Бегство из января
Завывал двигатель, грязь летела фонтаном, а он всё нажимал, давил и думал: – Дома. Дома…
А. и Б. Стругацкие. «Парень из преисподней.»
Посвещается моей дочери Софии.
Ноги были тяжёлые. Невероятно тяжёлые. Но идти надо.
Кира напялила поверх белого медицинского халата, под которым уже был тёплый полушубок, громадную солдатскую шинель, опоясалась ремнём со звездой на пряжке, поправила сбившийся шерстяной платок на голове, натянула поверх ушанку, достала из-за пазухи варежки и надела на руки. Топнула поочерёдно ногами, проверила, как сидят валенки. Плотно ли.
Валенки были хорошие. На несколько размеров больше нужного. В каждый влезало по несколько газет. Это неплохо грело, и ноги не мокли. На правом не хватало калоши, так уж они ей достались, но это ничего. Главное, тепло. Бабушка всегда говорила – держи ноги в тепле, а голову в холоде.
Чего-чего, а холода здесь предостаточно. Даже здесь, внутри бывшего Аничкова Дворца, а теперь военного госпиталя, значившегося, как 95-ый стационар.
Кира наклонилась и взялась за верёвочные ручки самодельных матерчато-клеёнчатых сумок. Рывком подняла их, запоздало понимая, что делает это напрасно. Изголодавшийся организм отреагировал головокружением на слишком резкое движение.
Девушка пошатнулась. С полминуты она приходила в себя, стараясь восстановить дыхание. Наконец отдышавшись и навалившись плечом на тяжёлую, массивную створку, Кира очутилась снаружи.
Ей повезло. Ветер стих, но всё равно нос и щёки сразу же ощутили разницу между помещением и улицей. Не выпуская из рук сумки, она спиной толкнула дверь, стараясь не пустить «стужу в хату», как говаривала бабушка, когда кто-то из внуков долго стоял в раскрытых дверях квартиры. Старая женщина так и не избавилась от выражений и присказок молодости, хотя жила в Ленинграде с 1922 года, когда переехала сюда вместе с мужем, дедом Киры, и дочерью, её матерью.
Дед, уроженец Ставрополья, член партии с 1915 года, заброшенный в Петроград революцией, создавал местную милицию. Больших чинов не достиг и погиб, как сказали на похоронах на боевом посту, через шесть лет после переезда, успев выдать дочь замуж за своего коллегу и дождаться появления внучки. Костя родился уже после его смерти.
Деда Кира почти не помнила. Зато хорошо запомнила горе бабушки, её завывания и громкий плач на поминках.
А потом было море ласки. Тогда как раз родился брат, и бабушка, чтобы помочь дочери, сама будучи человеком малограмотным, училась вместе с клопошной Кирой чтению и сама пристрастилась к этому занятию. А ещё с ней они распевали деревенские песни, иногда хулиганского содержания, за что им иной раз доставалось от матери. Гуляли. Вместе пекли пироги.
Пироги. Лучше бы об этом не вспоминать. Желудок отозвался на видения спазмом. Кира изо всех сил старалась прогнать картину раскатанного в плоскую лепёшку теста, миску с гречневой кашей с варёным яйцом и луком, откуда она зачерпывает ложкой, кладёт на подготовленный кругляш и лепит, лепит, лепит.
Её вновь скрутило. Девушка положила ношу на тропинку, и зачерпнув варежкой снег, безжалостно, со злостью размазала его по лицу. Кожу ожгло холодом, но это помогло. Видения отступили. Правда, чувство голода никуда не делось. Оно в принципе никуда не могло деться. Голод был везде – в коже, в мышцах, в костях. И главное в мыслях. Единственное, что хоть как-то могло отвлечь – это быть чем-то занятой.
Может поэтому она и не пошла сегодня домой, после ночной смены, решив остаться спать в медсестринской, на одном из выделенных именно для этих целей матрасе, рядом с буржуйкой.
Так делали многие, особенно те, кто жил один. Что делать дома, в четырёх промёрзлых стенах, когда можно сэкономить силы на дороге? Так делали и её мать с братом, работавших на заводе – Костя токарем, пригодились навыки полученные в школе на уроках труда, а мама мастером-контролёром, где она работала и до войны.
Однако долго спать ей не пришлось – голод вынудил её проснуться, а стоило ей появиться в коридоре, ей тут же поручили дело. Персонала не хватало, и раз уж она осталась в госпитале, то ни о каком выходном и речи быть не могло. Лишь некоторые поблажки, заключавшиеся в более долгих перерывах на отдых.
Оттого она и очутилась здесь, в саду бывшего Аничкова Дворца, бывшего Дома Пионеров, возле бывшего павильона Росси. Как много бывшего стало в их жизни.
Первый этаж госпиталя почти полностью занесён снегом. Большая часть окон заколочена фанерой, из которой торчали жестяные «дула» буржуек – в середине ноября прилетевший снаряд, оставил глубокую воронку метрах в тридцати от дворца, выбив стёкла и испещрив фасад множеством осколков.
На её удачу, тропинка была плотно утрамбована. Видимо, до неё здесь уже прошли санитары. Удача. Какое дурацкое и неподходящее слово. Киру едва не передёрнуло от собственного цинизма. Сегодня ночью скончалось восемнадцать больных, включая двух подростков, умерших от истощения. Это им она должна быть благодарна за расчищенную дорожку. Чувство вины скользнуло по сознанию и отскочило. Смерть стала обыденностью.
Почти не сгибая ног в коленях, Кира, словно на лыжах заскользила к мертвецкой. Раньше отсюда три раза в неделю забирали труппы, но с середины декабря это случалось всё реже и реже. Не хватало транспорта, горючего, людей. И это было повсеместно. Случалось, что спеша утром работу, по дороге на она натыкалась на мертвеца, замёрзшего или умершего с голоду, и возвращаясь лишь через сутки, а то и больше, обнаруживала его на прежнем месте.
Скрипнули промёрзшие петли. Недовольно хрустнул отодвигаемый дверью снег. Кира вошла внутрь.
Доведись такому случиться несколько месяцев назад, девушка не то чтобы не вошла сюда, даже не подумала приближаться к этому месту.
Как же мама хотела, чтобы дочка стала учителем. Но Кира, после смерти бабушки ранней весной 40-го, твёрдо решила стать врачом и даже окончила медсестринские курсы, а летом 41 собиралась подавать документы в медицинский институт. И хотя она и посетила пару раз морг, девушка и в страшном сне не могла представить себе подобного.
Стоя вдоль стен, на неё смотрели мертвецы. Стояли и смотрели своими остекленевшими глазами. Санитары намеренно ставили тела вертикально, чтобы не отдирать их от промерзшего мрамора, когда за ними приедет машина, и так они занимали меньше места. Но сейчас она их не боялась. Мертвые не сделают ей ничего плохого. Плохо могут сделать только те, кто там, по ту сторону фронта.
В звенящей тишине, стараясь не тревожить ледяной сон, Кира прошла к свободной стене и опустили сумки на пол. Ей пришлось отдирать, успевшие примёрзнуть к клеёнке конечности. Она прислонила ампутированные, синюшные ноги к стене и также тихо, как и вошла, удалилась.
– Здравствуйте, Кира. – мягко улыбаясь, поздоровался молодой человек.
В коридоре, по дороге в сестринскую ей попался Олег, младший лейтенант пехоты, раненый осколком в плечо. Рана была неглубокая, и парень быстро шёл на поправку. Он явно был неравнодушен к ней, и использовал всякую возможность поболтать. Несмотря на голод, холод и ежедневную смерть вокруг, Олег, казалось, излучал оптимизм. Всегда улыбался, старался выглядеть опрятным, насколько позволяли условия. В общем, самый обычный, симпатичный парень, с которым прежде она могла в шумной компании запросто отправиться на танцы или в кино.
Это раньше. Сейчас же он её утомлял рассказами о своей учёбе, довоенных планах, будто у неё самой их не было. Но Кира не прогоняла его, поскольку вёл он себя сдержанно, не делал ни каких намёков и даже как-то умудрился всучить ей, неизвестно как сохранившуюся, шоколадную конфету, при этом смущённо конфузясь и извиняясь. Девушка приняла презент, поблагодарила, а сама конфета перекочевала в рот девятилетней Лине Егоровой, любимице всего госпиталя и дочке хирурга Антонины Ивановны.
– Здравствуйте, Олег. Как ваше самочувствие?
– Вот. – юноша выдвинул вперёд плечо, словно под телогрейкой можно было разглядеть состояние его раны. – Скоро всё, на выписку.
– Это хорошо. – сказала Кира и тут же поправилась, поняв, что фраза могла показаться двусмысленной. – Я имею ввиду, хорошо, что рана так быстро зажила. Без осложнений. С лекарствами, сами знаете, плохо. – она немного помолчала, и спросила уже с некоторым сочувствием: – На фронт?
– Ну а куда же. – с деланной бравадой ответил Олег. – Но признаться, очень хочется на море. Вы бывали на море?
– Конечно, я же ленинградка.
– Нет, я про настоящее море. Тёплое. В Крыму.
– Нет, не была.
– А хотели бы поехать? Кончиться война, поедемте со мной в Крым?
– Да хоть в Крым, хоть в Африку или на остров святой Елены, – подумала Кира со злостью, – лишь бы там не было так холодно, голодно и страшно. И не с тобой.
Писем не было с начала ноября. Кира очень надеялась, что это связанно с невозможностью доставки. Сейчас куда важней оружие, еда, медикаменты.
Его звали Максим. Они познакомились на первомайской демонстрации. Она, Женька, Дашка и парень, имя которого Кира не помнила, он всё пытался кадрить Дашулю, к десяти часам утра пришли к площади Урицкого. Начинался парад.
Такого «Дядю Стёпу» сложно было не заметить. Прям такая же каланча, как на обложке журнала «Пионер» и такое же детское и одновременно очень взрослое лицо. Он так воодушевлённо кричал «ура», когда мимо проезжали танки под «Утро красит нежным светом», рвущимся из громкоговорителей, так заразительно, что когда он, с широко раскрытым ртом обернулся в её сторону, ей захотелось к ему присоединиться. Она в каком-то исступлении тоже закричала, и как-то незаметно оказалась рядом с ним. Они смотрели друг на друга, смотрели на танки, восторженно вопили «Да здравствует товарищ Сталин». Кира позабыла обо всём на свете. Сейчас для неё существовала лишь она, да ещё эта громко орущая орясина.
После они гуляли по набережной. Говорили обо всём и почти всегда спорили. Им нравились одни и те же книги, но по-разному. В кино Кира обращала внимание на игру актёров, Максим – на смысл.
Лишь когда короткий дождик загнал их под какую-то арку, они обменялись планами на будущее. Он сказал, что будет архитектором, она рассказала о мечте стать медиком.
Когда она вернулась домой, на часах было половина двенадцатого. Мать кинулась на неё с упрёками, но отцу достаточно было взглянуть на счастливую физиономию дочери, как суровому капитану милиции стало всё ясно. Он что-то шепнул жене и всё обошлось.
Их встречи были нечастыми. Оба учились, готовясь к экзаменам. Она вдобавок к вступительным в институт, он – подрабатывал грузчиком в порту. Зато все выходные были их. Они даже придумали нечто вроде игры – писали возможные сценарии несостоявшихся свиданий и обменивались ими, ища совпадения. Порой выходило смешно.
Вечер двадцать первого, сбежав от одноклассников, она провела с ним. До трёх утра она ходила с ним по набережной, с его пиджаком на плечах. Там же они в первый раз и поцеловались. Поцелуй был долгий, и никто из них не испытывал ни малейшего стеснения, словно они все эти два месяца только и делали, что целовались.
Проснулась она в половине одиннадцатого от телефонного звонка. Соседка, тётя Маня постучала в их дверь. Сказала, что звонит отец. Мама вышла в коридор. Когда она вернулась, Кира поняла, что случилось нечто нехорошее.
– Папа сказал включить радио в двенадцать и слушать. – потерянным голосом сказала мама.
В двенадцать пятнадцать прозвучало знаменитое: – Граждане и гражданки Советского Союза.
Максима она отыскала в военкомате рядом с его домом. Он просто не мог оказаться в другом месте. Не обращая внимания на молодых и не очень мужчин, ожидающих очереди записаться в добровольцы, Кира прижалась к нему. Он гладил её по волосам и вместе с ней двигался к регистрационному столу. Когда подошла его очередь, Максим оторвал её от себя.
– Иди домой. – спокойно сказал он. – Я скоро приду.
Десятого он отбыл на фронт. Она до сих пор не могла понять, почему между ними этого не случилось. Ему стоило только намекнуть, но Максим отчего-то этого не сделал, а она не решилась. Теперь Кира жалела об этом.
А потом были письма. То одно за другим, то с перерывом в две недели. Так работала почта. Эти треугольнички, заполненные мелким почерком повествовали обо всём – о погоде, о деревьях, даже о смешных случаях с оторванными пуговицами. Из них могла бы выйти неплохая книга. Не было в них одного – страшных историй о самой войне. О них Кира узнавала из других источников. Из рассказов раненых и похоронок на тех, кто ушёл вместе с ним.
Содержания этих писем никак не вязались у неё с образом рассудительного человека, ищущего во всём явный и скрытый смысл и заключавший мысли в лаконичные формы. В них было что-то поэтическое, оторванное от жизни. От её грязи, крови и смерти.
– Комова! – резкий окрик вывел Киру из трудного положения, избавив от необходимости отвечать на вопрос молодого человека. Антонина Петровна, перегнувшись через перила махала ей рукой. – Немедленно в третью перевязочную. Кашина свалилась с температурой, а Зотова не вышла на смену. Бегом!
– Простите, Олег. – касаясь его руки, извинилась Кира. – У вас всё будет хорошо. – и быстрым шагом направилась к лестнице под требовательным взглядом Егоровой.
Когда она проходила мимо хирурга, та строгим голосом сказала:
– Коли уж ты здесь, изволь работать.
Но глаза, которыми она на неё посмотрела, сказали девушке, что Антонина Петровна прекрасно всё понимает – и как она устала, и как ей хочется есть.
– Потерпи. – говорили они ей. – Потерпи. Надо терпеть.
Эта железная женщина никому не давала поблажек. Даже её дочь Лина имела свои обязанности в госпитале, и товарищ Егорова требовала неукоснительного их исполнения.
– Да, Антонина Петровна, – кивнула Кира, – конечно.
День прошёл обычно. Обстрел отгремел где-то далеко от них. Кира выкроила пару часов для сна, уже перестав обращать внимания на смену времени суток. Здесь легко можно было спутать день с ночью – во всём здании едва ли насчитывалось больше десятка уцелевших стёкол. Даже операции проводились при тусклом свете факелов. Маленькая Лина подсвечивала матери и её ассистентам теми самыми факелами, которые делала сама. Случалось она засыпала, и тогда её будил громкий окрик главного хирурга или кто-то из медсестёр ласково тормошил девочку, приводя в чувство.
Раскрыв глаза, Кира села, сразу протягивая руки к печке. Осмотрелась. Никого в комнате в этот час не было. Девушка сунула руку в правый карман и осторожно развернула бумагу. С некоторых пор она не любила, когда смотрят, как она ест.
В этот раз Кира не стала по обыкновению делить суточную пайку надвое и решила слопать всё за раз. Стараясь не проронить ни крошки, она подставила ладошку под рот, и неторопливо, тщательно разжёвывая каждый откусанный кусочек до состояния манной каши, проглатывала его, запивая из кружки пустым кипятком, который заботливая Лина заранее принесла в медсестринскую из титана, расположенного в полузатопленном подвале.
Едва она дожевала последний кусок и отправила немногочисленные крошки с ладони в рот, раскрылась дверь и в проёме появилась главная сестра.
– Комова, хватит дрыхнуть. На дежурство.
Значит уже восемь. Девушка допила успевшую остыть воду и поднялась. Сняла в вешалки белый халат и надела прямо на полушубок. Пригладила ладошкой волосы и повязала косынку.
Спустя час после вечернего обхода, Кира заглянула во вторую палату.
– Дочка. – скорей не услышала, а почувствовала, как её окликнули.
Она осмотрела палату, ища глазами того, кто мог её звать. В дальнем углу, немного отдельно от других, на железной койке лежал старик, лет шестидесяти. В свете выбивающегося из щели буржуйки пламени, смогла разглядеть его измождённое лицо и увидеть, что левой руки нет. Кира его вспомнила. Вчера днём того доставили в приёмный покой. Попал под обстрел, предплечье раздробило осколком, а он всё пытался вырваться и что-то там кричал, что ему надо куда-то идти. Видимо, пока она спала, его перевели из операционной в палату.
– Сильный старик, – подумала Кира, – раз не потерял сознание при таком ранении. Странно только, что был озабочен не потерей руки, а тем, что куда-то там не попал.
Она подошла к его койке. Поправила на нём одеяло. Пока девушка проделывала эти манипуляции, глаза старика неотрывно следили за ней, и в них было нечто оценивающее, словно решал для себя – стоит или не стоит.
– Дочка. – повторил он слабым голосом. – Поближе.
Кира догадалась, что ему трудно говорить и приблизила голову.
– Послушай, дочка. – заторопился старик, нервно выбрасывая слова с дыханием. – Мне нужно моё пальто.
– Успокойтесь, дедушка. – вспомнив, как вчера раненый старик порывался уйти, мягко сказала Кира. – Вам сейчас никуда идти нельзя. Вот выздоровеете…
– Нет, нет. Я уже никуда не уйду. Там, в пальто, – дед опасливо осмотрелся, не подслушивают ли их, и перешёл на шёпот, – под подкладкой вещь. Она мне нужна. Принеси, дочка. Принеси, а? Подкладку не жалей, рви, мне всё равно отсюда дороги нет. А ты… Тебе это нужно. Только сначала принеси мне. – внезапно забеспокоился старик, заподозрив девушку, что обнаружив его вещь, она непременно заберёт её себе. – Принесёшь?
– Ну что вы. Вот выздоровеете и сами воспользуетесь своей вещью. Вам бы поспать.
– Принеси. – одновременно с мольбой и злостью сказал дед. – Ты не понимаешь, дочка, как это важно. Только смотри, никто не должен видеть.
В голову Киры начали закрадываться нехорошие подозрения. Но она решила не подавать виду. Странный старик.
– Что я должна принести?
– Ты поймёшь. – прохрипел он слабеющим голосом. – Поймёшь.
– Ну хорошо. – согласилась выполнить его просьбу Кира. – Сейчас схожу.
Выйдя в коридор, она задумалась. Возможно, следовало обратиться к коменданту. Вдруг этот странный дед шпион.
Да ну, бред какой-то. Там наверняка какая-нибудь дорогая сердцу вещь, вроде фотографии или иконки. Может этот старик верующий. Он там ещё говорил на счёт, что мол это нужно ей. Точно – иконка или ладанка. Ей, как комсомолке не следует носить такое, но ради спокойствия старика, она примет его подарок.
Девушка спустилась на первый этаж и прошла к приёмному покою.
– Тёть Зин. Тут вчера дедушку привезли. Рука ещё у него левая ранена была.
Немолодая женщина, когда-то полная, а теперь сильно похудевшая, сметала в совок нанесённый в переднюю санитарами снег, грозящий превратиться в грязную кашу. Она подняла на неё усталые глаза.
– Это тот, что всё орал, что ему идти надо? – припомнила Зинаида Николаевна. – Так Антонина Ивановна ему руку-то и отчекрыжила. Ещё вчера. Бедолага. Его кажется во вторую перевели.
– Да я знаю, тёть Зин. Мне пальто его нужно.
– Зачем? – напряглась санитарка. – Я карманы проверила при охраннике. Карточек не было. Так что нечего мне тут. – добавила она сердито.
– Да нет, мне само пальто посмотреть надо.
– Пальто? – с недоверием посмотрела на неё тётя Зина. – Пальто в гардеробной. Только оно всё кровью залито. Чё его смотреть-то?
– Ну, мне надо.
– А мне убирать надо. – недовольно буркнула женщина. – Ладно. – смягчилась она. – Пойдём, покажу.
Высыпав собранную массу в ведро, санитарка приставила щётку и совок на длинной ручке к стене и направилась в соседнюю комнату. Поковырявшись с пару минут вышла с искомой вещью.
– На. – она протянула ей окровавленную одёжку деда. – Потом сама повесишь. – и вновь принялась за уборку.
Кира повернулась к ней спиной и принялась за осмотр.
– Несчастный старик. – подумала она, ощупывая подкладку. – Как он не околел в нём в такой мороз. Мне в шинели, поверх полушубка не жарко, а тут тонюсенькое пальтишко.
Вот оно. Под материей прощупывалось что-то круглое. Кира посмотрела внимательнее. Неаккуратный шов чётко обозначал контур предмета. Рядом, видимо специально, сделан разрез. Наверное, чтобы быстро его извлечь. Она сунула в него палец и дёрнула. Ткань тихонько затрещала, и Кира извлекла наружу находку.
Первый же взгляд на предмет заставил Киру похолодеть от ужаса. В руках она держала жестяную коробку, на которой красовался горделивый орёл, державший в когтях свастику.
– Бомба, – была её первая мысль, – или мина. Неужели всё-таки шпион?
Она ещё раз посмотрела на коробку. Надпись «schocolade» на немецком её несколько успокоило.
– Наверное, трофейный. – подумала она. – Так вот о чём пёкся старик. Да, по нынешним временам это целое сокровище. Что ж, пойду отнесу.
Шоколад Кира не любила. Года в три, по словам бабушки, дед угостил её большой шоколадной конфетой в красочной обёртке. Последствия служили темой для семейных пересказов гостям. Каждый раз краснеющей Кире приходилось выслушивать историю про плачущую девочку, с испачканным шоколадом лицом и пальцами, обиженно считающей, что её бесчестно обманули, подсунув какую-то бяку.
Лет в шесть, думая, что её отношение к лакомству изменилось, отец вновь угостил Киру конфетой. Надкусив, девочка выплюнула, мгновенно ставшей противной слюну прямо на пол и побежала в ванную, чистить зубы.
На этом её взаимоотношения с шоколадом закончились.
Но это было в той, другой жизни. Сейчас, после того хлеба, что полгода назад никто и не подумал бы и хлебом назвать, это были калории. А калории – это жизнь.
Девушка сунула находку за пазуху, быстро осмотрелась, вернула пальто на место и направилась к лестнице. Вернувшись в палату, она застала старика неспящим. Наоборот, он с нетерпением её ждал.
– Вот. – Кира протянула ему коробочку. – Вы это просили принести?
Дед выпростал из-под одеяла дрожащую руку и взял у неё жестянку. Поднёс к лицу и заплакал.
– Ну что вы, успокойтесь. Никто не видел. Ешьте.
Старик замотал головой.
– Это нельзя есть. Ни в коем случае. Это надо отнести.
– Кому отнести? И почему нельзя есть? Это же шоколад. Или нет? – Кира с подозрением посмотрела на деда.
– На, возьми. – протянув ей обратно коробку, тихонько всхлипнул старик, словно расставался с самым дорогим, что у него было. – Мне не дойти. Хоть ты поживёшь, дочка. Только не ешь. Отнеси… – он стал задыхаться.
– Кому отнести? – спросила Кира.
– Просто, – из последних сил сказал дед, – просто иди домой. По дороге он…
Фраза оборвалась на полуслове. Старик так и остался лежать с полуоткрытым ртом и распахнутыми, полными слёз глазами.
Днём бомбили где-то рядом. Как и многие, в бомбоубежище Кира спускаться не стала, продолжая ухаживать за тяжёлыми. Умереть она не боялась. Жить ей хотелось, а страха смерти не было. Голод притуплял это чувство.
На Невском убило и ранило несколько человек, и работы здорово прибавилось – присесть некогда. Кира вымоталась и твёрдо решила отправиться отдохнуть домой, в глубине души надеясь, что сможет увидеть там родных. Шансов, конечно, мало, но всё же.
Она прошла по Невскому, держась поодаль от разрушенного фасада здания, мимо заледеневшего трамвая, застывшего возле перегородившего дощатого забора с надписью «Тихий ход. Неразорвавшаяся бомба». В надвигающейся темноте навстречу ей прошла тень человека, волокущая за собой санки. На санках что-то маленькое, завёрнутое в тряпку. Кира не стала разглядывать, что это.
Свернула на Садовую. Пройдя ещё минут десять, очутилась возле знакомой арки. Она была почти дома. Её ждали.
Человек вышел навстречу. Судя по сгорбленной осанке, узким плечам и седой бороде – старик. Одет он был странно. Тёмная серая или чёрная, в темноте не понятно, куртка чуть выше бедра, чем-то смахивающая на куртку лётчиков, только не кожаная и с капюшоном. Капюшон оторочен мехом. Он шёл прямо на неё.