Свет матёрый

Размер шрифта: 13

Не врагом Твою тайну повем

«А крестный мой путь – он всего лишь окрестный…»

А крестный мой путь – он всего лишь окрестный,
Окрестность его такова:
Река, головой в перекрёсток небесный,
Лежит, протянув рукава.

Чуть свет – в рукавах перекличка синичья,
Безмолвия рушится лёд,
Здесь небо для всех не жалеет величья,
Здесь в небе дороги вразлёт.

Трава и деревья возносят моленья,
Рассвета дымится алтарь,
И старенький тополь стоит в отдаленье,
И в грудь себя бьёт, как мытарь.

«Самые прекрасные страницы…»

Самые прекрасные страницы
Я читаю ночи напролёт.
Засыпая, вижу сквозь ресницы
Как я попадаю в переплёт.

Как легко, легко неимоверно
Я скольжу по лунному лучу.
И герою из романа Верна
Я губами сонными шепчу:

«Капитан, нас обманул Негоро!
Сбился ночью с курса «Пилигрим»,
Меркнет свет, а это значит, скоро
Свет в моей душе померкнет с ним.

Скоро, скоро мрак возьмёт измором,
Город весь тенями прошерстит,
Вороном зловещим Невермором
В каждый дом хозяином влетит.

Напророчит он и мне потерю
На ночном последнем берегу,
Только я в рассвет грядущий верю,
На него надеюсь как могу.

Если я хоть раз увидел солнце,
Что прошло в душе по пустырю,
То у ночи и на самом донце
Буду ждать грядущую зарю».

Ой ты моя зорька-заряница!
Что же нынче утро ниспошлёт?
Самые прекрасные страницы
Я читаю ночи напролёт.

«Что ты, светик мой ласковый, робок…»

Что ты, светик мой ласковый, робок?
Что под сердцем огнём не горишь?
Что не ходишь с зарёю бок о бок,
А из мрака аукаешь лишь?

Я тебе, как заветному другу,
Показал где прозябло репьё.
Что ж ты, друг, не готовишь кольчугу?
Что ж ты, свет, не готовишь копьё?

Много нас по обочинам званых.
Так что, свет-пересвет, не робей!
Вон, как в тучах смеётся поганых
Беспощадной луны челубей.

«Проснёшься – тополь стал жар-птицей…»

Проснёшься – тополь стал жар-птицей!
Туманом даль заволокло.
Чуть слышно, с трауром в петлице,
Стучится бабочка в стекло.

Как сбросишь ночи рукавицу!
Как разохотится заря
От плевел отделять пшеницу
В росе на кромке сентября.

Увидишь верную примету
В природе, ставшей золотой:
Всё движется упрямо к свету —
Что ждёт за грозовой чертой.

«Жнецу хлебов и сорняков…»

Жнецу хлебов и сорняков,
Творцу соломы и огня,
Путей земных и облаков
Какое дело до меня?

Увидев ангела с серпом,
Вороны пали на жнивьё.
Я разорвал с земным пупом,
И тело рушится моё —

Последний зуб торчит во рту.
Но, чтоб я вовсе не истлел,
Он в сердце неба высоту
Штрихом одним запечатлел.

Ручей, тропинку, силуэт
Стоящей тучи грозово.
Из всей палитры выбрал свет
Художник сердца моего.

Случай

Кто в жизни хоть раз привечал побирушку,
Поймёт отчего, почему
Чужой человек облапошил старушку,
Что вынесла хлеба ему.

Стоит на пороге у ней участковый,
Укором стоит, недвижим,
И всё не втолкует он ей, бестолковой,
Что веры нет людям чужим.

Она, как ребёнок обиженный, плачет
И мелко трясёт головой:
«Ну как же, родимый? Ну как же иначе,
С бедой коль идут не впервой?».

Жмёт галстук служивому, словно ошейник.
Он скажет на это в сердцах:
«Какие же трогает струны мошенник
В доверчивых старых сердцах!

Теперь вот ищи твоего побирашку!».
Потом участковый вздохнёт,
Посмотрит сурово, наденет фуражку,
Как сокол, в окне промелькнёт.

А ночью, когда засыпала старуха,
За то, что не помнила зла,
Огромного неба большая краюха
В ладонь её тихо легла.

«Я, пеплом своим посыпая главу…»

Я, пеплом своим посыпая главу,
Лежал на пути, как свинья.
Но Тот, Кого шёпотом только зову,
Поставил меня в сыновья.

Я рад от ребра научаться греху,
Прикрывшись листом лопуха.
Но Тот, Имя Чьё у травы на слуху,
Во мне не увидит греха.

Он ангела следом пошлёт старину,
Чтоб я не давился нытьём.
И чтобы не спутал Руси ширину
С широким, но гиблым путём.

«Дороги совсем не случайно…»

Дороги совсем не случайно
Ведут в монастырь небольшой —
Здесь тайна, великая тайна
Над каждой болящей душой
Свершается немногословно.
За стенами монастыря
Кончается обморок, словно
От запаха нашатыря.
Как будто у самого гроба,
В святой покаянной глуши
Отходит от сердца хвороба,
Срываются путы с души.
Недаром в измятом берете
Просвечен зарёй силуэт.
И светится в том силуэте
Художник иль, может, поэт.
Сутулится в том силуэте
Печаль вековая Руси —
Её в монастырь на рассвете
Примчало шальное такси.
И перед иконой Ахтырской,
С горящей лампадой перстов,
За древней стеной монастырской,
Застыла она у крестов.
Вдали от беспутных и чёрствых
Дорожек-путей беговых
Забыла все кладбища мёртвых
На кладбище вечно живых.

Поэту

Твоя стезя течёт рекой.
Ты лишь тогда живой,
Когда ты держишь под рукой
Суму и посох свой.

А шарик голубой круть-верть.
На нём навек, навек,
Как в стену, в каменную смерть
Вмурован человек.

Ты в стену посохом ударь!
Он выйдет из стены.
На голове его – сударь,
На теле – пелены.

«Когда над мальчишкой бесчинствует ночь —…»

Когда над мальчишкой бесчинствует ночь —
Ему от обиды в груди горячо.
Никто не желает ребёнку помочь.
Лишь помочь одна – та, что через плечо.

Когда у ребячества нет берегов,
Несчастный старик, ты считай, что пропал
В бесплодной равнине седых овсюгов,
Где ночь холодна и остра, как металл.

Когда успокоится жизни река
И память уснёт на предплечье костра —
То помочь одна – на груди старика,
Хоть лямка его и туга, и остра.

Он шепчет в ночи: «Не скрипи, старичьё!
Пока не упрячут в надежный пенал —
Господь ремешком тебя – через плечо!
Чтоб ты так и знал! Чтоб ты так и знал!».

«Художник чистый и пречистый…»

Художник чистый и пречистый,
А не какой-нибудь божок,
И никакой герой плечистый,
На землю высыпал снежок.

Проснётся утречком сиротство —
А мир уже под снегом нов.
Из будки высунет юродство
Мордаху сукиных сынов.

Ведь знает всякий, коль из мрака
Небесный сыплет оберег,
Что волк матёрый не собака —
Он пастью не хватает снег.

То, что зверью, кому за двадцать, —
Юродцу, кинику и псу,
Подняв лицо, клыками клацать,
Снежинки плавить на носу.

С утра, не пивши и не жравши,
Бежать по снегу кобелю
И голосить, хвоста задравши,
Что Бог сказал: «Всех убелю».

Грешная

по Блейку

Вчера надежды были злы,
У смерти в закромах
Во все смердящие углы
Я тыкалась впотьмах.

Кренясь, мир уходил во тьму
И был закат багров,
И я готовила ему
Свою вязанку дров.

Я в тёмном погребе – страстей
Не погребла огня.
И были в качестве гостей
Три друга у меня.

Один был скуп, другой гордец,
А третий тот – блудник.
И вот вошла я, наконец,
Сегодня в Твой цветник.

Кругом благоуханье роз,
Нет запаха греха.
И я подумала всерьёз:
«Нет лучше Жениха».

Я не хочу идти назад!
Забыла я про них.
Возьми меня в цветущий Сад,
Любимый мой, Жених!

Дядя Гриша

И когда разгуляется ангел с серпом?
И когда кликнет вещая птица?
Дядя Гриша отправил сноху за попом —
Он сегодня решил причастится.

Дядя Гриша грехи записал в кондуит
И лежит под цветным одеялом.
Боль с утра во всём теле такая стоит —
Как варнак на дворе постоялом.

Дядя Гриша ни в чём никогда не хитрит
И не ропщет на список болезней —
На хронический кашель, колит и гастрит,
Он-то знает – душе так полезней.

Он лишь гладит на скулах седую стерню,
Говоря своим внукам с постели:
«Всё в себе, всё в себе навсегда сохраню,
Чтобы вы никогда не болели».

«Сад хризантемный да астровый…»

А.А.

Сад хризантемный да астровый
В горницу тихо глядит —
Девой сосуд алавастровый
С миром бесценным разбит.

Миро смущается, капая,
Молвит апостол со зла:
«Что же она, куролапая,
Столько добра пролила?».

Радостью светится горенка,
Только Иуда сердит.
Анна (в девичестве Горенко)
У ног Иисуса сидит.

«Человек я до боли мирской…»

Человек я до боли мирской.
И, пустынями жизни двугорбой,
Со своей непомерной тоской
Я носился, как с писаной торбой.

И, копая чужой огород,
Я гадал: «Кто окажется в яме?».
И валил православный народ,
Прищемлённый в России дверями.

Я, тоскуя, ходил на заре,
Разобраться пытался в бедламе.
И услышал – в пустом алтаре
Шелестит будто кто-то крылами.

Кто же ты, мой невидимый брат?
Тишина, шелестя у престола,
Из-под запертых вырвалась врат
И под сердце меня уколола.

И тоска отступила совсем.
Распахнулись врата, и оттуда:
«Не врагом Твою тайну повем,
Ни лобзанья Ти дам, как Иуда».

«Куда душа поющая…»

Куда душа поющая
Из школы побежит?
На кухне мать пьянющая
В блевотине лежит.

С утра бухала с кодлою
И сотый раз на дню
Кричала: «Ксеньку подлую,
Заразу прогоню!»

В прихожей ранец брошенный.
Напуганный, седой
Весь город, запорошенный
Недетскою бедой.

В высотках крест мерцающий.
А ветер хлещет злей.
На чин о погибающей
Скопила пять рублей.

В руке вспотела денюшка.
И голос тонкий ввысь:
«Святая мати, Ксеньюшка,
За маму помолись!».

«Осторожно, как будто зверушка…»

Осторожно, как будто зверушка
На охотника из темноты,
У заветных дверей побирушка
Смотрит в мир из дупла нищеты.

Целый вечер кафе-рестораны
Разгоняют на улице мрак,
Побирушку амбал из охраны
От дверей не прогонит никак.

Скажет ей: «Что, старуха – неймётся?
Что таращишься, как татарва?».
А она лишь в ответ улыбнётся:
«Жива».

«На куче навоза под сенью креста…»

На куче навоза под сенью креста.
Что с Иовом общего? Крест и проказа.
Но только проказа его-то чиста.
Моя же – зараза.

В провинции Уц не увидеть огня.
И к чистым в ночи не пускает привратник.
Возлюбленный Отче, отправь Ты меня
В любимый бомжатник.

Ты видишь, как сильно старается друг —
О пробку палёнки зубовный мой скрежет…
И Ты выпускаешь из ласковых рук:
«Никто здесь не держит».

«Я в добро верю, словно в расплату…»

Я в добро верю, словно в расплату.
Потому и хожу, как орёл.
Я сегодня подарок Пилату
Из-под чье-то полы приобрёл.

Извелась мелочишка в кармане
И ухмылка скреблась в бороде.
Я сегодня в каком-то дурмане
Непонятно разгуливал где.

Помню: ночью большое застолье,
К незнакомцу во тьме приставал,
Где-то видел огни да дреколье,
И кого-то в саду целовал.

А затем, плача, в каменоломню
Опускали кого-то гуртом.
А что было потом – я не помню,
Я не помню, что было потом.

Но, когда я домой ниоткуда
Возвращался в потёмках двором,
Меня тополь окликнул: «Иуда!».
И в руке прозвенел серебром.

«Чтоб всю ночь первоклассником прямо…»

Чтоб всю ночь первоклассником прямо
Не сидеть мне в троянском коне,
На крыло иудейского храма
Я поставлен был кем-то во сне.

И, когда вниз, подобная шорам,
С глаз упала вдруг чья-то рука,
С пацанячим щенячим задором
Я взглянул на весь мир свысока.

И морозом продрало по коже.
Трупы всюду клюёт вороньё.
И отпрянул я: «Что это, Боже?»
Был ответ: «Это сердце твоё».

«Я хотел бы в себе весь кошмар истребить…»

Я хотел бы в себе весь кошмар истребить,
Да к спине прилипает рубаха.
Для чего наделён я свободой любить,
Если я умираю от страха?

Я в раю Твоем яблоко спутал со злом.
Видишь, сколько внутри червоточин?
Я за кривду стою в темноте за углом
И мой нож очень остро наточен.

Я – как в тёмном шкафу своеволья скелет.
И в глазницах, как в омуте, мглисто.
Так, что, даже спустя целых тысячу лет,
Угадаешь Ты в них анархиста.

Пепел совести в сердце пустом застучал.
И я мщу, словно Тиль Уленшпигель.
Для того и свободою прежде венчал
Ты мою вековуху погибель.

«Все слова благородных кровей…»

Все слова благородных кровей
Не для басни кормить соловья —
А чтоб знать, что за смертью своей
Есть у каждого тайна своя.

Я, из мрака гуляя во тьму,
Там, где жизни прошёл карнавал,
Был свидетелем нынче тому,
Как бездетный старик умирал.

Там держала давно уж родня
Покрывала у пыльных зеркал.
Он совсем не заметил меня,
Он глазами кого-то искал.

Я стоял, безнадёгой заклят,
В полумраке прожив до седин,
И смотрел как пылал его взгляд,
Словно он умирал не один.

Словно мир становился тесней,
Словно руки да ноги вязал.
«Положите, – сказал, – вместе с ней».
Только с кем положить не сказал.

«Я уже так давно не расту…»

Я уже так давно не расту,
Что совсем покривился душой,
И не видно уже за версту
Моей детской надежды большой.

И печально глядит лилипут
Из-под ручки сухой в облака —
На Блефуску отчаянно ждут
От седого козла молока.

Если от облаков не сбежать,
Если в сердце гнезда не совью,
Дай, дружок, напоследок пожать
Комариную лапку твою.

Серёга Ветрогон

Мне память – что гурманам
Кумин и эстрагон,
В ней ходит атаманом
Серёга Ветрогон.

Сергей не за понюшку,
В моём большом дворе,
Легко пускает юшку
Сопливой детворе.

Люта у Ветрогона
Улыбка и слеза.
А на груди – корона,
На пальцах – два туза.

Кривит, как взрослый, губы,
Глотая самогон.
Хоть чёрту врежет в зубы
Серёга Ветрогон.

Со злой, у глаз, морщинкой,
По снегу, по траве,
С голодной рыщет финкой
В потёртом рукаве.

Мне память – как железо.
И как у зверя гон.
Слыхал я – из обреза
Застрелен Ветрогон.

Что сам он выбрал средство
Земной закончить путь.
Серёгу, словно детство,
Легко мне вспомянуть.

Ах, детство. В море мглистом
Ты камень бел-горюч.
Приехал я туристом
На монастырский ключ.

Вдруг в церкви на скамейке,
Под золотом икон,
В потрёпанной скуфейке…
«Серёга? Ветрогон?»

Сидел он, чуть сутулясь.
А прошлое текло.
Сказал: «Вы обманулись».
И посмотрел светло.

Там, где двое – во имя твоё

«Люди, верьте иль не верьте…»

Люди, верьте иль не верьте,
Я узнаю со спины:
Руки коротки – у смерти,
Ноги – осени длинны.

Трёт покуда смерть ручонки,
Ходит где-то по гробы —
Ноги длинные девчонки
Увлекают по грибы.

В лес ведёт она спросонок,
Только вы о том молчок!
Груздь проснулся октябрёнок
И зевает – дурачок.

Сочельник

Юлии

Чаёк на кухне с имбирём.
Канун. Сочельник.
И ничего не заберём
Мы в понедельник.
Друг-другу мы с тобой вот-вот
Простим ошибки.
Ко мне плывёт Чеширский Кот
Твоей улыбки.
Порой, у нас, как номер шесть,
Ума-палата.
Но в ней мы делим всё, чем днесь
Душа богата.
Лишь тело стало чуть бедней —
Никак не скрою,
Что мы с тобой уж сорок дней,
Как брат с сестрою.
С утра надежды лучик твёрд,
С ажиотажем —
Так, что в багете натюрморт
Глядит пейзажем.
Горит на нём с утра звезда
Над головами.
И едут, едут поезда
За ней с волхвами,
Везут с мороза Рождество
И запах лета,
В котором больше ничего
Нет, кроме света.

«Где мы с телом кукуем вдвоём…»

Где мы с телом кукуем вдвоём,
Кособоким вороним гнездом,
Окружённый густым купырём
Над рекой накренился наш дом.

А в дому только печь да кровать,
И остыла в печи головня.
У меня нет причин горевать —
Тело любит как может меня.

И гуляет по мне его плеть
Из огня да опять в полымя,
Неповадно чтоб было и впредь —
Тело держит за горло меня.

Но ночами, осоки острей,
Песня режет ходы в кулаке,
Прорезается из купырей
Там, где небо склонилось к реке.

И когда тело в пьяном бреду
В сапожищах ползёт на кровать,
Я её за калитку веду
В непроглядную ночь куковать.

Мальчик и река

Мальчишка загорелый
Прокрался босиком
К реке совсем несмелой
С несмелым тростником.

И тонок он, и светел,
С тростиночкой в руке,
Что ж он в реке заметил?
Увидел что в реке?

У неба под приглядом,
Всем страхам вопреки,
Он словно ищет взглядом
Несмелый взгляд реки.

И в преизбытке света
Глаза в глаза они,
И узнаванье это
Свиданию сродни.

И речь свою заводит
Река издалека,
И всё, что происходит,
Отныне на века.

От веку и до веку
Проносят облака,
Что мальчик смотрит в реку
И в мальчика река.

На Купалу

Юлии

На Купалу в лихих женихах
Недостатка и впрямь не бывает.
У калитки, вся грудь в петухах,
Кто-то деву зовёт-зазывает:

«Мы Ярило зажгли от костра,
Где заря-заряница упала.
Не пойдешь ли ты с нами, сестра?
Всех зовёт на гулянье Купала!

Мы в венках из травы и цветов
Хоровод начинаем со смехом.
Там, в объятиях нави, готов
Я до смерти к любовным утехам.

Там, в чащобе, реки где исток,
Где и ножка твоя не ступала,
Расцветает заветный цветок,
Что сегодня откроет Купала.

Там, под каждым листом лопуха,
Светляки заблестят вполнакала.
Вмиг там сыщешь себе жениха,
Где заветный цветок отыскала!».

А дивчина не любит кто врёт,
Пустословью не верит избытку.
Улыбнётся ему в свой черёд,
Обопрётся рукой на калитку,

Похвалы отмахнёт комарьё,
Поведёт соболиною бровью:
«Там, где двое – во имя Твоё, —
Я лишь то называю любовью».

«Ты помнишь, как я обрёл…»

Юлии

Ты помнишь, как я обрёл
ключи от твоих ключиц?
Стояла у света в дверях,
качаясь над нами, трава.
И небо из рукавов
легко выпускало птиц,
И медленная река
вступала в свои права.

Ах, если открылась течь —
то время не устеречь.
Его над неспешной рекой
смывает осенним дождём.
Я верю, что, если завтра
трава будет брошена в печь,
То мы у вселенской печи
ненастье с тобой переждём.

Ты помнишь, была река,
была… да была такова.
Всё то, что не от земли,
земли превозможет гнёт.
И небо, легко, опустит
спасительные рукава,
И нас, как две капли росы,
для вечности зачерпнёт.

В городке Терпеже

Где нет остановки трамвая,
Где липы настороже,
Влюблённых скамейки скрывая,
Стоят в городке Терпеже —

Сидит на вечерней скамейке
Вся в трауре, словно желна,
В тоске по весёлой семейке
Ушедшего мужа жена.

В руке телефона огарок
На нерве последнем дрожит —
Ушедшего мужа подарок,
Которым она дорожит.

Никак не отыщет родного
Ушедшего мужа жена,
Звонит она снова и снова,

Продолжить чтение