Голоса из окон. Тайны старинных усадеб Петербурга

© Екатерина Кубрякова, текст, 2025

© Лилия Павлова, фотографии, 2025

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Читателю

О чем вы думаете, когда слышите «Усадьба под Петербургом»? Представьте себе место, где каждый камень, каждая трещина в старом паркете хранит в себе отголоски эпох, затерянных в туманной дымке прошлого. Усадьбы – эти крошечные вселенные, некогда принадлежавшие богатым, знатным, выдающимся людям ушедших времен – оказываются удивительно хрупкими перед неумолимым натиском времени. Они тают на глазах, словно призрачные видения, медленно уходя вслед за своими первыми владельцами, в то время как неказистые доходные дома, обитаемые простым людом, или городские строения, пусть не столь изысканные, но пронизанные живым пульсом петербургской жизни, упрямо противостоят годам.

Каждая строка этой книги – словно шаг по скрипучим половицам истории, а каждая страница – это причудливая мозаика великих и малых событий, смешанных в волшебном котле времени. Сквозь пелену тайн и загадок, через века и людские судьбы мы попытаемся хоть на мгновение ухватить тот невидимый узор, что незримо связывает нас с этими зданиями – безмолвными, но красноречивыми свидетелями былого великолепия.

Серия книг «Голоса из окон», в которой я собираю обрывки воспоминаний, связанные с адресами моего родного города, – это не энциклопедия и не краеведческое исследование. Скорее – калейдоскоп историй, своеобразная интерпретация genius loci – духа места, обитающего в старинных домах великого города. Попытка оживить здания голосами их знаменитых обитателей.

И, быть может, после этого путешествия по лабиринтам прошлого мы сможем уловить их тихий, едва различимый шепот. Почувствовать, что истории этих древних стен – это и наши собственные истории, причудливо сплетенные в одну великую, нескончаемую канву времени. Ведь усадьбы – это не просто архитектурные памятники, это живые свидетели эпох, хранители тайн и воспоминаний, ждущие того, кто сумеет разгадать их загадки и услышать их безмолвный рассказ.

Екатерина Кубрякова

Усадьба Рождествено

«Мы встречались за рекой, в парке имения, принадлежавшего моему дяде: в то лето он остался в Италии, и мы с Тамарой безраздельно владели и просторным этим парком с его мхами, и осенней лазурью, и русой тенью шуршащих аллей, и садом, полным мясистых, розовых и багряных георгин, и беседками, и скамьями, и террасами запертого дома. В темноте журчал дождь. За мостом тропинка, отороченная мокрым жасмином, круто шла вверх; приходилось слезать с велосипеда и толкать его в гору, и капало на руку. Наверху мертвенный свет карбида мелькал по лоснящимся колоннам, образующим портик с задней стороны дядиного дома. Там, в приютном углу у закрытых ставень окна, под аркадой, ждала меня Тамара. Я гасил фонарик и ощупью поднимался по скользким ступеням. В беспокойной тьме ночи столетние липы скрипели и шумно накипали ветром. Из сточной трубы, сбоку от благосклонных колонн, суетливо и неутомимо бежала вода, как в горном ущелье. Иногда случайный добавочный шорох заставлял Тамару обращать лицо в сторону воображаемых шагов, и тогда я различал ее таинственные черты; но это подкрадывался только дождь, и, тихо выпустив задержанное на мгновение дыхание, она опять закрывала глаза»[1].

Рождествено… Место, куда не раз возвращался в памяти американский (как он сам себя называл) писатель Владимир Набоков, место, где знал он каждую тропинку, каждый куст, и спустя десятилетия без труда смог бы мысленно пройти маршрутами своего детства и юности. Сюда, к себе 16‐летнему, на крутой муравчатый холм среди лип и дубов, к реке Оредеж переносится 55‐летний писатель, вспоминая свою первую, окутанную тайной любовь, и впервые за много лет решается облечь свои воспоминания в прозу на родном, русском языке.

1. Усадьба Рождествено

Как когда‐то в детстве, потешаясь над гувернером, Володя смотрел на сменяющиеся картинки, проецируемые на стену волшебным фонарем, так и теперь, спустя полвека, память его воскрешает счастливые и беззаботные сцены прошлого, тесно связанные с этим местом: от чувственных свиданий с 15‐летней соседкой по даче Валентиной Шульгиной, скрывающейся под именем Тамары, назад к малолетству в окружении учителей и бонн, игре в шахматы с отцом, в теннис с братом, подъемам ни свет ни заря для ловли бабочек, и еще дальше – к первым шагам, первым кубикам неподходящего для них цвета, открывшим малышу удивительный мир синестезии. Границы памяти выходят и за личные рамки. Гатчинский район Ленинградской области – это еще и увлекательные семейные истории о том, что предшествовало рождению Владимира.

Именно тут давным-давно, еще в XIX веке, познакомились и породнились соседи по имениям Дмитрий Набоков (министр юстиции при Александре II и III) и Иван Рукавишников (миллионер-золотопромышленник).

Набоковы владели имением в деревне Батово, в паре километров отсюда, а Рукавишниковы – имением «Вырская Мыза», предназначенным в приданое дочери Елене, и имением «Рождествено», напротив от Выры, предназначенным в наследство сыну Василию. Говорили, что рождественская усадьба построена на развалинах дворца, где «Петр I, знавший толк в отвратительном тиранстве, заточил Алексея».

Берега реки Оредеж, вид на которую открывался из всех трех усадеб, напоминали писателю, как бабушка (урожденная баронесса фон Корф) рассказывала ему о рыбалке, на которой познакомились его родители, а дорога в деревню Грязно – о велосипедной прогулке, где решилась судьба его матери (да и его самого). Будущий отец писателя, Владимир Набоков, так просто и неожиданно, посреди крутого подъема на холм, предложил Елене Рукавишниковой руку и сердце.

С самого рождения Владимир Владимирович Набоков жил на три усадьбы, находящиеся в пешей доступности друг от друга: «Наша Выра», «Бабушкино прелестное Батово» и «Дядина рождественская белая усадьба на муравчатом холме».

До наших дней дожила только усадьба «Рождествено», которую дядя писателя, Василий Рукавишников, живший в Италии денди с «внешностью и обнаженностью чувств Пруста», оставил в наследство своему любимому племяннику Владимиру в 1916 году. Последнее лето перед своей неожиданной и потрясшей всех смертью 44‐летний Василий провел в этих стенах.

Эксцентричный, не вынимавший гвоздик из петлицы пиджака, дипломат оформил со вкусом интерьеры подаренной отцом усадьбы и наполнил их диковинками, привезенными из путешествий: «шашечница мраморного пола в прохладной и звучной зале, небесный сверху свет, белые галерейки, саркофаг в одном углу гостиной, орган в другом, яркий запах тепличных цветов повсюду, лиловые занавески в кабинете, рукообразный предметик из слоновой кости для чесания спины». Своих детей Василий не имел, поэтому после его смерти Владимиру, помимо усадьбы, досталось еще и крупное состояние дяди (а римскую виллу и замок в Нижних Пиренеях получил по завещанию его итальянский друг).

Владельцем «Рождествено» Владимир Набоков был всего один год. Тогда 17‐летний юноша и видел «очаровательную, необыкновенную» усадьбу, прилегающий к ней парк с вековыми дубами и «незабвенную колоннаду заднего фасада, под романтической сенью которой сосредоточились в 1915 году счастливейшие часы его счастливой юности» в последний раз.

После революции в здании разместилось общежитие ветеринарного техникума (а сам техникум – в «Нашей Выре»), в войну – немецкая инженерная часть, потом школа. Знал ли об этом прославившийся в Америке писатель? Хотел ли знать? Не раз, понимая, впрочем, бесполезность своих дум, он представлял, как справит фальшивый паспорт, проникнет в Советскую Россию, отправится прямиком в «Рождествено»… Но что найдет там? Не лучше ли оставить это место призракам прошлого, идеальному миру волшебного детства и юности, в который всегда можно вернуться в своем воображении?

Средь пожелтевших берез навсегда осталась гибкая миниатюрная фигура Валечки Шульгиной, ждущая своего возлюбленного, неясный силуэт управляющего домом Евсея, почтительно предупредившего Владимира, что из кустов за парой наблюдает гувернер с огромным телескопом, заботливая мать, пришедшая в ярость от новостей о бессовестной слежке и приказавшая прекратить любые вмешательства в жизнь сына, – лишь оставлять ему по возвращении из «Рождествено» фрукты и простоквашу.

Бурный, полный страсти роман с Валей (Тамарой) сам собой незаметно угас, оставив «смесь мучительной любви, сожаления, удивления, стыда»[2]. Одновременно с этим исчезла и прежняя жизнь, и прежняя Россия. Вынужденный эмигрировать, писатель ставил знак равенства между потерей Родины и потерей возлюбленной, образ которой навсегда остался связан для него с невозвратным миром прошлого.

«Ее юмор, чудный беспечный смешок, быстрота речи, картавость, блеск и скользкая гладкость зубов, волосы, влажные веки, нежная грудь, старые туфельки, нос с горбинкой, дешевые сладкие духи – все это, смешиваясь, составило необыкновенную, восхитительную дымку, в которой совершенно потонули все мои чувства. Жизнь без Тамары казалась мне физической невозможностью, но, когда я говорил ей, что мы женимся, как только кончу гимназию, она твердила, что я очень ошибаюсь или говорю глупости»[167].

Уже в эмиграции, тоскуя по родным местам, 23‐летний Владимир вспомнил свою «В. Ш.» и их встречи на Миллионной, около особняка Набоковых, и рядом, на Дворцовой площади4.

• Если ветер судьбы, ради шутки,
• дохнув, забросит меня
• в тот город, желанный и жуткий,
• где ты вянешь день ото дня,

• и если на улице яркой
• иль в гостях, у новых друзей,
• иль там, у дворца, под аркой,
• средь лунных круглых теней,
• мы встретимся вновь, – о, Боже,
• как мы будем плакать тогда
• о том, что мы стали несхожи
• за эти глухие года;
• о юности, в юность влюбленной,
• о великой ее мечте,
• о том, что дома на Мильонной
• на вид уж совсем не те[3].

 Аросев Г. Владимир Набоков,

отец Владимира Набокова.

 Бойд Б. Владимир Набоков: русские годы.

 Набоков В. Другие берега.

 Набоков В. Память, говори.

 Набоков В. Стихи.

2. Владимир Набоков

Усадьба Пятая Гора

«Брискорн жаловался однажды, что получает мало дохода с курляндского имения, в соразмерности с капиталом, которого оно стоит.

– Послушайтесь моего совета, – сказал Кнорре, – употребите капитал на извороты. А между тем стерегите, не продается ли где имение в России подешевей цене. Вы его купите и будете иметь вдвое более дохода против курдяндского.

Брискорн послушался, продал имение, а деньги отдал другу Кнорре, чтоб пустить их в оборот. Между тем приглянулось ему наше родовое поместье «Пятая Гора», которое бабушка непременно хотела сбыть с рук, и он, согласившись в цене (сто пятьдесят пять тысяч рублей ассигнациями), дал пятнадцать тысяч в задаток».

Так, с откровенного разговора двух друзей, умного и уважаемого сенатора Федора Брискорна и столь же умного, но хитрого и лживого надворного советника Кнорре, началась новая страница истории загадочного имения Пятая Гора, в которой сплетутся лицемерие и расчет, красота и успех, голод и убийства, роскошь, плутовство, предательство и, наконец, смерть – через 20 лет после судьбоносного договора с Кнорре прах Брискорна будет покоиться под куполом этой самой церкви, сооруженной в его честь.

Итак, Федор Брискорн – добившийся внушительного успеха дипломат, бывший статс-секретарь Павла I, а ныне сенатор при императоре Александре I, человек с безукоризненной деловой репутацией, но в личностных качествах – скрытный, мнительный и недоверчивый. В обществе 40‐летнего политика считают странным, без устали сплетничают о его тайной домашней жизни (на правах супруги у Федора проживала «падшая женщина» Анна – то ли беглая матросская жена, по заверениям некоторых светских дам, то ли оказавшаяся в безвыходном положении дворянка) и недоумевают, как при всей своей подозрительности и закрытости своим единственным другом и советчиком во всех делах Брискорн выбрал плута Кнорре, которого те же светские языки прозвали лисой в медвежьей шкуре.

Кнорре, узнав о том, что Брискорн желает продать подаренное ему Павлом I курляндское имение и прикупить новое поближе к Петербургу, решил воспользоваться ситуацией и «помочь» единственному другу. Он пообещал через известных только ему одному людей пустить вырученные от продажи деньги «на извороты», бескорыстно заработать для Федора как минимум десять процентов прибыли, и пока тот ищет новое имение, увеличить его капитал. Когда же это время пришло, и Брискорн, которого родственники давно предупреждали о проделках мошенника, объявил Кнорре, что собирается покупать Пятую Гору и требует вернуть свои деньги, хитрый надворный советник, не моргнув глазом, удивленно сообщил, что расписок никаких не давал и не понимает, о каких деньгах идет речь. Процесс покупки Пятой Горы тем временем уже был запущен: нынешняя владелица имения Христина Фок уже получила от Брискорна задаток и ожидала следующего платежа.

Христина Фок была бабушкой будущего журналиста и писателя Николая Греча, которому в то время было шестандцать лет. Высокомерная, сварливая старушка унаследовала Пятую Гору с пятьюстами душ крестьян после смерти сестры, первой хозяйки имения, проведшей здесь последние свои годы и скончавшейся в 1802 году. Но имея долги и ведя дорогостоящий судебный процесс с зятем, Фок решила расстаться с имением. Николай, тем не менее, дважды успел остаться здесь на каникулы и с удовольствием вспоминал время, проведенное среди прекрасных местных пейзажей, несмотря на то что бабушка, содержавшая его мать с младшими детьми, ненавидела мальчика, постоянно оскорбляя память его умершего отца и попрекая каждым куском хлеба. Деньги решительной даме нужны были как можно скорее и, наконец, в 1804 году Пятая Гора была продана Брискорну. Христина Михайловна, прознав о трудностях сенатора, пошла на уступки: продала имение за сто сорок тысяч рублей, из которых получила девяносто одну тысячу, а остальные сорок девять тысяч были рассрочены.

Скандал, с которого началась новая глава в истории Пятой Горы, выдался нешуточный – чтобы вернуть свои деньги, Брискорн обратился лично к государю, но несмотря на то, что Кнорре поймали и признали виновным, сенатор вышел из зала суда не как победитель, а как сообщник мошенника. Кнорре обвинил его в ростовщичестве и лихоимстве, а вместо денег представил ему кучу векселей промотавшихся лиц.

Пятая Гора тем временем ждала своего хозяина, и, чтобы получить хоть какой‐то капитал, Брискорн предложил 31‐летней вдове Ольге Струковой, одной из участниц судебной тяжбы, руку и сердце.

Молодая вдова, недавно лишившаяся мужа, екатеринославского богача, и переехавшая в Петербург с двумя сыновьями девяти лет и одного года, охотно согласилась на выгодный брак. Остроумная и обаятельная девушка, привыкшая к роскошной жизни влиятельной помещицы и главенству в провинциальных светских кругах, получила возможность покорить столицу и увеличить свое благосостояние. С Пятой Горы, хозяйкой которой она стала сразу же после замужества, и началась ее трагическая слава, оставившая Ольгу Брискорн в истории, как бесчеловечную «салтычиху» и жестокую убийцу крепостных крестьян.

При всей своей одиозности пара умудрялась сохранять достойную репутацию в обществе. Чета Брискорнов вела приличествовавшую их положению светскую жизнь – о корыстолюбии успешного дипломата судачили разве что родственники (49 тысяч долга за Пятую Гору Брискорн не спешил отдавать наследнику Христины Фок, сохраняя при этом добродушный тон), а о жестоком обращении с прислугой новой госпожи, порядочной и ласковой с высокопоставленными гостями их петербургского особняка, можно было догадаться лишь по виду камердинера с разными пуговицами на порванном кафтане, оборванных лакеев да брани и криками, доносящихся из пыльных, запущенных внутренних комнат. В имении Пятая Гора, где Брискорны проводили летние месяцы, бесправному люду крепостницы было еще тяжелее – питавшиеся гнильем и умиравшие от холеры крестьяне, затеяв однажды бунт, были жестоко наказаны, а лидеры их – повешены. Над прекрасным имением с живописным прудом, фруктовым садом, огромным парком, усаженным лиственницами и липами, витал дух смерти от голода и болезней изнуренных непосильной работой крепостных.

Страстью Ольги было приумножение своего состояния – женщина скупала деревни, села, имения и, конечно, людей (в конце жизни она владела тремя тысячами душ и пятьюдесятью семью тыс. гектаров угодий).

Конец беззакониям своенравной помещицы был положен лишь в 1820‐х, когда отчаявшиеся крестьяне ее курского имения обратились с мольбой к самому Императору. Следствие установило, что всего за полгода на ткацкой фабрике Ольги погибло более стадвадцати человек, из них треть – дети от семи до пятнцадцати лет. Жертв морили голодом, истязали плетьми и палками, кормили гнилью, заставляли работать по пятнадцать часов и спать на соломе у своих станков. Крестьян, работавших на земле, помещица заставляла трудиться во все дни, включая праздники, в результате на свой урожай времени не оставалось – десятки семей голодали годами. Следствие длилось четыре года. За это время умерли Федор Брискорн и император Александр I. Новый император Николай I наказал «курскую Салтычиху», отстранив от управления фабрикой и взяв имение под государственную опеку. У нее, однако, оставались и другие, например Пятая Гора.

3. Усадьба Пятая Гора

Так как следствие было тайным, скандала не получилось – в столице Ольгу все также считали образцом благочестия. Набожная вдова жертвовала нищим и заказала постройку нескольких церквей. Одну из них, величественную церковь Святой Троицы, Ольга возвела в имении Пятая Гора в 1826 году, сразу после окончания следствия, и перезахоронила там прах Федора Брискорна и своего старшего сына – лютеран, погребенных до того в православной церкви ее злополучного курского имения. Храм Святой Троицы в Пятой Горе также был православным, но на упокоение здесь лютеран петербургская епархия, в отличие от курской, закрыла глаза.

Через десять лет умрет и 60‐летняя Ольга Брискорн – богатейшая помещица, светская дама и жестокая крепостница. Пятая Гора перейдет как обещанное приданое к ее младшей дочери, 26‐летней Елизавете, подруге Натальи Пушкиной, снимавшей в 1831 году вместе с мужем поэтом Александром Пушкиным квартиру в доме Брискорн на Галерной. Елизавета по иронии судьбы была замужем за государственным деятелем Алексеем Левшиным, который через четверть века будет стоять у истоков реформы по отмене крепостного права.

Левшины вскоре продали Пятую Гору, сменившую затем нескольких владелиц. К XX веку от 10 тысяч гектаров когда‐то обширного имения осталось лишь 400 – последняя хозяйка Пятой Горы, коннозаводчица Винницкая, распродала почти все земли. Церковь Святой Троицы, которая, как оказалось, была изначально построена из неподходящего для здешней почвы камня, еще при Винницкой была закрыта для богослужений из-за угрозы обрушения. При ней же ее отремонтировали, укрепив конструкцию, и храм, построенный убийцей крестьян на землях их злоключений, продолжил функционировать, принимая прихожан вплоть до 1960‐х.

Ныне 200‐летние руины украшают заросшую заброшенную местность с редкими остатками фундамента бывших деревянных усадебных построек, а деревня Пятая Гора, некогда населенная сотнями крепостных, сейчас насчитывает шестнадцать жителей. На месте давно разграбленных могил Брискорнов гуляют вороны, в бывшем алтаре растут кусты, а сквозь просветы обреченных на неминуемое разрушение колонн, по легенде, бродят призраки невинно убиенных душ и «курской Салтычихи», второй век замаливающей свои грехи.

 Арабоглы М. Три усадьбы, три судьбы.

 Греч Н. Записки о моей жизни.

 Описание Санкт-Петербургской губернии по уездам и станам.

 Памятная книжка Санкт-Петербургской губернии: описание губернии с адресными

и справочными сведениями.

 Пушкин А. Полное собрание сочинений. Переписка. 1828–1831.

Усадьба Приютино

Приютино, д. 1, г. Всеволожск, Ленинградская обл.

«Тра ла ла ла, тра ла ла ла, я презираю всех и вся. Ах Боже мой, как весело на даче! Что за время, что за покой. Хоть весь день пой. Бог мой… ах, не скажу… я пережила все, и теперь с сердечной пустоты пою, шалю, свищю, и все на Ю с одним исключением – только ЛЮБЛЮ нет, я к сему слову прилагаю отрицательную частичку не, и выходит все прекрасно. Не люблю. Прекрасно, прекрасно… Чу, едет кто‐то, не к нам ли? Нет, к нам некому быть, любимцы и любители все разъехались по местам, по морям, по буграм, по долам, по горам, по лесам, по садам, ай люли, люли, ай лелешеньки мои… смотрю и ничего не вижу, слушаю и ничего не слышу»[4].

Приютино… Или, лучше сказать, Prioutino – многим героям этой истории французский язык был ближе русского, и место это называли они именно так, с ударением на последний слог и грассирующей “r”. Здесь, в гостеприимной и всегда полной знаменитостей усадьбе президента Академии художеств, первого директора Публичной библиотеки и члена государственного совета Алексея Оленина, младшая дочь его, 20‐летняя Анна, юная фрейлина императрицы, звезда любого общества, остроумная, начитанная, «резвая, как мышь» и при том красавица, восхищавшая бесчисленных поклонников своими талантами, грацией и маленькими ножками, страдала от сердечных переживаний и томилась ожиданием замужества (на любовь пресыщенная светской жизнью девушка рассчитывать уже перестала).

4. Анна Оленина

• Искавши в мире идеала
• И не нашед его,
• Анета щастия искала
• В средине сердца своего.
• Все в 20 лет ей надоело:
• Веселье, балы и пиры[5].

На это крыльцо выбегала Анна Оленина, всматриваясь вдаль в ожидании увидеть экипаж В.; в эти окна выглядывала она, музицируя за роялем для П.; по этим ступеням бежала в свои покои, чтобы доверить дневнику боль расставания с А.; этой тропинкой прогуливалась с М., флиртуя при этом с К.

«Счастие меня нигде не ждет. Вот жизнь той, кто слишком много перечувствовал в своей молодости! Ей не исполнилось и двадцати, а она уже перестала радоваться жизни. Буду ли щастлива, Бог весть. Но сумневаюсь. Перейдя пределы отцовскаго дома, я оставляю большую часть щастья за собой. Муж, будь он ангел, не заменит мне все, что я оставлю. Буду ли я любить своего мужа? Да, потому что пред престолом Божьим я поклянусь любить его и повиноваться ему. По страсти ли я выду? НЕТ, потому что 29 марта я сердце схоронила навеки. И так как супружество есть вещь прозаическая без всякаго идеализма, то и заменит повиновение несносной власти то презрение, которыми плачу я теперь за всю гордость мущин и за мнимое их преимущество над нами. Бедные твари, как вы ослеплены! Вы воображаете, что управляете нами, а мы… не говоря ни слова, водим вас по своей власти»[6].

Сердце юной барышни, проводившей в Приютине практически весь год и выбиравшейся в Петербург лишь на зимний сезон, особенно неспокойно было в 1828 и 1829 годах, когда в усадьбу, помимо «вечных» ее гостей, вроде баснописца Крылова, которому Аннет поверяла свои сердечные тайны, поэта Гнедича, переводившего в этих стенах «Илиаду», или композитора Глинки, который обучал красавицу музыке, зачастили и потенциальные женихи – знатные светские львы, миллионеры, политики, поэты (самым известным из которых был, конечно же, Пушкин). Ни одна неделя не обходилась без романтических стихов, заполнявших альбом Олениной, многозначительных диалогов за обеденным столом, кокетства в танцах, пылких признаний, душевных бесед, злых сплетен и интриг. Один за другим претенденты на маленькую ручку и чувствительное сердце Аннет проходили по страницам ее дневника и по аллеям великолепной усадьбы Приютино.

Анна и Алексей Чечурин

«Вы взошли в комнату и удивили меня вашим станом. В нем не видел я того несноснаго жеманства, той ужасной затянутой тонины, которая так не нравилась мне в других. Скучая быть с людьми, с которыми я не любил сообщество, я пошел по одной существующей дорожке. Прошед мимо вас, я скоро услыхал, что милый голосочек ваш произнес: "Ах, пожалуйста, подите сюда". Я удивился и подошел: вы стали со мной говорить и так пылко, искренно, так чувствительно, что я подумал: "Так молода, а как разумна!" Я узнал, что в вас есть душа чувствительная и что лицо не обмануло меня. Я не могу описать, что чувствовал, смотря на вас, вы так меня удивили и восхитили»[10].

Знакомство 20‐летней Анны с 19‐летним хорунжим (младшее офицерское звание в казачьих войсках) Чечуриным произошло летом 1828 года, сразу после «расставания» с Алексеем Лобановым-Ростовским. Удивительно, но Анну окружало немало Алексеев – так звали ее отца, брата, в конце концов, князя, разбившего ей сердце. Чечурин тоже был Алексеем, поэтому девушка придумала ему прозвище «Роланд Грейм» – в честь доброго, но дерзкого и своевольного героя романа Вальтера Скотта, который она недавно прочла. Вторым прозвищем было просто «Казак», впрочем, олицетворявшее те же качества.

Чечурин был противоположностью Лобанову-Ростовскому и по своему положению (к удивлению Аннет, казак даже не знал французского), и внутренне («он не знает еще любви»)[11], и внешне («борода его покрыта только легким пухом; он белокур, но не довольно, чтоб сделать лицо его женским; его взор быстр, выразителен, умен, чувствителен, улыбка приятна»)[12]. Разделяли два Алексея лишь наружность дикаря («большаго роста и удивительно как сложон, телесная красота и сила, плод свободной и немного дикой жизни»)[13].

Но главное, что очаровало в новом друге впечатлительную девушку, – он приехал из Иркутска, из далекого, холодного края, где по долгу службы вел полную опасных приключений жизнь, боролся с контрабандистами, охранял губернатора и видел декабристов. Брат Олениной и многие друзья были из их числа, и в первую же встречу Анна, ослепленная вниманием загадочного красавца с грустным взглядом, поделилась с ним всеми семейными секретами, касавшимися этой темы. Общая тайна мгновенно сблизила молодых людей, и Анна, недолго думая, тут же пригласила хорунжего в Приютино. В обществе такой напор сочли бы странным, и согласие Чечурина лишь убедило восторженную девушку в том, что, в отличие от других мужчин, которые непременно нашли бы настойчивость едва знакомой барышни неприличной, он с первого взгляда понял Анну и не увидел в ее поведении ни глупости, ни кокетства, а лишь «желание сердца успокоиться».

Отец девушки также нашел юношу интересным. Визит в Приютино был назначен. «Как часто в этот день поглядывала я на дорогу и как забилось сердце мое, когда увидела я колязку и в ней высокаго мущину в козатской шапке»[14].

С тех пор Чечурин стал частым гостем в усадьбе, иногда оставался на несколько дней в выделенной ему комнате. Все домочадцы были рады «пылкаму добраму юноше», который учил Анну стрелять из лука (одно из самых популярных в Приютине развлечений), гулял с ней в лесу, сопровождал ее с маменькой в походах за грибами, подносил помощь в моменты приступов нервической болезни (Анна страдала от подергивания одной половины лица и спазматического кашля).

5. Усадьба Приютино

Великолепные приютинские просторы в восемьсот тридцать гектаров, пейзажный парк, засаженный раскидистыми ивами и декоративными кустарниками, причудливо отражавшимися в пруду, и были декорациями для вспыхнувшего между молодыми людьми чувства. Анна, привыкшая к кокетству в стенах дворцов и театров, по привычке хвалилась перед новым ухажером, мастерившим ей чашечки для воды из коры деревьев и плакавшим при упоминании умершей матери, как веселится она на светских приемах, холодно и снисходительно обращаясь с гостями, ловящими каждое ее слово, бранила молодежь и жаловалась на скуку.