Возвращение.

Зарю встречает поезд наш,

Летит в просторы светлые,

Мы взяли в путь один багаж —

Свои мечты, свои мечты, мечты заветные!

Из песни

Крепкий мужчина с короткой стрижкой приоткрыл калитку, которая и не выглядела как калитка, а представляла собой массивную дверь в высоком каменном заборе. Мужчина подозрительно взглянул на гостя, не менее минуты зорко осматривал его с ног до головы и только затем хрипло спросил:

– Вам кого?

Гость немного смутился, увидев перед собой строгую личность, которая могла запросто не пустить его внутрь и даже более того, просто вытолкать его подальше от такой солидной каменной стены, скрывающей от него нечто, к чему он сегодня стремился. Гость вытянулся, оправил пиджак, нервно тронул тёмный галстук и, немного заикаясь, спросил:

– Могу ли я посмотреть?

Крепкий мужчина ни малейшим образом не показал, что его этот вопрос удивил, – видимо, ему было не привыкать к чудикам, которые иногда появлялись у этого высокого забора, и он просто коротко ответил: «Здесь нечего смотреть!» и резко закрыл дверь. А гость не собирался отступать и, постояв пару минут у калитки, вновь нажал на кнопку звонка. Второй раз ему пришлось подольше ждать, когда хоть кто – нибудь появится перед ним.

– Ты, дед, шёл бы отсюда подальше, – почти равнодушно произнёс крепкий мужчина и всё-таки, наверное, из любопытства не сразу захлопнул калитку, а несколько секунд решил понаблюдать за этим дедом. А дед приосанился и произнёс:

– Я здесь проживал когда-то, то есть жил в молодости… Хотелось бы хоть одним глазком…

– Как это? – На этот раз мужчина искренне удивился. – Этот дом совсем новый. Всего года четыре будет…

– Да-да. Я понимаю, – пролепетал гость и пояснил: – Это было давно, когда другой дом стоял.

Охранник что-то агакнул себе под нос, но официально ответил, что без указания хозяина ничего сделать не может. Гость слегка ухмыльнулся и, задрав голову вверх, заметил:

– Такой стеной от людей загородился – не достанешь! Скажите ему, что Длинный с Толстым ракету строить будут. – Гость довольно высокого роста, ещё раз улыбнувшись, добавил: – И скажите, что Длинный порох сделал для пистолета, – стрелять будем.

Охранник изобразил на лице недоумение, но через мгновение сосредоточился и уже немного дружелюбнее объявил:

– Ты, папаша, не дави – мне всё равно нельзя никого пускать.

– Меня можно – я в дом не пойду. Мне бы деревцо посмотреть, да и местность… Ты меня сопроводи, а я шуметь не буду.

Охранник, помотав головой, нерешительно ответил:

– Тебе это зачем, дед? Приходи когда хозяин будет, тогда…

Гость погрустнел, тяжко вздохнул, но не отказался от своей затеи и спросил:

– Что ж, и по двору пройтись нельзя?

– Так кто тебя знает, кто ты? Испортишь чего-нибудь, а мне нагоняй, – произнёс охранник и собрался наглухо закрыть калитку.

Гость засуетился, как-то встрепенулся, словно хотел без разрешения проникнуть внутрь, но остался на месте и предложил:

– Вы можете меня обыскать, если опасаетесь.

– Обыскать… – произнёс охранник и засомневался в дальнейших своих действиях. – Обыскать – это зачем? И так вижу, что ты, дедуля, мирный человек.

– Вот видите, раз мирный, то можно и пройти, – уверенно произнёс гость и искренне улыбнулся.

– Так ты что ж, знаешь хозяина? – спросил охранник.

– С детства, – ответил гость.

Охранник уже в который раз внимательно осмотрел «папашу» и, ещё раз убедившись, что старик выглядит солидно в смысле одежды и прочего антуража (дорогие часы на запястье, кольцо и перстень на левой руке), попятился назад и пригласил гостя зайти внутрь.

Старик, опираясь на отполированную клюку, довольно резво последовал за крепким мужчиной. Подошёл к старой сосне, которая ещё стояла рядом с каменной стеной большого дома. Верхушка сосны заметно подсохла. Иголки подёрнулись первой желтизной, но могучий ствол ещё говорил о том, что дерево может простоять несколько лет, если, конечно, хозяева не решатся в целях безопасности ликвидировать его.

– Вот, живая ещё, – прошептал старик и прислонил ладонь к стволу.

– Как будто ждёт ещё кого-то.

– Кого? – спросил охранник, не очень понимая слова старика.

– Так меня и ждёт, – ответил старик. – Он положил обе ладони на ствол, почти полностью, всем телом, прижался к тёплой коре и прошептал:

– Ждала меня. Я знал, что ждала.

Охранник, стоя сзади, кашлянул и спросил:

– Папаша, у вас всё в порядке?

– В порядке, в порядке, – ответил гость и, прислонившись к старой сосне, долго молча стоял и о чём-то думал, пока не услышал следующий вопрос крепкого мужчины:

– Ты, дед, вот что. Если пришёл посмотреть, то смотри, а то прижался… – Охранник ещё раз кашлянул и завершил свою фразу: – Ты смотри быстрей, а то чего стоять-то у дерева?

Старик что-то угукнул в ответ и добавил:

– Сейчас, сейчас. Чуточку потерпите.

– Чего терпеть-то? Вы уж минут пять как стоите. Можно и побыстрей, – поторопил охранник. – Что вы нашли здесь? Дерево как дерево. Давно стоит.

– Давно, – тихо согласился гость, – так давно, что забываться стало.

– Ага, понятно, – пробурчал охранник и спросил: – Что-то детское?

– М-да… – нечто неопределённое послышалось от гостя. Он слегка погладил ладонью шершавую кору и произнёс: – Давненько я здесь не был. Ох, давненько!

Охранник недовольно хмыкнул и нетерпеливо заметил:

– Ну, посмотрели и хватит. Надо заканчивать.

– Надо заканчивать, – согласился гость и, запрокинув голову, несколько секунд смотрел вверх – туда, где поредевшая крона почти касалась козырька трёхэтажного дома.

Старик еле слышно прошептал что-то и произнёс:

– А ведь попилят тебя, голубушка, то есть срубят за ненадобностью.

Охранник, вроде как соглашаясь с гостем, кивнул, но, не сказав ни слова, прошёл к калитке и в ожидании гостя застыл на месте, как часовой на посту.

Старик ещё раз дотронулся до могучего ствола, тонкими пальцами погладил тёмно-коричневую, изрезанную глубокими морщинами поверхность и вернулся к калитке.

– Большое спасибо вам! – произнёс он. – Удовлетворили старика. Благодарю. Я могу надеяться на вторичное посещение?

Охранник не ответил, только пожал плечами и, сделав шаг в сторону, пропустил старика за калитку. В тени высокого забора гость ещё постоял несколько минут, а затем не спеша двинулся в сторону ближайшего переулка, где его ждала машина с водителем.

– Повидались? – весело спросил молодой парень.

– Повидались, – ответил старик, усаживаясь на заднее сиденье. – Только маловато будет. Строго там у них.

– Так вы бы сказали… – заикнулся водитель, – можно бы было что-то сделать, что вы…

– Это всё в прошлом, – перебил его старик. – А прошлое не любит…

– Он чуточку задумался и завершил фразу словами: – Прошлое – оно прошлое. Там уже ничего не поправишь.

Молодой водитель завёл двигатель, машина чуть слышно заурчала и легко, словно пароход по стоячей воде, двинулась в сторону трассы, где транспорт непрекращающимся потоком шёл в сторону большого города.

Он лежал закутанный в одеяло и смотрел за окно, где большая сосна, освещённая заходящим солнцем, переливалась свежими зелёными иголками. Болезнь потихоньку покидала его, но вставать ему ещё не разрешали, а позволили только немного приподняться на подушке и наблюдать за весенней природой. Он скучал – скучал даже не оттого, что простудился именно весной, а оттого, что пропустит несколько дней в школе, а потом придётся догонять. Останется меньше времени гулять с дружком, и вместо прогулок – сидеть дома и зубрить уроки. А ещё на время оставить все затеи: запуск ракеты, испытание самодельного пистолета, который они совсем недавно соорудили с дружком, и многие другие интересные дела, всегда неожиданно возникающие, когда сходит последний снег и можно с удовольствием носиться по ещё не отросшей траве, бродить вдоль берега озера и наблюдать за всем тем, что зимой было скрыто под большими сугробами. Изредка на горках можно было обнаружить обломки лыж, лыжных палок и прочей ерунды, которая остаётся от зимних посетителей загородных горок. Но им это всё барахло было неинтересно – интересно было только то, что закончилась зима и новые занятия предвещали новые интересные события в загородной жизни мальчишек – события на природе, когда можно было почти целый день (кроме, конечно, времени занятий в школе) болтаться по улице, осваивая новые пространства, не забывая и старые, давно изведанные уголки.

Но он заболел и лежал в постели уже три дня. Лежал и смотрел со второго этажа деревянного дома на веточки сосны. Там, среди сложных изгибов и переплетений, можно было при тщательном рассмотрении обнаружить очертания диковинных предметов и, если долго всматриваться, можно было увидеть фантастические картины – вроде нагромождений механизмов и каких-то неземных строений. Ему особенно запомнились две веточки, которые, переплетаясь, изображали дикое животное, похожее на древнего быка, и когда слабый весенний ветерок колыхал эти ветки, бык изображал движения, напоминающие бег животного по древним просторам. Так, по крайней мере, представлялось ему. Он закрывал глаза и представлял себе лето, когда совсем тепло, когда каникулы, когда времени на все дела много – премного и хочется совершить нечто большое, заметное, но время бежит, а большое дело сразу не получается – и приходится довольствоваться малыми делами, которые заполняют почти весь светлый день.

После школы на минутку забежал дружок по прозвищу Толстый. Ему не разрешалось приходить к больному – бабка Толстого побаивалась, что он может заразиться, – но Толстый всё-таки забежал, положил листок бумаги со школьными заданиями и со словами: «Ну, пока» выскочил из комнаты. Задания смотреть не очень хотелось – хотелось подняться и хотя бы встать у окна и взглянуть, как там внизу, на дорожке, ведущей к дому. Там ещё недавно виднелись остатки старого грязного снега, а теперь, наверное, уже всё растаяло. И вообще, ему хотелось на улицу, туда, где заходящее солнце подсветило яркими красноватыми лучами верхушки деревьев и крыши домов. Где уже можно было соорудить местечко для запуска ракеты, а Толстый, наверное, без него не станет ракету запускать и испытывать пистолет, сделанный из алюминиевой трубки, насаженной на деревянную рукоятку. Туда, где весенние воробьи громко чирикали, как будто разговаривали между собой о том, что светит солнце и ушли холода, и что скоро будет много еды и у них наступит лёгкая жизнь, как у всех, кому уже немножко надоела зима с морозами и большим снегом.

Он потянулся и взял листок, принесённый Толстым. На белой, чуточку помятой бумаге каракулями Толстого было выведено задание по алгебре: необходимо было решить задачку без составления уравнений. Они уравнения ещё не проходили и решали все задачки путём постановки вопросов. Он уже решал такое, но в последний раз им с Толстым решить подобное не удалось – пришлось просить соседа с нижнего этажа, который учился в институте. Сосед задачку решил быстро, но с уравнениями, а это им совсем не годилось. В школе училка всё-таки похвалила их за решение, но заметила, что решили они задачку через уравнения.

А теперь новое задание и, наверное, опять сложное. Он прочёл задание несколько раз, понял, что в этот раз решить задачку ему под силу, и отбросил листок на тумбочку, стоящую у кровати.

Стало темнеть, краски на сосне потускнели, вечерняя пелена накрыла всё дерево, и ветки стали едва различимы. В комнате зажгли свет, и он услышал голос матери:

– Сейчас лекарства… А потом я тебя покормлю.

Лекарства ему надоели, но делать нечего – лечиться надо, и он безропотно проглотил несколько горьких таблеток. Он уже научился их глотать не разжёвывая, запихивал подальше на язык и запивал водой. А раньше это было проблемой… Раньше он был маленьким – он уже и не помнил, как упал с сарая и поранился. На горле посредине остался шрамик; мать рассказала ему, как было дело и как она испугалась за него, а он этот случай и не помнил – маленьким был, глупым, полез на сарай без знания дела. Теперь бы он не свалился вниз, теперь бы удержался, теперь они с Толстым где только не лазали. Бывало, тренируя равновесие, шли по высокому штакетнику и прыгали с высоты вниз, когда равновесие не удавалось удержать. Забирались на старый клён у сарая и сидели подолгу наверху, наблюдая за соседями и просто прохожими. Смотреть сверху было интересно. Ты всё видишь, а тебя никто не замечает – сидишь наверху, как разведчик-партизан.

Он выпил полстакана воды и опустил голову на подушку. «Надо больше пить, – говорила мать, – чтобы хворь выходила из тела». И он пил понемножку, пил не только воду, но и разные соки, которые она ему делала. Отец приходил поздно, интересовался его состоянием и тихо ужинал.

Обычно, когда сын не болел, отец утром будил его в школу, предварительно приготовив ему завтрак. А однажды после завтрака он, как обычно, собираясь в школу, зашёл за Толстым. Толстый жил в отдельном доме, как тогда говорили, в частном секторе. На первом этаже проживал его прадед – сумрачный и строгий старик, худой и вечно чем-то недовольный. Встретившись с ним взглядом, казалось, что именно тобой-то он и недоволен, и того гляди начнёт тебя нудно журить. Он не любил прадеда Толстого и как-то немножко даже съёживался при встрече с ним, а Толстый, похоже, привык к своему прадеду, он просто мало с ним общался.

Воспитывала Толстого бабка, которая была дочкой этого смурного деда, и жил Толстый с бабкой наверху, на втором этаже, куда с улицы вела длинная закрытая лестница. Длинный поднялся по ней наверх, тихонько постучал в дверь несколько раз, но никто ему не ответил.

«Странно, – подумал он, – неужели Толстый без меня убежал в школу?» Он ещё с минутку постоял у закрытой двери и решил идти один. Дорожка вдоль берега была пуста, и у школы никто не толпился, не торопился на урок. Да и вся площадка перед зданием школы была пуста, будто в здании вообще никого, будто все уроки внезапно отменили, а он об этом ничего не знает. Он, уже волнуясь, подошёл к входной двери и приоткрыл её. Внутри тускло горела всего одна лампа, и тётка-уборщица обернулась в его сторону.

– Ты чего, сынок? – спросила она. – Чего так рано-то? В школе никого. – Она взглянула на настенные часы и произнесла: – Смотри-ка, ещё через час как откроемся.

Он тоже посмотрел на часы и понял, что отец разбудил его на целый час раньше, вот поэтому и у Толстого ему не открыли. Вот поэтому и тишина вокруг, и нет никого. Домой возвращаться ему было не резон – он проболтался возле школы с полчаса, а потом первым появился в классе. Вечером отец со смехом рассказывал, как заявился в цех ни свет ни заря и напугал охранника таким ранним появлением. Да и сам сначала весьма удивился тому, что никто на работу не явился, словно вымерли все работники за прошедшую ночь.

Мать померила ему температуру, осталась довольна показаниями стеклянного термометра и подала ему ужин.

Нехотя проглотив кашу и выпив горячего чаю, он поудобнее улёгся в постели и закрыл глаза. Спать не хотелось, хотя мать частенько повторяла, что во сне болезнь быстрее проходит. Он слышал, как вернулся с работы отец, как он, быстро поужинав, прилёг на диван и некоторое время шуршал газетой и, кажется, тихонечко задремал.

– Что? – строго произнёс крупный старик, с трудом изъявший своё тело из машины.

Крепкий мужчина вытянулся перед ним по стойке смирно и молчал.

– Не тяни, – повторил старик и тихо, но так, словно приказал, произнёс: – Кто был?

– Он вас знает, – последовал ответ.

– Излагай, – приказал старик и, тяжело дыша, медленно двинулся к крыльцу каменного дома.

– Он сказал, что Длинный с Толстым ракету строить будут, – ответил охранник, а старик, не замедляя движения, хмыкнул и произнёс:

– Дурака пустил.

– Он ещё сказал, что Длинный порох сделал для пистолета, стрелять будем, – добавил охранник, продолжая следовать рядом со стариком, но на полшага сзади.

Старик неожиданно остановился, несколько секунд тяжело сопел в нос, молчал, а затем повернулся в сторону охранника и спросил:

– Высокий, худой?

– Седой с клюкой, – ответил охранник.

– Что делал? – спросил старик.

– Гладил сосну, – последовал ответ.

Старик внимательно посмотрел на старое дерево и проворчал:

– Это точно Длинный, а дерево пора ликвидировать.

– Шеф, она не хочет, – ответил охранник.

– Она не хочет, – иронично повторил старик. – А когда-то всё хотела.

Охранник молча склонил голову, показывая тем самым и понимание шефа, и уважение к ней, которая не хочет, а когда-то хотела.

– Это точно он. Как был сентиментальным, так и остался – дерево гладит. А я не глажу, – с сожалением произнёс старик, и вспомнилось ему далёкое детство, когда существовал он среди бабок и дедов, потому что остался без отца и матери. Конечно, были у него и отец, и мать. Они никуда не делись, не пропали без вести, не погибли где-нибудь в катастрофе, а жили себе, как он иногда думал, когда стал постарше, припеваючи. Жили отдельно друг от друга, разбежались по причинам, неизвестным ему. Бабка, на попечение которой его оставили, ему об этом ничего не говорила до самой смерти. Не хотела, наверно, расстраивать внучка жестокой правдой о родителях. Мать, правда, навещала его с новым мужем несколько раз в году, но к ней он относился спокойно, без родственных сентиментов. А отец всего лишь осуществлял финансовое вспоможение на воспитание сына, и бабка не нуждалась ни в чём, пока растила внучка.

Проживал он в частном доме на втором этаже с родными бабушкой и дедушкой. Дед совсем старый был или тогда ему казался очень старым. Он почти ничего не видел, бродил по комнатке своей на ощупь, имел на столе массу флакончиков и коробочек с лекарствами, знал, где какое лежит, и бабушка строго запрещала внучку совать нос к деду, дабы не перепутать что – либо в его лекарственном хозяйстве.

Внизу, на первом этаже старого деревянного дома, проживали его прадед с прабабкой, с которыми он, по сути, не имел никакого общения. Почему так у них было заведено, он не знал и не узнал до самой смерти и того, и другой. Когда прабабка лежала, готовясь помереть, его пригласили к ней вниз, и он постоял несколько минут возле древней еле живой старушки, которая тихонько пролепетала, что завещает ему – правнучку – целый комод с конфетами. Потом, когда прабабку похоронили, ему объяснили, что старушка пошутила и никаких конфет ему не оставила. А прадед с ним, после того как остался один, тоже почти не общался; при встрече старик угрюмо кивал ему, и было совсем непонятно, что он имеет в виду: то ли это было приветствие, то ли это был знак того, что видит древний старик своего правнука и более ничего.

С Длинным они подружились с первого класса, потому как жили рядом, почти через дорогу. Мать Длинного поощряла эту дружбу и сама по – дружески общалась с бабкой Толстого – видимо, потому, что в окрестностях в коммунальных домах обреталось много, на её взгляд, сорванцов, недостойных общения с сыном, сорванцов, от которых хороших манер и не получишь. А дом, где проживал Толстый, считался приличным по сравнению с коммунальными.

Бабка Толстого набожная была, но как-то не очень заметно у неё это проявлялось. Наверное, тайком верила и в своё верование никого лишнего не пускала. Однажды, скорее всего, по согласованию с матерью Длинного, она подхватила с собой в церковь приятелей. Они стояли перед батюшкой, совсем не понимая, что надо делать, а батюшка учил их молиться. Учил, как надо складывать пальчики рук и куда их прикладывать. А в конце концов сказал, что надобно, чтобы бабушка научила их креститься, как положено.

Это посещение церкви ему запомнилось, но креститься он так толком и не научился, и лишь потом, когда стал совсем взрослым, стал креститься, потому что времена изменились, мода такая появилась – церкви посещать.

Шеф несколько минут смотрел на сосну, пытаясь понять, что такое в ней нашёл Длинный, а затем проворчал:

– Она не хочет, а ты что ж, не можешь объяснить, что дерево упадёт ей на головушку и будет «бо-бо»?

– Шеф, я могу его убрать тихонько, а объяснять не смогу, это уж вы сами, – ответствовал охранник.

– Да, конечно, всё я должен делать! – как будто по привычке пробурчал старик и заметил: – А ведь построились мы на месте его дома. Здесь проживал когда-то Длинный, и сосна эта – его сосна.

Он вспомнил, сколько трудов ему стоило заполучить этот участок. Старый деревянный дом уже пустовал, но сносить его было нельзя. Ценный был дом, исторический. Какой-то древний деятель то ли жил здесь, то ли на лето приезжал, дачником был. Дом, конечно, разрушался, умельцы рамы повынимали, наличники резные сорвали, да и внутри всё убранство растащили, но дом стоял, брёвнышками, отполированными временем, уже не кичился, а грустно и, наверное, стыдливо прикрывал свою разорённую сущность.

Толстый уже тогда хороший бизнес имел, мог много чего сделать, не на последнем месте считался в своих кругах. Свой старый дом, где провёл свои детство и молодость, потерял, точнее, продал он этот дом и купил себе квартиру весьма приличную, но на старости лет потянуло его в родные места. На месте дома прадедов своих уже центр какой-то соорудили, и ничего ему не оставалось, как на этот участок, как говорится, глаз положить. А участок исторический, не продаётся. Что делать? Пришлось деловую смекалку проявить.

Горел дом плохо, накануне сильный дождь прошёл – вот потому пламя и не занималось. Ему потом рассказали, как было дело. Говорили, что с одного бока пожар разгулялся, а со стороны сосны тихо было, как будто кто охранял старое дерево. Потушили быстро, только комиссия признала, что восстановлению не подлежит: крыши нет, из стен, только одна более-менее осталась, так что решили продать. Вот он и купил. Построил коттедж, не хуже чем у других, которые рядом обосновались тоже с помощью разных способов, – местность-то знатная была и престижная.

«Наверное, жалко было Длинному, что дом его сгорел», – подумал старик, а вслух проворчал:

– Жалко у пчёлки где-то, а нам что, не жалко? Нам тоже жалко.

– Шеф, вы о чём? – спросил охранник. – Вы о сосне?

– О сосне, о ней, родимой, – последовал ответ старика.

Крепкий мужчина в недоумении замолк, он не имел привычки уточнять у шефа нечто непонятое. Он точно знал, что команды у шефа всегда чёткие.

– Не будем пилить, – словно рассуждая, произнёс старик. – Как-никак, реликвия.

Он вплотную подошёл к стволу сосны, не менее минуты вглядывался в переплетение трещин в коре, указательным пальцем ковырнул тёмно-коричневую пластину на поверхности и совсем тихо произнёс:

– А мы когда-то из этого кораблики делали. Ножичком ковырнёшь, обтешешь и готово. – Не будем, – погромче произнёс старик и тяжело поднялся на крыльцо.

Он уже несколько дней тому назад соорудил из коры кораблик, приладил к нему мачту и парус, и готов был запустить судно по большой воде. Озеро с неделю назад освободилось ото льда, и судоходные планы могли быть осуществлены. Толстому кораблик был представлен, но увы… Длинный заболел, и Толстый остался один. Одному, конечно, скучно и на улицу выходить не хочется. Что там делать без друга? И только когда прошло несколько дней, дружба возобновилась.

На озере, зажатом двумя холмами, они устроили дым. Толстый тайно, не спросясь, изъял у бабки дымовую шашку, которая предназначалась для выкуривания мышей из подвала, и они приспособили её на дощечке, подожгли и аккуратно оттолкнули от берега. Весенний вечер был тих и светел. Вода, словно зеркало, отражала берега и чистое небо. Шашка надымила пол-озера, и от этого красота возникла необыкновенная. Солнце только что зашло, цветной закат просматривался сквозь дымку, и казалось, что они попали в сказку. Впечатление создавалось незабываемое, да к тому же неординарное мероприятие добавляло некоторую волнующую нотку в ситуацию момента. Народу на озере из-за рабочего дня практически не наблюдалось, и им с полчаса никто не мешал наблюдать за содеянным. Потянуло слабеньким ветерком, и дым медленно рассеялся. Толстый сказал, что жалко, шашка всего была одна, а Длинный заметил:

– Тебе за неё не попадёт?

– Не попадёт, – уверенно ответил Толстый.

Но Толстому, наверное, попало от бабки, потому что он несколько дней не появлялся на улице после уроков, а в школе на расспросы «отчего не выходишь?» отвечал уклончиво: мол, неохота. Длинному одному на улице скучалось, и он вечером из дома надолго не выходил.

Он остановил машину у переулка, который вёл вниз к озеру, вышел наружу и попросил водителя подхватить его минут через сорок на другом берегу. По узкой дорожке он начал спускаться вниз и вспоминать, как зимой он здесь на лыжах летел к озеру, мчался по лыжне к большой горке и несколько часов катался там, спускаясь с горы в разных направлениях. Зимой в выходные дни на горе народу было много. Городские любили эти места, трамвай доезжал до кольца, лыжники вываливались из вагонов и, перейдя шоссейку, сразу же вставали на лыжи. Лыжи у них были настоящие, с железными креплениями и кожаными ботинками, а у него лыжки (так местная ребятня называла свои лыжи) имели в виде креплений толстый ремень из твёрдой кожи, продетый сквозь отверстие в дереве, и привязанные к нему резиновые трубки, куда вставлялся валенок. Но он не стеснялся этих примитивных креплений и гонялся на своих лыжках гораздо лучше многих городских. Съезжал с горы в самых сложных местах на глазах городских мальчишек, вызывая у них некоторое восхищение, ради которого и торчал на горе почти весь светлый день.

Он остановился у самой воды и огляделся. Теперь местность здесь выглядела совсем не так, как раньше. Озеро с этой стороны здорово заросло осокой. На пригорках за высокими заборами виднелись большие особняки или коттеджи, как стало модным называть приличные каменные дома, и только напротив того места, где когда-то стояли мостки – видимо, для посадки на прогулочные лодочки, – за старым забором виднелся большой деревянный дом, к удивлению, сохранивший свой вид с тех незапамятных времён, когда дачная жизнь в этих местах процветала среди богемной городской публики. Это строение разительно отличалось от всех новых сооружений. Белые резные наличники на ярком жёлтом фоне деревянных стен, башенки с острыми шпилями и цветные окна веранды радостно смотрели на озеро, и казалось, что стоит чуть-чуть потерпеть – и с резного крылечка сойдёт загадочная дама в старомодной шляпке, вся в белом, с вуалью, прикрывающей её прекрасное и в то же время строгое лицо.

Он прошёл вдоль старого забора к тому месту, где они с Толстым запускали ракету. Ракета была классная. Они изготовили её из блестящей фольги, а внутри, в виде горючего, имелась нарезанная мелкими кусочками целлулоидная плёнка, перемешанная с «порохом» от спичечных головок. Ракеты меньшего размера они уже здесь запускали, правда, без «порохового» заряда, а всего лишь с целлулоидной плёнкой. Те ракеты воспламенялись не сразу – приходилось их долго греть горящими спичками; потом они загорались, срывались со старта и, сделав несколько кульбитов в воздухе, падали в траву. А эта ракета должна была взлететь высоко, потому что была гораздо больше и имела, с их точки зрения, большую горючесть. Ракета, готовая к полёту, стояла на старте, который был изготовлен из проволочек. Сопло ракеты было забито «порохом», стоило только поднести горящую спичку – и полёт начнётся. Но этого не произошло – видимо, «порох», пока они устанавливали ракету на старт, высыпался, и ракета не запускалась. Толстый (он был главным в ракетном строении) объявил:

– Надо чем-то сопло заткнуть. – и сразу же спросил: – Спички взял?

Толстому спички доставать было трудно. После нескольких чрезвычайных случаев с самодельным пистолетом бабка Толстого спички от него прятала, а у Длинного возможностей в этом плане было больше. На коммунальной кухне всегда можно было потихоньку незаметно изъять начатый коробок или отсыпать спички в уже имеющийся в кармане коробок из нового, лежащего на полке.

Длинный осторожно снял ракету со старта, перевернул её соплом вверх и подтвердил догадку Толстого.

– Точно высыпался. Надо насыпать.

За несколько минут Длинный ножичком наскрёб с головок спичек нового «пороха», они аккуратно засыпали его в сопло, подоткнули отверстие смятой в маленький комок бумагой и вернули ракету на место.

– Сейчас полетит, – уверенно произнёс Толстый. – Должна полететь, – добавил он и посмотрел на Длинного.

Длинный в знак согласия кивнул и отдал коробок со спичками Толстому, который любил их зажигать, особенно после того, как бабка стала их от него прятать. Толстый с удовольствием зажёг спичку, поднёс её к соплу, но маленький комок бумаги не загорелся, он только немного обуглился, и спичка погасла. Толстый, надув щёки, тяжко выдохнул, пробормотал нечто похожее на «щас я её», изменил положение своего тела – пузом вниз вытянулся на траве во весь рост – и, опёршись на локти, чиркнул вторую спичку. Когда пламя вовсю охватило половину спички, он поднёс её к соплу и…

И ракета рванула. Только через пару минут они сообразили, что произошло. Длинному повезло больше: он отделался лёгким испугом, а вот Толстому бровки маленько подпалило, но тоже, можно сказать, сильно повезло. Его сосредоточенное лицо было ближе к ракете, и весь хлопок взрыва прошёл через него, но глаза не повредил. Они после такого запуска переглянулись и, как ни странно, остались весьма довольны испытанием новой ракеты. Толстый, придя в себя, даже несколько восторженно произнёс:

– Вот это да! Классно рвануло!

Он потёр глаза и, убедившись, что на лице всё в порядке, начал исследовать остатки ракетной конструкции, от которой остались одни ошмётки.

– Надо ставить замедлитель, – заключил Толстый. – Только из чего его делать?

– Вперемешку, – предложил Длинный.

– Правильно, – согласился Толстый. – Слой пороха, слой целлулоида.

Но до следующей ракеты руки у них не дошли – всякие новые дела всё время отвлекали от ракетостроения. Осень быстро намочила окрестности, и ракету строить на улице стало совсем неудобно. Они перебрались под навес, примыкавший к дому Толстого, где имелись верстак и кое-какие инструменты. Прадед Толстого вроде бы даже поощрял их, когда они что – то мастерили. По крайней мере, когда он видел их у верстака, то взгляд его не был таким суровым, как обычно.

Постаревший Длинный, опёршись о клюку, стоял и смотрел на зелёную лужайку возле старого бетонного бункера, где и произошёл взрыв большой ракеты. Наверху на пригорке по-прежнему красовался древний деревянный дом, из которого высыпали наружу несколько ребят и, громко галдя на всю округу, спускались вниз к озеру. Они прошмыгнули мимо старика, как будто его здесь и не было.

«А действительно, – подумалось старику. – Откуда им знать, что здесь произошло? Для них не было ни ракетного взрыва, ни много чего ещё, что случилось в дачном местечке за многие-многие годы своего существования».

Старик улыбнулся им вслед и подумал, что вряд ли из этого дома выйдет загадочная дама в старомодной шляпке. Ему почему – то представилось, как загадочная дама, легко ступая по песчаной дорожке, могла бы пройти к берегу озера и полюбоваться красивым закатом. Но дама не появилась, теперь шляпки почти не носят, а тогда… Тогда, когда здесь взорвалась ракета, тоже не носили, носили в основном платочки, а если и надевали шляпки, то не всегда, а только на специальные мероприятия, где, как тогда считалось, требовалось наличие на голове чего – то оригинального. Он помнил, что у матери была одна шляпка, но без вуали и надевала она её очень редко.

– А ты знаешь, похоже, что Длинный был у нас, – произнёс грузный старик, с шумом двигаясь вдоль дивана.

Она, сухая старушенция, слегка повела плечом, на секунду оторвалась от пёстрого журнала и равнодушно спросила:

– Он что, пришёл к тебе?

– Пришёл к сосне, – ответил старик и уселся в большое кожаное кресло.

– Зачем? – не отрываясь от журнала, снова спросила старушенция.

Старик откинулся в кресле и неуверенно произнёс:

– А может, это был не он. Может, кто-то другой.

– У тебя такого не должно быть, – заметила старушенция. – Это нонсенс – кто-то другой.

– Нонсенс, – согласился старик и закрыл глаза. Сегодня у него был трудный день. Сегодня они делили… Он вспомнил, как делил Длинный. Длинный был справедлив, хотя иногда было заметно, что он и хотел бы пожмотничать, оставить себе кусок получше, но его руки жёстко подчинялись его воле, а воля его говорила ему: отдай кусок получше другу, а себе оставь то, что останется. Толстый иногда упрекал его – зачем им отдал получше, они этого не заслуживают, – но Длинный был неисправим. Некоторые в школе считали его эдаким простаком, но водиться с ним хотели почти все. А Толстый считал справедливым, когда плохим – плохое, а хорошим – хорошее, и не отступал от этого правила никогда. Вот и сегодня он не отступил.

– Ты знаешь, – произнесла старушенция, – мы давно не были у… – И она произнесла известную в городе фамилию. – Они нас приглашали, а ты всё занят. Давай в воскресенье…

– Давай, – проворчал он и вспомнил те летние воскресенья, когда ему с Длинным приходилось избегать приезжих.

Летние, жаркие воскресные дни доставляли местным великие неудобства. Загорающих было столько, что в такое время соваться куда-либо в общественные места просто не стоило. В магазине у трамвайного кольца творилось невообразимое столпотворение. Правда, «голых» – тех, которые в купальном одеянии стремились купить что-либо съестное, или водички, или что-либо покрепче, не пускали, точнее подвергали всеобщему презрению, но особо нахальные «голые» в купальниках всё же прорывались к прилавкам, и продавцы охрипшими голосами, выдавая им продукт, покрикивали: «Голым не продаём!» Местные фыркали на «голых», возмущались, но сделать ничего не могли – в такие дни магазины делали план.

У воды пустого места не найдёшь – разнообразные экземпляры разного пола лежат везде, поджаривают свои бледные тела, соскучившиеся за зиму по солнцу. Лежат, сидят с едой, выпивкой и прочим барахлом, ошмётки от которого остаются на помятой траве и всю рабочую неделю потихоньку убираются местными дворниками.

Толстый с Длинным не любили такие выходные. Купаться в озере неудобно. В воде народище плескается – мешает приличному плаванию местной элиты. Но они терпели, быстренько окунались для охлаждения организма и смывались от пляжных мест подальше, в свои укромные места – например, залезали через высокий забор в интернатский сад.

Девчоночий интернат летом не работал, и его сад пустовал. Там имелись под крышей спортивные стенки, которые назывались шведскими. Можно было полазить по ним вверх-вниз, потопать по дощатому полу, а если у тебя есть мяч, то колоти об стенку, тренируй удар сколько хочешь – мяч далеко не улетит. Зимой, конечно, там не полазаешь – девчонки интернатские торчат, на стеночках висят, отрабатывают свою физкультуру. С ними у друзей конфликты иногда возникали на почве катания с горки. Эти девчонки горку считали своей, хотя для быстрого катания она совсем не годилась, была так себе, пологой, но длинной. Горка рядом с интернатом находилась, но ничем не была огорожена, никаких табличек и знаков на ней не было, и Толстый с Длинным резонно полагали, что горка всеобщая – как тогда местными ребятами называлась, «всехная». Пацаны явились на эту горку и, имея на двоих одни санки, катались по очереди до тех пор, пока девицы из интерната не заявились как конкуренты на катание. Задирать пацанов стали, потому как возрастом постарше были и силу свою, видимо, ощущали большую, чем у местных. Толкотня пошла, Толстому щёку поцарапали, Длинному врезали по спине чем-то – таким образом бой местного значения произошёл. Победителей не получилось – все при своих интересах остались. Девицам куда-то по расписанию нужно было. Они визгливо вякнули, что ещё покажут местным, как чужую горку занимать, а местные в ответ обозвали их совсем нехорошо, но девицам это оказалось безразлично. Бой прекратился без потерь, но горку свою местные всё – таки отстояли. Девицы больше на ней не появлялись, а может, время их взаимного появления на горке не совпадало.

– Так что, пойдём? – выводя старика из воспоминаний, спросила старушенция.

– Побежим, – буркнул старик.

Старушенция наконец-то отложила журнал в сторону и спросила:

– Ты не хочешь?

– Хочу, – ответил старик. – Можно сказать, мечтаю.

Старушенция повернулась в его сторону, сняла очки и прищурилась.

– Я вижу, ты не хочешь, – произнесла она несколько раздражённо и продолжила: – Я всё время одна, а ты не хочешь. Ты и раньше не хотел, о чём бы я ни попросила. Что молчишь? Нечего сказать?

– Я уже говорил, что хочу, – последовал ответ.

– В ответе полно иронии. Ты всё время иронизируешь. Без иронии ни на шаг, – тихо сказала старушенция и, отвернувшись от старика, устремила свой взгляд на окно, где ветви сосны почти упирались в стёкла.

– Я говорю без иронии, – ответил старик. – Я говорю, а ты не слышишь.

– Я всё слышу. Я всё вижу, – не оборачиваясь, произнесла старушенция.

Старик тяжело вздохнул, с трудом поднялся и собрался уйти, но старушенция остановила его:

– Уходишь от ответа. Это, по крайней мере, невежливо.

– Я ответил вежливо, – остановившись, ответил старик. – Я могу ещё раз повторить, мне не трудно.

– Повтори, пожалуйста, – тихо произнесла старушенция и пристально взглянула на старика. – Повтори, я жду, – добавила она и замерла в ожидании ответа.

Старик долго смотрел на неё, безнадёжно махнул рукой и произнёс:

– Слушать не слыша. Смотреть не видя. Этому надо научиться.

Затем он набрал побольше воздуха в лёгкие и что есть силы гаркнул:

– Мы обязательно пойдём к ним в воскресенье! – И через секунду тихо добавил: – Если ты так хочешь.

– Вот опять ирония. Опять ты… – Старушенция взглянула на сосну и продолжила: – Длинный так бы не сделал.

Старик отвернулся и вышел из комнаты – ему нечего было сказать. Он точно знал, что Длинный к его выбору супружницы отнёсся равнодушно, как, впрочем, и он к выбору Длинного.

А тогда им было не до девчонок. Команда их школы должна была играть с соседней. Физкультурник собрал нескольких ребят и после уроков немножко потренировал их в зале, смотрел, как они попадают в кольцо со штрафного. Длинный не был суперигроком, бегал вместе со всеми, Толстый играл даже лучше него и твёрдо был в команде, а Длинный считался в запасе. Но в этот день Длинный в кольцо попадал здорово – из пяти четыре броска летели точно в корзину. Физкультурник был доволен и сразу сказал, что Длинному обязательно надо поехать со всеми на игру. Но увы, Длинный не мог – не предупредил он родителей, что вечером его дома не будет. Он точно знал, что мать разволнуется, забеспокоится, а он, если поедет на игру в соседнюю школу, то вернётся домой поздно.

Объявил он о своих проблемах физкультурнику, а тот, покачав головой, выразил недоумение, мол, что ж родители такие беспокойные – не могут потерпеть пару часов, дожидаясь своего уже взрослого парня.

Длинный стоял перед физкультурником и ничего толком сказать не мог – ив конечном счёте команда поехала без него. Поехала и проиграла, физкультурник был недоволен, да и ребята, наверное, считали, что Длинный всех подвёл. Прямо ему об этом не говорили, но всё равно чувствовалось, что они Длинным недовольны. Только один Толстый всё понимал правильно – он знал, что в доме у Длинного дисциплина была серьёзная. Постепенно этот случай забылся, но Толстый помнил о нём и считал, что Длинный поступил правильно.

«А она меня не понимает, – подумал старик. – Когда-то понимала, может быть, понимала, а теперь… А теперь только Длинный мог бы меня понять».

Шёл урок черчения. Училка раздала всем деревянные образцы деталей и объявила, что по ним надо сделать чертёж в трёх проекциях. Сорок пять минут в классе по бумаге шуршали карандаши, слышалось усердное сопение, потому что задание, хотя и было не неожиданным, всё же сложным: раньше они это делали все вместе, а теперь каждому попался свой вариант. Конец урока приближался, а сосед справа от них, в центральном ряду, ничего не мог начертить. Он растерянно смотрел на деревянную фигуру и вроде как остолбенел. Как заворожённый смотрел на лакированную деревяшку и то ли из-за трудного задания, то ли оттого, что на уроке не понял, как надо чертить эти проекции, обречённо вертел образец в руках. Толстый провёл последнюю линию и, довольный тем, что успел выполнить задание, выпрямился и с видом победителя оглядел весь класс, а Длинный, подчищая резинкой свой чертёж, искоса поглядывал на расстроенного соседа и соображал, как бы ему помочь. Прозвенел звонок, ученики с шумом начали сдавать свои чертежи, и только этот расстроенный сидел и почти плакал, его чертёжный лист был чист. Деревянный образец лежал рядом без надобности.

Училка, получив от всех чертежи, подошла к расстроенному и, видя его плачевное состояние, произнесла:

– Тебе надо позаниматься самостоятельно.

Она сложила листки в сумку, собрала образцы и уже хотела удалиться, но, обратив внимание на расстроенного, вернула ему деревянный образец со словами: «Попробуй сам» и удалилась, а класс с шумом вырвался в коридор на переменку. Длинный остался возле расстроенного и спокойно произнёс:

– Не волнуйся, три проекции – это просто. Я тебе помогу.

Расстроенный совсем сник – он опустил голову, на глазах у него появились слёзы, и было видно, что он просто не понимает, с чего и как надо начинать чертёж. Он с испугом смотрел на образец и окончательно увял, как вянет сорванный весенний цветок, вынесенный на жаркое солнце. Длинному жалко было эти маленькие беленькие цветы, которые вяли в руках туристов, выходящих из весеннего леса, и сейчас ему стало жалко расстроенного парня. Так жалко, словно смертная угроза приблизилась к расстроенному и того и гляди погибнет он окончательно и бесповоротно.

Длинный взял в руки образец, положил его одной из сторон на лист бумаги и произнёс:

– Вот, смотри, сейчас мы одну проекцию изобразим. – Он лихо обвёл карандашом образец и, подняв его вверх над листом, объявил: – Если смотреть на эту штуку сверху, то вот тень от неё на бумаге и будет проекцией. Только неаккуратно у нас получилось – надо поправить как следует.

Длинный линейкой сделал замеры, подтёр резинкой корявые линии, что остались после обводки образца, по линейке провёл новые и спросил:

– Соображаешь?

Расстроенный с вниманием, уже немножко успокоившись, смотрел на Длинного, но, пожалуй, ещё не очень понимал, что происходит.

– Смотри, – велел Длинный и снова положил образец рядом с первым чертежом, но только уже не так как сначала, а набок. – А это будет вид сбоку, – сказал Длинный и снова обвёл образец карандашом. – Соображаешь? – снова спросил он.

– Ещё не очень, – ответил расстроенный.

– А чего здесь соображать, смотри и вникай, – произнёс Длинный и продолжил объяснения: – В этом деле главное – не торопиться, не забыть невидимые линии, которые пунктиром провести надо, как будто ты их видишь, но не совсем чётко, а чирочками.

Расстроенный кивнул и спросил:

– А третья?

– Что третья? – переспросил Длинный.

– А где третья проекция? – повторил вопрос расстроенный.

– Во! – воскликнул Длинный. – Уже соображаешь!

Он в третий раз положил образец на бумагу, только уже другой стороной, обвёл его карандашом и ответил:

– Вот и третья.

Длинный повторил все предыдущие процедуры, чтобы чертёж получился аккуратным, и подвёл итог сделанному:

– Получилось не очень, потому что торопились. Теперь ты сам попробуй дома, а завтра покажешь.

Назавтра расстроенный принёс чертёж аккуратненький и чистенький. За что получил одобрение от Длинного, который сказал:

– Всё просто, когда соображаешь.

Состарившийся Длинный поднялся на песчаную горку – отсюда уже было недалёко до их школы. Он постоял на самом верху, вспомнил, как резво спускался на лыжках вниз, как летом в жаркий день здесь яблоку негде было упасть, несколько минут смотрел на озёрную гладь и представлял себе тех древних дачников, кои неспешно прогуливались по данной местности, а потом их сменили другие гулящие в более простой одежде, а уж потом, после войны, здесь обтоптали каждый уголок они с Толстым. А на этой горе теперь такие резвые ребята, как они, не появляются. Все сидят за высокими заборами, как мышки в норках, только норки эти большие, можно сказать, фешенебельные, с зарегулированным палисадником и, конечно, без огородов с картошкой. А тогда огороды имелись почти у всех, после голодного времени картошку выращивали многие, даже те, у кого участки были частные. Правда, у Толстого, точнее у его прадеда, был небольшой сад с яблонями, но и огородец имелся.

В школе, поскольку она находилась за городом, в сентябре устраивали праздник – День урожая. Ученики должны были активно участвовать в этом мероприятии, должны были понимать, что им следовало вырастить в огороде что-нибудь полезное и принести это на школьный праздник, за что и награждения, то бишь призы, за лучшую растительную работу полагались. Толстый не заморачивался, срывал с яблонь прадеда самые большие и красивые яблоки и тащил этот урожай в школу. А у Длинного яблонь не было, а был обыкновенный огород, где выращивались кроме картошки, которая была обязательным продуктом для выращивания, всякая зелень для стола и несколько ягодных кустов. Картошка была почти у всех, тащить её в школу не было смысла – вот и приходилось что-то эдакое придумывать. Длинный придумал: ранней весной он высаживал в самодельный, сделанный из толстой бумаги горшочек семя зерновой культуры, которая в те времена называлась «царицей полей». Модная была эта культура. Главный начальник государства съездил за океан в другую страну, разглядел там эту культуру и решил, что у нас она должна процветать на полях для всеобщего блага. Таким образом, Длинный модную штуку затеял – затеял вырастить «царицу полей» на огороде возле дома. А дабы «царица» успела созреть к сентябрю, семя он посадил в землю ещё тогда, когда весенне-полевые работы и не начинались. К высадке в открытый грунт «царица» уже имела вполне приличный вид, стебель её возвышался над горшочком сантиметров на тридцать. Эдакий аграрный приём позволил Длинному к сентябрю вырастить три початка «царицы», принести их на праздник и получить приз в виде репродукции известной картины с мишками в лесу. На следующий год он повторил этот приём, но чего-то опоздал с посадкой семени – и «царица» не удалась: початки слабенькие вышли, и приз ему не достался. Но особого разочарования у него не произошло – не каждый эксперимент может быть удачным. Эту истину он усвоил и принял этот урок как должное.

В конце лета по воскресным дням у них частенько появлялись гости – сестра матери с мужем, который к тому же был и крёстным Длинного. Крёстный – маленький мужичок с большим красным носом и шумным характером, – завидев крестника, всегда почему-то приходил в восторг и со словами: «О! Крестник мой!» лез к нему с поцелуями, а крестник этого не любил, но терпел – как-никак, родственник. Г ости и хозяева усаживались за столом, потчевались простой пищей, выпивали, и сестра частенько говорила его матери: «У вас хоть картошки вволю наешься». Сестра проживала в городе и своего огорода не имела. А город только что вышел из войны. В войну голодовал, умирал, но не сдался.

Старик стоял на песчаной горе, на верхушке которой торчали металлические остатки бывшей антенны. Тогда, пацанами, они не знали, что это такое, а теперь он знал, что во время войны здесь находился морской центр радиосвязи с подводными лодками, которые уходили в дальние походы и многие из них не возвращались на базу.

Через дорогу от дома Длинного жил дядька, знакомый отца. С ним отец Длинного частенько общался. Они в свободные дни подолгу стояли на углу и заговаривали о войне. Длинный в раннем детстве, держась за руку отца, терпеливо слушал разговор двух мужчин, побывавших на войне, и плохо чего понимал. Тем более что дядькину речь трудно было понять. Дядька не все слова выговаривал, заикался и мычал, пытаясь как-то попонятней выразить свою мысль. «А-а, у-у, мм… ы», – вырывалось у него изо рта, но отец его понимал. Потом Длинный узнал, что этого дядьку сильно контузило на фронте. Контуженные и инвалиды в те времена встречались нередко. Ребятня к ним относилась, пожалуй, без должного уважения, потому что совсем не соображала что такое война.

«Теперь тоже не соображают», – подумал старик и, опираясь на клюку, осторожно спустился вниз к тому месту, где когда-то стояло деревянное здание местной поликлиники.

Они с Длинным решили проложить телефон. Затея грандиозная для того времени, когда телефоны в домах были редкостью. Толстый в магазине приобрёл две трубки для детского телефона, да такие, которым не нужны были батарейки, а у Длинного имелась большая бобина медного провода, добытая на свалке. Единственный недостаток провода заключался в том, что изоляция на нём была повреждена. Где-то погорела бобина – вот её на свалку и кинули. Кому первому пришла «гениальная» мысль – проложить между домами телефон, – они не помнили, но идея постоянной связи захватила их настолько сильно, что проводкой телефона они занялись сразу же. Между домами расстояние измерялось не метрами, а, пожалуй, сотнями метров. К тому же необходимо было перебросить провод через дорогу с осветительными столбами, по которым шли провода с током.

А теперь отдыхая в кресле, состарившийся Толстый вспомнил, что рисковые они были в те времена – не побоялись провести телефонную связь прямо под проводами с напряжением.

«Не побоялись», – подумал он и вспомнил, какое удовлетворение они получили, когда услышали по трубке голоса друг друга. Связь работала, даже мать Длинного разговаривала с бабкой Толстого. Телефон работал несколько месяцев, пока сильный ветер не порвал провода, а восстанавливать связь им некогда было. Так бывает, когда что-то получилось и повторять это уже не интересно.

Толстый, погрузившись в воспоминания, даже немножко задремал, и приснилась ему школа, а может, и не приснилась, а просто воспоминания привели его в класс, в кабинет истории. Впереди них в левом ряду у окон сидели две девчонки – одна чёрненькая, небольшого росточка, а другая – беленькая, высокая и худенькая. Старенький седой преподаватель рассказывал ученикам о роли лидера в обществе и привёл в пример только что состоявшуюся отставку главного начальника государства, объяснял, что когда хороший, правильный лидер почувствует свою слабость, то он сам добровольно покидает свой пост, давая дорогу молодым. А друзья слушали, слушали, но открытые портфели девчонок, размещённые у них на стульях за спиной, всё же отвлекли их от урока и подвигли друзей на оригинальную шутку.

Старик попытался вспомнить, кто из них первым предложил незаметно поменять содержимое девчоночьих портфелей, а именно – содержимое портфеля чёрненькой переложить в портфель беленькой девчонки и наоборот.

– Похоже, этот трюк предложил я, потому что беленькая мне нравилась и такая шутка могла быть воспринята ею как знак внимания. Знаки внимания, – в забытьи пробормотал старик. – Их много было.

Он помнил, как команда их класса играла в «баскет» с подшефным классом из интерната трудновоспитуемых. Толстый играл хорошо, команда его класса выигрывала, но в определённый момент соперники потихоньку начали менять свой состав, вводили туда игроков из других классов, и, по сути дела, против «наших» уже играла сборная интерната, в которой долговязые ребята начали «давить» команду Толстого. Счёт уже был не в пользу «наших». Толстый почти из угла площадки бросал и бросал мяч, но прицел у него, видимо, от волнения сбился, и мяч, чиркнув по щиту, упрямо летел мимо кольца. Но выручил Длинный, который подхватывал падающий мяч и прямо в прыжке, не приземляясь, бросал его точно в кольцо. Команда догнала сборную интерната и выиграла. Девчонки визжали от восторга. Он заметил, как беленькая кричала громче всех и с волнением следила за его действиями. Потом, после окончания школы, он ещё некоторое время встречался с ней и, наконец, предложил ей, как говорится, руку и сердце.

– Вот именно: руку и сердце, – прошептал старик и открыл глаза.

Беленькая переехала жить к Толстому в деревянный дом, и Толстый помнил, как первый раз она выразила своё недовольство житьём-бытьём за городом. Сделала она это вроде бы шутливо, незлобно, но Толстый заметил это недовольство. Это случилось тогда, когда Длинный вернулся домой из армии, и при первой их встрече беленькая заявила, что, мол, вот теперь приходится ей в баиньку ходить мыться, а раньше она ванную имела. Сказала она это весело, но упрёк Толстый почувствовал.

«Нынче всё у неё есть, – про себя проворчал старик. – А понимания нет. Не в ванной дело».

Он встал, прошёл в спальную комнату и, не раздеваясь, плюхнулся на большую кровать.

«Отлежаться надобно», – решил он и уже в который раз пожалел, что нет у них детей, а то бы передал бы он свои заботы сыну и лежал бы в гамаке под сосной. Лежал бы, как тогда с Длинным, в высокой траве и смотрел бы в синее небо, а маленькие птички высоко над ним верещали бы, поднимаясь вверх и стремительно опускаясь вниз.

«А она не любит маленьких птиц, ей попугая подавай, да так, чтобы большой был», – подумал он и постарался уснуть, но сон не шёл – сказывался трудный день, который он провёл в конторе. Компаньоны упорно называли контору офисом, а он называл её просто конторой.

«Подумаешь – офис! – ворчал он. – Стенки, столы, стулья везде есть, главное – какие люди торчат в вашим офисе! Если бестолочи, то хоть офисом назови, а всё контора получается».

Толстый пережил лихие годы, не потерялся, как многие, в круговерти перемен. И вот теперь, когда, казалось бы, можно прекратить гнаться за жар – птицей, можно присесть в тенёчке со своей подругой, теперь его снова беспокоит кутерьма, от которой никуда не денешься.

– Кутерьма, – прошептал он и подумал, что Длинный не любил кутерьмы. Даже когда им срочно нужно было перейти в другую школу – ту, которую открыли совсем рядом с их домами, – Длинный долго раздумывал, ему явно не хотелось (как он тогда говорил) менять коллектив.

– Чего мы там забыли? – вопрошал он. – Ребят не знаем, учителей тоже. Зачем нам это?

Толстый нетерпеливо доказывал ему:

– Школа – вот она. Из окошек видна. Отсидел на уроке и айда на улицу. Всё рядом. А туда… – Он махнул рукой в направлении старой школы. – Между озёр вон сколько бежать – запаришься.

– Сколько лет бегали и не запарились, а теперь притомились, что ли? – парировал Длинный.

Новая школа своим двором примыкала к забору двора Толстого. Видимо, поэтому он так рвался в неё перейти, а Длинный чего-то колебался и, как оказалось потом, не напрасно. Половину учебного года проучились они в новой школе, а затем её закрыли по каким-то им неизвестным причинам и всех перевели в здание, находившееся значительно дальше от их дома, чем старая школа. Здание, не очень приспособленное для учёбы, с маленькими классами, узкими и тёмными коридорами, и вообще им там не нравилось. А кому понравится учиться рядом с кладбищем, хотя, если можно так сказать, живописным, с большой церковью на горе? Именно той церковью, в которую их когда-то ещё мальчишками водила бабка Толстого. А теперь они уже стали большими, церковь их не интересовала, и кладбище тоже. Хотя…

«Хотя… – подумал старик, – разглядывать старые могилы со старинными надгробиями было и интересно, и как-то волнительно».

Он вспомнил, как однажды в большой церковный праздник они приобрели билеты в кино на ночной сеанс. Городские власти с целью отвлечь молодёжь от церкви придумали такую штуку: ночью, чтобы меньше молодого поколения пошло на крестный ход, заинтересовали молодёжь просмотром какого-нибудь интересного фильма. Фильм выбрали иностранный – пародию на ковбойские заокеанские фильмы. По сюжету в фильме боролись с плохими парнями, то есть бандитами, при помощи лимонада, а в конце концов все оказались родственниками и получился счастливый конец, по иностранному – хеппи-энд.

Они отсмотрели фильм уже далеко за полночь и наступивший воскресный день отсыпались до обеда. Была ранняя весна, ещё холодновато, но уже можно было подолгу мотаться по улочкам, хотя особых занятий не получалось, за исключением катания на велосипеде. На велосипеде можно было умчаться далеко, и однажды они решили заехать по большому шоссе на десяток километров от города. Он хорошо помнил эту поездку. От города они крутили педали легко, доехали до того места, где шоссе пересекало небольшую речку, – говорили, что там когда-то была граница с северной страной. Передохнули на берегу и двинулись назад. На обратном пути крутить педали стало не так легко, как вначале. Толстый ехал сзади за Длинным и то ли от усталости, то ли от невнимательности зацепил своим передним колесом за заднее колесо Длинного. Не сразу сообразил, как ему вывернуться, вильнул велосипедом к центру шоссе и чуть не столкнулся с мотоциклом, обгонявшим их на скорости. Мотоциклист успел увернуться от Толстого, сбавил ход и показал им, что они дураки и прочее, повертел указательным пальцем у виска и умчался вперёд в город. А велосипедисты, остановившись на несколько минут, переживали неприятность, могущую привести к чёрт-те каким страшным событиям.

На месте поликлиники возвышался коттедж, обнесённый роскошным забором, подходившим к берегу озера. Хозяин всё-таки оставил проход у воды метров двадцать, только засадил это место деревьями – и получилось более-менее прилично.

Старик подошёл к воротам и несколько минут пытался понять, где когда-то находился вход в это деревянное здание, куда он впервые, весьма сознательно, явился проявлять своё молодое мужество. Он пришёл лечить зубы. Пришлось навести порядок во рту перед школой, когда он пошёл в первый класс. Поликлиника представляла собой небольшое двухэтажное здание, выкрашенное в светло-зелёный цвет. В те времена любили красить деревянные строения в зелёный цвет – наверное, потому, что загородные дома летом все утопали в зелени, а может, и по другим причинам – может, потому, что зелёной краски было много и девать её было некуда, крась всё подряд, начиная с деревянных заборов. Этот цвет принято было называть салатовым, и, похоже, он тогда многим нравился.

Он помнил, что у поликлиники было два входа: один – там, где находилась кухня для детей, то есть где выдавалось питание для самых маленьких, а другой вход находился с противоположной стороны – для взрослых. Он, как говорится, взял свою волю в кулак и зашёл со стороны взрослого входа, поднялся на второй этаж и…

Сейчас он плохо помнил детали – как ему обрабатывали зубы бормашинкой, как делали пломбы, – он только помнил великое облегчение, наступившее после всех манипуляций с его зубами. И ещё ему помнился какой-то почти домашний уют в этом деревянном здании, где в коридорах имелись так называемые круглые печки – совсем такие же, какие были у него в доме. Помнились тишина и совсем мало посетителей – то ли оттого, что он был в поликлинике в рабочее время, то ли тогда врачей было большее, чем лечащегося народа.

Старик, опираясь на клюку, подошёл к большому старому дереву и сразу же узнал эту берёзу. Дерево заметно постарело, толстый ствол, когда – то стройный, скривился, отклонился от каменного забора в сторону асфальтированной дороги.

«Не нравится ей это, – подумал старик. – А кому это понравится: с одной стороны корни подрубили фундаментом, а с другой – асфальтом закатали!»

Он несколько минут смотрел на ствол дерева, испещрённый чёрными наслоениями и небольшими пятнами вкрапления светлой бересты. Старик задрал голову и пару минут вглядывался в крону старого дерева, где на корявых сучьях висели тоненькие веточки с листочками, едва шевелящимися на слабом ветерке.

– Да-с, голубушка, – прошептал он. – Повезло тебе: не спилили тебя. Начальство местное, видать, не разрешило тебя порубить, а то бы…

Старик медленно тронулся дальше, вдоль забора обошёл территорию коттеджа и снова вышел к озеру – к тому месту, где когда-то запускали водные модели с моторчиками. Они с Толстым частенько наблюдали за этими запусками. Взрослые парни привязывали модели к линю, зацепленному за металлический кол в воде, и модель с визгом мчалась по кругу, пока её не останавливали. Не все модели сразу заводились, некоторые «капризничали» – парни упорно при помощи специальной верёвки пытались оживить моторчик, подливали горючее и ещё что-то в бачок, но в некоторых случаях мотор всё-таки не заводился. Модель снимали со старта, и место предоставлялось следующему конструктору. А когда мотор сразу же с одного дёрганья шнура заводился и выл до визга, и моделька мчалась по кругу, едва не взлетая над водой, вся компания радовалась этому успешному заезду. Толстый, видимо, под влиянием этого зрелища купил моторчик, и они, прикрепив его к верстаку, пытались его завести. Мотор фыркал, но не заводился – видимо, весь секрет был в горючем, хитрый рецепт приготовления которого они ещё не знали. Толстый подкручивал туда-сюда винт для, как он говорил, компрессии, но всё равно через полчаса мучений моторчик не завёлся.

Старик прошёл по грунтовой дорожке вдоль берега и остановился у начала липовой аллеи, которая была ещё жива; правда, не все липы уцелели, но аллея просматривалась, и старые деревья ещё своими раскидистыми кронами давали приличную тень. Здание кинотеатра снесли, на его месте образовался пустырь, где когда-то до кинотеатра имелась забетонированная площадка, и им казалось, что это место было предназначено для каких-то увеселительных мероприятий, в которых мог участвовать и тот известный поэт, написавший в этих местах «Незнакомку».

«Вот осталась “Незнакомка” в память об этом загородном местечке, – подумал старик. – А домов старых почти не осталось. И табличек памятных о знаменитых гостях здесь нет – не повесишь же на берёзке или на липе табличку со словами: “Бывал-де здесь известный поэт или композитор. Творил для людей в такие-то годы”. И становится интересным: знают ли новые здешние жители об этом?»

«А зачем об этом знать? – продолжил свою мысль старик. – Время идёт, и новому поколению новое знание требуется. А если всё старое помнить, то для нового в головушке места не останется. – Врёшь, старик! – мысленно возразил он сам себе. – Брюзгой становишься. Новые без старых знаний никуда не денутся. Придётся знать, хотя, может быть, и не добровольно, а под давлением… Под давлением цивилизационных тенденций».

Старик поморщился от этих мыслей и, вглядываясь в противоположный берег, прошептал:

– Без иллюзий, бывший местный житель, без иллюзий! Всё пройдёт, всё растворится в бездне времени… – А жаль, – вздохнул он. – А жаль.

«А всё-таки, – подумал он. – Спросить, что ли, у кого про историю места?»

Старик огляделся по сторонам – пустынный берег озерца не давал возможности сразу же осуществить задуманное. Он прошёл в сторону бывшей бани, и там, у входа, можно было кого-нибудь встретить. Баня снаружи хотя и осталась баней с соответствующей вывеской, похоже, превратилась в оздоровительный центр. Несколько легковых машин стояли у входа. Солидный дядя, только что вышедший из машины, копался в багажнике и сначала не заметил старика, тихо подошедшего к нему сзади.

– Здравствуйте, дорогой товарищ! – чётко произнёс старик.

Солидный дядя от неожиданности дёрнулся, что-то уронил в багажник и, обернувшись, издал звук, похожий на длинное «а-а».

– Вы не пугайтесь, – добавил старик. – Я только хочу вас спросить.

Солидный дядя шёпотом чертыхнулся и в свою очередь спросил:

– Зачем?

Старик, слегка улыбнувшись, потёр ладонью лоб и, извинившись, ответил:

– Видите ли, хочется знать, что знают местные жители.

– Ты, дед, заблудился, что ли? – отреагировал солидный дядя.

Старик на несколько секунд задумался, а затем ответил:

– Пожалуй, нет. Но можно и так сказать.

Солидный захлопнул крышку багажника и настороженно произнёс:

– Значит, потерялся, дед.

– Нет, вы меня не поняли, – ответил старик. – Я просто хочу вас спросить.

Солидный растерянно покачал головой и ответил:

– Ну спрашивай.

– Да-да, – пробормотал старик и спросил: – Вы хорошо знаете эту местность?

Солидный пожал плечами и ответил:

– Наверно, хорошо. – Затем через несколько секунд он добавил: – Точно хорошо.

– Здесь когда-то давно отдыхали знаменитые люди, – уверенно произнёс старик. – Вы об этом что-нибудь знаете?

Солидный дядя, видимо, предполагая, что старик спрашивает о своих знакомых, ответил:

– Всё может быть, здесь солидные люди живут, но я всех не знаю.

– Нет, вы опять меня не поняли, – произнёс старик. – Я имею в виду тех, которые здесь жили до… – Старик махнул рукой в сторону нескольких новых строений на берегу. – До того, когда было выстроено это. Когда поэты, композиторы здесь отдыхали на дачах.

– Поэты… Композиторы… – повторил солидный. – Нет, таких не знаю.

– Спасибо, – произнёс старик. – Я нечто подобное и предполагал.

Он отвернулся от солидного дядьки и попытался определиться, где могла его ожидать машина. В прошлый раз, лет десять назад, его забирали от бани. Машину он нашёл чуть подальше, почти у школы, в которую его не отправили из-за изменений в правилах поступления в первый класс.

– Посетили? – спросил молодой водитель.

– Посетил, – забираясь на заднее сиденье, ответил старик.

– Куда? – снова спросил водитель.

– В фонд, – последовал ответ, и машина легко тронулась по узкой улочке в сторону большого города.

Бабка поощряла его походы к соседям, дом которых находился через дорогу, ближе к озеру, – видимо, соседская девчонка ей нравилась, да и вся соседская семья принадлежала, с точки зрения бабки, к высококультурному слою. Их дед был доктором, и у них на входных дверях красовалась бронзовая табличка с надписью, исполненной вензелями: «Доктор такой-то». А сам Толстый не очень-то дружил с этой девчонкой. Ходить ходил, но всегда старался появиться в этом доме вместе с Длинным. Девчонка была некрасивая, чёрненькая, с неприятными чертами лица. Она стремилась дружить с этими мальчишками, пыталась участвовать в их играх, но они её не очень-то часто брали с собой. Единственное, в чём они участвовали все вместе, – это игра в настольный теннис. На участке у чёрненькой, в самом углу у забора, имелся дощатый теннисный стол, и в хорошую погоду компания «рубилась» по очереди в теннис. Когда шарик попадал в досочную щель, то отскок его был непредсказуем, и обычно начинались споры: как считать этот отскок? Переигрывать подачу или играть как получится? Чёрненькая, на правах хозяйки, всегда предлагала вариант «как получится», на что мальчишки, как правило, соглашались. Но были случаи, когда таких «плохих отскоков» набиралось в пользу кого-то одного много, – и тогда споры возобновлялись. А однажды их, то есть Толстого и Длинного, пригласили на день рождения чёрненькой. Они в назначенный час, чисто одетые и слегка наряженные, заявились в дом чёрненькой и были усажены за большой стол с вкусными угощениями. Толстого – он помнил это и сейчас – поразила сервировка стола. Сверкали хрустальные бокалы, возле фарфоровых тарелок возлежали серебряные ножи и вилки, и до этого всего блестящего было боязно дотронуться, не то что вовсю использовать по назначению. Он заметил, что и Длинный оробел в этой незнакомой обстановке. А бабушка чёрненькой суетилась возле них, угощала гостей дорогими яствами.

Толстый помнил, как ему пришлось осторожно принимать вкусненькое в тарелку, как с великой опаской он брал за тонкую ножку бокал, наполненный лимонадом, и подносил хрусталь к губам. У него в доме, да и у Длинного, таких столов и прочего не было. Здесь он явно чувствовал себя не в своей тарелке.

«Хорошо ещё, ничего не разбили, – подумал он про себя и тут же, усмехнувшись, прошептал: – Надо было грохнуть пару бокальчиков, тогда бы бабка не стремилась меня в этот дом отправлять».

Дом Толстого был гораздо менее богат, чем дом чёрненькой. Прадед Толстого, пожалуй, не стремился выбиться в интеллигенты. В большом сарае, пока хватало сил, держал свиней и прочую полезную живность, продуктами от которой, видимо, снабжал таких, которые проживали в доме чёрненькой и в других дачных домах. Но это было давно, потом всё перемешалось, ряд собственных домов освободились под давлением, да и так по причине исчезновения владельцев, а уж после войны разношёрстное сообщество как-то успокоилось и жило тихо и мирно рядом с бывшей столицей. Место это из-за доступности так и осталось местом дачным, только дачники стали менее знаменитые и менее требовательные к бытовым условиям. На лето снимали комнатки и сарайчики, а больших домов для дачников почти не осталось-много деревянных в войну разобрали на дрова.

«Возрождается местность», – подумал Толстый и задремал. Спал он недолго – пожалуй, не более получаса, – проснулся, повернулся на спину и прошептал:

– Возрождаем потихоньку. Строим новое, не без проблем… А как же…

– А как же? – повторил он, когда поднялся и решил облачиться в домашнее.

Он подошёл к шкафу, несколько минут стоял и выбирал, что бы такое простое и уютное надеть на себя, и всё-таки, как всегда, выбрал старый халат – именно тот, который она уже несколько раз грозилась выбросить.

– Всего полно, а зачем… – прохрипел хозяин и, стащив халат с вешалки, бросил его на кровать. – Барахло, всё барахло.

Он медленно снял с себя костюм, рубашку с галстуком, сбросил нижнее бельё и обнажённым подошёл к большому зеркалу.

– Рухлядь ты старая, – прошептал он своему отражению. – Пора бы… – Он задумался и мысленно спросил себя: «Куда пора бы?». И сам себе ответил: – Зря ты так. Мы ещё ого-го! Ещё могём.

Он натянул на себя халат и прошёл в кабинет. Супружница не любила, когда он в старом халате сидит за рабочим столом, но сейчас ему было всё равно, что скажет она. Он достал свой дневник и записал: «Мы ещё могём!», добавил дату и положил толстую тетрадь на стол.

Дневник он завёл просто так, от скуки, всего года два назад. Писал, как ему думалось, всякую муть, но некоторые записи ему нравились. Он записывал, точнее описывал эпизоды и воспоминания из своей жизни в виде небольших рассказиков, где он – главный герой – выведен от третьего лица. Вот и сегодня он записал следующее:

«Приходил Длинный, щупал сосну. За ним это наблюдалось с детства. Любил он деревья, однако луки из акации мы с ним изготовляли классные. Ножичками срезали довольно длинную и ровную ветку. Шкурили её и верёвкой стягивали концы. Стрелы изготовлялись из длинной доски, кололи доску вдоль – получалась лучина, а её уж потом доделывали до нужной кондиции и наконечник из гвоздя прилаживали».

«Да… – подумал старик. – Сами игрушки себе делали. Рогатки, кораблики, ракеты, а пистолеты – так разных типов. Сначала простые, не для стрельбы, а потом уж наловчились и для стрельбы».

Он вспомнил, что Длинный первым придумал стрелять по-настоящему – изготовить ствол из металлической трубки, заряжать оловянной пулей, а порох… Порох из головок спичек делать. Таким пистолетом Толстый выстрелил в своей комнатке, не зная, что бабка вернулась из магазина и что – то там делала на кухне. Грохот выстрела её так напугал, что спички были надёжно спрятаны, а сам стрелок наказан, но не так сильно, как казалось, а довольно легко, постоял в углу с полчаса – любила бабка своего внука сильно.

Старик полистал дневник, нашёл интересную запись и молча прочитал:

«Бабушка любила меня и жалела, потому что рос мальчик без матери и отца. А если бы рос с матерью и отцом, то что – меньше бы любила?»

Он перелистнул страницу. На следующей странице записи не объясняли, точнее не отвечали на этот вопрос, и он подумал, что бабушка его любила просто как бабушка и, когда он чего-нибудь набедокуривал, то она грустно смотрела на него и тихо повторяла: «Ну как же так можно?» и называла его по имени, но не строго, а ласково и нежно.

Мать посещала его только летом, и то проездом куда-нибудь на юг. При ней всегда находился этот спортивного вида дядька, всегда улыбающийся и энергичный, словно этот дом был его и всё вокруг было его. Мать тоже улыбалась, но немного грустно и вроде стеснительно. Она внимательно смотрела на сына, и ему казалось, что вот-вот она скажет ему что-то важное, и он ждал, но вмешивался этот спортивный дядька, и она отводила взгляд в сторону. Спортивный дядька забирал его на соревнования, в которых сам не участвовал, а что-то судил, то есть был судьёй. А может, и не судьёй, потому что он там, с точки зрения Толстого, ничего не делал. Только разговаривал со всеми, знал почти всех и его все знали. Спортсмены крутили сальто, отжимались на кольцах и много ещё чего делали на спортивных снарядах. Толстый от этого зрелища скучал и просил разрешения взять с собой друга, то есть Длинного. С Длинным зрелище стало не таким скучным – они даже отрывались от соревнований, уходили в буфет, где угощались всякими молочными вкусностями и были весьма довольны посещением этих спортивных мероприятий. Спортивный дядька, почувствовав некоторое равнодушие Толстого к его спорту, перестал таскать его за собой. А может, мать что-то сказала дядьке и он отстал от Толстого, и в следующие свои приезды к Толстому не приставал. А когда мать с дядькой отбывали на юга и он оставался с бабкой, настроение у неё, до того весьма грустное и какое-то придавленное, улучшалось. И он чувствовал, что без матери и этого спортивного дядьки ему с бабкой живётся веселее. В последней школе учиться ему нравилось. В эту школу они с Длинным перешли из той, которая располагалась возле кладбища, а новая предназначалась только для старшеклассников, малышни не было, и здесь можно было себя чувствовать солидно, совсем по-взрослому.

Он вспомнил, как это произошло, и задумался.

«Интересно, что бы получилось, если бы я подал документы в техникум? – мысленно спросил он сам себя и сам же ответил: – Всё могло произойти по-другому. Стал бы я технарём и, пожалуй, никакого бизнеса, одни золотые руки. Даже не руки, а мастерство в руках и голове».

А тогда он собрал в папочку документы и поехал в ближайшее среднетехническое учебное заведение. Добрался, зашёл в приёмную комиссию, и что-то ему не понравилось. Сейчас он уже и не помнил, почему не сдал документы. Вернулся домой, то есть передумал поступать в техникум, и на следующее утро решил пообщаться с Длинным – уточнить, куда бы он подался после окончания восьмого класса.

А у Длинного была своя история.

Длинный зашёл к Толстому почти случайно, – утром что-то ему захотелось повидаться. Школу у кладбища они окончили, аттестаты получили – наступила свобода. Но ему почему-то беспокоилось – наступившая свобода была не такая, какая обычно бывала с приходом каникул. Сейчас эта свобода обязывала думать. Думать не хотелось, привычка давила – каникулы наступили, можно и передохнуть. Но вопросы «Что дальше? Куда пойти? На кого учиться» волновали и не давали насладиться свободой и обычным ученическим бездельем – таким приятным, особенно в самом начале каникул.

Толстого он дома не застал – бабка сказала, что Толстый, то есть его закадычный дружок, поехал поступать в какой-то техникум.

«Вот те раз! – подумал Длинный. – Как же без меня? Взял… И без меня!»

Собрал быстренько документики Длинный, весь в волнении, даже не зная, что надо нести в техникум, рванул на трамвайчик и поехал. Добрался в одно место – там всё уже закрыто, побежал в другое – там сидят девочки молоденькие, принимают бумаги от желающих учиться. Посмотрел Длинный на это всё более спокойно и подумал: «А чего это я тороплюсь? Бегом бегу, а кем потом здесь стану не выяснил. Дурак дураком!» Не стал Длинный документы свои отдавать – с глубокой тоской назад домой возвращался. И тоска его была не только и не столько от проблемы выбора, а оттого, что Толстый без него куда-то рванул. Какой-то осадочек нехороший от этого случая у него надолго в памяти остался. А на следующий день они уже вдвоём подали документы в школу, где одни старшие классы обучались, и друзья до сентября успокоились.

В тот год сентябрь выдался на редкость хорошим: светило солнышко, днём теплело, и можно было легко одетым торчать на улице; дожди, обычные осенью, почти не беспокоили. В школе мальчики должны были быть в пиджаках и галстуках. Галстук – этот новый для них предмет туалета – был непривычен. Носили его исключительно в школе, а как выберешься наружу – так сей предмет моментально снимался и убирался в портфель или папку, которая взамен портфеля в те годы была весьма модной. Первые уроки они преодолели сносно, как обычно это бывает после больших каникул: сидишь вникаешь, но голова ещё не очень, как тогда говорили, «секёт», и поэтому время летит быстро, и вот уже звонок. Но иностранный их поднапугал изрядно. Училка, довольно нестарая и даже, можно сказать, сначала могла показаться симпатичной, сразу, без разгона, то есть без объяснения, что да как у них будет с предметом преподавания, начала рассказывать, где она была летом, какие места посещала за границей и именно в той стране, где её иностранный язык ей, конечно, пригодился. Рассказывает и рассказывает по-иностранному. «Ну да бог с ней, пусть говорит!» – можно было подумать так, пока от неё вопросики не посыпались. Она резко замолкает и тихонько спрашивает первого попавшегося ученика: «Будьте любезны, молодой человек, или там, девушка, переведите то, что я сказала, на русский».

А тут ещё одна напасть обнаружилась: вставать при ответе не надо, то есть в целях ускорения процесса отвечать надо сидя. В прошлых школах пока встанешь, вытянешься возле парты или стола, успеешь чего – то насоображать для ответа, а тут и соображать-то некогда – сразу и отвечай. Сорок пять минут дикого напряжения они выдержали, изображая из себя дисциплинированных учеников, да и повезло им: учительница в этот раз их не спросила. Конечно, нельзя было сказать, что они в иностранном совсем тупые, оценки в старой школе они имели хорошие, но…

– Да… – протянул Толстый, как только они оказались в коридоре на перемене. – Надо подтянуться, а то…

– А то пропадём, – хмуро согласился Длинный. – Здесь требования ого! – добавил он. – А то наши прошлые четвёрки враз в тройки, а то и в…

Он не стал произносить слово «двойки» – уж очень не хотелось им докатиться до такого безобразия. Они и не докатились, но вначале на тройки, как говорится, съехали.

Через несколько недель учёба наладилась, и они приспособились к новым обстоятельствам. Класс образовался из разных школ. В основном больше половины учеников оказалось из одной городской школы, остальные из разных – и получилось так, что вначале эта группа задавала тон, а остальные приспосабливались к ним. Толстый и Длинный держались особняком, тяготели к отдельным ребятам, которые ранее учились в школах рядом с ними. Так постепенно их независимость была признана и они стали полноценными членами коллектива, тем более что в учёбе они не очень-то отставали, а в спорте явно были впереди других. Оба хорошо играли в баскетбол, и сразу образовалась хорошая команда класса. Авторитет их к середине года возрос, и теперь им стало комфортно общаться со всеми.

– Останови-ка, – произнёс старик, отвлекаясь от школьных воспоминаний.

Машина плавно остановилась возле невысокого железного заборчика с калиткой и воротами, за которыми среди буйной зелени виднелось четырёхэтажное здание.

– Надо же, ещё стоит, – проворчал старик.

Водитель обернулся и весело спросил:

– Будем выходить?

Старик опёрся о клюку и нерешительно ответил:

– А кто его знает, стоит ли…

– Время есть, – ответил водитель. – Можно и погулять – место приятное.

– Место приятное, – согласился старик. – Учился я здесь. Вот и школа сохранилась.

– Да… – протянул водитель и задумчиво продолжил: – А я свою уж давно не видел.

– Я тоже, – произнёс старик.

Он открыл дверцу и, не дождавшись, когда водитель поможет ему, кряхтя, выбрался из машины.

– Прошу прощения, – затараторил водитель и, подскочив к старику, подхватил его под руку.

– Спасибо, я сам, – произнёс старик и медленно подошёл к калитке.

«Да, – подумал он. – Сколько здесь всего произошло. Три учебных года – срок немалый для энергичных юношей».

Он вошёл во двор и не спеша оглядел фасад, который полностью сохранил свой вид, словно и не было этих долгих лет разлуки.

– Ну здравствуй, школа, – прошептал старик и попытался определить, где находились окна его класса.

«Кажется, здесь», подумал он, остановив взгляд на окнах второго этажа с правой стороны.

– Точно здесь, – прошептал он и вспомнил, как на уроке иностранного она мучила Толстого, когда он запутался в переводе на русский одного предложения.

Толстый во все глаза смотрел в учебник и, почти заикаясь от волнения, переводил кусок текста, который ему достался случайно, когда училка, заметив затаившегося ученика, назвала фамилию Толстого, который обязан был немедленно продолжить перевод за предыдущим учеником.

Толстый зразу же взволновался – было заметно, что лицо его маленько покраснело и руки слегка затряслись. Он прислонил палец к месту следующего текста и произнёс:

– Солнце заходит… – затем он на секунду замолк и произнёс: – Нет. Солнце всходит… – Затем снова засомневался в правильности перевода и буквально через секунду произнёс: – Нет… Солнце заходит…

Училка строго и в то же время несколько удручённо по-русски произнесла:

– Солнце всходит и заходит, а в голове моей темно.

Толстый последним усилием воли выдавил:

– Солнце всходит… – и остановился.

– Ну-с, а что было дальше? – по-иностранному произнесла училка.

Толстый всё-таки до конца перевёл предложение и тем самым спасся от «неуда».

Сейчас, вспоминая этот случай, старик с благодарностью подумал об училке иностранного языка, которая буквально заставила их более-менее знать язык. Потом в институте он досрочно сдал экзамен по иностранному на пятёрку, имея в школе твёрдый «трояк».

«Интересно… – подумал он, – Толстый, наверное, тоже сдал иностранный на приличную оценку, ведь он сразу после окончания школы поступил в институт».

В фонде его встретила всего лишь пожилая дама, исполняющая обязанности секретаря. Остальные, видимо, разбежались после обеда.

– А где все? – удивился старик, встретив в приёмной секретаршу.

Она довольно быстро, но неподобострастно встала из-за стола и, как обычно, спокойно ответила:

– Вас не было, а кто-то объявил, что сегодня и не будет.

– И кто же такой осведомлённый? – поинтересовался старик.

– Это ваш помощник. Он всё ж таки всё знает, – ответила секретарша. «Да, её “всё ж таки” непобедимо», – подумал он и снова спросил: – Он и сам, наверно, первым слинял?

Секретарша не любила этих его, как однажды она выразилась, вульгаризмов, но постаралась скрыть своё неудовольствие за деловой улыбкой и кратко ответила:

– Он тоже.

– Он тоже, – задумчиво повторил старик и присел возле стола на стул, предназначенный для посетителей, опёрся о свою клюку и произнёс: – В детстве побывал.

– Расстроились? – участливо спросила секретарша.

– Почему расстроился? – ответил старик, но, покачав головой, поправился: – Конечно, волнительно, когда такое путешествие во времени происходит. Это ж сколько лет? – Он на несколько секунд задумался и сам себе ответил: – Более пятидесяти.

Секретарша, в знак понимания обстоятельств шефа, кивнула и спросила:

– Может быть, чаю?

– Хорошая идея, – ответил старик и добавил: – Раз уж никого нет, то могу я надеяться на чай в вашей компании?

– Шеф, вы же знаете, что я всегда рада… – ответила секретарша и замолчала, спрятала улыбку и уже официально продолжила: – Если вам так удобно, то я сейчас приготовлю.

– Мне так удобно, – подтвердил старик и перебрался на мягкий диванчик в углу приёмной.

Через несколько минут душистый чай был готов. Секретарша наполнила красивые чашки горячей темно-коричневой жидкостью и спросила:

– Вам сколько ложечек?

– Мне две, – последовал ответ. – А нет ли у нас чего-нибудь покрепче?

Секретарша удивлённо уставилась на шефа и не сразу сообразила, как отреагировать на эти слова, затем она покачала головой, но так, что трудно было понять, положительно или отрицательно отнеслась она к предложению шефа. А шеф улыбнулся и спросил:

– Напугал я вас?

– Положим, не очень, – ответила она.

– Ну так как? Есть у нас что-нибудь? Или придётся потчеваться чаем без удовольствия? – произнёс старик и внимательно посмотрел на свою секретаршу.

– Я постараюсь, – ответила она и вышла из приёмной.

– Всё ж таки, постарайтесь! – крикнул он ей вслед, но она не обернулась. Может, от заметного волнения не расслышала, а может, не захотела реагировать на эти слова шефа.

Когда она через минуту появилась с бутылочкой коньяка и поставила её на столик возле дивана, старик нарочито восторженно произнёс:

– Ого! Какие напитки у нас имеются!

– Не у нас, а у вашего дорогого помощника, – ответила секретарша. – Пришлось реквизировать. Надеюсь, вы меня, как вы иногда говорите, прикроете. А то…

– Что «а то»? – спросил старик.

Секретарша наконец-то искренне улыбнулась и ответила:

– А то он без вас слишком строг.

– Кто? – весело изумился старик.

– Я же говорю: ваш помощник, – продолжая улыбаться, ответила секретарша.

– А мы ему не скажем, – заговорщицки произнёс старик. – Не будем признаваться. Скажем «выветривалось» или ещё что-нибудь наврём. Он должен поверить. Правда же?

Секретарша пожала плечиками и спохватилась:

– А посуды-то нет! – Она подбежала к шкафу, открыла дверцы и достала оттуда две рюмки. – Вот, – показывая их шефу, произнесла она.

Шеф нахмурился, но всего лишь на несколько секунд, а затем, продолжая шутливый тон, произнёс:

– Это как же вы живёте без фужеров, как же коньяк потребляете?

– Я не потребляю, это он. Ваш помощник, – растерянно ответила секретарша.

Старик снова нахмурился и строго сказал:

– Из горла пить коньяк неприлично. – Затем он улыбнулся и предложил: – Что же мы сидим? Чай стынет, коньяк не налит – давайте уж веселиться!

– Давайте, – ответила секретарша и вздохнув добавила: – Только по чуть-чуть.

Старик недовольно покачал головой, наполнил рюмки и сказал:

– А чего тут пить-то, по стакану на двоих. Это не доза, а одно расстройство. Шучу я, – добавил он и поднял свою рюмку. – Давайте выпьем за… – Старик задумался и замолчал.

Секретарша подняла свою рюмку и предложила:

– Давайте за вас, шеф.

– Нет, – возразил старик. – За меня неинтересно и скучно. А вот за память стоит выпить.

– За память? – удивилась секретарша.

– А что, разве плохой тост? – возразил старик.

Секретарша пожала плечами и произнесла:

– Нет, что вы, я не против, только…

– Только нестандартно? – перебил её старик.

– Непривычно, – соглашается секретарша.

– Хватит нам разглагольствовать, – произносит старик, легонько дотрагивается своей рюмкой её рюмки и аккуратно отпивает маленький глоток коньяка. Секретарша делает то же самое и ставит рюмку на столик.

– Вкусно? – спрашивает старик.

– Наверное, – отвечает секретарша.

Старик ставит свою рюмку на столик и шутливо ворчит:

– Осмелюсь заметить, что нет у вас никакой практики пития. Одна теория, – добавляет он и, улыбаясь, продолжает: – Абсолютно не подготовлены к жизни. Как же так можно?

Секретарша, немного смущаясь, оправдывается:

– Да… Точнее… Не пришлось мне…

– Да вы не волнуйтесь, – ободряет её старик. – Вот допьём это… – Он показывает на бутылку, – и научитесь. Не волнуйтесь, я вас научу. Минуту они сидят молча, а затем старик пробует чай и ворчит:

– С этой пьянкой совсем забыли про чай. А чаёк-то подостыл! Секретарша ойкнула и засуетилась.

– Сейчас, я быстро, – произносит она и пытается сменить чашки. Старик жестом останавливает её и говорит:

– Не будем торопиться. Успеем и почаёвничать, и прочее.

– Вы сегодня какой-то не такой, – тихо произносит она и успокаивается. Старик поднимает рюмку и говорит:

– Давайте-ка откушаем ещё по чуточке. Я-то давненько так не пьянствовал, да ещё в таком прекрасном обществе!

Секретарша поднимает свою рюмку и отвечает:

– Вы, шеф, сегодня точно что-то затеяли, только не пойму что.

Старик делает ещё один маленький глоток, ставит рюмку на столик и молчит. Ему кажется, что сейчас слова совсем не нужны, как тогда, когда она ответила ему «да». Ему тогда было всего семнадцать лет.

– Что с вами, шеф? – тревожно спрашивает секретарша.

Шеф молчит – его мысли очень далеко отсюда. Он смотрит на спрашивающую и как будто не видит её. Перед его глазами совсем другая женщина, то есть девушка, его ровесница, с которой они только что долго целовались и она сказала «да».

«Почему я не пошёл за Длинным? – подумал старик, сидящий в халате за большим кабинетным столом. – Длинный вступил в Союз молодёжи, а я чего-то не пошёл за ним. Чего это я тогда испугался? Лентяй! Не захотел участвовать вместе со всеми в их собраниях и прочей ерунде».

– Вот именно: в ерунде, – вслух произнёс старик и, вздрогнув, оглянулся – ему показалось, что она могла его подслушать.

«Ещё, наверное, не спит, – подумал он, тихонько подошёл к двери, прислушался и медленно, так, чтобы замок не щёлкнул, закрыл дверь на ключ. – Длинный-то лидером стал, взносы стал собирать, – припомнилось старику. – А я…»

Он вернулся к столу, снова открыл толстую тетрадь и наугад открыл её. «Они, почти весь класс, собрались ехать в летний лагерь, а я остался», – прочёл он старую запись. Он заметил, что в этом месте почерк его немножко отличался от ранее написанного. Строчка чуть скривилась и уехала вниз.

– Разволновался я тогда… – Он попытался вспомнить, что тогда произошло и почему он не поехал со всеми. – А-а, – выдавил он из себя. – Она тогда тоже не поехала – не любила она этой дикой жизни в палатках. А я… А я тоже не любил и сейчас не люблю, – прошептал он.

«Сошлись два нелюбителя», – подумал он и углубился в чтение.

«Наконец-то она заметила меня», – прочёл он и тяжело вздохнул. Далее текст стал плохо читаемым, но он вооружился большой лупой и продолжил изучать, написанное пару лет тому назад:

«Заметила, а могла бы не заметить. А я точно идиот – как дурак стоял, караулил её. А надо было просто подойти и сказать… Что сказать – вот в чём вопрос».

Старик оторвался от чтения и распрямил плечи.

– Вот в чём вопрос, – тихо произнёс он и подумал, что если бы знать, что будет потом, то многих бы глупых слов и не понадобилось бы. Зачем много слов, когда всё ясно? Мальчику нравится девочка – тогда возьми и подойди, спроси…

– Ага, спроси, а если, как раньше говорили, отошьёт сразу, без объяснений. Обидно… Вот именно: обидно, – прошептал старик. – Боимся мы обиды. А почему? А потому… – Он перелистнул страницу к тексту, написанному ранее, и продолжил чтение:

«Сказать, что ты мне нравишься, или притвориться и спросить чего-нибудь. Например, учебник какой-нибудь. Ага, сразу догадается, что втюрился. Ну пусть догадывается. Всё равно когда-нибудь догадается».

Старик оторвался от чтения, хотел было закрыть тетрадь, но передумал и, найдя в тетради последнюю запись, дописал:

«Молодость не мудра, но как приятно её вспоминать! А если бы она была поумнее, то что бы… Что бы было тогда? Не стоило её вспоминать, что ли? Стоило, когда седины и проплешины на голове, когда изменить ничего не можешь, а только…»

«Чего-то я сегодня чересчур чувствителен, – подумал старик. – Это всё из-за него, из-за Длинного с его сосной. А тогда я сидел с ним за одной партой, а лето проводили врозь. Он в лагере, а я при бабке».

Скукота летняя к августу удручала. Все закоулки освоены досконально, ребят знакомых мало, а те, которые и оставались на лето в домах, не очень-то ему нравились. И бабке они не нравились. Она не любила, когда он приводил их во двор, тем более в свою комнатку. Длинному позволялось, а другим нет. А когда он пригласил её, то бабке это понравилось, и это обстоятельство ему тогда было нельзя сказать, чтобы удивительным, но немножко волнительным. Как же – новый незнакомый человек в доме! Но бабка была довольна – он чувствовал это по её поведению и доброжелательности, с которой она встретила его подружку. Только потом, когда состоялась свадьба и они стали все жить вместе, он понял бабку, понял, почему она с самого начала так отнеслась к ней. Тогда она обрадовалась тому, что её внучек нашёл себе опору, то есть спутницу, и теперь у него кроме бабки будет ещё один родной человек.

– Ещё один родной человек… – прошептал старик и с сомнением покачал головой. – Пуд соли съел, а человека не узнал. Надо ещё есть, а сколько?

Он вспомнил, что Длинный его выбор не одобрил. Даже не так: он не то чтобы не одобрил, а отнёсся к этому как-то равнодушно, словно и не женился Толстый на этой кривляке. «Кривляка» – так Длинный всего лишь один раз назвал её, но Толстый так грозно на него посмотрел, что называть её кривлякой Длинный более не стал.

– Кривляка. – прошептал старик. – Почему кривляка? Совсем нет: худенькая, светленькая… Была… А нынче все мы не те. И этот идейный Длинный тоже уже не тот. Небось, одряхлел молодой вожак. Сосну щупает, а раньше девчонок…

Он вспомнил первые коллективные посиделки класса у кого-нибудь на квартире. Девчонки почему-то заводилами были и устраивали праздники по поводу – со столом, вином и танцами. Обычно собирались на Новый год или весной, перед самыми каникулами, – так сказать, отметить наступающую всеобщую радость освобождения от школьных обязательств. На столе имелись сладости и, конечно, вино. Вот тогда-то они с Длинным впервые выпили и, почувствовав лёгкую весёлость в голове, прониклись уважением к спиртному. Потом многое случалось по поводу потребления горячительных напитков, но первый опыт ему запомнился.

Вино было сладкое, вкусное, и ему понравилось. В голове легко, смелость нахлынула на молодой организм. Он приглашал танцевать всех подряд, хотя знал, что танцор из него не очень. Ногами-то он двигал, но всё тело музыку плохо понимало и двигалось, точнее не двигалось, а, как колода в лесной чаще, торчало на одном месте. Но его это совсем не смущало – наверное, потому, что вино действовало отменно, заглушало юношескую стеснительность и придавало некоторую значимость данному моменту. Моменту причастности к всеобщему веселью. Он подхватывал партнёршу за талию, прилипал к ней всем телом, будто боялся, что её могут от него оторвать, и топал ногами возле её туфелек. Ему было неизвестно, доставлял ли ей удовольствие его танец, но ему было чувствительно и приятно ощущать за тонкой одеждой её тело. Так однажды случилось и с худенькой, беленькой, только в тот раз он неожиданно почувствовал, что и она добровольно вплотную прижалась к нему. Сначала его это удивило, а потом…

«А что было потом? – подумал старик. – А потом начались страдания, и я на некоторое время превратился в полного дурака».

Он полистал свой дневник от конца к началу, нашёл то место, где когда-то на бумаге зафиксировал свои любовные ощущения, и принялся внимательно их изучать.

– Ага, – через минуту тихо произнёс старик. – Вот и любовь началась.

Он через лупу, с трудом разбирая текст, шевелил губами и всё время мысленно удивлялся: «Неужели это я накарябал? Надо же, какая была “лубовь”!»

Он осуждающе покачал головой и, вздохнув, продолжил мемуарное чтение:

«Я взял её за руку – она, похоже, сама хотела этого, – и мы пошли. Я иду и словно не чувствую ничего, кроме её руки – тонкой, какой-то хрупкой и почти неосязаемой. И говорить-то совсем не хочется – не о чем говорить, – а надо… Надо говорить, а то подумает, что я тупой как валенок и меня можно пендалём отшить. Но она не такая…».

Он вспомнил, как начал писать в этой толстой тетрадке. Сначала побоялся – подумал: мало ли что… Найдёт кто, прочитает – что тогда? А потом страх свой поборол – Кривляка в его дела не лезла, а остальным к нему доступа не было.

«Она не такая. Она хорошая. Не может она пендалём меня. Мы, бывало, бродили допоздна, бабка даже удивилась: куда это я запропастился? Я отвечал, что был у Длинного. Соврал – а зачем? Просто не хотел, чтобы бабка знала об этом. О том, что я гуляю со светленькой. Пусть думает, что с Длинным. А Длинный что-то заподозрил, пристаёт: где это я болтаюсь по вечерам, когда такая погода хорошая и можно что-нибудь поделать? Хотя бы в кинишко смотаться. В нашем кинотеатре с ней я боялся появляться, хотя она уже один раз и предложила посмотреть кино. Дождь начался, не сильный, а так себе – мелкий, но всё равно противный».

Он закрыл тетрадь, поднялся из-за стола и несколько минут стоял, размышляя, куда бы пристроиться отдохнуть. В спальню идти не хотелось. Он посмотрел в сторону маленького диванчика, который с некоторых пор сиротствовал в углу, где когда-то рядом находились столик и большое кресло. Она – эта когда-то худенькая, светленькая – решила убрать из кабинета лишние, как она определила, вещи, и с тех пор диванчик, наверное, сильно скучал без своих мебельных собратьев. Он осторожно подошёл к нему, грузно опустился на мягкую поверхность и блаженно откинулся на спинку, словно неожиданно нашёл своего старого друга. Отсюда, из угла кабинета, освещённого всего лишь большой настольной лампой, всё обозримое в сумраке пространство почему-то напомнило ему первый фильм, который они смотрели вместе. Он не очень точно помнил, о чём было кино. На экране мелькали чёрно-белые кадры о людях, вернувшихся с войны, и разыгрывалась драма между плохим партийным начальником и студентом – фронтовиком, у которого несправедливо арестовали отца. Он с беленькой сидел в последнем ряду, и думы его совсем не были заняты происходящим на экране. Не для фильма они сюда пришли – погода в этот вечер их не обрадовала: холодный ветер неожиданно набросился на город. В конце весны это случалось, но сегодня, после вчерашнего тёплого дня, холод не входил в их планы. Она первой предложила спрятаться в кинозале, где должно быть тепло и сухо.

Он коснулся ладонью её руки, которую она разместила на подлокотнике. Вообще-то, в киношках кресла в те времена были неудобные. Фанерные сиденья, когда посетитель вставал, со стуком опрокидывались, узкие подлокотники не помещали локти и руки соседей. Но им это не мешало. Им было тепло и уютно.

Старик закрыл глаза, и ему вновь представилась картина, как он крепко сжал её ладошку и, повернувшись в её сторону, попытался, хотя бы в щёку, её поцеловать. Почувствовав его желание, она не отстранилась от него, а, наоборот, чуточку, насколько позволяло сиденье, придвинулась к нему, и их губы встретились в первом, совсем неумелом поцелуе. Он вспомнил, как он в тот вечер вернулся домой и мысленно повторял всего три слова: «Я её поцеловал». Ему совсем не спалось, хотя завтра надо было рано вставать на практику, но сон не шёл, и разные мысли блуждали в его счастливой голове.

Практику они проходили на настоящем заводе. Так получилось, что после учебного класса, где их мало-мальски научили работать на станках, его с Длинным разлучили. Прикрепили их к разным цехам. Длинного определили в цех к станочникам, а Толстого – в инструментальный. В инструментальном народу было немного, и станков тоже. Даже можно было сказать, что наблюдалась относительная тишина. И когда Толстому поручили обработать большую деталь и его фреза с визгом врезалась в металл, сосед, пожилой рабочий, покачал головой, подошёл к нему и, перекрывая шум станка, прокричал:

– Сынок, ты вот что…

Потом он замахал руками, показывая, что надо бы Толстому остановить станок, и, когда визг фрезы и гул станка прекратились, он продолжил свою фразу:

– Ты вот что. Не бери сразу толщину, работай потихоньку, по нескольку миллиметров, а то фрезу загубишь, да и шум от тебя на весь цех. Это нехорошо.

Рабочий наклонился к детали, которую Толстый закрепил на станине, осмотрел фрезу и произнёс:

– Ты в каком классе?

– Выпускной, – почему-то хмуро ответил Толстый.

– Ага, – дружелюбно отреагировал рабочий. – Он ещё раз внимательно посмотрел на деталь и произнёс: – Я бы фрезу заменил, тута другая нужна.

Толстый хмуро кивнул и застыл в ожидании дальнейших указаний.

– Ты вот-ка сними её, – произнёс рабочий.

Толстый подхватил ключ и открутил шпиндель. Фреза оказалась в руках рабочего, и он, покачав головой, изрёк:

– Эту отнеси, сдай, а попроси… – Он озвучил другую маркировку инструмента, которую Толстый сразу не запомнил, но повернулся и в задумчивости двинулся в сторону кладовой. У окошка, за которым проглядывалась пожилая женщина в тёмном платочке, он остановился, протянул ей только что вынутый из патрона инструмент и тихо произнёс:

– Это не годится.

Кладовщица приняла от него фрезу и спросила:

– А какую ж надо?

Толстый напрягся, но вспомнить новое название не смог и, пролепетав «Я сейчас», двинулся назад к своему рабочему месту.

– Заменил? – таким вопросом встретил его рабочий, но, заметив, что у Толстого в руках ничего нет, немного удивлённо произнёс: – Нету, что ли?

Толстый насупился и ответил:

– Я забыл.

– Это ничего, это мы сейчас исправим, – сочувственно произнёс рабочий и добавил: – Ты, сынок, не тушуйся, спроси, если что. А эту… – он махнул в сторону головки шпинделя, – эту я тебе принесу.

Через пару минут он вернулся с новой фрезой и со словами «На, держи» протянул её Толстому.

– Я, когда был молодым, вроде тебя, тоже… – продолжил разговор рабочий, – тоже немного соображал. Это ничего, это потом пройдёт. Начнёшь работать – опыт придёт. Куда после учёбы пойдёшь? – спросил он. – К нам или ещё куда?

– Ещё не решил, – дипломатично ответил Толстый.

– Наш завод известный. Большой завод, – гордо произнёс рабочий. – У нас славно и в войну работали, фронту давали… Отец-то, небось, воевал?

Толстый потупился и молча установил фрезу.

– Ну так, на фронт работал, как я, – продолжил разговор рабочий. – Всё для фронта. Так говорили тогда.

Толстый кивнул, выставил в размер фрезу и включил станок.

– Ну и ладно, – услышал он сквозь шум движка голос рабочего и осторожно, вручную подал деталь под фрезу.

Он помнил, как пахло в цеху. Пахло машинным маслом, металлом и ещё чем-то таким, как будто что-то жгли не до конца, а потушив, забыли горелое на чёрном, пропитанном заводскими жидкостями до самого подвала полу. Он помнил свою практику, от которой имел немного удовольствия, разве только что два дня без уроков получались вроде как продолжением выходных. Рабочий дядька ему не понравился, хотя и помог ему с большой деталью. Приставал этот дядька с разговорами разными, а мастер, который давал ему задания и отвечавший за него, не очень – то опекал школяра. Молодой мастер всё время торопился – скажет, что делать, и исчезнет на пару часов. А рабочему дядьке он то ли понравился, то ли дядьке скучно было работать у своего станка, потому что цех не имел твёрдого плана, а всего лишь обслуживал основные производства. Дядька всё допытывался: куда парень пойдёт после школы? А парень совсем не собирался становиться к станку и каждый день вдыхать запахи металла и смазочных веществ, но напрямую сказать об этом рабочему дядьке не смел – опасался испортить мнение о себе как о трудолюбивом молодом человеке, стремящимся к чему – то хорошему, понятному рабочему дядьке.

– А отец-то у тебя кто? – однажды спросил его дядька. – Я от отца профессию перенял.

Толстый, как обычно, не выспавшийся с утра, потому что цех начинал работу гораздо раньше начала занятий в школе, невесело ответил, что не знает, чем занимается его отец.

– А-а… – как будто удивился дядька, но тут же понимающе кивнул и произнёс: – Это ничего, главное – мать. Она родительница, потому и главная.

Толстый угукнул и, кивнув, включил станок – ему работать надо было, а не на отвлечённые темы разговоры разговаривать.

Он до сих пор помнил эти разговоры. Дядька мучил его вопросами, а он совсем не понимал, что дядьке от него нужно.

А уже потом, гораздо позже, он начал понимать этого дядьку. Дядька – рабочий хотел уточнить для себя, кто ему придёт на смену, и не только на этом заводе, а и вообще, потому что дядька помнил и знал войну, много чего повидал в жизни, а молодые её ещё мало знали, и, главное, трудностей у них, с его точки зрения, было мало.

Математичка – худая, ещё нестарая женщина, всегда одетая в серое, – в очередной раз, поджав тонкие губки, изрекла:

– Ну-с, друзья, вижу, что никто из вас в институт не поступит. Нет у вас стремления.

Класс молча выслушал неприятное заявление и затаился в ожидании следующих событий, а математичка, как обычно, строго и энергично начала урок с новой темы. Длинный быстро раскрыл тетрадь и приготовился вести запись. Мыслей в голове у него хватало. Среди них главной оказалась о том, как он написал прошлую контрольную, о которой математичка почему-то ничего не сказала. А судя по её стандартному заявлению, контрольную они написали не ахти как. Кроме главной мысли имелась и ещё одна, но как – то точно выразить её ему не удавалось. Тоскливая эта мысль была. А как известно, тоскливые мысли из головы следует удалять. Он срисовывал формулы с доски, а тоскливая мысль не уходила. Она спряталась куда – то вниз, в середину живота, и спокойствия от неё не прибавлялось. Её, эту тоскливую мысль, даже монотонный голос математички не мог заглушить.

Длинный искоса посмотрел на Толстого, который изображал из себя чересчур усердного ученика и, не отрывая глаз от доски, ни на кого не обращал внимания.

«Толстый, наверное, знает, что будет делать после окончания школы, – подумал Длинный. – А я не знаю».

Математичка нарисовала мелом на доске длинную формулу и сделала паузу, для того чтобы ученики успели её воспроизвести в тетрадях. Длинный аккуратно перерисовал формулу в свою тетрадь, незаметно для математички оглядел класс и подумал, что многие уже знают, куда пойдут учиться. Эта мысль его совсем не обрадовала, а ещё больше расстроила.

«Нет, наверно, не все знают, – подумал он. – Многие девчонки ещё не определились, а пацаны… А пацаны…»

Его размышления прервал голос математички:

– Коэффициент равен числу сочетаний из n элементов по k. – Она записала формулу и пояснила: – Можем получить формулу вот в таком виде.

Урок шёл своим чередом, и вскоре вся доска была исписана математическими выражениями.

Математичка, довольная тем, что успела до звонка изложить всё, что задумала, положила мелок у доски и вытерла пальцы о влажную тряпку.

– Надеюсь, что эта тема засела у вас в головах основательно, – осматривая свои записи на доске, произнесла она и, строго осмотрев класс, объявила: – В субботу пишем контрольную.

Класс безропотно принял информацию в сведению, но Длинный точно знал, что это известие никого не обрадовало. Математичка среди всех классов, которые она вела, хотя и считалась менее вредной, чем учитель математики в другом потоке, но её «подарочки», в виде контрольных по субботам считались издевательством над бедными учениками, ожидающими в конце недели хотя бы некоторое послабление в преддверии выходного дня.

Прозвенел звонок, математичка подхватила журнал, портфель и, словно не замечая учеников, кивнув головой, вышла из класса.

После уроков дома он уже в который раз машинально слушал по радио передачу для юношей. И уже в который раз слышал песню, где пелось о том, что они, то есть молодые поющие, возьмут в будущее один багаж – свои мечты, свои мечты, мечты заветные. Хотя песня и была на вид жизнерадостной, Длинному она казалось очень грустной. У него мечты, может быть, и были, но такие далёкие от практического осуществления, что его будущее казалось ему весьма туманным.

Впереди была весна – последняя школьная весна, – и, наверное, у многих учеников, не только у Длинного, настроение менялось, как погода в этом городе, стоящем в дельте большой, полноводной реки.

– Шеф, вы где? – слышит он голос секретарши. – Вам плохо? Не надо так много пить.

Старик хмурится и громко отвечает:

– Рюмочка – это много? Это с каких пор много?

– Слава Богу, – шепчет секретарша. – Слава Богу, вы опять в норме. Старик качает головой, слегка улыбается и ворчит:

– Приятно возвращаться в современность, когда старые песни грустны.

Секретарша тоже улыбнулась и заметила, что не все старые песни грустные – было много и весёлых. Старик соглашается с ней, что – то бормочет себе под нос и говорит, что одна у него в юности очень грустная была и что он слова её до сих пор помнит.

– Спойте, – предлагает секретарша. – Может, и я присоединюсь.

– Дуэтиком, значит, предлагаете? – воодушевляется старик. – На два голоса, значит. А слова… Слова-то знаете?

– Вы начинайте, а я подпою, – серьёзно отвечает секретарша.

Старик тяжело вздыхает, но заставляет себя сосредоточиться, приосанивается и начинает тихо петь:

А секретарша неожиданно подхватывает:

Повторив вместе припев, они продолжают петь второй куплет:

И как только энергично запевают припев – «Но золотые огоньки в глухих степях, в глухих степях, в глухих степях засветятся», – в приёмной появляется деловой молодой человек, останавливается у входа и, приоткрыв рот, наблюдает за поющими. А поющие, не замечая молодого человека и от удовольствия размахивающие, как дирижёры, руками, продолжают пение:

Секретарша, обернувшись, замечает вошедшего и на последнем припеве замолкает, а старик продолжает:

– Почему не поёте? – удивляется старик. – Грусть, что ли, навалилась?

Секретарша делает строгое лицо и отвечает:

– Вот и помощник прибыл – как раз вовремя.

Старик поворачивается в сторону вошедшего и произносит:

– Будете петь или…

– Боюсь испортить дуэт, – отвечает помощник, разглядывает столик, где кроме чайных принадлежностей присутствуют две рюмки и бутылка коньяка и добавляет:

– Празднуете? Могу присоединиться.

– А слова знаете? – прищурившись, спрашивает старик.

– Извините, шеф, ваши песни мне незнакомы, но я…

Старик морщится и, обращаясь к секретарше, прерывает помощника:

– Вот так всегда: слов не знают, а праздновать – так это пожалуйста.

Помощник изображает услужливого человека и, вытягиваясь в струнку, громко и чётко произносит:

– Шеф, разрешите доложить.

Старик кивает и кратко отвечает:

– Докладывайте.

Помощник, пытаясь скрыть довольную улыбку, застывает по стойке смирно и торжественно произносит:

– Они согласны.

– М…да, – бормочет старик. – Вот уж не ожидал! Надо же… Неужели согласились?

Помощник расплывается в широкой улыбке и несколько раз кивает, а затем поясняет:

– Они сказали, что вам они доверяют и все средства будут перечислены завтра же. – Он перестаёт улыбаться и добавляет: – Они ещё сказали, что вы такой человек… Известный, и что другим бы они не дали, а вам…

– Хорошо, хорошо, – прерывает его старик. – Спасибо. Большое спасибо. Вот и повод для праздника, и пели мы не зря.

– Не зря, – улыбаясь, соглашается секретарша и спрашивает помощника: – Чаёвничать будете? Мы тут у вас позаимствовали… Уж не обессудьте…

Помощник наконец-то расслабляется и отрицательно качает головой.

– Шеф, простите, я уж побегу. Мне ещё надо…

– Бегите, бегите, – соглашается шеф и нараспев произносит: – Зарю встречает поезд ваш, летит в просторы светлые.

С утра на первом уроке писали сочинение. Сразу после зимних каникул ей, то есть учительнице по литературе, вздумалось сочинением их озадачить. Конечно, она имела право так поступить, но…

«Но… – подумал Длинный, – чего это так сразу, ещё ничего не прошли в начале четверти, а уже сразу пиши!»

Так подумал не только он один – так почти все подумали, и первая реакция класса выразилась в угрюмом, с некоторым неудовольствием, коллективном гуле. Гул получился нестройным, таким вроде как не категоричным, но литераторша его поняла правильно и пояснила:

– Будет свободная тема, не по произведению.

«Ну, это ещё терпимо – не по произведению, но тоже не очень, – размышлял Длинный. – Это смотря какая тема…»

И ему, и всем остальным стало понятно, что она, то есть учительница, затеяла что-то необычное, а поэтому не менее опасное для расслабленного каникулами организма бедного ученика, который уже как полгода, где самостоятельно, где под давлением преподавателей запихивает себе в голову знания, ещё не понимаемая, куда их потом можно будет приспособить.

– Моя мечта, – громко произнесла учительница и красивым подчерком вывела на доске: «Моя мечта». Затем отряхнула ладони от мела, села за стол и, чуть улыбнувшись, добавила: – Попробуем помечтать сорок пять минут. – Она взглянула на часы и поправилась: – Уже сорок. Приступайте.

Она быстро обошла класс, каждому положила несколько чистых листочков для написания сочинения и, вернувшись к столу и присев на стул, занялась изучением классного журнала.

Длинный отрешённо посмотрел в окно – голые верхушки деревьев грустно просматривались на фоне бледного неба. Бодрости и решительности для быстрого письма на свободную тему явно не хватало, и он вверху, посредине листа вывел: «Моя мечта», затем подчеркнул заголовок и задумался.

– Шеф, вы опять куда-то пропали.

Старик слышит голос секретарши и рассеянно отвечает:

– Пишу сочинение на свободную тему.

Секретарша сочувственно смотрит на него и тихо произносит:

– Да, я вас понимаю. Так бывает, когда… – Она опускает глаза, трогает пальчиком чашку с остывшим чаем и продолжает: – Когда нахлынут воспоминания и никак не можешь от них отрешиться. Я налью свежего, – говорит она и осторожно берёт его чашку.

– Да… – соглашается старик и, слегка улыбаясь, произносит: – Моя мечта… Она, наверное, хотела узнать, что мы хотим… Точнее – кем хотим стать. Она специально это затеяла, чтобы проверить…

Секретарша встаёт и уносит чашку за шкафчик, через пару минут возвращается с горячим чаем и спрашивает:

– Извините, шеф, с чем будете чай?

– Чай с вареньем, – отвечает старик и продолжает рассуждать: – Она хотела узнать, правильно ли нас воспитывают. Они все хотели бы узнать…

Секретарша, поставив чашку на столик, снова удаляется за шкафчик и быстро возвращается с вареньем.

– Вот вам варенье, абрикосовое. Пробуйте.

Старик задумчиво смотрит на варенье и тихо говорит:

– Когда-то это было редкостью. Абрикосовое… Всё больше малиновое да черничное было, а сейчас чего только нет. – Он осторожно маленькой ложечкой пробует варенье и, довольный вкусом, продолжает говорить: – Они все хотели бы знать, что будет потом?

– Это все хотят, – соглашается секретарша. – Всегда хотят. Это свойство такое человеческое.

– Свойство человеческое… Это вы правильно сказали, – замечает старик. – А тогда она нас заставила писать о будущем. Придумала же: пишите о своей мечте, а если мечта очень личная – что тогда получится? Тайну свою выдавать, что ли?

– Зачем же выдавать? – советует секретарша. – Можно сделать как все. Что-нибудь придумать… Ну, например, что мечтаю стать космонавтом. – Она улыбается и добавляет: – Или пожарником.

– Лучше моряком или лётчиком, – тоже улыбаясь, соглашается старик.

– Это всё для мальчиков, а что вы можете предложить девочкам? – слегка хихикнув, спрашивает секретарша и, заметив, что шеф не пьёт чай, предлагает: – Опять остыл – может сменить?

– Спасибо, не надо, – машинально отвечает старик и произносит фразу, которая становится для секретарши неожиданной: – А девочкам предлагаю мальчиков.

Она с удивлением смотрит на своего шефа и тихо спрашивает:

– Это ж для какого возраста вы предлагаете?

– Для правильного. Это когда заставляют писать о своей мечте, – отвечает старик и продолжает говорить: – Я тогда, знаете ли, в такую путаницу попал, что она, то есть литераторша наша, пригласила моих родителей на собеседование по поводу моего сочинения. Мама моя с ней долго беседовала, и мне дома маленько досталось. Не так чтобы очень, но пришлось выслушать замечание матери, что, мол, соображать надо, что писать в школе.

– И что же вы написали? – заинтересованно произнесла секретарша.

– Много чего накарябал, – отвечает старик. – Всего и не упомнишь, но основное, пожалуй, изложить можно. – Старик на минуту задумался, потёр ладонью лоб, как будто хотел обновить воспоминания, и начал рассказывать: – Написал я название сочинения и, наверное, минут пять сидел и соображал: с чего начать? Конечно, поглядывал по сторонам, наблюдал, кто и как, так сказать, «работает» над темой. Толстый склонился над своими листочками и сразу начал писать. Замечаю: уже почти пол-листа у него заполнено словечками, а у меня тишина. Смотрю вокруг – та же картина: пишут все рук не покладая. А что же я?

Старик отхлебнул небольшой глоток чаю и продолжил:

– Ну, и я начал. В начале написал: «У каждого человека есть своя мечта, может быть, и не одна». Потом подумал, что если мечта бывает не одна, то как пишется: «много мечт» или «много мечты»?

– Много мечтаний, – подсказала секретарша.

Старик кивнул и произнёс:

– Выкрутился я тогда. Как-то множественное число изобразил, а вот суть вопроса замотал так, что маму мою в школу вызвали.

Секретарша сочувственно покачала головой и спросила:

– Что же вы такое написали, если, конечно, не секрет юности?

– Секрет юности… – тихо посмеиваясь, повторяет старик. – Конечно, секрет, но время… Время все секреты раскрывает. Уже давно нет этого секрета. – Старик, продолжая улыбаться, рассказывает о том, что он написал в сочинении: – А написал я о том, что много у меня мечтаний и что я ещё не выбрал главную мечту, потому что ещё не знаю, кем буду. Не выбрал я себе ещё профессию. Буду пока что учиться, а когда школу закончу, тогда и выбирать буду чем заняться. – Старик затих, но через несколько секунд эмоционально продолжил: – Ещё что-то накарябал про то, что у всех так может быть, что мечта не одна бывает, много их в голове витает до поры до времени, пока не выберешь себе что-то главное.

Секретарша слегка удивлённо покачала головой и спросила:

– И это всё сочинение?

– Всё, – уверенно ответил старик и сразу же добавил: – На два листа получилось. Это я точно помню.

– Этого хватило для учительницы? – спросила секретарша.

– В смысле объёма – да, а по содержанию…

– По содержанию, я поняла, ей не понравилось, – продолжила секретарша.

– Ага, совсем не понравилось, – подтвердил старик. – А главная её претензия заключалась в том…

– В том, что вы не захотели написать про милиционеров или про пожарников, – весело перебила его секретарша.

– Вот именно, – воскликнул старик. – Вы, конечно, правы.

– Простите, шеф, а слабо было про милиционера… – продолжает, улыбаясь, секретарша.

– Слабо, конечно, слабо, – соглашается старик и смеётся.

Отсмеявшись около минуты, они молча пьют чай, и разговор продолжается.

– А если серьёзно, то можно сказать, что за нас, за наше воспитание взялись основательно, – произнёс старик.

Он надолго задумался и несколько минут молча смотрел в окно, где начало лета располагало к тихим и приятным размышлениям об отдыхе где – то в уютном месте среди природы, желательно у воды, о тихом, тёплом ветерке, который нежно поглаживает ещё совсем незагорелую кожу, и хочется находиться в этом состоянии довольно долго, пока не проснётся какая-нибудь оригинальная идея, разбудит разнеженное сознание и закипит работа мыслей.

«Кипящие мысли – интересная ассоциация», – подумал старик и вспомнил, что говорила, со слов матери, учительница.

– Разве так можно? – говорила литературша. – Мальчик уже большой и должен правильно мыслить, должен мечтать о чём – то полезном для общества, а не витать в облаках… Мы же хотим воспитать гражданина – патриота, борца, хотим воспитать деятельного члена общества, а здесь налицо что-то неопределённое, несложившаяся личность…

Мать повторяла ему эти слова, и ему показалось, что ей они не нравятся и учительница ей тоже не нравится, но…

– Но другой учительницы у нас не было, – произнёс он еле слышно и внимательно посмотрел на секретаршу. – Ведь так оно и было? – произнёс он и спросил: – Вы согласны со мной?

– В каком смысле? – переспросила секретарша.

– В смысле учителей, – ответил старик и, вдохнув побольше воздуха, долго его выдыхал.

– Я не очень поняла вас, – ответила секретарша и внимательно посмотрела на него. – Вы хотите сказать, что у вас были плохие учителя? – произнесла она и замолчала в ожидании ответа.

Старик покачал головой и, слегка улыбнувшись, произнёс:

– Ни в коем случае, что вы! Я так не думаю, – произнёс он. – Учителя у нас были отменные, знали своё дело…

– Так вам они нравились? – спросила секретарша.

Старик поморщился и недовольно ответил:

– Слово неправильное – «нравились»… Хотя, прошу прощения, вы правы: они нравились. Строгие были, а потому и знали мы много. Знали много того, что сейчас кажется неважным. Жили не так, как сейчас.

– Да, не так, как сейчас, – согласилась секретарша. – Но это уже…

– Это уже брюзжание, – дополнил её старик.

Секретарша покачала головой и тихо возразила:

– Они, нынешняя молодёжь, когда поумнеет, так же говорить будет, так что всё правильно.

Старик согласно кивнул и повторил:

– Так что всё правильно. Давайте так и думать, что всё правильно, – добавил он недовольно. – Тогда и дёргаться нам не следует.

Секретарша молчит и внимательно смотрит на старика, и со стороны кажется, что она готова с ним согласиться, но с некоторыми оговорками.

– Молчите – значит, согласны со мной или… – Старик встаёт, подходит к окну и, не оборачиваясь, ворчит: – Поздно нам дёргаться. Поздно… Мы своё уже отдёргались.

– А вот и нет! Вот и нет, – возражает секретарша. – Вы, шеф, зря так… Он же сказал, что только вам и доверяют… У вас есть имя, есть авторитет.

– А у них есть… – Старик тихонько поёт: – Зарю встречает поезд наш, летит в просторы светлые, мы взяли в путь один багаж – свои мечты, свои мечты, мечты заветные.

– Да, может быть, может быть… – неуверенно произносит секретарша. – Но у вас… вы же сами говорили: были годы после большой войны, и всё казалось… – Она запнулась, не зная, как обозначить то время и через несколько секунд продолжила: – Великое время было. Казалось, что все были победителями. Воспитывали нового человека – человека коллективного, которому всё по плечу и…

– И мечтали о светлом будущем, – продолжил её мысль старик.

– Не только мечтали, – замечает секретарша. – Знали, что это светлое будущее обязательно наступит.

Старик оборачивается, возвращается на место и отвечает:

– Точно знали. Но не все были героями. Отец не считал себя героем, и сосед контуженный не считал себя героем. Они молчали про войну… Они не распространялись на эту тему… Почему?

Секретарша смотрит на старика и, опустив голову, тихо отвечает:

– Я не знаю.

– Я тоже не знаю, – вторит ей старик и вслух вспоминает: – Отец почему-то рассказывал бытовые случаи, а не про саму войну. Рассказывал, как они после боёв с форсированием большой реки двигались по территории страны, которая…

Старик задумался и слово «которая» повторил несколько раз, на что секретарша сначала слегка удивилась, а затем, когда старик так и не смог обозначить название страны, сочувственно произнесла:

– Много их было, этих стран, – разве все запомнишь?

– Не в этом дело, не в памяти, – отреагировал старик. – Тогда я не понимал, в чём дело. Просто не задумывался над этим. А сейчас, то есть потом, когда поумнел, то понял… – Он несколько секунд молчал, а затем, улыбнувшись, продолжил: – Всё очень просто. Просто это сейчас. А тогда было непросто. Тогда она, страна эта, была дружественной, точнее – стала дружественной, а в войне на стороне врага была. Так вот, отец рассказывал, как они двигались вдоль большого озера, по берегу которого стояли богатые, как говорил отец, дома, брошенные хозяевами. Удивление наших было оттого, что всё, почти вся утварь была на месте. Казалось, что жители собрались и спешно покинули эти места. В подвалах запасы вина несметные при каждом доме. Отец так и говорил: «Изобилие всякого виноградного, чего в наших краях не сыщется» и добавлял фразу, мне понятную: «Эка буржуи местные жили, в большом достатке». А потом, после войны там буржуев не стало. Но то, что они воевали против нас, – то замалчивалось. Считалось, что раз теперь они друзья, то старое не стоит ворошить.

– Кто старое помянет, тому… – прошептала секретарша.

– Да-да, – поспешил согласиться старик, но как-то неуверенно и сразу же возразил: – Но историю забывать нельзя. Забудешь, предашь забвению и она тебя предаст. Вот и я стараюсь не забывать.

Старик слегка нахмурился, что-то вспомнил и вновь разговорился:

– Бывал я в тех местах. Похоже, в тех, но когда уже всё поменялось. Туристом проезжал вдоль этого озера, и казалось мне, что местность с домами и садами та же, что и отец видел тогда, после боёв. Те же дома, то же озеро, да и путь наш лежал к лесам, где отец войну закончил; недалеко от одной из столиц, которую наш Верховный главнокомандующий спас от разрушений. Смотрел я на эти домики и думал, что вот и мне сподобилось здесь побывать, и время вроде слилось в единый поток, и как будто отец и я где-то здесь совсем рядом, только разделены мы несколькими десятками лет. Вот вам и связь поколений, которой нынче, мне кажется, не хватает, – завершил свой монолог старик, посмотрел на секретаршу и спросил: – Вы-то меня понимаете? Должны понимать. Нам это крайне необходимо, – добавил он и замолчал.

– Я понимаю, – тихо ответила секретарша. – Мне это сделать легко, а им… Она отвернулась и посмотрела в окно. – А им – я имею в виду нашу молодёжь – им сложнее. Но это потом преодолеют, – потом, когда станут старше и мудрее. Когда наши слова и мысли поселятся невзначай в их душах. А это произойдёт обязательно – это закон жизни. Так должно быть.

– Так должно быть, – повторил старик и подумал, что Толстому, наверное, было понять сложнее, ведь у него не было отца-фронтовика. – Кто бы ему свои мысли передал – бабка, которая всю войну просидела в деревянном доме на окраине большого города? У неё дрова были, заготовки с огорода были, у неё было всё не так страшно, как у остальных, которые остались без еды в каменном мешке города, окружённого врагами. Не то что моя мама, голодная и замерзающая в первую страшную зиму войны. Как ей удалось выжить? Как… Не нам судить. Как оно было и как будет? Но мы всё равно в ответе за всё, что было до нас. – Что, думаете, банально? – спросил старик. – Думаете, зря я так ответственность на себя или вину возлагаю? Мол, старик, из ума выжил…

– Что вы, шеф, я так не думаю! – испуганно ответила секретарша. – Ни в коем случае я так не думаю. Вы же знаете.

– Простите, это я что-то зря раскипятился, – произнёс старик. – Воспоминания разволновали – это дело весьма волнительное.

«А как же его по батюшке? – подумал он, едва проснувшись. – Да, совсем не помню, помню только фамилию и имя. Никогда его по отчеству не называл. А зачем – в школе звали Длинный, и всё было ясно».

– Ты опять уснул в кабинете, – услышал он из-за двери.

Вставать не хотелось, за шторами уже вовсю светило утреннее летнее солнце, и он вспомнил, что отца Длинного он совсем не знал. Видел его всего-то пару раз. «Нормальный дядька, только сильно сутулый и худой, совсем как мой прадед, только моложе».

– Я же просила тебя не спать в кабинете! – услышал он снова из-за двери и подумал, что надо бы ей что-то ответить. Сказать, что он заснул случайно, много работал и заснул.

«Так не отвертишься, – подумал он. – Придётся вставать и что-то говорить».

Он медленно повернулся набок, осторожно спустил одну ногу на пол и с полминуты раздумывал, как подняться: сразу или ещё немного посидеть на диванчике, поразмышлять, чем бы заняться с утра.

– Ты помнишь, сегодня мы у…. – Она громко произнесла фамилию их давних знакомых и спросила: – Ты обещал пристроить их внука. Не забыл?

«Что я там наобещал? – подумал он и нехотя поднялся с дивана. – Скажешь впопыхах, а потом…»

– А почему сегодня? – прохрипел он через дверь. – У меня много дел.

– Какие дела? – возмутилась она. – Сегодня выходной, ты что, забыл?

– Забыл, не забыл, – проворчал он и подошёл к окну, раздвинул шторы и прищурился от яркого света. – Хорошо, когда лето, – прошептал он, поправил на себе халат и двинулся к двери. Она, увидев его на пороге, покачала головой и строго заявила:

– Я запрещаю тебе ночевать в кабинете! Это для тебя не солидно. Посмотри на себя, в каком ты виде! Это всё результат неправильного сна.

А он промолчал, только, опустив глаза, попытался прошмыгнуть в ванную, но не тут-то было. Она преградила ему путь и начала нудить. Он знал, что минут пять её не стоит прерывать, но в этот раз почему-то громко перебил её:

– Он говорил мне, что ты кривляка, – тихо произнёс он. – А я возражал.

Она не сразу поняла, о чём говорит старик, и, не прекращая увещевать его по поводу неправильного сна, захлопала веками и мельком спросила:

– Кто «он»?

– Длинный, – буркнул он.

– Я не знаю никакого Длинного. Ты в своём уме? – произносит она и продолжает нудить.

«Длинный всё-таки был прав, только не знал он, что она не Кривляка, а Говорилка», – думает он и молчит.

– Кстати, ты уже знаешь, куда его пристроишь? – спросила она.

– Кого? – переспросил он.

– Та-ак… – многозначительно произнесла она, словно он сотворил нечто совсем плохое и вызывающее. – Та-ак, – повторила она. – Ты в последнее время совсем не слушаешь меня. Это плохо, друг мой. Это очень плохо. – Она укоризненно посмотрена на него и, вздохнув, произнесла: – А когда-то… – Покачала головой и продолжила: – А когда-то ты глаз не мог оторвать.

– Да и ты называла меня не «друг мой», – парировал он, а… – Он сделал небольшую паузу, пытаясь вспомнить, как она называла его. – Как же ты меня называла? – произнёс он и вопросительно посмотрел на неё.

Она усмехнулась и прошептала:

– Наверное, «солнышко».

– Наверное, «солнышко», – тихо повторил он и добавил: – «Толстый солнышко» – звучит смешно.

Старушка кивнула и согласилась:

– Толстый – это псевдоним. – При этом она сделала протяжное ударение на букве «О» и, улыбнувшись, спросила: – Интересно, кем стал твой Длинный, неужели тоже солнышком?

– Не знаю, – буркнул он и прошёл в ванную. – Солнышко, – недовольно произнёс он, показывая язык зеркалу. – Даже не заходящее, а… – Он поскрябал лёгкую щетину на подбородке и, хмыкнув своему отражению, прохрипел: – Солнышко потрёпанное, что ты помнишь, склеротик? – Он прокашлялся и густо нанёс пену на щёки и шею. Прищурился, разглядывая свою физиономию, и, стараясь не сильно шевелить губами, пробубнил: – Дед Мороз. Уже давно Дед Мороз. Сиротствующий.

Он осторожно провёл бритвой по правой щеке и вспомнил, что прадед редко брился и выглядел поэтому мрачновато. Особенно помрачнел он после смерти прабабки, разговаривал редко, что-то, скорее всего, машинально делал по хозяйству: следил за небольшим садом, некоторое время держал свинью, за домом летом выращивал картошку и, пожалуй, всё из больших дел. Правнука он вроде как и не замечал, на что правнук не очень-то реагировал, но однажды поступок прадеда его удивил, и даже более того – вызвал некоторое восхищение.

Они с Длинным запускали вертолётик, который представлял собой пропеллер, изготовленный из тонкого листа алюминия, и витой стержень, на который этот пропеллер насаживался. Снизу проведёшь металлической трубкой, раскрутишь винт – и он летит ввысь на довольно приличную высоту, почти до самого конька дома. Они по очереди запускали вертолётик, и после энного количества пусков спонтанно родилась идея сделать второй такой же вертолёт, тем более что конструкция металлического изделия им показалась несложной. Винт был вырезан ножницами по металлу без особых сложностей, а вот витой стержень оказалось сделать из проволоки посложней. Длинный аккуратно молотком пытался расплющить проволоку, чтобы сделать из неё ровную нетолстую полоску, но получалось неровно и для винта совсем не годилось. Угрюмый дед уже несколько раз проходил мимо, но казалось, что их возню с проволокой не замечал, и только когда они оба остановились в попытках сотворить ровную полоску, подошёл к верстаку, молча отрезал необходимый кусок проволоки и за несколько минут, ловко постукивая молотком, изготовил для них витой стержень.

Дед положил стержень на верстак и, ничего не говоря, удалился по своим делам, а пацаны сразу же испытали изделия и были весьма довольны вторым вертолётиком.

«Угрюмый дед много чего умел, – подумал он, заканчивая бритьё. – Но, наверное, не хотел показывать».

– А я совсем его не знал, – произнёс он своему отражению в зеркале и встал под душ.

Тёплые струи приятно падали на спину, и ему нравилось так стоять и не думать ни о чём. Ни о том, что сегодня придётся идти в гости, что – то говорить, общаться с хозяевами, как-то ответить им про внука, которого он, конечно, не знал, куда пристроить, но, пожалуй, пристроит его обязательно. Он вспомнил, что этот внук, уже здоровенный детина, которому давно было бы пора где-нибудь трудиться, ещё сидел дома и что-то там творил.

– Хренов дизайнер! – пробубнил он и закрыл кран. – Таких сейчас много развелось, только… Что «только»? – спросил он сам себя и набросил на спину большое полотенце. – Что я могу сказать по этому поводу? Могу сказать, что новое поколение не такое, как мы, – произнёс он. – Так это им известно – этим их не проймёшь. Да и зачем их пронимать? Нас – то не пронимали… Стоп… – Он резко остановил свои рассуждения. – Как же нас не пронимали? Ещё как воспитывали! Чего только не внушали! Вбивали, вколачивали, можно сказать, кувалдой необходимые истины. Учиться, учиться и ещё раз учиться! – громко произнёс он. – Получать профессию, строить светлое будущее – вот как нас воспитывали. И мы учились, работали, а не…

– Ты с кем там разговариваешь? – услышал он из-за двери.

– С молодёжью, – буркнул он и, накинув халат, вышел из ванной.

Она строго посмотрела на него и произнесла:

– Поторопись, пожалуйста. Сейчас не до разговоров.

– А когда же разговаривать? – возразил он и уставился на неё.

– В гостях, – ответила она и добавила: – А то в последнее время ты там всё больше молчишь, а это неприлично.

– А разве прилично за балбеса просить? – недовольно произнёс он.

Она сразу догадалась, о ком идёт речь, но виду не подала, что его фраза её не устраивает, и спокойно ответила:

– Он не балбес, а их внук.

– О-о! Это совсем другое дело! – стараясь быть ироничным, произнёс он.

– Вот именно, совсем другое дело, – строго произнесла она.

Он сразу заметил, что в этот раз хозяйка уж слишком суетилась, усаживая их за стол и подавая разносолы. А хозяин, хоть и делал вид, что готов вести непринуждённую беседу сколь угодно долго, но по его глазам было видно, что его беспокоит совсем другая тема.

«Балбеса своего, наверно, хотят пристроить», – подумал он и насторожился, ведь конкретного предложения у него пока ещё не было.

Балбеса хотели позвать к столу, но он почему-то, к неудовольствию хозяйки, не вышел. Балбес появился только после того, как хозяин сходил за ним и, пожалуй, несколько минут уговаривал внука присоединиться к сидящим за столом. Молодой человек с гладковыбритой головой, в каком – то помятом старом свитере и затёртых брюках быстро прошёл к столу, вяло поздоровался с присутствующими и небрежно разместился на свободном месте. Ему явно компания не нравилась. Он оглядел гостей, мельком взглянул на хозяйку и уставился на пустую тарелку, стоящую возле него.

– Ах, да! – всполошилась хозяйка. – Я сейчас. – Она схватила пустую тарелку и начала накладывать туда яства с больших блюд. – Вот, – любезно произнесла она и поставила наполненную тарелку на стол рядом с молодым человеком. – Вот, – повторила она. – Это вкусно.

– Ага, – ответил молодой человек и вяло поковырял еду вилкой.

– Он у нас человек творческий, – извиняющимся тоном произнесла хозяйка. – Занят своим художеством.

Она вопросительно посмотрела на хозяина – мол, что же ты молчишь, занимай гостей, расскажи что-нибудь! Но хозяин молчал, – он положил себе в тарелку кусочек рыбы и собрался её поглотить.

– Ну, что же мы так сидим? – произнесла она. – Давайте кушать.

– Давайте, – соглашается хозяин.

– Да, конечно, – отвечают гости, и гостья замечает:

– Сегодня такие времена, что творчество всем требуется. Всем оно нужно. – И она, обращаясь к молодому человеку, спрашивает: – Над чем работать изволите?

Молодой человек удивлённо повернул в её сторону голову и ответил:

– Изволю логотип варганить.

– Варганить? – повторяет гостья. – Это значит рисовать?

– Ага, – отвечает молодой человек и принимается лениво поглощать еду. Несколько минут у стола слышатся только редкие тихие звуки от вилок и ножей.

«Дикая скукота, – думает старик и посматривает на свою Кривляку. – Молчит, слава Богу, меня не трогают, – размышляет он и медленно поедает салатик, который ему только что навалила хозяйка. – А этот “творец” вроде ничего, не наглый. – Он незаметно поглядывает на молодого человека, пытаясь определить, к чему его можно приспособить. – Если одеть, то, может, в помощники… Нет, не пойдёт он – ему что-то простое подавай, не вычурное, так, чтобы в свитере… И мы когда-то мечтали не вычурное носить, – думает он. – В старших классах заставляли галстуки надевать, которые нам не нравились совсем. Считалось, вещь никчёмная. А теперь без галстука ты не…»

– Наверное – это очень сложно, – произнесла Кривляка. – Сложно творить логотип?

Она повернулась в сторону молодого человека, ожидая, что он что-нибудь ответит. Но молодой человек молча поглощал съестное и, казалось, не обратил никакого внимания на старушку.

Хозяйка смущённо улыбнулась и ответила за балбеса:

– Он много работает. Целыми ночами просиживает над произведениями.

Хозяин при этих словах слегка сморщился, хмыкнул и проворчал:

– Люди днём работают, а ночью спать надо.

Г остья, похоже, не согласилась с ним и пролепетала:

– Не скажите: есть профессии, где работают по ночам.

– Ночные сторожа… – пробубнил хозяин и попытался ещё что-то добавить, но хозяйка перебила его:

– Дорогуша, ты не прав: есть много профессий, где требуются и ночные часы.

Хозяин кивком согласился с ней, но вслух ничего не сказал, и опять за столом наступила тишина, которая, видимо, никому, кроме молодого человека, не нравилась. Хозяйка настороженно следила за гостями, готовая в любую секунду услужить. Хозяин молчал, а гости… А гости переглянулись, и гость, вроде бы ни к кому не обращаясь, спросил:

– А для какой фирмы логотип?

Взоры присутствующих обратились в сторону молодого человека, который поднял голову, взглянул на спросившего и как-то нехотя ответил:

– Для известной.

– Имеете контракт? – сразу же последовал вопрос.

Молодой человек неожиданно смутился, но собравшись, ответил:

– Работаю без контракта.

– Без контракта, – вроде бы сожалея, произнёс вопрошавший и продолжил: – Если не секрет, то много ли заплатят?

Молодой человек покачал головой, и сначала было непонятно, что он хотел этим сказать, но после небольшой паузы присутствующие услышали ответ:

– Я не за деньги.

– Похвально, весьма похвально, – вроде бы обрадовался гость, но почти без паузы откровенно спросил: – А как же жить, то есть на что жить?

Молодой человек сначала пожал плечами, а затем неожиданно уверенно сказал:

– Деньги – это зло. Не в деньгах дело.

– О как! – восторженно воскликнул гость и вопросительно взглянул на хозяина, который, уткнувшись в тарелку, покачал головой, недовольно зыркнул на внука и тихо пробормотал: – Деньги, конечно, грязь, но…

– Но… – перебила его хозяйка, – но креативный мальчик ищет, а поиск – это…

– Безденежный поиск… – перехватил её мысль хозяин, – это напрасная трата времени.

– Разве? – тихо удивилась хозяйка и обратилась к гостю: – Разве творческий поиск – это напрасно?

Гость ответил не сразу. Сначала он прожевал кусочек, подхваченный с тарелки, затем отпил небольшой глоток воды и, промокнув салфеткой губы, ответил:

– Поиск всегда чреват риском отрицательного результата.

– Что-то сложно ты излагаешь, дорогой, – заметила гостья. – Можно чуть понятнее?

– Можно, – ответил гость. – Поиск – дело самоотверженное, я бы сказал, даже в некотором роде жертвенное, – произнёс старик и задумался.

«Что мне сказать этому поисковику? – подумал он. – Он для себя уже всё решил. А может, ещё не всё?»

– А готовы ли мы к жертвам? – вслух произнёс он и посмотрел на молодого человека. – Вы, как я понимаю, готовы к жертвам? – произнёс гость.

Молодой человек ещё раз пожал плечами, сотворил странную гримасу, якобы изображающую некоторое недовольство, – мол, что вам непонятно? Вы совсем не знаете меня, а пристаёте с дурацкими вопросами!

Хозяйка ответила за него: «Он готов», чем вызвала отрицательную реакцию хозяина, который процедил сквозь зубы:

– Готов с ложечки кушать.

Хозяйка недовольно взглянула на него – видимо, хотела как-то парировать неприятное для неё замечание, – но, слегка смутившись, предложила:

– Кушайте гости дорогие, не стесняйтесь.

Она подхватила блюдо с разносолами и попыталась наполнить тарелки гостей. Старик отстранился от стола и пробормотал:

– Всё, всё… Спасибо, больше не могу. Спасибо, хозяюшка.

– Ой! Боюсь, голодными останетесь, – запричитала пожилая женщина. – Как же так, вот это вы ещё не пробовали!

– Уф, – выдохнул старик и согласился на ещё один кусочек мясного блюда. – Очень вкусно, – произнёс он через минуту и повторил эти слова ещё пару раз, а затем, промокнув губы, сказал: – А что, если мы закажем вам логотип? Закажем официально, подпишем договор, оговорим ваш, так сказать, гонорар. – Он всем телом повернулся к молодому человеку и спросил: – Как вы к этому отнесётесь?

– Как он отнесётся, как он отнесётся… – обрадованно затараторила хозяйка. – Он справится, обязательно справится! – Она обратилась к молодому человеку и с большим волнением спросила: – Ты же сможешь? Сможешь? Я ручаюсь за него! – добавила она после того, как молодой человек никак не отреагировал на её реплики.

– У тебя же уже есть логотип, – заметил хозяин и вопросительно взглянул на гостя.

– Да, есть, – подтвердил гость и добавил: – Мы создаём ещё кое-что, так вот для нового пригодится. – И выжидательно продолжил смотреть на молодого человека. А молодой человек немного растерянно и, похоже, довольно скованно ответил нечто не очень понятное. Он тихо произнёс:

– Я попробую, то есть если вы…

– Если что? – попытался уточнить гость.

– Если я вам подхожу, – последовал ответ.

«А кто тебя разберёт?» – подумал старик.

Он много раз задавал себе такой вопрос и каждый раз, конечно, не мог на него ответить, пока не знакомился более основательно с новым претендентом на какую-либо должность.

«А кто нас разберёт, – размышлял он, сидя в кресле в своём кабинете, – если сами себя не можем понять? Вот Длинный сразу разобрался, то есть не так… Не сразу – его сразу выбрали, а меня не выбрали. Это нам кажется, что мы выбираем, на самом деле нас выбирают. Кривляка меня выбрала, а тогда мне казалось, что я выбрал. И Длинный меня выбрал, а я его…»

Старик погасил настольную лампу и остался в вечернем полумраке. Из – за толстых штор просвечивали уличные фонари, и ему стало совсем одиноко, как тогда, когда он возвращался из школы один, потому что Длинный был занят общественными делами. У Длинного теперь, когда он стал молодёжным лидером, частенько после уроков были общественные дела. А Толстый, вернувшись к себе домой, включал проигрываетель и слушал музыкальный журнал. В те времена это было модным занятием.

Журнал представлял собой обычные тексты, но приложением к нему имелись гибкие пластинки с интересными отечественными и зарубежными записями. Совсем недавно, несколько лет тому назад, на рентгеновских плёнках ходили по домам кустарные записи иностранных песенок, которые проигрывались на патефонах. Толстый застал эти штучки, но патефона своего не имел, а только слышал его у соседей, а в старших классах ему купили проигрыватель, на котором крутить пластинки было и приятней, и качественней. Звук был лучше, да и записи стали значительно лучше старых.

Длинный заходил к нему послушать песенки, потому что своего проигрывателя не имел. Ему некоторые записи нравились, но…

«Странно, но наши вкусы не всегда совпадали, – подумал старик. – Даже можно было подумать, что редко совпадали». – Он мысленно поправил себя и вспомнил одну песенку, что-то там про романтику. Песня исполнялась на иностранном языке, но на пластинке имелась запись и в переводе на русский. Длинному перевод нравился больше, чем оригинал.

– А мне нравился оригинал, – прошептал старик, как будто хотел сказать тому парню, в том году, когда иностранной музыки было мало, когда многое из-за рубежа не одобрялось. Хотел сказать, что оригинал всегда лучше копии.

«Какое интересное было время!» – подумал старик и улыбнулся. Улыбнулся, точно зная, что то время ему нравилось потому, что…

– Потому что мы были молодыми, совсем молодыми, – ещё раз прошептал он, включил настольную лампу и достал свой дневник.

«Десять признаков старости», – красиво вывел он на чистом листе и задумался.

– Десять, – прошептал он. – Не много ли? В самый раз, – отвечает он сам себе и аккуратно записывает: «Прошлое нравится больше, чем настоящее», несколько раз подчёркивает написанное и записывает следующую фразу: «Появляется зависть к молодым», задумывается и зачёркивает написанное.

– Нет никакой зависти, – тихо ворчит он и медленно выводит следующий текст: «Вместо зависти к молодым появляется снисходительность». – Да, снисходительность, – тихо повторяет он. – А как же? Она и есть, только плохо скрываемая.

Он несколько раз прочитывает написанный текст и добавляет новую строчку: «Чрезмерная самоуверенность».

Старик закрывает тетрадь и размышляет: «Ну вот, уже три признака есть – осталось ещё семь нарисовать».

– Ты опять заперся, – слышит он знакомый голос и громко отвечает:

– Я работаю.

– Только из гостей и уже – «работаю»? – спрашивают его из-за двери. – А мальчика ты когда устроишь?

– Завтра, – отвечает он и записывает в тетрадь: «Проявляется нетерпение к недостаткам, даже к мелким».

Он слышит её удаляющиеся шаги и вспоминает, какие вкусные беляши готовила им бабка.

«Такие сейчас не делают, – размышляет он и констатирует, что в гостях салаты ему не понравились. – Пресные они какие-то, да и всё остальное не то, что бабка готовила».

Бабка всё готовила, как сейчас говорят, на живом огне, на дровяной плите, когда повсюду пользовались керосинками и керогазами, а у некоторых ещё и примусы бытовали. А беляши у неё получались сочные, хорошо прожаренные и горяченькими были такие вкусные, что он сразу съедал их несколько штук.

А Кривляка беляши не одобряла – ей они казались слишком жирными, и готовить она не любила, чего-нибудь слегка наваляет на тарелку, всякую гастрономию, и радуется. Пожуёт слегка и говорит, что сыта. По поглощению съестного только он бабку радовал, а Кривляка её печалила своим слабым аппетитом. Бабка, бывало, довольно дружелюбно ворчала, что, мол, вот наготовила, а едоки-то чего-то жеманничают. Потом бабка всё-таки приобрела керосинку. Приобрела, потому что тяжело стало ей готовить на дровах. Случилось это уж когда и деда, и прадеда не стало. Дед к лету совсем плохой стал – совсем ослеп, и слабина его одолела. Частенько просто лежал и смотрел в потолок. А за ним и прадед месяца через два покинул этот мир, и остались Толстый с бабкой в доме одни. Бабка категорически не хотела перебираться вниз, на первый этаж, и пришлось Толстому с Кривлякой жить некоторое время внизу без опеки бабки. Бабка совсем уединилась, и только когда Толстый иногда поднимался к ней наверх, подолгу с ним разговаривала, вспоминала прошлое, путалась в эпизодах, а он не поправлял её – щадил её старость.

Он прищурился и записал: «Аберрация памяти».

«Странная штука – эта память, – размышляет он. – Иногда очень хочется исключить из неё нечто, но торчит это нечто, как гвоздь в стенке, а бывает, и хочется запомнить, а запомнить никак не удаётся, хоть кол на голове теши, не держится это нечто в мозгах».

Он трижды подчеркнул слово «аберрация» и под ним помельче надписал: «искажение».

«Всё искажается, никуда от этого не деться, – подумал он. – А может, и нет».

Он встал из-за стола и подошёл к окну.

«А можно ли считать признаком старости мудрость? – спросил он сам себя и подумал: – Эка ты, брат, завернул! Мудрость как признак старости. Это ж надо додуматься!»

– Поживёшь с моё – не до того додумаешься, – прошептал он и улыбнулся. – А почему бы и нет? – решил он и долго смотрел на уличные огни. Вспоминались другие слабенькие огоньки, которые подсвечивали его улицу с деревянными домами. Зимой, когда становилось особенно темно, они своим жёлтым светом едва освещали дорогу, прикатанную гранитными камешками, которые в зиму покрывались снежной коркой, и только тогда становилось более-менее светло, не то что тёмной осенью.

Он вспомнил, что они с Длинным разик согрешили и разбили из рогатки пару лампочек в переулке, ведущем к озеру. Темнота там существовала почти до самого Нового года, а потом лампы вкрутили и стало светлее, но они с Длинным более лампы не колотили. Нашлись другие цели в виде старых консервных банок.

Он помнил и бабкину керосинку, которая ей поначалу не нравилась. Он несколько раз показывал бабке, как её надо разжигать и пользоваться этим изобретением, пришедшим на смену примусу.

– Примус, керосинка, керогаз, – прошептал он и снова улыбнулся. – Какие были вещи! А этот молодой дизайнер их совсем не знает.

«Не знают они, чем сии приборы отличаются?» – подумал он и вспомнил смех этого молодого дизайнера по поводу примуса. Молодой человек сначала слегка хихикнул, когда узнал, что примус накачивать надо, а когда хозяйка стала торопливо объяснять, точнее описывать вид прибора, совсем рассмеялся, чем обескуражил сидящих за столом.

Старик вернулся к столу и записал: «Уменьшение смеха и повышение угрюмости», затем над словом «уменьшение» он вывел: «Значительное», добавил одну строчку со словом «Мудрость» и прочитал всё написанное за этот вечер.

– Уже семь признаков старости есть, осталось три, – шепчет он и записывает: «Поиск признаков старости в себе».

«Надо бы парочку физических признаков приспособить», – думает он, но…

– Но не хочется физики, – решает старик и записывает: «Совсем не хочется просматривать старые фотографии».

– Сомнительный признак, – размышляет он и зачёркивает последнюю запись.

Секретарша улыбается и тихо, почти шёпотом, говорит:

– Шеф, вы опять сегодня останетесь одни? Это нехорошо.

Шеф задумчиво молчит, и кажется, что мысли его совсем не здесь, а где-то там…

– Вы вспоминаете войну? – тихо спрашивает секретарша.

Старик оборачивается к ней и отвечает:

– Я войны не знал, да и вы тоже. Чего же вспоминать – только рассказы да фильмы.

Секретарша согласно кивает и молчит, а шеф продолжает говорить:

– Молодость вспоминаю – там много чего можно вспомнить. Например, как собирали металлолом. Вы собирали металлолом? – спрашивает шеф и улыбается. Секретарша в ответ тоже улыбается и отвечает:

– Не знаю, как у вас, а у нас девочки железяки не собирали.

– Правильно, – соглашается шеф. – Зачем же слабому полу железо таскать? Это сегодня всё поменялось: девочки в мужские занятия так и рвутся, словно мало им женского.

– Время другое, – замечает секретарша.

Старик смотрит на неё и слегка возмущённо возражает:

– Вот так всегда. Скажут: время другое – и тем самым всё оправдывается. А что оправдывать – мордобой милых девочек на ринге, или того хуже, в круге за решёткой, где бьют друг друга и ногами, и кулаками до изнеможения, а публике нравится. – Старик пристально смотрит на секретаршу и ехидно говорит: – Представьте себя лет эдак несколько тому… Нет, не так… – поправляется старик. – Не надо представлять. Только скажите откровенно: вам нравиться… То есть не… – Он снова прерывается и через секунду спрашивает: – Скажите, вы бы могли так драться при всём честном народе?

– Как? – видимо, не понимая вопроса, отвечает секретарша.

– Как-как, а вот так, – бормочет старик и продолжает: – Драться с другой девушкой, то есть женщиной, в присутствии посторонних.

– Странный вопрос, – отвечает секретарша. – Вы имеете в виду физически или…

– Никаких «или», только физически, – поясняет старик.

Секретарша немного испуганно смотрит на него и отвечает:

– В смысле, если нападут, то…

Старик морщится, тяжело вздыхает и произносит длинную фразу:

– Не притворяйтесь, что не наблюдаете современных нравов, не следите за модой, за современными развлечениями. Наконец, не смотрите телевизор или ещё какую-нибудь экранную дурь. Там это есть везде. – Он делает небольшую паузу и снова спрашивает: – Вам нравится квазиспортивная драка двух женщин или нет? Отвечайте искренне, я пойму.

Секретарша не более полуминуты молчит, думает, а затем говорит:

– Я не люблю таких соревнований. Я их просто не смотрю. Мне это чуждо.

– Правильно – чуждо, но другие-то смотрят. Им не чуждо, – подхватывает её мысль старик. – А потом жалуются, что насилие кругом, мордобой в быту и прочее…

– Да, – соглашается с ним секретарша.

– Да, – повторяет за ней старик. – Вот так и повторяем: «да-а», а сделать ничего не можем. Дичаем. Дичаем всё быстрее и быстрее. Техника идёт вперёд, а мы дичаем. Парадокс, да и только!

Секретарша качает головой, вроде как не соглашается с ним, но старик настаивает:

– Возражаете? Вижу, что возражаете, а зря. Правде в глаза надо смотреть. А правда – она везде видна.

Несколько минут они сидят молча и просто сморят друг на друга. Затем старик встаёт и говорит:

– Засиделись мы тут с вами. Уж вечер – пора бы и по домам.

– Пора, – тихо согласилась секретарша и добавила: – Ни вас, ни меня никто не ждёт, но нам пора.

Старик грустно улыбнулся и заметил:

– Одиночество не лучшая пора.

– Да, конечно, – согласилась секретарша. – Но нас-то двое. Два одиночества это уже…

Старик грустно улыбнулся и ответил:

– Одинокий дуэт.

– Простите, шеф, – тихо бормочет секретарша. – Я всего лишь хотела вам помочь. Точнее, мне жаль…

– Я понимаю. – Старик перебивает её и, будто размышляя вслух, говорит: – Жаль, конечно жаль. А что тут скажешь, если действительно жалко? Жалко и самого себя, и других. Посмотришь вокруг…

Он медленно осмотрел приёмную, словно впервые увидел это помещение, подошёл к двери своего кабинета, в нерешительности взялся за блестящую ручку и, обернувшись, продолжил говорить:

– Посмотришь вокруг – столько всего такого, которое надо пожалеть, даже не столько пожалеть, а посочувствовать! И хочется иногда отвернуться, пройти мимо. Ведь всё равно ничего не сможешь поправить. Слабы мы…

Старик подошёл к столу, машинально тронул пальцем края рюмки и произнёс:

– Некоторым помогает алкоголь, некоторым – толстая кожа, а многим – отсутствие… – Он внимательно посмотрел на секретаршу и завершил начатую фразу: – А многим – отсутствие человечности.

Секретарша согласно кивнула, но через несколько секунд произнесла:

– Человечность… Мы её понимаем одинаково. А некоторые её понимают по-другому.

Старик от удивления приподнял брови и, слегка улыбнувшись, ответил:

– Осмелюсь в вами не согласиться.

Он снова подошёл к окну и что-то тихо пробормотал. Секретарша, зная привычку шефа подолгу сосредоточенно смотреть на улицу, молчала, стараясь ему не мешать, а шеф тихо стоял, чуть сдвинув в сторону штору, и всматривался в вечерний сумрак. Там, где ещё не зажглись уличные фонари, ему кажется, что они с Толстым стоят, затаившись у старого, покосившегося забора, и раздумывают, стоит ли колотить эту лампочку, которую они никак не могли уже с полчаса расстрелять из рогатки. А вечер неуклонно надвигает темноту на дома, деревья и весь загородный пейзаж, и вот-вот кто-то от них далёкий, где-нибудь на подстанции, резко опустит рукоятку рубильника, включит освещение – и тогда…

«И тогда нам станет жалко её колотить», – размышляет старик и вспоминает тот тёплый вечер. Вспоминает, как они после уроков, когда ещё учителя не очень-то сильно их озадачили домашней работой, бродили, а можно было сказать, что в каком-то радостном состоянии слонялись по знакомым местам, которые не посещались ими почти всё лето, и легко и светло у них было на душе, словно каникулы ещё не кончились, словно новый учебный год ещё не наступил и можно было пока что не очень беспокоиться о будущем.

– Не беспокоиться о будущем, – прошептал старик и улыбнулся.

– Что вы сказали, шеф? – озабоченно спросила секретарша.

Старик обернулся и, не прекращая улыбаться, ответил:

– Я говорю, что наше беспокойство о будущем нас… – Он прервал фразу и, вероятно, подыскивая нужное слово, задумался. Через полминуты молчания произнёс: – Думы о будущем вредны для здоровья.

– Мы можем это делать вместе, – тихо говорит секретарша и вопросительно смотрит на шефа.

– Вместе вредить здоровью? – ехидно спрашивает старик.

– Нет, что вы… – спохватывается секретарша и поясняет: – Я имела в виду, что вместе думать о будущем легче, чем в одиночку. Вместе всегда получается человечнее.

– А в одиночку хуже? – спросил старик и добавил: – В одиночку что же – менее человечно?

Секретарша на секунду замирает, и даже сначала кажется, что она смущена, но её мимолётное смущение быстро проходит, и она неожиданно смело произносит:

– Вы должны меня наконец-то понять. Я предлагаю, то есть говорю, что… – Она запнулась, и по её крепко прижатой к груди ладони было заметно едва скрываемое волнение. – Я говорю, что мы могли бы быть вместе. Разве это плохо? Разве два разумных человека не могут быть вместе? Вы один, и это разве хорошо?

– Разве нехорошо? – тихо произнёс старик, чем весьма озадачил секретаршу. Она опустила голову и не менее минуты молча смотрела на столик, ещё не освобождённый от маленького банкета.

– Хорошо, – как-то грустно произнесла она. – Я сейчас.

Она быстро поднялась, включила большой свет, и приёмная наполнилась яркими бликами от большой люстры, висевшей посредине потолка, затем ловко подхватила рюмки и бутылку, убрала весь скромный антураж лёгкого, случайного праздника в свой шкафчик и громко, даже несколько утрированно, произнесла:

– Шеф, вы свободны, можете идти. Я всё закрою.

Старик покорно кивнул, с прищуром взглянул на яркие лампы и прошептал:

– Жалко колотить сверкающую лампу в вечерней темноте.

Через полчаса он вышел из машины, водитель попытался ему помочь, поддержал его за руку, на что получил ворчливое замечание: «Бросьте, я сам».

Старик, стараясь быть ловким, поднялся по ступеням к входной двери. «Вот я и дома», – такая простая мысль промелькнула у него в голове.

– Один дома, – пробормотал он и открыл дверь.

Пустая квартира встретила его знакомыми предметами, давнишним уютом, который когда-то был сотворён и незыблемо существовал уже много лет. И ещё что-то подспудное встретило его, что-то почти неосознанное, которое он всё-таки ощущал и каждый раз пытался понять, почему в молодости ему нравилось оставаться дома в одиночестве. А сейчас…

А сейчас одиночество представляло собой скорее привычку, чем удовлетворение от того, что никто не может побеспокоить хозяина большой квартиры с древней историей.

– История здесь древняя, – шепчет он и раздевается в гардеробе, переоблачается во всё домашнее и проходит на кухню.

Высокий лепной потолок привычно нависал над кухонной мебелью, и старик уже в который раз подумал: «Может быть, я здесь и бывал когда-то в те времена. И отсюда в коляске, запряжённой парой резвых лошадок, выезжал на природу к нашим соснам вокруг озёр. А мог и на поезде добраться до станции и прямо выходил к среднему озеру. Там в те времена процветало дачное царство».

Старик тихонько процитировал: «Над озером скрипят уключины и раздаётся женский визг…». Он на несколько секунд задумался и предположил: «Отдыхал и творил поэт, а мы потом мальчишками бегали по тем же тропочкам, а…».