Встретимся в полночь

Размер шрифта: 13

Глава первая

Первая полночь

Когда это случилось в первый раз, я проснулась в тусклом голубоватом сиянии, густой туман клубился над землей, словно дым.

Я вскочила, широко раскрыв глаза и озираясь в полутьме. Пытаясь понять, что я вижу. Я точно засыпала в своей постели, в своем доме. Но теперь я…

…Где?

Спальня, которую я делю со своей сестрой-близнецом Кади, исчезла – меня окружал лес высоких, будто неземных деревьев.

Секвойи. Их вид вызывает у меня воспоминания о школьных походах: ланчбоксы и ходьба парами, вереница желтых автобусов на дороге к подножию Сьерра-Невады. В пятнадцати минутах езды от моего города растут такие же гигантские секвойи, так что, возможно, я просто дошла до них во сне. Но я никогда не слышала, чтобы кто-нибудь прошел во сне больше мили.

Я поднимаюсь на нетвердых ногах и с опаской оглядываюсь. Завораживающий фиолетово-голубой свет будто шепчет мне, что это не обычный лес, не обычная ночь.

Я смотрю на свои часы – жемчужный циферблат на изящном золотом браслете, – которые перешли мне от бабушки. Минутная и часовая стрелки указывают на двенадцать. Ровно полночь.

У своих ног я замечаю ленту красноватой грязи, бегущей вглубь леса. Тропинка. Это похоже на приглашение, и я шагаю вперед.

Мир в этой искаженной реальности стал будто кукольным домиком, и я, уменьшенная версия самой себя, бреду между секвойями. Наверное, я должна испытывать беспокойство, ведь лес ночью – совсем не безопасное место, но страх кажется чем-то далеким и невозможным.

Я сплю? Мне так не кажется: мои сны обычно бессвязны и бессмысленны и почти всегда превращаются в кошмар, отражающий мой самый глубокий, давний страх – столкнуться с чем-то новым в одиночку, без моей сестры-близнеца.

Но этот лес, эта ночь… Они ярче, чем любой сон, который я когда-либо видела. Я чувствую запах мшистой коры, свежесть листвы над головой. Пальцами босых ног могу зачерпнуть мягкую, как пудра, грязь, ощущаю ее коричную прохладу.

В моей груди, в том месте, которое, как мне казалось, давно опустело, что-то шевельнулось. Пульс в вене на шее учащенно выстукивает одну мысль: прекрасно, прекрасно, прекрасно.

Всю свою жизнь я была мечтателем. В моем детстве мамины подруги шептались обо мне: «О, она не от мира сего» или «Боже, снова витает в облаках!» Учительница с кислым лицом, которая была у меня во втором классе, называла меня «лунатиком», а моя дорогая бабушка – «мечтательницей с космическими глазами», до последнего своего дня. Я не обращала внимания на перешептывания. Мне нравилось быть фантазеркой. В моем воображении мир был гораздо прекраснее, мне нравилось ускользать в параллельные миры. Там все было проще, чем в реальной жизни.

И мне просто здесь.

Я спускаюсь по склону, деревья начинают редеть. Если это те же самые секвойи, которые я видела в походах, то я скоро выйду в долину, которая ведет к моему родному городу. Люди обычно представляют пляжи и доски для серфинга, когда речь заходит о Калифорнии, но я живу на восточной окраине Центральной долины, где растут густые леса, а склоны гор усеяны бревенчатыми хижинами и домиками для отдыха.

Но вместо того чтобы перейти в долину, лес внезапно открывает передо мной широкую пустую поляну. Секвойи здесь стоят как часовые, образуя почти идеальный круг и открывая небо, в котором сияет необычайно яркая сине-фиолетовая луна.

Когда я бросаю взгляд на центр поляны, ночь словно запинается.

Рояль.

Целую минуту я смотрю на него, потрясенная настолько, что не могу шевельнуться.

А затем медленно, словно рояль – это существо, которое может испугаться, я выхожу на поляну.

Лунный свет падает на него будто призрачный свет прожектора.

Поверхность инструмента влажная, он покрыт пучками изумрудного мха и кружевами лишайника. Клавиши желтоватые и местами сломаны, будто зубы. Я осторожно прикасаюсь к одной из них. Среднее «до», думаю я, вспоминая уроки игры на фортепиано, на которые я недолго ходила в десять лет. Я нажимаю на клавишу, но звука нет.

Я заглядываю под приподнятую крышку и обнаруживаю миниатюрный мир на мху, выросшем прямо на струнах. Пологие холмы, блестящие панцири июньских жучков. И цветы: прострел и черемуха, можжевельник и мальва. Я знаю их названия так же хорошо, как названия всех тканей, которые когда-либо пропускала через швейную машинку: шифон, органза, бумазея.

Когда я провожу кончиками пальцев по бархатистым лепесткам ближайшего цветка, на моем лице расплывается улыбка. Впервые за три месяца я могу дышать свободно, не ощущая на груди давящего груза суровой реальности.

Моя улыбка гаснет. При одной мысли об этом горечь снова ложится мне на грудь, выдавливая из нее воздух, напоминая мне о жизни за пределами этого сна: выбеленные больничные коридоры и унылые сообщения врачей, ярко-красные цифры на медицинской карте, приглушенные голоса спорящих родителей.

Реальная жизнь – это едва различимое, но все же бряцание череды разрушений.

Я бы хотела быть человеком, который может справиться со всем этим, но я никогда не была сильной. Такой, как Кади. Я сую руку в карман платья и нащупываю двойное пенни, которое всегда ношу с собой. Две спаянные бок о бок монетки. Такие же необычные, как два желтка в одном яйце. Мой папа всегда хотел продать эту двойную монету – он говорит, что за нее можно выручить сотни, а то и тысячи долларов на рынке коллекционеров. Но мы с Кади нашли ее на набережной Санта-Круз, когда нам было восемь, и с тех пор по очереди носим с собой. Я достаю пенни, потирая блестящую медь большим пальцем.

Кади.

У меня перехватывает дыхание, и я заставляю себя сосредоточиться на лунном свете, на деревьях, на рояле. Я не там. Я здесь.

Туман окутывает мои лодыжки, и тяжесть снова отступает, сменяясь такой глубокой тишиной, что я почти плачу. Чем бы ни была эта ночь, мне в ней нравится. Она… не доставляет беспокойства.

– Спасибо, – шепчу я, роняя в карман двойную монетку, и кладу руку на покрытый мхом рояль. Это великолепное, нетребовательное спокойствие… Мне это нужно. Я всегда хотела сбежать, и это место может стать для меня желанным пристанищем. Мой лес, моя поляна. Ничто и никто не напоминает мне здесь о реальности.

Я снова пробегаю пальцами по молчащим клавишам. Если бы мне приснилось это место три месяца назад, я бы с широко раскрытыми глазами и детской беззаботностью помчалась на поляну, впитывая волшебство и позволяя ей вдохновить вереницу моих будущих снов.

Я начинаю медленно кружиться, запрокинув голову. Может быть, я смогу снова стать той девушкой, хотя бы ненадолго – перед тем, как проснусь.

Звук чего-то, продирающегося сквозь заросли, заставляет мое сердце биться быстрее. Я оступаюсь, но не успеваю убежать, спрятаться или схватить палку, чтобы взмахнуть ею, как мечом…

…На поляну выбегает человек.

Он резко останавливается, когда замечает меня, и в его глазах вспыхивает удивление. На мгновение мы замираем, будто два человека, оказавшиеся в тупике в лесу, оба не можем вымолвить ни слова.

Мое сердце подскакивает к горлу. Потому что этот человек – этот парень…

Он воплощает в себе все, о чем только могло мечтать мое потерявшее надежду романтичное сердце.

В голубом свете он будто вытесан из чего-то более твердого и ценного, чем плоть. Это особый камень – кварцит или мрамор. Все предметы в этой ночи кажутся мягкими, но парень словно врезан в высоком разрешении. У него благородный, почти надменный орлиный нос древнеримского профиля. Он медленно моргает – у него большие, ясные глаза – и кажется, словно император сошел со страниц книги и надел джинсы. Суровое достоинство смягчает только беспорядочная, игривая мягкость его волос.

Мое сердце подскакивает к горлу. Бежать, бежать, бежать.

Он с непринужденной уверенностью делает шаг навстречу мне.

Что-то в его неторопливой походке напоминает мне о королевской семье Восточного побережья: лето в Хэмптоне, трастовые фонды и парни, хлопающие друг друга по спине после увлекательной игры в поло. Может быть, дело в ярком темно-синем блейзере с рукавами, закатанными до середины предплечий, или в массивных блестящих часах на запястье – такие часы рекламируют в журналах на борту самолета. Лесу словно требуется перевести дыхание, перед тем как обернуться вокруг него.

Я делаю шаг вперед, голова кружится от предвкушения.

Моя нога цепляется за что-то – какой-то узловатый корень. Клянусь, секунду назад его там не было. Я наклоняюсь, размахивая руками, чтобы сохранить равновесие, но это бесполезно. Я распластываюсь на земле, ободрав колени и ладони.

Моя фантазия рушится со звуком, с которым заедает пластинка. Я закрываю глаза. Нет, нет, нет. Мое тело съеживается до точки. Не знаю, почему я так удивлена: я безнадежный романтик, и мой опыт общения с парнями ужасен.

Просто я надеялась, что хотя бы во сне я буду более спокойной. Боль от несправедливости острее, чем от саднящих коленок.

Парень наклоняется, чтобы помочь мне подняться; тяжелые, дорогие на вид часы на его запястье поблескивают в фиолетовом свете луны. Наверное, он спрашивает, все ли со мной в порядке, но у меня шумит в ушах от смущения.

Мне требуется вся моя храбрость, чтобы поднять подбородок и встретиться с ним взглядом.

За его спиной освещение меняется – ярко-фиолетовый переходит в более серый, ровный оттенок. Туман отступает, потревоженный его шагами. Поляна вокруг нас стала чуть менее красивой, чем раньше.

Он сует руки в карманы и смотрит на меня сверху вниз. На его лице расплывается мальчишеская, обезоруживающая улыбка.

– Что ж, – говорит он, – мой сон стал еще интереснее.

Я ощетиниваюсь. Его сон?

Нет.

Это мой сон.

Боже, что за фраза. «Мой сон стал еще интереснее?»

– Ты, похоже, шутишь, – бормочу я, закатывая глаза.

Левый уголок его рта приподнимается, в глазах загораются веселые искорки.

– Неожиданно.

Во мне вспыхивает раздражение, которое тут же разгорается, когда взгляд пареня пробегает по мне – от спутанных волос до босых ног.

На мне кружевное белое платье, в котором я ходила сегодня в школу, только теперь перепачканное грязью, и я уверена, что из волос у меня торчат ветки. По сравнению со мной он выглядит безупречно, словно только что сошел с яхты, охлаждаемой дюжиной кондиционеров, или что-то в этом роде.

Я люблю свои платья, но бывают моменты, когда я остро осознаю, насколько они странные. И стоя рядом с этим парнем… я испытала максимальную неловкость. Я чувствую, что начала замыкаться в себе, мои защитные системы забили тревогу.

Его взгляд скользит в сторону, в пространство позади меня.

– Прости, мне нужно знать – это настоящий рояль?

Прежде чем я успеваю ответить, он обходит меня, чтобы проверить.

– Конечно, ты же можешь вот так просто вломиться в мой сон, чувствуй себя как дома. – Я ворчу себе под нос.

Он осматривает рояль, как и я несколько минут назад, наклоняясь к цветам, пробивающимся сквозь медные струны. Моим цветам.

– Как долго ты уже здесь? – спрашивает он.

– Может быть, полчаса. – Я поворачиваю запястье, чтобы посмотреть на часы.

Странно, минутная и часовая стрелки все еще показывают двенадцать. Я стучу по стеклу, затем подношу часы к уху. Они тикают, секундная стрелка продолжает свой прилежный марш по циферблату. Но по-прежнему ровно полночь.

Сон был прекрасен, но, кажется, что-то пошло не так и я хочу проснуться.

Положив ладони на лицо, я делаю глубокий вдох и задерживаю дыхание. Это верный способ превратить сон в удушающий подводный кошмар, а именно из-за таких я всегда просыпаюсь.

Секунды пролетают незаметно. Кровь приливает к моему лицу, а воздух в легких начинает проситься наружу.

– Э-э-э… что ты делаешь? – Голос парня прозвучал рядом со мной. Я не обращаю на него внимания.

Я сжимаю губы в попытке сдержать дыхание, но больше не могу терпеть. Воздух вырывается из меня.

Я вижу, что он стоит передо мной, приподняв одну бровь:

– Что это было?

– Если тебе так надо знать, я пыталась разбудить себя. Это ведь сон.

Улыбка, появившаяся на его лице, вызывает у меня желание что-нибудь в него кинуть.

– Меня и раньше называли парнем из снов, – говорит он, – но ты первая, кто выразил это буквально.

Он хихикает, затем возвращается к роялю. Секунду он колеблется, затем садится на скамью и расправляет плечи. Я изо всех сил стараюсь не замечать, как напрягаются сухожилия на его предплечьях, он касается пальцами клавиш и видно, что он знает, как с ними обращаться. Его большой палец нажимает на ту же клавишу, что и я минуту назад – среднее «до», – но на этот раз по лесу раздается холодная, ясная нота.

Разочарованно вздохнув, я разворачиваюсь. У меня есть целый лес, не обязательно оставаться на этой поляне. Я могу найти другую, без рояля и без парня, который пытается помешать мне сбежать. Я уже на полпути к деревьям, когда по воздуху расплывается мелодия.

Мои шаги замедляются. Она сложная и безукоризненно выстроенная. Классическая. Должно быть, сочинение одного из старых композиторов, потому что оно смутно знакомо даже мне. Туман, окутывающий деревья, кажется… реагирует. Он как будто оживает и подбирается ближе к источнику музыки.

Я ничего не могу с собой поделать – я должна вернуться. Я должна увидеть, как он извлекает из рояля этот неземной звук.

Его глаза закрыты, а руки… завораживают. У него длинные и изящные пальцы, плавно скользящие по клавишам.

И тогда я чувствую это. Всплеск эмоций, неожиданный и сильный. Необъяснимая… привязанность к нему?

Должно быть, все дело в музыке, в мастерстве, с которым он играет. Что бы это ни было, я не могу отвести взгляд. Я смотрю, как он играет, словно в трансе, пока произведение наконец не иссякает.

Парень ждет, когда затихнет последний аккорд, и убирает пальцы с клавиш.

Он открывает глаза и смотрит вверх. Прямо на меня, как будто все это время точно знал, где я стою.

Наши взгляды встречаются.

Он приподнимает бровь и словно призывает меня что-то сказать.

Мои губы приоткрываются.

И затем, вот так просто, все кончено.

Лес, парень и полночь исчезают.

Глава вторая

Алгебра седьмым уроком еще более невыносима, чем обычно.

Я не могу перестать думать о вчерашнем сне. Если все было так, то так и должно было быть, верно? Но обычно сны растворяются, когда ты просыпаешься, детали рассеиваются, словно дым, как только пытаешься ухватить их. А этот сон… Я помню каждую деталь. Каждое слово.

Я закрываю глаза и вспоминаю, как туман клубился вокруг моих лодыжек, как лунный свет заливал рояль.

Как он смотрел на меня перед тем, как я проснулась.

Я вздрагиваю, когда мисс Рутковски выключает смарт-панель, возвращая меня в класс. Она начинает перечислять номера страниц для домашнего задания, и класс наполняется энергией последних двух минут учебы. В ответ мой желудок сжимается. Я боюсь этого звонка, потому что он означает, что мне нужно возвращаться в больницу. Я закрываю уши руками, как будто, если не услышу звонка, занятия в школе не закончатся.

Конечно, это не работает. Звонок беспощаден; как по команде все мои одноклассники встают и захлопывают учебники. Я заставляю себя двигаться. Ради кого-то другого я бы не пошла. Но там Кади.

Ради нее я выхожу в коридор и толкаю двойные двери, ведущие на парковку. Сорок пять минут спустя я стою у постели сестры, наблюдая за ее сердцебиением на мониторах, а за окном солнце садится в бескрайнем калифорнийском небе.

На прошлой неделе я случайно услышала, как медсестра говорила, что ей неприятно было видеть копию пациентки, бодрствующей у своей же постели, словно дух, отделившийся от тела. Но в этом нет ничего сверхъестественного: мы с Кади однояйцевые близнецы. Конечно, я похожа на девушку в постели.

– Привет, Спящая Красавица, – шепчу я. Я протягиваю руку, чтобы убрать волосы с ее висков, но мои пальцы на мгновение сгибаются. К ней трудно прикоснуться. Это делает все более реальным. Я знаю, какой будет на ощупь ее кожа – холодной и липкой от трехмесячного мытья губкой и сухим шампунем.

Я бросаю взгляд на белую доску у нее над головой, где невролог нацарапал зеленым маркером ее имя и основную информацию: Каденс Ленделл – Кади – 17 лет – любит волейбол – ЦАМ головного мозга.

Три месяца назад я понятия не имела, что означает ЦАМ. Церебральная артериовенозная мальформация. Дефект кровеносных сосудов в головном мозге. Когда я загуглила фото в сети, результаты были ужасающими: большинство вен, окутывающих наш мозг, тонкие и изящно изогнутые, но в случае с ЦАМ они похожи на слипшийся комок переваренных спагетти, который лежит на поверхности, набухая в ожидании момента, чтобы прорваться. Врачи Кади сказали, что этот дефект был у нее с рождения и что невозможно было предсказать, что он есть, пока узел не лопнул. Что и случилось. А когда происходит кровоизлияние в мозг, это влияет на такие важные показатели, как внутричерепное давление и уровень кислорода, и клетки мозга начинают отмирать. Хирурги оперировали ее несколько часов, а затем пять дней продержали в отделении интенсивной терапии. Когда они попытались вывести ее из медикаментозной комы, она не проснулась.

Хотя должна была.

Когда я протягиваю руку, чтобы накинуть одеяло Кади на плечо, кожа на моем левом боку туго натягивается. Я не могу полностью выпрямиться из-за широкой полосы рубцовой ткани, которая так и не выросла вместе с моим телом.

До рождения нас с Кади связывало нечто большее, чем ДНК: у нас были общие кровь и плоть. С медицинской точки зрения мы не были сиамскими близнецами, но наша кожа срослась под моей левой грудной клеткой и под ее правой.

Врачи сказали, что раньше не видели ничего подобного.

Только кожа. Ни органов, ни вен, ни нервов.

Это означало, что нас мягко подняли в этот мир, вместо того чтобы, как обычно, с визгом и силой вытолкнуть наружу. Десять минут спустя доктор разорвал кожную перемычку, прижигая то место, где мы были соединены. Оторвав сестру от меня.

Первые тринадцать лет, несмотря на то что мы больше не были связаны физически, мы с Кади оставались близнецами, которых люди постоянно хотели разлучить, просто чтобы посмотреть, начнет ли одна из нас панически хватать ртом воздух, когда расстояние между нами увеличится.

Мы спали в одной постели до девяти лет, шрам к шраму. В то время наши родители мягко намекнули, что людям это может показаться странным. Посыпались приглашения на вечеринки с ночевкой, и нам купили два отдельных спальных мешка – с изображениями из «Холодного сердца» и «Рапунцель». Хотя с нашими темно-каштановыми волосами мы были больше похожи на Белль, у которой не задалось утро. Сначала мы сопротивлялись, но картина, которую мир о тебе составляет, рано или поздно отражается на каждом.

Иногда кажется, что нас с Кади пытались разлучить всю нашу жизнь, но ничто не было таким болезненным, как это расставание. Впервые она куда-то ушла, а я не смогла уследить за ней.

Меня охватывает страх. Чем скорее я подтащу свой стул к окну и надену наушники с функцией шумоподавления, тем лучше. Я закрою дверь в палату и представлю, что мы где-то в другом месте. Представлю, что Кади просто спит.

Сон о лесе с секвойями снова всплывает в моем сознании. Разве не было бы здорово, если бы я могла снова погрузиться в него, чтобы мне не пришлось находиться здесь, среди этих отвратительных запахов, звуков и аппаратуры?

При этой мысли что-то во мне расслабляется. Я плыву по воздуху.

Я убегаю.

Но в этот же миг я чувствую себя ужасной сестрой. Я не заслуживаю того, чтобы уноситься в страну грез, когда самый важный для меня человек в мире едва держится за жизнь.

Я нащупываю в кармане двойную монету, ощущая себя предательницей из-за мимолетного, но сильного желания бросить ее.

Она бы никогда так не поступила, если бы в этой постели лежала я.

В комнату врывается медсестра, а за ней моя мама, которая говорит о неисправности выключателя. На самом деле это не работа медсестры, мам, – думаю я; но она подружилась со всеми, кто работает на этом этаже, и, вероятно, к утру все исправят.

При маме я должна хотя бы притвориться, что делаю домашнее задание. Я достаю из сумки стопку модных журналов и образцы тканей, затем планшет. Мой последний фотошоп-проект укоризненно смотрит на меня пустым слайдом. Я поднимаю образец кружева. Когда-то этого бы хватило, чтобы подчеркнуть декольте или силуэт, но теперь нет. Я уже несколько недель не рисовала новое платье. Что не очень хорошо, потому что я должна работать над финальным проектом. Технически в нашей школе нет курса дизайна одежды, но мой учитель рисования разрешает мне адаптировать задания к моим интересам, потому что это именно то, чем я хочу заниматься после окончания школы.

Нет, это то, чем я хотела заниматься, напоминаю я себе. Прошедшее время.

Когда мы с Кади просматривали в интернете колледжи, я случайно наткнулась на веб-сайт Академии моды и дизайна Скьярра в Милане. Как только загрузились изображения, у меня было абсолютно ясное ощущение, что я смотрю в свое будущее. Это одна из немногих школ, которые открыты для нестандартных, чудаковатых проектов, таких как сказочные эскизы, которые я создаю на своем планшете, и платья, которые я по ним шью. Меня не интересует высокая мода, поэтому, когда я увидела, что могу выбрать курс «Создание нестандартных моделей свадебных платьев» в качестве основного, я влюбилась.

Я бросаю взгляд на спящую сестру, и чувство вины переполняет меня. Она не хотела, чтобы я подавала заявление.

Но я подала.

Это единственное, что я когда-либо делала, не сказав ей.

Письмо, которое определит мое будущее, должно прийти со дня на день. Но все это не будет иметь значения, если я не смогу сдать экзамены последнего семестра в старшей школе, а в настоящее время я пропускаю все занятия. Рисование я должна была сдать легко, но у меня появляется тяжелое, кошмарное чувство, что я не справлюсь даже с этим предметом.

Звонит мамин телефон, и по натянутому выражению ее лица я понимаю, что это папа. Она отвечает бодро, продолжая разыгрывать спектакль для всех нас.

– Скажи «привет», Ари, – щебечет мама, протягивая мне телефон.

Это тонкое предупреждение, чтобы он не затевал спор в моем присутствии.

– Привет, пап, – эхом отзываюсь я.

Я пытаюсь не обращать на них внимания, но до меня доносятся обрывки разговора.

– Ты знаешь, что я думаю по этому поводу, Майкл, – говорит мама ледяным голосом.

На другом конце провода раздается шепот. У меня в груди скручивается знакомый узел, как каждый раз, когда родители находятся в одной комнате.

– Послушай, ты же знаешь, я не могу сейчас говорить об этом, – тараторит мама, бросив на меня быстрый взгляд.

Узел в горле увеличивается. Папа спит на старом кожаном диване в гараже, а по утрам навещает Кади, чтобы не встречаться с мамой. Мастерски поставленный танец.

Кади всегда сглаживала напряженность в нашей семье. Она брала на себя ответственность, пока я смотрела в ближайшее окно, мечтая наяву. Я могла словно приподниматься над землей, потому что всегда знала, что она потащит меня за собой, как воздушный шарик.

Мама поднимает палец, говоря одними губами: Я сейчас вернусь. Но она отходит недалеко, и я слышу, как их спор переходит в ссору.

Я закрываю глаза и думаю о цветах. Васильковый. Розовый. Медный.

В первый раз я использовала их как спасение в тот день, когда клубок в мозгу Кади взорвался. Я сидела в комнате ожидания, меня тошнило от страха. Внезапно мы остались без единственного человека, который всегда помогал нам пережить трудные времена.

Я никуда не хожу без своего альбома с образцами тканей, и в тот день он лежал у меня в сумке. Я перебирала образцы снова и снова, ощупывая пальцами каждый цветной квадратик, словно бусины четок. Я представляла, что плыву по бескрайнему пространству оттенков. Глициния. Пыльная роза. Слоновая кость. Как будто игнорирование ситуации означало, что она не реальна.

Есть люди, которые в трудную минуту ведут себя естественно, но я никогда не была такой, даже в детстве. Именно Кади взяла меня за руку и привела на похороны нашей бабушки, когда я не могла перестать рыдать. Именно она протащила для меня наполовину растаявшее шоколадное печенье в автобус, когда мы впервые ехали в детский сад, и именно она шла впереди по выложенным плиткой коридорам пугающе огромной старшей школы, заполненой новыми лицами, в наш первый день там. Всю нашу жизнь она справлялась с трудностями, так что мне не приходилось этого делать.

Система громкой связи в коридоре с треском оживает.

– Синий код, уровень 4, палата 427. Синий код.

Меня охватывает тошнотворный страх. Это наш этаж, дальше по коридору. Приближается шум голосов и шагов, и колеса аварийной укладки скрипят мимо двери Кади в направлении отделения неотложной помощи.

Кто-то умирает.

Не Кади, не в этот раз.

Трясущимися руками я засовываю айпад обратно в сумку. Я все еще не могу с этим справиться. Я так сильно хочу, но не могу.

– Прости, – шепчу я спящей Кади, чувствуя себя неудачницей. – Это уже слишком.

Я успеваю к лифту как раз вовремя – нет ничего лучше, чем оказаться запертой в крошечной коробке с незнакомыми людьми.

Внизу, в ярко освещенном кафетерии, над подносом с остывающей пиццей я смотрю на пузырьки, поднимающиеся в моем «Спрайте», пока ужас не отступает и ком в горле не рассасывается.

Все хорошие столики были заняты, так что я вынуждена щуриться от яркого света, льющегося из соседнего здания. За окном маячит серебристая трапециевидная клиника «Арэйсен Экстрадери», известная как «Арекс». Гигантский цифровой рекламный щит занимает всю стену здания, и светодиоды такие яркие, что на них больно смотреть.

На рекламном щите сменяются кадры с приторно счастливыми людьми. Они рекламируют единственную услугу «Арэйсен» – стирание памяти.

Технически «Арекс» – подразделение больницы, но у него собственное здание, потому что оно приносит наибольшие доходы. Людям нравится, когда их плохие воспоминания стирают. Когда я была маленькая, «Арэйсен» стал настолько популярен, что провел масштабный ребрендинг и превратился в общенациональную сеть, и теперь его серебристые здания так же узнаваемы, как «Макдоналдс» или «Старбакс».

В одном только Сакраменто восемь филиалов.

Иногда мы с мамой сидим у этих панорамных окон и наблюдаем, как люди входят в здание «Арекс» и выходят из него. Они проходят внутрь через вращающуюся дверь с опущенными плечами и темными кругами под глазами, смахивая кулаками слезы. Через час они уже выходят – им не требуется время на восстановление, – уже улыбаясь. Легче, бодрее, без напряжения.

Мама – не большая поклонница этой процедуры, хотя она проводится с тех пор, как я была ребенком, и ее безопасность доказана. Но когда папа однажды пробормотал, что, возможно, людям следует учиться на своих ошибках, а не повторять их снова и снова, мама перешла в режим нападения, вступившись за людей, которым врачи рекомендовали пройти такой курс лечения, чтобы они могли оправиться от травм и посттравматического расстройства.

Счастливые лица на рекламном щите сменяются строкой текста: Спросите своего врача о процедуре уже сегодня!

Я просматриваю рекламу еще десяток раз, откусывая по очереди от двух кусков пиццы. Закончив, я захожу в лифт и нажимаю кнопку четвертого этажа. Я почти у палаты Кади, когда изнутри доносятся голоса – знакомые голоса. Мое сердце бешено колотится, я сворачиваю и прижимаюсь к стене прямо за дверью.

Это Бритт Коулман из университетской волейбольной команды Кади и Эй Джей Ранганатан из команды по плаванию. Сейчас я точно не в настроении с ними разговаривать. Меня ждут неловкое молчание, сочувственные взгляды и проявления поверхностной дружбы, которая всегда была у меня с большинством наших с Кади знакомых.

Они меня не заметили. Я стараюсь дышать как можно тише, борясь с колючей волной жара, последовавшей за выбросом адреналина.

Я собираюсь ускользнуть обратно к лифту, когда раздается голос Бритт.

– Это плохо, что я рада, что ее сегодня здесь нет?

Кровь застывает у меня в жилах от тошнотворного ощущения, которое возникает, когда слышишь, как кто-то говорит о тебе за твоей спиной.

– Ну, это, конечно, не очень, – отвечает Эй Джей. – Но не могу сказать, что не согласен с тобой.

– Ты заметил? Она уже несколько месяцев ни за кем не бегает. Интересно, кто будет ее следующей жертвой?

Я так ясно представляю, как Бритт закатывает глаза из-под светло-русых волос, собранных в высокий хвост.

Эй Джей фыркает:

– Нам хотя бы больше не нужно читать письма.

– О, боже, эти письма.

Мое лицо вспыхивает. Это было в восьмом классе. И да, теперь я понимаю, что это был странный поступок – прятаться в туалете, пока Кади относила Остину Чену мое признание в любви на трех страницах, но камон – мне было двенадцать.

Несмотря на то что коридор кажется мне непреодолимой дистанцией, я смогла вернуться к лифту. Я отправляю маме сообщение, что буду ждать ее в машине.

Слова Бритт преследуют меня до парковки. Она уже несколько месяцев ни за кем не бегает. Интересно, кто будет ее следующей жертвой?

У меня ноет под ключицей. Я знаю, что у большинства людей не бывает безответных влюбленностей, которые длятся годами, и они, конечно, не пишут восторженных писем объектам своих мечтаний, в которых раз за разом признаются в своих чувствах.

Всю свою жизнь я верила, что создана для какой-то особой любви.

Может быть, всему виной диснеевские фильмы, которые я смотрела снова и снова, или любовные романы, которые я начала тайком приносить в свою комнату, когда была еще слишком мала для такого чтива. Или народные песни, похожие на баллады, которые моя бабушка крутила у себя в машине, когда мы гостили у нее летом; но я знала, что во мне есть источник любви, и я хотела отдать ее кому-то, кто мог бы ответить мне тем же. Может быть, это звучит глупо. Может быть, мне следовало переключить внимание на какую-то значительную цель в жизни. Но я действительно думала, что это она и есть. Романтическая любовь. Вершина существования.

Позже это проявилось в виде… Наверное, это можно назвать навязчивой идеей, когда речь заходит о парнях. В моем воображении они превращались в тех людей, которыми я хотела их видеть, и я представляла себе сцены из идеальной истории любви. Мы до колик щекотали друг друга. Мы кормили друг друга куриным супом с ложечки, когда болели. Мы прикасались друг к другу под одеялами, пока у нас не начинала кружиться голова. Я убеждала себя, что я тот единственный человек, который им нужен.

Мои чувства ни разу не были вознаграждены.

Первый был в седьмом классе: Олли Полссон, новый ученик из Швеции, коренастый блондин, от которого пахло снегом. Наконец-то у меня появился реальный объект мечтаний. И мне нравилось быть влюбленной. Я смотрела на идеально очерченную, нежную, как персик, щеку Олли по сорок семь минут в день на нашем одном общем занятии, и это было для меня всем.

Следующим был Остин Чен. Тогда все ощущалось более серьезным, я тосковала, и, о боже, это было так приятно. С Остином, возможно, все было не совсем безответно: однажды его рука скользнула мне под свитер на вечере кино у Клэри Адлер, и я подумала, что сейчас упаду в обморок.

А потом появился Дин, еще более серьезный, так что это было так опьяняюще, что я едва могла думать о чем-то другом на протяжении всего второго и предпоследнего курсов.

Теперь, впервые за долгое время, я ни по кому не тоскую. Хотела бы я все еще верить, что создана для великой истории любви, но в последнее время я задаюсь вопросом, не ребячество ли это – цепляться за надежду на подобную любовь.

– Ты слишком привязана к своим представлениям о людях, – сказала однажды Бритт. Она всегда была прямолинейной и всегда больше дружила с Кади, чем со мной. – Ты воображаешь их такими, какими они на самом деле не являются.

После Остина она насмешливо похлопала меня по плечу и сказала:

– Не волнуйся. Очень скоро ты увлечешься каким-нибудь парнем, который даже не подозревает о твоем существовании.

Она не ошиблась.

Я хмурюсь. Так вот почему тот парень оказался в моем сне прошлой ночью?

Я провожу пальцем по рубцу на боку. Я родилась, сшитая с другим человеком, и иногда я спрашиваю себя, не попытка ли все это снова сшить себя с кем-то?

Глава третья

Тусклый желтый свет от уличных фонарей на полу моей спальни ложится широкой полосой между моей половиной комнаты и половиной Кади.

Ее кровать аккуратно застелена. Плюшевый тюлень на ее подушке, которого без особой фантазии назвали Тюлька, улыбается в потолок милой рассеянной улыбкой, не обращая внимания на голоса, доносящиеся с нижнего этажа. Родители в гостиной, прямо подо мной, затеяли очередную напряженную «дискуссию».

Я поворачиваюсь лицом к стене, прижимаю подушку к ушам и зажмуриваю глаза.

Золотистый. Хвойный. Сапфировый.

Их голоса превращаются в убаюкивающий шепот, а затем затихают, когда я начинаю засыпать. В момент, когда я готова погрузиться в сон, что-то в воздухе меняется. Моя кожа становится липкой и теплой, как будто я в сауне, а затем я слышу то, чего никогда бы не услышала в своей спальне: пение экзотической птицы.

Я резко открываю глаза.

Комнаты больше нет, и я стою в густых влажных джунглях.

Какое-то мгновение я могу только смотреть вперед, пока мой разум вяло осмысливает то, что я вижу. По сравнению с тишиной леса секвой, это место – сочная симфония шума. Если привычное пение птиц – это рассветный хор, то вокруг меня – ночной хор: ритмичный, гортанный рокот лягушек, вибрирующий стрекот тысяч цикад, капли дождя после грозы, падающие – кап-кап-кап – на широкие листья. Влага липнет к моей коже, а где-то рядом белым шумом гудит стремительный поток воды.

Я в джунглях. Пышные, потрясающие джунгли. Благоговение наполняет мою кровь, сверкая, будто золотые блестки во флаконе.

Лунный свет невероятно яркий, почти ультрафиолетовый, как в том лесу. Я хмурюсь. Должно быть, я снова сплю. Луна – главная подсказка. Конечно, в реальной жизни она никогда не могла бы иметь такой цвет. Но это место кажется гораздо более насыщенным, чем сон.

Я поднимаю руку, чтобы посмотреть на часы.

Полночь.

Странное волнение охватывает меня. Восторг, подозрение и благоговейный трепет – одновременно. Что же это?

Желая увидеть больше, я продираюсь сквозь густые заросли, тысячи глянцевых листьев лижут мне руки. А потом я отвожу в сторону последний огромный восковой лист и – о-о-о!

Пейзаж поражает своим совершенством, словно картина старого мастера или фотография из туристического буклета. Водопад туманной белой лентой ниспадает на словно стеклянную поверхность глубокого темного водоема. Небольшой пляж с черным песком спускается к воде.

Боже, это так прекрасно, что я едва могу дышать. И, как в прошлый раз, тяготы моей повседневной жизни вдруг становятся блеклыми и далекими. Я слышу, как мое сердце шепчет: Просто останься здесь, где ничего не болит, где ничего не тревожит.

И тут я вижу фигуру человека, стоящего у кромки воды, освещенную лунным светом.

Потрясенная, я стою в ветвях, будто ягуар, притаившийся на страже добычи. Я знаю эти плечи. Этот накрахмаленный темно-синий блейзер, эта идеальная осанка, эти сверкающие тяжелые часы. Я не понимаю.

Почему он снова мне снится?

Я зажмуриваюсь. Мятно-зеленый. Светло-лиловый. Лососево-розовый.

Я открываю глаза… он там же.

Что ж, я не позволю ему разрушить и этот сон. Я просто улизну, прежде чем он заметит, что я…

– Эй!

Слишком поздно. С удрученным вздохом я выбираюсь из кустов и иду к парню на берегу.

– Снова ты, – говорю я, осматривая его в поисках каких-либо изменений. Если бы это был сон, разве мой разум не изменил бы его каким-нибудь образом? Но он выглядит точно так же.

В уголках его губ появляется кривая улыбка.

– Я тоже рад тебя видеть, девушка с поляны с роялем. – Он поднимает глаза, разглядывая пышные оранжевые цветы, распускающиеся прямо из устья водопада. – Думаю, это довольно крутое место, – продолжает он, пожимая плечами. – Если только ты не была на Бали или в Сен-Тропе.

Ух ты. Не слишком претенциозно?

– Не всем нам везет побывать в таких местах, – говорю я.

У меня в груди все горит: то же чувство, что и прошлой ночью, будто он все разрушает. Я хотела – мне нужно было, – чтобы это стало моим убежищем. Может быть, я несправедлива к нему, но он действует мне на нервы.

Я закрываю глаза:

– Я не могу, – бормочу я.

– Чего не можешь? – озадаченно спрашивает он.

– Мне нужно… я просто пойду, ладно? – С этими словами я разворачиваюсь и ухожу.

– Что? Куда ты? – Он спешит за мной. – Серьезно, подожди секунду…

Я оборачиваюсь. Пытаюсь подавить нахлынувшие эмоции. Пытаюсь не расплакаться.

– Послушай. Здесь много места, так что давай просто посидим в разных сторонах, не мешая друг другу, окей? – В конце фразы мой голос опасно срывается, но я держу себя в руках.

На его лице отражается обида, но он быстро ее скрывает. Он напрягается, пряча руки в карманы.

– Хорошо. Приятного вечера.

Мы отходим друг от друга, и тут происходит самая странная вещь из всех в этом сне: земля движется.

С глубоким, вздымающимся из недр стоном земля уходит у нас из-под ног. Прежде чем я успеваю осознать, что происходит, я уже лежу на животе, скользя вниз по склону. Я зарываюсь пальцами в черный песок, но мне не за что зацепиться. Склон становится все круче, и я скольжу все быстрее – и спиной приземляюсь на что-то твердое и теплое. Локоть с силой упирается парню в живот, и он охает. Его колено врезается мне в поясницу.

И так же внезапно, как началось, все прекращается.

Мы сплетаемся в клубок, тяжело дыша. Мы упали на дно буквы «V» – земля с его стороны поднялась под углом, противоположным моему, будто какой-то бог взял и закрыл мир, как книгу. Над нашими головами соприкоснулись верхушки пальм, их ветви переплелись, заслонив лунный свет.

На одно долгое мгновение все замирает. Затем земля снова движется, на этот раз медленно и грациозно, словно крылья бабочки.

Как только поверхность расправляется, цикады возобновляют стрекот. Водопад снова льется. А джунгли шумят так, словно ничего невероятного только что не произошло.

Его глаза, размером с блюдца, встречаются с моими:

– Похоже, кто-то или что-то не желает, чтобы мы расставались.

Я отдергиваю свою ногу. Меня трясет, адреналин бурлит, я чувствую тошноту и досаду.

– Какой-то бред.

Я подползаю к валуну и обнимаю его, будто он может помочь мне удержать разбегающиеся мысли. Парень расхаживает по берегу, уперев руки в бока, тяжело дыша, чтобы оправиться от потрясения. Мой мозг отчаянно пытается осознать, что только что произошло. То, как у меня скрутило живот, когда я поскользнулась, боль в почках, когда он врезался мне в поясницу коленом. Это казалось таким реальным.

Что, черт возьми, происходит?

Парень еще раз встряхивает руками, затем приседает передо мной.

– Тебе больно? – Он касается моего плеча, чтобы успокоить, но я отдергиваю его. Он замирает, его рука застывает в воздухе. – Прости. Я не имел в виду…

Я опускаю взгляд в землю.

– Черт, – говорит он, а затем пошатываясь встает и снова начинает ходить взад-вперед, прижимая руку ко рту. Он поворачивается ко мне. – Не знаю, чем я тебя расстроил, но я не привык к… – Ему приходится на мгновение закрыть глаза, собираясь с мыслями. Когда он открывает их, в них все еще сквозит боль и отчаяние. – Я не привык к тому, что не нравлюсь людям, понимаешь? На самом деле я в некотором роде профессионал в том, чтобы всем нравиться. Так почему же тебе я не нравлюсь?

Я закрываю глаза. Я ненавижу ссоры. Все жесткое, все уродливое. Я собираюсь сказать, что нет причин или это я, а не ты, но есть что-то такое в этих джунглях, в этом странном свете, что заставляет меня ответить честно.

– Это потому, что ты сказал, что это был твой сон, – шепчу я.

Он хмурится.

– В лесу?

Я киваю, опустив глаза. Неловкое молчание затягивается. Это не кажется чем-то серьезным, но я действительно чувствовала, что он что-то забирает у меня – что-то, в чем я так отчаянно нуждалась.

Парень кивает. После долгого молчания он опускается рядом со мной, прислоняясь спиной к валуну с другой стороны.

– Знаешь, я понимаю, – говорит он так тихо, что я почти не слышу его из-за шума водопада.

Пространство между нами замирает.

– Ты хотела сбежать, да? – Он прижимается затылком к валуну, закрыв глаза.

– Я понимаю. Иногда мне тоже этого хочется. Мой папа… Обычно я не против заботиться о нем, но в последнее время это стало утомлять.

Момент затягивается, и между нами возникает ощущение реальности.

Если бы я была кем-то другим, я бы знала, что сказать. Что-нибудь успокаивающее. Но я не такой человек, поэтому не произношу ни слова.

Внезапно он моргает и меняет позу, словно выходя из транса.

– Ух ты. Давай забудем, что я это сказал. Просто минутка слабости, окей? – Он пытается отшутиться, подергивая плечами, как будто может стряхнуть с себя не только это признание, но и тяжесть того, что за ним стоит. – Мне нужно остыть. Эта история с землетрясением выбила меня из колеи. – Он вздрагивает и поднимает взгляд на водопад. – Вообще я собираюсь сигануть вон с той штуки. – С этими словами мой новый знакомый хватается за свой свитер.

– Подожди, – выпаливаю я, но он уже снимает его через голову. Я краснею при виде его голого торса в лунном свете, но затем мой взгляд захватывает след на правой стороне его тела, и все во мне замирает в страшном напряжении.

– Стой. – Мой голос превращается в резкий лай.

Он смотрит на меня, приподняв бровь.

– Не волнуйся, я не собираюсь раздеваться догола. Хотя обычно у девушек не бывает такой реакции, когда я…

– Откуда у тебя этот шрам?

Парень опускает взгляд.

– Что, вот это? – Он проводит пальцами по ребрам. – Ничего страшного. Несчастный случай, упал со скейтборда, когда мне было двенадцать.

Я приказываю своему бешено колотящемуся сердцу успокоиться. Его шрам – неровный и зигзагообразный, а не прямой, как от скальпеля. Сморщенный и розовый, совсем не такой, как у нас с Кади. Я стараюсь не думать о том, что он у него на правом боку и что, если бы я встала рядом с ним, наши шрамы идеально бы подошли друг к другу. Это просто работает мое подсознание, говорю я себе. Нейронные связи моего мозга соединили все это, пока я сплю. Очевидно, мне придется серьезно поговорить со своим подсознанием.

Я слишком взволнована, чтобы протестовать, когда он огибает водоем и исчезает в папоротниках рядом с водопадом. У меня тянет за грудиной и я, сама того не осознавая, подхожу к краю воды. Земля не уходит из-под ног, чтобы снова столкнуть нас, но что-то определенно не позволяет ему уйти от меня слишком далеко.

Минуту спустя парень снова появляется в поле зрения – на вершине водопада, обнаженный по пояс, белая вода хлещет по его икрам. Он вдыхает, его грудь расширяется, а затем он издает радостный, бешеный вопль.

Он прыгает. Наступает момент невесомости и падения, и мне кажется, что я прыгаю вместе с ним.

В ту секунду, когда он появляется на поверхности, у меня отвисает челюсть. Потому что под водой от его кожи исходит мерцающий золотистый туман, расходящийся по воде причудливыми узорами.

Он поднимает голову, в его глазах горит безмолвный вопрос. Ты это видишь?

Не говоря ни слова, я на цыпочках подхожу к краю озера. Я наклоняюсь и провожу кончиками пальцев по поверхности воды, и там, где моя кожа касается ее, появляется нежное золотистое мерцание. От удивления у меня перехватывает дыхание. Я осторожно захожу в воду, не заботясь о том, что платье намокает и становится тяжелым, загипнотизированная люминесцентными следами от моих движений.

Мы остаемся там надолго, опустив руки и ноги в воду. Светящиеся частички вьются вокруг нас, но не дальше нескольких сантиметров. Будто пузырьки в шампанском. Будто волшебство.

Мой спутник медленно описывает рукой дугу, наблюдая, как следы от его движения блестят и исчезают. Он так сосредоточен, что не замечает, что я изучаю его. Что-то в нем меняется, когда он думает, что я не смотрю. Его обаяние, дерзость и лоск смягчаются, и так он нравится мне еще больше.

Когда кончики наших пальцев начинают морщиться, мы выходим из воды. Я поворачиваюсь и смотрю, как мерцание волшебной пыли исчезает, а вода снова становится плоской и черной.

Продолжить чтение