Русская демонология. Мертвецы о железных зубах, змеи-прелестники и кикимора кабацкая

Полночь. Мыши засвистели,

Глухо крякнул домовой…

Н. С. Гумилев. Леопард

Стучит, гремит Кикимора от утра до вечера,

свистит, шипит Кикимора со вечера до полуночи…

И. П. Сахаров. Сказания русского народа

Не черен, не зелен, но таков, каков я

В серых сумерках в избе страшно: в оконце месяц подглядывает, тихонько пошуршивают мыши, а на чердаке кто-то скрипит и вздыхает. Вдруг – трам-тарарам! – шум, ерзанье… Загремит чугунками, вылезет из-под печки черный ком – кубарем покатится. Подумаешь: кошка! А кошки-то дома и нет… Скорей свечу зажигай, чтобы хозяина вспугнуть, он света боится – как-никак нежить.

В поздних этиологических легендах происхождение домового связывают с падшими ангелами, ставшими духами-хранителями локусов, или утаенными детьми Евы. Все, кого Адам с Евой постеснялись показать Богу, стали «силой темной: лесовыми по лесам, водяными по водам, домовыми по домам…» [83. С. 87]. Однако в архаических верованиях домовые духи или божества связаны с культом предков, поскольку домовой ведет свой генезис от первого хозяина дома – это родовой дух, оберегающий потомков. Если при закладке дома не была принесена строительная жертва, то первый вошедший в новый дом вскоре умрет, после чего его душа станет мифологическим хозяином-покровителем [121. С. 124], именно поэтому в новый дом первыми пускают кошку или петуха[2].

Вместе с тем домовой – тень нынешнего хозяина, сверхъестественный двойник, показывающийся в его облике. «Он такой маленький мужичок, на хозяина похож» [59. С. 13] – каковы хозяин или хозяйка, таков и домовой. «А бывает, домовой обращается и в людей, и в зверей. Раз девушка одна рассказывала: поговорила она дома с отцом, выходит, а он во дворе стоит. Девушка в дом – отец спит. А знать, тот, во дворе который, домовой был» [163. С. 19]. Не случайно гибель духа-двойника означает смерть хозяина или кого-либо из домочадцев, а само столкновение с ним – верное предвестье кончины.

Вера в домового духа-покровителя является общеславянской. У южных славян он предстает в зооморфном, змеином облике – это домовая змея: змия-стопанка (болг.), змиjа-чуваркуча (серб.), у западных славян, из-за близости европейской традиции, это малый народец, подпольные карлики-краснолюдки [50. С. 154]. У восточных славян домовой дух бывает зооморфным – это ласка, заплетающая лошадям косички: «Само-то ведь дед-домовой, это ласка, зверек такой. Ушки черненьки. Она скотину нову не любит, завьет гриву-то <…> Это-то домовейко и был, ласка-то» [162. С. 45], а также домовой уж, жировая змея, или любой другой гад: «Домовой хозяин есть. Он бывает и крысой большой, и гадом» [162. С. 45]. При этом зооморфные образы домового могут быть обособленными, восприниматься как самостоятельные персонажи, или, напротив, наслаиваться на антропоморфный образ[3].

Помимо змеи и ласки, в обликах домового проявляются черты коня, петуха и других животных, связанных со строительной жертвой. Так, в быличке домовой давит человека, обернувшись теленком [166. С. 3–4]. Еще одно популярное воплощение домовых духов, в том числе овинника и банника, – черная кошка или собака. «Смотрю: кот на двери черный! Глазишши такие, светлые! Шипел-шипел – раз! – на меня. И задавил, лапами-то за горло» [165. С. 67]. Или: «Вот с этого подполья (вот как теперь с места не сойти) подпольницу высвистнуло – и из подполья вылезло и вот плывет по земь ко мне, волосы черные и долгие, вот такие черные и долгие, и плывет, вот такие когти, ко мне, вот так плывет – во, из подполья-то. Будто бы как собака така, с темными глазами, так ко мне плывет» [121. С. 159].

Наиболее устойчивым в русской традиции является мужской антропоморфный облик домового: его стереотипный образ, вышедший за пределы традиционной культуры и популярный в медиа – «маленький дедушка, и борода длинная-длинная, по полу аж волочится» [161. С. 80]; «низенький, толстой, борода вот эка» [165. С. 63], однако в фольклоре домовой может изображаться в самых фантастических и гротескных обличиях. «Видит, кто-то вышел мохнатый – и такой верзила! Зыбку качает с ребенком. И хохочет, и хохочет! Лицо белое-белое, а сам весь чернущий» [165. С. 61].

Вместе с тем домовой хозяин невидим и свое присутствие обозначает звуком. «А то было с печки соскочит неизвестно что: с печки на шесток, с шестка на пол и копытцами защелкает, а ничего не видишь» [166. С. 4]. Показывается он и в облике неявственного призрака – и тогда говорят, что домовой постенью ходит, т. е. это некое кошмарное видение, по ряду косвенных признаков ассоциирующееся с давящим человека домовым.

«Есть такой постень – черт, нечистая сила. Входит он в щель окна, в форточку. Лежишь в темной избе, а он тут и войдет. Давит грудь. Я раз держала его в руках, так словно ноги собачьи, а тает как воск. Твердишь молитву, а он не отходит. Прошлую неделю сноху оттаскал за волосы, схватил за груди, хотел бросить на кровать. Ну, тут спрашиваешь: “К добру или к худу?” Он твердит: “К ху…” или “К до…” – и все жужжит, жужжит, и делаешься недвижима. Говоришь, читаешь молитвы и чувствуешь себя хорошо. Постень приходил к нам часто, когда мать болела, в прошлом году» [247. С. 178].

Нередко его облик приобретает демонические черты, напоминающие об иномирной, нечистой природе домового – это шерсть, рога, длинные когти, страшная физиономия, холодное тело черта. «И вот как ночь, так мне страшилище казалось. Вот даже не описать. Длинные волосы, лицо какое-то страшное, страшное обязательно. Вот типа обезьяньего что-то такое. Похоже на обезьяну, но не обезьяна. Прямо видно, что бородой обросло, как борода. <…> Заденешь, как сталкивать-то станешь – холодное-холодное» [59. С. 13]. В одном из мифологических рассказов также дается подробное описание монструозного, давящего мужика домового: мохнатого, когтистого, с красными, как огонь, глазами и двумя рядами черных зубов [215. С. 143].

Множественные наименования домового указывают на его статус предка, главы дома, и тогда он хозяин, батаман, дедушко, суседко; места обитания: дворовой, подпольник, клетник, хлевный, запечник – или функции: гнетко, лизун, навной [136. С. 101–103]. Может показаться, что это имена разных домовых духов, выполняющих какую-либо специфическую задачу, но по сути это раздробление единого образа домового.

Домовой не ограничен в передвижении и возникает в самых разных уголках крестьянского подворья, но центральный локус, связанный с домовыми духами, духами очага, – печь и припечное пространство, голбец, поскольку культ предков перекрещивается с культом огня [203. С. 223], и «хозяин огня» является в том числе мифологическим предком-покровителем. Если заглянуть в голбец, можно увидеть домового. «Раньше-то вот подвалы, голбцы зовут, голбцы. И вот двери-то были в голбец-то вот за печью. Ходили. Она [бабушка] легонечко наклонилася: суседиха там зыбочку качает, говорит: “А-а! А-а!” Синенький огонек горит, как свецка…» [59. С. 14].

Также домовой не прочь поселиться в красном углу, либо, напротив, в темных, тараканьих углах: на чердаке, в подполе, откуда по ночам доносятся странные звуки, вой, топот и шуршание, а то и вылезает страшный подпольник, ведь «батаман в подполье живет, не в доме» [59. С. 18]. Домовой не терпит, когда кто-то ложится на его место или поперек «тропы домового» в доме – так, в облике страшного черного кота он душит мужика, который улегся прямо на тропе [165. С. 67]. За пределами избы домового, вобравшего в себя все производные образы духов хозяйственных построек, можно встретить в хлеву, где он ухаживает за животными или мучает их. И, конечно, ничто не помешает домовому прописаться в квартире: современные рассказы о сверхъестественном описывают проявление невидимой беспокойной «сущности». «В городских квартирах он тоже водится. Жили где-то студенты (я вот не помню точно). К ним повадился батаман. Они и перестукивались с ним. Вот сидят они, говорят: “Чисто денег нет. Хлеба не на что купить”. Он откуда-то свистнул и притащил деньги им» [59. С. 14–15][4].

Как и вся нечистая сила, домовой показывается по ночам, в сумерках – в любой части двора. То за печью завозится, заухает, то в яслях зашуршит… Увидеть духа во плоти гораздо проще на святочной и пасхальной неделе, нежели в иные дни. «Раньше их было много. <…> Как церкви разрушили, так они и исчезли. Ночью надо смотреть было суседку. В страшные вечера казались» [59. С. 18].

Не стоит обижать домового, ведь из всей нечисти он один ближе к людям, чем к Сатане, его демоническая натура сглаживается. «Домовушка должен быть тот же шишига, то ись дьявол, по крайности прежде был шишигой, а теперь, видится, обрусел» [195. С. 246]. Тем не менее в разных традициях домовой может в той или иной степени проявлять как патронажные, так и «полтергейстные» функции [136. С. 120]. Региональные описания домового разнятся: на Русском Севере особое распространение получает образ домового-хозяина, без которого «дом не стоит» (что не исключает его негативных проявлений), в то время как ближе к южнорусским областям – образ беспокойного, проказливого духа, с чьим пребыванием в доме вынуждены мириться. Примечательно, что в локальных восточнославянских традициях (например, в Полесье) злокозненный домовой сближается с чертом, ходячим мертвецом [47. С. 146].

В ипостаси покровителя домовой следит за домом, обеспечивает его благосостояние. Так, чтобы завести дружбу с ним, рекомендуют, как и в случае с запродажей души лешему, самому встретиться с хозяином. Для этого сохраняют свечу и красное яйцо с пасхальной заутрени, а затем ночью, до петухов, идут в хлев, где произносят слова: «Дядя дворовый, приходи ко мне, не зелен, как дубравный лист, не синь, как речной вал, приходи таким, каков я, – я тебе христовское яичко дам!» [88. С. 158]. Предполагается, что домовой явится к заклинающему под видом его двойника, и уж тогда с ним можно будет договориться.

У хозяина, который дружен с домовым, во всем угождает ему и угощает, все спорится: скотина ухожена и накормлена, в доме ладно, богатство не переводится[5]. До сих пор живы реликты подношений домовому в виде молока с печеньем, которые ставят в угол в надежде, что кто-то их отведает, но в традиционной культуре к кормлению предка относились серьезно. «Пищу специально оставляли непокрытой на печи, чтобы ее могли есть домовые или покойники» [163. С. 21]. На Ефрема Сирина (7 февраля), «домовые именины», домового ритуально кормили, чтобы он берег скот [287. С. 147].

Но можно ли обуздать вредоносного домового?

К добру или к худу?

В некоторых случаях домовой воспринимается как нечистая сила, беспокойный дух, лишившийся связи с родом и оттого опасный. По этой причине нельзя оставлять домового в старом доме, его обязательно приглашают с собой в новый: «Домовой, домовой, поедем со мной!» [59. С. 14]. Перевозят хозяина в горшке, лапте, валенке или в чем придется – смешно-то смешно, еще скажут, что хозяйка «чортей в корете по улицы возит» [112. С. 83], но покинутый домовой, горюющий на пепелище очага, к которому он привязан, – существо страшное и одинокое. Главное случайно не стравить двух домовых, своего и чужого, оставленного прежними хозяевами.

«Приехали новые хозяева со своим домовым, тут и сошлись два домовых. Старый нового выгоняет. Вот и пошла у них вражда. Наступит, быват, ночь, пойдут плетками хлестать по стенам, и идет шум по всему дому. Думали, думали хозяева, как избавиться от старого домового, и надумали, открыли дверь и сказали: “Уходи, уходи, у нас свой хозяин”. Так и прогнали» [163. С. 52].

С другой стороны, в севернорусских областях возникает понимание домового не как хозяина рода, а как хозяина постройки [136. С. 112]. Если люди селятся в чужой дом, не попросившись у домового, он начнет их изводить: скидывать ночью с кровати, мучить скотину, греметь и пугать. Счастья в доме не будет – он скоро сгорит. «Как вечер, бывает, ходит наверху. Никого нет. Все стучит в переднем углу и кашляет. Год не прошло – дом сгорел. Гореть начал с переднего угла. Весь совсем сгорел. Потом новый дом на том месте построили – опять все не по ладу: стучало все, скотина дохла, куры не неслись, молоко портилось – все плохо» [59. С. 16]. Недовольный домовой выживает новых хозяев из дома, подобно полтергейсту-кикиморе. «У ней в доме, как полночь, все гремит во дворе, на повети, так и дрогнешь!» [166. С. 5]. В таком случае остается лишь попроситься у домового, поднести хлеб-соль и надеяться, что он примет жильцов.

Свой хозяин водится в каждом доме, даже в нежилой избе, «есть и отшельники-домовики: они поселяются в пустых фатерах, в которых проезжие и прохожие останавливаются на роздых» [190. С. 198], и потому ночевать, не спросившись у него, нельзя. Другое дело, что существо, обитающее в нежилом доме, куда ближе к злому духу или нечистому мертвецу, нежели к домовому хозяину.

«Однажды мужичок заблудился. Шел-шел, кругом никого, и вдруг увидел избушку. Заходит, видит: икона в углу висит, мужик и молвит: “Матушка-избушка, пусти меня ночевать, спаси от темной ночки!” Лег спать. Вдруг ночью кто-то его стал швырять да по избе таскать… Мужик так испугался, что сразу нашел дорогу домой. Говорят, это его домовой так отделал, то ли не понравился ему мужичок, то ли разрешения переночевать спросил только у избушки, а надо было к нему, хозяину, обратиться» [161. С. 91].

Этот мотив повторяется и в рассказах о лесной избушке, где на постой просятся у лешего.

Известно, что домовой не только следит за хозяйством и ухаживает за животными, но и мучает скотину, которая ему не по нраву – мастью не вышла, ведь каждый домовой питает пристрастие к определенной масти: вороной – если он сам вороной, пегой – если сам пегий. «Если он лошадку любит, он ее расчешет, размажет, не любит – все от нее заберет и гоняет по хлеву» [59. С. 15]. «Разве это лошадь, это кляча» [195. С. 249] – отзывается недовольный домовой о новой лошади; про таких животных говорят, что они пришлись «не ко двору». «А у меня серых овец не любила [ласка], дак все гоняла овец до ноци, не любила <…> Заберется на спину и гоняет» [162. С. 45]. Домовой всю ночь гоняет нелюбимую скотину, причем загнать ее он может до смерти, не дает есть, щиплет, щекочет – так, что наутро та в мыле и вся дрожит, – обмазывает грязью, губит приплод, выщипывает шерсть, как кикимора: «Спина вся обглодана, шерсти нету у овец» [32. С. 110]. Вредить подобным образом может и чужой домовой, по злобе напущенный колдунами.

Чтобы домовой не мучил скот, в хлеву нужно держать козла, которого он боится. «Она [ласка] козлиного духу не любит. Козла надо, вонючего козла» [161. С. 105]. Отмечается, что склонен гонять животных именно зооморфный домовой в виде ласки: «Вобще-то дедушко добрый, это, говорят-де, зверек такой есть – ласка, вот он обижает» [161. С. 79]. Действительно, есть локальная тенденция к разграничению ипостасей домового-доможила – духа-покровителя, живущего в доме, и дворового, который ухаживает за скотом в хлеву или, напротив, мучает его [103. С. 325]. Однако чаще всего номинации домовой и дворовой являются синонимичными, относящимися к одному персонажу, и лишь в некоторых областях происходит их четкое различение [136. С. 101].

Ночами домовой изводит и животных, и хозяев. «Спать боюсь. Только глаза закрою, так Тихон Трифонов из погребца выходит и целоваться лезет, с бородой такой» [31. С. 100]. Он пугает, расцарапывает лицо в кровь [163. С. 26] и сильно, до синяков, щиплется: «Руки все в пятнах синих. Так если нигде не ударялась – так что? Домовой кусат» [163. С. 24], причем щипки и укусы либо ничем не мотивированы, либо служат наказанием за неправильное поведение или предупреждением о грядущих бедах: «Домовой давить будет, если двойной такой синяк, скажут, домовой укусил – это перед покойником» [162. С. 40].

Помните серию картин И. Г. Фюссли «Ночной кошмар», где отвратительного вида демон-инкуб восседает на груди спящей, удушая ее и наводя чудовищные видения?.. В европейской традиции популярны представления о марах, давящих людей во сне; у западных и южных славян подобным промышляет демон змора [127. С. 343], а у восточных славян – домовой, это его персонажеобразующая функция. И действительно, по ночам домовой наваливается на человека, душит и «гнетет» его во сне, оправдывая прозвище – гнётушка: «Это гнётушка гнетет» [162. С. 41]. Некоторые информанты пытаются логически объяснить свои кошмары: «Меня тоже давливал. Давливал. Но это прилив крови» [166. С. 7], но мы-то знаем, что это не сонный паралич, а домовой. На кота тоже не следует грешить: «Меня всю ночь давил домовой. Лежу я на спине, подходит ко мне котик. Я говорю: “Котик, котик!” – и глажу его. А он говорит: “Я не котик, я домовик!” – да как придавит меня!» [138. С. 282].

Почуяв, что домовой давит, нужно спросить: «К добру или к худу?» Иногда он молчит, иногда отвечает: «К добру, – дак хорошо, а к лиху, – дак плохо» [161. С. 92], но последующие радостные или горестные события всегда связываются с его ночными предвестьями-удушениями. «Давит – это предвещанье. Сыну было у меня четырнадцать лет, в школе учился. Сына я в больницу отправила: чесотка у него была. Я на печку легла. Вдруг ко мне старик лезет. А от мамы я знала: “К худу ли, к добру ли?” Я спросила, а он: “К худу. Шестнадцать лет будет и умрет”. Два года прошло, и Шуру задавило у дома трактором» [59. С. 18]. Отогнать домового-душителя, как и любого черта, можно крепкой матерной бранью, ведь ничего иного спросонья в голову и не придет.

Получается, в русской традиции прогностическая и «полтергейстная» функции домового сосуществуют [136. С. 129]. Уже упоминалось, что перед смертью хозяина домовой показывается в зримом облике, а также начинает стенать, выть и плакать по ночам, сближаясь в этом контексте с божеством судьбы. «А еще быват, домовой на жердоцке плаце, вое. Это не к добру ведь. У меня плакал, дак братьев двух убили» [162. С. 44]. Ревут домовые и перед всеобщим бедствием – пожаром.

«Дом один сгорел. В которую ночь сгорел, в ту ночь домовой вышел из этого дома в одиннадцать часов. Все оглядывался и ревел: “У-у-у!” А соседка видела его – в белом халате – и побоялась сказать, предупредить хозяев, что гореть будете. И ночью сгорел двухэтажный дом. Все сгорело. Сами в окошко выскочили и не знают, как и от чего загорелось» [260. С. 241].

Определенное значение имеет прикосновение домового: если он касается человека голой, холодной рукой – это дурной знак, но если мохнатой, теплой лапой – это к добру [121. С. 179], тот же смысл считывается и при гадании на Святках, где домовой дух-оракул, приоткрывая судьбу гадальщиц, должен погладить их по заду[6]. Также среди физических проявлений симпатии домового можно назвать плетение кос, их домовой «нализывает» или заплетает не только любимой скотине, но и хозяину с хозяйкой, если он к ним благосклонен. «У меня мама была. У нее косу вила суседиха. <…> Засуслит – не можно никак расчесать. Остригать не велели: говорят, голова заболит» [59. С. 17]. В славянском фольклоре заплетать волосы человеку или животному могут самые разные мифологические персонажи, но генетически мотив заплетания волос связан с мотивами прядения ниток и тканья, что в большей степени характерно для домовых духов-покровителей [71. С. 224].

Отдельная группа сюжетов связана с взаимоотношениями домового и человека. Домой, как леший и водяной, падок до прекрасного пола – тем более что утаскивать возлюбленную в лес или подводный дворец ему не нужно, она всегда под боком, – и даже является женщинам в облике умершего мужа, присваивая функцию мифологического любовника. «Мужа убило, я по нем плакала. Он как будто приходил ко мне. Дворовой аль кто» [162. С. 25]. В одной бывальщине домовой дух, подобно огненному змею, до смерти замучил старую деву, которая решилась-таки выйти замуж и избавилась от заплетенных им косичек – проявления нежичьей любви. «На другое утро надо было венчаться – пришли к невесте, а она лежит мертвая и вся черная: дворовушко ее и задавил» [153. С. 41]. Ту же «неумолимую любовь» выказывают и домовые духи женского пола [273 С. 136] – домовихи, дочери домового, но сведения эти довольно редки, в схожих рассказах упоминается «гуменникова дочка», которую парень, покрестив, берет в жены [164. С. 298].

Как самый близкий к человеку нечистый, домовой уносит недобрым словом помянутых, нежеланных детей и тайно воспитывает их вместо горе-родителей: тогда говорят, что ребенок «похищен царем домовым» [83. С. 94]. «Мать свою дочь прокляла. Подполянник и затащил ее к себе в подполье» [274. С. 326]. Если мать, родив неподъемную двойню, в сердцах скажет: «Хоть бы одну-то подпольник взял» [235. С. 68] – он утащит девку в подполье, где она, проклятая матерью, незримо проживет бок о бок с семьей, пока ее не выдадут замуж в подполье чужое.

Доможириха под полом плачё

Домовой не всегда терзает одиноких женщин. Как и всякая порядочная нечистая сила, он, воспринимая форму человеческих взаимоотношений, может состоять в браке и иметь детей. Женский домовой дух, домаха, доможириха, суседиха, встречается в мифологических рассказах в качестве самостоятельного персонажа[7]. Подобно кикиморе, с которой она порой отождествляется, доможириха связана с прядением, по ночам ее застают у кросен, за прялкой. «Есть, говорят, суседиха-то. На пряснице она прядет. Было раз у меня. Я прясницу не перекрестясь поставила, она села и прядет, а веретешко так выговаривает: жар-р, жар-р. Страшна́я она» [31. С. 103–104].

Показывается она и с детьми – недаром в упоминавшейся выше быличке домовиху застают за укачиванием ребенка. «Мама покойная рассказывала, пятнадцать годов ей было, спала она дома, лежала на полу с матерью и отцом, выйти захотела, а ночь лунная была, и увидела: женщина вся в голубом, волосы черные, коса длинная и прядет. Около ее мальчик сидит, черненький и стриженый, лет четырех так. Она шелохнулась, и в голбец все исчезло» [31. С. 93–94]. Это те самые изредка упоминаемые «дети домового», плачущие невидимки. «Иногда в различных частях жилья слышится – и слышится всегда только одному лицу – плач ребенка: это плачет дитя домового; в этом случае можно покрыть платком то место, откуда слышится плач, <…> и «домовичка», мать, не находя скрытого ребенка, отвечает на задаваемые ей вопросы, лишь бы только открыли ребенка; спрашивать в этом случае можно все, что угодно» [267. С. 154].

Домовиха, как и положено домовым духам, обнаруживает себя плачем, предвещая беду, смерть хозяина дома. «Как в дому несчастье будё, так доможириха под полом плачё. Уж ходи не ходи, уж роби не роби, уж спи не спи, а все слышать будешь. Вот как у меня хозяин-то помереть должон, все я слышала, будто плачет кто, так жалобно. Знамо доможириха цю́ла» [232. С. 210].

А где домовиха, там и кикимора…

Ах ты, гой еси, кикимора домовая

Лучше не вглядываться в темный угол, где без огня, без лучины, бормоча и подпрыгивая, прядет лунную нить кикимора. Ну, как сказать прядет… Больше порвет и напутает. А все потому, что прялку без благословения оставили, вот нежить и пришла порукодельничать. Хмурится, шебуршится – и не понять, то ли в алой, вышитой кике она сидит, то ли это козьи рожки… Не выдержишь, перекрестишься, и кикимора тотчас шмыгнет за печку, начнет ухать и горшками греметь, а за полночь вылезет – детей в люльке щекотать, сонных кур щипать. Из чистого зловредства.

Кикимора, шишимора – сложный, объемный образ, встречающийся преимущественно в русских и белорусских верованиях. Отделить кикимору от образа домового, особенно в его женской ипостаси, довольно трудно, поскольку функционально они схожи. Кикимора понимается как домовиха, злая женушка домового: «Еще говорят, что есть кикимора – жена домового» [161. С. 125], однако часто рассматривается как самостоятельный персонаж: «В каждом доме есть свой домовой и своя кикимора» [215. С. 144]. Но если с присутствием домового мирятся и считаются, то с кикиморой дело обстоит сложнее, по большей части дух она вредоносный и проказливый. Основные реализации образа кикиморы – женский домовой дух, связанный с прядением, и агрессивный полтергейст, выживающий людей из дома.

Но если в традиционном фольклоре кикимора – сугубо домовой дух, то как быть с кикиморой болотной, постоянным персонажем советских фильмов, мультфильмов и сказочных повестей? Действительно, в позднейшей фольклорной традиции, в т. ч. сформированной под влиянием медиа, появляются представления о лесной, водяной, болотной кикиморе. Не стоит упускать из виду, что кикимора — частое наименование для других демонических существ [128. С. 494], вследствие чего происходит смешение с образом полудницы, русалки, лесной бабы, лихорадки, духа болезни[8].

Так, например, в некоторых областях лексема кикимора используется для описания водяных духов: «Кикимора болотная в болоте есть, она людей пугат, воет» [149. С. 112], или лесных, полевых: «В летнее время особая кикимора сторожит гороховища. Она ходит по ним, держа в руках каленую добела железную сковороду огромных размеров. Кого поймает на чужом поле, того и изжарит» [153. С. 58]. Обитают они и в бане: «В бане видели чертей, банных анчуток, кикиморами что прозываются» [234. С. 231]. Что поделать, традиция размывается, да и образ кикиморы сам по себе всегда был очень сложен и расплывчат, и все же следует помнить об истоках. «А может, это и не русалка была? А кто ж тогда? Может, кикимора какая? А-а-а! Не разберешь – нечисть, в общем, какая ни есть» [32. С. 121].

С ходу озадачивает ее странное имя. В слове кикимора присутствует корень *mоr- (смерть), хорошо знакомый славянам и европейцам, встречается он и в имени мары, давящего людей во сне призрака, нечистого духа. «Древнейшее его [домового] имя марб, родственно древневерхненем. mara, англ. nightmare – «кошмар», франц. cauchemar. Отсюда русские кикимора, маруха, как нередко называли злых домовых» [95. С. 413]. Есть версия, что имя кикиморы связано со словом кикать, т. е. кричать по-птичьи, что соотносится с предположением о символической связи кикиморы с птицами, в особенности с курицами [121. С. 176][9], или пристрастием к кике — «рогатому» женскому головному убору и элементу ее образа. Показывается кикимора как «маленькая бабенка в шамшуре [кике]» [153 С. 56], но может обходиться и без нее: «Оделась она по-бабьему в сарафан, только на голове кики не было, а волосы были распущены» [153 С. 55].

Еще одно словечко качица, характеризующее схожего с кикиморой персонажа, зафиксировано в памятнике XIV в. «Златая цепь», в «Слове святого Василия о посте» «пакостная качица» упоминается наряду с «бесом-хороможителем».[10] Она же возникает и в заговоре от злокозненных духов, мучающих скотину. «Он [Михаил Архангел] хочет бить и потребить эту катицу и полунощницу и беспокоюцу, чтобы пар Божий лошадушку эта катица полунощница и беспокоица не бывала и ноцевала и больше не беспокоила никогда» [287. С. 215]. И впрямь, кикимора неоднократно была за этим замечена!

В видимом облике кикимора предстает как девушка, простоволосая баба, или как тоненькая, будто соломинка, малютка – сухонькая старушонка, нагая или покрытая перьями, шерстью. Она уродливая, малорослая, горбатая, хромая, вся во рванье, что является чертой хтонического, иномирного существа [121. С. 467], или же «грязная, вся в саже, в грязи»: не случайно местные номинации кикимора, мара используются по отношению к неопрятным, плохо одетым женщинам [243. С. 51]. Выдают природу кикиморы козлиные рога, которые она кажет из-за печки и пугает детушек [215. С. 143]. Не чужды ей и зооморфные, и орнитоморфные облики: даже кошкой, которую она боится и не любит, оборачивается кикимора [32. С. 126]. Живет она за печью, как домовой, в голбцах и подызбицах [153. С. 54], по скотным дворам и пустым чердакам [164. С. 301], а ночью вылезает проказничать. Водится она и в заброшенном доме, в локальных традициях обитающий в нежилых избах персонаж, отчасти сближаемый с кикиморой, носит имя пустодомка [287. С. 438].

Любимое занятие кикиморы-рукодельницы – ткать, шить, прясть. «Как завидела, что все в избе полегли спать и храпят, она подошла к любимому месту – к воронцу <…>, сняла с него прялку и села на лавку прясть. И слышно, как свистит у ней в руках веретено на всю избу и как крутятся нитки и свертывается с прялки куделя» [153. С. 55]. При этом она сохраняет невидимость: «Заходит [бабка] в хату-то, а прялка крутится – прядет и прядет, и нитка идет. А никого нет, не сидит никто. Как, вроде, само. Прям страх!» [32. С. 125]. Вот только пряжу она рвет, мусолит, спутывает, из-за нее девушки остерегались оставлять прялку или веретено не благословясь, не то Мара «куделю-то и перепортит» [243. С. 51].

Подобная страсть – неспроста. Прядут практически все женские демонические персонажи: кикимора, домовиха, русалка, персонификации дней недели[11], а в Полесье – ходячие покойники [176. С. 348]. Вероятно, здесь мы сталкиваемся с реликтами перешедшего в нижнюю мифологию образа Мокоши – славянского божества, также связанного с женской работой, особенно с сакрализованным прядением. На севере России, в новгородских говорах, нечистого духа женского пола, домовиху, называют мокуша, мокошб [65. С. 395]. Ко всему этому многообразию примыкает схожий образ страшной «мары запечельной» – это еще одна реализация женского домового духа. «Мара волосатая… сидит в дому за печкой. Как всю пряжу не выпрядешь, Мара за ночь все спутат. Ребятам раньше говорили: “Мара с запечка как выйдет и заберет”» [162. С. 67].

Появление невидимки-кикиморы во плоти, как и в случае с домовым, трактуется как предвестье смерти: «Когда привидится она с прялкой на передней лавке, быть в той избе покойнику» [153. С. 55]. Мотив судьбоносного рукоделия характерен для домовых духов, поскольку магический процесс прядения символически связан с рождением и смертью, нитью человеческой жизни [120. С. 17], а потому дух-предок, родовой покровитель, по сути ткет «на роду написанную» судьбу.

«Когда-то я сижу, у меня прясница есь, живцу [необработанная шерсть овцы] пряду, ну, видать, задремала. Я разбудилась, слышу: жжэрр, жжэрр – веретено вертится, огибошна прядет, суседиха. Жжэрр, жжэрр – ведь это надо же эдак-то попрядывать, жэркать. Перед бедой, говорят, это. Каллисту, племянницу, из экспедиции мертвую тогда приплавили» [162. С. 67].

Колобродит кикимора круглогодично, но в некоторых верованиях она описывается именно как сезонный демон, активный в святочный период – тогда же она и прядет. Традиционное занятие кикиморы находит отражение в святочном ряжении: «Старухи на святках являлись на беседу наряженными шишиморами – одевались в шоболки, т. е. в рваную одежду, и с длинной заостренной палкой садились на полати, свесив ноги с бруса, и в такой позе пряли» [162. С. 156]. С кикиморой связаны представления о шуликунах или шушканах, которых она с диким воем и шумом порождает на Святки [128. С. 583]: «Шуликены в святочное время выезжают из проруби на конях в санях. Страшны, востроголовы, изо рта огонь, в руках каленый крюк, им загребают детей, кто в это время на улице» [162. С. 63]. По облику и поведению шуликуны близки к южнославянским караконджулам и греческим каликандзарам — святочным злым духам [226. С. 466]. Чтобы избежать огорчений, нужно было закончить прядение до Святок, иначе нерадивой пряхе «кикимора в кужель насцит» [33. С. 19], а шуликун «насерит в куделю» [18. С. 584].

Изредка отмечается, что кикимора заботится о скотине, холит, кормит ее [164. С. 301], но чаще – мучает и щиплет кур, выдергивает им перья (вероятно, из-за своей архаической связи с домашней птицей), гоняет скот, зверски выстригает шерсть у овец – недаром она представляется «с ножницами в руках» [Там же]. Чтобы кикимора не щипала кур, в курятнике вешают «куриного бога», камень с дырой посередине – кикимора одноглазого [131. С. 39], а чтобы не безобразничала в доме – обрызгивают дом святой водой и крестят все углы и предметы, в том числе и любимую кикиморину прялку, омывают посуду настойкой папоротника [287. С. 224]. На Герасима Грачевника (17 марта) кикимора необъяснимым образом смирнеет, и ее можно изгнать из дома, для этого случая и заговор есть: «Ах, ты гой еси, кикимора домовая, выходи из горюнина дома скорее, а не то задерут тебя калеными прутьями, сожгут огнем-полымем и черной смолой зальют» [151. С. 161].

Но так ли легко избавиться от нее?..

Стучит, гремит кикимора

Образ кикиморы восходит не только к духам рода и божествам судьбы. Согласно народным представлениям, кикиморами становятся заложные покойники — дети, умершие некрещеными [176. С. 225], или проклятые при рождении, похищенные нечистой силой. Кикиморы – это «женщины, унесенные в младенчестве чертями и посаженные на несколько лет колдунами кому-нибудь в дом» [279. С. 218], особенно охотно они селятся в домах, построенных на костях, и нежилых постройках. Так, в одной из бывальщин появляется кабацкая кикимора, сдружившаяся с целовальником[12] и помогающая ему вести дела в кабаке. Здесь это проклятый в материнской утробе человек, который на поверку оказывается красавцем-мужчиной и на прощание является целовальнику в истинном облике:

«Целовальник взял ведро воды, а в другую руку свечку и стал на воду смотреть. Он увидал в ведре свое лицо и с левого плеча – другое лицо красивого человека средних лет: чернобрового, черноглазого, а в щеках как будто розовые листочки врезаны.

– Видишь ли?

– Вижу, какой ты красавец.

В это время кто-то вздохнул и раздался голос:

– Не родись ни хорош, ни пригож, а родись счастлив.

Все пропало. В печной трубе раздался страшный воп и плач» [234. С. 236].

Этот вариант отсылает нас к вопросу о неопределенности пола кикиморы [153. С. 56] – как видно, кикимор тоже бывает, поскольку «сажают» и духов мужеского пола [279. С. 219]. При этом кикиморе, если она понимается как унесенный нечистой силой, проклятый человек, можно вернуть человеческий облик: для этого нужно накинуть на нее крест или крестообразно состричь волосы. Впрочем, как и все похищенные-обмененные, она навсегда сохранит свою полудемоническую природу, выраженную в каком-либо дефекте [138. С. 263].

Всем нам милее образ вредной неприкаянной домовихи, путающей пряжу, будто котенок, но кикимора может представать в ином амплуа. Кикимора всегда обнаруживает себя шумом, даже в ипостаси домашнего духа она стучит, воет и громко прядет, однако в ипостаси полтергейста, шумного духа, обитающего в «нехорошем» доме или наведенного колдунами, она распоясывается не на шутку. В позднесоветском и современном фольклоре подобный феномен известен под именем барабашка. Все новое – хорошо забытое старое, и нарративы, связанные с домовым и кикиморой, переносятся на этот образ [80. С. 138]. Злобная кикимора воет, свистит, шипит, бьет посуду, швыряется кирпичами с печки и луковицами из подполья, тем самым выживая людей из дома [138. С. 261].

Проказит кикимора похлеще, чем в «Паранормальном явлении». По дому летают вещи: «Вот когда сядут ести за стол – и вдруг валенки, лапти, сапоги – все летит на стол с печки. Сушить вот кладут обувь. Летит все на стол. Иной раз даже в суп прилетит, в чашку. А вот никто не видел и не знает. Всё, говорят, в доме кикимора» [59. С. 21], все гремит и скрежещет – хоть святых вон выноси. «И вот, как спать они лягут, в этом доме-то ночью такой тарарам подымается, будто ведра друг об дружку стукаются, переворачиваются. Гром, шум ужасный стоит, что спать невозможно» [165. С. 86].

Такая кикимора поселяется в доме из-за порчи. Напустить ее могут лихие люди, колдуны – в одном рассказе появляется «приколдованная» к мужику кикимора, объединяющая в себе черты других женских мифологических персонажей. «Пришла кикимора приколдована к одному мужику. Мужик в избе, она-то под окошко. [А где она живет, кикимора?] В воде <…> Молодая, волосы длинные. Отец-то заиграл в гармонь, а она и заплясала. Ее-то не видно, но слышно, что пляшет. Подали вино, и вино она выпила. Спрашивают: “Ты отколь приехала?” “Меня Палашка привезла на хвосту у лошади”. Так мужика-то этого вот как ломало: он приколдован к ней» [59. С. 21].

Напускают кикимору и обиженные хозяином плотники или печники – люди, знающиеся с нечистой силой, близкие к колдунам, которым все проклятые и нечистые покойники подвластны [97. С. 54]. Так, например, известно дело о напускании колдуном кикиморы:

«Ко крестьянину к Гаврилу Терентьеву в дом наслал тот Митрошка своим ведовством нечистого духа, а словет нечистый дух по их ведовским мечтам кикимора. И у тово крестьянина Гаврила по Митрошкиной насылке были в дому от нечистого духа многая пакости»[13].

Отомстить можно по-всякому – подкинуть в тайный уголок яйцо и выжить хозяев непонятной вонью, сложить печку так, чтобы в ней беспрестанно выло и ухало – но подселить кикимору изящнее. Если сунуть под матицу свиной щетины, в доме наверняка заведутся черти [153. С. 156], а уж если заговоренную куколку кинуть за печку – то сама кикимора. В доме сразу становится страшно, нечисто, начинает «чудить» и «пугать».

В быличке напущенная кикимора показывалась в облике зайца, быка, собаки, поросенка и даже страшного старика: «Сперва пришел старик, мохнатый, а рук-то нету вот так. Мохнатый стоит» [165. С. 85], избавиться от нее удалось, только когда была найдена спрятанная куколка-ерничинка. При этом кикимора не просто пакостит, но и доводит до смерти. Скорее всего, здесь соединяются представления о порче, накладываемой через куколку человека, и лекане, т. е. предметном вместилище злого духа. «Меня кукла раз в голову тут ударила, может, я из-за этого хвораю… Он умер. Они <…> столб-то выкопали, а там кукла» [165. С. 95–96]. Когда куколку жгли, она в огне «вилась, прискакивала» [Там же].

В другом рассказе кикимора сбегает от невменяемого хозяина, не вытерпев грубого обращения – стало быть, и нечисть можно перенечистить.

«В деревне бабушка рассказывала. Один строился. Очень был нервный. <…> А чего-то не угодил строителям. Они посадили кикимору ему. Кикиморой называли. И вот эта кикимора, как садятся есть (лапти носили, лапти, валенки, онучи) – и все это бросает на стол. Все летит. Как только садятся, и говорят: “Кикимора, садись!” И ничего не безобразничает. А потом жена-то ушла с детьми в баню. А пришел из бани-то, она бросила лаптем в него. Он сбегал в ограду, схватил топор и топором машет во все стороны. “Я тебя, – матерится, – убью! Сейчас, кикимора, я тебя зарублю! Давай уходи!” Гонял-гонял ее и выгнал эту кикимору. И назавтра ей [жене мужика] приснился сон: “Как живешь с таким мужиком?! Чуть мне голову не отрубил!”» [59. С. 21].

Популярны сказки-бывальщины на сюжет СУС 1161 «Вожак медведей и черт», где от кикиморы, овинника, черта и других безобразящих в доме духов избавляются с помощью оставленного на ночь медведя-плясуна. Медведь, принятый нечистью за кошку, всячески ломает кикимору – и та спасается бегством. Устрашенная кикимора возвращается спустя время и интересуется, жива ли еще «кошка», на что ей отвечают: «Кошка жива и котят принесла!» После этого она клятвенно обещает в доме не показываться [164. С. 300–301].

Так-то – и проказят неспокойные духи не только в избе.

Черный кот, старый овинник

Всюду должен быть свой покровитель. Оттого в народном сознании и возникают духи хозяйственных построек, появляясь в результате дробления синтетического образа домового – амбарник, овинник, гуменник, рижница, – но зачастую опасные, недружелюбные. Чем дальше от дома, тем страшнее черт! Представления о банной и овинной нечисти распространены преимущественно в русских верованиях и не характерны для других славянских традиций [40. С. 137].

Хозяйственные постройки, пусть и находились в пространстве села, близко к человеку, слыли нечистыми местами. В нынешние времена в деревнях их почти не осталось, но раньше повсюду стояли «чудовища с разинутой черной пастью» [153 С. 49]: мрачные, громоздкие овины и гумна – помещения для обмолота и сушки снопов, в центре которых располагалась огромная печь без трубы. В одиноко стоящем овине по ночам собиралась чертова кодла: черти, русалки и мертвецы, и потому спать там, не попросившись на постой у овинника, было страсть как опасно.

На Святки нечистая сила подстерегала гадальщиц возле амбара и овина, куда те ходили «слушать». Бежала за ними свиньей, угрожая задавить, катилась самоходной огненной печью: «За людьми-то железны печки бегали <…> Бежала печка за девкима» [31. С. 151] – или коровьим задом: «Ворожили, говорят, девки, очерчивались, молитву читали, да не поспели убраться. Один только от коровы зад из-под овина выскочил да за ними. Они забежали в дом. Женщина одна квашонку творила, сунула ее в порог – тут это и рассыпалось» [59. С. 94].

По мере размытия мифологической традиции вера в гуменника, охраняющего гумно, почти совсем исчезла [112. С. 84], но некоторые сведения о нем сохранились. «В овине овинник живет, зайдешь туда, он тебя в каменку запихает» [162. С. 157]. Страшный овинник, подовинник или гуменник живет в самой яме под сушилом, показывается он в виде зверя, огромного черного кота или пса с горящими глазами, или «ровно человек, но с рогами и шерстнатый» [287. С. 372], в его облике есть что-то огненное: «Он с гумна на гумно перебегал. Черный, лохматый, мохнатый. Как повернет башку – как огнем» [162. С. 67]. Нередки случаи, когда овинник принимает вид хозяина овина, пусть даже и покойного – и тогда «овинянник покойником из пазухи овина кажется» [164. С. 293]. Существует и женская ипостась овинного духа – рижная баба, ригачница. «Рижная баба сидит, волосы длинные. Вот сосед пошел однажды, да не вовремя. Там рижница рожать собралась. У ней муж есть. Он говорит: “Я закрыл дверь и ухожу. А второй раз прихожу, а рижник говорит, ты хорошо сделал, что мою жену не тронул, и я тебе ничего не сделаю”» [162. С. 66].

Как и огонь, овинник представал непостоянной, двойственной стихией. Бытовало мнение, что овинник – добрый дух [217. С. 373], помогающий сушить снопы и следить за огнем, но чаще он изображался опасным, мстительным демоном, жестоко наказывающим за неподобающее поведение. Из страха перед овинником крестьяне опасались ходить в овин поодиночке, тем более в неурочное время.

«В Брянских лесных местах <…> рассказывают такой случай, который произошел с бабой, захотевшей в чистый понедельник в риге лен трепать для пряжи. Только что успела она войти, как кто-то затопал, что лошадь, и захохотал так, что волосы на голове встали дыбом. Товарка этой бабы, со страху, кинулась бежать, а смелая баба продолжала трепать лен столь долго, что домашние начали беспокоиться. Пошли искать и не нашли: как в воду канула. Настала пора мять пеньку, пришла вся семья и видят на гребне какую-то висячую кожу. Начали вглядываться и перепугались: вся кожа цела, и можно было различить на ней и лицо, и волосы, и следы пальцев на руках и ногах» [153. С. 50–51].

Разгневанный овинник мстит людям за оскорбление, поджигая овин. «В овинах живут овинники, которые имеют вид старика. Однажды крестьянин деревни Острова пошел сушить овин, видит – у теплины сидит овинник и печет картофель! Мужик сотворил молитву и ожигом (палкой, которой шевелят огонь в теплине) хватил нечистого наотмашь. Овинник побежал и с угрозою произнес: “Я тебе припомню!” На другой день овин и сгорел» [164. С. 292].

Между тем в жутком образе пиромана-овинника проглядывает его изначальная связь с духами рода. На материале вятских быличек видно, что овинник принимает облик огненного змея или «огненного снопа» и в таком виде посещает женщин, тем самым отождествляясь с фигурой змея. Вероятно, это связано с архаическими общеславянскими представлениями о змеином духе – покровителе родового огнища [19. С. 226], этим легко объяснить огненную, змеиную природу овинника. Поэтому его задабривают, устраивают подношение на осенние «овинные именины», связанные с началом и завершением работ в овине – Феклу Заревницу (24 сентября), Воздвиженье (27 сентября), Покров (14 октября) [287. С. 373].

В ипостаси защитника он укрывает от нечистой силы молящего о помощи человека. Подобные сюжеты связывают как с овинником, так и с банными духами, спасающими «постояльца» от чертей и мертвецов. «Сошлась раз бесёда. А тут как раз старуха перед этим помри. И стали холостые дразнить одного парня: явится к нему старуха. А он всё смеялся. Вышел он с бесёды, старуха и пристань к нему. Так он бежит от нея, а она за ним. Взмолился он тут овиняннику. Так он, батюшка, вышел, да со старухой до самых петухов дрался, а парня сберег» [274. С. 327]. В другом рассказе гуменник защищает забежавшего к нему мужика от жуткого упыря-еретика со «стальными зубами» [164. С. 297].

От овинника и банного духа можно отделаться, потянуть время до первых петухов, подробно пересказывая глубоко мифологичную, утомительно долгую процедуру подготовки льна к прядению и его последующих трансформаций – это популярный в фольклоре мотив «житие растений». «Вот сначала [лен] пашут, да пашут, да пашут, боронят да боронят. Потом его сеют, да сеют, да сеют. Потом он всходит, да всходит, да всходит…» [162. С. 61] Умной падчерице в сказке-бывальщине удается избавиться от овинника, пока он бегал то за одной, то за другой свадебной штучкой, но нерасторопную мачехину дочку он «у’пролубь засадиу у’верх ногами» [224. С. 544].

С нежитью, обитающей в нежилых постройках, связан интересный мотив наказания праздно шатающихся смельчаков, причем расправа над ними сопровождается речевыми формулами «Луку гну в дугу» [162. С. 59], «Толку я Луку на мелку муку» [161. С. 126] и проч. «Запохвастал Кузька в овин сходить. Пошел в овин, да нечистая сила: “Кузьку мну, Кузьку тру, Кузьку в три раза загну, Кузьку в короб складу”. Задавила нечистая сила – овинник» [166. С. 11]. На Русском Севере зафиксированы отрывочные представления о хозяине амбаров – амбарнике [287. С. 14]: в них он тем же манером губит забравшегося ночью в амбар шутника. «А утром открыли анбар, а тамотки того мужика скрутило. Отдельно ножки, руцки, головка, все как девки слышали» [162. С. 66].

Если в овинах и амбарах творятся такие ужасы, то как же спасаться в ночной бане?..

Вот твоя рожа, а вот женина кожа

Страшная баня «на болоте рублена, по сырому бору катана, на лютых зверях вожена, на проклятом месте ставлена». В ней, черной и сырой, нет икон, при входе туда снимают крест – иначе банный убьет. По ночам там парится банная нежить, из грязной воды и последа народившаяся, да черти и мертвецы с ближнего погоста. Представьте – курная баня на сваях, точь-в-точь изба-домовина Бабы-Яги, стоящая у реки или на задах: идти до нее ночным садом, где поджидающая мертвецкого пара нежить отирается, а потом еще и шарахаться в банной тьме. Скрючишься в три погибели, волосы распустишь, уж и сама на обдериху похожа – и все ждешь, как бы кто не ошпарил кипятком, не прыгнул на спину, чтобы в кровь изодрать… Проворонишь урочный час, тотчас зашипит-заскрежещет под полком черный котище, да и званые черти тут как тут – вон в окошко стучатся.

Русская баня служила местом избавления от нечистоты телесной и духовной, ей приписывали чудодейственные, лечебные свойства, к тому же она являлась неотъемлемой частью родильной, свадебной и похоронной обрядности [121. С. 30]. Оттого-то в ней, связанной с культом предков, и обретались покойники и духи… В ночной бане можно не только увидеть черта, но и научиться колдовству, прыгнув в пасть огненного зверя, и погадать на жениха. Да, большинство страшных гаданий связаны с баней – пограничным локусом, где осуществляется связь с иным миром: полночью, в зеркале, отчаянным гадальщицам показывается нечистый в облике суженого. Залюбуешься на жениха, не успеешь зачураться – черт выйдет из зеркала и задушит.

Как и в нежилой избе, в бане легко нарваться на чертей и мертвецов, парящих в ночи свои косточки[14]. «У моего двоюродного брата в бане черти мылись <…> Он из клуба шел, услышал, что гремит в бане что-то, заглянул, а там такие волосатые с хвостами» [31. С. 116]. Оттого-то ночью туда и носа совать не стоит – нечисть растерзает.

«Один бесстрашный тоже в баню пошел, да долго оттуда нейдет. Пошли к дверям звать его, а его не пускают. Стали в дверь стучать, а ему только больнее от этого. Зовут его, а он и говорит: “Вот, – говорит, – мне сейчас гроб делают”. И слышат снаружи, что в бане пилят и стругают, и топором стучат. Он кричит: “Вот теперь, – говорит, – заколачивают”. И слышно, как гвозди вбивают. Утром вошли, а он мертвый в гробу среди бани» [234. С. 230–231].

На Святки, в дни страшные и нечистые, в бане веселится еще более кровожадная публика, всевозможные святочные демоны. В рассказе из Калужской губернии упоминаются святочницы, которые «колупают» сунувшихся в баню девок. «Вырвались девки кое-как из бани, побежали, а святочницы за ними, рвут куски мяса, то у одной, то у другой…» [214. С. 123] – но от них удалось избавиться, рассыпав на пути нечисти бусы.

И все же постоянный обитатель бани – еще страшней.

Банный хозяин, нечистый дух банник, баенный, встречается в русской и белорусской традициях. Банный черт – злющая нежить, и, в самом деле, по злобе своей он куда ближе к черту, чем к духу места. Иногда происходит отождествление домового и банника, поскольку баня воспроизводит устройство дома, и в ней мы сталкиваемся с отдельной реализацией образа домашнего духа, предка-родоначальника, включенного в семейную обрядность, – правда, сниженной. «Да, там уж домовой хозяйничает в бане-то, это уж после двенадцати часов ночи» [161. С. 88]. В некоторых областях парятся дома, в просторной печи, но и там не скрыться от козней банника: «Раз женщина в деревне Иванкине вечером залезла в печку попариться, а в избе никого не было. Банный пришел и так крепко приколотил заслонки, что потом еле отодрали. Женщину выволокли из печки чуть живую» [218. С. 291].

Выглядит банник как страшный старик [225. С. 87], «мужчина черный, лохматый» [164. С. 275] – он нагой, либо мохнатый, с длинными когтями, в грязи и прилипших листьях от веников. У него «голова большая, борода зеленая» [165. С. 84], «сам он весь из шерсти, лица, рук, ног нет» [31. С. 116]. Для банных духов характерны зооморфные облики, самый частый – кошка, но при этом чудовищный банник, у которого вместо рук и ног «лапы с ужасными когтями», в быличке представляется то «огромною лягушицей», то собакой [164. С. 277]. Подобно домовому, банник обитает за печкой – каменкой, или под полком.

Основной пласт рассказов посвящен тому, как в бане пугает. «Один мужик пошел с бабой в баню. Вдруг кто-то застукотал на вышки. Они спугались и пошли на вышку благословясь, а там никого нет. Они спустились и опять стали мытце. Вдруг закричало нерусским голосом: “Уходите скорея, а то заем!” Мужик да баба побежали домой голы» [287. С. 30]. Сердитый банник страшно хрипит, воет из-под каменки, швыряется камнями, плещется кипятком, напускает угар, запаривает до полусмерти тех, кто нарушает главный запрет – не ходить в баню после захода солнца, в полночь или после третьего пара, когда черти моются. Нечистый придушит, а скажут – запарился. «Банник зол, истязует и замучивает до смерти, особенно по ночам на праздники и в Святки» [164. С. 274]. Из уважения к хозяину в бане старались не шуметь и лишний раз не гневить его: «В бане с бабы, которая бранила и посылала своих детей к черту, байнушко сорвал кожу с ног до головы» [87. С. 194].

Немудрено, что с банником и обдерихой связаны самые мрачные сюжеты: про содранную кожу, запиханный под печку освежеванный труп и чаны, полные крови. «Пришли – вот ён в этом жолобу втиснутый ляжить. Целый жолоб крови. И няживой» [164. С. 279]. Вот уж в самом деле кровавая баня… Бывает, пойдет человек в баню, парится-парится, а когда придут ломать дверь, то обнаружится, что мясо уж лежит в каменке, а кожа на каменке [59. С. 23], или от нарушителя остается только «шкура» на печи, которую повесил сушиться банник [165. С. 81–82].

Причем в чувстве юмора ему не откажешь, свежует банник жертв с шутками-прибаутками.

«Муж с женой в баню пошли. Только муж помылся да и хочет идти, жену кличет, а та не хочет: легла на полок парится. Вдруг у окна черт закричал по-павлиньему. Муж-то выбежал и вспомнил вдруг про жену, бежит назад, а уж его не пускает нечистый-то. Одну женину шкуру ему в окошко кинул. “Вот, – говорит, – твоя рожа, а вот – женина кожа!”» [234. С. 230], или: «Пришел [мужик] в баню, донага разделся, плеснул воды на каменку, а ему голос говорит: “Давай жарчая – обдирать будет ловчая”. Ой, как мужик тот побежал из бани, а то не успел бы: нечистая сила его и уморила» [59. С. 23].

Чтобы хоть как-то умилостивить банника и избежать скорбной участи, при входе и на выходе из бани ему кланялись и благодарили за баньку, оставляли воды на донышке, веник и кусок мыла, а также закапывали или резали у входа в баню черную курицу [287. С. 36] – идеальное подношение любому нечистому.

Банник, как и все домашние духи, участвует в девичьих гаданиях. Когтистой лапой ударит по заду – к худу, погладит шерстяной ладонью – к добру. Но у него непременно нужно попроситься, нельзя гадать без разрешения банного хозяина: «Дедушка-банничок, можно у тя погадать?» [59. С. 22] – спрашивают девицы, входя в баню. В одной бывальщине он наказывает незадачливую гадальщицу и вместо золотых колечек пребольно насаживает ей на пальцы кольца железные – рукой не пошевелить [216. С. 130]. Так-то нечисть по пустякам беспокоить!

Помимо прочего, есть любопытное представление, что банник, как и положено всем чертям, владеет нечистыми сокровищами: неразменным рублем, который можно обменять на черного кота, и даже шапкой-невидимкой. «В Тройчине Кадниковского уезда есть поверье, что если кто желает быть невидимым, тот должен во время Христовой заутрени прийти в баню и найти там банника, который в это время обыкновенно спит, снять с него шапку и бежать с ней как можно скорее в церковь. Если успеешь добежать до церкви прежде, чем банник проснется, то будешь обладать шапкой-невидимкой, иначе же банник догонит и убьет» [217. С. 353].

Кузьку гну, в шайку кладу

Женский банный дух, обдериха, банница, встречается в севернорусской традиции. По имени нетрудно догадаться об основном обдерихином занятии – в кровь исцарапывать моющихся в бане людей, сдирать с них кожу: «Пришли люди к бане, зашли в нее и увидели на полу вместо людей две человеческие кожи лежат. Значит, мать с дочерью чем-то обидели баенку, и она с них шкуру-то и сняла» [161. С. 113].

В соседних традициях, граничащих с русской на Севере, имеются схожие представления о банных духах – это, например, банник пывсянса или банная бабушка гурэнька у коми-зырян, с которой также связаны мотивы людоедства, сдирания кожи и похищения детей. «В бане сидит банная бабушка, она всей баней руководит. Сама она страшная, вся черная и лохматая. Сидит в углу, в бане, глаза красные, как угли горят. Нельзя в баню ночью ходить, насмерть загрызет» [68. С. 36].

Из родильной крови и грязи возникает обдериха. Заводится она в бане после того, как там родится ребенок, причем обдерих может быть несколько: «Сколько вымыто, как родились, столько и обдерих» [162. С. 38]. Вероятно, это объясняется тем, что в образах банника и обдерихи сохраняются отголоски образа мифологического покровителя, связанного с родами и родовспоможением.

Обдериха на диво страшна – у нее и «зубы-то длинны, глаза-то широки» [162. С. 58], «во лбу один глаз» [84. С. 36], кое-где даже проглядывает сходство с обликом водяницы: «На полке баба сидит, зеленоватая такая вся, и волосья чешет, длинные да зеленые» [161. С. 109]. Отмечается ее иномирная растрепанность, волосатость: «Черная женщина с растрепанными волосами пугает в черной бане» [161. С. 113], «сидит девка волосата», «космата баба» и проч. [166. С. 12]. Чаще она является людям в зверином обличье: «Обдерихи волосаты, только в бане покажутся собакой или кошкой» [166. С. 14]. Черная кошка, как вы могли заметить, излюбленный облик домашней нежити. И впрямь, чем как не кошачьими когтями драть кожу?.. В этом они с овинником солидарны.