Папа римский и война: Неизвестная история взаимоотношений Пия XII, Муссолини и Гитлера

Глава 1

Смерть папы

Эудженио Пачелли сидел в кресле возле простой латунной кровати, глядя, как папа, некогда такой крепкий, с трудом дышит под кислородной маской, закрывающей его усохшее лицо. Стояла глухая ночь, и, хотя кардинал Пачелли, государственный секретарь Ватикана, привык спать мало, он все-таки решил спуститься в свои покои, занимавшие два этажа в огромном Апостольском дворце, чтобы хоть немного отдохнуть. Но уже в 4:00 его разбудило известие об ухудшении состояния папы. Он поспешил возвратиться в аскетическую спальню понтифика. Пот градом катился по бледному лицу папы, мучительно хватавшего ртом воздух. Кардинал опустился на колени и попросил благословения у умирающего[11].

Это происходило ранним утром 10 февраля 1939 г. Для Пачелли, которому папа некогда вручил кардинальскую шапку, а затем сделал наиболее влиятельным лицом в католической церкви после самого себя, это было зрелище, исполненное великой печали. Но предаваться печали было некогда. В ближайшее время его ждала масса дел: папа назначил Пачелли еще и камерленго[12], так что теперь именно он должен был проследить, чтобы все шло как полагается, пока кардиналы не изберут преемника Пия XI[13].

Отношения Пачелли с папой были тесными, однако не особенно теплыми. Это были две крайне непохожие личности: возможно, отчасти именно поэтому Пий XI так высоко ценил Пачелли. Папа отличался несдержанным нравом и вечно норовил откровенно высказать свои мысли, причем зачастую казалось, что он совершенно не боится мнения других. В этом отношении он во многом зависел от дисциплинированного, дипломатичного Пачелли, который умел утихомиривать воды, взбаламученные понтификом.

Государственный секретарь Ватикана оказался между молотом и наковальней. Его помощи искали не только послы Муссолини и Гитлера, но и многие высокопоставленные церковные деятели, которых беспокоило, что в столь почтенном возрасте папа становится безрассудным. Однако верный своим должностным обязанностям и обетам кардинал должен был исполнять те предписания, которые давал ему папа. Так или иначе, он находил способы смягчить наиболее язвительные замечания папы об итальянском и германском режиме[14].

Будучи опытным дипломатом, Пачелли, несмотря на природную застенчивость, получал огромное удовлетворение, колеся по миру: прежде ни один государственный секретарь Ватикана не совершал столько официальных поездок. При этом он с удовольствием встречался не только с церковной верхушкой, но и с политическими деятелями светских правительств, а осенью 1936 г. стал первым государственным секретарем Ватикана, посетившим Соединенные Штаты. Пачелли разъезжал по стране целых два месяца. Он получил почетные степени в нескольких американских католических университетах, преодолел тысячи миль по воздуху ради посещения самых разных уголков США и наконец встретился с американским президентом.

В следующем году кардинал стал почетным гостем на церемонии освящения нового собора во Франции и воспользовался случаем, чтобы встретиться с французским президентом и премьер-министром. Недели через две после того, как Гитлер посетил Рим в мае 1938 г., Пачелли вновь покинул Италию. На сей раз он отправился в Будапешт, где его ждали на Евхаристическом конгрессе[15] как основного докладчика. И повсюду кардинал нес с собой одно и то же послание: мир пребывает в кризисе. Мир отвернулся от Креста Христова. Мир может спастись, лишь возвратившись в лоно церкви[16].

Пий XI любил стукнуть кулаком по столу, громогласно порицая тех иностранных послов, чьи страны вызвали его недовольство, а Пачелли стремился расположить к себе зарубежных дипломатов, подчеркивая не разногласия, а то, в чем позиция иностранных представителей и их государств сходится с позицией Ватикана. Он чувствовал потребность показывать, что примет к сведению их жалобы и нарекания, но всячески демонстрировал, что испытывает при этом скорее грусть, нежели гнев.

Поначалу, после прихода Гитлера к власти в 1933 г., отношения между ним и Пием XI были довольно многообещающими. Папа и в самом деле возлагал на него определенные надежды, впечатлившись его антикоммунистической позицией. Пачелли, прослуживший 12 лет нунцием (папским послом) в Германии и хорошо знавший страну, в то время отмечал: хотя Гитлер – явно весьма талантливый агитатор, еще предстоит понять, является ли он «сдержанным человеком».

Со своей стороны, новый вождь Германии очень хотел, чтобы церковь прекратила поддерживать католическую Партию центра[17] – самую крупную немарксистскую партию страны, стоявшую у него на пути. Он сделал ряд примирительных жестов, пообещав защищать религиозное образование и сохранить привилегии церкви в немецком обществе. Именно на фоне этих заверений епископы Германии стали поддерживать политику нового главы правительства, а Партии центра позволили умереть. Именно в свете такого понимания ситуации был подписан (в ватиканском кабинете Пачелли всего через несколько месяцев после прихода Гитлера к власти) новый конкордат между Германией и Святым престолом. Это соглашение невероятно подняло уровень доверия к Гитлеру как внутри страны, так и на международной арене, что особо подчеркнул несколько лет спустя сам папский нунций в Берлине, беседуя со статс-секретарем Министерства иностранных дел Германии: «Для меня не представляется возможным, чтобы синьор Гитлер забыл о том, как всего через семь месяцев после его прихода к власти, когда недоверие и враждебность окружали его внутри страны и за границей, Святой престол протянул ему руку и благодаря своему колоссальному духовному авторитету внес огромный вклад в усиление веры в него и в укрепление его престижа». Муссолини в своей типичной манере заявил, что соглашение заключили благодаря ему: мол, это он снабдил Гитлера удачным «рецептом», позволяющим понравиться Ватикану[18].

Гитлер с давних пор считал дуче образцом для подражания – «ролевой моделью», как сказали бы сегодня. На одном мюнхенском митинге 1922 г., всего через несколько дней после того, как Муссолини стал премьер-министром Италии, Гитлера (в ту пору он был лишь одним из многих экстремистских претендентов на внимание со стороны светил немецкого политического небосклона) представили как «германского Муссолини». Британский историк Ян Кершоу, автор биографических трудов о Гитлере, отмечает: «Это стало символическим моментом. По сути, именно тогда последователи Гитлера основали культ фюрера». На протяжении нескольких последующих лет, когда Гитлер еще только замышлял свой взлет к вершинам власти, он держал у себя в кабинете бюст Муссолини. «Такие люди, как Муссолини, рождаются раз в тысячу лет», – заявил он в 1934 г. после того, как впервые встретился с дуче. Вняв настояниям папы, Муссолини воспользовался этой встречей с Гитлером в Венеции, чтобы дать фюреру совет: лучше не ссориться с церковью[19].

После этой беседы с Гитлером дуче написал Пию XI о том, что он сказал фюреру. Он предпочел умолчать (как сам признался своему послу при Святом престоле) «об идиотских высказываниях Гитлера в отношении принадлежности Иисуса Христа к еврейской расе и т. п.». Важно было то, что ближе к концу разговора Гитлер ясно дал понять: он не желает религиозной войны. Папа и кардинал Пачелли еще много раз будут просить дуче обратиться к Гитлеру от их имени, но это была первая просьба такого рода[20].

Надежды Пия XI на немецкого диктатора продержались недолго. Вскоре нацисты начали заменять католические церковно-приходские школы государственными, запрещать молодежные католические группы и ограничивать церковную деятельность собственно священными обрядами. Один из информаторов в Ватикане отмечал в конце 1934 г.: «Папа питает сильную антипатию к Гитлеру. Если бы не Пачелли, который пытается сбалансировать ситуацию, Государственный секретариат был бы еще менее терпим по отношению к нему»[21].

Пачелли тоже потерял терпение в отношении Гитлера, когда в 1935 г. фюрер организовал показательные процессы над большим количеством представителей римско-католического духовенства: они обвинялись в разных сексуальных и финансовых преступлениях. Епископы Германии призывали папу вмешаться и выпустить энциклику с заявлением, что Гитлер не соблюдает условия конкордата. Кардинал Пачелли, опасаясь настроить фюрера против Ватикана, советовал папе не выступать с публичным протестом такого рода, но Пий XI все-таки пошел на это. В Вербное воскресенье, 21 марта 1937 г., епископы и рядовые священнослужители по всему рейху огласили перед своей паствой папскую энциклику под названием Mit brennender Sorge («С глубокой тревогой»). Это стало шокирующим поворотом событий в стране, где любая критика нацистского режима влекла за собой риск суровых ответных мер. Как нетрудно догадаться, Гитлер пришел в ярость. Его возмутили не только нападки папы, но и способность понтифика организовать тайное распространение текста энциклики и его чтение в церквях по всему Германскому рейху.

В марте 1938 г. Гитлер оккупировал Австрию. В том же месяце произошел аншлюс – она была аннексирована Третьим рейхом, то есть включена в его состав. Это несколько смутило Муссолини, считавшего Австрию чем-то вроде итальянского протектората, буфера между Италией и могучим германским государством. Более того, фюрер проинформировал дуче о вторжении всего за несколько часов до начала операции. На другой день Гитлер торжественно въехал в Вену под звон церковных колоколов: об этой детали лично распорядился венский архиепископ.

Под властью Гитлера оказались новые миллионы католиков, и папа с его государственным секретарем стали еще более настойчиво просить Муссолини о помощи. Через пять дней после въезда Гитлера в Вену кардинал Пачелли написал Муссолини о благодарности «за ваше умиротворяющее влияние на синьора Гитлера, канцлера Германского рейха, и за вмешательство, направленное против продолжения политики религиозных преследований в Германии»[22].

Гитлер относился к Муссолини с немалым уважением, которое еще больше усилилось, когда (вскоре после визита фюрера в Италию весной 1938 г.) дуче объявил о своей новой «расовой» политике. Вскоре Муссолини представил первый из итальянских законов, направленных против евреев и очень напоминавших те, которые тремя годами раньше Гитлер ввел в Германии. «После того как Италия стала проводить новую политику в отношении еврейского вопроса, дух нашей коалиции достиг самого полного воплощения», – отмечал Гитлер[23].

В шестую годовщину своего прихода к власти, 30 января 1939 г., фюрер выступил с обращением к германскому рейхстагу. На протяжении 80 минут он вещал своим громким, пронзительным голосом перед битком набитым залом, то и дело сдабривая речь ироническими замечаниями. Темы были привычные: он превозносил триумфы прошедшего года (рейх расширился в результате захвата чехословацких Судет и всей Австрии) и хвалился тем, что немецкий народ горячо поддерживает нацистский режим. Он осудил попытки иностранных государств вмешаться в то, как рейх обращается с евреями. (Всего за два месяца до этого по стране прокатился ужасающий еврейский погром – та самая Хрустальная ночь, во время которой пострадало множество евреев, проживавших в Германии.) Затем Гитлер обратился к вопросу церквей.

Итальянский посол в Берлине, присутствовавший на выступлении, сообщал, что в этот момент Гитлер заговорил довольно-таки извиняющимся тоном. «Он явно порицал "политизированное духовенство", – писал посол в своем отчете, – но в очередной раз заверил, что правительство национал-социалистов намеревается оставить церкви в покое». Он также подчеркнул, что рейх ежегодно предоставляет им крупную субсидию. Впрочем, Гитлер не смог удержаться от шпильки в адрес католической церкви, высказав «замечания по поводу педерастии и половых извращений среди части церковников».

В последней части своей речи Гитлер обратился к международной политике и особо отметил ту дружбу, которая связывает фашистскую Италию и нацистскую Германию, с большой похвалой отозвавшись о достижениях дуче. Посол сообщал, что затем фюрер «ясно, четко и недвусмысленно заявил: если кто-либо развяжет войну против Италии, этому агрессору придется иметь дело и с Германией». Эти слова, как отмечал дипломат, «вызвали зримый и весьма горячий энтузиазм у депутатов и публики». В своей депеше, направленной в Рим, посол Италии (сам относившийся к Гитлеру без особой симпатии) добавлял как бы в утешение:

Эта речь, затрагивавшая широкий круг вопросов, показалась мне хорошо выстроенной и хорошо сформулированной. По сути, она выглядела довольно умеренной, особенно если учесть личность данного оратора и его предыдущие выступления. Если не считать еврейского вопроса (он высказал явное намерение разделаться с ним раз и навсегда), на протяжении выступления Гитлер не проявил неумеренности ни в чем. Что касается Церкви, можно сказать, что он антиклерикален, однако не антирелигиозен… Фюрер практически ничего не говорил о войне, упомянув о ней лишь в связи с защитой Италии. Напротив, он неоднократно говорил о мире[24].

Шесть недель спустя гитлеровские войска вторглись в Чехословакию и захватили Прагу. «Ударная волна» от этого события разошлась почти по всему миру. В те несколько недель, отделявших выступление фюрера от вторжения, прошла церемония коронации нового папы.

Муссолини назначен премьер-министром в 1922-м – в том же году, когда Пий XI стал папой римским. В то время у понтифика были все основания для скептицизма по отношению к новому наглому 39-летнему главе правительства. Прежде Муссолини принадлежал к числу видных радикальных социалистов и антиклерикалов. Лишь незадолго до того, как стать премьером, он заявил о своей поддержке церкви. В последующие несколько лет его отношения с церковью значительно улучшились, и в 1929 г. Пий XI подписал роковой договор с диктатором – Латеранские соглашения. В обмен на поддержку католичеством его режима Муссолини соглашался положить конец отделению церкви от государства в Италии, придать Ватикану статус суверенного государства, управляемого папой, и даровать церкви политические полномочия, которых у нее не было уже много десятилетий[25].

Но папа не питал иллюзий в отношении религиозных воззрений самого Муссолини. Отца итальянского фашизма ни разу не видели на воскресной службе, не говоря уже о причастии или соблюдении других церковных обрядов. И хотя это, судя по всему, не вызывало у папы особого беспокойства, в последние годы его тревожило растущее высокомерие Муссолини. Казалось, дуче все больше считает себя своего рода божеством, полагая, что роль церкви – служить его интересам. Больше всего папу настораживал тот энтузиазм, с которым Муссолини отнесся к Гитлеру – человеку, которого Пий XI считал пророком языческой религии крови и земли.

Таким образом, между папой и дуче неминуемо должны были возникнуть разногласия. И хотя, как сообщал в Берлин немецкий посол в июле 1937 г., кардинал Пачелли делал все возможное, чтобы обуздать порывы Пия XI, он «не сумел убедить стареющего, упрямого и вспыльчивого папу проявлять больше осторожности и сдержанности в своих речах». Год спустя, когда Муссолини обнародовал свою новую «расовую» политику, папа отступил от заготовленного текста на очередной аудиенции и спросил, почему Муссолини считает необходимым подражать нацистам. Это замечание привело в ярость ранимого итальянского диктатора[26].

В декабре 1938 г. посол дуче в Ватикане сообщал, что недавно возникшие разногласия с фашистским режимом вызывают у папы депрессию и гнев. Говоря о Муссолини с ближайшими прелатами, понтифик часто давал волю гневу. Посол вспоминал: «Папа грозился, что перед смертью сделает что-то такое, что Италия запомнит надолго». Возможно, предполагал он, папа выпустит «энциклику против фашизма – может быть, даже официальное осуждение фашизма»[27].

В начале января 1939 г. посол получил подтверждение, что папа вот-вот выпустит энциклику, осуждающую расизм. Он обратился к кардиналу Пачелли и его заместителю, чтобы выяснить, правдивы ли подобные предположения. Они отрицали это, но дипломата не убедили их слова. «Пока ситуация не прояснилась, я не исключаю, что документ, осуждающий тоталитарные государства, действительно готовится», – писал он[28].

Папа был болен и страдал от депрессии, а вот Муссолини в это время чувствовал себя очень неплохо. Итальянский диктатор вернулся 5 января к делам после двухнедельного отпуска и, как был в лыжном костюме, в середине дня встретился с американским послом Уильямом Филлипсом в своем просторном, похожем на пещеру кабинете в палаццо Венеция – дворце XV в. Это помещение (названное Залом карты мира – когда-то одну из его стен украшала гигантская мозаичная карта) имело 18 м в длину и 15 м в ширину, потолок, украшенный фресками, высотой 12 м и мраморный пол, затейливо инкрустированный геометрическими орнаментами и другими изображениями.

На протяжении всей встречи Галеаццо Чиано, 35-летний зять Муссолини и его министр иностранных дел, безмолвно стоял рядом с диктатором. Филлипсу он показался кем-то вроде «отлично вымуштрованного лакея»[29]. Сын одного из министров фашистского правительства раннего периода, он в 1930 г. женился на любимом отпрыске Муссолини – его своевольной дочери Эдде.

Поначалу трудно было относиться к Чиано серьезно. Многие считали его просто избалованным сынком фашистского аристократического семейства, мужем дочери дуче, ограждаемым от всех тягот жизни. Когда Филлипс впервые увидел Чиано (вскоре после того, как тот стал министром иностранных дел), этот молодой аристократ не произвел на него особого впечатления. Дипломат сообщил тогда президенту Рузвельту, что Чиано свободно говорит по-английски и отличается несомненной обходительностью, однако этот пухлый тип с пушком на щеках выглядит «по-мальчишески, просто до изумления», а его набриолиненная шевелюра «зализана назад в типично итальянской манере». Более того, казалось, его больше интересует преследование женщин в гольф-клубе, чем серьезные дела[30].

Встретившись с Муссолини в первые дни нового года, американский посол застал диктатора в хорошем расположении духа, однако дипломат предвидел грядущие трудности. Филлипс привез письмо от президента Рузвельта, в котором тот предлагал дуче в свете преследований, которым евреи подвергались в Германии и во многих других странах Европы, совместно учредить для них отдельное государство где-нибудь в Восточной Африке. Рузвельт предполагал отвести под эти цели часть Эфиопского нагорья на юге итальянской колонии (Эфиопии) и севере британской колонии (Кении). Дуче, к удивлению Филлипса, прервал его и заявил о своей острой неприязни к евреям: мол, они лишены лояльности к странам своего проживания и к тому же являются проводниками финансового мошенничества. Кроме того, они, по словам диктатора, совершенно не способны к ассимиляции с какой-либо другой «расой». Евреям вообще нет места в Европе, заявил Муссолини американцу, и рано или поздно их всех придется изгнать оттуда. Но он отверг идею позволить евреям обосноваться в Эфиопии и заметил, что для этого лучше подходит Россия или Северная Америка: и там и там есть обширные пространства, заселенные весьма слабо[31].

Из того же коридора, по которому нужно было пройти, чтобы попасть в кабинет дуче, открывался вход в Зодиакальный зал (где на небесно-голубом потолке были нарисованы астрономические символы и узоры). Именно там в дневные часы, почти ежедневно, дожидалась дуче Клара Петаччи, 26-летняя любовница диктатора: она ждала его появления и очередного любовного акта. Хотя у Муссолини было в жизни много любовниц (которые родили ему порядочное количество детей), Клара стала для него чем-то особенным. И не только потому, что она была гораздо моложе него. Его страсть к ней приобрела прямо-таки патологический характер, а Клара отвечала ему еще более пылкой страстью.

Клара так и не окончила школу и мало видела мир за пределами Италии, но эта дочь одного из ватиканских врачей отличалась впечатляющей энергией. Благодаря упорству она сумела обратить на себя внимание дуче, а затем и завоевать его сердце. Ее не смущал тот факт, что за два года до этого она обвенчалась с другим, причем обряд бракосочетания проводил один из самых видных кардиналов католической церкви, после чего молодых благословил сам папа. В 1936 г. Клара закрутила роман с Муссолини. К началу следующего года она практически ежедневно виделась с ним или разговаривала по телефону, а кроме того, на протяжении нескольких лет вносила в свой дневник практически каждое слово, которое он говорил ей. Всякий раз, когда у них случался секс, она отмечала это в дневнике подчеркнутым словом si (да). Ее девические затеи (рисование, моделирование одежды, игра на скрипке, сочинение стихов) отступили на второй план на фоне страсти к любовнику, который был на четыре месяца старше ее отца.

У себя дома, на вилле Торлония[32], Муссолини жил под присмотром своей жены Ракеле, ведущей домашнее хозяйство и державшей кур и свиней на заднем дворе. Дочь бедных крестьян, живших в родном городе Муссолини, она познакомилась со своим будущим мужем, когда ей было всего семь лет от роду. На следующий год после смерти отца девочки мать Ракеле заставила ее бросить школу и отдала в горничные. В 1910 г. (ей было тогда 20 лет) Ракеле родила Эдду, первую из пяти детей четы Муссолини. Впрочем, пара долгое время не связывала себя официально узами брака: Ракеле твердо придерживалась антиклерикальных убеждений своей юности и неохотно согласилась на церковное освящение своего союза с Бенито лишь через 15 лет. Она сторонилась салонов красоты и не пользовалась косметикой, имела всего два скромных пальто, сама мыла посуду после семейной трапезы и отказывалась появляться на официальных государственных мероприятиях. И тем не менее, по словам ее старшей дочери, она «как раз и была настоящим диктатором в нашей семье». Хотя Муссолини, сохраняя верность приличиям, каждый вечер возвращался домой, вне дома он вел совершенно иную любовную жизнь[33].

После завоевания Эфиопии в 1936 г. и заявления о том, что по прошествии двух тысячелетий Рим опять стал хозяином империи, Муссолини все больше считал себя непогрешимым. Теперь он мечтал о более великих завоеваниях. «Будем же двигаться дальше – к океану», – призвал он Большой фашистский совет в начале февраля 1939 г. на очередном заседании. По его словам, Италии нужно было «вырваться из своей средиземноморской темницы». Тщеславный Муссолини не желал, чтобы его видели в очках для чтения, поэтому (подобно Гитлеру – и по той же причине) распорядился, чтобы тексты его речей печатали на специальной пишущей машинке с литерами втрое больше обычного размера. Возможно, чувствуя, что у некоторых фашистских воротил его замашки вызывают тревогу, он добавил, что не планирует военных действий в ближайшее время[34].

Муссолини никогда не чувствовал себя комфортно при общении со священнослужителями. Хотя прежде он признавал пользу поддержки Ватикана в Италии, львиную долю населения которой составляли католики, теперь горько жаловался на недавние едкие реплики папы. Он понимал, что итальянцев нелегко будет убедить принять нацистскую Германию с распростертыми объятиями. История недоверия итальянцев к Германии была весьма долгой, и ситуацию усугубляла последняя Великая война[35], где два государства сражались на противоположных сторонах. Кроме того, большинство итальянцев не принимали нацистскую идеологию превосходства арийской расы. Муссолини не мог позволить, чтобы церковь противилась его планам.

Волна критики в адрес Германии, выплеснувшаяся на страницы ватиканской ежедневной газеты в первые недели 1939 г., привела Муссолини в ярость. Одна из типичных в этом смысле статей, напечатанных в L'Osservatore Romano, сообщала о недавнем закрытии 180 католических школ в одном из регионов страны. Далее перечислялись другие области рейха, которые совершенно лишились католических школ, в частности это касалось недавно захваченной Австрии. В начале февраля на первой полосе того же издания появилась еще более жесткая статья, где перечислялись предпринимаемые нацистами меры, направленные на подрыв влияния церкви. «Они хотят воспрепятствовать католической жизни, обескровить ее, – возмущался автор статьи. – Еще больше они хотят сокрушить Католическую церковь… и даже искоренить само христианство, дабы насадить веру, которая не имеет абсолютно ничего общего с… верой христианской». Хотя Ватикан пытался делать вид, что L'Osservatore Romano не является официальным органом Святого престола, мало кто принимал такие заверения всерьез. На самом деле работу этого издания внимательно контролировал ватиканский Государственный секретариат и лично папа[36].

Бонифацио Пиньятти, посол Муссолини в Ватикане, отправился 22 января в Апостольский дворец, чтобы высказать жалобы по этому поводу. В своем отчете, отправленном по результатам встречи, Пиньятти выражал обеспокоенность, что нападки Ватикана на Германию могут ослабить энтузиазм итальянцев в отношении их собственного фашистского режима. По его словам, проблема заключалась в самом папе, так как «ни один прелат, даже самый высокопоставленный, не осмеливается противиться понтифику». Пиньятти замечал: «Как я уже неоднократно писал, лишь новый понтификат сможет занять иную, более примирительную позицию по расовому вопросу». Прелаты, окружавшие папу, и сами все больше беспокоились о возможных последствиях его вспышек гнева. «Святой отец всегда крайне раздражителен, – писал тогда же в одной из служебных записок монсеньор Тардини, заместитель Пачелли в ватиканском Государственном секретариате. – Он снова повторил мне, что Муссолини – это farceur [фигляр], который "со мной ведет себя грубо и двулично". И добавил: "Я уже многим это говорил, так что он сам об этом осведомлен"». Тардини не знал, что и делать: «К сожалению, это правда. Папа и в самом деле многим выражал такое мнение. Чиано сказал нунцию, что папа… говорит слишком много»[37].

В отличие от многих слухов, циркулировавших в Ватикане, молва о том, что Пий XI втайне готовит энциклику, осуждающую нацистский расизм и антисемитизм, основывалась на фактах. После визита Гитлера в Рим, состоявшегося весной 1938 г., папа решил, что сейчас необходимо официальное заявление как раз такого рода. Но он беспокоился, что кардинал Пачелли и другие высокопоставленные прелаты Ватикана будут отговаривать его от такого шага. В результате он обратился за помощью в составлении проекта энциклики к стороннему лицу – американскому иезуиту Джону Лафаржу. Тот был известен своей работой по противостоянию расизму в Соединенных Штатах. Лафарж отправил проект текста главе своего ордена в сентябре 1938 г., ожидая, что тот в ближайшие дни переправит его папе. Однако Влодзимеж Ледуховский, глава Общества Иисуса и ярый антисемит, сделал все возможное для того, чтобы воспрепятствовать этому. Проект энциклики оказался на столе у Пия XI лишь в середине января с сопроводительной запиской, в которой предводитель иезуитов призывал папу отказаться от этой затеи[38].

Папа собирался нанести еще один удар по итальянской увлеченности нацистской Германией. Он пригласил в Рим всех итальянских епископов (их было тогда свыше трех сотен) – чтобы 11 февраля 1939 г. отметить 10-ю годовщину подписания Латеранских соглашений. Именно там, в соборе Святого Петра, папа намеревался выступить с речью, которая, как он полагал, вполне могла стать его последним посланием. Когда Пий XI угрожал сказать нечто такое, что запомнится надолго, он имел в виду именно это. И именно поэтому Муссолини так нервничал.

Понтифик молился, чтобы Господь дал ему время донести это послание до епископов и до всего мира. Но силы его оставили, и 6 февраля он уже был прикован к постели. Его дозволялось посещать лишь врачам и кардиналу Пачелли. Неуклонное ухудшение здоровья папы и столь же неуклонное усиление его раздражительности создавали напряженную атмосферу, которая, судя по всему, очень угнетала Пачелли. Кардинал убеждал занедужившего папу отложить празднование годовщины, но Пий XI отказался внять его совету. Беспокоясь, что его ослабевший голос не будет слышен в гигантском соборе Святого Петра, он распорядился, чтобы ватиканская типография размножила его тезисы для епископов[39].

«Папа умер, – записал 10 февраля в своем дневнике Галеаццо Чиано, зять Муссолини и его министр иностранных дел. – Эта новость совершенно не тронула дуче». Более того, услышав о кончине папы, Муссолини не сдержал усмешку. «Наконец-то он ушел! – сказал он своему сыну Бруно. – Упрямый старик мертв». Кончина папы была как нельзя кстати для дуче: папа умер накануне того дня, когда он должен был выступить с тем самым обращением, которого так страшился Муссолини. Позже некоторые даже подозревали, что дуче нашел способ ускорить уход понтифика в мир иной[40].

Хотя дуче втайне злорадствовал, официальная реакция фашистского правительства на это прискорбное событие была самой уважительной: следовало поддерживать образ глубоко католического фашистского государства. На этот день было намечено очередное заседание Большого фашистского совета, но его отложили в знак скорби о кончине понтифика. Совет выпустил заявление, которое собственная газета Ватикана поместила на видное место (на первой полосе, рядом с другими материалами о смерти папы):

Большой фашистский совет почтительно воздает дань уважения памяти понтифика Пия XI, жаждавшего примирения Церкви и итальянского государства, великого события, которое после 60 лет бесплодных попыток разрешило Римский вопрос[41] благодаря Латеранским соглашениям, а посредством конкордата утвердило сотрудничество между государством и Церковью, призванное гарантировать фашистско-католическое единство итальянского народа[42].

В фашистской печати появилось несметное множество статей, где о почившем папе писали с огромным почтением. Даже Il Regime Fascista, наиболее антиклерикальная среди основных итальянских газет, заполнила свои страницы хвалами папе. Материал, помещенный на первой полосе одного из номеров, заканчивался такими словами: «Пока за пределами Италии объединенные силы большевизма, иудаизма и масонства, врагов религии, Иисуса и мира во всем мире пытаются спровоцировать войну, католический и фашистский народ Италии скорбит о кончине этого папы, великого примирителя и миротворца»[43].

Как министр иностранных дел, Чиано дал распоряжение послам приспустить флаг на итальянских посольствах за рубежом. Сам Чиано отправился в тот вечер в Сикстинскую капеллу, где его ожидал кардинал Пачелли. Пока они вдвоем стояли у изножья высокого помоста, где под балдахином покоилось тело папы, Пачелли воспользовался случаем, чтобы поговорить с зятем Муссолини об отношениях церкви и государства. Эта беседа оставила Чиано в убеждении, что теперь, после смерти Пия XI, альянс между фашистским режимом и церковью начнет укрепляться. Затем эти два плакальщика, не отходя друг от друга, опустились на колени, почти соприкасаясь плечами, обратившись лицом к телу папы. За этим действом наблюдала целая толпа прелатов и аристократов. Фотограф ватиканской газеты запечатлел эту картину: пухлый зять Муссолини в расшитом золотом министерском кителе, с темными волосами, зачесанными назад, складывает перед собой руки в почтительной молитве. Рядом с ним проделывает то же самое худощавый лысеющий 62-летний Пачелли, в очках, в церковном облачении, частью которого является длинная алая мантия[44].

В эти выходные итальянские кардиналы и епископы собрались в Риме не для того, чтобы услышать, как папа порицает расизм и симпатии Италии к нацистской Германии, а для того, чтобы оплакать его кончину. Муссолини поначалу не хотел принимать участия в погребальных церемониях, но зять настаивал, что его отсутствие может повредить их делу на предстоящем конклаве. Он подчеркивал, что Ватикан ожидает от диктатора знаков уважения. Чиано отмечал в дневнике: «Дуче вечно обижен на церковь». В конце концов Муссолини согласился посетить одну из заупокойных церемоний, назначенную на следующую неделю[45].

Через два дня после смерти понтифика Муссолини, по-прежнему беспокоясь о той речи, с которой папа собирался обратиться к епископам, приказал своему послу в Ватикане выяснить, сохранились ли копии этого текста. На другое утро посол отправился к кардиналу Пачелли, который подтвердил, что напечатаны несколько сотен экземпляров. Дипломат отметил, что распространение последнего послания умершего папы было бы не лучшей идеей. Пачелли согласился – и велел ватиканской типографии уничтожить все отпечатанные копии. Вице-директор типографского управления Ватикана заверил кардинала, что лично проследит за их уничтожением и постарается, как он выразился, не оставить «ни единой запятой» из той речи, над которой Пий XI трудился накануне смерти[46].

Глава 2

Конклав

Через неделю после смерти папы послы Муссолини и Гитлера при Святом престоле встретились, чтобы выработать совместную стратегию. Бонифацио Пиньятти, 61-летнего посла Италии, опытного дипломата, в Ватикане считали ревностным католиком. Он готов был сделать все возможное, чтобы новым папой стал иерарх, сочувствующий фашистскому режиму[47]. Его немецкий коллега Диего фон Берген настойчиво стремился к улучшению отношений между Ватиканом и Третьим рейхом с тех самых пор, как Гитлер пришел к власти. Берген уже поговорил с кардиналом Пачелли, который хотел, чтобы Гитлер знал о его желании восстановить гармоничные отношения между Германией и Святым престолом. Как утверждал Берген, если конклав изберет Пачелли, тот будет, без сомнения, делать все, что в его силах, для достижения согласия с Германией и, скорее всего, преуспеет в этом[48].

День конклава близился, и два посольства продолжали лоббистскую работу среди кардиналов, подталкивая их к избранию Пачелли. Итальянский посол отправил своего ближайшего подчиненного встретиться с Фрицем Менсхаузеном, вторым человеком в посольстве Германии. Менсхаузен «неоднократно настаивал на кандидатуре Пачелли в качестве папы», сообщал итальянский посол и добавлял: «Это стало бы оптимальным решением для Германии, а кроме того, возможно, позволило бы разрядить напряженность в отношениях между Святым престолом и рейхом». Итальянский посол считал, что немецкие кардиналы, скорее всего, поддержат избрание Пачелли. Если за него решат проголосовать и французские, то другие иностранные кардиналы тоже к ним присоединятся. Правда, было не так ясно, как поведут себя итальянские кардиналы, составлявшие большинство в Священной коллегии. «Они винили кардинала-камерленго [Пачелли] в слабохарактерности, в том, что он слишком склонен уступать давлению». По мнению итальянского посла, «это было довольно обоснованное беспокойство»[49].

Кардинал Пачелли председательствует в Апостольской палате, февраль 1939 г.

На другой день, за 48 часов до начала конклава, два посла снова встретились, чтобы, так сказать, сверить часы. Берген рассказал о своих встречах с немецкими кардиналами, которые заверили его, что займут «примирительную» позицию. Один из них уже трижды встречался с Пачелли, который выражал и желание наладить отношения между Ватиканом и Германским рейхом, и заинтересованность в том, чтобы стать понтификом. Пиньятти сообщал: «Теперь мне очевидно, что его избранию будут противиться именно итальянские кардиналы, среди которых он не пользуется особой симпатией»[50].

В дни накануне конклава кардинал Пачелли также встретился с французским кардиналом Альфредом Бодрийяром. Преодолев некоторое замешательство, Пачелли откровенно заявил о своих шансах. «В конечном счете он станет примирителем», – записал Бодрийяр в дневнике. Единственной помехой на этом пути среди французских кардиналов-избирателей оставался самый молодой из них – 54-летний Эжен Тиссеран, единственный кардинал Римской курии с явно антифашистскими настроениями и к тому же единственный неитальянский кардинал в центральном аппарате католической церкви. Этот могучий пышнобородый иерарх заявил французскому послу, что у Пачелли, несомненно, есть достоинства, ибо это человек немалой культуры, обладающий неплохими дипломатическими способностями, но он слишком слаб, его слишком легко запугать и сломить. Французский посол считал, что Тиссеран – «до некоторой степени enfant terrible[51] в группе наших кардиналов, поскольку он утомляет своими остротами и внезапным высказыванием непререкаемых суждений», причем дипломату казалось, что Тиссеран испытывает «личную неприязнь к государственному секретарю»[52].

В былые времена конклавы проводились в течение нескольких дней после смерти папы, поэтому неитальянские кардиналы зачастую прибывали слишком поздно и не успевали проголосовать. На сей раз, чтобы им было удобно, был установлен довольно длительный период между кончиной Пия XI и созывом конклава (более двух с половиной недель). Конклав должен был начаться 1 марта. Впрочем, не всем нравилась такая отсрочка: бесконечные политические интриги вокруг избрания нового папы многие воспринимали с неодобрением. Это в значительной степени касалось череды полусекретных закулисных встреч зарубежных дипломатов с теми кардиналами, которые принадлежали к числу их соотечественников. «Надо затворить кардиналов в какой-нибудь келье, едва они прибудут на конклав, и заставить их с утра до вечера читать молитвы», – шутил папский нунций в Лиссабоне[53].

Церемония открытия конклава началась с утренней мессы в капелле Паолина, расположенной в Апостольском дворце[54]. Здесь, среди массивных стен, украшенных фресками, в том числе двумя шедеврами Микеланджело, секретарь службы латинских писем, обычно отвечающий за подготовку латиноязычной корреспонденции папы, ледяным монотонным голосом прочел проповедь, показавшуюся слушателям бесконечной. Днем кардиналы (каждый в сопровождении того или иного римского аристократа в качестве почетного эскорта) проследовали в Сикстинскую капеллу. Там вдоль каждой стороны знаменитого святилища капеллы (также украшенного фресками) были заранее установлены снабженные балдахинами столики для 62 выборщиков. (В последнюю минуту в помещение ворвался бостонский кардинал Уильям О'Коннелл.) На каждом столике имелись чернильница, ручка, чистые бюллетени, палочка красного сургуча, спички и свеча[55].

Собственно голосование началось на следующее утро. Для избрания нового папы требовалось большинство в две трети голосов. В ходе первого раунда голосования кардинал Пачелли набрал 32 голоса; за ним с большим отрывом следовали Элиа Далла Коста, архиепископ Флорентийский (девять голосов), и Луиджи Мальоне, бывший папский нунций во Франции (семь голосов). Пачелли завоевал поддержку значительного большинства выборщиков-неитальянцев, однако за него проголосовало меньшинство его соотечественников. Посол Франции считал: если Пачелли не получит необходимые две трети голосов в одном из первых двух раундов, его кандидатура отойдет на задний план и выберут какого-то другого кардинала. И вот начали вскрывать и оглашать бюллетени во втором раунде. Имя Пачелли произнесли 40 раз. Но ему все равно не хватало двух голосов. Несмотря на предсказание посла, Пачелли слишком близко подошел к заветному рубежу, чтобы его кандидатуру отклонили. В середине того же дня, уже в третьем раунде голосования, в 17:00, 48 кардиналов обмакнули перо в чернильницу, чтобы вывести на бюллетене имя Пачелли.

Затем по традиции к Пачелли приблизился кардинал-дьякон с вопросом о том, согласен ли тот служить. По наблюдениям кардинала Бодрийяра, тот дал свое согласие «серьезно, достойно и благочестиво, однако не мог сделать вид, будто он, пусть и с трепетом, не желал этого уже долгое время». Снаружи, на площади, толпа, видя, как из трубы Апостольского дворца поднимается белый дым, радостно кричала: «Il Papa è fatto!» («Папа избран!»). Полчаса спустя кардинал-дьякон в сопровождении служителей в черном одеянии вышел на балкон над громадной парадной дверью собора, обращенной к безбрежной площади. Звучным голосом (усиленным громкоговорителями) он произнес традиционные слова «Habemus Papam!» («У нас есть папа!»). Он на латыни возвестил толпе собравшихся, что кардиналы избрали папой Эудженио Пачелли, который выбрал себе имя Пий XII. Затем на балкон вышел высокий, худощавый человек, уже облаченный в белую мантию. Перед ним шел прелат, несущий огромный крест. Вокруг теснились другие кардиналы, а также швейцарские гвардейцы. Десятки тысяч верующих, столпившихся на площади Святого Петра, опустились на колени, а новый понтифик простер над ними руку, осеняя их своим благословением[56].

К моменту избрания нового папы та подчеркнуто-подчиненная роль, которую он играл при Пие XI, и примиренчество заставляли многих воспринимать его как фигуру слабую. Еще примерно за два года до этого конклава испанский посол в Ватикане отмечал: «Пачелли не является реальным противовесом Пию XI, так как совершенно лишен воли и характера. Он даже не обладает таким уж острым умом». В свою очередь, поверенный в делах британского посольства, характеризуя кардинала как «человека хорошего, благочестивого, не лишенного интеллекта», добавлял, что «его основная функция, в сущности, заключается в том, чтобы подчиняться приказам». Сходное мнение высказывал пожилой французский кардинал Бодрийяр, признавшийся в дневнике в 1938 г., что «Пачелли, невзирая на свои выдающиеся достоинства, похоже, не наделен ни особенно сильным умом, ни особенно сильной волей»[57].

Перед своим избранием Пачелли девять лет прослужил государственным секретарем и потому во многом отождествлялся с его предшественником на папском престоле. Но эти два человека весьма отличались друг от друга и по биографии, и по характеру. Пий XI родился в скромной североитальянской семье: его отец был управляющим на текстильной фабрике. Пачелли же происходил из так называемой черной аристократии – римской элиты, прочно связанной с папами еще с тех времен, когда они руководили Папской областью (небольшими раздробленными государствами на территории будущей объединенной Италии) в качестве королей-пап. Его дед по отцовской линии в 1848 г. бежал из Рима вместе с Пием IX, когда римская революция вынудила папу отправиться в изгнание, а затем, после их возвращения, он помогал создавать ватиканскую ежедневную газету L'Osservatore Romano. Отец Пачелли, глава коллегии ватиканских адвокатов, два десятка лет был членом городского совета Рима, представляя его консервативное католическое крыло.

Эудженио родился в Риме в 1876 г. Этот хрупкий очкастый мальчик больше любил играть на скрипке, чем общаться с другими детьми. Окончив римскую семинарию, он (благодаря не только своим талантам, но и семейным связям) получил место в Государственном секретариате Ватикана. Там он быстро поднимался по карьерной лестнице и в 1911 г. стал заместителем государственного секретаря. В 1917 г. папа Бенедикт XV лично руководил церемонией возведения Пачелли в сан епископа, проходившей в Сикстинской капелле. Уже через несколько дней, впервые переселившись из родительского дома, новоиспеченный 41-летний епископ сел на поезд, идущий в Мюнхен: его назначили нунцием в Баварии.

Именно в Мюнхене в жизни Пачелли появилась женщина, но речь тут вовсе не идет о чем-то романтическом. Паскалина Ленерт, 23-летняя немецкая монахиня, седьмой (из двенадцати) ребенок баварского почтальона, стала экономкой в его мюнхенском хозяйстве. С той поры (включая последующие годы, когда Пачелли привез ее в Рим для управления уже его ватиканским домом) ее присутствие порождало неумолкающие слухи. Когда Паскалина Ленерт взяла в свои руки бразды домашнего правления (казалось, она вездесуща в своем черном монашеском облачении), некоторые сочли ее женщиной «трудной», однако для Пачелли она оказалась незаменимой помощницей. Вначале ей доверили следить за своевременностью уборки, готовки и стирки, но в дальнейшем она стала единственной постоянно присутствующей в жизни Пачелли женщиной, которая следит за тем, чтобы все и всегда было по его вкусу, дает советы и старается оградить от всего неприятного. Ее горячее желание защищать своего работодателя (вкупе с глубоким обожанием: впоследствии она развернула целую кампанию, добиваясь его канонизации, то есть официального признания святым) весьма ценил сам ее благодетель, однако многие смотрели на это косо, досадуя, что женщина имеет такое влияние в самом сердце Ватикана[58].

В Мюнхене Пачелли стал свидетелем подъема национал-социалистического движения и первых шагов Адольфа Гитлера в качестве его харизматичного лидера: именно в этом городе располагалась штаб-квартира будущего фюрера. Пачелли находился почти в центре событий, когда в 1923 г. Гитлер, вдохновленный успехом прошлогоднего марша на Рим, организованного Муссолини, устроил свой Пивной путч. Это была попытка свергнуть баварское правительство – первый этап осуществления плана низвержения национального правительства (впрочем, план не отличался продуманностью). Хотя переворот потерпел фиаско, этот эпизод лишь увеличил заметность и популярность Гитлера. Немаловажно и то, что его тюремное заключение (он получил срок за попытку переворота) позволило ему вчерне набросать текст «Майн кампф»[59]. В 1925-м, в том же году, когда был опубликован этот манифест, Пачелли переехал из Мюнхена в Берлин, чтобы занять пост папского нунция уже при правительстве Германии.

На протяжении десятка с лишним лет, проведенных в Германии, Пачелли вполне непринужденно общался с представителями католиков-консерваторов, принадлежавшими к высшим классам немецкого общества. Его высокая, худощавая фигура в черной сутане и красной епископской мантии привлекала внимание. «У него лицо аскета, – писала немецкая журналистка, видевшая Пачелли в 1927 г., – с чертами, словно вырезанными из камня. Улыбка на этом лице появляется лишь изредка». Впечатляли и его темные глаза, увеличенные линзами очков. Он излучал спокойное достоинство, обладал хорошими языковыми способностями и, прожив много лет в Германии, великолепно говорил по-немецки[60].

В своей комфортабельной берлинской резиденции Пачелли часто устраивал приемы, которые посещали представители немецкой элиты, в том числе президент Германии Пауль фон Гинденбург и члены правительства страны. Самого Пачелли часто приглашали на такие же мероприятия. Его ценили за способность со знанием дела рассуждать на разнообразные темы (от истории и международной политики до теологии) и за умение легко переходить с одного языка на другой, давая очередной блистательно-остроумный ответ. Хотя он не отличался атлетизмом и с неохотой отрывался от работы, когда выпадала возможность, Пачелли с удовольствием совершал конные прогулки по эберсвальдским лесам, раскинувшимся неподалеку, возвращаясь к одному из своих любимых в детстве видов досуга. Видя, как много радости это ему доставляет и как редко удается отвлечься от обязанностей нунция, один заботливый благотворитель подарил ему электрического коня, который имитировал галоп. В Берлине нунций регулярно взгромождался на него, а позже он захватил этот тренажер с собой в Рим, но там редко пользовался им. В своих воспоминаниях сестра Паскалина отмечает: «Будучи государственным секретарем, а затем папой, он пользовался им от силы десяток раз – не потому, что ему не нравилось это устройство, а просто из-за того, что не хватало времени на такие упражнения»[61].

Пачелли вернулся в Рим в конце 1929 г., когда Пий XI наградил его красной кардинальской шапкой и затем назначил государственным секретарем Ватикана. Сестра Паскалина последовала за ним. Пачелли попросил ее обставить новые покои в Апостольском дворце точно так же, как у него было в Берлине. Она распорядилась, чтобы из Германии переправили его книжные шкафы и любимые книги, а также рабочий стол, который ему некогда подарили немецкие епископы; к столу была прикреплена серебряная табличка с выгравированными именами дарителей[62].

В последующие девять лет папа Пий XI и Пачелли являли собой странную пару: темпераментный понтифик, славящийся прямотой высказываний, могучая фигура, грудь колесом, – и почти болезненно худой, спокойный, тихий Пачелли, человек огромного самообладания, искусный дипломат. Пачелли отличался от папы еще и тем, что всегда заранее составлял полный текст выступлений, не доверяя своей способности импровизировать на основе конспективных заметок (что частенько проделывал папа). Впрочем, он обладал великолепной памятью и нередко произносил речи без бумажки: как он выражался, слова при этом скользят по странице, которую он мысленно держит перед глазами[63].

В сообщении об избрании папы Пия XII посол Муссолини в Ватикане Пиньятти объяснял, что такому результату «способствовало поведение кардинала Пачелли перед началом конклава, который ясно дал понять: хотя он в точности исполнял распоряжения Пия XI, у него имеются собственные взгляды и они не во всем совпадают с направлением, избранным предыдущим понтификом, особенно в последние годы»[64]. Чиано, министр иностранных дел Италии, как явствует из его дневника, тоже с удовлетворением принял новость об избрании Пачелли. Он вспоминает свой разговор с кардиналом, когда они готовились опуститься на колени, чтобы помолиться у тела покойного папы: «Он явно был настроен примирительно. Похоже, за прошедшее [после смерти папы] время он успел улучшить отношения с Германией. Более того, Пиньятти не далее как вчера заметил: именно этого кардинала предпочитают немцы [в качестве будущего папы]». На следующий день после выборов уже Муссолини выразил удовлетворение этой новостью, со своим обычным высокомерием добавив, что намерен дать новоизбранному папе кое-какие советы «насчет того, как с пользой управлять Церковью»[65].

Фашистская пресса с глубоким одобрением высказалась о событии. Corriere della Sera, ведущая газета страны, посвятила выборам три первые полосы, причем в статье на первой странице провозглашалось: «Фашистская Италия взирает на нового папу с уверенностью и симпатией». На другой день Роберто Фариначчи, один из виднейших членов Большого фашистского совета (помимо прочего, в этом совете он активнее всех выступал за союз Италии с нацистской Германией), опубликовал ликующую редакционную статью в своей собственной газете Il Regime Fascista[66].

После своего первого появления на публике в качестве папы (на балконе, выходящем на площадь Святого Петра) новонареченный Пий XII, воодушевленный, но вымотанный, вернулся в свои ватиканские покои. Там его ожидала сестра Паскалина и еще две немецкие монахини – они помогали ей вести его хозяйство. Увидев их теперь, в конце исторического дня, этот человек, славившийся способностью обуздывать свои чувства, наконец несколько ослабил оборону. Монахини пришли в восторг. Всхлипывая от радости, они повалились на колени, чтобы поцеловать кольцо рыбака[67], только что надетое на палец его правой руки. Видя это, он не мог сдержать слез, затуманивших его глаза под очками. Он несколько смущенно опустил взгляд на свою новенькую белую мантию. «Только поглядите, как они меня нарядили», – шутливо заметил он, обращаясь к женщине, которая верно служила ему столько лет. Но папа отличался высочайшей самодисциплиной, поэтому позволил себе расслабиться лишь на несколько мгновений. Ему предстояло заняться срочными делами, в частности передать важное послание[68].

Номер газеты Il Regime Fascista от 3 марта 1939 г.

Глава 3

Взывая к фюреру

Через два дня после своего избрания, 4 марта 1939 г., Пий XII попросил немецкого посла встретиться с ним на следующее утро. Гитлер уже направил новому папе поздравительную телеграмму. Пию XII не требовалось иного повода, чтобы тут же обратиться к самому насущному пункту своей повестки. Католическая печать Италии тоже ухватилась за послание Гитлера, превознося эту депешу как явный знак того, что фюрер хочет совместно с новым папой налаживать отношения между церковью и рейхом[69].

Начиная беседу с 66-летним Диего фон Бергеном, понтифик (это был его первый разговор с иностранным дипломатом в качестве папы) попросил дипломата поблагодарить фюрера за добрые пожелания. Спеша развеять предположения о его потенциальных предубеждениях в отношении германской формы власти, папа процитировал фразу из речи, которую он годом раньше произнес на Евхаристическом конгрессе в Будапеште: «Не дело Церкви занимать какую-либо сторону в преходящих мирских вопросах и в отношениях различных систем, которые могут возникать в попытке преодолеть важнейшие проблемы настоящего»[70].

На другой день Пий XII написал Гитлеру послание с выражением надежды, что в качестве папы сумеет восстановить гармоничные отношения между церковью и германским рейхом. Одновременно он распорядился, чтобы ватиканская газета L'Osservatore Romano прекратила критику немецкого правительства. Казалось, вот-вот забрезжит новая эра взаимоотношений между Ватиканом и Третьим рейхом[71].

Добиваясь, чтобы его кандидатуру поддержали французские кардиналы, Пачелли обещал назначить кардинала Луиджи Мальоне, бывшего папского нунция в Париже, своим государственным секретарем. Лысеющий 62-летний Мальоне был невысоким коренастым человеком с добродушным лицом и глубокой ямкой на подбородке. Он пользовался популярностью среди зарубежных дипломатов в Ватикане: все знали его доброжелательность, чувство юмора и характерное хихиканье. Родившись в небогатой семье в небольшом городке под Неаполем, он рано остался без отца. Несмотря на это, его приняли в Академию церковной аристократии – римскую «учебную площадку» для ватиканского дипломатического корпуса. В начале 1920-х он служил нунцием в Швейцарии. В 1926 г. его перевели во Францию, где Мальоне прослужил нунцием еще десяток дет, прежде чем вернуться в Рим.

В конфиденциальной справке, подготовленной итальянским посольством при Святом престоле, сообщалось: «Кардинал Мальоне – человек безупречной духовной жизни и безграничной культуры. Его ум открыт пониманию потребностей современности. Это человек, проявляющий огромный такт в отношениях с окружающими, особенно в дипломатической сфере. Спокойный, склонный к размышлению, он в придачу к другим ценным качествам обладает немалым благоразумием в государственных делах и в практических вопросах». Чиано описывал нового государственного секретаря Ватикана как «южанина, полного таланта и нравственной силы», которому «невзирая на церковное образование, нелегко обуздывать порывы своей экспансивной натуры». И Чиано, и немецкий посол Берген видели в нем человека, с которым можно работать[72].

Кардинал Луиджи Мальоне

В воскресенье, 12 марта 1939 г., 50 000 человек еще перед рассветом заполнили собор Святого Петра. Итальянские военные и полицейские наводнили площадь и прилегающие улицы, где собралась еще более значительная толпа верующих и просто любопытствующих. В это же утро несколько позже процессия, состоящая из членов королевской семьи, глав правительств, иностранных министров (представлявших 36 стран), кардиналов, епископов, глав религиозных конгрегаций и других видных представителей церкви, начала медленное движение в святилище. Среди них был и Галеаццо Чиано, представлявший итальянское правительство. Президент Рузвельт направил для участия в церемонии Джозефа Кеннеди, одного из самых видных католиков США, отца будущего американского президента.

Наконец появился папа. Под звуки серебряных труб его внесли в собор на папском sedia gestatoria – специальном переносном троне-паланкине. Понтифика окутывали изящно расшитые белые одеяния, а на голове громоздилась высокая белая митра. В атриуме процессия ненадолго остановилась, чтобы настоятель собора мог воздать положенные почести папе, поцеловав его ступню. Когда величественно движущаяся процессия с огромной свитой папских служителей, одетых в средневековые облачения, вступила в главный неф, толпа собравшихся разразилась рукоплесканиями. Папа с бледным лицом медленно махал рукой в белой перчатке, вновь и вновь повторяя жест благословения.

После должных церемоний гости начали покидать храм. Широкие ступени собора Святого Петра скоро заполнились важными фигурами, для которых заранее зарезервировали места с лучшим видом на главную церемонию коронации, которая еще не началась. Из церкви вышла длинная вереница епископов, в мантиях и белых митрах, а также представители вооруженных сил Ватикана со своими папскими знаменами. Выйдя на площадь, папские войска обменялись воинским салютом с итальянскими армейскими формированиями, дожидавшимися снаружи. После того как оркестр Палатинской гвардии Ватикана[73] закончил исполнять папский гимн, оркестр карабинеров (национальной полиции Италии, подчинявшейся командованию вооруженных сил страны) грянул «Королевский марш», за которым последовал бодрый фашистский гимн Giovinezza.

К тому времени взгляды всех собравшихся сосредоточились на богато украшенном балконе (над центральным входом в собор), где пока пустовал золотой папский трон, покрытый алым бархатом, под балдахином из того же материала. Затем на балкон вышел новый папа – под звуки труб и под восторженный рев толпы внизу. Стоя у балюстрады, он в благословляющем жесте поднял руку, после чего повернулся, чтобы взойти на трон: это была кульминация церемонии. Сняв митру с головы папы, кардинал-дьякон заменил ее тяжелой трехъярусной папской тиарой, украшенной драгоценными камнями. Затем Пий XII поднялся и, воздев правую руку к небу, прочел торжественное благословение Urbi et Orbi[74], обращенное к Риму и ко всему миру[75].

Лишь после двух часов дня папа наконец сумел вернуться в свои покои. Он ел в одиночестве, в своей приватной столовой (это впоследствии вошло у него в привычку). По словам сестры Паскалины, те маленькие канарейки, клетку с которыми он держал рядом во время приема пищи, в тот славный день особенно хорошо пели. Папа, всегда чутко улавливавший настроение своих птичек, прервал трапезу, чтобы открыть дверцу и выпустить их. Канарейки перелетели на стол и на пустые стулья, продолжая составлять ему компанию, пока он не закончил есть. Затем он по одной водворил их обратно в клетку (причем каждая перед этим садилась ему на палец) и закрыл дверцу[76].

Коронация Пия XII, 12 марта 1939 г.

Пий XII ценил пунктуальность и жил согласно заведенному распорядку. Каждое утро он вставал в 6:15, хотя зачастую ложился лишь в 1:00 или позже, но все равно, вечно страдая бессонницей, спал плохо. Одеваясь, он любил настроить приемник на какую-нибудь зарубежную станцию: ему очень хотелось поддерживать свой уровень владения английским и французским. В его спальне, расположенной на верхнем этаже Апостольского дворца, имелось два окна, которые выходили на площадь Святого Петра. Комната была обставлена просто: обычная латунная кровать, небольшое зеркало, рабочий стол красного дерева, живописное изображение Пресвятой Девы. Прямо-таки влюбленный в технологические новинки, он обожал электробритву, которую ему подарили во время поездки по Соединенным Штатам; иногда во время бритья на его свободной руке сидела канарейка. В 7:00 он направлялся в личную часовню, где опускался на колени перед алтарем, чтобы помолиться. Надев облачение, папа служил обедню в окружении «домашних» монахинь и священников, после чего переходил в приватную столовую, где его ожидали кофе и сладкая булочка. Хотя за столом он ел один, его секретари сидели неподалеку и передавали ему последние депеши. После завтрака он спускался на лифте: его кабинет находился двумя этажами ниже. В кабинете папа читал наиболее срочную корреспонденцию, после чего монсеньор (священнослужитель, который выполнял роль мажордома) вручал ему список аудиенций на день. Как правило, его деловые встречи начинались с государственного секретаря или одного из двух заместителей последнего: чиновник входил с портфелем, набитым дипломатическими бумагами. Затем следовали кардиналы, возглавляющие многообразные конгрегации в сердце Римской курии, центрального правительства Святого престола.

Тем светским лицам, которые удостаивались личной аудиенции у папы, требовалось одеваться официально: так, женщинам предписывалось облачаться в длинное черное платье и покрывать голову длинной черной вуалью. Для более массовых аудиенций папа часто избирал Климентинский зал, чьи высокие стены покрывают фрески и фризы эпохи Возрождения, потолок украшен фреской «Прославление святого Климента» работы Джованни Альберти, а пол покрыт узорчатым мрамором. Когда звук трубы возвещал о появлении папы, все опускались на колени. Папа проходил мимо собравшихся, простирая руку, чтобы посетители могли поцеловать его кольцо. Затем он занимал место на скромном троне, установленном на небольшом возвышении. Произнеся несколько замечаний, он благословлял посетителей, подходивших к нему группами.

После этих аудиенций папа отправлялся на скромный обед (по сути, ланч), часто состоявший из рисового супа, а также рыбы или яиц с овощами и фруктами. Во время обеда его секретарь сидел неподалеку, зачитывая телеграммы и важные доклады или же под диктовку записывая за папой. Радио при этом передавало новости. На столе стояли одно-два блюдца с кормом для папских птиц, временно выпущенных из клетки. Гретхен, белая канарейка, любимица папы, иногда словно бы дразнила его (по крайней мере так казалось сестре Паскалине): она садилась ему на темя и дергала клювом тонкие пряди темных волос на почти лысой голове.

Отобедав, папа отдыхал, а затем отправлялся на дневную прогулку. В бытность государственным секретарем он обзавелся привычкой совершать долгие прогулки по территории виллы Боргезе, раскинувшейся на другом берегу Тибра. Но теперь, когда он стал папой, о них пришлось забыть (это была лишь одна из тех жертв, которые потребовалось принести на посту понтифика). Теперь в дневные часы его каждый день поджидал у Апостольского дворца черный седан, на котором он за две минуты доезжал до Ватиканских садов. Там папа предавался быстрой ходьбе, успевая за час сделать шесть кругов. За ним на почтительном расстоянии следовал кто-нибудь из Дворянской гвардии[77]. Затем понтифик садился в поджидающий автомобиль, чтобы совершить краткую поездку обратно.

После возвращения в часовню для чтения требника папа, уже под вечер, встречался с двумя своими секретарями (оба принадлежали к числу немецких иезуитов) или с другими лицами, которым требовалось переговорить с ним по срочному делу. В отличие от своего предшественника, который отказывался пользоваться телефоном, Пий XII не чурался его. Сидя за своим большим столом из орехового дерева, украшенным белой статуэткой Христа и распятием, он часто очень бойко настукивал что-нибудь на американской пишущей машинке. Перед основным обедом папа вызывал одного из двух заместителей государственного секретаря, чтобы дать распоряжения и подписанные документы. (Папа бережно приподнимал белый рукав сутаны, прежде чем окунуть перо в чернильницу.) В восемь вечера папа в одиночестве вкушал скудный ужин. За едой он просматривал газеты и слушал радио. Во время трапезы он редко пил вино, ограничиваясь небольшим бокалом бордо лишь в тех случаях, когда болел и это соответствовало рекомендациям врача. Снова посетив свою молельню (для вечерних молитв), папа допоздна работал в личных покоях, набрасывая своим аккуратным, изящным почерком тексты речей, с которыми намеревался выступить в ближайшие дни[78].

Хотя начало Второй мировой войны обычно датируют 1 сентября 1939 г., когда немецкие войска вторглись в Польшу, можно с уверенностью сказать, что она началась уже через два дня после коронации Пия XII – 14 марта 1939 г., когда германская армия вступила в Чехословакию и через день оккупировала Прагу. Меньше чем за полгода до этого, на конференции в Мюнхене, где Муссолини изображал себя главным посредником, казалось, что мир в Европе удалось сохранить. В обмен на обязательства Гитлера воздержаться от дальнейшей агрессии Британия и Франция согласились с захватом Судетской области – региона на западе Чехословакии, большинство жителей которого говорили по-немецки. Теперь Германия маршировала по остальной территории страны, и стало ясно, что слова Гитлера оказались пустыми обещаниями[79].

И все это происходило, когда новый папа пытался умилостивить фюрера, чтобы ослабить притеснения, которым подвергалась церковь в Германии. Нападение Германии на Чехословакию стало для Пия XII первым испытанием и во многих смыслах оказалось провозвестником будущих событий. Посол Гитлера в Ватикане уведомил Берлин о том, что папу призывают выразить протест против вторжения. Дипломат отмечал: к счастью, «папа твердо отказался удовлетворить такие требования. Он дал понять своему окружению, что не видит причин вмешиваться в исторические процессы, к которым церковь не испытывает интереса с политической точки зрения»[80].

С первых дней пребывания на папском престоле Пий XII решил, что лучше всего действовать осторожно. Он стремился поддерживать взаимовыгодное сотрудничество церкви с фашистским правительством Италии и был готов достичь взаимопонимания с нацистской Германией. Но при этом ему приходилось стараться не настроить против себя верующих католиков других стран, особенно живущих в США, от финансовой поддержки которых зависел Ватикан[81]. Его главная цель состояла в сохранении церкви и, таким образом, защитить ее ниспосланную свыше миссию по спасению душ человеческих.

В центре этой папской стратегии лежало решение относиться терпимо к католическим иерархам всех стран в том, что касалось поддержки ими собственных правительств и их политики, включая ведение войн. Действуя таким образом, церковь могла сохранять хорошие отношения с властями в любой точке мира независимо от политического характера до тех пор, пока они поддерживают институциональные интересы церкви. Но, как вскоре показали события, такой подход имел свои недостатки и ставил папу в неловкое положение, когда он пытался представить себя духовным лидером, а не просто руководителем огромной международной организации. Его метод создавал особенно большие неудобства в самой Италии, поскольку папа являлся не только церковным лидером католиков всего мира, но и главой национального епископата.

Через считаные месяцы после его избрания война разразилась всерьез, и понтифик очень осторожно составлял свои замечания, чтобы каждой из двух воюющих сторон казалось, что он поддерживает именно ее. Это было видно уже по его первой речи: на следующий день после избрания папа выступил в Сикстинской капелле с широко освещавшимся обращением. Позиционируя себя как апостола мира на планете, над которой нависла угроза войны, он превозносил мир как «высокий небесный дар, коего жаждут все добрые души», как «плод милосердия и справедливости». Это сочетание призывов к миру и той характерной оговорки, согласно которой истинный мир непременно должна сопровождать «справедливость», стало постоянной линией в его речах на протяжении последующих месяцев и даже лет. Такой взгляд очень походил на позицию Гитлера и Муссолини, которые с давних пор жаловались, что Версальский договор, положивший конец Великой войне, не мог привести к подлинному мирному сосуществованию, так как, по их заявлению, не был справедливым.

Передавая тезисы папы, итальянские газеты (от суперфашистской Il Regime Fascista до центристской Corriere della Sera) заверяли читателя, что идея нового понтифика о «мире в сочетании со справедливостью» отражает ту, которую дуче до этого высказал с балкона палаццо Венеция: «концепцию, составляющую сущность политики фашистской, католической Италии, концепцию, противоположную идее "мира через запугивание", которую продвигают плутократические государства»[82].

Через три дня после немецкого вторжения в Чехословакию, 18 марта, лимузин итальянского министра иностранных дел въехал в боковые ворота Ватикана и проследовал в один из внутренних дворов – Сан-Дамасо. Когда Галеаццо Чиано вышел из машины, его приветствовал почетный караул Палатинской гвардии, что побудило его вскинуть руку в фашистском салюте. Затем папский maestro di camera[83] и несколько швейцарских гвардейцев сопроводили Чиано вверх по лестнице – в личную библиотеку Пия XII. Там эти два высокопоставленных лица провели полчаса за беседой. В последний раз они встречались в день смерти Пия XI, когда, опустившись на колени, молились у тела усопшего понтифика.

Римляне пренебрежительно называли Чиано «дучелино» («маленький дуче»). И в самом деле, Чиано, казалось, пытается подражать своему тестю. Он то и дело принимал картинные позы, уперев руки в бока, выпятив подбородок и разговаривая отрывистыми фразами. Но такие позы казались смешными из-за его пухлости, общего мальчишеского облика, высокого гнусавого голоса и походки, характерной для страдающего плоскостопием.

Несмотря на попытки походить на Муссолини, которые он время от времени предпринимал, Чиано был почти полной его противоположностью – демонстрируя все признаки своего элитарного буржуазного воспитания и свою неопытность по части политического (и не только) бандитизма. Французский посол в Италии считал молодого министра иностранных дел воплощением умеренного фашизма, человеком, который с омерзением относится ко всем этим антиклерикальным «ультрас», адептам насилия, – к этим радикалам фашистского движения, печально знаменитым тем, что избивали оппонентов дубинками и с нескрываемым восторгом заливали им в глотку касторовое масло. Для Чиано великое достоинство фашизма состояло в том, что он (по его мнению) соединял в гармоничное целое основные властные центры страны: промышленников, церковь, военных и монархию. Именно при такой разновидности фашизма папа должен был ощущать себя комфортнее всего[84].

Для этой встречи с Чиано в Апостольском дворце папа приготовил насущный вопрос, который ему очень хотелось обсудить. «Итальянское католическое действие» (всеохватывающая, словно сеть капилляров, церковная организация мирян) долгое время служила камнем преткновения в отношениях между его предшественником и Муссолини. Разделенная на самостоятельные организации для мальчиков и девочек, студентов университетов, мужчин и женщин, она имела отделения в приходах по всей стране, и каждое такое отделение находилось под контролем местного духовенства. «Вам надо лишь следовать советам и наставлениям, которые поступают сверху», – как-то раз объяснил Пий XI группе лидеров «Католического действия». Это была самая дорогая его сердцу церковная организация: он считал, что она поставляет мирских «пехотинцев» для рехристианизации итальянского общества. Но дуче, запретивший все народные организации вне фашистского контроля, всегда недолюбливал эти группы и подозревал, что они укрывают противников режима. Львиную долю своего гнева он обрушил на кардинала Джузеппе Пиццардо, координатора ватиканского филиала «Католического действия». Но диктатор не мог убедить Пия XI снять его с этой должности. Теперь же, полный готовности преодолеть напряженность между церковью и властью, возникшую в последние месяцы жизни его предшественника, новый понтифик сообщил Чиано, что снимет Пиццардо с этого поста и даст строгие указания «Католическому действию» ограничить свою деятельность чисто религиозной сферой. Чиано не мог принести своему тестю более приятную новость[85].

Отец Такки Вентури не ожидал, что его вызовет к себе Муссолини. Когда понтификом был Пий XI, этот иезуит (ныне уже 77-летний) служил личным эмиссаром папы при дуче, и ему пришлось более сотни раз передавать просьбы папы, обращенные к диктатору. Благодаря своей разветвленной сети контактов среди ключевых министров правительства и чинов полиции он был неоценимым сотрудником для папы. Редакционная статья в одной из ежедневных фашистских газет того времени выражает удивление вездесущности Такки Вентури, смешивая похвалу с сарказмом: «Это что-то невероятное. У него в сутках 60 часов. Он участвует во всем… Сейчас он в приемной какого-нибудь министра центрального правительства, через мгновение взбегает по лестнице армейского штаба и вот уже пишет рекомендательные письма, угнездившись за своим рабочим столом… Сегодня его слава в Италии поистине беспредельна»[86]. Но после того, как в последние месяцы папского правления в отношениях между дуче и Пием XI усилилось напряжение, Муссолини стал избегать этого иезуита, и их регулярные встречи прекратились.

Теперь же Муссолини вызвал Такки Вентури в надежде возобновить его роль посредника в отношениях с понтификом[87]. В списке просьб, которые диктатор планировал направить папе, первым пунктом значилась помощь в испанском вопросе. Франко завершал успешную войну, призванную ликвидировать левацкое правительство Испании, и, по словам Муссолини, нужно было сделать так, чтобы испанская католическая церковь оказала ему мощную поддержку. Далее в списке стояла Хорватия: итальянский диктатор опасался, что Гитлер положил на нее глаз. Дуче сообщил иезуиту: папа должен убедить хорватских церковников-католиков ясно продемонстрировать, что их симпатии лежат на стороне Италии, а не Германии. Третьим пунктом повестки стала Латинская Америка. Муссолини пояснил, что Соединенные Штаты пытаются ослабить «латиноамериканское католическое мировоззрение» путем «распространения протестантизма». Важно сделать так, чтобы латиноамериканское духовенство боролось с американским влиянием и побуждало свои правительства укреплять связи с фашистской Италией.

Наконец, Муссолини желал уведомить папу о том, как он ценит его решение реорганизовать «Итальянское католическое действие». После того как это удастся сделать, гармонию между Ватиканом и режимом можно будет восстановить в полной мере.

Обрисовав то, что он хотел бы получить от Пия XII, Муссолини поинтересовался, есть ли что-то такое, что новый папа хотел бы получить от него самого. Да, отвечал Такки Вентури, кое-что есть. И иезуит показал дуче документ, текст которого понтифик одобрил во время их встречи, состоявшейся несколькими днями раньше[88]. Папа был недоволен, что антисемитские расовые законы, обнародованные в последние несколько месяцев, используются против тех, кого церковь считает католиками, а не евреями. Он хотел «добиться, чтобы все отпрыски смешанных браков, прошедшие крещение в младенчестве и воспитанные в христианском духе, официально считались арийцами». Иезуит объяснил диктатору, что такие новообращенные благодаря своему крещению «становятся детьми церкви, как и любые христиане арийского происхождения».

Затем папский эмиссар вкратце описал те направления, по которым папа предлагал внести поправки в расовые законы. Читая список предлагаемых изменений, дуче комментировал каждый пункт. Он заметил, что, может быть, удастся что-то сделать по поводу закона, запрещающего крещеным евреям нанимать христиан в качестве домашней прислуги. И, возможно, удастся поспособствовать тому, чтобы крещеным евреям/еврейкам, помолвленным с католичками/католиками до того, как законы вступили в действие, все-таки позволили заключить этот брак. Что же касается остальных предложений папы, проговорил Муссолини, складывая листки и помещая их в папку, лежавшую на столе, то он передаст их специальной комиссии по надзору за выполнением расовых законов.

По мнению Такки Вентури, встреча прошла вполне успешно. На его взгляд, «период недоверия, когда обе стороны постоянно донимали друг друга шпильками и язвительными замечаниями, что весьма омрачило последние месяцы славного правления новопреставленного блаженной памяти Пия XI, подошел к концу»[89].

Папе очень хотелось начать отношения с итальянским диктатором на позитивной ноте, и он отреагировал быстро. Он тут же отозвался на самое настоятельное из требований Муссолини, направив личную телеграмму генералу Франко с благословением и хвалой Господа за «победу католической Испании». В ответной депеше Франко выразил благодарность за папскую похвалу того, что сам он называл «полной победой, достигнутой нашими войсками в их героическом крестовом походе против врагов религии, отечества и христианской цивилизации». Оба послания широко освещались в католической печати. Две недели спустя папа продолжил действовать в этом направлении, лично выступив на «Радио Ватикана» с обращением к испанскому народу. В нем понтифик превозносил победу Франко и восхвалял «весьма достойные христианские чувства» испанского диктатора. Кроме того, была устроена особая благодарственная месса по случаю победы Франко – в историческом иезуитском храме Рима, соборе Святейшего Имени Иисуса. Эту службу почтил своим присутствием новый государственный секретарь Ватикана – кардинал Мальоне[90].

Кампания против итальянских евреев, развязанная итальянским фашистским режимом в предыдущем году, в сознании папы никогда не отодвигалась на периферию. Если у него и возникало искушение на время забыть о ней, то отец Такки Вентури не позволял сделать этого. Именно объявление Муссолини о начале своей «расовой» кампании в июле 1938 г. вызвало резкий рост напряженности в отношениях между дуче и Пием XI. В последующие месяцы правительство Италии ввело целый ряд жестких антисемитских мер. Евреям-неитальянцам предписывалось покинуть страну. Еврейским детям запрещалось посещать государственные школы Италии. Были уволены все учителя и университетские преподаватели еврейского происхождения. Евреев вышвырнули с военной и государственной службы. Отныне им запрещалось работать в банках и страховых компаниях, владеть крупным бизнесом или большой фермой, а также нанимать домашнюю прислугу христианского вероисповедания.

Чтобы убедить итальянцев в пользе этой антисемитской кампании (для многих она подозрительно попахивала попытками дуче снискать расположение фюрера), режим очень старался подчеркивать разительное сходство между новыми законами и теми мерами, которые папы на протяжении столетий принимали в отношении евреев, проживающих в Папской области[91]. Более того, фашисты даже бахвалились, что они обращаются с евреями мягче, нежели папы былых времен. В конце концов, они же не загоняют евреев в какие-нибудь гетто – и не подражают былым папам, требуя, чтобы евреи носили на одежде особую метку.

В первые месяцы понтификата Пия XII законы, запрещавшие евреям многих профессий (врачам, адвокатам и т. п.) иметь христианских клиентов или пациентов, стали еще более суровыми. Крошечное, но зажиточное еврейское население Италии (немногим больше 40 000 человек), сосредоточенное главным образом в крупных городах центра и севера страны, загоняли в нищету. Пожалуй, еще хуже было то, что пропаганда властей клеймила евреев как «бич» христиан, называя их врагами государства и добиваясь их социальной изоляции. Теперь многие христиане даже перестали здороваться с друзьями и соседями, если те были евреями.

Пий XII ничего не предпринимал для того, чтобы отмежеваться от этой долгой церковной демонизации евреев, не говоря уже о том, чтобы высказать сожаление. Передовая статья апрельского номера иезуитского журнала La Civiltà Cattolica за 1939 г. (перед публикацией все материалы издания должен был утвердить государственный секретарь Ватикана) дает некоторое представление о том, какие взгляды преобладали в тогдашнем Ватикане. Близилась Пасха, и журнал разъяснял: важно не забывать, что «евреи, маскирующие свою ненависть к Христу… не просто являются действующими лицами в драме, уходящей в глубину веков. Они возрождаются в новом обличье и вновь выходят на сцену, играя огромную роль во всех преследованиях, которые время от времени обрушиваются на Церковь. Именно они – верные подражатели всех посланцев антицерковных сил, прилежные прихожане самых воинственных синагог сатаны». Далее статья клеймила евреев как алчных, исполненных похоти предателей и трусов[92].

С учетом отношения церкви к крещеным евреям и использования итальянским фашистским государством определенных католических документов для определения того, кто «ариец», а кто нет, многим евреям казалось, что крещение – их единственная надежда, если они хотят избежать разорения[93]. В частности, это касалось евреев, вступивших в брак с католиками. Пример – Эмилио Фоа, занимавший высокую должность в одной из туринских фирм. Летом 1938 г., после того как режим объявил о своей новой национальной политике, Фоа стал опасаться по вполне веским причинам, что в Италии вот-вот введут драконовские законы против евреев, и решил креститься. «Моя дорогая, – писал он своей жене-католичке по имени Лина, – в газетах ты прочтешь о том, что происходит. Никто не может сказать наверняка, что случится завтра с точки зрения религии. Поэтому я решил пройти обращение. Мой долг – защищать твое будущее и будущее наших детей». Однако, как и во многих подобных случаях, религиозное обращение Фоа, произошедшее в последнюю минуту, не спасло его от увольнения, и в конце концов он остался без единого гроша. В мае 1939 г., меньше чем через год после крещения Эмилио, его 18-летний сын Джорджо обнаружил отца лежащим в луже крови в кабинете, с пистолетом в руке и пулей в голове. Эмилио оставил Лине записку: «Моя дорогая жена, я покидаю тебя. Тем самым я спасаю свою семью. Иначе вам пришлось бы жить в бедности. А благодаря страховым выплатам… у вас будет значительный доход… Не осуждай меня. Любите друг друга и вспоминайте обо мне»[94].

Глава 4

Миротворец

«Итальянский народ готов встать под ружье, – провозгласил дуче в своей речи в конце марта 1939 г., – ибо, подобно всем молодым народам, он не страшится битв и уверен в победе». Несмотря на то что над Европой сгущались тучи войны, мало кто принял всерьез его заявление. Так, американский посол счел, что это лишь пустое сотрясение воздуха. «Никто здесь не верит, что для достижения своей цели он готов нанести удар именно в военном смысле, – сообщал дипломат Рузвельту, – поскольку хорошо известно, что Италия не готова к войне». Более того, добавлял он, «итальянский народ резко против того, чтобы его втягивали в войну»[95].

Но иллюзии посла вскоре развеялись. Муссолини стремился продемонстрировать, что его фашистский режим принадлежит к той же «лиге», что и режим его нацистского партнера, и спешил предъявить собственные притязания на Балканы, прежде чем Гитлер успеет водрузить там свой флаг. Поэтому диктатор распорядился, чтобы итальянские части пересекли Адриатику и захватили обнищавшую Албанию. В Страстную пятницу, 7 апреля, 387 итальянских боевых самолетов и 170 кораблей атаковали беззащитную страну. В ее четырех портах высадились 22 000 итальянских солдат.

Уже через несколько дней в Албании создали марионеточное правительство, покорное воле Италии. На трагикомической церемонии в римском королевском дворце 16 апреля Виктор Эммануил III добавил к своим многочисленным официальным титулам еще один – «король Албании». Монарх всегда стеснялся своего роста (едва превышавшего 150 см), теперь же он оказался лицом к лицу с группой рослых албанцев, вызванных для того, чтобы придать этому фарсу видимость легитимности. Чиано описывает, как Виктор Эммануил поднялся, чтобы принять корону: «Король отвечает неуверенным, дрожащим голосом. Он явно не оратор, производящий впечатление на аудиторию, а эти албанцы, суровые горцы, прирожденные воины, пусть и несколько усмирены обстановкой, с изумлением глядят на коротышку, восседающего на громадном золотом кресле»[96].

Католическая пресса присоединилась к хору, превозносившему это вторжение. «Все основные центры Албании заняты блистательными итальянскими войсками», «Албания освобождена от позорного рабства» – вот лишь два заголовка из ежедневной католической газеты, выходившей в Милане. А римская католическая газета опубликовала текст хвалебной телеграммы, которую один итальянский епископ направил диктатору в связи со вторжением. Но в целом в Италии было мало признаков общественного энтузиазма по данному поводу. Хотя американский посол осуждал этот акт неспровоцированной агрессии, он твердо держался позиции, которую транслировал Рузвельту последнее время. Он не сомневался, что Италия не планирует большой войны. Впрочем, у него проскакивали и нотки предостережения: «Все мы признаём, что Муссолини ведет чрезвычайно опасную игру»[97].

Хотя папа не проявил особого интереса к вторжению Италии в Албанию, его беспокоили нарастающие противоречия в отношениях между Италией и Францией. Незадолго до этого Муссолини стал требовать, чтобы Франция уступила Италии некоторые из своих колоний, расположенных на севере Африки. В апреле Мальоне, государственный секретарь Ватикана, неоднократно вызывал к себе итальянского посла, чтобы поделиться озабоченностью папы и призвать стороны к урегулированию разногласий мирным путем[98].

С момента восшествия на папский престол Пий XII мечтал играть роль миротворца. Такие же амбиции проявлял один из его предшественников – Бенедикт XV, находившийся на престоле в годы Первой мировой войны. Бенедикту не удалось осуществить эти мечты, что очень омрачило воспоминания о его понтификате. Теперь же миру в Европе угрожали два источника напряженности – между Германией и Польшей, а также между Италией и Францией. Пий задумал созвать международную мирную конференцию. Но он решил вначале проконсультироваться с Муссолини и отправил к диктатору отца Такки Вентури, чтобы тот посмотрел, как дуче отнесется к такой идее.

Их встреча состоялась 1 мая. Иезуита интересовало, как дуче отнесется к тому, что понтифик направит послание пяти державам (Франции, Германии, Англии, Италии и Польше), призвав их мирно разрешить свои противоречия на подобной конференции. Папа, добавлял посредник, не хотел бы предпринимать ничего такого, что вызвало бы неудовольствие дуче, и начнет действовать, лишь если тот одобрит его инициативу. Муссолини ответил, что подумает, и попросил посланца зайти к нему завтра.

Вечером следующего дня дуче сообщил Такки Вентури, что готов принять участие в мирной конференции такого рода, однако рекомендует папе прозондировать позицию других правительств, прежде чем заявлять о своей инициативе во всеуслышание. Довольный реакцией Муссолини, папа быстро отправил телеграммы своим нунциям в Париже, Берлине и Варшаве, а также своему представителю в Лондоне[99].

Откликнувшись на последовавшую просьбу о встрече, которую направил ему монсеньор Чезаре Орсениго, папский нунций в Германии, Гитлер вызвал его в свое роскошное горное поместье близ Зальцбурга. Едва нунций объяснил причину визита, как Гитлер, который, по словам Орсениго, «слушал весьма почтительно», «тут же, словно это было первым, что пришло ему в голову, выразил благодарность Его Святейшеству за внимание и интерес и попросил меня передать Святому Отцу эти чувства».

Когда нунций закончил разъяснять предложение папы, немецкий диктатор ответил, что, прежде чем официально отреагировать, он должен обсудить вопрос со своим итальянским партнером. Затем Гитлер «почти в духе простого дружеского разговора добавил: "Впрочем, я не вижу никакой опасности войны. Я ее не вижу в случае Италии и Франции, потому что Муссолини требует… Тунис, Суэцкий канал и Джибути, а на мой взгляд, это вполне разумные требования, и я их полностью поддерживаю. Сами по себе они не могут привести к войне – лишь к переговорам"». Кроме того, Гитлер заметил, что он не видит причин, по которым спор Германии с Польшей непременно должен привести к войне.

После часовой беседы Гитлер пригласил нунция в соседнюю комнату – выпить чаю. С обсуждением официальных вопросов было покончено, и Гитлер стал восхищенно рассказывать о том, как в прошлом году посещал Италию. Фюрер заметил, что красота итальянского искусства несравненна. И что стране повезло не только с искусством, ведь у нее к тому же есть дуче и фашизм. Не будь Муссолини (продолжал Гитлер), коммунисты стерли бы в порошок все сокровища итальянского искусства, как они недавно поступили в Испании. Муссолини, по его словам, заслуживает похвал всей Европы: если бы он не проложил для нее путь, континент сейчас стал бы одной огромной большевистской империей. Наконец немецкий диктатор снова обратился к теме Ватикана, выразив удовлетворение тем, что папа хорошо говорит по-немецки. Он сожалеет лишь (добавил фюрер, когда чаепитие уже близилось к концу), что во время своего недавнего визита так и не смог посетить собор Святого Петра.

«Один мудрец, – отвечал нунций, – некогда заметил: хорошо не видеть всего, что желаешь увидеть. Тогда даже в преклонные годы останется что-то такое, чего будешь с нетерпением ожидать»[100].

Между тем предложение папы провести мирную конференцию породило бурный обмен депешами между Лондоном и Парижем. Британцы, склонные согласиться с инициативой понтифика, предложили провести два раунда переговоров, один из которых касался бы Германии и Польши, другой – Франции и Италии. Но французы с опаской отнеслись к такому варианту. Министры французского правительства утверждали: все факты говорят о том, что папа предварительно обсудил свою инициативу с итальянским фашистским правительством, стремясь продвинуть территориальные требования Муссолини. Во Франции опасались, что итальянцы в ходе переговоров подобного рода воспользуются своими привилегированными отношениями с Ватиканом[101].

Пока шли эти консультации, Иоахим фон Риббентроп, 46-летний министр иностранных дел Германии, сел на поезд, идущий в Милан, – чтобы встретиться со своим итальянским визави. На этой встрече Чиано передал ему слова Муссолини, которые тот сказал нунцию несколькими днями ранее: дуче не намерен выносить свои разногласия с Францией на какую-либо конференцию, организованную под эгидой папы. Два министра иностранных дел сошлись во мнении, что нужно поблагодарить понтифика за его усилия, но попросить воздержаться от дальнейших шагов в этом направлении[102].

Через несколько дней последовал официальный ответ властей Германии папе. Статс-секретарь Министерства иностранных дел Эрнст фон Вайцзеккер передал нунцию решение Гитлера. Немецкий дипломат объявил ему: перспективы успеха кажутся фюреру недостаточными для того, чтобы оправдать проведение конференции в том виде, в каком это представляется папе. Реакция Орсениго на эту новость отчасти показывает, какого рода эмиссара папа держал в Берлине на протяжении всей войны. «Нунций, – вспоминал Вайцзеккер, – больше никогда не поднимал этот вопрос и лишь заметил в ответ на одно из моих высказываний, что и он не совсем понимает, какие сообщения, требующие срочных действий, Ватикан мог получить, чтобы организовать такой демарш»[103].

Стремление Пия XII играть заметную роль в международных делах беспокоило Муссолини. С его точки зрения, уж если Ватикан и играет какую-то политическую роль, то она должна ограничиваться усилиями, направленными на поддержку его режима. К тому же дуче не хотел укрепления авторитета папы и полагал, что в Италии хватает места лишь для одной героической фигуры. Пусть уж лучше папа и дальше молится в своей часовне.

Дуче был недоволен этим protagonismo[104] папы, и его недовольство еще больше усилилось в середине мая, когда Пий XII обнародовал свои планы возглавить официальную процессию, направляющуюся из Ватикана в собор Святого Иоанна Крестителя на Латеранском холме – через центр Рима. Этот старинный ритуал символизировал вступление новоизбранного папы в права епископа Рима. Внушительный древний храм начал строиться еще в IV в. и служил резиденцией для многих первых пап. Собственно институт папства и его претензии на власть над католической церковью всего мира коренятся в роли папы как римского первосвященника, а кафедра епископа Рима находилась как раз в Латеране.

Пий XII на своем sedia gestatoria, 1 мая 1939 г.

Дуче же полагал: чем меньше папа выбирается за пределы ватиканских стен, тем лучше. Темпераментного диктатора приводили в особую ярость папские публичные мероприятия в Риме, где папа мог собирать такие же и даже более многочисленные толпы верных сторонников, как и сам дуче. Предшественник нынешнего папы совершал такое путешествие в латеранский собор в закрытом автомобиле, который ехал с приличной скоростью, а прибыв на место, оставался внутри церкви. Но у Пия XII было на уме нечто совершенно иное, и слова эмиссара Муссолини, пытавшегося отговорить понтифика от такой затеи, не возымели действия.

Когда настал день шествия, из Ватикана выехала длинная вереница машин в сопровождении вооруженных швейцарских гвардейцев. Папа расположился на заднем сиденье медленно движущегося открытого автомобиля, а толпы, выстроившиеся на тротуарах, восторженно приветствовали понтифика. Оказавшись возле собора, понтифик уселся на свое переносное кресло sedia gestatoria, и его пронесли по гигантской площади перед собором, огибая массивный египетский обелиск в центре. Вместе с ним шествовала впечатляющая процессия папских прелатов в сопровождении членов Дворянской гвардии в яркой форме с обнаженными церемониальными саблями. Рядом шла горстка палатинских гвардейцев, вооруженных винтовками с примкнутыми штыками.

«Могу предсказать, – сообщал итальянский посол, описывая это действо, – что Пий XII будет хвататься за любую возможность выбраться за пределы Ватикана. При всем своем аскетизме он не чужд известной помпезности, которая, как он считает, подобает римскому понтифику. Более того, как римлянин до мозга костей, нынешний папа, несомненно, ищет популярности, особенно среди своих соотечественников – граждан Италии. Если мы это допустим, то будем слишком часто лицезреть Пия XII на улицах Рима и, вероятно, в других крупных городах королевства»[105].

Диего фон Берген, немецкий коллега итальянского посла, в стремлении разрядить напряженность в отношениях между Ватиканом и Берлином продолжал направлять в Берлин донесения о прогерманских взглядах папы. И первые месяцы нового понтификата принесли явный результат. Папа 20 апреля дал указание своему благожелательно относящемуся к Гитлеру нунцию в Берлине лично передать фюреру поздравления с днем рождения. В тот же день колокола католических храмов Германии торжественно звонили, а священники и прихожане молились о том, чтобы Господь благословил фюрера[106].

«Папа Пий XII, – писал Берген в середине мая, – желает войти в историю как "Великий папа"… как посланец мира, опирающийся на идеалы справедливости, как фигура, которая принесет мир всему человечеству». Как полагал посол, наиболее важную цель папа видел в преодолении разногласий, которые возникли у церкви с властями Италии и Германии. По словам дипломата, хотя отношения Ватикана с итальянским фашистским правительством сильно ухудшились в последние месяцы понтификата Пия XI, этот кризис, по счастью, миновал «благодаря величайшей готовности к компромиссам, продемонстрированной обеими сторонами». Да, взгляды папы на Германию были не такими простыми, как его взгляды на Италию, однако Пий XII «открыто заявил… что он "любит Германию" и горячо надеется на то, что с нами удастся как можно раньше заключить мир». А чтобы достичь этой цели, новый папа «готов идти на уступки с далекоидущими последствиями, если только не будет угрозы жизненно важным интересам Церкви и догматическим принципам»[107].

И в самом деле, при новом понтифике отношения между Ватиканом и фашистским режимом Италии значительно улучшились. В конце мая Джузеппе Боттаи, министр образования Италии, входивший в число ключевых фигур Большого фашистского совета, встретился с папой. В недавнем пасхальном радиообращении Боттаи подчеркивал значимость религиозного компонента недавно объявленной правительством новой государственной школьной политики. Сделав особый упор на те меры, которые фашистский режим принимает для сохранения принципов католического образования в государственных школах, Боттаи заявил, что эти принципы теперь будут закреплены в новой школьной хартии страны. Италия, провозгласил он, рассматривает «христианское обучение в рамках католической традиции как основу и высшую точку народного образования». Он также пообещал, что при содействии Ватикана распространит католическое религиозное образование и на учащихся средней школы (прежде оно касалось лишь начальной школы)[108].

Встречаясь с Пием XII, фашистский вождь радовался контрасту с его предшественником, которого дуче также не раз посещал. Хотя новый папа принимал его в той же комнате, выглядела она совсем по-другому. Во времена Пия XI, отмечал Боттаи в дневнике, здесь царил «живописный хаос из мебели, украшений, безделушек, бумаг, газет и книг». Теперь же все здесь находилось в безупречном порядке. Кроме того, новый папа переставил рабочий стол, перешедший к нему от предшественника. У Пия XI он располагался между двумя окнами так, что солнечный свет словно омывал плечи понтифика. Новый папа поставил стол у стены справа, если смотреть от входа. Прежде стол был завален всякой всячиной, теперь все с него убрали, оставив лишь несколько самых необходимых вещей. «Мгновенно возникает впечатление, что сидящий за этим столом человек хорошо знает свое "дело", – подмечал фашистский министр. – …Пий XII сразу же вызывает у посетителя ощущение, что перед ним провидец, который без устали трудится, тщательно взвешивает каждое свое слово и знает, чего он хочет добиться, как, где и когда»[109].

Лично наблюдавшие за новым папой видели в нем необычное сочетание: это был аскет, который поглощен международными новостями и ежедневно засиживается за работой далеко за полночь, но при этом в приватной обстановке своей спальни радуется, когда ему на плечо вспархивает канарейка. Этот человек чувствовал себя неуютно в присутствии толпы, однако, судя по всему, никогда не уставал обращаться к толпам с тщательно подготовленными речами по едва ли не всем мыслимым предметам. Он никогда не пропускал часовую прогулку по Ватиканским садам, но редко отрывал взгляд от бумаг, чтобы полюбоваться окружающими видами. Этот человек, чью природную отстраненность многие принимали за холодность, умел быть и весьма обаятельным. Мягкий и застенчивый по темпераменту, Пий XII при этом явно упивался величием своей должности и был полон готовности играть роль Господнего посланца мира на земле[110].

Теперь в Риме было два человека, возвышавшихся над всеми прочими, два человека, на которых итальянцы взирали с почтительным обожанием. Несмотря на предчувствия войны, сомнения насчет союза с Германией и вопросы о кампании против итальянских евреев (которая казалась неизбежной), популярность Муссолини, судя по всему, не пострадала. В конце мая посол Филлипс докладывал Рузвельту, что дуче продолжает воодушевлять толпы. Отрывистую речь диктатора, как и прежде, перемежали емкие энергичные фразы, военные метафоры и обращения к теме веры и жертвенности. Филлипс предупреждал Рузвельта: нет никакой надежды, что итальянцы пойдут против своего диктатора[111].

Несмотря на заверения Гитлера, Пий XII все больше беспокоился, что требование Германии к Польше вернуть Данциг может стать поводом к войне. В Данциге проживало около 400 000 человек, подавляющее большинство – этнические немцы. По условиям Версальского договора в результате Первой мировой войны Западная Пруссия (регион Германии, находящийся у ее восточных границ) отходила к Польше – государству, которое тогда как раз было воссоздано. Восточная Пруссия, еще один регион Германии, оказывалась отрезанной от остальной страны. Портовый город Данциг, расположенный на балтийском побережье Западной Пруссии, получил особый статус под защитой Лиги Наций, но сохранил тесные связи с Польшей. Утрата Данцига и Западной Пруссии привела к подъему волны националистической обиды в Германии. Теперь же, после того как рейх поглотил Австрию и Судетскую область, складывалось впечатление, что Германия готовится вернуть себе этот регион.

Чиано и Риббентроп встретились 22 мая 1939 г. в Берлине, где в ходе запечатленной на многочисленных фотографиях церемонии подписали Стальной пакт и тем самым официально заключили союз между Италией и Германией. Это побудило папу написать личное послание дуче с горячим пожеланием, чтобы тот «употребил свое огромное влияние на канцлера Гитлера и на германское правительство и добился мирного решения данцигского вопроса»[112].

После подписания Стального пакта, Берлин, 22 мая 1939 г. Слева направо в первом ряду: Бернардо Аттолико, Герман Геринг, Адольф Гитлер, Галеаццо Чиано, Иоахим фон Риббентроп

Между тем дуче направил Гитлеру куда менее пацифистское послание: «Война между плутократическими, а следовательно, своекорыстными консервативными странами и бедными густонаселенными странами неизбежна»[113].

Папа узнал о мрачном предсказании Муссолини после того, как снова отправил своего посланца-иезуита к диктатору, чтобы убедить последнего сделать все возможное для предотвращения войны. Такки Вентури встретился с Муссолини в палаццо Венеция через две недели после подписания Стального пакта. На другой день он послал папе отчет: Муссолини выслушал переданную ему мольбу папы «с ледяной холодностью, не произнося ни слова». Поведение диктатора привело иезуита в замешательство. Визитер спросил:

– Но, значит, Ваше превосходительство считает, что война неизбежна?

– Безусловно, – отвечал дуче[114].

Глава 5

«Пожалуйста, не говорите мне про евреев»

Когда в 1937 г. британское правительство направило Фрэнсиса д'Арси Осборна, 51-летнего профессионального дипломата, посланником в Ватикан[115], оно не ожидало от него многого. Этот протестант представлял страну, у которой не было официальных дипломатических отношений с Ватиканом, так что положение Осборна не выглядело особенно многообещающим. Но он прочно обосновался в Риме, 10 лет представлял Британию при Святом престоле и ни разу не покидал Вечный город более чем на несколько недель. Собственно, он и сейчас там остается: его тело покоится на римском протестантском кладбище.

Осборн происходил из аристократического семейства и позже унаследовал титул герцога Лидского. Этот высокий и стройный холостяк, постепенно теряющий шевелюру, тяготел к формальности обращения, типичной для его класса: grand gentilhomme[116] (как назовет его французский посол), человек немного чопорный, но в целом очаровательный и общительный. Денег у него было немного, но при этом он обладал экстравагантными вкусами – любил изящную одежду, выдержанное вино, виски, а также отличную мебель и великолепное столовое серебро. Встречаясь с папой или с кардиналом Мальоне, он говорил по-французски (все трое свободно владели этим языком). С двумя заместителями Мальоне он общался по-итальянски. Принадлежащий к англиканской «высокой церкви»[117], Осборн был очарован архитектурными чудесами Ватикана, пышными обрядами, величием самого Рима.

При этом Осборн представлял британскую аристократию и в другом отношении. Речь идет о его терпимости в отношении итальянского фашизма и презрении к коммунизму и евреям. Это видно по его ранним депешам, отправляемым из Рима в Лондон. «Методы Коминтерна, – отмечал он в 1937 г., – в значительной степени разработаны благодаря блестящей выдумке, сметливости и разрушительным склонностям евреев в сочетании с семито-азиатским фанатизмом русских. Первые обрабатывают интеллектуалов, вторые же – массу, состоящую из неудачников». В следующем году в своем отчете, направленном британскому министру иностранных дел, он заявлял, что Ленин во многом полагался на «сметливость, циничную приспособляемость и безнравственную изобретательность евреев»[118].

Как-то раз, в начале июля 1939 г., во время раскручивания кризиса вокруг Данцига, Осборн покинул свою прелестную резиденцию (откуда открывался вид на бескрайний парк «Вилла Боргезе») и дошел до Апостольского дворца Ватикана. Он явился туда с предупреждением от своего правительства. Предупреждение гласило: итальянцы заблуждаются, если думают, будто британцы станут сидеть сложа руки, глядя, как немцы захватывают Данциг. Захват Данцига будет означать войну. Когда Осборн отбыл, кардинал Мальоне вызвал итальянского посла и попросил его передать британское послание не только Муссолини, но и немцам[119].

Ни одной из потенциальных жертв агрессии гитлеровской коалиции не нравились попытки папы втянуться в переговоры об урегулировании их разногласий. В конце июня американский посол в Варшаве сообщил о том, с каким ужасом в верхних эшелонах польской католической церкви воспринимают прогерманскую (по их мнению) позицию папы. Их страшила его готовность пожертвовать Польшей, чтобы защитить католическую церковь Германии. Между тем в ходе очередного посещения Парижа Франсуа Шарль-Ру, французский посол в Ватикане, жаловался тамошнему папскому нунцию, какой контраст он наблюдает между отношением нового папы к державам гитлеровской коалиции и отношением к ним его предшественника. Посол отметил, что с момента избрания Пия XII громкие жалобы Ватикана на обращение немецких властей с католической церковью страны резко сошли на нет.

Нунций не замедлил известить папу о высказываниях французского посла, а заодно и о других тревожных новостях. Он писал, что уже некоторое время «наблюдаются перемены в отношении к Святому престолу во французском общественном мнении, не исключая и определенные католические круги, где такой процесс также заметен. Уже раздаются жалобы на то, что Святой Отец не высказался по поводу бомбардировки Албании, произошедшей в Страстную пятницу». Это недовольство, докладывал он, растет по мере того, как во французских газетах появляются новые и новые сообщения о несостоявшейся мирной инициативе папы, которую пресса преподносила как задуманную в угоду тоталитарным государствам[120].

Когда французский посол вернулся в Рим, его вызвал к себе папа. Шарль-Ру едва успел сесть, как понтифик удивил его такими словами:

– Итак, я слышал, вы мною недовольны!

Посол на время лишился дара речи.

– Да-да, мне это хорошо известно, – настаивал понтифик.

Шарль-Ру решил высказаться откровенно. У французов, пояснил он, сложилось впечатление, что политика папы идет вразрез с подходом его предшественника.

Вовсе нет, возразил папа. Да, его методы – немного иные, но французам необходимо понять, что (после захвата Германией как Австрии, так и некоторых областей Чехословакии) в границах рейха теперь живут 40 млн католиков. И ему приходится вести себя осторожно, чтобы не сделать ничего такого, что может ухудшить положение этих людей.

«Если имеется какой-то шанс облегчить их тяготы, долг папы – постараться воспользоваться такой возможностью, разве нет?» – спросил понтифик.

Папа признавал, что пока результаты его усилий, возможно, приносят разочарование. Ситуация с религией в Германии не меняется, хотя в ней наметились кое-какие просветы: например, отношение к церкви в германской прессе в целом улучшилось. В любом случае нельзя сказать, будто он хоть в чем-то верит Гитлеру. Эта вера давно подорвана из-за того, что фюрер не стал соблюдать условия конкордата, который сам папа, еще в бытность свою государственным секретарем Ватикана, вырабатывал в ходе переговоров вскоре после того, как Гитлер пришел к власти[121].

Французский посол ответил, что для папы было бы безрассудством предлагать Гитлеру какие-либо дальнейшие уступки.

Его собеседник не стал с этим спорить и сменил тему разговора. Если война все-таки разразится, следует учитывать, что Германия обладает огромной военной мощью, отметил папа.

Как и Франция с Британией, возразил посол.

Что касается Италии, заявил папа, завершая аудиенцию, то у него такое впечатление, что итальянский народ не одобряет прогерманские тенденции в политике своих властей, хотя он мало влияет на эту политику[122].

Если французского посла разочаровал явный, на его взгляд, уклон папы в сторону тоталитарных стран, то в середине июля он вместе со своим правительством обеспокоился еще больше, когда папа решил отозвать официальное осуждение его предшественником французской организации Action Française. Ватикан 13 годами ранее поместил газету этого антисемитского католико-монархического движения в свой «Индекс запрещенных книг» – список изданий и публикаций, которые не должен читать добропорядочный католик. Сообщая Чиано о таком решении Пия XII, итальянский посол увязал его с «глубокой симпатией, я бы даже сказал, почти слабостью [нового папы] к знати». Новый понтификат, заключал он, «постепенно обретает свои характерные черты, не имеющие ничего общего с чертами предшествующего»[123].

С избранием Пачелли папой римским у Муссолини пропала необходимость беспокоиться об одном вопросе – о возможном папском протесте по поводу кампании, развернутой диктатором против итальянских евреев, которых начали вытеснять из школ и университетов страны, лишать работы. Папа не стал критиковать расовые законы, устно или письменно, ни в 1939-м, ни в последующие годы, когда они оставались в силе.

Хотя папа публично не проявлял признаков недовольства антисемитской кампанией, он продолжал заступаться за католиков из числа крещеных евреев и детей евреев. «Эти несчастные, будучи католиками, являются детьми Христовыми, – настаивал папский эмиссар-иезуит, – и они обладают теми же правами и обязанностями, что и все прочие католики». И если церковь не придет им на помощь, это может «заронить в их души искру сомнения, показать, что Церковь оставила их, и они проклянут день своего обращения или, хуже того, совершат акт отступничества в надежде, пусть и иллюзорной, что им окажут действенную помощь иудеи»[124].

При Муссолини главным чиновником, руководившим кампанией против евреев, был 44-летний Гвидо Буффарини-Гвиди, заместитель министра внутренних дел Италии. (Муссолини оставил пост министра за собой.) Все префекты[125] и полицейские Италии подчинялись Буффарини, так что он обладал колоссальной властью. Этого коренастого, румяного человека, весьма хитроумного и вероломного, в немецком посольстве в Ватикане считали самым талантливым фашистом Италии. По слухам, Муссолини говорил о нем так: «Буффарини – такой лжец, что никто не дерзнет поверить даже ничтожному проценту из всего, что он произносит». И тем не менее диктатор доверял ему управление повседневными государственными делами[126]