Век серебра и стали

– Раб, соглашайся со мной!

– Да, господин мой, да!

– Что же тогда благо?

– Шею мою́, шею твою сломать бы,

тела в реку выбросить – вот что благо!

Кто столь высок, чтоб достать до неба?

Кто столь широк, чтоб заполнить всю землю?

– Хорошо же, раб, я тебя убью, отправлю первым!

– А ты, господин, надолго ли меня пережить собрался?

Фрагмент вавилонского «Диалога о благе»

…Смерть в этом свете видится хитросплетенной выдумкой, уловкой коммерсантов-философов.

Рома Декабрев

1

Петербургский цирюльник

Восход юного Хепри

Искры очерчивали темноту крыльями феникса: отрывались от затухающего пламени, гипнотизировали, туманили взгляд, словно пытаясь спрятать обугленные остатки сгоревшего здания.

Вахмистр Виктор Говорухин – ему вечно говорили, что морщинистое лицо его, в особенности профиль, напоминает самого Рамзеса II, – наклонился, поднял обугленную ножку некогда изящного стула и прикурил от нее. Чуть не подпалил длинные усы.

Бессвязно выругавшись, Виктор пустил струю сизого дыма – сам закашлялся от крепости папиросы, курил редко, но со вкусом, в кресле, не привык на ходу по ночам. А тут, на́ тебе, вызвали – и ладно случилась бы какая ерунда, но вот оно что… Виктор пытался сосредоточиться, укутаться в мысли, как в шелковый плед – часто видел такие в витринах, особенно в последнее время, – но какой-то неразборчивый, назойливый фоновый шум не давал этого сделать. И откуда он только брался…

– Ваше благородие, – наконец расслышал Виктор. – Господин вахмистр!

Виктор дернул головой, как плохо пошитая кукла, – резко и неуклюже. Рядом, теребя в руках исписанные листы, нервно покачивался молодой полицейский.

Или теперь правильно говорить «жандарм»?

Виктор все никак не мог разобраться.

– Боги, я же сто раз просил, не называйте меня по званию. Раздражает, как плохая скрипка в руках неумелого музыканта…

Увидев, что жандарм занервничал еще сильней, Виктор смягчился.

Сет побери, или не жандарм?! Всё же полицейский?!

– Ладно, что там у тебя? Тела удалось опознать?

– В таком состоянии… с трудом, с трудом. – Молодой человек снова скомкал бумаги. – Но местные рассказали о посетителях. Говорят, видели их не в первый раз – и те всегда бронировали опиумную, гм, целиком…

Виктор, зажав папиросу в зубах, взял бумаги.

– Граф и графиня Богомазовы, – произнес молодой жандарм-полицейский, пока Виктор изучал страницу, исписанную темно-синими, как беззвездная июльская ночь, чернилами.

– Да, с такой-то фамилией. Ну и шуточки, Сет побери.

Виктор так увлекся материалами, что поднял глаза, только когда молодой человек кашлянул – он так и стоял на месте. Удивленно уставившись на жандарма-полицейского и наконец затушив папиросу, Виктор поинтересовался:

– И что ты стоишь, дорогой? Всё, свободен. Что ж вас никак нормально не научат… боги, раньше было куда проще!

Молодой человек, получив разрешение, тут же убежал в сторону разрушенной «Нефертити». Виктор вздохнул, поправил форму: темно-синюю твидовую куртку и такого же цвета фуражку с золотистым крестом-анкхом. Присел на холодную землю – в его возрасте, всегда считал Виктор, беспокоиться о здоровье уже поздно.

Да, раньше действительно было проще. Хотя бы год назад. Тогда Виктор точно знал, что он – полицейский. Точка. Никаких дополнительных приставок, званий, титулов и прочих глупых придумок. Но потом Его Императорскому Величеству – да будет он жив, здоров и могуч! – вздумалось начать реформы. Казалось бы, не столь значимые на фоне изменившегося мира, но головной боли чиновникам и служащим всех мастей они прибавили немало.

Третьего отделения тайной канцелярии вдруг не стало. Никто не догадывался, что Александр II, взойдя на престол, распустит ее, освободит просторные дворцовые залы. Виктор, впервые прочитав новость в газетах, был только рад и решение поддерживал – просиживавшие кресла Третьего отделения солидные господа давно перестали быть дерзкими хищными птицами, готовыми к малейшей опасности. Они постарели, ссутулились, привыкли к вкусной еде, мягким подушкам, комфортной одежде, сладкой и беззаботной семейной жизни. Их когти притупились. А ведь каких-то двадцать лет назад именно они подталкивали к действиям императора Николая – может, без их ласковых подсказок он бы и не решился на столь жесткие, радикальные меры…

Бесчисленные советники, вливавшие яд в помыслы, Николая и погубили. Говорили, что Его Императорское Величество поскользнулся на лестнице и неудачно упал, ударился головой, долго мучился, стонал на белоснежных перинах в окружении тяжело вздыхавших священников и недовольно цокавших медиков. Скончался. Но знать, еще не утратившая остроты ума, всё понимала – да и не только знать; все заставшие события двадцатилетней давности. Ответ читался и в глазах Александра, стоявшего на той же самой лестнице со свитой совсем других коршунов: молодых, дерзких, голодных до власти. И понимающих, что память народа о жестоких расправах прочна, как гордиев узел: так почему бы не сделать Александра новым Македонским, знаменующим времена новых богов, людей, порядков?

Но это осталось в прошлом. Жандармерия, лишившись шефов, осталась у разбитого корыта и перешла в ведомство Министерства внутренних дел. Их всех, как голодных зверей с разных континентов, затолкали в одну новую структуру. Виктор помнил, как на общих собраниях им пытались доходчиво объяснить новый порядок. Получилось – в лучших традициях, шиворот-навыворот. Чтобы не плодить названий – полицейские такие-то, полицейские сякие-то, – всех поголовно стали звать жандармами, новую единую организацию – звучно, красиво, жандармерией. Только поделили служащих на два больших отдела: по делам исключительно внутренним и внешним. Получилось как в старой сказке про бедную падчерицу – в одном мешке и ячмень, и просо, полный кавардак.

Никого, конечно, не спросили. Практический смысл у затеи отсутствовал: жандармы продолжали преследовать, полицейские – патрулировать. Зачем все это устроили? Сет их знает – только добавилось путаницы и лишних бумажек. И еще эти новые дурацкие должности, звания… Вахмистр Виктор Говорухин! Ради богов, всех и каждого, что это такое?!

Да, проще, все было проще, даже год назад…

А уж двадцать лет назад – тем более.

Ведь он еще в те годы чувствовал, как в воздухе даже не носится – это еще цветочки! – а буквально искрит одержимость Востоком. Тогда, конечно, она проникала в бытовую кутерьму только сквозь прозу, картины и стишки. К слову, стишки Виктор никогда не любил – считал пустой тратой времени. Не для поэтов – они-то пусть творят что хотят, и так не от мира сего, – а для самого себя. Есть ведь вещи куда более практичные и приземленные. Но было в то время нечто… такое неуловимое, как покалывание на кончиках пальцев. Словно первый, мягкий минорный аккорд аскетичного пианино перед чем-то бо́льшим – громогласным свинцовым орга́ном.

Это самое бо́льшее случилось двадцать лет назад, в 1822 году, когда Жан-Франсуа Шампольон [2] расшифровал египетские иероглифы.

Тогда боги Старого Египта явили себя миру.

У усатого господина дернулся глаз.

Садясь в мягкое кожаное кресло, господин даже представить не мог, что ближайшие двадцать минут пробудет как на иголках.

Нет, тут же исправился господин, хуже: как на раскаленных углях.

Усатому господину рекомендовали это место друзья, коллеги, родственники, да даже случайные знакомые, иногда краем уха слышавшие разговор, поддакивали: мол, да, да, и мы были, и мы рекомендуем! Все говорили, что это лучшая цирюльня среброглавого Санкт-Петербурга, другой такой не сыщешь даже на самых роскошных улочках Лондона, Парижа или Праги; нужно вкусить сей опыт, восхищенно добавляли друзья и знакомые, как алхимическую prima materia [3], только тогда можно познать мир в полноте, получить ни с чем не сравнимые впечатления и сказать, что жизнь прожита не зря!

Умение здешнего мастера стало легендой, одной из тех, которыми живет любой уважающий себя город. Усатому господину постепенно становилось даже неловко, что все вокруг брились здесь, а он – нет. Так что в этот прекрасный во всех отношениях день он собрался, нацепил шляпу и дошел до цирюльни на втором этаже приличного доходного дома по адресу набережная Екатерининского канала [4], дом 35.

Сидел он в светлой комнатке, плотно заставленной мебелью: шкафчиком, столом, парой стульев и комодом с огромным зеркалом в дубовой раме. Но в отражение сейчас предпочитал не смотреть. При мысли открыть глаза во время бритья все существо усатого господина брыкалось, он начинал ёрзать в кресле еще сильнее.

Потому что руки, Сет побери, эти руки…

Может, друзья перехвалили мастера?

Цирюльник Алéксас Óссмий орудовал бритвой так искусно, что она плясала в его руках, притом сразу несколько разных танцев – от нежного вальса до озорной джиги. Но при первом взгляде на него в голову даже не приходила мысль, что такой человек может брить. Руки, как у мясника – сильные и грубые, все в мозолях, – скорее напоминали чугунные валики. Да и сам по себе цирюльник казался каким-то… угловатым, будто обелиск, выточенный из монолитного камня: мощного, крепкого, ли-шенного urea mediocrĭtas [5], всякого изящества и грации – качеств, как думалось усатому господину, столь важных для человека, одно неверное движение которого могло привести к весьма печальному исходу.

Но руки этого Алексаса Оссмия творили невероятное. Бритва скользила по белоснежной пене. Цирюльник словно играл на пианино с виртуозностью, выдававшей годы опыта.

– Готово. – Цирюльник совершил последнее воздушное движение бритвой и снял белое полотенце с шеи усатого господина.

– Вы уверены? – дрожащим голосом промямлил тот, зачем-то ощупывая шею.

– Уверенней некуда, – устало вздохнул Алексас.

Пришлось пересилить себя и открыть глаза.

С точки зрения стороннего наблюдателя, на лице господина, все еще усатого, ничего не поменялось: каштановая растительность по-прежнему топорщилась в обе стороны пушистыми мягкими помазками. Но усатый господин, большой педант, замечал малейшие отклонения от самолично принятой нормы – как дракон из старых северных сказок замечает пропажу каждой монеты из неисчерпаемой сокровищницы. Пригладив усы, с точки зрения же господина, теперь наконец-то выглядевшие по-человечески, он потер идеально выбритый подбородок. Присвистнул.

– Честно, я от вас такого не ожидал. Простите, но ваши руки…

– Руки делают, – парировал Алексас.

– А глаза боятся? – хмыкнул господин.

– Не-а. Боялись бы – руки б не делали.

Усатый господин уже было открыл рот, придумав колкое замечание – ex nihilo nihil fit! [6] – но благоразумно промолчал. Шмыгнул носом – и перевел тему, как часто делал в таких ситуациях, чтобы не показаться растерянным, глупым или, чего хуже, не желающим продолжать светскую беседу.

– Вы слышали про сердце Анубиса? Они везут его к нам! Это чудо, causa causārum [7] всей грядущей суеты. Поверьте, говорю наверняка, все департаменты взвоют! Говорю как бывший чиновник.

– Следую хорошему совету не читать газет по утрам, – пожал широкими плечами Алексас и принялся натачивать бритву, с силой проводя по грубому кожаному ремню.

– Честно вам сказать, мне даже трудно поверить, что такое оказалось возможно! Что это все, ну вы понимаете, возможно. Истинные чудеса вокруг! А кто считает иначе, что же, damnant, quod non intellĕgunt! [8]

Алексас, покончив с бритвой, беспокойно покрутил в руках кулон с солнечным скарабеем.

– Да уж, и не говорите…

Усатый господин помнил, как это случилось, – смутно, эфемерными, словно струйки сигарного дыма, образами. Будь он в те дни не так занят государственными бумагами, параллельно изучая латинский словарь – верно напирала жена, что uidquid latine dictum sit, altum videtur [9], – может, захлебнулся бы волной общей эйфории. Но когда Жан-Франсуа Шампольон научил мир читать иероглифы, люди перевели тексты: со стен гробниц, с уцелевших папирусов, фигурок, сфинксов и обелисков, – и тогда…

Поняли, что магия Египта – реальна, что боги его – реальны. И посмертная жизнь – тоже.

Словно в доказательство, боги Египта заявили о себе, чтобы ни у кого больше не оставалось сомнений. Они снизошли, ничего не требуя, не диктуя законов, – просто дали понять, что люди не ошиблись. Тогда мир сошел с ума: может, от откровения, а может, от невероятного аромата, что источали божества, от их золотого с бликами лазурита сияния. Первые годы были страшными, но в то же время неуловимо-прекрасными – как пир во время чумы.

Время шло, и все поголовно, от прачки до двоечника-гимназиста, кинулись изучать древние тексты, часами сидели в библиотеках. Мир, наполненный светом новых богов и орошенный густой кровью восстаний, менялся. В городах появились новые храмы: в каждой столице – в честь своего бога. А сам Египет стал местом паломничества: там археологи продолжали копать в бесконечном поиске новых знаний, новых откровений.

И они их получили.

Когда откопали настоящее, черное, бьющееся сердце Анубиса – это господин помнил хорошо, – даже последние скептики убедились в реальности нового мира. Теперь научное сообщество, вечно ищущее lapis philosophorum [10] чистого знания, на мгновение сбросило серый нафталиновый хитин консервативности и принялось гадать: что это вообще такое, что оно значит, найдут ли сердца других богов?..

И вот: сердце Анубиса пусть на несколько дней, но в Санкт-Петербурге…

Усатый господин повернулся к распахнутому окну – его привлек ворвавшийся внутрь медовый запах цветущей весны. Тот колокольным звоном напевал о том, что уже через несколько дней наступит Пасха. Усатый господин не помнил, когда сирень зацветала так рано, к празднику, тем более – после такой-то убийственно холодной зимы, когда от одного прикосновения мороза можно было окоченеть, а дрова в доходных домах (и, поговаривают, даже в самом Зимнем дворце) кончились напрочь.

Вдалеке, за чередой ажурных домов, дымом возносящихся кверху и мерцающих в отблесках серебряных шпилей, высились купола собора Вечного Осириса – огромные, искрящиеся изумрудным стеклом, они напоминали три оазиса, нависающие над городом.

– Прошу прощения, – господин вдруг сморщился. – У вас не будет спирта?

– Простите? – не сразу сообразил цирюльник.

– Спирта, – повторил господин, когда Алексас повернулся к нему. – По-моему, у меня на щеке небольшой порез. Сущие мелочи, хотя, конечно, не стоит забывать о важнейшем принципе memento mori, но сейчас не об этом! Просто…

На пустяковой царапине, даже ребенку не страшной, проступила капелька крови – крохотная, меньше и представить сложно.

Алексас Оссмий эту капельку увидел.

И тут же свалился в обморок.

Алексас Оссмий не переносил вида крови.

Велими́р изучал яйцо с таким неподдельным интересом, будто в нем крылся смысл бытия. Впрочем, по утрам гранд-губернатор Санкт-Петербурга смотрел так абсолютно на всё. Морок спадал только после третьего умывания и плотного завтрака – мир наконец-то становился простым, привычным. Без философии.

На продолговатом столе просторной обеденной залы стоял привычный набор, без которого гранд-губернатор не мог представить своего существования: фарфоровая чашка крепкого черного кофе, только из турки, два яйца в серебряных рюмках, такой же серебряный графин с горлышком в форме головы петуха и ножками-лапками (внутри, увы, постоянно оказывалась вода), телячья вырезка и хлеб с толстым слоем сливочного масла.

Велимир всегда предвкушал завтрак с ночи. Сейчас его глаза чуть ли не слезились от наслаждения и вожделения. Он поправил салфетку на груди, глубоко вдохнул и запустил ложку в яйцо – скорлупка сверху была заблаговременно снята.

– Сэр?

Велимир вздрогнул, чуть не выронив ложку.

– Почему ты всегда подкрадываешься так незаметно, Парсо́нс!

– Простите, сэр. Но вам надо принять лекарство, сэр.

– О боги, Парсонс…

– Именно они, сэр.

Личный врач гранд-губернатора – высокий, бледный, худой, в строгом зеленоватом сюртуке чуть ли не до пола, – снял с серебряного подноса граненый хрустальный стакан. Прозрачная жидкость почему-то блестела в солнечных лучах. Идеально гладкое, остроскулое лицо Парсонса тоже блестело, поярче серебряных тарелок, – как и налысо выбритая голова. Врач поставил стакан на стол.

– Ваше лекарство, сэр. Утром натощак, сэр.

– И сегодня обязательно его пить? – сморщился Велимир.

– Да, сэр. Три раза в день, сэр. Еще три дня.

Велимир ничего не ответил – просто заерзал, бурча что-то невнятное. Зажмурился, залпом осушил стакан, поморщился еще сильнее и закашлялся.

Парсонс забрал пустой стакан – как всегда, двумя легкими элегантными движениями. Получил прекрасное европейское образование, а потом познал древние мистерии на святой земле Египта. Всегда был тактичен, учтив, не задавал лишних вопросов; вечно говорил «сэр» – не любил ни общепринятого «господина», ни устаревшего «сударя».

– Боги, какая гадость… И почему лекарства не могут делать вкуснее, вот скажи, Парсонс?

– Могут, сэр. Просто это не совсем обычное лекарство, сэр. Вы знаете.

Врач говорил, словно нарезая листы старой бумаги: сухо, монотонно.

– Знаю, знаю, конечно. – Велимир взглянул на город за окном – серебряные шпили миражами искрились в солнечном свете. Прошептал: – Кости его – серебро, плоть – золото, волосы – подлинный лазурит…

– Именно, сэр. Приятного аппетита, сэр.

Велимир приободрился – разом схватил и ложку, и хлеб с маслом. Мгновенно передумал. Отложил бутерброд, сделал глоток кофе, сладко причмокнул и снова устроил рокировку блюд.

– Прошу прощения, сэр, – Парсонс отошел на пару шагов и только потом заговорил, – но вас ждут, сэр.

– И кого в такую рань принесло в приемную? – усердно пережевывая бутерброд, уточнил Велимир.

– Не в приемную, сэр. В кабинет.

– А, – челюсти замерли. – Это он.

– Да, сэр. Это он. И я ничего не видел, сэр, как обычно.

– Сет побери, сегодня даже не дают нормально позавтракать…

Велимир засуетился, спешно запихивая в рот остатки бутерброда и делая огромный глоток кофе – часть пролилась, запачкав салфетку. Устроив во рту эту алхимическую лабораторию, Велимир накинул черный пиджак с вышитым на спине золотым скарабеем поверх домашней рубашки и, ловя кусочки своего отражения в высоких окнах, заспешил в кабинет.

Солнечный свет не пробивался через плотные, как следует задернутые шторы. Кабинет освещала одиноко горевшая на столе свечка – какой архаизм! – да и та бросала лишь тусклые отблески на бумаги и хрустальный графин с водой. Глубины кабинета подчинились власти теней, утонув в их чернильном мраке.

– Да у тебя прямо какая-то страсть к темным комнатам, боги мои, – причмокнул Велимир, плотно закрывая дверь в кабинет. – И я напомню, что ты можешь подниматься по парадной лестнице, если что.

– Мне так спокойней, – ответила фигура в тенях.

– Ну, как скажешь. – Велимир нащупал на столе пачку французских папирос, закурил от свечи, затянулся. Закашлялся – это была его третья в жизни папироса. Уставился на гостя. – Но ко мне-то ты зачем таскаешься в этой маске?..

– Мне так спокойней, – повторил гость и откинулся на спинку кресла – губернаторского, сам Велимир сидел на гостевом, пусть и обшитом бархатом стуле.

– Саргон, давай ближе к делу, молю тебя.

Лицо Саргона скрывала маска – под камень, слегка поломанная, с бородой, словно уложенной зигзагами и двоящейся книзу. Велимир видел похожую – или эту же самую? – в музее. Ее и еще некоторые рожки да ножки вытащили из окрестностей Ниневии, когда город, казавшийся просто древней байкой, наконец-то откопали.

Но Велимир слишком хорошо знал своего гостя, так что читал его эмоции, даже не видя лица. Саргон еле слышно вздохнул.

– Ты слышал новости?

– Я не дурак читать их по утрам…

Гость пересказал: как горела «Нефертити», как он видел это собственными глазами.

– Ну что могу сказать. Жалко, конечно, но не мне с этим разбираться. Тем более что-что, а проклятый опиум и песок Сета я на дух не переношу – просто руки никак не дойдут с этим разобраться. Видишь, даже я пока собрал не полный букет грехов.

– Не дойдут, потому что слишком заняты? Эти руки трут другие? – Саргон улыбнулся одним лишь голосом.

– Ха-ха-ха, очень смешно. Трут твои в том числе. – Велимир откашлялся, отмахнувшись от густого терпкого дыма. – Ну так и в чем проблема с этой «Нефертити»?

– Я видел, кто это сделал.

– Ну так зачем тогда ты пришел ко мне? Тебе прямая дорога в жандармерию! А, нет, забудь. Знаю зачем – в жандармерию ты ни ногой. Справедливо, я бы на твоем месте тоже не совался.

Саргон рассмеялся. Велимир, напротив, нахмурился. Прочистил горло:

– Да, ладно, прости, я что-то перегибаю палку, настроение хорошее, и, боги, эти яйца сегодня отлично сварили. Ну так вот, к нашим баранам: ты его видел – и? – Велимир замолчал. Повторил громче: – И? Кого – его?

– Он анубисат.

– А ты – заговорщик. – Велимир затушил папиросу, бросив окурок в серебряную пепельницу в виде сфинкса. – Ой, тоже мне удивил! Анубисаты все ненормальные.

– Боги, Велимир. – Саргон выпрямился, сосредоточив взгляд зеленых, почти малахитовых глаз на пламени свечи. – Ты хотя бы представляешь, как это нам на руку?

Велимир отмахнулся.

– Не поверишь, но даже представить не мо… – Он осекся, потом театрально чмокнул губами. Звук стальным шариком прокатился по комнате. – О. О… Но я думал, ты все просчитал!

– Пытаюсь облегчить нам жизнь.

– Уверен, что игра стоит свеч?

– Она всегда их стоила. С самого начала. Я поговорю с ним… Найду и поговорю, ты же знаешь, я умею убеждать.

– Что правда, то правда. Особенно когда ты без маски.

– Настоящего меня нет без маски, Велимир.

– Так уверен? – хмыкнул он.

– Абсолютно.

Велимир рассмеялся, послюнявил пальцы и потушил свечу. Кабинет погрузился в полнейший мрак. Стул скрипнул, Велимир встал и пропел:

– Не говорю тебе прощай, а говорю лишь – до свиданья! – Он зашагал к двери, остановился: – Думаешь, он действительно нам поможет?

– Я предпочитаю держать в руках несколько ключей от одной двери на случай, если один из них потеряется.

– Или если его украдут.

– Или если украдут. В любом случае, Велимир, лишним не будет. Лишним не будет…

– Скорей бы уже. Мне одно сердце Анубиса все нервы из-ведет, как бы сильно оно ни входило в наши планы. Да уже извело!

Велимир вышел из кабинета, поплотней захлопнув дверь, и тут же прищурился: свет теперь казался болезненно ярким. Да уж, подумал он, всё чудесатее и чудесатее, сложнее и сложнее. Ему нравились хитроумные замыслы, но только на бумаге, и желательно – в исполнении литературных героев, на крайний случай – слуг. Мастер-кукловод из него такой, что в собственных нитках запутается. Велимир это знал и рисковать не собирался.

Когда глаза привыкли к свету, Велимир обнаружил, что Парсонс уже стоит рядом с подносом в руках – на этот раз, хвала богам, там была чашка горячего кофе, а не лекарство с пищевым серебром.

– Знаешь что, Парсонс? – Велимир отхлебнул кофе.

– Да, сэр?

– Трудно быть богом. А становиться им – еще труднее.

Чашка кофе всегда казалась Виктору чудесным лекарством, и организм волшебным образом принимал эту фикцию за чистейшую правду. По его словам, кофе с молоком, в идеале топленым, спасал от головной боли, ломоты в костях, спинных спазмов, раздражительности или просто плохого настроения. А если еще и с сахаром и с сушеными ароматными травами, то цены такому напитку не было.

Сейчас цены чашке кофе тоже не оказалось – не только потому, что напиток хоть как-то сгладил отвратительный день. Кофе достался Виктору бесплатно.

Он очень вовремя ввалился в цирюльню: успел увидеть, как Алексас, теряя сознание, сползает на пол. Тут же решил вопросы с клиентом и привел Алексаса в себя терпкой нюхательной солью. Уже так привык к подобным ситуациям, что действовал автоматически. Когда Алексас очнулся, Виктор вздохнул и безобидно, но достаточно едко поддел его. Алексас только улыбнулся, добежал до грязной кухоньки, одной на все верхние этажи, и сварил кофе – напиток для бедняков, живших выше третьего этажа, дорогой и экзотический, но только не в этом доме. Алексас старался, покупал молотый, оставлял на общей кухне.

Когда-то Виктор свалился на голову Алексаса неожиданно, резко разделив свою жизнь на до и после. Виктор знал, что Алексас не особо любил вспоминать, как именно они познакомились, – память могла утянуть в глубокий омут ужаса, – зато с удовольствием рассказывал знакомым за чашкой кофе, как дела обстояли потом, в их следующую долгую встречу. Алексас случайно заметил уличную кражу и, даже не успев опомниться, вместе с вором сам оказался в полицейском отделении – в качестве одновременно свидетеля и понятого. Дело не стоило и выеденного яйца: имущество вернули, воришку арестовали. История банальная, не ведущая ни к чему интересному – лишь к подписи в протоколе и другой вытекающей нескончаемой бюрократии. Только в тот день они наконец-то перешли на «ты». Виктор настаивал. Говорил, что так чувствует себя моложе – всех знакомых и тем более друзей просит избавляться от высокопарности. Должностей, добавлял Виктор, ему хватает и на службе. Виктор годился Алексасу в дедушки, но в этом-то и таился особый шарм – отношения стали приятельскими, но без нравоучений, которые так любят многие «старшие товарищи» – за эту фразу, встречавшуюся во многих романах, Виктор тоже ругал. Вдобавок бранился каждый раз, когда кто-либо заикался о его возрасте, точнее, о том, что возраст этот, мягко говоря, далек от понятия «в полном расцвете сил». И о пенсии он даже не думал. Начальство, как обычно, было иного мнения. Пока Виктор упорно отстаивал свое – что-что, а упираться умел с редким мастерством.

– Нет, дорогой, ну ты представляешь, они уже написали об этом в газете! И прямо на первой полосе, да так, что новость про треклятое сердце Анубиса теряется напрочь. Тоже мне, нашли сенсацию! – Сделав еще глоток кофе, Виктор кинул выпуск «Северной пчелы» на журнальный столик. – Сет бы побрал этого Булгарина, вечно гонится за сенсациями, бедовый проходимец… Толку – ноль! Только больше шуму. Какой-то жалкий притон в трущобах Петербурга, а он из пчелы раздувает слона.

– Ну, – возразил Алексас, пряча бритву в ящичек и наводя порядок, – это его работа – делать сенсации.

– Его работа – делать новости.

– Готов поспорить, он так не считает, – хмыкнул Алексас.

Виктор принес два выпуска газеты, так что свой недавний информационный пробел Алексас восполнил даже сверх необходимого, успев присвистнуть от количества рекламы – с каждым годом ее становилось все больше и больше. Алексас посмотрелся в зеркало, поправил волосы – светлые, соломенные, а на солнце чуть ли не золотые, будто сотканные Румпельштильцхеном на волшебной прялке. Они не вились крутыми кудрями, но забавными локонами-серпантинами свисали до висков. Алексас откинул прядь с правого глаза – вокруг него красовалась черная татуировка уадже́т, ока Хора. Этот символ был популярен еще до возвращения богов; теперь же, с приходом древних – и действенных – магических формул и практик, око Хора нашло место и в медицине. Символ наносили на кожу вокруг глаз те, у кого падало зрение, и оно становилось даже острее обычного. А вот очки теперь носили в основном для создания определенного образа.

– Да не разберешься, что у этого жука вообще в голове, – возобновил беседу Виктор. – И я понимаю еще, если бы у Богомазовых было темное прошлое или они состояли в тайном обществе заговорщиков. Обычные денди, да еще, похоже, консервативные. Ты представь, опиум! Опиум, которым обычно травятся бедняки, просто потому что песок Сета им не по карману!

Виктор резко и громко шмыгнул носом. Усы его дернулись, как пшеничные колоски на сильном ветру. Допив кофе, он продолжил:

– Но лица, Алексас, их лица… – Его передернуло. – Застывшие в смеси полнейшего кейфа [11] и предсмертного ужаса… чудовищно. Нет, ничего страшнее не видел в жизни. Точнее, вру, дорогой – видел двадцать лет назад, и вот точно же такие: застывшие маской мучительной, но блаженной, желанной смерти. Ума не приложу, кому пришло в голову поджигать «Нефертити».

– Может, несчастный случай? – предположил Алексас, мысленно отмахнувшись от образа мертвой четы в голове. Виктор уже второй раз рассказывал о случившемся.

– Скорее всего, так и решат. Официально. Копаться в этом никто не будет.

– Даже ты?

– Даже я, дорогой! Сам знаешь, с удовольствием бы. Но! Во-первых, они и так все ищут повод, чтобы отправить меня на пенсию. Во-вторых, просто не за что зацепиться.

Виктор был тем самым жандармом, который слишком часто читает заграничные приключенческие и детективные романы, постоянно сетуя, что на жизнь они ни капли не похожи. Из чего, по логике Виктора, следовал вывод: надо прибавить сходства своими силами.

– Впрочем, давай о насущном, – он резко сменил тему. – Я смотрю, ты все еще валишься в обморок от вида крови. Я, увы, не твой дух-хранитель, хоть постоянно и таскаю с собой скляночку нюхательной соли. Может, сходишь к врачу? Не обязательно… использовать традиционную медицину. У меня тут есть один знакомый китаец – дикий невежда на самом деле, но мужик неплохой. Так и не принял богов Египта, да не гневайся на него Ра, но опять же, в целом…

Алексас принялся крутить в руках медальон – золотого крылатого скарабея с рубиновым солнечным диском в лапках. Этот подарок на совершеннолетие он получил от старой тетушки-графини, своей опекунши. Родители жили где-то далеко, Алексас уже сам не помнил где: то ли в Лондоне, то ли в Париже. Уехали они, едва Алексасу исполнилось года два, и просто бросили его на воспитание тетушки, а с тех пор ни разу не дали о себе знать. Алексас даже подумал бы, что родители давно умерли, но рассказы тетушки свидетельствовали об обратном. Становилось ясно: смерть, несмотря на все райские прикрасы загробных Полей тростника, мать с отцом к себе подпустят лишь на расстояние пушечного выстрела. Жизнь – слишком вредная привычка, объясняла тетушка. Особенно для тех, кого на суде Осириса не спасут даже самые сильные магические амулеты.

Сейчас, в свои двадцать пять, Алексас не особо жаловался на судьбу – наоборот, ему казалось, что больше самостоятельности – больше красок в жизни. Он даже шутил, что его история тянет на банальный, но всё же сюжет: простой и очень человечный, без излишнего героизма. Впрочем, в эти моменты обычно сопротивлялся Виктор, говоря, что из такой фабулы каши хорошего приключения не сваришь.

– После Пасхи, – сказал Алексас, – займусь. Но точно после Пасхи.

Он вновь покрутил медальон. Признался себе не впервые: у него, как у того безымянного китайца, в последнее время возникли проблемы с верой. Но ни это, ни что-либо другое Алексас сказать не успел. Гармонию птичьего пения, легкого аромата кофе с лепестками лаванды и солнечного света, с хитрым прищуром скользившего по мебели и кувыркавшегося в зеркале, нарушил оглушительный взрыв. За окном, будто молния в ночном небе, что-то ярко вспыхнуло.

Виктор чуть не подскочил.

– Началось в Египте утро, – пробубнил он, хватая с журнального столика фуражку.

– Глупо предполагать, что это фейерверк, да? За пару дней до праздника?

– Ага, – хмыкнул Виктор, подбегая к двери на черную лестницу. – Только если кто-то решил насладиться искрами из глаз.

Алексас вздохнул. Ну, хотя бы тему сомнительных врачей на время можно будет закрыть. Все-таки найти хорошее можно даже в самых паршивых ситуациях.

Тени щекотали его сознание, убаюкивая, как младенца, хотя чувства накалялись до предела. Становились острыми, как лезвие бритвы, тугими, как вибрирующие гитарные струны. Он не закрывал глаза. Какой смысл? Все равно различимы лишь безудержные оттенки черного, такие… успокаивающие.

Ему надо было думать. Всегда. Каждый раз после того, как он действовал, – чтобы перед глазами вновь возникли этапы плана… точнее, этапы идеи, которую он пытался облечь в план, будто бесконечно наряжая манекен в новые платья короля. Пусть в основном он и действовал по наитию. К тому же после огненно-рыжих лохматых языков пламени темнота становилась еще более успокаивающей, чем обычно.

А еще темнота всегда напоминала ему о смерти.

Это было куда важнее всего остального.

Он потер руку – ладонь прошлась по слегка вздутым венам. Его спокойное дыхание тонуло в черном омуте теней и отблесках редкого наглого света, осмелившегося тайком проникнуть сюда – через шторы, через запертые двери, задернутые плотной тканью, прикрывающей щели. В такт дыханию перед глазами оживали уже совершённые действия – пока малочисленные, – напоминавшие огненные отпечатки на выжженной земле. А ведь столько еще предстоит…

И тут темнота взорвалась дисгармонией, будто бы вспышкой громоздкой фотокамеры – невидимой, ударившей не по зрачкам, а по всем ощущениям разом. Она нарушила порядок вещей, установленный много тысяч лет назад, еще теми страшными, косматыми первобытными тенями, пугавшими предков у костра. Тенями, не боявшимися даже самого яростного пламени.

Он услышал голос. Голос, который никак не мог звучать здесь, в его личном медитативном мраке.

Чужой голос.

Догадаться о том, что на этом месте еще недавно стояло неплохое похоронное бюро «Золото Египта», можно было двумя способами: либо будучи его постоянным клиентом, либо случайно заметив чудом уцелевшую табличку, сорванную взрывом.

Остатки здания полыхали. На мостовой валялись осколки выбитых стекол, витрин, части гробов-саркофагов «на показ» и фрагменты фигурок-ушебти [12]. С возвращением богов похоронные конторки типа «Золота Египта» стали безумно популярны, ведь если реальны боги и магия, то обещанное посмертие – тем более. А значит, жизнь действительно вечна.

Так что люди тут же устремились туда, в вечность, – смерть стала ориентиром, ведущим вперед. Раз блаженная загробная жизнь реальна, к чему еще стремиться? Отгулять эту жизнь на полную катушку, держа себя в рамках приличия, а потом ринуться в следующую, вечную, уже будучи готовым к ней по всем правилам. Если же палку жизни земной всё же случалось перегнуть – так что на суде Осириса сердце умершего оказалось бы нечистым, – в ход шли амулеты, заговоры и тексты «Амдуат», «Книги врат» и «Книги мертвых» [13]. Последнюю уже несколько лет настойчиво намеревались переименовать в «Книгу вхождения в рассвет» или «Книгу входа в новый день», чтобы сохранить древнюю аутентичность. Говорят, хотели даже организовать международный конкурс на лучшую поэтическую адаптацию, но до сих пор не решались, тянули.

Смерть действительно стала для людей новым рассветом. Традиции Древнего Египта вернулись: дети, да и взрослые тоже, радовались, получая на день рождения те самые ушебти. Саркофаг – на любой вкус, цвет и кошелек – тоже могли вручить на праздник, но тут обычно ждали особого повода: свадьбы или юбилея, ни в коем случае не кончины. Мудрость эпохи – готовиться ко всему заранее. Делать впритык – дурной тон любого века. Как минимум – для самого умершего, не соизволившего достойно подготовиться к жизни вечной. Как говорили в светских кругах, хочешь жить после смерти – умей вертеться.

Виктор гаркнул на зевак, окруживших «Золото Египта». Те неохотно, но всё же расступились – самые смелые чуть ли не в пламя залезали, а дети подбирали осколки ушебти, чтобы добро не пропадало.

Алексас, размеренно шагавший позади Виктора, присвистнул, а тот, словно заранее отрепетировав, тут же засвистел в пожарный свисток. Бессмысленно – трудно не услышать такой взрыв, а потом не разглядеть такое пламя, тем более совсем недалеко от центра города.

Порыв холодного ветра со стороны Екатерининского канала исказил пламя, придав загадочности его и без того причудливому танцу.

– Так, – повысил голос Виктор. – Кто-нибудь расскажет, что здесь случилось?! Или все прибежали только потом, поживиться и посмотреть?!

– Господин жандарм, оно ка-а-ак рвануло! – замахал руками мальчишка, как раз закончив набивать карманы осколками ушебти. – А потом ка-а-ак полыхнуло!

– Я заметил, дорогой! – закатил глаза Виктор. – Еще какие-нибудь наблюдения? Менее очевидные?

Виктор всегда сперва полагался на окружающих – перекладывал работу на их плечи, у них-то глаза не так замылены. А там уже оставалось отделить зерна от плевел, ухватиться за нужную ниточку и тянуть, пока клубок загадки – а ему хотелось верить, что во всём творившемся есть некая хитроумная загадка, – не распутается.

– Господин жандарм, – подала голос заплаканная девушка. – До того, до того… до того как оно взорвалось, оттуда выбежал мужчина! Я не видела его лица, господин, но зато разглядела руки. Боги, руки, храни нас Ра! Их трудно не заметить даже в такой суматохе! Мне кажется, это был… анубисат, господин жандарм.

– Так. – Виктор потер усы. – А вот это уже интересно, тянет на… эй, Алексас, не сейчас!

Виктор всё же обернулся – его методично дергали за рукав.

– Люди, Виктор, – только и проговорил Алексас, смотря в сторону канала.

– Что – люди?

– Там люди. По-моему, им нужна помощь.

– Да где там? Во имя Ра, Алексас, ты можешь показать нормально?!

Тот глубоко вдохнул и обернулся лицом к пламени. В двух шагах от бывшего «Золота Египта» мужчины помогали вставать раненым – тем, кого задело осколками; лица и руки их были запачканы кровью.

– О Сет… – простонал Виктор и спешно подался назад, чтобы подхватить падающего в обморок Алексаса. – Боги… так, а ну-ка приходи в себя, дорогой, теперь я понял, почему ты не хо-тел поворачиваться. И я ведь даже за нюхательной солью не смогу в карман залезть, пока держу тебя вот так…

– Все в п-рядке, – пролепетал Алексас. – Я сейчас смогу… пойду и помогу им.

– Куда тебе! Сиди, как у ворот угрюмого Кавказа… Я тебя с того света доставать не собираюсь! Мои полномочия и без того ограниченны. Хотя чего это я – кто вообще нынче просит вытаскивать с того света? Глупость какая. Все туда хотят. Так, ладно…

В этот момент за спинами Алексаса и Виктора поднялся странный шум – обернувшись, они увидели бы, как сверху на остатки похоронного бюро выливается поток воды, с грохотом разбиваясь о брусчатку. Солнце накрыла тень, на поверку оказавшаяся пожарным дирижаблем. После явления бо-гов Египта дирижабли стали ходовым транспортом дальнего следования. Хотя первый эксперимент Анри Жиффара пошел не по плану – дирижабль не продержался в воздухе достаточно долго, несмотря на уведенную вниз дымовую трубу и самый миниатюрный из всех существовавших паровой двигатель, – инженер не опустил руки. Он продолжил работу в новых реалиях и выяснил, что кресты-анкхи, которыми теперь украшали заполненные гелием «сигары», улучшают аэродинамику, делают махину и быстрее, и безопаснее. Оставалось только проконсультироваться со жрецами-священниками, улучшить двигатель и грамотно нанести необходимые символы… Популярность дирижаблей стала расти, на них начали путешествовать в дальние страны. И, конечно, городские службы – жандармерия, медики, пожарные – тоже положили глаз на этот вид транспорта. Конечно, держать такие махины в небе одного лишь Санкт-Петербурга – затратно и непродуктивно. Виктор помнил, как ругалось его начальство после срочного совещания, на котором делили бюджет между городскими службами – в итоге два дирижабля из двух выделенных достались пожарным. Как раз для таких, экстренных случаев.

Вскоре прибыла и обычная пожарная бригада – в бежевых твидовых куртках с черным скарабеем на спине. Лошади, тянувшие телегу с бочкой и шлангами, остановились. Пожарным оставалось лишь затушить умирающее пламя, норовившее перескочить на соседние здания.

– Слушай, а ведь из этого действительно может выйти что-нибудь интересное! Если это и вправду анубисат, то… – Виктор сморщился, не в силах вытереть брызги с лица – он все еще поддерживал приходящего в себя Алексаса. Тот старался не оборачиваться и смотрел на водную гладь, мерцавшую то непостижимым лазурно-синим, то искристым изумрудно-зеленым.

– Все упирается в если бы да кабы.

– Вся моя работа – сплошное если бы да кабы! – Виктор резко надел маску обреченности. – А, хотя мне все равно не дадут ничего сделать. Скажут, что это такое вот совпадение, и спишут на что-нибудь банальное, да и виновного найдут…

– Вот поэтому я бы уже давно прикрыл вашу контору, – раздался третий голос. – Доброго вам денечка.

– Я бы прикрыл твой рот, дорогой, если честно, – огрызнулся Виктор.

Алексас, даже глаз не поднимая, моментально узнал говорившего. Ну конечно, боги – те еще шутники, поиздеваются над тобой при любом подвернувшемся случае. Хотя бы таким образом – столкнув с человеком, которого терпеть не можешь.

– Невероятно доброго утречка, ага, – отозвался Алексас, пересилив себя и подняв глаза.

Фармацевт Лука Эрине́ев улыбался во все, казалось, шестьдесят четыре зуба – откуда он достал лишние, выяснять не было желания.

Эринеев владел аптекой в том же доходном доме, где жил и работал Алексас, только на первом этаже. Это само по себе было странно: обычно и работали, и жили в одном месте, а вот фармацевт поселился в другом доме, уверяя, что там «куда лучше дышится». Да и в целом, добавлял Лука, без «того непропорционального цирюльника» жить легче, как камень с души.

Сама идея держать аптеку прямо под каморкой Алексаса – да еще с парадного входа, а не с черной лестницы, – казалась прекрасной в плане прибыли. Цирюльники лечили, пускали кровь, занимались зубами – все, кроме Алексаса, который в силу своей проблемы этого, естественно, не делал. К нему ходили только бриться, так что суровое бремя подлечить – подлатать – выдать нужную мазь брал на себя Эринеев.

Они, в сущности, были как Парис и Менелай – два заклятых врага, которые рано или поздно должны сойтись у стен тщеславной Трои, иначе быть не может. В вечной борьбе Алексас и Лука сошлись по той же причине.

Они не поделили девушку.

Казалось бы, проблема решается весьма просто, без особых потерь. Но именно из-за таких дилемм обычно рушатся империи – тридцать три несчастья Трои тоже начались из-за прекрасной Елены, которую бравые герои так и не сумели поделить. В случае Алексаса и Луки ситуация, конечно, складывалась не столь катастрофически. Эпос о ней не напишешь, оправдательную речь о предмете конфликта – то бишь о прекрасной даме – тоже. Но плоды свои конфронтация давно принесла.

Пожинали их оба, сполна.

– Вы, смотрю, никуда не торопитесь? – хмыкнул Эринеев, пригладив каштановую бородку-клинышек. – Хотя чему я удивляюсь! Память у вас, Алексас, как у рыбки. О нет, простите, рыбы заслуживают куда большего уважения.

Алексас умел держать себя в руках – в таких ситуациях, правда, приходилось рьяно напоминать себе, что он действительно это умеет. Кулак невольно сжался.

– Во имя Ра, – Алексас прикрыл глаза. – Можно хоть раз по-человечески?

– Можно, но не вам, Алексас. Тяжело нормально общаться с теми, кто крадет чужих невест. – Лука достал карманные часы на золотой цепочке, щелкнул крышечкой и сверился со временем. – Впрочем, как я и говорил. Скоро начнется служба.

– Сет побери! – чуть ли не подпрыгнул на месте Алексас, тут же сверившись со своими часами. – Ана!

– Вот-вот, – вновь хмыкнул Лука. – Заметьте, даже я помню об этом. Я, которому больше ничего не светит. Это ли не лучший показатель того, что вы всё же несправедливо заняли мое место?

Слово «несправедливо» он подчеркнул особенно, словно жирной карандашной линией.

– Хорошего вам дня, – только и кинул в ответ Алексас, молниеносно попрощался с Виктором и убежал, чуть не сбив с ног бригаду медиков. До последнего старался не смотреть в сторону раненых – сейчас было самое неподходящее время для обмороков.

Когда Алексас стал фигуркой вдалеке, Виктор заключил:

– Не знаю, что у вас здесь сейчас произошло, но у меня руки так и чешутся дать тебе в морду, дорогой. Просто повезло, что я при исполнении.

– Да уж, действительно, большая удача. – Фармацевт покрутил часы в руках и снова спрятал в карман бежевой жилетки. – Он не маленький ребенок. Вы не сможете быть рядом с ним вечно. Только если не подохнете в один день. Впрочем, хорошего вам денечка! И расследования, само собой, – или его замятия. В следующий раз, кстати, загляните в мою аптеку – все равно постоянно бегаете к Алексасу, как мальчик-лакей.

– Хочешь травануть меня, да? Я принимаю яд в малых дозах почти каждый день.

– Право же! И что за яд?

– Ты, дорогой.

Эринеев замер. Истерически рассмеялся, растирая виски.

– Что вы! – он театрально подался назад, замахав руками. Каштановые волосы, собранные в конский хвост, поддались воле ветра со стороны канала и пошли легкой рябью – резинка была затянута не слишком туго. – Меня нужно принимать в куда больших дозах. А вы все равно заходи́те. Найду вам таблетки от старческого слабоумия.

Нет, подумал Виктор, глядя вслед Эринееву, вразвалочку шагавшему прочь, и как Алексас только терпит? Потрясающее самообладание. Отлично держится, до сих пор не свернул мерзавцу шею. Иногда мир казался Виктору черно-белым, без полутонов; в такие минуты он одергивал себя, напоминая, что жизнь – не бульварный роман, где злодеи читают монологи, а прекрасные дамы обязательно выходят замуж по любви. Но каждый раз, встречаясь с Лукой, Виктор начинал сомневаться. Может, в случае некоторых все слишком очевидно?

Он переживал за Алексаса. Точно когда-нибудь надо будет набить Эринееву морду. Но потом, когда все решится, – потому что сейчас вырисовывался чересчур интересный инцидент.

– Так-с, – прошептал Виктор, повернувшись к бывшему «Золоту Египта», вокруг которого все еще кипела жизнь. – Значит, говорите, анубисат. Анубисат…

Темнота будто покусывала его губы, впивалась колючками мерзкого репейника и обжигала муравьиным ядом. Голос, совершенно невозможный в этом месте – просто потому, что чужой, – разворошил тени, разрушил гармонию.

– Чего ты хочешь? – спросил голос до того, как тьма зашевелилась.

Он хотел молчать. Хотел игнорировать, не замечать, не поворачиваться. Но всё же обернулся – и в густой тьме различил лишь колыхающийся силуэт собеседника, невесть откуда взявшегося, а еще – блики наглых песчинок света, просочившихся сюда. Блики на маске с длинной бородой, раздвоенной книзу змеиным языком.

– Это имеет значение? – прошептал он в ответ.

Незнакомец усмехнулся.

– Иначе я бы не нашел тебя. И не пришел к тебе сам. Обычно все происходит равно наоборот.

Ему не хотелось продолжать, но давно потерянный, похороненный под тонной мыслей и сомнений инстинкт подсказывал, что начатый разговор ведет к много большему, как длинный фитиль – к пороховой бочке.

– Смерть, – только и сказал он. Тени насторожились. Он будто бы распробовал сказанное слово, повторив: – Смерть. Я хочу, чтобы они перестали думать о смерти.

Незнакомец в маске рассмеялся – раскатисто, но приглушенно, как далекий гром среди ясного неба. Цокнул языком:

– Так вот оно что. Понятно, тогда это просто отлично. То, что нужно.

Он не стал задавать встречных вопросов. Сам не понял как, но увидел ухмылку незнакомца сквозь завесу теней и даже маску.

– Что же, в этом плане… Мы можем быть друг другу очень полезны. У наших интересов есть точки соприкосновения.

– И в чем же наши интересы?

– Всему свое время. – Незнакомец повернул голову. – Я и те, кто со мной, могут облегчить тебе жизнь. Упростить то, что ты обдумываешь здесь, во мраке. То, к чему уже приступил, – как красиво оно горело!

– Мне тяжело поверить, – он потер набухшие вены на правой руке, – что тот, кто живет в ожидании, во власти смерти, может хотя бы просто понять меня. Даже попытаться.

Незнакомец снова рассмеялся.

– Знаешь… то, во что я верю, в отличие от всех остальных, как раз прекрасно вписывается в твои… идеи. Позволяет смотреть куда дальше своего носа. В моей картине мира смерть – последнее, о чем ты станешь думать. Жуткое место… Моя вера дает мне знания, недоступные другим; впрочем, это уже нюансы. Так, мелочи, но мелочи невероятно полезные. Как там нынче говорят? Сет в деталях?

– И почему же ваши желания пересекаются с моими? Уж расскажите, раз пришли. Не верю, что просто так. Подразнить.

Незнакомец молчал. Но, кажется, продолжал ухмыляться.

– Скажем так… Мы хотим воплотить нашу картину мира в жизнь. Так, чтобы другие не смогли избежать этого. И если нам удастся, поверь, людям точно станет не до смерти. Голодная и холодная бездна для всех и каждого – вместо блаженных Полей тростника. Звучит не так уж привлекательно, не думаешь?

Он задумался. Это звучало слишком правильно – слишком органично, чтобы вписаться в его желания. Но, думал он, давно стало понятно, что на пути к его личной цели все средства хороши, – так почему бы не воспользоваться еще и этим? Чтобы все они перестали жить в плену смерти, ничего не жалко. И никого не жалко.

– Допустим, – прошептал он, – мы договорились.

Он опять почувствовал, как незнакомец улыбнулся.

– Прекрасно. Мне нужно будет обсудить этот вопрос с… даже не знаю, как сказать. Пусть будет с единомышленниками. Не переживай, я сам найду тебя, а пока – делай что должен, и… как там говорят? Будь что будет. Тем более действия твои не особо изменятся. Я имею в виду потом. Просто станут куда проще и… масштабней.

– Кто вы такой?

– Зови меня как все остальные: Саргон. Просто Саргон. Точнее, пока просто Саргон. А ты представишься?

Он помолчал. Тени на губах стали сладковатыми, будто любимое черничное варенье – густое, бездонно-черное, как космические своды подземного мира Дуата… Избавившись от мимолетного наваждения, он сказал:

– А́листер Фала́ков. Меня зовут Алистер Фалаков.

Солнце светило так ярко, что на безоблачно-голубом, будто атласная лента, небе казалось пятном лимонного сока, пролившегося из ненароком опрокинутого стакана. Весенний ветер нес тепло и свежесть, разбавленную, будто горьким тоником, морским воздухом – таким явственным и плотным, что соль, казалось, оседала на губах.

Велимир, прищурившись, поправил темные очки с зеленоватыми стеклами и причмокнул, ощущая эту фантомную соль на губах. Он стоял на крыше Зимнего дворца, пока вокруг суетился народ, и разглядывал то далекие деревья, слишком рано позеленевшие в этом году, то серебряные шпили на соседних крышах. Забавно, а ведь он помнил, как несколько лет назад лично приказывал установить последние. Сам до конца не понимал всего принципа работы, но указ сверху есть указ сверху: помнил лишь, что серебро притягивало магические, или, как говорили философы, «метафизические» потоки, не давая дирижаблям упасть, и что богам так было проще контактировать со жрецами. Велимир в подробности не вдавался.

Зато он знал, какую роль может сыграть серебро. Слишком хорошо знал.

«Кости его – серебро». Велимир подумал об этом и нервно дернулся. Во рту почудился вкус отвратительного лекарства. Всё больше хотелось прекратить принимать эту гадость, но поделать Велимир ничего не мог: сам решил – теперь терпи.

– Сэр? – Врач в темно-зеленом фраке словно по волшебству возник за спиной. – Не отвлекаю, сэр?

– Ну как тебе сказать…

– Время принимать лекарство, сэр.

– О боги, – взмолился Велимир, снимая темные очки и пряча в карман пиджака. – И почему оно не может быть вкуснее…

Он шагнул от края крыши. Точнее, сначала шаг сделал запах – приторный, пенящий сознание аромат кокосовых духов. Ими Велимир душился так обильно, что сам будто становился сгустком этого парфюма, тенью, сотканной из кокосового флера. Аромат выдавал гранд-губернатора за версту, так что чиновники всегда успевали подготовиться к его появлению, обычно – за последнюю минуту. Это не была просто причуда. Броский парфюм тоже нес скрытый смысл, жизненно важный.

Как и омерзительная настойка.

Схватив с подноса – тот, как всегда, покоился на правой руке Парсонса – граненый стакан, Велимир залпом выпил лекарство, поморщился и, как следует проморгавшись, оглядел крышу Зимнего дворца. Ладно… Хоть тут почти закончили. Практически все вокруг: видные горожане, купцы, кучеры, священники, мальчишки-газетчики и даже Его Императорское Величество (да будет он жив, здоров и могуч!) – сошлись на том, что пребывание сердца Анубиса стоит обставить с иголочки: помпезно, необычно.

Роскошному экспонату – роскошные условия.

Велимир, даже если бы захотел спорить, не стал бы. Куда уж там! Но он и сам считал, что место идеально. Тем более одно дело, если бы идея использовать крышу для такого рода мероприятий пришла ему в голову впервые, – возни было бы невпроворот, сущий ужас. Но об этом позаботились еще двадцать лет назад – все-таки хорошо, когда предшественники думают о потомках. Ради того, чтобы хоть номинально стать ближе к явившимся богам, тут провели торжество по случаю коронации нового императора. И тут же планировали отметить тридцатилетие его правления, когда Александр II (да будет он жив, здоров и могуч!) установит обелиск на Дворцовой площади. Дань уважения древней традиции фараонов, празднику Хеб-сед.

В подготовке к грядущему мероприятию оставалось лишь достичь идеала. И пока, удивительно, все шло как по маслу. Так что Велимир, отправив Парсонса принести выпить – на этот раз не микстуры, – с легкой душой вновь надел очки с темными стеклами и устремил взгляд на Санкт-Петербург, раскинувшийся со всех сторон. Усмехнулся: а ведь всего этого могло бы и не произойти. И чем бы тогда кормились газетчики? Сердце Анубиса спокойно бы хранилось в Париже…

Велимир гордился собой: это ведь он потребовал аудиенции у Его Императорского Величества, когда все впервые пошло наперекосяк. Какие-то проблемы, дипломатические склоки – все как обычно, не вовремя и из-за дурацкой ругани. Из-за чересчур обжигающих слов, сказанных не в том месте и не в то время: нахамили послу, а получили международный скандал. Велимир помнил, как запереживал Саргон, когда поползли слухи: парижская делегация не прибудет в среброглавый Санкт-Петербург. Впервые за всё время в малахитовых глазах Саргона промелькнули сомнение и растерянность – тот понимал, что не в его власти надавить на Его Императорское Величество что в маске, что без. И тут свою роль сыграл Велимир: поговорил с Александром, привел весьма убедительные доводы об укреплении веры народа, об уменьшении количества самоубийств; последнее пришлось сильно приукрасить, Велимир не особо старался. Воспоминания Его Императорского Величества – да будет он жив, здоров и могуч! – в этом вопросе были еще слишком свежи. В минуты, проведенные с государем, Велимир ощущал себя античным оратором, с жаром доказывающим свою правоту при помощи всевозможных уловок и софистических аргументов. Он видел, как меняется лицо Александра II – от холодного и безучастного, словно мраморного, до понимающего. Ответом в тот день сперва стал кивок, потом – уверенно сказанные слова, а дальше – подписанные бумаги и реальные действия. Да, Велимир был доволен собой. Особенно когда получил подтверждение, что сердце Анубиса всё же доставят в город, что Его Императорское Величество (да будет он жив, здоров и могуч!) послал оскорбленному послу личное письмо с извинениями, а в довесок – чудесную табакерку из лучших ювелирных мастерских Тулы.

Велимир прекрасно понимал свою роль в том, что они планировали. Не сопротивлялся – знал, что любая шестеренка должна крутиться как ей подобает. До поры до времени. Разве что, вдруг непонятно почему пронеслось в голове, ему не отведено никакой иной роли…

Велимир вдохнул пьянящего весеннего воздуха – опять ощутил привкус соли на губах. Так и захмелеть недолго.

– Велимир, – вдруг позвали прямо за спиной.

Он подпрыгнул.

– Ради лучезарного Ра! Вы с Парсонсом что, сговорились?! Или одну школу оканчивали?!

Ответа не было, но Велимир всей кожей почувствовал, как Саргон за его спиной улыбнулся.

– Ты не боишься вызвать подозрения? Господин в странной маске и балахоне – очень необычное зрелище вот прямо здесь и сейчас…

– За кого ты меня держишь? Я без маски и в обычной одежде, не переживай.

– Даже из любопытства поворачиваться не буду – уж кого-кого, а тебя я видел во всех личинах.

– С каждым днем все чаще думаю, что это большое упущение с моей стороны, – хмыкнул Саргон. – А вот Парсонс меня без маски не видел, и не стоит ему. Так что я скажу и уйду, а то твой врач чересчур шустрый. Я поговорил с ним.

– С кем? У меня, знаешь ли, голова и так трещит от забот, я тут вообще-то гранд-губернаторствую…

– Не хвастайся свой занятостью, – вздохнул Саргон. – В общем, с тем анубисатом. Из утренних новостей – точнее, его-то в новостях как раз не было, но ты понял. Как всегда, газетчики упускают самое важное. Ключевое, видимо, для всех нас.

– И?

– Мы пришли к некоему соглашению…

– Саргон?

Тот промолчал, давая понять, что услышал назревающий вопрос и готов ответить.

– Скажи мне честно: зачем тебе сдалось сердце Анубиса? С ним столько хлопот! А теперь еще этот треклятый анубисат… это все для эффектности? Для красоты? Ты скажи, я ведь тогда придумаю что-нибудь другое, куда менее…

– Когда собираешься открывать двери иного порядка, нужны соответствующие ключи, – пробормотал Саргон. – Я тебе, кажется, уже говорил утром. Но обсудим всё ночью. Как обычно. Ты ведь помнишь?

– Забудешь о таком! Особенно когда ради этого приходится пить мерзкую микстуру…

– Сам выбрал такой путь. В чем не могу тебя не поддержать.

– Сэр? – удивился подошедший пару минут спустя Парсонс, протягивая Велимиру стакан. – Вы с кем-то говорили, сэр?

– О. Так, мысли вслух. Не обращай внимания.

Велимир всегда удивлялся умению Парсонса возникать из воздуха, а Саргона – в этом воздухе растворяться. Сделав глоток, он тут же с отвращением выплюнул жидкость.

– Боги, Парсонс, что это за несусветная дрянь?!

– Охлажденный чай, сэр.

– Я же просил налить мне коньяку!

– Простите, сэр, но вам нельзя, сэр. После лекарства, сэр.

Сухое смуглое лицо врача, как всегда, не выразило ни капли эмоций.

– Ладно, проехали…

Велимир поправил полы черного пиджака с золотым скарабеем на спине – и подумал, что сам напоминает в нем огромного жука. Потом снял очки, протер глаза и вновь взглянул на город, размышляя о ночной встрече.

Время шло, а он приближался к цели.

– Кости его – серебро, плоть – золото, волосы – подлинный лазурит, – прошептал он.

И повторил те же сокровенные слова про себя, едва шевеля губами.

Алексас, закатав рукава рубашки, дождался омнибуса – решил добраться до собора Осириса в тесноте, да не в обиде, зато вовремя. Транспорт трясло, как в лихорадке: то ли лошади запьянели от весны, то ли кучер – понятно от чего.

Алексас мучительно думал – пытался выкинуть из мыслей образ Луки, его мерзкую улыбку, но не мог: понимал, что тот задумал очередную мерзость, оставалось только гадать какую. Алексас боялся – не за себя, конечно, за А́ну. Одним богам известно, что родится в голове Эринеева на этот раз.

Мысли окутали и затянули, как предрассветный туман. Поэтому Алексас не почувствовал, как омнибус вдруг разогнался слишком сильно. Он очнулся, лишь когда пассажиры в панике закричали, вынырнул из раздумий и выглянул в окно. Потоки воздуха хлыстали в лицо. Кони неслись по Невскому на всех парах. Кучера на месте не было.

Омнибус мотало из стороны в сторону, горожане разбегались, чтобы не оказаться под колесами. Алексас прищурился – увидел впереди маленькое пятно, оказавшееся замершим от страха мальчишкой-газетчиком.

– Боги! – верещал какой-то пассажир. – Боги, это конец! А я даже не брал с собой магический медальон!

Омнибус тряхнуло, Алексас чуть не завалился на чьи-то колени. Оглядел побелевшие, напуганные лица дам и господ, тяжело вздохнул. Ладно. Это ведь просто обстоятельства. Никуда от них не деться…

Алексас сжал медальон на мгновение, зажмурился и распахнул дверцу – пассажиры засуетились пуще прежнего. Упираясь руками в потолок, Алексас подошел к краю и резко шагнул на лесенку, держась за металлические дуги-перила. Ветер все сильнее бил в лицо.

Снова невыносимая тряска – Алексас чуть не свалился на дорогу, утратив равновесие. Лишь чудом он успел опять схватиться за перила, но теперь упирался в лесенку только одной ногой – вторая болталась. Подтянувшись на руках, Алексас занес ногу на небольшой выступ у стенки, оторвал одну руку от перил и вцепился ею в рекламный щиток на корпусе омнибуса. Повторил то же самое со второй ногой и так, шажок за шажком, добрался до козлов – закинул на них одну ногу и запрыгнул за секунду до того, как кони заржали и опять прянули чуть в сторону.

Омнибус еще раз тряхнуло. Свалившийся на козлы Алексас перво-наперво глянул вперед – оцепеневший мальчишка был уже совсем близко. Алексас нащупал вожжи, схватил их и, кое-как усевшись, натянул.

Не успел – кони взбрыкнули. Алексас полетел вперед – расставил руки, чтобы схватить мальчишку, и, ударившись о мостовую, вместе с ним скатился в сторону. Кони пронеслись еще чуть вперед, только потом затормозив. Мгновение – и было бы поздно.

Пассажиры, бледные и перепуганные, поочередно вываливались из омнибуса: кряхтели, ругались и стонали. Алексас перевернулся на спину, разомкнул руки и тяжело задышал, сверля взглядом небо. Чуть повернулся – увидел мальчишку. Тот лежал рядом и часто-часто моргал.

Голова слегка гудела. Алексас чувствовал, как саднит левый висок – наверное, ссадины и кровь. Искренне радовался, что не может ее увидеть, зато видел, как испачкалась рубашка – терракотовая, с манжетами. К одежде Алексас всегда подходил осмысленно, был, как издевательски говорил Виктор, «недоденди».

– Господин? – мальчишка пришел в себя и принялся расталкивать Алексаса. – Господин, вы живы?!

– Даже не знаю, что тебе ответить. Какой вариант больше нравится? – вздохнул Алексас, приподнимаясь на локтях.

– Господин! – завизжал мальчишка. – У вас кровь на голове! Давайте я… – Он полез в карман за платком, но Алексас остановил его.

– Не стоит. Правда, не надо. Лучше подскажи, который час.

Мальчишка замешкался, полез в другой карман, достал часы на цепочке. Долго и внимательно изучал положение стрелок, потом, щурясь и запинаясь, назвал время.

– Дай-ка посмотрю, – попросил Алексас. Мальчишка лишь показал ему циферблат. Удивительно: не ошибся, умел пользоваться часами.

Алексас опаздывал. Он вскочил на ноги, тут же отругав себя. Перед глазами потемнело, мир зашатался, но морок быстро развеялся.

– И да, – он улыбнулся сидящему мальчишке. – Верни мои часы.

Газетчик надулся, недовольно покрутил добычу в руках, но всё же подчинился.

– Будем считать, господин, что я у вас больше не в долгу! – Сияя, он тоже встал. – Откупился.

– Хитро. И правда будем так считать. Хотя…

Алексас призадумался. Посмотрел в большие глаза мальчишки, искрящиеся интересом ко всему, до чего дотянутся руки. И протянул часы назад.

– Забирай. Пригодятся.

Мальчишка ухватил их мгновенно, чуть ли не с рукой в придачу. А Алексас, отряхиваясь на бегу, понесся к куполам из изумрудного стекла.

Народу перед собором Вечного Осириса толпилось больше обычного – предпраздничная лихорадка уже накрыла город, люди носились в поисках подарков (обычно, конечно, ушебти) и не упускали возможности проскочить через соборную площадь. Тем более в этом году так рано расцвела сирень. Площадь перед храмом была засажена ею так плотно, что от запаха густых пастельных гроздьев кружилась голова.

Собор начали строить за несколько лет до открытия господина Шампольона, и тогда, конечно, ни о каких изумрудных куполах, тем более об Осирисе, речи не шло. Но когда боги Старого Египта явили себя миру, когда люди более-менее свыклись с новой реальностью, было решено не уподоблять новые храмы египетским. Каждый город сохранял привычную архитектуру, дополняя ее, экспериментируя под стать богу-покровителю. В мадридском хрустальном храме Амона-Ра стёкла и зеркала заставляли солнечный свет раскрыться золотыми бутонами, взреветь ослепительным блеском; в парижском соборе Анубиса, некогда знаменитом Нотр-Даме, черные готические шпили чуть ли не протыкали небо, а к горгульям присоединялись шакалоголовые изваяния; лондонское Вестминстерское аббатство дополнилось статуями быков-аписов в честь демиурга и вечного разума бога Пта; в Берлине, на площади перед построенным совсем недавно храмом Тота, возвышались величественные обелиски с золотыми ибисами на вершинах. Санкт-Петербург подарил своему небу огромный, будто сотканный из застывшего северного сияния изумрудный купол и два поменьше, по бокам. В остальном архитектуру старого храма сохранили – разве что разбавили рельефы иероглифами и мифологическими мотивами да колонны изваяли под стать египетским.

Алексас, слегка пошатываясь от резкого запаха сирени, дошел до входа в собор. Бросил взгляд на двух криосфинксов с бараньими головами, привезенных прямо из Карнакского храма Фив. Алексас никогда не понимал, зачем их поставили здесь, – они ведь символизировали Амона, а не Осириса, это теперь знали даже беспризорные мальчишки-газетчики. Алексас, каждый раз оказываясь рядом с этими фигурами, привычно пожимал плечами и делал вывод: понимаю, что ничего не понимаю.

Поток сильного ветра будто подтолкнул его вперед. Алексас воспринял это как призыв: поддался и чуть ли не ввалился в храм, благо у входа зеваки не толпились. То ли дело во время праздника Пасхи…

Внутри перехватывало дыхание даже у горожан, которые с этим чудом Санкт-Петербурга не просто свыклись – оно им приелось. Зеркала во все стены и на потолке, рядом с фресками, словно расширяли пространство – равно как и огромные резные колонны, все в иероглифах. Витражные окна с сюжетами смерти и воскрешения Осириса из стеклышек разного оттенка зеленого: изумрудного, мятного, салатового, молочного и лиственного… Из-за такой системы зеркал и витражей зеленоватый свет носился по собору, ни на секунду не замирая. Пробудешь тут слишком долго – начнет казаться, что все изображения, какие есть – на потолке, окнах, стенах, – движутся.

Но Алексас прекрасно знал, что самое интересное таится в подвальных помещениях. Правда, доступ туда был открыт лишь жрецам-священникам и архиепископу. Как-то Алексас спросил у епископа: почему? Получил пристальный взгляд из-под седых косматых бровей – казалось, этим ответ и ограничится. И всё же продолжение последовало: епископ объяснил, что статуя бога сама по себе излучает такое сияние или, если угодно, энергию, что прихожанам станет дурно. А уж на праздник – когда бог в буквальном смысле входит в статую – эффект подобен взрыву пороховой бомбы, рвущей не плоть, а души. В древности, добавил епископ, статую помещали вглубь храма, в крытые помещения, до которых так просто не добраться, – где и прихожанам будет безопасно, и бог не окажется запятнан человеческим грехом. В соборе Осириса, учитывая проектировку, подход адаптировали.

Алексас даже успел до начала службы. Встал рядом с одной из колонн, закрыл глаза – и уже начал различать легкий, расслабляющий шум подземных вод…

– Ну вот и попался!

Алексас испуганно отшатнулся в сторону, споткнулся и завалился. Прихожане косо посмотрели на него, священники – те немногие, что были рядом, – недовольно цокнули.

Встав, Алексас отряхнулся, обернулся – и увидел, что стоял спиной к зеркалу. Очень опрометчиво с его стороны. Кто-то обхватил его шею руками.

– Когда тебе уже надоест? – улыбнулся он.

– Никогда, – призналась девушка, расцепив руки и оказавшись уже перед Алексасом. Заметила его ссадины, запёкшуюся кровь на виске. – Что с тобой стряслось?!

– Да так, – пожал плечами он. – Геройствовал.

– Ты ведь терпеть этого не можешь! – она хитро прищурилась. – Даже ради меня…

– Все ты знаешь, – снова улыбнулся он. – Но боги не оставляют выбора, когда пьяный извозчик вдруг сваливается с омнибуса, а кони выходят из себя.

Когда дело доходило до встреч с Аной, Алексас не хотел опаздывать – никогда и никуда. На самом-то деле никакой не Аной, а Аней, но она почему-то всегда просила звать ее именно Аной, и никак не Анной; говорила, что еще с детства, в те времена, когда была живой, любила змей, считала, что нет в мире слова красивее, чем «анаконда». Собственно, Ана и потом прекрасно жила, а вот сейчас… тоже жила, но с одним маленьким нюансом.

Ана умерла. Почти что.

Перед Алексасом стоял не призрак и не оживший мертвец. Это всё байки для детей – чтобы не таскались ночью по улицам, не мешали взрослым заключать сомнительные сделки и принимать не менее сомнительные решения. И Алексас, и врачи, и жрецы-священники, и сама Ана сошлись на том, что ее вполне себе – в некотором, очень условном роде – можно называть демонессой. Другого слова просто не нашлось, пришлось обращаться к древним фолиантам; хотя, как много раз шутил Алексас, Ана совсем не походила на средневековых суккубов, разве только была столь же прельстительно-очаровательна.

Она действительно умерла, притом самым недраматичным образом – попала под телегу. Кто знает, что было бы, не случись чудо – настоящее, а не из разряда тех, которые навязывают приставучие оракулы на рынках и ярмарках. Сам Осирис – по крайней мере, таким он явился, – воскресил Ану: в один миг собрал все ее ка [14], теневых двойников, заключенных в воспоминаниях, отражениях и даже произнесенных словах. И ка ее, словно кусочки разбитого кривого зеркала, вновь стали Аной – из плоти и крови, но в то же время окутанной зеленоватым сиянием, даже с призрачными крылышками летучей мыши за спиной, а иногда и хвостом – так Ана баловалась, когда была в на-строении. Теперь она могла шагать сквозь мир отражений, воспоминаний и, как говорили, духов, или самих ка, существующих меж реальностями людей и богов. Использовала зеркала как двери. Она – овеществленное ка. Наверное, поэтому, как она шутила, ей позволили стать первой девушкой-жрицей. Вот так, говорила Ана, чтобы женщине добиться чего-то в этом мире, сначала нужно умереть. Дальше – как пойдет.

От Аны пахло крепким зеленым чаем с жасмином, тимьяном, легкими нотками мелиссы и лемонграсса. Когда она злилась, запах, такой неестественно сильный, будто обращался черным кофе с острым красным перцем – напитком, любимым в кофейнях Санкт-Петербурга. А волосы ее… они сияли лазуритом и изумрудами, будто переплетаясь с далеким северным сиянием и одновременно с волнами теплого моря, покачивающимися на легком ветру; волосы крали солнечный свет, чтобы даже осенью радовать буйством ожившего весеннего дыхания: манящего, как ожидание первого поцелуя, игристого, как ананасы в шампанском.

Алексас, как всегда, засмотрелся. Сам не поняв когда, схватился за свой золотой кулон и стал крутить в руках.

– Неужели решил изгонять меня, как злого духа? – рассмеялась Ана, но тут же посерьезнела. – Алексас, что-то случилось? Помимо омнибуса.

– А? А, нет, все в порядке, – пробормотал он, пряча кулон.

Все, конечно, было далеко не в порядке. Алексас всегда поражался, как Ана вот так, с первого взгляда, угадывает его настроение; читает его, Алексаса, как открытую книгу, только шрифт до конца разобрать не может. Откуда в ней это? То ли фокусы, условно говоря, сущностей иного порядка, то ли обычная женская проницательность. Алексас не то что говорить – думать не собирался о том, что сейчас с ним не так: хуже момент трудно найти.

– Я все равно тебе не верю, ну да ладно, как хочешь. – Ана потянула его за рукав, порхнув туманно-призрачными зеленоватыми крылышками. Исчезли они так же быстро, как появились. – Пойдем, самое интересное внизу. Заодно отмоем тебя от крови.

Они спустились по каменной винтовой лестнице, ступени которой оставляли желать лучшего – большие, старые, потертые временем, они то и дело слегка крошились под ногами. Чем ниже Алексас и Ана спускались, тем холоднее становилось. Лестница уходила глубоко в подземные залы. Вода журчала все отчетливее.

Внизу взгляд Алексаса – ожидаемо – уперся в статую восседавшего на троне Осириса: огромную, раскрашенную, прямо в центре как всего зала, так и небольшого квадратного прудика, опоясывающего ее. С каждой из четырех сторон к прудику подходили трубы, кончавшиеся золотистыми краниками. Так сюда попадала святая – подземная – вода, отсюда жрецы с архиепископом выносили ее прихожанам во время Пасхи.

Иногда Алексас думал: забавно, конечно, что люди вот так взяли и сохранили христианский праздник, просто придав ему новую форму и новое же значение. Природа как обновлялась, так и обновляется, только воскресает теперь Осирис. С одной стороны, сплошная путаница, с другой же – весьма здравое решение, принятое в рамках логики. Извращенной, но логики. Хотя, если подумать, вполне ведь логично, что миф о воскрешении Осириса заменил былой миф о другом воскрешении… раз оказался правдой. А уж сверять даты, сопоставляя календари, учитывая нюансы быта, летописей… слишком сложно. Вот и получился коллаж – так людям проще. Как минимум привыкнуть.

Пока они шли к статуе, Алексас несколько раз скользнул взглядом по своему отражению – зеркала преследовали даже тут. Не в том же количестве, что наверху, но все равно в достаточном для пугающих и очаровывающих оптических иллюзий.

– По-моему, я уже давно должен был иссохнуть от божественного сияния этой статуи, – невзначай напомнил Ане Алексас.

Ана рассмеялась и, подойдя к зеркалу, растаяла. Прыгнула из одного в другое, будто шальное отражение, и вернулась на место.

– Ты же прекрасно знаешь: это выдумка, чтобы сюда лишний раз нос не совали. Тут нет ничего такого, что могло бы навредить. По крайней мере, пока Осирис не вошел в статую. Не уверена, что богам бы понравилось вечно жить внутри каменных истуканов. Даже в компании старого епископа.

Ана кивнула в сторону седого старика – высокого и худого, с глазами цвета малахита, в белой робе и головном уборе, похожем на корону атеф самого Осириса. Архиепископ стоял около статуи, склонив голову, и даже отсюда казалось, что он выглядит… недовольным. Слишком недовольным перед Пасхой.

– Именно поэтому статуя в таком виде никуда не годится! – раздался вдруг чужой голос у Алексаса за спиной. – Ее бы чуть переделать, пара штук сюда, пара туда – и вытащить на свет божий, уж простите мой каламбур.

Ана с Алексасом обернулись. Сначала они даже толком не разглядели говорившего, просто увидели его одежду. В собор тот явился во фраке брусничного цвета с искрой, да к тому же с пышными манжетами-гармошками. Такой человек – последний, кого ожидаешь увидеть в святая святых. Незнакомец будто сбежал с донских просторов, притом явно был там казачьим атаманом, не меньше. Плотный, крепкий, но низенький, с чудаковатой стрижкой – на манер облагороженного для светских мероприятий чуба – и рыжими, с легкой проседью у корней волосами. Того же цвета бакенбарды напоминали выцветшие языки пламени.

– Простите? – Незнакомец нахмурил брови. Две пары глаз разглядывали его слишком долго. – А, ну да, я ж не представился…

– Простите, – вздохнул уже старый епископ, обернувшись. – Это господин Якуб, он из мастеров, приближенных к Его Императорскому Величеству, да будет он жив, здоров и могуч!

– Ага, спасибо, именно это я и собирался сказать, – фыркнул незнакомец. – Очень помогли.

– Прошу прощения, – первой не выдержала Ана. – А вы-то что тут делаете?

Якуб промолчал. Сложив руки за спиной, медленно подошел и изучил ее, будто картину в галерее:

– М-м-м… ни кожи ни рожи, да. Зато фигурка есть, внешность необычная…

Ана замерла, открыв рот. Алексас среагировал быстрее.

– Я бы попросил… – этой фразы обычно хватало, потому что собеседник, привлеченный нарочито пониженным и раздраженным голосом Алексаса, тут же обращал внимание на его руки. Дальнейший разговор оказывался нецелесообразным.

Якуб повел себя иначе: так же внимательно изучил Алексаса, не убирая рук из-за спины.

– Ха! Ну я вообще-то говорил не про милую даму, а про церковь наших богов в целом… и собор Осириса в частности. Понимаете ли, наш достопочтеннейший епископ совсем не объяснил, чем конкретно я занимаюсь при дворе. Так вот, мое дело – визуальный образ. Властвующей четы, армии, Зимнего дворца, города… чего придется. Годы у французских мастеров, между прочим! А теперь мне доверили декорировать сам собор – по указанию, конечно, Его Императорского Величества, да будет он жив, здоров и могуч! – Якуб наконец убрал руки из-за спины и ткнул пальцем вверх. – А то, понимаете, прошло уже двадцать лет, а мы всё никак не возьмемся за ум. За границей они знаете что давно придумали? Рассказать трудно! Да и посудите сами: вот бедные анубисаты, которых никто не любит. Чего им не хватает? Правильно, эффектного об-раза! Подходи они к этому вопросу чуть серьезнее…

– Но я все равно попрошу вас за языком-то следить, – шепнул Алексас так, чтобы Ана не услышала. Хотя он знал – бесполезно. Ана, пребывая в состоянии овеществленного ка, шепоты, шорохи и вздохи различала с завидной точностью – будто шептали, шуршали и вздыхали лично ей на ухо.

– Ой ну ладно вам, подумаешь, ляпнул сдуру, не подумав. – Якуб развел руками, снова убрал их за спину, а потом обратился к Ане: – А нам с вами еще предстоит поработать! И, кстати, с вами, ваше первосвященство, тоже!

Епископ вздохнул, громко и смачно – так, чтобы его услышали. Видимо, надеялся, что Якуб поймет намек.

Ана, в этот раз обойдясь без прыжков по зеркалам, отвела Алексаса в сторону.

– Если честно, я хотела поговорить, – шепнула она. – Знаешь, в последнее время очень много прыгала по зеркалам… Так что слышала разговоры. Похоже, даже те, которые не должна была слышать. Которые вообще не должны быть услышаны. Ты понимаешь?

– И да и нет. Боги, ты во что-то ввязалась?!

– О, ты бы узнал об этом первым, – улыбка заиграла на ее лице первыми лучами степного рассвета. – Пока не ввязалась. Но я скажу тебе так: эти разговоры… они не к добру. Люди видят странного человека в маске – не поверишь, но в отражениях. Что-то назревает, явно недоброе. И грозит это не только нам.

– В смысле?

– Богов это тоже коснется. Мне кажется…

О нет, ну вот зачем они опять подняли эту тему… Рука невольно потянулась к медальону, но в этот раз Алексас сдержался.

– Я думаю… – Ана покосилась на Якуба, с хозяйским видом расхаживающего вокруг статуи Осириса. – Не при посторонних. Не хочу, чтобы это услышал епископ. Уж тем более этот Якуб. Он вообще меня настораживает. Как подумаю, во что он одевает людей…

«И почему все сегодня говорят о богах, – подумал Алексас. – Именно тогда, когда мне уже слышать о них надоело». Вслух же сказал:

– Сложно найти того, кого он не настораживает. Почему ты так уверена насчет того, что слышала? И уверена ли вообще?

Ана помолчала.

– Нет, не уверена. По крайней мере до конца. Мне нужно послушать еще, я знаю где – и уж тем более как. Некоторые голоса казались такими знакомыми…

– Почему ты не можешь жить спокойно, а?

Ана рассмеялась.

– Такая уж я! Поверь, ты бы тоже полез в это дело. Тем более если бы был обязан им – богам – жизнью.

– А я обязан им тобой. Если, конечно, действительно им. И если вообще обязан… Но я правда тебя прошу: ради всех богов, аккуратно. Заглянешь ко мне… как освободишься? Прямо через зеркало, если хочешь.

– Ой, ну ты же знаешь, что тогда я тебя обязательно напугаю! Не удержусь.

– Я был бы рад, даже если бы ты решила-таки съесть мое сердце, – он чмокнул ее в щеку. Целовать новую Ану было все равно что касаться губами тумана, застелившего речушку у маленькой деревни, где только-только покосили высокую траву и собрали зверобой. – Было бы очень кстати. Завтра утром я еду… к тетушке.

– Боги, – вздохнула Ана. – Тогда скорее она сожрет мое сердце. И потроха заодно.

– Ну, она ведь не кровожадная! Так, слегка сумасшедшая. Делов-то.

– Специально для меня она станет похлеще любого людоеда. Персонально. Марко Поло с его половцами такого и не снилось.

– Да уж, – пожал плечами Алексас. – Что правда, то правда.

Говоря коротко, старая графиня недолюбливала Ану даже при жизни, а уж теперь, в ее новом состоянии, – подавно. Впрочем, это не только укороченная характеристика их отношений, но и смягченная. Даже слишком.

Алистер Фалаков не запоминал названий кабаков, в которых скрашивал вечера, – не хотел забивать голову бесполезным. Так и сегодня он сидел в шумном злачном местечке Санкт-Петербурга, слушая пьяные крики и вдыхая запахи перебродившего пива. Здесь собирались все: от городских оборванцев до сливок общества, решивших оживить поток привычной жизни.

Алистер никогда не пьянел – пил ровно столько, чтобы сохранить ясность рассудка. И пусть свет газовых ламп начинал бегать шальными размытыми огоньками, а посторонние голоса казались громче, чем на самом деле. Главное – мысли оставались стройными. Можно было обдумывать дальнейшие шаги…

В этот вечер ему не хотелось даже думать.

Обычно Алистер сидел за столиком один – никто не решался подсесть к анубисату. Он давно сделал вывод, что причина тому – страх неизведанного; даже сам до конца не понимал, как работает магия Анубиса.

В этот вечер все пошло не так.

За стол уселись двое захмелевших мужиков – широкоплечий и худой, скрюченный. До поры до времени Алистер не обращал внимания на них, а они – на него. Двое только горланили, бурно доказывая что-то друг дружке и размахивая руками.

– Я вот и говорю, – кричал широкоплечий, – что, по моей вере, все работает очень просто. Ешь, пей, гуляй, наслаждайся жизнью во всём – а потом прибарахлись парой амулетов, и все дела! Вечная жизнь, полная еще больших наслаждений, в твоем кармане. Что, зря, что ли, мертвецов стали в зеркалах видеть? Раньше наши девки гадали-гадали по праздникам, да только от волнения в обморок сваливались. А теперь – во как! Послушай меня, раз уж попы придумали эти амулеты, значит, сами на руку нечисты. Им можно, а нам нет? Вот тебе и вся вера: ниточки-то гнилые, а шить удобно!

– Боги! – заверещал скрюченный. – Как ты можешь так богохульствовать! Ты же понимаешь, что, когда с тебя спросят на том свете…

– О-о-о, да ты совсем твердолобый! Я тебе только что объяснял: ничего они не спросят. Хотя давай нам растолкует наш друг анубисат, а? Они, говорят, в этом разбираются лучше всех. Самые правильные, да?

Широкоплечий толкнул Алистера. Тот не отреагировал.

– Молчишь? С твоей-то верой всё, как и говорят, не в порядке?

– Слушай, может, не надо… – занервничал скрюченный.

– С моей верой всё в порядке, – сдался Алистер, покрутив в руках пустую кружку. Намеренно засучил рукава, чтобы собеседники видели набухшие вены. – Вы когда-нибудь думали, как человек ощущает себя на грани?

– Да ясно как! – снова толкнул его широкоплечий. – Берёт и шагает в лучший мир, и плоть его обрастает золотом…

– Не нравится мне это… – опять попытался вмешаться его приятель.

– Значит, вы никогда не были между здесь и там, – холодно улыбнулся Алистер.

– С чего бы мне!..

– А я расскажу, каково там – когда набухают вены и мы чувствуем всю эту боль, облегчая вам, так желающим обрести вечное блаженство, путь. Только темнота и страдания, чтобы потом, конечно, наслаждаться вечностью. За чужой счет, да? – Алистер отставил кружку, усмехнулся. Задрал рукава, показывая вены, и хрустнул костяшками пальцев. – За счет всеми правдами и неправдами подчистую выжатой жизни? Вы доите ее, не зная меры, и даже не платите цену за переход – ее берем на себя мы. Сгорбленный мир склоняет голову ради всей этой глупости. И кто вообще придумал столько смерти?..

– Слушай, если ты решил почитать мне лекцию, то давай я тебе наглядно покажу, как паршиво к ним отношусь…

Договорить широкоплечий не успел – Алистер резко повалил его лицом на стол, так, что дерево, казалось, хрустнуло. Худой дружок вскрикнул. Алистер схватил широкоплечего за шиворот, поднял голову и прошептал на ухо:

– Специально для тебя я покажу, что такое правильная вера. И каково там – между жизнью и смертью – по-настоящему. А вот твоего друга эта участь минует. Сам решай, получишь ты проклятье или благословение.

Широкоплечий пробормотал что-то – и Алистер снова ударил его лицом о стол. Отпустил, схватил со стола кривой проржавевший нож и, даже не дав второму мужчине вскрикнуть, всадил тому в горло. Схватил его свободной рукой, зажмурился – вены надулись, налились фиолетовым, пока скрюченный не перестал дышать.

– Кретин, – проскрежетал широкоплечий. – Да вы все кретины, как и говорят!

– Нет, – вздохнул Алистер, выкинув нож, – кретины – это вы.

Он кинул на стол деньги за напитки. Никто в кабаке даже не пошевелился: навидались смертей, а уж пьяных драк – и подавно.

Алистер вышел через черный ход, мимо целующихся оборванцев. И прежде чем полной грудью вдохнуть прохладный ночной воздух Санкт-Петербурга, поджег фитиль маленькой пороховой бомбочки.

Звёзды коснулись сиянием его макушки.

Кабак за спиной взревел оглушительным пламенем.

Когда детей с пеленок приучают к порядку, то даже много лет спустя, уже на работе, вдалеке от чутких глаз родственников, их столы – иллюстрация победы над хаосом. Своего рода космология Древней Греции, воплощенная в стопках бумаг, кучках карандашей, линеек, штампов, чернильниц и прочей ерунды.

Виктора с детства приучали… к удобству. В том смысле, что все, что бы он ни делал, должно в первую очередь быть удобно ему. А то потом получится как с модными ботинками: ноги натирают до крови, размера нужного не оказалось, да и модель в целом так себе, зато в полной мере говорят о человеке, щеголяющем в высшем свете. Виктор принцип удобства не забыл и с появлением седины в усах. Так что его кабинет в здании жандармерии приобретал очертания барахолки – похуже, чем у героев одного изданного давеча романа: ящики и ящички, коробки и коробочки, сундуки и сундучки соседствовали здесь с пыльными, рваными томиками книг, сувенирами, немытыми чашками, пустыми чернильницами, женскими чулками, заложенными за зеркало, и далее, и далее – перечислять замучаешься.

Виктор сидел за столом, изучая стопку бумаг. Краем глаза поглядывал на открытый роман – очередной детективно-приключенческий фолиант, запятнанный кофейными и чернильными кляксами. Никто давно не удивлялся, что в разгар рабочего дня Виктора запросто можно застать с книгой в руках. Ноги он в такие минуты всегда закидывал на стол.

Сейчас Виктор ужасно хотел читать. Вместо этого разбирался с отчетами по двум последним взрывам. Подслащивал жизнь только кофе – без добавок, но и так сойдет.

Излишнее рвение в службе Виктор никогда не поощрял. Особенно у молодых. И ладно, если бы работа их была интересной… В случае полицейских-жандармов – тут Виктор мысленно вздыхал от нелепицы – работа выжигала душу, превращая ее узор из пестрого, сверкающего оттенками и полутонами дорогого масла, в черно-серый, чернильный, дешевый и вообще намалеванный тем, что оказалось под рукой.

Излишнее рвение убивало, да. Не физически – морально. Но сейчас…

Сейчас Виктор видел в происходящем захватывающий авантюрный сюжет, частью которого может оказаться он сам. Не центральным героем – так, второстепенным. Большего и не просил. Хотя…

Хотя, если я сейчас не возьмусь за это дело, его просто заметут под ковер.

И начальство можно понять: искать связь там, где она спрятана под тоннами льда, дело неблагодарное. Начальство-то пуще его знает правду о проклятом излишнем рвении. Да только вот в голове Виктора уже обрисовался угловатый айсберг, макушкой которого стали произошедшие события. А поскольку Виктор читал не только беллетристику, но и умные книги, еще чаще – приложения к журналам, то знал, что макушка айсберга – лишь малая его часть. Остальное скрыто под водой. Оно куда страшнее и опаснее.

Виктору хотелось сюжета, азарта, красок. Он улыбался – в его случае не во весь рот, а во все усы, которые поднимались вместе с уголками губ.

Виктор нашел зацепку – анубисата.

Они всегда доставляли городу слишком много проблем… Впрочем, нет, не одному городу. Даже в Париже, там, где во имя бога мумификации возвели – точнее, переделали – целый храм, к непорочным служителям Анубиса относились с подозрением. Жрецы церкви отрекались от них, мнили неправильными служителями бога. Анубисаты же говорили то же самое, но наоборот – мол, нет, это мы настоящие. Впрочем, обыденный расклад для любой оппозиции и официальной власти. Те же инь и ян – две части целого. Поменяй слагаемые местами – сумма отношений не изменится.

Анубисаты не то чтобы были вне закона – просто считались сектой, тайным обществом, слишком уж часто играющим с магией Анубиса, магией не столько самой смерти, сколько… перехода. Философы, о которых Виктор слыхивал только на ненавистных ему светских мероприятиях, называли это situation aux frontières [15]; магией на стыке жизни и смерти, в момент перехода на ту сторону – когда человек будто и жив и мертв одновременно, последний выбор часто только за ним. Виктор привык мыслить более приземленно. Его чашка кофе никогда не была наполовину пуста или наполовину полна – она просто была либо отсутствовала.

Анубисаты не убивали, не грабили, не приносили жертвы, не использовали магию в опасных целях. Просто были странными: не такими, как все, нелюдимыми и подозрительными. В глазах остальных, просвещенных людей, привыкших к открытости и публичности любых мистерий, таинств, ритуалов, анубисаты казались словно не от мира сего. От таких только и ждешь беды. Мало ли что у них в голове? Еще людей, безусловно, пугали руки анубисатов. Магия их бога давала силы – но вены вздувались, наливались ночным фиолетом, а руки сохли, худели. С анубисатами не хотели случайно встретиться на улице – ни днем, ни тем более ночью.

– Не убивали, не грабили, не приносили жертвы, не использовали магию… – вновь пробубнил Виктор. Допил кофе, кинул стопку бумаг на стол и наконец-то схватил роман, откинулся на спинку стула и жадно зашуршал страницами.

Да, действительно ничего противозаконного не делали. Не делали – до этих пор.

Тут Виктор, вспомнив кое-что очень важное, отвлекся от чтения, согнулся даже не в три, а в четыре погибели, с грохотом открыл ящик стола, пошуршал там. Глубоко вздохнул – так, будто нос внезапно заложило, – и, расслабленный, вернулся к чтению, слегка покачиваясь на стуле.

Молодые жандармы, оставшиеся дежурить до самого позднего вечера, готовы были поклясться, что из кабинета Виктора всю ночь доносились громкие чихи.

До тех пор пока небо вдруг вновь не заревело пламенем.

Охра, охра, охра – повсюду бесконечная охра, будто изголодавшаяся по свободе, кружится в танце песчинок, гипнотизирует пируэтами, воронками, узорами. Раскаленный песок принимает форму то грифона, то древнего змия и тут же стирает эти фантастические образы, чтобы обмануть воображение вновь…

Наверное, так бы я описал тот день, день начала нашей экспедиции. Прости меня, читатель, если я не столь поэтичен, каким ты хотел бы меня видеть. Когда-то я писал стихи… Надеюсь, их крупицы задержались во мне хотя бы на миг – как образы в этих бесчисленных песчаных бурях…

Собственно, с такой бури все и началось. Признаюсь, непогода для меня тогда отошла на второй план. Куда более волнительным (или, если не изменяет память, так не говорят?) стало другое событие. В этот раз с нами отправился сам господин Шампольон!

Для меня большая честь оказаться рядом с легендой… До сих пор не верю, что его открытие перевернуло мир. Нет, читатель, тут я не ошибаюсь. Именно перевернуло, а не перевернет – уверен, это уже случилось. Просто пока не успело обрести достойную форму. Возможно, еще пять-десять лет – и мы не узнаем собственный мир.

Но я возвращусь к предмету рассказа. Буря зверствовала, пока мы спасались в палатках, голодными глазами смотря на жестяные банки сардин. Как говорил один мой знакомый археолог: сначала мы едим сардины, потом – банки из-под них. Большой скупец…

Буря утихла. Ведомые господином Шампольоном, его другом-англичанином со стеклянным глазом (кажется, Пенбери? Или Пендлбери? [16]) и одним старым арабом, мы шли через пески Сакка́ры, недалеко от древнего города Мемфиса: коварное, признаюсь, место. Ночь – как арктический лед, день – как жерло вулкана.

Еще мне постоянно сдувало ветром шляпу.

Погода, мягко говоря, нам не благоволила. Мы шагали среди уже найденных ма́стаб [17], как стадо диких животных в поисках воды. Для чего, читатель? Не знаю. Никто не знает. Точнее, даже не так: не хочу вводить в заблуждение. Мы знали, что ищем новые захоронения, желательно неразграбленные. Но не знали, какие конкретно. Не знали, почему в этот раз с нами сам господин Шампольон.

Нет, мы не знали. Только догадывались и чувствовали – на кончиках пальцев, как композиторы, ощущающие ритм новой мелодии. Надеюсь, сравнение мое покажется понятным.

В тот день мы долго шли. Потом разбили лагерь и копали – казалось, вечность. Когда наступил вечер, разошлись по палаткам, сменив друг друга. Решили копать и ночью – хотя бы до тех пор, пока не станет невыносимо холодно, а усталость не собьет с ног. Господин Шампольон с другом, эти благородные добрые господа, предлагали ограничиться дневной работой – мы не согласились. Даже не помню почему – наверное, хотели выглядеть героями в их глазах.

Ночью проснулся весь лагерь, потому что…

Мы наткнулись на мумию ибиса. А потом – на вход в катакомбы…

2

Вначале была тетушка

Мудрость благостного Тота

Месяц щурился на небе, разреза́л черноту – словно серп, смазанный сияющей золотой кровью свежескошенной августовской пшеницы. Сплошная иллюзия лета: до августа далеко, еще успеют вернуться резкие заморозки, и нежно-синяя ночь зазвенит колокольчиками инея.

Месяц заливал Санкт-Петербург призрачно-желтым. Блестели серебряные шпили зданий, мерцали купола собора Вечного Осириса, и вода в каналах, колыхаясь, бередила фантазию отражениями – искаженными, впитавшими черноту и желтизну. Центр города не смолкал: ночью, когда ладья Солнечного Бога проходила через двенадцать часов тьмы врат Дуа́та, жизнь не замирала – просто показывала миру второе, чуть изуродованное лицо с горящими глазами. Шумели кабаки, притоны, бордели, совершались сделки.

Только вокруг этого особняка жизнь застывала терпким воском. Даже вода будто переставала отражать не только здание, но и небо. Здесь не обитали призраки, зато сюда часто являлись влиятельные люди – особенно в такие, словно замирающие специально для них ночи.

Велимир уже минуты три внимательно рассматривал кольца на пальцах Саргона. Самого его украшения никогда не интересовали, перстни он считал пережитком прошлого, даже фамильные и обережные, но кольца Саргона… Они напоминали сферы с отверстиями с обеих сторон. Сферы эти были исполосованы тонкими обручами с клинописными символами – золотисто-лазуритовыми, будто крутящимися вокруг одной из тех далёких планет, названия которых Велимир постоянно забывал. Кольца эти – по два на каждой руке – походили на древние модели небесных сфер, астролябии, вдруг ставшие объемными. Велимир знал, что золотистые обручи поворачиваются, меняя узор и открывая новые символы, – много раз видел, как Саргон проделывает этот фокус.

При свете ламп – хоть тут, радовался Велимир, они общались не в темноте! – одеяние Саргона приобретало божеский вид: балахон оказывался не бездонно-черным, а отдающим глубинным фиолетовым, с тонкими золотистыми узорами созвездий.

Маска, конечно, никуда не девалась.

Из шести кресел за столом пустовало только одно. Велимир взглянул на большие часы с маятником, давно отбившие полночь, демонстративно вздохнул и побарабанил пальцами по овальному столу.

– Ну и долго мы еще будем ждать? С опоздавшими никакой каши не сваришь…

– Терпе-ение, Велимир, – протянул Саргон. – Терпение.

– Слушайте, на правах гранд-губернатора я могу всех опоздавших отстранять от своих должностей…

– Вам придется придумать очень вескую причину для этого! Чтобы не повредить всему… мероприятию, – раздался голос одного из гостей.

– О! Придумывать причины, можно сказать, мой конек.

Дверь в зал хлопнула. Запыхавшийся человек дошел до кресла и громко туда плюхнулся.

– Ну наконец-то, – хмыкнул Велимир. – Засим объявляю наше собрание открытым, и прочая, и прочая. Боги, как хорошо, что мы не держим секретаря и не устраиваем остальной цирк…

– Через два дня, – раздался голос из одного кресла.

– Да, – подтвердил Саргон, выпрямившись. – Через два.

Лица собравшихся вовсе не были важны – куда важнее то, что висело у них на шеях, металлически переливаясь в свете ламп.

– Велимир, у вас все готово? – осведомился тот же голос. Человек покрутил в руках серебряный амулет в форме мощного молота на серебряной же цепочке.

– Насколько это возможно сейчас. – Велимир потянулся за хрустальным бокалом. Сегодня он потрудился принести пряное красное вино – очень кстати, иначе с ума можно было бы сойти, дожидаясь опоздавшего. – Давайте лучше послушаем Саргона. По-моему, у него есть что сказать, да?

– Спасибо, Велимир, – по голосу, словно одеревеневшему, и не догадаться было, издевается он или действительно благодарит. – Должен сразу предупредить, что к нам присоединяется… еще один участник.

– Еще один?! – возмутился седой мужчина с подвеской в форме не то лица, не то черепа с высунутым языком.

– Мы, стало быть, о ком-то забыли? – повел бровью другой, методично покручивая в руках свою подвеску – с солнцем, в которое был вписан странный угловатый символ.

– О нет, забыть мы ни о ком не могли, – усмехнулся Саргон. – Просто, как оказалось, еще кое-кто частично разделяет наши интересы – и упрощает нашу жизнь.

– И почему же его нет с нами, хм-хм? – проговорил, еле шевеля губами, последний человек. Его подвеска с мордой усатого дракона мерцала тускло, словно поглощая свет.

– Ему и не нужно быть здесь, достаточно знать и выполнять свою часть… плана, если позволите мне назвать это так. Я вижу людей насквозь – и этот кажется полезным, нет в нем нюансов особо тонких. Почему бы не воспользоваться подарком судьбы, чтобы побыстрее покончить с ужасной несправедливостью? Как там говорят: дают – бери, бьют – беги? В случае с судьбой это не просто правило, а мантра – второго шанса не будет. Она не любит щедрые подарки.

– Короче говоря, это анубисат-террорист, за последний день подорвавший целых два здания и заставивший мою голову изрядно потрещать, – встрял Велимир и, поймав непонимающий взгляд Саргона, пожал плечами. – Нет, ну а что? Ты слишком не любишь конкретику. А я вот счит…

– Сэр? – Парсонс, казалось, материализовался прямо из пустоты.

– О боги! – вздрогнул Велимир. – Парсонс, ты что, не видишь, сейчас не…

– Простите, сэр. Но лекарство, сэр. Надо готовиться к операции, сэр.

– Боги… давай сюда. – Не поворачиваясь, он схватил с подноса стакан, выпил залпом и тут же потянулся за вином, но даже спиной почувствовал строгий взгляд врача. И почему эти двое – что Саргон, что Парсонс – так любят пытливо, до мурашек, смотреть?

– Вы правда думаете, что у вас выйдет провернуть эту авантюру? – удивился человек с подвеской-черепом.

– Боги, в городе будет сердце Анубиса! Сердце настоящего бога! – Велимир закинул ногу на ногу. – Если мы все тут верим, что наши планы срастутся благодаря ему, то чего говорить об этом? Главное – успеть. Потому что… – Он помолчал, потом перешел на шепот: – Кости его – серебро, плоть – золото, волосы – подлинный лазурит…

– Не думал, что когда-нибудь скажу это, но Велимир прав. – Саргон хмыкнул. – Сердце Анубиса и… еще несколько нюансов. С частью которых нам поможет этот самый анубисат. Останется решить одну проблему: госпожа Грушницкая слишком проворно скупала древности. И приобрела одну нужную мне…

– Эта старая дура? – фыркнула единственная присутствующая женщина.

– Она моложе тебя, – поспешил уколоть Велимир.

– Так или иначе, – Саргон проигнорировал посторонние разговоры, – завтра я научу анубисата Фалакова паре тайных слов, чтобы обращаться… с зеркалами.

– С зеркалами?

– О да. – Саргон хмыкнул; все, как обычно, увидели это даже сквозь маску.

Он кинул взгляд на зеркала в зале – ажурные, в резных дубовых рамах. Нахмурился, блеснул малахитовыми глазами, опять же совершенно не пряча эмоций.

– Итак, – продолжил он, – еще день, и все решится. Надеюсь, все готовы сделать что должно? Все готовы ко встрече с настоящими богами?

Все присутствующие, кроме Велимира, схватились за подвески.

– Со своими богами, – повторил Саргон.

– А как ты думаешь, Саргон? – вновь раздался низкий женский голос. – Мы были там двадцать лет назад. Мы пытались докричаться – и что они с нами сделали? Мы ошметки того сопротивления. Мы единственные – дождались.

Велимир вздрогнул. Он прекрасно помнил, как двадцать лет назад, в лучезарные дни после явления богов Египта, творилось… страшное. Бунты, волнения, столкновения, да и вещи куда хуже. Он помнил, как шел по улице в страшное воскресенье, когда Его Императорское Величество – тогда правил еще Николай – приказал открыть огонь на поражение. Велимир был там – не в самой толпе, рядом – и помнил, как споткнулся, упал и его чуть не задавила напуганная толпа. Тогда он проклинал весь мир. А улицы становились красными, под стать старинным парадным одеяниям аристократов; только вот город одевался не в пурпур, а в кровавое месиво. И самое страшное, что Велимир не мог винить Его Императорское Величество.

Страшнее последствий были только причины.

Несогласные выходили на улицы: сначала просто кричали, затем в ход шли кулаки, потом – зажигательные смеси и самодельные бомбы. Тогда Велимир понял, что история – лишь замкнутый заколдованный круг. Так ведь уже было и будет всегда – после каждой радикальной перемены, очередной встряски мира, меняющей ориентиры: разве только стороны света остаются на своих местах, все остальное – шиворот-навыворот. Несогласные будут всегда, даже если им пообещают и продемонстрируют неподдельное вечное блаженство.

Такое творилось по всему миру, везде с проблемами справлялись по-своему, но везде – в основном силой. Потом все стихло, не без чуткого участия жандармерии – она следила за любыми проявлениями инакомыслия. Никаких преследований за простое непринятие новых богов – век всё же просвещенный. Но не дай боги оправдается один из многочисленных доносов в Третье отделение, тогда еще не распущенное, и не дай боги задумать и предпринять нечто радикальное, вроде покушения на предыдущего петербургского архиепископа. Разбираться будут, но недолго. Правительство говорило: если вы так глупы, чтобы не верить в богов, все еще доказывающих свое существование и дающих так многое, живите с этим – молитесь истлевшим идолам, немым болванкам. Но только попробуйте возроптать.

Бунты поутихли, и верившие в единого бога – христиане, мусульмане – разделились: одни говорили, что учение велит им сохранять веру мирно, другие – что поняли свои ошибки и приняли новых богов, а третьи, самые радикальные, боролись до последнего. Когда на смену одному приходит множество – и дает о себе знать, неся чудеса, постепенно становящиеся повседневностью, – нет смысла цепляться за старую догму, стирая руки и колени в кровь. Многие христиане думали иначе, позабыв заповеди своего бога, – доказывали правоту порохом, сталью, возненавидели ближнего своего.

Мир, заболевший мифологией, открывал утерянные тайны прошлого. Но еще до прихода богов Старого Египта многие ученые мужи и аристократы скрашивали долгие скучные вечера без балов и празднеств, читая чужие мифы: о деяниях суровых северных асов или о спорах гордых олимпийцев. Одни лишь изучали легенды, в красках рассказывая друг другу о прочитанном; другие, вдохновленные идеями Шеллинга, Гёрреса и Крейцера, пытались найти корни всех мифологий мира. Погружаясь всё глубже и глубже в пыльные талмуды, они постепенно забывали о так обожаемых когда-то светских приемах и отказывались от мира реального, уходя в витиеватую красоту страниц, которую – ах как здорово, думали они! – так хотелось сделать явью.

Велимир прекрасно помнил газетную историю, которую обсуждали в свете, щебеча и восклицая. Английский юрист, сэр Дарий Мада – тяжело забыть такое имя, – половину жизни утопал в книгах своей обширной домашней библиотеки, изучая греческие хаос и космос, потом – зороастрийское благое и неблагое, а после – причуды персидских богов-кудесников. Сэр Дарий читал в вольтеровском кожаном кресле, скупал все новые и новые книги, вырабатывал собственные теории, от случая к случаю выступал с докладами, купался в овациях и восклицаниях «ах как это свежо!». Только, в отличие от ученых или философов, он слишком сильно поверил в написанное. Все реже выбирался из библиотеки, ставшей, как писали всё в тех же газетах, для него вселенной в миниатюре; точкой, через которую проходит ось мира. А однажды, зайдя в тупик в своих теориях и рассуждениях, сэр Дарий, как помешанный, вдруг воскликнул, выбежав в обеденную залу после полуденного сна: «Я видел богов! Боги пришли ко мне!»

Так английские эссеисты, любители громких историй, и озаглавили газетные статьи.

Сэр Дарий бегал с горящими глазами, пугал жену и троих детей: один немой, второй родившийся неожиданно, а третий желанный, – и рассказывал о чистом, словно бы благоухающем свете Ахура-Мазды. Свет струился, казалось, из библиотечных шкафов, из журнальных столиков, из огромного кресла, и не было в те минуты ничего, кроме света. А потом к сэру Дарию спустились мертвые боги персов – точно такие, как он представлял. И в знак того, что они реальны, что исполнят все обещания и внемлют молитвам, обожгли его чистым светом.

Ожог на ладони и правда остался. Говорили, правда, что сэр Дарий так помешался, что не заметил, как в бреду схватил раскаленную кочергу.

Все глубже и глубже тонул он в недрах сознания, терялся в лабиринтах библиотечных полок. Старел чересчур быстро, седел, почти перестал есть, но не слышал мольбы жены, не замечал испуганных глаз детей.

Сэра Дария нашли одним ясным утром, в кресле, с раскрытой книгой в руках – библиотеку заливал яркий свет. Не божественный – солнечный. Стоял тошнотворный трупный запах. Сэр Дарий умер во сне, два дня – так писали – назад, наверняка в объятиях своих богов. Жена, когда он однажды не пришел на ужин, даже не стала беспокоить его – привыкла.

Об этом тоже написали в газетах. А через год вернулись боги Старого Египта.

Одни звали сэра Дария пророком, заклейменным жестоким временем грубых обывателей; другие – безумцем, ослепшим от собственного ума. Имя его появлялось в газетах по всему миру, каждый считал должным высказаться. Но многие подобные ему – обожавшие богов из древних сказаний и находившие их более реальными, чем кипящая вокруг жизнь, – поняли, что, возможно, их боги тоже могут снизойти на землю: с Олимпа ли, с небес или с радужного моста.

Явление богов Старого Египта лишь подкрепило их доводы. И тогда, двадцать лет назад, они тоже вышли на улицы, чтобы доказать свою правду.

Сам Велимир оказался очарован богами Старого Египта сразу, как те явили себя миру. Лучезарные и великолепные… Велимир увидел то же, что мальчишкой в приключенческих книжках, – пример для подражания. Но только воспринял его не так.

А теперь он, в той или иной мере верный богам Старого Египта, сидел за одним столом с теми, кто участвовал в событиях двадцатилетней давности. Кто думал иначе и отстаивал свои убеждения огнем, порохом и сталью.

С другой стороны, что им оставалось делать? Долгих двадцать лет они ждали – надежда тлела, как постепенно остывали раскаленные угли в камине этого особняка каждую холодную ночь. Они продолжали верить – давно приняли новый порядок, но только для виду. Все они, каждый из собравшихся, знали: рано или поздно боги, что не подавали знаков уже двадцать лет, явят себя вновь. Возможно, думали некоторые, они затаились, чтобы набраться сил… и любая минута может стать роковой.

Поэтому, когда эти люди узнали о плане Саргона – а он постарался, чтобы они узнали, поднял через Велимира справки старой жандармерии об участниках кровавых событий, – сразу примкнули к нему. Фанатики, давно ставшие тихими домашними собачонками, способными лишь раздраженно рычать… но сохранившие веру.

Наконец они оказались в шаге от того, чего так долго ждали. Думали, что всё организуют боги. Оказалось – человек. Саргон.

Той ночью они говорили долго. Обсуждали, прикидывали, пили вино и постоянно теребили медальоны в руках: худых и толстых, грубых и нежных, морщинистых и молодых, с короткими и проворными или длинными и неспешными, будто проржавевшими пальцами. Незадолго до того, как небо вдалеке стало наливаться рассветным сиянием, словно за горизонтом наконец-то созрел бесстыже-синий, отливающий голубым перламутром виноград, заговорщики разошлись, в прохладе ночи кутались в плащи, куртки, пальто, лица слегка раскраснелись от вина, но умы сохранили и трезвость, и уверенность в завтрашнем – или уже сегодняшнем? – дне.

Саргон, уходя, недобро посмотрел на зеркала. Заметил нечто обеспокоившее его, смутно знакомое. Замер, вгляделся в свое отражение, потом покрутил кольцо на пальце – узор обручей изменился, уступая место иным клинописным символам. Саргон собирался прошептать что-то, но остановился – только улыбнулся, снова сквозь маску, и неслышно, как нежный утренний ветер в березовой роще, протянул «ну-ну»; неосязаемым дыханием голос его растворился в просторном зале с исполинским сервантом, стройными канделябрами, пышной люстрой; в зале, будто созданном, чтобы хранить секреты – и несказанные слова.

Утро Аны началось с комка в горле – ей срочно понадобилось поговорить с Алексасом, но появляться у старой графини не стоило ради его же блага. Разъяренная тетушка, Ана знала наверняка, будет громче и опасней любой иерихонской трубы. Вчера Ана так измучилась на службе, что решила отложить разговор до утра, – а теперь жалела, проклиная себя на чём свет стоит.

Ану с детских лет учили молиться: сначала одному богу, потом – другим. А она хотела заниматься совершенно иными вещами, не теми, что сулило недалекое будущее, словно нитями судьбы сплетаемое гувернантками и учителями: эту нитку сюда, этот корсет затянуть потуже, этот поклон пониже. Чем старше Ана становилась, чем яснее видела мир, тем больше понимала: тогда, двадцать лет назад, шанса не было. Сейчас он появился – слабый, незаметный, как свет далекого маяка в туманную ночь. И Ана устремилась к нему. Молитвы, чернилами въевшиеся в сознание, словно в податливый папирус, дали о себе знать – Ана посчитала, что для начала можно побыть жрицей… Дальше – посмотрим. Пусть она и прекрасно знала, что, во-первых, дело это не женское – освистают, – а во-вторых, стремление ее априори невозможное. Женщин не берут в храмы. И вообще берут мало куда.

Ана опустила было руки, но потом встретила Алексаса – такого же непреклонного, бьющегося за свои решения и идеи до последней крови и от этой же крови падающего в обморок. Как было не полюбить его? Что это, если не божественный огонь, подаренный судьбой, чтобы невозможный Александрийский маяк за семью морями запылал ярче? Мир Аны заиграл новыми красками – всё показалось возможным.

Она прекрасно помнила эту встречу. Тот день почему-то был наполнен бесконечной грустью, словно тяготы всего мира разом свалились на ее, Аны, плечи – она, еще живая в полной мере, сидела на парапете у собора Вечного Осириса, свесив ноги. Грелась на июньском солнце, выглянувшем из-за туч, смотрела на мутную воду Невы и мечтала, как всегда, о несбыточном и невозможном. Знакомые, правда, одергивали: что еще более невозможного может произойти в и без того невозможном новом мире?

Голова пухла от тучных мыслей, и Ана не слышала ни истошного крика чаек, ни ругани извозчиков вдалеке, ни хра-мовых песнопений. Не услышала она и крик: «Осторожно! С дороги!» Когда повернулась, отвлеченная чересчур громким шумом, было поздно – тут же забарахталась в прохладной воде.

– Какого Сета! – выкрикнула Ана. Убрала намокшие волосы с лица и быстро протерла глаза.

– Да чем вы слушали?! – выкрикнул в ответ молодой человек, барахтавшийся рядом. Золотые волосы, тоже насквозь мокрые, казались солнечными бликами на воде. – Я же вас предупреждал!

– Ну уж извините, – фыркнула Ана. – Не каждый день я жду сумасшедших, решивших кинуться в воду и прихватить с собой кого-то еще!

– Как будто мне очень хотелось! Особенно все это выслушивать!

Они подплыли к набережной, выбрались из воды и сели, тяжело дыша, все так же свесив ноги. Ана выжимала подол платья – еще носила их. Сзади стоял, недовольно фыркая, словно призывая поторопиться, конь с пышной гривой.

– Все претензии – к нему, – молодой человек указал рукой за спину. – Не знаю, что с ним произошло. Я уже вторую неделю учусь, и только сейчас…

– Он просто почувствовал вашу ужасную невоспитанность. Хоть представились бы!

– А? Я? – молодой человек замялся. – Алексас Оссмий, к вашим услугам.

– Воздержусь от услуг сталкивания в воду. – Ана встала.

– Стойте! – следом вскочил Алексас. – Вы-то хотя бы представьтесь. А то как-то совсем неправильно выходит.

– А вот я еще подумаю, представляться таким, как вы, или нет.

– Не лишайте меня такого удовольствия.

– Как мы запели, – ухмыльнулась Ана. – Ладно, раз уж вы не хотите лишать себя удовольствия, представлюсь только ради этого. На фоне вашей неосторожности… Меня зовут Ана. Всего доброго.

– Если… если у вас есть родственники, – крикнул Алексас ей вслед, – то приводите их ко мне бриться! Обязательно, слышите?!

И он назвал адрес. Правда, – как признался потом, – думал, что Ана его всё же не услышала.

Но она услышала и пришла сама, без родственников – не бриться, а знакомиться, разговаривать и – что неизбежно после двух, трех, четырех таких встреч – целоваться. Уже потом, когда они, раздетые, лежали в обнимку теплыми летними ночами, Ана поняла, что это, как говорят французы, le coup de foudre [18]. И не раз признавалась, пока холодными вечерами они пили сладкое вино, любезно одолженное Алексасом у тетушки, что никогда не чувствовала себя такой счастливой, как тогда, шагая мокрой и босой по набережной – парчовые темно-зеленые туфли на низком каблуке пришлось снять и нести в руках. В те дни и ей, и всей семье – особенно матушке – думалось, что вот оно, истинно несбыточное, отголоски которого, будто редкую темно-синюю бабочку счастья, хочется поймать в ладони по весне. Как говорил Ане отец, с умным видом тряся любимой книгой из небольшой, но тщательно отобранной библиотеки: «Вот она, настоящая платоническая любовь!» Алексас, слыша это, только улыбался и шептал на ухо, так, что по спине бежали мурашки: «Платонического у нас только половина. Нельзя же подводить старика Эроса?»

Потом Ана умерла – и, хвала богам, в их отношениях ничего не изменилось.

А дальше… что же, против богов не смогли пойти даже самые большие скептики.

На самом-то деле, когда Ана вернулась – сама так и не поняла откуда, то ли из небытия, то ли из воспоминаний, то ли из Дуата, – думала, что все теперь будет иначе: ведь она уже не совсем человек. Но если не брать в расчет мелочи, жизнь осталась такой же. Узор линий судьбы, как любили говорить ора-кулы, не изменился, только пара закорючек прибавилась, пара – убавилась.

Распорядок дня тоже остался прежним, так что сперва Ана позавтракала – на удивление, есть ей хотелось и в новом состоянии. Сначала кусок не лез в горло от переживаний, но потом тарелка опустела практически моментально. Так же незаметно кончился крепкий, чуть вяжущий чай с медом – пришлось наливать вторую кружку.

Ана с трудом вернулась в день настоящий.

Зачем же я это услышала? Нет, действительно, зачем…

Она еще с ночи не могла взять себя в руки: под утро ворочалась, думала, думала, думала. В конце концов голова разболелась, и, как назло, в самом неудачном месте, будто глазницы наполнили сжатым воздухом. Наконец Ана решила для себя:

Очень важно, что я это услышала. Не услышь я – не услышал бы никто. А тогда…

Она и прежде позволяла себе маленькую шалость; не могла отказаться от нее, так же как некоторые дамы – от пирожных с жирным кремом. Ана любила прыгать по зеркалам особняков, загородных домов и дворцов вечерами и ночами – когда начинались балы и светские приемы – и подслушивать, узнавать сплетни, маленькие шалости. Алексас шутил, что пора ей наниматься к Булгарину, которому только и подавай, что доносы и самые неожиданные, острые, скандальные темы для газетных выпусков; не удастся с газетой – он обязательно найдет ее умениям применение, хотя бы ради шантажа. Ана только смеялась в ответ и все секреты оставляла при себе. Коллекционировала их, как собирают по осени листья, засушивают между книжных страниц и превращают в чудесные гербарии. Но этой ночью… да, об этом нельзя промолчать.

Загадывать она никогда не любила. Просто твердо решила: все, что ни делается, к лучшему. И нужно обязательно рассказать Алексасу. Или Виктору. Но последний не вызывал особого доверия – он ведь моментально сорвался бы с места, узнав такое. А Ане казалось, что в этом деле нужна выдержка, неспешность… не как в безудержном приключении, а скорее как в хорошей бульварной мелодраме. Ана тихонько рассмеялась – за спиной на мгновение возникли призрачно-зеленые крылья. Вспомнила, как зачитывалась теми самыми мелодрамами, когда была подростком. И нигде, главное, ни разу не упомянули, даже намека не дали на то, что можно вот так взять и в один прекрасный день превратиться в овеществленное ка.

Вскоре Ана отправилась в собор Вечного Осириса. Выскочила, конечно, из зеркала, и, если бы ее попросили описать, каково оно, измерение меж зеркал, которое кто-то зовет миром духов или богов, а кто-то – самим Дуатом, Ана… не смогла бы. Такое не выразить словами. Только неуловимыми ощущениями.

По собору Осириса носился Якуб и причитал:

– Боги, тут всё не так! Это надо переставлять, никакого стиля – у вас тут стены в иероглифах, пара витражей, и все! Самое привлекательное – под землей! Ну как же вы так… Боги, дайте мне сил!

Ана чуть попятилась – надеялась, что модист не успел ее за-метить. Тщетно: Якуб уже скользнул к ней. Да что у него, глаза на затылке?

– Вот! – вскрикнул он, обводя руками Ану. – Учитесь! Ни кожи ни рожи, а… – Он осекся, явно вспомнив вчерашний день. – Я хотел сказать, ничего такого, но эффектно! Волосы цвета северного сияния, призрачный хвост… ну, был вчера. И вишенка на торте… а можешь сделать крылышки за спиной? Как вчера?

– Я тут не фокусы показываю, а делом занимаюсь, – проворчала Ана. – В отличие, видимо, от некоторых.

– Ну-ну, фокусы – как раз то, что нам нужно. – Угловатое лицо Якуба просияло. – Скоро Пасха, людям нужно чудо. А значит, стоит устроить, как говорят во Франции, spectacle de magie! [19] Волшебство своими руками – без волшебства!

Ана заметила епископа, стоявшего в углу и мрачно наблюдавшего за происходящим. Тот будто пытался сам себя убедить, что все это просто слишком реалистичный дурной сон. Невероятным образом Якуб и это заметил.

– Ну что вы так хмуритесь! Я же понимаю, что такое мистерия и что она неспроста так называется. Но… это все пусть будет потом. Сначала – хотя бы маленькое шоу. Вспомните, как дело было в Древнем Риме: культ для народа, культ на глазах у всех! Публичность превыше всего.

– Мы не в Риме, – словно прочитав мысли Аны, напомнил епископ. Теперь он смотрел на витраж, где Исида оплакивала Осириса. – И не поклоняемся римским богам.

– Слушайте, – вздохнул Якуб. Потер переносицу и снова сомкнул руки, спрятал за спиной. Цаплей зашагал по залу. – Хотя бы в этом году давайте сделаем все иначе. Меня Его Императорское Величество, да будет он жив, здоров и могуч, попросил. Думаете, просто так? Поймите: сердце Анубиса, Пасха, гости…

– Интересно, почему именно Анубиса? – прошептала Ана достаточно громко, чтобы ее услышали. Попыталась хоть как-то разрядить обстановку – видела, что епископ потихоньку начинает увядать.

– Кто знает, – пожал плечами Якуб. – Людей я вижу насквозь, богов – отнюдь.

– Раз вам и Его Императорскому Величеству, да будет он жив, здоров и могуч, это кажется таким важным, – вздохнул епископ, наконец повернувшись к Якубу лицом и отойдя от витража, – да будет так. Гранд-губернатор, я так полагаю, не против?

– Если вообще в курсе, – добавила Ана и тут же прикусила язык.

К ее удивлению, Якуб рассмеялся.

– Думаю, более чем. Вы же знаете нашего гранд-губернатора! – Он поправил фрак и повернулся к ней. Приподнялся на носках, чтобы стать с Аной одного роста. – Ну, тогда, может, все-таки крылышки, а?

…Жаркие пески накрывают его с головой, обжигая щеки, утягивают на самое дно склизкими щупальцами бреда. И когда мир вокруг гаснет, бешеные песчаные бури дня оборачиваются ночными – черными, будто окроплёнными грешной кровью. Среди этого беззвездного неба он – лишь песчинка в безумии развратного хамсина [20]; он теряется, проваливается и вырывается вновь, успевая сделать лишь один сладкий глубокий вдох, наполнить легкие морозным воздухом, чтобы потом опять кануть туда, к небу из черного песка…

Ждет очередного вдоха – тщетно. И чернота словно становится еще чернее, хотя, кажется, цвета и так достигли апогея, и это небо из бурь и вихрей вдруг вспыхивает не звездами, а глазами – еле различимыми, мрачными грифельными силуэтами, и когда все тысячи глаз моргают и смотрят на него, он наконец слышит звуки: сначала отдаленные, как далекий подземный гогот медных барабанов, потом – всё четче, осознанней. Они складываются в слово, одно-единственное, но повторяемое бесконечно; слово, жужжанием пчелиного роя заполняющее все вокруг, заставляющее черноту колебаться.

Бэс… Бэс… Бэс… Бэс! Бэс!! Бэс!!!

Алексас очнулся, сделав спасительный вдох. Во рту пересохло так, что даже сглотнуть не получалось. Кое-как придя в себя, встал и, пошатываясь, добрел до маленькой раковины в уг-лу комнаты – порадовался про себя, что прогресс, храни его боги, не стоит на месте. Еще лет десять назад о водопроводе в доходных домах и мечтать не могли.

Прохладная вода отогнала сонный морок и смыла непонятно откуда взявшийся привкус песка на пересохших губах. Алексас выглянул в окно: живописных панорам он не ожидал, что уж там просить от однокомнатной квартиры с видом на двор с колодцами, отхожими местами, решеточками ле́дников на соседних стенах и совершенно не вписывающимися сюда кустами сирени. Дворы родного города вообще зачастую напоминали Алексасу осенний лес: когда после летнего солнца и затяжных дождей повылезали грибы, большая часть из которых – поганки и мухоморы.

Зеркала в комнате не было, так что волосы Алексас поправил, глядя в отражение оконного стекла. Собрался, оделся, вышел из квартиры и направился к черной лестнице. Преодолев комнаты, разделенные перегородками, за каждой из которых похрапывали жильцы – так однокомнатная квартира превращалась в пятикомнатную, – Алексас толкнул дубовую дверь и поспешил вниз. Прохладный сырой воздух будто лип к телу.

Спустившись в парадную, Алексас снял специальные калоши с уличной обуви – их носили, чтобы поддерживать чистоту в квартирах, – и поставил к остальным, ютившимся в углу. Оставалось последнее – преодолеть аптеку. И ладно бы просто преодолеть – куда денешься, когда каждый день приходится проходить через нее по пути на улицу.

В этот раз Алексасу нужны были лекарства. Он с удовольствием приобрел бы их в другом месте, да вот только Лука – невесть как – доставал препараты, о которых другие аптекари даже не слышали.

Покрутив в руках медальон-скарабей, Алексас глубоко вдохнул – попытался отогнать воспоминания о сне, до сих пор туманом обволакивающие задворки сознания.

Лука встретил его привычной неповторимой улыбкой – сладостно-добродушной и лицемерно-мерзкой одновременно.

– И стоит ли мне желать вам доброго утра? – Он поправил высокий хвост.

Алексас терпеть не мог эти мизансцены – они неизменно вели к спектаклю по одному и тому же сценарию, со вполне понятной моралью, даже задумываться не приходилось. Он, Алексас, увел Ану, а она, по всем логическим законам и знамениям судьбы, должна быть именно с Лукой. Спектакль, в лучших традициях, не имел ничего общего с действительностью. Исполнялся одним актером.

– Не стоит. Добрым оно и не было, – махнул рукой Алексас. – Я за лекарствами.

Он вытащил из кармана смятую бумажку с карандашными каракулями и протянул Луке. Тот нарочито медленно взял ее, прищурился, потом приторно-театрально попросил подождать секундочку и достал маленькие очки – старенькие, из тех, что использовали еще до явления богов. Поцокав несколько раз, Эринеев все так же неспешно убрал очки.

– И что же это с вами случилось? При таком букете лекарств я только гадать могу, какой у вас букет болезней! – Он потряс бумажкой с рецептом. – А вообще, желаю всего наилучшего на том свете. Я бы вам больше недели не дал, хотя с удовольствием дал бы и меньше.

– Тетушке, – вздохнул Алексас. – Это всё тетушке.

– Старой графине совсем поплохело? Хотя, как я помню, ей всегда было не особо хорошо, особенно когда дело касалось вас и анекдотов. – Лука сделал паузу, чтобы Алексас уж наверняка осмыслил услышанное. – За лекарством заходите после… – Он зашелестел блокнотом, перелистывая страницы. – После, после, после… послезавтра!

– Если раньше никак…

– Совсем никак! – Лука спрятал рецепт в карман. – Такая загруженность! Передавайте тетушке привет.

Боги, и на что он надеялся? Алексасу все порядком поднадоело, и он просто кивнул. Уже собирался уходить, как услышал шепот, брошенный в спину:

– И все равно все будет как должно. И она будет со мной.

Алексас остановился и, не поворачиваясь, ответил:

– Боги нас рассудят.

И только выйдя на улицу, позволил мысли, давно зудящей в голове, прозвучать отчетливо:

Если они могут что-нибудь рассудить. Если вообще – могут.

Пьянящая сирень и утренняя прохлада быстро развеяли послевкусие и сна, и разговора с Лукой. Алексас, щурясь от солнца, дождался омнибуса, в тесноте и тряске отправился к тетушке. Помня вчерашнее происшествие, он сидел как на иголках. Прогулялся бы пешком, как любил, но не успел бы, не ближний свет. Тетушка жила почти на отшибе города, в небольшом особняке, и до сих пор сокрушалась, что Алексас не может снять себе ну хотя бы пятикомнатную квартиру. Все живет в каком-то паршивом доходном доме, пользуясь черной лестницей!

Тетушка вообще часто сокрушалась, по поводу и без. Чаще, конечно, без.

Расплатившись с извозчиком и сойдя с омнибуса, Алексас уставился на особняк, розовый, как кукольный домик. Над окнами светлела лепнина – старомодные греческие нимфы и сатиры. Тетушка всегда старалась шагать в ногу со временем, так что пару египетских криосфинксов, сделанных на заказ, всё же установила, но у входа, по обе стороны от перил. Алексаса они встретили безучастными взглядами.

В холле немногословный лакей предложил сменить обувь на домашнюю. Алексас не сразу понял, чего от него хотят, – на-столько привык к калошам. Но тетушка придерживалась куда более барских привычек, чем жители доходных домов. Надо ведь, говорила она иногда, оправдывать титул: графини на улице не валяются и калоши не носят! Так что у входной двери всегда стояли мягкие тапочки – их заказывали прямо с Востока, за сумасшедшие деньги, как и любимые графиней шелковые халаты.

Лакей очень доходчиво повторил сказанное и, когда проблема решилась, повел Алексаса на второй этаж.

Внутри дом оставался кукольным – не ослеплял роскошью, но давал понять, что хозяева вполне себе смыслят в последних веяниях моды, губа у них не дура. Стены оживляли цветные пятна картин; золотистые виноградные лозы ползли по лестничным перилам, а люстры походили на гроздья горного хрусталя. Но это все – приятный фасад. Главное таилось в покоях старой графини.

Тетушка очень тщательно готовилась к смерти. Ушебти, ушебти, ушебти – на полках и на комодах, на полу и в изголовье кровати стояли сотни разноцветных, в основном лазуритовых статуэток. Подаренные на дни рождения, купленные или сделанные на заказ, они, будто муравьи, сбежавшиеся на сахар, заполонили всё. В сундуках кучами лежали заупокойные амулеты в таком количестве, что крышки не закрывались: бусины, ожерелья, спинки драгоценных скарабеев и золотые кресты-анкхи блестели в пламени свечей – тетушка любила легкую архаику, – превращая обычную спальню в сокровищницу Али-Бабы.

Прямо за кроватью, надежно прикрепленный к стене, висел бежевый саркофаг – подарок на восьмидесятилетие. Стенки его пестрели золотыми заклинаниями, иероглифами, цветными изображениями богов и похоронных процессий. Лицо этого внутреннего саркофага – самого маленького из всех, куда помещали покойника, – с точностью до морщинки повторяло тетушкины черты. Половина Санкт-Петербурга о таком могла только мечтать.

Тетушка готова была умереть – и с трепетом ждала этого момента. Загробная жизнь виделась ей в тех сладко-розовых красках, в каких ребенку грезится только-только открывшийся магазин шоколада господина Адольфа Си́у, где каждая конфета – что произведение искусства в красочной упаковке.

– Когда ты избавишься от этой жуткой терракотовой рубашки?! Это же не цвет, а издевательство над цветом!

Алексас к таким приветствиям уже привык, так что просто улыбнулся.

– И вам доброго утра, тетушка. Лекарства будут готовы… через несколько дней. Я принесу.

– О! Отлично, Алексас, отлично, деньги я тебе отдам. Тебе, кстати, не дать ли еще денег? Потому что твои паршивцы родители…

Ее бледное морщинистое лицо, обрамленное копной кудрявых – как у Алексаса – седых волос, вдруг исказилось до неузнаваемости, приобретя вид посмертной гипсовой маски: с прорезями вместо глаз и трещинами там, где секунду назад танцевали морщины.

– Нет. Пойдемте лучше завтракать. Только чепчик снимите.

Алексас терпеть не мог, когда тетушка предлагала ему деньги, вообще ненавидел зависеть от кого-либо, вот и жил в однокомнатной квартире, а не в особняке, вот и брил клиентов, а не тратил время на балах да охотах. Зато жил он на честно заработанные, его собственные деньги. Хотя иногда, думал он, может, не столь и честно заработанные: все-таки боги, казалось, благоволили ему. Все шло гладко, пусть и с сучками-задоринками, зато маленькими, незаметными. Да и лицензию на работу Алексас выбил буквально чудом – можно ли тогда вообще говорить о честном заработке?

О богах думать совершенно не хотелось.

– В мои годы я могу ходить по дому как хочу и в чем хочу! – фыркнула тетушка. – Серафим! Подай к столу еще одну тарелку!

– Еще одну? – удивился Алексас.

– Да-да, Алексас, сегодня ты не первый пришел меня навестить. Иди, догоню – я, как ты, наверное, думаешь, может, и выживаю из ума, но в спальном наряде в обеденном зале не появлюсь. Вот чепчик – другое дело!

Небольшой, гостей на десять, стол в обеденном зале уже был накрыт на двоих: серебряные графины, тарелки, подсвечники-сфинксы, подносы и приборы бликовали хитрым прищуром. Стояли тут и хрустальные бокалы, наполненные вином, – тетушка всегда придерживалась здорового образа жизни. Как она говорила, древние не были дураками, так что не просто так поделились секретом In vino veritas. То, что у фразы есть продолжение, старую графиню ничуть не смущало.