финансовым советником и генеральным директором королевского казначейства. Официально генеральным контролером стал Табуро де Реё, но все властные полномочия министра де-факто принадлежали Неккеру, а после того как в июне следующего года Табуро де Реё подал в отставку, Неккер получил громкий титул генерального директора по финансам и полную свободу выполнять свои обещания. В Королевский совет его не допустили.

Как утверждают, у Неккера была выработана концепция активного вмешательства государства в экономическую и социальную сферу, которая, по его словам, базировалась на принципах Кольбера. Утверждают, что он был убежденный противник физиократов и полностью отрицал способность политики полной свободы предпринимательства (laisser faire..) самопроизвольно обеспечить благополучие граждан. Равновесие и гармония в обществе, по его убеждению, могли быть достигнуты только за счет полноценного содействия со стороны государства наиболее необеспеченным слоям общества. Однако, в конечном счете, назначение Неккера на высший финансовый пост было связано главным образом с необходимостью обеспечить финансирование войны с Англией. В Америке восстали 13 английских колоний, потребовавших предоставления независимости. Английский посол, лорд Стормонт уверял всех в салоне мадам Неккер, что победа королевской армии неизбежна как смены сезонов, но симпатии большинства европейских стран были на стороне восставших. А после капитуляции одной из двух британских армий под Саратогой в октябре 1777 года, когда стала очевидной способность американских повстанцев вести серьезные военные действия, возникла ситуация, которая позволяла Франции поквитаться с Англией за потери, понесенные по итогам Семилетней войны. Во всех парижских салонах говорили о том, что Неккер знает как профинансировать военные расходы и не повышать при этом налоги. Он действительно утверждал, что если сбалансированы обыкновенные бюджетные доходы и расходы, государство может до бесконечности прибегать к заимствованиям, чтобы обеспечить чрезвычайные расходы. Вместе с тем сам Неккер был против войны с Великобританией. Он даже попытался вести переговоры через английского посла в Париже лорда Стормонта и при невыясненных обстоятельствах встречался с английским премьер-министром, лордом Нортом94. Возможно, это произошло в 1776 году, когда Неккер побывал в Лондоне по делу французского посла, уличенного в незаконных операциях на лондонской бирже.

Война оказалась дорогостоящей, велась одновременно на суще и на море, на театрах военных действий, крайне удаленных от Франции, и поглотила в общей сложности около 1,3 миллиардов ливров чрезвычайных расходов95. Поскольку о повышении налогов не могло быть и речи, можно было только улучшать систему их сбора, в частности за счет реформирования управления финансами. Меры, принятые в этих видах, были классическими: сокращение расходов королевского двора, пересмотр пенсионной системы и устранение чрезмерных затрат и злоупотреблений, проверка деклараций о доходах, увеличение авансов со стороны Генерального откупа, пересмотр порядка уплаты авансов провинциями. Эти меры дали около 1,5 миллиона ливров дополнительных доходов бюджета – ничтожную сумму по сравнению с произведенными затратами и привлеченными займами.

Для финансирования военных расходов Неккер занял в общей сложности около 1,18 миллиарда ливров96, но поскольку государственный кредит Франции в условиях войны с Англией оказался на самом низком уровне, процентные ставки возросли. Чтобы привлечь население подписываться на займы Неккеру приходилось прибегать к самым дорогим долговым инструментам: займам с лотерейными розыгрышами, пожизненным рентам97 и даже тому и другому вместе. Многие современники упрекали Неккера за его пристрастие к пожизненным рентам, указывая на то, что в результате успехов медицины средняя продолжительность жизни во Франции увеличилась. Только внедрение вакцинации от оспы дало прибавку по этому показателю в целых три года. Кроме того крупные кредиторы перепродавали свои облигации семьям с хорошей репутацией и оформляли ценные бумаги на детей в возрасте от 7 до 10 лет. Проценты по пожизненным рентам были действительно высокими, поэтому займы пользовались спросом со стороны как населения, так и банков, в том числе иностранных98. Только банкирский дом Жирардо, в котором, как утверждали его противники, Неккер имел деловые интересы, подписался на 14 миллионов ливров. Интерес к облигациям был настолько большим, что вокруг них сразу возникла биржевая игра, в которой создавались и пропадали целые состояния, а в 1780-х годах эта игра породила громадные волны биржевых спекуляций, крахов и разорений многих держателей государственных облигаций.

Стоимость государственного долга к концу министерства Неккера достигала 10 процентов, по некоторым данным, все 12 процентов годовых. Даже если принять во внимание оценки ряда историков, согласно которым средневзвешенная ставка по займам Неккера составляла 8,5 процентов99, ежегодное обслуживание долга обходилось королевскому казначейству более чем в 100 миллионов ливров. С учетом долгов, накопленных со времен Войны за австрийское наследство и Семилетней войны, на обслуживание государственного долга к концу 1780-х годов уходило более 62 процентов бюджета Франции. При этом следует иметь в виду, что афера Джона Ло, организованная при неявном содействии регента малолетнего короля Людовика XV, герцога Орлеанского, позволила списать весь государственный долг Франции, накопленный в предшествующую эпоху100. Да и бюджет королевства вырос к концу 1780-х годов с 25 до 400 миллионов ливров, из которых 150 миллионов ливров уходило на содержание королевского двора, а остальные 250 миллионов – на выплаты процентов по государственному долгу101.

При таком положении государственных финансов у Неккера не было шансов реализовать концепцию вмешательства государства в экономические и общественные процессы с целью достижения всеобщей гармонии. Скорее наоборот, отвлечение денежных средств населения в правительственные ценные бумаги и в ажиотажные биржевые операции с ними, спровоцировали массированное перераспределение национального богатства, позволили сконцентрировать его в руках некоторой части аристократии и банкиров, близких к правительству, затормозили промышленную революцию во Франции и переход от примитивного феодального земледелия к прогрессивному фермерству, усугубили массовую нищету в городе и деревне. Историк П.-С. Лоренти в своей «Истории Франции» пришел даже к выводу о том, что громадные заимствования Неккера привели к драматическим последствиям и стали, в частности, одной из причин Французской революции. Однако тогда деятельность «женевского гражданина» вызывала исключительно удивление и восхищение. Особые восторги высказывались по поводу способности Неккера финансировать войну, не повышая налогов.

Было бы, однако, неверно на основании вышеизложенного делать вывод о том, что управляя финансами Франции Неккер ограничился вопросами привлечением займов. На самом деле он немедленно по вступлении в должность начал глубокие, но внешне малозаметные для обывателя реформы, причем сразу в трех областях: административной, социальной и финансовой. Первым делом он усилил власть министра финансов, упразднив конторы шестерых интендантов по финансам и коммерции, уволил 48 генеральных сборщиков налогов в административных округах и 27 генеральных казначеев, а также генеральных контролеров в военном и морском министерствах. Вместо всех этих казалось непотопляемых чиновников, получавших в качестве оплаты процент от собранных сумм, он назначил новых, легко заменяемых сотрудников на фиксированном окладе.

Он ограничил полномочия Генерального откупа102 соляным акцизом, акцизом на табак, гербовым сбором и сбором за право ввоза товаров в Париж, а также сократил количество генеральных откупщиков с 60 до 40. Все полномочия региональных чиновников определялись теперь из центра, и все они получали фиксированное жалование. С другой стороны, он ограничил финансовый произвол правительственных ведомств, создав Согласительный комитет по финансам, которому была поручена подготовка проектов всех финансовых декретов. До этого декреты хоть и выступали в роли декретов Королевского совета, но давно перестали быть результатом коллективной работы. В 1780 году он установил новый порядок, согласно которому размеры тальи (прямого налога с плательщиков или с земельной собственности в зависимости от провинции) могли быть установлены только патентным письмом, зарегистрированным в парламенте, а не просто декретом Королевского совета.

Следует признать, что Неккер продолжил деятельность Тюрго за которую тот был фактически уволен. Мотивируя необходимостью ликвидировать пропасть между королевской властью и ее поддаными Тюрго в 1776 году предложил план создания иерархии местных муниципальных органов, замыкающихся на «общенациональный муниципалитет». Как и следовало ожидать, тогда это предложение было отвергнуто с негодованием. Неккер выждал два года и в 1778 году выступил с похожей идеей. Он убедил короля создать в провинциях ассамблеи из представителей трех основных сословий. По его замыслу, ассамблеи были призваны стать вместе с местными парламентами своего рода местными администрациями, что помогло бы ограничить произвол парламентов103 в сферах, выходящих за пределы сугубо судебных дел. Неккер полагал также, что такая конструкция местной администрации ослабила бы сопротивление парламентов нововведениям. Задачи провинциальных ассамблей Неккер определил в специальной записке на имя короля, включив в сферу их компетенций распределение и сбор налогов, строительство и содержание дорог, а также информирование короля о мерах, которые могли бы поспособствовать улучшению дел в провинциях. Выборность депутатов ассамблей не предполагалась, их предлагалось назначать от сословий, но Неккеру удалось убедить короля вдвое увеличить число депутатов от третьего сословия по сравнению с дворянством и духовенством. Еще более важное новшество касалось порядка голосования в ассамблеях по вопросам их деятельности. Вместо прежнего правила: одно сословие – один голос, в создаваемых ассамблеях голосование сделали персональным. Как полагают некоторые историки, эти два новшества оказались очень важны в истории подготовки событий 1789 года104. Подобные местные администрации были немедленно созданы в четырех провинциях. Опыт показался удачным, и было принято решение распространить его на оставшиеся провинции. Однако довести дело до конца не удалось. В мае 1781 года Неккер подал в отставку. Известие об отставке министра финансов вызвало вполне ожидаемую реакцию парижской публики. Огромная толпа пришла к дому Неккера, чтобы приветствовать отставленного министра.

Формальной причиной отставки Неккера стал «неожиданный» категорический отказ короля выполнить три требования министра финансов который в апреле не сумел убедить Парижский парламент зарегистрировать эдикт о создании очередной провинциальной ассамблеи. Неккер потребовал от короля заставить Парижский парламент зарегистрировать эдикт, а также сделать его членом Королевского совета и передать ему руководство военными заказами для армии и флота105. Как представляется, если бы Неккер ограничился только первым требованием, он получил бы желаемое согласие короля. И надо подчеркнуть, что король думал три дня, прежде чем решился уволить Неккера. Выдвинув два дополнительных требования, следует признать, довольно дерзких, Неккер не оставил выбора Людовику XVI. Создается впечатление, что министр финансов сознательно форсировал свою отставку. Причины, которые историки приводят в качестве объяснения позиции Неккера – интриги придворных и судейских из Парижского парламента, утрата доверия со стороны Морепа, травля в газетах – выглядят неубедительно.

В январе 1781 года он опубликовал свой Отчет королю, в котором детально описал механизм королевских финансов, свои принципы управления и финансовое положение страны. Неккер был убежден, что открытость монархии пойдет только на пользу, повысит доверие общества, уменьшит возможности парламентов для демагогии и политиканства. Вместе с тем из отчета, который был напечатан общим тиражом в сто тысяч экземпляров106 и в считанные дни разошелся по рукам, можно было уяснить, что расходы двора скандальны, что король издерживает огромные суммы на пенсии и различные «милости» придворным куртизанам, что королева не знает пределов в своих тратах. Публикация наделала много шума, но только добавила авторитета Неккеру. При дворе скандала не произошло, хотя министр иностранных дел Вержен направил Людовику XVI письмо, в котором утверждал, что министр финансов нарушил главный принцип монархии: «король говорит – все повинуются», а открытость и гласность, принятые в Англии, губительны для французской политической системы. Морепа незадолго до своей кончины в том же году составил для короля список лиц, коих не следует использовать в дальнейшем на государственной службе, зачислив в него четверых будущих генеральных контролеров финансов: Калонна, Ломени де Бриенна, Ламуаньона и Неккера107. И тем не менее увольнение Неккера состоялось только в мае и только под влиянием его неприемлемых требований, предъявленных королю.

Невольно закрадывается подозрение, что Неккер сознательно хотел уйти из правительства и именно на пике популярности. Тот факт, что популярность в обществе весьма заботила Неккера не подлежит сомнению. Поэтому он предпочел на время скрыться в Швейцарии, откуда не забывал подпитывать симпатии простых французов. В 1784 году в Париже был опубликован его трехтомный труд по управлению финансами, который имел невероятный успех. В следующем году Неккер путешествовал по Франции и посетил Париж. В 1787 году он вступил в открытую полемику с генеральным контролером финансов Калонном, который обвинил Неккера в дезинформировании общественности в 1781 году о состоянии французских финансов, в том, что бюджет был не профицитен, а дефицитен, и дефицит этот составлял ни много, ни мало, а 50 миллионов ливров. Неккер просил короля предоставить ему право ответить на обвинения, но получил отказ. Тем не менее, он опубликовал свой ответ и за ослушание был выслан из Парижа. Публика несмотря ни на что была на стороне своего героя.

Назначенный после Неккера генеральным контролером финансов Ж.-Ф. Жоли де Флёри, первым делом уничтожил все провинциальные ассамблеи, созданные Неккером. Выходец из семьи судейских, он вероятно хотел ликвидировать противников местных парламентов. Нельзя, однако, исключать, что он усмотрел в их деятельности взрывоопасный потенциал. Жоли до Флёри занимал пост генерального контролера финансов всего полтора года, но успел обнаружить, что обыкновенный бюджет Франции дефицитен: расходы превышали доходы на 80 миллионов. Делу, однако, не дали ход и обвинили самого Флёри в создании дефицита. Его преемник, Анри Лефевр д’Ормессон выдержал на посту министра финансов всего семь месяцев. С первых шагов он столкнулся с огромным дефицитом и необходимостью срочно найти деньги, чтобы заплатить по долгам, образовавшимся в период войны за американскую независимость. За эти семь месяцев он испытал все прелести высокой должности: займы, два платежных кризиса Учетной кассы, введение принудительного курса ее акций, запрет на вывоз золота и серебра, попытка реформирования Генерального откупа, которая в итоге и по совокупности стоила ему должности.

Шарль Александр Калонн

Новым министром финансов в ноябре 1783 года вопреки «завещанию» Морепа стал Шарль Александр Калонн, опытный и ловкий бюрократ, умный и циничный царедворец и интриган. Он давно стремился к этому посту. Его не страшила участь предшественников, он был уверен, что в состоянии справиться с кризисом французских финансов. Полагают, что он был одним из активных участников травли Неккера, но тогда, в 1781 году ему не удалось получить заветное назначение из-за некоторого недоверия, которое испытывал к нему король, осведомленный о его не вполне законных методах управления финансами тех провинций, где ему довелось служить в прошлом. Калонн времени не терял. За два года, после увольнения Неккера он сумел заручиться поддержкой всех влиятельных лиц в окружении Людовика XVI, прежде всего, министра иностранных дел графа Вержена, сменившего Морепа, который к тому времени умер, на негласном посту главного советчика короля по части правительственных назначений. Король уступил настояниям Вержена несмотря на то, что помнил список «ненадежных», составленный Морепа. Кандидатуру Калонна поддерживали и французские финансисты, считавшие его практиком, великолепным специалистом, не лишенным идей и планов.

Свой план Калонн с пафосом изложил на заседании Счетной палаты перед многочисленными интендантами финансов, представителями Генерального откупа и другими правительственными чиновниками. По его словам, для него было бы величайшим счастьем, если бы после периода напряженного труда, в результате которого были бы ликвидированы все долги минувшей войны, он смог бы приступить к реализации грандиозного плана улучшения всех без исключения сфер хозяйства королевства, чтобы сами собой появлялись необходимые ресурсы, чтобы не было больше необходимости выжимать их силой, прибегая к несправедливым и жестоким методам, чтобы найти, наконец, секрет равноправного и пропорционального уменьшения налогов, их справедливого распределения и упрощения их взимания. Новый министр провозгласил своим приоритетом восстановление доверия общества, которое в результате действий его предшественников упало до самого низшего предела, а также объявил себя сторонником политики стимулирования экономического развития за счет «легких денег».

Его враги потом обвиняли Калонна в том, что он свел свое министерство к мести неугодным чиновникам и банкирам, отказался от административных реформ Неккера, которые позволяли повысить эффективность управления и сократить ненужные расходы, а свою реформу так и не начал. На самом деле Калонн, будучи реалистом и прагматиком, прежде всего хотел восстановить доверие к государственному кредиту, чтобы вновь обратиться к политике массированных заимствований с целью стимулировать экономическую активность. Вступая в должность он обнаружил катастрофическую картину. Доходы казны ожидались в объеме 270 миллионов ливров, но собрать удалось только около 190 миллионов ливров. Годовые проценты по пожизненным рентам и другим заимствованиям достигали 250 миллионов ливров, государственный долг, подлежащий немедленному погашению, составлял 390 миллионов ливров, а общая сумма привлеченных займов превышала 2,8 миллиарда ливров, из которых один с лишним миллиард занял Неккер.

А в казне денег не было. Бывший министр финансов Лефевр д’Ормессон из-за острого дефицита средств в государственном казначействе был вынужден прибегать к драконовским мерам в отношении рантье и финансистов. Последние угрожали вообще вывести свои капиталы из страны, если правительство не будет соблюдать свои обязательства и не упразднит Генеральный откуп. В подобных условиях Калонн видел выход только в расширении заимствований. Он рассуждал просто: денег не хватает потому, что они выведены из оборота, следует привлечь много денег из-за границы и тогда заработают припрятанные деньги внутри страны; денег в стране должно быть в изобилии, чтобы никто не мог «рассмотреть» истинные размеры потребностей казны. Доверие в такой ситуации было главным условием урегулирования финансового кризиса.

С целью успокоить финансистов Калонн начал с некоторого ограничения прав Генерального откупа и принял меры к превращению этой организации в эффективный инструмент управления доходами, как это предполагал сделать его предшественник. Решением королевского совета был увеличен капитал Учетной кассы до 17,5 миллионов ливров. В 1784 году совет министров подтвердил что задолженность по рентам (аннуитетам) будет отныне выплачиваться в строгом соответствии с условиями займа. Мера на первый взгляд незначительная, однако она продемонстрировала рантье, что отныне к ним не будут относиться как к бесправным просителям. Другим решением совета было объявлено о выплате по займу, который был заморожен в 1770 году. В том же году Калонн создал Caisse d’amortissement (Касса погашения государственного долга), которая в течение 25 лет была обязана погасить 1,246 миллиардов ливров из 2,8 миллиародов ливров совокупного государственного долга108. Благодаря испанским серебряным пиастрам, наводнившим Францию, Калонн ранее, чем ожидал, смог отменить фиксированный курс акций Учетной кассы, крайне непопулярную меру его предшественника. Все это позволило ему привлечь первый большой заем.

После долгих лет экономии, которой требовали его предшественники, Калонн запустил за счет полученных займов масштабную программу государственных расходов. Часть этих «легких денег» пошла на удовлетворение запросов двора. Калонн выплатил огромные долги брата короля, позволил королю купить для королевы за 6 миллионов ливров замок в Сэн-Клу, а королю – замок Рамбуйе, увеличил суммы на праздники и балы в Версале, финансировал деятельность Королевской академии музыки, создал школу танцев, увеличил жалование певцам, танцорам, учредил премии за лучшие лирические произведения. Министры кабинета не знали отказов в финансировании их проектов.

Кроме того, Калонн принял экстренные меры к восстановлению экономического роста, ограничил спекуляции с золотом, в которое вкладывалось значительное количество ликвидности, начал строительство каналов, прокладку и ремонт дорог, расширение и модернизацию морских портов, некоторым из которых был предоставлен режим порто-франко, ужесточил биржевые правила, запретил срочные операции, чем предотвратил биржевой крах, отрегулировал ежеквартальные выплаты дивидендов акционерам Учетной кассы, начал поощрять создание новых промышленных предприятий, побуждал к участию в их капитале государственное казначейство, короля и его приближенных, крупных банкиров. Калонн увеличил капитал Ост-Индской компании до 20 миллионов ливров, а затем создал на ее основе новую компанию, которая оказалась в состоянии возродить торговые операции. Примечательно, что финансирование операций он организовал по схеме Неккера при помощи переводных векселей и того же самого английского банкирского дома Бурдьё и Шелле из «гугенотского интернационала». Более того, он согласился предоставить банкирскому дому монопольное право на обслуживание операций французской компании и принял его разорительные комиссии109. Комментировать этот факт сложно, слишком мало известно об этом эпизоде, но представляется, что обойтись без рекомендаций со стороны Неккера в этом деле Калонну вряд ли было возможно, если, конечно, не допустить, что он сам был причастен к «гугенотскому интернационалу».

С восстановлением мира в отношениях с Англией Калонн в марте 1784 года начал переговоры о заключении торгового договора, а чтобы англичане были посговорчивее резко увеличил таможенные тарифы на английские товары. Договор был подписан в сентябре 1786 года. Он предусматривал значительное снижение пошлин на продукцию французского сельского хозяйства, открывал новые рынки для французского вина, поощрял экспорт в Англию французских предметов роскоши. В свою очередь, Англия добилась существенного снижения таможенных тарифов на английские товары. Мотивируя свой столь либеральный подход, Калонн утверждал, что конкуренция заставит французских предпринимателей лучше работать и бороться за национальный рынок, но находились и такие, кто были склонны обвинять его в разорении французской промышленности. На самом деле от либеральных мер, предусмотренных торговым договором 1786 года, выиграла только французская стекольная промышленность, другим отраслям, и прежде всего текстильной110, был нанесен тяжелейший удар.

Увеличивая расходы казны Калонн всячески противился повышению налогов и даже умудрялся снижать некоторые из них. В частности, воспользовавшись мирным временем, он отменил так называемый третью двадцатину111, установленную в 1749 года в размере 5 процентов с доходов. Некоторые незначительные увеличения поступлений в бюджет не меняли положение радикально: доходы сокращались – дефицит бюджета стремительно рос112.

Финансировать бюджетный дефицит в таких условиях можно было только за счет все новых заимствований. В общей сложности, используя различные инструменты, Калонн занял 653 миллиона ливров, меньше чем занял Неккер, но следует учесть, что ему не приходилось финансировать военные расходы – войн в это время Франция не вела. А вот стоимость заимствований, произведенных Калонном, оказалась вполне сопоставимой с займами Неккера. Особенно дорогим для государственного казначейства оказался выпуск лотереи, произведенный незадолго до его отставки. По сути дела он проводил ту же политику заимствований, что и Неккер, и денег в стране, как он и обещал, было много. Банки и биржа процветали. Клиенты банков активно занимали деньги, которые прямиком отправлялись на биржу. Ажиотаж усиливался благодаря появлению ценных бумаг на предъявителя и распространению товариществ с ограниченной ответственностью. Деньги делали деньги. Вложения в производство по уровню доходности не могли конкурировать с биржевыми операциями.

В условиях всеобщего ажиотажа Калонн постарался прежде всего защитить государственные обязательства. С целью воспрепятствовать спекулятивному повышению курса акций Учетной кассы в январе 1785 года он запретил срочные «длинные» сделки, в июле – «короткие». Кроме того ему пришлось заблокировать курс акций Компании вод братьев Перье и Банка де Сэн-Шарль. Эти меры ограничили возможность получения спекулятивных доходов, но одновременно создали угрозу банкротства целого ряда крупных финансистов. Калонн оказался вынужденным поддерживать курс некоторых компаний, в том числе новой Ост-Индской компании, за счет средств королевского казначейства. Эти меры вызвали грандиозный биржевой скандал, в результате которого ряд финансистов разорились.

В том же году Калонн впервые за почти 60 лет провел монетную реформу, цель которой заключалась в выравнивании соотношения цен золота и серебра во Франции с соотношением, установленным в Испании (0,2930 г чистого золота за 4,450 г серебра). Было заявлено, что цель реформы состоит в сокращении контрабандного ввоза серебра и вывоза золотых луидоров113, которых во Франции катастрофически не хватало. На самом деле снижение золотого содержания луидора было призвано снизить привлекательность золота как средства тезаврации и поддержать таким образом привлекательность государственных заимствований, сильно осложнившихся после серии скандалов. Операция затронула золотую монету на 750 миллионов ливров, остальные 250 миллионов ливров в золотой монете были либо вывезено в Испанию, либо тезаврировано самими французами. В остальном операция ничем не отличалась от банальной порчи монеты, золотое содержание луидора понизилось, а казна получила три миллиона ливров дополнительного дохода. Однако получение этого дохода сильно растянулось во времени, поскольку перечеканка была плохо организована, монетные дворы не справлялись с заказами. Реформа вызвала многочисленные жалобы, а Калонна парижский парламент обвинил в казнокрадстве.

Восторженное отношение общества к Калонну продолжалось не более года, а затем сменилось раздражением. Парламенты открыто высказывали недовольство по поводу все новых займов, духовенство волновалось в связи со слухами о наличии планов обложить налогами церковную собственность, торговые палаты протестовали против англо-французского торгового договора, финансовые круги высказывали недовольство мерами, положившими конец биржевой лихорадке. Нерешительный король еще не отказывал ему в своей поддержке, но Калонн уже улавливал его колебания. Положение в финансах в 1786 году можно было с полным правом назвать катастрофическим. После отмены третьей двадцатины расчетный дефицит бюджета 1787 года превышал 100 миллионов ливров. В довершение Парижский парламент отказался дать разрешение на привлечение нового займа.

Вот тогда-то Калонн и решил вернуться к глубоким реформам несмотря на то, что уже утратил поддержку общественности. В августе 1786 года он представил королю проект плана реформирования финансов, в котором он предложил вдохнуть новую жизнь во все сферы государственной жизни «путем устранения всего вредного и отжившего». Речь шла о ликвидации всех внутренних таможен, об отмене всех сборов, о снижении размера тальи114, о замене дорожной барщины (корве) денежной выплатой, о трансформации Учетной кассы в государственный банк, а также о введении новых налогов на собственность аристократии и духовенства. Центральным звеном плана стало введение территориальной субвенции, единого налога для всех сословий на доходы от земельной собственности, который был призван заменить двадцатины. Распределение и сбор нового налога предлагалось поручить пирамиде местных ассамблей: приходских, муниципальных, районных, избранных плательщиками налогов независимо от их социального статуса.

Когда Калонн представил Людовику XVI свой проект, король сразу узнал в нем идеи Неккера и Тюрго, но проект поддержал. Калонн, понимая, что преодолеть сопротивление Парижского парламента столь радикальным мерам будет непросто, если вообще возможно, решил представить проект на рассмотрение Ассамблеи нотаблей, поскольку в соответствии с законом король не имел права ввести постоянный налог, не посоветовавшись со своими поддаными115.Это решение было по меньшей мере странным. Калонн не мог не учитывать, что Ассамблея нотаблей состояла главным образом из крупных земельных собственников, которые предсказуемо отвергли бы его идеи. Кроме того, он не мог не понимать, что созыв Ассамблеи нотаблей требовал много времени. Он таким образом давал возможность оппозиции договориться и сорганизоваться. Так оно и произошло. Калонн представил свой план королю в августе, Ассамблея собралась в декабре, а первое заседание открылось только в конце февраля. Были созданы шесть комиссий, из которых только одна согласилась с планом Калонна, одна категорически отвергла его, объявив его неконституционным, остальные утверждали, что предложенные меры неисполнимы и предлагали поправки, которые уничтожали саму идею реформы. В итоге нотабли ничего не решили и предложили созвать Генеральные штаты, старинный совещательный орган, не созывавшийся к тому времени более полутора веков. При этом все без исключения нотабли делали вид, что не подозревали масштаба бюджетного дефицита, который министру пришлось раскрыть. Раздраженный Калонн дал указание опубликовать план реформ. Попытка Калонна обратиться к поддержке общественности дала обратный результат. Возмутились все, общественное мнение, вопреки ожиданиям Калонна, враждебно восприняло план министра, который со смертью Вержена лишился своего главного заступника. Людовик XVI до этого момента последовательно поддерживал своего министра, но после обнародования плана реформ был вынужден реагировать. В апреле 1787 король не просто отправил министра финансов в отставку: Калонн был сослан в одно из его имений и ему было приказано вернуть королевские награды. Во Франции ликовали все.

Историки высказывают предположения, что план Калонна, будь он принят, мог бы спасти французскую монархию, и если бы не всеобщее возмущение, вызванное публикацией, короля можно было бы уговорить, можно было бы продолжить поиски компромисса с нотаблями. И тут возникает вопрос: а не мог ли Калонн, как и в случае с публикацией отчета Неккера, сознательно пойти на обнародование плана реформы, чтобы лишить короля возможности маневрировать? И, как ни удивительно, ответ, скорее всего, придется дать утвердительный. Дальнейшие действия Калонна не оставляют других вариантов.

Находясь в ссылке и опасаясь ареста за злоупотребления во время монетной реформы, Калонн в конце 1787 года бежал в Англию, где его тепло встретили. Он попытался восстановить свою репутацию, правда, сделал это весьма своеобразно. Он привлек скрывавшегося в Англии известного французского памфлетиста с не очень чистой репутацией, выкупил у супругов де Ламотт, тоже бежавших в Лондон, компрометирующие Марию Антуанетту документы и организовал их публикацию в английской прессе. Речь шла о так называемом ожерелье королевы Марии-Антуанетты огромной ценности, которое она якобы при посредничестве кардинала де Рогана купила у парижских ювелиров и якобы даже подписала соответствующий договор. На самом деле авантюристка и мошенница Жанна де Ламотт хитростью вынудила кардинала де Рогана выступить от имени ничего не подозревавшей королевы, заплатить за ожерелье часть суммы наличными и подписать долговые расписки. Ожерелье было похищено супругами де Ламот, а де Роган оказался в Бастилии. Несмотря на то, что в мае 1786 года парижский суд полностью оправдал кардинала и осудил Жанну де Ламотт, публикация поддельных документов вызвала во Франции скандал, который, как представляется, запустил процесс окончательной десакрализации и до того уже малопопулярной французской монархии. Калонн не ограничился этой публикацией. Он печатал в британской прессе многочисленные статьи, в которых пытался оправдать свои действия и тем самым раскрывал дополнительные неприглядные аспекты состояния французских финансов в результате расточительности двора и его фаворитов. Впрочем, этим ему пришлось заниматься недолго – с 1789 года он начал комментировать в английских газетах ход французской революции.

Ломени де Бриенн

В самом конце апреля 1787 года правительство Франции возглавил тулузский архиепископ Э.Ш. Ломени де Бриенн. И хотя он выдвинулся на политическую авансцену в собрании нотаблей как один из наиболее активных критиков Калонна, необходимость налоговой реформы была очевидна и для него. Он, однако, понимал, что парламенты представляют собой почти непреодолимое препятствие на пути любых реформ, которые задевают их интересы. По его инициативе 8 мая 1788 года на «королевском заседании»116 парламента было объявлено о реформе, подготовленной хранителем печати Ламуаньоном. Хотя парламенты в принципе не ликвидировались, их деятельность приостанавливалась на неопределенное время, состав сокращался, а большая часть полномочий передавалась 47 новым окружным судам. Правом регистрации отныне обладал один лишь Пленарный суд, создаваемый на основе Большой палаты Парижского парламента, члены которой, по сравнению с прочими, отличались большей умеренностью. Правда, покупной характер должностей сохранялся. Реформа Ламуаньона вызвала ожесточенное сопротивление провинциальных судов. Они не только отказывались регистрировать соответствующие эдикты и засыпали короля ремонстрациями, но и провоцировали анти-правительственные выступления, нередко выливавшиеся в вооруженные стычки с войсками.

Инициаторами уличных беспорядков, как правило, выступали служащие судов, весьма многочисленные в тех городах, где располагались парламенты. Во многих провинциях оппозиционное движение было активно поддержано дворянством, раздраженным тем, что реформа ограничила юрисдикцию сеньориальных трибуналов. Оппозиционные выступления накладывались на начавшийся во второй половине 1780-х годов экономический кризис, провоцировали рост общественного недовольства, что способствовало вовлечению широких масс в анти-правительственные выступления. В требованиях оппозиции ретроградные идеи порой причудливым образом сочетались с либеральными принципами века Просвещения. Так, в Гренобле собрание представителей всех трех сословий призвало к восстановлению не собиравшихся с 1628 года провинциальных штатов Дофине, в которых, однако, предполагалось, в соответствии с духом времени, удвоенное число депутатов третьего сословия и индивидуальное голосование. Это собрание также потребовало ликвидации всех налоговых привилегий.

Как бы откликаясь на подобные требования провинций, Ломени де Бриенн инициировал эдикт 17 июня 1787 года о провинциальных собраниях. Эти местные органы власти было предложено избирать на основе имущественного ценза, а их основная задача состояла в распределении налогов в своих провинциях. Представители третьего сословия получали в них половину мандатов, все депутаты голосовали индивидуально. Одновременно он вновь предложил своим бывшим коллегам по собранию нотаблей одобрить единый поземельный налог, но не в натуральной форме, как того хотел Калонн, а в денежной. Однако нотабли налог снова не приняли, сославшись на этот раз на свою некомпетентность. Они посоветовали королю созвать Генеральные штаты, после чего были распущены по домам.

После неудачной попытки утвердить налоговую реформу в собрании нотаблей, правительству ничего не оставалось, кроме как пойти традиционным путем и внести соответствующие законы на регистрацию в Парижский парламент. Тот без возражений зарегистрировал эдикты о хлебной торговле, дорожной барщине и провинциальных собраниях, но отказался принять увеличение гербового сбора и введение поземельного налога. Выступая, по существу, против отмены налогового иммунитета привилегированных сословий, парламент демагогически апеллировал к общественному мнению, призывая решить финансовые проблемы государства лишь за счет сокращения расходов двора. В ремонстрации от 24 июля он вновь посоветовал королю созвать Генеральные штаты. Чтобы преодолеть сопротивление судейских, Людовик XVI назначил на 6 августа «королевское заседание», чтобы властью короля зарегистрировать отклоненные эдикты. Однако парламент и накануне этого заседания, и после него принял постановления, фактически дезавуировавшие принудительную регистрацию. Парижский парламент активно поддержали и провинциальные суды. В ночь с 14 на 15 августа Парижский парламент был выслан в Труа.

Впрочем, эта некогда эффективная по отношению к судейским мера принуждения на сей раз ожидаемого результата не дала. Обычно, прочувствовав разницу между жизнью в столице и в маленьком провинциальном городке, судейские рано или поздно шли на компромисс, чтобы вернуться в Париж. Теперь же у правительства не было времени ждать. Да и общественное мнение поддерживало парламент, придавая дополнительное упорство его сопротивлению. После месяца переговоров Ломени де Бриенн вынужден был отказаться от введения поземельного налога и увеличения гербового сбора. Взамен, вернувшийся в столицу парламент согласился с продлением действия двух двадцатин. Временный компромисс не положил конец противоборству. Парламенты продолжали критиковать двор за расточительность, уличные беспорядки продолжались.

Ломени де Бриенн попытался сбить волну оппозиционных настроений, призвав всех желающих направлять правительству свои соображения относительно будущего созыва Генеральных штатов, что, по сути, означало признание свободы слова. Однако анти-правительственные выступления продолжались. Брожение проникло даже в армию. Правительству пришлось признать свое поражение. 8 августа судебная реформа была отменена, а на 1 мая 1789 года назначено открытие Генеральных штатов. 15 августа государство приостановило платежи по своим долгам. 25 августа ушел в отставку Ломени де Бриенн, 14 сентября – Ламуаньон. Очередная и, как оказалось, последняя попытка французской монархии Старого порядка модернизировать государство посредством реформ окончилась крахом117.

Второе министерство Неккера

После провала экспериментов Калонна и архиепископа Ломени де Бриенна (оба из запретительного списка Морепа), большого друга физиократов Тюрго и Морелле, французская монархия де-факто оказалось в состоянии финансового банкротства, за которым отчетливо просматривался и политический крах. Попытки получить заем у европейских банкиров оказались безуспешными: Франции в кредите отказали. Необходимость изыскать средства вынудили Людовика XVI снова призвать Неккера. Существует мнение, что это было условием предоставления займа, выдвинутое европейскими банкирами. В конце августа 1788 он был назначен генеральным директором по финансам, а два дня спустя – государственным министром, что служило пропуском в Королевский совет и сделало его французским политиком первого ранга, несмотря на то, что он оставался швейцарским протестантом.

Неккер начал действовать без промедления, и деятельность его не ограничивалась чисто финансовыми вопросами. Прежде всего он обратился к проблеме голода и запретил экспорт зерна, организовал закупки пшеницы за границей и предоставил импортерам специальные привилегии, а полиции дал полномочия для поддержания порядка на рынках. Кстати, в поставках пшеницы во Францию опять отметился английский банкирский дом Бурдьё и Шоле, а связником между Неккером и Бурдьё выступил их общий знакомый и доверенное лицо обоих финансистов, некто Бартоломео Юбер118. В октябре он был командирован Неккером в Лондон для организации снабжения Парижа. Сохранились письма, которые Юбер писал регулярно Неккеру из Англии119. К сожалению, письма эти до сих по недоступны, но следует учесть, что они были написаны в период, когда французское общество все больше и больше дестабилизировалось. В сфере финансов Неккер немедленно отменил приостановление платежей, декретированное Ломени де Бриенном, и легко организовал заем на 80 миллионов ливров, необходимых для исполнения обязательств государственного казначейства в период до начала работы Генеральных штатов.

Про Генеральные штаты Неккер тоже не забыл. Немедленно по вступлении в должность он предложил созвать Генеральные штаты в мае следующего, 1889 года, а в ноябре текущего вновь собрать Ассамблею нотаблей, чтобы решить вопрос как выбирать депутатов Генеральных штатов: поименным голосованием всех имеющих право избирать или как прежде по сословиям: одно сословие – один голос. Он также предложил нотаблям согласиться с удвоением представительства третьего сословия в Генеральных штатах как самого многочисленного сословия в государстве. Позиция директора по финансам в отношении представительства третьего сословия немедленно возродила его былую популярность и отныне его называли не иначе, как «министр-патриот».

К тому времени вся Франции покрылась густой сетью разнообразных общественных объединений: естественно-научных, философских и агрономических кружков, провинциальных академий, библиотек, масонских лож, музеев, литературных салонов и других подобных общественных структур, в которых разворачивались бурные дискуссии о положении в стране, о путях выхода из политического и экономического кризиса, о власти короля и о порядке работы Генеральных штатов. В отличие от традиционных объединений, эти ассоциации имели внесословный характер и демократическую организацию. Среди их членов можно было встретить и дворян, и священнослужителей, и судейских чиновников, и представителей образованной верхушки третьего сословия. Примечательно, что все эти разбросанные по стране просветительские ассоциации поддерживали между собой постоянную связь, образуя как бы прообраз всесословного французского общества, объединенного идеалами Просвещения.

Координирующим центром патриотической партии, как стали называть это мощное общественное течение, стал возникший в Париже Комитет тридцати. Он включал в себя героя Войны за независимость США маркиза Лафайета, аббата Э.Ж. Сийеса, отенского епископа Ш.М. Талейрана, советника Парижского парламента А. Дюпора, графа О.Р. Мирабо и других представителей просвещенной элиты. Мирабо стал признанным лидером Комитета. Поддерживая связь с единомышленниками по всей Франции, Комитет развернул активную памфлетную кампанию в поддержку требования удвоить представительство третьего сословия и ввести поголовное голосование депутатов. Активную роль в организации этой памфлетной кампании играл также герцог Филипп Орлеанский и его окружение.

Вторая Ассамблеи нотаблей собралась в ноябре 1788 года. Как и следовало ожидать, лишь одно из созданных бюро-комиссий поддержало предложения Неккера по двойному представительству третьего сословия, а также по порядку голосования. Это не остановило «министра-партриота». Дважды предложение выносилось на рассмотрение Королевского совета. Во второй раз 7 из 9 его членов поддержали предложение. Удалось также убедить короля и королеву. В конце декабря был опубликован доклад Неккера на Королевском совете и решение совета об удвоении числа депутатов от третьего сословия, их становилось столько же сколько депутатов от дворянства и духовенства вместе взятых. Вопрос о способе голосования оставался открытым120.

Тем временем обстановка в стране обострялась. По сути уже в декабре началось подготовка к выборам депутатов Генеральных штатов. В печати, в салонах, клубах, кофейнях шла широкая дискуссия по спорным вопросам, свобода слова де-факто стала всеобщей и повсеместной. Неккер неутомимо отвечал на поток писем и обращений, разъяснял процедуру выборов. Местные парламенты пытались чинить препоны выходу газет, брошюр, листовок, а коллеги Неккера по кабинету даже просили короля ограничить его сферу деятельности исключительно финансами121, но Неккер уже вошел во вкус большой политики.

Избирательная кампания января – марта 1789 года проходила в беспокойной обстановке. «Низы» города и деревни, измученные экономическим кризисом и растущей дороговизной, находились в крайне возбужденном состоянии. В разных местах то и дело вспыхивали волнения. В марте голодные бунты имели место в Реймсе, Марселе, Эксе. В Париже 29 апреля, уже после завершения выборов, произошли массовые беспорядки, известные как «дело Ревельона». Возбужденная ложными слухами о том, что владелец мануфактуры Ревельон якобы предложил снизить заработную плату, толпа рабочих из Сен-Антуанского предместья (среди которых не было ни одного рабочего с предприятия самого Ревельона) разгромила дом мануфактуриста. Властям пришлось применить войска, чтобы подавить восстание.

В выборах патриотическая партия приняла самое активное участие. Комитет тридцати и аналогичные ассоциации в провинции энергично поддерживали своих кандидатов, выпускали памфлеты в их поддержку, разрабатывали образцы наказов, принимавшихся затем на собраниях избирателей. Все ведущие деятели оппозиции получили депутатские мандаты.

Как и предлагал Неккер, Генеральные штаты собрались в Версале 5 мая 1789 года. Всего было избрано 1165 депутатов: половина – от третьего сословия, по 1/4 от духовенства и дворянства. Из числа представителей третьего сословия 50 процентов составляли судейские, 26 процентов близкие к ним по своему статусу и интересам лица свободных профессий, в основном адвокаты. Поскольку король так и не определил точный порядок работы Штатов, сразу же возникли противоречия относительно процедуры. Третье сословие потребовало, чтобы проверка полномочий депутатов проходило на общем собрании. Это должно было стать первым шагом к поголовному голосованию. Дворянство и духовенство, напротив, высказались в пользу традиционного порядка проверки – по палатам. Споры затянулись на пять недель.

В этом противостоянии определилась группа лидеров, возглавивших борьбу депутатов третьего сословия и вскоре получивших общенациональную известность, поскольку их выступления тиражировались оппозиционной прессой на всю страну. Это были гренобльские адвокаты Ж.Ж. Мунье и А. Барнав, аббат Сийес, видный астроном Ж.С. Байи и радя других. Наибольшим влиянием среди них обладал граф Мирабо.

Неккер выступил на открытии первого заседания Генеральных штатов с большой речью, в основном по вопросам финансирования государственных расходов. Депутаты были разочарованы. В речи не было ни разу упомянуто слова «конституция», да и финансовые аспекты тоже не впечатлили. Среди депутатов от третьего сословия, которые, как известно, приехали в Париж с практически одинаковыми «наказами» с мест, уже сложился консенсус относительно финансового кризиса, который считался прямой производной от абсолютистского правления. Депутаты требовали радикальных мер, Неккер же предполагал действовать обычными методами: экономией средств за счет сокращения расходов двора и пенсионных обязательств короны, пересмотром контрактов с генеральными откупщиками, увеличением авансов от провинций, то есть методами, которые не раз доказали свою неэффективность.

В дискуссии о порядке голосования Неккер занял половинчатую позицию, полагая, что по части вопросов можно голосовать старым порядком по сословиям, по части – поголовным голосованием в общем собрании всех сословий. На протяжении нескольких недель Неккер уклонялся от заявления своей позиции относительно конституирования единого собрания, в котором одновременно присутствовали бы все три сословия, и закрепления в нем большинства третьего сословия.

Устав от словопрений, представители третьего сословия попытались создать орган, представляющий граждан Франции. Они с 11 мая собирались отдельно от первых двух сословий, образовав так называемые «коммуны». 12 июня коммуны предложили другим сословиям присоединиться к ним. Большая часть первого сословия так и сделала, но почти все представители дворянства отказались. 17 июня коммуны объявили себя Национальным собранием. Второе сословие вступило в новое собрание за два следующих дня. На следующий день лидер третьего сословия Мирабо (дворяне не избрали его депутатом) встретился с Неккером. После встречи министр стал энергично готовить проект предложений со стороны короля по поводу реформирования Генеральных штатов и дальнейших налоговых и социальных реформ. Он, в частности, предлагал упразднить талью и заменить его общим для всего населения налогом. Предлагалось реформировать габель122 и другие акцизы. Неккер хотел закрепить и сделать неотчуждаемыми индивидуальные свободы, которые в ходе предвыборной кампании как-то сами по себе реализовались на практике, а также обеспечить равный доступ к государственным должностям всем достойным независимо от сословной принадлежности.

Неккер рассчитывал, как всегда, заручиться поддержкой Марии Антуанетты, но неожиданно столкнулся с жесткой и неприязненной оппозицией со стороны королевы. В Королевском совете 18 июня Людовик XVI поддержал подготовленный Неккером текст королевского выступления в Генеральных штатах, но на другой день под давлением Марии Антуанетты внес в него принципиальные изменения. Одновременно была предпринята попытка явочным порядком прекратить работу Национального собрания. Утром 20 июня 1789 года депутаты Национального собрания обнаружили, что зал их заседаний без какого-либо предупреждения закрыт на ремонт. Опасаясь, что это – первый шаг к их разгону, они отправились в ближайшее просторное здание – Зал для игры в мяч – и там торжественно поклялись не расходиться до тех пор, пока не дадут государству Конституцию.

23 июня Людовик XVI зачитал королевскую речь депутатам. Он отказал разночинцами в равных правах с дворянством продвигаться по государственной службе, отказался признать самопровозглашенное Национальное собрание и призвал вернуться к работе по сословным палатам. Сеньориальные права и повинности, вызывавшие особое раздражение крестьянства, сохранялись в полном объеме123.

Неккер отказался присутствовать на этом заседании, что вызвало небывалое воодушевление в народе и новый взрыв популярности министра. Одновременно Неккер подал прошение об отставке, но король и королева не приняли его. Время уволить Неккера еще не подошло, нельзя было не считаться с популярностью министра. К столице стягивались войска, и нужно было выиграть время. 9 июля Национальное собрание объявило себя Учредительным, то есть учреждающим Конституцию. Только 11 июля Неккеру объявили о необходимости срочно покинуть Францию. Известие об отъезде отставленного министра, «министра-патриота» послужило сигналом к массовому выступлению. 14 июля Бастилия как символ абсолютизма и политической реакции пала. В Париже и других городах начались бесчинства, самосуды, расправы над отдельными защитниками Старого режима. Напуганный король и воодушевленные депутаты направили Неккеру послание с приглашением вернуться, а в конце июля его уже встречали толпы народа в Париже и депутаты в Версале.

Деятельность Неккера в этот период сводилась к составлению и редактированию важнейших документов, исходивших от имени короля. Тональность этих документов была по меньшей мере противоречивой, чтобы не сказать провокационной. Неккер неожиданно сместился на позиции консерватора, даже монархиста, он стал утверждать, что исполнительная власть должна безраздельно принадлежать монарху, затягивал одобрение королем «Декларации прав человека и гражданина», утвержденной Учредительным собранием 26 августа. Декларация казалась ему чересчур радикальной. В обществе невольно создавалось впечатление, что король и королева не желают считаться с новыми реалиями.

Финансовые вопросы по сути не решались. Неккер по-прежнему предлагал традиционные, неэффективные методы сокращения расходов, а тем временем прямые налоги собирались медленно, акцизы вообще перестали поступать в казну. Неккер обратился к Учредительному собранию с предложением утвердить два займа на 20 и 80 миллионов ливров под привлекательный для вкладчиков процент, но депутаты утвердили 4,5 и 5 процентов соответственно. Займы предсказуемо провалились. Тогда Неккер предложил ввести патриотический взнос в размере одной четверти доходов граждан, который был дополнен предложением налога на серебряную и золотую посуду, драгоценности, золото и серебро в слитках. Тяжесть патриотического взноса в сочетании с невозможностью проконтролировать достоверность деклараций о доходах денег не принесли, но показали слабость государственной машины. Депутаты, со своей стороны, предложили передать государству церковную собственность, которая оценивалась в 3 миллиарда ливров, мотивируя это тем, что она является корпоративной собственностью, а следовательно не частной, которая неприкосновенна и священна. Конфискация церковных богатств, по их мнению, открывала реальную возможность погашения государственного долга. Неккер был против. Кроме того, от имени короля он направил Учредительному собранию послание, в котором выступил за возмещение упраздненных прав их бывшим владельцам, включая упраздненную церковную десятину и личные сеньориальные повинности крестьян.

Двойственная позиция Неккера, которая воспринималась как сознательное торможение «революционного процесса», спровоцировала нападки на него радикальной прессы, доставалось и королевской семье. В прессу начали просачиваться данные из «красной книги» генерального контролера финансов, в которой фиксировались секретные траты на королевскую семью. Как это могло происходить помимо воли министра – непонятно. Но это не смущало Неккера, хотя бросало тень и на него самого. Не страшась возмущения и дальнейшего ущерба своей репутации «министра-патриота», он продолжал гнуть свою линию и предложил парижанам изыскать 60 миллионов ливров, чтобы возместить убытки пострадавшим от беспорядков. Но Учредительное собрание уже забирало в свои руки властные полномочия. Депутаты начали серьезно рассматривать проект конфискации и продажи церковных земель. Один из проектов предусматривал продажу церковных земель и недвижимого имущества исключительно при помощи ассигнатов – переходным инструментом от процентной ценной бумаги к полноценным бумажным деньгам. Предполагалось, что все желающие могли приобрести ассигнаты, чтобы оплатить приобретаемые церковные имущества. Привлеченные таким образом средства населения предполагалось направить на погашение государственного долга и финансирование текущих расходов, но в первые месяцы 1790 года дело двигалось медленно, финансовый кризис обострялся.

В марте Неккер снова предложил традиционные методы: он рассчитывал на кредит Учетной кассы, на авансы генеральных откупщиков, на патриотический взнос, который, по его оптимистической оценке, был в состоянии принести до 30 миллионов ливров, новый заем тоже на 30 миллионов ливров и столько же предполагал сэкономить на расходах. Критики министра указывали на то, что патриотический взнос не дал ожидаемых результатов, предыдущий заем провалился, а рассчитывать на сокращение расходов вообще не имеет смысла. В мае Неккер проинформировал депутатов о том, что население не платит старые налоги в ожидании новых, которых еще никто не предложил, выступил категорически против отмены крайне непопулярных в обществе акцизов и предложил сохранить пошлины за перевозку товаров внутри страны, хотя прекрасно сознавал, что его предложения будут отвергнуты и только озлобят депутатов. В Учредительном собрании под влиянием Мирабо уже был готов план широкого использования бумажных денег при распродаже церковных имуществ. В августе Мирабо предложил напечатать ассигнатов на один миллиард ливров и рассматривать их как просто бумажные деньги. Неккер не стал затягивать с отставкой и 8 сентября отправился в свое имение в Швейцарию, где продолжил свою публицистическую деятельность. Теперь его главной темой стала Французская революция и его собственная роль в революционных событиях.

Была ли Французская революция неизбежна?

В последнюю четверть XVIII века Франция вступила, будучи одной из самых богатых и многолюдных европейских стран. По численности населения (27 млн. человек в 1775 году) она лишь относительно немного уступала России (30 млн.), находилась в более или менее равном положении с Австрией и значительно превосходила Испанию (чуть более 10 млн.), Англию (около 10 млн.) и Пруссию (6 млн.). Продолжавшийся во Франции на протяжении всего столетия демографический подъем в значительной степени был обусловлен устойчивым экономическим ростом с 1720-х по 1780-е годы и ростом доходов населения. Особенно быстро развивались сектора экономики, связанные с колониальной торговлей. По ее общему объему, выросшему за этот период в 4 раза, Франция вышла на второе место в мире после Англии. Причем, разрыв между двумя странами в данной сфере постепенно сокращался, поскольку французская внешняя торговля росла более высокими темпами.

Сотни французских судов курсировали в «атлантическом треугольнике»: из Франции они везли в Африку ром и ткани, там наполняли трюмы чернокожими рабами для плантаций Вест-Индии, откуда возвращались в метрополию груженые сахаром-сырцом, кофе, индиго и хлопком. Колониальное сырье перерабатывалось на многочисленных предприятиях, окружавших морские порты, после чего готовые продукты частично потреблялись в самой стране, частично продавались за рубеж.

Атлантическая торговля стимулировала развитие французского судостроения, текстильной и пищевой промышленности. Больших успехов в XVIII веке добилась тяжелая индустрия Франции. Богатые дворянские семьи охотно вкладывали в нее средства. В 1780-е годы более 50 процентов металлургических предприятий принадлежали дворянам, более 9 процентов – церкви. Именно в этот период дворянская семья Венделей основала знаменитый металлургический завод в Крезо, где в 1787 году была проведена первая во Франции плавка с использованием кокса. В 1780-е годы на промышленных предприятиях стали внедряться паровые машины.

Заметный прогресс имел место и в такой достаточно консервативной отрасли экономики Франции, как сельское хозяйство. Интенсивная пропаганда новейших методов агрокультуры, которую при активной поддержке властей осуществляли просветительские сельскохозяйственные общества, начинала приносить плоды. Передовые достижения агрономической науки, животноводства постепенно воспринимались крестьянской средой, получая все более широкое применение. Особенно же восприимчивы к ним оказались ориентированные на рынок крупные дворянские и фермерские хозяйства. В целом валовый продукт сельского хозяйства с 1709 по 1780 год вырос на примерно 40 процентов.

Развернутое государством строительство дорог, мостов и каналов способствовало расширению внутренней торговли и специализации различных регионов на производстве определенных видов продукции для рынка. Однако государство в этой богатой, экономически процветающей стране переживало острый финансовый кризис. Огромный государственный долг, на обслуживание которого уходило более половины бюджета, стал непосильной ношей для устаревшей финансовой системы. Выходом из нелегкой ситуации могла стать лишь реформа налогообложения, предполагавшая отмену фискальных привилегий дворянства и духовенства и введение общего для всех поземельного налога124. Все описанные выше попытки королевских министров модернизировать налоговую систему Франции наталкивались на упорное сопротивление привилегированных сословий и традиционных судебных учреждений, которые свою борьбу за узкокорпоративные интересы прикрывали демагогическими лозунгами, созвучными модным идеям философии Просвещения. Эта борьба, в которой королевская власть неизбежно терпела поражения и отступала, исподволь подрывала прочность государственной конструкции, сакральность и авторитет монархии незаметно таяли, особенно среди городского населения. Впрочем, до поры до времени участие «низов» в политической борьбе сводилось, в основном, к моральной поддержке оппозиции и лишь изредка принимало форму уличных беспорядков, непродолжительных и спорадических.

Ситуация изменилась во второй половине 1780-х годов, когда ухудшение условий жизни из-за начавшегося экономического кризиса вызвало резкий всплеск активности «низов». При этом следует иметь в виду, что экономический кризис во Франции 1780-х годов не носил системного характера, т. е. ни в коей мере не свидетельствовал о нежизнеспособности системы в целом. Кризисные явления в различных отраслях хозяйства были вызваны разными факторами, напрямую не связанными между собой, но впервые они совпали во времени. На просчеты правительства наложился переход долговременного тренда цен на зерно в понижательную фазу. На протяжении большей части XVIII века цены на зерно постепенно росли, но в 1776 году эта фаза цикла закончилась, и они пошли вниз. Вскоре стали падать и цены на вино, важнейший продукт французского экспорта. Снижение доходов производителей сопровождалось сокращением найма ими рабочей силы и, соответственно, ростом безработицы в сельской местности. Дабы поднять спрос на сельскохозяйственную продукцию и стимулировать ее производство, правительство предприняло ряд мер, направленных на расширение ее экспорта. Как уже отмечалось, в 1786 году оно заключило торговый договор с Англией, который открывал британский рынок для французских зерна и вин. Взамен французский рынок открывался для продукции английских фабрик. В 1787 году был разрешен свободный вывоз зерна за рубеж и заключен торговый договор с Россией, также позволявший рассчитывать на рост экспорта французских вин. Требовалось только время, чтобы принятые меры принесли желаемые результаты, но его уже не было.

Торговый договор с Англией сулил французским земледельцам в перспективе немалую выгоду, однако промышленники Франции немедленно ощутили его издержки. Передовые английские текстильные мануфактуры заполнили своей дешевой продукцией французский рынок, вытесняя с него местных производителей. Вдобавок во Франции возникли серьезные проблемы с сырьем. Несмотря на настойчивые призывы французских мануфактуристов ограничить экспорт хлопка-сырца из Вест-Индии, правительство Людовика XVI освободило английских торговцев от последних ограничений во французских колониях125. В 1787 году сбор шелка-сырца был крайне низким, а неурожай 1788 года спровоцировал забой овец и, соответственно, резкое сокращение их поголовья, что вызвало еще и дефицит шерсти. Французская текстильная промышленность оказалась в глубоком кризисе: сотни предприятий закрылись, тысячи работников оказались на улице. В результате упадка промышленности работу потеряло до 30 процентов горожан, которые пополнили и без того не малую армию городского люмпена. Достаточно сказать, что экономический кризис 1787–88 годов пережила только одна хлопкопрядильная фабрика в городе Лувье, на которой применялись ручные многоверетенные хлопкопрядильные станки. Наметилось общее замедление в промышленности. Правительство, вопреки громким декларациям Тюрго, Калонна, Неккера о важности государственного вмешательства в экономику, не имело для этого соответствующих возможностей: более половины государственного бюджета уходило на уплату процентов по долгам, все остальное тратилось на роскошную жизнь королевского двора.

В силу всех перечисленных причин экономический кризис середины 1780-х годов оказался особенно глубоким и тяжелым. Он до предела обострил социальное недовольство «низов». Разрешение экспортировать пшеницу привело к тому, что значительная часть запасов зерна ушла за рубеж. Лето же 1788 года выдалось неурожайным. Цены на рынках взлетели. Стали распространяться панические настроения: люди боялись голода, что сделало их весьма восприимчивыми к демагогическим лозунгам анти-правительственной оппозиции. Правительство не имело сил ни для купирования последствий кризиса, ни для проталкивания остро необходимых преобразований в налоговой сфере. К тому же оно не пользовалось в обществе ни высоким авторитетом, ни доверием, а слабый, нерешительный король по своим личным качествам совершенно не отвечал тем требованиям, которым должен был соответствовать глава государства в столь критической ситуации. Финансовый дефицит, падение цен, неурожаи, фронда знати и парламентов, голодные бунты, слабость центральной власти вошли в резонанс, который взорвал Старый порядок126.

Такая точка зрения на причины Великой французской революции является преобладающей среди современных русских и зарубежных историков. Другие историки, среди которых выделяется Саймон Шама127, утверждают, что расхожее мнение о чрезмерности расходов французской казны и огромных правительственных займах как основной причине финансового кризиса, который усугубил последствия экономического спада, вызвал голод, массовую безработицу, и спровоцировал социальный взрыв, не выдерживает критики. Если сравнить, как он замечает, состояние финансов Франции и её соперников, прежде всего Англии, то отличия будут незначительные. В известной мере это утверждение верно: налоговые системы во всех европейских государствах были достаточно примитивны и неэффективны, и их постоянно приходилось донастраивать путем введения новых налогов или скрытого государственного банкротства128. В большинстве стран доходы казны едва покрывали обыкновенные расходы, а в случае войны все страны без исключения не могли обойтись без внутренних или внешних займов, в результате большая часть бюджетных доходов и в Британии, и во Франции направлялось на обслуживание долга. Более того, Шама утверждает, что британское налоговое бремя в пересчете на одного жителя было в три раза больше, чем французское, и что в начале 1780-х годов доля государственных доходов, съедаемых погашением долгов, колебалась около 70 процентов, опять-таки существенно выше, чем во Франции.

Утверждения британского историка нуждаются в проверке. По официальным данным Банка Англии, английский государственный долг в 1787 году достиг 234 миллиона фунтов, что в пересчете на душу населения составляло 24,8 фунта. Государственный долг Франции в это же время превышал, как уже указывалось, 2,8 миллиарда ливров, что по курсу того времени129 соответствовало 163.7 миллиона фунтов, и таким образом на одного француза приходилось 6,06 фунта стерлингов государственного долга, то есть в 4 раза меньше, чем на одного англичанина. При этом налоговое бремя в Британии было гораздо выше, чем во Франции. По данным Организации экономического сотрудничества и развития, ВВП Франции в 1789 году составлял 28 505 миллионов международных долларов 1990 года, а Британии – 26 872 миллионов тех же долларов130. При этом объем собираемых налогов во Франции и в Британии был сопоставим: 9,8 и 9,3 процента от объема ВВП, или 2 802 и 2 507 миллиона международных долларов 1990 года соответственно131. Иными словами, в пересчете на душу населения французы платили 103,5 международных доллара в год, а британцы – 250,7 международного доллара 1990 года, и никаких социальных потрясений в Англии не наблюдалось, хотя в полосу экономического кризиса британцы вступили одновременно с французами.

Таким образом, следует признать, что Саймон Шама достаточно обоснованно отказывается рассматривать совпадение во времени экономических факторов кризиса во Франции как «идеальный шторм», выходом из которого могла стать исключительно революция. Причину, по мнению британского историка, следует искать в политике и в психологии восприятия большинством французов финансовых и экономических трудностей. Французское общество к началу 1789 года было взвинчено до высочайшей степени. Неурожай, ожидание голода, полунищенское существование большей части сельского и городского населения, растущая безработица, слухи о намерении правительства ввести новые налоги несомненно сыграли в этом определенную роль и могли привести к стихийному бунту. Как правило, подобные бунты правительство с тем или иным напряжением было способно подавить. Такое случалось во Франции и прежде, и прежде возникали стихийные крестьянские волнения, бунты городской черни, но дело обычно заканчивалось усмирением недовольных, и все возвращалось к прежнему порядку. Отличие предреволюционной ситуации во Франции от прежних состояло в том, что французская оппозиция, несмотря на наличие в ней различных течений, выступала как организованная сила. Эпоха Просвещения не прошла для французов даром. Почти треть населения умела читать и писать, люди с жадным интересом вчитывались в сочинения памфлетистов, среди которых было немало откровенно подстрекательских и провокационных изданий. По большей части они печатались в Англии. Прилежно трудились 282 масонские ложи «древнего шотландского обряда»132 Великого Востока Франции во главе с герцогом Орлеанским. С конца апреля 1788 года практически открыто на улицах Парижа действовали иностранцы-подстрекатели, раздавали деньги, призывали к неповиновению властям, силовому сопротивлению133. Требование перемен стало всеобщим, хотя мало кто понимал, какими они должны быть. Общее недовольство было направлено в сторону королевской власти и правительства, которые в глазах большинства несли ответственность за катастрофическое ухудшение жизни. Однако даже это всеобщее недовольство не позволяет говорить о том, что французская революция была неизбежна.

Как полагает историк А.И. Фурсов, революция отличается от бунта тем, что «это есть предприятие, главным образом финансовое и организационно-политическое»134. Иными словами, революция и стихия не имеют ничего общего. С точки зрения финансов все было готово. Неккер давным-давно получил от англичан деньги через чрезвычайно странную операцию по размещению облигаций его парижского банкирского дома, которые выкупили англичане, а потом сами же и погасили долг. Наготове был и «гугенотский интернационал», который мог по своим каналам предоставить любую сумму135. Окончательную «цену» операции назвал, как известно, английский премьер Уильям Питт Младший – 24 миллиона фунтов стерлингов, но когда именно были потрачены эти деньги неизвестно. Скорее всего, это оценочная цифра британских расходов на Французскую революцию за весь XVIII век.

Организационно тоже все было готово. По некоторым данным, еще в мае-июне 1788 года в доме герцога Ларошфуко состоялось секретное совещание мастеров ведущих масонских лож Франции. На совещании присутствовал и Мирабо. Перед собравшимися выступил Адриен Дюпор, советник Парижского парламента, признанный интеллектуал и теоретик, выражаясь современным языком, «цветных революций». В литературе можно встретить информацию о том, что он посещал клуб на улице Гран-Шантье136, где встречались почитатели английской модели государственного устройства. Скорее всего, именно в том клубе Дюпор осваивал теорию революции. На совещании ему задали прямой вопрос: «Как наилучшим образом начать революцию, чтобы она оказалась скоординированным действием внешне не связанных сил и групп?». Ответ Дюпора был лаконичен. По его мнению, наилучшим, не внушающим подозрений по поводу будущих планов способом начать революцию стал бы созыв средневекового, а потому не способного вызвать подозрения института, а именно Генеральных штатов. При этом максимальное число избранных депутатов, по словам Дюпора, должны привезти идентичные или очень похожие наказы, чтобы ударить в одну точку137. На том совещании, как утверждают, был создан «комитет восстания», а в июле Дюпор выступил с призывом созвать Генеральные штаты, который был с жаром поддержан Неккером, а затем и Ассамблеей нотаблей. Выборы депутатов контролировались местными масонскими ложами, а накануне открытия первого заседания Генеральных штатов 5 мая 1789 года был создан «штаб революции» под руководством Мирабо, известный как Бретонский клуб. В клубе заседали Сийес, герцог д’Эгийон, Робеспьер, аббат Грегуар, Барнав и Петийон. Именно здесь намечались тактические цели заседаний, вырабатывалась тактика навязывания большинству депутатов нужной повестки заседаний, манипулирования общественным мнением, нагнетания напряжения. Именно здесь было принято решение о преобразовании Генеральных штатов в Национальное, а затем и Учредительное собрание. После переезда короля и Учредительного собрания в Париж клуб был переименован в «Общество друзей конституции», а роялисты называли его членов «якобинцами» по названию монастыря Св. Якова, в котором они собирались

Уже упоминавшийся советник Парижского парламента Адриен Дюпор взял на себя важнейшую миссию: он создал общенациональную газету «Логограф», в которой публиковались подробнейшие отчеты о выступлениях депутатов, для чего была разработана уникальная технология записи выступлений, комментариев, передачи атмосферы, царившей в зале138. В разгар террора Дюпору пришлось бежать из Парижа, сначала он скрывался в поместье Мирабо, а потом пробрался в… Лондон. Дальнейшее хорошо известно из обширной исторической литературы, посвященной Французской революции. Стоит лишь добавить, что рассчитывать на силовой вариант пресечения революции Людовик XVI был просто не в состоянии и совсем не из-за врожденного миролюбия: 69 военных лож по сути парализовали репрессивные возможности власти в самом начале восстания139.

По всей видимости, следует согласиться с рассказом А.И. Фурсова о роли масонских лож во Французской революции, однако «миф о Дюпоре», скорее всего призван показать «самостоятельность» французских революционеров, замаскировать главный организационный центр революции.

«Французский проект»

Существует мнение, что Уильям Питт Младший не был как его отец Уильям Питт Старший инстинктивным ненавистником Франции. Его адресованные французам примирительные заявления в палате общин, депутатом которой он стал в возрасте 21 года, вызывали упреки со стороны некоторых коллег в забвении памяти отца. Питт Младший не имел ничего против французов, но Франция была великой державой и уже по этой причине была противником и конкурентом британской империи. Когда Питт Младший в декабре 1783 года в возрасте 24 лет занял пост первого министра английского правительства ему представилась возможность продолжить традицию своих предшественников: делать максимум возможного для ослабления наиболее близкого и опасного противника Британии, но воевать он не хотел и не мог.

Британия находилась в состоянии тяжелейшего долгового кризиса. На момент его вступления в должность госдолг Британии превышал 230 миллионов фунтов, а расходы и доходы бюджета составляли 24,2 и 13,2 миллиона фунтов соответственно140. Положение было безвыходное, все сходились во мнении, что «самонадеянный мальчишка» долго не продержится. Питт, однако, хорошо знал историю и закономерности общественного развития. Он вспомнил, что Роберт Уолпол в схожих обстоятельствах выступил с планом создания амортизационного фонда (Sinking Fund). Фонд был создан, из него начались незначительные выплаты по государственному долгу, принципиально не менявшие положение, но общество успокоилось. Питт решил повторить опыт Уолпола, он выступил с планом, который был предельно прост. Он предложил ежеквартально списывать со счетов правительственных департаментов, которые имели право расходования бюджетных средств, все неизрасходованные остатки и направлять их в амортизационный фонд. Из этого фонда он предлагал ежегодно погашать не менее одного миллиона фунтов государственного долга. Только красноречие Питта и его невероятная энергетика и харизма могут объяснить то обстоятельство, что даже его противники в парламенте поверили в возможность выделять ежегодно более одного миллиона фунтов бюджетных средств, а главное – поверили в достаточность таких сумм, чтобы решить проблему объемом в 230 миллионов фунтов. Следует признать, что только в 1792 году госдолг удалось снизить до 228,1 миллиона фунтов. Но тогда дело было сделано. За Питтом закрепилась слава мудрого финансиста, хотя находились люди, которых не обманули трюки премьера. Университетский приятель Питта, драматург и крупный политический деятель Р. Шеридан считал план Питта удачной уловкой. По его словам, план премьера напомнил ему фразу персонажа одной комедии: «Если ты не хочешь дать мне денег взаймы, то как же я смогу расплатиться с тобой?»141

Следует тем не менее признать неоспоримый факт – финансовая система Британии после победы Питта в парламенте стабилизировалась, более того в стране начался бурный экономический рост. Для этого были вполне объективные причины. По всей видимости, к этому времени начал сказываться эффект от массированного импорта капиталов из британских колоний, и прежде всего из Индии, которые запустили на полные обороты британскую промышленную революцию. Косвенно, эту гипотезу подтверждает состоянии английской торговли с США в тот же период. В результате победы американцев Британия потеряла свои основные колонии в Западном Полушарии. Это не могло не сказаться на ее американской торговле: она сократилась. Правда, это сокращение носило отнюдь не катастрофический характер. Экспорт английских товаров в США в довоенный период 1768 -1774 годы в среднем составлял более 2,7 миллионов фунтов в год, из которых на долю промышленной продукции приходилось чуть больше 0,5 миллиона. После американской революции, в период 1783–1789 годов, ввоз в США из Англии в среднем составлял 2,3 млн. фунтов, в том числе непромышленной продукции – 0,2 миллиона фунтов. Таким образом, британский экспорт промышленной продукции вырос в 4,2 раза. При этом импорт в Великобританию американских товаров за этот же период сократился с 1,7 до 0,9 миллиона фунтов142. Британия таким образом не только не потеряла американский рынок, о чем так сильно сокрушались противники Питта и лорда Шелбёрна в британском парламенте, но сохранила и увеличила активное сальдо в торговле с США. Это наглядный пример того, как в британской политике могут причудливо сочетаться принципы свободы торговли Адама Смита и меркантиский подход к накоплению национального богатства.

Кстати, стоит, вероятно, напомнить, что лорду Шелбёрну, который летом 1782 года пригласил Питта в состав своего кабинета, в правительстве Питта, составленном осенью 1783 года, места не нашлось. Он получил от короля титул маркиза Лэнсдауна, а также много свободного времени. Впрочем, вряд ли можно говорить о свободном времени у столь занятого человека. Глава Венецианской партии – де-факто Великий дож Британии – глава Тайного совета Ост-Индской компании и негласный руководитель созданной в 1780-х годах Форин Интеллидженс Сервис был очень занятым человеком. Как утверждает Линдон Ларуш143, удалившись в свое имение Бовуд Хаус, Шелбёрн вплотную занялся «французским проектом», которым он затеял уже за несколько лет до этого, примерно с 1776 года.

В тот год, как уже отмечалось, состоялось назначение Неккера на должность генерального контролера финансов, которого Шелбёрн, по данным Ларуша, при содействии Луи Филиппа, герцога Орлеанского и великого мастера Великого Востока Франции, продвигал на этот пост. Данная информация не поддается проверке, хотя достоверно известно, что Неккер в начале 1776 года побывал в Лондоне. Официально утверждается, что поездка была связана с делом французского посла в Лондоне Адриена-Луи Боньера, графа де Гина. Последний якобы, используя дипломатическую информацию, играл на бирже, и нужно было как-то замять скандал. Де Гин был действительно в марте того года отозван из английской столицы, но претензии к нему были совершенно иного характера. Его обвиняли в том, что в интересах своего отставленного покровителя, герцога Шуазеля он на свой страх и риск вел в Лондоне какую-то опасную дипломатическую игру. Как представляется, вовлекать Неккера, даже не гражданина Франции, а в то время частного лица, в деликатное межгосударственное дело вряд ли было оправдано. Более вероятно, что Неккер ездил на «смотрины», скорее всего встречался с Шелбёрном и уже после этого в октябре того же года состоялось его правительственное назначение. Кроме того, фактическая деятельность Неккера на ключевом посту во французском правительстве хотя и косвенно, но убедительно утверждение Ларуша подтверждает: он, как уже было показано, весьма преуспел в опустошении французской казны, в резком увеличении французского государственного долга и расходов на его обслуживание, что ограничило возможности правительства финансировать экономическое развитие Франции. В меньшей степени запомнились его административные реформы в провинциях, которые привели к резкой политической активизации провинциального населения. Примечательно, что после него начатое продолжил Калонн, который по итогам своего министерства был вынужден бежать в Лондон. Ну, а явно провокационная правительственная тактика Неккера в 1788 и 1789 годах, о которой было написано, выше, не оставляет сомнений в том, что «министр-патриот» играл важную роль в «механизме запуска революции».

Непосредственно в предреволюционный период во Франции Шелбёрн в своем имении Бовуд создал фактически центр руководства действиями французской оппозиции. В Бовуде постоянно проживали Иеремия Бентам, известный теоретик и практик социальных экспериментов, Этьен Дюмон, женевский революционер и протестантский пастор по совместительству, переводчик и редактор работ Бентама, а также Сэмюель Ромилли, крупный адвокат, поклонник творчества Ж.-Ж. Руссо, выходец из гугенотской семьи, которая, похоже, переселилась в Англию тоже из Женевы.

Ромилли был привлечен Шелбёрном к «французскому проекту» раньше других участников Бовудского кружка. В 1781 году во время адвокатских каникул он совершил небольшое путешествие в Швейцарию и заехал во Францию. В Женеве он познакомился с Этьеном Дюмоном и Этьеном Клавьером, оба были лидерами Женевской либеральной оппозиции и готовили антиаристократическую революцию, которая в 1782 году при содействии французских войск благополучно провалилась. Оба были вынуждены бежать из Женевы. Дюмон бежал в Петербург, где около 18 месяцев служил пастором протестантской церкви, а затем перебрался в Лондон. Вместе с Клавьером, который сразу бежал в Лондон, он предлагал Питту Младшему решить «ирландский вопрос» путем создания «Новой Женевы» в Ирландии, куда в основном перебрались около 500 женевских революционеров, но потом планы изменились. Клавьер со своими товарищами переехал в Париж и открыл там свой банкирский дом.

В Париже Ромилли имел множество встреч, но конкретные фамилии, не известны. Можно утверждать только одно – это были главным образом представители либеральной французской оппозиции. Дом, где проходили эти встречи и в котором остановился Ромилли, принадлежал его дальней родственнице Маргарите Делессер. Известно, что семья Делессеров покровительствовала Руссо до самой его смерти, и он был здесь своим человеком. Следует также напомнить, что в мае того года Неккер подал в отставку, и в то время в окружении Людовика XVI решался вопрос о назначении нового министра финансов. Министр иностранных дел граф Вержен прочил на этот пост Александра Калонна, но тогда Морепа, который предупреждал короля о ненадежности этого человека, был еще жив. Впрочем, вполне вероятно, что визит Ромилли в Париж был никак не связан с отставкой Неккера, и это было простое совпадение.

В 1783 году Ромилли совершил второе путешествие во Францию. В доме Делессеров он познакомился с Бенджамином Франклином и возобновил знакомство с Оноре Мирабо, давним знакомцем графа Шелбёрна, известным авантюристом и сотрясателем общественных устоев. Мирабо потом приходил ежедневно, и эти встречи продолжались довольно долго. В 1789 году Ромилли снова отправился в Париж «изучать» Французскую революцию и снова встречался с Мирабо, который в этот период находился еще в заключении в Венсенском замке. Позднее, когда Мирабо встал во главе оппозиции, он обратился к Ромилли с просьбой составить описание порядка работы британской Палаты общин. Думается, что были у Мирабо и другие просьбы.

По возвращении из России в 1787 году Бентам тоже погрузился во французские дела144. Его таланты политолога и политтехнолога, умение видеть тонкости взаимодействия между монархом, законодательной и исполнительной ветвями власти, а главное – умение использовать их в практическом плане, о чем уже было сказано выше, оказались крайне необходимы. Можно даже предположить, что идея Адриена Дюпора о том как «запустить» революцию во Франции при помощи средневековых и потому «безобидных» Генеральных Штатов, о формировании корпуса агрессивных депутатов, действующих в соответствии с единообразными «наказами», и даже тексты этих наказов, написанных как под копирку, принадлежат на самом деле Бентаму. Подтверждение или опровержение этой гипотезы следует искать в архиве Бентама, когда доступ к ним будет открыт.

Бентам в этот период своей «творческой» деятельности занимался и широкой пропагандистской работой. В своей книге о политических софизмах «The book of Fallacies» он беспощадно «демонстрировал французам все махинации сторонников Старого порядка, старающихся отстоять милую им старину, под сенью которой они отлично обделывают свои темные делишки». Бентам выводил начистоту все иезуитские подвохи, направленные на то, чтобы парализовать революцию.

Бентам «работал» и с французской оппозицией. Он давно находился в дружеской переписке со многими выдающимися деятелями готовившегося переворота. Особенно близко сошелся он с лидером жирондистов Жаком-Пьером Бриссо. Задолго до революции Бриссо, сторонник республики, отказался от карьеры адвоката и занялся публицистической деятельностью. Его антимонархические памфлеты и крайне резкие выступления были с одобрением встречены Вольтером, но навлекли на него преследования властей. Бриссо был вынужден бежать в Лондон, где, судя по всему, познакомился с Бентамом и успел посотрудничать с членами «кружка Бовуд». В 1784 году он вернулся во Францию и оказался в Бастилии. Только благодаря заступничеству герцога Орлеанского Бриссо удалось выйти из тюрьмы. Яркие и зажигательные выступления Бриссо и его сторонников-жирондистов против монархии, резкие статьи в его весьма популярной газете «Французский патриот» сделали его самым последовательным сторонником свержения французской монархии. После победы Французской революции в благодарность за услуги, оказанные революции, по предложению Бриссо национальное собрание Франции возвело Бентама 26 августа 1792 года в звание французского гражданина.

Бентам, однако, скоро убедился в том, что в организационном плане жирондисты оказались менее подготовлены, чем якобинцы и были вынуждены уступить им лидерство в революционном движении. Бентам сосредоточился на поддержке Мирабо, для которого подготовил несколько записок по практическим вопросам стратегии и тактики оппозиции в противостоянии с королевской властью на начальном этапе революции. Судя по всему, эти записки легли в основу «Эссе по поводу тактики в законодательных собраниях», которое Дюмон составил и опубликовал в 1791 году. Оценки ситуации и советы Бентамы были крайне важны на начальном этапе, когда решался вопрос о превращении Генеральных штатов сначала в Национальное, затем Учредительное собрание, а по сути – о придании революции необратимого характера. Следует еще раз подчеркнуть, что беспощадный анализ Бентамом общественных процессов носил исключительно практический характер и служил «исправлению» общества таким образом, как он себе это представлял.

Когда Французская революция вступила в активную фазу Бентам, Дюмон и Ромилли писали статьи для газеты Мирабо «Курьер де Прованс», а также программные речи для его выступлений в Генеральных штатах. Все материалы пересылались дипломатической почтой в Париж. В Париже Мирабо помогал Клавьер, он тоже писал статьи, а также занимался организационной работой, помогал создавать Бретонский клуб, а позднее преобразовывал его в клуб якобинцев, «Общество друзей конституции». В начале лета 1789 года Дюмон тоже отправился в Париж помогать Клавьеру и Мирабо. Формально ему было поручено встретиться с Неккером, который вновь вошел во французское правительство, чтобы «обсудить и попытаться изменить французскую политику в отношении Швейцарии». Реально у него было совсем другое поручение. Революция разгоралась и оказывать содействие Мирабо при помощи почтовых сообщений оказалось затруднительным. Мирабо к этому времени благодаря своим ораторским талантам, громовому голосу, неиссякаемой энергии и мощной харизме стал признанным лидером Генеральных штатов. Ему приходилось непросто: надо было мгновенно оценивать быстро меняющуюся обстановку и тут же реагировать. Мирабо и сам остро чувствовал ситуацию и, когда понял, что большинство депутатов его поддержат, немедленно выступил с инициативой преобразования Генеральных штатов в Национальное собрание, но события ускоряли ход и без опытных советников обойтись было сложно. Дюмон и Клавьер стали его постоянными спутниками и помощниками. Доходило до того, что Дюмон, по наблюдениям современников, непосредственно в зале заседаний в Версале писал тексты выступлений Мирабо, которые тот тут же зачитывал. Достоверно известно, что именно Дюмон написал абзац речи, которой Мирабо 11 июля потребовал от короля вывести войска из Парижа и которая стала своего рода прологом к штурму Бастилии.

В 1790 году Ромилли тоже приехал в Париж, откуда писал Шелбёрну подробные отчеты о ходе революции, о работе Дюмона и Клавьера. Однако представляется, что цель поездки была несколько иной. Скорее всего в Лондоне забеспокоились по поводу нерешительности Мирабо. Есть основания подозревать, что Дюмон, который в начале 1791 года неожиданно вернулся в Лондон, вступил в конфликт с Мирабо. Лидер революции начал понимать куда ведет логика борьбы и старательно избегал радикализации революции, на чем настаивали сторонники М. Робеспьера. Стремясь не допустить гражданского конфликта, Мирабо внес законопроект, который запрещал ношение оружия всем, кроме представителей знати и среднего класса. Как член дипломатического комитета Учредительного собрания, он стремился удержать депутатов от демаршей, которые были бы способны спровоцировать вооруженную интервенцию европейских монархов, глубоко обеспокоенных революционными событиями во Франции и их влиянием на собственное население. На этой почве он сблизился со своим старым знакомым, министром иностранных дел Людовика XVI Арманом Марком, ближайшим советником Марии-Антуанетты, который стал и его постоянным консультантом. Возможно, в Лондоне стало известно о секретных контактах Мирабо с королем и королевой и о его планах спасения монархии. Неожиданная смерть Мирабо в апреле 1791 года не оставила шансов этим планам реализоваться.

Утверждать, что смерть Мирабо носила насильственный характер нет достаточных оснований, правда, причины смерти историки называют разные. Наиболее распространенная версия гласит, что излишества молодости подорвали здоровье революционера, а лихорадочная деятельность в период работы Генеральных штатов довершила разрушение некогда могучего организма. Другая – что причиной был перенесенный им незадолго до смерти перикардит, но врачи поставили его на ноги и он вернулся к активной работе с депутатами уже Учредительного собрания. Еще одна версия сводится к перитониту, но она не выдерживает критики: перед кончиной Мирабо с обычным для него красноречием руководил дебатами между депутатами Собрания. Как бы то ни было, на смену Мирабо как главе якобинского клуба пришел Робеспьер, который хорошо запомнил еще один совет, данный французским масонам Адриеном Дюпором, или его английскими коллегами о том, что «управлять революцией можно только посредством террора». Разорение Франции было гарантировано, а Британия получила возможность заняться другими важными делами. На очереди был «русский проект» – влияние России на европейские дела в годы правления Екатерины неуклонно возрастало и из эпизодического союзника Британии она превращалась в самостоятельного игрока и мощного соперника.

Питт Младший и внешняя политика

В ряде исторических сочинений можно встретить утверждение о том, что в первые годы своего правления Питт Младший практически не интересовался внешней политикой и отдал эту сферу на откуп королю и лорду Кармартену, министру иностранных дел. На самом деле это не совсем так, точнее совсем не так. В самом начале своего министерства Питт стремился любой ценой избежать новой войны, чтобы дать передышку населению, наладить финансы, восстановить флот и армию. Как уже отмечалось, ему пришлось сразу же заняться угрозой банкротства правительства, но внешнеполитические вопросы он ни на минуту не упускал из виду. По признанию того же Кармартена, Питт внимательно читал переписку Форин Офиса с британскими послами. По словам Кармартена, в Уимблдоне в мае 1784 года они много говорили о внешней политике и сошлись во мнении относительно желательности ухудшения связей между Австрией и Францией и создания какого-либо союза, способного уравновесить могущество французского и испанского бурбонских домов»145. Такого союзника несмотря на затаенную обиду за инициативу русского правительства по созданию лиги вооруженного нейтралитета в 1780 году Питт видел прежде всего в России. Уже в октябре 1784 года он собственноручно составил инструкцию английскому послу в Петербурге Аллейну Фицгерберту, в которой предложил добиваться установления союзнических отношений с Россией и Данией как державами наименее враждебными Британии и способными уравновесить опасные союзы между Бурбонами Франции и Испании, а также между Францией и Австрией. Союз с Россией рассматривался Питтом и как средство предупредить таковой между Парижем и Петербургом. Он считал эту задачу настолько важной, что неоднократно приглашал к себе русского посла в Лондоне С.Р. Воронцова. После таких встреч посол неизменно докладывал в Петербург о желании британского премьера «видеть наши отечества всегда в согласии». В Петербурге, однако, не обольщались надеждами на союзнические отношения с Лондоном: англичане упорно не желали включить в проект союзного договора антитурецкие статьи, а из Стамбула доходили известия о том, что британский посол интригует там против России.

Не удались также попытки сближения Лондона с Веной. Император Иосиф II не ответил на предложения, сделанные ему через Брюссель послом Фицгербертом, а посла Стормонта, который просил об аудиенции, он просто не принял. Более того, он проинформировал о намерениях англичан министра иностранных дел Франции Вержена, что спровоцировало дипломатический скандал. Надежды на восстановление отношений с Голландией, осложнившиеся в ходе войны за независимость США, также не оправдались. Гаага все больше подпадала под влияние Парижа, а франко-голландское сближение представляло собой прямую угрозу британскому господству на морях. Двусмысленная и чересчур «гибкая» политика Потсдама, где после поражения в Америке не рассматривали Британию как серьезную державу, также не позволяла рассчитывать на сколь-нибудь крупную дипломатическую игру с целью изменить баланс в Европе и найти выход из изоляции.

Положение несколько изменилось, когда в 1786 году «старый Фриц» скончался. Новый прусский король Фридрих Вильгельм II демонстрировал проанглийские симпатии, но дальше этого не шел. Только события в Голландии, где республиканцы собрали гражданское ополчение для вооруженной борьбы с оранжистами, сторонниками штатгальтера Вильгельма V Оранского, ускорили сближение Пруссии и Британии. Пруссия решилась вмешаться и силой подавить оппозицию. Британия тоже поддержала штатгальтера, выделив ему субсидию в размере 20 тысяч фунтов, а также сообщила в Париж, что в случае вмешательства французов в голландские события англичане выступят на стороне голландского штатгальтера Вильгельма V. Франция воздержалась от решительных действий, и это была первая крупная дипломатическая победа Британии, победа Питта, которая ознаменовала новый этап в британской внешней политике.

С весны 1788 года приоритетным направлением английской дипломатии снова стала Россия, но теперь речь о союзе уже не шла. Более того в начавшейся в августе 1787 года новой русско-турецкой войне Питт едва ли не открыто встал на сторону турок. Под предлогом нежелания нарушать нейтралитет английский кабинет запретил фрахтовать английские транспорты для перевозки русских солдат на острова греческого архипелага. Попытки русского посла С.Р. Воронцова как-то урегулировать вопрос понимания ни у Кармартена, ни у Питта не нашли. И Кармартен, и Питт открыто указали Воронцову на то, что обстоятельства круто изменились и вспоминать о прежних дружеских отношениях не имеет смысла. Следующий британский демарш не заставил себя ждать. В мае 1788 года русский посол сообщил, что Лондон чинит препятствия отправке продовольствия, закупленного в Британии, на корабли русской эскадры, поскольку желает сохранить «полный нейтралитет» в войне между русскими и турками.

В это же время в Петербурге узнали о том, что Питт интригует против России в Дании и Швеции. «Британский посол в Копенгагене получил указание «стараться отвратить наследника и все тамошнее министерство от России, предлагая новый союз между Великобританией, Пруссией, разными мелкими владельцами, Швециею и Даниею», – докладывал Воронцов вице-канцлеру И.А. Остерману146. В Стокгольме британские дипломаты прямо подталкивали шведского короля Густава III к войне с Россией, обещая по своему обычаю щедрые субсидии. Усилия британского правительства по спасению Турции активно поддерживала Пруссия, которая с большим пониманием относилась к призывам британских дипломатов положить конец растущему могуществу России. К тому же призывала и британская пресса. К концу 1788 года стало окончательно ясно, что англо-прусско-голландский союз, направленный, казалось, против Франции, приобрел ярко выраженную антирусскую направленность. С учетом успехов английской промышленности, стремительными темпами растущего совокупного богатства Британии, восстановленного британского флота положение для России становилось действительно опасным, тем более, что внутреннее российское неустройство было хорошо изучено в Лондоне. Лорд Шелбёрн давно и обстоятельно этим занимался.

Кстати, этот вопрос волновал и самого Александра. Один из ближайших сподвижников императора Н.Н. Новосильцов почти год на заседаниях Негласного комитета представлял справки о состоянии дел в различных сферах Российской империи. Где он черпал сведения неизвестно, скорее всего Александр открыл ему доступ к документам департаментов Сената и коллегий.

Российская империя находилась на вершине политического могущества. Ни у кого не вызывала сомнения и ее военная мощь. Без России не решались европейские конфликты. Австрия и Англия непременно желали, чтобы русская армия во главе с Суворовым, а позднее Кутузовым, Багратионом, Барклаем де Толли воевала на их стороне против французов. Потом все перевернулось, и уже Наполеон совместно с Павлом I планировал захватить британскую Индию. Большинство современных историков изображают этот эпизод как чуть ли не комедийную авантюру, а в Лондоне отнеслись к этому вполне серьезно и санкционировали убийство русского императора. Следовательно британское правительство высоко оценило шансы лишиться главной «жемчужины» британской имперской короны.

Вместе с тем блестящий фасад Российской империи, обращенный к Европе и миру, скрывал огромные внутренние слабости, накопившиеся за предыдущее столетие. Россия катастрофически отставала от большинства европейских государств, и прежде всего от Англии, по уровню технического развития. Самое печальное состояло в том, что в русском обществе еще не возникло понимания того, что машинная индустрия превращалась в главный тренд грядущего столетия, что от скорости внедрения технических новшеств в производство и сельское хозяйство, от степени распространения машин и механизмов, приводимых в действие силой пара, в решающей степени зависели внутренние и внешние позиции русского государства. Екатерина II вслед за английскими луддитами повторяла, что «махины» вредны, они лишают человека работы. Плата за это заблуждение оказалась жестокой.

Территория и население

Александру I досталась огромная империя. Страна занимала 19,6 млн. квадратных километров – почти в два раза больше территории Европы. За долгий XVIII век к исконным территориям России были присоединены Лифляндия, Эстляндия, Ингрия (устье Невы), часть Карелии и часть Финляндии, правобережная Украина, вся Белоруссия, Юго-Западная Русь, Литва и Курляндия, Новороссия, Кабарда, Осетия, Крым, Чечня, Тамань, Кубань, Восточная Грузия, часть территории Казахстана (Малый и Средний жузы), установлена граница с Китаем, началось освоение западного побережья Америки. В 1799 году указом Павла I была создана Российская американская компания с правом монопольного пользования промыслами и природными произведениями Русской Америки. Граница с Турцией была проведена по Днестру, Молдавия и Валахия получили автономию, а местные православные стали пользоваться покровительством России.

За годы правления Екатерины II народонаселение Российской империи выросло с 23,6 миллиона человек до 41,2 миллионов человек в 1796 году147. По данным одного из первых русских статистиков Константина Арсеньева148, население империи по пятой ревизии 1796 года составляло 33, 4 миллиона человек мужского и женского пола, то есть выросло на 41,5 процента. Прирост населения по отношению к количеству умерших за год состоял в пропорции 160 к 100. Для сравнения, в Англии самой развитой стране Европы этот показатель составлял 113 к 100. При этом среднегодовая смертность в России была самая низкая в Европе: 1 на 40 человек населения, в то время как в Германии эта пропорция составляла 1 на 32, а во Франции – 1 на 30.

Все население статистик делил на два класса: производящий (земледельцы, мануфактуристы, ремесленники и купцы) и непроизводящий (духовенство, дворянство, чины гражданские и военные). По шестой ревизии производящий класс насчитывал 18,456 млн. душ мужского пола, а именно купцов – 119 тыс. душ, мещан – 750 тыс. душ, вольных людей – 137 тыс. душ, казенных крестьян – 6,7 млн. душ, удельных крестьян – 570 тыс. душ, помещичьих крестьян – 10,5 млн. душ. Непроизводительный класс состоял из почти 2 млн. душ, включая дворянство – 225 тыс. душ; духовенство – 215 тыс. душ, военных – до 1,0 млн. душ, разночинцев и служащих всякого рода – до 750 тыс. душ.

Из этих цифр Арсеньев сделал несколько выводов. Во-первых, 9 производителей содержали на тот момент 1 потребителя. Во-вторых, одни только земледельцы в пять раз превосходили числом все прочие сословия – непреложное доказательство того, что Россия была в высшей степени земледельческая держава. В-третьих, класс фабрикантов, ремесленников и купцов составлял только 5 процентов от числа земледельцев, «из чего видно, что фабрики и ремесла в России еще недостаточно распространены». В-четвертых, в России практически не было третьего сословия, «естественного и весьма нужного предела» между земледельцем и помещиком. В этом Арсеньев усматривал одну из важнейших причин отставания России от Европы по уровню образования. В России, по его расчетам, соотношение третьего сословия к общему числу жителей составляло 1 к 25, а в Европе – 1 к 5.

Количество городских жителей по шестой ревизии он принимал за 3 млн. человек, которые проживали в 634 губернских, уездных и заштатных городах. Самые большие города были представлены двумя столицами. В Петербурге насчитывалось до 330 тыс. человек, в Москве – 220 тыс. человек. Городов первого класса с населением от 30 до 70 тыс. человек было всего пять, в порядке убывания: Вильно, Казань, Тула, Астрахань, Рига. Причем Вильно, самый густонаселенный город не дотягивал до 70 тысяч, в нем проживало всего 56 тыс. человек. А всего в городах первого класса проживало около 230 тыс. человек. Городов второго класса с населением от 10 до 30 тысяч человек насчитывалось тридцать. В них проживало до 470 тыс. человек. В 85 городах третьего класса с населением от 5 до 10 тыс. человек было сосредоточено до 583 тысяч человек. В остальных городах четвертого, пятого и шестого классов проживало в общей сложности 960 тысяч человек.

Современные историки149 в целом дают похожие цифры, обращая внимание на то, что Арсеньев упустил в составе населения казачество, доходившее до 1,4 миллиона человек.

Уровень экономического развития

Вступая в XIX век, Россия заметно отставала от Англии по уровню экономического развития. Данные по ВВП России на конец царствования Екатерины II, то есть на 1796 год, приводят С. Бродбери и Е. Корчмина в своем уже цитированном исследовании. Внешне все обстояло неплохо. ВВП России в абсолютном выражении составлял 33,51 миллиардов международных долларов США 1990 года против 20,28 миллиардов тех же долларов для Англии. Однако показатель ВВП в расчете на душу населения, то есть самый обобщенный показатель уровня национального богатства и производительности общественного труда, в Англии составлял 2028 долларов США, а в России не достигал и одной тысячи долларов – 896 долларов США 1990 года. При этом следует учитывать (см. график на стр. 3), что до начала 1760-х годов этот показатель в России был гораздо выше – 1200–1300 долларов, но затем началось его неуклонное снижение, которое продолжалось в течение всего царствования Екатерины Великой150. На первый взгляд проблема заключалась в том, что темп роста народонаселения в этот период, в том числе за счет присоединенных территорий, составлял 1,46 процента в год, а темп роста ВВП упал с 1,34 процента в период между 1690 и 1760 годом до 0,64 процента в год после 1760 года151.

Забегая вперед, следует отметить, что к началу царствования Александра I падение ВВП в расчете на душу населения прекратилось. Рост ВВП в абсолютном выражении вернулся к 1,31 процента в год, но и численность населения России росла примерно таким же темпом – 1,28 процента в год. Такое положение сохранялось вплоть до 1840 года. Иными словами, в этот сорокалетний период ВВП России в расчете на душу населения стагнировал, а в Британии и других европейских странах уровень экономического развития непрерывно рос. Тренд продолжился и в следующие сорок лет, вот только темпы роста обоих показателей в России снизились до 1,07 и 1,13 процента соответственно. В итоге к 1880 годам ВВП Британии в расчете на душу населения превысил 4000 международных долларов США 1990 года, а в России он оставался на уровне менее 1000 международных долларов США 1990 года152. При этом следует иметь в виду, что даже к концу XIX века две трети ВВП России создавалось в аграрном секторе, а в Британии примерно по трети ВВП давали сельское хозяйство, промышленность и сфера услуг. Таким образом, в период от кончины Петра I до начала 1880-х годов, то есть на протяжении более полутора веков, экономическое развитие Российской империи остановилось, а девятнадцатый век вошел в экономическую историю как период «великого расхождения» —западноевропейские страны и США совершили резкий экономический скачок, намного опередив в промышленном развитии остальной мир153. Как представляется, объяснять такое парадоксальное явление исключительно опережающим ростом народонаселения Российской империи по крайней мере недостаточно.

Причину замедленного экономического развития России в этот период историки и экономисты по советской традиции ищут в крепостном праве, хотя при Петре I его никто не собирался отменять, да и в Америке рабство отнюдь не мешало ее бурному прогрессу. Предпринимаются попытки объяснить этот феномен противоречием между интересами элиты и потребностями развития – боязнь потерять власть якобы вынуждала самодержавие и дворянство тормозить промышленное развитие. Однако конкретный механизм торможения остался не прояснен. Традиционно указывают также на бедность России отечественными капиталами, узость внутреннего рынка, отсутствие у нее колоний, из которых европейские государства вывозили огромные богатства, наконец, на климат, не дававший возможность получить существенный прибавочный продукт и порождающий специфический русский характер, способность русского человека переходить от взрывной активности к длительным периодам полусонного состояния154. Последние аргументы представляется объективно обоснованными, но тоже не позволяют до конца раскрыть логику причинно-следственных связей, составить целостную картину эпохи, в которой экономическое развитие России замерло. Вероятно, большее приближение к истине демонстрируют те историки, которые указывают на «леденящий кровь ужас», включенный в психологию и самоощущение русского дворянства на генетическом уровне после ураганных реформ и произвола Петра I. Больше столетия на русском престоле не могли удержаться цари и царицы, у которых окружение замечало черты сходства с царем-реформатором. Народ, все без исключения сословия нуждались в длительном отдыхе, в стабильности, в восстановлении душевного равновесия. Застой стал реакцией на петровские реформы, остановилось все, замерла общественная мысль, наука, образование, технические и экономические знания с большим трудом проникали даже в наиболее передовой слой русского общества – дворянство.

Начальное образование в России

Как представляется, где-то в середине царствования Екатерины II блеск русского двора перестал закрывать от нее неустройство России, слабость ее хозяйственного механизма. До конца дней она сохранила недоверие к «махинам», которые уже начинали внедряться в Британии и некоторых европейских странах, но что-то следовало предпринять, чтобы оживить русскую экономику. В мае 1780–го года Екатерина встречалась в Могилеве с австрийским императором Иосифом II. Помимо обсуждения совместных планов в отношении Оттоманской империи император и императрица много говорили об образовании. Иосиф II очень гордился своей реформой австрийского начального образования, которая считалась самой передовой в Европе. Екатерина помнила, что в 1750-х годах Иван Шувалов, фаворит Елизаветы Петровны, и Махайло Ломоносов попытались провести масштабную реформу русского образования, которая предусматривала создание многоступенчатой сети учебных заведений, включая уездные школы, губернские гимназии и университеты в больших городах. Тогда удалось открыть только Московский университет. Смерть императрицы остановила реформу в самом начале. Екатерина отнеслась к проекту с настороженностью и согласилась только открыть в 1864 году Смольный институт благородных девиц и Воспитательное общество благородных девиц.

Колебания императрицы, по всей видимости были связаны с тем, что у нее перед глазами был пример Французской революции и памфлетные кампании, «раскачавшие» чересчур грамотную городскую бедноту. Кроме того, в вопросах начального образования петровские реформы создали полный хаос. Взгляды царя Петра на эти вопросы менялись достаточно быстро. В 1714 году появился его первый указ: «Послать во все губернии по несколько человек из школ математических, чтоб учить дворянских детей, кроме однодворцов, приказного чина цыфири и геометрии, и положить штраф такой, что невольно будет жениться пока сего выучится. И для того о том к архиереям о сем, дабы памятей венчальных не давали без соизволения тех, которым школы приказаны». Поскольку в следующем 1715 году в Петербурге на базе московской Школы математических и навигацских наук царь Петр создал Морскую академию, из которой предполагал сделать привилегированное образовательное учреждение для детей дворян, в цифирные школы было разрешено новым указом, состоявшим из всего одного предложения, брать детей всех сословий: «Взять из школы от господина адмирала155 таких, которые географию и геометрию выучили и послать во всякую губернию по два человека, для науки молодых ребяток изо всяких чинов людей». Такие указы Петр I писал почти каждый год. В губерниях к ним относились по-разному, но порядка не было нигде. В 1726 году, уже после кончины царя, новый указ императрицы Екатерины I, констатировал: «…из губерний и провинций «рапортами объявили», что в цифирных школах с начала их деятельности по 1722 год было учеников в присылке 1389 человек, из того числа выучено 93 человека, а за тем оставшиеся едва не все синодальной команды бежали»

При преемниках царя Петра дела обстояли не многим лучше. В правление Анны Иоанновны в июле 1731 года был образован первый кадетский корпус. Это было военно-учебное заведение закрытого типа, «состоящее из 200 человек шляхетских детей от 13 до 18 лет как российских, так и эстляндских и лифляндских провинций». В соответствии с указом императрицы Анны Иоанновны шляхетских детей следовало обучать «арифметике, геометрии, фортификации, артиллерии, шпажному действу, на лошадях ездить и прочим к воинскому искусству потребным наукам». Следующий кадетский корпус, получивший название Морской, был учрежден в Петербурге только в 1752 году.

Ввиду недостатка учебных заведений для дворянских детей именным указом императрицы от 9 февраля 1737 года «О явке недорослей в Санкт-Петербурге к Герольдмейстеру…» дворянам разрешили самостоятельно выбирать форму обучения детей. Высшее дворянство, как правило, приглашало детям иностранных гувернеров или русских учителей на дом. Среднепоместные и мелкопоместные дворяне не располагали такими возможностями и зачастую обучали своих детей вместе с детьми ближайших родственников и соседей на дому, наняв общего учителя. Часть дворян отдавала детей на обучение в частные пансионы.

О том, что представляли собой частные пансионы в России известно немного. Некоторое представление о развитии пансионного образования, дает работа историка А.В. Емельяновой из Уральского федерального университета. Она изучила сто мемуарных источников, в которых обнаружила только шестнадцать рассказов об обучении авторов в пансионах, что само по себе говорит о распространенности этого вида учебных заведений. При этом ей удалось обнаружить упоминания о пансионах не только в двух столицах, но и в самых разных городах, таких, как например, Богородицк в Тульской губернии. В Петербурге в середине XVIII лучшим пансионом считался пансион Ферре, который одновременно учительствовал в Кадетском корпусе. В северной столице упоминаются еще шесть пансионов: пансион де Вильнёва, который тоже считался одним из лучших, поскольку де Вильнёв когда-то обучал наукам юного шведского короля Густава III; госпожи Ленк; пансион Массона, преподавателя Инженерного кадетского корпуса; «девичий пансион» сестер Бардевиг для мальчиков; пансион Вейдемейера и пансион Вентурини. В Москве, помимо университетского пансиона, упоминают пансионы Утгова, француженки госпожи Форсевиль и пансион господина Келлера. В мемуарах действительного статского советника Я.И. де Санглена содержатся сведения о том, что обучение даже в столичных частных школах в конце XVIII века приносило мало пользы. В Оренбурге Г.Р. Державин обучался в пансионе Иосифа Розе. По всей видимости, это был не самый плохой пансион. В Симбирске было в то время несколько пансионов, включая пансион француза Манженя, бывшего офицера французской армии Лорансеня, отставного поручика, воспитанника Сухопутного кадетского корпуса Ф.Ф. Кабрита. В Смоленске в 1770-х годах был популярен пансион француза Эллерта. В Уфе нечто вроде пансиона держал «ссыльный с рваными ноздрями, куда ходили учиться дворянские дети». В Калуге в конце века существовал пансион Б.Б. Шадена, известного профессора Московского университета. Бывали пансионы и при больших монастырях, в частности при Благовещенском женском монастыре в Полтавской губернии, и даже в больших селах, как например, пансион киевского студента Барлуя в селе Лобки Погарского повета Малороссии. Об уровне преподавания и программах пансионов можно только догадываться. В воспоминаниях действительный статский советник В.Н. Геттун обращает внимание на то, что «в сем пансионе учили только читать и писать по-русски, даже и начальных правил арифметики не преподавали».

Положение в цифирных и гарнизонных школах со временем менялось мало. В указе Сената 1744 года приводились данные из доношения Адмиралтейской коллегии о количественном и социальном составе учащихся гарнизонных и цифирных школ, в которых преподавали разосланные из Адмиралтейства учителя. В Смоленской гарнизонной школе из 78 учеников дворянских детей было 5 человек, «служилых чинов» – 72, подъяческий – 1; в Казанской гарнизонной все 484 ученика были офицерскими и солдатскими детьми. В Новгородской же цифирной из 56 учеников 54 были детьми солдат … «из дворян архиерейских» числились двое. В Белгородской подьяческих числилось 2 человека, в Костромской наряду с 35 детьми дворян училось двое детей солдат, всего 37; в Юрьеве Польском – 18 детей дворян; в Свияжске – из 18 учеников дворянских было 10, солдатских 3, приказного чина 5; в Твери – «дворянских, офицерских и драгунских» обучалось 16 человек. Подводя итоги, Адмиралтейская коллегия констатировала в своем доношении, что во всех перечисленных школах, гарнизонных и цифирных, бывшие навигаторы обучали 709 учеников, причем среди них не числилось ни одного из детей посадских людей, подьяческих имелось всего 8 человек, для детей солдат открыты гарнизонные школы. Исходя из этого коллегия доносила Сенату, «что оным учителям, за неимением из дьячьих и подьяческих детей учеников, и быть не у чего»156.

В царствование Петра I начали появляться церковно-приходские школы – начальные школы, состоявшие в ведении духовного ведомства, то есть Святейшего правительствующего синода. В соответствии с утверждённым в 1721 году «Духовном регламенте» было предписано учреждать всесословные училища при архиерейских домах и монастырях. Церковно-приходские школы предназначались для обучения грамоте, счёту и Закону Божьему детей из семей с низшим доходом. В них совместно учились мальчики и девочки. При двухлетнем обучении добавлялся курс истории

После встречи с Иосифом II императрица Екатерина II навела справки и убедилась в том, что австрийский император ее не обманывал, в Европе его реформу считали наиболее удачной. Из Австрии в Петербург был приглашен Ф.И. Янкович де Мириево, занимавшийся созданием народных школ в славянских провинциях австрийской империи. Он был серб по происхождению, православного вероисповедания и хорошо знал русский язык. Янкович прибыл в Петербург в августе 1782 года, а в сентябре указом императрицы была создана Комиссия по учреждению в России народных училищ. Задачу Комиссии Екатерина сформулировала следующим образом: разработать устав народных училищ, написать учебные книги, подготовить учителей, открыть школы по всей империи.

Уже 21 сентября 1782 года Комиссия представила «План к установлению народных училищ в Российской империи», которым было предусмотрено открыть во всех городах страны сеть всесословных государственных народных малых, средних и главных училищ. К плану прилагалась программа обучения с перечислением предметов обучения. Через неделю Екатерина план утвердила. В малом училище обучение было рассчитано на 2 года, в среднем – на 3 года, в главном – на 4 года. В малых училищах предполагалось обучать Закону Божию, чтению, письму, начаткам грамматики, рисованию, арифметике и читать книгу «О должностях человека и гражданина». В средних училищах первые два класса составляли малое училище, а в третьем преподавались пространный катехизис, священная история, христианское нравоучение, объяснение Евангелия, арифметика, грамматика, всеобщая и русская история и краткая география. В главных училищах к перечисленным предметам присоединялись геометрия, архитектура, механика, физика, натуральная история и немецкий язык. Впоследствии от средних училищ отказались. Поскольку программа обучения первых двух лет совпадали во всех училищах ученики после окончания малого могли продолжить обучение в двух старших классах главного училища157.

Комиссия разработала «Правила для учащихся народных училищ» и «Руководство учителям первого и второго класса народных училищ Российской империи». Руководство было составлено Янковичем по австрийскому образцу. В нем автор более подробно раскрывал новые для России принципы классно-урочной системы, которая сохранилась в российских школах до сих пор. Учитель должен был вести урок для всех учеников одновременно и контролировать усвоение предмета индивидуально. От учеников требовалось отвечать на вопросы учителя по пройденному материалу и давать развернутые объяснения. Задать вопрос учителю можно было только подняв руку и получив разрешение. В школе использовался дневник для записи домашних заданий, расписание уроков и экзаменационные испытания.

Для подготовки учителей в декабре 1783 года в Петербурге была открыта Учительская семинария, ее первыми слушателями стали воспитанники духовных семинарий. Штат семинарии состоял из директора, 3 профессоров и 6 учителей. Директором был назначен Янкович де Мириево. На три профессорские должности были приглашены адъюнкты Академии наук – известные русские ученые и педагоги, которые обеспечили высокий уровень преподавания. Предметы физико-математического цикла читал М.Е. Головин, естественную историю – В.Ф. Зуев, всеобщую историю и географию – И.Ф. Гакман. Учебный план семинарии был довольно обширный. В ней преподавались самые разные предметы: математика, физика, механика, естественная история, география, история, черчение, рисование, архитектура, чистописание, русский, латинский и немецкий языки, катехизис.

В первый набор в семинарию приняли 100 семинаристов. Семинаристы были разделены на два разряда. Самые способные ученики готовились к работе в старших классах, менее успевающие – для работы в младших классах. Учащиеся первого разряда по показателям успеваемости делились на два отделения – математическое и гуманитарное. В каждое отделение предполагалось включить по 25 человек. В математическом преимущественно изучались арифметика, геометрия, физика, архитектура, в гуманитарном – всеобщая и русская история, география и языки. Преподавание в семинарии велось по классно-урочной системе158. При жизни Екатерины было произведено четыре набора слушателей в учительскую семинарию и подготовлено 400 учителей. В короткие сроки усилиями комиссии были подготовлены 70 учебных книг.

Одновременно в начале 1783 года в Петербурге были реорганизованы 7 цифирных и гарнизонных школ, в которых обучались 426 учеников и преподавали 27 учителей. На их базе ввиду отсутствия необходимого количества подготовленных учителей были открыты малые, двухгодичные училища, в которые были направлены по два учителя, подготовленных Янковичем. Как оказалось, желающих учиться было много и к 1785 года в петербургских малых училищах набралось 1192 ученика159.

В апреле 1786 года с выпуском первых ста учителей стало возможным открыть главные народные училища в 25 губерниях Российской империи. К этому времени были выполнены все необходимые для этого условия: изданы устав, инструкции, учебники и пособия. Устав начинался словами: «Воспитание юношества было у всех просвещенных народов толико уважаемо, что почитали оное единым средством утвердить благо общества гражданского, да сие и неоспоримо…» Так как результаты воспитания являются не сиюминутным процессом, напротив того, для их получения необходимо потратить достаточно времени, Устав оговаривал, что воспитанием необходимо заниматься начиная с малых лет и только в зрелом возрасте можно получить нужные результаты. Устав предусматривал организацию главных народных училищ по одному в каждом губернском городе и малых – как в губернских, так и в уездных городах. «Устав народным училищам в Российской империи», по сути, заложил основы и стандарт государственной общеобразовательной школы России. Теперь можно было рассчитывать на то, что со временем в России появится слой образованных людей, который будет в состоянии навести порядок в запущенном хозяйстве империи. Требовалось, однако, позаботиться и о высшем образовании.

Высшее образование в России

Высшее образование тоже делало первые робкие шаги. К началу XIX века в Российской империи имелось три университета – Виленский, Дерптский и Московский. Старейший Виленский университет, возникший еще в 1579 году, был известен благодаря астрономическим исследованиям. К началу XIX века количество его студентов возросло до 700 человек. Дерптский университет был открыт только в 1802 году. По уставу 1804 года Московский университет, созданный в 1755 году, имел 4 факультета: нравственных и политических наук; физических и математических наук; врачебных и медицинских наук, словесных наук. Количество студентов было невелико, около ста человек, обучавшихся за казенный счет. Дворянство не особенно стремилось к высшему образованию, а другие сословия и не думали об этом. Только после появления в августе 1809 года императорского указа «О правилах производства в чины по гражданской службе и об испытаниях в науках для производства в коллежские асессоры и статские советники» дело сдвинулось с мертвой точки. Для сравнения полезно вспомнить, что Оксфордский университет был основан в XI веке, Кембриджский университет – в XIII веке. В XV веке в Шотландии появилось сразу три крупных университета, в которых среди студентов было много иностранцев. К началу XIX века европейские университеты в основном преодолели кризис, связанный с переходом от средневековой схоластики к новейшим естественно-научным методам познания мира. Россия только вступала в этот процесс и серьезно отставала от большинства европейских государств по уровню общей культуры, науки и образования, что, несомненно, стало важнейшим фактором, объективно предопределившим замедленное общественное и экономическое развитие.

Справедливости ради, следует отметить, что большое количество образованных людей не только для церкви, но и для государства дали духовные учебные заведения. Московская Славяно-греко-латинская академия – первое высшее учебное заведение, появившееся в России в конце XVII века. К моменту поступления в Академию М.В. Ломоносова (1731 год) в ней обучались 236 студентов, но потребность в просвещенных священнослужителях и чиновниках была столь велика, что по указанию царя Петра при архиерейских домах в Ростове Великом, Смоленске, Тобольске, Чернигове были созданы школы, получившие позднее название духовных семинарий. В течение XVIII века было открыто 34 семинарии. Семинария при Александра Невского монастыре и Казанская семинарии позднее были преобразованы в Духовные академии, в которых обучалась лучшая, наиболее талантливая молодежь. Петербургскую Академии закончил и потом преподавал в ней М.М. Сперанский, будущий законодатель и реформатор в эпоху Александра I.

Развитие инженерного образования в России связано с созданной Петром I в 1701 году в Москве Школой математических и навигацских наук, на базе которой в 1717 году была создана Морская академия, а также с инженерной ротой, организованной по указу царя Петра в Петербурге в 1719 году. Это было одно из первых отдельных регулярных инженерных подразделений, в которой проходили обучение будущие артиллеристы и фортификаторы. К апрелю 1720 года в роте уже было 11 инженерных кондукторов, 17 инженерных учеников I статьи, 29 учеников II статьи и 16 учеников III статьи, то есть всего 73 человека. В этой роте ученики завершали своё практическое обучение инженерной науке с последующим производством их в инженерные кондукторы.

Первая горнозаводская школа была открыты по указу Петра I при Олонецких заводах в 1716 году по инициативе В.И. Генина, соратника царя Петра, крупного специалиста в области горного дела и металлургии. Первые 20 дворян из Петербурга обучались здесь арифметике, геометрии, рисованию, основам артиллерии, инженерного дела. В 1721 году по инициативе В.Н. Татищева, тогда еще только советника Берг-коллегии, открылись горнозаводские школы при Кунгурском, Алапаевскам, Уксутском заводах, а потом еще две при Екатеринбургском заводе. В 1735—1741 годах было открыто 29 горнозаводских школ, где обучалось свыше 600 детей дворян, мастеровых и работных людей, солдат, подьячих и крестьян. В.Н. Татищев разработал программу обучения, воспитания и профессиональной подготовки учащихся. В уктуской и екатеринбургской школах готовили кроме того преподавателей для сибирских и уральских школ. В царствование Анны Иоанновны свыше половины горнозаводских школ Урала были закрыты из-за недостатка финансирования.

В Сибири первая горнозаводская школа была открыта при Нерчинском заводе в 1720-х годах, затем в 1730-х годах – в Красноярском крае при Луказском и Ирбинском заводах. В середине века на Алтае была открыта Барнаульская горнозаводская школа, ставшая первым средним учебным заведением в России. В школе готовили техников горного дела. К 1835 году в 46 горнозаводских школах обучалось уже 3618 учеников. Большой вклад в развитие среднего образования в горном деле внести отец и сын Соймоновы, основавшие Нерчинскую навигацкую и тобольскую Геодезическую школы.

Первым высшим инженерным учебным заведением, положившим начало высшему техническому образованию в России, стало Горное училище в Петербурге. Оно было образовано в 1773 году по докладу Сената, утвержденному Екатериной II. В докладе говорилось о том, что «… нынешнее заводского Правления состояние весьма от прежнего разниться; ибо, как прежде учреждено оное было для одного только размножения заводов, так ныне имея предметом общественную экономию, оно же должно стараться вообще о построении заводов, о прочности оных, о лучшем производстве горной работы, о существенном разборе металлов по их достоинствам и качествам, так и о доставлении из них меньшим, или, по крайней мере, равным иждивением большей пред прежним Государству прибыли; чего без обученных людей и сведущих заводских правителей ни как произвести не можно…».

Первыми студентами, зачисленными в училище 28 июня 1774 года, стали 19 студентов Московского университета, уже изучившие основы химии, арифметики и геометрии, немецкого, французского и латинского языков, 4 пробирных ученика из химической лаборатории Берг-коллегии и 6 своекоштных учащихся. Первый отряд горных офицеров был выпущен из училища в ускоренном порядке уже в 1776 году. К концу века в Горном училище обучались уже 108 человек.

Только через 36 лет в России было создано второе высшее учебное заведение инженерного образования – Институт Корпуса инженеров путей сообщения. Начальником института стал знаменитый инженер-механик Августин Бетанкур (по национальности испанец), которого Наполеон представил Александру I в Тильзите. Наполеон разрешил Бетанкуру отправиться в Россию и, кроме того, «прислал Александру четырех лучших учеников Политехнической школы в Париже: Базена, Потье, Фабра и Дестрема». Так что институт представлял собой «совершенно французское училище», созданное Бетанкуром по образцу французского Корпуса дорог и мостов160.

Таким образом, к началу царствования Александра I в России можно было встретить немало образованных людей, которые могли общаться между собой не только по-русски, но и по-французски и даже на других европейских языках. В остальном широта и глубина их образования редко стыковалась: кто-то получал образование на дому, кто-то в частных пансионах, кто-то в новых екатерининских всесословных школах. Везде программы обучения, кроме екатерининских школ, были разными, поэтому образованные люди не представляли собой единого культурного, интеллектуального пространства. Выпускников Московского университета было еще немного, гораздо больше молодых людей из числа высшего дворянства получали образование за границей, главным образом в германских университетах, во Франции. Мода на английские университеты возникнет только уже в царствование Александра I. В подобных условиях понятие наука могло существовать в России главным образом как заграничная ученость. Петр I на представленном ему докладе «О нетрудном воспитании и обучении российских младых детей, чтобы оных в малое время в совершенство поставить», не задумываясь учинил резолюцию: «Сделать академию, а ныне приискать из русских, кто учён и к тому склонность имеет, также начать переводить книги юриспруденции и прочия»

О состоянии экономической науки в России в конце XVIII века

«Сделать академию» оказалось непросто. Ученых людей пришлось искать за границей, а возглавил ее лейб-медик царя Л. Блюментрост. В проекте положения Академии наук 1724 года было предусмотрено занятие экономической наукой: «Еще же притом экономия учена будет, то похвально и весьма полезно, ибо в общем жительстве учением ее великая прибыль и польза чинится»161. Академия не была строго научным учреждением, академикам приходилось преподавать в созданном одновременно Академическом университете и Академической гимназии, разрабатывать курсы по своим предметам. О востребованности гимназии говорит стойко убывающее количество учеников-элевов: в 1726 году – 112, в 1759 году – 40, в 1779 году – 29. В 1764 году гимназисты сожгли гимназию. Среди ее выпускников известных имен не было. Университету повезло больше. В нем учился М.В. Ломоносов. Занятия в университете проводились нерегулярно и часто надолго прерывались, факультетов и кафедр в университете не было, направление преподавания определялось специальностями читавших лекции академиков. Студенты занимались по программам, разработанным членами Академии наук, а наиболее одарённые – по индивидуальным планам. В период 1758–1765 годов Ломоносов был ректором университета и предпринял попытку придать программе обучения черты сходства с европейскими университетами, однако после смерти великого русского ученого-полимата, университет упразднили. Среди выпускников Академического университета – действительные члены Академии наук, профессоры и адъюнкты: В.Е. Адодуров, Г.В. Рихман, С.П. Крашенинников, С.Я. Румовский, А.А Барсов, С.К. Котельников, А.А. Константинов, П.Б. Иноходцев, В.Ф. Зуев. В представленном списке числятся главным образом математики, физики, астрономы, переводчики и путешественники-естествоиспытатели, нет в этом списке философов, экономистов, историков, и в этом нет ничего удивительного – в русском обществе в XVIII века еще не сложился запрос на изучение «самое себя». Тем удивительнее появление уже в петровское время такого самородка, как И.Т. Посошков, которого вполне обоснованно можно назвать первым русским экономистом и не только экономистом.

Об этом уникальном человеке, самоучке из крестьян162, гравере-ювелире, монетных дел мастере, самобытном мыслителе историки и экономисты продолжают спорить с той поры, как М.П. Погодин ввел в 1842 году в научный оборот капитальный труд Посошкова «Книгу о скудости и достатке». Книга была написана в самом начале 1720-х годов специально для Петра I, которого автор на последней странице заклинал не предавать написанное огласке, опасаясь мести «сильных лиц, нелюбящих правду». Его опасения оказались не напрасны. После смерти Петра I в августе 1725 года Посошкова арестовали и отправили в Петропавловскую крепость, где он через несколько месяцев скончался. Причины ареста неизвестны, но большинство историков сходятся в мнении, что А.Д. Меншиков, ставший при Екатерине I полновластным правителем России, книгу Посошкова читал и усмотрел в ней крамолу и поклеп на «царство петровское».

«Книга о скудости и богатстве» действительно содержит множество критических замечаний и наблюдений по поводу «неисправ» практически всех сфер русской жизни, но царь Петр, к которому книга попала вероятно в феврале 1824 года, то есть за год до смерти, никаких репрессалий к автору не применял. Некоторые исследователи предполагают, что у царя не дошли до нее руки, но это представляется маловероятным, поскольку сама тема книги не могла не заинтересовать царя-реформатора. Кроме того, Посошков не ограничился критикой, а сформулировал целую программу преобразований, которая, по оценкам некоторых историков, претендует на то, чтобы предложить и описать особую «русскую модель» государственного устройства и общественной организации.

Уже в самой компоновке глав книги проявляется система приоритетов автора. Во вступлении Посошков формулирует главную идею своего труда о том, что есть богатство. Он противопоставляет «гобзовитое (изобильное) богатство, богатству невещественному. Он пишет: «Понеже не то царственное богатство, еже в царской казне лежащие казны много, ниже то царственное богатство, аще синклит Царского Величества в златотканных одеждах ходит, но то самое царственное богатство, ежели бы весь народ, по местностям своим богат был самыми домовыми внутренними своими богатствами… Паче же вещественного богатства надлежит всем нам обще пешися о невещественном богатстве, т. е. об истинной правде, о правде – отец Бог, и правда вельми богатства и славу умножает, и от смерти избавляет…» Идея о том, что богато то царство, где богат и не угнетен народ, где царит правда и справедливость проходит через весь труд и в разных главах принимает разнообразные формы.

Первая глава книги посвящена духовенству, последняя «царскому интересу», то есть налогам, а между ними помещены главы об армии, судопроизводстве, купечестве, ремесленниках, разбойниках, крестьянах, дворянах и, наконец, о земле. Этот порядок не случаен. Посошков начинает с духовенства, потому что именно с него собирается начинать преобразования в стране, поскольку батюшка в сельской церкви ближе всех к деревенским обывателям. Он не только проповедует слово божье и требы исполняет, но примером собственной жизни и доброй беседой способствует нравственному воспитанию прихожан, обучает их детей грамоте и счету. Посошков, однако, не обольщается относительно истинного положения дела на селе. На Руси не прижилась церковная десятина и жизнь сельского священника ничем не отличалась от жизни крестьянской. Тяжелый труд пастыря наравне с прихожанами приводил к тому, что в сельских церквях месяцами службы не проводились. О каком воспитании и образовании можно было говорить, если многие сельские священники были безграмотны, служебного канона не знали и службу вели по наитию. По мнению Посошкова, для того, чтобы сельский священник стал просветителем русской деревни, для этого самого просветителя следовало образовать, одеть, накормить, сделать уважаемым в деревне человеком, чтобы он «не входил в алтарь в разношенных лаптях». Посошков предлагал освободить священника от работы в поле, дать ему постоянный доход в виде церковной десятины от доходов всей церковной общины, но главное – дать ему достойное «книжное образование» и перед посвящением в духовное звание подвергать строгому экзамену. Посошков полагал необходимым во всех епархиях открыть школы для детей лиц духовного звания, напечатать церковных книг, особенного «Камень веры» Стефана Яворского, и послать необходимое количество в каждую школу, чтобы «жаждущие пресвитерского звания» заучили наизусть и могли бы не только проповедовать в церкви, но и давать достойный ответ раскольникам. Особо отличившимся он полагал возможным давать читать и летописные книги, чтобы знали историю и могли доносить ее до паствы.

Во второй главе Посошков озадачился положением в армии, где он также отмечал множество неустройств, нерадение офицеров о простых солдатах, нищенское содержание, невеселый настрой нижних чинов. По его мнению, армию также следовало накормить, одеть, обуть, вооружить, навести порядок, положить конец самодурству офицеров, а для этого устроить суд, в который солдат мог бы жаловаться на притеснения со стороны офицеров. Следует обратить внимание на то, что Посошков предложил ввести институт бессословного суда и утвердить принцип равенства всех перед законом: «суд устроити един, каков земледельцу, таков и купецкому человеку, убогому и богатому, таков и солдату, таков и афицеру, ничим отменен, и полковнику и генералу, и чтоб и суд учинить близостной, чтобы всякому и нискочинному человеку легко было ево доступить». Рассуждения Посошкова о суде и следствии вообще заслуживают отдельного, тщательного рассмотрения, но это тема уже другого исследования. Тогда, по мнению Посошкова, солдат будет доволен службой и можно будет от него требовать «знания артикула военного», умения метко стрелять, содержать «фузею в чистоте и справности». Особое значение Посошков придавал умению солдат метко стрелять, в том числе по движущейся цели, за что предлагал платить повышенное жалование: «Рядовому солдату в год жалования 16 рублев, а тем, которые будут из фузеи с руки в 20 саженях по шапке бить без погрешения, то таковым, видится, мочно дать и по 20 рублев на год, дабы, на то смотря, и иные острились на такое умение. А буди же таковой по подвижной цели будет убивать без прегрешения, мочно и по 25 рублев в год дать». В умении большинства солдат в строю метко стрелять он видел залог победы на поле боя, возможность обратить неприятеля в бегство. При этом он предлагал отказаться от залповой стрельбы, стрелять поочередно, чтобы не дать неприятелю возможности использовать время, необходимое для перезаряжания ружей, для штыковой атаки.

Третью главу Посошков посвятил судопроизводству, указав в самом начале на множество нарушений и злоупотреблений, царящих в судебной системе, на беспричинные задержания, на содержание в заключении без суда и законного приговора, на самоуправство судейских, на взятки, на несправедливые решения. По его мнению, если «праведный и нелицеприятный суд у нас установится, то все будут бояться неправды, … тогда и собрания царския казны будет сугубо».

Одно из основных средств исправления системы он увидел в создании нового судебника, который вобрал бы в себя все лучшее, что было создано не только в России, но и за рубежом и даже в Турции, где «слышно … бо о них, яко всякому правлению расположено у них ясно и праведно, паче немецкого правления». Создавать новый судебник Посошков предложил поручить специальной комиссии, в которую вошли бы по два-три заслуженных представителя от каждого сословия, в том числе от крестьян, «кии в старостах и соцких бывали», аргументируя это своеобразно: «Я видел, что и в мордве разумные люди есть, то како во крестьянах не быть людям разумным?»

Судя по всему, Посошков был знаком не только с турецким законодательством, но что-то доходило до него из просвещенной Европы, ибо он далее предложил: «И написав тыя новосочиненныя пункты, всем народом освидетельствовати самым вольным голосом, а не под принуждением, дабы в том изложении как высокородным, так и нискородным, и как богатым, так и убогим, и как высокочинцам, так и нискочинцам, и самым земледельцам обиды бы и утеснения от недознания коегождо их бытия в том новоисправном изложении не было». А потом новый судебник предполагалось представить на утверждение «императорскому величию». Удивительно, но Посошков отдавал себе отчет в том, что покусился на прерогативы самодержавия и посчитал необходимым далее оправдать свою попытку: «Аз же не снижая его величества самодержавия <народосоветием>, но ради самыя истинныя правды, дабы всякий человек осмотрел в своей бытности, нет ли кому в тыих новоизложенных статьях каковыя непотребные противности, иже правости противна». Нельзя исключать, что эта глава могла стать поводом для ареста Посошкова после смерти царя-реформатора.

Четвертую главу многие историки называют гимном купечеству, однако при внимательном прочтении «Книги…» складывается впечатление, что Посошков не выделял торговлю в качестве ключевого элемента экономического механизма России. В равной мере он отдавал должное земледелию и промыслам, но будучи купцом, не мог пройти мимо проблем купечества. Посошков писал: «… купечество в ничтожность повергать не надобно, понеже без купечества никаковое, не токмо великое, но и малое царство стоять не может. … И того ради и о них попечение неоскудное надлежит иметь. … Не можно воинству без купечества, ни купечеству без воинства. … Нет на свете такова чина, коему бы купецкой человек не потребен был». Но не мог он не замечать «неисправ» и в купечестве. «Нам надобно не парчами себя украшати, но надлежит добрым нравом и школным учением и христианскою правдою и между себя истинною любовию и неколеблемым постоянством яко в благочестивой христианской вере, тако и во всяких делах… хорошо бы в купечестве и то учинить, чтобы все друг другу помогали и до нищеты никого не допускали … и оставили те не праведные древние купецких людей обычаи» – обманы друг друга и покупателя, подсовывание некачественного товара, обвесы, обмеры, выдача своих товаров за иноземные и прочее. И тогда «благодать бы божия воссияла на купечестве и божие благословение почило бы на них и торг бы их святой был». К достижению этой цели Посошков не видит препятствий, утверждая, что если бы на рынке присутствовали выборные «сотские и пятидесятские» и на их лавках была бы всем видна соответствующая табличка, то покупатели могли бы к ним обращаться, если заподозрят обман в торге. За обмер, обвес и назначение неправильной цены он предлагал установить систему штрафов и «наказание батогами сугубое» … или плетьми.

В отношении торговли иностранных купцов в России Посошков занимал исключительно жесткую, протекционистскую позицию. «И сколько ни есть заморских товаров, на все наложили они цену двойную да тройную, и тем они хочут Российское царство пригнать ко оскудению». Он настаивал на том, что монарх волен устанавливать цены на заморские товары, и заморские купцы не вправе торговать на иных условиях. В противном случае Посошков предлагал лишать их портовых складов и права торговли. «И если они, иноземцы, от упрямства своего годы два-три или пять-шесть торговаться с нами не будут, то купечеству нашему великая и неисчислимая прибыль будет, потому которые товары покупались у нас в Руси по рублю, то будут уже в покупке по полтине и не меньше. А иноземцам меньше уставленные цены за иноземческое упорство сбавить отнюдь не можно, потому что такая цена уставилась за их непокорство».

Посошков призывал отказаться от приобретения иностранных вин и деликатесов и завозить только то, что в России не производится: «Заморские питья отставить, а повелеть строить меды разных видов, разными и вкусными и продавать их из австерий, то так в их настроят, чтобы больше заморских питей их будет». Он полагал, что русским купцам следует полностью отказаться от экспорта сырья и вывозить только готовые изделия. «А кои у нас в Руси обретаются вещи, яко же соль, железо, иглы, стеклянна посуда, зеркалы, очки, оконешные стекла, шляпы, скипидар, робячьи игрушки, вохра, черлень, празелень, пулмет, то всем тем надобно управлятися нам своим, а у иноземцов отнюдь бы никаковых тех вещей и на полцены не покупать… но покупали б такие вещи, кои прочны и коих в Руси у нас не обретается или без коих пробыть не мочно». Но и эти товары он считал необходимым заменить на отечественные, для чего государству следует строить мануфактуры и передавать деловым людям. «А еще своими деньгами не могут его оправить, то из царские бы сборные казны из ратуши давали им и с проценту на промыслы, смотря по промыслу ево, дабы ни кокой промышленной человек во убожество великое от какова своего упадку не входил».

Более того, он предлагал вообще отказаться от услуг иностранного купечества, создавать отечественные купеческие компанства, на своих кораблях возить русские товары за границу, продавать их по справедливой цене и закупать иностранные товары из первых рук, чтобы не переплачивать. Посошков предлагал запретить иностранным купцам торговать в России, если на вырученные средства они не будут покупать русские товары. Тогда, по его мнению, прекратится главное зло – вывоз серебра и золота из России. Причем цену русские купцы должны были устанавливать сами и снижать ее не допускалось. Посошков предлагал поставить иностранцев в ситуацию цейтнота и запретить предоставлять склады несговорчивым иноземным торговцам: «или покупай быстро по нашим фиксированным ценам, или увози свой пармезан назад»163. Он был абсолютно уверен, что иностранцы не проживут без русских товаров и в конце концов «гордость свою отложат – нужда пригоняет и к поганой луже». И «поганая лужа» с каждым годом должна становиться все поганее. Ведь после вероятного бойкота цену на русские товары, идущие за границу, следовало увеличить на рубль, через год – на два и т. д.

Следующая глава его сочинения называется: «О художестве», т. е. о ремеслах, об организации промыслов, иначе говоря, об обрабатывающей промышленности. В этой главе Посошков сетует на отсутствие в России цеховой регламентации ремесленного труда, порядка обучения учеников и подмастерьев, подтверждения степени достигнутого мастерства, качества производимых товаров, а также ограничения количества производимых товаров. Для России того времени цеховая система была еще вполне актуальна, но в Англии она уже начинала тормозить развитие массового производства. «В художниках, – говорит он, – аще не будет доброго надзирателя и надлежащего им управления, то им ни коими делы обогатитися невозможно, ниже славы себе доброй получити, но до скончания века будут жить в скудости и бесславии. А если бы учинен был о них гражданский указ, еже им бы и с самого начала учиться постоянно жить, давшись к мастеру в научение, жить до уреченного сроку, а не дожив не то, что года, но и недели «с дожив, прочь не отходить, и не взяв отпускного письма и после сроку со двора не сходить то бы все мастеры не в том бездельном порядке были, но совершенно добрыми мастерами были бы. А прежде такой порядок в них был, что отдавшись на учение лет на 5 или на б, и год места или другой пожив, да мало-мало понаучась, и прочь отойдет, да и станет делать собою, да и цену спустит и мастера своего оголодит, а себя не накормит, да так и век свой изволочит – ни он мастер, ни он работник».

Посошков был весьма озабочен освоением западных технологий. Иностранцев, указывает он, следует привечать, но глаз с них не спускать. И нужны они в первую очередь для организации производства и обучения местных мастеров. «Надлежит достать, – пишет Посошков, – и таких мастеров, кои могут делать волоченое железо, и жесть, и кровельные доски железные. И если это и трудно будет, то все равно надо их добыть и отослать их на сибирские заводы, чтобы тому мастерству и наших русских людей научили». Точно так же следует осваивать технологии обработки льна, чтобы продавать за границу не сырье – лен и коноплю (пеньку), а готовую продукцию – ткань и канаты. В общем, ни копейки за границу, все делать у себя, продавать товары, а не сырье.

Шестая глава о разбойниках свидетельствует о том, насколько плохо обстояли дела с общественной безопасностью в петровской России и дает представление о взглядах наиболее просвещенных людей того времени, к числу которых, несомненно, принадлежал Посошков, на способы борьбы с разбоями и грабежами. «Во всех государствах христианских и басурманских разбоев нет таких, каковы у нас в Руси, а все от того, что там потачки им не малыя нет: в тюрьмах долго не держат; когда кого поймают, тогда ему указ учинят; и того ради там не смеют и воровать много. А у нас, поймав вора или разбойника, не могут с ним расстаться: посадят в тюрьму да кормят его, будто доброго человека, и держат в тюрьме лет 10 и 20…» Посошков выступал за самые строгие меры вплоть до смертной казни за разбой и убийства, не откладывая дело до нескорого суда, а отдав его на усмотрение местного самоуправления и местных дружин самообороны. «А буде разбойников приедет много и им своею деревнею не удержать их, то тем соседям добежать в околние деревни и повестить, чтобы шли все поголовно мужики сърослые с ружьем и с крючьем и з дубьем на поимку тех разбойников».

В следующей главе о крестьянах Посошков обращает внимание государя на причины бедственного положения русского крестьянства. Он допускает, что среди крестьян существуют неисправные, что по условиям климата крестьянский труд малопроизводителен, но главную причину усматривает в отношении помещиков к своим крепостным: «…ибо есть такие бесчеловечные дворяне, что в работную пору не дают крестьянам своим единого дня, еже бы ему на себя что сработать. И за таким их порядком крестьянин никогда у такого помещика обогатиться нe может, и многие дворяне говорят крестьянину де не давай обрасти, но остриги его, яко овцу, догола. И тако говоря, царство пустошат: понеже так их обирают, что у иного и козы не оставляют». Мысль о том, что от благосостояния крестьянства зависит благосостояние государства Посошков повторяет не раз. Он не отрицает само существование крепостного права несмотря на его относительно недавнее установление, но полагает, что государь должен регулировать отношения между помещиками и их крепостными: «Крестьянам помещики не вековые владельцы; того ради они не весьма их и берегут, а прямый их Владетель – Всероссийский Самодержец, а они владеют временно». «По моему мнению, – повторяет он в другом месте, – царю паче помещиков надлежит крестьянство беречи; понеже помещики владеют ими временно, а царю они вековые, и крестьянское богатство – царственное, а нищета крестьянская – оскудение царственное. И того ради царю, яко великородных и военных, тако и купечество и крестьянство блюсти, дабы никто в убожество не входил, но все бы по своей мерности изобильны были».

В этой же главе Посошков повторяет мысль о необходимости учить грамоте и счету представителей всех сословий, не исключая крестьянство, ибо от того «пользы бывают». Распространение грамотности среди крестьян, по мысли Посошкова, сыграет важную роль в деле ограничения самовластия, своеволия, вымогательства царских слуг. Их произвол причиняет крестьянству большие убытки. Посошков выступал даже за принудительное обучение крестьянских детей грамоте. «А егде грамоте и писать научатца, то они удобнее будут не токмо помещикам своим дела править, но и к государственным делам угодны будут».

В главе «О дворянах, крестьянах и земельных делах» Посошков в известной мере повторяет сказанное в предыдущей главе и предлагает государю вразумить помещиков, заставить их рационально относиться к земледелию как основному источнику государственного богатства.

Говоря в последней главе о царском интересе, Посошков на основании своего собственного опыта купца, откупщика, мануфактуриста и помещика формулирует практические рекомендации относительно податной системы, главным принципом которой он полагает: «В собрании царского сокровища надлежит прямо и здраво собирати, чтобы никакие обиды ни на кого не навести, казна бы царская собирати, но никого не разоряти». «Собранное» Посошков рекомендует тщательно хранить и не допускать воровства и расточительства. Особое внимание Посошков уделил сохранению дубовых лесов, которые дают основные материалы для кораблестроения и которые подвергаются массовой вырубке, несут огромные потери при сплаве, а также предлагал канаты и такелажные принадлежности принимать в казну исключительно в несмоленом виде, чтобы было невозможно скрыть их дурное качество. Не обошел он внимание и «посошные работы», на которые в Петербург присылали сменами на три месяца строителей и чернорабочих. Посошков полагал целесообразным не держать крепостных по три месяца, а определять им объем работ и отпускать раньше срока с сохранением положенного оклада, если работа выполнена быстро и качественно.

Продажу соли Посошков предлагал сделать свободной, поскольку «ныне в деревнях такую нужду подъемлют, что многие и без соля ядят, и оцынжав, умирают». Главный доход казны Посошков видел в продаже питей: «А питейная прибыль самый древний интерез царского величества, а не помещичий. И аще всесовершенно у всех помещиков самовластно их отнять и во всех вотчинах по пристойным местам построить кабаки, то прибыли питейные тысяч по сотнице или и больше в год прибудет». Рекомендацию Посошкова выполнил через почти двести лет С.Ю. Витте. Но Посошков шел еще дальше. Он полагал возможным радикально изменить податную систему, заменить множество древних и новых мелочных налогов, взимание которых представляло огромную сложность и было связано с повсеместным казнокрадством, единым налогом: «…да уставить един самый царственной, самый праведной збор, иже до христова воплощения установленный, то есть десятинный… и учинить тот збор постоянный и недвижимы…, чтобы со всякого товара взять пошлина единожды по гривне с рубля…». Иными словами, Посошков вплотную подошел к идее подоходного налога, который будет реализован в Российской империи только в 1916 году.

Посошков также рекомендовал делать податные послабления для купцов и заводчиков, которые вкладывают прибыль в развитие торговли и производства, для этого разослать по городам царские указы: «А буде у коих людей заведены заводы большие суконные или полотняные или бумажные или зележные или и иные, подобные сим, то таковым, буде они люди добрые, не замоты и промышленники прямыя и усердныя, то для разширения промыслов давать и по тысячи рублев и болши».

В этой же главе Посошков предложил идею денежной реформы и высказал мысли, которые делали переход к бумажным деньгам практически безболезненным. Его взгляды на деньги обычно относят к номиналистическим. Посошков считал, что в России царь по своему усмотрению может устанавливать покупательную силу денег, но только медных, разменных денег. Покупательная сила денег, с точки зрения Посошкова, не зависит от их металлического содержания и может быть установлена «по изволению его императорского величия». «У нас не вес имеет силу, но царская воля, – писал Посошков. – У нас толь сильно его пресветлого величия слово, еще б повелел на медной золотниковой цате (деньге) положить рублевое начертание, то бы она за рубль и ходить в торгах стала во веки веков неизменно». В обоснование он приводил перечеканку медных денег, когда в 1701 году вес медных денег был уменьшен (из пуда меди стали чеканить денег не на 12 руб. 80 коп., как раньше, а на 15 руб. 44 коп.). Это новшество, по всей вероятности, было принято в результате «денежного письма» И.Т. Посошкова царю164. Вместе с тем Посошков высказался против понижения пробы серебряных русских денег, славившихся на мировом рынке особой чистотой металла, предлагал всю серебряную монету перечеканить, предварительно «переплавив серебро на костях», чтобы удалить все вредные примеси.

Суммируя все сказанное в последней главе и в предыдущих главах, Посошков доказывал царю: «И аще денежное дело серебряных и медных денег обновится, к тому же и таможенные зборы и питейная продажа изменитца, то я чаю, что на самую малую цену миллиона по три, по четыре на год сверх нынешних настоящих зборов приходить будет. А аще вся вышепоказанная дела исправятца и утвердятца, то я крепко на божию милость надежен, что его императорскому величеству на кийждый год миллионов по пяти-шти и болши сверх нынешних зборов приходить будет».

Таким образом, как полагает историк Д.Н. Платонов165, ставя конечной целью доходы Российской империи, Посошков призывал к необходимости изменения всех сфер жизни русского государства. Его концепция о необходимости дополнить «гобзовитое (изобильное) богатство богатством невещественным более чем на полтора века опередила родоначальников институциональной школы экономической мысли. С одной стороны, Посошков дал качественные рекомендации по развитию внутренней и внешней торговли, показал тесную связь торговли с уровнем промышленного производства, а также обосновал необходимость вмешательства государства в регулирование отношений между помещиками и крепостными в интересах повышения продуктивности сельского хозяйства – основного источника доходов казны. Он впервые в России четко сформулировал взаимосвязь общественного богатства с благосостоянием всех членов общества – нехитрую мысль, которую в русских правящих кругах не могли постигнуть вплоть до крушения Российской империи. С другой – он показал, что экономика страны является частью воспроизводственного механизма, в котором духовность, традиции справедливости, уровень образованности всех слоев общества, доступное всесословное правосудие, высокий уровень морали, крепкая и самодостаточная семья, всесословное местное самоуправление, передовая армия и развитые институты государственного управления, в известной мере ограничивающие самодержавие, представляют собой неотъемлемые элементы общественного устройства. В совокупности все эти взаимосвязанные элементы направляют экономическое поведение субъектов экономики в интересах всего общества и его прогресса. В этом Посошков намного опередил свое время, и не случайно его труд оказался востребован только через столетие. Историк М.Н. Погодин справедливо расценил «Книгу…» не только как исторический памятник, но и «как полный трактат о состоянии России», глубокий научный труд, взгляд в будущее русского государства и общества. «Родясь за пятьдесят лет до Политической Экономии в Европе, – отмечал Погодин, – Посошков постигал живо ее правила и учил своих соотечественников только не отвлеченными положениями системы, а по действительным явлениям жизни». Посошков видел российские проблемы объемно, не допускал возможности развивать русскую модель экономики в отрыве от модернизации России. Погодин писал: «Многие важные политические меры, которыми прославились царствования Екатерины II и Александра II, были предложены уже Посошковым». К этому следует добавить, что многие задачи, сформулированные Посошковым, не решены в России до сих пор.

Посошков на полвека опередил и Адама Смита с его главным образом идеологическим «Исследованием о природе и причинах богатства народов» (1776), которое отождествило богатство с золотом. В своем труде Посошков проявил себя как настоящий исследователь, озабоченный не утверждением какой-либо концепции, а поиском истины. Заслуга Посошкова состоит в том, что он правильно понял основные задачи современной ему эпохи, сформулировал главные алгоритмы их решения и, если бы они были поняты и приняты его современниками, судьба России имела бы шанс сложиться по-другому. Увы, он слишком намного опередил свое время, современное ему общество было абсолютно не готово воспринимать советы опытного практика и глубокого мыслителя. Более того, труд Посошкова остался неизвестен его современникам, и его последователям пришлось начинать работу заново.

Через 8 лет, в 1733 году Василий Никитич Татищев русский инженер-артиллерист, строитель и начальник горных казенных заводов на Урале и в Сибири, историк, географ, экономист, автор «Истории Российской» – первого капитального труда по русской истории – завершил свой менее известный труд – «Разговор двух приятелей о пользе наук и училищах». Забегая вперед, следует подчеркнуть, что современникам тоже не удалось ознакомиться с «Разговором…» при жизни Татищева: книга была опубликована только в 1787 году. В книге Татищев попытался изложить систему своих политико-философских взглядов на роль науки и образования в общественном развитии и затронул некоторые экономические аспекты. Сам термин «экономика» Татищев впервые ввел в научный оборот именно в этой работе. Рассуждая о наиболее востребованных науках, на второе место после «речения» он поставил экономику, хотя предпочитал ему более понятный термин – «домоводство»: « К пребыванию нуждно учиться, чем бы плоть свою и свой род содержать и сохранить, для котораго по природе нам нужно, как прежде сказал, о имении, пище, одежде и жилище спокойном прилежать, оное добрыми и правильными способы приобретать, а приобретенное з добрым порядком употреблять и сохранять, дабы в случае нечаяннаго недостатка нужды не терпеть. И сие имянуется домоводство, гречески оекономия». Следует сразу сказать, что далее по ходу изложения он к этой науке не обращается, ограничившись довольно туманным ее определением и не обращая внимания на всю совокупность «домоводств», образующих государственное хозяйство. До Татищева термин «хозяйство» в научных трудах тоже не употреблялся, да и само представление об экономике как о комплексе взаимосвязанных элементов общественного устройства существовало в мало кому известном тогда труде Посошкова. Нельзя исключать, что Татищеву что-то было известно о «Книге…», поскольку позднее в его работах отчетливо проявились идеи, высказанные Посошковым. На эту работу Татищеву потребовалось более двадцати лет и только в последнее десятилетие своей жизни он написал несколько больших записок, в которых во многом повторил теоретические изыскания Посошкова.

В 1742 году Татищев пишет, казалось бы, ничем не примечательные «Краткие экономические до деревни следующие записки». В «Записках…» рассматривалась организация частного помещичьего хозяйства, которую Татищев назвал «экономией». На этом этапе татищевская теория оставалась в рамках единичного производства, но микроэкономический анализ стал более детальным. Так, определив норму держания крупного и мелкого скота для одного крестьянского двора, ученый заметил, что, если кто имеет больше, то «тем докажет свое доброе хозяйство и домоводство»166. Впервые в истории отечественной мысли появляется понятие «хозяйство», которое ученый отделил от, собственно, «домоводства», однако не дал ему четкого определения, хотя можно предположить, что он имел в виду добрые методы ведения помещичьего хозяйства, да и любого частного «домохозяйства» вообще. По его мнению, «не тот богат, кто их167 имеет много, и еще желает, и не тот убог, кто их имеет мало, мало же скорбит о том и не жалеет, а богат, славен и честен тот, кто может по пропорции своего состояния без долгу век жить и честь свою хранить и быть судьбою довольным, роскоши презирать, скупость в доме не пускать»168. С одной стороны, Татищев всегда выступал за обогащение народа, а с другой – его идеал «богатения» выглядит достаточно разумно и сбалансированно с точки зрения православного человека.

В 1744 году Татищев написал «Напомнение на присланное расписание высоких и нижних государственных и земских правительств». Ранее, в 1743 году Сенат обсуждал проект нового деления империи на губернии. Формулируя свои принципы административного деления государства, Татищев не мог не коснуться некоторых общетеоретических проблем. Он писал о пользе знаний и, в частности, «о мудрости экономии, яко части политической»169. По сути, речь шла об экономической политике и ее конкретных направлениях, которые Татищев определил как «способы».

Предложения – «способы» ученого довольно конкретны. Прежде всего – «умножение народа». Правда, демографические проблемы в неявной форме фигурировали у Татищева еще в «Разговоре двух приятелей о пользе науки и училищах"(1734). При этом «умножение народа» он рассматривал не как простой рост народонаселения. Он имел в виду его «качественное совершенствование», о чем еще в «Разговоре двух приятелей…» писал: «Я же рад и крестьян иметь умных и ученых».

Второй «способ», ведущий к процветанию государства, состоит по Татищеву «в довольствии всех подданных». Вслед за Посошковым идея народного «достатка» становится у Татищева центральной проблемой, неразрывно связанной с «достатком» государственным. Поэтому государство, по мнению Татищева, должно принять меры, которые дадут «побуждения и способы к трудолюбию, ремеслам, промыслам, торгам и земским работам»170. Как и Посошков он не выделяет какое-то одно направление экономической политики правительства, а рассматривает народное хозяйство в комплексе в отличие от европейских меркантилистов или физиократов, акцентировавших приоритет внешней торговли и связанной с ней промышленностью или сельского хозяйства соответственно.

Другая мера государства должна быть направлена «во умножении всяких плодов от животных до росчений». И в этом не стоит усматривать влияние физиократов, поскольку динамичный рост ремесел, промыслов, то есть неземледельческнх занятий и торговли напрямую связан с уровнем продуктивности сельского хозяйства, имеющего возможность не только прокормить растущее неземледельческое население, но и предоставить необходимое промышленности сырье.

Другие «способы мудрости экономии» состоят «в научении страху божию и благонравию», «в умеренном употреблении имения» или имущества. Согласно Татищеву, естественные законы, регулирующие поведение людей, основаны на «божественных». Об этом Татищев писал еще в "Разговоре двух приятелей…». В каждом человеке «непрестанное желание к приобретению благополучия от Бога в нас вкоренено», то каждый имеет право «все ко оному принадлежащее снискать, приобретать и сохранить, но с разумом и добрым порядком» (Тат., 1979, С.118). Не очень полагаясь на «разум и добрый порядок», науками и училищами внедренный в природу человека, Татищев призывал власть стать не просто создателем необходимых условий, в том числе экономических, но и быть гарантом «неприкосновенности» чести, имущества, условий удовлетворения потребностей. При этом, однако, государство, по Татищеву, обязано осуществлять свои полномочия в определенных пределах, которые «подсказаны» самой природой человека.

Почти одновременно с «Напомнением» и другими сочинениями Татищев продолжал работать над научным словарем. К середине лета 1745 года ученый завершил тот вариант словаря, который тремя частями вышел в 1793 году как "Лексикон российской исторической, географической, политической и гражданской". Он представляет собой первую, хотя и не завершенную171, попытку создания в России научного словаря. Это самый большой самостоятельный научный труд Татищева после «Истории Российской». Важнейшей особенностью этого труда является его информационно-практическая направленность, временами доходящая до пределов детализации.

Словарь содержит множество экономических категорий и понятий, отражающих хозяйственную деятельность. Вместе с нсторико-экономическими категориями Лексикон содержит примерно 44 термина, относящихся непосредственно к экономике: «акция», «аренда», «артель», «банк», «банковское письмо», «банкрот», «дань», «деньга», «доимка», «должник», «домоводство», «достаток», «завод», «заклад», «интерес», «казна» и другие. Примечательно, что термин «домоводство» или «економия» в Лексиконе прописан достаточно четко: «Домоводство есть особливое искуство в поступке и содержании дома и имения, на котором зависит наше внешнее благополучие». Татищев разделяет его на «домоводство государское» и «домоводство подвластных» Первое охватывает сферу управления государственным имуществом, доходами и расходами через Камер-, Штат-, Ревизион-, Коммерц-, Берг-, Мануфактур-коллегии. «Домоводство подвластных» управляется разными уставами «дабы подданые безпутными прихотьми себя и государство не разоряли, яко уставы о неношении золота и серебра…» Приводятся примеры полезных уставов, как например, об отдаче денег в рост, а также о необходимости учета доходов и расходов в «економических» (бухгалтерских) книгах. Таким образом, уже в 1740-е годы усилиями Татищева были заложены определенные основы понятийного строя отечественной экономической науки, но востребованы они были только в самом конце века, когда его сочинения, наконец, увидели свет.

В конце сороковых годов Татищев пишет два в определенной степени итоговых сочинения. Первой работой стали «Рассуждения о ревизии поголовной и касаюсчемся до оной», написанной в1747 году, а уже через год в 1748 году появилось «Представление о купечестве и ремеслах». Работы эти органично дополняют друг друга и еще раз подтверждают подход Татищева к исследованию домоводства как целостного организма, в котором отдельные хозяйства, взаимодополняя друг друга, образуют сложную, многоуровневую систему национального хозяйства.

В «Разсуждении…» Татищев обратил внимание на национальное домоводство как на источник финансовых ресурсов государства. Татищев поставил ту же проблему, которую до него рассматривал Посошков: о «сносной»172 для населения системе налогообложения, главное условие которой – равное положение всех подданных перед агентами власти. Он предложил свое деление «дани», то есть налогов, на «окладные» и «неокладные», и хотя содержание этих терминов с течением времени менялось, их применяли в финансовых органах Российской империи вплоть до 1917 года. Первый вид налогов, по Посошкову, предназначен для финансирования определенного постоянного расхода и потому может быть зафиксирован в определенном объеме с некоторым запасом на непредвиденные обстоятельства (поскольку соответственно ему «росход окладной учреждается»). Неокладные налоги идут на финансирование переменных по объему расходов («числом неизвестные») и могут носить не постоянный характер и зависеть от влияния конкретных условий (торговые пошлины, доходы от промыслов и рукоделий…, которые «от многих причин пременяются»). Задача государства состоит в умелом управлении доходами и сокращении расходов («благоразсуднаго тчания ко умножению привильных и вновь приобретенных доходов или умаления расходов»). Он писал: «В разположении дани есть главное разсмотрение, чтоб оное было сносное и всем подданным уравнительное, на потребные расходы достаточное, как о том единый славный философ написал: подати в государстве подобны балласту на корабле, великие погружают, а малые от опровержения удержать не могут и пр.» Размер окладных и неокладных податей, как утверждает Татищев, должны время от времени пересматриваться с целью увеличения «правильных» доходов или их сокращения в соответствии с возможностями плательщиков податей.

Татищев систематизировал в записке способы увеличения доходов казны. Самый простой способ состоит, по его мнению, в увеличении числа подданых. Самый сложный представляет собой проведение продуманной экономической политики (учреждение в государстве доброй економии или домостроительства), смысл которой состоит в облегчении крестьянского труда при одновременном росте «плодородия в житах, в скотах и протчем умножить». Для этого требуется последовательно бороться с бесхозяйственностью при соблюдении законности и справедливости, и умеренности в потреблении. Следует заботиться об «умножении рукоделий или гречески манифактур» особенно таких на которых можно перерабатывать отечественное и привозное сырье в готовые изделия, «дабы за работы оных свои подданые, а не чужие получали». «Главнейшими и полезнейшими» Татищев считал металлургические и горные мануфактуры. Он предлагал «умножать и приводить в доброе состояние внутренний и внешний торг» на базе правильных законов и наставлений при обеспечении максимальной свободы и защиты отечественного купечества, «ибо сие есть корень и основание всех богатств и доходов в государстве»173. С этой целью Татищев предлагал строить за счет казны дороги, благоустраивать водные пути, налаживать почтовое сообщение, обеспечить безопасность перемещения людей и товаров, создать специализированные учебные заведения и способствовать распространению знаний «законов божия и гражданского главное». Он предлагал в мирное время для сокращения расходов на содержание армии привлекать ее к общественным работам. Важнейшим условием успешного развития государства Татищев считал обеспечение законности и правосудия для пресечения любых противоправных действий в интересах «спокойство и тишину в подданых возстановить». Тем самым можно будет, как полагал Татищев, предотвратить исход подданых за границу и опустошение территорий. Более того, он полагал возможным приглашать иностранцев для заселения пустошей. Татишев считал важным «для помощи купечеству и умножения от того доходов» создать банк, который был бы в состоянии кредитовать «под умеренный рост» строительство фабрик, расширение торговых операций в целях получения дополнительных пошлин.

Как полагал Татищев, в случае реализация его программы «весьма много можно доход государственный, следственно, богатства, силы и славы приумножить», однако в качестве немедленной задачи он выдвигал пересмотр «земских податей», которые стали основной причиной «деревенского оскудения». Он предлагал использовать очередную ревизию крепостных не только для подсчета ревизских душ, но и для изучения положения в деревне, учета местных условий и особенностей. Для этого он разработал специальный вопросник, состоявший из почти двухсот пунктов, а также сформулировал рекомендации по организации ревизии. В частности, он рекомендовал использовать для проведения ревизии не штатных офицеров, а местных отставных офицеров из числа дворян. Он писал: «Если ревизия сим порядком будет оправляться, то опасно, чтоб не было вреда и разорения народа, а в доходах усщерба, нежели пользы, последовало».

Таким образом, к концу 1740-х годов Татищев пришел по сути к тому же результату, что и И.Т. Посошков. В отличие от меркантилистов и физиократов он не выделял в своей экономической программе какие-то отрасли народного хозяйства в качестве приоритета. Рассуждая о налогах и способах увеличения их массы, Татищев пришел к выводу о тесной взаимосвязи всех элементов национального хозяйства: «оные так, яко цепь, с сими связана и един другому видимо и не видимо помогает и вредит и во всех многаго исправления требуется». Отсюда с неизбежностью вытекала татищевская идея «домостроительства», то есть активной роли государства в устроении «доброго домоводства».

Идеи, сформулированные Татищевым в «Разсуждении…», получили дальнейшее развитие в его последнем экономическом сочинении: «Представление о купечестве и ремеслах». В «Представлении…» он еще раз подтвердил, что не является последователем меркантилистов, указав в самом начале: «Всем искусным в гражданстве известно, что всякой области богатство, сила и честь происходят единственно от принадлежности народа к рукоделиам и доброго состояниа купечества». При этом к рукоделиям Татищев относил и крестьянское хозяйство, как источник избыточного товара. «Когда купец богат, то охотно от крестьянина его рукоделием и трудом приобретенное купит и дороже заплатит, чрез что крестьянин не только владельцу и государю надлежасчее без тягости заплатит, но и сам предовольно имеет». Таким образом, источником богатства, согласно Татищеву, является исключительно «рукоделие», поскольку купечество ничего не производит, а оказывает услуги по «перемещению» богатства и превращению его из товарной в денежную форму. «Купцы, всюду развозя, требуюсчим продают и, на избытки оных меняя, всех довольствуют», включая государство, получающего свою долю богатства в виде пошлин и налогов. Следует обратить внимание на идею Татищева о том, что источником богатства является не всякое рукоделие, но растущее, высокопроизводительное. Высокая продуктивность – основа тех «избытков», которые образуются в «рукоделиах» и которые и становятся материальной основой роста внутренней торговли, а также и внешней.

Татищев приводит исторические примеры заботы русских государей о купечестве, начиная с князей Олега, Игоря, Святослава в X веке, которые «в договорех с императоры греческими, хотя оные до войны, мира и союзов касались, но купечестве нуждное внести не оставили». Не отставали от них и цари русские, но «понеже по естеству все дела человеческие сначала никогда в совершенство приведены быть не могут, но требуют от времяни до времяни исправления, дополнки и пременения», то Татищев счел необходимым сформулировать рекомендации по улучшению условий внутренней торговли, в том числе своевременного извещения купечества о сроках проведения крупных ярмарок, о «товарных нехватках» и ценах, установления постоянного почтового сообщения. В области внешней торговли, которая «наибольшее богатство и пользу приносит», он был вынужден констатировать, что торговые связи с Китаем, Персией, Бухарой, Турцией, Польшей и Силезией «все оные в великий безпорядок пришли, так что от оных многие главные купцы вконец разорились и доход казенной умалился». Он, однако, не усмотрел больших сложностей «в полезное состояние привести, видится, нетрудно, если токмо искусных прилежное разсмотрение и учреждение не оскудеет». Гораздо большее беспокойство у Татищева вызывало состояние и количество мануфактур, «кои есть основание торгу», пришли в плачевное состояние, а купечество не проявляет заинтересованности в строительстве новых, не располагая достаточным капиталом и не имея возможности пользоваться доступным банковским кредитом. Татищев обратил внимание на недостатки организации вексельного обращения в Империи, хождение множества поддельных векселей, массовые банкротства купечества и шляхетства, на злоупотребления со стороны купечества с откупами и подрядами, которые тоже стали серьезной причиной разорения торгового люда и хищений казенных доходов.

Вершиной научного творчества Татищева, по оценке Д.Н. Платонова, стала его удивительная попытка составить схему функционирования национального хозяйства, взаимосвязь ячеек «рукоделия», в том числе сельских, и ячеек потребления через сферу обращения, принося «довольство» всем субъектам национальной экономики. Однако, как представляется, более важно то, что Татищев, также как и Посошков, выявил высочайшую степень зависимости общественного хозяйственного механизма от гармоничного взаимодействия всех общественных институтов и призывал к их непрерывному, «от времяни до времяни», совершенствованию и подстройке. К сожалению, русское общество середины XVIII века было еще не готово воспринимать достаточно радикальные идеи первых отечественных экономистов, сочетавших общетеоретические изыскания с конкретными практическими выводами, представлявшими собой комплексные программы совершенствования национального хозяйства и общества. Вероятно, по этой причине сын Татищева, у которого хранились все труды отца, созданные в конце 1740 годов, не торопился с их публикацией.

Наш русский универсал-полимат Михаил Васильевич Ломоносов вопросами практической экономики занимался главным образом в связи с составлением географического атласа Российской империи. Занялся он этим достаточно поздно, хотя материалы по экономике собирал в течение многих лет. В его библиотеке среди естественнонаучных и литературных сочинений было немало работ и экономического содержания. Удивительным образом к нему попал труд Посошкова «О скудости и богатстве». Возможно он имел возможность читать записки Татищева по экономическим вопросам, хотя лично они не были знакомы, но по письменной просьбе автора Ломоносов написал «Посвящение» к его «Истории Российской». Был среди его книг и Всеобщий словарь сельского хозяйства, садоводства, Топография Оренбургская и Письма о коммерции П.И. Рычкова, еще одного отечественного экономиста. Кроме того, еще в 1747 году по заказу И.А. Черкасова он выполнил перевод книги С. Губертуса по вопросам ведения интенсивного сельского хозяйства на основе опыта, накопленного в прибалтийских губерниях в полеводстве, лесоводстве, скотоводстве и т. д. Затем последовал большой перерыв до конца 1850-х годов, в течение которого Ломоносов к экономическим вопросам не обращался.

Ломоносов с удовлетворением констатировал, что в России заметны успехи в развитии промышленности: «Коль многие нужные вещи, которые прежде из дальних земель с трудом и за великую цену в Россию приходили, ныне внутрь государства производятся и не токмо нас довольствуют, но избытком своим и другие земли снабдевают»174. Вместе с тем представления об этой самой промышленности носили весьма приблизительный характер. В 1759 году Ломоносов разработал формуляр с вопросами для рассылки по всем губерниям государства. Из тридцати вопросов более половины имели непосредственное отношение к статистическому и экономическому описанию России: «… какие где по городам или по селам фабрики или рудные заводы; у обывателей какие есть промыслы, когда бывают в городах ярмарки, есть ли гостиные дворы, и откуда больше и с какими товарами приезжают, в каких ремеслах народ больше упражняется и какое в лучшем состоянии находится, по рекам, где ходят суда с товарами, не бывает ли препятствия, где по рекам есть пристани купеческие, из коих мест на оные с грузом приезжают, и до которых мест сплавливают и порожние суда назад обращаются»175 и тому подобное. Формуляр был отпечатан в 300 экземпляров, которые в январе 1760 года были отправлены по назначению. В Петербурге, несомненно, имелись разрозненные сведения по поставленным вопросам, но это была первая попытка систематизировать географические, экономические и исторические данные по всем российским территориям.

Полученные таким образом сведения Ломоносов намеревался объединить в приложении к атласу – Экономическом лексиконе российских продуктов, который позволил бы наглядно представить распределение промышленных предприятий и торговых путей по территориям. По сути, это была первая попытка изучить экономическую географию Российской империи. Ломоносов полагал, что для этого потребуются всего две простые карты: для европейской России и Сибири. В сочетании с Экономическим лексиконом создавался практически полезный инструмент, который позволял решить трудный для того времени вопрос оптимизации перевозки товаров в интересах внутренней и внешней торговли, а также развития производства. Из карт и лексикона было бы несложно составить представление о том, где (с указанием широты и долготы) какие товары производятся, в каком количестве и какого качества, о продажных ценах и имеющихся торговых путях, в том числе водных с обозначением условными значками типов используемых судов. Таким образом, заключал ученый, «не надобно будет сочинять особливых карт для каждого продукта, от чего бы произошли великие и бесконечные тома, но довольны к тому быть имеют две карты российская и сибирская; и все содержаться будет в одной книге»176. В известной мере Ломоносов солидаризировался с меркантилистами, указывая, что «благополучие, слава и цветущее состояние государства … происходит от взаимного сообщения внутренних избытков с отдаленными народами чрез купечество»177. Он даже разрабатывал идею освоения Северного морского пути для сообщения через Сибирский океан с Восточной Индией. Он первым предположил, что этот самый короткий путь из Азии в Европу со временем может стать важнейшей мировой торговой артерией, а русский Север с его богатыми полезными ископаемыми превратится в источник экономического могущества и славы России.

Под влиянием труда Посошкова в конце 1750-х годов Ломоносов задумал большой труд по вопросам экономической политики. План исследования он изложил в письме к И.И. Шувалову в ноябре 1761 года. Он предполагал рассмотреть в комплексе все сферы общественной жизни, относящиеся к экономическому поведению человека. Первый пункт плана в виде готовой записке «О сохранении и размножении российского народа» был приложен к письму. Ломоносов прямо указал, что «в этом состоит величество, могущество и богатство всего государства, а не в обширности, тщетной без обитателей178.

Остальные – О истреблении праздности, О исправлении нравов и о большем народа просвещении, О исправлении земледелия, О исправлении и размножении ремесленных дел и художеств, О лучших пользах купечества, О лучшей государственной экономии, О сохранении военного искусства во время долговременного мира – к сожалению, остались нереализованными.

Однако великий русский ученый-универсал не ограничивался экономической теорией. На основе его записки «Об учреждении Государственной коллегии земского домоустройства»179 через год после его смерти было создано Вольное экономическое общество к поощрению в России земледелия и домоустройства, которое вплотную занялось вопросами подъема русского сельского хозяйства. Ломоносов в записке намечал широкую программу научных изысканий в области полеводства, животноводства, лесоводства, строительства дорог и каналов, развития деревенских ремесел, издания специализированных трудов и периодических изданий по сельскохозяйственным вопросам, а также создания «контор по губерниям». Он считал, что распространение агрономических и экономических знаний среди народа должно стать основной задачей Государственной коллегии земского домоустройства. По его представлениям, новая коллегия должна была иметь на местах своих представителей, поддерживающих с этой организацией постоянную связь. В частности, они должны были бы сообщать о достопримечательных фактах и явлениях природы, а также сведения о погоде, урожаях, состоянии почв и лесов, ремеслах сельских жителей и производимых ими продуктах и т д. Материалы наблюдений Ломоносов предлагал публиковать в специальном журнале – Экономические ведомости. Главная обязанность членов коллегии, как полагал Ломоносов, «разуметь и рассуждать» присылаемые сочинения следить за иностранной литературой, а также при необходимости составлять научные труды. При отсутствии среди членов коллегии требуемых специалистов они могли бы привлекать к консультациям специалистов из других государственных учреждений, чтобы не раздувать штаты коллегии.

Предлагаемая коллегия во многом копировала принципы организации деятельности Петербургской академии наук и по сути могла стать Академией сельскохозяйственных наук. Он предлагал поручить руководство коллегией группе ученых, которую возглавили бы президент и вице-президент, весьма знающие в натуральных науках. Непременное условие ученые этого учреждения обязаны знать русский язык. Ломоносов хотел, чтобы коллегия стала подлинным центром организации сельского хозяйства России. Поэтому он выступал за право всех земледельцев независимо от сословной принадлежности вносить свои предложения по развитию сельской экономики.

Зарождающийся в обществе интерес к изучению экономической жизни России побудил Ломоносова выступить с предложением об издании при Академии наук Российских периодического органа «для нужд торгового и промышленного класса». В своем представлении в Академическую канцелярию ученый писал, что это «издание принесет пользу отечеству сообщением знания о внутреннем состоянии государства, в чем где избыток или недостаток», позволит создать возможности для накопления материалов по экономике, а также сообщать о выходе в свет новых научных изданий с краткими рецензиями. Президент Академии наук К.Г. Разумовский одобрил идею ученого, однако практического продолжения она не имела180.

В 1759 году по предложению Ломоноса было учреждено звание члена-корреспондента. Первым этого звания по его рекомендации был удостоен Петр Иванович Рычков, опубликовавший между 1755 и 1757 годами в академическом издании «Ежемесячные сочинения, для пользы и увеселения служащие» четыре статьи под общим заголовком «Переписка между двумя приятелями о коммерции…» Сын вологодского купца, П.И. Рычков был отдан отцом своим для обучения бухгалтерской науке и иностранным языкам на известную в свое время полотняную фабрику Тамеса, получил потом место при управлении ямбургскими стеклянными заводами и, 22 лет отроду, как «расторопный парень и хороший счетчик», был принят бухгалтером в экспедицию, отправлявшуюся в 1734 году для устройства Оренбургского края. В этой совершенно дикой тогда окраине империи Рычков нашел однако возможность не только заняться науками, но и приобрёл редкие даже по столичным меркам познания. Свои размышления по поводу коммерции, изложенные в «Переписке…», он отправил в Петербургскую академию наук. Труд попал в руки конференц-секретаря Академии наук, историка Г.Ф. Миллера, который настолько заинтересовался подходом Рычкова, что предложил К.Г. Разумовскому принять Рычкова в российские академики, однако незнание Рычковым латыни и еще некоторых дисциплин не позволило осуществить намеченное. Впрочем, членом-корреспондентом академии при поддержке Ломоносова он все же стал.

Почему же «Переписка …» произвела столь сильное впечатление на Миллера? Скорее всего, в рассуждениях Рычкова об истории возникновения ремесел, промыслов, искусств и коммерции, Миллер почувствовал глубокое знание предмета, вынесенное из Священного писания, исторических источников и древних историков, включая Иосифа Флавия, а также оригинальный подход к трактовке исторических событий. Кроме того, Миллера могло удивить неожиданная для столько отдаленного от столицы края осведомленность Рычкова о современных процессах в экономике Англии, Голландии, Венеции, его убежденность в важности той роли, которая принадлежит торговле в европейских странах. Отчасти это роднило его с меркантилистами, но было бы неправильно думать, что Рычков игнорировал товарное производство. Выражая сожаления по поводу того, что он не сумел достаточно полно развить свою идею о пользе торговли, он записал: «а мы впредь по предпринятому нашему намерению, сколько время и случай допустит, о том уже будем обще рассуждать и писать, что к пользе и благосостоянию нашей коммерции надлежит, то есть: какими полезнейшими мерами учредить и распространить ея внутрь и вне нашего отечества; размножить всякие заводы, манифактуры и промыслы; сочинить компании и договоры; содержать регулярные <бухгалтерские>книги, и иметь всегда готовые и верные счеты; одним словом о всем том, что есть и может быть в коммерции к общенародной пользе». В Post Scriptum к первому письму он сообщил также о намерении написать историю русской коммерции, начиная с древних славянороссов, «в чем их богатство и промыслы состояли, где были порты их и главные торги, что откуда и каким образом получали; потом когда и где и какие где начали иметь заводы и прочее: ибо сколько я сведом, почти никто единственно о сей материи еще не писывал».

Во втором письме Рычков выполнил свое обещание и дал довольно обширный исторический экскурс о развитии скифской, сарматской, славянской и славянорусской торговли, основанный на сочинениях историков Клавдия Птоломея Александрийского, Геродота, Плиния, Страбона и других. По его мнению, народы населявшие территории, которые занимает Российская империя, вели торговлю не только между собой, но и с государствами, расположенными вокруг Черного моря и даже в Леванте. Тогда торговали в основном продуктами земледелия, скотоводства, рыбных и пушных промыслов, солью, сокровищами, добытыми во время военных походов. Переходя к более близким временам, Рыков сообщил читателям, что заводы и мануфактуры, заведенные при Алексее Михайловиче приглашенными иностранными мастерами, с их смертью пришли в запустение. Однако царь Петр многое восстановил, возобновил горное дела, построил заводы на Урале и в Сибири, «и полезными уставами и учреждением для того особой Государственной Берг-коллегии, все сии дела привел в такое цветущее состояние, в котором они ныне находятся, и время от времени множатся к удивлению всей Европы».

Для развития других производство царь Петр создал Мануфактур-коллегию. К сожалению, Рычков, или точнее анонимный автор письма, не располагал соответствующей статистикой, но указал, что сможет скоро это сделать, поскольку «один токмо обещал сочиня дать мне ведомость, сколько каких заводов, манифактур и ремесел ныне в России находится, и какие товары как ко внутренней, так и внешней нашей коммерции за главные почитаются, что, где и кому продают, или куда отправляются…».

Третье письмо было совсем небольшим, чуть больше двух страниц и больше походило на рекламу торговых возможностей России. В начале четвертого письма анонимный автор выражает надежду на то, что «издание подобных сочинений должно способствовать не только к изъяснению разных частей российской коммерции, но и к споспешествованию, и приращению оной». В письме приводится краткий пересказ книги Карла Гюнтера Людогиция «Начертание полной системы купеческой с первым основанием торговой науки и с приобщение краткой истории о коммерции сухим путем и водою отправляющейся…» Рычков посчитал крайне важным ознакомить читателей с этой книгой, представляющей по сути своего рода программу подготовки коммерсантов, «чтоб она вместо чаемой прибыли не приносила невозвратного убытка». Эта программа состояла из двух частей. Первая включала истории сухопутной и морской торговли, а вторая – «знание товаров», «науки торговой», «как содержать купеческие книги». Сверх того купцу, по мысли Рычкова, надлежит знать арифметику, «чистое письмо, знание денег, меры и веса, купеческую географию, о праве торговом, о наставлении как писать купеческие письма, о клеймении товаров, о тайнописании купеческом, о грамматике, о знании манифактур и фабрик и о других науках купеческих, промыслам спомогающих»181. Дополнительно Рычков вслед за автором предлагал открыть купеческую библиотеку и «товарный кабинет». «Купеческую науку он предлагал преподавать в специализированном купеческом училище или ввести ее в университетскую программу. В заключение Рычков указал, что Людогиций издал также пятитомный Лексикон купеческий, с «описание худобы и доброты товаров». Рычков предложил подобные книги переводить на русский язык, исправляя ошибки в статьях о российских товарах и торгах.

С подачи Ломоносова и Рычкова российских дипломатов и консулов стали привлекать к изучению иноземных рынков, на которых торговали российскими товарами и товарами завозимыми в Россию, торговых законов, обычаев и правил организации торговли, вексельных расчетов. Чиновники Камер-коллегии, Коммерц-коллегии, Сената привлекались к поиску дополнительных доходов казны. В результате их изысканий появлялись докладные записки по отдельным вопросам налогообложения, развития внешней торговли, поощрения отечественных купцов к созданию коллективных обществ для самостоятельного вывоза предметов русского экспорта и закупки иностранных товаров из первых рук в целях экономии. В конце XVIII века Московском университете преподавали профессоры С. Е. Десницкий и И.А. Третьяков, которые успели поучиться в Университете Глазго, где слушали лекции Адама Смита и даже близко сошлись с ним. По возвращении они начали преподавательскую деятельность, распространяя идеи свободной торговли182. Крупные работы по экономическим вопросам оставили А.Н. Радищев, М.М. Щербатов и В.Д. Чулков.

Будучи управляющим Петербургской таможни, Радищев в своих служебных записках анализировал состояние русской промышленности. Он выступал за активизацию экспорта готовой продукции на основе всемерного развития крупных мануфактур и кустарных промыслов, но при этом исходил из того, что торговля вторична и не может рассматриваться как источник богатства, на чем настаивали меркантилисты. Он оперировал такими понятиями, как прибыль, процент, деньги, кредит, но не возводил их в область научных категорий, ограничиваясь описательным подходом и формулируя практические предложения по поводу кредитно-денежной политики и способов избегания роста цен, налогообложения, предлагая заменить подушную подать налогом с имуществ.

Заметной фигурой научного мира конца XVIII века был князь М.М. Щербатов – историк, экономист, публицист, одно время президент Камер-коллегии. С 1788 года он находился в отставке и занимался публицистической деятельностью. Тайно написанные им книги с критикой верховной власти впервые были изданы в 1858 году Вольной русской типографией А.И. Герцена в Лондоне. В самом общем виде его взгляды на вопросы экономики были сформулированы в работе «Размышления об ущербе торговле, происходящем выхождением великого числа купцов в дворяне и офицера», «Статистка в рассуждении России». Объектом его исследований предстают исключительно практические вопросы ведения хозяйства, прежде всего сельского, в котором он видел гарантию процветания государства и получения западноевропейских кредитов на цели развития экономики страны. Дворянам Щербатов рекомендовал заниматься переработкой сельскохозяйственного сырья на заведенных мануфактурах и выступал категорически против купеческих мануфактур183.

Напротив того, М.Д. Чулков, сотрудник Сената и Коммерц-коллегии, ратовал за развитие коммерции, под которой он понимал не только активную торговлю, но и производство в целом, и призывал купцов овладевать производством и предпринимательством, стимул к которому он видел в конкуренции. При этом сельскому хозяйству он отводил роль второго плана как источнику продуктов питания и сырья для промышленности. Чулков первый в России написал историю русской промышленности и торговли. Его «Историческое описание российской коммерции» были изданы на кабинетские деньги184.

Первым русским политэкономом можно, вероятно, считать Н.И. Тургенева, в известной мере повторявшим модные в Англии рассуждения о свободе торговли. В конце 1818 года Тургенев издал книгу «Опыт теории налогов». Он советовал стремиться к полной свободе торговли, энергично протестовал против высоких таможенных пошлин, утверждал, что правительство должно стараться, насколько возможно, уменьшать тяжесть налогов на «простой народ», высказывался против освобождения от налогов дворянства. При введении перемен, касающихся благосостояния всего государства, следовало, по мнению Тургенева, более сообразоваться с выгодами помещиков и земледельцев, чем купцов. По его мнению, зажиточность народа, а не существование множества фабрик и мануфактур составляет главный признак народного благосостояния. Успешность взимания налогов, кроме народного богатства, зависит и от образа правления государства и «духа народного»: «готовность уплачивать налоги всего более видна в республиках, отвращение к налогам – в государствах деспотических». Тургенев оканчивал свою книгу следующими словами: «усовершенствование системы кредита пойдет наряду с усовершенствованием политического законодательства, в особенности с усовершенствованием представительства народа».

Книгу Тургенев издал за собственный счет, а гонорары приказал направить на выкуп из тюрем крестьян, заключенных за недоимки. Современники, правда, отмечали слабое знакомство автора с деревенскими реалиями – крестьяне просто не могли сидеть в тюрьме за долги. Тем не менее книга имела небывалый для России успех, весь тираж был раскуплен за 2 месяца. В 1819 году состоялось ее переиздание. После восстания декабристов она была запрещена, а автор счел за благо скрыться заблаговременно за границей.

Иными словами, к началу XIX века интерес к экономическим и финансовым вопросам в России проявляли уже не только правительственные практики, но и столичное общество, хотя, следует признать, в гораздо большей степени его интересовали слегка завуалированные выпады против власти, намеки на возможность ограничения самодержавия. Собственно экономические вопросы даже в университетских программах не выделялись в область самостоятельного знания и могли затрагиваться в рамках изучения права или истории. Стоит ли удивляться тому, что экономистов и финансистов-практиков, получивших в России университетское образование, по сути еще не было. Исключение составляли немногие, как тот же Н.И. Тургенев, имевшие возможность пройти университетский курс за рубежом, да и мода на систематическое образование была еще далеко не повсеместной, поэтому, как правило, все признанные в России финансисты были по преимуществу иностранцами.

По словам исследователя русских финансов Н.Д. Чечулина, в этот период производительные силы были предоставлены сами себе, никаких новых отраслей хозяйства, никаких улучшений промышленной техники в это время нельзя было заметить. Между тем и крепостное хозяйство, являвшееся основой экономики России, постепенно попало в полосу длительного и, по существу, безысходного застоя. Патриархальные формы крепостного труда уже не соответствовали изменившимся общественным условиям: крепостной труд был мало производителен и невыгоден. Помещичьи хозяйства были почти бездоходны и все глубже залезали в долги, особенно в неурожайные годы, когда помещики вынуждены были поддерживать своих крестьян. На 1800 год по разным источникам было заложено от 5 до 6 процентов крепостных и помещичьих земель, но тенденция была уже очевидна – к середине века в залоге будет находиться уже две трети дворянских имений185.

Помимо прочего крепостничество представляло собой и большую политическую проблему. Александр I подтвердил манифест Петра III о дворянской вольности и екатерининскую «Жалованную грамоту дворянству», но это не снимало проблему будущности благородного, по екатерининскому выражению, дворянства, которое по традиции ассоциировалось с понятием опоры трона. Положение осложнялось тем, что в начале века конъюнктура внешних рынков зерна сложилась самая неблагоприятная, и внешняя торговля вплоть до 1840-х годов практически не росла186. Спрос в самой России в силу узости рынка и слабости транспортных возможностей был невелик, в результате из-за низких цен на зерно помещичьи и крестьянские хлеба по многу лет стояли в скирдах необмолоченными. Чуть позже, когда Россия была вынуждена присоединиться к наполеоновской континентальной блокаде Англии, основного потребителя русского хлеба, положение в деревне стало практически катастрофическим. С другой стороны, ожидание конца крепостной зависимости проникало и в крестьянскую массу. Крестьяне справедливо полагали, что раз дворянству дано право не служить, то и они уже не должны быть «крепкими своему барину». Хотя масштабных бунтов наподобие пугачевского в деревне не наблюдалось, но волнения и беспорядки то тут, то там возникали постоянно. Беспокойство о будущем, о сохранности имущества, да и о собственно жизни дополняло финансовые трудности дворянства. Объективные обстоятельства требовали ликвидировать крепостное право, но сделать это так, чтобы не лишить большинство дворянства средств к существованию, представлялось практически невозможным. Отдельными решительными мыслителями высказывались предложения выкупить всех крепостных с землями в казну – казенные крестьяне были уже по сути свободны. Однако казна была пуста, и тайная надежда превратить вольное зажиточное крестьянство в новую опору трона каждый раз оказывалась недостижимой мечтой187.

Сельское хозяйство России в начале XIX века

Примечательно, что реальной картины положения сельского населения России в начале XIX века никто не знал. Помещики по большей части многое знали о состоянии своих имений и материальном достатке своих крестьян, но общего представления о том, как реально живут в русской деревне не существовало. Сводной сельскохозяйственной статистики дореформенная Россия не имела188. Сохранились вотчинные архивы, но они представляют, интерес, главным образом, для экономической характеристики отдельных хозяйств и районов. Хотя, следует признать, их изучение началось еще в середине XIX века, а затем особенно активно в советское время, и они стали важным источником информации о положении крепостного крестьянства в дореформенное время. Большой массив данных о положении в русской деревне почти два десятилетия собирал Д.С. Милютин, товарищ министра внутренних дел, принимавший активное участие в подготовке крестьянской реформы. В начале второй половины ХIХ века, в связи с подготовкой крестьянской реформы, появилось, наконец, шеститомное исследование189, основанное на трудах редакционных комиссий, готовивших предложения для реформаторов, но и это исследование дает сведения только по имениям, где имелось не менее 100 душ крепостных, и расположенных в губерниях Европейской России.

Уже упоминавшийся статистик К. Арсеньев был, вероятно, одним из первых специалистов, который попытался описать русское сельское хозяйство. В своем труде, который был опубликован в 1818 году, он, в частности, писал, что богатство русского народа создается земледелием, собственно, хлебопашеством, скотоводством, садоводством, рыбной и звериной ловлей, пчеловодством, а также фабрикой и торговлей190. Надо признать, что это было достаточно упрощенное исследование, достоверность приведенных, очень немногочисленных цифровых показателей не вызывает большого доверия, а преобладающая описательная часть в общем невелика. Так, по расчетам статистика, площади пригодных к обработке земель в России в начале XIX века доходили до 1 475 млн. десятин, из которых 405 млн. десятин располагались на европейской территории, но только 62 млн. десятин представляли собой пахотные земли. Современные исследователи, в том числе упоминавшиеся. С Бродбери и Е. Корчмина, дают несколько иные цифры. По их расчетам, всего на европейской равнине имелось 485,465 миллиона гектар, в том числе 81,359 миллиона гектар приходилось на пахотные земли, 76,650 миллиона гектар – на луга, 217,322 миллиона гектар – на лес. На пахотные земли приходилось всего 16,76 процента от общей площади европейской равнины. Некоторые сведения о сельском хозяйстве России приводились в работах одного из первых русских агрономов А.Т. Болотова, а также историка, экономиста и публициста, князя М.М. Щербатова, однако все они касались отдельных частных вопросов положения в русской деревне. Тем не менее на протяжении XIX, а затем и XX века выходили все новые исследования, которые постепенно проясняли картину, а в 1998 году историк Л.В. Милов опубликовал фундаментальный труд «Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса». Историк в течение нескольких десятилетий работал над своим исследованием, обобщил накопленную за два века информацию о положении русской деревни в XVIII и XIX столетиях, ввел в оборот огромное количество новых фактов и пришел к интересным выводам о связи русского крестьянского хозяйства, крепостной зависимости с особенностями русской государственности. Повторять все это здесь не имеет смысла, но ряд важных положений следует привести.

Историк, в частности, указал на то, что климатические условия и почвенные особенности территорий исторического ядра России на протяжении многих веков обрекали великорусского крестьянина выполнять сельскохозяйственные работы в течение чрезвычайно короткого промежутка времени, не более 130 дней в году, из которых 30 отводилось на сенокос. Историк В.О. Ключевский писал по этому поводу: Ни один народ в Европе не способен к такому напряженному труду на короткое время, какое может развить великоросс; но нигде в Европе, кажется, не найдем такой непривычки в ровному, умеренному и размеренному труду, как в той же Великороссии». Впрочем, в этом нет ничего удивительного: в отличие от Англии или Франции в России зимой пахать нельзя. Отсюда спешка, низкое качество обработки почвы, которое усугубляется природными особенности, которые часто сводили на нет затраченные крестьянином усилия. Следует также учитывать невысокое качество земель в нечерноземной зоне России. Отсюда низкая урожайность русского земледелия, которая на протяжении нескольких веков не превышала сам-2 – сам-3, и преодолеть это положение к началу XIX века так и не удалось.

Русский крестьянин ежегодно сталкивался с непосильной задачей за 22–23 дня обработать каждую десятину своего земельного надела, который в среднем состоял из 4,54 десятины. При этом для качественной обработки десятины, как в господском хозяйстве, требовалось 39–42 рабочих дня. Поэтому часто крестьянин с семьей из 4 человек, действуя по принципу «лучше меньше да лучше», ради соблюдения требований агротехники сокращал запашку до 2.4–2,5 десятин, оставляя остальную землю необработанной. Естественным следствием такого подхода, особенно в неурожайные годы, становилось полуголодное существование. В такие годы установленная для дворцовых крестьян годовая норма потребления в 24 пуда разного зерна на едока в помещичьей деревне снижалась катастрофически, а следует также учесть, что в эту норму входило зерно, которым подкармливали лошадей, коров, свиней, и та часть урожая, которая шла на продажу.

По расчетам князя М.М. Щербатова, на которые ссылается Милов, для того, чтобы прокормить 18 млн. сельского населения, из которых только 3 млн. человек мужского пола следует считать работниками, необходимо каждому засевать не менее 6 десятин пашни и высеять не менее 96 млн. пудов зерна при средней урожайности не ниже сам-5. В таком случае можно было рассчитывать получить 480 млн. пудов ржи, 144 млн. пудов других зерновых культур. В итоге чистый сбор (за вычетом посевных материалов) составлял 504 млн. пудов. На питание с учетом нормы в 24 пуда уйдет в этом случае 432 млн. пудов зерна. Остаток в 72 млн. пудов зерна, а в пересчете на душу сельского населения 4 пуда, по оценке Щербатова, настолько мал, что при несоблюдении хотя бы одного из допущений расчета, а урожайность, как уже отмечалось, в сам-5 к началу XIX века никогда не достигалась, населению государства угрожала нехватка хлеба даже по минимальной норме. Статистика, собранная Миловым в разрезе губерний за ряд ревизий к началу XIX века, убедительно показывает, что даже в черноземных губерниях чистый сбор на душу нередко снижался до 8,4–9,1 пуда зерна. При чистом сборе в 10,5 пуда калорийность годового хлебного продовольствия падает до 1500–1600 ккал., а это – полуголодное существование.

Даже в благополучные годы, когда крестьянин мог продать несколько пудов зерна, бычка или телку, свинью, масло, творог, яйца, он мог по разным нечерноземным губерниям выручить за это от 6 до 10 рублей, а затраты труда, по оценкам историка, были гораздо выше, то есть крепостное сельскохозяйственное производство было попросту нерентабельно. При этом годовой бюджет типовой крестьянской семьи в четыре человека в конце XIX века по расчетам, которые приводит Милов, составлял не менее 26 рублей. Иными словами, крестьянин середняк в большинстве своем не имел возможности свести концы с концами, крестьянские дворы беднели, хозяин терял волю и упорство, пуская все дела на самотек. По оценке Милова, уровень реальной жизни в нечерноземных губерниях располагался, по-видимому, между крайней бедностью и состоянием выживания, когда хозяин был вынужден применять всевозможные «крестьянские извороты», чтобы поддержать на плаву свой дом и семью. Оценивая в целом возможности крестьянского хозяйства к началу XIX века, автор ссылается на мнение упомянутого А.Т. Болотова: «Крестьянство едва успевало исправлять как собственные свои, так и те работы, которые на них возлагаемы были от помещиков, и им едва удавалось снабжать себя нужным пропитанием».

Помещики, чье благосостояние зависело от исправности своих крестьян, их способности нести повинности на барском поле или платить оброк, были заинтересованы в том, чтобы крестьяне не доходили до разорения. Помещики стремились также к тому, чтобы имущественное расслоение в деревне не переходило известных границ: богатый крестьянин был опасен для помещика своей самостоятельностью и влиянием в деревне. Ограничение расслоения осуществлялось разными способами: ссудами неимущим крестьянам хлебом и скотом, птицей, запрещением отдавать земли в наем, регулированием отхода на заработки. Своеобразный способ уравнивания крестьянских хозяйств применялся, например, помещиком Барышниковым, который подкреплял слабые хозяйства переводом в них так называемых дольников и приемышей. Первые чаще всего выделялись из состоятельных дворов и переходили во двор бедняка вместе с хозяйственным снаряжением, вторые сами были неимущими и использовались лишь как рабочая сила191. Помещики старались не допускать выделения из больших семей однотягловых дворов: чем больше в большой семье было рабочих рук, тем выше были и результаты их труда. Примечательно, что натуральные ссуды помещики предоставляли не только в неурожайные годы, но с учетом реального положения дел в хозяйстве крепостного. Как правило, помещики требовали возврата ссуд через 2-3 года, но довольно часто крестьянам позволялось пользоваться предоставленным имуществом много лет.

Помещичьи и крестьянские хозяйства велись самым патриархальным образом. Передовая плодопеременная агротехника еще не достигла России, почти повсеместно применялась трехпольная система земледелия: яровые – озимые – пар. Распашка наделов выполнялась примитивными деревянными орудиями. Как правило к весне лошади от бескормицы слабели и даже соху тянули с трудом. Соха не позволяла осуществить глубокую вспашку земли, да и времени на это у крестьянина не было. Поэтому беспорядочно высеянное зерно едва прикрывалось землей после боронования. Помещичье полеводство отличалось от крестьянского лишь большим разнообразием культур, но рожь, гречиха, овес и здесь оставались главными культурами. В черноземных губерниях, Тульской, Орловской, Калужской и пр., в моду входила пшеница как главный экспортный товар, но в крестьянском хозяйстве на нее приходилось не более двадцатой части запашки, поскольку она требовала качественной подготовки почвы. В этом регионе помещики были заинтересованы в повышении товарности своего хозяйства и предпочитали строить отношения со своими крестьянами на отработках, то есть на барщине. До Павла I крепостной работал на барина, как правило, 2 дня. Павел пожелал «улучшить» положение крепостных и своим указом запретил привлекать крепостных для работы на барском поле более 3 дней в неделю. После этого участились случаи, когда барщина доходила до 4 и даже 5 дней в неделю.

Присоединенные черноземы Новороссии, Кубани и Северного Кавказа обещали более обильные урожаи, чем на исторических территориях России, но их освоение только начиналось. Здесь помещики, постепенно переводившие своих крепостных на новые земли, часто уже отказывались от барщины, использовали крестьян исключительно как наемную силу и платили им «месячину» продуктами питания из расчета на месяц.

Вокруг крупных городов Москвы, Ярославля, Вологды вошло в моду огородничество, которое оказалось доходнее традиционного землепашества. Часто огородничество лишь дополняло ткацкие и ремесленные промыслы, продукция которых чаще всего шла на продажу на городские рынки. В таких районах помещики отказывались от бездоходной барщины и переводили своих крестьян на оброк, выдавали им паспорта или покормежные письма192 и отправляли на отходные промыслы. Бывали случаи, когда адреса таких отходных промыслов помещик сам указывал своим работникам, а там их уже ожидал хозяйский приказчик, приглядывавший за отходниками. К началу XIX века в нечерноземных губерниях почти две трети крестьян находились на оброке. В Ярославской и Костромской губерниях таких крестьян было уже свыше 90 процентов193. По некоторым данным, к началу XIX века оброк вырос чуть ли не в пять раз и доходил до 25 рублей в год. Бывали случаи, когда оброк не в меру предприимчивых крепостных достигал многих тысяч, но подобные примеры в начале века случались крайне редко.

Степень заблуждения современников о положении в деревне в начале XIX века хорошо видна из рассуждений того же К.С. Арсеньева. Он в целом оптимистично оценивал ситуацию в деревне. По его расчетам, основанным на отчетах Министерства внутренних дел за 1810 год, валовое производство сельскохозяйственной продукции в России оценивалось в 800 млн. рублей, при этом на рожь и овес приходилось почти 500 млн. рублей. Остальные 300 миллионов рублей давали лен, пенька, табак, гречиха, просо и продукция животноводства. Он указывал также, что после удовлетворения продовольственных потребностей крестьянства и винокурения, на экспорт ежегодно отправлялось до 30 млн. четвертей зерна. Арсеньев писал, что со времени царствования Екатерины II в оборот было введено множество ранее не обрабатывавшихся земель путем переселения крестьян из густонаселенных губерний в Новороссию и на Северный Кавказ, а также созданием множества колоний в Поволжье, куда приехали опытные и деятельные колонисты. Вместе с тем Арсеньев пришел к выводу о том, что успехи земледелия могли бы быть более впечатляющими, если бы удалось увеличить площади запашки пригодных земель, сократить количество дворни и прислуги, и если бы здоровые крестьяне не уходили в города, ища себе более легкой доли. Вполне в духе времени он также признавал, что крепостная зависимость представляла собой серьезное препятствие для развития земледелия. «Человек, неуверенный в полном возмездии за труд свой, в половину не произведет того, что в состоянии сделать человек свободный от всяких уз принуждения», – записал он в своем исследовании194.

Довольно пессимистично Арсеньев оценивал развитие животноводства в России. По его словам, малоземелье, чересполосица, то есть раздробленность земель на крайне малые участки, распашка лугов не дают возможности развиваться скотоводству, этому важнейшему спутнику хлебопашества. На долю лугов, по его данным, в европейской части России приходилось всего 7 млн. десятин, то есть менее 3,5 процентов всех земель, пригодных к обработке195. Не помог делу даже указ Екатерины II, которым она потребовала предоставить каждому крестьянину на 6 десятин пашни196 одну десятину лугов. Такая пропорция была достигнута только на землях в бассейне Оки и Волги, но и здесь луга находились в совершенно естественном состоянии, их хозяева не имели понятия о травообороте, об искусственном удобрении лугов, о мелиорации луговых пространств. Только в степях Киргизии197, в Поволжье, на Дону и на юге Урала, на Северном Кавказе казаки сделали скотоводство своим основным занятием, но культура животноводства здесь была невысока, поэтому часто случались массовые падежи скота. Лучше дело обстояло в Малороссии. Плодородие земель, огромные пастбища и множество винокуренных заводов, отходы которых в виде барды, широко использовались при откорме скота, способствовали здесь распространению и улучшению скотоводства.

При всех заблуждениях, господствовавших в обществе относительно положения крепостного крестьянина и будущего русской деревни, постепенно приходило понимание, что наращивать и дальше уровень эксплуатации крестьянства, который за XVIII век по разным подсчетам увеличился в три-четыре раза, не было никакой возможности. Крепостное право и общинная организация деревни, на протяжении веков спасавшие Россию от напастей, составлявшие основу ее военного и хозяйственного могущества, достигли своих естественных пределов, а месячина и оброк, получавшие все более широкое распространение, постепенно разрывали древние связи между помещиком и крепостным, ставили неудобные вопросы о собственности на землю.

Промышленность России в начале XIX века

Как уже отмечалось в первой книге, данные о развитии мануфактурного производства в России конца XVIII века достоверностью не отличаются. Такие известные исследователи этого вопроса, как академик С.Г. Струмилин, И.М. Кулишер, А.С. Лаппо-Данилевский, Н.И. Павленко, П.Н. Милюков, пользуясь примерно одинаковыми источниками, приводят нестыкующиеся данные. Наибольшее доверие вызывает статистика П.А. Хромова, которую он собрал из отчетов департамента мануфактур и торговли за целый ряд лет. Он добросовестно предупредил, что данные департамента не всегда точны и не сравнимы между собой, поскольку статистические критерии на тот момент еще не были выработаны и в число фабрик включались мелкие кустарные промыслы. Надо сказать, что такое положение в статистике сохранялось до середины 1880-х годов. Кроме того, историки и экономисты тогда еще не пришли к четкому определению понятий «фабрика, завод, мануфактура» и часто использовали эти термины как синонимы. Поэтому цитируя авторов того времени следует помнить, что фабрика и завод это прежде всего машинное производство. Еще одно важное уточнение: судить о масштабах отраслей того времени следует точнее не по числу предприятий, а по числу занятых198.

Как видно из таблицы, в некоторых отраслях промышленности уже в первой четверти XIX века капиталистические мануфактуры потеснили посессионные и вотчинные мануфактуры. Преимущества использования вольнонаемного труда были очевидны уже тогда. Производительность вольнонаемного труда в некоторых отраслях промышленности была выше труда крепостных от двух до четырех раз. Особенно это было заметно в ткачестве и в кожевенном производстве. В последнем один вольный работник вырабатывал в год 223 штуки кож, а на мануфактуре с принудительным трудом всего 62. Даже помещики начинали понимать, что вольный труд производительнее крепостного.

В России сложилось несколько промышленных районов. Горнозаводская промышленность в основном разместилась на Урале, где было сосредоточено около 70 процентов всех рабочих отрасли. Выделялись еще 9 губерний, в которых было сосредоточено две трети всех рабочих, переписанных в 1815 году и составлявших 172,9 тысячи человек. Москва была самым крупным промышленным районом, насчитывавшим 18,4 процента всех рабочих, за ней следовал Владимир с 16,3 процента, потом шел Тульско-Курский район – 7,5 процента, Калужская губерния – почти 7 процентов, Нижегородская губерния – 5,3 процента, Костромская губерния – 3,6 процента, Рязанская губерния – 3,1 процента, Петербург и окрестности – 3 процента, Казанская губерния – 2 процента.

Как уже указывалось, Россия по абсолютному размеру ВВП к началу XIX века была первой экономикой Европы, но сельское хозяйство составляло ее основу и на его продукцию приходилось две трети от общего объема ВВП. Забегая вперед, следует указать, что и в конце века положение изменилось мало: на долю русского сельского хозяйства приходилось 56,6 процентов ВВП, на долю промышленности – 22,1 процента, и на сферу услуг, прежде всего торговлю, – 21,3 процента199. На основе отмеченной динамики можно допустить, что в начале века на долю промышленности и услуг приходилось примерно по 17 процентов ВВП России или 5,1 млрд. международных долларов 1990 года. При этом даже в 1880 году промышленность по объему произведенной продукции уступала ремеслам и кустарным промыслам, на долю которых приходилось 53,5 процента от общего объема промышленной продукции200. Исходя из этого можно допустить, что в начале века это соотношение было еще больше не в пользу мануфактурного производства. Соотношение 60 на 40 выглядит вполне правдоподобно. Таким образом, в начале XIX века мануфактуры выпускали продукции на сумму около 2 млрд. международных долларов 1990 года. При этом на долю горной промышленности приходилось около 20 процентов или около 400 млн. долларов, включая 300 млн. долларов в виде произведенного чугуна и железа. Остальное давали цветные металлы – золото, серебро, медь. При этом металлообработка практически не учитывалась, а в целом тяжелая в современном понимании промышленность составляла 1,33 процента ВВП России на конец екатерининского царствования. На долю пищевых товаров (соль, водка, сахар) приходилось чуть больше 38 процентов или примерно 762 миллиона долларов, из них львиную долю – 720 миллионов долларов – давали винокурни. Производства тканей всех видов давали 9,4 процента или 188 миллионов долларов общего промышленного производства. Остальные 650 миллионов долларов давали прочие предприятия: писчебумажные, канатные, мыловаренные, поташные и другие производства, перечисленные в вышеприведенной таблице201.

Следует признать, что русская промышленность была еще очень молода. Промышленное производство появилось в России благодаря усилиям Петра I. Молодой император вел многолетние войны с Турцией и Швецией, армия и флот требовали железа и меди, ружей, пушек, холодного оружия, пороха и многого другого. Нельзя сказать, что до Петра в России совсем ничего не производилось. Существовали производства кричного железа, кустарные промыслы обеспечивали потребности населения в предметах домашнего обихода, нехитрых орудиях труда и инструментах, тканях и обуви, многое потребное для крестьянского быта производилось ими самостоятельно, но войны требовали совсем иного масштаба производства. И царь Петр решил эту сложнейшую задачу. К концу его царствования в империи, по данным Мануфактур-коллегии, насчитывалось 233 мануфактуры, причем это были, как правило, крупные предприятия. Так, например, на шелковой фабрике Евреиновых было около полутора тысяч рабочих, на казенной парусной фабрике в Москве трудились 1162 рабочих, на полотняной фабрике Тамеса работали 841 человек, на суконной фабрике Микляева в Казани – 742 рабочих и т.д202. Что уж говорить о горных мануфактурах Урала, на которых выплавлялись чугун, железо, медь, отливались пушки, корабельные якоря, металлическая утварь. Это были даже не отдельные мануфактуры металлургического профиля с цеховым и внутрицеховым разделением труда, а огромные горнозаводские многопрофильные хозяйства, объединявшие добычу руды, углежжение, металлургию, металлообработку, промышленный транспорт, промышленное строительство и пр. Чтобы обеспечить непрерывную работу такого хозяйства требовались тысячи и тысячи приписных рабочих, переселенных из центральных губерний России. Так, только для постройки первого Невьянского завода в 1700 году было прислано 1600 крепостных крестьян. Ко второму, Каменскому заводу, по переписи 1722 года, было приписано 7051 человек203.

Как правило, при Петре мануфактуристами выступали крупные «капиталистые» купцы, поскольку правительство было не в состоянии оказывать помощь денежными ссудами. Всего при Петре было выдано таких ссуд примерно на 100 тысяч рублей. Петр оказывал помощь иного рода. Поскольку купечество не имело права приобретать крепостных, а взять свободную рабочую силу было просто негде, Петр приказал приписывать рабочих из крепостных крестьян к мануфактурам сотнями и тысячами и таким образом в России образовалась промышленность, основанная на дешевом принудительном труде. Такие фабрики-мануфактуры назывались посессионными; рабочие на них были, по терминологии того времени, крепки фабрике, а не фабриканту, который получал право пользования, но не владения крепостными.

Посессионные фабрики скоро стали местом убежища беглых крепостных крестьян, что, естественно, вызывало недовольство помещиков, они требовали возвратить беглых крепостных. Правительство оказалось перед альтернативой: или вернуть помещикам их беглых крестьян и тем самым лишить фабрики нужных им рабочих, или же вопреки интересам помещиков оставить беглых крепостных на фабриках и дать возможность фабричной промышленности развиваться. Нуждаясь в продуктах фабричной промышленности, правительство предпочло последнее. В 1736 году Анна Иоанновна приказала всех обученных рабочих, которые в момент издания закона работали на фабриках, прикрепить к этим фабрикам. Однако в 1762 году Петр III дополнил манифест о вольности дворянства указом, которым запретил покупать крестьян к мануфактурам. А потом, при Екатерине II наступил золотой век дворянства. Купеческая мануфактура стала быстро замещаться дворянской, вотчинной мануфактурой. Так, в 1773 году из 40 суконных мануфактур 19 принадлежали дворянам. Сумма оборотов дворянских мануфактур составляла около трети оборотов всех промышленных предприятий. А уже в 1809 году из 98 крупных суконных мануфактур, поставлявших сукно в казну, дворянам принадлежало 74 предприятия204.

Общее число занятых в мануфактурном и ремесленном производствах с конца петровской эпохи выросло с 15–17 тысяч до 100–200 тысяч работников, что составляло чуть более полпроцента от населения России конца XVIII века. которое за период выросло с 19 до 37,7 миллиона человек. Советский историк Н.Л. Рубинштейн насчитал даже 420 тыс. пролетариев к началу XIX века, однако не скрывал, что включил в их число бурлаков и грузчиков, обслуживавших в сезон перевозки по рекам европейской части России205. Понятно, однако, что к мануфактурам они имели весьма отдаленное отношение. Как бы то ни было, все приведенные цифры дают весьма приблизительное представление как о количестве мануфактурных производств, так и численности занятых на них.

Горные заводы представляли собой наиболее передовые предприятия, где широко применялись механические устройства, приводимые в действие при помощи энергии падающей воды. В 1780-е годы горный инженер Козьма Фролов вместе со своим сыном соорудил на Змеиногорском руднике на Алтае сложную систему гидротехнических устройств для подъема руды, откачки воды из глубоких шахт, дробления породы и даже перемещения вагонеток с рудой по рельсовым путям по территории завода. На реке Корбалихе была построена плотина. Их образовавшегося пруда вода по пробитой штольне длиной 750 метров подводилась последовательно на семь колес, одно из которых достигало 17 метров в диаметре. К колесам были подключены многочисленные исполнительные механизмы. Остатки этого грандиозного сооружения сохранились до наших дней.

Еще один русский изобретатель Игнатий Сафонов, работавший плотинным мастером на уральском Нейво-Алапаевском заводе, изобрел водяную турбину, расходовавшую воды меньше, чем верхнебойное колесо, и развивавшую вдвое большую мощность. Например, на Нижне-Исетском заводе под Екатеринбургом, где три верхнебойных колеса, работавших при напоре 6,4 метра, требовали в общей сложности 800 литров воды в секунду, турбина Сафонова, установленная на Нейво-Шайтанском заводе, работала при напоре порядка 3,5 метра и расходовала около 240 литров воды в секунду. При этом она выполняла большую работу, чем все три нижнеисетских колеса, приводя в действие плющильный, листокатальный и резной станы206. Вслед за тем он установил еще более совершенные водяные турбины на Ирбитском и на Нейво-Алапаевских заводах. В Европе водяную турбину повторить не смогли.

Эксперименты с использованием энергии пара оказались менее удачными. Как известно, Иван Ползунов построил свою машину еще в 1765 году, опередив англичан, однако его машина была не закрытого типа, а пароатмосферной, как и машина англичанина Ньюкомена, и ее не оценили в России. Заводское начальство посчитало, что при изобилии рек использование силы пара неразумно. Тем не менее Первые английские паровые машины появились в России еще при Екатерине II. Главный инженер Карронской металлургической компании Адам Смит установил в Кронштадте в 1774–1777 годах привезенную из Шотландии пароатмосферную машину Ньюкомена, которая использовалась для обслуживания сухих доков. Изготавливать первые паровые машины непосредственно в России начал приглашенный в Россию инженер той же Каронской металлургической компании Чарльз Гаскойн. Машины производились на Олонецких заводах и предназначались для откачки воды из шахт и обслуживания каналов. В 1797–1799 годах на Петербургском монетном дворе заработала уже универсальная паровая машин Уатта, также изготовленная Гаскойном. Еще одну машину Гаскойн выписал из Англии и установил на Александровской мануфактуре в качестве привода для механических многоверетенных прядильных станков. В это же время паровые машины начал производить на своем заводе в Петербурге ученик Гаскойна, Чарльз Берд. Первая машина была установлена на заводе Берда между 1792 и 1800 годами, а в 1815 году по Неве ходил первый пароход Берда. И тем не менее, появление на русских мануфактурах механических прядильных и ткацких станков, паровых машин носило эпизодический характер и не находило последователей, хотя текстильная промышленность, основанная на широком использовании механических станков, и производство паровых машин стали определять уровень технико-экономического развития стран, как до этого, в XVIII веке определяла металлургия.

Для сравнения, в Англии уже полным ходом шла промышленная революция. Механик Джон Кей в 1733 году усовершенствовал ткацкий станок, оснастив его «летучим челноком». Джеймс Харгривз в 1765 году изобрел механическую прялку «дженни», на которой можно было работать одновременно с 16–18 веретенами. Примерно тогда же С. Кромптон создал «мюль-машину», действие которой базировалась на принципах работы прялки «дженни». Мюль-машина стала прорывом в производстве тонкой и прочной хлопчатобумажной пряжи. Чуть позже Э. Картрайт создал механический ткацкий станок, который завершил процесс механизации ткацкого производства. Новый станок заменял работу 40 ткачей. В 1800 году в Англии имелось уже более 300 паровых машин общей мощностью свыше 5 тысяч лошадиных сил, тысячи многоверетенных мюль-машин и механических ткацких станков. Тогда же начался переход к изготовлению прядильных машин и ткацких станков из чугуна и железа. Этот переход дал мощный импульс развитию металлургии в Англии и появлению новой передовой отрасли – машиностроению. Широкое использование пара в качестве привода для механических станков «отвязало» промышленные предприятия от рек, создало благоприятные условия для более рационального размещения промышленности по территории страны. Но в России этого как будто не замечали: привычка полагаться на водяное колесо и дешевый ручной труд минимум еще на двадцать-тридцать лет задержали начало промышленного переворота в России.

Даже в металлургии, некогда наиболее передовой отрасли России, наметились кризисные явления: к концу XVIII века Англия резко сократила, а затем и вовсе прекратила закупать русское железо. Десять миллионов пудов русского железа оказались невостребованными. Даже в России, в западных губерниях не покупали уральское железо из-за его дороговизны. Требовалось два года, чтобы доставить чугун и железо с Урала в порты Балтийского моря, а затраты на транспортировку удорожали уральское железо в 2,5 раза и делали его неконкурентоспособным по сравнению с английским. В Англии уже в начале 1790-х годов производили 5 миллионов пудов высококачественных чугуна и железа, а к началу нового века мощности английской металлургии позволяли производить уже 10 миллионов пудов первосортных черных металлов. Английские инженеры нашли способ производства высокоэнергетического кокса из каменного угля, а главное – создали удачную конструкцию так называемых отражательных печей, в которых железная руда не соприкасалась с коксом, что позволяло избегать попадания вредных примесей, прежде всего серы, в выплавляемый чугун. За счет более высокой температуры в новых печах чугун «угорал» на 8–15 процентов, но в результате содержание вредных примесей снижалось дополнительно. Кроме того, изобретенный на Урале прокатный стан стал широко применяться в Англии для «валкования» железных заготовок, что позволило дополнительно снизить содержание в металле шлаков и вредных примесей. Производительность отражательных печей оказалась к тому же в три раза выше традиционных домен. Новый метод выплавки высококачественного железа, получивший название пудлингования, почти на 100 лет стал основным на большинстве английских и европейских металлургических предприятий. Английское морское ведомство в 1787 году объявило, что качество так называемого сварочного железа, полученного новым методом, выше, чем самого лучшего шведского. Королевская контрольная комиссия морского ведомства рекомендовала применять железо, полученное новым методом, вместо шведского для изготовления якорей и «всех железных изделий», используемых в морском деле207.

В России огромные уральские домны продолжали передел чугуна по старинке используя в качестве топлива дорогой древесный уголь, что привело к массовой вырубке лесов. Во второй половине XVIII века из-за этого пришлось закрыть в европейской части целый ряд заводов. Из 253 металлургических заводов созданных в России за весь XVIII век к началу 1800 года осталось 167 заводов208. Причем наиболее массовые ликвидации предприятий – 50 – пришлись на 34 года царствования Екатерины II. В Олонецком крае, некогда лидере по выплавке чугуна, железа и меди, металлургии не осталось совсем. В окрестностях Москвы и Тулы из 69 заводов, построенных в регионе в течение XVIII века, к 1800 году осталось всего 42 завода, на которых производилось 1577 тысяч пудов чугуна, в 4,5 раза меньше, чем на Урале. При этом, если производство чугуна и железа к концу столетия хоть и медленно, но все же росло, то производство меди сократилось со 190,4 тысяч пудов в пиковом 1767 году до 89,6 пудов в 1795 году. За два последних десятилетия века не было построено ни одного нового медеплавильного завода, в результате из 55 предприятий, построенных в течение века, в числе действующих осталось только 33 завода. Одна из причин столь резкого сокращения производства меди состояла в том, что правительство утратило интерес к чеканке медной монеты: широкое хождение к концу XVIII века получили ассигнации, которые практически вытеснили медь из обращения. Кризис в русской металлургии, начавшийся на рубеже веков, продлился более половины XIX столетия.

Ухудшение положения в металлургии в значительной мере объяснялись также отсутствием конкуренции на внутреннем рынке, что в известной мере отражало политику русского правительства, полагавшего соперничество производителей нерациональной растратой сил и средств. Кроме того, нехватка собственных капиталов, отсутствие доступного кредита служили естественными ограничителями инициативы купечества. Самостоятельно без поддержки государства строить современные металлургические заводы купечество не имело возможности. Достаточно сказать, что за весь XVIII век из имевшихся в России ста с лишним тысяч купцов в металлургию пришло всего 156 предпринимателей. Пик притока пришелся на десятилетия с 1731 по 1770 годы – 112. За последние три десятилетия века отрасль пополнили только 21 новое лицо. При этом следует иметь в виду, что из 167 вододействующих заводов 94 принадлежали шести фамилиям: Демидовым, Баташовым, Яковлевым, Мосоловым, Осокиным, Губину. На этих предприятиях производилось более половины российского чугуна и железа.

Не менее острыми оказались проблемы в ткацком производстве. Как уже отмечалось, созданные при Петре I ткацкие мануфактуры были весьма крупными предприятиями. В послепетровские время быстро запустился процесс их разукрупнения, сокращения масштабов мануфактур, перевода производственных процессов на уровень кустарных промыслов. Так, в 1753 году англичане Чемберлен и Козенс получили от кабинета Елизаветы Петровны на десять лет монопольное право строить и эксплуатировать ситценабивные мануфактуры – ткань, как правило, привозили из-за границы, хотя отдельные бумаготкацкие предприятия появились в России уже в середине XVIII века. Предприятие было построено около Петербурга. Работы выполняли наемные работники, среди которых оказался крестьянин Соков из села Иваново Владимирской губернии. Ему удалось выведать секреты составления красок, которые использовались для набивания рисунка на ткань. Вернувшись в родное село, Соков устроил небольшой собственный промысел для набивки миткалей209 благо неокрашенных тканей было в селе в избытке. Вполне естественно, что многие соседи переняли у него приемы набойки по миткалю, а потом и по ситцам.

Отношения фабрики к кустарю в набойном производстве в эту эпоху характеризовались отсутствием соперничества: и фабричная, и кустарная набойка быстро росли вследствие чрезвычайного спроса на ситцы. В это время фабриканты получали в Иванове баснословные барыши. Утверждали, например, что ивановские фабриканты нередко получали «упятеренный рубль на рубль», то есть 500 процентов барыша. В это время набойщик легко зарабатывал по сто рублей ассигнациями в месяц. Около этого времени и начали накапливаться капиталы, которые позволили многим кустарям перейти в разряд фабрикантов. Основатель знаменитой фирмы Морозовых, Савва Морозов, был простым ткачем и крепостным крестьянином помещика Рюмина. В 1797 году он устроил в селе Зуево небольшую фабрику по производству шелковых лент, затем более крупную, производившую шелковые ткани. В 1820 году он выкупился на волю со своей семьей за 17 тысяч рублей, записался в купечество и стал одним из крупнейших фабрикантов России

При этом следует иметь в виду, что различие между фабрикой-мануфактурой и кустарями было весьма условно. На бумаготкацких фабриках XVIII века ткачество производилось в самом фабричном здании. Но так как процесс ручного ткачества очень прост, а ручной ткацкий станок вполне доступен крестьянину, то фабриканты быстро убедились в том, что затраты на строительство фабричного здания неоправданны, а расходы на оплату труда ткачей-надомников вполне приемлемы. Уже в конце XVIII века появилось множество бумажных фабрикантов, раздающих пряжу по домам, а в начале XIX века домашнее ткачество вытеснило фабричное. Появилось множество фабричных контор, которые совсем не занимались фабричной работой, а лишь раздавали сырье по деревням.

К XIX веку бумажное ткачество становится преобладающим крестьянским промыслом в большинстве центральных губерний: Ярославской, Костромской, Рязанской, Калужской и др. Распространение промысла совершалось двумя способами. Чаще всего промысел заносился в новую местность крестьянами, поработавшими на ткацких фабриках других губерний. В Рязанской губернии ткацкий промысел стал развиваться особенно быстро с появлением в Егорьевске Хлудовской бумагопрядильной мануфактуры, вокруг которой образовалось множество больших и мелких ткацких фабрик и кустарных заведений.

Схожие процессы происходили в полотняном производстве. В том же селе Иваново крестьяне издревле занимались льноткачеством, выделывая грубые холсты. Когда в соседнем селе Кохме появилась полотняная мануфактура Тамеса, многие сельчане, поработав на фабрике, позаимствовали применявшиеся там приемы ткачества и научились ткать тонкие полотна. В Иванове возникло несколько крупных полотняных фабрик, устроенных местными «капиталистыми» крестьянами, заработавшими капитал торговлей. К концу XVIII века на этих фабриках научились набивать красочные холсты, но параллельно во множестве существовали мелкие кустарные набоечные избы или светелки, как их называли.

Кустарное ткачество тонких полотен в Шуйском уезде также тесно связано с полотняной мануфактурой Тамеса. В другом центре полотняного ткачества Ярославской губернии – селе Никольском – развитие ткачества тонких полотен развивалось вокруг вотчинной мануфактуры Салтыковых, которая в конечном итоге не выдержала конкуренции с кустарями и была закрыта. «Таким образом и в области полотняного ткачества, как и миткалевого, кустарь бил фабриканта»210.

Шелковое кустарное ткачество было всецело порождением фабрики. Исторически этот промысел был сконцентрирован в очень небольшом районе, преимущественно в нескольких уездах Московской губернии и прилегающих уездах Владимирской. В Московской губернии усилиями Петра I были созданы крупные шелковые мануфактуры, в том числе крупнейшие – Фряновская и Купавинская. При простоте техники ткачества шелковых тканей этот крайне выгодный промысел быстро освоили в окружающих деревнях. В одном Московском уезде у государственных крестьян было около 300 станов для тканья разных шелковых и бумажных материй да несколько сот станов для тканья флера и лент211. Так, дешевизна рабочей силы, несложность производственной техники, отсутствие необходимости в больших производственных пространствах в начале XIX века подрывали внедрение в России машинного производства.

Несколько иначе обстояло дело в производстве шерстяных тканей. Солдатское сукно в течение XVIII века выделывалось только на крупных мануфактурах. Сукна выделывались крайне низкого качества и в количестве, недостаточном для потребностей армии и флота, Приходилось покупать мундирное сукно за границей, чаще всего в Англии. Такое положение сохранилось и в начале XIX века, что вынудило московских мануфактуристов-фабрикантов также приступить к раздаче пряжи ткачам-надомникам. В 1809 году в числе поставщиков сукна для казны появились наряду с крупными фабрикантами московские и владимирские кустари. Однако, это было редкое явление. Как правило, в качестве казенных поставщиков выступали московские суконные фабрики, поскольку именно они занимались крашеньем и отделкой сукна, а суровье заготовлялось по окрестным деревням, куда были переданы почти вся ткацкая работа. Тем не менее крупные суконные мануфактуры сохранились и не подверглись тем процессам, которые были характерны для бумаго- и полотняного ткачества, но процесс проникновения технического прогресса замедлился и здесь. Забегая вперед, следует заметить, что первая механическая ткацкая фабрика в Шуе была устроена только в 1846 году.

Таким образом, можно констатировать, что на рубеже XVIII и XIX веков крепостное право выступало важнейшим негативным фактором, тормозившим технический прогресс русской промышленности. Дешевизна рабочей силы приписных и посессионных крестьян делала бессмысленными любые нововведения несмотря на то, что производительность и качество подневольного труда была крайне низки, а рынка рабочей силы, откуда можно было бы рекрутировать свободных работников, готовых заинтересованно трудится на предприятии, практически не существовало. Вместе с тем отмеченные выше сдвиги во взаимоотношениях помещика и крепостного, перевод крестьян с барщины на оброк, что было характерно для центральных нечерноземных губерний, создавали предпосылки для изменения положения. Крестьян-отходников, получивших от барина паспорт или покормежное письмо и покидавших деревню на длительный срок, иногда на несколько лет, по сути приравнивали к вольным людям. Армию вольнонаемных пополняли также купцы третьей и даже второй гильдии, которые из-за недостатка капитала были вынуждены кормиться ручным трудом, хотя чаще всего это были ремесленные занятия.

Тем не менее признаки нового в России все же появлялись. Декабрист и едва ли не первый русский экономист Николай Иванович Тургенев обратил внимание на необычное явление. В одном из своих сочинений он писал: «Помещики помещали сотни крепостных, преимущественно молодых девушек и мужчин, в жалкие лачуги и силой заставляли работать… Я вспоминаю, с каким ужасом говорили крестьяне об этих заведениях; они говорили: «В этой деревне есть фабрика» с таким выражением, как если бы они хотели сказать: «В этой деревне чума»»212.

В отличие от Тургенева в коллективном труде советско-русских историков во главе с академиком А.Н. Сахаровым дается иная, гораздо более позитивная оценка этого явления: «Одной из ярчайших особенностей экономического развития России, – пишут историки – являлось появление промышленных центров не столько в городе, сколько в селе. Так, с конца XVII – начала XVIII столетия появились десятки торгово-промышленных поселений, где население сосредоточивало свое внимание не на земледелии, а на «промыслах». Это – владимирские села Дунилово, Кохма, Палех, Мстера, Холуй, нижегородские села Павлово, Ворсма, Безводное, Лысково, Богородское, Городец, Работки, множество ярославских, костромских, тверских и т. д. сел и деревень. К середине XVIII столетия многие из них по количеству населения были крупнее, чем иной город. В селе Павлове, например, к середине века население составляло свыше 4 тыс. человек. И, по словам Страленберга, «жители этого города все суть замошники или кузнецы… известны всей России». Иначе говоря, процесс общественного разделения труда сложился так, что в каждом конкретном селе развивалась специализация преимущественно на каком-то одном виде производства. В таком селе все или почти все были либо сапожниками, либо бондарями, либо ткачами и т. д. Это было типичное мелкотоварное производство. Иногда мелкие товаропроизводители нанимали дополнительно 1–2 рабочих. С течением времени практика употребления наемного труда расширялась. Так, в городе Павлово-Вохна в 1780-х годах употреблялся наемный труд в 141 мастерской. Уже упоминавшийся историк М.И. Туган-Барановский приводит еще более разительные цифры. По его словам, в том же селе Иваново в начале XIX века самые богатые фабриканты имели свыше тысячи рабочих, и при этом все они оставались крепостными Шереметева, но имущественное расслоение между ними достигло уже громадных размеров. Фактически крупные фабриканты не только свободно владели движимым и недвижимым имуществом (хотя последнее и записывалось на имя помещика), но даже имели своих собственных крепостных. Так, например, Ивану Гарелину, как видно из его духовного завещания, принадлежало сельцо Спасское со всеми жившими в нем крестьянами213. Нечего и говорить, что такие крепостные капиталисты стремились выкупиться на волю и записаться в купечество, но помещики шла на это крайне неохотно. В дореформенное время в селе Иваново, например, на волю выкупилось около 50 крестьянских семей, причем размер выкупа достигал в среднем 20 тысяч рублей, а на их капиталах вырастали уже вполне капиталистические фабрики и заводы, на которых работали вольнонаемные люди и широко внедрялись паровые машины и механические станки. Характерным представителем этой группы крестьян был Федор Алексеевич Гучков214, дворовый надворной советницы Белавиной из Калужской губернии. Гучков, будучи еще крепостным, перебрался в Москву, устроился работать на ткацко-прядильную фабрику, перешел из православия в старообрядчество, взял беспроцентный кредит в Преображенском богаделенном доме и построил в 1789 году в Лефортово собственную суконную фабрику, выкупил на волю себя и всю свою семью и вступил в третью гильдию московского купечества.

Следует отметить, что работники, занятые в кустарных промыслах, постепенно отказывались от земледелия, ограничиваясь огородничеством, и сезонный характер производственной деятельности сменялся круглогодичным. Близость больших городов делали кустарные промыслы выгодным делом. Очевидно, что подобные сельские поселения могли существовать только в условиях все более углублявшегося разделения труда и развития торговли. Только в таких условиях можно было обеспечить устойчивое снабжение занятого некрестьянским трудом сельского населения сырьем, хлебом и потребным инструментом, гарантировать спрос на готовые изделия и их сбыт.

Примечательно, что децентрализованный характер мануфактур был характерен для конца XVIII века. Централизованные мануфактуры сохранялись главным образом в горнозаводском деле. Даже тульские оружейные «заводы» представляли собой поселение, в котором действовали кустарные мастерские, принадлежавшие 70–80 мастерам, с ограниченным набором подмастерьев и учеников. Оружейный двор, в котором предполагалось разместить общее производство после целого ряда жалоб мастеров, которым было удобнее работать в своих мастерских, был превращен в склад готовой продукции. Про организацию ткацкого дела уже было сказано выше.

Большая часть товаров «для порядочного, даже пышного образа жизни», как писал историк И.М. Кулишер, производилась ремесленниками-кустарями. В Петербурге, например, в конце 1790-х годов имелось 255 мужских сапожников, 77 женских башмачников, в немецком сапожном цехе состояло 54 мастера. В столярном цехе работали 124 мастера, в таком же немецком цехе состояло 90 мастеров. Кузнецов, русских и немецких, в столице насчитывалось 144 человека, стекольщиков – 99, каретников – 129, переплетчиков – 35, часовых мастеров – 33, из них 30 иностранцы, иностранных мастеров золотых дел – 139 человек и еще 44 русских. Помимо них были еще паяльщики, шпажники, краснодеревщики, портные, скорняки и многие другие. Ко всему этому следует добавить многочисленных подмастерьев и учеников. Примерно такая же картина наблюдалась в Москве. В губернских и уездных городах положение было похуже, приходилось за нужными покупками отправляться в столицы или дожидаться ближайшей ярмарки.

Таким образом, можно констатировать, что на протяжении XVIII века русская мануфактурная промышленность, созданная при Петре I, в большинстве своем деградировала до уровня кустарного ручного производства. Дешевый принудительный труд не стимулировал внедрение машин и передовых технологий, оставляя Россию на обочине технического и социального развития. Историк Н.А. Рожков указывал, что в начале XIX века у России был самый «отсталый» экспорт: в нем практически не было промышленной продукции, только сырьё, а в импорте преобладали промышленные изделия. Советский историк С.Г. Струмилин указывал, что процесс машинизации в русской промышленности в XVIII – начале XIX веков шел «черепашьими темпами», и потому отставание от Запада к началу XIX века достигло максимума. Он был убежден, что использование крепостного труда стало основной причиной такого положения.

К этому следует и сословные ограничения. Екатерина II была убежденной сторонницей традиционного образа жизни дворян, который исключал в ее представлении занятия торговлей и промышленностью. Только в 1786 году императрица разрешила дворянам содержать заводы и фабрики «по деревням и вести оптовую торговлю произведениями собственных хозяйств, осуществлять поставки за границу, а также предоставила им возможность входить во всякого рода откупа и подряды, свойственные дворянской собственности». Впрочем, это продолжалось недолго. Екатерина с неудовольствием смотрела на попытки дворянства заняться делом, и в 1790 году своим указом «запретила им записываться в гильдии». Нельзя исключать, что фактический запрет для дворян, самого образованного слоя русского общества того века, заниматься торговлей и промышленностью, не только затормозил промышленное развитие России, но ускорил процесс разорения мелкопоместного дворянства. Картину разорения искажала массовая раздача дворянам при Екатерине земель и крепостных: по разным оценкам, члены двора ее императорского величества получили в качестве наград более 800 тысяч крепостных. Купечество в силу бедности капиталами и в отсутствие полноценного кредита чаще всего было не в состоянии компенсировать искусственное ограничение инициативы дворянского сословия.

Кроме того, императрица с подозрением относилась к «махинам» (или «макинам» – так она называла машины). По ее мнению, «махины» наносят большой ущерб государству, поскольку лишают людей работы. При этом она совершенно упускала из виду важнейшие следствие машинного производства: резкое повышение производительности труда и порождаемую машинным производством товарную массу. И тут важно понять, насколько искренней была императрица в своих высказываниях о машинах, действительно ли она не понимала их преимуществ? Ответить на этот вопрос с позиций сегодняшнего дня практически невозможно, поэтому придется допустить, что она искренне заблуждалась, хотя плата за невнимание к техническому прогрессу оказалась для России огромной. Впрочем, Пушкин почему-то с недоверием воспринимал образ Екатерины, который она умело создавала сама, и поставил краткий диагноз: «Тартюф в юбке и короне». И тут следует напомнить, то о чем говорилось в самом начале книги. Начиная с восшествия на русский престол Екатерины II и до восьмидесятых годов XIX века русский ВВП в расчете на душу населения, главный показатель богатства страны и уровня производительности труда, стагнировал.

Внутренняя и внешняя торговля

К началу XIX века торговый обмен в России был развит слабо, сказывался низкий платежеспособный спрос большинства населения, а также широко распространенное натуральное хозяйство. Этим главным образом объясняется и слабость русского купечества. Даже в середине века объявленный капитал всего российского купечества составлял всего 138 миллионов рублей, что при численности купцов всех трех гильдий на тот период в 119 тысяч человек215, дает крайне низкий размер среднего капитала – 1 159 рублей. В стране, несомненно, существовали крупные купцы, а это означает, что множество членов третьей гильдии имели капиталы много меньше среднего, и это притом, что даже в самом конце XVIII века купец III гильдии должен был обладать капиталом в 2000 рублей ассигнациями. Это означает, что множество купцов, объявивших себя таковыми, торговлей не занимались. Прежде всего это относилось к купцам III гильдии, численность которых доходила до 90 процентов купеческого сословия и которые, как уже отмечалось выше, часто занимались ремеслом или даже нанимались работать по найму. Более того, многие из купцов высших гильдий не вели торговли из-за недостаточности капитала. Например, в сибирских городах в 1764—1766 годах лишь около 40 процентов купцов реально занимались торговлей. О силе московского купечества можно судить по следующей таблице216.

Историк И.М. Кулишер, исследуя русскую внутреннюю торговлю, обратил внимание на то, что серьезную конкуренцию традиционному купечеству начали оказывать торгующие крестьяне, среди которых встречались весьма «капиталистые» торговцы. Поощряемые своими помещиками они практически отказались от обработки земли и сосредоточились на закупках продукции сельского хозяйства и предметов кустарной промышленности для торговли на местных торжках и региональных ярмарках. Появление у этой группы крестьян свободных денежных средств для осуществления торговых операций долгое время оставалось загадкой. Только в начале XXвека, как уже отмечалось выше, историк М.И. Туган-Барановский проник в тайну богатства семейства Гучковых, а в наше время историк А.В. Пыжиков развил и обосновал эту догадку. На самом деле торговые капиталы принадлежали общинам старообрядцев, а сами крестьянские купцы были наемными работниками217. Старшины старообрядческих общин искали способных и грамотных крестьян из числа своих единоверцев и пускали общинные деньги в оборот для пополнения общинных касс и поддержания единоверцев. Именно из среды этих крестьянских купцов позднее в XIX веке возникли многие купеческие фамилии.

Купцы из крестьян постоянно теснили традиционное купечество, которому по-прежнему не хватало капиталов. В екатерининское время, когда ограничения для крестьян вести торг были ослаблены и многие получили возможность свободно торговать по всей территории России эти новоявленные купцы занялись поставками товаров традиционного русского экспорта иностранным комиссионерам, которые обосновались в Петербурге, Риге, Ревеле, Архангельске, а позднее и в черноморских портах. Петербургское купечество неоднократно жаловалось в Сенат, утверждая, что терпят убытки и разорение, «ибо размножившееся в Петербурге крестьянство под именем здешних купцов… торг весь захватили в свои руки и торгуют как на морском рынке, так и по всему Петербургу… Привозимые из-за моря товары, как то: сахар, чай, кофей, фрукты, пряные зелья, гвоздику, корицу, мушкат, разные ягоды и прочее с кораблей на бирже, собрався артелями, скупают в одни свои руки»218. И следует признать, что основания для тревог у гильдейцев были: крестьянских купцов в Петербурге насчитывалось несколько тысяч, а с приказчиками и помощниками цифры называли еще более впечатляющие – до 10 тысяч человек. Насколько богаты бывали некоторые торгующие крестьяне, видно из дела крепостного крестьянина Шереметевых Н. Сеземова, крупного откупщика. У него на винном откупе находились Нижегородская и Астраханская губернии, Орловская и Московская провинции, и он должен был ежегодно выплачивать казне за откуп 911,7 тысяч рублей219.

Для внутренней торговли Российской империи были характерны самые простые формы, прежде всего оптовые ярмарки, торжки, торговля с постоянных складов, в разнос и в развоз. По всей России ходили коробейники, торговавшие мелким галантерейным товаром, ездили на крестьянских лошадках офени, развозившие на обмен скобяные изделия. Ярмарки носили ярко выраженный сезонный характер: реки, основные транспортные артерии, были покрыты льдом не менее 7 месяцев в году, системы каналов, соединившей основные реки европейской равнины еще не было, а гужевой транспорт останавливался в осеннюю и весеннюю распутицу. В России в начале XIX века проходило до 4 тысяч ярмарок220, главным образом сельских торжков, которые позволяли жителям пополнить свои запасы на длительный период до следующей оказии. Существовали и большие ярмарки, куда съезжались купцы со всей России. Макарьевская под Нижним Новгородом служила главным пунктом обмена товаров из Азии и Европы, здесь можно было купить и продать все. В начале XIX века ее обороты доходили до 30 миллионов рублей ассигнациями221. Ростовская ярмарка в Ярославской губернии ознаменовала переход от сезонной торговли к постоянной. В центре города царским указом было разрешено только каменное строительство. Благодаря этому купцы были вынуждены строить двухэтажные дома, в нижнем этаже которых размещались лавки. В городе еще строились временные деревянные павильоны, но их было значительно меньше постоянных каменных – 300 против 1000222. Ирбитская ярмарка, вторая после Макарьевской по оборотам, расположилась в Ирбитской слободе на Бабиновском тракте, проложенном из европейской части России в Сибирь. Сюда везли чай и шелк из Китая, пушнику из Сибири, уральское железо и железные изделия, московскую мануфактуру и ювелирные украшения из золота и серебра, иностранные товары из Петербурга. Крупные ярмарки проводились в Киеве, Курске, Лебедяни. Последняя славилась как крупнейший центр торговли лошадьми.

Обороты внутреннего рынка России к началу XIX века в разных источниках оценивают по-разному. Основоположник русской статистической науки К.И. Арсеньев полагал, что сумма продаж всех участников товарного обращения превышала 900 миллионов рублей223. Следует иметь в виду, что эта цифра получена путем нехитрого расчета. Арсеньев допустил, что каждый россиянин, а всего их было, по его данным, на тот момент времени уже 45 миллионов человек, тратил в год на приобретение необходимых товаров не менее 20 рублей. При всей неточности данной оценки важно не забывать, что Арсеньев был человеком своего века и имел возможность непосредственно наблюдать процесс развития внутренней торговли. Как раз в это время в Петербурге, Москве, Костроме, Ярославле и крупных губернских городах началось строительство больших гостиных дворов с галереями и множеством магазинов, где торговля велась на постоянной основе. Это новшество стало наглядным свидетельством повышения потребительского спроса и покупательной способности населения.

По расчетам, произведенным на базе таможенной статистики, которые приводит К.И. Арсеньев, обороты внешней торговли составляли примерно 18 процентов от оборотов внутренней торговли. Центр внешней торговли сместился из Архангельска в порты Балтийского моря, среди которых вне конкуренции выступал Петербург. К началу XIX века через петербургский торговый порт проходило 48 процентов вывозимых товаров и до 52 процентов ввозимых, а оборот с 1742 года вырос почти в 18 раз до 80 миллионов рублей только по Петербургу. В целом внешнеторговое сальдо в пользу России составляло огромную сумму в 37 946 тысяч рублей (61 804 тысячи рублей импорта против 99 750 тысяч рублей экспорта)224. При этом следует учитывать, что в этот же период произошло серьезное обесценение ассигнационного рубля относительно серебряной монеты. Стоимость большинства товаров за этот период по разным оценкам увеличилась в 4–5 раз, поэтому в постоянных ценах 1742 года результаты российской внешней торговли выглядят менее впечатляющими. К концу XVIII века до половины русского вывоза составляли металлы, парусина и холст, но как уже отмечалось, вывоз железа, главным потребителем которого на протяжении XVIII века была Англия, стал сокращаться. Если в 1779 году Россия экспортировала 3055 тысяч пудов, то в 1790 году экспорт железа сократился до 2582 тысяч пудов, а еще через 10 лет Англия совсем прекратила завозить русское железо. При этом доля экспорта в производстве железа упала с 63 до 25 процентов, что при некотором росте его производства свидетельствует о расширении его потребления внутри страны. Русская экспортная торговля приобретала все более аграрный, сырьевой характер. Экспорт зерна в связи с частыми неурожаями и под влиянием соответствующих колебаний хлебных цен носил неустойчивый характер. Тем не менее временами вывоз зерновых доходил до трети всего русского вывоза в стоимостном выражении. Из России по-прежнему вывозились лес, кожи, меха, лен, пенька, сало.

Главные статьи русского импорта к началу XIX века составляли: сахар – 5595 тысяч рублей, сукна – 3978 тысяч рублей, красители – 3404 тысячи рублей, хлопчатобумажные ткани – 2607 тысяч рублей, шелк и шелковые изделия, главным образом чулки – 1822 тысячи рублей, кофе – 1315 тысяч рублей, вина – 1137 тысяч рублей, фрукты – 903 тысячи рублей225. Русский импорт был по-прежнему ориентирован на удовлетворение потребностей двора и высшей знати. Машины и технические изделия в русском импорте практически не встречались.

Внешняя торговля России оставалась в руках иностранных купцов, на которых приходилось 84 процента вывоза и более половины ввоза товаров. Ведущую роль в русской внешней торговле играли английские купцы. Из почти 300 иностранных купцов, проживавших в Петербурге, примерно четвертую часть составляли англичане. Русская торговля имела большое значение для Англии, поскольку при строительстве английского флота широко использовались русский лес, парусина, смола и пенька. В Англию ежегодно вывозилось до 60 процентов русской пеньки и парусины, более 50 тысяч пудов смолы, более 80 тысяч пудов поташа, свыше 1200 тысяч пудов сала226. Англичане стремились не просто удержать русский вывоз в своих руках, они всячески препятствовала развитию торговых отношений России с другими государствами. Со времен Ивана Грозного английское купечество неоднократно предпринимало попытки поставить под свой контроль и внутреннюю торговлю России, в том числе розницу. При всей слабости русского купечества этого оно допустить не могло и бомбардировало Петербург жалобами. Правительство периодически ограничивало притязания англичан, доходило до крупных штрафов и даже ареста товаров.

Ввоз и вывоз товаров из-за слабости русского торгового флота осуществлялся в основном на иностранных судах. К началу 1790-х годов русскую внешнюю торговлю обслуживали более 2 тысяч кораблей, в том числи 141 русский и 767 английских227, а еще через 10 лет число купеческих судов, заходивших в российские порты, выросло до 3 тысяч.

Черноморская торговля через Одессу, Херсон, Севастополь, Феодосию развивалась слабо, несмотря на существенное, почти на 25 процентов снижение таможенных тарифов для отмеченных портов. Русский торговый флот еще только строился, а иностранные суда Турция не пропускала через проливы. Тем не менее экспорт зерна, производимого в Новороссии и на Кубани, постепенно налаживался, и буквально через 10–15 лет из черноморских портов русское зерно «поплыло» в Европу. По оценкам К.И. Арсеньева, хлебный экспорт только из Одессы в стоимостном выражении достигал 6 миллионов рублей, а количество судов, обслуживавших хлебную торговлю на Черном и Азовском морях, превысило 2 тысячи единиц.

Состояние русских финансов в начале XIX века

Состояние русских финансов, доставшихся Александру I в наследство от Екатерины II и Павла I было катастрофическим. Об этом было достаточно подробно рассказано в первой книге, однако ряд фактов следует напомнить. Павлу I, в частности, не удалось решить проблему государственного долга, который на момент его вступления на престол, превышал 200 миллионов рублей. Одну из важнейших причин образования долгов император видел в неумении или нежелании соблюдать финансовую дисциплину, в распыленности источников поступления доходов в казну и многочисленных ведомствах, которым было доверено распоряжаться казенными расходами. Уже 4 декабря 1796 года, то есть менее, чем через месяц после восшествия Павла на престол, было создано Государственное казначейство и в штаты государственных чиновников была введена должность Государственного казначея. В обязанности казначейства входило составление смет государственных расходов и доходов, управление государственным долгом и внешними займами, а также вертикалью казенных палат в губерниях. В декабре же 1796 года император восстановил Камер-коллегию, которая вернулась к управления доходами, что создавало в России почти современную финансовую систему. Однако самое главное, что было сделано Павлом I в области финансов заключалось в принципиальном изменении его отношения: государственная казна стала рассматриваться как общегосударственная институция, а не как личная касса императора. Он также явно рассчитывал заняться развитием промышленного производства и рационализацией сельского хозяйства в расчете на рост общественного богатства и естественный рост налоговых поступлений. Одним из первых указов в ноябре 1796 года Павел I восстановил петровские Берг-, Мануфактур- и Коммерц-коллегии, упраздненные Екатериной II в разное время. Это был, правда, расчет не на ближайшую перспективу, а доходы были нужны немедленно.

В 1796 году Указом императора от 10 декабря была произведена замена хлебной части подушной подати денежными платежами «по 15 копеек за каждый четверик». 18 декабря 1797 года последовала надбавка к подушной подати, которая была поднята до 1 руб. 26 коп. с души. Кроме того, с 1798 года к повинностям казенных крестьян был прибавлен дополнительный налог на 6 482 801 рублей. Еще один источник доходов государства император усматривал во включении колонистов-поселенцев в число податных сословий, поскольку сроки всех льгот, предоставленных им Екатериной, давно истекли. Не обошел он вниманием и служилое сословие. Дворянство лишилось части своих привилегий. С 1797 года дворяне оказались обязанными платить особый налог на содержание местного административного аппарата в губерниях, общая сумма которого составляла 1 640 000 рублей. Кроме того, они вновь были обязаны служить и в случае преждевременного выхода в отставку теряли право на пенсию.

Павел попытался сократить казенные расходы. Бюджет на 1797 год он составил самостоятельно. По его расчетам, расходы, как писали некоторые историки, не должны были превысить 31,5 миллиона рублей, однако коллегии и экспедиции Сената внесли свои правки. В результате расходная часть выросла до 80 миллионов рублей, включая 34 миллиона, предназначенные Военной и Адмиралтейств коллегиям. Доходов для покрытия запланированных расходов должно было поступить на 8 миллионов меньше228. На самом деле роспись государственных доходов и расходов, сохранившаяся в государственных архивах, показывала расходную часть в объеме 61,8 миллиона рублей, а военные расходы, включая армию и флот, были запланированы в объеме менее 25 миллионов рублей229.

Косвенное средство к сокращению казенных расходов Павел видел в стабилизации денежного обращения, нарушенного непомерным выпуском ассигнаций в царствование Екатерины II. Выпуск бумажных денег был приостановлен и увеличен выпуск серебряной и золотой монеты. Множество серебряных сервизов и прочих серебряных вещей придворного обихода было переплавлено для чеканки монет. Император приказал собрать серебряные сервизы «по наместничествам и по большим боярам и отливать из них рубли во множайшем количестве». Таможенники получили жесткий приказ принимать пошлины только золотой и серебряной монетой. Новые параметры чеканки временно повысили покупательную способность серебряного рубля на 41 процент и укрепили его курс относительно иностранной валюты. Стоимость рубля при размене была доведена до 5,5 франков против 3,99 франка при Екатерине. Всего за годы правления Павла I было выпущено серебряной монеты более чем на 13 миллионов рублей, а золотой – на 3 миллиона рублей, но этого было недостаточно для долговременной стабилизации денежного обращения и финансирования государственных расходов.

В именном указе Ассигнационному банку новый император высказал намерение уничтожить все ассигнации и больше их не иметь. Банк приступил к выполнению указаний. На площади перед Зимним дворцом уже в декабре 1796 годы было сожжено ассигнаций на сумму свыше 5 миллионов рублей. В январе намечалось уничтожить еще 6,7 миллиона рублей ассигнациями. Желающим было объявлено о том, что они могли обменивать бумажные деньги на золотую и серебряную монету с лажем сначала в 30, а затем в 40 копеек на рубль230. Однако, как ни старался император Павел во все немногие годы его царствования ему не удалось отыскать способы преодолеть дефицит бюджета. Уже в 1797 году пришлось возобновить выпуск ассигнаций и отказаться от планов публичного сожжения ассигнаций старых выпусков. Новых ассигнаций в том году выпустили почти на 5,9 миллиона, а в следующем году объем выпуска составил сразу более 31 миллиона рублей. На эту меру правительство Павла смотрело как на временную, но ни в 1799, ни в 1800 остановить печатный станок было не в состоянии. Всего за 4 года, 4 месяца и 4 дня царствования Павла Петровича количество ассигнаций в обращении увеличилось на 54,9 миллиона рублей231. Доверие к ним резко упало, к обмену стали предъявлять крупные суммы, в результате правительству не оставалось ничего другого, как приостановить обмен на медь и серебро. Планы Павла I отказаться от использования ассигнаций оказались невыполнимыми.

Императору Павлу достался от Екатерины и огромный внешний долг в 55 047 973 рубля232, состоявший главным образом из голландских займов. Он попытался реструктурировать долги, переведя их на одну облигацию и ежегодно погашая не менее 6 миллионов основного долга и процентов с тем, чтобы к 1809 году полностью выплатить задолженность. Однако из этого плана ничего не вышло: неотложные внутренние расходы росли необычайно быстро233. Попытки сокращения расходов различных ведомств также оказались безрезультатны, а потом начались войны с Наполеоном. В декабре 1798 года в Петербурге был подписан русско-английский союзный, а по сути «субсидный» договор. В соответствии с условиями договора английское правительство предоставляло России на расходы для российских войск в числе до 45 тысяч человек субсидии в размере 225 тыс. ф. ст. на первое вступление в поход (5 ф. ст. на воина), 75 тыс. ф. ст. ежемесячно на жалованье и содержание солдат и 37,5 тыс. ф. ст. в месяц на прочие расходы234. В условиях военных действий главным образом из этих денег Россия платила по голландским займам. Следует отметить, что реально численность русского корпуса Римского-Корсакова не превышала 35 тысяч солдат. Когда англо-русский десант в Голландии, предназначенный сражаться против французов, в три месяца завершился экстренной эвакуацией, англичане решили произвести перерасчет по фактическому количеству русских солдат, участвовавших в войне. Ввиду возникших по этому поводу недоразумений император Павел, «не приступая к расчету» разорвал все отношения с Англией. Последовали взаимные аресты имущества и купеческих счетов, кораблей, сопровождавшиеся блокадой портов и прочими враждебными выпадами.

Финансовое положение России обострилось до предела. В условиях военного времени прибегать к международным займам не было никакой возможности. Англия и ее субсидии были единственным источником пополнения финансов практически для всех воюющих сторон. В марте 1801 года общая сумма государственных долгов, доставшихся Александру I, составила 275 295 132 рубля, в том числе 212 689 335 рублей ассигнациями, признанными в 1797 году внутренним долгом, и долги внешние – 62 605 707 рублей235. Уплата процентов по иностранным займам выросла с 2 942 935 гульденов при Екатерине до 4 695 435 гульденов за царствование Павла. На оплату займов уходило более 6 процентов доходов государственного казначейства ежегодно.

Вступив на престол Александр I немедленно занялся финансами империи. Первым делом он отменил новый выпуск ассигнаций на сумму 70 миллионов рублей, запланированный еще Павлом I в ответ на просьбу московского купечества, жаловавшегося на недостаток в обращении денежных знаков236. Молодой император озаботился также бюджетным равновесием и лично вычеркивал из росписи доходов и расходов статьи расходов, казавшиеся ему чрезмерными. Вследствие этого проектируемые им росписи первых лет его царствования были исключительно профицитными, вот только фактическое исполнение росписей неизменно вело к увеличению государственного долга. Начавшиеся войны с Наполеоном привели русские финансы в окончательное расстройство. Только за первые девять лет его царствования совокупный дефицит государственного бюджета составил огромную сумму – 366 600 274 рубля. Покрыть дефицит можно было только займами, но Голландия, основной кредитор Российской империи, была оккупирована французами. Состояние других финансовых рынков было крайне неблагоприятно, даже английские трехпроцентные облигации котировались по 50–79 процентов от номинала. Кроме того император Павел, разрывая отношения с Лондоном предложил голландским банкирам самостоятельно требовать от англичан уплаты процентов по русским кредитам из тех сумм, которые, по его мнению, были недоплачены России по субсидным конвенциям. Александр I дал указание немедленно уплатить задержанные проценты, но доверие к русскому кредиту было подорвано, поэтому правительство даже не пыталось прибегнуть к внешним займам. Тем не менее было решено погасить их любой ценой.

Главным источником финансирования бюджета снова стали позаимствования из Ассигнационного банка, то есть выпуск новых серий ассигнаций. К 1810 году их было выпущено на почти 300 миллионов рублей. Еще 93 с лишним миллиона предоставили Заемный банк и Опекунский совет в качестве займа под 6 процентов годовых. В их кассах скопились значительные объемы вкладов населения, по которым нужно было платить проценты, но заработать эти проценты было сложно: кредитовать было некого. Еще одним источником позаимствований стали специальные капиталы отдельных ведомств и почтового департамента. В общей сложности таким образом было привлечено дополнительно почти 135 миллионов рублей, что оказалось достаточно для покрытия бюджетных дефицитов, однако сумма выпущенных в обращение ассигнаций стала совсем уже неприличной – 533,2 миллиона рублей. Курс сторублевой ассигнации к 1809 году упал до 33 рублей и 33 копеек серебром237.

Неутешительный итог

Таким образом, следует признать, что Александр I принял «российское хозяйство» в плачевном состоянии. Это касалось практически всех сторон жизни русского общества. Крепостное право изживало себя и превратилось в тормоз общественного развития. Распадалась вековая основа русской жизни – связь между барином и его крестьянами. Дворяне при новом императоре вновь получили право не служить, а положение крестьян не изменилось. Они по-прежнему были обязаны своему помещику. Эта несправедливость ощущалась весьма остро, подрывая готовность крепостного добросовестно отрабатывать барщину: все работы стали проводиться исключительно под наблюдением приказчиков. Эффективность большинства помещичьих хозяйств исчерпала возможности роста и поместное дворянство столкнулись с неизбежным: жить за счет доходов имения становилось все труднее, а где-то уже и невозможно. Рассеялась иллюзия о наличии в России передовой промышленности. Даже металлургия, которая на протяжении XVIII столетия позволяла причислять Россию к передовым в техническом отношении государствам, оказалась неспособна конкурировать с новыми английскими технологиями. Россия прозевала начало промышленного переворота, а самое главное – оказалось, что радикальные изменения в текстильной, металлургической промышленности, появление совершенно новой отрасли – машиностроения – некому было заметить: в России просто не было сословия промышленников, мыслящих в масштабах отрасли и государства. Не было полноценной науки и инженерной школы, способных отслеживать тенденции в области техники и технологий и подсказывать необходимые государственные решения. Ввиду малочисленности русских предприятий и неразвитости рынка по-прежнему отсутствовала конкуренция, соответственно отсутствовали стимулы к совершенствованию производства, внедрению новой техники, прежде всего паровых машин и механических станков. Бедность капиталами и отсутствие доступного кредита предельно затрудняли создание новых предприятий. Лишь незначительная часть купечества рисковала расширять бизнес, дополнять торговые операции промышленным предпринимательством. В фундаментальном исследовании советских историков238 в разделе, посвященном промышленности, можно насчитать до двух десятков купеческих фамилий, которые повторяются в различных вариациях. Серьезным препятствием оставались нехватка инженерных кадров и отсутствие рынка наемного труда. Приписные крестьяне, незаинтересованные в результатах своего труда, составляли основу занятых на производстве. Нехватка потребительских товаров была столь острой, что многие сельские поселения переключались на производство необходимых изделий: тканей, кожаной обуви и лаптей, сельскохозяйственных орудий, скобяных изделий, бочек, хомутов, замков, циновок и рогож и прочего, необходимого в нехитром крестьянском обиходе. Все эти изделия составляли основу примитивного торгового оборота, который как и прежде обслуживали большие и малые ярмарки, действовавшие на временной, сезонной основе, в зависимости от транспортной доступности местности. Про катастрофическое положение финансов сказано уже достаточно и повторять сказанное не имеет смысла.

Таково в общих чертах было состояние «хозяйства» России к моменту восшествия на престол молодого императора, хотя вряд ли он обладал видением всей картины в целом и, скорее всего, не представлял даже приблизительно масштаб и сложность свалившихся на него забот. Александр Павлович имел обыкновение обсуждать со своими молодыми друзьями «проекты государственного переустройства», но готового плана действий не имел – все предстояло глубоко изучить и обдумать. Однако прежде надо было сделать неотложное.

Заботы внешней политики на какое-то время отвлекли Александра Павловича от дум о доставшемся ему государственном хозяйстве. По всей видимости, имевшийся у него к тому времени жизненный опыт и длительные разговоры с друзьями юности о России позволяли оценить масштаб задачи, но не давали практических подходов к ее решению. Молодому императору было очевидно, что одинокий разум не в состоянии охватить и осмыслить все множество проблем, стоящих перед высшим руководителем государства, расставить их в порядке приоритетов, согласовать их с самодержавным устройством власти и своими республиканскими убеждениями. Среди советников покойного императора искать единомышленников было бесполезно и даже опасно. Многие из них участвовали в заговоре против Павла I и подобно графу Палену полагали, что молодой император еще не скоро сможет стать реальным правителем России. В их представлении Непременный совет, созданный в апреле 1801 года и получивший полномочия опротестовывать действия и указы императора, по сути отстранил императора от реальной власти. Разубеждать их Александр I не торопился, поэтому постарался, по крайней мере на первых порах, не афишировать свои встречи с друзьями детства и юности, которых он пригласил в свои советники. Их он хорошо знал и мог вполне доверять. Их встречи происходили довольно часто, два-три раза в неделю. После общего обеда Александр уходил к себе в кабинет, приглашенные покидали зал, а друзья незаметно проходили в соседнюю комнату, которая соединялась с кабинетом императора. Главная задача Негласного комитета, так стали называться эти встречи, заключалась в уяснении того, что представляла собой Россия в новом царствовании и подготовке реформ, по выражению самого Александра, её «безобразного государственного здания». Первым приглашенным в Негласный комитет стал Павел Строганов.

Павел Александрович Строганов

Павел Строганов родился во Франции в 1774 году в семье графа Священной Римской империи Александра Сергеевича Строганова, одного из богатейших людей России. Семья Строгановых в течение десяти лет до 1779 года состояла при дворе Людовика XVI и Марии-Антуанетты. Крёстным отцом Павла Александровича Строганова был российский император Павел I, а другом детства – цесаревичАлександр Павлович. Воспитанием сына занимался Шарль-Жильбер Ромм, преподаватель математики. Родным языком Павла стал французский и по возвращении в Россию ему пришлось заняться изучением русского языка и православия. Вместе с воспитателем Павел много путешествовал по России и за шесть лет успел побывать на берегах Ладожского озера, посетил Великое княжество Финляндское, Москву, Казань, Нижний Новгород, побывал на Валдае, в Малороссии и Крыму, в Новгороде, Туле и даже посетил Урал. Систематическое образование он начал получать после 12 лет, поскольку Ромм вслед за Жан-Жаком Руссо считал, что до этого возраста преподавать детям науки не следует. В 1786 году Павел получил чин подпоручика лейб-гвардии Преображенского полка и с разрешения своего шефа Григория Потемкина отправился вместе с Роммом в Европу для завершения образования.

За три года Павел Строганов и его двоюродный брат Григорий побывали в Швейцарии, Италии, Австрии, Пруссии и Франция. По некоторым данным, они заезжали даже в Великобританию. В Университете Женевы Павел изучал ботанику, богословие, химию и физику, немецкий язык, много занимался фехтованием и верховой ездой. Совершал походы в горы и занимался любительской минералогией. Французскую революцию Павел и его воспитатель встретили в Париже накануне открытия Генеральных Штатов. По настоянию своего воспитателя Строганов изменил фамилию и стал известен под именем Поль Очёр (Очёр – поместье Строгановых в Пермской губернии). В Париже Павел продолжал активно учиться, посещал занятия по военному искусству. В мае 1789 года Ромм и Павел начали регулярно посещать Версаль, где заседали Генеральные штаты, а позднее клуб якобинцев. Поль Очёр даже подписал 3 июля 1790 года вместе с А. Барнавом, братьями Ламетами, Адриеном Дюпором, Максимилианом Робеспьером и Жоржем Дантоном обращение «Общества друзей клятвы в Зале для игры в мяч» к Национальному собранию.

По требованию отца Строганову пришлось покинуть Париж, а затем за ним во Францию был прислан его двоюродный брат Николай Новосильцов, который сопровождал его на обратном пути в Россию. В России молодому графу было рекомендовано поселиться в подмосковной усадьбе его матери, возвращаться в Петербург ему было запрещено. Строганов не был уволен с военной службы и в 1791 году был произведен в поручики Преображенского полка, а к 1792 получил чин камер-юнкера. В Петербург ему было позволено вернуться только в 1795 году, где он возобновил общение с другом детства, цесаревичем Александром, который сообщил ему, что является «восторженным поклонником Французской революции» и тоже считает себя «якобинцем». Строганова такие настроения великого князя несколько встревожили, граф посчитал, что Александр находится во власти «опасных заблуждений» и обратился к двоюродному брату Н.Н. Новосильцову, чтобы совместно уберечь Александра от необдуманных поступков.

Николай Николаевич Новосильцов

Николай Новосильцов253 стал самым старшим из членов Негласного комитета. К тому времени ему уже исполнилось сорок лет и он обладал немалым военным и дипломатическим опытом. В 1783 году он был выпущен из Пажеского корпуса в капитаны лейб-гренадерского полка. В 1785 году он перешёл секунд-майором в Волынский регулярный казачий полк. В 1786 году причислен к Коллегии иностранных дел. В войну со Швецией (1788—1790) Новосильцов отличился в сражении под Бйорке-Зундом. За отличие в сражении при острове Мусала 13 августа 1789 года был произведён в полковники. Во время подавления восстания в Польше и Литве (1792—1795) Новосильцев несколько раз отличался в битвах, проявил способности вдумчивого администратора и ловкого дипломата, что понравилось князю Адаму Чарторыйскому. По окончании войны князь Адам представил его великим князьям Александру и Константину Павловичам. Новосильцов снискал особенное расположение первого и вошёл в т. н. интимный кружок Александра Павловича, где обсуждались идеи возможных государственных преобразований. Своим друзьям он казался слишком осторожным, но вдумчивый и внимательный Николай Николаевич приобрел симпатию будущего императора именно своей надежной, лишенной крайностей позицией. Кроме того, он любил «на будущее» вести записи бесед и предлагаемых проектов реформ.

Интимный кружок просуществовал недолго. Императору Павлу казались подозрительными встречи «юных заговорщиков». Чарторыйскому пришлось отправиться послом в Сардинию, Строганов был отправлен в имение отца под «домашний арест». По совету Александра Павловича Новосильцов немедленно подал в отставку и уехал за границу. Он посетил несколько европейских стран, а затем осел в Великобритании. Его привлекли стиль жизни англичан из высшего общества, замысловатое сочетание традиционного английского права и парламентских актов, представлявших собой некоторое подобие конституции и ограничивавших произвол монарха. По привычке он делал заметки, но главные его интересы лежали в другой сфере. Во время своего четырехлетнего пребывания в Лондоне Николай Николаевич посещал университетские лекции по физике и математике, а также изучал медицину.

По вступлении на престол Александр I немедленно вызвал Новосильцова в Петербург, где ему предстояло стать одним из ближайших сподвижников императора и его личным секретарём («находится при особо порученных от Е. И. В. делах»). За короткий срок по распоряжению государя Николай Николаевич изучил множество документов, имевших отношение к замышляемым реформам: относительно сельского хозяйства, торговых отношений, развития казенных предприятий. Искусство и культура, учреждение печатных изданий, народное образование и управление делами религий также входили в круг его ведения. Он готовил предложения по внесению изменений в налоговое законодательство, реформированию финансовой системы Эстляндии и Лифляндии, а также составил предварительный проект освобождения местных крестьян. Кроме того, Новосильцев создал регламент обязанностей и полномочий нового Сената и составил Положение о министерствах. Комнаты Новосильцова во дворце располагались недалеко от апартаментов Александра I, и Николай Николаевич был вхож к нему в любое время.

В 1802 году он стал «вольным каменщиком», одним из братьев воссозданной в России старинной французской масонской ложи «Соединенных друзей», о которой уже упоминалось ранее.

Адам Ежи Чарторыйский

Князь А́дам Ежи Чарторыйский родился в 1770 году в Варшаве, в семье одного из лидеров польских националистов Адама Казимира Чарторыйского и Изабеллы Флеминг, прозванной поляками за свой «исступленный патриотизм» «маткой отчизны». Князь Адам получил отличное домашнее образование и в возрасте 16 лет вместе с братом был отправлен в заграничное путешествие. Как отмечают историки, пребывание в Англии оказало наиболее глубокое воздействие на молодого поляка. В Польшу он вернулся перед самой Русско-польской войной 1792 года, приведшей ко второму разделу государства. Он принял участие в военной кампании и был вынужден по окончании войны снова уехать в Англию. Князь Адам попытался также принять участие в восстании Костюшко в 1794 году, но был арестован в Брюсселе по распоряжению австрийского правительства. Екатерина II приказала наложить секвестр на владения Чарторыйских. В ходе переговоров при посредничестве австрийского императора Франца II Екатерина II пообещала пересмотреть своё решение, если молодые князья Адам и Константин вступят в русскую службу. Братья приехали в Санкт-Петербург 12 мая 1795 года. В тот же год братья Чарторыйские по милости императрицы стали офицерами русской гвардии: Адам – конногвардейцем, Константин – измайловцем. Кроме того, 1 января 1796 года оба брата были пожалованы в камер-юнкеры. Во дворце князь Адам неожиданно сошелся с цесаревичем Александром Павловичем; между ними завязалась тесная дружба, возбудившая, как уже отмечалось, подозрение императора Павла, который в 1798 году отправил его в качестве посла к сардинскому двору. В 1801 году Чарторыйский возвратился в Петербург, где его царственный друг, теперь император, пожелал пользоваться его советами. Адам Чарторыйский вошёл в состав ближайших сотрудников Александра I и в этом качестве принял деятельное участие в заседаниях Негласного комитета, в котором обсуждались преобразовательные планы нового правительства. При этом для молодого императора не был секретом польский патриотизм князя Адама, который открыто декларировал, что его деятельность ни в коем случае не будет противоречить интересам Польши.

Виктор Павлович Кочубей

Виктор Павлович стал четвертым членом Негласного комитета. Он происходил из малороссийского казацкого родаКочубеев. Он родился в ноябре 1768 года в родовой усадьбе Диканька на Полтавщине, в семье Павла Васильевича Кочубея и Ульяны Андреевны, урождённой Безбородко. Виктор стал правнуком генерального писаря Василия Леонтьевича Кочубея, казнённого Петром I в 1708 году по обвинению в «ложном» доносе на гетмана Мазепу, который, по его словам, собирался бежать к Карлу XII. Как известно, бегство действительно произошло. Мать его была родной сестрой светлейшего князя, канцлера А.А. Безбородко. В 1775 году бездетный канцлер пригласил племянников Виктора и его старшего брата Апполона к себе в Петербург и взял на себя заботу об их воспитании и образовании. Виктор Павлович учился в частном пансионе де Вильнёва, одновременно в 1776 году был записан на службу в Преображенский лейб-гвардии полк. Де Вильнев прежде был одним из преподавателей тогдашнего шведского короля Густава III; его пансион считался одним из лучших и аристократических в столице; плата за учение и полное содержание составляла 220 рублей в год – очень немалые деньги по тем временам. Безбородко с похвалой отзывался о дарованиях и успехах своего племянника и для завершения образования отправил его в Женеву, где его воспитателем по рекомендации С.Р. Воронцова стал А.Я. Италинский, широко образованный человек, член ряда научных обществ и большой англоман.

В январе 1784 года В. Кочубей получил первый офицерский чин и был назначен адъютантом к князю Потемкину, а в декабре отправился в Стокгольм, к новому месту службы в русском посольстве. Первый год он продолжал свое образование, слушал лекции в Упсальском университете. Результатом его занятий стала записка о «праве народном», сохранившаяся в его архиве. Со второго года он включился в дипломатическую активность миссии и, как утверждают, большинство депеш в Петербург были написаны его рукой. В сентябре 1786 года Виктор Кочубей вместе со старшим братом был произведен в камер-юнкеры и включен в свиту императрицы на время ее путешествия по Югу России. Во время путешествия он познакомился с великим князем Павлом Петровичем и заслужил его расположение.

По некоторым данным, проезжая в том же году через Москву, Кочубей вступил в масонскую ложу «Минервы», где мастером стула был А.П. Фролов-Багреев, муж еще одной родной сестры князя Безбородко. В бумагах Кочубея сохранился диплом, подтверждающий его принадлежность к этой ложе. Когда началось следствие по делу московских масонов, которые пытались уговорить наследника престола принять пост гроссмейстера русских розенкрейцеров254, фамилия Кочубея всплыла, но ни Новиков, ни Лопухин, ни Тургенев, ни князь Трубецкой не смогли припомнить, кем и когда «уловлен был» Кочубей. Судя по всему, следствие сочло эпизод незначительным, а возможно А.А. Безбородко, который имел отношение к следствию, сумел выгородить племянника.

Весной 1788 года Кочубей был причислен к русской миссии в Лондоне. Безбородко поручил его особенному вниманию графа С.Р. Воронцова, русского посланника в Англии. Кочубей произвел на Воронцова весьма благоприятное впечатление своей образованностью, умом и огромной работоспособностью. Кочубей на всю жизнь сохранил наилучшие отношения с Семеном Романовичем и его сыном Михаилом Семеновичем, а позднее с братом посланника, графом Александром Романовичем. Их письма друг другу, писавшиеся на протяжении многих лет, сохранились в фонде Воронцовых.

Служба в Англии дала возможность Кочубею ближе познакомиться с английскими порядками. Как утверждают историки, Кочубей «стал решительным сторонником английской конституции». В разные периоды своей жизни он возвращался к мыслям о возможности без революционного потрясения основ русского строя привнести в него дух законности и строго порядка, который он ощутил в Англии. Даже в правление Николая I он не оставлял надежд и представил записку о мерах предупреждения революции в России, проникнутую теми же идеями.

В 1791 году Кочубей побывал в революционной Франции, где прослушал лекции по истории литературы Ж.-Ф. Лагарпа, углубленно изучал философию и право. По возвращении в Россию в 1792 году он возобновил отношения с Павлом Петровичем, а также познакомился с екатерининским фаворитом П.А. Зубовым. Благодаря их поддержке, несмотря на колебания императрицы Екатерины II, в октябре 1792 года он получил назначение в Стамбул в ранге полномочного министра. Однако прежде чем принять предложенное ему место, он почел нужным узнать, угодно ли его вероятное назначение цесаревичу. Александр Павлович выказал свое полное удовольствие и пригласил Кочубея провести у него в Гатчине два дня.

Положение в Стамбуле было сложным. Только что окончилась война, недоверие и враждебность к России на ослабевали, турки в любой момент были готовы возобновить войну, благо польская смута этому благоприятствовала. Кроме того, французы прилагали огромные усилия к тому, чтобы вынудить Порту напасть на Австрию, которая готовила антифранцузскую коалицию, а это сулило неизбежный конфликт между Россией и Турцией. Кочубей несмотря на молодость проявил большой дипломатический такт и осмотрительность, совместными усилиями европейские послы удержали турок от войны, но необходимость решать множество мелких, в том числе пограничных конфликтов, а также торговых споров армянских и греческих купцов с турками тяготили русского посланника. В начале 1796 года он писал друзьям о намерении оставить службу, которая доставляла ему ордена и звания.

Восшествие на престол императора Павла побудило Кочубея изменить намерения. В январе 1797 года Павел Петрович подтвердил свое расположение к русскому посланнику в Стамбуле, пожаловав молодому дипломату, которому не было еще 30 лет, чин действительного тайного советника, соответствовавший чину полного генерала, и орден святого Александра Невского. Император неизменно с одобрением читал депеши из Стамбула, но одна записка о положении на южных границах России вызвала у него сильнейшее раздражение. Безбородко, умевший играть на рыцарском благородстве и чувстве справедливости императора, погасил гнев и более того, убедил Павла Петровича вернуть племянника в Россию и назначить его вице-канцлером в коллегию иностранных дел. Он был далеко не стар, но здоровье его было подорвано, главным образом алхимическими опытами, и он искал себе замену.

В июне 1798 года Кочубей был тепло принят императором, получил приглашение провести несколько дней в Павловске. Здесь он имел возможность неоднократно беседовать с Павлом Петровичем, а одна беседа состоялась в присутствии наследника Александра Павловича. По окончании беседы император сказал Кочубею, что «очень желал бы, чтобы он был при его сыне тем же, чем при нем самом Безбородко»255. Несмотря на перемены в настроениях государя в октябре 1798 года Виктор Павлович получил обещанное назначение, а в декабре при отъезде Безбородко уже полноценно управлял коллегией иностранных дел. Правда, продолжалось это недолго. В апреле 1799 года канцлер Безбородко умер, а в августе того же года, после ряда недоразумений256 в отношениях с императором Кочубей подал прошение об отставке, которая была принята. Кочубей покинул Россию, но в мае 1801 года, узнав о воцарении Александра Павловича, вернулся в Петербург, где был тепло встречен молодым императором. Государь был вдвойне доволен, когда Виктор Павлович отклонил предложение возглавить какое-либо посольство и выразил желание послужить на родине.

Таковы были немногочисленные друзья молодого императора, на которых он решил опереться в своей государственной деятельности. В мае 1801 года, через два месяца после убийства Павла I, Павел Строганов представил Александру Павловичу проект создания Негласного комитета257, а 24 июля состоялось его первое заседание с участием Павла Строганова, Николая Новосильцова, Адама Чарторыйского и Виктора Кочубея, которых император призвал помогать ему «в систематической работе над реформою безобразного (бесформенного258) здания государственной администрации»259. Положено было предварительно изучить реальное положение империи, потом преобразовать отдельные части администрации и эти отдельные реформы завершить «уложением, установленным на основании истинного народного духа».

В течение одиннадцати месяцев заседания Комитета собирались регулярно. Известно, что члены Комитета обсуждали меры по улучшению положения государственных и крепостных крестьян, даже рассматривали возможность отмены крепостного права при сохранении помещичьего землевладения. На заседаниях, в частности, предлагались преобразования в сфере просвещения, в сфере внешней политики, оценивалось состояние русской армии и флота. За короткий срок, в течение которого Комитет заседал регулярно, удалось сделать немного. К коронации Александра I, которая состоялась 15/27 сентября 1801 года, подготовили «Всемилостивейшую грамоту, Российскому народу жалуемую», в которой декларировались для дворянства и горожан свобода слова, совести, предпринимательской деятельности, неприкосновенность частной собственности, а также принципы равного судопроизводства и презумпции невиновности, право обвиняемого на защиту; заявлялось о необходимости подготовки нового Уложения и привлечения Сената и коллегий к пересмотру действовавшего законодательства. Осторожный император не решился, однако, огласить Грамоту во время коронации260. Позже он подтвердил жалованные грамоты дворянам и городам, объявленные Екатериной II. В декабре 1801 года был обнародован указ, подготовленный Негласным комитетом, о праве купцов, мещан и казённых крестьян покупать ненаселённые земли.

В течение зимы 1802 года на нескольких заседаниях Негласного комитета были выработаны принципы министерской реформы, которая была объявлена в сентябре 1802 года манифестом «Об учреждении министерств»261. Следует сразу оговориться, что принципиальных изменений в управлении государством не произошло. Главным новшеством стало назначение министров, единолично ответственных за деятельность порученных им министерств. Принцип коллегиальности, применявшийся в коллегиях, сочли неэффективным. Сами министерства предстояло создать в будущем, а пока архаичные коллегии, которые уже при Екатерине утратили свое значение, сохранялись в полном составе, но вошли в круг ведения назначенных министров в качестве департаментов. Манифестом был также создан Комитет министров как прообраз коллективного правительственного органа, но император тут же уравновесил возможность комитета стать действительно коллективным органом – министры получили право прямого доклада царю в обход комитета. Последнее слово в решении вопросов, доложенных министрами, оставалось за императором, который часто проявлял колебания, был недоверчив и непоследователен в своих реформаторских увлечениях. Даже его доверие к членам Негласного комитета подверглось сомнениям. С надежной оказией он передал письмо своему воспитателю Фредерику Лагарпу с просьбой приехать в Петербург.

Впрочем, кодификация российского законодательства тоже оказалась делом непростым. Сама по себе кодификация, на первый взгляд, не таила в себе ничего опасного с точки зрения стабильности патриархального русского общества. Один из биографов нового царствования писал: «В то время, когда задумывалась в России обширная кодификация, а в среде главных деятелей этой реформы господствовало стремление доставить стране счастье посредством законодательства, вполне естественно было обратиться к содействию лица, стоящего во главе современной юридической науки, и думавшего, что единственной целью законодательства может быть лишь счастье общества. Это был – Бентам».

На самом деле это преувеличение. В начале царствования Александра I творчество Бентама было известно в России немногим. Как уже отмечалось, с Бентамом были знакомы в конце 1760-х годов братья М.И. и И.И. Татищевы, служившие в русском посольстве в Лондоне. Но в ту пору Бентам был еще совсем молодым человеком. Он еще не определился в своих планах и с интересом прочитал перевод на английский язык брошюры М.И. Татищева о «Наказе» Екатерины II Комиссии о составлении нового Уложения и сам «Наказ», который представлял собой компиляцию из трактатов Ш. Монтескье «О духе законом», Ч. Беккариа «О преступлениях и наказаниях» и статей Д. Дидро и Ж. д’Аламбера в «Энциклопедии». С тех пор Бентам и заинтересовался вопросами кодификации права, стал изучать труды К.А. Гельвеция и Ч. Беккариа.

Был знаком с некоторыми трудами Бентама адмирал Н.С. Мордвинов. Возможно, он даже читал его первую книгу «Фрагмент о правительстве», которая появилась в 1776 году. В тот год Мордвинов проходил стажировку на кораблях английского флота, но маловероятно, что он уже тогда узнал о Бентаме: книга была издана анонимно. Более вероятно, что он читал сочинения Бентама позднее в изложении Дюмона на французском языке. Знаменитый адмирал входил в ближайшее окружение императора Павла I. При новом императоре он тоже не затерялся. В первом правительстве Александра I он недолго занимал пост морского министра, а также состоял членом Непременного совета. Мордвинов был чрезвычайно высокого мнения о Бентаме. В письме Самуилу Бентаму, с которым познакомился во время турецкой кампании, он писал: «Я желаю поселиться в Лондоне и познакомиться с Вашим братом. В моих глазах он один из четырех гениев, которые сделали и сделают всего больше для счастья человечества: Бэкон, Ньютон, Адам Смит и Бентам. Каждый из них – основатель новой науки, каждый – творец. Я держу в запасе некоторую сумму с целью распространения того света, который исходит из творений Бентама». Мордвинов не был лично знаком с Иеремией, но при содействии Самуила между ними завязалась переписка. Мордвинов не скрывал, что был одним из самых горячих и убежденных поборников идей Бентама в русском обществе. Он сумел заинтересовать бентамовскими идеями императора Александра и даже организовал их частную переписку, получая корреспонденцию из Лондона на свое имя. Бентам называл адмирала своим уполномоченным, имеющим от него «carte blanche». «В Вас, – писал ему Иеремия, – я вижу просвещенного друга Вашего отечества и испытанного друга моего брата. С нетерпением жду того момента, когда мне можно будет пожать Вашу руку в моем уединении».

Читал сочинения Бентама во французском переводе Дюмона и будущий крупный законодатель Михайло Михайлович Сперанский, который к тому времени стал благодаря своему непревзойденному таланту составителя «всяческих бумаг» негласным секретарем Негласного комитета. Примечательно, что Сперанский также как Мордвинов был женат на англичанке, а его идейным наставником в годы юности и становления был уже упоминавшийся англофил и англоман Андрей Афанасьевич Самборский, успевший послужить в церкви при русском посольстве в Лондоне. Кстати, Самборский преподавал английский язык наследнику престола и его младшему брату, великому князю Константину. Следует, вероятно, напомнить, что именно в его доме в Лондоне Бентам свел знакомство со многими русскими дипломатами и приезжими из России. Он был тогда совсем молодым человеком и объяснить его интерес к России и русским чрезвычайно не просто.

С целью «доставить счастье стране» Негласный комитет возобновил работу «Комиссии составления законов», во главе которой стоял сначала М.М. Сперанский, а затем остзейский юрист, барон Розенкампф, считавшийся тогда пламенным почитателем Бентама. В 1802 году Дюмон издал в Париже трехтомное исследование Бентама по вопросам гражданского и уголовного права и некоторая часть тиража оказалась в России. В том же году Дюмон отправился в Петербург с целью распространения в русском обществе идей своего учителя. Его приняли в русской столице чрезвычайно радушно. В одном из писем своему другу Ромильи265 Дюмон писал: «Сочинение Бентама ставят выше всего, что ему предшествовало. Поверите ли, что в Петербурге было продано моего Бентама266 столько же экземпляров, сколько в Лондоне. Сто экземпляров были проданы в очень короткое время, а книгопродавцы все требуют нового запаса. Это доставило мне благосклонность многих лиц, которою при случае воспользуюсь. Книге удивляются, а издатель скромно принимает свою долю в этом удивлении»267. Следует подчеркнуть слова Дюмона «мой Бентам», ибо совсем неясно сколько в сочинении содержится действительно бентамовского. Одновременно Дюмон подробно информировал своего друга обо всем, что происходило в Петербурге, сообщал все городские сплетни, слухи, много писал о личности и характере императора и людях, его окружавших. Он получил доступ к материалам «Комиссии составления законов» и был крайне недоволен деятельностью барона Розенкампфа, полагая, что тот тормозил работу Комиссии.

Напротив, о Сперанском он был самого высокого мнения, ибо был многим ему обязан. Следует подчеркнуть, что к этому времени Сперанский стал правой рукой тогдашнего министра внутренних дел В.П. Кочубея. Михайло Михайлович принял личное участие в переводе на русский язык избранных мест сочинений Бентама. Перевод первого тома вышел из печати в 1805 году, но до этого читающая публика могла составить себе понятие о Бентаме по статьям, печатавшимся о нем и его книгах в первом русском официальном издании министерства внутренних дел, появившемся в 1804 году под названием «Санкт-Петербургский журнал». Кроме многочисленных статей, извлеченных из сочинений Бентама, читающую публику знакомили с сущностью «Платоновой республики», с «Мнениями греческих философов о правлении», с учением Адама Смита, со способами истребить нищенство, писали о свободе печати, о злоупотреблении привилегиями и тому подобных острых вопросах. Для русских читателей все эти публикации представляли «совершенную прелесть новизны»268. И все это печаталось на страницах официального органа министерства внутренних дел. Надо ли удивляться, что русский император все больше задумываться о возможных последствиях замышлявшихся реформ. Кроме того, нельзя исключать, что в Петербурге стало известно о той роли, которую Дюмон и Бентам сыграли во французской революции.

Миссии Хитрово и Новосильцова

Императора Александра могла также насторожить настойчивость Бентама, который через Мордвинова предлагал свои услуги кодификатора русского уголовного и гражданского права. В 1804 году Александр I направил в Лондон своего личного представителя, ветерана наполеоновских войн, генерал-майора Михаила Елисеевича Хитрово «для изучения организации тюремного и госпитального дела в Европе». Генерал Хитрово проявил большой интерес к проекту «Паноптикона», написал несколько писем автору, прося о личной встрече, но Иеремия уклонился, подчеркивая в посланиях генералу, что нет ничего такого, чтобы он не сказал в своих книгах, а просто светская беседа не является его обычаем. С Хитрово активно встречался и оказывал ему содействие Самуил Бентам. При этом Иеремия писал для брата подробные инструкции по поводу того, что следовало спросить и сказать русскому генералу. За шесть месяцев пребывания генерала в Англии Иеремия не решился ни на одну встречу, правда позднее он допускал, что генерал был крайне интересным человеком, обладающим властью и волей делать добрые дела. Ему также удалось выяснить, что Хитрово был доверенным лицом императора еще со времен царствования Екатерины, и даже жил в покоях Александра I во дворце. Оказалось также, что Александр I был единственным адресатом генерала в России, только императору Хитрово отправлял свои сообщения из-за границы в ходе почти двухлетней поездки.

Возвращаясь в Россию, Хитрово встретился в Европе с Новосильцовым, еще одним доверенным лицом Александра Павловича и старым знакомым Бентама. Новосильцов направлялся в Лондон для переговоров о заключении русско-английского союза. Хитрово попытался организовать встречу Новосильцова со старшим Бентамом и даже написал Самуилу с просьбой оказать содействие. Однако и Новосильцову не пришлось возобновить знакомство со знаменитым правоведом. Не помогли даже хлопоты преподобного отца Смирнова, который сменил Самборского в качестве настоятеля русской православной церкви при русском посольстве в Лондоне. Иеремия повторял ответ, данный Хитрово, о том, что он обязательно ответит на его любое письменное обращение и будет готов к беседе, если в ней будет то, чего нельзя написать, и это не будет общепринятый светский разговор. Закрытость Бентама и его грубоватое нежелание общаться с представителями русского императора объяснить крайне трудно тем более, что он одновременно выражал готовность вновь побывать в России, чтобы принять участие в составлении нового российского гражданского законодательства. Понимая необходимость как-то объяснить свое нежелание встречаться и свои мотивы, побуждавшие его отправиться в Россию, подозрительному Новосильцову, Иеремия писал: «Имея возможность прожить в России почти 2 года, я прекрасно представляю разницу в состоянии дел здесь и в России, поэтому не может быть и речи о том, чтобы перенести английские институты, полезные в Англии, и только потому, что они английские, на почву иного государства». При этом Бентам писал о том, что проекты кодексов следовало бы опубликовать и устроить по ним общественную дискуссию, в которой он мог бы сам принять участие. Новосильцов оставил письмо без ответа, его миссия, также как и миссия Хитрово окончилась неудачей. Несомненно, однако, что намерение Бентама устроить в России «общественную дискуссию» многое ему объяснила.

Впрочем, Александр Павлович и без того утратил доверие к старым друзьям и их идеям. К тому же все его внимание поглощали вопросы внешней политики. Россия в составе очередной коалиции вела тяжелую и неудачную войну с наполеоновской Францией, первоначальная популярность Александра Павловича стремительно падала, его самолюбие жестоко страдало. Он не послушал предупреждений своих прежних друзей. В самом начале царствования Кочубей в специальном меморандуме писал ему: «Мир и внутреннее реформирование – вот слова, которые должны быть написаны золотыми буквами в кабинетах наших государственных деятелей». Даже неискренний Чарторыйский предлагал «…держать Россию подальше от европейских дел и поддерживать хорошие отношения со всеми иностранными державами, чтобы посвятить время и все усилия на выполнение внутренних реформ». На одном из заседаний Негласного комитета было даже решено, сохраняя достоинство России, не вмешиваться, конечно, по возможности, в чужеземные дела и держать себя совсем самостоятельно, избегая каких-либо договоров»269. Вопреки советам друзей император вмешался в европейские дела и теперь от поражения к поражению на поле боя стремительно двигался к дипломатической катастрофе в Тильзите.

Самуил Бентам снова в России

Примечательно, что все это время, начиная с 1805 года Самуил Бентам снова находился в Петербурге. На этот раз он приехал по поручению британского правительства, но цель поездки осталась неизвестной. Утверждают, что он руководил строительством Паноптикона, приспособив свой многострадальный проект для школы искусств в Петербурге. Само здание не уцелело, оно сгорело во время большого пожара, но чертежи, по некоторым данным, в архивах сохранились. В 1807 году Самуил был вынужден вернуться в Британию, якобы «не сумев выполнить поставленные перед ним задачи». Что это были за задачи – остается только гадать, но период, на который пришлось пребывание Самуила Бентама в Петербурге, был весьма напряженным для Александра I. После поражения армий третьей коалиции при Аустерлице в 1805 году, была создана четвертая антинаполеоновская коалиция в составе России, Британии, Пруссии, Швеции и Саксонии, но реально оказывать сопротивление Наполеону была в состоянии только русская армия под командованием генерала Бенигсена. Однако после поражения под Фридландом, русская армия была вынуждена отступить за Неман на свою территорию, а 7 июля 1807 года был заключен Тильзитский мир. Четвертая коалиция прекратила свое существование, отношения между Британией и Россией были прерваны.

Вполне, возможно, что задачи, поставленные перед Самуилом, были как-то связаны с попытками английского правительства не допустить заключения мира между Россией и Францией. Возможно, ему было поручено оказать негласное содействие официальным британским дипломатическими представителям, которые в этот период как-то подозрительно быстро менялись, а у Самуила сохранялись обширные связи в высшем свете Петербурга. Представляется, однако, что задачи, поставленные перед Самуилом, были не только сиюминутными. Очень похоже на то, что как в свое время Ромилли в Париже задолго до Французской революции Самуилу Бентаму предстояло продолжить дело, начатое Дюмоном: выявить особо недовольных русским самодержавием, установить с ними связь, приобщать их к «передовым английским идеям», организовать между ними некоторое взаимодействие. Обстановка для этого была вполне подходящая. Непопулярность императора после Тильзитского мира была сравнима с пиком его популярности в начале царствования. Примечательно, что в этот период братья Бентамы вели активную переписку. В их письмах постоянно мелькают имена Сперанского, Кочубея, Новосильцова, барона Розенкампфа и многих других «энтузиастов перемен» в России. Самуил обстоятельно информировал брата о положении и настроениях в России. Следует обратить внимание на то, что Иеремия нарушил «обет затворничества» и снова много общался с русскими представителями в Лондоне, в частности с преемником отца Самборского при русском посольстве преподобным Яковом Ивановичем Смирновым, в доме которого по-прежнему широко принимали приезжих из России. Несомненно, были у Иеремии и другие корреспонденты в Петербурге, и среди них несомненно выделялись Сперанский и адмирал Мордвинов. К тому времени в Петербурге уже образовалась довольно большая колония выходцев из Англии, а также вполне сложилась «английская партия». Некоторые историки, полагают, что именно в тот период в русском обществе закладывались основы того, что через двадцать лет назовут духом «декабризма».