Беглец

© Андрей Никонов, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

Все персонажи и их имена, географические названия, детали быта, мест, технических устройств и методов работы правоохранительных органов в произведении вымышлены, любые совпадения, в том числе с реальными людьми, местами и событиями, случайны. Мнения, суждения и политические взгляды автора и героев книги никак не связаны.

Моей маме посвящается.

Пролог

Свет с трудом пробивался сквозь запыленное окошко под самым потолком, снаружи на стекле отпечаталась чья-то ладонь, стены из массивных бревен были плохо проконопачены, и на стыках проступал иней, утрамбованный земляной пол пах сыростью. Прямо на нем, прислонясь к стене и кутаясь в шинели с эмблемой 27-го финского егерского батальона, сидели двое мужчин. Один – с прилизанными черными волосами, лет тридцати пяти, второй – с густой русой шевелюрой, выглядел совсем еще ребенком.

– Что-то давно майора нет, – сказал юноша по-шведски, – я беспокоюсь, Хейки.

– А то ты не знаешь своего брата, Лаури, он всегда держит язык за зубами, – тот, что постарше, говорил по-фински. – Что ему эти русские варвары сделают? Разве что напугать попробуют, но майор – тертый калач, он обведет их вокруг пальца.

Он потер затылок, ощупал шишку.

– Только вот повязали нас совсем не по-варварски, мы даже моргнуть не успели. Я лишь тут очнулся. А ты?

– Я сознания не терял, – Лаури сплюнул, стараясь выглядеть невозмутимым, он говорил быстро и нервно, слова вылетали одно за другим, – меня сразу спеленали, я даже дорогу запомнил и человека, который всеми командовал, здоровый такой, высокий, а возрастом чуть старше меня. Может быть, это сам Хийси, останется его схватить и получить награду. Интересно, нас покормят? С утра крошки во рту не было.

Парнишка откинул голову, слегка стукнувшись затылком о стену, и тихо запел по-фински:

Тот, что постарше, рассмеялся и подхватил:

– Когда ты писал эти строки, что думал? – спросил Лаури.

Хейки потер нос, чихнул.

– Это было в семнадцатом, кажется, мы тогда вместе с немцами против русских воевали где-то в Польше, я услышал музыку, и слова сами пришли на ум. Хоть и вдали от родины, но сердцем я все равно чувствовал, что сражаюсь за родную Финляндию. За нашу независимость. И говорю тебе, война эта еще долго не кончится, надо нам будет пролить много варварской крови, чтобы они в ней захлебнулись. Закурить есть?

– Нет, – младший демонстративно похлопал по карманам, – все забрали. Может, со Свеном передадут.

Он деланно рассмеялся и продолжал улыбаться, когда дверь отворилась, но веселое настроение моментально исчезло – в центр камеры швырнули тело в такой же, как у него, шинели. Майор Свен Векстрем выглядел страшно, левая половина лица у него распухла, налившись красным и постепенно синея, правое ухо надорвали и, видимо, мяли в кулаке. Левая рука у майора крепилась к телу под неправильным углом. Лаури кинулся к нему, расстегнул шинель – под ней не было рубахи, только голое тело с подпалинами и обширными кровоподтеками. Молодой человек дернулся было к двери, постучать, потребовать воды и врача, но майор его удержал правой рукой, почти здоровой.

– Отставить, рядовой Векстрем, – еле слышно просипел он, – даже не думай подходить к этой чертовой двери.

– Что они хотели? – Хейки подполз к командиру на четвереньках.

– Он, группенфюрер Нурмио, он хотел, их главарь, проклятый Хийси. Невесту ищет, – Векстрем закашлялся кровью.

– Какую невесту?

– В Выборге, – майор говорил все тише, Хейки пришлось наклониться ухом к самому рту, – в восемнадцатом, мы тогда славно погуляли, помнишь этих русских, которых мы резали? И красных, и белых, всех подряд, так он ищет какую-то девку, которая там была. Показывал мне карточку, но я ее не помню, точно не помню. Их там столько было, разве всех…

Он тяжело и хрипло отдышался.

– Отдохни, командир, мы отсюда выберемся.

Лаури бережно взял брата за руку, прижал ее ко лбу.

– Я уже не выберусь, – криво усмехнулся Векстрем, передних зубов у него не было, на губах пузырилась кровь, – мне конец, Хейки. Помнишь полковника Коорта, который три недели назад пропал? Он здесь был, его тоже пытал Хийси, а потом разорвал горло. Руками, Хейки, голыми руками. Если выживешь, расскажи все. С кем мы воюем. Со зверьми, не с людьми.

– Да.

– А ты запомни, Лаури, на всю жизнь запомни. Ты обязан выжить.

Дверь снова отворилась, на пороге возник человек в рубахе, перепачканной красно-бурыми пятнами, коренастый, мощный, среднего роста.

– Ну что, – устало произнес он, – намучились мы с вашим майором. А все потому, что молчать пытался, только наш командир не любит это. Не жилец он теперь. Как великий русский поэт Бальмонт писать изволил, «вот, лицо покрылось пятнами, восковою пеленой, и дыханьями развратными гниль витает надо…», в общем, над майором вашим витает, поелику сдохнет он скоро.

Человек зажег спичку, чтобы прикурить папиросу. Лаури завизжал, бросился на него, но отлетел к стенке от мощного удара и затих.

– Не балуй, – строго сказал коренастый, закурив, – и до тебя очередь дойдет, только попозже.

Хейки напряженно вглядывался в его лицо и, когда коренастый положил руку на ручку двери, произнес по-русски:

– Простите, это ведь вы, господин Брун?

Коренастый резко обернулся, не торопясь подошел к Нурмио, схватил за шиворот, приподнял, поднеся поближе к окошку, выпустил струю дыма в лицо.

– Рожа знакомая.

– Это я, Хейки, сын Анны-Алины, вашей кормилицы.

– А, это ты. Пасторский сынок, – тот, кого назвали Бруном, отпустил шинель Хейки, подтолкнул того к стене, заставил сесть на пол и сам уселся рядом, – как же, помню, давненько не виделись. Встряли вы, братцы, так, что и не вылезти. Ты как сюда попал, вроде в университет собирался поступать?

– Какой уж тут университет, если война, – Хейки невесело усмехнулся, – что с нами будет, Генрих Теодорович?

– Забудь имя это, зови меня Прохор, уяснил?

– Так конечно, Прохор. Да, уяснил.

– Прохор Фомич.

– Да, да, – Хейки всем своим видом выражал согласие.

– Плохо с вами будет, уж очень зол командир наш. У него, понимаешь, невесту убили в восемнадцатом, аккурат, когда вы в Выборге шалили, вот он и ищет того, кто это сделал. Только не сознался пока никто.

– Так за что его так, – финн кивнул на майора, – раз это не он?

– Других делишек полно оказалось, таких, что только сразу к стенке, да еще вел себя дерзко, а командир у нас на расправу скорый, себя не щадит, а врагов тем более. Ладно здесь пошалили, может, и сошло бы с рук, а как про Выборг слышит, сам не свой становится. Эй, может, ты ее помнишь?

Прохор достал фотографию, зажег спичку. Хейки внимательно рассмотрел юное женское лицо, покачал головой.

– Нет, не помню такую. Что лишнего сделали, тут ничего не скажу, но вот ее точно не трогал и не видел даже.

– Поклянись, – потребовал Прохор.

– Богом клянусь, – твердо сказал финн, – пусть меня проклянет, если лгу.

– Ладно, – коренастый смотрел на него пристально, – а дружок твой?

– Лаури?.. Нет, ему тогда лет четырнадцать было, да и сейчас ребенок совсем, гимназист. Стихи пишет, он за братом сюда шел, да. Господин Брун… Прохор Фомич, пожалуйста, молвите слово, вы же помнить, я так был, когда вы Корделина и Петерссена стрелять, сказал полицаям, что это красный матрос сделал. И никому никогда. И про расписки долговые ни словечка папа вашего Теодора Теодоровича, которые вы у них отобрали. Вы же меня с детства знаете, я не лжец. Очень не хочется умереть. Прошу.

– Эх, Хейки, сукин ты сын, – Прохор вздохнул, – по-хорошему, придушить бы тебя здесь, да долг, как говорится, он платежом красен, и мать твоя все же молоком своим меня вскормила, хорошая была женщина, богобоязненная. Ладно, вытащу я вас, только смотрите, не проболтайтесь.

– Всех троих?

– Нет, майор ваш уже покойник, наш взводный над ним почти час трудился, после такого еще никто не выживал. Он, Сергей-то Олегович, хоть и молод еще, но силушкой не обижен, таких, как вы с одного удара перешибет. Так что от смерти тебя спасаю, Хейки, ты это запомни хорошенько, и теперь ты мне будешь должен, а не я тебе. Да и пацана жалко, сдуру небось на войну поперся, она, война, не для детишек. Тут ума точно не наберешься. Сговорились?

– Конечно, да, – закивал финн.

– Сидите здесь и ждите моего сигнала, я дверь не запру, только ты даже не думай бежать раньше времени, поймают тебя и на куски порвут. А как в окошко стукну, выбегайте и сразу направо, в заросли, ветер туда сейчас дует, через дым побежите.

Коренастый поднялся, похлопал Хейки по плечу и вышел. Финн на четвереньках подполз к Лаури, парнишка дышал и даже глаза пытался открыть, а вот майор Векстрем был мертв.

Через час в окошко стукнули, Хейки и Лаури бросились к двери, распахнули ее – сарай был полон едкого дыма. Кашляя, закрывая рты и носы рукавами, егеря кое-как нашли выход, выскочили в снег и что есть мочи бросились к зарослям березы.

Хутор, где ненадолго обосновался отряд разведчиков 129-й стрелковой бригады Карельского фронта, был небольшим – всего на два дома и десяток хозяйских построек. Хозяева убежали, стоило появиться русским, их никто не задерживал, даже скотину позволили увести. Половину. Травин под допросную облюбовал бывшую конюшню, там и соломы было вдоволь, она кое-как впитывала кровь, и холодно было достаточно. В тепле пленные быстро теряли сознание от боли, а вот на морозе держались, и если уж выбалтывали секреты, то ничего не скрывая – к этому времени живого места на них почти не оставалось.

До сих пор ни один из них не сознался в убийстве княжны Ляны Мезецкой, с одной стороны, это давало надежду – вдруг девушка жива, каким-то чудом выбралась из города, а с другой – заставляло искать правду снова и снова. Сегодняшний майор Векстрем был по счету из пятого десятка пленных и из второго десятка оккупантов, бесчинствовавших в Выборге, точное число Травин не помнил, потерял счет на первой дюжине. Майор поначалу держался нагло, дерзил и даже смеялся в лицо, но через полчаса заскулил, чуть ли не зарыдал и выложил все. Все, кроме того, что действительно интересовало Сергея.

– Сволочи, – Травин стукнул кулаком по столу, выглянул в окно.

Среди тех, кто ему попадался, невиновных почти не было. Эти финны словно с цепи сорвались, такие дела творили не только над красноармейцами – над всеми русскими, кто им попадался, что и в самых ужасных книгах не прочесть. Кожу сдирали с тела, глаза выкалывали, ногти выдирали, травили собаками, топтали лошадьми. Поначалу Сергей просто их бил – опыта у него в этом отношении было немного, зато силы хватало, но со временем, наслушавшись того, что они сами творили с пленными, начал поступать так же. Кровь за кровь, зуб за зуб. Зубы у пленников заканчивались быстро, кровь текла ручьями. Повстанцы долго не выдерживали, выкладывали все, что знали – где стоят батальоны и роты, какие пароли и отзывы, что в планах у командиров. Все это Травин отсылал командованию фронта и лично товарищу Гюллингу, за это его ценили и почти не контролировали.

Помимо пользы от добытых сведений, группа Сергея нагоняла такого страха, что это врага деморализовало. Он отобрал полтора десятка таких же безбашенных, беспощадных и готовых на все, почти каждый потерял кого-то из близких и шел мстить. С этими людьми он совершал вылазки на вражескую территорию, порой углубляясь на полсотни километров. Финны прозвали Травина «Хийси», злобный леший, чье появление означало смерть, за его голову назначили награду – двадцать тысяч шведских крон. На взвод охотились, но пока что красноармейцам удавалось ускользать от противника.

Стрелка часов перевалила через полдень, половина бойцов отсыпалась после ночной вылазки, остальные прохаживались между строениями. В дверь постучали, внутрь заглянул Карасев, один из часовых, пожилой крестьянин из местных.

– Горит, – спокойно сказал он. – Пожар, товарищ комвзвода, потушить не могем, уж очень сильно занялось. Знатно полыхнуло, етить.

Сергей как был, в рубахе и валенках, выскочил на улицу. Сарай, в котором держали свежих пленных, пылал. Пламя полностью охватило ближний к входу угол, пробираясь дальше по сухим бревнам, которые вспыхивали, словно спички, с крыши летели комья тлеющей соломы. Часовые не растерялись, трое остались на своих местах, следя за окрестностями – дым наверняка мог привлечь внимание, а остальные бегали с ведрами к колодцу и обратно. Травин кинулся к постройке, но его перехватил Прохор Мухин.

– Стой, – прорычал он, – куда? Сгоришь!

– Там пленные, они могут что-то знать.

– Черт с ними, сгинут, туда им и дорога, еще наловим. Глаза разуй, огонь везде, живых внутри нет.

Травин молча оттолкнул мужчину и почти уже скрылся в задымленном проходе, Прохор успел ухватить его за валенок. Сергей поскользнулся, упал, пихнул Мухина ногой, и тут балка рухнула ему на затылок.

Глава 1

Девятнадцатого марта 1929 года, во вторник, Сергей проснулся в восемь утра. Он пытался зацепить сознанием улизнувший сон, по ощущениям, очень важный, но, как всегда, так ничего и не вспомнил. Окинул взглядом комнату – из вещей остался только небольшой мешок, набитый необходимыми вещами, и кожаный чемодан. Все остальное ждало его в Ленинграде, в новой квартире рядом с новой работой. Травин подумал, что будет скучать по этому дому и по городу, в котором пробыл больше года.

Позавтракав наскоро, молодой человек вышел на улицу – до начала рабочего дня оставалось совсем немного. Морозы, стоявшие всю первую половину первого весеннего месяца, отступили, и солнце уверенно превращало снег в лужи и вязкую грязь. Людской поток растекался по многочисленным конторам и учреждениям, переполненный трамвай прогрохотал по Советской улице, работники коммунхоза снимали со стен и крыш плакаты, знамена и транспаранты – за день до этого Псков отметил День Парижской коммуны. Возле крепостной стены к Травину прицепилась молодая цыганка, она трясла цветастыми юбками и размахивала руками. На шее у нее болталась одинокая монета на веревочке.

– Вижу, перемены тебя ждут, – она заступила Сергею путь, а когда тот попытался ее обойти, прошмыгнула вперед, – дай сюда руку, все расскажу, что есть и что будет.

У Травина были лишние десять минут, серебряный полтинник в кармане и хорошее настроение, цыганка выглядела голодной и уставшей, впавшие щеки, синие веки и не по-цыгански бледная кожа подчеркивали огромные черные глаза, иссиня-черные волосы были всклокочены, тем не менее выглядела она совсем не неряшливо и приятно пахла корицей. Молодой человек не смог отказать, протянул руку, а когда гадалка попыталась вцепиться в нее, вложил ей в ладонь монету.

– Считай, погадала, – сказал он, – иди, купи себе пирожков на завтрак, а то вон какая худющая.

– Так нельзя, – твердо сказала цыганка, – ты заплатил, теперь я тебе обязана всю правду сказать. Да не бойся, не укушу.

– Ладно, – сдался Травин, – гадай. Только быстро, а то на работу опоздаю.

Гадалка уперлась взглядом в его ладонь, потом поводила по ней пальцем. Ногти у нее были аккуратно пострижены, подушечки пальцев – мягкие, без мозолей, от щекотки молодой человек улыбнулся.

– Вот здесь, – наконец выдала цыганка, – смотри, видишь эту черточку? Перемены тебя ждут.

И она ткнула ногтем в середину ладони. Травин даже приглядываться не стал, с гадалкой он был совершенно согласен. Более того, он мог бы вот так же подойти к любому человеку и пообещать резкие изменения в его жизни, в Советской России без этого ни один день не обходился.

– Новость тебе будет, плохая, – не унималась цыганка, щекоча Сергею ладонь, – сперва ждет тебя дом казенный, потом дорога в дальние края, а там женщину встретишь с глазом дурным, черным, накличет она на тебя беду. И недруга старого, он со свету тебя сжить хочет. Позолоти ручку, все как есть расскажу и наговор наложу от несчастий и горестей.

– Согласен, – кивнул Сергей, – все беды у меня от вас, черноглазых, да и дом казенный я регулярно посещаю, потому как там работаю, и дорогу дальнюю жду со дня на день. Ты ведь конкретного мне ничего не скажешь, правда? А бояться непонятно кого я не умею и не люблю.

Цыганка покачала головой, отпустила его руку и отступила на шаг.

– Ну как знаешь, – неожиданно спокойно произнесла она, подбросила в воздух серебряную монету и ловко сунула ее Сергею в карман пальто, – денег твоих мне не надо. Захочешь наговор, у наших Виту спроси, они меня кликнут. А как поздно спохватишься, прибежишь, не сделать уже ничего, судьба.

Взмахнула юбками и ушла в сторону вокзала, не обернувшись.

– Странная какая-то, – пробормотал Травин. – Может, и вправду погадать хотела, а тут я со своими подачками.

Псковские цыганки просто так клиента не отпускали, а если тот вдруг собирался уходить, на помощь одной гадалке приходили товарки, они окружали источник гривенников и рублей со всех сторон. Пару раз Сергею, чтобы отбить своих знакомых, приходилось прикладывать физическую силу – он поднимал особо приставучих женщин в воздух и держал так, пока другие визжали и сыпали проклятьями. Как ни странно, помогало, поняв, что ничего с него не возьмешь, а угрожать опасно, цыганки переключались на другие цели. Но ни разу Травин не видел, чтобы они отдали деньги обратно. А эта вернула. Тем не менее сглазов он не боялся, в приметы не верил и считал, вполне справедливо, что может за себя постоять, а недруга самого со свету сжить, причем многими известными ему способами.

В окружном почтовом отделении вот уже две недели стояла напряженная атмосфера – коллектив не мог привыкнуть, что у него двое начальников. Новый руководитель Псковского окрпочтамта Лидия Тимофеевна Грунис, худощавая женщина лет сорока, в кожанке и с вечной сигаретой в зубах, до недавнего времени руководила райпочтой в Моглино. С заместителем начальника окружной почты Циммерманом она была в отличных отношениях и очень его как специалиста уважала, а значит, и требовала с него больше, чем с остальных. Тот рвал на себе остатки волос и каждый день собирался увольняться.

Поскольку беда одна не приходит, вместе с Грунис в здании Псковского почтамта поселилась комиссия по чистке, сотрудников вызывали одного за другим, выпытывая политические взгляды и происхождение. Циммермана вызывали на комиссию в пятницу и вернули на рабочее место «с предостережением». Семен Карлович до конца рабочего дня сидел тихий, пил несладкий чай с ложечки и на вопросы отвечал односложно. Только под вечер его прорвало.

– Всю подноготную вытащили, – пожаловался он Травину, уже надевая пальто. – Ты представляешь, припомнили мне коллежского регистратора, что я в самом конце шестнадцатого получил. Пообещали наблюдать и, если не проявлю революционную сознательность, вычистить к чертовой матери, хотя в чертей они верить отказываются. А как я ее еще больше проявлю? Газету «Набат» выписываю, заем покупаю, в демонстрации – завсегда первый ряд, церковь нашу лютеранскую десятой дорогой обхожу. Да, из мещан, но ведь это не преступление.

– Так ведь оставили. В коммунхозе на прошлой неделе пятерых вычистили, – Сергей попридержал перед Циммерманом дверь, – и в суде двоих. Ты, Семен, не волнуйся, будут цепляться, я за тебя заступлюсь, если самого не выгонят.

– Тебя-то за что, вон, и происхождения правильного, и красноармеец бывший, – заместитель начальника почты грустно покачал головой, – и уходишь на новое место, аж в бывшую столицу. Ладно, куплю еще крестьянский заем на треть зарплаты, авось учтут.

Самого Травина вызвали аккурат на вторник, комиссия по чистке сидела в комнате учетчиков и начальство оставила напоследок. Сергей не торопился, сначала он помогал Грунис разобраться с доставкой отправлений в Хилово – там регулярно пропадали посылки и журналы, потом выяснял у Абзякиной, где новенькая почтальонша, проработавшая неделю и не вышедшая на работу, и только часа через два поднялся на второй этаж. За двумя конторскими столами теснились трое членов комиссии, перетасовывая личные дела работников, а четвертая, машинистка, изо всех сил била пальцами по клавишам «Ундервуда».

– Проходи, Сергей Олегович, – секретарь комиссии Мосин крепко пожал Травину руку, – мы тебя раньше обеда и не ждали, но так даже лучше, раньше начнем, раньше закончим. Вид у тебя, дорогой товарищ, усталый, что, текучка заела?

– Да ты сам знаешь, Петр Петрович, что у нас творится. Слабо контролируемый бардак.

– Это ты хорошо сказал, – Мосин хохотнул, – ладно, товарищи, давайте быстро рассмотрим вот товарища Травина и отпустим его дальше трудиться на ниве, так сказать, писем и газет, поскольку его все равно переводят в Ленинград на ответственную должность. Маша, все распечатала?

– Секундочку, – отмахнулась машинистка, переводя каретку, – пол-листа еще.

– Ну хорошо. Давайте начнем, есть у кого-нибудь вопросы к товарищу Травину?

Остальные двое членов комиссии переглянулись. Промыслов из окружного комитета партии ничего не сказал, он Сергея едва знал, но тоже воевал в Гражданскую, только не на Карельском фронте, а гораздо южнее, на Туркестанском, и на значок Честного воина смотрел с уважением. Ида Фельцман из рабоче-крестьянской инспекции побарабанила по столешнице желтыми от папиросного дыма костяшками пальцев.

– Ну что тут сказать, товарищ характеризуется положительно, – недовольно сказала она. – Вы же понимаете, Сергей Олегович, наш разговор здесь – чистая формальность. И тем не менее есть некоторые сомнения относительно вашей личной жизни. Вы ведь не женаты?

– Пока нет.

– А отношения поддерживаете с дамами, простите, не лучшего происхождения и образа жизни. Вот, к примеру, ваша бывшая пассия, Лапина, она из бывших, опять же, дворян, а другая дама сердца, Черницкая, за границу уехала после того, как ее уволили из горбольницы, да что там уволили, вычистили с треском. Московская же ваша спутница жизни при живом муже и малолетнем ребенке сюда прискакала за вами, а это просто возмутительно.

– Во-первых, мы расстались, а во-вторых, в следующий раз, – пообещал Травин, – я вступлю в отношения с женщиной исключительно пролетарского происхождения и создам крепкую советскую семью.

– Все шутите? – Фельцман нахмурилась, заметные усики над верхней губой неодобрительно дрогнули. – Вы, Сергей Олегович, руководитель передового коллектива, который выполняет важнейшую социалистическую миссию, доносит информацию до трудящихся. Вам нужно быть примером во всем.

Сама Фельцман была происхождения более чем сомнительного, ее отец держал до революции скотобойню в Завеличье, а потом исчез вместе с эстонскими оккупационными войсками, но Травин спорить и обострять отношения не стал, иначе разговор затянулся бы надолго.

– Буду, – твердо сказал он.

Промыслов, было напрягшийся, с облегчением выдохнул, а Мосин одобрительно кивнул.

– Вот и славно, ну что, Маша, готово?

Маша тоже кивнула, только раздраженно выдернула лист из машинки. Вдруг в дверь постучали, и, не дожидаясь ответа, в створе появился человек в сером пальто и сапогах. На Травина он даже не посмотрел, хотя они были хорошо знакомы – человека звали Гриша Гуслин, и он работал уполномоченным в особом отделе Псковского полпредства ГПУ.

– Товарищ Мосин? – спросил Гуслин.

– Я.

– Вам пакет. Распишитесь и немедленно ознакомьтесь.

– Обождите, мы только товарища отпустим, – недовольно скривился Мосин.

Но тут же передумал, когда под нос секретарю комиссии ткнули красную книжицу, схватил ручку, разбрызгивая чернила, поставил автограф и разорвал пакет. Гуслин не стал дожидаться, пока Мосин одолеет содержимое, и тут же вышел. Травину он незаметно подмигнул. Секретарю комиссии потребовалось несколько минут, чтобы изучить машинописный лист, он водил пальцем по строчкам и шевелил губами. Фельцман не выдержала, отобрала у Мосина послание и быстро прочитала.

– Это вас напрямую касается, товарищ Травин, – сказала она, в голосе женщины сквозило торжество, – вот, ознакомьтесь сами. Что скажете?

Текст, который ему тыкала в нос представитель Рабкрина, Сергей уже видел. Два года назад начальник Московского управления уголовного розыска Емельянов показал ему рукописный вариант, теперь же его перепечатали на машинке. Травин усмехнулся, и зачитал вслух.

«Копия.

Архив НКВД, дело номер (зачеркнуто).

Заявление.

Довожу до твоего сведения, что агент угро Травин Сергей Олегович есть недобитая контра, обманом проникшая в органы. Сволочь эта беляцкая происхождение имеет самое что ни на есть эксплуататорское. Отец его, купец первой гильдии Олег Травин, держал в Выборге завод и рабочих угнетал, а как социалистическая революция победила, драпанул в Америку.

В 1919 году этот Травин воевал на стороне белофиннов в нашей Советской Карелии и только из-за уничтожения документов смог избежать справедливого наказания. После войны эта контрреволюционная гнида обманным путем проникла в ряды доблестной рабоче-крестьянской милиции и до сих пор скрывает свою гнилую сущность, маскируясь под честного агента угро. Прошу разобраться и вывести на чистую воду.

Агент 3-го разряда Иосиф Соломонович Беленький».

– Что скажете? – повторила Фельцман, довольно улыбаясь.

– Кляуза, – твердо ответил Травин, – причем старая. Беленький это в марте двадцать седьмого написал, товарищ Емельянов, начальник московского угро, сделал запрос товарищу Гюллингу, и тот письменно подтвердил, на чьей стороне я воевал. Вы, товарищ Фельцман, тоже можете Эдуарда Александровича запросить, уверен, он меня еще помнит.

Кривая улыбка исчезла с лица Иды Фельцман. Гюллинг был председателем Совнаркома Автономной Карельской ССР, и его слово весило достаточно много. Гораздо больше, чем слово бывшего агента третьего разряда.

– Просто так наши органы такое письмо бы не прислали, – сказала она раздраженно, – мы обязаны все проверить.

– Конечно, проверим, – поспешно заверил Мосин, – поскольку товарищу Травину осталось работать туточки неделю, а точнее даже, так сказать, меньше, мы перешлем по инстанциям. А вы, Сергей Олегович, пока будьте свободны.

Руки он Травину не подал, стыдливо опустил глаза. Промыслов не испугался, крепко стиснул ладонь, громко сказал, что партия разберется с кляузами. В коридоре Сергей столкнулся с Грунис, бывший полковой комиссар смотрела в окно, вертя в пальцах незажженную папиросу, слова Промыслова она через открытую дверь услышала, ударила кулаком по подоконнику.

– Анонимка?

– Да какая там анонимка, – Сергей уселся на выкрашенную белой краской доску, прислонился спиной к подтаявшему стеклу, – был у нас в московском угро фотограф Беленький, вроде и не цапались с ним, а он взял и донос на меня написал, мол, из эксплуататоров и на стороне беляков воевал. Про беляков чушь, а остальное не проверить никак, губерния-то Выборгская сейчас под финнами, все книги приходские там.

– Вот сволочь, – Грунис смяла папиросу в кулаке, сунула в карман. – Я это так не оставлю, на окркоме вопрос подниму, нельзя, чтобы всякие прощелыги на честного товарища грязь лили. А ты куда смотрел, Коля? Почему партия не вступилась?

– Да ты, Лидия Тимофеевна, шашкой-то не маши, – Промыслов, который тоже вышел в коридор, остановился возле них, – чай не Гражданская на дворе. Разберемся, у меня вот тоже душа не лежит огульно обвинять. Да и Сергей Олегович, смотри, держится спокойно, значит, биография чистая. Но я бы на твоем месте, товарищ Травин, в органы-то обратился и потребовал. От них письмишко пришло, может, уже порешили все, а мы тут пар выпускаем.

– Так и сделаю, – Травин слез с подоконника, чуть было его не оторвав. – Только с делами разберусь.

Окротдел ГПУ занимал несколько зданий Старо-Вознесенского монастыря на углу Алексеевской и Свердлова, Сергею приходилось бывать там раньше, и не всегда по неприятному поводу. Гуслин ждал его возле постового.

– Товарищ со мной, я сам его отмечу.

Постовой равнодушно кивнул.

– Два часа пятнадцать минут, – говорил Гуслин, показывая Травину дорогу, – ну и выдержка у тебя, я уже и пожрать сходил, и прочее пятое-десятое. Другой бы вприпрыжку прискакал, а ты не торопился. Александр Игнатьевич наказал, как появишься, сразу к нему, и чтобы ни с кем ни словом не перебрасывался, вот сижу, тебя тут караулю.

Меркулов сидел в прокуренном кабинете и глядел в потолок, комната была завалена бумагами, они лежали и на стульях, и на шкафах, и даже на полу. При виде Травина особист лениво махнул рукой.

– Гриша, свободен. А ты найди себе место свободное и садись. Только вон ту пачку не трогай.

Сергей, потянувшийся было к ближайшему стулу, снял стопку бумаг с другого, пододвинул к столу.

– Молчишь? – не меняя позы, протянул начальник оперативного отдела.

– Так ты мне сам все сейчас расскажешь.

Прозвучало двусмысленно, Меркулов криво улыбнулся.

– Накладочка вышла, Сергей Олегович, с твоим переводом. Уже и бумаги оформили, а тут этот донос вылез, по новому месту отправили, чтобы там тебя показательно выгнать. Хорошо я успел перехватить.

– Так разбирали его уже.

– Разбирали, да только в прошлый раз, ты мне скажи, если совру, сослали тебя из оперотряда в районное отделение, а потом и вовсе из угро в детскую колонию перевели.

– Не в колонию, а в исполком Рогожский. Как же свидетели, да и Гюллинг за меня поручился?

– Исчезли все бумажки. Донос остался, резолюция – тоже, а документы тю-тю, испарились, заново придется собирать.

– Да кто же у вас мне так подгадить старается?

– По большому счету – никто, – Меркулов потянулся, зевнул, – представляешь, ночей не сплю, разбираю старые дела, чтобы тут все в чистоте оставить. Ну так вот, не меня одного в Ленинград переводят, а еще одного товарища, из Москвы. И он тоже с собой своих людей тянет, на твое место хочет доверенного человека поставить, должность-то хоть небольшая, но важная, начальник отделения связи – он все обо всех знает, там биография как стеклышко быть должна, малейшее подозрение, и сразу отказ. Ну а поскольку бумаге ход даден, останавливаться уже никто не будет, не только место потеряешь.

– Ну и контора у вас, – в сердцах буркнул Травин, – чистый гадюшник.

– Не без греха, – согласился Александр Игнатьевич, – старых-то спецов вычистили, а новые разные приходят, кто по зову сердца, но есть и такие, кто выгоду свою ищет и личные интересы вперед дела ставит. Но ничего, погоди, мы с ними разберемся. Не сразу, лет может десять пройдет, каждого, кто свое истинное лицо показал, к ответу призовем, а то и к стенке поставим. А пока вот так приходится изворачиваться, ты уж прости.

– Так я уже и вещи все в Ленинград отправил, – растерянно сказал Сергей. – И квартиру снял, и с Мухиным договорился, Лизку вон, отвез на выходных, да и мотоцикл уже перегнал.

– Отвез – это хорошо, – хозяин кабинета открыл ящик стола, достал бежевую бумажку, – потому что ты, товарищ Травин, с этой минуты находишься на ответственном задании. Отбываешь в командировку.

Сергей пожал плечами, к подобным выходкам Меркулова он уже привык.

– Ты рожу-то не строй кирпичом, для тебя стараюсь, нельзя тебе сейчас в Ленинград, закопают особо рьяные товарищи, им только повод дай. Поэтому отправишься вот сюда, – и он протянул Сергею картонный прямоугольник.

Травин повертел в руках билет на бесплатный проезд в купе второй категории спального вагона прямого сообщения на двадцать шестое марта с Северного вокзала, курьерский 2/1, на имя Добровольского Сергея Олеговича, старшего снабженца Госспичсиндиката.

– С фамилией не ошиблись? – уточнил он.

– В самый раз, – Меркулов чуть дернул глазом, видимо, собираясь подмигнуть, но передумал, – а то не знакомая? Читал я, какие ты изумительные истории доктору Зайцеву рассказывал, и аж дыхание задерживал, до того красочно и главное, правдоподобно изложено, куда там «Голове профессора Доуэля» или «Аэлите». Тебе бы, Травин, книжки писать, а не кулаками махать.

Сергей замер в ожидании приступа головной боли, но на этот раз пронесло. Когда-то, точнее – всего семь лет назад, он твердо знал, что на самом деле его зовут Евгений Должанский, и родился он не в 1899-м, а почти на сто лет позже. Все его рассказы о будущем, в котором СССР перестал существовать, психиатр доктор Зайцев аккуратно записывал. Как выяснилось, не только во врачебных целях. Кем он действительно является, Должанским или Травиным, Сергея с каждым годом волновало все меньше и меньше. Он отлично чувствовал себя в двадцатых годах двадцатого века, а что впереди и его, и страну, в которой он жил, ждали нелегкие времена – так это мелочи, к трудностям он привык и в одной жизни, и в другой, не важно, какая из них была настоящей, а какая – выдуманной. Правда, любое воспоминание о том, что происходило до контузии, оборачивалось приступом сильнейшей головной боли, которая не снималась никакими лекарствами, но и воспоминания приходили все реже, и боли немного слабели. Словно черту провели тогда, на стыке двадцать первого и двадцать второго годов, за которой настоящая жизнь только началась. И за этой чертой остались, в сущности, чужие ему люди.

– Чита? Это про нее мне с утра цыганка говорила?

– Какая еще цыганка, ты мне голову-то не морочь. И не Чита совсем, а Владивосток. Едешь в Дальневосточный ИНО, они как раз водителя просили не из местных, а наш товарищ, который должен был туда отправиться, сейчас другим делом занят. Покрутишь заместо него штурвал, помотаешься по городу и окрестностям, а как тут все успокоится, и наш товарищ туда подтянется, обратно вернешься. Место бойкое, скучать времени не останется. И вот еще что учти, отдел этот специфический, о нем только в Москве знают у товарища Петерса, да на месте трое из начальства окротдела дальневосточного, а группа, с которой будешь работать, вообще особняком стоит, посему там до тебя никакая чистка не доберется. Так что, товарищ Травин, не на курорт тебя посылаю, а серьезной работой заниматься, хотя ты и на курорте на свою задницу умудряешься приключения находить, да-с. Дело ответственное и непростое, ты ведь газеты читаешь, значит, в курсе, что партия наша постепенно от НЭПы ленинской отходит, осенью вон частников прижала, так дальше будет еще жестче, поэтому буржуи советские из кожи вон лезут, чтобы хоть что-то спасти и вывезти за границу. Есть в нашей стране несколько областей, в частности – Дальний Восток, где пока что частный капитал жив и процветает, в связке с международным. А где иностранный капиталист, там и шпион сидит. Вопросы есть?

– На месте разберусь. – Сергей не стал цепляться к тому, что, кроме Петерса и местных, о секретной группе на Дальнем Востоке знал почему-то еще обычный заместитель начальника полпредства ОГПУ второй категории.

– На работе скажешь, что обещали все выяснить. Досидишь до увольнения, в субботу вечером спокойно уедешь в Ленинград, а уже оттуда отправишься в новую столицу. В Москве заглянешь кое-куда, я тебе черкану сейчас, тебя будут ждать пакет и координаты человека для связи во Владивостоке, пакет ему лично в руки отдашь, и никому больше. Сергей, – Меркулов чуть наклонился вперед, уткнулся цепким и серьезным взглядом прямо в глаза Травина, – то, что в пакете, очень важно, ни почтой нашей, ни телеграфом отправить не могу, только курьером. Постарайся, чтобы в чужие руки не попало, если что случится, уничтожь. И пакет, и того, к кому попадет.

– Сделаю.

– Заодно документики на фамилию Добровольского заберешь, – хозяин кабинета снова откинулся на спинку кресла. – В Чите будешь первого апреля, дальше не торопись, перекантуешься недолго, потому что нужный человек ждет тебя только пятнадцатого апреля ровно в восемь тридцать утра. Заранее во Владивосток не суйся, нечего там лицом светить, но и тут тебе околачиваться нечего, а Чита – город большой, есть где затеряться. Ясно?

Травин кивнул.

– Ну вот и хорошо. Поедешь как буржуй, в спальном вагоне, командировочные, проездные и подъемные на месте получишь. Денег заранее не даю, с Павловского вы с Мухиным и так довольно получили, будет куда потратиться. Да не смотри ты так, я про ваши делишки знаю и даже, так сказать, понимаю, воинская добыча – дело святое, к тому же распорядились вы ей хоть и незаконно, но справедливо.

– Надолго я туда? – Сергей только головой покачал.

Банда Павловского, за которой местное ГПУ гонялось почти полтора года, сгинула в псковских лесах этой зимой, из семи душегубов не сбежал ни один. И никаких угрызений совести Травин по этому поводу не испытывал.

– Месяца два, самое большое три, я, как твой вопрос решу, телеграмму вышлю на Владивостокский почтамт до востребования, дождешься сменщика и возвращайся. Любопытным говори, что место нашел на Дальнем Востоке денежное, за длинным рублем погнался. С Мухиным проблем не будет, не разболтает, если догадается?

– А то ты сам не знаешь, Фомич – человек надежный. Лишнего не скажет, за Лизкой присмотрит, – Травин поднялся со стула. – Спасибо, Александр Игнатьевич, за заботу.

– Ну вот, а то все хмурился и волком смотрел, – Меркулов улыбнулся, поменял несколько листов бумаги местами, чиркнул что-то карандашом, словно показывая, что у него своих дел невпроворот, кроме как Травина уговаривать, и добавил словно мимоходом: – Вот что еще, если ты проездом в Харбине будешь и вдруг старых приятелей встретишь, знакомство возобнови.

– Нет у меня там приятелей, – отрезал Сергей.

– Травин, кончай мне ваньку валять, – особист раздраженно хлопнул ладонью по столу, – обстановка на КВЖД сложная, того и гляди до войны настоящей дойдет, за любую возможность схватимся, и не важно, ты там был в осьмнадцатом, когда людей полковника Монкевица подчистую вырезали, или однофамилец твой, удивительно рожей на тебя похожий… Я ведь не прошу тебя, а приказываю. Сказано забыть о крестьянском происхождении – забудешь. Сказано со старыми друзьями приятельствовать – так и сделаешь. Ясно?

– Слушаюсь, ваше превосходительство, – Травин четко, по-строевому повернулся на каблуках и вышел из кабинета.

Глава 2

Пакет ждал Сергея в доме номер 3 по Фокиному переулку. Лифтов в шестиэтажном доме, переделанном из доходного в коммунальный, не водилось, Травин поднялся на последний, шестой этаж, толкнул дверь в семнадцатую квартиру. В коридоре пахло керосином и блинами, пацан лет пяти пробежал мимо, толкая перед собой обруч, и затопал вниз по лестнице. Бумажка с фамилией «Пунь» обнаружилась на двери по левой стороне, Сергей постучал, отворила женщина неопределенного возраста, с копной курчавых волос и трубкой в зубах. Клубы ароматного дыма плавали по комнате, пытаясь вырваться наружу через крохотную форточку.

Женщина заперла дверь на цепочку, забрала у Травина бумажку с адресом, достала из ящика комода другой клочок, сложила их вместе, убедилась, что раньше они составляли одно целое.

– На подоконнике, – коротко сказала она и уселась за круглый обеденный стол, на котором стояла пишущая машинка, взгляд у хозяйки комнаты был уставший и равнодушный. – Инструкции внутри, прочитаете – уничтожьте.

– Съесть? – пошутил Травин.

– Как пожелаете.

Сергей взял серый бумажный конверт, уселся за тот же стол, развернул. Женщина вовсю барабанила по клавишам, словно происходящее ее не касалось. Внутри пакета лежало служебное удостоверение на имя Сергея Олеговича Добровольского, командировочные документы, несколько листов плотного печатного текста, сколотых скрепкой, еще один лист, на котором без труда поместились две строчки – дата, время, адрес и фамилия. И оборванная половина портрета поэта Пушкина, видимо, служившая паролем. Травин убрал обрывок обратно в конверт, оставил лист с адресом, закрыл глаза, представляя, как буквы складываются в слова, открыл и прочитал снова. Машинистка, не отрываясь от «Ундервуда», небрежно кивнула на тарелку с коробком спичек, дождалась, пока бумага сгорит, перемешала пепел карандашом.

– Не задерживаю, – указала на дверь.

Сергей поплутал по улочкам, чтобы удостовериться, что за ним нет слежки. Либо следили уж очень хорошо, либо он не был никому интересен – ни агентам ОГПУ, ни иностранным шпионам, ни даже местным карманникам, но молодой человек никого не заметил. Он зашел в универсальный магазин, потом в книжный и наконец вернулся в гостиницу.

Гостиница «Европейская» относилась ко второй категории и предлагала одиноким постояльцам уютные комнаты без удобств, но зато и без подселения. В двадцати квадратных аршинах впритык стояли вполне приличная кровать с никелированными шишечками и мягким матрацем, платяной шкаф, кресло и письменный стол, в конце коридора можно было умыться, а в Домниковских банях, напротив бывшего таксопарка, в котором Сергей когда-то работал, – полностью привести себя в порядок. Таксопарк разросся и переехал в другое место, от него в Дьяковском переулке осталась только прокатная контора. Большая часть московской жизни прошла рядом, в Сокольниках, но Травину предаваться ностальгическим воспоминаниям было некогда, он приехал из Пскова почти за полночь, с утра успел занести Емельяновым на Генеральную улицу подарки, забрать в конспиративной комнате пакет, и теперь до отхода поезда оставались считаные часы. Сергей просидел в номере до половины пятого вечера, потом выписался из гостиницы, забрал чемодан из камеры хранения на Октябрьском вокзале и отправился на Северный.

Ярославский вокзал, обновленный на рубеже веков, с трудом вмещал то количество пассажиров, что стремились уехать из Москвы в сторону Сибири. В 1922 году вокзал переименовали, и он стал называться Северным, но и в обиходе, и даже в справочниках старое название сохранилось. Каланчевская площадь вмещала целых три вокзала – Северный, Николаевский, который назвали сперва Октябрьским, а потом нарекли Ленинградским, и Рязанский, поэтому Травину оставалось только перейти трамвайные пути, миновать длинный ряд извозчиков, небольшую вереницу таксомоторов, киоски Моссельпрома, зайти в здание, перестроенное Федором Шехтелем в древнерусском стиле, и уже оттуда выйти на перрон.

Иностранные пассажиры, чтобы добраться до Китая через территорию СССР, отправлялись из Берлина в воскресенье, с остановкой в Варшаве. В понедельник в Столбцах, которые теперь находились на территории Польши, они пересаживались в состав НКПС и в полдень вторника прибывали в Москву, на Белорусский вокзал. Из Москвы курьерский 2/1 отправлялся уже с Северного вокзала в шесть вечера, так что зарубежные гости успевали прогуляться по столице, укутавшись в шубы и пальто – конец марта 1929-го в столице выдался морозным, и даже по-настоящему весеннее солнце не могло прогнать задержавшуюся зиму.

Вокзальный ресторан был полон народа. Травин не стал толкаться в ожидании свободного столика, купил у лотошника четыре пирога с печенью, стакан горячего сбитня, у продавщицы киоска Моссельпрома – две пачки папирос, и наконец, добрался до поезда. Паровоз расплевывался паром на положенном месте, помощник машиниста стоял возле железных перил и вглядывался в вокзальные часы, словно от этого они должны были идти быстрее. По перрону сновали носильщики, подвозя вещи к багажному вагону и выдавая квитанции – по одной на каждую единицу багажа. У Сергея с собой, кроме кожаного чемодана, ничего не было, в багаж он его сдавать не собирался и тащил сам. Посередине платформы расположились киношники, кинокамера водила объективом по отъезжающим и провожающим, оператор держал на нижней губе папиросу, а остальные четверо из съемочной группы донимали его советами. Среди них Сергей заметил одного из осветителей, знакомых по Пятигорску, но подходить не стал.

Состав сформировали, к паровозу прицепили багажный вагон с металлической крышей, а за ним почтовый с башенкой. За почтовым шли два вагона советской постройки Завода имени Егорова, облицованных ольхой, покрытой лаком, тепло-желтые стенки создавали ощущение уюта. Сразу после них находился вагон-ресторан, затем два дореволюционных пульмановских вагона, обшитых тиковым деревом, вагон-салон, еще три пульмановских вагона и в самом конце – снова два егоровских.

На каждом пассажирском вагоне по всей длине шла гордая надпись: «Спальный вагон прямого сообщения».

– Теперича-то пожиже будет, – возле Травина остановился пожилой мужчина с тележкой и бляхой на фартуке, попросил папиросу, раскурил, растирая замерзшие руки, – не тот коленкор. То ли дело при царе-батюшке, в кажной купе ванна медная стояла, диван кожаный с золотыми гвоздями да кресла вокруг стола блестящего, наш брат туда только в белых перчатках и чистом фартуке заглядывал, как нос покажет, тут же на этот нос целковый. Вот такие времена бывали, а тут что, рукомойник оставили, и то не везде. Нет, понимаешь, шика и блеска. У вас, господин-товарищ, какая категория?

– Вторая, – ответил Сергей.

– В старом вагоне или в новом?

– В шестом.

– Знамо, в старом. Там, хоть и нет, значит, рукомойника личного, зато двое вас в купе лягут один над другим, а в этих, нонешних, вчетвером ютятся. Какой же это второй класс, я тебя спрашиваю? Безобразие одно.

Носильщик сплюнул, растоптал окурок и отправился ловить клиентов. До отправления оставалось тридцать минут, Сергей взялся за ручку чемодана, тут его хлопнули по спине. Легонько и неожиданно. Травин обернулся и увидел Варю Лапину.

За неполный год, что они не виделись, женщина немного осунулась, отчего ярко-зеленые глаза казались еще больше. На лице, густо покрытом веснушками, резче обозначились скулы, подбородок стал более острым, а возле глаз окончательно появились морщинки. Варя была не одна, рядом с ней стоял невысокий мужчина в теплом пальто и шляпе. Круглое брезгливое лицо совсем не украшали тонкие седеющие усики.

– Здравствуй, Сергей, – сказала Лапина как ни в чем не бывало, – ты что тут делаешь? Знакомься, это мой муж, Викентий Павлович Пупко.

Травин протянул руку, Викентий Павлович ответил на пожатие слабо. И вообще он смотрел на Сергея с подозрением.

– Мы с Сережей Травиным старые друзья, – Варя ничуть не смутилась, что знакомит мужа с посторонним мужчиной, – вместе жили в Пскове. Кстати, он – начальник всей псковской почты. Ты ведь еще начальник? Провожаешь кого-то?

– Бывший начальник. Еду в Читу по служебным делам.

– Надо же, – Лапина всплеснула руками, – значит, вместе неделю трястись будем.

К ним подошел еще один мужчина, невысокий, крепко сбитый, коротко стриженный, со сдвинутым набок носом и набитыми костяшками пальцев, лет на пять или даже семь старше Сергея. В руках он держал два английских кожаных саквояжа и дамскую сумку.

– Этот молодой человек с нами – Дмитрий Бейлин, – представила его Лапина. – Все в порядке?

– Багаж сдал, Варвара Алексеевна, – доложил Дмитрий, – как велено, квитанции у меня.

Он разглядывал Травина с любопытством и ладонь стиснул крепко.

– У нас столько вещей, что, наверное, половину вагона заняли, – Варя зябко поежилась, – холодно, пойдем в купе. Твой багаж где, сдал уже?

– Еду налегке, – Сергей продемонстрировал портфель, – если что понадобится, на месте куплю.

– Еще увидимся и поболтаем, мы в пятом.

Она лучезарно улыбнулась, Викентий Пупко холодно кивнул, пара в сопровождении Дмитрия поспешила к своему вагону, а Сергей, обождав, когда они скроются внутри, – к своему. Проводник проверил плацкарту, показал, где находится третье купе. Дверь была распахнута, внутри сидел молодой, высокий и очень толстый мужчина в рубахе навыпуск и читал газету «Московский рабочий», он один занял практически весь диван. Увидев Сергея, толстяк застенчиво улыбнулся и заерзал на сиденье, пытаясь подвинуться к окну. Травин оценил габариты будущего соседа, решил, что в узком помещении им вдвоем будет тесновато.

– Послушай, браток, – сказал он проводнику, – мне бы класс поднять.

– Сей момент, товарищ, обождите, – тот понимающе кивнул, исчез и появился через несколько минут, – в нашем вагоне все раскуплено, в третьем и четвертом иностранцы едут, не велено сажать, а вот в пятом есть свободные места. Только придется доплатить, ну и по таксе, тридцать рублей пятнадцать копеек. Но там тоже попутчики разные попадаются, уж как повезет.

Сергей усмехнулся и достал портмоне.

– Пятерку мне и столько же Михалычу, – тихо произнес проводник. – Сделаем все в лучшем виде, будьте любезны.

Травин кивнул, вытащил из пачки денег бумажку с рабочим в кепке, которая тут же исчезла в широкой ладони работника путей сообщения. Проводник подхватил чемодан, поманил Травина за собой и пулей пронесся вдоль купейных дверей, отметая вопросы других пассажиров. В соседнем вагоне он передал Сергея своему сослуживцу, тому достались три червонца и две бумажки по три рубля. Михалыч выписал Травину новую плацкарту, но на руки не отдал, вместо нее вручил квитанцию, отобрал у своего товарища чемодан и затащил внутрь. Тут было просторнее, напротив дивана стояло кожаное кресло, а боковая дверь вела в уборную, одну на два купе.

– Нижняя полка свободна, – заговорщицки подмигнул проводник, – не извольте беспокоиться. Попутчик ваш только в Перми сядет, мы там двадцать минут стоим, а в Омске, значит, сойдет, и потом аж до Маньчжурии никого не предвидится. Но ежели кто попросится, тут уж извинения просим, придется подселить, таковы правила.

И вопросительно посмотрел на Травина. Тот достал еще пятерку, сунул в карман Михалычу.

– С другой стороны, свободные места в наличии, – продолжил тот, – как есть. Питание в поезде по твердым расценкам, вагон-ресторан вовсю открыт, а если чего особого пожелаете, только скажите, я в служебном.

И убежал. Что такого особого он мог достать, Сергею оставалось только догадываться. В ресторан он решил пока не ходить, развернул сверток с пирожками и вытащил из чемодана карманный томик Хэммета «Кровавая жатва». Роман был издан на английском, который Травин знал кое-как. Читал он с трудом, постоянно обращаясь к словарю. Для долгого пути книга подходила идеально. Вслед за словарем последовали ластик и остро заточенный синий карандаш – им Сергей надписывал поверху непонятные слова. Он уселся в кресло, поднес пирог ко рту и замер, из соседнего купе через неплотно прикрытую дверь уборной слышались голоса. Один из них принадлежал Варе Лапиной.

С ней и Викентием он столкнулся чуть позже, за ужином в вагоне-ресторане, пара сидела за столик от Сергея, Варя чуть ли не силком заставила молодого человека пересесть к ним, от этого ее муж потерял аппетит и принялся за водку. Викентий Пупко служил в Наркомате внутренних дел на очень ответственном посту, его только что направили в генеральное консульство СССР в Харбине в помощь генконсулу Мельникову. Сам он в разговоре не участвовал, зато Лапина расхваливала мужа как могла, так что Пупко минут через двадцать слегка оттаял, даже закусывать начал и предложил Травину выпить на брудершафт. Заметив, что знакомый его жены водку не выпил, Пупко снова разозлился, и его еле удалось утихомирить – после этого на дружбу с мужем Вари рассчитывать Сергею уже не приходилось. Молодой человек решил, что теперь чета Пупко будет обходить его стороной, но Варя сама пришла к нему во втором часу ночи. Постучала в дверь уборной, а когда он открыл, толкнула на диван. Сергею пришлось поддаться и падать самому, сил у Вари не прибавилось.