История Древнего мира. От первых империй до падения Рима

Глава 43

Мандат Неба

Хотя Ву был первым царем Чжоу, именно Вэнь (который умер до окончательного покорения Шан) очень скоро стал символом начала новой династии. Много позднее Конфуций заметит, что музыка, под которую император Вэнь праздновал свои победы, была прекрасной и безупречной – а вот музыка победы императора Ву, «хотя и была прекрасна, не была безупречной»[1]. Дикое опустошение столицы Шан было опасным нарушением императорской божественной власти.

Никто не желал возвращения Шана, но новой династии Ву требовалось тактичное и осторожное оправдание. В начале своего правления, говорит нам Сыма Цянь, Ву приносил жертвы небесам, чтобы загладить злодеяния последнего правителя Шана; он «отложил в сторону щиты и боевые топоры, сложил оружие и распустил солдат, чтобы показать всему миру, что больше не будет пользоваться ими»[2]. Установившийся мир должен был компенсировать агрессию при его вступлении на престол.

Кроме этических соображений, это было обусловлено также и практической необходимостью. Ву приходилось править, используя влияние и такт. Царь Шана не смог победить объединенные силы феодалов, и Ву также должен был считаться с фактами: он правил царством, полным сильных личностей, которые были бы против автократического правления. Сыма Цянь говорит о «Правителях Девяти Земель» – знати, которая правила собственными территориями, сохраняя лишь лояльность царю. Но знати было гораздо больше, чем девять человек. «Книга церемоний», написанная несколькими веками позднее[3], насчитывает в начале периода Чжоу 1763 отдельно управляемые территории [4].

Надписи на вручаемых подарках, свидетельствующих о лояльности, демонстрируют сложную пирамидальную структуру государства с пятью официальными рангами. На самом верху стоял царь Чжоу, затем шел второй ранг – владетельные феодалы, контролировавшие отдельные княжества, за ними следовали еще три ранга знати, обладавшие меньшими территориями и силой [5].

Многие историки называют этих знатных господ «феодальными владетелями». Царь Чжоу все-таки обладал некими правами во всей стране; он не «владел» китайской землей, как владели ею средневековые феодалы, но он обладал правом правильно ею управлять. Это право администрирования он передавал своей знати в обмен на ее лояльность – и (когда необходимо) военную поддержку. Когда царь Чжоу делал феодала своим «ленником», тому не давалась земля в подарок; вместо земли ему давали подарки, символизирующие, что царь Чжоу награждает его долей священной власти. Чаще всего эти подарки были бронзовыми сосудами с надписями. Подарок из бронзы символизировал и богатство, и власть: достаточно власти, чтобы контролировать шахтеров, которые добывали из земли металл, ремесленников, которые отливали металл в форму, и жрецов, которые надписывали сосуд [6]. Положение на самом верху властной лестницы Чжоу определялось церемониальными сосудами – Девятью Котлами, которые всегда перевозились в новую столицу Чжоу.

Существует большая разница между таким видом «феодальных» отношений и феодализмом, возникшим в более поздние времена. Во-первых, более поздние феодальные лорды действительно владели землей, а не просто обладали моральной властью над нею. Моральная власть могла исчезнуть необычайно быстро. Сам Ву вынужден был опираться на расположение своего двора, чтобы тот поддерживал его власть. «Чтобы обеспечить поддержку Неба, – говорит он одному из своих младших братьев вскоре после получения трона, – …мы должны выявить плохих людей и убрать их… День и ночь должны мы награждать и ублажать людей, чтобы обезопасить свои западные земли»[7].

Ву также делал все, чтобы выказывать уважение религиозной власти, которую до него имел Шан. Он перевел свою столицу в двойной город Фэн и Хао, разделенный рекой Фэнхэ; но он назначил сына свергнутого Чжоу одним из своих вассальных князей, отдав ему своей властью центр старой территории Шан. Согласно Сыме Цяню, этому сыну, Лу-фу, были отданы под управление старая столица Инь и окружающие ее земли, потому что «Инь уже была успокоена, а [ситуация] не была еще ясна». Ву также назначил двух своих младших братьев «помогать» экс-принцу, дабы быть уверенным, что Лу-фу правильно себя ведет[8].

Как только Ву умер, сразу стала явственной шаткость его власти. Сын Ву был еще мал, поэтому его брат Тань стал править в качестве регента. Почти сразу же два брата, которые, как предполагалось, будут присматривать за Лу-фу, организовали вооруженное восстание на территории старого Шана. Они намеревались посадить на трон Лу-фу в качестве своей марионетки.

Тань заручился поддержкой армии и подавил восстание превосходящими силами. Лу-фу погиб во время сражения, как и один из братьев; затем Тань сделал все, чтобы сломить оставшееся сопротивление Шан, выслав наиболее непослушных жителей Инь в другие части империи [9]. Довериться духовной власти Шан было попросту слишком опасно.

Западное Чжоу

Древние летописи рассказывают нам, что после семи лет правления Тань добровольно отошел в сторону, снял с себя обязанности регента и вернул бразды правления теперь уже взрослому царю Чэну. Вероятно, он действительно это сделал. С другой стороны, такая передача короны еще более запутала проблему утверждения власти в Чжоу[10]. Молодой царь Чэн получил власть только потому, что его отец был цареубийцей. Когда Тань, человек, которого славили по всей стране как за мудрость, так и за добродетель, добровольно передал ему власть, положение Чэна получило другую основу [11]. Добродетельный человек отдает власть только еще более добродетельному человеку – и этим человеком оказался Чэн.

Тань оставался рядом на должности одного из министров молодого царя. Как «князю Чжоу» ему приписывают организацию в китайском государстве действенной административной системы – вероятно, возникшей впервые. Задачи этой системы включали правильный надзор за землей, сбор налогов, назначение чиновников и организацию других государственных мероприятий. Но самым важным делом «князя Чжоу» было сведение всех церемоний, принятых при царском дворе, в единую книгу ритуалов. Если царю Чжоу удавалось править без постоянного использования своей армии, позволявшей держать мятежников в узде, его священное право все равно нуждалось в постоянной демонстрации. Ритуалы, которые окружали его, были внешним проявлением его моральной власти, видимой тенью, отбрасываемой его незримым правом править.

Установив свою власть в центре царства, Чэн теперь должен был заботиться о его окраинах. Ведь никакая книга ритуалов не могла убедить людей, которые жили в дне или больше езды верхом от столицы, что царю Чжоу следует подчиняться. Это могло быть достигнуто только силой.

Восточная часть империи, вероятно, являлась самой неспокойной – туда были переселены остатки недовольных сторонников Шан, за которыми требовалось постоянно следить. Поэтому «князь Чжоу» построил на востоке, в стратегической точке, крепость; она должна была также охранять переправу через реку Хуанхэ, которой могла воспользоваться неприятельская армия, и защищать с востока подходы к столице Чжоу [12]. Эта крепость стала центром нового города Лоян[13].

Затем Чэн послал своих братьев строить подобные укрепления на других концах своих владений. Это имело дополнительное преимущество – убирало родственников царя из столицы, подальше от попыток отобрать у него корону. В результате внешние земли царства Чжоу превратились в кольцо владений, каждое из которых управлялось царским родичем. Самыми крупными из них были Цинь, Вэй, Лу, Ци и Ень; древняя столица владения Ень располагалась на месте современного Пекина.

Чэн вел нескончаемые войны, чтобы удерживать границы своей империи в безопасности от племен, которые жили за ее пределами и не признавали его власти. Но он тщательно увязывал применение этой силы со своим священным правом на царствование. «На Мандат Неба не следует слишком полагаться», – говорит он своим последователям, готовясь к завоевательной кампании на востоке; быть может, он и получил право царствовать благодаря своим добродетелям – но небо не позволяло ему расслабиться и ждать, пока все узнают об этом.

Насколько мы знаем, Чэн был первым китайским царем, который использовал это выражение – «Мандат Неба»[14]. Мандат Неба давал Чэну право применять оружие; его успех в борьбе продемонстрировал реальность Мандата Неба. Еще один пример циклического доказательства, которое мы уже встречали раньше.

Чэн умер примерно в 996 году до н. э., после тридцати лет правления; трон занял его сын Кан. Под руководством его главнокомандующего северная граница царства была отодвинута еще дальше. Армия Чжоу выступила против северного племени, известного как гуйфан, и силой подчинила его себе. «Я захватил 13 081 человека, – хвастался генерал, – лошадей, 30 колесниц, 355 волов и 38 овец»[15].

Это звучит больше похожим на ассирийское хвастовство, чем все, что мы слышали до сих пор, – судя по всему, так оно и есть. Но на окраинах империи Мандат Неба должен был поддерживаться вооруженной силой. Сын Кана, Чжао, который взошел на трон примерно в 977 году до н. э., последовал примеру своего отца и запланировал еще одну военную кампанию – на этот раз на юге. Видимо, его вдохновила на это комета, которую посчитали счастливым предзнаменованием.

Но комета обманула. «Шесть его армий были потеряны, – сообщают нам «Бамбуковые анналы», – и царь умер»[16]. Запись Сымы Цяня немного более осторожна:

«Во время царя Чжао зависимость правительства от царя ослабела, царь Чжао предпринял инспекционную поездку на юг и не вернулся… О его смерти не было сообщено феодальным владетелям; было запрещено говорить об этом. Они возвели на трон сына Чжао»[17].

Едва ли это может удивить: смерть Чжао предполагала, что в итоге Мандат Неба его не защитил, и лучше было скрыть это от подвластных ему князей.

С исчезновением «шести армий» (основное царское войско, располагавшееся в столице) сын Чжао, Му, вскоре обнаружил, что ему нужно как-то продемонстрировать свой Мандат, чтобы править от его имени. Он планировал использовать оставшиеся силы против еще одного северного племени, Чуань-Цзун[18], но аристократы внезапно запротестовали. Му был извещен, что Мандат Неба не распространялся настолько широко, а империю следует рассматривать как луковицу с пятью слоями:

«Внутри царства – это территория на содержании, сразу за территорией на содержании расположена предупредительная территория; за ней находится подчиненная территория; затем укрепляющая территория; а затем уже начинается дикая территория»[19].

На каждой из этих территорий действие Мандата последовательно снижалось; эта зависимость отражалась в роде приношений, отсылаемых в столицу жителями этих земель. Центральная область, территория на содержании, должна была поставлять ежедневную дань, предупредительная область поставляла ежемесячную дань, подчиненная область – сезонную дань. Два внешних кольца царства имели еще меньшую зависимость: укрепляющая территория отсылала взнос раз в год; дикая территория оказывала уважение каждому царю лишь однажды – на его похоронах. Племя Чуань-Цзун находилось на дикой территории, и Мандат не указывал, что с ними нужно обращаться так же, как с людьми в центре царства. Нападение на них аристократы посчитали бесполезным.

Му принял это к сведению и «помирился» с Чуань-Цзун – вместо того, чтобы вести против них кампанию, он предпринял царское путешествие на север и привез назад подарки: «четырех белых волков и четырех белых оленей». Но на хвосте этой истории есть жало: «С этого времени, – заканчивает Сыма Цянь, – все, жившие на дикой территории, прекратили приезжать для демонстрации уважения царю»[20].

Циклическая суть Мандата вернулась и обвилась вокруг ног Му. Мандат оправдывал войну: царь имел священное право защищать свою богом данную власть. Но поражение в битве сеяло сомнение по поводу самого Мандата. Чтобы сохранить его, монарх мог только идти на войну с абсолютной уверенностью, что он победит. Поступив так, как поступил, Му усилил свою власть в центре царства, где его двор выполнял ежедневные ритуалы, определявшие его освященный статус, – но ценой за это было ослабление окраин своей империи до того, как они оторвутся совсем.

Глава 44

Война Бхарата

Пока цари Чжоу договаривались с окружающими племенами, народ Индии просачивался сквозь северные, уже освоенные земли. Смешанный народ ариев-хараппанцев уходил все дальше и дальше от Инда и теперь жил в земле, расположенной восточнее современного города Дели, между северным течением Ганга и его притоком, известным как Джамна. В «Махабхарате», более позднем собрании мифов, которое, вероятно, сохранило более ранние традиции, царь Сантуну безумно влюбляется в богиню Ганга и женится на ней; это очень похоже на эхо прихода ариев в долину реки Ганг.

Мы немного знаем о людях, которые жили тут до появления ариев. «Ригведа» ссылается на народ, называвшийся даса, который жил в укрепленных городах, разоренных наступающими ариями; на людей, которые стали слугами завоевателей. Даса иногда интерпретируют как намек на хараппанцев, но это сомнительно, так как хараппанские города распались до продвижения ариев. И если «дасью» имеют отношение к местному населению долины Ганга, укрепленные города являются анахронизмом; они были деревенскими жителями.

Наиболее вероятно, что даса – это общее название для других племен, столкнувшихся с ариями во время их расселения; некоторые даса могут даже быть ариями, которые мигрировали отдельно в другие части Индии [21]. Арии сражались с даса так же, как те сражались друг с другом. Похоже, что арии также время от времени женились на их девушках, так как родственные формы даса и даха всплывают в именах легендарных арийских царей. Тут нет простого расового разделения между ариями и другими народами – просто воинственные кланы, двигающиеся на восток, неизбежно требуют себе земли, зачастую за счет других ее жителей.

Между 1000 и 600 годами до н. э. плодородные земли вокруг Ганга были заняты тропическими лесами и болотами и покрыты густой спутанной зеленью [22]. Самые ранние легенды об этих лесах населяют их злобными демонами – но это не обязательно означает, что племена, жившие там, оказывали яростное сопротивление вновь прибывающим ариям. Лес был врагом сам по себе. Деревья надо было вырубать людям, непривычным к такой работе. Корни, толще и глубже, чем они видели когда-либо, нужно было выкапывать из земли. Ядовитые змеи и незнакомые животные таились в темных чащобах.

Но воинственные кланы продвигались вперед. Железо, ранее использовавшееся преимущественно для изготовления оружия (клинков и наконечников стрел), теперь оказалось полезным для топоров и плугов. В «Сатапата Брахмана» (одном из прозаических комментариев к поэтической «Ригведе», сборнику священных поэм, появившемуся между 1000 и 700 годами до н. э.) мы находим живое описание бога огня Агни, распространяющего на восток пламя, поедающее леса; более чем вероятно, что это описание активной очистки от толстых деревьев при помощи огня [23].

За несколько веков леса были уничтожены. В долине, где когда-то находились нетронутые леса, медленно создавалась оседлая земледельческая жизнь, которая стала нормой в долине Инда, она концентрировалась вокруг деревень и малых городов с окружающими их полями.

А затем разразилась великая война. Она шла на территории между северным участком Ганга и самым восточным участком Инда, как раз южнее гряды Гималайских гор, на равнине, известной географам как Индо-Гангская равнина.

Хотя исторические подробности этой войны затерялись во времени, более поздние поэмы отразили ее в «Махабхарате» как эпическое событие – точно так же, как Гомер обессмертил Троянскую войну, переслоив древнюю правду приметами и обычаями своего собственного времени [24]. Согласно «Махабхарате», война вспыхнула из-за очень сложного клубка генеалогических противоречий[25]. Царь клана Куру умер без потомства – это означало, что царская линия почти пресеклась. Остававшимися членами царской семьи были только царица-мать, две бездетные жены умершего царя и его старший брат Бхисма. От Бхисмы, однако, толку не было, так как несколько лет назад он дал торжественную страшную клятву оставить все претензии на трон брата, а также вторую торжественную клятву – сохранять целибат.

Арийские кланы Индии

При таком раскладе царица-мать решилась на радикальные меры, чтобы сохранить семейную линию. Она вызывает великого аскета и святого по имени Вьяса – мистического мудреца, который известен также как Кришна, «из-за его темной кожи»[26]. Когда Вьяса приходит, царица-мать просит его об одолжении: она хочет, чтобы он сделал беременными обеих ее невесток, чтобы они могли родить царских наследников[27].

Вьяса согласился переспать со старшей невесткой. («Если она не возражает против моего тела, моей внешности, моего одеяния и моего запаха», – заметил он между прочим.) Принцесса закрывает глаза, покоряется и «в должное время» рожает сына и наследника трона. Но младенец, которого назвали Дхритараштрой, оказывается слеп.

Царица-мать, вовсе не желающая получить слепого царя, посылает Вьясу ко второй невестке; в должный срок та тоже рожает ребенка, сына по имени Панду. Чтобы обеспечить резерв, царица-мать попросила старшую невестку пойти к Вьясе во второй раз, чтобы она имела еще одного сына для поддержки царской линии. Но принцесса, помня «отвратительный запах» Вьясы, посылает вместо себя свою служанку. Девушка беременеет и рожает третьего ребенка Вьясы – мальчика по имени Видура.

Теперь есть уже три сводных брата, продолжателя царской линии. Все трое выращены их дядей, принявшим обет безбрачия Бхисмой, который учит их управлять царством. Видура вырос и стал одним из великих мудрецов; Панду преуспел в стрельбе из лука; а Дхритараштра, несмотря на слепоту, вырос необычайно сильным, и именно его назначают наследником трона Куру.

Этот миф описывает индийский клан Куру в момент перехода от кочевой жизни, при которой сообщество воинов следило за благополучием клана, к иерархической идее наследования, где один человек в клане может настаивать на своем преимущественном праве на власть перед остальными. Переплетенная генеалогия трех братьев показывает культуру, в которой присутствует идея прямого царского наследования, но она еще беспорядочная. Структуры царского рода только еще начинают разбивать старые кровные взаимоотношения внутри бывших кочевых племен, и переход власти от отца к сыну – как в дни Этаны – был еще достаточно нов, чтобы требовать сверхъестественного вмешательства, как показывает следующая глава этой истории.

Дхритараштра, слепой старший сын, женится на преданной красавице по имени Гандхари, принцессе из клана Гандхара на севере. Она хочет иметь сто сыновей, чтобы царская линия ее мужа навсегда осталась в безопасности. Поэтому она обращается к своему свекру Вьясе, который опять появляется на сцене, и использует свое влияние, чтобы получить сверхъестественную беременность, которая продлилась бы два года. Когда ребенок Гандхари наконец рождается, он оказывается гигантом; Вьяса разрезает его на сто кусков, и все они становятся детьми. Практически эти сыновья одного возраста, но признанным «старшим сыном» и очевидным наследником становится Дурьодхана.

Тем временем второй брат, Панду, тоже женится. Идя дальше старшего брата, он женился сразу на двух принцессах из двух различных соседних кланов, Яду и Мадра. Его старшая жена родила сына Юдхиштру. Из-за двухгодичной беременности Гандхари этот сын родился до гиганта Гандхари; так что Юдхиштра также может претендовать на звание старшего царского наследника в семье.

К несчастью, Панду чуть ранее был наказан импотенцией через проклятие вспыльчивого мудреца. Это предполагает, что кто-то еще тайно вошел к его жене – и много раз, так как позже она родила еще двух сыновей, а младшая жена Панду обзавелась двумя близнецами.

Другими словами, в клане Куру оказалась не одна четкая линия наследования по крови. Понятно, что вся идея наследственного царствования оказалась полна всевозможными неопределенностями.

С неопределенностями пришел конфликт. Оба, и Дхритараштра, и Панду, привели свои семьи жить в царский дворец. И вскоре разразилась гражданская война между сотней сыновей Дхритараштры (клан Кауравов под предводительством старшего принца Дурьодханы) и пятью сыновьями Панду (клан Пандавов под предводительством их старшего брата Юдхиштры).

Территория, по поводу которой они спорили, концентрировалась вокруг Хастинапутры, столицы Куру, располагавшейся на Верхнем Ганге. Сначала Кауравы приобрели верхние земли, взяв под контроль город. Тем временем, согласно «Махабхарате», пять сыновей Панду женились на одной женщине (редкий случай многомужия) – прекрасной Драупади, дочери царя Панчалы, клана, который обитал на востоке[28].

Драупади описана «темнолицей, с глазами, как лепестки лотоса»[29] – эти физические детали в совокупности с восточным расположением ее родины предполагают, что она была дочерью местного царя. Так как Вьяса также описан темнокожим, это означает, что «темный» клан Панчала имел какие-то отношения с ариями. Ясно, что арии и местные кланы десятилетиями заключали смешанные браки [30].

Похоже, что восточные кланы имели больше местной и меньше арийской крови. Арии имели отдельное название для речи людей, которые жили в восточной части долины Ганга, – мелекча, искаженный язык [31]. Клан Панчала был одним из этих местных кланов. Братья Кауравы связали себя с другими кланами ариев, а братья Пандавы заключали стратегические альянсы с местным населением.

Через несколько лет после заключения альянса с Панчалами Пандавы выстроили дворец в Индрапрасте, на южном краю земли, принадлежащей Кауравам. Они также короновали царем своего старшего брата Юдхиштру, бросив явный вызов авторитету царя Кауравов, который правил в Хастинапутре.

Это, конечно же, взбесило Кауравов, в особенности учитывая великолепие этого дворца: он был заставлен золотыми колоннами, которые сияли, как луна, а зал собраний представлял собой как бы огромный аквариум, «украшенный лотосами… и заполненный различными птицами, а также черепахами и рыбами»[32]. Царь Кауравов Дурьодхана посетил дворец своего кузена, сравнил со своим и был смущен его великолепием; когда он попал в зал с зеркальным полом, то решил, что это вода, и задрал одежду до пояса, прежде чем понял свою ошибку. А затем, подойдя к пруду, он подумал, что тот исполнен из стекла, – и упал в него. «Слуги смеялись над ним», – сообщает «Махабхарата». Смеялись и все братья Пандавы, их двоюродный дед Бхисма и «все, все, все… И Дурьодхана не смог простить их насмешек»[33].

Но открытая война между кузенами еще не разразилась, и Дурьодхана решился на более тонкий вызов: он пригласил Пандавов посмотреть его дворец, а затем поиграть в кости. Юдхиштра согласился сыграть от имени всех братьев – и потерял сначала свои драгоценности, потом все свои богатства, затем армию и затем свою царицу Драупади. Наконец он проиграл территорию, согласившись, что – если он окончательно проиграется – он и его братья оставят Индрапрасту и уедут в ссылку на двадцать лет.

Судя по текстам «Ригведы» («Покинутая жена игрока рыдает! В долгах, в страхе, нуждаясь в деньгах, мечется игрок всю ночь!..»), игорная лихорадка не была чем-то неизвестным для индийцев первого тысячелетия до нашей эры [34]. И вот сейчас она оказалась фатальной для короны Юдхиштры. Не найдя в себе силы прекратить игру, когда от него отвернулась удача, Юдхиштра потерял все. Его братья неохотно последовали за ним в ссылку, а Дурьодхана с остальными Кауравами забрали себе их дворец и земли.

Ссылка отбывалась в лесах на востоке, в мистическом и необжитом месте. Но во время этой двадцатилетней ссылки Пандавы окрепли для битвы. Их новые луки и стрелы, согласно рассказу, было невозможно сломать, так как их сверхъестественно благословили; больше похоже на то, что они были изготовлены из нового, зеленого дерева, незнакомого прежде жителям Инда [35].

Через тринадцать лет, когда Пандавы вернулись, Дурьодхана отказался отдать им их дворец и земли. Из-за этого вражда между кузенами переросла в открытую войну – Войну Бхарата.

Братья Пандавы собрали различных родственников и местные кланы, включая клан Панчала; то же сделали и Кауравы, которые сумели сработать лучше, добившись лояльности тех колеблющихся, что находились в одинаковом родстве с обоими кланами и метались между ними. Это сделало армию Кауравов немного больше (одиннадцать «дивизий» против семи «дивизий» Пандавов). Судя по традиционной численности «дивизий», силы Кауравов имели примерно 240 000 колесниц и такое же количество боевых слонов, еще 700 000 кавалеристов и более миллиона пехотинцев, а армия Пандавов имела 750 000 пехотинцев, 460 000 кавалеристов, 153 000 колесниц и такое же число боевых слонов. Эти цифры совершенно неправдоподобны – но, конечно же, когда обе армии встретились, поднялся невообразимый грохот.

Рассказ «Махабхараты», как и рассказ Гомера о Трое, несомненно, имеет налет более позднего времени, черты более современной войны, нежели примитивный конфликт, имевший место в те времена. Согласно эпическому повествованию, сражение велось по продуманным правилам справедливой игры: на одного солдата не могла навалиться группа, мог иметь место только бой один на один между мужчинами с одинаковым оружием; было запрещено добивать раненых воинов и потерявших сознание бойцов, а также нападать на солдат сзади; каждое оружие имело свои четкие правила использования, обязательные для соблюдения.

Такой тип изысканных правил придавал войне вполне цивилизованный вид – но они родились из сверхзанятости мужчин, которые жили на много веков позже. И правда, самый знаменитый раздел «Махабхараты», «Бхагавад-Гита» или «Песнь Господина», развивается вокруг дилеммы, которая вряд ли беспокоила мифических бойцов. В нем сам Кришна, переодетый возницей Арджуны, принца из клана Пандавов (третий брат, самый прославленный за свои таланты), помогает ему преодолеть этическую дилемму. Так как слишком многие родственники выступили против него в этой гражданской войне между кузенами, должен ли он атаковать – или правильнее будет позволить быть убитым самому?

Но битва древности велась между кланами, которые еще совсем недавно были единым племенем воинов-кочевников. Несмотря на все этические концепции, вложенные в уста бойцов, «Махабхарата» иногда дает нам взглянуть на свирепость нравов. Бхисма, великий дядя обоих кланов, и Пандавов, и Кауравов, сражается на стороне Кауравов; убив принца Пандавов Душасана, который являлся его собственным кузеном, он пьет его кровь и исполняет танец победы прямо на поле брани, завывая, как зверь [36].

Победителями в великой битве стали братья Пандавы, обеспечившие себе союз с местным населением. Но Пандавы завоевали победу неимоверной для себя ценой. Почти все их солдаты были потеряны в ходе резни до того, как Кауравы сдались.

Сама «Махабхарата» стенает из-за такого кровавого исхода войны. В конце летописи принц Пандавов Юдхиштра, направляясь в загробный мир, окунается в священный божественный Ганг и выныривает, смывая свое человеческое тело. «При помощи этого омовения, – говорит нам рассказ, – он избавляется от ненависти и печали». Он находит в небесном царстве своих братьев и кузенов тоже очищенными от ненависти. Там они и остаются, Пандавы и Кауравы, «герои, свободные от человеческого гнева», наслаждаясь обществом друг друга, без раздоров, в мире, далеком от амбиций царей[37].

Глава 45

Сын Давида

На краю земель западных семитов, возле Средиземного моря, осело одно из кочевых племен, принимавших участие в набеге «народов моря» на Египет. Их поселения разрослись в города, города образовали достаточно рыхлый союз. Наиболее могущественными городами этого союза, именуемого греками Пентаполисом (то есть Пятиградьем), были Газа, Ашкелон, Ашдод, Гат и Аккарон. Египтяне называли этот народ пеласги, их соседи – филистимлянами.

Филистимляне не имели письменности – это означало, что их история дошла до нас через хроники их врагов; долгое время их репутация подавалась в виде набора плохих манер, грубости и полного отсутствия цивилизованности. Оставленные же ими после себя следы предполагают, что их культура и в самом деле была в основном заимствованной у соседей. Гончарные изделия филистимлян были микенскими по стилю, их родной язык представлял собой скорее ханаанский диалект, и даже неудавшееся вторжение в Египет оставило свой аромат в филистимлянском супе. Они хоронили своих мертвецов в гробах, вырезанных по форме египетских саркофагов, с глиняными крышками, увенчанными лицами и непропорциональными руками – слишком короткими, чтобы сгибаться. Псевдоегипетские гробы даже были украшены иероглифами, нарисованными кем-то, кто часто видел эти знаки, но не имел понятия, что они означают; эти иероглифы бессмысленны.

При всем своем могуществе пять городов Пентаполиса не имели безоговорочной власти над южными территориями западных семитов. Почти с самого момента их возникновения потомки Авраама боролись с ними за право обладать этой землей.

Покинув Египет, иудеи на десятилетия исчезли с международной арены. Согласно их собственным записям, они бродили в пустыне сорок лет – тот срок, за который вырастает новое поколение. Эти годы, которые исторически невидимы, теологически были решающими. Книга Исхода говорит, что Бог собрал иудеев вокруг горы Синай и дал им десять заповедей, вырезанных на двух каменных скрижалях – по одной копии каждой из договаривающихся сторон: Богу, как главной, и иудеям, как менее значимой.

Это стало краеугольным камнем национальной идентификации иудеев и привело их народ к политической реорганизации. Иудейский народ неофициально прослеживает свои древние корни в глубь веков до Авраама и его двенадцати внуков. Теперь, под божественным управлением, их лидер Моисей сделал перепись и перечислил все кланы и семьи. Их разделили на двенадцать колен, каждое из которых стало известно по имени великого внука, ставшего его прародителем. Племя Иуды оказалось самым крупным и насчитывало почти семьдесят пять тысяч мужчин боеспособного возраста; самым маленьким племенем было Манассе[38].

Формальным знаком завершения формирования двенадцати племен была подготовка к следующему передвижению. Теперь иудеи двигались к южной границе земель западных семитов. Моисей умер, новым вождем стал Иисус[39], его помощник и заместитель. Под руководством Иисуса иудейские племена заняли земли вдоль берега, «от Ливана до Евфрата, всю страну хеттов, все расстояние до Великого моря на западе»[40].

Израильтяне и филистимляне

Иисус со своими последователями прошел до восточного берега Мертвого моря, затем обошел его с севера и переправился через реку Иордан – формальную границу западносемитских царств. Затем он приказал всем взрослым мужчинам иудеев совершить обрезание, так как этим ритуалом часто пренебрегали в течение четырех десятилетий, проведенных в пустыне. Это отнюдь не выглядело хорошим началом кампании, рассчитанной на энтузиазм множества последователей, – но Иисусу нужно было, чтобы его люди понимали, что они собираются сделать: завоевание Ханаана было исполнением обещания, данного Аврааму, первому еврею и первому, кто обрезал своих сыновей шестьсот лет тому назад.

Главной военной целью израильтян был Иерихон – первый укрепленный город западнее реки Иордан, обнесенный огромной стеной со смотровыми башнями. Согласно библейской легенде, изложенной в Книге Иисуса, битва закончилась после того, как иудеи прошли вокруг стен Иерихона шесть раз, по разу в день. На седьмой день они обошли его, семь раз подряд дуя в трубы, и стены пали. Иудеи хлынули через разрушенные стены и уничтожили все живое в городе: мужчин, женщин, детей, коров, овец и ослов.

Когда город был разрушен и разграблен, Иисус проклял его. Через двести лет Иерихон все еще оставался необитаемым [41]. Шесть тысяч лет жители Иерихона наблюдали с городских башен, ожидая, когда на горизонте появится неотразимый враг и пробьется сквозь огромные стены Иерихона.

Враг наконец прибыл – но стены рухнули сами.

Иисус умер старым человеком после долгой жизни, проведенной в походах. Ко времени его смерти иудеи уже занимали территорию от Беэр-Шевы на юге до самого Кинерета на северном берегу небольшого озера, которое позднее станет известно как Море Галилейское, а на западе – до Рамот-Гилеада. Захваченная территория была разделена между племенами. Иисуса сменил не царь, а серия верховных судей и пророков, которые сообщали иудейским племенам – теперь нации Израилевой – требования их Бога[42].

Но огромные территории Ханаана оставались незанятыми. Во-первых, филистимляне теперь владели землями от Аккарона вниз, вдоль берега Средиземного моря, и они не хотели уступать ни пяди территории вновь прибывающим. Все те годы, что Израилем управляли судьи, он вел сражение за сражением против филистимлян [43].

Невозможно точно датировать «Завоевание» – вторжение иудеев под руководством Иисуса в земли западных семитов. Поэтому невозможно также определить дату, когда судьи иудеев повели израильских воинов против армии Пентаполиса[44]. Но можно предположить, что самый известный из судей, обладавший сверхъестественной силой Самсон, являлся вождем иудеев примерно около 1050 года – во время Третьего переходного периода в Египте, владычества арамеев в Месопотамии и правления Чжоу дальше на востоке.

В дни Самсона филистимляне не только не были побеждены, но даже отвоевали часть израильской территории. Далее к югу два народа начали смешиваться; Самсон даже женился на филистимлянке – к огромному неудовольствию своих благочестивых родителей («Что? Неужели нет подходящей женщины среди своего народа? Почему ты пошел и взял жену из необрезанных?»)

Жена-филистимлянка подтвердила правоту этих родичей; после ссоры с тестем Самсон предал огню огромные виноградники филистимлян и их хлебные поля, испугав этим своих соотечественников, озабоченных мыслью об ответных мерах. «Разве ты не понимаешь, что филистимляне правят нами? – потребовали они ответа. – Что ты себе позволяешь?»[45]

Это, похоже, указывает, что филистимляне, а не израильтяне владели инициативой в очень нелегких взаимоотношениях между двумя народами. Но на деле они не управляли израильскими землями. В течение двадцати лет Самсон решал в Израиле все вопросы. За это время он в различных ситуациях убил сотни филистимлян – но те никогда не были достаточно сильны, чтобы развязать против него настоящую войну. Вместо этого они наняли куртизанку по имени Далила – женщину, которая жила «в долине Сорек», или, другими словами, прямо на границе между палестинской территорией и израильской землей. Обманутый Далилой и взятый в плен, Самсон был ослеплен своими врагами и притащен в Газу, самый мощный город Пентаполиса. Здесь, выведенный филистимлянами напоказ во время праздника их главного бога Дагона (бога-рыбы, отражающего их происхождение от морского народа из Эгеиды), он воспользовался своей огромной силой, чтобы обрушить храм Дагона на себя и на три тысячи врагов. «И так, – говорит нам Книга Судей, – он убил много больше народу, когда погиб, чем когда жил»[46].

Подобный тип пирровой победы над филистимлянами отражает тупик. Филистимляне нападали на израильские деревни, израильтяне сжигали поля филистимлян, обе стороны похищали случайных охотников, обнаруженных вне границ, и ни одно царство не побеждало. Политически обе нации страдали от одинаково нерешительного руководства. Военачальник филистимлян не мог собрать армию от всех пяти городов Пентаполиса, а судьи Израиля с их теологической идеей непротивления имели еще меньше сил: «В те дни не было царя в Израиле, – вот повторяющийся рефрен Книги Судей, – и каждый в Израиле делал то, что казалось правильным ему самому».

Вдоволь нахлебавшись безвластия, израильтяне потребовали царя, чтобы стать, как «другие страны». По-видимому, они имели в виду Египет – единственную страну, чей царь победил филистимлян. Они хотели сделать царем и военачальником впечатляющего высоким ростом человека из колена Вениаминова по имени Саул, чтобы он мог повести их к военной победе.

Саул был должным образом помазан на должность первого царя Израиля последним судьей, старым и усталым человеком по имени Самуил, который считал, что введение царского звания станет огромной ошибкой. «Он призовет ваших сыновей в солдаты в свою армию, – предупредил он израильтян, – он заберет их пахать свои поля, делать оружие для своих войск; он заберет ваших дочерей работать в своем дворце; он заберет лучшую часть вашего урожая, лучшие ваши вина, десятую часть вашего зерна, десятую часть вашего стада, лучших из ваших слуг и коров; вы будете рыдать, прося избавления от царя, которого избрали»[47].

Несмотря на его предупреждение, Саул был провозглашен царем и военачальником. Он немедленно занялся организацией военных действий против филистимлян.

К несчастью, филистимляне усилили свой контроль над Израилем до такой степени, что ввели эмбарго на оружие: «Нигде в Израиле не найти было кузнеца, – рассказывает нам Первая Книга Царств, – потому что филистимляне знали, что иначе израильтяне изготовят мечи и копья»[48]. Поэтому лишь филистимляне имели право работать с железом. Любой израильтянин, нуждавшийся в заточке сошника или топора, должен был отправляться в землю филистимлян и платить их кузнецу за работу[49].

В результате, когда Саул собрал всех боеспособных мужчин из племен под свое царское знамя, он и его сын Ионафан оказались единственными обладателями мечей. Все остальные были вооружены заступами и вилами. С другой стороны, филистимляне собрали три тысячи колесниц с шестью тысячами солдат (один правил колесницей, другой сражался), а простых солдат настолько много, что их было невозможно сосчитать: «столько, сколько песчинок на морском берегу». Силы израильтян, гораздо меньшие по количеству и отвратительно вооруженные, разбежались и попрятались. Саул остался в Галгале, севернее Иерихона, всего с шестью сотнями воинов. В оставшееся время его правления противостояние израильтян филистимлянам состояло в партизанских рейдах и мелких стычках.

В одном из таких ничего не решающих боев, произошедшем на этот раз в долине Элах, на западном краю территории колена Иуды, сражение длилось так долго, что филистимляне предложили другой способ боя, чтобы решить его исход. Пусть бьются два избранных, по одному с каждой стороны, – и победитель возьмет страну побежденного.

Конечно, филистимляне ожидали ответа на вызов от нового израильского лидера Саула. Боец филистимлян был гигантом в три метра высотой – роста необычного, но не совсем невозможного (к тому же случайный манускрипт называет его рост равным семи, а не девяти футам), Саул и сам был известен своим выдающимся ростом. Выбор Голиафа, который был вооружен до зубов и к тому же с юности являлся воином, означал открытый жест превосходства[50].

Саул не стал сражаться с таким гигантом, и вызов принял другой израильтянин – Давид, младший из трех братьев из колена Иуды, которые присоединились к армии Саула. Давид, уверенный, что бог с ним, вышел с пращой, сбил Голиафа с ног удачно пущенным в голову камнем и отрубил гиганту голову своим мечом. «Когда филистимляне увидели, что их герой мертв, – говорит Первая Книга Самуила, – они развернулись и побежали. Тогда люди Израиля и Иуды бросились с криком вперед и преследовали филистимлян до входа Гафа и до ворот Аккарона. Их мертвецы устилали дорогу до Гафа и до Аккарона»[51]. Эта победа сделала Давида таким популярным, что Саул решил избавиться от него, как от возможного претендента на трон.

Чтобы спасти свою жизнь, Давид бежал на территорию филистимлян. Тут он действовал как двойной агент: грабил отдаленные поселения филистимлян и возвращался к своим нанимателям-филистимлянам с добычей, живописуя разграбление несуществующих израильских поселений, которые пали под его напором. Когда Саул был убит в особенно жаркой схватке с филистимлянами, Давид вернулся к своему народу и взял корону.

Давид был намерен спаять двенадцать племен не просто в нацию, а в царство. Одной из его первых инициатив стала осада города Иерусалима. Этот город оставался незавоеванным и находился под контролем западных ханаанцев, которых библейское повествование называет «иевуситы» – смешение западных семитов и иммигрантов с Аравийского полуострова[52]. Давид завоевал город, проникнув через канализацию, прорубленную в скале ниже городских стен, и отстроил его заново, уже как свой собственный.

Имея под своим началом двенадцать племен, он расширил границы израильских земель, затем отправился на юго-восток и разбил эдомитян – народ, который контролировал земли у Красного моря. Затем он победил племена моавитян на другой стороне Мертвого моря и аммонитян на севере, сразу за Иорданом. Потом Давид нанес решительное поражение филистимлянам, которые двинулись на Израиль, как только услышали, что он набирает силу. Филистимляне, несомненно, были более чем раздосадованы тем, что их двойной агент смог обманывать их так долго. То был конец государства филистимлян; расцвет их могущества длился чуть более века.

Царствование Давида было отмечено не только установлением контроля Израиля почти над всеми землями западных семитов, но также и таким моментом, которого предыдущие лидеры иудеев не смогли добиться, – установлением дружественных отношений с лидерами других стран.

Самый полезный союз был заключен с царем Тира, известным как Хирам. Расположенный севернее по берегу Средиземного моря, на территории современного Ливана, Тир был превращен в крепость своими жителями, одним из западносемитских племен, которое переселилось сюда из города Сидон еще выше по берегу, когда «народы моря» разграбили его на своем пути к Египту. Эти сидоняне поселились в Тире вместе с небольшим количеством представителей «народов моря»; в храмах Тира, как и в храмах филистимлян, чтили бога-рыбу Дагона, изменяя тем самым общим предкам. Ко времени правления Давида Сидон был снова заселен. Тот же народ заселял древний торговый город Библ. Эта особая смесь западных семитов и людей с Эгеиды позже стала известна как финикийцы [53].

Не существовало страны, называемой Финикия, как не существовало и единого финикийского царя. Независимые города вдоль берега объединялись одной культурой и языком: их система письма была первой, которая использовала алфавит. Финикийцы фактически имели торговую монополию на один из самых ценных местных ресурсов – кедровые стволы, которые рубили на близлежащих холмах и посылали в Египет или еще дальше. Давид передал царство своему сыну Соломону – эта передача произошла с некой долей кровопролития, прежде чем Соломон утвердил свою власть, так как у Израиля еще не было в обычае наследование монархии. Торговля с Тиром позволила Соломону начать самую крупную строительную программу, когда-либо проводившуюся в землях западных семитов.

Израиль и окружающие царства

Соломон, которого библейские предания именуют выдающимся мудрецом, реорганизовал царство Давида, подразделив его на двенадцать административных районов, которые не всегда совпадали с традиционными границами племен. Он хотел сломить старое племенное деление и любое сопротивление, могущее возникнуть на племенной основе. Соломон перестроил налоговую систему и отодвинул границы царства на максимальное расстояние от центра. Он также построил сказочно огромный храм высотой сорок пять футов, возведенный из карьерного, привезенного издалека, камня, украшенный резным кедром, покрытый золотом и наполненный сокровищами. Бог Израиля нуждался в храме, и Соломон таким образом изъявил свое почтение Господу.

Это был обычный стиль действий Соломона. В этом он был совсем не похож на своего отца. Давид был жестким и грубым воином, харизматическим лидером, который убил сотни человек собственными руками, отказывался наказывать предателей, пока их предательство не становилось слишком очевидным, чтобы его игнорировать, играл на арфе и прямо на публике бросался в исступленные танцы на грани приличия. Грубая сила его личности вдохновлялась безумной ненавистью и поддерживалась культовой преданностью соратников: однажды трое его воинов рисковали жизнями и свободой, пробиваясь на удерживаемую филистимлянами территорию, чтобы достать Давиду воды из колодца возле деревни, где он родился.

Соломон был совсем другим человеком. Он был созидателем, зацикленным на величии, человеком, намеренным делать все крупнее и лучше, чем его знаменитый отец, а также превратить завоеванное кровью царство в крепкую и хорошо организованную империю. В более близкие к нам времена Давид стал бы американским миссионером, который говорит на многих языках и подвержен видениям и обморокам; Соломон же – популярным проповедником в провинциальной церкви, завлекающим на свои проповеди огромную и все более растущую паству, убежденным, что масштаб и богатство его предприятия одобрены благословением Господа. Ни один царь после Соломона никогда не имел столько власти над израильтянами – но также никто никогда не рисковал своей жизнью из любви к Соломону.

Конюшни Соломона славились тем, что содержали двенадцать тысяч лошадей, а его огромный двор съедал 185 бушелей муки в день [54]. Он был столь же могущественным, как любой фараон. На деле его царство теперь поглотило все земли западных семитов, которые когда-то принадлежали Египту, и Соломон даже смог жениться на египетской принцессе – для Египта давно минули те дни, когда фараон мог презрительно отвечать, что дочери царского дома не уезжают в другие царства [55].

Соломон расширял установленные Давидом связи с другими государствами. Пообщавшись с Хирамом из Тира, он организовал в Библе постройку собственных морских кораблей. Он заключил брачный союз с далеко расположенным народом ханаанцев, который не смог завоевать. Он даже принял делегацию из Аравии: эту делегацию возглавляла самая знаменитая царица древнего мира.

«Когда царица Савская услышала о славе Соломона, – говорит нам Первая Книга Царств, – она пришла, чтобы испытать его мудрость; она прибыла с караваном благовоний, золота и драгоценных камней».

Царица Савская стала первым человеком, который пробился к нам сквозь песчаные бури древней истории Аравийского полуострова – и почти единственным сохранившимся до наших дней именем из Аравии тех древних времен. Торговые караваны оттуда все чаще прибывали в царства западных семитов, и царица смогла привести одну такую экспедицию; она не только прибывает с благовониями, золотом и драгоценными камнями, но и уезжает со «всем, чего ни пожелала, данным ей от царской щедрости»[56].

Конечно, товары и изделия, металлические предметы и ткани поступали на окраины Аравийского полуострова уже в течение очень долгого времени. В конце концов, месопотамские цари путешествовали от Залива к Медным горам Маган на юго-востоке Аравии еще за две тысячи лет до описываемых событий. Дальше к северу Аравийское побережье служило промежуточным пунктом, через который шел путь из Месопотамии в порты Индии; появившиеся здесь торговые поселения постепенно вырастали в города [57].

Куда меньше знаем мы о южной части Аравии, так как древние надписи, найденные здесь, не могут быть датированы с полной определенностью. Очень вероятно, что в Южной Аравии существовало Сабейское (Савское) царство, которое и отправило одного из представителей правящей семьи ко двору Соломона. Торговля между Израилем и Аравией продолжилась, по-видимому, и после ее визита – древний алтарь, найденный западнее реки Иордан, имеет надпись арабскими буквами [58]. Но все легенды, окружающие загадочную фигуру царицы Савской, которая в принципе могла быть царицей сабейских племен, относятся к гораздо, гораздо более поздним временам, они ничего не говорят нам о жителях самой Сабеи.

Создание империи Соломона привело к тому, что его царство дало трещину, которая со временем расколола его на части.

Чтобы выстроить свой храм и дворец, Соломон призвал на работы тридцать тысяч мужчин-израильтян. Этим наемным рабочим платили за их службу, но они не имели выбора – они были обязаны проводить один месяц из каждых трех работая на царя. Тем не менее им необходимо было также поддерживать в порядке собственные поля и виноградники. Каждый район царства должен был кормить огромный двор (а также тысячи царских лошадей, коров, овец, коз, оленей, газелей и кур) в течение месяца в году. Так как царский двор рос, срок отработок и объем выплат постепенно увеличивались. В некоторых областях люди работали почти по полгода, чтобы выполнить обязательства перед царем, и лишь остальные полгода – чтобы содержать себя.

Громадный двор вырос отчасти из-за стремления Соломона заключать свои политические союзы через браки; согласно записям хрониста, семьсот невест «царского рода» были отосланы ему, чтобы закрепить союз с различными царями. Менее извинительно наличие наложниц – трехсот женщин без каких-либо политических целей; эта масса просто отражает непомерные аппетиты Соломона.

Его стремление к большим размерам, которое превратило Израиль в царство, достаточно важное для посещения владыками издалека, также и разрушало его. Строительная программа Соломона ввергла его в громадные долги – в первую очередь Хираму, финикийскому царю Тира. Не имея достаточно денег, чтобы заплатить за строительный кедр, сосну и золото, Соломон погашает свой долг, отдав Хираму «двадцать городов в Галилее»[59] – большую область северной части своего царства.

Аравия

Сложилась безнадежная ситуация для всех. Хирам, отправившись посмотреть города, называет их «ни к чему не пригодной землей». Однако при этом Северный Израиль пришел в ярость. Соломон был южным царем из большого и сильного племени Иуды; что же касалось группы маленьких северных племен, он их непомерно эксплуатировал, облагая налогами и мобилизуя людей для своих нужд, – а теперь попытался решить свои проблемы, отдав двадцать северных городов и не тронув при этом свои родные земли.

Мятеж вспыхнул под предводительством одного из чиновников Соломона, северянина по имени Иеровоам. Когда пророк из Ефраима объявил Иеровоама царем и Соломон почувствовал опасность, он послал к главарю мятежа группу убийц. Иеровоам сбежал в Египет и оставался там, пока старый Соломон – который находился на троне уже сорок лет – не умер, оставив после себя огромную, богатую, могучую, поделенную на провинции и несчастную страну.

Иеровоам немедленно вернулся и возглавил делегацию к наследнику Соломона Ровоаму, прося некоторых изменений, снижения налогов и уменьшения трудовой повинности. Ровоам в ответ попросил совета у двойного собрания, которое помогало ему править, как оно помогало царям со времен Гильгамеша. Собрание старейшин, осторожное и опытное, посоветовало ему изменить политику Соломона, быть меньше монархом и больше пастырем; собрание же молодых посоветовало доказать свою силу. «Покажи им, – посоветовали молодые, – что твой мизинец толще, чем пенис их отца».

Ровоаму понравился последний совет – который, вероятно, совпал с его желанием решить проблему снижения доходов. Когда делегаты явились к нему на аудиенцию, он произнес, очевидно, самую бестактную политическую речь в истории. «Мой отец наложил на вас тяжелое ярмо, – сказал он им, – но я сделаю его еще тяжелее». Политический результат последовал незамедлительно: северные племена, и так недовольные, отделились и провозгласили царем своего лидера Иеровоама.

Только племя Иуды, древнее колено самого Давида, а также крохотное соседнее племя Вениамина остались верны внуку Давида. Объединенное царство Израиль едва просуществовало два поколения.

Ослабление царства не прошло не замеченным египтянами, которые испытывали кратковременный ренессанс.

С началом Третьего переходного периода, примерно в 1070 году до н. э., Египет расколола гражданская война. Высшие жрецы Амона во главе с Херихором утвердились в Фивах на юге, в то время как фараоны Двадцать первой династии правили северной частью из города Танис в Дельте. Фараоны Таниса сохраняли принадлежность к царской линии по крови, но высшие жрецы владели большей частью средств благодаря количеству земли, переданной храму Амона предыдущими фараонами. Их богатство было таким огромным, что отразилось даже в «Илиаде» – Ахилл заявляет об Агамемноне, когда тот отказался присоединиться к нападению на Трою:

Фиванские жрецы использовали часть этих богатств, чтобы сохранять контроль над югом; они нанимали солдат из Ливии поддерживать их власть. Эти ливийские «полицейские силы» были известны как «Мешвеш»[61]. Примерно в 950 году до н. э. или около того «Великим начальником Мешвеш» стал ливиец по имени Шешонк, имевший собственные амбиции. Хотя он возглавлял полицию Севера, он смог также создать союз с Югом путем женитьбы на одной из дочерей правившего в Танисе фараона Псусеннеса II, о четырнадцатилетнем царствовании которого нам почти ничего не известно. Когда Псусеннес II умер, Шешонк благодаря этой женитьбе унаследовал его право на трон Египта в Танисе. Так как к этому времени он достиг выдающегося положения, став главной опорой власти жрецов в Фивах, теперь у него не заняло много времени утвердить свою власть и над второй столицей Египта.

Относительную стабильность этого временного объединения Египта можно видеть по следующим действиям Шешонка: он попытался вновь захватить некоторые из тех земель, которые принадлежали Египту в дни его славы. А поскольку Израиль и Иудея теперь разделились на ослабленные и враждующие друг с другом государства, он положил свой глаз на земли западных семитов.

Шешонк двинул армию через земли слабых филистимлян и осадил Иерусалим. «На пятом году правления царя Ровоама, – говорит Первая Книга Царств, – Шешонк, царь Египта, напал на Иерусалим. Он увез сокровища храма Господа и драгоценности царского дворца. Он забрал все, включая золотые щиты, изготовленные Соломоном. И царь Ровоам сделал бронзовые щиты, чтобы заменить их»[62].

Однако стены Иерусалима остались нетронутыми. Иными словами, Ровоам откупился от нападавших храмовыми сокровищами. Все ценности, кроме Ковчега Завета, ушли в Египет. Похоже, Ровоама также заставили принести вассальную клятву, что формально сделало его подданным царя Египта.

Надписи Шешонка говорят нам, что затем он пошел дальше на север, чтобы покорить и северное царство. Иеровоам, который провел в Египте многие годы, прячась от приказа Соломона убить его, теперь оказался по другую сторону от людей, которые когда-то предоставили ему убежище. Ему крайне не хватало сил: Шешонк смог собрать двенадцать сотен колесниц и шестьдесят тысяч солдат – в основном из Ливии и Куша на юге.

Иеровоам отступил, отложив сражение на потом. Шешонк прошел сквозь Израиль до самого Мегиддо и остановился там. Он достиг города, завоеванного Тутмосом III 500 лет тому назад; он достиг своей цели – Египет расширился до прежних границ, и можно было отправляться домой. Когда Шешонк умер, его наследники удерживали Север и Юг вместе еще несколько лет.

Вторжение Шешонка оставило позади дрожащее и совершенно деморализованное разделенное царство. Следующие века оно существовало в двух вариантах: в южном царстве, Иудее, правили наследники Давида; северное царство, известное как Израиль, находилось под властью сменявших друг друга царских династий. Династии менялись каждые два-три поколения, когда очередной харизматичный военачальник объявлял себя новым царем.

Глава 46

От Западного к Восточному Чжоу

За годы с тех пор, как внук царя Вэня Доброго отослал своих братьев на окраины царства, чтобы они были там наместниками Чжоу, оплоты их власти выросли и превратились в маленькие царства. Люди, которые теперь правили ими, потомки тех первых царских братьев, являлись двоюродными, троюродными и четвероюродными родственниками монарха; кровные узы были уже такими далекими, что стали лишь простой формальностью [63].

Земли теперь управлялись не правителями царской крови, а администраторами (в лучшем случае) и мелкими царьками (в худшем); они платили дань преданности царю не по зову крови, а по долгу.

«Господа Девяти Земель», укрепляя свою власть на окраинах, действовали все более и более независимо. В остатках их столичных городов археологи нашли бронзовые сосуды, отлитые и надписанные самими хозяевами земель; император Чжоу потерял контроль над производством бронзы, которое было когда-то царской монополией [64]. Надписи свидетельствуют, что местные правители начинали отмечать свои собственные праздники и ритуалы. Они не ждали царя, чтобы тот выступил как оракул небес.

В ответ администрация Чжоу, похоже, начала медленно становиться все более и более упорядоченной и менее зависимой от личной преданности чиновников, сковывая их все более жесткими правилами. Придворные, которые раньше назывались просто «господами» и выполняли общую функцию укрепления царской власти, теперь получали более конкретные титулы: Инспектор земель имел один набор обязанностей, Инспектор лошадей – другой набор, Инспектор наблюдения за работами – совсем иные обязанности. Эта растущая бюрократия, как и сам Мандат Небес, должна была защищать царскую власть – но одновременно она снижала ее значимость, все яснее проявляя тот факт, что царь может не получать от окружения искреннее послушание благодаря одной только силе своего духа [65].

Вскоре начались распри между царем и «господами» (называемыми во многих переводах «князьями»). Кун, сын царя Му, по словам Сымы Цяня, предпринял путешествие, чтобы посетить правителя маленького государства с названием Ми. Владетель Ми взял в свой гарем трех прекрасных девушек из одной семьи. Даже его мать находила это неподобающим: «Три девушки из одного клана – слишком роскошная вещь! – бранила она его. – Даже царь не считает себя достойным такого, а ты тем более, маленькая деревенщина!»

Она предложила, чтобы он отдал девушек царю. Князь отказался, и царь Кун, вероятнее всего, отправился с миром домой. Но через год он пришел с армией и уничтожил Ми [66]. Он не собирался позволять какому-то князьку его земель иметь возможность купаться в большей роскоши, чем сам царь.

Во время правления его наследника Йи царская власть оказалась также под угрозой извне. «Бамбуковые анналы» рассказывают нам, что варварские племена извне земель Чжоу напали на саму столицу. Они так никогда и не приняли законов ни Шан, ни Чжоу и не хотели этого [67].

Варваров отбили, но внешнюю угрозу сменило предательство изнутри. Сяо, брат правителя Йи, смог захватить трон. Рассказ об этом перевороте неясен, но «Бамбуковые анналы» говорят, что царь быстро покинул столицу, когда его наследником стал его брат Сяо, а не сын И, существующий законный наследник.

Прежний правитель умер в изгнании; очевидно, узурпатор Сяо умер тоже, и наследник И смог взять трон назад с помощью коалиции князей, которые (по словам Сымы Цяня) «посадили его на трон». Но после этого короткого акта взаимопонимания он тоже столкнулся с трудностями в отношениях с владетельными князьями. Предметом его особой ненависти стал князь земли Ци на севере реки Хуанхэ, владения которого понемногу превращались в сильное государство со своими порядками. Конфликт дошел до стадии открытого неповиновения, согласно существующим записям, И в конце концов снарядил армию и начал кампанию против Ци. «Бамбуковые аанналы» добавляют, что он захватил князя Ци и сварил его в бронзовом котле[68].

Через год после этого И умер, оставив трон своему сыну Ли. Распри между царем и знатью продолжались, не единожды перерастая в настоящие сражения. Ли, вынужденный постоянно бороться против вызовов, бросаемых его власти, все больше превращался в тирана. Сыма Цянь пишет, что собственный народ начал его критиковать, и в отчаянии царь приказал некоему подобию Великого инквизитора («шаману») ходить и подслушивать нелояльные речи. Виновных арестовывали и казнили. «Критика стихла, – говорит Сыма Цянь, – но феодалы перестали являться во дворец… Царь стал еще суровее. Никто в столице не осмеливался сказать ни слова, лишь смотрели друг на друга, встречаясь на дороге»[69].

Вскоре к репрессивной политике царя присоединилась новая беда: засуха, перемежающаяся проливными, затапливающими все дождями, уничтожала один урожай за другим. Песнь, созданная во времена правления Ли, оплакивает состояние царства:

Другие песни, дошедшие из тех лет, говорят о голоде, недовольствах и бунтах [71].

Князья, которые все еще оставались верны царю, предупреждали Ли, что приближается взрыв: «Затыкать рты людям много хуже, чем перегораживать реку, – сказал своему царю князь Чжао. – Когда запруженная река прорывает свои берега, она наверняка калечит огромное число людей»[72].

Не изменивший своего мнения Ли отказался отозвать Верховного цензора. Бунт разразился; вокруг дворца собралась толпа и начала ломать ворота, но Ли успел сбежать из столицы в сельскую местность. Его молодой наследник оказался менее удачливым. Запертый в городе, мальчик нашел убежище у преданного советника отца, князя Чжао. Чтобы спасти наследника трона, князь Чжао «подменил наследника… на своего сына»[73].

По-видимому, подменный «царь» был убит; и преданный советник, который пожертвовал своей семьей ради царя, вырастил принца в своем доме. Управление царством Чжоу перешло в руки регентов, пока Ли не умер в изгнании и наследник Сюань не сел на трон.

Для Сымы Цяня цикл движется по своему обычному кругу. От Му и далее правители Чжоу медленно мельчают. По всей вероятности, засухи, вспышки голода и постоянные вмешательства князей в дела царя превратили столицу в несчастливое место – но Сыма Цянь находит абсолютно естественным то, что Ли был эгоистичным и жестоким, а его сын и наследник Сюань упрямым и слепым к мудрым советам своих советников.

Упрямый или нет, Сюань тоже оказался перед лицом массового вторжения варваров.

Эти вторжения стали постоянным раздражителем. Через гряды гор на севере и западе проникали племена кочевников. Вероятно, они были индоевропейцами, поэтому вряд ли являлись потомками первых обитателей долины реки Хуанхэ; они жили кочевой жизнью, пересекали высокие плоскогорья верхом, охотились на дичь при помощи луков. Когда они начинали голодать, то спускались с гор, устраивая налет на поля и амбары сельских жителей Чжоу.

Во время правления Сюаня самые агрессивные племена находились на западе[74]. Чжоу называли их «сянь-юнями»[75]; вероятно, это было не название конкретного племени, а просто обозначение коалиции различных кочевых групп, которые объединялись в попытке захвата богатств Чжоу [76].

С пятого по двенадцатый года правления царя Сюаня его армии выступали против племен сяньюнь, защищая центр царства от этих пришельцев. Они оказались куда большей проблемой, чем все варварские племена, которые вторгались раньше, – отчасти потому, что использовали в бою колесницы. Войны против кочевников продолжались и продолжались. Одна поэма из «Грустных од» («Сяньюнь») в составе «Ши цзин» («Книги песен») сетует на вторжения; солдат, стоящий на границе, жалуется:

В конце концов сяньюни отступили перед лицом сопротивления Чжоу и на время исчезли из исторических записей. Но победа Сюаня над варварами никак не усилила его авторитет у населения. Вскоре он уже опять сражался со своими феодалами, и удача покидала его: «Многие князья бунтовали против царских отрядов», – замечает одна хроника [77].

Через сорок шесть лет своего правления Сюань умер. Ему наследовал его сын Ю, и падение Чжоу неумолимо приближалось. Почти сразу после того, как Ю захватил власть, столицу поразило землетрясение; в результате подвижки земли, очевидно, были уничтожены каналы от реки, которые поставляли в город свежую воду. «Когда источники речной воды блокируются, – стенает один из придворных советников, – государство неминуемо гибнет».

«Если нет способа дать земле и людям то, что им требуется каждый день, тогда государство быстро погибает!.. Теперь дела Чжоу как у [Ся и Шан] в их последние годы, и реки с истоками… заблокированы… Оползни и высохшие реки – признак того, что государство гибнет. И когда реки сухие, оползни последуют наверняка»[78].

Достаточно достоверно, как пишет Сыма Цянь, что «в эти годы высохли три реки, и точно были подвижки земли».

Параллель между действиями деда Ю, Ли, который перекрыл рты своим людям, как перекрывают реку, и землей, которая соскальзывает к истокам реки и отрезает столицу от воды, безошибочна. Демоны Чжоу перешли в саму землю, и в ответ Небеса забирают у Чжоу свой мандат, чтобы не давать больше жизни людям.

Сам Ю оказался безнравственным правителем, ищущим лишь удовольствия. Произведя сына и наследника от старшей жены, Ю увлекся гаремной женщиной и попытался сменить царицу и кронпринца на наложницу и ее незаконного сына. Его советники восстали против этого, но Ю настаивал, и в конце концов советники отступились. «Бедствие обрело форму, – заметил в отчаянии великий историк, – и мы ничего не могли с этим поделать»[79].

Эта наложница, теперь ставшая царицей, разрушила царскую семью; неудивительно, что разрушение доставляло ей основное удовольствие. Она любила слушать, как рвется шелк, и поэтому приказывала приносить во дворец огромные куски дорогого материала, чтобы их рвали, развлекая ее[80]. Несмотря на такое дорогостоящее занятие, она редко улыбалась и никогда не смеялась.

Ю пытался придумать, как развлечь ее, и решил, что зажжет для нее все сигнальные огни и ударит в барабаны боевой тревоги. Это был сигнал, предупреждающий о вторжении варваров; придя в волнение, жившие близко князья вывели свои армии и направились к стенам города. По прибытии они не обнаружили варваров. Их удивленные лица были такими комичными, что наложница громко рассмеялась – едва ли не впервые[81].

Но варвары также прибыли, и довольно скоро. Их земли располагались на севере и западе от земель Чжоу. Они перелились через границу и осадили столицу. Кроме того, с ними шли родственники первой жены царя Ю, разозленные, что ее отодвинули в сторону. Внешняя и внутренняя угрозы объединились в одном натиске, потрясшем династию.

Царь Ю приказал зажечь сигнальные огни и бить в барабаны – но феодалы пожали плечами и вернулись к своим делам. Они не хотели во второй раз становиться дураками только ради того, чтобы развлечь предмет увлечения императора. В сражении с варварами Ю был убит. Варвары разграбили дворец, взяли в плен наложницу и вернулись домой.

Падение дома Чжоу, которое имело место в 771 году до н. э., стало концом господства Западного Чжоу. Но это не стало концом династии Чжоу. Несколько князей были еще верны старшему сыну Ю, Пину, наследнику, который был отстранен в угоду незаконному сыну от наложницы. Собравшись вместе, они объявили его царем.

Но столичный город Хао не был подходящим местом для Пина. Варвары, быть может, и ушли домой, но западная граница не была безопасной, и Хао находился слишком близко к ней. Царь Пин решил переехать на восток, в более безопасный город Лоян, который был построен за много веков до того князем Чжоу.

Чтобы он мог безопасно переправиться в новую столицу, глава Цинь – маленького государства, князь которого официально не признавался троном, – выслал солдат, чтобы те сопровождали Пина. В благодарность, согласно «Ши цзин», Пин сделал главу правителем, князем Цинь, и «дал ему также довольно земли, чтобы поддержать его новое положение; главный город этой земли являлся старой столицей, только что покинутой»[82]. Теперь от государства Чжоу осталось куда меньше провинций: Пин правил вновь съежившимся царством из своей новой восточной столицы, опираясь на поддержку князей, которые оставались лояльными, пока это было в их интересах [83]. Эра Западного Чжоу завершилась, началось время Восточного Чжоу.

Глава 47

Ассирийский ренессанс

Арамеи, племена, чье вторжение в Месопотамию разрушило привычный уклад жизни в Ассирии и Вавилонии, теперь осели на этих землях пятнышками крохотных независимых государств. Самое сильное из них имело центром город Дамаск, расположенный в центре равнины, которая тянулась от Ассирии через Евфрат. Царь Давид смог поставить арамеев Дамаска (по крайней мере частично) под свой контроль: его летописец хвастает, что израильская армия с Давидом во главе «разбила двадцать две тысячи арамеев», и потом Израиль регулярно получал с них дань [84].

В том же году ассирийцы назвали всю область западнее Евфрата Арам – общим термином для городов, управляемых арамейскими вождями, и были почти беспомощны против них.

Только с приходом к власти Ровоама, внука Давида, и распадом Израиля на два государства ассирийский правитель смог собрать свои войска, чтобы бросить их против арамейского вторжения. Его имя было Ашшурдан II, и он был первым великим ассирийским царем, который снова вывел Ассирию из тьмы веков в новый (и последний) ренессанс.

Надписи времен Ашшурдана хвалятся, что он отомстил кочевникам, которые «разрушали и убивали», спалив арамейские города, построенные на землях, принадлежавших когда-то Ассирии. На деле он нигде не приблизился к границам старой Ассирийской империи. Он смог замкнуть в кольцо войсками сердцевину Ассирии и обеспечить ей безопасность; он вернул с гор назад ассирийцев, которые были выгнаны из своих городов «нуждой, голодом и бедствиями», поселив их на своей земле[85]. Но он не отодвинул границы дальше на север или на восток, где арамеи все еще удерживали власть в своих руках.

А на юге рваные остатки Вавилонской империи сохраняли свою независимость, как было ранее. На вавилонском троне сменялись семья за семьей, царская столица перебиралась из города в город, а тем временем арамеи проникали на старые вавилонские территории в таких количествах, что их язык, западносемитский диалект, известный как арамейский, начал замещать древний аккадский, который когда-то служил вавилонянам в качестве общего языка [86].

Лишь через три поколения следующий великий ассирийский царь подкрепил свою заявку на этот титул. Праправнук Ашшурдана Ашшурнасирапал II наконец-то снова превратил Ассирию в империю[87]. Он сражался на северо-западе от Ниневеи и сделал этот город своим северным форпостом [88]. Он перешел на восточный берег Тигра и построил себе новую столицу на месте старой деревни Кальху:

Новая Ассирийская империя

«Я обновил место жительства, – заявил он. – Прежний город Каллах, который построил Салманасар, ассирийский царь, князь, который предшествовал мне, – этот город пришел в упадок и лежал в руинах, превратился в холм, в груду мусора. Этот город я отстроил заново… Я разбил вокруг него фруктовые сады, фрукты и вино я посылал в Ашшур, своему Господу… Я докопался до воды… Я обвел его стеной; от начала и до самого конца я возвел и завершил его»[89].

С этого момента Кальху станет местом нахождения его правительства; Ашшур остался чисто церемониальным городом. В Кальху он построил не только официальные здания, но и дворец, украшенный рельефными изображениями воинов и царей, которые сдались ему; на пороге в зал приемов он установил статуи стражей – огромных крылатых быков с человеческими головами, чьи лица были идеализированным портретом самого Ашшурнасирапала [90].

Когда дворец был закончен, Ашшурнасирапал устроил грандиозный пир, чтобы отпраздновать это событие; его праздничная надпись сообщает, что гостям скормили тысячу быков, тысячу местных коров и овец, четырнадцать тысяч привезенных и откормленных овец, тысячу ягнят, пятьсот штук птицы, пятьсот газелей, десять тысяч рыб, десять тысяч яиц, десять тысяч буханок хлеба, десять тысяч мер пива, десять тысяч сосудов вина и так далее. По подсчетам Ашшурнасирапала за столами присутствовало 69 574 гостя, все они праздновали его величие. На празднике он публично заявил о присвоении себе императорского титула:

«Великий царь, царь мира, доблестный герой, который движется вперед при поддержке Ашшура; тот, который не имеет противника во всех четырех частях света, благородный пастырь, могучий поток, которому никто не может противостоять… тот, который победил всех людей на земле… чья рука покорила все земли и одолела все горные гряды»[91].

Отставив высокопарность, видим, что Ашшурнасирапал все-таки завершил одно дело, которое не завершили его предки. Он пробился к Евфрату и затем пересек его. «Я пересек Евфрат во время половодья на кораблях, сделанных из шкур, – записывает он. – Я прошел вдоль Ливанских гор и… омыл свое оружие в Великом море»[92]. Это был тот же самый жест победы, который продемонстрировал Саргон в Персидском заливе так много лет тому назад.

Путь повел его прямо через северную границу Израиля, который находился под управлением царя по имени Омри. Омри не занимает много места в библейском рассказе, который уделяет больше внимания его равнодушию к законам бога: все, что мы узнаем из Первой Книги Царств, – то, что Омри отобрал трон севера у другого претендента и был более порочным, чем любой царь до него [93]. Но если выражаться в политических терминах, Омри был великим воином и строителем (он построил Самарию, новую столицу Севера), первым израильским царем, которого с почтением упомянули в надписях другой страны: надпись царя Меши на камне, найденном за рекой Иордан, на территории племени, известного как моавитяне, печалится, что Омри «много лет смирял Моав»[94]. Он был достаточно сильным правителем, чтобы Ашшурнасирапал, который подчинил довольно много мелких государств по пути к берегу и даже требовал дань с финикийских царей Тира и Сидона, не рискнул напасть на него.

Теперь территория Ашшурнасирапала простиралась до Евфрата, оттуда узкой полосой до берега Средиземного моря и вниз, доходя до портового города Арвад. Он никогда не заявлял права ни на Тир, ни на Сидон, чьи цари были дружественны к Израилю; он также не нападал на Вавилон. Он прошел вдоль Евфрата на юг, до принятой тогда границы между Ассирией и Вавилонией, и там разграбил приграничный город, чтобы устрашить вавилонян, – однако не пошел дальше.

Несомненно, его репутация следовала впереди него. В словах и действиях Ашшурнасирапала в полной мере проявилась радость, доставляемая жестокостью, которая была присуща почти каждому ассирийскому царю, следовавшему за ним. «Я воздвиг колонну у городских ворот, – объясняет Ашшурнасирапал, записывая свои деяния в городе, который восстал и убил своего ассирийского наместника, – и я содрал кожу с главарей мятежа против меня и обтянул колонну их кожей. Я замуровал остальных в центре колонны, а некоторых я посадил на колы и установил их вокруг колонны. Внутри города я содрал кожу еще с многих других и покрыл их кожами стены. Что касается представителей царской семьи, я отрезал им члены»[95].

Эти действия каждый раз варьировались: в других случаях он наваливал груды отрезанных носов и ушей, выдавленных глаз, привязывал головы к виноградным лозам во всех садах захваченных городов, как грязные гниющие фрукты. «Я сделал одну колонну из живых, – говорит он об одном особо гнусном ассирийском изобретении, когда живых пленников укладывали друг на друга и покрывали глиной, чтобы образовалась колонна. – Я отрезал им уши и пальцы, у многих выдрал глаза… их юношей и девушек я сжег»[96].

После двадцати пяти лет царства террора Ашшурнасирапал II умер и оставил трон своему сыну Салманасару, третьему правителю с таким именем. Салманасар III продолжил кампанию по захвату земель западных семитов, расположенных западнее Евфрата. Как и его отец, Салманасар пересек Евфрат «во время паводка» (это, похоже, стало моментом гордости) и двинулся «к берегу моря, где восходит солнце», там он «омыл в море оружие»[97]. Однако, в отличие от отца, он не отклонился от северного Израильского царства.

Парадоксально, но к этому времени Израиль выглядел сильнее, чем когда-либо. Сын Омри Ахав унаследовал трон отца и, видя нарастание угрозы со стороны Ассирии для его востока и севера, заключил стратегический брак с дочерью финикийского правителя Сидона. Эта принцесса, Иезавель, стала не просто женой, но его главной царицей, которая значительно усилила финикийско-израильский союз против ассирийской армии.

При осуществлении своих политических соображений Ахав совершил несколько весьма глупых поступков. Он выказал практическое желание чтить, кроме иудейского бога, других богов, включая Ваала – главного бога финикийцев и ряда других западносемитских племен и городов. Это завоевало ему симпатии не только Тира и Библа, но также городов, которые лежали между Израилем и приближающимися ассирийцами. Но вместо того, чтобы успокоить собственный народ, продолжая по-прежнему поклоняться Яхве, он позволил своей финикийской жене собрать и убить всех жрецов Авраамова бога. Около сотни из них спаслись и спрятались в горах на востоке; из этого убежища они стали призывать израильтян восстать против своего неверного царя.

Главным среди жрецов, выступающих против Ахава, был пророк Илия – неистовый человек, облаченный в шкуры животных, который избежал попытки Иезавели убить его и делал все, чтобы скинуть нечистого монарха. Для этого он помазал молодого израильского воина по имени Иегуда быть избранником бога в качестве следующего царя и дал ему божественное разрешение убить Ахава, Иезавель и всех членов царского дома.

После возникновения такого накала ненависти израильтян к собственному царю (и, что еще более опасно, к его жене-иностранке)[98] неудивительно, что арамейский царь Дамаска решил использовать этот внутренний разлад в качестве благоприятной обстановки для осуществления своего нападения на Израиль. Он собрал людей тридцати двух арамейских кланов и с этими огромными объединенными силами вышел навстречу относительно малым силам Израиля: «Израильтяне расположились напротив них, – описывает нам автор I Книги Царств, – как два крохотных стада коз, в то время как арамеи занимали всю округу».

Несмотря на подавляющее превосходство арамеев, армия Израиля, ведомая Ахавом – который, не будучи особо набожным, был, тем не менее, чрезвычайно опытным командиром, – смогла заставить арамеев отступить. Царь Дамаска заключил с Ахавом договор о сохранении мира между арамейским и израильским царями в течение трех лет.

На третий год Салманасар выступил к израильской границе.

Израиль был готов. Ахав вел в бой своих израильских солдат (включая очень важную кавалерию), финикийские войска союзников с берега и людей, посланных царем Дамаска, который не хотел оказаться следующей жертвой ассирийской экспансии. К ним присоединились египтяне; пятый фараон Двадцать второй династии Осоркон II явно боялся, что Ассирия, преодолев земли западных семитов, захочет двинуться вниз, вдоль берега Средиземного моря, в Египет.

Войска столкнулись у города Хархар в 853 году до н. э.

Трудно узнать точно, что произошло затем. Салманасар III заявил о своей победе: «Я заставил кровь своих врагов литься в долину, их трупы устилали землю», – хвастал он в надписи, известной как Монолитная надпись [99]. Но ассирийские барельефы, изображающие битву, показывают очень необычные сцены: вражеские солдаты, рвущиеся вперед по телам мертвых ассирийцев [100]. Обычно ассирийские изображения показывают мертвых врагов и живых своих воинов – здесь же рисунки намекают на совсем другой исход.

Вдобавок, несмотря на заявление Салманасара, он не продвинулся дальше в земли западных семитов в течение оставшихся тридцати лет своего правления. Финикийские города, израильские земли и Дамаск оставались свободными от ассирийской экспансии.

Вероятнее всего, битва стала затяжной и настолько тяжелой для Ассирии, что Салманасар решил отступить. Вожди западных семитов вернулись в свои города, а египетские войска направились назад, в родную землю, которую вскоре опять охватила гражданская война. Египет, занятый внутренними проблемами, на несколько лет исчез с международной сцены.

Однако Ахав не остановился. Вероятно, воодушевленный сверх всякой меры своим успехом при защите страны, после битвы при Хархаре он решил, что наступил подходящий момент для выступления против своего союзника – царя Дамаска. Ахав обратился на юг, к Иосафату, царю Иудеи, и попросил его прибыть к нему на север и присоединиться при нападении на пограничный город Рамот-Гилеад, который лежал сразу за израильской границей, на арамейской территории, защищенной договором.

Иосафат, прапраправнук Соломона, правил территорией, которая состояла из земель большого племени Иуды и малого племени Вениамина – землей, известной собирательно как Иудея. Он не обладал большой военной мощью, но так как Рамот-Гилеад лежал почти точно на границе севера с югом, союз с Иосафатом позволил бы Ахаву совершить двойной охват города.

Иосафат согласился посетить Ахава, чтобы обсудить это дело. Но, оказавшись при дворе Ахава – который, благодаря ввезенным Иезавелью пророкам и придворным слугам из Тира, выглядел скорее как финикийский, чем израильский, – он занервничал. Финикийские советники, финикийские же предсказатели и толкователи предрекали победу над арамеями, но Иосафат спросил, собирается ли Ахав спросить у иудейского пророка, что думает Яхве об этом плане.

«Да, – ответил Ахав, – есть один пророк, которого я могу спросить, но я не люблю его; он никогда не говорит ничего хорошего для меня».

Иосафат настаивал, тогда был вызван пророк Михей. Когда его спросили, что он думает, тот ответил: «Иди на арамеев, и Господь даст тебе победу».

То был расчетливый, но не правдивый ответ, и Ахав знал это. Он сказал: «Сколько раз нужно мне приказать тебе, чтобы ты сказал мне правду?» – на что Михей заметил, что не только нападение не удастся, но и сам Ахав будет убит.

«Видишь? – спросил Ахав Иосафата. – Я говорил тебе, что он никогда не говорит ничего хорошего для меня».

Несмотря на предсказание, Иосафат согласился присоединиться к нападению. Последовавшие события говорят, что он мог иметь собственные договоренности с арамейским царем. Когда битва началась, командиры арамейских колесниц заметили царские одежды Иосафата и направились прямиком к нему, но тот отозвался: «Я царь Иудеи, не царь Израиля!» После этого враги изменили направление и оставили его [101].

Ахаву, который сражался переодетым, не так повезло. Стрела, выпущенная наудачу из вражеского лука, попала ему в стык доспехов, и он погиб.

Двенадцатью годами позже его сын Иорам снова попытался завоевать Рамот-Гилеад. И снова армия арамеев оказалась слишком сильной для него. Раненный в неудачной битве, он отошел через реку Иордан к израильскому городу Иезреель, чтобы оправиться от ран. Израильский пророк немедленно отправился на поиски Иегуды – молодого офицера, помазанного Илией убить семью Ахава почти пятнадцать лет тому назад, – чтобы сказать ему, что его время наконец пришло.

Иегуда спрятался; пророк наконец нашел его в землянке, и не где-нибудь, а в самом Рамот-Гилеаде, это предполагает, что он скрывался там от врагов. Едва услышав новость о недомогании Иорама, он запряг свою колесницу, перекинул лук через плечо и во весь опор помчался в Иезреель.

Вместо того, чтобы переодеться, как сделал Ахав во время битвы при Рамот-Гилеаде, Иорам надел царские одежды, запряг собственную колесницу и выехал навстречу, чтобы встретить прибывающего солдата. Иегуда пронзил его стрелой и продолжил путь в Иезреель.

Ко времени, когда он достиг Иезрееля, Иезавель, царица-мать – которая, очевидно, находилась со своим раненым сыном, – услышала о смерти Иорама и о приближении его убийцы. Она надела свои царские одежды и ждала у окна его приближения. То ли она готовилась объединить вокруг себя двор, то ли увидела приближение своей смерти, понять невозможно; но когда Иегуда остановился перед царской резиденцией, она наклонилась из окна и окликнула его: «Благополучно прибыл, ты, убийца своего господина?»

Иегуда, надеясь на антимонархические настроения, которые возникли за спиной у Иорама в среде его придворных, закричал, прося помощи; три евнуха из собственного дома царицы-матери подошли сзади к старой женщине и выбросили ее из окна. Она упала на землю, и Иегуда переехал ее тело. Полудикие собаки, которые рыскали вокруг каждого древнего города, съели ее, всю целиком, кроме рук, ног и черепа.

Согласно Второй Книге Царств Иегуда стер с лица земли остальных членов семьи Ахава и убил всех финикийских жрецов Иезавели[102]. Это единственные два события, которые характеризуют его правление: но в его дни «Господь начинает уменьшать размеры Израиля»[103]. Правда, в хрониках зафиксирована лишь одна конкретная неприятность – арамейский царь Дамаска отказал в поддержке, потребовавшейся Иегуде, как только тот оказался на израильском троне, и отобрал у него все земли восточнее реки Иордан.

Более серьезные беды в библейском повествовании вообще не упоминаются. Однако память о них увековечена на победном монументе Салманасара III – так называемом Черном обелиске. На нем десятки побежденных царей приходят к Салманасару с данью; на панно на одной из сторон обелиска Иегуда Израильский касается лбом земли перед ассирийским царем. Салманасар стоит, глядя на него сверху вниз, его голову заслоняет от солнца зонт, который держит над ним подобострастный слуга.

Салманасар III ввел свою армию в Израиль и установил свое изображение на израильской территории. Это был первый из ассирийских царей, которые захватили Израиль, но вовсе не последний [104].

Иегуда потерял старых союзников Ахава. Арамеи были против него, а финикийцы – обозленные убийством принцессы (их царского дома) Иезавели, ее двора, жрецов, которые служили ее богам, и ее потомков – больше не желали сражаться на его стороне[105]. Избранный для очищения дома Израиля, очистил его от независимости. У него не оставалось выбора, он мог только подчиниться.

Глава 48

Новые народы

Вскоре после захвата земель Иегуды старый царь Вавилона умер. Два его сына перессорились из-за трона, что дало Салманасару в Ассирии прекрасный шанс напасть на своего южного соседа.

Вавилон пал. Официально ассирийские солдаты явились, чтобы помочь старшему принцу вернуть свой трон. «На восьмом году моего правления, – говорит надпись Салманасара III, – младший брат поднял мятеж против Мардук-закир-шуми… Чтобы отомстить за Мардук-закир-шуми, я вышел в поход». При приближении ассирийцев восставший младший принц бросился наутек, «как лиса через дыру в стене», и исчез. Ассирийцы бросились в погоню и поймали его: «Восставших офицеров, которые были с ним, я зарубил мечом», – заключает Салманасар [106].

После подавления мятежа Салманасар посетил Вавилон с подарками и устроил брак одной из дочерей Мардук-закир-шуми со своим вторым по старшинству сыном. В своем дворце он вырезал рельеф, который изображает, как он пожимает руку Мардук-закир-шуми: два царя стоят бок о бок, как равные правители [107].

Нежелание нападать на Вавилон не имело ничего общего со слабостью: большую часть своего времени правления Салманасар провел в военных кампаниях. Цари ассирийского ренессанса очень неохотно нападали на знаменитый старый город, особо беспокоясь, чтобы не обидеть Мардука, главного бога Вавилона. Не тронув город, Салманасар III прошел мимо Вавилона и послал войска на восток, северо-запад и далее на юг, где три новых народа вскоре были вынуждены платить Ассирии дань.

У оконечности Персидского залива пять семитских племен заняли земли, которые когда-то образовывали дальний южный край Шумера. Племя бит-амуканни владело территорией возле старого шумерского города Урук, бит-даккури располагалось немного севернее, ближе к Вавилону, а племя бит-уакин господствовало в Уре и на болотистых землях, прилегающих к Заливу [108]. Два меньших племени находились под защитой третьего[109]. Все эти племена вместе ассирийцы называли халдеями. Они платили царю Вавилона номинальной верностью, но лишь условно находились под контролем вавилонян.

Оказав Мардук-закир-шуми помощь в возвращении трона, Салманасар III направился вниз, к южной границе Вавилона, и обложил данью халдейские племена. Дань была немалой: халдеи посылали в Ассирию золото, серебро, слоновую кость и шкуры слонов – это предполагает, что они торговали по Заливу с купцами на востоке до самой Индии [110]. Поход Салманасара теоретически был организован в помощь Вавилону, так как халдеи с радостью присоединились к мятежу младшего брата, – но он не принес вреда и самому Салманасару III. Может быть, ассирийский царь и уважал Вавилон, но теперь он контролировал его северные и южные границы, а это означало, что рост Вавилонского царства был жестко ограничен.

Затем, примерно в 840 году до н. э., Салманасар прошел на север до Евфрата и повернул на запад, чтобы пересечь верхние земли, находившиеся под властью арамеев. Тут, в северо-восточном углу Средиземного моря, лежало маленькое царство, называвшееся Куэ.

Куэ была страной новой, но населенной старым народом. Триста лет тому назад хеттская столица Хаттуса была сожжена, и хетты рассеялись по окрестным землям. Центр их старого царства был занят завоевателями из Южной Европы, которые пересекли пролив Босфор – поселившись в Малой Азии, они построили себе столицу Гордиум и стали известны как фригийцы. Хетты потеряли также большую часть своей береговой линии. Микенцы, изгнанные из своих домов наплывом дорийцев, расселялись вдоль западного края Малой Азии, а также вниз, на юг вдоль берега.

Рассеянные хетты собрались на единственном клочке земли, который они еще могли называть своим, – на юго-востоке своей старой родины. Тут они поклонялись хеттским богам и жили в крохотном независимом неохеттском царстве, собравшемся вокруг городов со стенами. Каркемиш в северном течении Евфрата был самым сильным их городом.

Куэ, еще одно неохеттское царство, имело меньше военной мощи, но занимало стратегическое положение на перевале через горы Тавр, лучшие ворота в Малую Азию, а также на пути к серебряным шахтам к северу от гор. Салманасар напал на Куэ, дошел до его столицы и объявил серебряные копи своей собственностью [111].

Затем он повернул на восток. Как всегда, эламиты на другом берегу Тигра оставались постоянной опасностью. Цари эламитских городов видели, что Ассирия стала гораздо большей угрозой, чем относительно маленький Вавилон, поэтому они стремились заключить союз с вавилонскими царями. Салманасар тоже был другом Вавилона – но на древнем Ближнем Востоке друг вашего друга больше был похож на вашего врага. Союз между Вавилоном и Эламом вполне мог угрожать ассирийской мощи.

Салманасар не пытался формально добавить Элам к своей империи, но он потребовал дань от эламитских городов. Пара ассирийских рейдов на эламитские земли убедила города, что им лучше откупаться. Салманасар также усилил свои позиции, совершив быстрый бросок через Загросские горы, чтобы покорить народы, которые жили на северном краю Элама. Как и в случае с Вавилоном, он мог заявить теперь о контроле обеих эламских границ.

Эти жители северных гор, вероятно, может быть, тысячу лет назад, отделились от таких же кочевых народов, которые затем ушли на юго-восток, в Индию. Собственные анналы Салманасара упоминают два племени: парса, расселившихся сразу за горами Загрос, западнее Элама, и мада, которые все еще кочевали по всему северу [112].

Противники Салманасара

Ни парса, ни мада не оказали значительного сопротивления Салманасару, и он вернулся домой, хвастая лояльностью двадцати восьми вождей кочевых племен. Он не накладывал определенного объема дани на эти завоеванные территории; парса и мада были просто буферами, защищавшими от мощи эламитов. Пройдет век или около того, прежде чем греками им были даны другие названия, более привычные для нас: персы и мидяне.

Салманасар III умер в 824 году до н. э., во время мятежа, поднятого его собственным сыном. На смертном одре Салманасар лишил своего наследника прав наследования и назначил на его место второго сына, Шамши-Адада, мужа вавилонской принцессы. Он умер, не успев закончить подавление мятежа; Шамши-Адад, пятый царь с таким именем, был теперь официально царем Вавилона – но у его брата сторонников оказалось больше, и Шамши-Адад вынужден был бежать из собственной страны.

Это было мощное восстание, как обнаруживается из рассказа самого Шамши-Адада:

«Там, где [мой брат] Ашшур-дан при жизни Салманасара, его отца, действовал безнравственно, занимаясь подстрекательством, организовывая мятеж и разрабатывая грязные планы, чтобы заставить землю подняться и восстать, готовясь к войне, привело население Ассирии, на севере и на юге, на его сторону; его бесстыдные речи привели города к мятежу, от его лица начались раздоры и стычки… 27 городов со своими укреплениями… восстали против Салманасара, царя четырех сторон света, моего отца, и… перешли на сторону Ашшур-дана»[113].

Единственным царем, который способен был одолжить ему достаточно солдат, чтобы встретить вызов такой мощи, был его зять, царь Вавилона. Поэтому Шамши-Адад бежал в Вавилон и попросил помощи у Мардук-закир-шуми. Вавилонский царь согласился и дал войска, чтобы помочь ассирийскому наследнику вернуть собственную столицу.

Но Мардук-закир-шуми совершил губительную ошибку. Он не до конца верил своему зятю, поэтому заставил Шамши-Адада подписать договор в качестве условия получения вавилонских войск. Этот договор сохранился лишь во фрагментах, но, очевидно, требовал от Шамши-Адада признать превосходство Вавилона. Формулировка не давала Шамши-Ададу титула царя, который принадлежал только одному Мардук-закир-шуми, а сопровождающие клятвы были даны только перед лицом вавилонских богов, игнорируя ассирийский пантеон [114].

Шамши-Адад подписал договор, подавив свое негодование ради получения трона. Он взял предложенных солдат и повел атаку на собственные города, захватив назад Ашшур, когда разрушил его стены.

Как только Шамши-Адад V вернул себе трон, он выполнил договор с Мардук-закир-шуми. То ли он был человеком слова, то ли испытывал страх перед божествами, наблюдающими за заключением соглашения. Но когда Мардук-закир-шуми умер и его сын Мардук-балассу-икби сел на трон в его дворце, Шамши-Адад начал планировать кампанию, которую ни один ассирийский царь не проводил несколько поколений: вторжение в Вавилон.

Спустя не слишком много лет после воцарения Мардук-балассу-икби этот план начал приносить плоды. Шамши-Адад собрал армию и направился на юг – не напрямую, а вдоль Тигра, неторопливо, демонстрируя, что он не особенно озабочен, сможет ли его зять успеть подготовиться к сражению. В своих хрониках он пишет, что по пути не только разграбил несколько деревень, но и на довольно долгое время остановился для охоты на львов, во время которой убил трех хищников [115].

Мардук-балассу-икби вышел ему навстречу, имея подкрепление из союзников, халдеев и эламитов. Этот союз был вскоре разгромлен – согласно анналам Шамши-Адада:

«Он выдвинулся против меня, предлагая сражение и бой…

С ним я сражался. Его поражение я завершил. Пять тысяч его солдат я зарезал, две тысячи я пленил живыми, взял 100 его колесниц, 200 лошадей его конницы. Его царскую палатку, его походную кровать я взял у него…»[116]

Это означает, что ассирийские солдаты пробились к самому центру вавилонской стороны. Среди взятых в плен при походе на Вавилон был и сам царь. У нас нет записей о том, что сказала ему царица Ассирии, его сестра, когда он прибыл.

На его место Шамши-Адад V поставил марионеточного царя, бывшего вавилонского придворного, который должен был вести себя как вассал, а не как царь. Но он оказался ненадежным ставленником и немедленно начал планировать мятеж. Менее чем через год Шамши-Ададу V пришлось вернуться и увести этого человека как пленного в Ассирию [117].

С этого момента Шамши-Адад V объявил себя, в древней и анахроничной манере, «царем Шумера и Аккада»[118]. Это вовсе не означало то же самое, что и «царь Вавилона». Скорее он отрицал, что такой объект, как Вавилон, вообще существует – утверждая, что есть лишь Ассирия, истинный хранитель вавилонской культуры и вавилонских богов. Оскорбление, нанесенное тестем, было отомщено.

Вскоре Шамши-Адад, теперь царь Вавилона и Ассирии, умер молодым. Шел 811 год до н. э.; он провел на троне около десяти лет, и его сын, Адад-нирари III, был еще ребенком. Поэтому царица Шамши-Адада, вавилонская принцесса Шаммурамат, заступила на престол. Женщина на ассирийском троне – такого никогда не бывало прежде, и Шаммурамат знала это. Стела, которую она поставила для себя, – это попытка как-то привязаться доступными средствами к ассирийским царям. Она названа не только царицей Шамши-Адада и матерью Адад-нирари, но также «невесткой Салманасара, царя четырех концов света»[119].

Захват власти Шаммурамат оказался таким событием, которое эхом отразилось в исторической памяти людей. Греки помнят царицу по греческой версии имени – как Семирамиду. Греческий историк Ктесий говорит, что она была дочерью богини-рыбы, воспитанной голубями, вышла замуж за царя Ассирии и родила сына по имени Нин. Когда ее муж умер, Семирамида вероломно захватила его трон[120]. Древняя история сохраняет рассказ о Нине, сыне легендарной царицы, и намекает, что Шаммурамат захватила власть не совсем честно. Другой греческий историк, Диодор, рассказывает нам, что Семирамида убедила своего мужа передать ей власть лишь на пять дней, чтобы посмотреть, как хорошо она может справиться с управлением государством. Когда он согласился, она казнила его и захватила корону навсегда.

К этому времени греческие города объединились в три отчетливые группы. Микенские города на материке триста лет тому назад подверглись набегу прибывающих дорийцев, но они не исчезли полностью. Выжившие остатки микенской цивилизации располагались в области, известной как Аркадия. Она располагалась в центре южной части Греческого полуострова, Пелопоннеса, ниже залива, который врезался в полуостров с восточной стороны, почти разделяя его надвое, – позднее он станет известен как Коринфиакос Колпос, Коринфский залив.

Мигрируя, микенские греки переправлялись через море, внушая беспокойство Египту. Они проплыли также через Эгейское море к берегам Малой Азии. Тут они расселились вдоль берега в деревнях, которые постепенно выросли в города: Смирна, Милет, Эфес и другие. Смесь микенской и азиатской культур постепенно сложилась в отдельную культуру, которую мы теперь называем ионической. Затем ионические греки стали проникать назад, через соседние острова, на занятые дорийцами территории, занимая острова Лесбос, Хиос и Самос, а также другие, и, наконец, захватив восточный берег самой Греции.

Тем временем дорийцы создавали свои собственные укрепления на юге и востоке Пелопоннесского полуострова; они также распространились на Крит и даже на восточные острова Родес и Карпатос. Дорийский диалект явно отличается от микенского языка, и оба разнятся с ионическим диалектом.

Все три эти национально-культурные группы принадлежали более или менее к одной и той же расе. Ионийцы были микенцами изначально, а микенцы и дорийцы шли из одного и того же индоевропейского рода – и те, и другие происходили от кочевников, которые явились на юг Греческого полуострова много веков тому назад. Позднее греки будут обосновывать свое единство, заявляя, что дорийцы произошли от сыновей Геракла, который был силой уведен с родины в Микены, а затем вернулся, чтобы потребовать назад свою территорию [121].

Микенцы, дорийцы и ионийцы

Но «греков» тут все еще не было – только микенцы (для отличия от предков мы будем именовать их «аркадийцами»), ионийцы и дорийцы. Греческий полуостров, как и земли западных семитов до расцвета Израиля и арамейских царств, был землей независимых царей и вождей.

Когда раскол дорийцев отошел в далекое прошлое, города Греческого полуострова вступили в период относительного мира. В течение этого времени они, вероятнее всего, действовали как союзники, а не как враги, и обменивались обычаями и языками[122].

Примерно в 800 году до н. э. – очень неточная, лишь оценочная датировка – это растущее чувство культурной идентичности привело к переплетению ряда различных исторических повествований (многие из них микенские) в двух родственных эпических поэмах, которые вскоре были объявлены собственным наследием каждым городом на полуострове: это были «Илиада» и «Одиссея».

Согласно более поздней греческой традиции, составителем этих поэм был иониец по имени Гомер, который происходил или из города Смирна в Малой Азии, расположенного в сердце ионических поселений, или с острова Хиос, недалеко от ионического берега. До сих пор идут споры, кем был (или не был) Гомер; существующие теории включают в себя все возможные варианты – от гения-одиночки до целой школы поэтов, пишущих под одним именем. Сами поэмы несут все признаки устного рассказа: двухсловные сочетания, которые повторяются снова и снова (винно-темный, быстро-ногий, бело-лицый, дивно-волосый), давая поэту прямую возможность сохранять ритм произносимой строки; формальные фразы, которые замыкают каждую сцену («так сказала она крылатыми словами», «они долго сидели неподвижно, молча») [123]; и так называемые кольцевые композиции, в которых поэт создает себе удобный мысленный якорь для эпизода, начиная его с середины, затем возвращаясь назад, к началу, а потом уже доводя вперед и до конца[124].

Никто не знает наверняка, когда были записаны эти песни или поющиеся легенды. Во время Темных веков Греции только микенцы сохраняли некий род письма, но и они очень мало им пользовались. Но вне зависимости от того, когда были записаны поэмы, они четко отражают мир до 800 года до н. э. Не только «Илиада» и «Одиссея», но и вся греческая мифология, как считает классицист Кен Доуден, «написана на Микенской географической карте»[125]; детали вооружения (шлем с кабаньим клыком) и драгоценности отражают мир до прихода дорийцев [126].

С другой стороны, эпические поэмы демонстрируют также знания о заморских поселениях, невозможные в микенскую эру [127]. Язык поэм – это язык VIII века. Даже имя Приама, царя Трои, относится к новохеттскому языку, на котором говорили обитатели Куэ и других разбросанных осколков хеттской империи [128].

Истории о Трое и героях, которые сражались против нее, знакомят с дорийским, аркадским и ионийским мифическим общим прошлым. В «Илиаде» каждый город немедленно посылает свои корабли в ответ на призыв Агамемнона; такого единения действий греки никогда не смогли достигнуть. Но история отражает начало роста понимания идентичности между греческими городами, которая отделяла их от других людей.

В «Илиаде» мы впервые находим упоминание о тех, кто живет вне племенного круга греков, – Гомер называет их barbarophonoi, «странно говорящие»[129]. Это было простым делением людей на тех, кто говорил на греческом диалекте, и на тех, кто на нем не говорил.

Это было также зерном идеи, которая продолжит все более и более туго сплетаться в умах греков. Человеческая природа той эпохи являлась бинарной; человек был или греком, или не греком, и идентификация грек становилась стержнем его самоосознания.

Сила этой идентификации имеет свои корни, как ни парадоксально, в разделенности греческих царств в ту эпоху, в 800-е годы до н. э. Они не имели ни политического единства, ни общности цели, достаточно мало было общего и в их образе жизни. Они жили в различных городах, имели различных царей, различные природные условия – но они все говорили на неких вариантах греческого языка. Сходство их речи и их воображаемое общее прошлое были теми нитями, что удерживали их вместе.

Глава 49

Торговые посты и колонии

Гомеровская флотилия кораблей была знакомой картиной для любого грека, который жил возле воды:

Греческие купцы плавали через Эгейское море с острова на остров, на берега Малой Азии, на Крит и назад, на материк. Ко времени Гомера корабли из греческих городов совершали также регулярные заходы на юго-западное побережье полуострова, чтобы торговать со здешним населением.

До 1200 года до н. э., когда микенцы все еще находились на вершине своей мощи на востоке, Италийский полуостров[131] был занят мелкими, сильно разбросанными поселениями, которые располагались вдоль него, от «каблука» до верха «сапога». Несмотря на большие расстояния между ними, они изготавливали однотипные глиняные изделия – это предполагает, что культура этих людей имела одно происхождение. Из-за того, что эти поселения лежали вдоль Апеннинской гряды, археологи причисляют их жителей к «апеннинской культуре»[132].

В течение Темных веков Греции апеннинская культура дала несколько ветвей. Различия начали появляться не только в гончарных изделиях, но и в оружии и доспехах. Железные инструменты и оружие медленно распространялись по полуострову. Население росло, теперь в одном поселении могло жить больше тысячи человек [133]. До 1200 года «италийцы» все еще закапывали своих мертвецов. Теперь же значительное число деревень на севере начало сжигать трупы[134].

Ко времени, когда греческие корабли начали прибывать сюда для торговли, население полуострова уже обрело различные обычаи, которые археологи используют как способ отличия ранних италийцев друг от друга. Деревни, которые все еще закапывали своих мертвецов, распались на три группы: фосса, которая тянулась вдоль нижнего западного побережья и в носок италийского «сапога»; апулиан, как раз над «каблуком», и средне-адриатическая группа, вдоль гряды Апеннин [135]. Северные деревни, которые теперь кремировали покойников, делились на четыре группы: группа голасецца на западе, которая хоронила вместе с воинами колесницы и доспехи; эсте на востоке, где изготавливали прекрасную бронзу; вилланова на юге, которые не только сжигали мертвых, но затем хоронили пепел в урнах; и группа латиаль – южнее племени вилланова, отделенная от него рекой Тибр.

Племя латиалей укладывало пепел умерших не просто в урны, но в крохотные хижины, которые были копиями домов живущих, сделанными как место для проживания мертвого. Их собственные хижины были простыми, а поселения – незащищенными; римский историк Варрон говорит нам, что они «не знали назначения стен и ворот». Крохотные деревушки, для безопасности выстроенные на вершинах холмов, объединялись общим наречием. Они говорили на непонятном языке, называемом латынь, – одном из минимум сорока различных языков и диалектов, использовавшихся на полуострове⁵[1157].

Греческие корабли подходили к берегам Южной Италии и покупали здесь металл и зерно; они также заходили на крупный южный остров, названный позднее Сицилия. Эта выгодная торговля приводила к созданию укрепленных торговых факторий, где греческие купцы не только останавливались, но также жили как минимум часть года [136].

Около 775 года до н. э. северо-западный греческий город Халкида и восточный город Эретрия послали объединенную торговую экспедицию, чтобы построить факторию дальше на севере, в районе современного Неаполитанского залива. Эта фактория находилась на территории вилланованов, которых греки называли тирренцами. Вскоре греческие мотивы начали появляться в украшениях и орнаментах вилланованов.

Халкида и Эретрия, взаимодействуя к общей пользе, лидировали в контактах греков за пределами мира, в котором говорили на греческих диалектах. Как раз в это же время храм Зевса и Геры[137] в греческом городе Олимпия начал расти в размерах благодаря прибытию издалека паломников-греков. Дальше на север, в Дельфах, паломников привлекал другой род жречества – оракулы, то есть предсказатели, которые советовались с богами, чьих подсказок и пророчеств жаждали люди. На острове Делос вырос храм Аполлона и воинственной богини Артемиды. Эти священные места быстро становились общеэллинскими, принадлежащими не только ближайшему городу, но всем говорящим на греческом языке. Они также дали рождение первому греческому союзу. Города соединялись в amphictyonys — объединения, которые совместно поддерживали какой-либо храм или священное место; так зарождалась кооперация.

Самое примечательное, что греческие города объединялись для проведения единого праздника в честь бога Зевса. Первый из этих праздников, ставших потом традиционными, был проведен в 776 году до н. э. – не позднее чем через год после объединенной экспедиции Халкиды и Эретрии. Почитатели бога собрались в Олимпии.

Олимпия много веков была религиозным центром, здесь проводили свои жертвоприношения и ритуалы многие народы[138]. В 776 году до н. э. царь Элиса, крохотного городка к северу от Олимпии, отправился к оракулу в Дельфах спросить его, как можно прекратить войны между греческими городами. Оракул велел ему превратить обряды в Олимпии в официальный праздник, во время которого должно было объявляться перемирие. С этого момента, согласно самым старым источникам, каждые четыре года в Олимпии проводились официальные игры. Во время игр по всему греческому миру объявлялось Олимпийское перемирие; оно длилось сначала месяц, а позднее его продлили до трех месяцев, чтобы греки с дальних концов могли благополучно приехать в Олимпию и вернуться назад [139].

Но на деле игры никогда не приносили мира, как надеялся царь Элиса. Они лишь напоминали греческим городам, что те объединены не только единым языком, но и поклонением одним и тем же богам, и война – не единственный возможный способ взаимоотношений между ними.

Согласно римской надписи, в 776 году до н. э. царь по имени Нумитор правил двумя латинскими городами на Италийском полуострове, оба располагались немного южнее Тибра. Первый (и более древний) город назывался Лавиниум, второй, возникший как колония, когда Лавиниум стал перенаселенным, назвали Альба Лонга, он располагался у гряды Альбанских холмов.

Амулий, младший брат Нумитора, напал на земли царя и прогнал его. Нумитор бежал в одиночку, даже не сумев защитить свою семью. Амулий захватил трон, убил сыновей брата и отдал распоряжение, чтобы дочь брата, принцесса Рея Сильвия, навсегда осталась девственницей, тем самым прекратив возможность появления притязающих на трон внуков Нумитора.

Несмотря на этот запрет, принцесса забеременела; римский историк Ливий сообщает, будто она заявила, что была изнасилована богом Марсом и что «может быть, она и верила в это, а может быть, просто надеялась, что такой обман смягчит ее вину»[140]. Во всяком случае, ее мальчики-близнецы, родившись, стали явной угрозой для власти узурпатора, так как по прямой линии были наследниками изгнанного царя. Греческий биограф Плутарх добавляет, что они были «больше, чем человеческого размера и красоты», что еще больше всполошило Амулия [141].

Амулий приказал бросить своих внучатых племянников в реку. Так как на Тибре как раз было половодье, слуга, посланный бросить детей в воду, просто оставил их возле берега и ушел. Тут, согласно легенде, их нашла волчица и начала кормить, а потом их нашел царский пастух и принес на воспитание к своей жене.

Пастух назвал их Ромул и Рем и воспитывал у себя, пока они не выросли; Плутарх говорит, что Нумитор из изгнания посылал средства на их образование. Когда близнецы выросли, они свергли своего гнусного двоюродного деда, и Нумитор получил назад свое царство.

С дедом на троне близнецы – теперь признанные царскими наследниками – были, как подает это Ливий, «внезапно охвачены страстным желанием образовать новое поселение на месте, где их оставили младенцами, чтобы они утонули»[142]. Царь одобрил эту идею – ведь Альба стала таким же крупным городом, как и Лавиний, и третий город все равно был необходим. Но соперничество братьев, которое в свое время возникло между Нумитором и Амулием, возродилось во внуках Нумитора; они не могли решить, кто окончательно станет правителем в новом поселении, и попросили богов послать им знак. С этого момента дела у подножия холмов шли следующим образом:

«С этой целью Ромул занял холм Палатин, а Рем холм Авентин в качестве подходящих мест, с которых удобно наблюдать. Рем получил знак первым – шесть грифов; и как только об этом сообщили людям, тотчас же появилось двойное количество птиц как знак для Ромула. Сторонники каждого провозгласили своего владыку царем: одни основывались на первенстве, другие – на количестве. Последовали сердитые слова, за ними очень быстро посыпались удары, и в пылу ссоры Рем был убит»