Холоп-ополченец

Часть первая

В Нижнем Новегороде

– Сказывал я тебе, Михалка, – проговорил степенный мужик, шагавший рядом с первым возом длинного хлебного обоза, – чего не стали в Слободском? До Борок дойдем либо нет к ночи-то?

– Ты сказывал! – усмехнулся Михайла. – А я норовил до Починок дойти, чтоб наутро поране выйти и к ночи в Нижний поспеть. Да ин не выйдет. В Борках станем. Беды бы не накликать. Ишь, ноне мордвы этой самой, – так круг дороги и рыщут. Как бы не отбили воз, как смеркаться станет.

– Ишь Михалка-то наш, – рассмеялся Лычка, коротконогий мужичонка, шедший у второго воза и все цеплявшийся одной ногой за другую, – как его князь заместо приказчика послал, так он за хозяйское добро горло перервет.

– Известно, – подхватил немного обиженный Невежка от первого воза, – кому служу, тому и пляшу. А об нас у тебя, гляди, и думки нет, Михалка. Я за дорогу, мотри, две пары лаптей сносил. Ты то́ попомни, Михалка, – шерсть стриги, а шкуры не дери! А то я за дорогу все ноги раскровянил.

– Ноги-то ништо, – перебил его со смехом Михайла, – благо голова цела. Небось, коли мордва навалится, тогда держись. Гляди-ко, – что собаки рыщут. То-то я и норовлю поскорей до места добраться. А вам и невдомек. Видал давеча – Чувятка да Тарайка с наших мест, с Имжи, под самый, гляди, Нижний поспели. И луки за плечами, словно воевать собрались.

Михайла Чевкин вел обоз с хлебом из Княгинина, от князя Воротынского, в Нижний. Михайла был еще молодой парень, и никогда бы ему не водить княжого обоза. Да на беду старший приказчик, Семейка, летом заболел и в самую молотьбу помер. Князь никак не ждал такой беды и не мог враз надумать, кого поставить приказчиком. Старший приказчик – дело большое. Сам князь часто на Москву уезжал, на царскую службу, и на приказчика все хозяйство покидал. Плохо выберешь – беды не оберешься. Надо хорошенько обмозговать. А тут дело не терпит, надо скорей в Нижний обоз посылать с хлебом нового умолота. Очень казна князю надобна была. Выжидать времени не было.

Вот и вспало князю на ум послать с обозом молодого конторщика Михайлу Чевкина. Михалку князь давно к себе приблизил. Сперва-то за то больше, что Михалка больно хорошо свистать умел. Всякую птицу перенимал, всякую песню насвистать умел. Князю очень его свист по душе пришелся. Позвал он мальчишку в свои хоромы, слушал, гостям показывал. А там, чтоб он всегда под рукой был, назначил в свою контору. Мальчишка оказался смышлёный, расторопный. Какое ему князь дело ни даст, он все как надо выполнит. Семейка, приказчик, тоже хвалил его, брал с собой в Нижний с обозом, сперва на побегушках, а там вроде помощника он ему был, к делу приглядывался. Князь знал про это, и как приспела нужда посылать обоз без Семейки, он и велел Михалке сбирать обоз и вести его в Нижний вместо приказчика.

Смеялись промеж себя мужики – вот нашел князь приказчика, борода не выросла, а он заместо старшего приказывать станет. Свистун! Да кто его слушать будет? Однако собрал Михалка обоз как надо. Назначил, кому из мужиков справляться, сколько хлеба на воз грузить, какой запас с собой брать. И, как обоз изготовился, увидали все, что дело Михалка понимает. И мужиков и лошадей подобрал он – лучше не надо.

Князь похвалил Михалку, наказал мужикам слушать его, как приказчика, а Михалке посулил, коли хорошо хлеб продаст, награду дать, ну а коли не сумеет продать или казну в целости князю не доставит, тогда лучше пусть и на глаза князю не кажется – голову с него снимет.

Князь был нравом крутой, на руку скорый, мужики его как огня боялись, и Михалка не меньше других.

Пятидесяти лет не прошло с тех пор, как Грозный царь пожаловал Княгинино со всеми окрестными деревнями в вотчину князю Воротынскому. Мужики в ту пору все государские были – царю одному оброк платили. А тут пошли войны да разоренье, многие дворы вовсе обессилели, подошло хоть по миру итти. Князь то тому, то другому ссуду даст – и зерном, и скотиной, и казной, а сам кабальные пишет на годы. Годы идут, а из кабалы выкупиться не так просто. Один по одному чуть не все мужики из вольных стали княжими холопами. Молодые воли-то и не помнили. Ругали стариков, как это они закабалились, лучше бы хоть худо-плохо, да перебиться. А то и детей и внуков в кабалу загнали, холопами княжими сделали. Думали, что им одним такая злосчастная доля выпала, не знали, что в ту пору по всей Руси то же было – и войны и голода́ разоряли вконец мужиков, и многие не могли выдержать, давали на себя кабальные помещикам или монастырям, а там не могли выкупиться мужики и оставались холопами.

Михалкин отец закабалился еще раньше его рожденья, Михалка так и вырос холопом. Про волю от стариков только слыхал. Как только малость понимать стал, ненавистна ему стала неволя, хуже каторги. Князь хоть и приближал его и хвастал им перед соседями, а чуть что – порол не хуже, чем других. С малых лет одна у Михалки думка была – выкупиться от князя на волю. Обижался он очень, что князь с ним точно с собачонкой: то ласкает, по голове треплет, расхваливает, а то по носу щелкает, ногой пинает. Зато и обрадовался он, как князь его с обозом послал и награду посулил. Думал он, коли награда хорошая будет, от себя торговлю завести да и накопить на выкуп. Была у него на то и особая причина, только он покуда никому об ней не говорил.

Как припугнул Михайла мужиков мордвой, так они и примолкли и зашагали быстрей о́бок длинного обоза, опасливо поглядывая по сторонам.

Дорога поднималась на пологий холм. Прямо впереди вилась речка Шава, а за ней солнце задержалось на верхушке высокого холма и последними лучами осветило крест на маленькой церквушке в Борках.

И вдруг слева, на верхушке другого холма, ярко освещенная заходящим солнцем, показалась кучка мордвинов на лошадях, может, человек семь-восемь. На вечернем небе четко выступили косматые головы и высоко торчащие луки. Как нагрех, Лычка тут-то и оглянулся, и такой на него напал страх, что он даже присел, потом ухватил зачем-то вожжи, дернул и изо всех сил огрел лошадь кнутом. Обоз как раз только что перевалил гребень холма и начал спускаться под горку, к деревне. Лошадь рванулась, заскользила по накатанной дороге, воз навалился на нее. Лычка и не подумал подпереть телегу. Что-то затрещало, и воз тяжело рухнул набок, сбив с ног и лошадь. Лычка сам еле успел отскочить.

Михайла оглянулся, быстро кинулся назад, ухватил за уздцы следующую лошадь и, пока обозчик изо всех сил поддерживал плечом третий воз, он с усилием направил его лошадь немного в сторону, в объезд упавшего воза. Остальные лошади пошли спокойно за ней. Увидев, что обоз выровнялся, Михайла бегом кинулся к упавшей лошади, около которой возился Лычка.

– Разиня! – сердито крикнул на него Михайла. – Гляди, коли лошадь покалечил, не быть тебе живу. Распрягай, чего глядишь!

Лычка покосился влево. Но мордвины уже исчезли за холмом. Он поспешно принялся разматывать постромки. Михайла помогал ему. Вдвоем они живо распрягли. Как только мужик снял дугу и оглобли упали, лошадь забилась передними ногами. Михайла схватил ее за уздцы и сильной рукой помог встать. Лошадь вся дрожала, но держалась на ногах.

Михайла отвел ее в сторону и схватился за обод телеги. Лычка со страхом косился на сломанную оглоблю и мало помогал ему. Михайла кричал, ругался, но ничего не выходило. Мужик совсем обессилел от страха.

Наконец обоз съехал на ровное место, и другие обозчики кинулись вверх, на помощь.

– Ишь беда-то какая! – кричали они наперебой. – И как это ты, Лычка? Оглобля-то, гляди!

– Ну и Лычка, – что ни шаг, то спотычка, – проговорил Невежка. – Не вдруг надо под гору, а с поноровочкой.

– Ну, беритесь живо! – крикнул Михайла.

В десять рук они сразу поставили воз на колеса.

– У кого запасная оглобля? – спросил Михайла.

– У меня есть, – ответил один.

– Тащи живо, Третьяк, – все еще сердито сказал Михайла. – Этак мы когда до Нижнего доберемся. Знаешь, чай, нашего князя. От него потачки не жди. У него всякая вина виновата. За каждый убыток – взыск.

– Неужто князю доведешь, Михалка? – проговорил плачущим голосом Лычка. – Аль то моя вина? Видел, чай, подпирал я. А тут мордвины… Однова́, дыхнуть!

Лычка совал кулаком куда-то на пустой холм.

– Какие там мордвины! – крикнул Михайла. – Мне, что ли, за тебя платить? Запрягай живо! Моли бога, что лошадь цела… Всех бы лошадей перекалечил, кабы я не подхватил. Спроси хоть стариков.

– Что говорить, Михалка, – вмешался Невежка, – без тебя не изжить бы беды. Всех бы нас подвел Лычка… А ты все пожалей человека, Михалка. Чай, и на доброго коня спотычка бывает. Не всяко лыко в строку.

– Ты меня не учи, Невежка. Думаешь, как борода сивая, так умней тебя нет.

– Ученого учить, что мертвого лечить, Михалка, – примирительно заметил Невежка. – Я только к тому, что добро, оно во всяк час худо переможет.

– Ладно, говорю, иди к обозу.

Невежка замолчал и только покачал головой.

– Никто как бог, – вздохнул длинный нескладный Ерема, с поседевшей как-то одной стороной узкой бородой.

– Бог-то бог, да и сам не будь плох, – оборвал его Михайла. – Ну, поворачивайтесь живей – вон она, деревня.

Обозчики побежали под гору, с удивлением переговариваясь о Михайле:

– Вот тебе и мальчишка-свистун! Поди-ка, как за дело взялся. Не хуже Семейки.

Лычка тем временем прилаживал с помощью Третьяка оглоблю.

Обоз тронулся и через несколько минут подошел к деревенским воротам. На воротах, по обыкновению, висели ребятишки.

– Эй вы, пострелята, отворяйте ворота! – крикнул подоспевший Михайла.

Но ребятишки вместо того стайкой снялись с ворот и помчались в ближний сарай. Оттуда вышел высокий чернобородый мужик с рогатиной и с топором за поясом.

– Ты чего, дядя, точно на медведя собрался? – спросил Михайла. – Скот не загнан, а у вас ворота на запоре.

– Да вишь ты, – заговорил мужик, опершись на рогатину, – вчерашний день тут мордвы этой валило, сила! Ну, к нам, бог миловал, не зашли. На лошадях, слышь ты, с оружьем; сказывают – на Нижний. Заворовались, стало быть. Нашему московскому царю и крест не целовали, не хотят его. У них де свой есть, с низу идет, Волгой, Петрушка. Нам-то оно ни к чему. Животишки бы лишь не пограбили. А вы отколь?

– С Княгинина мы, от князя Воротынского, в Нижний с обозом. Ночь у вас перебудем, а наутро дальше.

– Вот уж и не знаю как. Такой у нас уговор был – не пущать чужих на село. Не ровен час…

– Да ты чего, дядя! Аль мы нехристи какие? – сказал Михаила. – Не ограбим, чай, отворяй живей.

– Бог вас знает. А как староста заругается?

– Кто ругается, у того конь спотыкается, – проговорил Невежка.

Сторож с удивлением посмотрел на него.

– Молчи, Невежка, – отстранил его Михайла. – Ишь, несговорный какой, – обратился он к сторожу. – Ну, на́ тебе деньгу, а со старостой я сам поговорю. Время нам нет стоять тут.

Мужик взял деньгу, покачал головой, но все-таки отворил ворота.

Возы медленно потянулись по деревенской улице к въезжей избе.

Наутро вышли они чем свет. Починки проходили, как скот выгоняли, а там и Волга с правой руки видна стала. За ней луга заливные, сколько глаз хватает. Простор! Не то, что у них, в лесах под Княгининым. Еще солнце до полдня не дошло, а уж Кстово показалось. Оттуда до Нижнего верст пятнадцать, не больше. Засветло должны дойти.

Обозчики рады были селу. Лычка рассказал им про мордвинов, и они хоть и не очень поверили, а все же всю дорогу опасливо озирались. То ли дело на людях. Кстово – большое село на Волге, народ там ходовой, бывалый. Сюда уж, небось, мордвины не сунутся.

У постоялого двора обоз остановился. Мужики задали лошадям корму и сами сели во дворе на бревна полдничать. Хлеб и лук у них с собой были, а хозяин вынес квасу два жбана за три деньги и сам тут же сел на крылечке. Толстый, красный, под правым глазом бородавка чуть поменьше яйца. Засмеется – она трясется; прищурит глаза, а она так на правый глаз и лезет.

Спросил проезжих – откуда, куда. Воротынского князя он хорошо знал. Как в Нижний проезжал князь, каждый раз к нему заворачивал: «Квас, – говорит, – у тебя, Миней, больно хорош». Мужики тоже пили и похваливали.

Откуда-то из избы доносился молодой голос, певший заунывную песню. Мужики примолкли и внимательно слушали.

– Дает же бог талан, – сказал со вздохом старый Ерема, – ажно слеза прошибла.

– Сын это у меня, – с некоторой гордостью заметил хозяин. – Где бы лошадей почистить, а он ишь заливается. Ну, я не препятствую. Слава богу, есть кому и окромя его.

– Это уж как кому от бога дадено, – заговорил Невежка. – Вот, к примеру сказать, наш Михайла Потапыч. Свист ему от бога даден. Всякую, то есть, птицу может…

– Ну, ты, Невежка, помалкивай, знай, – сердито перебил его Михалка. Всегда он в обиду принимал, как про его свист поминали. – Кончайте живо полдничать. Некогда проклажаться, ехать надобно.

Невежка удивленно взглянул на Михайлу. Чего вскинулся? Не поймешь. Похвалить же хотел.

– А чего спешить-то? – заметил хозяин. – Отдохнули бы. У меня на сеновале места много. А самое бы лучшее – заночевать. С солнышком бы и вышли, как раз бы в обед в Нижний поспели. Что на ночь-то глядя приезжать. Еще пустят либо нет в ворота? Время теперь не тихое.

– А что? – с интересом спросил Михайла. – Мы-то ведь в Княгинине что в темном лесу живем. Одно зверье кругом. Ни про что и не слышим. Видали вот дорогой – мордвы больно много бродит, а чего они взбаламутились, кто их знает. Вон в Борках караульный говорил – царь у них де свой объявился. Да врет, чай.

– Это я вам все доподлинно объяснить могу, – с охотой начал хозяин. Мордва, она тут с испокон веку живет.

– Про то мы и сами знаем, – прервал его Михайла. – У нас под Княгининым ее больше вашего.

– Ну, коли ты сам знаешь, – обиделся хозяин, – так сам и сказывай.

– Ну, чего ты? Разве я в обиду тебе? – поправился Михайла. – Я к тому, что мы, мол, в толк не возьмем, чего она бродить пошла.

– Вот и я про то. А ты, коли спросил, так и слушал бы, не перебивал, – наставительно произнес хозяин. – Мордва, она сыздавна на русских обижается. Пошто, мол, на ее земле селятся. Она все тутошние земли за свои полагает.

– Ишь ты! – удивился Михайла. – Земля-то, чай, божья да царева. Вот нашему князю еще сам Грозный царь Княгинино в вотчину пожаловал.

– Так она, мордва-то, и на царей наших в обиде, – продолжал, точно не слыша, хозяин. – Ее, мол, землю дарствуют. Не один Грозный царь тут поместья жаловал боярам своим. И Федор, сын его, тоже, и Борис. А которые крестьяне, как голод был при Борисе царе, и сами сюда пёрли. Земля здесь родимая. Поставят починок, выкорчуют кругом лес и пашут. А мордва, она в тех лесах бортничает, за зверем охотится.

– Это как есть, – согласился Михайла. – Охотники они первые, ну, и меду собирают за лето пуды.

– Ну вот, – подхватил хозяин. – Стало быть, и жалеют своих лесов. Ну, до времени, покуда у нас на Руси порядок был, они хоть и обижались, а помалкивали, терпели. А ноне, как у нас смута пошла, они и взбаламутились. Прослышали, что на Москве что ни год, то новый царь. Выл Борис, а как он летось помер, царевич Дмитрий, сын Грозного царя, объявился, с поляками пришел. Ну, Борисова сына зарезали, Дмитрию крест целовали. А нынче опять и Дмитрия скинули, тоже побили до смерти. Князя Шуйского, Василья Ивановича, выкрикнули царем. Ну, а его кто признаёт, а кто и нет. Вот и мордва тоже. Свой де у них царь, Петрушка. А которые говорят, Дмитрия де не убили вовсе, он опять на Москву идет. И они, мол, мордва, за Дмитрия тоже. Кто их разберет, замутилось все. За грехи наши, знать. Вот и мордва бунтует. Варкадинка тут у них какой-то объявился. Командует тоже.

– Ишь ты! – вскричал Михайла. – Караульный-то, стало быть, правду говорил. А я бы, кабы воеводой был на Нижнем, я бы тотчас стрельцов забрал да на них. Живо бы всех прогнал. И Варкадинку того.

Хозяин захохотал так, что бородавка его запрыгала и весь глаз закрыла.

– Ишь ты, Аника-воин! – крикнул он. – То-то, знать, тебя воеводой и не посадили, что больно прыток. А наш воевода, Репнип князь, за стенами отсиживается. Так-то оно вернее. Поколобродят да сами и уйдут. Зимой-то в поле не простоишь. А в Нижнем за стенами страху нет. Живи, не тужи.

– А которые в слободках живут, у пристаней хоть, на Нижнем базаре, те как? – с тревогой спросил Михайла.

– Ну, тех и пограбить могут, – равнодушно заметил хозяин, – коли не уйдут наверх, в город. Вон у меня кум там на пристани худобишку завел. Так он… – хозяин, видно, собирался начать новый рассказ.

Но Михайла не захотел его слушать. Он встал, обтер губы и подошел к обозчикам.

– Ну, поели? – спросил он. – Рассиживаться-то нам не время. Запрягайте живей, чтоб засветло дойти.

– А не заночуем тут? – спросил Невежка. – Лошади-то притомились будто, да и нам бы поспать охота. Больше спишь, меньше грешишь.

– Отоспитесь в Нижнем, – твердо проговорил Михайла. – Сказано, запрягайте. Запамятовали князя. Опозднимся, меня первого выпорет. На то его взять, – кнутобойцу.

Мужики неохотно завязывали кошели и разбредались по возам.

– Ишь Михалка-то, пуще Семейки князя боится, – ворчали они.

– Зря ты это, – обратился к Михайле хозяин, вставая с крылечка и потягиваясь. – Самое время теперь часок на сеновале поспать. Ишь, солнце-то на полдни. И чего спешить-то? Поспеете. Кому это вы хлеб-то везете?

– Дорофею Минычу Сухорукому, – ответил Михайла.

– Это, стало быть, Козьмы Миныча брату. Козьма-то Миныч ведомый человек. Скотом он торгует. А ноне в старостах ходит. Как же, знаю.

– Да мы не с Козьмой, а с Дорофеем Минычем торг ведем сыздавна, – прервал его Михалка. – Ну, скоро вы там? Трогать пора.

Мужики медленно поправляли шлеи и выводили возы со двора. Михайла подошел к переднему и проговорил:

– Ты, Невежка, кажись, спишь на ходу. Сам знаешь, поспешать надо. – И он так стегнул кнутом лошаденку, что она с места рванулась вскачь. – Подгоняйте и вы там, – обернулся он к остальным. – Не отставать! А то, гляди, мордвины бы не напали.

Мужики подгоняли лошадей, чертыхаясь про себя, а Михайла шел спереди и с удивлением поглядывал на мелькавшую между изб Волгу. В такое время на ней бывало полно барок. Целые караваны на низ тянулись – с кожами, с хлебом, с салом, с деревянной посудой – к Астрахани. Оттуда, с низу, струговщики тащили волоком струги с солью и с разным кызыльбашским [Персидским – Прим. ред.] товаром – с шелками, с коврами, с урюком. А нынче Волга точно вымерла. Одни рыбаки тянули невода, – точно у них на Имже или на Шаве.

Михайла все оглядывался на Волгу, и ему как-то не по себе становилось. Что-то, видно, и впрямь замутилось. Не такое все стало. Ничего они в Княгинине не знали.

Дорога опять отошла от Волги и пошла гребнем холмов, так что в обе стороны было далеко видно. Прямо перед ними на краю дороги протянулась маленькая деревенька Опалиха. Но на порядке, поди-ка, пусто совсем, избы как нежилые, ворота настежь раскрыты. И народу не видать. Что за притча?

Только у одной избы на завалинке сидел сгорбленный, белый, как лунь, старичишка.

Михайла отошел от обоза. Мужики стали было задерживать лошадей, но он махнул им, чтоб не останавливались, а сам подошел к старику и спросил:

– Дед, а дед, ты чего ж один сидишь? Куда мужики подевались?

Старик поднял голову, загородил трясущейся рукой глаза от солнца и прошамкал:

– Чего тебе, сынок? Не слышу я.

– Куда ваши мужики ушли? – громче переспросил Михайла.

– Мужики? Да в Ельню, слышь, побегли вчерашний день, и бабы и ребята с ими. Мордва, вишь ты, шалит. Бешенцово выжгли, слышь. По сю пору горит. А в Ельне – церква. Иконы вынесут, може, нехристи-то спужаются.

– А тебя чего ж не взяли? – спросил Михайла.

– Меня-то? Мне-то, вишь, не дойти, – прошамкал старик. – Ноги слабы стали.

Старик похлопал себя по острым коленям.

– Церквы-то у нас нет, – бормотал он. – Вот беда. Васятке намедни деньгу дал, чтоб он в Ельне Власу святому свечу поставил. Мой он святой. Думал я, бога Влас-то умолит, чтоб он меня поскорей прибрал. А Васятка, видно, своровал, маковников себе на деньгу купил. Вот бог-то меня и позабыл, прости, господи.

– Ну, прощай, дед! И мы на Ельню идем. Хошь, подвезем?

– Спаси тебя бог, сынок. Езжайте с господом. А мне уж на своем месте помирать.

Обоз прошел пустую деревню, и Михайла бегом догнал его. Налево вдалеке курился затухающий пожар. Мужики со страхом оглядывались на него.

В Ельне ворота опять стояли на запоре, но обоз впустили. На порядке народу было мало, только у некоторых изб мужики грузили на телеги разный домашний скарб. Но посреди села, перед церковью, толпился народ. Мужики кричали, перекорялись.

Михайла сначала и не заметил в толпе мордвина на косматой лошаденке. Он размахивал над головой исписанным листом и кричал:

– Нэ нада бегать! Рэзать нэ будем. Наш царь лист прислал. Мурза с Арзамаса велел тут вам сидеть. А мы на Москву ходить будем.

– Чего вы его, нехристя, слушаете! – закричал с церковного крыльца поп. – Мы, чай, царю Василью крест целовали! Идите в Нижний, там воевода, князь Репнин Александр Андреич, ратных людей и стрельцов собрал. Он эту мордву всю посечет да и вас тоже, коли вы к вору Петрушке приклонитесь.

– Нэ Петруш! Дмитры царь! – крикнул мордвин, но его уж не слушали.

Со всех сторон поднялись крики. Одни хотели итти отсиживаться за стенами Нижнего, другие уговаривали ждать Петрушку. Может, под ним легче будет.

Михайла, не ожидая конца спора, махнул своим мужикам и, свернув в сторону с площади, повел свой обоз дальше к Нижнему.

Под самым Нижним они все время нагоняли возы с крестьянским скарбом, с бабами, с ребятишками на мешках и сундуках. Мужики понуро шагали рядом.

Несколько раз их обгоняли боярские кибитки, запряженные тройкой или четверкой гусем, за ними тянулись телеги с поклажей и с дворовыми. Но навстречу им никто не ехал. Бывало по всем дорогам от Нижнего и мужики едут с городским товаром, и купцы, и бояре, а нынче – никем никого. Показалась опять Волга, но и на ней было пусто.

Дорога раздваивалась. Налево вела к Ивановским воротам в верхний город, вправо спускалась к берегу Волги и шла вдоль хлебных и соляных амбаров и пристаней.

– Вот, стало быть, и приехали. – Михайла радостно перекрестился. Сразу и про мордвинов забыл. Довел-таки обоз в целости и не запоздал. Как велел князь, в пять дней дошли. Путь не ближний – не меньше ста верст.

Невежка стал уже заворачивать передний воз к Ивановским воротам, куда тянулись все подводы, но Михайла крикнул:

– Куда? Чай, к Дорофей Минычу едем!

Он взял Невежкину лошадь под уздцы и повернул на дорогу к берегу Волги. Там напротив амбаров и пристаней тянулся ряд изб, некоторые были заколочены. Обозчики с удивлением поглядывали на них и переговаривались, подталкивая друг друга.

Дальше, в торговых рядах, тоже много лавок было на запоре. Михайла покачал головой и подогнал лошадь. У поворота вверх, к Спасским воротам, за высоким тыном была просторная изба Дорофея Миныча. Михайла остановил обоз и застучал в запертые ворота.

Долго никто не открывал. Слышно было, что по двору ходят, переговариваются. Но к воротам не подходили. Михайла постучал сильнее.

– Михалка, да это ты никак? – раздался голос откуда-то сверху. – Ты чего на ночь глядя добрых людей пугаешь?

Михайла задрал голову. С верхушки забора на него весело глядела вихрастая голова Степки, младшего сына Дорофея Миныча.

– Где же ночь? Светло вовсе, – ответил Михайла. – Отворяйте, что ли. С обозом я.

– Отвори, Кирюшка! – звонко крикнул Степка, соскакивая с забора.

Тяжелый засов заскрипел, но ворота все не открывались, и во дворе послышался плачущий женский голос:

– Ой, лишенько! Погоди ты, Кирюшка. Да ты ладно ль разглядел, Степка? Может, прикидывается он, а как впустишь, он мордвой обернется. Ой, горе мое! И Дорофеюшки нету.

– Да будет тебе, матушка! – сердито крикнул Степка. – Говорю тебе, Михалка из Княгинина, князя Воротынского холоп. С обозом он. Отворяй, Кирюшка!

Наконец ворота чуть-чуть приотворились, и Михайла смог протиснуться во двор.

У ворот толпились дворовые, сторож Кирюха, Степка и хозяйка, жена Дорофея Миныча, в съехавшей набок кичке и накинутой второпях однорядке.

– Здравствуй, Домна Терентьевна! – сказал Михайла, кланяясь хозяйке. – Ты чего же пускать меня не хотела? Прикажи ворота открыть, возы ввести.

– Ох, уж и не знаю, Михалка, как быть-то. Нету Дорофея Миныча. К суседям пошел. А одной-то мне боязно. Как увидают, что обоз к нам вошел, как бы не кинулись грабить. Страсти какие! Козьма Миныч давно зовет в город перейти, отсюда все, почитай, выбрались. А Дорофей Миныч, бог с ним, животишки наши покинуть жалеет. Говорит, как уедем, так все и пограбят.

– Да чего ж ты боишься, Домна Терентьевна? Суседи же тут. Сторожа. Дом на запоре. А мордву эту воевода живо прогонит. Стрельцы у него с пищалями.

Домна Терентьевна испуганно замахала руками.

– Нишкни, Михалка. Накликаешь еще. Их, сказывают, железо не берет. Они заговоренные. Сам нечистый их с пекла выпустил нам на погибель. Как их помянешь, так они с земли и лезут. Господи, батюшка, за грехи наши, видать. А ведь у меня Марфуша! – причитала она. – Ну как выскочат и уволокут. С головы у них хвосты растут, а на руках-то, сказывают, когти: ухватят – и не отымешь…

Домна Терентьевна громко заголосила. Михайла оглянул двор. На крыльце, прижавшись к косяку, стояла Марфуша, в синем сарафане, с выпущенной из-под белого платка длинной косой. Михайла шагнул было к ней, но она погрозила ему пальцем, и он остановился.

Темнело, надо было как-нибудь решать с обозом.

Михайла дернул Степку за рукав и сказал ему:

– Добеги до отца, Степка; чай, знаешь, где он. Скажи, пусть домой идет. От князя Воротынского, мол, приказчик с обозом. Не до ночи нам у ворот ждать.

– А где ж приказчик-то? – спросил Степка.

– Я ноне заместо приказчика, – сказал Михайла, поглаживая бородку. – Бежи ты скорее.

Степка с любопытством посмотрел на Михайлу, пробежал за спиной матери к воротам, приотворил их и юркнул на улицу. За воротами его сразу обступили мужики, дергали его во все стороны, спрашивая, когда же им сделают развязку. Степка еле отвязался от них и бегом побежал в кружало искать отца.

Дорофей Миныч охотно посиживал с приятелями в кружале. Там собирались соседи послушать новости. Часто заходил туда какой-нибудь приезжий издалека, с низовьев Волги, с Москвы, с литовской границы. Рассказывал про важных польских панов, про вольных долгоусых казаков на Днепре, про ногайских татар, налетавших, как туча, на русские украйны, про персюков в пестрых халатах.

Дорофей Миныч слушал и винцо потягивал.

В этом году рассказывали все про разные смуты да сполохи. Вся земля русская замутилась. У них-то пока тихо было. Все больше, слышно, в Москве да за Москвой, ближе к ляхам. Вот только по осени уж мордва чего-то взбаламутилась. Сказывали, что под Нижний набежала. И у них, на Нижнем базаре, сполох поднялся. Купцы лавки позакрывали, в верхний город, за стены кинулись.

Дорофей Миныч не очень этому верил. Как это возможно, чтоб мордва на город кинулась? По дорогам пошалят да и уйдут к себе. Сильно не хотелось ему к брату наверх перебираться. Козьма-то Миныч, верно, сам в кружало не ходит, да и его пускать не станет. Сиди с ним в избе, что в обители. Нет, не пойдет он, как там Домна ни причитай.

– Михейка, а Михейка, – обратился Дорофей к соседу и затряс его за плечо. – Не пойдем наверх? А? Ты как смекаешь?

Михей с трудом оторвал от стола отяжелевшую голову, поглядел мутными глазами на Дорофея и пробормотал:

– Пошто наверх?.. Склизко – свалишься…

– Ну вот. И я говорю. Чего туда итти? Тут у нас лучше. Способне́й.

В это время дверь в кружало заскрипела, и в отверстии показалась белобрысая встрепанная голова Степки.

Оглядев сидящих за столами, он сразу увидел у окна отца, опять пытавшегося растолкать заснувшего приятеля.

– Тятька! – торопливо заговорил Степка, подбежав к нему. – Иди домой! Там с Княгинина от Воротынского князя обоз с хлебом пришел, а матушка не пускает. А с обозом знаешь кто? Михалка! Сказывает, будто его за приказчика прислал князь. Чудно́! Иди скорей!

– Чего ж матка-то не пускает? Мы ж с князем Воротынским завсегда торг ведем.

– Боится, как бы де за ними мордва не прокинулась. А они на порядке не хотят стоять. Ночь де. Притомились, идучи.

– Эх! Ну, видно, не миновать итти. Бежи, скажи, я тотчас.

Степка выскочил в дверь, а Дорофей пошел расплачиваться с хозяином.

Как только Дорофей вышел на улицу, так в нем вино и забродило. Весело стало, и ноги сами собой выписывали кренделя.

Так бы в пляс и пошел. Смех его разбирал: Степка сказывал – обоз пришел, и будто Михалка за приказчика. Умора! Поглядим, какой он нонче стал. Дорофей подался вперед, и ноги чуть не бегом понесли его к дому. На улице у его ворот сгрудились возы с хлебом, и толпились обозчики.

– Чего ж во двор не идете? – спросил Дорофей, пытаясь укрепиться против них, расставив ноги и приветливо кивая на все стороны.

– Здорово, Дорофей Миныч! – заговорили мужики. – Да, вишь, ворот не отпирают. Пущать не велят.

– Как так – не пущать, когда я велю! Чай, я хозяин!

Дорофей с трудом пробрался к воротам и застучал.

– Кирюха! Ты чего? Хозяина не пущать? Отворяй шире!

Засов быстро отодвинулся, и ворота распахнулись.

– Вали, ребята! – крикнул Дорофей мужикам. – У меня просто. И накормлю и по чарочке поднесу. С устатку.

– Вот это так! – заговорили повеселевшие обозчики. – Вот это хозяин! Дай тебе бог, Дорофей Миныч! А то, гляди-ко. С коих пор стоим.

– А мы, Дорофей Миныч, – прибавил Невежка, – к тебе в дом со своим добром. Возы-то прикажешь ввести?

– Ведомо, ведите. Не на порядке оставлять, – сказал Дорофей.

Возы со скрипом потянулись в обширный двор, тем временем опустевший, а Дорофей, рассуждая сам с собой и разводя руками, направился к крыльцу. Навстречу ему выскочил всюду поспевавший Степка.

– Иди вечерять, тятька! – крикнул он, хватая отца за рукав. – Мамка велела… Ты возы-то уж пустил?

– Чего ж не пустить? Ведомо, пустил. Вели Никешке в людской покормить… и лошадям чтобы… и вина по чарке.

Степка прыснул.

– Лошадям, что ли, вина-то?

– Чего врешь, пащенок! Сена лошадям. Не понимаешь? А тем, ну, обозчикам, вина. Вот дурень! Не понимает. – Дорофей начинал сердиться.

– Ты иди в горницу, тятька. Там Михалка. – Степка опять засмеялся.

Дорофей сразу развеселился. Он с шумом распахнул дверь и ввалился в сени с криком:

– Где тут приказчик княжий?

Дверь направо из горницы отворилась, и на пороге показалась Марфуша.

– Тятенька, ты иди сюда. Михайла тут. И мамынька ждет.

Марфуша взяла за руку отца и повела его к двери.

– А! Дочка! Марфуша! Ну, поздоровкаемся.

Дорофей притянул к себе Марфушу, и она поцеловала его в красное, немного отекшее лицо с реденькой сивой бороденкой.

Дорофей ласково похлопал ее по плечу и сейчас же тяжело оперся на нее.

– Что там Степка говорил? Кто с обозом-то?

– Михайла, тятенька, – пробормотала смущенно Марфуша.

– А! За приказчика, стало быть? Где он тут?

Марфуша подталкивала отца к двери горницы, и Дорофей с усилием перешагнул порог.

– Здоро́во, Дорофей Миныч! – проговорил, кланяясь ему, Михайла, вставший навстречу хозяину.

– А, Михалка! Ну, здорово, почеломкаемся.

Дорофей обнял Михайлу и три раза звучно поцеловал его.

– Здоро́во, здоро́во! – повторил он. – Вот люблю парня, даром что холоп.

Потом он немного отстранился от него и захохотал.

– За приказчика пришел! Врешь, чай? Когда ж это ты, парень, в приказчики вышел?

Михайла, весело улыбавшийся хозяину, сразу насупился и проговорил торопливо:

– Нынешним летом Семейка у нас помер… – начал он.

– Помер? – прервал его Дорофей. – Царство ему небесное! Справедливый был старик. – Дорофей перекрестился. – Ишь ты – помер! А я и не знал.

Он еще раз перекрестился и вытер кулаком красные слезящиеся глаза.

– Как же князь-то без его? Доверенный был человек. Все мы под богом ходим. Помер!

– Князь Иван Михайлович приказчика еще не назначил на место Семейки, – заговорил Михайла. – А обоз мне велел вести заместо приказчика.

Дорофей смешливо посмотрел на него и прищурился.

– Тебе? Врешь, чай, Михалка? Молод еще ты. Знаю я тебя сызмальства. Веселый был парнишка. Свистал знатно. Балагуришь, чай?

– Что это ты, Дорофей Миныч, – обиженно сказал Михайла, – как это возможно в таком деле балагурить. Спроси обозчиков, коли мне не веришь, Дорофей Миныч.

– Ну, чего там спрашивать. Привел обоз, так и ладно. Отличает тебя, стало быть, князь. Может, вольную дал?

Михайла оглянулся на Марфушу, которая подошла к отцу и с интересом слушала его разговор с Михайлой.

– Вольной покуда не дал, – грустно сказал он. – Да я сам выкупиться хочу. Награду мне князь посулил. Может, я от себя торговлишку заведу, лет в пять, может, наторгую на выкуп.

Марфуша вздохнула и отошла к матери.

– У нас по торговому делу приказчики все вольные, – сказал Дорофей. – Вот, как выкупишься, иди ко мне, Михалка, в приказчики.

– Враз-то не выкупиться, – заговорил Михайла. – А уж как бы я рад был, Дорофей Миныч. Тотчас бы от князя отошел…

– Как это можно, чтоб от князя уйти! – вмешалась Домна Терентьевна. – Чай, лестно у князя-то служить? Не простой, чай, человек. Мне бы хоть глазком поглядеть на него.

– А чего на него глядеть? – сказал Дорофей. Хмель у него уже начал проходить, и вместо того им овладевала досада. – Такой же человек, как и не мы.

– Уж ты скажешь, Дорофеюшка! Князь, чай! Не простой. Уж, верно, и ростом и дородством вышел. И с лица не как мы грешные.

Михайла не сдержался и прыснул, как мальчишка.

– Показал бы я его тебе, Домна Терентьевна. Тощий сам и на одну ногу храмлет.

– Ахти, господи! – ужаснулась Домна Терентьевна. – Да ты не врешь, Михалка? Как же так? Князь, а храмлет. Его ж до царя, чай, допускают.

– А как же, – сказал Михайла. – Вот и ноне наказывал мне князь, чтоб я скорей ворочался. Казна ему надобна. Царь Василий на Москву ему ехать велит. То и первопутки не дождался. На телегах обоз послал. Вот мне, Дорофей Миныч, и охота с тобой враз договориться. Почем рожь берешь? Сто двадцать пять четвертей я привез. Останное не обмолочено еще. По зимнему пути привезем, как ты добрую цену дашь.

– Ладно, Михалка, садись, повечеряем, а там и потолковать можно. Домна, чего ж ужинать не даешь?

– Марфуша, – сказала Домна Терентьевна, – кликни Феклушку. Печка-то уж, надо быть, остыла. Кое время топилась… Садись, Михалка, гость будешь.

Дорофей сел в верхний угол стола рядом с Домной Терентьевной и указал Михайле место около себя. Марфуша с Феклушкой открыли печную заслонку и стали вынимать из печи лист с подовыми пирогами, горшок щей, горшок каши. Пироги Фекла поставила на стол, рядом с караваем хлеба, а щи и кашу оставила на шестке и начала разливать в деревянные плошки. Марфуша подносила плошки щей – сначала отцу, матери, а потом Михайле; он встал и взял от нее с поклоном.

– Ты что ж это, Домна, – сказал Дорофей Миныч, – разве так гостя с дороги потчуют? Иль у нас уж в доме вина по чарке не сыщется?

– Как вину не быть, Дорофей Миныч. Да я так смекала, что, может, на ночь-то кваску бы лучше испить.

– Ну, как тебе лучше, так ты и пей, – засмеялся Дорофей. – А нам с Михалкой без чарочки и пироги в горло не полезут.

– Что ты, Дорофей Миныч, да я… – начал было Михайла.

– Ну, ты там у князя как знаешь. Вы, может, с ним только заморские вина-то пьете. А уж в гостях, чем хозяин потчует, то и пей.

Степка, сидевший на нижнем конце стола, уже успел сбегать за вином и принес отцу жбан и две чарки.

Дорофей взял у него жбан и неверной рукой налил обе чарки. Одну подвинул Михайле, другую взял сам, опрокинул в рот, проглотил, крякнул, поморщился и закусил пирогом с луком и яйцами.

Михайла поклонился хозяину, хозяйке, молча поглядел на Марфушу, выпил и тоже закусил пирогом.

В это время в сенях громко хлопнула входная дверь и заскрипели половицы под тяжелыми, уверенными шагами. Домна Терентьевна охнула, дернула за рукав Дорофея и сейчас же закрестилась мелкими крестами, причитая:

– Господи, пронеси! Господи, спаси и помилуй!

Дверь в горницу отворилась, и на пороге показался дородный человек среднего роста, с окладистой бородой, в наглухо застегнутом кафтане.

– Ха-ха-ха! – закатился Дорофей. – Так-то ты, Домна Терентьевна, братца встречаешь! Просим милости, Козьма Миныч, к нашей беседе.

Дорофей не совсем уверенно поднялся с места и поклонился брату, пока тот, сняв шапку, крестился на образа.

Домна Терентьевна тоже суетливо поднялась и кланялась гостю в ответ на его степенный поклон. Марфуша и Михайла быстро встали и низко поклонились. Михайла даже отошел к сторонке.

– Здорово, брат! Здравствуй, Домна Терентьевна! Как бог милует? Здравствуй, Марфа! А это кто ж у тебя, Дорофей? Будто видал где-то, а не припомню кто.

– Да это ж Михалка от Воротынского князя. Знаешь ты его, Козьма.

– А, помню – свистун это.

Михайлу всего передернуло.

– То давно было, – прервал его Дорофей. – А ноне его, гляди-ка, с обозом князь прислал заместо приказчика.

– Видел я у тебя во дворе возы с хлебом, – заговорил Козьма Миныч. – От князя Воротынского, стало быть. Рано прислал. Видно, боится, чтоб не разграбили. Ну, и ты, Дорофей, гляди. Купить-то купишь, а куды продавать станешь? По Волге ни одной барки вниз не сплавляют – не тихо там на низу. Да и по Оке на Москву не так способно посылать.

– На Оке-то тихо, – вмешался Михайла, искоса поглядывая на Козьму Миныча. – Там кому ж бунтовать? Мордва, она дальше Нижнего не пойдет.

– А коли по Оке тихо, вы бы сами с князем наняли струговщиков да и свезли на Москву. Там вам и цену бы хорошую дали.

– Князю, вишь, скоро казна надобна, Козьма Миныч, – заметил Михайла, сдержавшись. – Царь Василий за ним гонца прислал. Нам время нет на Москву везть. А у Дорофей Миныча свой оборот.

Дорофей молча прислушивался к разговору Козьмы с Михайлой и под шумок успел пропустить еще одну чарочку. Расхрабрившись, он обратился к брату:

– Мы это дело с Михалкой опосля обсудим, а ты, Козьма, садись, повечеряй с нами.

– Спасибо, брат, вечерял уж я. Вы снедайте, а я пока тут посижу, – сказал он, усаживаясь на лавку у окна. – Садись, Михалка, – распорядился он.

Но Домна Терентьевна не могла успокоиться, – этакой почетный гость да будет сидеть у нижнего конца стола, покуда они ужинают. Она подозвала Феклу и что-то озабоченно зашептала ей и даже погрозила пальцем.

Фекла со всех ног бросилась из горницы и немного погодя внесла поднос, на котором стоял жбан браги, чарка и тарелки с пряниками, маковниками и сотовым медом. Домна встала, взяла у нее из рук поднос и сама поднесла деверю.

– Не побрезгуй, Козьма Миныч, откушай, – сказала она с поклоном, ставя поднос перед ним на стол и наливая чару браги.

– Спасибо тебе, Домна Терентьевна. Сыт я. Ну, браги твоей испробую. Ты на это мастерица.

Козьма Миныч выпил браги и посмотрел на брата, успевшего, когда жена отошла, налить и быстро выпить еще чарочку.

– А ты что ж, Дорофей, – сказал он, – разве не начинал еще ужинать, что за чарочку берешься?

– Это я, брат, с радости, что ты пришел, – смущенно засмеялся Дорофей. – То я с гостем выпил за его здоровье, а эту за тебя, чтоб ты здоров был.

– Спасибо, я и так не жалуюсь. Бог милует. А я с тобой говорить пришел, Дорофей. Да у тебя, вишь, дела. – Он покосился на Михайлу.

– Я подожду, Козьма Миныч. Мое дело терпит, – сказал Михайла. – Коли Дорофей Миныч не прогонит, я у него и ночь пересплю. Утром можем наши дела обговорить. Утро-то вечера мудреней.

Но Козьма Миныч поглядел на него строго, ничего не ответил и обратился к Дорофею:

– Так вот, брат, я опять о том же. Долго ль вы тут жить станете? Почитай все торговые люди, что побогаче, перебрались в верхний город. Неровен час мордва набежит, да и наши воры рады случаю. На бога, говорится, надейся, да и сам не плошай. Диви бы тебе податься некуда было. А то у меня, благодарение богу, изба просторная. Есть где братнину семью уложить.

– Вот, вот, Козьма Миныч, и я то же самое говорю, – заторопилась Домна. – Страсти тут такие. Без души сижу. Того и гляди, черти эти хвостатые с земли прыснут и Марфушу нашу в преисподнюю уволокут.

Козьма Миныч слегка улыбнулся.

– Пошто черти, Домна Терентьевна? И без чертей есть кому озоровать. И наши воры шалят, и мордва поднялась.

– Я и говорю, мордва эта, не к ночи будь помянута, – заторопилась Домна. – Батюшка намедни в церкви говорил, сам де чорт старший – тьфу, тьфу, тьфу! – с пекла их за грехи наши на нас напустил. Уговори ты Дорофеюшку. За стенами-то все надежней.

Дорофей засмеялся.

– Вишь, Домна Терентьевна, коли их чорт насылает, так ему, чай, все едино, что в нижний город, что в верхний посылать.

Домна с недоумением посмотрела на него.

– Уж ты скажешь, Дорофеюшка. Там, чай, большие бояре, воевода со стрельцами. Все не так боязно.

– Ты что ж думаешь, к боярам и сам черт не подступится? – опять перебил ее Дорофей.

– Полно тебе, Дорофей, – прервал его брат. – Чего зря лясы точить. Правильно говорит Домна Терентьевна, в верхнем городе куда тише. Перебирайся-ка, брат.

– Спасибо, Козьма, вот я тут кое-какие делишки налажу и приду к тебе потолковать, чего с собой брать. Не кинуть же все так.

– Ну, ладно, Дорофей, справляйся, а мне до дому время. – Козьма Миныч встал и поклонился хозяевам. Взглянув на Марфушу, он прибавил, обращаясь к Дорофею: – Может, дочку покуда со мной пустишь? Вишь, Домна Терентьевна за нее больше опасается.

Марфуша умоляюще посмотрела на мать, подошла к отцу и прижалась к нему. На глаза у нее навернулись слезы.

– Я из твоей воли не выступлю, тятенька. Велишь, я пойду. А, може, позволишь с тобой и с мамынькой, вместе уж?

– Чего ты, доченька, – сказал Дорофей, ласково гладя ее по голове. – Вестимо, вместе. Благодарствуй дяденьку. Скажи, мол, тятька и сам меня никому в обиду не даст. Спасибо тебе, Козьма, на твоей заботе. Даст бог, мы все скоро к тебе переберемся. А уж она, ведомо, непривычна. Без матки ни на шаг.

Козьма ничего больше не прибавил, еще раз поклонился и пошел к дверям в сопровождении всей семьи.

Михайла с тревогой прислушивался к разговору между братьями, и только когда Козьма Миныч пошел к выходу, он с облегченьем перевел дух.

Горница опустела. Дорофей и Домна пошли провожать гостя во двор, а Марфуша прямо из сеней побежала наверх, в свою светелку.

Через минуту из сеней вбежал Степка и быстро зашептал Михайле:

– Михалка, сестрица велела, как все спать полягут, зайди в холодную горницу, она туда сойдет.

У Михайлы все лицо засветилось. Он потрепал Степку по плечу, так он ему люб стал. Главное, глаза у него, точь-в-точь как у Марфуши, большие, темные.

– Спасибо, Степка, я тебе завтра кнут подарю долгий – кубарь запускать.

Только что обрадованный Степка убежал опять в сени, как оттуда ввалился Дорофей, которого заботливо поддерживала Домна Терентьевна. Во дворе его опять сильней разобрал хмель.

Увидев Михайлу, он что-то припомнил, но уже не мог ясно выразить – язык плохо его слушался.

– Мы с тобой, стало быть, Михалка, того, посидим вместях… вот только полежать бы мне малость… с устатку…

– Вот, вот, Дорофеюшка, ты ляг на полати. Михалка, помоги-ка хозяину. А ты, Феклуша, собирай живей со стола.

Михайла с готовностью стал на лавку и помог взгромоздить Дорофея на полати и уложить его там головой на подушки. Не успел он спрыгнуть на пол, как с полатей раздался заливистый храп.

– Степка, ложись, чего вертишься под ногами, – распоряжалась Домна Терентьевна. – А тебе, Михалка, тут, что ли, на лавке велю постелить?

– Не надо, Домна Терентьевна. Я с обозчиками на сеновале пересплю, как завсегда, – ответил Михайла, с тревогой посматривая на Феклу и соображая, сколько еще времени она будет тут мыть и убирать посуду. Но, точно в ответ ему, Домна Терентьевна сказала ей:

– Забирай всю посуду в естовую избу, там перемоешь. А сюда уж поутру принесешь. Я тоже ложиться буду.

Успокоенный Михайла поклонился хозяйке и вышел в сени. За ним сейчас же пробежала во двор Феклуша, забрав в охапку груду чашек.

Михайла в раздумье постоял несколько минут в сенях. Он боялся, как бы, если он выйдет во двор, Домна Терентьевна не заперла наружную дверь. Как же он тогда попадет в холодную горницу. Дверь в нее выходила тоже в сени, напротив двери в теплую горницу. Он рассудил, что Домна, наверно, не станет заглядывать в ту горницу, где хозяева жили только летом. Стараясь не зашуметь, он приоткрыл дверь напротив, прошел в летнюю горницу и затворил за собой дверь. И верно, только что он на всякий случай забился в самый темный угол, дверь из теплой горницы в сени отворилась, хозяйка, что-то тихонько приговаривая, вышла в сени, и Михайла услышал стук задвигаемого засова. Вот шаги ее зашаркали обратно и, к ужасу Михайлы, приостановились у его двери. Домна что-то пошарила на двери и сразу же отошла, подошла к лестнице наверх в светелку и негромко окликнула:

– Марфуша, а Марфуша, спишь, что ли?

Никто не отзывался.

– Спит, – пробормотала Домна. – Умаялась за день-то. И девка, стало быть, спит. Ну, господь с тобой. Спи, доченька, спи. Отсюда тебя покрещу.

«Ишь любит как, – подумал про себя Михайла. – Да и как не любить-то? Этакой другой и не сыскать».

Домна между тем уже ушла к себе, и скоро в избе всё затихло. Слышался только заглушенный двумя стенами храп хозяина.

Михайла постоял немного в углу, потом вышел оттуда и сел на лавку у темного окна. По небу ползли легкие полосы облаков, и из-за них проглядывал молодой месяц, бросая на землю неясный, бледный свет, чуть-чуть рассеивавший тьму в горнице.

Михайла нетерпеливо ждал. В груди у него что-то колотилось, и руки холодели. Через минуту он встал и подошел к двери. Сидеть он не мог. Он даже приложил к двери ухо, чтобы лучше услышать, если скрипнут ступени. Ему казалось, что прошло очень много времени. Все было тихо, даже храпа больше не слышно было. Лестница не скрипела. И вдруг что-то зашуршало около самого его уха, как будто отодвинулась задвижка. Он поднял голову и весь насторожился. Дверь тихонько приотворилась, и в щели мелькнул белый платочек.

«Марфуша!» Михайла протянул руки. В груди у него так захолонуло, что даже больно стало, и горло сжало, слова не сказать.

Марфуша беззвучно скользнула в горницу и тихо затворила за собой дверь.

– Матушка-то заперла дверь снаружи, – шепнула она. – Тебе бы и не выйти, кабы не я.

– Солнышко мое! – пробормотал Михайла, пытаясь обхватить ее руками.

Но она спокойно отвела его руки и сказала тихонько:

– Не трожь, Мишенька. Разве я для того? Поговорить надо.

Михайла послушно опустил руки и сел на лавку. Марфуша села рядом.

– Не ждала я тебя так скоро, Мишенька. Думала, по снегу приедешь. А сказать много надо.

– Марфуша, одно скажи, – заговорил тихим, прерывающимся голосом Михайла. – Не забыла? Замуж не отдают?

– Что ты, Мишенька. Мое слово верное. Сказала, не пойду за другого, стало быть, и не спрашивай. Да у нас, Мишенька, нонче и свадеб-то не играют. Какое время-то!

– А по весне ты с отцом про меня не говорила, Марфуша? Помнишь, сбиралась.

Марфуша низко опустила голову и стала теребить руками сарафан.

– Говорила, – прошептала она чуть слышно. – Тятенька-то ничего. Он тебя любит. Сам знаешь. А вот, что холоп ты… – произнесла она с усилием.

Михайлу как ножом полоснули слова Марфуши. Самому ему непереносно было, что холоп он, только и думал, как бы выкупиться… Но чтоб Марфуша попрекнула… Знала ж и раньше она, а как глядела-то на него в прошедшем году, что говорила… Правда, много-то говорить им не приходилось. Нонче в первый раз.

Марфуша заметила, что Михайла сразу потемнел весь. Она ласково дотронулась до его руки дрожавшими пальцами.

– Я-то готова с тобой и князю служить, – прошептала она.

Но Михайла не сразу отошел, в груди у него что-то ныло, и слезы обиды жгли глаза.

Марфуша ближе подвинулась к нему и, ласково заглядывая ему в глаза, заговорила:

– Тятенька-то по себе ничего, да он сильно Козьмы Миныча боится. Старший он. И сказать-то ему тятенька опасается. Нипочем не позволит. Нравный он. Он ноне староста. Все до него с почетом. Он уж тятеньке говорил: «Марфуша де невеста. Из нашего, мол, дома и сын боярский возьмет, не то что служилый. Я де и приданого от себя прибавлю, как у меня дочерей нет». Тятенька – спасибо ему – сказал: «Молода еще Марфуша у нас. Жалко де. Может, годик еще погодим». А ты говоришь, через пять годов лишь выкупишься на волю. С ним, с дяденькой-то, без того и не поговоришь. Вот я про что. Не про себя.

– Я-то думал, – с усилием проговорил Михайла, – сперва, может, так пойдешь, а там выкуплюсь. А выходит, нельзя, – он с отчаяньем махнул рукой. – Мне без тебя лучше в Волгу, один конец.

– Ну что ты, Мишенька, грех и говорить-то такое! – вскрикнула Марфуша, тесней прижимаясь к нему. – А я-то? Ты послушай меня. Я тут без тебя много про то дум передумала. Ты у меня, Мишенька, вон какой сокол! – Она подняла на него засветившиеся глаза.

У него невольно потеплело на сердце. «Стало быть, не гнушается», мелькнуло у него. Он заглянул ей в глаза и встретил нежный, любящий взгляд. Не удержавшись, он горячо обнял ее, но она ласково отстранилась.

– Вон и князь как тебя жалует, – продолжала она. – С обозом послал заместо приказчика.

Михайла махнул рукой. Он и сам раньше гордился этим, думал, что так он скорей выкупится и ему отдадут Марфушу, а выходит, гнушаются они им и ждать не станут.

– Ты погоди, Мишенька, – проговорила Марфуша, заметив, что он опять нахмурился. – Надумала я тут одно дело. Время-то ведь нынче какое! Ты там, в Княгинине, может, не про все и слыхал. Земля-то наша вся замутилась.

Михайла кивнул.

– Отец Иона сказывает – за грехи наши. Вот ты говорил, князя вашего царь на Москву зовет. Верно, пошлет с ратными людьми биться за землю русскую. Вот бы он и тебя взял. Сам-то он, ты сказывал, хромой да неудалый, вот бы он тебя заместо себя и послал. А ты вон какой! – Она опять окинула его просиявшим взглядом. – Ты, верно, всех там победишь, князю от царя почести будут, ну, деревни новые, а тебе князь за то вольную даст. А?

Марфуша вопросительно посмотрела на Михайлу.

У Михайлы вся обида на Марфушу сразу прошла. Вот как она об нем понимает. Он с восторгом глядел на Марфушу, но ничего не отвечал. Он хорошо понимал, что князь и не может и не захочет посылать его на войну вместо себя, но ему не хотелось огорчать Марфушу.

– Ты одно скажи, Марфуша, – заговорил он взволнованным голосом, – год будешь меня ждать?

Марфуша уверенно кивнула головой.

– Ну, а за год я волю себе добуду. Вот тебе моя рука.

Он смело протянул ей руку, и она, не колеблясь, вложила в нее свою. Он совершенно не знал, как исполнит свое обещание, но был уверен в эту минуту, что исполнит.

– Я за тебя заступнице молиться буду, – прошептала Марфуша, не сводя с него любящих глаз. – Ну, а теперь прощай, Мишенька, не проснулась бы Аксюшка. Я тебя выпущу и засов за тобой запру.

– Пойду, Марфуша, друг ты мой, ягодка моя! – Он потянулся к ней, пытаясь поцеловать ее.

Но она отрицательно покачала головой.

– Грех это, Мишенька, не обручились еще мы. Знаешь сам, что одна у меня на сердце дума. Прощай, Мишенька!

Она тихонько отворила дверь, скользнула в сени. Он шагнул через порог и ощупью пошел за ней к выходным дверям.

– Притяни дверь, – шепнула она ему, стараясь не зашуметь тяжелым засовом.

Он взялся за скобку и потянул дверь, в то время как она тащила засов. Голова ее почти касалась его плеча, и он, не удержавшись, свободной рукой прижал к себе ее плечо и горячо поцеловал в губы.

Марфуша слабо ахнула, подтолкнула его в дверь и сейчас же захлопнула ее и задвинула засов.

Михайла очутился во дворе раньше, чем сообразил, как это случилось, раньше, чем разобрал, очень ли рассердилась на него Марфуша.

Ругая себя, Михайла шел знакомой дорогой к сеновалу. Во дворе все уснуло. Далее цепная собака только лениво шевельнула хвостом, когда он прошел мимо. Караульного тоже не видно было. Наверно, и он забрался в сторожку и крепко спал, несмотря на строгие наказы хозяйки.

Ворота сеновала были только слегка притворены, и, когда Михайла подошел к ним, до него донеслись звуки разноголосого храпа.

Михайла остановился на минуту. Ему казалось, что все вокруг переменилось, и сам он словно другой стал. Точно силы у него прибыло. Жив быть не хочет, а Марфушу возьмет за себя. Вон она как об нем думает! А что Козьма Миныч его свистуном обозвал, так это еще он ему покажет, какой он свистун. Как сказал Марфуше, так и будет. Добудет себе волю за год или голову сложит. Заставит князя вольную ему дать! Так заслужит ему, что даст он!

Михайла даже ногой притопнул, но потом опомнился, тихонько вошел в сарай и протянулся на свежем сене.

И вдруг ему вспомнилось, как он поцеловал Марфушу в сенях. А ну как рассердилась она и глядеть на него больше не захочет? Он заворочался на сене, толкнув соседа. Тот что-то забормотал во сне, и Михайла затих.

Наутро, только что Михайла помылся в людской избе и вышел на залитый солнцем двор, как за ним прислали Феклушку звать его к хозяину. Он чуть не бегом бросился в хозяйскую избу, так ему не терпелось увидать Марфушу, поглядеть, сердится она на него за вчерашнее или нет.

Первая, кого он увидал, перешагнув порог, была как раз Марфуша. Но она смотрела так ласково, что у Михайлы сразу отлегло от сердца, и он, поклонившись ей, перевел глаза на Дорофея Миныча. Тот смотрел непривычно хмуро и еле кивнул на низкий поклон Михайлы. Домны Терентьевны в горнице не было.

– Ну, садись, Михалка, давай говорить, – начал Дорофей охрипшим с утра голосом.

– Да что ж так-то говорить, Дорофей Миныч? – начал Михайла, поглядев на Дорофея. – Может, ты не примешь себе в обиду, коли я тебя в кружало позову? Там способне́й. И Семейка завсегда в кружале дела вершил. А я, хоть и холоп, а от князя заместо приказчика прислан. Он мне наказал торг вести. Как ты скажешь?

У Дорофея сразу лицо повеселело, но Марфуша с упреком взглянула на Михайлу.

– Мамынька тотчас придет, – заговорила она несмело, – она в людскую пошла.

– Ладно, дочка, – прервал ее Дорофей, – ты в наши дела не вступайся. И мамке скажи, что мы по торговым делам пошли. Пускай она велит обозчиков накормить.

Дорофей быстро надел шапку и пошел к выходу.

Михайла успел за его спиной подойти к Марфуше и шепнуть ей, наклонясь к самому ее уху:

– Ясынька ты моя, смотри, жди меня.

– Пошто тятеньку в кружало ведешь? – также тихо прошептала Марфуша.

Михайла хотел ответить, но Дорофей уже отворял дверь, и он поспешил за ним, ласково кивнув Марфуше.

Во дворе Дорофей опасливо оглянулся на людскую избу и быстро зашагал к воротам. Михайла догнал его и пошел рядом. Оба молчали. Только выйдя за ворота, Дорофей хлопнул Михайлу по плечу и сказал:

– Молодец, Михалка. Порядки знаешь.

– А как же, Дорофей Миныч. Я сколько разов с Семейкой в Нижний приезжал. Знаю, как дела делать. Семейка до тебя всегда с почетом. Да и князь тебя, Дорофей Миныч, поминал. Сказывал, чтоб прямо к тебе, больше ни к кому.

– Ишь ты. Памятует, стало быть, князь Иван Михайлыч, – сказал Дорофей. – И то сказать, не первый год с ним торг ведем. И все у нас было по-хорошему.

– Вот-вот, Дорофей Миныч. Так и напредки дела делать будем. Ну вот и пришли. Входи, Дорофей Миныч.

Дорофей привычной рукой отпер дверь кружала и вошел в низкую, хотя довольно просторную горницу. Теперь, утром, за столами сидело не больше двух-трех человек.

Маленькие подслеповатые окошки скупо пропускали свет, и Михайле после улицы показалось там совсем темно. Вчерашний перегар еще не успел за ночь рассеяться, и у Михайлы с непривычки сразу запершило в горле.

Дорофей сел на свое привычное место за столом у окна, а Михайла подошел к стойке и велел подать им жбан вина, соленых огурцов, по плошке щей с говядиной и гуся с кашей.

Им принесли вино, хлеб и чарки. Михайла налил Дорофею и себе.

– Ну, будь здоров, Дорофей Миныч, – сказал он, поднимая чарку ко рту.

Дорофей выпил чарку, закусил корочкой хлеба с солью, и лицо его сразу повеселело.

Михайла сейчас же налил еще и пододвинул к Дорофею плошку с горячими щами.

– Горячих-то щец с утра – первое дело, – сказал он, принимаясь и сам за еду.

Дорофей проглотил вторую чарку и тоже начал есть.

Несколько минут оба усердно хлебали щи. Только когда плошки опустели, Михайла отодвинул свою и спросил:

– Выпьешь еще, Дорофей Миныч?

– Что ж, это можно, Михалка, – проговорил Дорофей, опрокидывая в горло четвертую чарку. – Уж и не знаю, как быть-то? – продолжал он. – Брат Козьма, слыхал, что вчерашний день говорил? – шалят нонче и по дорогам и по рекам тож. Сам знаешь, с Москвой мы торг вели. А ну как пограбят караван? Убыток я большой возьму.

– Смекаю я это, Дорофей Миныч. Зачем мне тебя под убыток подводить? Мы с тобой и вперед дела вести станем. А только вот у меня думка какая. Я еще вечор про то смекал, как Козьма Миныч тебя в верхний город звал. Ехали мы сюда с обозом, Дорофей Миныч, и всё нас бояре обгоняли, ну и мужики тоже. Едут всё в Нижний, за стенами отсиживаться. Бояре-то всем домом, с женами, с детишками, с челядью. И мужиков сила. Почитай со всего уезду. Мордва, вишь, шалит. Которые села пожгли уж. Едут, глядел я, со скарбом, с поклажей. Надо быть, на всю зиму. Ну, а хлеб чтоб везли, не видать. Да и время раннее. Мало кто обмолотился. То уж мы поспешили, как князю казна надобна. Ну вот, смекаешь, Дорофей Миныч? В Нижнем, чай, хлеба-то не наготовлено, а есть-то, чай, все захотят. Кругом мордва, – не выедешь. Где его взять, хлеб-то, в городу?

Михайла придвинулся ближе к Дорофею и слегка понизил голос.

– Любую цену давать станут, только продай. Да где его взять? Ни у кого не заготовлено. Ан у тебя-то, Дорофей Миныч, – вон он, хлебец-то. Пожалуйте! Только цену хорошую давайте. Чуешь, Дорофей Миныч? Вот где наживешься-то. А?

Михайле ночью пришла эта мысль, и он с тревогой смотрел, как отнесется к ней такой опытный торговец, как Дорофей Миныч.

Дорофей внимательно слушал Михалку. Когда тот кончил, он хлопнул по столу кулаком и радостно захохотал.

– Ну и дошлый же ты, Михалка! – крикнул он с восторгом. – Экое удумал! Вот плут парень! Люблю. Так оно и быть должно. На Москве, как голод был, сколько хлебники нажили. И как мне это самому в голову не пришло? Вот спасибо, Михалка! Только ты, смотри, никому про то не сказывай, не то и другие запасать станут. Собьют цену-то.

– Зачем говорить, Дорофей Миныч? Как мы с тобой торг покончим, я в тот же час в обратный путь. Князь наказывал скорей казну привозить. Выпьем еще по одной, Дорофей Миныч, за доброе скончанье дела.

Дорофей с готовностью проглотил еще чарку. В голове у него уже шумело, но он еще соображал.

– Ну, Михалка, по чем же продаешь рожь? Ты по-божьи говори. Мы старые знакомцы. Не обижай.

– Как это можно, Дорофей Миныч. Ты же по хлебному делу первый торговец в Новегороде. Цены сам знаешь. А мое дело маленькое. Первый раз с обозом меня князь послал. Ты меня, Дорофей Миныч, не обидь. Чтобы на меня князь не гневался.

– Зачем обижать? Я тебе правильную цену дам. Знаю, что теперь рожь в цене. Не то, что годов пять назад, до большого голода. Тогда, веришь ли, по 20 денег четверть покупали, по 30, по 35 на Москве продавали. А в голодные годы и по 240 денег давали, только бы кто продал, да хлеба-то не было.

– Вот и нынче также, Дорофей Миныч, в Нижнем-то. Подвозу не будет, а народу набралось много, и по 250 денег за четверть с охотой дадут.

– Уж ты скажешь, Михалка! 250 денег! Этак бы я враз тысячником стал, не хуже Козьмы.

– И станешь, Дорофей Миныч. С моей легкой руки. Я тебе все 125 четвертей, что привез, без торга по 200 денег продам. Наживайся!

Дорофей захохотал.

– По двести денег! Да что ты, Михалка? Вот и видно, что впервой за дело берешься. Да ныне никто про такую цену и не слыхивал. От силы 150! И то лишку накидываю для старого знакомства.

Дорофей внимательно слушал Михалку.

Михалка посмотрел на Дорофея. Он сразу понял, что запросил лишку. Да и что ему была за надобность надувать Дорофея для своего князя. Конечно, хорошо бы привезти князю казны вдвое больше, чем он ждал. Он велел не продавать дешевле, чем за 125 денег четверть. Но Дорофея подводить Михайле еще меньше хотелось. Ведь он Марфушин отец. Он вон рад, что Михайла его надоумил выждать, пока хлеба в Нижнем не станет, ну, а насчет цены придется уступить. Чорт с ним, с князем! Для виду он еще немного поторговался.

– Прижимист ты больно, Дорофей Миныч, – сказал он. – Обижаешь меня. Заругает меня князь. Скажет – дурака послал: какую ему цену дали, он и рад.

– Зачем мне тебя обижать, Михалка? Мальчонкой я тебя знал еще. Как свой ты у нас в дому. Сказываю, никто по такой цене не покупывал ныне. Боле 125 денег и не слыхивал. Ну да ладно, чтоб не обижался ты, еще по 5 денег накину, по 155 дам. А боле и не проси!

– Ну ладно, Дорофей Миныч, я к тебе веру имею, все одно как к родному отцу. Пущай по 155 будет. На том и порешим. А пока, гляди, гуся несут. Ишь, жирный какой! И с кашей. Клади-ка себе ту половину, а я еще чарочку налью.

Михайле очень хотелось хорошенько угостить Дорофея. Он знал, что тот любит и выпить и поесть всласть, и надеялся еще больше расположить его к себе.

– Ну и гусь! – сказал Дорофей, вытирая жирные пальцы об бороду. – Уж угостил ты меня, Михалка, – с места не встать! Ишь изубыточился как. Ну, да ништо! Не скажешь, что Дорофей Сухорукий скупей других. Беру у тебя всю рожь по 155 денег за четверть, хоть никто тебе той цены не дал бы. Давай руку!

Михайла протянул руку, и Дорофей с размаху хлопнул по ней ладонью.

– Стало быть, в амбар сносить? – спросил Михайла.

– В амбар. Куда ж еще?

– А деньги когда, Дорофей Миныч?

– Деньги у меня завсегда есть. Не такой человек Дорофей Сухорукий, чтобы денег не платить, – бормотал он уже не совсем твердо. – Я и не такие деньги заплатить могу. У меня в подклети полный сундук денег. Ты, может, столько и не видывал, Михалка. Вот придем домой, я тебе покажу. Будешь помнить Дорофея.

Михалка с опаской поглядел на Дорофея. Успеет ли деньги отсчитать? Как бы не заснул сразу.

Михайла быстро расплатился с хозяином и вернулся к Дорофею, немного пошатываясь. Он не хотел показывать, что сам остался совсем трезв.

– Ишь, развезло тебя как, Михалка, – сказал Дорофей, вставая. – Ну, давай, я тебе пособлю.

Он поднялся и тяжело навалился на Михалку, ухватив его за руку.

– Ну, иди, иди, ничего, – бормотал Дорофей. – Со мной не пропадешь.

Они вышли из трактира и пошли к дому, мотаясь из стороны в сторону.

– Главное, двор бы пройти, – бормотал Дорофей, еле переступая подворотню.

Михайла крепко держал его под руку и направлял к сеням, уже не думая о том, чтоб самому прикидываться пьяным.

По счастью, они никого не встретили ни во дворе, ни в сенях, и Михайла с некоторым трудом свел Дорофея вниз по лестнице к подклети. На двери подклети висел замок, а у Дорофея ключа с собой не было.

– Ты тут постой. Не свалишься? – заботливо спросил он. – Об стенку обопрись, а я подымусь, там у меня в горнице, на гвозде у самой притолоки, ключ висит.

– Что ты, Дорофей Миныч! – остановил его Михайла. – Чай, я помоложе, я сбегаю, принесу.

Дорофею самому не хотелось попадаться на глаза Домне Терентьевне, и он не стал спорить.

Михайла за себя не боялся, но он опасался, что Домна, а еще хуже – Марфуша станут спрашивать его про Дорофея.

И в самом деле, как только он переступил порог горницы, Марфуша, сидевшая у окна с прялкой, спросила его:

– А тятенька где?

Михайла оглянулся. Больше в горнице никого не было.

– Внизу он, Марфушенька, солнышко мое, в подклеть собрался, деньги мне отсчитать. За ключом меня прислал.

Михайла сейчас же увидел ключ и повернулся к двери.

– А как он, тятенька?.. – начала Марфуша.

– Не опасайся, Марфушенька. В добром здоровье Дорофей Миныч. Сама видишь, торг мы ведем. Ждет он меня. Итти надобно. – Он с нежностью посмотрел на Марфушу.

Когда он сбежал с лестницы, Дорофей сидел на полу у двери и, прислонясь к косяку, крепко спал.

– Пусть его малость проспится, – решил Михайла и сел на последнюю ступеньку лестницы. Так он терпеливо просидел с полчаса и только потом наклонился к Дорофею и принялся трясти его за плечо.

Дорофей приоткрыл глаза, посмотрел на Михайлу и вдруг захохотал.

– Свалился! Я ж тебе говорил – свалишься.

Михайла отворил замок.

В подклети было прохладно и полутемно. Освещалась она крошечными окошечками под самым потолком.

– А сундук-то ведь тоже замкнут. Что ж ты, Дорофей Миныч, не велел мне за одним разом и от него ключ принесть?

– Эх ты, голова, – со смехом сказал Дорофей. – Думаешь, от этого сундука ключ на гвозде висит? Вон он у меня где. – Дорофей расстегнул кафтан, запустил руку за ворот рубахи и вытянул гайтан с образком. Вместе с ним был привязан и небольшой ключ.

– Вот он! – с торжеством заявил Дорофей и стал с усилием развязывать шнурок.

Замок щелкнул, Дорофей откинул окованную железом крышку и с торжеством посмотрел на Михайлу.

– Гляди-ка! Небось, и у твоего князя, поди, этакого-то сундука нету.

Сундук был до половины наполнен кожаными мешочками с деньгами.

– Ну, сколько же я тебе должен, Михайла? – спросил Дорофей.

– Да вот, считай сам, Дорофей Миныч. Двадцать пять возов со мной, на каждом по пяти четвертей.

– Стало быть, сто двадцать пять четвертей по 155 денег четверть – выходит 19375 денег [На золото это выходит около ста рублей – Прим. ред.]. Ишь сколько казны-то! Довезешь ли, Михалка? Молод ты больно.

– Расписку дам, Дорофей Миныч, к писцу пойдем, на Верхний базар.

– Ладно. Время теперь не тихое. Не ровен час, убьют тебя, а князь с меня искать будет. Ну, давай считать. У меня тут в каждом мешочке по тысяче денег. Стало быть, тебе девятнадцать мешков, да еще 375 денег. Пересчитывать будешь?

– А как же, Дорофей Миныч. Денежка счет любит. С меня князь по счету принимать станет. Хоть, может, и не сам князь, ну так доверенный его, все одно.

Дорофей с Михайлой сели под окном на лавку. Дорофей вынимал из сундука по мешку, высыпа́л на лавку между ними маленькие овальные серебряные денежки, и они вдвоем отсчитывали по десятку и откладывали кучками. Всех кучек вышло ровно сто.

Тогда они опять всыпали денежки в мешочек, завязали его и принялись за второй.

Они еще не пересчитали и половины, когда застучали в дверь, и Степка закричал:

– Тятька, мамка велела обедать итти!

– Недосуг, Степка. Скажи матке, что тотчас не можем. Пущай щи в печку поставит.

Степка убежал, а они продолжали считать до тех пор, пока уже темнеть стало в подклети. Только когда они завязали последний мешочек, Дорофей достал с полки большой мешок, и Михайла сам сложил в него 19 мешочков и завязал. Потом Дорофей вытащил из-за пазухи кошель, высыпал на ладонь денежки и отсчитал еще 375.

– Ну, пущай здесь лежит, покуда я тебе расписку дам, – сказал Михайла, кладя мешок на сундук.

Они заперли на замок подклеть, и совершенно отрезвевший Дорофей быстро поднялся на лестницу следом за Михайлой.

Домна Терентьевна, хоть и поворчала на непорядки, но, увидев, что оба они трезвы, накормила их сытным обедом.

– Обозчиков твоих давно покормила, Михалка, – сказала Домна Терентьевна, когда они поели, – спят на сеновале. И ты туда, чай, пойдешь, покуда Дорофей Миныч на полатях поспит.

– Часу нет, Домна Терентьевна. Ехать надо, а мне еще на Верхний базар надо – Дорофею Минычу расписку писать.

– Так неужто и Дорофей Миныч не поспавши пойдет?

– Что будешь делать, Домна Терентьевна. Дела торговые. Вон я ему деньги отсчитал, а он, гляди, отопрется, как я с него расписку не возьму. – И Дорофей весело захохотал.

Домна с ужасом посмотрела на Михалку.

– Неужто отопрешься, Михалка? Грех-то какой! Ну идите, коли так.

– Дорофей Миныч опасается: может де, убьют меня, так с него искать будут.

– Ох, Дорофеюшка, что это ты, бог с тобой, накликаешь!

Марфуша ничего не сказала, но тоже с тревогой посмотрела на Михайлу.

– От слова не станется, Домна Терентьевна, – весело проговорил Михайла. – Бог даст, жив буду, тем годом снова приеду. – Он посмотрел на Марфушу. – Может, в те поры на волю я у князя выкуплюсь. Ну, пойдем, что ли, Дорофей Миныч.

По дороге в верхний город валила толпа народа. Мужи с мешками за плечами, бабы с узлами, ребятишки. Тут же посреди дороги ехали телеги с сундуками и перинами, с подушками, с корытами и всяким кухонным скарбом. Наверху сидели хозяйки с малыми ребятами, а рядом шагали торговцы.

Некоторые здоровались с Дорофеем и спрашивали, где ж его хозяйка и куда он перебирается.

– А вот иду наперед с братом уговориться, – отвечал Дорофей.

Михайла подталкивал Дорофея и шептал ему:

– Гляди, Дорофей Миныч, что народу-то в верхний город валит. А хлеба-то никто не везет. Примечаешь? Все тебе кланяться придут.

Дорофей радостно кивал ему и заговаривал со знакомыми.

– Тарас Родионыч, – сказал он, поравнявшись с огромным возом, на верхушке которого восседала необъятной толщины купчиха в атласной шубе и ковровой шали. – Ты бы Марфу-то Кузьминишну покрепче привязал. Тряско. Не ровен час сверзится, шубу перемарает.

– И не говори, Дорофей Миныч, все ей жалко покинуть, все с собой велит забирать, а на себя, почитай, три шубы надела, – свалится и не встанет.

– А тебе бы как? Все покинуть да и ладно. Чай, горбом наживали! – сердито закричала с возу купчиха. – Вы с Дорофеем Минычем пара. Вам бы лишь до кружала, а добро хоть пропадом пропадай.

Дорофей поскорей перегнал тяжелый воз и замешался в толпу.

В воротах толпа сгрудилась и не проходила. Под сводами кто-то вопил не своим голосом.

– Чего там? – кричали в толпе.

– Мужика, слышь, стрельцы схватили. Стащил чего. Бьют смертным боем.

Дброфей с Михайлой протискивались через толпу.

– Куда лезешь? По загривку хочешь? Гляди, и тебе попадет! – кричали им.

Но Михайла настойчиво продирался вперед, таща за собой Дорофея.

Под воротами двое стрельцов рвали из рук перепуганного мужика новый сермяжный зипун и кричали:

– Ведомо, скрал! Давай добром, страдник, не то самого в холодную сволокем!

– Ой, горюшко! – вопил мужик. – Ратуйте, православные. Зипун-то жалованный, боярина моего, Шереметева. Пусти! С его вотчины я. В город посылан. В дом его. Хошь Индринку спроси – доверенный его тут.

– Подь к лешему и с Индринкой да и с боярином с твоим, с Шереметевым! Не самое он нам дорог, хоть бы и боярин твой!

– Это кто ж боярина так честит? – спросил Михалка Дорофея.

– А то Баим, стрелецкий сотник. Ишь волю им дал воевода, Олексей Ондреич князь.

Стрельцы вырвали у мужика зипун и, избив его, прогнали пинками и пошли в город. Мужик с ревом бросился за ними. Но шедшие за ним мужики схватили его и не пускали, крича:

– Вот дурень! Ну куда ты? Ведь посадят, а то и вовсе убьют. Радуйся, что пустили.

– Ишь, Домна-то Терентьевна в город хочет, за стрельцами де не опасно, – сказал Дорофей. – Они еще допрежь мордвы пограбят.

– Идем скорей на Верхний базар, – торопил Михайла, – подьячего поищем.

Толпа медленно расходилась из-под ворот, давая дорогу телегам.

Дорофей с Михайлой вышли на базарную площадь.

Между рядами лавок, расталкивая покупателей, продирались лотошники, выкрикивая на разные голоса:

– Вот сбитень горячий, пьет приказный, пьет подьячий!

– Пироги подовые, пряженые, с яйцами, с сыром, с бараньим сердцем!

– Хороши калачи, горячие, крупичатые!

– Эй, купец, черева курячьи больно хороши!

Михайлу хватали за полы и совали в руки калачи.

– Пирог арзамасский, с рыбой астраханской!

– Эй, молодец, возьми калач, угости любезную! Эй, махни, не далече до Балахни!

В стороне безместные попы, оборванные, грязные, хватали за полы прохожих и предлагали требы – за деньгу панихиду отслужить, за две деньги младенца окрестить. В церкви дороже возьмут.

В конце ряда у прилавка сидел писец и что-то строчил. Мужик, наклонившись к его уху, старался перекричать гомон и галдеж толпы. Рядом стоял другой писец – в рваном кафтане, с висящей у пояса чернильницей и заткнутым за ухо гусиным пером.

Дорофей с Михайлой остановились около него, и Михайла объяснил, какое у них дело.

Подьячий сейчас же достал из-за пазухи сверток бумаги, загнул и оторвал от него небольшой листок и, присев на обрубок у прилавка, приготовился писать.

– Смотри, хорошо пиши, – сказал Дорофей, – чтоб он потом не отперся.

– Две деньги дашь, так напишу, что никуда не уйдет, хоть на Москве в Володимерскую четверть представь, дьяк его тотчас велит разыскать. И послухов не надо.

– Ну, пиши, коли так, все по ряду, как он мне 125 четвертей ржи продал по 155 денег за четверть.

Подьячий поднял голову.

– По 155 денег? Дорого дал, борода! 125 ноне цена.

– Дорого дал, борода! – сказал подьячий.

– Ну, ну, пиши, знай, – перебил его Дорофей. – Он мне, может, такое слово сказал, что не жаль 30 денег лишку дать.

Дорофей засмеялся, и у Михайлы все лицо засветилось. «Чувствует, стало быть», подумал он про себя с радостью.

Подьячий окинул их любопытным взглядом и заскрипел пером по бумаге.

Через пять минут расписка была готова, Михайла поставил крест, и подьячий подписал за него: «Площадной подьячий города Нижнего Новаграда Юшка Плесунов руку приложил».

Дорофей велел еще раз прочитать ему все, вынул кошель, уплатил две деньги и, сложив вчетверо, уложил расписку в кошель.

На обратном пути Михайла купил в кожевенном ряду долгий кнут для Степки, и они торопливо пошли в обратный путь.

Вернувшись домой, Михайла велел обозчикам развязывать возы и таскать тяжелые кули в амбар. Сам он с Дорофеем стоял около и считал мешки. Мешков оказалось по счету верно – сто двадцать пять.

Теперь все дела были кончены, и можно было уезжать. Но когда Михайла велел запрягать, обозчики подняли настоящий бунт.

– Ты что это, Михалка! – кричал Савёлка, размахивая неравными по длине руками, из-за этого девки на селе браковали его. – Не люди мы, что ль! Чай, надо какие ни то гостинцы с городу девкам привезть.

– Бога побойся, Михалка! – бормотал Ерема, – хошь в собор Благовещенский зайтить, заступнице поклон положить.

Даже мрачный, ко всему равнодушный Нефёд, и тот возроптал.

– Нет такого положения, Михалка, чтоб в Новегороде алтына не выдать, – бурчал он.

Лычка хоть и поглядывал опасливо на Михайлу, а все-таки ворчал:

– Баба – однова́ дыхнуть! – на порог не пустит, коли без гостинцу.

Все напоминали, что и у Семейки такое заведение было, чтоб в Новегороде по алтыну да по две деньги вперед выдавать.

– Не жалей, Михайла Потапыч, алтына, – крикнул Невежка, – отдашь полтину! – Он протискался вперед и дружески похлопал Михалку по спине, ласково заглядывая ему в глаза.

Михайле и самому не очень хотелось выезжать под вечер с такими деньгами. Да и с Марфушей надеялся хоть словечком перемолвиться. Он еще немного поспорил, но когда и Дорофей стал уговаривать его переночевать еще ночку, он будто нехотя согласился и выдал обозчикам казны двести пятьдесят денег.

Повеселевшие обозчики забрали деньги и повалили гурьбой за ворота.

Но надежды Михайлы не сбылись. Домна весь вечер ворчала на Дорофея, что он не хочет перебираться в верх к Козьме Минычу. Марфуша рано ушла к себе в светелку, кивнув на прощанье Михайле. Степка рад был кнуту и по себе готов удружить Михайле. Он несколько раз выбегал в сени, возвращался, но от сестры ничего не передал.

Наконец, отужинав, хозяева собрались спать, и Михайле пришлось прямо итти на сеновал.

– Прощай, Дорофей Миныч, – проговорил Михайла, кланяясь, – прощай и ты, Домна Терентьевна, спасибо на угощеньи. Завтра чем свет выедем. Может, не увидимся, так до будущего года. Разживайся с моей легкой руки, Дорофей Миныч. Может, на тот год и говорить со мной не будешь, как богатеем станешь.

– Дай-то бог, – подхватила Домна. – Вот как казна надобна. Марфуша-то у нас невеста, надо приданое готовить. Вон Козьма Миныч хороших женихов сулит.

– Ну, чего ты, – прервал Дорофей, – рано еще Марфуше замуж. Не хочет она, боится. Чего ее неволить? Пущай годок с нами поживет. Вот на тот год, как приедешь, может, к свадьбе и угодишь, попируешь, а ноне не стану неволить.

Михайла вышел на двор огорченный. Он знал, что Дорофей сболтнул, что на язык подвернулось, но ему все-таки страшно стало: а ну как велят Марфуше итти за какого ни на есть боярского сына, и она не посмеет ослушаться? Боярыней-то всякой лестно стать.

Эту ночь Михайле плохо спалось. Дорофей еще до ужина вынес ему мешок с деньгами, и Михайла положил его на сеновале себе под голову. И про Марфушу думалось, и про деньги, и про князя. Дело-то он ему обделал – лучше не надо. Князь наказывал меньше 125 денег за четверть не продавать, чтоб ему 15 тысяч денег привезти, а он по 155 продал. Лишних почти что пять тысяч привезет князю. А ну как князь ничего ему не даст, или какой ни на есть зипун пожалует, как тому мужику? Козьма Миныч вспомнился. Ишь ты, «свистун», говорит. Дался им тот свист. Мальчонкой ведь был он в те поры, а нынче он разве свистит? Обидно даже. А ну как нипочем не отдадут Марфушу?

Всю ночь проворочался Михайла на сеновале. Сено колет, голове на мешке неловко. Начнешь забываться, вдруг точно кто мешок из-под головы потащит. Очнешься, – голова с мешка скатилась. Обозчики храпят, бормочут со сна. Холодом под утро пробирать стало. Конца ночи не было.

Как только рассвело, Михайла разбудил обозчиков и велел запрягать.

Солнце еще не вставало, и дверь в хозяйскую избу не отворялась, а уже обоз готов был. Михайла вынес свой мешок, положил на переднюю телегу и сам сел на него. Невежка сел сбоку на ту же телегу и спросил:

– Трогать, что ли?

Михайла с грустью посмотрел на дверь в избу и сказал:

– Трогай!

В эту минуту нижняя половина окна в светелке приподнялась, и оттуда выглянула Марфуша.

Михайла радостно закивал ей, но лошадь тронулась, и через минуту он уже был за воротами. Еще раз над забором мелькнуло верхнее окошко, но рама уже опустилась, и за слюдяным оконцем ничего нельзя было разглядеть.

У Михайлы вдруг точно оборвалось что-то внутри. «Ладно ль это я Дорофею-то наказывал – не перебираться в верх? А ну как впрямь нападут мордвины да ее, Марфушу-то…» Страх навалился камнем на грудь ему, хоть он и уговаривал себя: «Не кинутся мордвины на город – вон Кстово, село, и то не трогают. Так, по дорогам шалят, ну разве самую малую деревеньку разграбят». Но все-таки неспокойно ему было. Он не отводил глаз от оконца, пока не встретил любопытного взгляда Невежки. Тогда только он опустил голову, поправился на мешке и сказал:

– Ну, подгоняй, Невежка. Порожнем едем, нечего лошадь жалеть.

Невежка стегнул лошаденку, она побежала шибче, и телеги затарахтели по колдобинам разбитой в городе дороги. Михайла хотел покормить в Кстове, а заночевать не ближе Борок. Он рассчитывал на третий день к вечеру поспеть в Княгинино.

Прошло всего два дня, как они здесь проезжали, а уже все как-то иначе смотрело, точно и не по той дороге ехали.

В Ельне, где так шумели и кричали мужики, когда они проезжали, теперь никого не видно было; от Опалихи дымились одни головни. Все опустело кругом. И на дороге-то пусто, словно вымело. Тогда сколько народа ехало в Нижний, а теперь как есть никого.

И так непривычно было, – под самым Нижним, на большой дороге, и вдруг тишина такая. Мужики совсем заробели. Никто голосу не подавал. За каждым поворотом чудилось, что кто-то подстерегает их. Михайла каждую минуту ощупывал под собой мешок, точно он мог провалиться сквозь дно телеги.

– Ишь, напугала как мордва, – сказал Михайла, чтоб только не молчать, – ладно, что до солнца выехали. Засветло и до Борок доедем, а там уж потише будет. Ну-ка, придержи малость, Невежка, я мужикам крикну.

Невежка приостановил лошадь, Михайла встал на телеге и крикнул:

– Не отставайте, ребята, тут, видно, сильно мордва шалит, на дороге-то пусто. Надо поскорей до Кстова добраться.

Вот уж и Волга слева замелькала, пустая тоже, рыбаков, и тех не видно. А за Волгой в красной дымке выползало солнце. Михайло снял шапку и перекрестился. Мужики тоже крестились. При солнце-то все не так страшно. Ну, да и Кстово сейчас. За поворотом только не видно.

– Гляди-ка. Кто это там? – сказал Михайла Невежке. – Откуда взялся?

Впереди точно из-под земли вырос старик. В кустах он, что ли, хоронился? Идет, на одну ногу припадает, а видно, что торопится, и все кругом озирается. Услыхал их, побежал было бегом, а потом оглянулся, отошел к краю дороги, стал, снял шапку и кланяется, а когда передняя лошадь поравнялась с ним, он сразу затянул:

– Подайте убогому, Христа ради!

Невежка придержал лошадь.

– Ты чего ж? – спросил Михайла, – Христа ради просишь, а от людей хоронишься?

– Озорной больно народ ноне стал, – заговорил нищий.

Михайла с удивленьем взглянул на него. Идет сгорбившись, храмлет, а голос словно у молодого.

– Нет, чтоб убогому хлебца дать, – продолжал тот, – сам норовит изо рту корку выбить. Гляди – в кошеле-то пустым-пусто.

– Отколь бредешь?

– Да с Мурома, к Волге пробираюсь.

– Муромский плут хоть кого впряжет в хомут, – пробормотал Невежка.

Нищий сделал вид, что не слышит, а Михайла покачал головой.

– Чего ж ушел с Мурома? – спросил он нищего.

– Там-то у нас все села пограбили, – отвечал тот, – которые мордва, которые казаки да наши воры. Сказывают, на Волге сытей живут. Подсади, сынок, до Кстова хоть. Одному-то больно боязно.

– Ну, садись, не далеко уж. Да и светло, солнышко вышло. Теперь уж страху нет.

Старик легко вскочил на задок телеги.

Солнышко начало пригревать, телега быстро катилась по наезженной дороге, Михайла успокоился и задумался. Вспомнилась Марфуша. Дождется ли? Дождется. Жалеет, видно. А уж он-то ее! Всю душу проняла. Незаметно Михайла начал свистеть, да так душевно и жалостно, что Невежку за сердце взяло.

И на других возах мужики заслушались. Ерема вздыхал и крестился. Савёлка достал из-за пазухи кошель, развязал и нащупал на дне колечко с голубым камешком – три деньги отдал. Неужто Аксютка не выйдет посидеть за околицу? Что ж, что правая рука у него маленько подлинней. Кому мешает? А Лычка соображал: «Может, и не скажет князю Михалка про сломанную оглоблю». Всем как-то легче стало на сердце.

И вдруг из густой заросли лесистого оврага с гиком и свистом вылетела туча всадников и, размахивая ножами, окружила обоз. Мордвины! Они самые!

Мужики остолбенели от ужаса.

Михалка заметался по телеге – не то топор искать, не то соскочить.

Но тут один из мордвинов ухватил за уздцы его лошадь, так рванул и поволок в овраг, что телега едва не опрокинулась. Михайла еле удержался за грядки. Мужики вопили, что было мочи, а Михайлина телега забиралась все глубже в чащу и только с того не валилась, что некуда – чащоба. Куда это его? Спрыгнуть бы в кусты да и утечь с мешком. Другие телеги не заворачивали за ними. Михайла дернул Невежку и зашептал:

– Невежка! Ну-ка спрыгнем! А коли он на нас, мы втроих, може, отобьемся.

Невежка посмотрел через плечо:

– А где ж старик-то?

Михайла оглянулся:

– Соскочил, стало быть, да удрал. Ну, вдвоих, коли так.

Но тут как раз мордвин свистнул, в ответ раздались дружные свистки. Сверху, ломая сучья, ринулись мордвины и окружили телегу.

– Чего вы! – закричал Михайла, падая на дно телеги животом на мешок. – Не видите? Порожнем едем. Что с нас взять?

Передний мордвин остановил лошадь и закричал Михайле, подступая к нему:

– Деньги давай! Ну! Рэзать буду!

– Какие у нас деньги? – бормотал, весь дрожа, Михайла. – Сам видишь – мужики, холопы.

Мордвины, не слушая, схватили Михайлу и поволокли с телеги, а передний выхватил из-под него мешок и с радостным хохотом потряс им перед самым носом Михайлы.

Увидев у него свой мешок, Михайла сразу весь остервенился. Расшвыривая державших его мордвинов, он бешено кинулся на первого, вопя во всю мочь:

– Караул! Ратуйте! Режут! Невежка, бей их! Нехристи окаянные!

Мордвины облепили его со всех сторон. Задние стягивали ему за спиной руки. Михайла немного опомнился. Никто не бежал ему на помощь, а одному где ж отбиться.

– Слухайте, вы! – крикнул он. – Не моя ведь та казна. Князя моего Воротынского. Он вас всех за нее посечет.

Но мордвины точно и не слышали.

«Не понимают, может?» – мелькнуло у Михайлы.

Передний мордвин крикнул что-то остальным по-мордовски и быстро пошел обратно вверх к дороге. Мордвины сразу бросили и Михайлу и его лошадь и побежали тоже наверх.

Но Михайла с криком погнался за ними.

– Стой! – кричал он. – Куда? Сказываю я, князя казна, Воротынского. Он у царя большой воевода. Он вас за то всех порубит!

Мордвин с мешком повернул к Михайле смеющееся лицо и крикнул:

– Нэ Воротын – воевод! Варкадин – воевод! Варкадин деньги дам.

– Пусти! – закричал Михайла, отталкивая плечом схватившего его мордвина. – Веди меня, коли так, к своему Варкадину.

– Ходи, – разрешил старший мордвин и что-то прибавил, обратившись к своим. Несколько мордвинов вернулись назад, быстро распрягли лошадь Михайлы и повели наверх, бросив телегу.

Михайла с трудом продирался по крутой тропинке, связанные руки мешали ему, отчаянье сжимало горло. Вот беда-то! Ведь только бы за овраг завернуть, тут же и село большое, Кстово. Неужто не слыхал никто, как он орал? А Невежка-то где ж? Он оглянулся. Нет его. Видно, убежал, кинул меня, как мордва на меня навалилась. Господи, да неужто так и пропадать?

Они вышли из оврага опять на дорогу. Мордовские лошади были привязаны в кустах у дороги. А мужики, сбившись в кучку, понуро стояли тут же, у своих телег. Даже рук им не связали.

Как только Михайла увидел их, он бросился к ним и крикнул:

– Братцы! Вы чего ж стоите? Глядите, казну всю княжую забрали. Пропадать мне. Да и вам князь не спустит. Давай казну! – кинулся он снова к старшему мордвину, изо всех сил дергая руками и налетая на него головой, как бык. – Пособите, братцы!

Но никто из мужиков и не шевельнулся. Два мордвина схватили Михайлу за плечи, и один крикнул, выдернув из-за пояса нож:

– Рэзать буду! Молчи! Слушай Вечка!

– Сказал, Варкадин дам, – спокойно повторил Вечка, старший мордвин. – Варкадин проси.

Обернувшись к остальным мордвинам, Вечка что-то сказал им на своем языке. Одни из них стали быстро распрягать обозных лошадей, другие привели своих.

Михайла стоял среди дороги, опустив голову и исподлобья хмуро поглядывая то на мордвинов, то на мужиков.

– Ужо́ скажу князю, – сердито бормотал он, – какая мне от вас помога была. Меня выдерет, да и вам не сдобровать. Всю шкуру спустит.

– Садись, Варкадин ехать будем, – сказал старший мордвин, и сам вскочил на лошадь, взвалив на седло перед собой мешок с деньгами.

Михайле развязали руки, и он, ухватившись за гриву, влез на свою лошадь. Два мордвина на лошадях подъехали к нему с двух сторон, остальные окружили мужиков и о чем-то переговаривались с ними.

Мордвин с мешком тронул лошадь и погнал ее прямиком через поле к видневшемуся вдали лесу. Провожатые Михайлы стегнули его лошадь и поскакали вместе с ним, следом за передним.

Оглянувшись, Михайла увидел, что мужики тоже взбирались на лошадей, и вскоре, окруженные мордвинами, они потрусили следом за ними.

На дороге остались стоять пустые распряженные телеги. «Невежка лишь сбежал, – соображал Михайла, оглянув еще раз мужиков. – Ведомый трус. Гадает, не знаю я про то. Хитрый! Ну, да на тот раз, может, и лучше».

Михайла оглядывался во все стороны. Ему все не верилось, что средь бела дня на большой дороге мордвины захватили и угнали больше двух десятков мужиков с лошадьми, точно заблудившихся ребят в лесу. Дорогу точно вымело. Кричи, не кричи, никто не услышит.

Все-таки, пока ехали полем, Михайла надеялся, – вдруг откуда-нибудь какая ни на есть помощь окажется. Ну, как воевода из Нижнего надумает послать стрельцов объезд сделать?

Но они скоро пересекли поле и подъехали к опушке леса.

В этом лесу Михайла никогда не бывал. Слыхал только, что под Нижним глухие леса. На медведей туда ходят охотники. Волки среди лета скот у опушки задирают. Беглые там и в мирное время прятались, не то что теперь.

Жутко стало Михайле. В лес заведут, кто их там сыщет. И дороги никакой не видно. Но мордовские лошади, должно быть, привычные, юркнули между деревьями, точно так и надо. Мордвины прилегли к лошадиным гривам и сразу сгинули из глаз, словно сквозь землю провалились. А лошадь Михайлы ступила несколько шагов между деревьями и приостановилась.

Михайла нетерпеливо понукал лошадь. Теперь он больше всего боялся отбиться от мордвинов и остаться одному в этом глухом, темном лесу. Впереди слышен был треск ломавшихся под ногами лошадей сучьев. Михайла подгонял лошадь, не обращая внимания на ветки, хлеставшие его по лицу.

Вверху где-то треснуло. Михайла поднял голову и едва успел заметить беличий хвостик, мелькнувший между двух озаренных солнцем верхушек сосен. В это время колючая еловая ветка смазала его по лицу и стащила с него шапку. Он хотел остановить лошадь, слезть поискать шапку, но треск сучьев слышался все дальше, он опять испугался, что заблудится в этом проклятом лесу, и погнал лошадь вперед, махнув рукой на шапку. Лес становился все глуше и гуще, и Михайле казалось, что и конца-краю ему нет. Может, мордвины нарочно заведут его в эту глушь, да и бросят одного, чтоб его волки съели. Ужас охватил его, точно мальчишку.

– Вечка! – с отчаяньем крикнул он во весь голос, почти не надеясь получить ответ.

– Скоро приехать будем, – прозвучал где-то совсем близко спокойный голос мордвина, и у Михайлы сразу отлегло от сердца, даже стыдно стало, что он вдруг так перепугался.

Он попытался оглядеться, понять, в какую сторону они едут, но кругом не было никакого просвета. Летом тут, верно, круглый день тьма стоит. И теперь-то, хотя почти все листья облетели, деревья росли так густо, что солнце золотило только верхушки сосен, а вниз и не пробиралось, там стоял густой сумрак. Ветер тоже здесь не продувал, сильно пахло прелым листом и грибами.

Сколько времени они едут, Михайла не мог сообразить, а спрашивать Вечку ему не хотелось.

Вдруг деревья сразу стали редеть, посветлело, донесся шум, голоса, крик какой-то. Он увидел впереди и Вечку и двух других мордвинов. Выехали на опушку. Да нет, какая опушка, – дальше опять во все стороны лес. Не опушка, а большущая поляна, народу на ней толпится – сила, и все мордва, поселок их, верно, – дома не дома, а так вроде шалаши, из веток еловых сплетенные. У них под Княгининым мордва в избах жила, вроде как и у русских мужиков. Михайла оглядывался во все стороны. Лошадей-то сколько, у его князя столько нет. Верно, это и есть войско мордовское. Вот куда его привели – в самое их становище.

Откуда-то неслись дикие вопли. Михайла пригляделся. В средине поляны был разложен большой костер, над ним в огромных чанах что-то варилось. Около столпилась кучка мордвинов, оттуда и раздавались какие-то крики, визг, точно режут кого. Михайла подогнал поближе свою лошадь и через головы мордвинов увидел посредине мужика – русского, должно быть. У мордвинов у всех волосы длинные, как у попов, только на лбу подстрижены, а у того под горшок стриженные, как у русских мужиков. Стоял тот по пояс голый, спиной к костру. Лицо его показалось Михайле знакомым. Ну да, так и есть, – тот нищий, что они на дороге подсадили. Поймали, стало быть. Что же это они с ним делают?

Тут как раз какой-то мордвин сзади полоснул нищего по плечам кнутом. Он дернулся вперед и закричал:

– Ой-ой-ой! Пустите! Нет у меня ничего.

Михайла подался назад, соскочил с лошади и отошел к опушке леса. Ужас опять охватил его. «Нищего этак дерут. А что с него возьмешь, с нищего-то? Меня, наверно, насмерть засекут. Убежать разве? Да где там. Из лесу разве убежишь. Заплутаешься. Да и догонят мордвины. Нищий-то у самой дороги сбежал, и то поймали».

Михайла с отчаяньем оглядывался. За ним никто сейчас не смотрел. Да и около нищего не так много толпилось. Больше своими делами занимались. Кто около лошадей, кто у шалашей, кто у костра в чанах мешали, птицу на вертела прилаживали. А что там человек истошным голосом орет, им словно и дела нет.

Михайла стоял у опушки и думал: «Вот с тем кончат, наверно, за мной придут». Он уже не разбирал больше, что тот кричал. Может, они просто всех русских, кто к ним попадет, до смерти запарывают. А он еще драться с ними кидался, мужиков подбивал.

Вдруг крики затихли. Помер, может? Сейчас за ним придут.

Михайла подался ближе к деревьям и уж хотел было юркнуть в кусты, но его остановили радостные крики, раздавшиеся из толпы мордвинов.

«Ишь, убили крещеного и радуются, черти!» – подумал Михайла со злобой. Но крики сразу же замолкли, и из толпы послышался какой-то голос. Говорил один, нет, не говорил, а словно читал, и будто по-русски. До Михайлы доносились отдельные знакомые слова: «Верный мой слуга… скорым поспешением…» Потом тот же голос забормотал что-то непонятное, не по-русски, должно быть.

Михайла увидел мордовское становище.

Михайла ничего не понимал. Что там такое делается? Об нем-то, слава богу, позабыли, видно, свое у них чего-то. Очень ему хотелось узнать, что такое читают. Но подойти ближе он все-таки не решался. Пожалуй, увидят да и примутся драть, как того нищего.

Он сел на пенек у опушки и стал ждать. Покуда там читают, наверно, его не тронут. А как кончат, он успеет в кусты схорониться. А там будет тишком пробираться. Медведей-то будто нет. Только бы из леса выбраться. А там уж до Нижнего рукой подать.

Он так задумался, что не заметил, как кончили читать, и опомнился только, когда кто-то спросил его:

– Эй ты, парень, откуда к нам забрел?

Михайла поднял голову. Перед ним стоял высокий сутулый мужик, стриженый, русский, должно быть.

– Забрел! – с досадой повторил Михайла. – Напали средь бела дня, ограбили дочиста да и приволокли. А теперь, видно, до смерти запорют, как того бродягу.

– Жив! Чего ему деется! – сказал добродушно мужик. – Тебя чего ж драть? Тебя не тронут, не опасайся.

– Да я и не боюсь вовсе, – обидчиво ответил Михайла. – Так, про нищего сказал, что всю шкуру, мол, спустили.

– Нищий, как же! – перебил мужик. – Бродяга! С Москвы с грамотой послан. Много их таких бредет. Наши их ноне ловят. Кто добром отдаст грамоту, пускают. А этот, ишь, несговорный попался, не признается. Ну, посекли малость, молчит, а как стали шкуру на спине резать, он и взговорил, – в подоле, мол, зашито, а что – ведать не ведаю. Ну, вспороли, нашли.

– Что ж было-то? – живо спросил Михайла. Он теперь как-то сразу успокоился и с любопытством оглядывался кругом.

– А грамота от самого царя Василья Иваныча Воротынскому князю.

– Воротынскому? – перебил Михайла.

– А ты что, аль знаешь его?

– Холоп я его, – ответил Михайла. – Чего ж ему царь пишет?

– Да наказывает ему тотчас войско набрать и на Нижний итти. А ты-то как сюда попал? Твой князь ведь в Княгинине живет.

– Меня князь с хлебом в Нижний прислал, – с некоторой гордостью сказал Михайла. – Я хлеб-то продал, а казну у меня мордва проклятая отграбила. – Михайла сказал и сразу испугался. – Ты-то ведь, видать, русский, православный? – прибавил он вопросительно.

Мужик сел на пенек. Должно быть, ему не часто приходилось встречать русских, и он охотно разговорился с Михайлой.

– Я-то по себе кщеный, как и не ты, – начал он. – А батька да матка, сказывают, мордвины были. Выходит, и я мордвин.

– Сказывают? – удивился Михайла. – А сам-то ты что ж не знаешь, мордва они али православные?

– Не знаю. Их волки заели, когда я вот этакий был, – он показал на аршин от земли.

– Обоих? Неужто в избу зашли?

– Не, в поле, в санях. А тут встречные попались, русские. Волков прогнали, стали кладь в санях разбирать, глядят – мальчонка, в рухлядь завороченный. Я, стало быть. Артём-то и взял меня. У его как раз младенец помер. Хозяйка его и выкормила. Ну и окстили, Иваном нарекли, а Артюшкиным прозвали по нему, по Артёму.

– А здесь-то ты чего ж? – спросил Михайла.

Мужик поскреб в затылке.

– Да вишь ты, как в возраст пришел я, стал меня Артём к хозяйству приучать. А мне этто пахать – смерть моя. Я все норовлю в лес, за зверем охотиться. Приволоку волка, мать ахать почнет, а Артём драть. Паши, говорит. А как я впервой медведя…

Но тут раздались радостные крики, все мордвины бросились встречать выезжавшего на поляну всадника на разукрашенной серебряными бляхами и цветными лоскутьями лошади. На всаднике была шляпа с серебряной пряжкой и петушьим пером, за плечами торчал большой лук и висел колчан с оперенными стрелами. Сзади ехало еще несколько всадников.

– То наш воевода Варкадин, – сказал Михайле мордвин, – к Мо́скову ездил сговариваться. То другой воевода, мокшанский, а мы, стало быть, ерзя. Русские-то всех нас мордвой кличут. А мы различаем: те – мокша, а мы – ерзя.

Варкадин соскочил с лошади и пошел к среднему шалашу. Вечка шел рядом и что-то быстро говорил ему, оглядываясь назад. У входа в шалаш он повернул обратно и, заметив издали Михайлу, стал махать ему рукой.

– Тебя зовет, иди, – сказал высокий мордвин.

Михайла поднялся и быстро зашагал через поляну.

Вход в шалаш был изнутри завешен куском холста с черно-красным узором по краям. Вечка приподнял его, вошел и впустил Михайлу. Стенки шалаша были увешаны такими же полосами, а на них развешано было разное оружие – луки, стрелы, ножи и даже русский меч. Прямо напротив на обрубке, покрытом медвежьей шкурой, сидел Варкадин. Небольшая русая бородка и длинные белокурые волосы окружали молодое румяное лицо с яркими голубыми глазами, смотревшими на Михайлу прямо и весело.

– Зачем такой молодца́ – холоп? – заговорил он сразу, увидев Михайлу, – луче воевать – много добра брать, воля доставать.

Михайла с удивлением смотрел на него. И откуда он знал, что Михайла холоп?

– Русски холопы много к нам бежали, волю доставать хотели. Вечка сказал, ты не боялся, один дрался, как волк!

«Ишь, – подумал Михайла, – не рассердился, стало быть, а я думал – пороть за то станут».

– Мы Москву ходим. Свой цар сажать, добрый цар. И русски воевода с нами ходит – Доможир воевод. Мы с ним на Нижни ходим, брать Нижни будем. Нижни наш город, мордвин. Мы его сама русскому царю отдала, сама назад брала. Надо все враз – ерзя, мокша, вся мордва.

Михайла слушал его и ничего не понимал. Как это так: Нижний – мордовский город? Да и не взять им его, ни в жисть. И какой такой русский воевода с ними идет?

– Хочешь с нам итти, русски холоп вести? Доможир велел на Нижни итти. Ты тоже воевода будешь.

Михайла усмехнулся. Марфуша-то говорила, что его князь воеводой сделает, а тут вон мордва воеводой хочет сделать.

– Холоп я княжий был, – проговорил он нерешительно, – с обозом меня князь посылал. Где ж мне войско вести?

– Бояться нэ надо. Вместе ходить будем. Твои холопы тебя слушать будут, и другие слушать будут. Теперь спать нада. Утром говорить будем. Ходи!

Михайла вышел от Варкадина ошеломленный. Думал, что драть будут, а вышло вон что. А про казну-то он так и не сказал ничего. Варкадин ему понравился. Только что не очень чисто говорит, а так – чем не русский. И что он говорил: «Зачем такой молодец – холоп?» А как же быть? Михайла шел по поляне, задумавшись, не замечая ничего кругом. Нечаянно он подошел к костру и остановился у самого огня.

– Ты что, парень, не видишь, куда идешь? – окликнул его знакомый голос.

Михайла поднял голову и увидел крещеного мордвина, который говорил с ним по-русски. Он сидел у костра и точил об ремень кривой нож. Кроме него, почти никого не оставалось на поляне. Мордвины, верно, разошлись по шалашам.

– Чудной ваш воевода, Варкадин этот самый. Чего мне наговорил – и не понять. Нижний будто их город, мордвинов. Сами будто его русскому царю отдали, а нонче назад хотят брать. И с чего ему такое взбрело?

– А это, вишь ты, про старые времена он, видно, вспомнил. Побаска у них такая есть. Хочешь расскажу?

– Ну, чего мне побаски сказывать, чай, я не робенок. Ты мне лучше скажи: неужто правда на Нижний они итти сбираются? Стрельцы же там с пищалями, ратники. Где ж им, мордве-то, против ратных людей?

– Варкадин говорит, кабы все разом, весь мордовский народ, так им все нипочем, хоть бы и стрельцы. Они де с того лишь и русским поддались, что заодно не стояли. Вот ты побаску слушать не хочешь, а там все это рассказано – как они русским покорились. Варкадин часто меня зовет, велит наново сказывать. Любит он ее.

– Ты, видно, сам любишь сказки сказывать. Ну ин ладно, сказывай, послушаю. Только, может, у тебя хлеба ломоть найдется, – не обедал я ноне.

– Чего ж ты ране не сказал? Похлебкой бы тебя накормили. А теперь уж так пожуй лепешку вот с медком. – Он подвинул к Михайле деревянную плошку с куском сотов и вытащил из своего кошеля толстую лепешку.

Михайла стал с жадностью жевать, обмакивая лепешку в натекший из сотов мед.

– Ну, слушай, – начал Артюшкин, усевшись поудобнее. – Было то давно, когда в Казани еще татарский султан сидел, а на Дятловых горах, где теперь Нижний, будто мордва тогда жила. Вот они и сказывают: едет мурза московский по Воложке, по Воложке на камушке, – Воложкой они Волгу зовут, – и говорит мурза – это царь, значит: «Слуги вы мои верные, вы взгляните на те горы, на Дятловы: что это березник мотается, шатается, к земле приклоняется? Вы, слуги мои, подите, слуги верные, доглядите, что за березник шатается, к земле приклоняется?» Слуги возвратилися, низко царю поклонилися. Это, говорят, мордва своему богу молится, к земле-матушке приклоняется. «А зачем они кругом становятся, и о чем они молятся?» – «В кругу у них стоят с суслом сладким бадьи могучие, в руках держат ковши большие заветные, хлеб да соль на земле стоят, каша и яичница на рычагах висят, вода в чанах кипит, в них говядину один из янбедов варит».

– Янбеды – это ябедники, что ли? – спросил Михайла.

– Какие ябедники? – с досадой сказал Артюшкин, – янбеды – это вроде попов у них. Ты молчи лучше, слушай, а то я собьюсь. Царь, значит, и говорит: «Слуги вы мои, подите, слуги верные, понесите и скажите: вот вам бочонок се́ребра, старики, вот вам бочонок золота, молельщики. На моленье ступайте, старикам отдайте». Слуги от мурзы ушли, мурзов дар отнесли. Старики сребро, злато приняли. Слуги к мурзе приходят, мурзе весть приносят: «Угостили, напоили нас своим суслом сладким, накормили нас хлебом мягким». Старики от мурзы злато-серебро получили, а после моленья судили-рядили: «Что нам мурзе послать, в дар ему дать?» Меду, хлеба-соли взяли, блюда могучие наклали, с ребятами молодыми к мурзе послали. Ребята молодые приустали, приуставши сели, мед, хлеб-соль съели, – старики, мол, не узнают. Земли и желта песку в блюда наклали. Наклавши, пришли к мурзе, московскому царю, поднесли. Мурза землю и песок принимает, крестится и бога благословляет. «Слава тебе, боже-царю, что ты отдаешь в мои руки всю сию землю». Поплыл мурза по Воложке, по Воложке на камушке, где бросит горсточку, там быть градичку, где бросит щепоточку, там быть селеньицу.

«Дальше-то я по-сказочному не помню, – прибавил Артюшкин. – А только они говорят, что с этой де поры московский царь их под свою руку взял, стал к ним приставов присылать, оброка требовать. А мордва, как она всегда вольная была, приставов гоняла и казанскому султану жалобилась, что де московский царь обижает их. Султан будто московскому царю письмо писал, зачем он мордву обижает зря. А царь султану на ответ: „Мордва, мол, сама мне в подданство отдалась. Как я по Волге-реке ехал, они мне в отдарье земли, желта песку принесли, стало быть, по своей воле в мою власть отдались“. Султан видит, что и правда мордва сама московскому царю поддалась, а теперь зря бунтует, и не велел ей больше себя тревожить. А московский царь с того времени прогнал мордву с Дятловых гор, с Нижнего-Новгорода, и дал ей угодья в дремучем лесу. Вот и сказка вся», закончил Артюшкин.

– А что ж, – сказал Михайла, – султан-то правду сказал. Сами поддались. Чего ж теперь бунтовать?

– А он, Варкадин, вишь, так полагает, что обманом то вышло. Старики-то медом хотели царя поштовать, а парни своевольством хлеб да мед съели, а ему землю с песком подали. Надо, сказывает, один за одного держаться, не отступаться, тогда можно свою землю воротить. Ну, а теперь, парень, давай спать, ишь месяц-то ушел, поздно. Пойдем, ко мне в шалаш, вон он с краю-то.

Когда Михайла скинул армяк и улегся на медвежью шкуру в шалаше у Артюшкина, он думал, что сейчас же уснет. Но не тут-то было. Его сразу обступило все, что сегодня случилось. Ему хотелось хорошенько припомнить, как все это было. Среди бела дня, чуть не у самого села захватили их мордвины, точно слепых котят. И вдруг ему ясно вспомнилось, как он бережно ехал сначала, оглядывался, слушал, мужиков подгонял. А потом, как солнышко взошло, он вдруг засвистал и вовсе позабыл про мордвинов. Все этот свист проклятый! Не иначе как напущено это на него. Кабы не принялся он свистать, он бы, наверно, загодя увидел мордвинов, поднял бы крик; может, ускакать бы успели. А теперь вот попал в полон к мордвинам этим и казну всю сгубил. Как он теперь князю покажется? И ведь что князь-то говорил ему, как в Нижний посылал: «Смотри, говорил, Михалка, парень ты смышленый, я к тебе доверье имею больше, чем к другим старикам. А только ты гляди в оба, не просвистай мне обоз. Сгубишь хлеб – лучше тебе на свете не жить!» Что ему теперь делать? Ведь словно бы по слову княжому так и сталось. Просвистал казну. Со свету сживет князь. Лучше и на глаза ему не попадаться. А Марфуша-то еще говорила, что, может, он Михайлу с собой на войну возьмет, Михайла там волю заработает. Вот тебе и воля! Не видать ему теперь ни воли, ни Марфуши. Просвистал!

Он сел на шкуре. Темно, хоть глаз выколи. Только храп кругом. Мордвины какие-то набились. Спят, а ему вот не заснуть. И ту ночь не спал и нынче тоже. Где тут заснуть? Казна проклятая с ума нейдет. И куда они мешок засунули? Верно, в шалаше у Варкадина. Выйти, что ли, поискать его шалаш? Забраться да и выкрасть мешок. Спит же и он, ведомо.

Михайла тихонько выполз из шалаша, оглянулся. Ветер со свистом раскачивал верхушки сосен. По небу неслись трепаные облака, и бледный месяц пробирался среди них, то совсем скрываясь, то выглядывая и освещая пустынную поляну.

Все спало кругом. Михайла постоял несколько времени, стараясь в те минуты, когда показывался месяц, разглядеть, где шалаш Варкадина. Он еще днем заметил, что его шалаш побольше других и стоит посредине. Шалаши по краю поляны наставлены, вроде как избы в деревне, порядком. За ними сразу лес, а перед шалашами поляна, теперь пустая вся. Да нет, не вовсе пустая. Глаза у него попривыкли, и он ясно различал двух мордвинов, ходивших взад и вперед, навстречу один другому, перед шалашами. «Ишь, сторожат, – подумал Михайла, – и не проберешься, пожалуй, захватят… Разве по-за шалашами, лесом».

Михайла дождался, когда месяц зашел за облако и потихоньку, почти ощупью, обошел шалаш и зашел за первые деревья. Итти по открытому месту между шалашами и опушкой он опасался. Ну, как и сюда заходят караульные, сразу Михайлу увидят да и сцапают.

За деревьями ему жутко стало. Ветер разыгрался не на шутку. Деревья скрипели, сосны шуршали верхушками. Вдруг его что-то больно стукнуло по голове. Он так и шатнулся, чуть не вскрикнул. Только потом догадался, что это шишка сосновая сорвалась. Вышел месяц, и Михайла постарался немного оглядеться. Лес здесь был гораздо реже, чем по ту сторону поляны. Лиственных деревьев вовсе не было. Сосны стояли точно столбы, врытые поодиночке, и кустов никаких не росло.

Михайла попробовал ступить шаг, другой – склизко, точно в гололедицу: хвоя на земле, ноги разъезжаются. И мелькает чего-то меж стволов, будто пробирается кто крадучись. Жутко. Ноги словно каменные стали, не сдвинешь. Вот как мальчишкой он был, князь его бывало вечером за плеткой в повалушу свою посылал, как кого-нибудь отхлестать хотел. Кнутобойца он ве́домый был. Наверху у него, над опочивальней, в башенке горница была просторная, повалушей называлась. Там он с приказчиком говорил, деньги считал. А над сундуком, куда он деньги прятал, зеркало висело – нигде он таких не видал, будто с Веницеи какой-то привезли князю. И сказывал еще князь, что живет у него там за зеркалом какой-то – не домовой, нет, – гыномом словно называл он – деньги сторожит. Маленький будто сам, а голова большая, – врал, поди. И наказывал князь еще, как шел бывало Михайла за плеткой, все время свистать, чтоб слышно князю было. Стал Михайла первый раз по лесенке взбираться, лесенка узенькая, темная. Ну, ничего, лезет он и свистит себе. А как в повалушу вошел, темно там тоже, а все в окна-то немного свет, от месяца, что ли. Глянул он вперед, а из зеркала ну вот выглядывает на него кто-то – маленький, трепаный, – прямо на него идет. Он шаг, и тот тоже. Со страху за волосы схватился, и тот тоже. Словно дразнится. Не стерпел Михайла, как заорет и назад, с лестницы кубарем скатился, все коленки отбил. Про свист и не вспомнил. Ну, обозлился барин страсть и сразу же опять назад за плеткой послал. Как он тогда принес и не помнил потом, словно во сне. После-то, как вечер подходит, так с ума нейдет – вдруг за плеткой его князь посылать станет. Он уж приспособился, зажмуривал глаза, как по лестнице еще взбирался, так и в повалушу входил. Сам свистит, а сам глаз не открывает, ощупью идет и плетку со стола ощупью берет, на одном она месте всегда лежала. А князю он про то ни гу-гу, чтоб не переложил плетку.

Не любил он потом и вспоминать про то, теперь вот с чего-то вспомнилось. А только князь с тех самых пор ненавистен ему стал и свист тот распроклятый, сколько его князь ни нахваливал. Старался он, понятно, угождал князю, все думал: а ну как вольную даст, как хорошенько угодит Михайла. Последний год все думалось – даст князь вольную, он тотчас Марфушу за себя возьмет и сам по себе жить станет.

И чего вспомнилось все то? Ноги ему как веревкам связало. Стоит, слушает, как ветер свистит, а ноги не идут, да и ну. И глаза зажмурил, как в ту пору.

Вдруг кто-то как хлопнет его по плечу. Он, как стоял, так и сел – ноги сразу ослабли. Хорошо еще – не закричал. Открыл глаза, а перед ним Невежка.

Обозлился он, вскочил, а тот на ухо ему шепчет:

– Ай спужался так, Михалка?

– Спужался! Дурень! – зашептал сердито Михайла. – Толкнул ты, а тут склизко, что на льду… А ты чего меня вечор кинул? Струсил, небось?

– Не об том речь, Михалка. Такое вызнал! Весь вечер тебя сторожил. Сказать надо.

– Чего такого? – все еще сердито спросил Михайла.

– Да вишь ты – холопов тут в лесу прорва. Ты и не видал.

– Каких холопов? Мордва, что ль, нахватала?

– Да не. Слухай ты. Сами пришли. С мордвой, слышь, заодно. Бояр своих побили, добро по себе разобрали. На Москву ладят итти. К воеводе Болотникову.

– Холопы?

– Ну, сказываю, холопы. Лист нам тут чли от царя Дмитрия и от воеводы его, Болотникова. Волю всем холопам дает.

– Врешь?

– Вот те крест… – Невежка торопливо закрестился. Михайла стоял совершенно ошеломленный… Царь… Волю дает… всем! И ему, стало быть?

– Постой, – обратился он к Невежке. – Какой же царь? Ведь на Москве ныне Василий царь, из Шуйских бояр?

– Мало что, – проговорил Невежка беззаботно. – Ноне этих самых царей… Сказывал тот, в Кстове-то, Дмитрий-то истинный, царских кровей, Грозного царя сын. А Василий что! – бояре его выкрикнули, свой брат. А Дмитрий-то волю дает!

Михайла весь встрепенулся. В голове у него точно светло стало, а мысли так вихрем и закружились. Царь волю дает… Так вот про что Варкадин! Без воли ему не жить. С малых лет он об воле задумал. А ноне Марфуша еще. А что выкупиться он хотел, так это зря. Не пустит его князь. Угодит, так тут-то и не пустит. А не угодит – шкуру сдерет. А тут вдруг – царь! Уж он-то, Михайла, за волей на край света пойдет. Недаром Марфуше-то посулил, выходит… Все у него закружилось в голове. Но Невежке он сказал как мог спокойней:

– Ну, ладно, Невежка, иди к мужикам, а я погляжу, чего там мордвины надумали. Може, и впрямь нам с ими по пути?

Невежка бесшумно исчез.

Михайла дождался, как месяц спрятался, и осторожно пробрался обратно в шатер Артюшкина. Ему хотелось поскорей лечь и хорошенько все сообразить. Очень уж все враз нагрянуло. И мордвины… и воля…

Но как только он протянулся на медвежьей шкуре, сон, точно поджидал его, так и навалился, как медведь, ничего не дал обмозговать.

Наутро Михайлу разбудил какой-то неистовый звон, точно набат на селе. И сейчас же, заглушая его, поднялся топот, визг, гиканье. Михайла вскочил с медвежьей шкуры и оглянулся. Ни Артюшкина, ни других мордвинов в шалаше не было. Он поскорей натянул армяк, подпоясался, приподнял занавеску и выглянул из шалаша. Ветер вырвал у него из рук полотнище и хлестнул им по лицу.

На громадной поляне толпились мордвины, пешие, конные, потрясали над головой ножами и что-то выкрикивали. Ветер раскачивал деревья на опушке и осыпал всех последними желтыми листьями, сверкавшими на солнце, точно золото. Свист ветра, звон, крики оглушили Михайлу, и он не мог понять, звон-то откуда. Может, тоже из леса? Но нет, вон посреди поляны, у затухшего костра, на высокой гнедой лошади Варкадин, а рядом с ним толстый коротконогий мордвин изо всех сил колотит двумя палками по железной доске, привешенной у него на груди. По другую сторону Варкадина другой мордвин с разноцветными лоскутами вокруг шеи поднимал вверх обе руки и громко вскрикивал.

Варкадин тронул звонаря рукой за плечо, что-то сказал ему, и тот сразу перестал колотить по доске. Замолчал и другой мордвин. Стало потише. Варкадин крикнул по-мордовски, тронул лошадь и поехал к краю поляны. Мордвин в пестром ожерелке схватил было его за стремя, но Варкадин отмахнулся от него и поехал дальше.

Рядом с Варкадином откуда-то появился еще один мордвин, тоже на лошади, с высоким шестом в руке. На шесте развевалось белое полотнище с красной каймой и с черной фигурой посредине. Только потом Михайла разобрал, что это был вышит черной шерстью медведь.

К Михайле протолкался Артюшкин с лошадью.

– Выступаем, – сказал он. – На Нижний идем. Тебе Варкадин велел с холопами поговорить, что у нас тут в лесу. Садись на лошадь. Вот как войско уйдет, так их сейчас сюда пригонят, ты их и спроси, пойдут они с нами на Нижний аль нет?

– Да что ты! – вскричал Михайла. – Перекрестись! Нам-то чего на Нижний итти? Мы, чай, с Нижним завсегда торг ведем.

Ему и в голову не приходило, что мордвины на самом деле пойдут на Нижний.

– Как это – торг ведете? – спросил Артюшкин. – Вы разве торговые люди? Ты ж говорил – хрестьяне вы.

– То так, хрестьяне мы, князя Воротынского холопы… были, – пробормотал Михайла. – Хлеб его продавать привезли, сказывал я тебе.

– Ну, то-то и есть, что холопы вы. А думаешь, к нам мало холопов прибилось? На своих бояр поднялись. Наш царь и им всем волю сулит.

«Правда, стало быть», подумал Михайла.

– Вот у нас и лист есть от Болотникова.

– Это кто ж – Болотников? – спросил Михайла.

– А это царя Дмитрия воевода. На Москву он идет Шуйского с престола свесть, а Дмитрия опять посадить. Вот он всех и скликает, кто за Дмитрия стоит, и волю всем сулит.

«Не врал, стало быть, Невежка», подумал Михайла.

– Болотников-то уж, слышно, под Москвой, – продолжал Артюшкин. – Вот и лист от него, от Болотникова. Гляди.

Артюшкин вынул из-за пазухи смятый лист и протянул Михайле.

– Неграмотный я, – сказал Михайла. – Не прочесть мне. Ты лучше так мне скажи, чего он там пишет.

Ему хотелось услышать еще раз то, что ему говорил Невежка. Очень уж трудно было сразу поверить в такое.

– А он про всех там пишет, всем сулит волю, – заговорил Артюшкин. – Холопам велит на бояр подыматься, именье их зорить, добро по себе делить – коней там, скот, оружье. А сами чтоб собирались, воевод и окольничих из себя выбирали и к нему в помощь шли бы. И города, что Дмитрию крест не целовали, забирали бы. А кто – пишет – хорошо ему послужит, тому Дмитрий вотчины ослушных бояр отдаст и поместья… Ну, ты чего ж молчишь? – обратился Артюшкин к Михайле. – Аль уж больно сладко холопом у князя быть?

– Чудно́ больно, – пробормотал Михайла, – То холоп был, а то…

– А то воеводой станешь, – захохотал Артюшкин. – Аль плохо? Вот тебе Варкадин и меч посылает. Гляди.

Он протянул Михайле длинный меч на перевязи.

Михайла весь просиял и нерешительно взял в руку меч.

– Вон и холопов гонят, – прибавил Артюшкин. – Чего там! Поговори с ними, да и айда. Варкадин уж, верно, из лесу вышел, а там и до Нижнего недалеко. Ты гляди, сколько холопов-то! Цельное войско.

Мордвины уже все ушли следом за Варкадиным, и теперь на поляну валом валили русские мужики. Оборванные, грязные, с топорами, с рогатинами, с кошелями за спиной, а которые с голыми руками. Но лица у всех были суровые.

Михайла внимательно всматривался в них. Вон и его обозчики бредут кучкой, и Невежка с ними.

Михайле захотелось поговорить сперва со своими. Он вышел из шалаша и пошел навстречу им.

– Михалка! – крикнул, увидав его, Савёлка, – а мы было думали – не запороли ль тебя? Вечор больно голосили тут, как нас пригнали.

Невежка, стало быть, не сказал им, что видел его.

– Не. Жив, – ответил Михайла. – Никакой мне от них обиды не было. А вы как?

– Ништо, – послышались голоса, – обиды и нам не было. Накормили. Лошадям тоже корму дали. Нехристи, а хошь бы и православным.

– Которые и у них тоже кщеные есть, – прибавил Ерема.

Михайла не знал, как ему приступить к обозчикам. Сам же он вчера ругал мордву и звал их отбиваться от тех топорами.

Помог ему опять Невежка.

– Слыхал, Михалка? – заговорил он. – Лист тут чли. Холопам всем волю царь сулит, Дмитрий. Шуйский де Василий неправильно его с престола согнал. И уж многие де города до Дмитрия приклонились. Нижний лишь непокорство ему делает. Холопов-то тут, гляди, сила. А где сила, там, сказывают, и воля. Все ноне на Шуйского поднялись. Как все разом, так, может, бог и даст.

Михайла слушал Невежку и поглядывал на мужиков. Ему вспоминалось Княгинино, княжеские хоромы, княжий крик, конюшня, порка. А как без казны вернутся, не то что порка – колодки. И дальше все то же. Какая тут Марфуша? Зря он себя тешил, что выкупится. Кто у них выкупился?.. А тут царь какой-то волю сулит. И сейчас Варкадин этот воеводой делает.

– Ну, как же, ребята? – кончил Невежка. – Може, и мы за людями долю свою добывать пойдем? Князь-то наш, коли вернемся, всю шкуру спустит.

Минуту все молчали.

– Так-то оно так, – проговорил Ерема. – Князь, оно точно, не помилует. А жёнка-то как же? А? Аль покинуть?

– Пошто кинуть? – пробормотал кто-то из толпы. – Как воля, так и бабам, чай, легше станет.

– А то как! – крикнул Савёлка. – Воля, она, чай, воля и есть. Не мы одни. Гляди, мужиков-то сила! Все, чай, за волей.

– Верно! – раздались крики. – Чего ворочаться? Люди идут, чего ж нам?

– Вот это любо! – крикнул Лычка. – Еще, может, казны заработаем. Болотников, сказывают, ратным людям по три рубля платит.

– То, може, казакам, – оборвал его Савёлка. – А мы каки ратные? Накормят, и на том спасибо. А уж казну самим добывать надо. – Он хитро подмигнул Невежке.

– Стало быть, не идем к князю, – сказал Михайла.

– Не идем! Чего там! – дружно закричали обозчики. – Волю добывать станем. Ране-то и мы вольные были. То Грозный царь нас в холопы Воротынским отдал. Хай его к лешему, князя-то!

– Ну вот, – с облегчением сказал Михайла. – Коли так, Варкадин меня старшим назначил. Вон, глядите, меч мне выдал. Вроде воевода я ноне. – Михайла усмехнулся. Лестно ему было воеводой стать, хоть и у мордвинов.

Артюшкин подошел к Михайле.

– Ну что, сговорились? – спросил он. – Чего проклажаться. Скорей надо. Варкадин уж, поди, к Нижнему подходит. Вели мужикам за тобой итти, а я дорогу показывать буду. Гляди, мужики-то уж трогаются. Не дождались тебя. А Варкадин велел тебе воеводой быть. Не отставай, мотри!

– А лошади наши? – закричали обозчики. – Вели нам лошадей отдать!

– Ладно, – сказал Артюшкин, – идите за мной, я вам велю дать. Там всех в один табун согнали.

– Только чтоб добрых дали, – проговорил Невежка. – Наши-то на княжем корму во́ какие гладкие были.

Артюшкин кивнул и пошел на другой конец поляны, махнув обозчикам, чтоб шли за ним.

А Михайла тем временем оглядывался кругом. Но другие мужики и не думали ждать его. Они валом повалили следом за Варкадиным и его мордвинами.

Михайла обиделся. Как же так? Варкадин велел ему воеводой быть над всеми холопами, меч ему дал, а они и не глядят на него, валят себе вперед, мальчишкой его, верно, считают. А Артюшкин сказал: вели им за собой итти. Что ж теперь делать? Михайла дергал лошадь, не зная, на что решиться. Оглянувшись, он увидел, что Артюшкин едет с другого конца поляны и его обозчики кучкой за ним.

Тогда, не раздумывая больше, Михайла хлестнул изо всех сил лошадь и поскакал вперед, врезавшись в задние ряды мужиков. Те удивленно расступались, давая ему дорогу, а он все нахлестывал лошадь, пока не выбрался из толпы мужиков, отставших от мордвинов, и поскакал вперед по пустой дороге. Тут его нагнал Артюшкин.

– Вот как выедем из леса, – сказал Артюшкин, – тут до Нижнего верст пять будет, не больше.

Михайла заторопился. Верст пять. Пожалуй, Варкадин-то уж до Нижнего добрался, пока он тут с мужиками валандался. Ему уже представлялось, что мордвины рыщут по Нижнему базару, врываются во двор Дорофей и тащат Марфушу. Рука его сжимала рукоятку меча, и он представлял себе, как он с размаху срубит голову мордвину, схватит Марфушу и ускачет с ней из города.

Он изо всех сил погонял свою лошадь, так что Артюшкин едва поспевал за ним.

– Чего гонишь? – крикнул тот. – Гляди, отстали все. Говорил, не растабарывай с мужиками, а теперь подождать надо. Одним неспособно. Надо всей силой навалиться.

Но Михайла гнал, ничего не слушая. Вот и опушка. Деревья расступились, и сразу перед ними открылся вдали Нижний с высокими каменными стенами и горевшими на солнце главами церквей. Здесь, на открытом месте, на них опять налетел ветер, точно подстерегал их.

Но что ж это на поле перед городом?

Михайла придержал лошадь, внимательно всматриваясь вдаль. Артюшкин догнал его и тоже остановился.

По всему широкому полю в беспорядке скакали всадники, точно их гнало ветром, как листья с деревьев.

– Что ж это? Артюшкин! – крикнул Михайла. – Ведь то наши, мордвины. Ой! А там стрельцы. Гляди, гляди! С саблями. Так на наших и наседают.

– Воевода нижегородский, стало быть, со стрельцами ударил на них. Не иначе, как довел кто-нибудь. Поджидали они, верно, не дали к городу подойти. Как наши-то из лесу вышли, они и кинулись встречу. Где ж нашим в поле против стрельцов? Говорил – скорей выезжать надо было. Вишь, опозднились. И мужиков нет. Чай, поди, один не сунешься.

– Не сунусь? – крикнул Михайла. – А вот поглядишь!

И, не оглядываясь назад, Михайла стегнул лошадь и во всю мочь помчался полем навстречу беспорядочно скакавшим к лесу мордвинам, за которыми гнались стрельцы.

Что он будет делать, он и сам не знал. Он даже меча не вытащил из ножен. Знал одно – воевода он, стало быть, вперед всех надо.

Артюшкин кричал сзади:

– Стой! Погоди! Мужиков дождись!

Мужики выходили на опушку и останавливались, сбившись в кучу.

Артюшкин кричал им:

– Братцы! Вы чего ж? Вон воевода ваш! Валите за ним! На стрельцов!

Но мужики топтались на месте и не трогались вперед.

А Михайла скакал все дальше. Вот уж навстречу ему замелькали мордовские лошади, мордвины что-то кричали ему, махая руками. Но он ничего не понимал.

Он помнил одно – опоздал, а Артюшкин крикнул ему: один не сунешься.

Он скакал с такой быстротой, что и стрельцы, гнавшиеся за мордвинами, не успевали остановить его.

Но вот впереди топчется кучка всадников. Дерутся.

«Да ведь это Варкадин», мелькнуло у Михайлы. Размахивает мечом, а на него так и наседают стрельцы.

Михайла тоже вытащил меч и с налета взмахнул над головой стрельца. Тот успел дернуть лошадь, и удар пришелся ей по шее. Лошадь рухнула, увлекая седока, Михайла замахнулся опять, не разбирая на кого, и полоснул по руке второго стрельца, ухватившего за повод лошадь Варкадина.

Ошеломленные стрельцы шарахнулись в сторону.

Вдруг со стены города раздался звук трубы, и стрельцы, поворачивая лошадей, поскакали отовсюду к городским воротам.

– Молодца! – крикнул Варкадин Михайле. – Убили б мой.

Только тут Михайла заметил, что по лицу Варкадина струилась кровь, шапки не было и волосы намокли в крови.

– Ой! – вскрикнул Михайла. – Да ты ранен!

Варкадин махнул рукой.

– Нижни опять не взяла! – с горечью вскричал он. – Где Москов? Где Доможир-воевод? Говорили, враз пойдем, а нет никого.

Тут только Михайла сообразил, что ведь он тоже вел мужиков на Нижний. А ну как взяли бы они город! Неужто бы он дал им зорить его? Ничего-то он, Михайла, толком не обсудил. Вон говорил Варкадин, что какой-то русский воевода с ним на Нижний пойдет. А выходит, никакого русского воеводы и нет вовсе. Может, и не было у них уговора.

Михайла посмотрел на Варкадина. Нет, не может быть, чтоб соврал Варкадин. Нравился он Михайле. Хоть и нехристь, а сразу видно – правильный человек, зря говорить не станет. Ишь как огорчился, что не пришел воевода.

Они ехали по опустевшему полю к опушке леса. В ту же сторону ковыляли и ползли раненые мордвины. Они охали, стонали, окликали Варкадина, но Варкадин точно не слышал их. Он подгонял лошадь, не поднимая низко опущенной головы.

Недалеко от опушки навстречу Варкадину из леса выскочил опять увешанный лоскутьями мордвин и что-то быстро заговорил, размахивая руками.

Варкадин сердито отмахнулся от него и сказал несколько слов.

Михайла оглянулся и увидел Артюшкина.

– Это кто такой? – спросил он, показывая на мордвина в пестрых лоскутьях.

– А это наш поп мордовский. Говорит, что варм-ава рассердился. Барана ему не дали. Вот он наши стрелы все прочь и относил.

– Кто стрелы относил? – спросил Михайла.

– Варм-ава, ну, ветер. Нарочно встречу нам дул и стрелы отворачивал.

– Чего ж Варкадин не дал ему барана?

– Сердится Варкадин. Говорит, коли бы помог, он бы и быка не пожалел, а теперь и ярочки не даст.

Варкадин подъехал к Артюшкину, что-то заговорил с ним быстро и сердито, показывая рукой в сторону.

Артюшкин кивнул головой, выехал из толпы мордвинов и быстро поскакал вдоль опушки. Варкадин подозвал Вечку, сказал что-то и ему, повернул лошадь и, не глядя ни на кого, поехал назад по лесной дороге. Но, сделав несколько шагов, он остановил лошадь, оглянулся, заметил Михайлу и подозвал его к себе.

– Ехать будем, – сказал он. – Там Вечка раненые подбирать и назад всех вести. Ты молодца! Не боялся. Один скакал! Воевода!

Михайла радостно посмотрел на Варкадина. Понимает, стало быть, какой он есть человек, Михайла Чевкин. Погоди лишь. Он себя покажет! Тоже не лыком шит!

Когда они въезжали на поляну, навстречу им выскакал всадник на заморенной лошади.

– Вы что – на Нижний ходили? – крикнул он. – Опозднился я, стало быть. Чем свет Доможиров меня за вами вдогонку послал. Коня заморил, да не догнал. Объездчики наши языка добыли. Говорит, войско цельное с князем Воротынским прямо на Арзамас пошло.

Варкадин сошел с лошади и быстро увел гонца к себе в шалаш.

Из леса выезжали мордвины, соскакивали с лошадей и разбредались по поляне. Привезли раненых и унесли их в шалаши. Мужиков и лошадей прогнали в задний конец поляны.

Посреди поляны опять раскладывали костер, собирались варить обед.

Михайла слез с лошади и не заметил, как кто-то взял ее за повод и увел. Он сел на пенек и задумался.

Что ж им теперь делать? Мордвины, верно, на Арзамас пойдут, с Воротынским биться станут. А ну, как Воротынский побьет мордвинов, да их всех в полон заберет? Не сдобровать им тогда. Запорет всех насмерть. Сбежать им, что ли? Да куда податься? Неужто назад к Воротынскому? Тогда уж воли как своих ушей не видать.

Кто-то тронул его за плечо. Над ним стоял Невежка.

– Михалка, а Михалка, ты чего замстился? Наперед бы знать, не ходить бы воевать!

Михайла усмехнулся.

– Вы-то много воевали? А вот дале как? На Арзамас они пойдут, а туда наш князь войско ведет.

– Ну, коли так, нам с ими не по пути. Что за сласть самим волку в пасть?

– А куда ж деваться-то?

– Да уж коли волю добывать, так к тому и податься, кто сулит дать.

– К царю Дмитрию, что ли?

– Али к нему, али к тому, что лист прислал, к воеводе его, к Болотникову. Ведаешь, Михалка, что про того Болотникова сказывают?

– Ну? Чего?

– Да он будто тоже холопом был у князя одного. А ноне, гляди, в воеводы вышел.

– Но? Ну что ж, Невежка! Коли назад нам пути нет, давай дальше пробираться. Как лишь мы его разыщем?

– Ништо. Кто ищет, тот и сыщет. Не иголка, чай.

– Ладно, Невежка. Ты мужиков опроси. Кто с нами пойдет, те пусть, как кормить вас станут, посуют чего ни то в кошели, а как все спать полягут, я к вам подойду. Мы уползем в лес, схоронимся, а чуть свет – уйдем.

Михайле стало полегче, когда он решился итти разыскивать Болотникова. Больше всего не любил он сидеть на месте и ждать. Теперь он хотел одного: чтоб поскорей день прошел и ночь настала.

Откуда-то приехал Артюшкин, зашел в шалаш к Варкадину, поговорил с ним, потом вышел и позвал Михайлу похлебку есть. Он поел с удовольствием – накануне весь день не ел горячего. Ломоть хлеба он сунул за пазуху.

Только что они успели пообедать, как из шалаша вышел Варкадин с Вечкой и что-то громко крикнул по-мордовски. Все мордвины повскакали с мест и побежали в задний конец поляны. Артюшкин тоже встал и хлопнул Михайлу по плечу.

– Вставай! Сейчас выступаем. Я тебе лошадь приведу.

– Как выступаем? – спросил Михайла. – Разве ночевать здесь не будем?

– Стало быть, нет. Аль полюбилось у нас?

Михайла испугался. Как же теперь будет? Ему, наверно, придется ехать впереди, а мужиков погонят сзади. Им и не сговориться. Но делать было нечего. Через пять минут мордвины были на лошадях. Привели лошадь Варкадину, Артюшкин вел двух лошадей, себе и Михайле.

Михайла вскочил в седло и спросил Артюшкина, дали ли мужикам лошадей.

– Ладно и так, – ответил тот. – За ними обоз пойдет, подгонят, коли надо.

Михайла еще больше приуныл. И не сговоришься, а коли и уйдут, все одно пешком.

Теперь Варкадин поехал в другую сторону, к заднему концу поляны. Там, когда они проезжали, еще спешно вязали вьюки, грузили телеги и сгоняли табун. Мужики тоже завязывали кошели, подпоясывались – собирались в дорогу.