Названные
***
– Сколько у тебя цифр? – спрашивает рыжая. Говорит громко, отчетливо. Голос высокий, бархатный. Смотрит надменно, как хозяйка положения.
– Пять, – отвечает ей Шу.
– У меня три, – четко артикулирует рыжая. – Я из первых. Что ты слушаешь?
– Музыку, – отвечает ей Шу.
– Не тупи! – поворот рыжей головы в сторону колонок. – Какую именно музыку ты слушаешь?
– Разную, – отвечает ей Шу.
– «Разную»… Тут все разное слушают. Что включено, то и слушают. Я спрашиваю, что ты предпочитаешь.
Шу молчит, смотрит на рыжую в упор. Красива, выразительна. Блестящие волосы, округлые скулы, загар цвета меди. Губы – как вяленое мясо. Глаза из яшмы.
– Понятно. Ясно. Меня зовут Шу. Запомни. Шу. Не путать ни с кем! – презрительно чеканит рыжая. Поворот, прядь взлетает с плеча. Сейчас уйдет.
– Меня тоже, – отвечает ей Шу.
– Повтори? – рыжая снова стоит к ней лицом, щурится недобро.
– Меня зовут Шу, – отвечает ей Шу.
Рыжая успокаивается, будто кто-то погасил вспыхнувшую спичку. Руки в карманы, откинулась назад. Плечи расслаблены. Смотрит долго, молчит – только зубы сжаты. Выжидает.
– С кем ты? – сухо спрашивает она.
– В каком смысле?
– Нескладеха. Ну вот нескладеха же, господи! – рыжая Шу коротко и нетерпеливо вздыхает. – Кто тебя привел?
– Джеминай.
Опять разворот, прядь взлетает. Рыжая идет прочь, вышагивает вдоль бассейна, походка быстрая, резкая. Чуть не задевает женщину в длинном платье. Протискивается между мальчиками непонятного возраста. Широкий шаг, еще один, почти прыжок – хватает за локоть парня, который курит у фонаря. Коротко стрижен, полноват, невысок. Белый костюм.
– Слышишь, – шипит она ему в лицо, – какого черта? Почему мне вдруг попадается клуша, которую тоже зовут Шу? Ты с какого перепоя ее сюда притащил? Где ты взял эту бледную моль? Она не соображает, разговаривает как обкуренная и… и… и ее зовут Шу!!! Как такое вообще возможно?
Джеминай ухмыляется, затягивается, молчит.
– Что? – рыжая дергает плечами, сердится. – Что ты ржешь? Что за фигня, Джеминай? Я – Шу. Я. Я, и больше никто!
– Здесь, – Джеминай говорит жестко и отрывисто. – Здесь больше никто. Точнее, уже нет. Точнее, не ты – никто, а…
– Вы друг друга стоите, да, – перебивает рыжая. – Ты вечно строишь фразы, как придурок, и эта… тоже не блистает…
Рыжая взмахивает руками, встряхивает головой. Волосы снова разлетаются. Похоже на пламя под порывом ветра. Она чертовски красива. Шу любуется издалека. Рыжая снова направляется к ней, чуть ли не расталкивая людей локтями; на лице негодование.
– Значит так, слушай меня, страх Господень, – на Шу нацеливается палец с длинным ногтем. – Рекомендую не приходить, когда я здесь. А поскольку я здесь почти всегда, то постарайся на всякий случай вообще не показываться. Не хватало еще, чтобы когда позовут меня, обернулось… вот это вот.
Шу молчит.
– Надо же… Ее тоже зовут Шу… – рыжая опять кривится. – Почему ты взяла это имя? Только нормально отвечай, не мямли!
– Мне хотелось, – отвечает Шу.
– «Мне хотелось!» – рыжая пискляво передразнивает ее. – Чтобы называться, надо понимать ценность имени. Его суть. Смысл. Сакральный подтекст, если хочешь. А не «мне хотелось». Что есть «Шу», ты хоть знаешь?
– Булочка такая, – спокойно говорит Шу.
– Вместо мозгов у тебя булочка!!! – взрывается рыжая. – Сырое тесто! Шу – имя бога, отделившего землю от неба, сына Ра, мужа Тефнут, Шу – пространство, которое озаряют лучи солнца! Солнца, понимаешь? Которому ничто не препятствует! Чистое, пустое пространство! Идиотка!!! Зачем таким, как ты, вообще позволяют называться? О-о-о, ну почему правительство не сделает обязательный экзамен на адекватность, чтобы всякие недоумки не назывались, поганя смыслы имен и саму идею названия себя? Откуда вы лезете вообще? «Булочка»! Дура!!!
Взмахивает руками, будто собирается взлететь. Пылающая жар-птица, которая вот-вот клюнет. Срывается с места, злобно что-то бормоча, убегает, громко топая стильными кедами.
Шу ставит на столик пустой стакан. Встает, одергивает футболку. Резко крутит пальцем браслет на левой руке. Идет туда, где у фонаря по-прежнему курит полноватый невысокий парень в белом.
– До свидания, Джеминай, – Шу улыбается, легким движением гладит его по плечу. – Отличный вечер. Диджей просто молодец. Давно я так не танцевала.
– Но ты же не танцевала, – Джеминай хитро глядит на нее сквозь тающий дым.
– Танцевала, – опять улыбается Шу. – Я сегодня воплощение разврата, как пьяные выпускницы в ночном клубе. Я качала левой ногой в такт музыке.
– Ого! Боюсь, еще один коктейль, и ты начнешь барабанить пальцами по столу! – Джеминай вежливо смеется.
– Да. Так что я сохраню остатки приличия и поеду отсюда, пока кто-нибудь не вызвал полицию.
Прощальное прикосновение к плечу Джеминая. Шу идет к воротам отеля. Нажимает кнопку выхода, ворота раздвигаются. За воротами стоит ее мотоцикл. Хочется идти пешком, тихо и неспешно, но железяку здесь не бросишь. «Пора его продать, надоел», – думает Шу, лениво пиная переднее колесо.
Полчаса на минимальной скорости, и она дома.
Сумерки заполняют пространство между стенами и небом. Остатки солнечного света впитываются в землю, как сироп в свежий хлеб, уступая место серо-голубому космосу, просачивающемуся сквозь неплотно сжатые облака. Шу стоит на террасе. Тишина, нарушаемая отголосками города, обволакивает ее ощущением безопасности, как несколько слоев пупырчатого полиэтилена. Пора позвонить бабушке.
– Слушаю, моя родная, – гудки сменяются бабушкиным голосом.
– Ба, – вместо приветствия говорит Шу, – помнишь, в детских книжках всегда было «море шумит», «плеск волн, шум прибоя», «рокот волны», все эти простые и одинаковые слова. Помнишь?
– Помню.
– Ты знаешь, там никто и никогда не писал, как именно шумит море и как рокочут волны. Но вот прямо сейчас я слышу этот звук – и, кажется, понимаю, что именно его имели в виду авторы тех книжек. Это тот звук. Тот самый, из детских сказок.
Бабушка молчит.
– Во взрослых книгах море шумит иначе, да, Шу? – ласково спрашивает она.
– Я не знаю, ба, – говорит Шу. – Я не читаю книги про море, я их перевожу. А море слушаю отсюда.
– Я люблю тебя Шу.
– И я тебя, ба.
Телефон отправляется в карман. Шу идет к забору у дальнего конца сада. Кованая вязь кленовых листьев еще тепла, хотя сумерки уже принесли легкую прохладу. Шу прижимается лицом к металлу.
Море. Как здорово жить у моря. Спасибо, ба. Дом у пляжа – это лучшее, что ты могла для меня найти.
***
Я куплю этот дом. Я куплю именно этот дом. Да-да, трубы, конечно, пластик, отлично, о, всего два года назад, ремонт – это прекрасно, да, спасибо, отличные кипарисы, мансарда, благодарю, чудесно. О господи, я его покупаю. Ба, я его покупаю, ты только подумай – первая линия со стороны пляжа! Ты видела? Там кованая ажурная ограда, ба, я буду видеть и слышать прибой прямо оттуда! Ты заметила окна в полстены? О господи, ба, ну плевать на можжевельник, я буду слышать, как шумит море. Я покупаю этот дом!
***
(неизвестный контакт): Мне каждый раз преодолевать запрос на авторизацию?
(61320): Я не знаю, как тебя добавить.
(неизвестный контакт): Кликни на мой значок, там будет «добавить пользователя в список»
(61320): Попробую.
(335): Получилось?
(61320): Кажется, да.
(61320): А почему всегда отображаются цифры? Почему нельзя указать имя?
(335): Потому что это открытая информация. Проверяемая. Имя можно назвать любое. Нам и так разрешили выбрать любое имя.
(335): У тебя пятизнак. Ты недавно назвалась?
(61320): Год назад.
(335): Почему?
(335): Почему не сразу?
(61320): Я не знала.
(335): Не может быть. Все знали. Везде писали. Бигборды, реклама, чуть ли не прямые призывы. Из каждого утюга говорили.
(61320): У меня нет утюга.
(61320): Я не сразу поняла, о чем речь в этой программе. Я думала, это какая-то реклама, выдумка. Я не знаю.
(335): Выбирала имя?
(61320): Нет. Сразу было.
(335): Я выбирал. Долго выбирал.
(335): А ты вообще знаешь, кто первым это придумал?
(61320): Что придумал?
(335): Программу. Называться. Все это.
(61320): Нет. Ты?
(335): Нет)))
(335): Говорят, какой-то мелкий клерк из одного госархива. Он обнаружил, что в списках граждан, жителей города или района, много однофамильцев и полных тезок, у которых еще и номера паспортов часто отличаются всего на одну или две цифры, и что возникает много путаницы из-за невнимательности таких же клерков. В архиве часто какие-то подслеповатые пенсионеры сидят. И еще – что за последние десять лет люди часто меняют имена, фамилии, очень много путаницы, опечаток, переделываются документы, много проблем с транслитом для иностранцев.
(335): А у клерка какой-то родственник – шишка в правительстве. И, в общем, ему удалось этого родственника зажечь идеей упрощения имен. За кружкой пива, наверное, нашептал.
(335): Бред полный. Скорее всего вранье, но вроде как именно из дурацкой идеи усталого клерка через полгода появился законопроект, разрешающий людям взять себе любое имя без фамилии и отчества.
(61320): Я не знала.
(335): Может, это и неправда, очень уж тупо и нереально. Примитивная версия, совершенно фантастическая. Но мне она нравится больше, чем разные теории заговора.
(335): А ты почему назвалась?
(61320): Хотелось.
(335): Я могу спросить твое имя?
(61320): Нет.
(335): Извини.
(335): Ты здесь?
(335): Ты что, рассердилась?
(335): Эй, пятизнак, ты еще здесь?
(335) Ну вот.
***
«…и на седьмой… седь-мой… день…» – Шу бормочет, диктуя сама себе. Пальцы бегают по клавишам. Осталось совсем немного. Хорошо, что она вернулась пораньше. Есть шанс сдать работу досрочно.
Звонит телефон. Вызов от Джеминая.
– Шу, ты не хочешь быстро собраться и поехать куда-нибудь?
– Вроде виделись сегодня, нет?
– Не в том смысле. Уехать из дома не хочешь прямо сейчас? К родным, например, на пару дней, или к друзьям.
– Что случилось, Джеминай? – Шу снимает очки, убирает ноутбук с коленей на столик. – Что-то случилось, да?
– Или ко мне приезжай, если совсем никак нигде, – Джеминай сопит.
– Джеминай, что случилось? – Шу слышит, как он строит фразы – будто работает автоперевод с неродного языка. Джеминай нервничает.
– Говорят, эти психи сегодня будут там, рядом.
– Там?
– В твоем районе. На Юге-Восемь. Психи эти.
– Какие психи?
– Шу, уезжай. Психи, которые громят названных. Ты в группе риска, ясно? Они по спискам, адреса есть, знают имена. К тем, кто один, в основном, у кого семья – редко. Трогают редко. Хотя борзеют в последнее время…
– Почему громят?
– Ты свалилась, да? С Луны? Потому что психи. Давай такси бери, поняла? И ко мне. Хочешь ко мне? Не надо на мотоцикле, громко очень.
Шу кладет телефон на диван. Вот еще новости. Вообще Джеминай не то чтобы ее близкий друг. Но и ни на что сомнительное он ее, вроде бы, не подбивает. В конце концов, можно поехать к бабушке.
Бабушка не берет трубку. Зато Джеминай снова звонит.
– Адрес забыла, – говорит Шу в трубку, не дав собеседнику сказать ни слова.
Такси работает безупречно. Машина подъезжает через несколько минут. Джеминай живет на востоке города. Район Восток-Пять, дом семьдесят два дробь десять. «Оплата наличными, да, спасибо». Водитель сигналит на прощание, и Шу остается одна у белых ворот. Все белое, думает она и нерешительно тянет палец к жемчужной кнопке звонка, – и он сам все время в белом, весь такой сияющий…
– Ну ты заходишь? – раздается голос Джеминая из динамика.
Шу вертит головой, видит камеру видеонаблюдения в белом коробе, кивает. Левая створка ворот отползает. На крыльце стоит Джеминай. В неизменно белом. С неизменной сигаретой. На фоне белоснежной стены дома серым цветом выделяется только текстура сигаретного дыма. Шу зажмуривается.
– Да издеваетесь вы все, что ли? – Джеминай нажимает кнопку пульта, и ворота закрываются. – Белый их, видите ли, слепит! Пронзительно им! Жуки-могильщики! На белом всю грязь видно сразу, ясно? У меня ОКР.
– Кто у тебя? – уточняет Шу.
– Обсессивно-компульсивное расстройство, – поучительно сообщает Джеминай. – Грязи я боюсь. На себе. Кофе?
– Можно здесь посидеть? – Шу кладет рюкзак на белую садовую скамейку. – Не хочу в дом.
Джеминай тушит сигарету и кладет окурок в огромную пепельницу, стоящую на ступеньке. Подходит к Шу, внимательно смотрит ей в глаза.
– Слушай, Шу, ты странная. Ты вроде умная, острая на язык, много знаешь, быстро реагируешь. Но каких-то вещей, которые у всех на слуху и на виду, не сечешь и в упор не видишь. У тебя какие-то свои правила вежливости, и ты иногда будто отключаешься от собеседника. Я тебя сам к себе позвал, а ты спрашиваешь, можно ли тебе тут присесть. А?
– Ага, – теряется Шу.
– Я тебя почему позвал?
– Потому что некие психи громят Юг-Восемь?
– Шу, – интонации Джеминая похожи на те, с которыми обращаются к младенцу или к слабоумному. – Скажи, ты называлась в общем порядке?
– Да.
– Ты помнишь, сколько справок, документов и разнообразных выписок тебе пришлось собрать и предоставить в Комитет?
– Да.
– Шу, называться разрешено только тем, кто кристально чист. Ни одного штрафа за неправильную парковку. Ни одного выговора ни на одной из работ. Ни одного просроченного платежа по кредитам или ни одной даже самой пустячной задолженности по коммунальным платежам. Ты это понимаешь?
Шу вдруг осознает, что она никогда об этом не задумывалась. Вспоминает, как решила назваться – то есть, выбрать себе имя, просто имя, одно слово, записанное в паспорте с особым штрих-кодом и номером. Ее не заботил вопрос, что и зачем. Она взяла список документов, необходимых для процедуры, прилежно их собрала, принесла всю эту кипу бумаг в Комитет и заплатила госпошлину.
– Шу, эти самые психи, от которых я, весь в белом, тебя сегодня якобы спасаю, назваться не могут. Это криминалитет. Шантрапа. Им не светит даже по квоте. Даже теоретически. Даже в перспективе. Они бесятся и мстят. Громят дома. Портят машины. Могут обидеть, но не сильно – краской вымажут или на дерево посадят, и черта с два ты сама слезешь. Обрить могут наголо. Хочешь наголо?
Шу сидит, уставившись в огромные окна белоснежного дома. Вот окно. Вот еще окно. Прозрачные окна. Видно, что происходит внутри. Белый диван. Стол, тоже белый. Плазменная панель. Кадка с растением. Белый ковер, белые стены. Вроде бы все на виду, но угол зрения ограничен, а стекло бликует. И если внутри, за диваном, кто-то плачет, это не видно стороннему наблюдателю.
Так всегда. Так во всем.
– Если бы я знала, – наконец, произносит Шу.
– Что знала?
– Что даже из этого сделают субкультуру. Слово это – «назваться». Названные. «Когда ты назвалась? Сколько у тебя цифр? О, какое необычное имя! О, а что ты слушаешь? А с кем ты тусуешься?»
Шу крутит браслет на левой руке. И еще раз. И еще.
– Не психуй, – Джеминай берет ее за пальцы.
– Я не психую. Я не хочу так. Я назва… черт. Назвалась, потому что меня с четырех лет дома так звали. Шу. Я все время играла в игру, будто я волна. У нас были бирюзовые занавески, тонкие такие, воздушные. Я становилась у окна, набрасывала на себя эту занавеску, плавно водила руками, делая «волну», и шумела, как море – «шшшшу-у-у-у, шшшшшу-у-у-у…», я играла так, понимаешь? А в моей фамилии всегда делали ошибку, мне приходилось диктовать ее по буквам. У мамы была другая, она не брала фамилию отца именно из-за ее неудобоваримости, а меня решили не щадить. И когда вышел этот закон, который разрешает упростить имя, я пошла и упростила, потому что я хочу быть волной, а не диктовать по буквам и потом убеждаться, что все равно написали неправильно. Дай сигарету.
– Не дам! – Джеминай достает последнюю сигарету из пачки и закуривает, размахивая рукой, чтобы разогнать дым. – Ты не куришь.
– Мне не нравится это все! – окончательно заводится Шу. – Они сделали из этого «фишечку», они «названные», они теперь проверяют, кто свой, а кто чужой, они меряются тем, у кого в паспорте меньше цифр, а значит, кто раньше назвался, они вызвали противостояние этих, которые не имеют права на смену имени, да если бы я знала!…
– Послушай себя, – лицо Джеминая становится показательно коварным, как у злодеев из старых мультфильмов. – Ты вроде как назвалась от чистого сердца, ну или как это назвать, короче, не по идейным соображениям, но уже недовольна, потому что тебя не приняли. При этом, некие «они», которые тебя не приняли, тебе тоже не нравятся – видите ли, они создали субкультуру. Тебе вообще чего надо? Чтобы все жили поодиночке, не испытывая потребности хоть как-то объединяться? Ты не подумала о том, что эти «они» – это точно такие же, как и ты, идеально законопослушные люди?
– Дай сюда! – Шу выхватывает сигарету из пальцев Джеминая. Затягивается, кашляет с непривычки.
– Захочешь кофе – я в доме, – Джеминай смеется, встает со скамейки. Отряхивает белые брюки, на которых ни пылинки. – Окурок в урну, не сори здесь.
– Липа! – кричит вслед Джеминаю Шу. – Липа! Треп! Фейк! Ты вроде весь такой законопослушный, а сам куришь и пьешь, как лошадь!
Джеминай останавливается, оборачивается. На его лице – откровенное веселье.
– Не то, – говорит он и еще шире улыбается. – Эти штуки давно перешли в разряд «личное дело каждого». И потом, сколько бы я ни пил, я никогда не допиваюсь до бессознательного состояния. Машину не вожу, в драки не ввязываюсь, посреди парка нужду не справляю, к прохожим не пристаю. Ни одного окурка под ноги не бросил. Курю только в разрешенных местах.
Он уходит в дом. Шу тушит невкусную сигарету, выбрасывает ее. На улице уже совсем темно.
***
– Скучаешь, – говорит Гала.
Он открывает один глаз. Смотрит в стакан. Пусто.
– Что ты пьешь?
– Уже ничего. Ром. Я пил ром. Я пью ром. Ром. Р-р-р-ром.
– Я Гала, – говорит Гала.
– Я знаю. Тебя все знают.
– Да! – Гала смеется, показывая кривоватые зубы. – Хочешь меня?
Он снова закрывает глаза. Открывает один. Наводит фокус. Присматривается. Еще бы не хотеть. Таких все хотят, несмотря на возраст. Она явно старше его, хотя и ненамного. Фигура, похожая на дарбуку. Бесконечно длинные точеные ноги. Интонации, выдающие опыт и фантазию. Не с его счастьем.
– Хочу, – пол под ним делает движение в сторону, но ему удается удержаться на ногах.
– Идем, – говорит Гала. Протягивает руку. – Идем.
***
У нее кожа медного оттенка, на ощупь похожая на персик, уютная, как велюр, и прохладная, как атлас. Дурак, думает он, трезвей, срочно трезвей, не упусти ничего, не пропусти ни вздоха, не проворонь ни намека. Давай, требует он от себя, трезвей, здесь наслаждение раздают как тяжелые наркотики – отмеряют на граммы, но кайфа на килотонны, трезвей же. Смотри, дурак, думает он, она не намекает, она прямым текстом дает понять, что ей нужно, что сейчас будет. Трезвей, у тебя осталась минута, секунда, мгновение.
***
– Ты молодой совсем, – по-голубиному курлычет она, расстегивая ремень на его брюках. – Сколько у тебя цифр?
– Каких цифр? – он замирает в ожидании следующего движения.
Гала не шевелится.
– Ты что, не названный?
– Э… Я пока нет. То есть, я жду. Сдал все. Жду ответа.
– Тогда как ты сюда попал? – она убирает руки с его талии.
– Ну… Гуляли.
– Мальчик, – нежно рокочет Гала тоном нарастающей грозы. – Гуляй дальше. Гала – для названных. Понял?
– Понял… Не понял, – он стоит, полураздетый, посреди комнаты и смотрит, как она поднимает с пола платье и легко проскальзывает в него, как змея в бумажную трубу.
– Что ты не понял? – Гала смотрит на него с презрением. – Здесь закрытая тусовка. Иди пей в другом месте. Назовешься – приходи. Неудачник.
***
Похмелье и тоска. Коричневый конверт валяется на столе. Теперь его зовут Джеминай, ему присвоен трехзначный номер, получить документы он может в Бюро своего района. Какая радость. Какое счастье. Какой восторг. Гала, подожди, думает он, я не знал, прошла всего одна ночь, я названный, подожди, вот он, коричневый конверт, просто вечером я не заглядывал в почтовый ящик.
Гала, подожди. Не отвергай меня. Я сказал тебе правду, не зная, что лгу.
Я названный.
Но вчера она велела мне уйти, думает он, и я ушел, и если бы я солгал, я не солгал бы.
***
– Почему тебя зовут Джеминай? – спрашивает Шу. Третий час ночи. Посиделки в гостиной.
– Потому что я Близнецы по гороскопу. Gemini. И еще у меня раньше была биполярка. Биполярное расстройство. Маниакально-депрессивный психоз. Я, в общем, подлечился, но отголоски иногда случаются.
– И ОКР.
– И ОКР. Я не переношу грязь и регулярно впадаю в состояние унылого овоща, который не может определиться – напиться до беспамятства или устроить себе передоз снотворным, как в кино. Но потом меня отпускает. А когда отпускает, я снова становлюсь весь такой бодрый и сияющий, и могу этими вот руками перебрать пять мешков риса. Причем энергично целуя каждое зернышко.
– Ты же говорил, что не напиваешься до беспамятства.
– А я так ни разу и не определился.
– У тебя есть мечта?
«Переспать с одной дамой, широко известной в узких кругах» – думает Джеминай, но вместо этого признается в другом:
– Побывать в Индии. Но там грязь и антисанитария, а еще эти жуткие местные божества. Так что это мечта ради мечты, не для реализации. Слушай, ты же красивая девушка. Сколько тебе лет?
– Двадцать четыре, – усаживаясь поудобнее, отвечает Шу.
– Только бледная очень, – Джеминай тянется за пивом. – Ты затворница?
– Нет, на белом просто грязь хорошо видно, – язвит Шу. – Джеминай, ты собрался ко мне приставать?
– Нет, – Джеминай делает обиженное лицо. – Ты почти на голову выше меня, это, знаешь ли, неудобно. Давай пиццу закажем, хочешь?
– Я спать хочу, – говорит Шу.
Через час Шу уходит в гостевую спальню на втором этаже и практически сразу же засыпает на застеленной белым кровати. Джеминай все еще сидит на полу в гостиной. В его руке та же недопитая бутылка пива. Он плачет. Плачет. Она такая бледная, тонкая, она на голову выше его, она спит в его доме, ее зовут Шу, и в этом имени есть только шум моря, ради которого он живет в этом регионе, и она абсолютно в его вкусе. Но он до сих пор хочет Галу, такую же высокую, но темную, страстную, вызывающе сверкающую кривоватыми зубами и отказавшую ему только потому, что он фанатично выступает за правду, хотя сегодня скрыл ее, услышав вопрос о мечте. Джеминай чувствует, как подкатывает очередная волна депрессии. Ты чертов слабак, Джеминай, думает он. Ты плакса, Джеминай, думает он. Я ненавижу тебя, Джеминай, думает он, зачем ты пригласил к себе эту Шу? Я ненавижу тебя, бледная моль, думает он, вспоминая, как Шу крутит браслет, ненавижу, ну почему ты не отказалась от моего приглашения, зачем ты здесь? Ты женщина, но ты не та женщина, и даже если я получу тебя, я все равно не получу того, чего так желал.
Джеминай успокаивается. Вытирает слезы. Встает. Убирает недопитую бутылку. Потом уходит в ванную. Принимает душ. Чистит зубы. Стараясь не топать, поднимается наверх. В гостевой комнате тихо. Он неслышно приоткрывает дверь и стоит на пороге. Шу спит на животе. Одеяло сползло. Джеминай смотрит на голую спину Шу, на черные шортики и изящные ноги. Вот она, живая и ладная – подходи и бери.
Джеминай неслышно закрывает дверь. Плетется, опустив голову, в свою спальню. Все не то, все не так. Джеминай. Названный. Трехзначный. Верни ту ночь, ты опоздал всего на одну ночь. Теперь в твоем доме спит женщина, но это не та женщина.
Та – не спала бы.
***
Шу просыпается. Открывает глаза. На нее наваливается ослепляющая белизна комнаты. Она опять зажмуривается. В доме стоит густая, как смола, тишина. Шу долго крутится в постели, прячась с головой под одеяло и выныривая снова. Она то обнимает подушку, то переворачивается на сто восемьдесят градусов, упираясь ногами в подголовник, то распрямляясь, то опять сворачиваясь в позу эмбриона. Наконец ей надоедает бороться с солнечным светом и она встает. Маленькая ванная, как в гостиничном номере, раковина, одноразовые зубные щетки в шкафчике, мыло, полотенца, шампунь, фен. Зеркальная стена.
Да, бледная. Она с детства бледная. Помнится, когда на очередном школьном карнавале она выпросила себе роль Русалочки в театральной постановке, ее учительница, режиссер спектакля, взглянув на Шу в костюме, сказала: «Тебе даже пудра не нужна, ты белесая, как настоящая рыба, не видевшая солнца».
Из зеркала на Шу смотрит тонкая высокая натуральная блондинка. Густое удлиненное каре, глаза цвета морской волны, выразительный рот. Кожа цвета парного молока. Довольно красивая, но неприметная. Без пирсинга. Без татуировок. Простые маленькие серьги-конго и плоский серебряный браслет, который она уже много лет никогда не снимает с левого запястья. Бледная моль? Ну да, моль. Но не страх же Господень.
Звонит телефон. Это бабушка.
– Доброе утро, ба.
– Родная, ты вчера звонила мне? Я оставила телефон дома, мы с друзьями ходили смотреть в телескоп, засиделись, Борис готовил грог…
– Моя активная бабуля, – смеется Шу. – Все в порядке, я просто хотела напроситься к тебе в гости. Не сиделось дома.
– Вот незадача. Шу, приезжай сегодня. Только после обеда, я сейчас собираюсь в спортзал. Буду удирать от старости по беговой дорожке.
– Я позвоню, ба, спасибо. Хорошего дня.
Шу кладет трубку. Одевается. Аккуратно расправляет постель. Причесывается. Спускается вниз, в гостиную.
Джеминай, похоже, еще спит. Шу варит себе кофе, находит в шкафу галеты, достает из холодильника сливки и выходит на улицу. Садится на скамейку, пьет кофе со сливками из огромной белой чашки. Длинная скамейка. Она смотрит на дом Джеминая, похожий на яйцо, белое снаружи и внутри, и думает о том, что даже к бесконечной белизне жилья привыкаешь буквально за несколько часов. Значит, можно так же смириться с тем, что люди, задающие ей вопрос о количестве цифр, в каком-то смысле так же белоснежны. Чисты перед законом даже в мелочах. Чисты до слепящего блеска, юридически непорочны, девственны, в каком-то смысле даже высокоморальны, и если разложить ситуацию на такие составляющие, то в ней нет ничего отталкивающего. И тем не менее…
Думать о себе как о такой же примерной гражданке у Шу не получается. Она пытается примерить на себя образ внимательной и ответственной девочки, которая всегда проверяет, достаточно ли идеально выглажена блузка, и точно ли ей хватит времени перейти дорогу, пока горит зеленый. Безуспешно. Образ принимает чье угодно обличье, только не ее. Этот аспект жизни никогда не зависел от ее волевого усилия. Кажется, законопослушность родилась вместе с ней. Или же Шу просто клиническая зануда. Как бы там ни было, это не повод для самокопания.
***
(335): Ты здесь?
(61320): Слушай, это же чушь собачья.
(335): Что?
(61320): История про архивного клерка. Можно подумать, от того, что теперь при внесении данных надо писать всего одно слово, шансов что-то перепутать стало меньше. Мне кажется, их стало даже больше. И потом, где мелкие клерки, а где законопроекты. Это полная ерунда.
(335): Их не стало больше. Называясь, большинство выбирает себе имена позаковыристее. Я знаю парня по имени Молоко. Сильно перепутаешь?
(61320): Шестизначные номера. Нас уже сотни тысяч.
(335): Десятки.
(61320): 100000. Посчитай количество знаков.
(335): Номера идут через один. Четные десятки, нечетные десятки.
(61320): Не поняла.
(335): Двузначных номеров нет. Первый номер – 100. До 110 – только четные: 102, 104, 106 и так далее. До 119 – только нечетные: 111, 113, 115. Потом на следующем десятке опять четные – 120, 122, 124. Потом снова нечетный десяток. Нас не сотни тысяч.
(61320): Зачем так?
(335): Не знаю. Свести к минимуму вероятность случайного попадания пальцем в соседнюю клавишу при наборе номера вручную? Минимизировать вероятность того, что будет Джон с номером 255 и Джон с номером 256? Создать иллюзию, что нас уже много, чтобы народ спешил урвать себе номерок покороче? Я понятия не имею. Возможно, я вообще кругом неправ.
(335): Эй, ты здесь?
(61320): Я не верю в историю с клерком. Слишком просто.
(61320): Извини, мне надо идти. Пока.
***
С рыжей Шу он знаком буквально пятнадцать минут. Похожа на Галу, думает он, надо за ней приударить. Отличное старомодное слово – «приударить». Похожа-похожа, выглядит, как бета-версия первой. Рыжая. Более пропорциональное тело – чуть меньше грудь, чуть компактнее бедра. Та же медь в оттенках кожи плюс медь в волосах. Те же плотоядные гримасы, только с идеально ровными зубами. Моложе. Проще. Меньше пафоса, больше ярости. Ею восхищаются, это заметно. На нее все смотрят, это бросается в глаза. С ней все заигрывают. Крутятся вокруг нее, как жуки вокруг прожектора. Вокруг Галы не так. Вокруг Галы ходят, как у музейного экспоната. Шепотом восторгаются, каждый втайне хочет себе такую же.
***
Я хочу ее, каждый раз говорит себе Джеминай, встречаясь с рыжей Шу. Я хочу ее. Я хочу. Я сейчас просто немного выпью, чтобы расслабиться. Я буду пить ром. Что еще я могу сейчас пить? Я хочу ее, я не могу ее не хотеть, ведь она так похожа на Галу. Конечно, Шу, включай, я люблю эмбиент. Рыбалку? Я не рыбак, но я составлю тебе компанию, с удовольствием. Я ведь хочу ее, внушал себе Джеминай. Честное слово, хочу. Не могу не хотеть. Сейчас, еще немного рома, и хочу.
***
Они лежат рядом на широкой постели. Его ладонь замерла у рыжей Шу на животе. Он смотрит в потолок.
– Слушай, Джеминай, ты, кажется, перебрал, – девушка снисходительно улыбается и откидывается на подушку. – Ты же давно ко мне подкатываешь, зачем ты сегодня столько пил?
– Я случайно, – тихо отвечает Джеминай.
Он лежит и думает – нет, Шу, не случайно. И я бы спал с тобой как впервые в жизни, трогал бы тебя, как трогают свою первую девушку, я взял бы тебя так, как захватчики берут туземок, я бы сделал с тобой все, что можно сделать голодному мужчине с прекрасной женщиной. Я бы сделал. Но у тебя слишком идеальные зубы.
– Слушай, Джеминай, – рыжая Шу небрежно набрасывает одеяло на бедро. – Давай не будем. Дружи со мной. Я все равно здесь самая красивая, моя самооценка не упадет из-за того, что упал у тебя. Не надо меня трогать. Мне нравится с тобой гулять, разговаривать, тусоваться. Рыбак ты, конечно, никудышный, но человек хороший.
Джеминай смеется и вздыхает.
– Шу, извини, – он встает с кровати. – Я, наверное, просто не умею обращаться с женщинами, которые выше меня ростом.
И вот прошло две недели, и он снова в отеле, а вон и рыжая Шу. Он должен объясниться. На трезвую голову. Вот же она. Сидит возле бассейна. Рядом с ней стоит чайник, блюдце с колотым сахаром, в руках прозрачная чашка. Она заправляет рыжую прядь за ухо и пьет чай.
– Отлично выглядишь, – неловко приветствует ее Джеминай.
– Только не додумайся извиняться, – в голосе рыжей Шу звучит неприкрытая досада.
– Э… я имел с тобой неприятную ситуацию, – Джеминай волнуется. – Надо сказать. Некрасиво. Думаю все время.
– Думай о том, что хватит пить! – внезапно рявкает рыжая Шу. – Хватит заливаться этим чертовым ромом. Разговариваешь, как приезжий, который не доучил язык. Профукал лучшую девушку в тусовке. Три месяца меня обхаживаешь, тянешь время, напиваешься при мне постоянно, увязался на рыбалку, да ты хоть знаешь, что я порыбачить вообще никого с собой не беру? И ради чего? Облажаться? Молодец, твой план реализован!
– Шу… – Джеминай собирается присесть рядом с ней, но она делает резкий жест рукой.
– Не садись здесь! – выпаливает она. – Я не приглашала! Встал – место потерял. Особенно если не встал.
– Ты же говорила о дружбе? – окончательно раскисает Джеминай.
– А ты говорил о сексе. Один – один.
Джеминай делает шаг назад. Пару секунд ждет, потом молча уходит. И Гала, и даже подобие Галы – теперь он отвержен обеими. Отвержен со злой насмешкой.
***
Неприятное утро. Шум. Короткий скрежет, повторяющийся с почти равными интервалами. Потом долгий. Потом снова короткий, похожий на гусиное гоготание. Джеминай нехотя выглядывает в окно, но обзор закрыт забором. Он ставит на стол недопитый кофе. Раздражение тянет за собой любопытство. Он выходит, закуривая по пути.
У ворот незнакомая девушка на мотоцикле. Мотоцикл глохнет после каждой попытки его завести. Грохочет, скрежещет, гудит, словно вот-вот сорвется, показывая всем, что такое настоящая двухколесная мощь, но снова глохнет. Девушка слезает с мотоцикла, пинает его по колесу, потом еще раз. Снимает шлем. Крутит выглядывающий из-под левого рукава серебряный браслет. Вздыхает.
– Помочь? – Джеминай подходит к ней, жмет кнопку на пульте, створка ворот немного отъезжает в сторону.
– Да, – девушка кивает. – Где здесь ближайшая свалка?
– Мы можем отвезти его в сервис, – говорит Джеминай. – Я Джеминай.
– Шу, – девушка протягивает ему руку. Кипяток. Джеминай словно ныряет с головой в кипяток. Какова вероятность, что ему встретится еще одна Шу, что это имя догонит его, чтобы он снова вспомнил рыжую Шу, а за ней и Галу? Почему это происходит с ним снова?
– Названная? – он аккуратно жмет теплую ладонь.
Шу кивает. Опять быстрый поворот браслета двумя пальцами правой руки.
– Сервис на соседней улице. Там работает один противный тип, но он меня знает, так что лучше я отведу тебя, чтобы он не схалтурил и не заломил цену. Дотолкаем? – Джеминай кладет руки на руль. Принимает стойку борца, немного наклоняет голову, словно собирается бодаться. Налегает на мотоцикл, будто это груженый вагон. Мотоцикл издает горестный скрип и начинает заваливаться на асфальт. Девушка хватает руль с другой стороны, упирается в байк коленом. Смеется. Байк зафиксирован. Джеминаю немного неловко за свою пантомиму. Шу, наконец, перестает хмуриться и улыбается:
– В крайнем случае – допинаем. Или волоком.
В огромном ремонтном гараже – злобный бородач в зеленой бандане. Он чем-то стучит, терзая двигатель мотоцикла. Джеминай и Шу сидят под навесом возле автосервиса и болтают. Знакомятся. Ситуация располагает.
– Где тусуешься? – спрашивает Джеминай.
– Нигде, – с заметным удивлением отвечает Шу. – Я просто… у меня мало друзей.
– У меня тоже, – Джеминай снова закуривает. – Приходи в отель, там сейчас хорошие диджеи играют.
– В тот самый отель?
– Ну да. Он один такой тусовочный. Придешь?
– Приду, – соглашается Шу. – Только не знаю, когда. Надо срочно закончить работу. Так что больше двух-трех часов в день мне пока не выкроить.
– Чем занимаешься?
– Сижу в очках за бюро, обложившись географическими картами, словарями и энциклопедиями. – Шу делает грозное лицо.
– А?
– Я переводчик. Перевожу книгу. Хотя про очки я не наврала. Работаю в очках. Езжу – без.
– А я архитектор.
Во взгляде Шу мелькает скепсис. Полноват, невысок, круглая голова, огромные глаза, маленький рот, жиденькая бородка, белые джинсы, белая рубашка-поло… Может и архитектор, почему бы и нет?
Из гаража раздается звук мотоциклетного двигателя. Рокочет ровно, будто ничего и не случилось. Злобный бородач выкатывает байк наружу. Сует Шу в руки квитанцию, косясь на Джеминая. Действительно недорого. Шу расплачивается, прячет кошелек в рюкзак. Говорит мастеру «спасибо». Тот в ответ бурчит что-то нечленораздельное. Может, выразил почтение, может, проклял. При такой внешности возможны варианты.
– Спасибо большое! – Шу улыбается Джеминаю. Протягивает руку.
– Позвони мне, – Джеминай жмет руку. Потом достает из нагрудного кармана белую визитку. – Кофе выпьем.
***
Бабушка сидит на траве. На ней купальник. Рядом лежит радиоприемник, коробочка с «савоярди» и термос, наверняка с привычным травяным чаем. Ни за что не дашь ей больше сорока пяти, несмотря на то, что ей уже под шестьдесят. Моложавая, подтянутая. Безупречная кожа, высокая грудь, длинные ноги. Укладка в стиле «бохо». Со спины – молодая девушка.
– Привет, ба, – Шу приседает рядом и целует бабушку в щеку. – Как твой спортзал?
– Здравствуй, родная, – бабушка выключает приемник. – Много калорий потратила, компенсирую. Хочешь печенья?
– Хочу.
Шу усаживается на коврик рядом с бабушкой. Рассматривает ее. У них семейная любовь на расстоянии. Живут в одном городе, созваниваются постоянно, видятся редко, ничем особо интимным и личным не делятся. Шу отдает себе отчет в том, что слегка завидует этой женщине – она неприлично красива и свежа, и в ее случае это выглядит совершенно естественно. В спортзалах такое не накачать, это нечто, идущее изнутри. Из детских воспоминаний бабушка перешла в нынешнюю реальность юной и смелой, беззаботно и праздно развлекающей ее, пятилетнюю кроху. Тогда, в детстве, они были вместе всего год, а потом бабушка уехала. Позже бабушка помогла уже взрослой Шу с переездом сюда, в город у моря, где шумят волны.
– Ба, – осторожно спрашивает Шу. – Ты, наконец, хоть раз выйдешь со мной в люди? Мы видимся только у меня или у тебя, я хочу погулять с тобой, поесть креветок, в ресторане у моего дома шикарные креветки. А?
– Родная моя, – бабушка тонкими пальцами достает печенье из коробочки. – Выйду. Обязательно. Как только наши с тобой планы безоговорочно совпадут.
– Давай договоримся заранее?
– Я не могу договариваться заранее, – бабушка небрежно смахивает крошки. – Ты же знаешь, я веду слишком активную жизнь, чтобы планировать что-то дальше завтрашнего утра.
– Я знаю. Просто мне хочется похвастаться моей восхитительной ба.
– Родная, это бессмысленно. На меня уже и так много лет глазеет весь город. Потому я и стараюсь держаться там, где не бывает многолюдно. – Бабушка хохочет, потом легко встает, потягивается. – Идем в дом. Там есть вино и потрясающий сыр. Ты не за рулем?
***
Джеминай умирает. Он умирает, это совершенно точно. Грудь сдавлена. В голове шумит. В глазах серая дымка. Болят руки. Болят ноги. Ноет в области сердца, мучительно. По небритому лицу текут слезы. Надо отстраниться от боли. Надо уйти в себя. Сейчас он одинок и юн, сидит на каменном пляже под ледяным ливнем. Позади тропа. Тропа завалена. Другой нет. Скалистый перевал перекрыт камнями. Правая нога сломана. Левая, похоже, вывихнута. Ему не выбраться. Ему не отползти. Машина осталась возле трассы, по ту сторону горы. У него нет телефона, он замерз, и он не может даже кричать. А если и кричать, его никто не услышит. Не услышит даже сидящая в машине Гала. Гала наверняка дремлет сейчас на разложенном переднем сиденье. Она думает, что сейчас он вернется. Она не знает, что тропу засыпало. Она ждет, на ней тонкий сарафан, обтягивающий выразительную грудь, и в полусне она улыбается, показывая блестящие кривоватые зубы.
Так, стоп. Это полная фигня. Это набор киношных штампов и приемчики бульварных романов. Дождь, Гала, машина. У него нет машины. У него нет Галы. Он умирает в своей гостиной. У него никого и ничего нет.
Джеминай со стоном шевелится, встает на ноющие ноги. Какая гадость. Сдохнуть на белоснежном диване в мечтах о женщине, так ловко надругавшейся над ним. Он идет, почти ползет, превозмогая боль в теле, в комнату на втором этаже. Здесь ночевала Шу. Он падает на постель и вдыхает запах. Незнакомый запах молодой женщины. Аромат волос? Шлейф парфюма? Не важно. Он дышит, дышит, дышит, вжимаясь лицом в одеяло. Чем пахла Гала? Он не помнит. Чем пахла рыжая Шу? Он не знает, алкоголь стер запахи из его головы.
Его так тянет к этой бледной Шу, к этой простой, понятной, монохромной девушке. Его тянет к ней, и это раздражает. Она тоже не та. Она заменитель Галы второго порядка. Первая – рыжая Шу. Вторая – имя первого заменителя. Обои, имитирующие штукатурку, имитирующие старинные фрески.
И эта отстраненность Шу от Галы его и будоражит. Если убрать промежуточное звено с волосами цвета меди, то между Галой и Шу не останется ничего общего.
Он снова глубоко и медленно дышит, втягивая в себя запах, кажущийся теперь еле различимым. Сердцебиение учащается, становится аритмичным. Прошибает пот. Появляется досадный тремор в руках. Это конец. Это смерть. Это смерть.
Через два часа у него окончательно затекает шея. Он встает и, скуля как раненый шакал, ползет в горячий душ.
***
(61320): Ты придумал это все, да?
(335): Что?
(61320): Про архивариуса, про нечетные и четные числа, всю историю?
(335): За что купил, за то и продаю.
(335): Почему ты не задалась этими вопросами, когда решила назваться?
(61320): Потому что никто не рассказывал мне с бухты-барахты глупые истории про клерков.
(335): Но что сделано, то сделано. Какая тебе теперь разница? Обратно все равно нельзя.
***
Возле отеля шумно. Здесь всегда так. Джеминай и Шу сидят на террасе. Джеминай курит одну за другой и старается не смотреть на свое отражение в зеркальной стене у бара.
– Зачем ты меня сюда притащила? – он страдальчески поднимает взгляд на Шу.
– Чтобы ты не сходил с ума.
– Ты понимаешь, что плохо мне? Вот здесь? Мне тошно, меня толпа эта – ну, мутит меня, бесит музыка, эта головная боль…
– Это те самые неплохие диджеи, которых ты мне так хвалил, когда мы познакомились, забыл?
– Был предвзят. Не карауль меня, иди потанцуй.
– Я же не танцую.
– Кстати. А почему ты не танцуешь?
– Ну… – Шу пожимает плечами. – Мне незачем. Я слушаю музыку, получаю удовольствие, и мне хватает. Танец – он же что-то выражает или… компенсирует. Ты слушаешь, из тебя какие-то эмоции рвутся, ты танцуешь. А из меня не рвутся. Мне нравится просто слушать.
– Ты зануда.
– Ты тоже.
– Нет, правда, – Джеминай делает кислое лицо. – Не танцуешь. Не играешь в игры. Все у тебя просто. Ровно. Авантюризма ноль. Эмоций – тоже вроде не особо. Такая… как стакан с водой. Прозрачная, понятная… Полезная вещь, но такие вещи – их не покупают специально, они просто есть и все. Берутся откуда-то. Не знаю…
– А тут, значит, у всех этих названных и законопослушных авантюризма хоть отбавляй, да? И все холерики, как банка с глицерином. Я правильно понимаю?
– Подловила, да… – бормочет Джеминай. Повисает очередная пауза.
– Джеминай. У тебя депрессивный период. Честно – я не знаю, как вести себя с вами, биполярниками, – Шу старается сдержать улыбку, – но это единственное, что пришло мне в голову. Вытащить тебя туда, куда ты ходишь в маниакальном периоде.
– Двоечница. Ты двоечница, – Джеминай закрывает лицо ладонями, трет щеки, глаза. – Из тебя не выйдет психотерапевта. Ты и правда ничего в этом не понимаешь. У меня не настолько махровое расстройство, и к тому же я регулярно лечусь… А может, и настолько махровое, – Джеминай бросает быстрый мрачный взгляд в сторону бара. Шу оборачивается.
Встряхивая рыжими локонами, к ним размашистым шагом идет гостья.
– И как это понимать? – рыжая с лицом гестаповца смотрит на Шу.
– Здравствуй, – Шу протягивает ей руку.
– Иди ты! – рыжая Шу, не глядя на тезку, садится возле Джеминая, показательно громыхнув стулом. – Опять пьешь?
– Что ты хочешь? – Джеминай с досадой подпирает подбородок рукой.
– Идем, поговорим, – рыжая встает, тянет Джеминая за руку.
– Я сейчас, Шу, – Джеминай лениво поднимается и уходит, волоча ноги, за рыжей.
Шу идет в бар. Заказывает джин-тоник с эстрагоном, потом эспрессо, потом еще джин-тоник. С наслаждением пьет, медленно, не успевая опьянеть. Никто ее не беспокоит. Бармен молча берет деньги и уходит к другим посетителям. Никаких разговоров, никаких заигрываний, никаких праздных мужчин и женщин с вопросами о том, сколько у нее цифр. Она очень долго сидит одна.
Джеминай нравится ей. Он сливается с зоной комфорта. Не настаивает на встречах, не заставляет пробовать то, что ей неинтересно. Дает мало советов и редко просит совета тоже. Он говорит только о том, в чем разбирается, не лезет к ней в душу и в постель, не соревнуется. Он называет ее странной, но при этом не обращается с ней как с чудачкой. Он не взывает к жалости, снисхождению, сочувствию – ни к чему такому, что делает людей неискренними и уязвимыми друг перед другом. Он не создает ситуаций, в которых приходится тщательно подбирать слова и обдумывать свой каждый шаг, чтобы не ранить или не быть раненой. Джеминай нравится ей.
***
На третьем этаже отеля есть маленькие номера. В одном из таких номеров горит торшер. На кровати сидит угрюмый Джеминай. Рядом с ним – рыжая Шу. Она накручивает на палец прядь волос. Качает ногой.
– Джем… – она прислоняется к нему плечом.
– Джеминай.
– О господи, ну извини, Джеминай. Я просто подумала, что между нами повисла какая-то веревочная лестница, и мы с тобой не сближаемся, потому что по ней страшно и опасно ходить.
– На тему того, что именно повисло, ты уже выступала. С сарказмом.
Рыжая Шу демонстративно потягивается. Тонкий свитер очерчивает тело. Пауза длится слишком долго. Шу, наконец, перестает красоваться и кладет ладони на колени.
– Слушай, я была неправа. Все нервничают. Я тоже нервничаю… Я раньше… я никогда… с таким не сталкивалась. Я не знаю, как вести себя с мужчиной, у которого… э… что-то пошло не так.
Джеминай саркастично хмыкает.
– Дай мне шанс, – рыжая Шу проводит пальцем по щеке Джеминая. – Дай мне шанс.
Джеминай закрывает глаза. Мне все равно, думает он, мне уже все равно. Вот он, шанс. Это мой шанс. Это… Мне все равно. Он превращается в тесто, безвольное и податливое. Он – кукла. Кукле расстегивают рубашку. Куклу гладят по груди теплыми ладонями. Куклу целуют в шею. От чужого дыхания на теле куклы шевелятся волоски. Щелкает выключатель торшера, потом пряжка ремня. Гала, думает кукла, ты делала это совсем не так, хотя это не ты, ну пожалуйста, пусть будет так, как будто это ты, пожалуйста, пожалуйста…
– Скажи, тебе нравится? – голос рыжей Шу звучит словно сквозь сон.
– Шу…
Он произносит это, и вдруг понимает, что обращается к другой Шу. К ровной и спокойной, как море в штиль, к такой, которой можно доверить тоску по красавице с кривоватыми зубами, боль по несостоявшейся женщине, жестокой и соблазнительной. Та Шу слушает его. Та Шу ничего не делает. Она просто сливается с его зоной комфорта. И ему не приходится тщательно подбирать слова и обдумывать свой каждый шаг, чтобы не ранить или не быть раненым.
– Шу… – снов повторяет Джеминай, но эффект сна сходит на нет, и он открывает глаза. Женщина, похожая на Галу, опускается на него сверху, и всего через мгновение он сможет сказать, что был в ней, знал ее, овладел ею.
– Нет.
Джеминай резко садится. Хватает рыжую Шу дрожащими пальцами за бедра. Держит, не давая ей пошевельнуться. Миллиметры между ними.
– Нет.
– Ты что, совсем обалдел? – рыжая Шу упирается ладонями в его живот. На лице выступают багровые пятна. – Ты что, придурок, что ты творишь?!?
Джеминай отводит взгляд. Неловко выползает из-под нее, встает с кровати. Шарит по полу, нащупывая вещи. Быстро одевается в наступающей темноте. Смотрит в пол.
– Нет, Шу, нет, не надо. Не надо. Ерунда. Неправильно. Не нужно, мне не нужно. Прости. Пойду. Я пойду. Не надо больше.
– Джеминай, ты… Ты что, предпочел мне эту гусеницу? Названную в честь булки?? – рыжая Шу садится на кровати, закидывает ногу за ногу, совершенно голая.
– Я пойду, Шу, – Джеминай застегивает рубашку. Секунду стоит на месте. Потом выходит из номера.
Он думал, Шу ушла. А она ждет его, надо же, уезжала бы. Сидит в баре.
– Поговорили? – спрашивает Шу.
– Лучше бы я вообще никогда с ней не разговаривал, – Джеминай мрачен, как черт. – Не хочешь уйти отсюда?
– Хочу, – отвечает Шу. – Все равно, куда.
***
– Слушай, есть вопрос. Ты хоть и не от мира сего, но мало ли, чем черт не шутит, – Джеминай аккуратно открывает коробку с пиццей.
– Я не буду, – Шу выливает сливки в кофе. – Спрашивай.
– Ты часом не знаешь Галу?
– Кто это?
– Я так и думал. Забудь.
– Кто это, Джеминай?
– В одной тусовке, среди названных, она нечто вроде легенды. Женщина, постарше меня. Аллюзия на Мессалину и Клеопатру. Леди Годива, только в платье.
– Не слышала.
– Да кто бы сомневался.
– А почему ты спрашиваешь про эту Галу?
– Да так… – Джеминай откусывает и жует. – Господи, ну это же ужас, а не еда. Вкусно, но все эти соусы… рассадник пятен.
– Моя бабушка тайком от родителей покупала мне пиццу, когда мне было пять.
– Бабушка молодец. А кто твои родители?
– Скучные обычные люди. Но мы не общаемся. Если б я не была на них так похожа, решила бы, что приемная. Тут уж вероятнее, что приемная как раз моя мама – очень уж они с бабушкой разные.
– А где твоя бабушка?
– Она живет здесь. Я переехала сюда из-за нее несколько лет назад. Она говорила, что здесь много хороших домов и море. Я повелась на море.
– Старенькая?
– Если бы! Не женщина – огонь. Дай попробовать, – Шу тянется к пицце. – Я бы хотела вас познакомить.
***
(335): Давай встретимся?
(61320): Что?
(335): Давай встретимся.
(61320): Сейчас??
(335): А где ты живешь?
(61320): Ты серьезно? Где я живу?
(335): В смысле, в каком районе. Вдруг недалеко.
(61320): Да брось. Ты серьезно?
(335): Ты уже спрашивала. Да.
(61320): Нет, правда, ты издеваешься???
(335): Да что такое-то?
(61320): Где я живу! Где я живу?!
(335): Да что с тобой?
(335): Ну что такое??
(61320): Это не смешно! Я ухожу спать!
(335): Эй, погоди.
(335): Да погоди ты!
(335): Ну что за человек.
***
– Я не хочу в отель.
– И я не хочу. Все будут сидеть в холле или в боулинге. К черту, – Джеминай делает очередную затяжку.
– Я могу пригласить тебя в гости, но тебе там не понравится, – Шу прячет подбородок в широкий воротник, глядит исподлобья. – У меня там, мягко говоря, не все белое.
Джеминай вздыхает, смотрит на невидимую точку в воздухе.
– У тебя там хоть курить можно?
– На улице. На террасе. В доме – нет.
– Тест пройден. Поехали.
– Ко мне?
– Шу, проснись. К себе приглашала? Поедем к тебе.
– Ты нервничаешь?
– Я ненавижу выходить в дождь.
– Вызовем такси. До такси дойдешь под зонтом. Попросим водителя остановиться вплотную к воротам. Как ты живешь вообще?
– Да вот так, – Джеминай опять вздыхает. – От дождя к дождю. В плохую погоду могу неделю дома сидеть. Доставка еды, все удобства. Думаешь, с чего я такой рыхлый и с пузом?
– Кстати, а почему ты не водишь машину?
– Да потому. Полбеды, если меня стукнут. А если я? Забуду правила, прихватит сердце за рулем, мало ли. Я же не переживу.
– Не все водители попадают в аварии.
– Я не хочу рисковать.
– Слушай… – Шу выныривает из воротника. – А тебе не приходило в голову носить черное?
– Зачем? – рука с сигаретой останавливается в сантиметре от губ Джеминая.
– Чтобы грязь вообще была не видна. А лучше – серое, синее, любое цветное. Чем постоянно отслеживать все эти капельки соуса, пылинки, шерстинки – так не будет спокойнее? Не вариант?
Джеминай стряхивает пепел так и не затянувшись. Молчит. Молчит. Молчит. Потом тушит сигарету. Отпивает кофе. Гладит кончиками пальцев белую столешницу. Эти бессмысленные и тщательные движения делают паузу невыносимой. Что-то пошло не так.
– Видишь ли… – Джеминай говорит тихо и медленно. – Вот это белое… на котором грязь видна… Когда я решил назваться, я подумал – достаточно ли я чист? Вдруг на меня все-таки что-то есть? Вдруг я не за всеми пылинками уследил? Я хотел убедиться, что у меня все под контролем. Что я ни одним ногтем не влез в какую-то дрянь. Я не буду носить цветное. Так можно привыкнуть постоянно делать вид, что ты чистенький, а на самом деле у тебя ворот засален или дерьмо на штанине. Просто на пестром незаметно.
Шу словно леденеет. Ей кажется, что вместо дождя льет чистейший холодный спирт, стерилизующий все вокруг, обеззараживающий мир до состояния препарированной реальности. Ответить нечего. Разрядить обстановку нечем. Извиняться еще более неловко. Джеминай складывает белоснежную салфетку, старательно наглаживая сгибы ткани пальцами. Он смотрит на свои руки так сосредоточенно, будто за пределами салфетки ничего нет.
– Поедем? – Шу осторожно заглядывает Джеминаю в лицо.
– Дома посижу, – голос его звучит вяло и негромко.
Шу молчит. Надо просто встать и уйти, но она не знает, как. Сейчас надо просто убраться. Взять рюкзак, надеть парку. Как-то попрощаться, наверное…
Джеминай сидит за столиком на террасе. Салфетка лежит возле чашки. Я сдаюсь, думает Шу, глядя на белую ткань. Я не знаю, как из этого вырулить, чтобы никого не стукнуть.
– Слушай, ты меня неправильно понял.
– Да все я понял, – Джеминай лениво отмахивается. – Я же говорил, у меня ОКР и биполярка. Знаешь, как это раньше называли? Маниакально-депрессивный психоз. У меня логика паникера, такого, знаешь, просветленного, но паникера. У меня между депрессиями и эйфорическими заносами постоянно мысли о том, что вокруг говнище, но пока я в него ботинком не влез, для меня это окей. Если я не буду контролировать все, что на меня с деревьев случайно капает, я вообще свихнусь.
Джеминай отворачивается. Разговор окончен. Пора уходить.
Шу едет в автобусе и думает – почему для того, чтобы быть, как выразился Джеминай, «чистеньким», нужен такой жесткий самоконтроль? Какой процент этих назвавшихся откровенно тащится от своей непорочности и исключительности? Не в этом ли корень снобизма, духа особенной прослойки? Люди веками жили с прозвищами, именами для своих и именами для чужих, меняли документы, имена, фамилии, внешность, и не делали из этого культа, события, субкультуры, не объединялись в общества сменивших-что-нибудь, не спрашивали, как давно ты поменяла имя с Марии на Софию, не оценивали друг друга по красоте номера водительских прав. Не в том ли кроется пафос назвавшихся, что они считают, будто остальной мир – грешники по сравнению с ними? Эрзац-святость? Многие ли из тех, кто сменил полное имя на одно слово и набор цифр, с гордостью думали, получая коричневый конверт, что они чисты и непорочны перед законом и правилами, что их не в чем упрекнуть, что ни один юрист не имеет права хитро погрозить им пальчиком? Она вспоминает какую-то песню, что-то об одиночестве, пытается прижаться лбом к оконному стеклу, но автобус подпрыгивает на дорожных неровностях, и лоб елозит и стукается об окно с неприятным звуком.
– Привет, ба, – говорит Шу, когда телефонные гудки сменяются привычным бабушкиным «слушаю». – К тебе можно в гости?
– У меня компания, родная, – отвечает ей бабушка.
– И… э…
– Шу, милая. Мы… Они не общаются с названными.
– То есть, мне нельзя приехать?
– Тебе не стоит приезжать. Боюсь, может возникнуть непонимание.
– Я поняла. Извини. – Шу нажимает «отбой».
Что-то пошло не так. Что угодно могло разделить людей, но неужели камнем преткновения стала именно законопослушность?
***
– Алло! – рыжая Шу отвечает лениво и раздраженно. – Что ты хотел?
– А ты что хотела? – Джеминай, судя по голосу, нетрезв.
– Я хотела спокойно принять ванну. Вот лучше бы я сразу утопилась, чем увидеть вызов с твоего номера.
– Шу, что ты хотела в воскресенье? Зачем ты пыталась трахнуть меня? – Джеминай быстро и тяжело дышит в трубку, будто только что отжимался. – Сперва ты меня, бедного-смущенного, утешила, потом вздрючила за пьянство, потом попыталась со мной переспать – что вообще происходит? У кого из нас маниакально-депрессивный этот… синдром?
– Джеминай, ты правда идиот? Ты думаешь, можно подбивать клинья к девушке, за которую любой в тусовке себе руку отрежет, обломать ее в постели после трех месяцев ожидания, когда же белоснежный воздыхатель соизволит снять штаны, потом пытаться что-то мямлить про дружбу, а потом приводить в ту же тусовку нечто бесцветное, вялое, полярно от меня отличное, но с таким же именем? Да меня куда не поцелуй, везде клеймо «лучшая», а ты позволяешь себе делать вид, что ничего особенного не произошло?? Ты что, думаешь, я и правда мило предлагала тебе дружить? Да я просто пыталась сохранить лицо, чтобы ты не пошел и не наелся таблеток с горя!
– Ты. Не. Лучшая, – тихо отчеканивает Джеминай.
– А кто лучшая? – рыжая Шу откровенно хохочет. – Эта твоя жидкая блондинка?
– Нет, – еще тише говорит Джеминай.
– А кто же?
Джеминай молчит. Перед его глазами опять мелькают воспоминания: бархатистая кожа с медным отливом, блестящие кривоватые зубы и глаза, наполненные кипящей лавой.
– Запомни, Джеминай, – голос рыжей Шу становится жестким. – Со мной так не поступают. Понял? Ты меня понял?
Джеминай бросает телефон на диван, закрывает глаза, трет лоб ладонью. «Со мной так не поступают». Именно это он скажет Гале, когда встретится с нею снова. Он встретится. Он найдет способ встретиться. Он не пойдет больше туда, где видел ее в первый и последний раз, но закончить начатое, закрыть гештальт – о, это его главная цель на данном этапе жизни. Нельзя, нельзя забыть такие прикосновения, такие глаза, такую грудь и такой тембр. Нельзя забыть, как ты хотел и жаждал, если от этой жажды ты был готов вырвать собственное сердце и пить из него кровь, чтобы насытиться, и все равно не утолил бы чувственного голода, возникшего остро и мощно от одного вида этой женщины.
***
Чтобы попасть на пустырь, надо ехать полтора часа. За границей города начинается промзона, за нею – лесополоса, а дальше – «заброшка», дорога к фабрике переработки вторсырья, но самое главное – пустыри. Второй час гоняет Шу на своем стареньком мотоцикле по пересеченной местности. Два часа бесцельной езды, скачек по кочкам и ямам, в полной экипировке. Хотя почему бесцельной? Когда-то, еще в детстве, Шу постоянно слышала от бабушки совет по приведению содержимого головы в порядок. Чтобы мысли в голове устроились в нужной последовательности, нужно этой головой хорошенько встряхнуть. И бабушка говорила отнюдь не о задачках для ума, нет – она всегда имела в виду физическую активность на грани термоядерного синтеза. Танцы до кровавых мозолей. Плавание до судорог. Прыжки на батуте до потери координации.
Два часа Шу выжимает максимум из полуживого байка. Надо же, наконец, узнать, на что реально способна эта развалюха. Глаза застят слезы досады и раздражения. Она подлетает над сиденьем и думает про Джеминая. Сидит, несчастное животное, бесконечно курит, пьет кофе галлонами, натирает свои беленькие кроссовочки, аккуратно проектирует модные здания с помощью специальных программ, в дождь дальше террасы ни-ни, весь такой стерильный, чистый, наверняка девственник. Пьет он, видите, ли. Курит. Даже сигареты выбирает исключительно с белым фильтром. Странно, что в пальцах держит, без мундштука. Хотя какая ей разница. Просто непонятный он какой-то. Но хороший. И вроде не совсем задвинутый сноб, не сильно фиксируется на названных, хотя и не без избирательности.
Выразительный оглушающий хлопок сбивает Шу с мысли. Подлетая над очередной кочкой, мотоцикл басом рявкает, чем-то резко хлопает, выстреливает облаком зловонного дыма и приземляется, в последний раз кашлянув двигателем.
– Вот черт! – Шу слезает, крутит браслет на левой руке. – Вот же черт, а? Продам я тебя на запчасти, ох продам!
К одиннадцати вечера Шу с горем пополам доводит мотоцикл до своих ворот. Швыряет на землю шлем, сбрасывает куртку. На подкашивающихся ногах заходит в дом. От входной двери до ванной образуется дорожка из ботинок, штанов, футболки и нижнего белья. Шу стоит под струями горячего душа и в голове ее зияет блаженная пустота. Усталость выдавила из ее мозга все мысли и переживания. Вместо них под черепной коробкой шумит море – «шшшу-у-у-у… шшшу-у-у-у…»
***
Шу едет к бабушке. Автобус останавливается в квартале от ее дома. Впервые Шу шагает по этой улице с тягостным ощущением того, что идет на официальный прием. «Мы», – сказала бабушка тогда, а потом исправилась – «они». То есть, она или как бы не с ними, или как бы не признается. Значит – в любом случае лукавит. Это как минимум.
Непринужденный разговор не задается сразу же. Даже приветственные поцелуи получаются холодными и клеклыми, как остывший непропеченный пирог. «Сырое тесто у тебя в голове!» – вспоминает Шу голос рыжей тезки.
– Шу, – бабушка ставит перед Шу ее любимую чашку. – Я не осуждаю лично тебя. Я вообще не люблю осуждать и обсуждать. Но моя компания, мои друзья, да и я сама – мы не готовы сближаться с… с кем-либо из названных.
– Почему? Скажи, что во мне изменилось с тех пор, как я стала Шу не только для семьи, но и вообще для всех? Ты звала меня так с детства, ты… черт возьми, ты фактически придумала это имя – что изменилось?
– В том-то и дело, что ты всегда была Шу. И я знаю – догадываюсь – как связан и твой переезд к морю, и принятие имени Шу как единственного, и… Но ты – скорее исключение, нежели правило. У них другие мотивы. Ты просто взяла себе свое имя. А они придумывают.
– «У них!» – на лице Шу мелькает горькая ухмылка. – У них. Опять эти слова. «Они». Все, кто не «мы».
Бабушка молчит и внимательно смотрит на Шу.
– Шу, ты знаешь о квоте?
– Нет.
– Квота для тех, кто хочет назваться. Им дают нечто вроде испытательного срока. В квоту попадают люди, у которых есть какие-то мелкие просчеты, в основном финансового характера. Им дается то ли год, то ли полтора на идеальную законопослушность. Маячки на смартфоны для отслеживания перемещений. Комендантский час. Контроль профилей в соцсетях. Их загоняют в жесточайшие рамки абсолютного послушания. Прилежность, благопристойность, отчет о каждой сделке, каждой услуге, чуть ли не налоги на прибыль с гаражной распродажи. Ты понимаешь, что это значит?
– Что? – Шу не шевелится. Сжимает пальцами пустую чашку. Спина напряжена.
– Родная моя, государство штампует законопослушное поколение. Идеальных граждан, которые будут без сомнений выполнять любое указание. Снижение количества правонарушений. Тупое законопослушное стадо, с которым можно делать все что заблагорассудится.
Шу молчит и крутит браслет на левом запястье.
– Шу, ты знаешь, что среди названных практически нет людей старше тридцати пяти лет, да даже старше тридцати – меньшинство? Это принцип привычки – условного рефлекса, если хочешь. Ты привыкаешь быть идеальным, послушным, выполнять все требования и не создавать неудобств. Те названные, кому сейчас восемнадцать, двадцать три, двадцать девять – они же носятся со своей порядочностью, как курица с яйцом, они сделали из нее фишку, они создают тусовки, в которые так хочется попасть взрослеющим подросткам, и те из кожи вон вылезут, чтобы там оказаться. Это механизм манипуляции социумом. Ты немного не от мира сего, ты проворонила эту массированную атаку, когда началась раскрутка программы, искусственная шумиха, подача идеи в рамках «выделись, стань собой, решай, кто ты, будь особенным». И они найдут способ оживить эту идею, когда года через два интерес станет постепенно угасать, поверь мне. Но за это время, пока жаждущие будут выдерживать очередь по квоте, законопослушность уже просто войдет у них в привычку.
– Ну и что?
– Шу, это воспитание социума. Воспитания с целью любых дальнейших манипуляций им. Роботизированное мышление. Люди-программы.
– Ба…
– А ты думала, родная, что это все ради удобства молодежи? Не смеши меня. Мы прошли через панк, культуру хиппи, массовый фитнес-психоз, бодипозитив, культ психоаналитики, сексуальную революцию и асексуальную одежду, нас уже ничем не взять. Но можно сыграть на простом. На опосредованной самоидентификации. Не живи с именем, которое тебе навязали родители, отделись от всех. Иллюзия свободы для того, чтобы в итоге отнять ее. С внешностью уже ничего не сделать, бунт надоел – остается зайти с другой стороны.
Шу отпускает чашку, кладет руки на колени. Ей кажется, что из нее выходит вся жизнь, все силы, весь воздух. Бабушка озвучила то, что так мучило ее с момента попадания в тусовку, когда рыжая Шу отчитала ее за выбор имени и безответственное отношение к идее. Боги, они сами не понимают, что именно их так привлекает и заводит.
Шу поднимает взгляд на бабушку:
– Ба. Почему ты раньше со мной об этом не говорила?
– Повода не было, – холодно отвечает бабушка. – Ты ни разу не напрашивалась в гости, когда у меня друзья. Ты не спрашивала совета, когда подавала документы на новое имя. Ты не настаивала на совместных прогулках. И, в конце концов, ты нигде не тусовалась, и я была за тебя спокойна.
– А теперь волнуешься?
Бабушка рассматривает свои холеные ногти. Выдерживает паузу. Потом поднимает на Шу полные ледяной уверенности глаза:
– И теперь не волнуюсь. Просто однажды ты все равно поймешь, как это устроено, и тебе станет скучно. Потому что ты – не такая. Но об этом знаю только я. Они – нет.
Домой Шу едет опустошенной. Ей гадко и грустно. Казалось бы – что такого страшного в воспитании прилежного общества? Что ужасного случится, если все граждане начнут переходить дорогу только на зеленый, вовремя платить налоги, говорить только правду и следовать нормам? Теоретически социум от этого только выиграет.
Теоретически.
Потому что на практике такими будут отнюдь не все. Расслоение на касты? С какой стороны поток ненависти будет сильнее? Со стороны названных или наоборот?
Необратимо. Правила гласят, что после смены полного имени на одно слово и номер ты больше не можешь никогда ничего менять.
***
(61320): Ты здесь?
(335): Да, привет.
(61320): Что еще ты знаешь об этой программе с именами?
(335): А что случилось?
(61320): Ничего. Я просто поняла, что мы не ведаем, что творим.
(61320): Тот несуществующий клерк был очень умным. Он придумал отличный способ надеть на людей наручники так, чтобы им казалось, что они носят красивые браслеты.
(335): Я не понимаю тебя.
(61320): Жаль, что в дождь ты не выходишь из дома.
(61320): Эй.
(61320): Джеминай, ты где?
(335): Шу, это ты??
(61320): Я, кто же еще.
(61320): Ты что, только сейчас понял, что разговариваешь со мной?
(335): Я искал случайного собеседника. Параметры – наш город, возраст от 23 до 25, четырех-пяти-знак, чтобы не началось соревнование, кто раньше, кто круче.
(335): Мне выдало всего три аккаунта. Этот, какой-то девушки и какого-то парня. Я выбрал девушку наугад.
(335): Приезжай ко мне, если хочешь. У меня есть ром и пицца.
(61320): Приеду. Прямо сейчас.
(335): Ты на мотоцикле?
(61320): Нет. Продаю. Надоело.
***
– … и, в общем, она просто не хочет появляться в компании названной, как я поняла.
– Несмотря на то, что ты ее внучка?
– Похоже, – Шу откусывает пиццу.
– Интересно, – Джеминай усаживается поудобнее, вытягивает ноги, подвигает тарелку с куском пиццы поближе, прислоняется спиной к дивану. Они всегда сидят на полу. – Твоя бабушка – публичная персона?
– Моя бабушка – красивая женщина. Умопомрачительно. Она видная, на нее оборачиваются, я думаю, о ней даже говорят за глаза, потому что она, конечно, поражает своей внешностью. Я не знаю людей, с которыми она проводит время, но она все время чем-то занята. Она выглядит значительно моложе своих лет, она довольно скрытный и смелый человек, и вообще я ей завидую.
– Почему?
– Потому что я полная ее противоположность. Даже внешне. Поставь нас рядом – никогда не подумаешь, что мы родственники. Что она – бабушка. Она… Она подчиняет себе мир, а я просто болтаюсь, как лист на ветру. Она молниеносно все понимает, делает острые и точные выводы. А я…
– А ты тоже не паинька, – Джеминай сделал паузу.
– И в чем же я не паинька? – Шу с любопытством глядит на Джеминая.
Джеминай задумывается. Закрывает один глаз, присматривается. В голову, как ни странно, ничего не идет.
– Ну… – он мнется. – Например, паиньки на мотоциклах не гоняют.
– А я и не гоняю, – смеется Шу. – Он остался от предыдущих хозяев. Бонусом к дому, так сказать. Я научилась ездить, получила права, но на самом деле пользуюсь им редко. Это не очень безопасно, он постоянно ломается, и хоть я его люблю, но он мне объективно не особо нужен. Так что ты меня переоценил. И вообще ты сам куришь и злоупотребляешь алкоголем.
– Я уже отвечал на это.
– А толку? Пьянство и никотиновая зависимость никогда не выходили в список добродетелей. В конце концов, это опасно для здоровья, в том числе и окружающих.
– Так-то да… – тянет Джеминай. – Тут видишь какой фокус. Все эти штуки законодательно регулируются в рамках «где делать» и «когда делать». Курить я начал в двадцать три. Пью я…
Джеминай замолкает. Он думает про Галу. Молниеносную и ослепительно красивую. Тоже подчиняющую себе мир. Названную. Женщину, переоценить которую для него было просто невозможно.
– Пьешь ты? – переспрашивает Шу.
– Пью я… недавно я пью. Да какое там пью… видимость одна.
Шу хохочет.
– Законопослушность, говоришь… – Джеминай наливает себе и вздыхает.
– Говорю, – Шу вопросительно смотрит на Джеминая.
– Я так привык думать, что врать нехорошо, что однажды, когда соврать было не просто можно, но категорически нужно, я все равно сказал правду. И теперь живу с этим, и не знаю, как провернуть все обратно. Солгать, хоть раз в жизни солгать и убедиться, что за этим не последует расправа. Что совсем наоборот.
– Ты о чем?
– Да так… – Джеминай неловко дергает коленом, толкает стакан. Капля черного рома падает на белые джинсы. – Ах ты ж… Я переоденусь.
Джеминай встает и выходит из гостиной. Шу остается. В руке недоеденная пицца, в голове осознание того, что расслабиться не получается, и еще – мысли о разговоре с бабушкой, обо всем, что, наконец, улеглось ладно и складно в ее голове, о вещах, нагоняющих на нее смертельное уныние.
Возвращается Джеминай. Садится на пол рядом с Шу. Берет ее за руку.
– Оставайся у меня до утра.
– М?
– Оставайся, переночуй здесь.
– Ты делаешь мне неприличное предложение, Джеминай?
– Нет, – он качает головой и, похоже, немного смущается. – Я просто не хочу быть один. Наедине с этим… всем, что ты рассказала.
В час ночи они расходятся по комнатам. Джеминай идет в свою спальню, а Шу – в ту самую гостевую комнату на втором этаже. Она расстилает белоснежную постель, раздевается и уходит в душ. Шипящие струи льются на макушку, и Шу представляет, как ее с головой накрывает штормовая морская волна, перекрывая доступ воздуха. Когда-то бабушка говорила ей, пятилетней девочке, укрывшейся занавеской, «опять плывет наша маленькая Шу». От этого воспоминания она начинает плакать, но быстро успокаивается. Вода течет по лицу, смывает слезы – и будто не было ничего. Шу выключает воду.
За дверью ванной комнаты кто-то есть.
– Джеминай? – спрашивает Шу.
– Да, Шу, – его голос звучит тихо и печально.
Долгое молчание. Джеминай дышит по ту сторону дверей. Шу стоит на коврике перед душевой кабиной и боится шевельнуться.
– Джеминай, ты войдешь?
Слышны удаляющиеся шаги, тихо хлопает, закрываясь, дверь комнаты. Шу все так же стоит на коврике, Джеминай спускается по лестнице вниз. Тишина. Она вытирается, возвращается в спальню. Медленно забирается под одеяло. Еще немного прислушивается.
И засыпает.
Ее будит стук в дверь. Шу тянется за футболкой, одевается, садится в кровати, осторожно говорит «заходи».
На пороге стоит вусмерть пьяный Джеминай.
– Ее зовут Гала, – он покачивается.
– Ты рассказывал. Но я ничего не поняла. Джеминай, зайди.
Джеминай делает шаг, второй и садится, почти падает, на пол возле кровати.
– Ее зовут Гала… – с отчаянием произносит он. – Я ненавижу ром, но теперь – только ром. Я раньше практически не пил. Так, одно пиво под стейк. Я попал на вечеринку, меня пригласили, там… Закрытый клуб. Всем наливают. Я пил ром, когда она… когда… Она спит только с названными. Оставалась всего ночь. Одна ночь. Я мог соврать, что я названный, и наутро это было бы уже правдой. Я не умею. Я…
– И ты не можешь ее забыть, – говорит Шу.
– Ты не понимаешь. Ты ее не видела. Не слышала, – Джеминай всхлипывает, морщится, его глаза предательски краснеют и увлажняются.
– Вы давно знакомы?
– Мы вообще не знакомы! – вскрикивает Джеминай. – Она… она… ты не знаешь! Она буквально встроилась в мой метаболизм, с одного раза, мы с ней провели вместе всего пятнадцать минут! Ничего не было, но должно было быть! А коричневый конверт пришел наутро, и я опоздал всего на ночь! Господи, как я хочу ее! – он почти воет.
– Джеминай, – Шу старается говорить без раздражения. – Я правильно поняла – ты тоскуешь по женщине, с которой, в общем-то, не знаком, и с которой тебе просто не удалось переспать?
Джеминай похож на рыбу. Он вытаращивает глаза на Шу и молча открывает и закрывает рот.
– Ты что, не понимаешь?!? – он, похоже, ошеломлен.
– Нет, – честно признается Шу.
– Ты… Ты… – Джеминай страдальчески вздрагивает. – Ты… Ты правда не от мира сего. Ты… Ты девственница?
– Нет. При чем тут это? – Шу крутит браслет.
– Ну потому что ты не понимаешь! – Джеминай буквально орет на нее. – В тебе нет страсти! Ты вся такая… ровная! Уравновешенная! Ты даже психуешь неубедительно! Браслетик покрутила и все, просто сплошной дзэн и самообладание! Не человек, а…
Он резко замолкает.
– Джеминай, давай мы сейчас сделаем вот что. Ты пойдешь спать, а утром, когда выветрится весь алкоголь, ты расскажешь мне так, чтобы я поняла. Обещаю, в этот раз я не уеду и дождусь, когда ты проснешься, – Шу подвигается к краю кровати, возле которой плачет, сидя на полу, Джеминай.
Джеминай нервно машет рукой. Вытирает слезы. Сжимает пальцами переносицу. Медленно, шатаясь, встает. Смотрит на Шу долгим мутным взглядом.
– Ты не бледная, – сказал он. – Ты не бесцветная. На тебе просто нет ни единого пятна. Ты знаешь, что пятна есть даже на солнце? Знаешь?
Шу молчит.
– Я хотя бы курю! – срывающимся голосом говорит он.
– Да. А меня вот что-то не тянет, – голос Шу звучит еле слышно.
– Ты можешь уезжать, когда хочешь, – Джеминай выходит из комнаты, забыв закрыть за собой дверь.
Утром Шу долго бродит по дому. Рассматривает полки с книгами по архитектуре, нюхает коробочки с разными сортами кофе, даже ради любопытства ищет пятна на ковре, который Джеминай почти всегда предпочитает любому другому посадочному месту. Пятен нет. Она рассматривает все вокруг и удивляется неизменной и ровной белизне стен, обивки, всего без исключения. Даже странно, что человек, живущий в доме, больше похожем на стерильную лабораторию, способен так горячо рассуждать о страстях и пятнах.
В половине первого Шу сдается и идет к Джеминаю. Она стучит в дверь его спальни, но приглашения войти не получает.
– Что случилось? – бесцветным тоном спрашивает он из-за двери.
– Джеминай, ты в порядке?
– Что случилось? – говорит он опять.
– Джеминай, – Шу тщательно выбирает слова. – Скажи, ты выйдешь сегодня из комнаты? Хочешь, я что-нибудь для тебя сделаю?
– Хочу, – после недолгого молчания тихо отвечает Джеминай. – Уезжай.
Шу стоит за дверью и крутит браслет. «Ты не понимаешь», – звучит в ее голове. Нет, она не понимает. Правда не понимает.
– Ты уверен?
– Уезжай, – судя по звуку, Джеминай накрылся одеялом с головой.
Шу еще пару минут стоит на месте, потом одевается и уходит.
Автобус едет как-то особенно медленно. Досада. Раздражение. Она действительно ничего не понимает. Она не могла себе представить, чтобы можно было так убиваться по незнакомому человеку, пусть даже вызвавшем в тебе самую тайную и неукротимую страсть. Это просто впечатления, облик, образ, момент синхронизации каких-то случайных ритмов – как можно позволить этому развиться в испепеляющую тоску? Она много читала о биполярном расстройстве личности с тех пор, как стала часто общаться с Джеминаем, но в ее голове прочно сложилась картина человека, живущего перепадами настроения от периода к периоду, впадающего то в агонию бодрствования, то в мрак суицидальной печали. Но теперь она увидела действительную двуликость – белый, без единого пятнышка, скучный с виду Джеминай внутри полон таких переживаний, какие ей не снились даже в самых смелых грезах.