Смерть всё меняет

Размер шрифта: 13

DEATH TURNS THE TABLES

Published by arrangement with David Higham Associates Limited and The Van Lear Agency LLC

ООО «Издательство АЗБУКА», 2025

Издательство Азбука®

* * *

Глава первая

– Господа присяжные, вы готовы огласить вердикт?

– Готовы.

– Виновен ли подсудимый Джон Эдвард Липиат в убийстве или невиновен?

– Виновен.

– Вы говорите «виновен», и ваш вердикт вынесен единогласно?

– Да. Однако, – прибавил старшина присяжных, торопливо сглотнув комок в горле, – мы настоятельно рекомендуем проявить снисхождение.

В зале суда началось оживление. До сих пор стояла гробовая тишина, наступившая после того, как все слабо ахнули, услышав вердикт; правда, просьба о снисхождении прозвучала слишком неубедительно и жалко, чтобы стать поводом для радости. Однако бедняга на скамье подсудимых, кажется, так не думал. Первый раз за все заседание у него на лице забрезжила надежда. Помертвелые от страха глаза устремились на присяжных, словно он ожидал, что они скажут что-нибудь еще.

Помощник секретаря выездной сессии суда сделал отметку о высказанной рекомендации и прокашлялся.

– Джон Эдвард Липиат, вы заявили о своей невиновности в убийстве и потребовали рассмотрения дела с участием присяжных. Жюри присяжных только что признало вас виновным. Хотите объяснить, почему не заслуживаете смертного приговора, как того требует закон?

Подсудимый недоуменно таращился в ответ, словно оглушенный. Он раскрыл рот, но снова закрыл, ничего не сказав.

Помощник секретаря ждал.

– Я поступил неправильно, – проговорил подсудимый смиренно. – Я знаю, что поступил неправильно.

А потом в его тусклом взгляде загорелся лихорадочный огонек.

– Но, сэр… – Он обратился к судье. – И вы тоже, сэр… – Он обратился к помощнику секретаря, который, выказывая то ли сдержанность, то ли смущение, отвел взгляд. – Я сделал это, потому что любил ее. Именно это я пытался вам объяснить. Когда я вернулся домой и понял, что тот парень побывал у нас, а она засмеялась и призналась во всем, я просто не смог этого перенести.

Он с трудом глотнул.

– Я ударил ее. Я знаю, что ударил ее. Но не знаю, что именно сделал. А потом она вдруг оказалась на полу, и чайник закипал на огне, как будто ничего не случилось. Но я не собирался ее убивать. Я любил ее.

Ни один мускул не дрогнул на лице судьи Айртона.

– Это все, что вы хотите сказать? – уточнил судья.

– Да, ваша честь.

Судья Айртон снял очки, медленно отцепив одну дужку от уха под париком с косичкой, и сложил их. Аккуратно поместил на стол перед собой. Затем он переплел свои короткие пухлые пальцы, не сводя бесстрастного, но устрашающего взгляда с подсудимого.

Судья был невысокий и скорее упитанный, чем толстый. Никто не догадывался, что под париком скрываются редеющие рыжеватые волосы, разделенные прямым пробором, что пальцы у него затекли до боли от бесконечной писанины, что в этой красной мантии с черной отделкой вдоль разрезов ему жарко и он устал под конец весенней сессии в Вестшире. Его секретарь подошел сбоку с квадратным куском черного шелка, символизировавшим черную шапку[1], и водрузил поверх парика судьи так, что один угол свесился на лоб. Капеллан встал по другую сторону от судьи.

Голос судьи Айртона звучал мягко, но отстраненно и обезличенно – голос самой смерти или рока.

– Джон Эдвард Липиат, – произнес он, – суд присяжных признал вас виновным в жестоком убийстве вашей жены. – Он медленно втянул воздух через ноздри. – В попытке оправдаться вы заявили, что не контролировали себя, находясь в состоянии аффекта, вызванного страстью. Это не наша компетенция. Закон признает аффект смягчающим обстоятельством только при определенных условиях, которые в вашем деле, по вашим собственным словам, отсутствовали. И я, в отличие от присяжных, не считаю просьбу защиты переквалифицировать ваше преступление в убийство по неосторожности сколь-нибудь обоснованной.

Он умолк, и наступила оглушительная тишина.

Защитник – мистер Фредерик Барлоу, королевский адвокат – сидел неподвижно, опустив голову, и бесцельно крутил карандаш. На скамьях для адвокатов у него за спиной один из его коллег, «шелковых мантий», поглядел на соседа и многозначительно развернул книзу большой палец.

– Факт в том, что вы, будучи в здравом уме и отдавая себе отчет в своих поступках, забили свою жену до смерти. Суд присяжных рекомендовал проявить снисхождение. Эта рекомендация будет рассмотрена в свой черед. Но я обязан предупредить, чтобы вы не ждали слишком многого.

Мне же остается лишь сообщить вам меру наказания, предписанную законом. А именно: отсюда вы будете доставлены туда, откуда прибыли, а оттуда – к месту казни, и будете повешены за шею, пока не умрете. И да смилуется Господь над вашей душой.

– Аминь, – подытожил капеллан.

Недоумение так и читалось в глазах подсудимого. Но внезапно он как будто пришел в исступление.

– Никакая это не правда, – заявил он. – Я никогда не желал ей зла! И не причинял! О господи, да я ни за что не причинил бы зла Полли.

Судья Айртон впился в него пристальным взглядом.

– Вы виновны, и вы это знаете, – произнес он без всякого выражения. – Уведите заключенного.

В задних рядах маленького, битком набитого зала суда поднялась, опережая других зрителей, девушка в светлом летнем платье и принялась пробираться к выходу. Ей казалось, она больше не в силах выносить сам запах этого места. Она спотыкалась о грубые башмаки и ощущала тяжелое дыхание зачарованных, но придавленных гнетущим чувством зрителей.

Ее спутник, коренастый молодой человек, одетый даже несколько щеголевато, сначала поглядел с недоумением, но затем последовал за ней. Под ее туфлей захрустел брошенный кем-то пустой пакетик из-под чипсов. Пока мисс Констанция Айртон добиралась до стеклянных дверей, ведущих в холл здания суда, на нее обрушился поток высказанных вполголоса комментариев.

– Ну, он прямо и не человек, а? – прошептал кто-то.

– Кто?

– Да судья.

– Этот-то? – переспросил с удовлетворением женский голос. – Этот-то знает, что почем, уж точно. Он их видит насквозь! И уж если виновен – только держись!

– Ну, – протянул первый голос, размышляя над сказанным и подводя итог разговору, – таким и должен быть законник.

Холл перед залом суда был запружен народом. Констанция Айртон прошла по короткому коридору и оказалась в маленьком саду, втиснутом между серой задней стеной сессионного суда и серой задней стеной церкви. Хотя был всего лишь конец апреля, облака над маленьким городом Юго-Западной Англии рдели от почти летнего тепла.

Констанция Айртон уселась на скамейку посреди садика рядом с обшарпанной и почерневшей каменной статуей законника в завитом парике. Констанции был всего двадцать один год. Хорошенькая блондинка со свежим цветом лица, она отдавала предпочтение весьма замысловатому стилю в макияже и прическах. Впрочем, тот же замысловатый стиль речи она позволяла себе только с лондонскими друзьями. Взгляд ее глаз – как ни странно, карих, под темными бровями, которые так выразительно смотрелись на фоне светлой кожи и волос, – блуждал по саду.

– Я часто играла здесь, – сказала она, – когда была маленькой.

Ее спутник пропустил эти слова мимо ушей.

– Так, значит, это и есть твой отец, – заметил он, кивнув на здание сессионного суда.

– Да.

– Что, крепкий орешек?

– Нет, ничего подобного, – возразила девушка довольно резко. – Просто… нет, на самом деле я не знаю, какой он! Никогда не знала.

– Раздражительный?

– Да, временами. Но я ни разу не видела, чтобы он по-настоящему вышел из себя. Сомневаюсь, что он вообще на это способен. Он не особенно разговорчив. И… послушай, Тони.

– Да?

– Мы совершили ошибку, – заявила Констанция, рисуя носком туфли круг на гравийной дорожке и внимательно изучая его. – Вряд ли мы вообще увидим его сегодня. Я забыла, что сегодня последний день выездной сессии. Тут будет еще полно всяких церемоний, мероприятий и прочего, потом он по традиции пропускает по стаканчику со своим секретарем, и… и… в любом случае, не получится. Лучше нам вернуться к гостям Джейн. А завтра мы можем поехать к нему в «Дюны».

Ее спутник чуть улыбнулся:

– Что, не горишь желанием держать ответ, дорогая?

Он протянул руку и пробежался пальцами по ее плечу. Молодой человек принадлежал к тому типу самоуверенных позеров, который прочно ассоциируется с югом Европы; мужчины такого рода, как однажды выразилась Джейн Теннант, вечно вызывают у женщины ощущение, что они дышат ей в затылок.

Если бы не его английское имя, Энтони Морелл, его можно было бы принять за итальянца. У него была смуглая кожа, крепкие белые зубы, живые глаза навыкате под кустистыми бровями и густые блестящие волосы. Он умел очаровательно улыбаться и обладал вальяжными манерами. А его умное, несколько дерзкое лицо свидетельствовало о волевом характере.

– Не горишь желанием держать перед ним ответ? – повторил он.

– Не в этом дело.

– Уверена, моя дорогая?

– Неужели ты не понимаешь? Просто сегодня его и так осаждают со всех сторон! А завтра он поедет в свой летний домик, который недавно купил на берегу залива Подкова. Там не будет никого, кроме женщины, которая у него «на хозяйстве». Разве это не лучший момент, чтобы поговорить?

– Я прихожу к мысли, – сказал мистер Морелл, – что ты меня не любишь.

Ее лицо зарделось.

– О, Тони, ты же знаешь, что это неправда!

Мистер Морелл взял ее руки в свои.

– А вот я люблю тебя, – произнес он. И было невозможно усомниться в искренности его жеста. Он едва сам не усмехнулся собственной серьезности. – Хочу целовать твои руки, твои глаза, твою шею и губы. Я готов упасть на колени перед тобой – здесь и сейчас.

– Тони, нет! Ради бога, не надо…

Констанция даже не думала, что способна испытывать такое жгучее смущение.

Где-нибудь в Лондоне, в Челси или Блумсбери, все это выглядело бы естественным. Здесь же, в маленьком саду позади здания сессионного суда, показалось бы почти нелепым. Как будто большая собака поставила лапы ей на плечи и принялась лизать лицо. Она любила Тони Морелла, однако смутно ощущала, что для всего есть свое время и место. И Морелл с его живой интуицией все понял. Он отодвинулся от нее, слегка улыбаясь:

– Снова эта твоя холодная сдержанность, дорогая?

– Неужели тебе кажется, что я такая уж холодная? Ничего подобного!

– А похоже, – отвечал ее спутник с комичной серьезностью. – Но мы все еще изменим. Просто пока я немного обижен, что ты не хочешь представить меня своему отцу.

– Это не так. Однако мне все-таки кажется… – она замялась, – что я обязана его как-то подготовить. На самом деле… – она снова замялась, – я некоторым образом дала понять одному моему другу, что ему придется… скажем так, донести эту новость до отца, понимаешь? Прежде чем мы явимся сами.

Брови мистера Морелла сошлись над переносицей.

– Вот как? Что за друг?

– Фред Барлоу.

Тони Морелл сунул руку в жилетный карман и выудил оттуда нечто вроде талисмана, замену счастливой монетки, который он привык подбрасывать и ловить в минуты размышлений. Это был патрон, револьверный патрон небольшого калибра. Морелл говорил, у него интересная история, хотя Констанция сомневалась, что у патрона, который даже не выстрелил, может быть интересная история. Морелл подбросил свой талисман и поймал, хлопнув по ладони. Снова подбросил и поймал.

– Барлоу, – повторил он, отводя взгляд в сторону. – Это не тот парень, который был в суде? Тот парень, который защищал человека, только что приговоренного твоим отцом к смерти? Тот парень, которого твой отец прочит тебе в мужья?

К своему изумлению, Констанция увидела, что его лицо внезапно побелело, как она понимала, от ревности. Она ощутила некоторое злорадство, но все же поспешила поправить его:

– Дорогой Тони, я уже в сотый раз говорю тебе, что это все ерунда! Я не дам за Фредди Барлоу и пары булавок, и он знает об этом. Мы ведь росли с ним вместе! Что же касается желаний папы…

– Да-да?

– Он хочет того, чего хочу я. По крайней мере, я на это надеюсь. – В карих глазах отразилась неуверенность. – Послушай, дорогой. Я написала Фреду записку. Обычно по окончании суда все адвокаты отправляются в комнату, наподобие клубной раздевалки, снимают там свои смешные воротники, моют руки и спорят. Но я попросила Фреда прийти сюда сразу, как только он освободится. Я написала, что хочу сообщить ему кое-что ужасно важное. – В ее голосе прозвучала тревога и мольба. – Тони, он уже идет! Будь с ним повежливее, ладно?

Тони Морелл еще раз подбросил свой талисман, поймал и убрал в карман. Он поглядел на гравийную дорожку, по которой в их сторону двигалась фигура в мантии и парике.

Фредерик Барлоу был долговязым и худым, язвительное выражение, не сходившее с его лица, словно говорило, что он давно наблюдает этот мир и видит все его недостатки. С возрастом – если ему, к примеру, не посчастливится подыскать себе хорошую жену – он обещал превратиться в сухого брюзгу в судейском кресле. Потому что в один прекрасный день ему предстояло дорасти до судейского кресла.

Его карьера знаменовала победу суровой муштры над природой. По природе он был человек беспечный – как раз от этого качества судейскому необходимо избавиться, и это без дураков. По природе он был романтичный – а это качество необходимо изжить еще быстрее, если только не использовать в речах, обращенных к присяжным. Он считался весьма деловым человеком, хотя дела ненавидел больше всего на свете. Королевский адвокат в тридцать три равнозначно маленькому чуду и, вероятно, оправдывает самодисциплину, превращенную в душевную власяницу.

Он неспешно вышагивал по дорожке, черная мантия нараспашку, большие пальцы засунуты в карманы жилета. Парик у него сидел почти на макушке, открывая волосы над ушами, что всегда ужасно смешило Констанцию. Глаза у Барлоу были по-кошачьи зеленые, всегда приводившие в смущение свидетелей. Он улыбался.

– Привет, старушка, – произнес он. – Я думал, ты гостишь у Джейн Теннант.

– Мы там и были, – ответила Констанция, слегка задыхаясь, – просто до Тонтона всего-то несколько миль, вот мы и подумали, не заскочить ли и… и посмотреть, как тут идут дела. Фред, это Тони Морелл.

Мистер Морелл повел себя безупречно. Он поднялся, улыбаясь самой обаятельной своей улыбкой, и пожал адвокату руку подчеркнуто сердечно. Однако Констанцию не покидала тревога.

– Слушай, Фред, мне жаль, что ты проиграл.

– Ничего. Превратности войны.

– Я хочу сказать, мне ужасно жаль этого беднягу Липиата. Мне едва дурно не стало, пока я смотрела там на него. Неужели его действительно…

– Повесят? – завершил Барлоу. – Нет. По крайней мере, я так не думаю.

– Но ведь приговор… Ты же слышал, что сказал папа!

Фредерик Барлоу присвистнул сквозь зубы, но на его лице не отразилось особого интереса. Потому что он рассматривал Тони Морелла.

– Моя милая Конни, – начал он, – просто твой отец именно так представляет себе игру в кошки-мышки. За торжество закона он не даст и ломаного гроша. Зато ему очень хочется восстановить абсолютную, непредвзятую справедливость – как он ее видит.

– Все-таки я не понимаю.

– Смотри, Липиат совершил убийство. Если я верно толкую ход мыслей твоего отца, он не считает, с учетом всех обстоятельств, что Липиата необходимо повесить. С другой стороны, он все же убил жену и заслуживает наказания. И потому твой многоуважаемый родитель оставит его вариться в собственном соку как можно дольше, в уверенности, что до встречи с петлей ему осталось несколько часов. Затем его честь судья Айртон официально примет рекомендацию о снисхождении, после чего министр внутренних дел изменит смертный приговор на пожизненное заключение. Вот и все дела.

Выразительное лицо Тони Морелла налилось краской.

– Это же просто инквизиция какая-то, вам так не кажется?

– Вероятно. Не знаю. Спросите лучше судью.

– Но разве у него есть на это право? – не отступал мистер Морелл.

– Юридически – да.

– А морально?

– Ах, морально! – воскликнул Барлоу, сухо улыбнувшись и махнув рукой.

Констанция ощутила, что этот разговор идет куда-то не в ту сторону, что тут имеются какие-то подводные течения, не до конца ей понятные. У нее возникло тягостное чувство, что Фред Барлоу уже подозревает, о чем она хочет говорить. И потому она взяла быка за рога.

– Рада это слышать. А то это было бы какое-то недоброе знамение, остался бы нехороший осадок, если бы что-то подобное произошло сегодня. Фред, я ужасно счастлива. Мы с Тони помолвлены.

На этот раз Барлоу запустил руки в карманы брюк. Кровь внезапно бросилась ему в лицо, и, кажется, ему было особенно неприятно это внешнее невольное проявление чувств. Он сгорбил плечи под черной мантией, уставился в землю и принялся раскачиваться на каблуках, словно размышляя о чем-то.

– Мои поздравления, – произнес он. – А старик в курсе?

– Нет. Мы приехали сегодня, чтобы сказать ему, но ты же знаешь, на что похож последний день выездной сессии. Вечером он поедет к себе на побережье, и мы увидимся с ним там. Но послушай, Фред. Ты ведь сегодня тоже поедешь в свой коттедж, правда?

– И ты хочешь, чтобы новость ему сообщил я. Так?

– Ну, просто намекни как-нибудь. Прошу тебя, Фред! Ты ведь сделаешь, да?

– Нет, – ответил Барлоу, еще немного подумав.

– Не скажешь? Но почему нет?

Барлоу широко улыбнулся. Взявшись за отвороты своей мантии, словно готовясь обратиться к коллегии присяжных, он склонил голову набок и заговорил мягким тоном.

– Почти двадцать лет, – начал он, – с тех пор, как ты еще училась ходить, а мне было лет двенадцать, я был у тебя на побегушках. Я делал за тебя арифметику и французский, когда тебе было лень делать самой. Каждый раз, когда ты влипала в неприятности, я все улаживал. Ты милая девчушка, Конни, и твое обаяние безгранично, но у тебя никогда не было чувства ответственности. Если уж ты собралась замуж, самое время развить его в себе. Нет. Уж эту грязную работенку тебе придется сделать самостоятельно. А теперь прошу меня извинить. Я должен вернуться к своему подзащитному.

Девушка пружиной вскочила со скамейки.

– Так тебе просто-напросто плевать, так? – выкрикнула она.

– Плевать?

– Вы с Джейн Теннант… – Она взяла себя в руки. Затем в ее голосе прозвучало пренебрежение. – Так ты тоже боишься его, как и все остальные!

Барлоу не ответил. Он отвесил Тони Мореллу что-то среднее между кивком и официальным поклоном. Развернувшись кругом, он пошел по дорожке обратно точно таким же неторопливым шагом. Мантия вздымалась волнами у него за спиной. Даже косичка его парика выглядела весьма красноречиво.

Мистер Морелл, который, кажется, мрачно клокотал от негодования по какому-то иному поводу, успокоился и улыбнулся Констанции.

– Пустяки, моя дорогая, – утешил он. – Это ведь действительно не его дело, правда? Я, между прочим, и сам могу его уладить. – Белые зубы блеснули.

– Но, Тони, в конце концов, у тебя ведь ужасно скверная репутация. Я имею в виду, в глазах других людей.

– Увы! – насмешливо отозвался мистер Морелл. Он сощурился. – А для тебя это имеет значение?

Страстное волнение в ее голосе удивило даже мистера Морелла.

– Да вот ни капельки! Я… меня это даже восхищает в тебе. И еще, Тони, я так сильно тебя люблю! Только… – Она снова замялась, щелкая застежкой своей сумочки. – Только что скажет мой отец?

Глава вторая

На следующий день после обеда судья Айртон сидел в гостиной своего летнего домика на побережье и играл в шахматы с доктором Гидеоном Феллом.

Летний дом был далеко не шикарный и выходил на далеко не шикарный участок пляжа. Друзья Горация Айртона, знавшие о его привередливости и едва ли не кошачьей любви к комфорту, удивились бы, обнаружив его на отдыхе в подобном месте. Господин судья ненавидел ходить пешком, в Лондоне или на выездных сессиях он не делал ни шагу туда, куда можно прикатить на лимузине. Он проживал все, что зарабатывал, – некоторые считали, даже сверх того. В его городской квартире на Саут-Одли-стрит, в его деревенском доме в Беркшире имелись самые роскошные ванные комнаты и самая замысловатая бытовая техника. Он не отказывал себе в изысканных кушаньях и напитках. Его большие сигары, его коньяк «Наполеон» (настоящий), его слабость к блюдам французской кухни были настолько хорошо известны, что непременно фигурировали в любой карикатуре на него.

Но при всем том судья Айртон, как и многие из нас, питал иллюзии о пользе для здоровья морского воздуха и жизни без излишеств.

Каждый год, обычно под конец весны или лета, его начинали одолевать смутные опасения насчет собственного здоровья. Эти опасения не имели под собой оснований. К примеру, желудок у него был луженый, как у страуса. Но у него вошло в привычку снимать коттедж на каком-нибудь более-менее удаленном от морских курортов берегу и проводить там несколько недель, а то и месяц.

Купаться он не ходил – никто до сих пор не удостаивался, надо полагать, чести лицезреть с благоговейным трепетом судью Айртона в купальном костюме. Как правило, он просто посиживал в шезлонге и осовело таращился в книжки своих любимых писателей восемнадцатого столетия. Изредка, в качестве огромной поблажки здоровью, он отправлялся на прогулку, неохотно бродил по пескам с сигарой в зубах и гримасой отвращения на лице.

«Дюны», его нынешний летний домик, был лучше большинства предыдущих. Судья зашел даже так далеко, что купил его, поскольку здесь имелась сносная ванная. Французские окна кирпичного, покрытого желтой штукатуркой дома выходили на море. В доме было две комнаты, разделенные коридором, а в дальней части – кухня и ванная. Перед домиком, за широкой полосой лужайки, где никакими силами невозможно было вырастить траву, вдоль берега моря тянулась асфальтовая дорога: на восток, к городку Тонишу, и на запад, к изгибу залива Подкова. На другой стороне дороги, за жиденькими спутанными зарослями чего-то, похожего на траву, пробившуюся сквозь водоросли, к морю спускался пляж с белым песком.

«Дюны» были единственным домом на полмили вокруг. Автобусы по дороге перед домом не ходили, хотя она и была в ведении муниципальных властей, которые даже удосужились установить фонари через каждые двести ярдов. В хорошую погоду, когда солнце играло на синевато-серой поверхности моря и охристом выступе мыса вдалеке, вид получался довольно приятный. Зато в пасмурные дни это продуваемое всеми ветрами место выглядело обезлюдевшим и нагоняло тоску.

Тот день, когда судья Айртон и доктор Фелл уселись за шахматы в гостиной «Дюн», выдался теплым, но несколько сырым.

– Ваш ход, – терпеливо проговорил судья Айртон.

– А? О, да-да! – отозвался доктор Фелл, спохватившись. Он сделал ход наобум, поскольку был поглощен их довольно жарким спором. – Чего я не понимаю, сэр, так именно этого. Зачем? Какое такое удовольствие вы получаете от своей игры в кошки-мышки? Вы же ненавязчиво дали мне понять, что в конечном счете молодого Липиата не повесят…

– Шах, – произнес судья Айртон, передвинув фигуру.

– А?

– Шах!

Надув щеки и шумно выдохнув, доктор Фелл собрался с мыслями и внимательно поглядел на доску сквозь пенсне на широкой черной ленте. Потом засопел, всколыхнув все свои двадцать стоунов[2] веса, и с подозрением уставился на противника. Его следующий ход был так же дерзок, как и выпяченная вперед нижняя губа.

– Хм, ха! – буркнул он себе под нос. – Однако вернемся к вопросу. Когда обвиняемому на скамье подсудимых ничего не грозит, вы внушаете ему обратное. Когда же его ждет суровый приговор, вы позволяете ему расслабиться. Помните дело Доббса, афериста с Леденхолл-стрит?

– Шах, – произнес судья Айртон, хватая с доски ферзя противника.

– О? Ну, тогда берегитесь! А если так?

– Шах.

– Архонты Афин! Но это же не…

– Да-да, – сказал оппонент. – Мат.

Он с угрюмым видом собрал фигуры и расставил их по местам для следующей партии. Только начать ее не предложил.

– Вы плохо играете в шахматы, – произнес он. – Не сосредотачиваетесь. Впрочем, ладно. Что вы там хотели узнать?

Если в зале суда он восседал в своем кресле, отрешенный от суеты, словно йог, то дома он вполне походил на обычного человека, хотя почему-то еще более неприступного. Однако, несмотря ни на что, судья был хорошим, радушным хозяином. Сейчас он сдвинулся на край пухлого мягкого кресла, чтобы доставать до пола короткими ножкам в широких брюках для гольфа, нелепо смотревшихся в сочетании с твидовой спортивной курткой.

– Могу я в таком случае говорить откровенно? – поинтересовался доктор Фелл.

– Разумеется.

– Видите ли, – пояснил доктор, вынимая цветастый носовой платок и промокая лоб с такой серьезностью, что даже судья усмехнулся, – требуется немалое усилие, чтобы изложить вам все как есть. Вы же, как известно, видите всех насквозь. Или, по крайней мере, так считается.

– Да, понимаю.

– Так значит, вы помните Доббса, мошенника из Сити?

– Отлично помню.

– Так вот, – признался доктор Фелл, – вы и меня заставили тогда содрогнуться, хотя Доббс, обиравший мелких инвесторов, был тот еще мерзавец. И я с готовностью это признаю. Когда он предстал перед вами, чтобы выслушать приговор, он заслуживал получить по полной и знал, что получит. Но вы заговорили с ним в этой вашей умиротворяющей манере, отчего он едва не сомлел. Потом вы объявили ему приговор – пять лет – и сделали знак конвоирам уводить. Все видели, как он буквально зашатался от облегчения, что получил всего пять лет.

Мы думали, на этом все. И конвоиры думали так же. И даже Доббс. Вы дождались, пока он сойдет по ступенькам от скамьи подсудимых, прежде чем окликнуть: «Минуточку, мистер Доббс. Против вас тут выдвинуто еще одно обвинение. Вернитесь-ка обратно». Он вернулся и получил еще пять лет. А потом, – продолжал доктор Фелл, – когда Доббс уже пришел в отчаяние, а публика в зале хотела провалиться сквозь землю, чтобы не видеть этого, вы повторили все в третий раз. Итог: пятнадцать лет.

Судья Айртон взял с шахматной доски фигуру, повертел в коротких пухлых пальцах и поставил обратно.

– И что же? – уточнил он.

– Не хотите как-то пояснить?

– Максимально возможное наказание за преступления Доббса, – заметил судья Айртон, – составляет двадцать лет.

– Сэр, – произнес доктор Фелл с безукоризненной учтивостью, – надеюсь, вы не станете утверждать, что вынесли мягкий приговор?

Судья чуть улыбнулся.

– Нет, – сказал он, – я и не собирался. Но двадцать лет было бы чересчур – исходя из того, что' я считаю строгими принципами справедливости. Вот потому столько он и не получил.

– Но вся эта игра в кошки-мышки…

– Разве, по-вашему, он этого не заслужил?

– Нет, только…

– В таком случае, мой дорогой доктор, чем же вы недовольны?

Гостиная в «Дюнах» представляла собой просторную вытянутую комнату с тремя французскими окнами по одной стороне, выходившими на море. На стенах тошнотворные обои, а мебель, оставшаяся судье Айртону от прежнего, покойного ныне хозяина, пока он не обзаведется своей, должно быть, не раз причиняла ему эстетические страдания.

На стене напротив окон висело чучело лосиной головы с пристальным взглядом стеклянных глаз. Под чучелом стоял письменный стол в викторианском стиле, дополненный вращающимся креслом, а на столе – телефон. На диване и в одном из просторных кресел лежали подушечки с вышитыми бисером сентенциями типа «Дом, милый дом» и изогнутой курительной трубкой с неубедительным завитком дыма над ней. Присутствие здесь судьи Айртона выдавали лишь стопки книг, рассованные по углам.

Доктору Феллу навсегда запомнился этот момент, когда круглый, гладкий судья в окружении дешевых безделушек говорил с ним своим брюзгливым негромким голосом.

– Мне не нравится эта тема, – признался он. – И честно говоря, сэр, я не люблю, когда меня расспрашивают об этом…

Доктор Фелл пробурчал что-то покаянное.

– Но раз уж вы завели этот разговор, вы все же можете узнать мое мнение. Государство платит за мою работу. Я делаю ее так, как считаю правильным. Вот и все.

– И работа эта состоит в чем?

– В том, чтобы судить, разумеется! – просто ответил его собеседник. – Следить, чтобы присяжных не занесло не туда.

– Но предположим, вы допустите ошибку…

Судья Айртон потянулся, разминая затекшие мышцы.

– По судейским меркам я еще молод, – произнес он. – Всего шестьдесят исполнилось в прошлом месяце. Но, как мне кажется, я весьма крепкий орешек. И еще, мне кажется, меня довольно трудно обмануть. Возможно, это говорит во мне тщеславие. Но тем не менее так и есть.

Доктора Фелла, похоже, терзало какое-то внутреннее непонятное недовольство.

– Надеюсь, вы простите мне подобное прямодушие, – отозвался он, – но меня живо интересует этот ваш несгибаемый древнеримский дух. Это же восхитительно. Ни тени сомнений! Однако – только между нами – неужели вы ни разу не испытывали никаких терзаний? Неужели ни разу не поставили себя на место человека на скамье подсудимых? Никогда не ощущали христианского смирения, чтобы содрогнуться и сказать себе: «Да, все так, но во имя милосердия Божьего…»?

Сонные глаза его собеседника раскрылись шире.

– Нет. С чего бы? Это не моя забота.

– Сэр, – серьезно проговорил доктор Фелл, – вы сверхчеловек. Мистер Бернард Шоу[3] именно вас искал много лет.

– Ничего подобного, – возразил судья. – Я реалист.

И он снова чуть улыбнулся.

– Доктор, – продолжал он, – выслушайте меня. В свое время меня в чем только не обвиняли, но никогда – в том, что я лицемер или напыщенный болван. И потому я прошу: выслушайте меня. Так вот, с чего бы мне изрекать подобные благочестивые банальности? Я же не грабил сейф ближнего своего, не убивал ближнего своего, чтобы заполучить его жену. Мой доход избавляет от первого искушения, а здравый смысл – от второго.

Он подкрепил свои слова одним из тех жестов, сдержанность которых только добавляет им выразительности.

– Но заметьте, я работал – трудился до седьмого пота! – чтобы добиться благосостояния и развить в себе здравый смысл. К несчастью, преступники этого мира не желают утруждаться. А у них не больше моего прав вести себя как заблагорассудится. У них не больше моего прав терять голову. Однако они позволяют себе. После чего умоляют о милосердии. От меня они его не дождутся.

Размеренный голос замолк. Судья Айртон взял с доски фигуру и решительно опустил обратно – как будто поставил печать на подписанный документ и теперь хотел уже покончить с этим делом.

– Что ж, – задумчиво протянул доктор Фелл, разглаживая свои усы, – похоже, так и есть. Значит, вы не можете, скажем, допустить, что способны совершить преступление?

Судья призадумался.

– Ну, при определенных обстоятельствах мог бы. Впрочем, сомневаюсь. Но если бы я на это пошел…

– Да-да?

– Я взвесил бы все шансы. Если бы они наверняка были в мою пользу, я бы рискнул. Если же нет, то нет. И одного я точно не сделал бы никогда. Не стал бы действовать с бухты-барахты, а потом хныкать перед судом, что я невиновен, просто «обстоятельства были против меня». К сожалению, именно так все они и поступают – большинство из них.

– Простите мне мое любопытство, – вежливо произнес доктор Фелл. – Но вам никогда не доводилось судить невиновного?

– Очень даже часто. И я льщу себя надеждой, что таковой всегда слышал от меня оправдательный приговор.

Неожиданно господин судья Айртон хохотнул.

Что-то он сегодня разговорился. Обычно за стенами зала суда он редко произносил хотя бы три предложения подряд. С Гидеоном Феллом они приятельствовали много лет, однако после завершения долгой и утомительной выездной сессии Гораций Айртон сначала не хотел принимать доктора, который отдыхал в Тонише и заехал засвидетельствовать свое почтение. Зато теперь он нисколько не жалел, что доктор заглянул к нему. За время их разговора его настроение заметно улучшилось.

– Ну же! – воскликнул он. – Я вовсе не людоед, дорогой мой Фелл. И вам это известно.

– О да. Это я знаю.

– И я даже надеюсь, что вне присутственных часов я вполне себе добрый приятель. Кстати, чуть не забыл. – Он поглядел на часы. – Чаю я вам не предлагаю, поскольку миссис Дрю сейчас нет, а я терпеть не могу всю эту кухонную возню, но что вы скажете насчет виски с содовой?

– Вот спасибо. Уж от такого предложения, – сказал доктор Фелл, – я редко отказываюсь.

– Ваши взгляды на криминологию, – продолжал судья, живо вскочив с места и затопав к серванту, – ваши взгляды на криминологию в целом весьма здравые. Это я признаю. Но в шахматы вы играть не умеете. Возьмем хотя бы этот гамбит, которым я подловил вас… а?

– Подозреваю, это ваша визитная карточка?

– Можно и так сказать. Суть в том, чтобы позволить противнику поверить, что он в полной безопасности и победит без малейшего труда, а затем загнать его в угол. Вы бы, вероятно, назвали это гамбитом «кошки-мышки».

Судья Айртон поднес к свету два стакана, проверяя, достаточно ли они чистые. Когда он снова поставил их, его взгляд прошелся по комнате. Судья оглядел веселенькую мягкую мебель, вышитые подушки, чучело лосиной головы, и его маленький нос сморщился от отвращения. Однако он явно решил, что все это можно пережить, смирился и поглубже вдохнул морской воздух, врывавшийся в одно из приоткрытых окон. Доктор Фелл так никогда и не узнал, какую сентенцию собирался изречь судья, наполнив виски два довольно вместительных бокала.

– Эй, привет! – прозвучал чей-то голос. – Есть кто дома?

Голос был девичий, и в нем звучала какая-то натужная бодрость. Доктор Фелл пришел в изумление.

– Гости? – вопросил он. – Гостья?

Тень раздражения пробежала по лицу судьи Айртона.

– Подозреваю, это моя дочь. Хотя и понятия не имею, что она здесь делает. Я слышал, она гостит в одном доме в Тонтоне. Да?

Светловолосая девушка, в одной из тех полупрозрачных широкополых шляп, которые были модными в 1936 году, шагнула в приоткрытое французское окно. Она была в тонком цветастом платье и весьма неуверенно теребила в руках белую сумочку. Доктор Фелл с удовольствием отметил, что у нее честные карие глаза, хотя, даже на его невзыскательный взгляд, девушка явно злоупотребляла косметикой.

– Привет! – повторила она с той же натужной бодростью. – Это я!

Судья Айртон напустил на себя сухой и официальный вид.

– Это я уже понял, – произнес он. – И за что же я удостоился столь неожиданной чести?

– Мне пришлось заехать, – пояснила девушка, защищаясь. А затем, словно рубанув сплеча, выпалила одним духом: – У меня поразительная новость. Я помолвлена и выхожу замуж.

Глава третья

Констанция вовсе не собиралась обрушивать на отца это известие вот так. Однако вплоть до самой последней минуты она не смогла решить, как лучше к нему подступиться.

Констанция, жертва романтической литературы, старалась предугадать, как он поведет себя, основываясь на том, что она читала или видела в кино. В романах отцы делились всего на два типа. Либо они были свирепыми и беспощадными, либо почти нереально мудрыми и сострадательными. Они либо вышвыривали тебя из дома в ту же минуту, либо похлопывали по руке и сообщали какие-то замысловатые премудрости. И Констанция (как, вероятно, любая другая девушка на свете) чувствовала, что ее собственный родитель попросту не вписывается ни в одну из этих категорий. Неужели со всеми отцами так трудно? Или только с ее?

Ее отец остановился у серванта, держа в руке сифон с содовой.

– Помолвлена? – повторил он. После чего она с изумлением увидела, как его бледное лицо порозовело, и, услышав его голос, поразилась тому, как он потеплел.

– Помолвлена и выходишь замуж? За Фреда Барлоу? Моя дорогая Констанция! Поздра…

Сердце Констанции упало.

– Нет, папа. Не за Фреда. За… ты его пока еще не знаешь.

– О, – вымолвил судья Айртон.

Доктор Фелл, с присущим ему неуклюжим тактом, в этот момент спас положение. Хотя в любой гостиной он был таким же неприметным, как взрослый слон, девушка умудрилась не заметить его. Он обратил на себя внимание, долго и раскатисто прокашлявшись. Поднявшись с места с помощью трости с загнутой рукоятью, он лучезарно улыбнулся и часто заморгал, глядя сверху вниз на обоих.

– С вашего позволения, – начал он, – я все же откажусь от виски. Обещал инспектору Грэму заглянуть к нему на чай и уже опаздываю. Хм.

Судья Айртон проговорил автоматически:

– Моя дочь. Доктор Гидеон Фелл.

Констанция одарила его улыбкой, вздрогнув от неожиданности, но все равно до конца не осознала его присутствия.

– Так вам действительно надо идти? – уточнил судья, явно испытав облегчение.

– Боюсь, что так. Мы продолжим дискуссию в следующий раз. Продолжим?

Доктор Фелл подхватил с дивана свою клетчатую пелерину, набросил на плечи и застегнул у горла короткой цепочкой. С присвистом дыша после столь тяжких трудов, он нахлобучил и поправил свою пасторскую шляпу. Затем, отсалютовав тростью и поклонившись Констанции, отчего на его жилете прибавилось несколько новых складок, он неуклюже удалился через французское окно. Отец с дочерью наблюдали, как он прошествовал через лужайку и провел настоящую операцию, подобную вскрытию сейфа, отпирая калитку.

Во время долгой паузы судья Айртон прошел по комнате к своему креслу и сел.

Констанции казалось, чья-то рука стискивает ей сердце.

– Папа… – начала она.

– Минуточку, – прервал ее отец. – Прежде чем ты расскажешь мне обо всем, будь добра, убери с лица этот грим. Ты похожа на уличную девку.

Подобного рода отношение всегда доводило Констанцию до бешенства.

– Неужели ты не можешь, – воскликнула она, – неужели не можешь хоть иногда принимать меня всерьез?

– Если кто-нибудь, – бесстрастно отозвался судья, – воспримет тебя всерьез в твоем нынешнем виде, он не удивится, когда ты назовешь его «милок» и попросишь у него соверен. Сотри эту личину, прошу тебя.

Он умел быть терпеливым, как паук. Молчание затягивалось. Констанция в отчаянии выхватила из сумочки пудреницу, открыла, поглядела в зеркальце и принялась оттирать сначала губы, затем щеки носовым платком. Когда она закончила, то ощутила себя растрепанной – и внешне, и внутренне.

Господин судья Айртон кивнул.

– Итак, – произнес он. – Я полагаю, ты отдаешь отчет в своих словах? Ты говоришь об этом серьезно?

– Папа, да я никогда в жизни не была серьезнее!

– И что?

– Что – «что»?

– Кто он такой? – терпеливо продолжал судья. – Что ты о нем знаешь? Каково его происхождение, окружение?

– Он… Его зовут Энтони Морелл. Мы познакомились в Лондоне.

– Да. Чем он зарабатывает на жизнь?

– Он совладелец ночного клуба. По крайней мере, это одно из его занятий.

Судья Айртон на мгновенье зажмурил глаза, затем снова открыл.

– Чем еще он занимается?

– Не знаю. Но денег у него куча.

– Кто его родители?

– Не знаю. Они уже умерли.

– Где ты с ним познакомилась?

– На вечеринке в Челси.

– Как долго вы уже знакомы?

– Не меньше двух месяцев.

– Ты с ним спала?

– Папа!

Констанция была по-настоящему потрясена. Ее шокировало не само предположение, которое она восприняла бы спокойно и даже одобрительно, выскажи его любой другой, а то, что подобное она услышала от отца.

Судья Айртон открыл глаза и поглядел снисходительно.

– Я задал тебе простой вопрос, – подчеркнул он. – Ты наверняка можешь на него ответить. Так что же?

– Нет.

Хотя ни один мускул на лице судьи не дрогнул, он, кажется, выдохнул с облегчением. Немного успокоившись, он опустил руки на подлокотники кресла.

Констанция, хотя и сконфуженная, заметила, что, по крайней мере, самых зловещих признаков надвигающейся опасности пока не наблюдается. Он не стал вынимать из футляра в нагрудном кармане свои очки в роговой оправе, чтобы демонстративно надевать и снимать их, как обычно делал в суде. Однако она поняла, что не в силах выносить эту бесстрастность.

– Скажи уже что-нибудь! – взмолилась она. – Прошу, скажи, что ты не против! Если ты попытаешься помешать мне выйти за Тони, я, наверное, просто умру!

– Тебе уже есть двадцать один год, – заметил судья. Он призадумался. – На самом деле, ты всего полгода назад получила право распоряжаться деньгами, оставшимися от матери.

– Пятьсот фунтов в год! – презрительно фыркнула она.

– Я говорю сейчас вовсе не о том, что этой суммы тебе недостаточно. Я констатирую факт. Тебе двадцать один год, и ты вполне независима. Если ты решишь выйти замуж, я не смогу тебе помешать.

– Да, но ты мог бы…

– Что?

– Ну, не знаю! – с несчастным видом отозвалась Констанция. После паузы она прибавила: – Неужели тебе нечего сказать?

– Ладно, если ты так хочешь. – Он еще немного помолчал. Затем прижал кончики пальцев к вискам, потер лоб. – Должен признаться, я надеялся, что ты выйдешь за молодого Барлоу. Его ждет блистательное будущее, как мне кажется, если он не потеряет головы. Я много лет поддерживал его советом, даже учил…

«Именно, – подумала про себя Констанция, – в этом-то и беда!» Мистер Барлоу – желая проявить особую суровость, она всегда мысленно называла его «мистер» – с каждым днем все больше и больше походил на своего наставника и старился раньше срока. Пусть не в меру жизнерадостная Джейн Теннант, которая явно его обожает, и забирает себе Фреда Барлоу. Перспектива жизни с человеком, которого наставлял ее отец, холодный как рыба, Констанцию вовсе не прельщала.

Судья Айртон все еще размышлял.

– Твоя мать, – произнес он в итоге, – во многих отношениях была очень глупая женщина…

– Как ты смеешь так о ней говорить!

– Действительно. Мне кажется, ты была слишком мала, чтобы помнить мать?

– Да, но…

– В таком случае, будь добра, не высказывай свое мнение, если у тебя нет твердых оснований для суждения. Твоя мать, говорю я, была во многих отношениях очень глупая женщина. Во многом она меня раздражала. Когда она умерла, я скорбел, хотя и не могу сказать, что сходил с ума от горя. Но ты!..

Он поерзал в кресле. Констанция заговорила, задыхаясь:

– Что же? Ты и со мной собираешься играть в свои кошки-мышки? Неужели ты не выскажешься за или против? Или хотя бы не познакомишься с Тони?

Судья быстро вскинул голову:

– О? Так он здесь?

– Он там, на пляже, бросает в воду камешки. Я подумала, пойду к тебе первой, чтобы подготовить, а потом уже он сможет прийти и поговорить с тобой.

– Весьма похвально. В таком случае не пригласишь ли его?

– Но если ты…

– Дорогая Констанция, а какого ответа ты от меня ждешь? Да или нет, «Благослови вас Господь» или «Только через мой труп», когда я ничего толком не знаю? Биографию мистера Морелла в твоем изложении, согласись, нельзя назвать подробной. Сделай уже одолжение, приведи его сюда! Я сумею составить мнение об этом джентльмене, если познакомлюсь с ним.

Констанция развернулась, но затем засомневалась. Ей показалось, отец как-то почти незаметно, но зловеще выделил голосом слово «джентльмен». Как и всегда после встречи с отцом, ее охватило жаркое негодование от ощущения, что все, что она собиралась сказать, вывернуто наизнанку, все прямые вопросы остались без ответов – что она ровным счетом ничего не добилась.

– Папа, – произнесла она отрывисто, взявшись за оконную раму, – есть еще один момент.

– Да?

– Я обязана сказать, потому что хочу попросить тебя – пожалуйста, ради всего святого! – быть справедливым. Честно говоря, я сомневаюсь, что тебе понравится Тони.

– Нет?

– Но даже если он тебе не понравится, то только из-за разных предрассудков, и ничего более. Тони, например, любит шумные вечеринки, и танцы, и все современные штучки. Он ужасно эрудированный…

– В самом деле? – поинтересовался судья Айртон.

– …Но ему нравятся современные писатели и композиторы. Он говорит: все, чем вы с Фредом Барлоу заставляли меня восхищаться, – скучный вздор. И еще одно. У него бывали… назовем это разными проделками, да, и меня это в нем восхищает! Ну разве он виноват, если женщины от него без ума? Разве виноват, если они сами вешаются ему на шею?

– Даже не знаю, – невозмутимо отозвался ее отец. – Но у меня будет возможность выяснить это, если ты все же пригласишь его.

И снова Констанция замешкалась.

– Хочешь, чтобы я присутствовала при вашем разговоре?

– Нет.

– О! Хорошо. Я и сама не хотела бы оставаться. – Она шаркнула туфлей по раме французского окна, с сомнением обернувшись к нему. – Я тогда прогуляюсь поблизости. – Она стиснула кулаки. – Но ты же будешь с ним любезен, правда?

– Я точно буду к нему справедлив, Констанция. Это я тебе обещаю.

Девушка развернулась и убежала.

Тени собирались в комнате, падали на дорогу, пляж и море. Солнце, неистово красное и наполовину стертое, выглянуло из облаков над самой водой. В комнате полыхнуло зарево пожара, а затем солнце снова скрылось, смазанное облаками. Сумерки принесли с собой запах сырости, смешанный с йодистым запахом водорослей, но его тут же унесло прочь южным бризом. В той короткой солнечной вспышке дальние края пляжа показались плоскими и серыми, блестящими там, где вода ушла с отливом, однако бриз уже тянул за собой, на фоне необъятной тишины, мягкое, змеиное шипение надвигавшегося прилива.

Судья Айртон шевельнулся в своем кресле.

Он поднялся на негнущиеся ноги и направился к серванту. Задумчиво постоял над двумя нетронутыми бокалами виски, которые налил раньше. Оценивающе поглядев на них, он взял один бокал, перелил его содержимое во второй и добавил содовой. Из коробки на серванте он достал сигару, сорвал с нее ленточку, обрезал кончик и раскурил. Когда она стала тянуться так, как ему нравилось, он вернулся к своему креслу, прихватив бокал с виски. Поставив виски на край шахматного столика, он принялся мирно курить.

Быстрые шаги прозвучали на плешивой лужайке перед домом.

– Добрый вечер, сэр! – произнес намеренно приглушенный, но энергичный голос мистера Энтони Морелла. – Вот, отважился сунуться в логово льва, как видите!

Коренастый мистер Морелл вошел, сдернув на ходу шляпу и протягивая руку, приблизился, улыбаясь и явно желая понравиться.

Глава четвертая

– Добрый вечер, – ответил судья. Он пожал протянутую руку без особого энтузиазма, не поднявшись с кресла. – Присаживайтесь.

– Спасибо.

– Напротив меня, пожалуйста. Чтобы я мог вас видеть.

– Вот как. Ладненько.

Тони Морелл сел. Слишком туго набитое мягкое кресло заставило его откинуться назад, но он моментально выпрямился снова, словно не желая оказаться в невыгодном положении.

Судья Айртон продолжал курить в безмятежной задумчивости. Он ничего не сказал. Его маленькие глазки были прикованы к лицу гостя. Подобный взгляд мог бы парализовать человека чувствительного, каким, вероятно, и был Морелл.

Морелл прокашлялся.

– Полагаю, – заметил он, заговорив во внезапно наступившей полной тишине, – Конни вам рассказала?

– Рассказала мне что?

– О нас.

– Что именно – о вас? Постарайтесь выражаться точнее.

– О свадьбе!

– О да. Она мне рассказала. Не хотите ли сигару? Или виски с содовой?

– Нет, спасибо, сэр, – ответил Морелл, выпалив ответ сразу же и с нескрываемым самодовольством. – Никогда не употребляю табак и спиртное. У меня другая слабость.

Словно подбодренный или осмелевший от этого предложения, он как будто почувствовал себя свободнее. У него был вид человека, прикрывающего рукой козырного туза, который только и ждет подходящего момента, чтобы выложить его. Но ничего подобного он не сделал. Вместо этого он достал упаковку жевательной резинки и показал хозяину, прежде чем снять бумажную обертку с одной пластинки и с нескрываемым удовольствием сунуть в рот.

Судья Айртон не произнес ни слова.

– Я не то чтобы против всего этого, – заверил его мистер Морелл, имея в виду табак и алкоголь. – Просто не употребляю.

После этого великодушного объяснения он умолк, и молчание показалось ему неловким. И тогда он приступил к делу:

– Теперь насчет нас с Конни. Она немного волновалась по этому поводу, но я сказал: мне кажется, я смогу воззвать к вашему здравому смыслу. Нам не нужны осложнения. Мы бы хотели, чтобы вы были нашим другом, если пожелаете. Вы же не станете чинить препятствий нашей свадьбе?

Он улыбнулся.

Судья вынул сигару изо рта.

– А сами вы не видите препятствий? – спросил он.

Морелл замялся.

– Что ж, – признал он, хмуря смуглый лоб так, что его прорезали горизонтальные морщины, – один момент имеется. Я, понимаете ли, католик. Боюсь, мне придется настоять, чтобы мы венчались в католической церкви, а Конни приняла бы католичество. Вы ведь меня понимаете, не правда ли?

Судья склонил голову набок:

– Да. Вы настолько добры, что готовы жениться на моей дочери, если она сменит веру.

– Нет, послушайте, сэр! Я не желаю, чтобы вы строили предположения…

– Я не строю никаких предположений. Я просто повторяю то, что вы сказали.

Судья Айртон нарочитым жестом сунул руку в нагрудный карман спортивной куртки. Вынул из футляра свои очки в роговой оправе, нацепил на нос и уставился сквозь стекла на Морелла. Затем он снял их и принялся слегка покачивать, зажав дужки в левой руке.

– Но ведь можно было выразиться иначе! – возмутился Морелл. Он разволновался. Настоящая неприязнь отразилась в его темных и живых, немного навыкате глазах. – Все же религия для меня очень важна. Как и для всех католиков. И я всего лишь…

– Давайте, с вашего позволения, оставим пока этот вопрос. Вы не видите препятствий к этому браку, насколько я понимаю?

– Нет, в самом деле не вижу.

– Вы совершенно в этом уверены?

– Ну, может быть, есть одно… мне стоит сказать вам…

– В этом нет нужды. Я все знаю.

– Что вы знаете?

Судья Айртон пристроил свою сигару на край шахматного столика. Переложил очки в правую руку, продолжая так же покачивать ими, хотя внимательный наблюдатель заметил бы, что рука его слегка дрожит.

– Антонио Морелли, – начал он. – По рождению – сицилиец. Принял британское подданство… не помню когда. Пять лет назад на сессии в Кингстоне этот самый Антонио Морелли предстал перед моим другом, судьей Уитом.

Повисло молчание.

– Не знаю, – медленно начал Морелл, – где вы раскопали эту грязь. Однако если вам хоть что-то известно о том деле, то вы понимаете, что жаловаться должен я. Это я был пострадавшей стороной. Я был жертвой.

– Да. Не сомневаюсь. Посмотрим, смогу ли я припомнить факты. – Судья Айртон поджал губы. – Случай заинтересовал меня, потому что любопытным образом перекликался с делом Маделен Смит и Пьера Ланжелье; впрочем, вы, мистер Морелл, выкрутились гораздо удачнее Ланжелье.

Этот Антонио Морелли обручился тайно с девушкой из зажиточной и влиятельной семьи. Ходили разговоры о свадьбе. Она написала ему несколько писем того свойства, что некоторые юристы склоны именовать скандальным. А затем страсть девушки начала угасать. В связи с чем Морелли дал понять, что, если она не выполнит своего обещания, вернув ему честное имя, он покажет эти письма ее отцу. Девушка потеряла голову и пыталась застрелить Морелли. Она обвинялась в попытке убийства и была оправдана.

– Это ложь, – произнес Морелл, привстав с кресла и выдохнув эти слова прямо в лицо судье.

– Ложь? – повторил судья Айртон, надевая свои очки. – Ложь, что девушку оправдали?

– Вы знаете, о чем я!

– Боюсь, не знаю.

– Я не хотел этой женщины. Она сама бегала за мной. Я никак не мог от нее отделаться. А потом, когда эта маленькая идиотка попыталась меня убить, чтобы я не достался больше никому, семейству пришлось состряпать целую историю, выставляя ее в выгодном свете. Вот и все, что там было. Никогда я не угрожал ей, никогда не думал ей угрожать. – Он помолчал и прибавил многозначительно: – Между прочим, Конни об этом знает.

– Не сомневаюсь. Так вы отрицаете правдивость доказательств, представленных в суде?

– Да, отрицаю. Это были косвенные улики. Это… Да что с вами такое? Почему вы так смотрите?

– Ничего. Прошу, продолжайте. Все это я слышал уже не раз, но все равно продолжайте.

Морелл откинулся на спинку кресла, дыша медленно и тяжело. Провел рукой по волосам. Жвачка, которую он во время разговора на всякий случай передвинул за щеку, снова явилась на сцену. Его квадратная, чисто выбритая челюсть двигалась в ровном ритме, жевательная резинка щелкала.

– Вы считаете, что видите меня насквозь, не так ли? – спросил он.

– Да.

– А что, если вы ошибаетесь?

– Я готов рискнуть и поспорить, мистер Морелл, однако разговор наш уже достаточно затянулся, и мне едва ли стоит говорить вам, что он был самым неприятным в моей жизни. Я должен задать вам всего один вопрос. Сколько?

– Что?

– Какую сумму, – пояснил судья терпеливо, – вы возьмете, чтобы убраться куда подальше и оставить мою дочь в покое навсегда?

Тени сгустились в комнате, и воздух похолодел. Странная улыбка промелькнула на лице Морелла, блеснули крепкие белые зубы. Он сделал глубокий вдох. Он как будто выходил из трудной для себя роли, словно человек, избавляющийся от тесной одежды. Он снова поудобнее уселся в кресле, передернув плечами.

– В конце концов, – улыбнулся он, – дело есть дело. Не так ли?

Судья Айртон прикрыл глаза:

– Именно.

– Но я очень люблю Конни. Так что предложение должно быть щедрым, очень щедрым. – Он щелкнул жвачкой. – Сколько вы готовы заплатить?

– Нет, – бесстрастным тоном отозвался судья. – Назовите вашу сумму. Нельзя требовать, чтобы я определял вашу стоимость. В конце концов, я ведь не жду, что вы согласитесь на два шиллинга или полкроны.

– А, как раз здесь вы ошибаетесь! – заметил его собеседник. – К счастью, тут вопрос не моей стоимости. Это вопрос стоимости Конни. Она, как вы знаете, чудесная девушка, и вам, ее отцу, будет просто стыдно мелочиться, недооценивая ее. Да. Вы должны быть готовы дать за нее разумную цену плюс еще законную надбавку за мое разбитое сердце. Давайте, скажем… – он призадумался, проведя пальцами по подлокотнику кресла, затем поднял глаза, – пять тысяч фунтов.

– Не валяйте дурака.

– Неужели она не стоит для вас столько?

– Вопрос не в том, сколько она стоит для меня. Вопрос, сколько я смогу дать.

– В самом деле? – с интересом переспросил Морелл, глядя на него сбоку. Снова сверкнула улыбка. – Ладно, я свое предложение сделал. Если желаете продолжать этот разговор, боюсь, вам придется выступить со своим.

– Тысяча фунтов.

Морелл засмеялся:

– Это вы валяете дурака, мой дорогой сэр. Конни сама имеет в год пятьсот фунтов.

– Две тысячи.

– Нет. Этого недостаточно. Если вы сейчас скажете: три тысячи, наличными, – я могу подумать. Я не говорю, что приму предложение, но я могу.

– Три тысячи фунтов. Это мое последнее слово.

Наступила тишина.

– Ладно, – произнес Морелл, передернув плечами, – хорошо. Плохо только, что вы не цените ее выше, и позже вы это поймете, однако я вижу, когда клиент достиг своего предела.

(Тут судья Айртон слабо шевельнулся.)

– Соглашусь на три тысячи, – подытожил Морелл, решительно жуя резинку. – Когда я смогу получить свои деньги?

– Придется соблюсти условия.

– Условия?

– Я хочу быть уверенным, что вы больше никогда не потревожите мою дочь.

Для хорошего бизнесмена Морелл как-то странно не заинтересовался этими условиями.

– Как вам будет угодно, – согласился он. – Я желаю лишь увидеть на столе мои деньги. Наличными. Итак… когда?

– Я не держу на текущем счету таких сумм. Мне потребуется двадцать четыре часа, чтобы достать деньги. И один маленький момент, мистер Морелл. Констанция сейчас там на пляже. Что, если я позову ее сюда и расскажу об этой сделке?

– Она вам не поверит, – тут же отозвался Морелл, – и вы это знаете. На самом деле она ожидала, что вы попытаетесь выкинуть какой-нибудь трюк. И подобное обвинение уронит вас в ее глазах. Даже не пытайтесь, мой дорогой сэр, а не то я поломаю вам всю игру и женюсь на ней завтра же. Вы сможете рассказать ей о моем… э… вероломстве после того, как я увижу цвет ваших купюр. Но не раньше.

– Что ж, – произнес судья каким-то странным тоном, – это мне подходит.

– Итак? Когда обмен?

Судья задумался.

– Вы, как я понимаю, все еще гостите там в Тонтоне?

– Да.

– Сможете приехать сюда завтра вечером часов в восемь?

– С удовольствием.

– У вас имеется автомобиль?

– Увы, нет!

– Не важно. Между Тонтоном и Тонишем каждый час ходит автобус. Семичасовой доставит вас на Маркет-сквер в Тонише как раз к восьми. Оставшиеся полмили придется пройти пешком. Просто выйдете из Тониша и пойдете вдоль моря, пока не придете сюда.

– Знаю. Мы с Конни уже проделали этот путь сегодня.

– Но раньше не приезжайте, потому что я еще не успею вернуться из Лондона. И… вам придется придумать какое-то объяснение для Констанции, почему вы уходите с вечеринки.

– В этом я мастер. Не опасайтесь. Что ж…

Он поднялся, смахнув невидимые пылинки с пиджака. В комнате царили сумерки, так что вряд ли кто-то из собеседников сумел разглядеть выражение лица другого. Оба, кажется, прислушивались к слабому, мягкому шуму надвигавшегося прилива.

Из жилетного кармана Морелл выудил какой-то мелкий предмет и подержал на ладони. Было слишком темно, чтобы судья сумел разобрать, что это такое, а это был патрон для мелкокалиберного револьвера, тот самый, который Морелл носил в качестве талисмана. Он любовно погладил патрон, словно тот принес ему сегодня удачу.

– Это ваше шоу, – заметил он не без ехидства, – желаю вам получить от него удовольствие. Однако… Конни ждет там на пляже. Нам надо прийти к какому-то решению. Что вы собираетесь ей сказать?

– Скажу, что одобряю ваш брак.

– Вот как? – оцепенел он. – Зачем?

– А разве вы оставили мне выбор? Если я запрещу, она спросит о причинах. Если я изложу ей причины…

– Да, так и есть. – Морелл задумался. – И она вся засветится – я так и вижу это, – и еще двадцать четыре часа она будет абсолютно счастлива. А потом – раз, и отрезать напрочь с улыбочкой. Несколько жестоко, вам не кажется?

– Это вы говорите о жестокости?

– Как бы там ни было, – произнес Морелл не утратив своего хладнокровия, – я буду счастлив услышать, как вы благословляете нас, и увидеть, как вы пожимаете мне руку. Я буду настаивать на рукопожатии. И еще пообещайте закатить шикарную свадьбу. Само по себе скверно, что вы готовы подвергнуть Конни такому испытанию, но, пожалуйста, развлекайтесь. Так что же, мне пойти и позвать ее?

– Да.

– Тогда я пошел. – Морелл опустил патрон в карман и надел свою щегольскую шляпу. Он остановился, обрамленный бледным светом из окон, в светло-сером костюме, слишком сильно приталенном. – И когда увидите меня в следующий раз, будьте добры, называйте меня «мальчик мой».

– Минуточку, – произнес судья, не шевельнувшись. – Допустим, по какой-то непредвиденной случайности я не смогу достать денег?

– А вот это, – с нажимом ответил Морелл, – будет очень скверно. Прощайте.

Он щелкнул жвачкой напоследок и вышел.

Судья Айртон сидел неподвижно, словно погруженный в размышления. Он протянул руку, взял со стола так и не тронутый двойной виски и осушил стакан залпом. Его сигара, отложенная и забытая, успела погаснуть. Он с усилием поднялся на ноги и медленно подошел к письменному столу у стены. Отодвинув в сторону телефон, он открыл верхний ящик и вынул сложенное письмо.

Было слишком темно, чтобы читать письмо, но он и так помнил в нем каждую строчку. Оно было от управляющего его отделением «Городского и провинциального банка». Хотя и облеченное в высшей степени вежливую форму, письмо ясно давало понять, что банк не собирается и дальше обслуживать и без того уже ощутимо превышенный кредит господина судьи Айртона. Что же касается вопроса по закладным на дома по Саут-Одли-стрит и во Фрее, Беркшир…

Он разложил письмо на столе. Затем передумал, зашвырнул его обратно в ящик и закрыл.

Со стороны моря доносились ночные шорохи. Где-то вдалеке проехал автомобиль. Любому, кто увидел бы его сейчас (но никто его не увидел), перемена в поведении Горация Айртона показалась бы почти шокирующей. Его упитанное тело обмякло, словно мешок с грязным бельем. Он шлепнулся во вращающееся кресло и уперся в письменный стол локтями. Сняв очки, он закрыл глаза ладонями. Один раз вскинул оба кулака, словно в бессловесном крике, который так и не прозвучал.

Затем послышались шаги, голоса, вымученный смех Констанции, предупредившие его о том, что парочка приближается.

Он снова, с особым тщанием, надел очки и развернулся вместе с креслом.

Был вечер пятницы, 27 апреля. Вечером следующего дня мистер Энтони Морелл приехал в Тониш не на автобусе, а восьмичасовым поездом из Лондона. На Маркет-сквер он спросил, как выйти на шоссе вдоль моря. Еще один свидетель подтвердил, что дома судьи он достиг в двадцать пять минут девятого. В половине девятого (время зафиксировано на телефонной станции) раздался выстрел. Мистер Морелл погиб от пули, пробившей мозг, и убийца так и не узнал, что лежало в кармане его жертвы, пока не стало слишком поздно.

Глава пятая

Девушка на коммутаторе читала «Правдивые истории из сексуальной жизни».

Флоренс иногда задавалась вопросом, а в самом ли деле эти истории правдивые. Но ведь иначе журнал не рискнул бы их печатать, кроме того, они и звучали вполне правдиво. Завистливо вздохнув, Флоренс подумала, что девушки из этих историй, пусть даже безнадежно загубившие свою жизнь, всегда умудрялись хорошо проводить время. Никто ни разу не предложил ей загубить свою жизнь таким множеством интересных способов. А в этой торговле «белыми рабынями», несомненно во всех смыслах ужасной, все же…

Коммутатор загудел, и загорелась красная лампочка.

Флоренс, еще раз вздохнув, воткнула штекер. Она понадеялась, что этот звонок будет не похож на предыдущий, несколько минут назад, когда женщина, звонившая из телефонной будки, хотела говорить по межгороду без денег. Флоренс вообще недолюбливала женщин. Хотя девушки из тех историй уж точно повидали жизнь, пусть даже потом им приходилось раскаиваться, они бывали в модных казино, они встречались с гангстерами и оказывались замешанными в убийствах…

– Номер, пожалуйста, – произнесла Флоренс.

Ответа не последовало.

В маленьком помещении громко тикавшие часы показывали половину девятого. Флоренс их звук казался умиротворяющим. Они так и тикали во время затянувшейся паузы, пока Флоренс предавалась мечтам, а линия оставалась открытой.

– Номер, пожалуйста, – повторила Флоренс, очнувшись.

И потом случилось это.

Мужской голос, очень тихий, зашептал с отчаянной поспешностью:

– «Дюны». Дом Айртона. Помогите! – И за этими неясно прозвучавшими словами раздался револьверный выстрел.

В тот миг Флоренс не поняла, что это револьверный выстрел. Она лишь знала, что в наушниках треснуло, больно отдавшись в ушах, и показалось, что стальные иголки впились прямо в мозг. Вскочив со своего места перед коммутатором, она услышала стон, какое-то шарканье и громкий стук.

А потом тишина, только тикали часы.

Несмотря на охватившую Флоренс панику, она не растерялась. Она секунду постояла, держась за стол, и поглядела на часы, словно ища в них поддержки. Кивнула самой себе. Ее пальцы воткнули штекер перед другим номером.

– Полицейский участок Тониша, – ответил молодой, но весьма уверенный в собственной важности голос, – констебль Уимс на проводе.

– Альберт…

Тон голоса изменился.

– Разве я не говорил тебе, – торопливо забормотал он, – не названивать сюда, когда я…

– Но, Альберт, я не за этим! Случилось что-то ужасное! – Флоренс рассказала ему, что услышала. – Я подумала, лучше я…

– Очень хорошо, мисс. Спасибо. Мы все проверим.

На другом конце провода констебль Уимс положил трубку на рычаг, встревоженный, но полный сомнений. Он повторил услышанное сержанту, который в задумчивости поскреб массивный подбородок.

– Судья! – произнес он. – Может, и пустяки. Однако если кто-то пытался пристрелить старика, нам же достанется на орехи! Седлай свой велик, Берт, и дуй туда. Да побыстрее!

Констебль Уимс так и сделал. От полицейского участка Тониша до летнего домика судьи было примерно три четверти мили. Уимс преодолел бы их за четыре минуты, если бы кое-что его не задержало.

Уже давно стемнело. В начале вечера прошел дождь, и, хотя теперь прояснилось, теплый весенний вечер был безлунным и влажным. Черная асфальтовая дорога вдоль моря блестела в свете фонарика на руле велосипеда Уимса. Уличные фонари, отстоявшие друг от друга на двести ярдов, лишь подчеркивали и искажали темноту. Казалось, они клонятся в одну сторону, словно прибрежные деревья под постоянным морским бризом; в воздухе сильно и остро пахло морем, а в ушах Уимса стоял неумолчный грохот накатывавших приливных волн.

Он уже видел свет в окнах домика судьи чуть дальше впереди и справа от себя, когда вдруг заметил, что прямо на него светят фары автомобиля. Машина стояла на обочине встречной полосы.

– Констебль! – окликнул его мужской голос. – Послушайте, констебль!

Уимс автоматически затормозил, поставив на землю одну ногу, чтобы не упасть.

– Я как раз ехал к вам, хотел сообщить, – продолжал голос. – Тут один бродяга… пьяный… мы с доктором Феллоузом…

Теперь Уимс узнал голос. Он принадлежал мистеру Фреду Барлоу, у которого тоже был здесь коттедж, чуть дальше по дороге в сторону залива Подкова. К мистеру Барлоу молодой Уимс питал безграничное, необыкновенное почтение, глубже которого оставалось лишь его благоговение перед судьей.

– Сэр, не могу сейчас задерживаться, – выговорил он, едва не задыхаясь от волнения. Преисполненный чувства собственной важности, он решил выказать доверие мистеру Барлоу как человеку, его заслуживающему. – Какая-то беда в доме господина судьи Айртона.

Голос из темноты переспросил резче:

– Беда?

– Стрельба, – уточнил Уимс, – как показалось телефонистке. Кого-то застрелили.

Берясь за руль и надавливая на педаль, Уимс увидел в свете фар, как мистер Барлоу обежал вокруг машины. Позже ему пришлось припомнить, какое выражение было на худощавом лице адвоката, освещенном с одной стороны: рот полуоткрыт, веки сощурены. Мистер Барлоу был в спортивной куртке, заляпанных грязью фланелевых брюках и без шляпы.

– Поезжайте! – угрюмо произнес Барлоу. – Гоните как дьявол! А я следом за вами.

Изо всех сил нажимая на педали, Уимс увидел, что его попутчик несется рядом длинными прыжками, дающимися ему как будто без усилий. Уимсу показалось, негоже, что кто-то вот так бежит наравне с представителем закона. Это даже его потрясло. Он поднажал, чтобы вырваться вперед, однако Барлоу и не думал отставать. Уимс, задыхаясь, соскочил с велосипеда у калитки судьи Айртона, чтобы наткнуться на еще одну помеху.

Прямо перед калиткой стояла Констанция Айртон, смутный белый силуэт в темноте. Ее фигура колыхалась на фоне деревянного забора – ветер ерошил ей волосы и приклеивал к телу платье. В свете велосипедного фонарика Уимс увидел, что она плачет.

Барлоу просто стоял и смотрел на нее, и молчание нарушил констебль.

– Мисс, – произнес он, – в чем дело?

– Я не знаю, – ответила Констанция. – Не знаю! Вам лучше войти. Нет, не ходите туда!

Она протянула руку в тщетной попытке задержать его, но Уимс уже открыл калитку. В гостиной летнего дома горел свет: занавески на французских окнах были раздвинуты, и одно стояло приоткрытое. В этом свете было видно клочковатую траву и сырую землю перед домом. Уимс побежал к приоткрытому окну, Барлоу за ним следом.

Полицейский констебль Альберт Уимс был человек ответственный и трудолюбивый, но время от времени и ему доводилось вообразить себе что-нибудь несусветное. По дороге к дому он успел мысленно нарисовать картину произошедшего. В основном все сводилось к попытке покушения на жизнь судьи, и он оказывался на месте как раз вовремя, чтобы стать тем героем, который застигает преступника врасплох, одолевает его врукопашную и пожимает руку жертве, обязанной теперь протянуть достаточно долго, чтобы выразить свою благодарность через соответствующие инстанции.

Однако увидел он вовсе не это.

Покойник – мертвее не бывает – лежал лицом вниз на полу перед письменным столом у дальней стены комнаты. И это был вовсе не судья Айртон. Это был черноволосый мужчина в сером костюме. Убитый выстрелом в затылок, прямо над правым ухом.

В свете настольной лампы, желтом и ярком, было видно аккуратное отверстие рядом с линией роста волос и немного запекшейся крови. Пальцы покойного вцепились в ковер, словно когти хищника, и кожа на запястьях собралась складками. Стул рядом с письменным столом был опрокинут. Телефонный аппарат сбит на пол – он лежал рядом с жертвой, и снятая трубка сердито пищала рядом с ухом мертвеца.

Но не это заставило констебля Уимса оцепенеть от ужаса, словно он не мог поверить собственным глазам. А вид судьи Айртона, сидевшего в мягком кресле в какой-то полудюжине футов от мертвеца с револьвером в руке.

Судья Айртон дышал медленно и тяжело. Лицо его приобрело оттенок квашни, хотя маленькие глазки смотрели спокойно и как будто отрешенно. Револьвер, совсем маленький, был из полированной стали с черной прорезиненной рукоятью – он сверкал в свете настольной лампы и люстры под потолком. Словно только что осознав, что держит оружие, судья Айртон вытянул руку и с грохотом выронил его на шахматный столик рядом с собой.

Констебль Уимс услышал этот звук, как слышал грохот и шорох приливной волны за окном. Но все это не имело значения. Все это происходило где-то в пустоте. А первые слова, которые он выпалил, еще долго потом вспоминались всем остальным.

– Сэр, что же вы натворили?

Судья сделал глубокий вдох. Он сосредоточил взгляд маленьких глаз на Уимсе и кашлянул.

– В высшей степени неуместный вопрос, – заявил он.

Облегчение нахлынуло на Уимса.

– Знаю! – сказал Уимс, обратив внимание на цвет лица и черты человека, прижатого к ковру, и на его безукоризненный костюм. Он шагнул вперед. – Криминальный мир. Гангстеры. Ну, вы понимаете, что я имею в виду! Он пытался убить вас. А вы… ну, это же более чем естественно, сэр…

Судья поразмыслил над его словами.

– Вывод, – отозвался он, – необдуманный и необоснованный. Мистер Морелл был женихом моей дочери.

– Это вы убили его, сэр?

– Нет.

Это односложное слово было произнесено особенно отчетливо и категорично. И окончательно выбило из колеи Уимса, который совершенно искренне не знал, что ему делать. Если бы это был кто угодно, только не судья Айртон, Уимс зачитал бы ему его права, а потом забрал в участок. Но тащить в полицейский участок судью Айртона равносильно тому, чтобы попрать сам закон. Так не поступают с судьями Высокого суда, в особенности с теми, чей взгляд холодит тебя прямо сейчас. Уимс начал покрываться испариной. Он молил Господа, чтобы здесь сейчас же оказался инспектор: он мечтал снять с себя ответственность.

Вынув блокнот, констебль принялся вертеть его в руках и уронил на пол. Он рассказал судье о прервавшемся телефонном звонке, пока судья с недоумением взирал на него.

– Не хотите ли вы сделать заявление, сэр? Например, рассказать мне, что здесь произошло?

– Нет.

– Вы имеете в виду, что отказываетесь?

– На данный момент. Не сейчас.

Уимс ухватился за надежду:

– А инспектору Грэму расскажете, сэр, если я попрошу вас отправиться со мной в полицейский участок и встретиться с ним?

– Здесь, – произнес судья Айртон, слабо кивнув и не расплетая рук, сложенных на животе, – имеется телефон. Будьте так любезны, позвоните инспектору Грэму и попросите его прийти сюда.

– Но я не имею права трогать телефон, сэр! Это же…

– В кухне есть отводная трубка. Звоните оттуда.

– Но, сэр!..

– Звоните, прошу вас.

Уимсу показалось, кто-то толкнул его под лопатку. Судья Айртон не шелохнулся. Руки были по-прежнему сложены на животе. Однако же он так владел ситуацией, словно кого-то другого застали с оружием в руке рядом с трупом, а он, судья Айртон, бесстрастно взирает на все это со своего возвышения. Уимс не стал спорить, он просто пошел.

Фредерик Барлоу шагнул в комнату через французское окно, упираясь руками в бока. Если судья и удивился, увидев его, то ничем этого не выдал, просто смотрел, как Барлоу закрывает за Уимсом дверь.

Вокруг глаз Барлоу собрались короткие тонкие морщинки. Подбородок агрессивно выдвинулся вперед, когда он пристально взглянул в ответ на судью Айртона, держась за отвороты своей старой спортивной куртки и широко расставив ноги, словно готовый к драке.

– Вы можете проделывать подобные штуки с Уимсом, – заметил Барлоу, такой же бесстрастный, как и сам судья. – Но, мне кажется, с инспектором Грэмом такое не пройдет. И с начальником полиции тоже.

– Скорее всего.

Барлоу ткнул большим пальцем в сторону тела Энтони Морелла, подурневшего после смерти:

– Это вы сделали?

– Нет.

– Вы в сомнительном положении. Вы это осознаете?

– Это я-то? Ну, мы еще посмотрим.

Подобное проявление чванливого самодовольства было особенно удивительно, поскольку исходило от Горация Айртона. Барлоу успел выработать у себя защиту от такого непоколебимого высокомерия, однако оно нервировало его, поскольку он сознавал заключенную в нем опасность.

– Что произошло? По крайней мере, мне-то вы можете сказать.

– Я не знаю, что произошло.

– Да ну, какого черта!

– Будьте добры, – произнес судья, прикрывая глаза ладонью, как козырьком, – умерьте тон, разговаривая со мной. Я не знаю, что произошло. Я не знал даже, что этот парень у меня в доме.

Он говорил без всяких эмоций, но его живые глазки метнулись по комнате к закрытой двери, а ладони медленно и мягко погладили подлокотники кресла – этот жест подсказал Барлоу, что разум судьи лихорадочно работает.

– Я ждал прихода мистера Морелла сегодня вечером, – продолжал он, – чтобы разрешить один деловой вопрос.

– И?..

– Но я не знал, что он уже пришел. Сегодня суббота, у миссис Дрю свободный вечер. Я был в кухне, готовил себе ужин. – Его рот искривился от отвращения. – Это случилось ровно в половине девятого. Я как раз открывал банку со спаржей – да, такая забавная подробность, впрочем, вы не улыбаетесь, – когда услышал выстрел и грохот, вероятно вызванный падением телефона. Я поспешил сюда и застал мистера Морелла в том виде, в каком вы его наблюдаете. Вот и вся история.

– Вся? – эхом отозвался Барлоу с какой-то безумной настойчивостью. – Вся?

– Да. Вся.

– Но как же револьвер? Что скажете?

– Он лежал на полу рядом с телом. Я поднял его. Признаю, это было ошибкой.

– Слава богу, хоть это вы признаете. Вы подняли револьвер, сели в кресло и так и держали его в руке добрых пять минут?

– Да. Я всего лишь человек. И я был ошеломлен иронией этого…

– Чего?

– Не важно.

Позже Барлоу признавался, что подумал тогда: уж не спятил ли старик? Логика подсказывала именно это, однако интуиция уверяла Фредерика Барлоу, что судья Айртон никогда не был спокойнее и хладнокровнее, чем в тот миг. Об этом говорили и его глаза, и поворот головы. И тем не менее убийство в состоянии аффекта иногда странным образом влияет на умственные способности.

– Это, между прочим, убийство, – заметил Барлоу.

– Спору нет.

– Ну так! И кем же оно совершено?

– Предположительно, – ответствовал судья, – тем, кто пожелал войти в незапертый дом через переднюю дверь или одно из французских окон и выстрелить мистеру Мореллу в затылок.

Барлоу стиснул кулаки:

– Вы, конечно же, позволите мне представлять ваши интересы?

– Неужели? С чего бы вам представлять мои интересы?

– Потому что вы, похоже, не сознаете серьезности вашего положения!

– Вы недооцениваете мои умственные способности, – сказал судья, закидывая ногу на ногу. – Один момент. Позвольте вам напомнить: до того, как оказаться в судейском кресле, я перелопатил столько уголовных дел, что опережает меня один лишь мой друг Маршалл Холл, ныне покойный. Если судейские знают больше трюков, чем я, то заслуживают право меня вздернуть. – Он слабо улыбнулся. – Вы же не верите ни единому сказанному мною слову, верно?

– Я этого не говорил. Но вы бы сами поверили, если бы услышали такое в зале суда?

– Да, – просто ответил судья. – Льщу себя надеждой, что редко ошибаюсь, оценивая людей, и узнаю правду, когда слышу ее.

– И все же…

– Кроме того, есть еще вопрос мотива. Все законники, как вы и сами, конечно, знаете, всегда задают вопрос о мотивах. Имеется хоть одна причина, чтобы я убил этого не так чтобы распрекрасного, но безобидного молодого человека?

Именно на этих словах в комнату вошла Констанция Айртон.

Вот тут судья, кажется, по-настоящему испугался. Он провел рукой по лбу, но все равно не смог скрыть неподдельного потрясения. Барлоу подумал: «Он любит ее почти так же сильно, как я, и это проявление человеческих чувств столь же красноречиво, как и его недавняя заносчивость».

Констанция успела утереть глаза, хотя веки все равно остались красными. Вид у нее был стоически решительный. Во взгляде, который она устремила на покойного, не отразилось никаких чувств, ничего, кроме холодной, неколебимой неприязни. Она как будто заставила себя взглянуть на него, изучить с головы до пят, прежде чем развернулась к отцу.

– Вот уж не знала, что ты так сильно печешься обо мне… – выпалила она и снова едва не расплакалась.

– Что, – сипло спросил судья, – ты здесь делаешь?

Констанция пропустила его вопрос мимо ушей.

– Он был всего лишь гнусный… – Она не смогла закончить фразу. Она развернулась к Барлоу, непрерывно тыча пальцем в мертвеца. – Он заставил папу пообещать ему три тысячи фунтов, чтобы он бросил меня.

Разумеется, я подслушивала. Вчера. Когда вы тут говорили обо мне. Естественно! А кто устоял бы? Я подкралась к дому и слушала, и сначала была так потрясена, что не могла поверить собственным ушам, а потом уже не знала, что делать. Слышать такое… как будто тебе сердце вырезают!

Она переплела пальцы.

– Мне было невыносимо смотреть правде в глаза – поначалу. Поэтому я просто улыбалась и притворялась. Тони до самой своей смерти не узнал, что мне все известно. Я веселилась вместе с ним. И я вернулась в Тонтон вместе с ним. И все это время я думала: «Когда же я расхрабрюсь, чтобы сказать, что ты гнусный…» – Она умолкла. – А потом я поняла, что нужно делать. Я собиралась дождаться, пока он увидится с папой сегодня вечером. И вот когда он уже протянет лапы к своим драгоценным денежкам, я войду и скажу: «Не давай ему ни пенни, я все знаю об этой скотине».

Констанция облизнула губы.

– О, как бы это было чудесно! – Голос ее взлетел, она торжествовала. – Но я не смогла поехать за ним сегодня, потому что он отправился в Лондон. Сказал, что хочет повидаться со своим поверенным по поводу приготовлений к свадьбе. Все время улыбался, видите ли, и целовал меня на прощанье без конца.

А потом все снова пошло наперекосяк. Я позаимствовала машину, чтобы приехать сюда сегодня вечером, но она сломалась. Поэтому я опоздала. Это все моя вина. Если бы я успела раньше или если бы сказала все вчера, то ничего этого не случилось бы. Я рада, что он мертв. Он разбил мне сердце; может быть, это звучит глупо, но так и есть! Потому я и рада, что он мертв. Но не нужно тебе было этого делать, не нужно!

Ни один мускул не дрогнул на лице судьи Айртона.

– Констанция, – произнес он холодно и размеренно, – ты хочешь, чтобы твоего отца повесили?

Последовала гулкая пауза, лишь подчеркнутая быстрым испуганным взглядом девушки. Она взмахнула рукой, словно хотела зажать себе рот, а потом замерла, прислушиваясь. Они все прислушались. Не услышали ничего, кроме шума моря, пока не громыхнула дверная ручка, после чего дверь в коридор открылась и, мягко ступая, в холл вернулся констебль Уимс.

Глава шестая

Если Уимс и слышал что-нибудь, то не подал виду. Этот молодой человек со свежим цветом лица так и сиял от радости, что служебный долг выполнен и ответственность переложена на другого.

– Инспектор уже едет, – услужливо сообщил он.

– Угу, – буркнул судья.

– Нам придется послать аж в Эксетер за криминалистом и фотографом, – продолжал Уимс. – Так что пока ничего трогать нельзя. Но я должен провести осмотр и составить описание. А еще… – Его взгляд упал на Констанцию. Он нахмурился. – Прошу прощения, мисс. Кажется, я видел вас недавно?

– Это моя дочь Констанция.

– Вот как? Юная леди, которая была помолвлена с… – Неуверенность охватила Уимса, когда он снова поглядел на покойника. – Вам есть что сказать мне, мисс?

– Нет, – ответил судья.

– Сэр, я при исполнении!

Тут ловко вмешался Барлоу:

– И, как говорит инспектор Грэм, – предположил он, – вам предстоит провести осмотр. В особенности тела этого человека. Полагаю, констебль, вы можете обнаружить что-то такое, чего мы, вероятно, не заметили.

Хотя и недовольный, Уимс поразмыслил над этими словами и важно кивнул. Он прошествовал через комнату и сосредоточился на общей картине, перешел от одной стены к другой, чтобы лучше видеть. И Фред Барлоу воспользовался возможностью, чтобы сопровождать его.

Дырочка в голове Морелла была чистая, без следов пороха или ожога. Револьвер, лежавший теперь на шахматном столике, «Ив-Гран», 32-го калибра, – судя по размеру, и был орудием убийства. Присмотревшись внимательнее, Барлоу заметил, что шляпа Морелла, жемчужно-серая, совершенно некстати украшенная пером, закатилась под письменный стол. Рядом с ней лежал смятый носовой платок с вышитыми в углу инициалами «Э. М.». Микрофон телефонной трубки, похоже, разбился вдребезги при падении.

– Не трогайте его, сэр! – резко предупредил Уимс.

– Подметки ботинок, – заметил Барлоу, указывая рукой, – влажные и довольно грязные. И это заставляет предположить (не так ли?), что он, должно быть, пересек эту грязную лужайку и вошел в окно, а не прошел по кирпичной дорожке, чтобы войти через парадную дверь.

Уимс был до крайности суров.

– Мы не знаем, как он вошел, сэр, если только мистер… если только господин судья не скажет нам. А пока что постарайтесь не трогать тело. – Он вдруг замолк. – Боже всемогущий!

И в этом возгласе не было ничего удивительного.

Старательно обходя тело Морелла, Уимс сам нечаянно заехал башмаком в бок мертвеца. Башмак был изрядного размера, поскольку Уимс был крупный парень, и его шлем едва ли не задевал презрительно глядевшую лосиную голову на стене над письменным столом. Серый пиджак Морелла был сморщен и оттопырен на уровне плеч. И когда нога констебля пнула его, из раздутого кармана с мягким шелестом выскользнула какая-то нетолстая стопка бумаги, как показалось сперва, и рассыпалась на три кучки.

Каждая кучка состояла из десяти стофунтовых банкнот. Каждая была скреплена бумажной лентой с эмблемой «Городского и провинциального банка».

– Три тысячи фунтов! – произнес Уимс, поднимая одну пачку и спешно роняя обратно. – Три тысячи фунтов!

Он заметил, как Констанция быстро взглянула на отца; как судья Айртон вынул из кармана свои очки и принялся медленно покачивать ими, держа за дужки; как Фредерик Барлоу отвел глаза, глядя куда угодно, только не на деньги. Однако он не успел задать ни одного вопроса, потому что молоток у входной двери вдруг резко заколотил.

Остальным троим – каждый из которых затаил дыхание по своим собственным причинам – этот стук показался ужасающим грохотом. Для Уимса он знаменовал приход инспектора Грэма, и он поспешил впустить начальство.

Инспектор Грэм был крупный, краснолицый и добродушный, хотя последнее скрывал. Ярко-голубые радужки глаз контрастировали с белками, лицом, на котором были заметны розовые пятна, и подозрительно белозубой улыбкой. В данный момент он не смеялся, и его добродушие выражалось лишь в сдержанной учтивости.

– Добрый вечер, сэр, – обратился он к судье. Брови его удивленно взлетели. – Добрый вечер, мисс. – Его брови взлетели еще выше. – Добрый вечер, мистер Барлоу. Уимс, вам лучше пока подождать в коридоре.

– Да, сэр.

Грэм, закусив нижнюю губу, дождался, пока Уимс выйдет. Он оглядел комнату, и его лицо пошло какими-то земляничными пятнами – позже они узнали, что так у инспектора выражается сильное волнение. Он заговорил с судьей суровым тоном, хотя почтительно и предупредительно:

– Итак, сэр, Уимс доложил мне по телефону, что' он обнаружил, прибыв сюда. Я не знаю, что здесь случилось, я уверен, должно быть какое-то объяснение, однако… – тут он перевел тяжелый взгляд на судью Айртона, – я вынужден требовать, чтобы вы рассказали мне.

– Охотно.

– Ага. В таком случае, – Грэм вынул свой блокнот, – кто этот джентльмен? В смысле, застреленный.

– Его зовут Энтони Морелл. Он помолвлен, то есть был помолвлен, с моей дочерью.

Грэм быстро поднял глаза.

– В самом деле, сэр? Мои поздра… то есть, – земляничные пятна на его лице сделались ярче, – я хочу сказать, какое несчастье, и вообще! Я не слыхал, что мисс Айртон помолвлена.

– Я тоже – до вчерашнего дня.

Грэм, похоже, был озадачен.

– Да. Хорошо. Что мистер Морелл делал здесь сегодня вечером?

– Он должен был встретиться со мной.

– Должен был встретиться с вами, сэр? Не совсем улавливаю.

– Я хочу сказать: я увидел его сегодня вечером только тогда, когда он был уже мертв.

1 Судьи надевали черную шапку, вынося смертный приговор. – Здесь и далее примеч. переводчика.

2 Примерно 127 кг.

3 Речь о пьесе Джорджа Бернарда Шоу «Человек и сверхчеловек», написанной в 1901–1903 гг.

Продолжить чтение