Вербы Вавилона

© Мария Воробьи, текст, 2024

© ООО «ИД «Теория невероятности», 2024

Произведение Марии Воробьи необычно, трогательно и привлекательно своим художественным подходом к истории Древнего мира. Яркие, живые образы героев встают перед глазами читателя словно настоящие, близкие современному человеку люди, которые точно так же влюбляются, переживают, порой предают. Словно нас не разделяет пропасть тысячелетий.

Юлия Чмеленко,историк искусства, ассириолог

Предисловие

В Вавилоне в VI–V веке до н. э. использовались аккадский и арамейский языки. Однако автором было принято решение брать устоявшиеся в русской традиции имена правителей и названия, взятые из греческих и библейских источников, потому что церемониальные имена царей строились по нескольким однообразным схемам, например: Нергал-шар-уцур (Нериглисар) и Бел-шар-уцур (Валтасар) – «Нергал/Бел, храни царя». Такое сходство не несло бы художественного смысла и визуально могло путать читателей. Там, где нет устоявшейся традиции, брались аккадские транскрипции.

Там, где в родственных связях есть сомнения, автор выбирал варианты, которые лучше работали на художественность и стройность сюжета. Например, доподлинно неизвестно, которая из дочерей Навуходоносора была женой Набонида и был ли Нериглисар его зятем или сыном. То же самое относится к историческим постройкам и событиям: так, ламассу найдены в ассирийских дворцах, а также у современных историков есть сомнения в том, что висячие сады находились в Вавилоне (больше склоняются к Ниневии). Не все источники заслуживают доверия, но автором было принято решение не ставить слова древних историков (например Геродота и Иосифа Флавия) под сомнение и последовать традиции, начатой ими.

Некоторые обычаи и обряды были экстраполированы во времени, так как имеющиеся источники свидетельствуют о существовании обрядов задолго до времени повествования без четких временных рамок. Это может означать, что обряд со временем прекратился или что он продолжался, но свидетельства в источниках не сохранились. Такое положение обуславливается древностью, сложностью проведения работ в местности и зашифрованностью рецептов и обрядов (чтобы скрыть священные знания от посторонних). Один обряд (брак между братом и невестой/вдовой погибшего брата) воссоздан по бытовавшему в то время левиратному праву иудеев, а также по имевшему место индуистскому обряду, описанному в «Махабхарате» примерно в то же время. Также авторским допущением является обычай разрезать тела, для этого периода и региона он не был характерен.

Глава 1

Царь пирует с богами

Смерть – всего лишь прямое следствие любви.

Так думала Шемхет, вторая жрица Эрешкигаль, третья дочь Амель-Мардука, царя Вавилонского.

Так думала она, а руки привычно обмывали мертвеца. Он был статный, хорошо сложенный, с бронзовой кожей, которая, должно быть, так и сверкала на солнце. И молодой – примерно как Шемхет.

Рядом, на втором столе для обмываний, лежала обнаженная женщина. Тоже очень молодая и очень красивая. Некоторое время назад Шемхет расчесала ее спутанные кудрявые волосы, но не стала убирать в прическу, и они распались густой черной волной, доставая до земли.

Оба очень красивые. Только мертвые.

Они были любовниками, и ее муж уличил изменников, предусмотрительно придя вместе с тремя достойными мужчинами города. Три свидетеля – все по суду, все по закону.

Муж мог простить жену, но тогда и царь по закону простил бы прелюбодея и не назначил ему никакого наказания. Муж мог выбрать казнь, и тогда обоих преступников связали бы и бросили в воды Евфрата. Одна доля выпадала уличенным любовникам: или свобода, или смерть.

И теперь Шемхет, жрица богини смерти, готовила их к погребению. У него она ничего не хотела спрашивать. А у нее…

– Это стоило того? – Мягкий голос Шемхет пронесся по погребальному залу.

Но мертвая, конечно, молчала. Глаза у нее приоткрылись, и казалось, что она подглядывает. Шемхет их снова закрыла. На лицах казненных любовников не было отпечатка перенесенных страданий – как будто они просто уснули в объятьях друг друга. Она и он.

Прошлой ночью Шемхет снился сон о том, как она идет по широким городским стенам Вавилона, а там, внизу, идет мертвец (она откуда-то знала, что это мертвец) и смотрит на нее, и чего-то от нее хочет. Утром она спустилась в мертвецкую посмотреть, нет ли в ней чего-то необычного. Но необычного не было. Только пара казненных любовников – такое случалось, не очень часто, но случалось. А сны Шемхет всегда были только снами.

Шемхет отерла руки особым полотенцем и бросила его в корзину.

Выйдя из полуподвального помещения, в котором жрицы работали с телами, она прошла по внутреннему двору и вошла в предзал[1] храма Эрешкигаль. Там она долго водила руками над тлеющим очагом, чтобы стереть прикосновение к мертвецам. Очищенная, она вышла из Дома Праха – так называли весь храмовый комплекс в народе – и, запахнув поплотнее черную накидку, отправилась в царский дворец.

Проснувшийся, по-утреннему деловой город шумел, галдел, жил. Шемхет могла закружиться, затеряться в водовороте людей, торопившихся успеть все до начала дневной жары, но ей, жрице Эрешкигаль, уступали дорогу. Она слышала от других, что Вавилон огромен: все пришлые говорили, что им становилось плохо от таких огромных площадей, от такого количества людей; что им казалось, будто они попали в утробу чудовища, которое их переварит. Но для Шемхет все это было данностью и не тревожило. Она всегда жила в городе, никогда не покидала его и сейчас шла бестрепетно и гордо.

Стражники у ворот дворца, «города-в-городе», ничего не сказали ей, когда она прошла мимо. Они хорошо ее знали. А она их не запоминала.

После стражников Шемхет встретили статуи ламассу, и она замерла на мгновение, как замирала перед ними всегда. Львиные тела, лошадиные копыта, орлиные крылья. Человеческие лица. Злые, надменные, гордые, надмирные. Лица ламассу всегда напоминали Шемхет деда.

О Навуходоносор, сын Набопаласара, царь царей, властелин земли между двух рек! Шемхет боялась его, пока он был жив, и полюбила его, когда он умер. Все боялись его, покуда он был жив, но немногие полюбили его после смерти.

Шемхет коснулась постамента, на котором стоял левый ламассу – она всегда так делала, возвращаясь домой. Это было ее тайным знаком принадлежности, любви, родства. Ламассу хранили Вавилон, дворец и царский род.

Пройдя широкие ворота, Шемхет оказалась на большой дворцовой площади. Здесь тоже было людно, но обитатели и гости дворца выглядели куда богаче и двигались куда медленнее. Площадь, выложенная желтым кирпичом, была так широка, что пять колесниц, запряженных шестеркой лошадей, могли спокойно разъехаться на ней. По краям сплошной стеной шли дворцовые помещения. На стенах были выбиты изречения из древних легенд, рассказы о деяниях царей древности. С математической стройностью цепочки клинописи прерывались дверными проемами и барельефами, изображавшими добрых духов, царей и героев. Шемхет миновала огромный, подобный горе зиккурат[2], золотые храмы и вышла прямо ко дворцу.

Другая пара ламассу встретила ее у входа во дворец: у этих и ноги были львиные. Они уже не походили на деда – были куда старше него, и лица их были добрее. Вероятно, их лепили с другого вавилонского царя. Может быть, многие тысячелетия назад, с какого-то из тех царей времен до Великого потопа, что жили по пять сотен лет. Может быть, с того царя, который некогда основал Вавилон…

Шемхет прошла длинным кирпичным коридором, изредка кивая то одному, то другому знакомому. Равные по рангу отвечали ей такими же кивками, те, что стояли выше – лишь слегка наклоняли головы. Шемхет это не тревожило. Таков был порядок мира.

– Шемхет! – позвал ее густой голос, и она дернулась, словно против воли. Развернулась, потянулась к этому голосу, как цветок к солнцу.

Аран стоял в арке, ведущей в соседний коридор. Он был высок, широкоплеч и заслонял собой почти весь проем. Длинные густые волосы он заплетал так, чтобы они не падали на лицо.

Шемхет быстро двинулась к нему, однако остановилась, не дойдя пары шагов.

– Мне не сказали… – начала она удивительно тонко и тотчас поправилась, следя за тем, чтобы голос звучал твердо. – Я не слышала, что вы вернулись из похода.

– Ночью вернулись, – сказал Аран. – но остальные сегодня отдыхают. Спят. А я…

– А ты пришел повидать своего отца, – закончила за него Шемхет.

– И тебя.

Он поманил ее, и она пошла. Миновав длинную череду комнат, они вышли к саду. Не сговариваясь, сели на низенькую скамейку возле высокой финиковой пальмы. Шемхет почувствовала, что улыбается, и прикусила щеку изнутри. Но Аран, кажется, понял все, что она хотела от него скрыть.

– Мы изгнали кочевников и привели в заложники отца их вождя.

– Я рада, что ты цел, – сказала Шемхет, напряженно вглядываясь в него, словно желая проверить: правда ли это, невредим ли?

– Мы привели несколько десятков рабов. И все-таки я боюсь, что набеги будут продолжаться. Мы рассчитывали встретить куда более серьезное сопротивление. Думаю, они не показали всей своей силы, а просто ушли в горы. Мы не знали троп и никого не нашли, прошли по горам маршем… Бессмысленно.

– Что говорит твой отец? Наверняка у царского советника есть много мыслей по этому поводу.

– Я… – Аран вдруг запнулся, – я еще не видел его. Ни его, ни бабку. Я хотел сначала поговорить с тобой.

Едва он закончил, Шемхет вскочила со скамьи. Аран проворно схватил ее за рукав туники, но почти сразу же, смутившись, отпустил.

– Мы говорили с тобой об этом раньше, – сказала Шемхет, и голос у нее опять стал тонким.

– Я вернулся из долгого похода. Твой отец знает теперь, что я верен ему, что я искусен в обращении с оружием и могу выдерживать долгие месяцы лишений, лить кровь и умереть во славу Вавилона. Теперь и ты это знаешь.

– Я знала это всегда, – резко ответила Шемхет.

Аран встал.

– Я знаю, что ты хочешь сказать. Ты хочешь сказать: жрицы Эрешкигаль не выходят замуж. Но жрицы Иштар выходят! У жрецов Мардука большие семьи. И потом, так было не всегда. Отец сказал, что видел таблички, очень старые, о разделе земли между детьми одной из жриц богини смерти…

– Я не слышала о таком, – сказала Шемхет. Она замерла вполоборота, застигнутая врасплох его словами.

– Теперь государь не будет против. Если и будет, отец сумеет его убедить. К тому же сама пресветлая госпожа Эрешкигаль – она замужем, у нее есть Нергал. И, говорят, они любят друг друга куда нежнее, чем все остальные боги…

– Не надо! – вдруг попросила Шемхет надломлено, и этот тон его остановил.

Было видно, что он составлял свою речь по частям, что он подбирал слова и доводы, что он долго повторял их у себя в голове. Но просьба Шемхет перебила его желание, и он замолчал.

Шемхет подумала, что только за это можно его любить, но постаралась скорее отбросить эту мысль.

– Мне нужно идти, – продолжила она. – У меня сегодня много дел. Вечером царь пирует с богами.

– Когда я увижу тебя? – спросил резко Аран.

– Не знаю пока.

– Шемхет…

– Я правда не знаю, когда еще приду во дворец.

– Нашим отрядом пополняют охрану дворца. Я сегодня стою во вторую ночную стражу. Завтра утром я могу прийти в храм…

– Нет, – перебила быстро Шемхет.

– В этом нет ничего постыдного. Никто не подумает об этом дурно.

– Не надо. Я сама тебя найду. Обещай, что не придешь.

Он буравил ее взглядом, но потом сказал:

– Хорошо.

– До встречи.

– До встречи.

Шемхет плавно отвернулась и пошла прочь, сосредоточившись на том, чтобы держать спину ровно и не оглядываться.

Слова Арана, как и всегда, взволновали ее, но она постаралась скорее выкинуть их из головы. Знала: если будет слишком долго думать о них, то станет только больнее.

Шемхет, вторая жрица, должна будет сегодня на царском пиру с богами проводить обряд, который обычно совершала только первая жрица. Но Убартум – старая, умная, с косящим глазом – была третий день как сильно больна. Вчерашним вечером, схватив Шемхет не по-старчески сильной горячей рукой, Убартум притянула ее к себе и лихорадочно прошептала на ухо, что следует сделать. А может, это демон лихорадки шептал вместо нее.

Шемхет повторила слова Убартум несколько раз, пытаясь их запомнить, но так и не запомнила всего. Можно было спросить первую жрицу еще раз, сегодня, но она раскалилась, металась по кровати, войдя в пик болезни, и Шемхет боялась, что она расскажет не то, что нужно, а то, что подскажет демон, спутавший сознание Убартум.

Когда Шемхет пришла в жреческую, то обнаружила, что не привезли белых цветов для праздника. Красные были, а белые – нет. Но красные годились только для Иштар, для крови, проливаемой на поле брани или ложе любви, но не для холодной бледности умерших. Шемхет до боли закусила ладонь: она впервые будет на пиру, это большая честь и ответственность. И вот – нет белых цветов!

Шемхет обернулась к служанкам и рабыням, стоявшим у дверей, велела им нести цветы. Девушки проворно разбежались по дворцу – они привыкли к гневным приказам. Но ярость Шемхет была сродни скорпионьей: она ударила только саму себя – снова укусила свою ладонь. Потом занялась другими делами: проверила масла, приборы, священную воду, сухие травы…

Вдруг распахнулись двери – широко, служанки и рабыни так не ходили, – и в них показались две молодые женщины с охапками белых лилий в руках. Это были сестры Шемхет, царевны Неруд и Инну.

Неруд была красавицей, о нежных глазах которой хотелось слагать песни. Инну была уродливой и всегда ходила под покрывалом.

Инну была умна, а Неруд – добра.

Шемхет любила обеих.

Сейчас они встали в дверях и заговорили, почти перебивая друг друга:

– Нам сказали, что допустили ужасную ошибку… Красные цветы вместо белых… Мы растили их для Праздника начала года, но к тому времени что-нибудь придумаем… Возьми.

Сестры держали цветы так, как обычно держат младенцев.

Шемхет хлопнула в ладони – от радости, потом по столу – кладите сюда!

Сестры завалили стол цветами, мимолетно обняли Шемхет, и Неруд лукаво сказала:

– Раз уж сегодня такой занятой день, так и быть, не будем отнимать твое время. Но ты должна к нам прийти!

Инну добавила:

– Через три дня.

– Почему через три? – спросила Неруд.

– После Пира ей нужно будет выспаться, набраться сил. Потом доделать то, что она отложила ради него. Так что не раньше, чем через пару дней. Так, Шемхет?

– Обещаю, – ответила ласково Шемхет, – через три дня я буду вся ваша.

Сестры вновь быстро обняли ее и вышли из комнаты.

Целый день вместе с другими жрецами Шемхет провозилась с приготовлениями к Пиру, и когда наступил вечер, все было готово.

Восемь железных статуй сидели у длинного, богато уставленного стола.

Восемь главных богов Вавилона.

Восемь ненасытных утроб.

Восемь отверстых пастей.

Восемь пар голодных глаз.

И один царь.

Восемь жрецов со скрытыми лицами, с ладонями в перчатках, стояли за статуями, словно черные тени.

Сначала было тихо. Потом раздалась музыка – заиграли музыканты на балконе, скрытые занавесью, и казалось, что мелодия лилась с небес.

Вошел Амель-Мардук, в золотом и алом. В его длинные черные волосы тоже было вплетено золото. Шемхет глядела на царя во все глаза – она редко видела отца так близко и так долго. Она была похожа на него. Да, похожа больше, чем сестры: как будто суть Амель-Мардука расплавили и отлили в женской форме. Шемхет жадно всматривалась в его черты, находила в них себя, и ее волновало это сходство.

Но чем больше она смотрела, тем сильнее ей хотелось найти черты, которых не было у Амель-Мардука. В чуждых ему чертах можно было отыскать мать – рабыню, которой Шемхет не знала, потому что та умерла, когда девочке было всего три года. Никаких изображений не осталось, и о ней мало говорили при дворе. Шемхет думала, что если из своих черт она вычтет черты отца, то мать, призрачная, бледная, встанет перед ней. И дочь наконец узнает ее, и в дочерней памяти мать проживет долгие, долгие годы, которые в действительности она не прожила.

Надежды Шемхет были тщетны: она никак не могла найти черт, отличных от черт отца. Она была его копией. Но то грубое, угрюмое, тяжеловесное, что хорошо для царя, – плохо для молодой девушки. Впрочем, форму им обоим давал ранг: алое и золотое царское платье, черный жреческий наряд. И в этом таилось их различие: если царское платье, как кожу, срезать с Амель-Мардука, то он, аморфный, рухнет. У Шемхет же чернота так проросла в самую ее суть, что срезать жреческое платье было почти невозможно, и в любом случае она осталась бы стоять.

Шемхет глядела на царя и не опускала глаз: скрытая, как все жрецы, черным покрывалом, она знала, что взгляд ее невидим.

Амель-Мардук обошел стол посолонь[3], встал у трона и сказал громко:

– Вы явились на мой пир желанными и званными и этим оказали мне великую честь. Все лучшее, что есть у меня, со смирением вам предлагаю.

В ногах у каждого железного истукана были сложены дрова. Как только прозвучали последние слова царя, жрецы запалили огонь. Восемь статуй начали раскаляться.

Жрецы обошли их по кругу и встали близ ртов, от которых уже повалил дым. Жар пахнул на них, но они, привычные, не дрогнули.

– О Мардук, – сказал царь, – царь царей. Податель жизни, устроитель законов, судья божественный и небесный. Род мой укрепи! Мудростью меня своей наполни!

Жрец Мардука бросил в пасть своего бога пучок разноцветных сухих трав. Огонь вспыхнул ярче, и повалил белый пахучий дым.

– О Шамаш, – сказал царь, – солнце трижды светлое. Золотым светом силы своей ладони мои наполни.

Жрец Шамаша бросил в пасть своего бога что-то, уже горевшее синим пламенем.

– О Син, – сказал царь, – лунным ликом сверкающий. Ночи города моего сотвори.

Жрец Сина достал ложечкой из серебряной шкатулки и бросил в пасть своего бога маленький кусок прыгающего металла.

– О Энлиль, – сказал царь, – воды податель, крови повелитель. Влагой своей город мой напои.

Жрец Энлиля бросил в горнило своего бога пучок желтых трав.

– О Адад, – сказал царь, – ветров государь, гневный владыка грозы. Силу молний твоих в руки мои вложи.

Жрец Адада бросил в горнило своего бога черные сухие семена.

– О Иштар, – сказал царь, – царица войны. Та, чьи бедра подобны гранату и цвету лотоса. Та, что огненным вином ярости и любви нас наполняет. Руку мою в бою укрепи. На любовном ложе сыновей мне даруй.

Жрица Иштар бросила в пасть богини красный цветок и алое полено.

– О Энки, – сказал царь, – владыка недр и владыка звезд, небесный строитель, земляной зодчий. Здания града нашего укрепи.

Жрец Энки кинул в горнило своего бога пригоршню черного порошка.

– О Нергал, – сказал царь, – смерть приносящий, внезапный убийца. Гневом своим народ мой обойди.

Жрец Нергала брызнул в пасть своего бога жидкое черное масло, и огонь полыхнул с невиданной силой.

– О Эрешкигаль, – сказал царь, – пресветлая госпожа темного царства. Ты, что держишь при себе всех великих царей древности, всех воинов и всех жрецов. О быстротечности жизни мне напомни.

Шемхет бросила в пасть богини белый цветок и сухие травы. Она глотнула дыма, вырвавшегося из статуи, и ей показалось, что она опьянела.

Яростные вихри дыма летели к высокому потолку, складывались в безумные, злые тени, которые метались где-то под сводом и глядели на восьмерых богов и одного человека.

Жрецы брали со стола выточенную из дерева пищу и бросали ее в огненные недра богов. От них шел жар, раскаленный и сухой, и Шемхет чувствовала, как плывет, тонет в этом огненном мареве. Она взглянула на отца – царь был бледен и вцепился пальцами в подлокотники своего трона.

– Это хороший пир, – вдруг сказал кто-то ее губами, – но я все равно голодна. Скоро мои черные чертоги вновь пополнятся тысячами призрачных душ, что будут плакать, стенать о своей земной жизни и никогда не утешатся.

Шемхет прижала руку к губам – они заболели, пошли трещинами, словно она долго шла по пустыне без воды, словно она приложилась ртом к раскаленному металлу. Это она говорила губами Шемхет: пресветлая госпожа Эрешкигаль.

– Берегись, царь Вавилона, – произнес жрец Нергала, но казалось, что голос, низкий и гулкий, исходит от статуи, – ибо впереди тебя я вижу тень смерти, и тень эта куда больше твоей. Мы встретимся с тобой, царь, раньше, чем ты думаешь.

Шемхет, охваченная ужасом, опять взглянула на отца – он стал еще бледнее, и на лбу его выступили капли пота.

Жрецы снова бросили по пучку трав в огонь, и дым стал более едким, сладким, тяжелым.

– Не предавайся скорби, сын великого царя, – сказала жрица Иштар голосом медовым и железным. – Вспомни то, что ты забыл, – и я укрою тебя краем своего плаща. Чти меня, верни мне мое – и я дарую тебе победу в схватках военных и любовных.

У Шемхет кружилась голова. Она думала, что упадет, но не падала – что-то изнутри ее держало.

И в третий раз жрецы бросили травы в огонь.

Дым заполнял все пространство, ничего уже не было видно, но слова жреца Мардука прозвучали ясно и громко. Шемхет многое бы отдала, чтобы только не слышать их, не запомнить их. Но они будто вошли в тело и спрятались под кожей, разрослись по всем ее внутренностям.

– Берегись, царь Вавилонский. Колесница Вавилона застыла над пропастью, и, если она падет туда, то ничто не спасет тебя, царь, твой Вавилон и твой народ. Берегись, царь. Спи, бодрствуя вполглаза. Соверши невозможное, царь, иначе ничто не спасет тебя – и нас.

Амель-Мардук поднялся, тяжело опираясь руками на стол.

Лицо у него было дикое. И он сказал:

– Спасибо, что были гостями на моем пиру.

И слабым показался человеческий голос по сравнению с божественными.

Шемхет вернулась в Дом Праха поздно вечером. Устало стянула ритуальный наряд, пропахший потом и сладким дымом, переоделась в чистое, умылась. Она чувствовала большую опустошенность. Шемхет все думала над словами людей, которых повстречала сегодня, над тем, кого она встретила и что услышала.

Была уже почти ночь, когда она спустилась вниз, в мертвецкую. Там лежали два тела – мужское и женское. Зрение ненадолго изменило Шемхет, и ей показалось, что это те утопленники, которых она обмывала рано утром. Как давно это было!

Но то были не они, а старик со старухой. Высокие, должно быть, когда-то красивые, но теперь совсем седые и высохшие. Время было уже позднее, готовить их к погребению лучше завтра, но Шемхет, движимая интересом, подошла ближе и вспомнила, что ей говорили о них. Это были муж и жена, умершие от болезни: он – ночью, а она дождалась рассвета. Жене не сказали, что он умер. Говорили, ему лучше, и он к ней сейчас придет. Всю ночь она верила, а к утру потеряла веру – и умерла. Легко, словно выпустила птицу в небо.

Шемхет подумала, что ошиблась: не смерть есть следствие любви, а любовь есть защита от смерти.

Шемхет немного постояла над телами, а потом вышла. Пылинки танцевали в лунном свете за ее спиной.

Она вышла и не видела, как дрогнула рука старика, как дрогнула рука старухи, как обе мертвые руки пали с мертвецких столов, нашарили друг друга в темноте – холод к холоду. Переплелись пальцами, да так и окостенели.

Поутру разнять не смогли. Пришлось разрезать.

Апокриф

О царской клятве

Их тьма.

Сначала кажется, что персов не так много: обрезок войска, бандитский отряд, плохо сформированный. Не устоит он перед колесницами и лучниками, перед звериной яростью и математическим расчетом вавилонского войска.

Но там, на востоке, вспухает, как нарыв, новая грозная сила.

Ее не видно с высоких крепостных стен золотого города – града восьми ворот и тысячи окон. Она, эта сила, не отрывается пока от земли, стелется по ней, как ветер, крутящий песок, множится, растет, роится.

И вот встречается с ними наследник-царевич Амель-Мардук и воины его. Оба войска отходят друг от друга, слегка смущенные так неожиданно найденным врагом.

Персов хранит их количество.

Вавилонян – легенды о них.

Но знает Амель-Мардук: ему не победить. Знает это и походный жрец Иштар.

Тогда Амель-Мардук велит оставить у себя в шатре ее статуэтку, а всем уйти.

– Иштар, о Иштар, светозарная! Иштар, солнце пустыни, палящее солнце пустыни!

И чей-то голос отвечает ему. Голос, пахнущий медом, солью и кровью:

– Чего хочешь ты, человек, называющий себя царевичем вавилонским?

Видит Амель-Мардук: вот женщина в наряде алом. Танцуют на ветру ее легкие одежды, проглядывает сквозь них стальное, железное, каменное тело.

Он отвечает:

– О Иштар, дай мне одержать победу!

Смеется Иштар.

Сколько раз ее просили: спаси, Иштар, помоги мне, Иштар, даруй мне, избавь меня, дай мне, Иштар, дай, дай! Пустые глаза ее. Пустые и алые – слишком много она видела смертей и слишком много рождений. Никакая мольба не будет новой для нее.

– Я велю выстроить новый храм тебе!

Не смотрит больше Иштар на царевича – не интересен он ей, а смотрит на восток. Что же придет от восхода солнца, что она так жадно туда смотрит?

– Я велю заколоть раба на твоем алтаре!

Она не слышит, она не слушает. Царевич не знает, что ей предложить еще, и ему страшно. Ему никогда не было так страшно.

– Я отдам тебе свое следующее дитя!

И глаза Иштар находят наконец царевича.

Его бросает в жар. Ему кажется, что его придавило каменной плитой, что его заживо погребли в саркофаге.

Богиня смотрит на царевича долго-долго, а потом исчезает, растворяется в вечернем густом воздухе, будто мед в горячем молоке.

Амель-Мардук поднимает руку с шелковым алым платком, касается лба, осторожно промокает. Его бросает в пот и дрожь.

Нет уже Иштар в его шатре, но знает царевич: она приняла жертву.

Он засыпает прямо в золоченом кресле.

Не просыпаясь, встает на рассвете, поднимает свое войско, солдата за солдатом, каждого касается царской рукой в золотой рукавице, каждого щедро осеняет благодатью, которой напоила его Иштар. И встают солдаты. С закрытыми глазами молча откликаются на его призыв, молча поднимаются, молча надевают броню. Смотрят спящими глазами, глазами без глаз. Без страха, но с трепетом.

Спящий Амель-Мардук поднимается на свою колесницу, берет свое копье и ведет своих спящих воинов в атаку.

У всех вавилонян глаза закрыты.

Солнце, пылая, выходит из-за горы, свет его отражается от серебряного неба, от зеркальных облаков, от стеклянной земли, и скоро все вокруг горит нестерпимым светом и жжет глаза персам. Выжигает.

Персы вскидывают руки, но свет жжет через ладони, персы падают в землю, но их жжет и она. И глаза их вытекают, и текут по земле кровавой рекой.

Спящие вавилоняне разят без промаха, идут вперед, и первым среди них идет Амель-Мардук.

Рука его тверда, дыхание его ровно, лицо его спокойно.

Сон, который он видит, – это хороший сон.

После велит Амель-Мардук собрать трупы, достойно предать их земле.

А сам уходит в свой шатер, и слуги долго оттирают его мыльными губками. Но царевич еще спит.

В его шатер приносят столы, золотое пиво, финики, чтобы скромно отпраздновать победу в первый раз – второй будет уже в Вавилоне. Собираются в царский шатер военачальники. Но царевич еще спит.

Смеются люди с закрытыми глазами, бьют кубками друг о друга, рассказывают о женах и о тех, что не жены. Царевич улыбается им. Но все еще спит.

Кончается празднество, и все расходятся. Царевич стоит на пороге шатра и закрытыми глазами смотрит, как при свете факелов растаскивают тела павших.

А после спящий царевич ложится спать.

И проснувшись, понимает: победа осталась за ним.

Глава 2

Друзья, родственники, враги

Холодное предрассветное небо, голубое и розовое, нависло над окраиной города. Вавилон еще спал, высокий, неприступный, золотой.

Град огражденный.

Шемхет плотнее закуталась в шерстяное покрывало. Она совсем продрогла, пока собирала травы: лисье вино, морской зуб, змеиное ухо, рыбью траву. У каждой было по два имени: одно обыденное, другое жреческое. Одно человеческое, другое сакральное. Знать второе непосвященным было нельзя. Шемхет прикрыла корзину отрезом черной шерсти – на всякий случай, чтобы никто недостойный не увидел их.

Обычно за травами ходили младшие жрицы, но сегодня они были заняты: родами умерла жена толкователя снов, и родились мертвыми ее сыновья-близнецы.

Мертворожденные близнецы были редкостью, и Убартум оставила младших жриц в храме, чтобы научить их редким обрядам, которые применялись только в таких случаях. Шемхет же нужны были травы, так как болел царский писец – завис между жизнью и смертью. Шемхет видела, что сегодня ему придется решать: жить дальше или умирать. Хорошо, если бы ашипту[4] смогли изгнать из почерневшей, опухшей ноги демона, впившегося в нее острыми зубами. Но если писец умрет вот так, с демоном, терзавшим его ногу, тело следует особым образом запечатать, иначе чудовище может перекинуться на живых. Для этого и нужны были травы.

Шемхет поправила корзину. Она нашла совсем мало рыбьей травы – еще не пришло ее время цветения. Можно было бы поискать еще, но солнце уже почти взошло, а травы нужно было собирать ночью, при свете звезд.

На горизонте возникла черная точка. Шемхет потерла глаза, но точка не исчезла. Тогда Шемхет оглянулась на город, на злато-голубые Врата Иштар, сверкавшие холодным предрассветным сиянием. Они были высоки – в три человеческих роста, на них были изображены чудовища и магические существа. Она вышла из них некоторое время назад, как только они открылись.

Кто там идет из пустыни в одиночку в такой час? Не лучше ли вернуться в город? Не обидит ли он ее? Не надо ли предупредить горожан?

Но Шемхет почему-то застыла, глядя на приближающуюся точку. Скоро стало ясно, что это пеший и он один.

– Кто ты? Назовись! – негромко позвала Шемхет, когда он приблизился на расстояние двадцати шагов.

Человек ничего не ответил. Он шел медленно, припадая на правую ногу, и был намного худее, чем обычно бывают люди. Когда он подошел достаточно близко, Шемхет, глядя в его землистое и грязное лицо, поняла, почему он пришел с южных холмов: там, за городской чертой, были кладбища.

Шемхет медленно вдохнула, потом так же медленно выдохнула. Переложила корзину в левую руку, а правую положила на пояс, где висел священный нож, больше похожий на серп.

Мертвец остановился, не дойдя до нее несколько шагов. Он оказался достаточно свежим, даже одежда не истлела – бедная белая незатканная туника и набедренник. Волосы, черные, длинные, спутанные, воротником укутывали шею. От мертвеца шел запах – сладкий и влажный запах земли. Странно: на кладбищах сухая почва, он должен был лежать в песке…

Мертвец посмотрел на Шемхет. Глаза его, неестественно выкатившиеся, напоминали собачьи.

Губы Шемхет дрогнули. Она начала читать молитву, но не успела закончить, как замолчала. Было в мертвом лице, в его просящем виде что-то такое, что заставило ее повременить.

И Шемхет спросила второй раз:

– Кто ты? Ответь мне.

Он молча смотрел на нее. Страх немного отошел, и тогда Шемхет спросила другое:

– Зачем ты пришел к людям?

Мертвец покачнулся взад-вперед, но снова ничего не ответил.

– Тебе что-то нужно?

И тогда он приподнял руки. А потом, словно одумавшись, опустил и снова замер. Шемхет сглотнула.

Какой-то негромкий звук отвлек ее, и она на минуту отвернулась от мертвеца. А когда снова повернулась, оказалось, что никого перед ней нет. Шемхет повертела головой, но было пусто, только темнел город за спиной, да от реки поднимался туман. Она присела на корточки, внимательно вглядываясь в песок, на котором стоял мертвец. Ей показалось, что он чуть-чуть примят.

Как странно. Какое необычное происшествие. Уж не привиделось ли ей? Но песок… Надо будет спросить Убартум. Или нет, лучше саму госпожу Эрешкигаль. Вдруг она подаст какой-то знак?

Тогда Шемхет вспомнила о деле, за которым сюда пришла. Она уже собрала все травы и поэтому пошла во дворец.

Шемхет обещала найти Арана и навестить сестер, а она всегда очень серьезно относилась к своим обещаниям. Она решила, что сегодня хороший день для этого: она передаст травы лекарям и всех повидает.

Шемхет шла по улице столь широкой, что три колесницы могли спокойно разъехаться, не задев друг друга. Неожиданно рядом остановилась богатая крытая повозка, запряженная двумя лошадьми, которыми правил немолодой раб. Женская пожилая рука отдернула занавески, показалось волевое сухое лицо старухи.

– Вот это встреча. Царевна Шемхет!

– Я рада приветствовать вас, – сказала Шемхет.

Она узнала Адду-гупи, мать Набонида и бабушку Арана.

– Куда ты идешь, во дворец? Садись ко мне!

Шемхет нырнула в повозку и села напротив старухи. Внутри пахло пряными духами и старостью. Но больше старостью, чем пряностью. Адда-гупи нетерпеливо постучала по дверце, и возница тронулся.

– Почему ты ходишь пешком? – спросила она. – У вас что, лошадей нет? Где это видано, чтобы старшая жрица пешком ходила!

– Я люблю ходить пешком, – неловко ответила Шемхет.

В Доме Праха было несколько повозок. И лошади, и возницы. Но их часто приходилось ждать, ведь они возили мертвецов на кладбище, и поэтому жрицы привыкли ходить. Ездила только верховная. Да и Шемхет действительно любила ходить пешком.

– Это глупо, – сказала Адда-гупи, – достоинство надо блюсти.

Шемхет промолчала, и почему-то это раздразнило старуху:

– Думаешь, ты такая свободная? Однажды ты станешь верховной. Но все будут помнить, как ты, будучи девчонкой, бегала по улицам, словно нищенка. Сила любого храма строится на власти, тайне и высоком положении. Сила любого жреца. Глупо этим пренебрегать.

– Сила жреца строится на силе его бога, – резко ответила Шемхет.

Адда-гупи рассмеялась:

– Ты и правда в это веришь? Я давно не верю в богов. Это глупо.

Шемхет стало совсем неприятно, и она попросила:

– Остановите повозку. Я дойду пешком. Я не боюсь уронить свое достоинство. Его не так-то просто уронить!

– Брось, – сказала Адда-гупи, перестав смеяться. – Извини меня, если это было резко. Не слушай старухины бредни. Я просто стала глупа и решила, что нет уже у меня времени, чтобы ходить вокруг да около.

Шемхет снова промолчала, и это молчание опять не понравилось Адде-гупи. Она требовательно спросила:

– А теперь почему молчишь?

– Я просто думаю, вы куда умнее, чем пытаетесь сейчас представить.

Старуха пытливо глянула на нее, и обе замолчали. Шемхет прильнула к окну, отодвинула занавеску и выглянула на улицу. Там она не увидела ничего незнакомого или нового, но ей не хотелось смотреть на Адду-гупи. Шемхет уже жалела, что согласилась с ней ехать.

За окном был Вавилон – золотым стоял в утреннем свете. Живым: полным повозок, всадников, людей – торговцев и нищих, блудниц и жрецов.

Огромен Вавилон, утроба мировая – всех переваривал, сам себя пожирал. Кого тут только нет! Вавилоняне, евреи, лидийцы, скифы, персы. Амореи, шумеры, греки. Касситы, халдеи, арабы, аккадцы. Народы, которые только родились, народы, которые уже вымирали. Первые смотрят на последних с превосходством – не будет с нами такого! Последние смотрят на первых с горькой усмешкой – и ваш срок придет!

Ходят здесь и ассирийцы, верующие в тех же богов, говорящие на тех же языках. Сводные братья, долгие годы воевавшие с Вавилоном – и однажды его разрушившие. А потом сами им стертые в пыль. Топчутся на пороге родственники-враги, смотрят завистливо и горестно.

О Вавилон, город высоких стен, город городов! Сам в себе велик, все в нем есть. Часть мира, его образец.

Левый берег с правым берегом спорят: кто старше, на ком больше людей живет. Глядят друг на друга через гладь холодных вод Евфрата. В предвечерней дымке кажутся отражениями друг друга, мостами друг к другу тянутся.

Велик, велик город городов, во все стороны бесконечен.

В храмах, укутанные в пурпурные ткани, спят статуи богов. Раз в год выходят наружу, смотрят глазами из драгоценных камней на Вавилон, на людей. Потом снова спать ложатся.

Храмов много: в дни Начала Года дым воскурений облаком окутывает город. Люди ходят на ощупь, много смеются. Потом дым разносит ветром по всем соседним городам.

Восемь врат у Вавилона, врат-ртов – по ночам закрываются, крепко зубы сжимают.

Горит ночами Вавилон костром до небес – и ночи его светлы. Столько факелов, очагов – ничего не жалко, все в огонь.

Стены Вавилона так широки, что колесница о четырех лошадях может проехать по ним бегом.

Важно ходят по Вавилону сановники, плавно ходят по Вавилону девушки, чеканно ходят по Вавилону воины, громко ходят по Вавилону лошади.

Каждый – красуется.

Каждый – любуется.

Вот какой Вавилон, город городов!

Когда повозка подъехала ко дворцу, Шемхет хотела поскорее выскочить, но цепкая рука Адды-гупи вдруг с неожиданной силой впилась в ее плечо.

– Ты мне нравишься. Я сама была такой, только я родилась знатной, но бедной девушкой, и всего мне пришлось своим умом добиваться. А ты сразу родилась очень высоко, в царевнах. Но это не так важно: как из низин подняться можно, так и из царевен – упасть. Не это определяет.

– А что определяет? – спросила Шемхет.

Ей нравилась Адда-гупи, но при этом было в ней что-то отталкивающее. Пожалуй, у Шемхет никогда не получилось бы подружиться со старухой, но они могли бы стать хорошими соратницами в каком-нибудь важном деле.

– То, где ты будешь, если башни Вавилона вдруг разрушатся, а у стен замка появится многотысячное войско. На стенах, чтобы их защищать, в подвалах, чтобы прятаться, в повозке, чтобы бежать, или ночью у ворот – чтобы их открыть. Думаешь, это невозможно? Наш мир очень хрупок, Шемхет, нас мало, а враги наши многочисленны. Но главные наши враги – мы сами.

– А где будете вы, когда подступит войско? – только и смогла спросить Шемхет.

– Я буду уже в гробу, – усмехнулась старуха. – А вот где будешь ты, решать тебе.

Тогда только она отпустила Шемхет, и та поскорее пошла прочь. Лишь пройдя несколько коридоров рваной, взвинченной походкой, Шемхет поняла, что злится и что ее сильно вывела из равновесия встреча со старухой. Какая-то глубокая и страшная правда была в ее словах, но еще страшнее было то, что умная и опытная женщина так верила во все ужасные вещи, о которых говорила.

Она остановилась и напомнила себе, зачем пришла: травы, Аран, сестры.

Сначала она отнесла корзину ашипту из храма Мардука, с которыми они заранее договорились встретиться во дворце. Повторила на всякий случай, что нужно делать в первые минуты после смерти. Ашипту смотрели на нее лениво и без любопытства. Они все хорошо знали.

Шемхет вышла от них и почувствовала, как у нее расправляется спина от предвкушения встречи, потому что после трав она отправилась искать Арана. Даже короткие встречи с ним были подарком – потом Шемхет перебирала их в мыслях, словно драгоценности.

Она спросила у стражников о нем и удивительно быстро нашла его.

Она вздрогнула, когда узнала Арана по одному очертанию плеча, по одному затылку, по одной манере стоять очень широко.

Но он был не один. Напротив него стоял юноша чуть моложе, ниже, с нервно раздувающимися ноздрями и пухлыми губами, в которых скользило нечто порочное. Его черты казались знакомыми.

Они разговаривали очень оживленно, и Шемхет сначала улыбнулась, но потом поняла: это противостояние. Ссора. Шемхет никогда не видела у Арана такого напряженного лица. Это и отталкивало, и притягивало ее, и она не могла отвести взгляда.

Наконец собеседник Арана махнул рукой и пошел прочь, бросив на прощание что-то сквозь зубы. Аран смотрел ему вслед, и ноздри его раздувались.

Когда он увидел Шемхет, его взгляд слегка смягчился. Но лишь слегка.

– Аран, – сказала она неловко, – я обещала найти тебя, но, видимо, нашла не вовремя…

– Это Валтасар, мой младший брат. От другой матери, дочери Навуходоносора. Ты не узнала его? Отец отсылал его в Ур на несколько лет – представлять царя… И не говори глупости. Ты всегда будешь вовремя для меня.

– Семейная ссора?

Аран снова посмотрел брату вслед.

– Скорее, духовная, – наконец ответил он. – Он уехал юношей, а вернулся взрослым мужчиной, и оказалось, что у нас слишком разные взгляды. Мы сами слишком разные. То, что я нахожу недостойным, его лишь забавляет. Там одна история со свободной девушкой, которая… Впрочем, не бери в голову. Это некрасивая история, которую не надо рассказывать девушкам.

– Ты забываешь, я жрица Эрешкигаль, – ответила Шемхет, и польщенная его заботой, и слегка раздраженная его покровительственным тоном.

– И правда, ты тела обмываешь, разрезаешь. Ты все видела. Для вас тайн нет.

– Я вижу каждый день не только тела. Но и смерти. Иногда это хорошие и чистые смерти, иногда… тяжелые. Редко, очень редко, но случается, я вижу такие раны, что мне хочется закрыть глаза. Иногда эти раны от хищных зверей. Или падения с высоты, или это результат случайности, пожара, падения с телеги. Но иногда такие раны наносят люди. И эти раны – страшнее всего.

Аран печально посмотрел на нее и сказал:

– Хотел бы я, чтобы тебе не приходилось этого делать. Если бы ты была моей женой…

– Не надо, – снова попросила она.

– Хорошо, – коротко сказал он, – не будем об этом.

– Мне нравится быть жрицей. Это дает смысл и цель. Это неплохая судьба, мне не на что жаловаться.

– Не будем об этом, – повторил он.

– Хорошо, – эхом отозвалась она. И спросила, только чтобы спросить: – Расскажешь мне о походе?

– Это тоже не очень интересно. Долгие и трудные переходы. Яростные короткие бои. Но Шемхет! Я видел снег!

– Что такое снег?

– Белое холодное облако. Он мягкий. Но стоит взять его в руку, он истечет водой.

Они долго еще говорили.

Распрощавшись с Араном, Шемхет пошла длинными комнатами дворца, пока не оказалась наконец у гарема. Двое безбородых евнухов-стражей узнали ее издали и, когда она проходила мимо них, даже не покосились на нее. Их легкие кожаные доспехи украшал знак луны, на поясе висели короткие мечи.

Когда Шемхет прошла дальше, на нее пахнуло свежестью и плотным земляным запахом: в центре гарема располагался квадратный бассейн, по бокам которого росли деревья.

Шемхет направилась к покоям царевны Неруд, но встретила в дверях рабыню. Та сказала, что госпожа ушла в детские покои и скоро должна вернуться. Шемхет очень устала, потому что утром ходила собирать травы, но решила подождать сестру.

Солнце двигалось к зениту, и, хотя здесь, за толстыми стенами дворца, в сени деревьев было не так жарко, как на улице, воздух все равно налился зноем и давил. Шемхет вернулась к бассейну и села на скамью. Ей нравилось смотреть в воды Евфрата, но то была подвижная вода, а здесь – стоячая.

Шемхет захотела окунуть ступни в воду, но только она скинула сандалии, как сзади раздался звонкий голос:

– Может быть, ты хочешь искупаться?

Шемхет обернулась и увидела Инну.

Младше Шемхет на год, она была дочерью Амель-Мардука от одной из свободных наложниц, которая умерла родами. У Инну был змеиный, изгибистый стан. На шее красовалось уродливое коричневое пятно, заходившее далеко на щеку. Вне гарема Инну всегда носила покрывало, как делали иногда замужние женщины.

– Хочешь искупаться? – спросила сестра еще раз.

Шемхет покосилась на воду, на Инну, еще раз на воду, но потом со вздохом сказала:

– Нет, сегодня мне надо будет вернуться в храм. На следующей неделе у нас несколько внутренних ритуалов, да и сегодня-завтра надо составить список необходимого на месяц… Пока я выкупаюсь, пока мы поговорим, выпьем молока, пройдет уже много времени.

– Как дела в храме? – спросила Инну и села рядом с Шемхет.

Когда они обе были девочками, выбиралось, кому из них стать жрицей богини смерти. За Шемхет говорило ее происхождение, за Инну – ее пятно. Ни одна из них не была достаточно прекрасна, чтобы стать жрицей Иштар. А Эрешкигаль издавна отдавали отмеченных какой-то странностью дев. Всякий раз, встречаясь теперь, сестры примерялись: что, если бы ее судьба была моей судьбой?

Пока выходило, что у Шемхет больше свободы и больше власти над собой, но Шемхет ясно видела ограничения, которые накладывало на нее жречество. А Инну была слишком умна и не могла не понимать, что судьба Шемхет уже определена, а судьба Инну только ждет своего начертания. И, возможно, будет прекраснее, счастливее и ярче судьбы Шемхет.

– Все по-старому… – рассеянно ответила Шемхет, но тотчас спохватилась: сестра явно ждала не этой безличной фразы. – Мы сегодня собирали к похоронам срощенных близнецов, родившихся мертвыми. И их мать, жену сногадателя.

– Как он сам? Разом потерять и жену, и двоих детей…

– Он… засмеялся, когда ему сказали. Никто не понял, почему. Старшая жрица решила, что он лишился рассудка, но нет. Он все понимал потом, отдавал внятные распоряжения слугам и родичам.

– Почему он засмеялся? – спросила Инну, словно не слышала остальной речи Шемхет – так запали ей в душу слова сестры.

– Мы не знаем. Мертвые требовали нашего внимания. Старшая дочь сногадателя, уже замужняя, пришла проследить за всем, помочь семье. Ее муж влиятелен, с ней пришло много рабов и слуг. Думаю, они удержат дом в порядке, даже если сногадатель окончательно сойдет с ума.

– Это дурной знак, сестра?

– Это знак, но разгадать его я не в силах.

Они помолчали. Потом Шемхет спросила:

– А у вас что тут?

– А какие последние новости ты знаешь? Одна рабыня на кухне обварилась в масле. Она так кричала, бедная, отсюда было слышно. Придворные асу[5] ее осмотрели и промыли рану, вскрыв пузыри, но ей пока не стало легче.

Шемхет спросила:

– Может, позвать ашипту? В такую рану наверняка захочет вцепиться демон.

Инну покачала головой.

– Ну пока же ничего не произошло? Может, они и ашипту звали, не знаю.

– Всегда лучше звать ашипту, – пробормотала Шемхет. – Хотя мне кажется важным и уметь резать тело. Я же умею. Кстати, у нас в храме есть хорошая мазь от ожогов, я могу прислать тебе для этой рабыни.

– Давай. Какие еще у нас новости… Знаешь, что отец даровал Набониду землю у Синих Холмов? Землю и титул. Он теперь не просто советник, а мудрейший советник.

– Нет, я этого не знала, – сказала Шемхет, а в груди у нее что-то екнуло.

Набонид был отцом Арана. Почему Аран ничего не сказал ей об этом? Сын мудрейшего советника… Набонид пришел откуда-то с севера много лет назад и, не имея родни, одну только мать, сумел подняться так высоко, взять такую великую власть! Ему бы теперь женить сыновей на молодых вавилонянках знатных родов, выдать замуж дочерей в хорошие семьи – и через поколение уже никто и не вспомнит, что их предок пришел с севера нищий, а сандалии его были в пыли.

– Ага… А историю о том, как новый конюший, Угбару, подал по ошибке царю кобылу вместо коня?

– О, об этом знает весь город! Царю – и подать кобылицу… что с ним стало?

– Отец не успел на нее сесть, поэтому просто высекли, и все.

Инну и Шемхет задорно переглянулись. Потом Инну продолжила:

– Ну, тогда ты знаешь все дворцовые сплетни… Хотя вот свежая! Помнишь, два месяца назад привели в гарем новую рабыню? Невысокую, с берегов Нила.

– Я видела ее, но не знаю имени, – ответила Шемхет.

– Она оказалась в тягости. Никто не знает, то ли ее привезли такой во дворец, то ли уже здесь… Будут ждать ее родов и потом отсчитают сроки, чтобы решить, как быть с ней и ребенком.

Шемхет раньше деревенела, когда слышала истории про беременности рабынь из гарема. Но рабынь было много, такие истории – часты, и сейчас ей показалось только, будто что-то холодное коснулось на мгновение сердца. Она даже не вспомнила о своей матери.

Вдруг позади раздался гомон. Оказалось, пришла Неруд, а с ней трое мальчишек, которые без устали носились вокруг нее.

Неруд была самой старшей и самой прекрасной из детей Амель-Мардука. Говорили, будто в ней воплотилась ее бабка, мидийская царевна Амитис, ради которой Навуходоносор построил знаменитые висячие сады. Они возвышались прямо у Евфрата каскадами, водопадами зелени – диковинных растений и цветов, чьи названия знали лишь немногие. В них жили прекрасные птицы – звонкоголосые, с подрезанными крыльями. Там и тут располагались небольшие фонтанчики чистой воды. Люди говорили, что таких чудес больше нет в мире, и слава их полетела по всем краям.

Северная царевна гуляла в тени своих садов, спасаясь от беспощадного вавилонского зноя. Однажды там же, среди садов, умерла от неизвестной хвори. Или просто от тоски.

Она родила к тому времени двоих – отца и дядю – и носила под сердцем дочь.

Навуходоносор велел больше не поднимать туда воду, и все диковинные растения и цветы, привезенные с севера, умерли от жажды. То, что составляло великую славу Вавилона, царской же рукой было небрежно брошено в пыль, словно заявление: поглядите, как мало я ценю то, что добыто великим трудом!

Он был расточителен и жесток, великий царь Вавилона.

Отец Шемхет, Неруд и Инну, Амель-Мардук, не был ни жесток, ни велик. Придворные поэты славили его разум и умеренность, но лишь немногие догадывались, что за всем этим скрывается нерешительность, непозволительная для царя вавилонского.

– Да что будешь делать с вами! – сказала Неруд, улыбаясь мальчикам. – Ну, раздевайтесь, ныряйте скорее.

Братья с криками скинули туники и полезли в воду. Возле бассейна стало шумно, тесно, людно.

Шемхет попыталась поговорить с Неруд: а что… а как… – но вскоре поняла бесплодность своих усилий.

Неруд улыбалась, глядя на мальчиков. Она любила их, и те платили ей совершенно исступленной нежностью. Матери у них были разные, и они совсем не походили друг на друга внешне – один был тощий, другой тучный, у одного волосы вились, у третьего были почти прямые. Но когда они двигались, то получалось, что вместе они составляют единое целое. Они плохо знали Шемхет, которая уже ушла жить в храм, когда они родились. Они знали только, что это их сестра, что она своя.

Братья пока воспитывались в гареме, но на будущий год их уже отдадут мужчинам: учиться править колесницей, стрелять из лука, читать и писать, запоминать священные гимны. Неруд дышала над пухом их волос, оплакивая их грядущее превращение в мужчин, как оплакивала бы взросление своих собственных детей.

Кроме этих мальчиков у Амель-Мардука было еще трое старших сыновей. Но двое погибли на поле брани, а третий умер от болезни, и теперь старшему царскому сыну было всего шесть лет. Их отец был еще достаточно молод, и никто не сомневался, что его сыновья успеют возмужать к тому времени, когда одному из них придется править.

Шемхет, потерпев неудачу в попытках перекричать братьев, обняла сестер, снова пообещала прислать Инну снадобье от ожогов и вышла из гарема.

Ночью, когда Шемхет легла спать, снилось ей, что она жена Арана и почти не покидает высоких глиняных стен его дома, в котором есть сад и бассейн. И вечно ждет его из походов, и омывает его раны. А он глядит на нее неизменно ласково, и у их детей мягкие кудрявые волосы.

И такая судьба казалась ей и манящей, и отталкивающей.

Глава 3

Колыбельная для мертвеца

Шемхет встала раньше обычного, еще затемно. Сегодня должна была прибыть новая жрица, молодая девушка, которую обучали в одной из деревень недалеко от Сиппара. Шемхет знала, почему потребовался ее переезд в Вавилон: их было мало, жриц богини Эрешкигаль. Они работали с мертвыми телами, болели и умирали чаще, чем обычные люди. А город рос, и они уже не справлялись с тем потоком работы, который им приходилось делать.

Шемхет стояла за то, чтобы взять девочек-подростков и за несколько лет получить из них молодых жриц, воспитанных в традициях храма, а не брать кого-то и переучивать. Но верховная жрица, седая старая Убартум, решила иначе.

Жрицы сели завтракать. Рабыни пронесли перед ними миску для омовения рук. Сегодня было как-то особенно напряженно, все предчувствовали появление нового человека, который неизбежно внесет смуту.

Потом они разбрелись по Дому Праха. Шемхет прочитала записи о просьбах жителей, принесших жертвы на этот день – следовало заколоть овцу, слепить демона из праха, прочитать два заклинания и слепить три защитные таблички. Занятая хлопотами, Шемхет чуть не пропустила прибытие новенькой. Она лепила табличку, отгоняющую демоницу-Ламашту – ту, что крадет новорожденных, душит детей в утробах матерей, так что на свет они рождаются уже синими, молчаливыми. Мертвыми.

Послышался шум, но Шемхет, которой, конечно, было любопытно, строго велела себе доделать дело. Для того чтобы отогнать Ламашту, нужно было изобразить демона Пазузу, ее мужа. Женщина, для которой она лепила табличку, родила мертвецов три раза, несмотря на щедрые жертвы Иштар. Три мертвых ребенка подряд… Она, должно быть, совсем отчаялась.

Шемхет доделала табличку. Закрыв глаза, протянула над ней ладонь, скороговоркой прочитала заклинание, накрыла ее чистой тканью и оставила высыхать. Она взяла полотенце и, не успев толком вытереть руки, вымазанные в красной глине, вышла во двор служебных помещений храма.

Новая жрица стояла, осторожно оглядываясь. Она была… Очень красивой, решила Шемхет. Высокая грудь, крутые бедра, симметричные глаза редкого оттенка: черные, но с отчетливо проглядывающим багрянцем. Да, красивая очень земной, плотской красотой – на такую, должно быть, оборачиваются мужчины.

– Я рада приветствовать тебя, – сказала ей Шемхет, продолжая вытирать руки, запачканные красной глиной.

Новая жрица улыбнулась. Даже зубы у нее были белые и ровные.

Убартум сказала:

– Это Шемхет, она жрица-царевна, как и я. А это Айарту.

– Давно ты изучаешь жреческий путь? – спросила Шемхет.

Когда Айарту начала отвечать, оказалось, что у нее деревенский выговор, а речь дружелюбная и быстрая:

– Всего третий год! Мой дядя глиномес, не из тех, что делают красивые сосуды, нет, совсем нет, он укладывает и обжигает кирпичи, и три моих двоюродных брата тоже, и четвертый будет, но пока ему только семь лет, он учится еще…

Убартум смотрела на это как обычно: равнодушно. Но в уголках ее губ притаилась, так и не появившись до конца на свет, снисходительная улыбка. Шемхет сразу поняла, что новая жрица чем-то понравилась Убартум.

Шемхет провела Айарту в ее комнату, велела привратникам занести два ее сундука. Сама принесла две таблички, положила их на столик и сказала:

– Я не знаю, как читали Воззвание к Эрешкигаль в вашем храме. Вот наши тексты. Сегодня отдохнешь, раз с долгой дороги. Разбери вещи, узнай, что и где находится в храме. Где что лежит. Завтра начнется работа.

Айарту кивала, потом сказала:

– Надо же, своя комната! Я никогда не жила так богато… Только я не смогу прочитать.

– Ты не умеешь читать? – недоверчиво спросила Шемхет.

Все жрицы, поступавшие в храмы с юного возраста, обучались в нем. Те же, кого растили в семье до начала первой крови, были дочерями богатых и знатных родов и получали домашнее обучение. Неграмотная жрица – большая редкость.

– Я только три года в храме, – сказала Айарту, – а до этого по хозяйству тетке помогала. Никогда не думала, что стану жрицей. Думала, выйду замуж за соседского парня. Он был такой красивый, высокий, и глаза у него были желтые, как песок. У него было красивое имя: Угбару…

– А сколько тебе лет? – спросила Шемхет, опасаясь снова утонуть в обстоятельствах жизни Айарту и проглядеть главное.

– Да двадцать исполнилось. Я никогда не думала, что буду жрицей. Я думала, что у меня к двадцати годам будет трое деток.

Айарту вдруг погрустнела и села на кровать. Шемхет, подумав, села рядом. Девушки молчали. Они оказались примерно одного возраста – Шемхет была на три года старше, – но при этом очень сильно отличались. Не чертами даже, а выражениями лиц.

– Просто у меня открылся дар, – внезапно выпалила Айарту. – Четыре года назад. Я стала видеть. Демонов. Болезни. Кто когда умрет. Все сначала думали, что мое лицо облепил демон, хотя я им говорила, что это не так. А там многих самих демоны схватили за руку. Они потом мне поверили. И отвели меня в храм. Куда еще было меня девать? Ашипту у нас в деревне не было, да и боюсь я в колдуны идти…

– А мертвецов обмывать и резать не боишься? – спросила Шемхет, все еще взвешивая ее слова: верить им или нет, и если верить, то насколько.

– Нет, – подумав, ответила Айарту, – они же ничего не делают плохого. И страдания их закончились.

– Ты говорила, что видишь демонов. А еще что ты видишь?

– Ну, могу что-то про людей увидеть. Если у кого-то что-то болит или если кто-то носит ребенка и не знает об этом. Или самый большой страх, – сказала она задумчиво. – но такое редко видно. Только если человек целыми днями думает о том, чего боится. Я видела однажды, как наша соседка, молодая мать, думала о том, что ее младенец умрет. И эта мысль ее не оставляла совсем, понимаешь? Она пекла хлеб, варила ячменную кашу, подавала на стол, кормила его, носила воду – и все боялась, что он умрет. И права была: он завтра должен был умереть. Так суждено ему было. Я уехала в тот день, и хорошо: не видела, как она по нему плачет.

– То есть ты видишь, когда кто умрет?

– Все задают этот вопрос. Но я такое очень редко вижу. Прямо совсем редко. Сегодня я ехала на телеге через весь город и только у одного нищего увидела, когда он умрет.

– И когда?

– Я не говорю, – ответила с сожалением Айарту. – Один раз сказала, и это так в итоге отозвалось, что я с тех пор не говорю. Я обычно и о даре не говорю, но нам с тобой жить много лет вместе. Разве не так?

– Так, – сказала Шемхет и встала.

Она пока ничего не решила. Она знала, что такое возможно, что такое бывает, но гадатели обычно были очень учеными людьми, а не неграмотными вчерашними крестьянками.

Она пошла к выходу, а Айарту вдруг сказала:

– Он ждет тебя у Южных ворот города… Да, у Врат Ураша он стоит и ждет тебя.

– Кто?

– Вчерашний мертвец, – задумчиво сказала Айарту. – Я не знаю, что это значит. Просто мне показалось, надо сказать эти слова. Если это обидное, я не хотела тебя обидеть, честно!

Шемхет пожала одним плечом и вышла из комнаты.

Неужели ей правда тогда не показалось, и мертвец действительно был? Но откуда Айарту…

Нет, глупости.

Оставив новую жрицу обвыкаться, Шемхет погрузилась в пучину мелких дел: занялась подготовкой к ритуальной неделе потчевания мертвецов и ублажения Эрешкигаль, которая должна была начаться через шесть дней. Распекла одну из рабынь, которая полдня ничего не делала на кухне. Нарезала белых тряпок для мертвых. Приняла от царских ткачих алую накидку для статуи Эрешкигаль, потом вместе с Убартум примеряли ее на богиню – сочли, что сидит хорошо.

Шемхет делала все, что делала всегда, и все же слова Айарту про мертвеца крепко сидели у нее в голове.

После обеда она сказала себе:

– Ну, это же просто решается. Ближе к вечеру схожу к воротам. Если там никого не будет, то Айарту просто… напутала? Обманула? Решила притвориться лучше и загадочнее, чем она есть? А если будет – значит, она говорит правду.

Ей стало легче.

Шемхет взяла корзинку, чтобы зайти по пути за эвкалиптовым маслом, нужным для воскурений. Обычно все необходимое для работы на месяц им приносили рабы хозяина масляной лавки, а жрицы лишь отсылали заказ на следующий месяц. Но сейчас Шемхет нужна была какая-то цель, какое-то оправдание для похода, чтобы не чувствовать себя очень глупо, если за воротами никого не окажется.

В масляной лавке Шемхет встретил не сам хозяин, а его сын. Хорошенький, ладный, но совсем невысокий, даже ниже Шемхет. Она сделала заказ, юноша записал его на счет храма и неожиданно подал Шемхет маленькую блестящую бутылочку.

– Это чесночное масло, – сказал он. – Отцу недавно привезли с севера. Оно и вкусное, и целебное. Можно по капле добавлять в еду. Попробуйте. Это подарок.

Шемхет кивнула юноше, отчего его уши зарделись.

Когда она добралась до городских стен, уже вечерело. Солнце еще не зашло, но через час или два начнет садиться.

Шемхет миновала ворота, перешла через широкий мост, встала у дороги и огляделась по сторонам.

– Так я и знала, – сказала она было себе, а потом увидела его.

Он стоял на некотором отдалении ото всех, и никто на него не смотрел. Мимо проходили люди, проезжали крытые повозки, погонщики тянули громко ревущих ослов. Под вечер суета у ворот всегда становилась меньше, к закату человеческий ручей совсем иссякал, потому что на ночь их закрывали. Но сейчас людей было много – воины, крестьяне, ремесленники, жрецы, – и никто не смотрел в эту сторону, никто не видел мертвеца!

Шемхет почувствовала, как покрывается мурашками.

Она не хотела идти к нему, но знала: больше некому. Она – жрица Эрешкигаль, и это ее долг. То, что вывело его из могилы после смерти, было чем-то сильным и злым. Неправильностью мира, несоответствием законам мироздания. И Шемхет должна была это исправить.

Нельзя было оставлять его так, живого мертвого, наедине с его ужасным посмертием – это могло грозить всем людям, живущим в Вавилоне. Да и, в конце концов, в Шемхет еще не выветрилось сострадание к умершим. Оно больше не рвало сердце, как в первые годы работы, но она не омывала их совсем безразлично, как делали старшие жрицы, а старалась немного жалеть каждого.

Убартум, видя это, как ни странно, поощряла Шемхет, велела говорить что-то поддерживающее. Сама Убартум не говорила. Она была сухая, старая, деревянная. Давно, пятьдесят лет назад, ее звали иначе, и у нее были красивые чувственные губы и большие лукавые глаза. Но став верховной жрицей, она отринула прежнее имя и стала Убартум. И губы ее иссохли со временем, а лукавость в глазах сменилась тем тяжелым и горьким, что принято называть прожитыми годами.

Шемхет стояла, смотрела на мертвеца и ждала, когда страх ее спадет, а сострадание возрастет. И как только мера сострадания превысила меру страха, она пошла прямо к нему. Но когда она приблизилась на расстояние пяти шагов, он отвернулся от нее и медленно побрел на юг, по бездорожным холмам.

Шемхет последовала за ним. Мертвый не оборачивался, не говорил и двигался очень медленно. Шемхет старалась идти так же медленно и не смотрела на него. От мертвеца пахло землей и разложением. Шемхет был привычен этот запах, но мешало то, что он исходил от движущегося человека. Глядеть на него было тяжело, неприятно. Шемхет видела трупы и похуже, но они не двигались, не ждали у ворот города, никуда не вели.

День стремительно уходил в сумерки, а Вавилон так же стремительно отдалялся. Шемхет беспокойно оглядывалась: как она попадет в город, если ворота закроются?

Но мертвец все шел и шел вперед.

Тогда она не вытерпела:

– Куда ты ведешь меня?

Ответа не последовало. Тогда она просто встала на месте, и он, не оборачиваясь, тоже сразу остановился. Она сделала несколько шагов назад. Он остался стоять спиной к ней. Шемхет снова двинулась вперед, и мертвец пошел вперед вместе с ней.

Наконец они вышли к небольшой низине. Глина под ногами уже заканчивалась, начинался песок – сколько они будут идти по песку? – но мертвец остановился.

Он повернулся к ней лицом. Шемхет ждала слова, жеста, но он так и стоял. Ветер трепал его обрывки одежды, остатки волос. Лицо мертвеца ничего не выражало, глаза были полуприкрыты. «И хорошо!» – подумала рассеянно Шемхет. Из наружнего глаза всегда начинают разлагаться первыми.

Она огляделась. Низина пролегала между двух холмов. Редкие кустарники, никаких следов человека или животных. Шемхет прошлась туда и обратно, а мертвец не двигался. Она поднялась на холм, оттуда открывался ровный вид на дорогу и Вавилон. Она постояла так некоторое время, размышляя. Потом спустилась к мертвецу и сказала:

– Тебя здесь зарыли. В этом овраге. Ты, должно быть, шел наниматься на работу. По дороге. И там ты встретил разбойника… или нет, ты, наоборот, шел с работ, и у тебя было серебро. А разбойники знали, когда тут ходят рабочие с листками серебра. Ты шел один, у тебя был чуждый вид. Может быть, они заговорили с тобой и, узнав о деньгах, убили. А может, ты в кабаке познакомился с дурным человеком, и он пошел с тобой, притворившись другом, и убил тебя, ведь дорога здесь делает крюк. Тебя никто не похоронил бы тут, если бы не необходимость сокрыть преступление…

Мертвец все также молчал. Шемхет с усилием продолжила:

– Тебя убили внезапно и не похоронили, а просто бросили сюда и закидали землей. Никто не прочитал над тобой прощальной молитвы. Никто не накормил тебя, мертвого. Не обернул в чистую ткань. Не оплакал. Твои родные, должно быть, ждут и зовут тебя. Я не могу найти их – Вавилон велик. Ты мал, ты простой человек. Я попытаюсь, но, скорее всего, я не смогу найти их. Это будет чудо, если я их найду. Как и твоего убийцу. Я не смогу его найти, я не смогу привести его к справедливому правосудию Вавилона. Око за око, зуб за зуб. Но если бы ты хотел, чтобы тебя нашли твои родные, ты пришел бы к своей жене или матери. Если бы ты хотел, чтобы твоего убийцу покарали, ты пришел бы к воину, стражнику или судье. Но ты пришел ко мне, жрице пресветлой госпожи. Это значит, что тебя не волнует больше жизнь здесь, а волнует жизнь там. Так? С этим я могу тебе помочь.

Она остановилась. Она понимала, что нужно сделать. Делать этого не хотелось, но Шемхет, привычная к постоянному напряжению воли, взяла мертвеца за руку. За мягкую, безжизненную, полуразложившуюся руку. Потом вытащила из ножен кинжал Эрешкигаль. Этим кинжалом – и только им – можно было «отворять кровь мертвым»: резать мертвую плоть. Это был священный нож, и каждая жрица носила такой на поясе. Каждое утро прокаливала на очищающем огне, потом точила и шла вскрывать и перекраивать тела. Удар такого ножа убивал человека, даже если порез оказывался совсем небольшим. Нож не следовало обнажать попусту или в присутствии непосвященных, но человек, стоявший перед Шемхет, был уже мертв.

Она взмахнула кинжалом один лишь раз, и мизинец мертвеца упал на песчаную землю. Шемхет с облегчением выпустила его уже четырехпалую ладонь, подняла палец, обернула тканью, уложила в корзинку.

– Я отнесу его и похороню на кладбище вместе со следующим мертвецом, которого буду омывать в Доме Праха. Тогда часть заботы о нем достанется и тебе. Это немного, но это больше, чем у тебя было утром. А теперь ложись. Тебе пора спать.

На этих словах мертвец упал, словно лишился опоры, словно из его тела вытащили хребет. Не вскинул руки, чтобы защитить голову, а просто упал. Как кукла.

Шемхет села рядом, достала из корзинки чесночное масло – как хорошо, что она зашла в лавку, как хорошо, что ей дали на пробу это масло! – и капнула им на губы мертвеца. Потом сняла накидку. Накидка стоила недешево, но все же была нужнее ему, мертвому, чем ей, живой.

Шемхет накрыла его накидкой с головой и сказала нежно:

– Спи. Ты много страдал. Ты умер раньше своего срока и после смерти страдать не перестал. Но теперь все закончилось. Ты свободен. Пресветлая госпожа милостива. Она встретит тебя с руками, раскрытыми для объятий. Самое страшное уже произошло: ты умер. Дальше не будет никакой боли, только покой. Засыпай скорее.

И Шемхет запела ему колыбельную:

Мертвец, плотно закрытый накидкой, стал медленно погружаться под землю, словно под воду, и скоро от него ничего не осталось. Шемхет сидела на земле одна, и ветер трепал тонкую степную траву.

Вздохнув, она встала и пошла к городу, надеясь успеть до закрытия врат. Ей было холодно, и она плотнее обхватила себя руками.

Апокриф

О встрече в пустыне

Однажды царевич Амель-Мардук, путешествовавший со своей свитой, встретил в пустыне львицу. Лев – зверь царский, только цари и их наследники могут убивать львов. Зная это, Амель-Мардук вскинул лук и направил колесницу вслед за зверем.

Быстро бежала львица, как никогда не бегают львы. Быстро летела по золотому песку колесница царевича, словно по мощеной дороге.

Медленно шла свита, воины и сановники, – проваливаясь на каждом шагу в песок по самые бедра. Они кричали царевичу вслед, что это злое колдовство, но он не слышал их и продолжал свою погоню.

Когда они скрылись из вида, а Амель-Мардук выпустил последнюю стрелу из своего колчана – все стрелы при полном безветрии летели почему-то мимо, – львица вдруг обернулась, и прыгнула, и впилась зубами в шею лошади, что тянула колесницу царевича, и разорвала ей горло.

Амель-Мардук упал с колесницы, но быстро встал и, отбросив лук, вытащил меч. Львица с мордой, выкупанной в лошадиной крови, по-кошачьи умывалась.

Амель-Мардук стал медленно к ней подходить.

Львица же, умывшись, стала чистая. Забыла она одно только маленькое пятнышко на сгибе правой передней лапы. Она пошла прочь от царевича, постоянно оглядываясь, словно приглашая за собой.

Амель-Мардук последовал за нею, но меч свой в ножны не спрятал.

Вдруг львица пропала за песчаным холмом. Амель-Мардук поспешил за нею, а когда взобрался наверх, увидел, что перед ним простирается оазис, пестреющий зеленым, желтым, голубым.

Царевич спустился вниз и попал в райское место. С ветки на ветку перелетали разноцветные птички. Высоко в небо были устремлены финиковые пальмы, а чуть ниже них располагались кроны персиковых деревьев. На глади озера росли кувшинки и лотосы. Царевичу хотелось искупаться, но он помнил о том, что где-то здесь бродит львица и может напасть на него из-за сплетенных ветвей. А у него нет больше лука и воинов, только один меч, и даже если она не застигнет его врасплох, бой с ней будет тяжелым.

Но вместо львицы он встретил женщину с желтыми глазами. Она сидела на пороге шатра, убранная так прекрасно, трогала своими полными руками золотую лиру, а перед ней стоял кувшин с финиковым вином и блюда, полные фруктов.

Царевич сел подле нее, и она налила ему в бокал вина, а после начала играть на лире. Звуки музыки были так чудесны, что начали усыплять Амель-Мардука, но что-то не давало ему покоя: то ли желтые глаза женщины, то ли красное пятно лошадиной крови на правом ее локте…

– Ну, полно, – сказала она и одернула рукав пониже. – Какая тебе разница, женщина или львица?

Глаза его налились, словно бычьи, и он взял ее прямо там, на ковре перед шатром, а когда, утомленный любовной игрой, лег рядом с ней и закрыл глаза, то все звуки – пение птиц, шорох тканей, журчание воды – вдруг пропали.

Он открыл глаза и увидел, что нет ничего – ни шатра, ни девы, ни оазиса. Только бесконечная пустыня. А семя его излилось в песок.

Он нашел своих спутников, вернулся домой, оставшись с горьким чувством обмана в душе, и постарался поскорее забыть это все. И так крепко забыл, что очень удивился, когда девять месяцев спустя ему принесли корзину, найденную у входа во дворец.

В корзине лежала хорошенькая новорожденная девочка.

А повыше правого локтя у нее было красное родимое пятно.

Глава 4

Три сестры

Одним утром – тем утром, что отрезало от живой Шемхет часть ее души – в Дом Праха постучал отряд стражников.

Привратник, глядя на них, помедлил, прежде чем открывать. Но капитан стражи сказал:

– У меня приказ царя.

И тогда привратник открыл им ворота, ведь ничто не может быть выше воли царя, а сам побежал предупредить жриц.

Убартум, Шемхет, Айарту приготовились гадать и взяли уже умерщвленного черного ягненка, чтобы разрезать его печень и узнать ответы на свои вопросы. Шемхет занесла нож, но он, словно рыбка, выскользнул из ее пальцев, чиркнул по ним и упал на пол. Это была лишь царапина, однако нож, обагренный кровью жрицы, больше не годился для гаданий, и сама Шемхет не могла больше их проводить.

Привратник ворвался в предзал храма с громким криком, и женщины, переглянувшись, прервали не начатый толком ритуал. Ягненок остался покинутым на алтаре.

Жрицы вышли во внутренний двор, где уже стояли ровными рядами царские солдаты. С другой стороны двора сгрудились младшие жрицы и стояли там молчаливой и плотной толпой.

Капитан сделал шаг вперед и, узнав в Убартум верховную жрицу по узору на ее платье, сказал:

– Царь Амель-Мардук ушел сегодня ночью в Страну без Возврата. Царь Нериглисар велит привести к себе сей же час всех детей покойного царя. Которая из вас – девица Шемхет?

Шемхет будто оглохла и не услышала вопроса.

Вперед шагнула Убартум и сказала грозно:

– Я – дочь царя Кандалану. Когда мой отец ушел в Страну без Возврата, новый царь, Навуходоносор, прислал за мной плакальщиц и паланкин с тремя вельможами, но не отряд вооруженных воинов. Это больше похоже на конвой, чем на стражу. Что вам велено делать со жрицей царицы смерти?

– Светлая жрица, нам велено привести девицу во дворец, и царь решит ее судьбу. Пусть немедленно идет с нами.

– Вы принесли ей весть о гибели отца и ждете, что она пойдет с вами сразу? У вас не было отцов? У вас нет сердец?

– Не надо, Убартум, – сказала Шемхет, а в висках у нее все стучало, стучало, а в груди все стонало, стонало. – Конечно, я пойду с ними. Скажите лишь, от чего умер пресветлый царь? Вчера еще он был в добром здравии.

Капитан смотрел на нее так, словно не видел, но после, ничего не ответив, поманил к себе, и Шемхет, неловко переставляя ноги, шатаясь, как новорожденный теленок, пошла к нему. Воины окружили ее и повели через город.

Шемхет шла, и мысли ее были очень плоскими. Она вдруг изумилась расстоянию между храмом и дворцом – она ходила им часто, и никогда путь не казался ей таким долгим. В какой-то момент она поверила, что ей не дойти: ноги плохо слушались. Она ждала, что воины будут ее подгонять – им не терпелось кому-то отдать ее и забыть поскорее о ней, как о неприятном, но необходимом деле, она это видела, но не могла идти быстрее.

Вдруг перед ними возник отряд из шести воинов, и самый маленький из них сказал голосом ее двоюродного брата, сына Нериглисара Лабаши:

– Передайте нам царевну Шемхет, чтобы мы могли сопроводить ее к царю.

– При всем уважении, царевич, не можем передать вам девицу. Нам велено привести ее прямо в круглый зал.

– Хорошо, – сказал Лабаши. Голос у него начал ломаться, но он еще говорил высоко – ему только исполнилось шестнадцать лет. – Я пойду с вами. И хочу поговорить с сестрой.

Капитан сделал жест рукой и слегка поклонился, предлагая Лабаши занять место во главе колонны. Лабаши потянул Шемхет за руку, и она пошла впереди, рядом с ним. Воины следовали на некотором отдалении.

– Запоминай, – сказал негромко Лабаши, и глаза у него были большие и очень виноватые, – запоминай слова: «Амель-Мардук был слабый царь, и поэтому он был убит, ибо заслуживал смерти». Если тебя спросят о нем или о моем отце, говори только их.

Шемхет остановилась. Но Лабаши потянул ее за руку, и она снова пошла, слушая, как он тихо говорит, почти не шевеля губами:

– Я тебя случайно встретил, но хочу помочь. Не привлекай внимания, и так очень многие смотрят на нас. Если спросят, кто ты, отвечай сначала, что дочь рабыни, а потом – что жрица Эрешкигаль. Не говори, что ты дочь покойного царя, все это и так знают, но им важно, как ты ответишь. Они… говорили мне, что тебя и других сестер не тронут, но хорошенько запомни все, что я тебе сказал. Ты поняла?

Шемхет шевельнула сухими губами и сказала:

– Да.

И тогда Лабаши ускорился и пошел впереди нее.

Шемхет едва поспевала за ним. Они миновали ламассу. Ничего не изменилось в облике каменных привратников, они так же торжественно и зловеще таращили глаза в пустоту.

«Ведь вы должны были защищать царя, – подумала Шемхет, – но не защитили. Зачем вы здесь стоите столько веков? Глазастые истуканы».

Но кроме этого яростного всполоха она чувствовала, будто тонет в чем-то холодном и отрезвляющем, потому что в том месте, куда вели Шемхет, нельзя было чувствовать. Но там надо было думать, и от того, как быстро ты будешь думать, зависела в итоге твоя жизнь.

Дворец оказался непривычно тихим и пустым, только вооруженные отряды мужчин стояли караулами здесь и там. Большинство из них не было стражниками дворца, а носило одежду походных воинов. Они провожали Шемхет и ее конвой равнодушными взглядами.

Иногда встречались женщины: жрицы Иштар, служанки, рабыни. Жрицы Иштар ритуально присыпа́ли кровавые пятна солью, запечатывая ее, закрывая проход проклятиям и демонам, что могли прийти на кровавый запах. За ними следовали рабыни, которые это все убирали.

Шемхет не отводила лица и твердо шла вперед.

Лабаши остановился и нерешительно посмотрел на нее. Он был еще мальчик по сложению, воинским качествам и всему прочему. Положение царского племянника не сильно добавляло ему веса и статуса среди мужчин. Даже сейчас доспехи казались ему велики… но теперь его все слушались.

– Я пойду, – как-то неловко сказал Лабаши. – Удачи тебе, сестра.

Он и его охрана отделились от большого конвоя Шемхет – зачем так много воинов для сопровождения одной девушки? Быть может, боялись не ее, а того, что кто-то мог отбить ее по дороге?

Капитан двинулся вперед, и Шемхет пошла за ним.

Иногда в больших залах они наталкивались на патрули. Пройдя близко от одного такого, Шемхет поняла, что на всех мужчинах надета полная броня. Как на войне, а не в царском дворце.

– Мы пойдем мимо гарема, – странным голосом сказал капитан, глядя на Шемхет. – Ты лучше не поднимай глаза, пока я не скажу, что можно. Смотри на свои ноги.

Шемхет кивнула, и они повернули налево, прошли два поворота.

Шемхет почувствовала запах гарема – притирания[6] и духи́. Но теперь к этому добавился иной запах: протяжный смрад соли, крови и испражнений. Забыв о предостережении капитана, она почти против воли подняла голову.

На торопливо сбитой виселице, аккурат напротив изящных ворот в гарем, висели нарядные, прекрасные, мертвые отцовские наложницы. Головки их неестественно смотрели в одну сторону, тянулись сломанными шеями направо, словно хотели рассмотреть что-то интересное, словно ждали гостей. Туники на них были дорогие, не хватало только украшений: их сорвали – мочки ушей кровили.

Шемхет затошнило.

«Нельзя, нельзя, нельзя, – сказала себе она. – Надо идти. Не думай о них. И об отце. Вот твоя нога. Оторви ее от пола и сделай шаг. Один шаг вперед. Давай. Так, хорошо. Теперь другая».

Она шла, глядя вниз, словно самая скромная из девушек, но знала: там, справа, висит невыносимое, то, что нужно скорее пройти. Знала: стоит поднять взгляд – и она увидит их. И больше не сможет убедить себя, будто и думать про них забыла, будто их там и не висело никогда. Взгляд ее, как проклятый, тянулся обратно, но голове своей она еще была хозяйкой, могла еще держать ее опущенной – и держала.

Шемхет знала, сколько времени нужно, чтобы пройти мимо гарема, но никогда это время не тянулось так долго.

Ее привели в круглую залу, где собралось очень много людей, и капитан подвел Шемхет к женщинам, сидевшим на полу. Вокруг них было свободное место, словно там пролегала невидимая граница, которую никто не решался нарушить. Шемхет подтолкнули в их круг. Она неловко села к женщинам, едва не завалилась, но чьи-то руки ловко, ласково придержали ее за плечо. И только оглянувшись на тех, кому принадлежали руки, Шемхет узнала сестру.

Инну и Неруд сидели плечом к плечу. Лицо Инну было под покрывалом, на руках у Неруд лежал крошечный младенец.

– Ты жива… – сказала Инну и замолчала. Она, казалось, хотела обрадоваться, но радость ее умерла прежде, чем успела выйти на поверхность.

Шемхет оглядела других женщин – то оказались отцовские жены числом три. Младшей было семнадцать, средней – тридцать, старшей – пятьдесят. Шемхет знала каждую.

Младенец на руках у Неруд завозился, и она сказала беспокойно:

– Она родилась вечером. У рабыни. Рабыню забрали, но ее я не отдала. Скоро нужна будет кормилица. Она голодная.

И что-то такое, видимо, проступило на лице Шемхет, что Неруд сказала резко:

– Она – наша сестра. Я ее никому не отдам!

Шемхет кивнула и придвинулась ближе к сестрам.

Потянулось ожидание. В комнату заходили и выходили молодые мужчины, одетые в броню, смотрели на женщин безразлично, словно насквозь. Никто ничего не говорил им, а сами они боялись спросить.

Чувства Шемхет, притупленные сначала страхом и первым ужасом, начали оттаивать, жечь, как кипящая вода, в груди. Ожидание было невыносимо. Они боялись говорить, боялись резко двигаться или выйти из своего заколдованного круга.

Ребенок начал хныкать, а потом и плакать.

Одна из жен отца – самая младшая – серолицая, испереживавшаяся, прошипела Неруд:

– Заставь ее замолчать, а не то…

Шемхет неожиданно для всех и самой себя встала, нависла над нею и сказала злым, чужим, высоким голосом:

– Молчи! Не то я заколдую тебя так, что твои внутренности сгниют! Или покажу демонам к тебе дорогу, чтобы терзали тебя во сне так, что ты будешь бояться ночей!

Таких заклинаний она не знала. Но знала, что люди часто приравнивают жриц Эрешкигаль к колдуньям. Такая вспышка гнева была для Шемхет в новинку и испугала бы ее саму, если бы у нее остались силы на это.

Жена хотела было что-то ответить – хоть она испугалась, но долгое, истерзывающее ожидание притупило ее страх. Но в этот момент к ним подошли несколько воинов и велели идти в тронный зал.

Пока их вели, Шемхет оглядывалась в поисках Арана – он ведь начальник стражи! – и сама не знала, где могла бы его увидеть. Среди групп пленных, которые им встречались? Среди тел, которые… тоже встречались. Мог он выжить? Но его не было видно. Может, и хорошо. Это давало призрачную надежду.

Вместе с остальными женщинами Шемхет прошла по длинным коридорам в большой тронный зал. Там, где прежде сидел отец Шемхет, теперь сидел ее дядя, Нериглисар.

Колонны, изразцы, изображения сражений, выбитые на стенах гимны, ало-золотые царские одежды, пышные балдахины, стража с блестящими щитами, медные зеркала – все это когда-то очень подходило Амель-Мардуку.

Теперь все очень шло Нериглисару.

Он влился в стены, занавески, в саму плоть Вавилона и стал теперь таким же орнаментом. Орнаментом, символом, мощью, голосом, прихотью, статью и жестокостью Вавилона.

Весь зал был залит воинами в сияющих доспехах, и Шемхет ощущала себя маленьким и грязным черным пятном среди этого блестящего великолепия. Где-то очень глубоко у нее внутри уже подняла львиную голову слепая ярость.

«Колдунам и жрецам перед смертью вырезают языки, – подумала она, глядя на дядю, – но если я буду достаточно быстрой, то успею его проклясть. Главное – проклясть только его, а не весь Вавилон. Вавилон не должен пострадать. Женское проклятие – слабое, но сегодня пролилось много крови, и царская кровь тоже, новый царь уязвим, завеса между жизнью и смертью тонка. Мое проклятие сможет пробиться. Главное – правильно подобрать слова».

Лабаши стоял у возвышения – наследник, старший сын. Худой кудрявый юноша. Казалось, что он заблудился среди лабиринтов Вавилона и попал сюда случайно.

По воинам прошла рябь, и Шемхет оторвалась от разглядывания Лабаши. Взгляд ее пошел по кругу. Она ощущала себя так, словно у нее кружится голова, но стояла она прямо и твердо.

Взгляд ее уперся в Набонида. Он стоял неподалеку от трона – его вид и место были скромны, но однозначны. Его лицо сегодня казалось еще краснее обычного, но ничего особенного не выражало.

Едва Шемхет успела удивиться этому, как заколдованный взгляд ее скользнул дальше, и она увидела Арана, стоявшего подле отца. На нем были полные боевые доспехи, и они выглядели запыленными, местами в разводах, как будто их очистили не очень тщательно, в спешке. Лицо у Арана тоже было какое-то запыленное, а взгляд – настороженный, торопящий что-то или кого-то.

Вперед выступил человек в доспехах и наспех наброшенной накидке сановника. Движения у него были дерганные, но заговорил он плавно и громко:

– Владыка Нериглисар, царь Вавилона, благочестивый мудрец, возлюбленный Набу, обладающий благоразумием, научившийся принимать мудрость, постигший богов и поклоняющийся их величию, заботливый радетель Вавилона и Борсиппы, мудрый сын царя Навуходоносора Второго, милостью Мардука сегодня воцарившийся над Вавилоном, будет говорить сегодня через меня, своего глашатая. Долгое время народ вавилонский жил под властью Амель-Мардука, который обманом получил трон: однажды давно играли в кости два брата, и старший поставил свое первородство, и проиграл. По старшинству и праву великой игры старшим стал Нериглисар. Но когда пришел час, Амель-Мардук увенчал себя короной в обход своего старшего брата Нериглисара. В великой милости своей Нериглисар позволил ему взять власть, думая, что, быть может, Амель-Мардук будет хорошим царем. Но он оказался слаб. Слаб и лжив. И тогда Нериглисар – не для себя, но лишь для блага Вавилона – вернул принадлежащее себе по праву. Вы, жены и наложницы из знатных вавилонских родов, выданные за обманщика – на вас нет вины. Вас поместят в одну из башен Вавилона сроком на пять месяцев. И с вами будут обращаться так, как обращались прежде. Если окажется, что вы носите под сердцем своим дитя, то останетесь там до рождения ребенка. После вас отпустят к вашим семьям, и вы сможете забрать с собой свадебные подарки. В храме Иштар над вами прочитают очистительные молитвы, и вы, свободные от скверны, сможете выходить замуж, распоряжаясь собой, как вдовы.

Легкий, почти неслышимый выдох облегчения пронесся рядом с сестрами. Шемхет и Неруд переглянулись.

– Что касается вас, дочери Амель-Мардука… Выйдите вперед, чтобы царь мог рассмотреть вас.

Вперед шагнули Шемхет, Инну и Неруд с младенцем на руках. Удивительное дело: он затих.

Царь сделал жест рукой и спросил уже сам:

– Которая из вас царевна Шемхет? – Голос у него оказался зычный, будто он говорил из колодца.

Шемхет поежилась. Но любой голос страшен, когда принадлежит тому, кто держит твою судьбу в своих руках и не славится милосердием.

– Я, – ответила Шемхет. И добавила горько: – Я, государь.

– Которая из вас царевна Неруд?

– Я, государь, – ответила Неруд. – А это моя новорожденная сестра.

– А ты, стало быть, Инну, – сказал царь, не обратив внимания на младенца. – Открой лицо.

Инну медленно подняла покрывало. Когда ее пятно обнажилось, по рядам воинов прошел легкий шепот. Царь не удивился ее лицу, но спросил – лениво, без желания обидеть, как о чем-то очень естественном:

– Почему тебя не убили в детстве? Ты – чудовище. Дурной знак. Таких младенцев надо душить на алтаре. Почему ты еще жива?

– Я не знаю, – сказала Инну. – Мой государь велит это исправить?

Тон ее был кроток, но слова – дерзки. По толпе прокатился стон ужаса. Нериглисар словно не заметил этого, как прежде не заметил младенца на руках у Неруд.

Шемхет подумала, на одно мгновение только, что он, быть может, невнимателен – и после всю жизнь смеялась над собой за это предположение.

– Девица Шемхет, я думал велеть тебе выйти замуж…

– Государь, – сказала Шемхет сухими губами, – я жрица пресветлой Эрешкигаль. Жрицы живут ее помыслами и служением ей. Никто из нас не может выйти замуж или зачать ребенка, ведь пресветлая госпожа бездетна.

– Да, мне донесли. Был тот, кто просил твоей руки, но я не стану оскорблять богиню. Живи как жила, жрица Шемхет.

Шемхет поклонилась. И подумала, что он, быть может, не так грозен – и после всю жизнь сожалела об этой глупой надежде.

– Что касается тебя, Инну, то ты отправишься невестой к царю персов, с богатыми дарами. Он просил о невесте из нашего рода для своего сына. Ходи, как сейчас, скрытая плотной тканью. А за день до свадьбы ты снимешь свое покрывало. И покажешься всем – и царю, и царевичу Киру, и народу, и знати. Чтобы все видели твое увечье.

«Это будет оскорблением, – поняла Шемхет. – Племянница царя Вавилона, гибкая дева в золоте и шелках… Со скрываемым пятном на половину лица, явленным в канун свадьбы… Насмешка. Оскорбление. Это будет объявлением войны Персии. И первой в этой войне погибнет Инну».

Инну отчаянно и гордо воскликнула, словно осчастливленная приказом:

– Будет воля твоя, о великий царь! – и опустила покрывало. Плечи ее дрогнули, но ни звука не донеслось из-под покрывала.

Но царь не глядел уже на нее, она была ему неинтересна. Он смотрел на другую сестру.

– Шагни ко мне, царевна Неруд. Дай рассмотреть тебя.

Неруд бесстрашно подошла ближе к трону.

– Ты прекрасна, – сказал царь, словно решил для себя очень важный вопрос. – Ты прекрасна, и говорят, что ты добродетельна и трудолюбива.

– Спасибо, государь, – ответила Неруд.

– А самое главное – ты царского рода по матери и по отцу. Ты дочь главной жены царя. Не рабыни и не наложницы… Говоришь, ребенок, которого ты держишь на руках – твоя сестра?

– Да, государь, – с заминкой ответила Неруд.

– Разверни ребенка.

Неруд крепче прижала к себе младенца и проговорила с заминкой:

– Он… грязен, великий царь. Я отдам ее служанке. Незачем царю смотреть на такое.

– Я видел много вспоротых кишок. Полагаешь, что младенец чем-то оскорбит мой взор? Разверни.

Неруд не сразу подчинилась его словам. Она разворачивала ребенка медленно, аккуратно, нехотя, но когда она сняла последнюю пеленку, все поняли, почему: это был мальчик. Неруд, назвав его девочкой, хотела спрятать от гнева царя… Нет, не гнева – лишь практичности: все мужское потомство предшественника следовало истребить.

Шемхет мельком подумала о трех своих маленьких братьях, таких шумных и несхожих, холод прошел по всей ее коже. Но страх за Неруд, осмелившейся обмануть царя, перевесил.

Повисла тишина.

Неруд стояла, сгорбившись, прижимая к себе младенца, смотрела лишь на него.

Царь сказал только:

– Аран.

И Шемхет смотрела, белыми глазами смотрела, как сон, как видение, как то, что происходит не на самом деле. Видела, как Аран отлепился от отца, от других воинов, из орнамента стал героем. Ну же, Аран, любовь моя, безмолвная любовь моя, сокрытая любовь моя, сделай верный выбор! Это же сон – да как же тебе ошибиться? Это же сон – да как же тебе сделать зло?

И Шемхет смотрела, черными глазами смотрела, как Аран вырывает у Неруд мальчика, как уносит его, и мальчик кричит, а после – крик прекращается.

Это просто пропадает звук во сне, так бывает, думалось Шемхет. Так бывает, а на самом деле мальчик кричит, Аран не сделает ему зла. А может, он его просто накормил, дал ему коровьего молока, или там, за дверью, стояла кормилица, которая подала последнему сыну мертвого царя большую, полную грудь, чтобы он поел, чтобы он продолжил жить.

Аран не будет убивать ребенка, говорила себе Шемхет, когда Аран вернулся.

Но руки его были пусты… Пусты и чисты.

– А ты, царевна Неруд, – сказал царь, – дочь царя Вавилона, внучка царя Вавилона, дочь царицы, прибывшей из Мидии, станешь мне женой. Трех жен я похоронил, теперь нужна мне четвертая жена, чтобы грела мне постель, чтобы волосами вытирала мои ноги, чтобы рожала мне сыновей – чтобы грызлись они злыми псами у моего смертного ложа, и самый сильный и самый злой стал царем Вавилона, как сегодня им стал я.

И царевна Неруд – белая лилия царевна Неруд – пала пред его ногами, простерлась ниц, не в силах протестовать, и слезы текли из ее глаз, и плавили мрамор зала.

Но сердца людские крепче мрамора и тверже гранита, и их не поколебали горячие слезы белой лилии – царевны Неруд.

Апокриф

О белой лилии вавилона

Царевна Неруд родилась пятой, живой после четырех мертвецов, первой живой дочерью царя.

«Живая, живая», – смеялись от радости во дворце женщины с раскрашенными глазами.

Значит, царское семя цепко.

«Живая, живая», – радовались мужчины с кучерявыми бородами на улицах города.

Значит, у царя будет когда-нибудь и сын-царевич.

«Живая, живая», – плакали надрывно вербы, склоняясь к серебристым и черным водам Евфрата.

Раз живет, значит, будет страдать.

Правы были женщины дворца, правы были мужчины города, правы были вербы, склоненные над Евфратом.

Обманулись женщины – смело песчаным ураганом все потомство царя.

Обманулись мужчины – не всякий наследник становится царем.

Только вербы не обманулись.

Неруд росла в каменных залах дворца, училась готовить, училась повелевать, училась шить, училась произносить гимны богам и отправлять им жертвы.

Узкое было лицо у царевны Неруд. Узкое лицо, но широкие бедра.

Тихий был голос у царевны Неруд. Тихий голос, но громкое имя.

Никто не знал царевны Неруд. Никто не знал и не хотел узнать, и всех меньше – она сама.

Петь ли любила царевна Неруд? Окунаться в черные воды холодного бассейна?

Может, кто-нибудь и узнал бы когда-нибудь, стань она чужестранной царицей, стань она женой прославленного воина нашего, стань она жрицей.

Но, увы, она стала Великой Царицей Вавилонской.

Цепко было царское семя, цепко, да некрепко – только четверо братьев от разных матерей родилось у царевны Неруд.

А дядьев у нее было сорок.

Одной безлунной ночью, когда спали крепко собаки, спали крепко стражники, сын начальника дворцовой стражи Аран отворил Малые врата дворца и впустил внутрь множество воинов в медных доспехах, с острыми мечами, длинными кинжалами и суровыми лицами. Вел их царский брат Нериглисар.

Быстро разошлись они по дворцу, смывая сопротивление, как паводок речной воды затапливает норы. Быстро, деловито перебили они стражников, верных царю, и остановились перед царскими покоями.

Суровый предводитель их, брат царя, прежде быстрый и злой, тут остановился и сказал глухо:

– Не могу. Он брат мне. Идите вы. Принесите мне голову, только голову.

И остался стоять у дверей, словно стражник.

Словно сторож брату своему.

Последователи его, пьяные от пролитой крови, подбадривая друг друга выкриками, зашли в покои.

Потом была тишина, резкий крик – и вот уже брату царя протягивают голову без тела, голову с заспанными и удивленными глазами.

Долго Нериглисар смотрел на голову брата, потом положил ее аккуратно на стол. Больше не колебался. На смерти царевичей-племянников в ту же ночь смотрел, не отворачиваясь.

Умер царь – новый царь взял власть.

Царю Нериглисару на голову возложили венец, и он венчался с богиней Иштар, надев семь золотых колец на пальцы ее жрицы. То стала его небесная жена.

Многих сподвижников прежнего царя колесовал он, четвертовал, сварил в масле, а когда огляделся – много новых чиновников и военачальников стояло вокруг него.

Тогда он решил взять себе другую жену, жену земную, и велел привести к своему престолу царевну Неруд, тихую царевну Неруд.

Пришла царевна, запутанная в небеленые одежды, как нищенка. Смотрела на царя, что убил ее отца и четверых братьев – не с гневом смотрела, со страхом.

Так сказал ей царь:

– Мне нужна жена, дочь прежнего царя, и ты будешь моей женой, потому что сестры твои нехороши. Три из них рождены от рабынь, четвертая кривая, пятая косая, шестая дурочка, седьмая девочка.

И тогда кончилась счастливая жизнь царевны Неруд и началась жизнь печальная.

Глава 5

Разлуки и разрывы

Шемхет, стоя за столом, месила руками горькое тесто. Из этого теста выпекался хлеб для поминальной службы: его преломлял близкий родственник покойника, братая мертвого с живым. Шемхет взяла еще муки, добавила в нее истолченные травы – хлеб должен был быть очень сухой. Пекли его с запасом, а потом брали понемногу. Обычно хватало на месяц. Но в прошлом месяце случилось много смертей, и хлеб закончился.

Шемхет продолжала месить – взбивала, щипала, жала, мяла, теребила белую плоть теста, – а мысли ее были далеко-далеко.

Полгода прошло с убийства… Смерти – поправляла себя Шемхет, которой очень хотелось жить, – со смерти Амель-Мардука. Сознание затянуло края раны, и острая боль отступила. Иногда Шемхет еще снился хор повешенных наложниц: как пели они тонкими голосами, – откуда сильному голосу взяться, если сломана шея? – пели и все искоса смотрели на нее выкаченными глазами.

Иногда снились братья. В ее снах они совсем не обращали на нее внимания. Их было семеро: трое старших, умерших от войны и чумы, трое погодков, убитых дядей, и безымянный младенец, которого Неруд пыталась выдать за девочку.

После таких снов Шемхет всегда радовалась, что у нее, как у всех старших жриц, есть своя маленькая комната – никто не сможет рассказать всем, какие имена она шепчет во сне.

Инну два месяца назад отправилась в Персию со свадебной процессией и приданым, которое смотрелось достаточным. Прощаясь, Шемхет и Неруд долго обнимали ее, но разлука была неизбежна, и глаза их, хоть и были влажны, не плакали. Инну подняла вуаль и смотрела на сестер прямо и сухо, лицо ее выглядело застывшим, словно она заглянула в глаза своей судьбе, познала ее до конца, и ничто уже не могло удивить или поразить ее. Словно она предвидела все: обман, презрение, убийство, войну – все, ожидавшее ее впереди.

Предвидела и приняла. И больше не хотела изменить.

С раннего детства Инну, глядя на свое отражение, спрашивала себя: какой может быть судьба такой девочки – умной, царского рода, но обезображенной? В какой-то момент она словно отреклась от самой себя и наблюдала за собой со стороны. И вот теперь получила ответ.

Ни слова не сказала Инну на прощание сестрам. Отправилась в путь, и больше они никогда ее не видели. Лишь раз, годы спустя, Шемхет в одном страшном лице как будто различила очертания Инну. Но была ли это действительно она?..

Обнялись осиротело, проводив ее в путь, две оставшиеся сестры.

Шемхет – живая, желавшая жить, желавшая забыть, – бежала от боли и редко теперь приходила во дворец. Жизнь ее оставалась прежней, только реже обращались к ней «царевна» и чаще – «жрица». Но Шемхет сама уже много лет думала про себя именно как про жрицу, и это не оказалось для нее неожиданностью или болью. Она надзирала над ткачихами, что ткали саваны, собирала травы и варила зелья, совершала обряды, произносила молитвы, ходила к умирающим, но чаще – к уже умершим, обращалась с ними ласково, а с их родственниками говорила утешительно.

Все чаще попадались ей молодые мужчины, как будто еще живые, еще розовые, умершие от причин, не видных снаружи. Она омывала их без стеснения, но с затаенной грустью во взгляде: я могла бы любить этого, пока он был жив, сильными руками он бы перенес меня через мост и не запыхался; или этого – его кудри свивались бы бесконечными черными, словно вавилонская ночь, кругами, и я бы запускала в них пальцы.

Только иногда, когда совсем не требовалось думать, а лишь привычно работать руками – например месить тесто, – мысли Шемхет сворачивали к Нериглисару.

Она думала о нем, и мысли ее были однообразны: она воображала его смерть. То представляла, как его предают его же военачальники, и он погибает в бою, и тела его не находят, и погребальные обряды совершить нельзя – тогда он оказывается проклят и в посмертии. То думала, как его забирает чума, но только медленно, и он умирает мучительно, долго, а потом она, Шемхет, омывает его, и берет для этого воду, в которой плавали свиньи, и вырезает ему язык, чтобы он молчал в посмертии, и насыпает жгучий перец в глаза, чтобы он не мог видеть. Иногда – часто – она мечтала, чтобы ее брат – самый старший, Угбару, – не погиб на войне, а лишь задержался на много лет в песках, блуждая от оазиса к оазису, от миража к миражу, чтобы он – веселый, сильный, молодой, – вернулся с войском и убил царя. Шемхет помнила похороны Угбару, но сейчас хотела надеяться, что все ошиблись, что умер не он, а тот, кто украл его одежды. Для этого есть основания, говорила она себе: лицо Угбару было срублено пополам, когда он вернулся на щите, могли и перепутать.

Шемхет стала носить покрывало, как Инну. Во время великих обрядов жрицы Эрешкигаль иногда надевали особые покрывала – одинаковые, черные. В них они походили на стаю воронов, на нечто уже нечеловеческое, на посланниц и проводников воли пресветлой богини. Но, кроме этих случаев, лица закрывали редко. Шемхет же замечала иногда, как по ее лицу проходит судорога ярости, с которой она не могла справиться, и боялась, что это заметят другие. Чаще всего она подкалывала покрывало гребнем на затылке и опускала его на лицо, если успевала почувствовать, как на нее накатывает злость.

И сейчас Шемхет поняла, что ее лицо опять исказилось, – по двум слезинкам, упавшим на тесто. Она сердито провела тыльной стороной ладони по лицу и накрыла тесто полотенцем – пусть дозревает.

В кухню зашла Убартум. Шемхет подняла на нее глаза, стараясь выглядеть спокойнее. Верховная жрица слишком легко читала сердца, а жалости к себе Шемхет не хотела. Но сейчас Убартум было не до того, чтобы вглядываться в лица других, она казалась очень занятой. Она сказала:

– Айарту доделает, я скажу ей. Иди, тебя просят явиться во дворец.

Шемхет подобралась, ощутила, как кровь отливает от лица и пальцев, как они делаются совсем непослушными, но Убартум, увидев побелевшее лицо Шемхет, сухо дополнила:

– Из покоев царицы пришел гонец.

Шемхет замерла было, а потом поняла: Неруд, это Неруд зовет свою сестру. Смесь радости и стыда омыла ее сердце.

Шемхет старалась не бывать во дворце, ругала себя за это, но заставить себя было сущей мукой. Она не хотела приходить – а Неруд не могла приходить к ней. Три месяца минуло с их последней встречи.

Шемхет омыла руки, вытерла их полотенцем, поправила покрывало на голове. Подумала и набросила его на лицо: она идет во дворец, а во дворце ей часто хочется кривиться от боли и ярости. Шемхет знала, что когда-нибудь справится с этим, вновь сможет владеть своим лицом, но пока получалось плохо, совсем плохо, как никогда не бывало раньше.

Гонец привел ее к воротам гарема, раскланялся, проворно растворился в сухой коричневой глине дворца. Прежде Шемхет встречалась с сестрой и в других местах, но теперь она – жена царя, а жена царя должна жить в гареме.

Ничто не напоминало о повешенных наложницах. Вместо старых Нериглисар привел своих, и они были такие же, как прежние: так же нежно и лукаво смотрели черными глазами. Их бедра были такими же крутыми, и так же шли им золотые царские подарки.

Шемхет не запоминала их имен.

Она прошлась по гарему – он остался прежним. Шемхет было бы легче, если бы все переделали, но, видимо, Нериглисару было все равно. Он не был особенно страстен. Он был расчетлив, жесток, но умерен. Он был умен. И был хорошим воином. Хорошим правителем. Он понимал людей, он мог бы, пожалуй, сделать Вавилон лучшим местом.