Дело шести безумцев

Академия тайн

Иллюстрации на обложке и в блоке текста

Станиславы Иванкевич (Night Crow)

© Чак Э., 2024

©  Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Глава 1

Сука с пером

Прошло два месяца, двадцать два дня, два часа и двадцать одна минута с того момента, как мне пришло СМС от следователя Воеводина, что тест на родство с Максимом Воронцовым показал отрицательный результат.

«…и двадцать две секунды…» – смотрела я на циферблат огромного будильника с двумя золотистыми шапками звонков, фантазируя, легко ли такими часами убить человека.

В голове появился столбец «орудие убийства» из годовой статистики, над которой я работала для Воеводина, приняв предложение о стажировке. Чаще всего убивали холодным и огнестрельным оружием, реже ядами. Попадались и уникальные предметы убийства: шар для боулинга, банка консервированных помидоров, даже обгрызенный карандаш или канцелярская скрепка.

«Убить скрепкой, – задумалась я, – интересно было бы на это посмотреть…»

Я резко зажмурилась от подобной идеи… или от шепота, что послышался эхом из-за стен: «Увидишь…»

Еще немного, и я превращусь в параноика, опередив своего нового коллегу – патологоанатома и медэксперта Камиля Смирнова. Камиль предпочитал общаться с мертвыми, а не с живыми, а меня и вовсе по непонятной причине ненавидел.

И что, по его мнению, не так? Я слишком жива и недостаточно мертва?!

«Именно…» – шепнул сквозняк, и, накинув на голову капюшон худи, я резко стянула тесемки в удушающем обхвате. И почти тут же развязала их обратно, вспомнив, что удушение занимает вторую строчку в таблице с причинами смерти.

Звуки, что полгода назад я приняла за звон в ушах после взрыва в оранжерее, все больше походили на голос… ее голос… оставшийся в моей голове.

Я отвела взгляд от плотно задернутой занавески, от всполохов свечей с ароматом экзотических фруктов, от играющих в бадминтон искорок на луковках-колоколах будильника, когда в поле зрения угодила Геката – белый хорек, что жил когда-то у Аллы.

Геката – имя богини ядов и ночных кошмаров. Что-то таинственное, непознанное и темное внутри пушистой оболочки – такой казалась Воронцова Алла. Вечная чемпионка, с умом, превосходящим в развитии человеческий, многоликая и бессмертная богиня.

– Бессмертная, – вздрогнула я и на всякий случай зажгла еще одну свечу, чтобы в комнате стало светлее, чтобы перестала скакать по стенам тень Гекаты – то ли хорька, то ли мертвой девушки, застрявшей тенью у меня в голове.

Она ушла в пространство, где нет будильников и скрепок, где никто не убьет ее снова никаким, даже самым эксцентричным способом, пока здесь, в темноте и мраке съемной квартиры, отовсюду будет разноситься раскатистый смех с придыханием и стук ее красных каблуков, стреляющий эхом мне в висок.

Но самый страшный отпечаток гениальности Аллы достался Воеводину. Тот след, от которого каждая ищейка приходит в ужас, – след, что заводит сыскного пса в тупик.

Семен Михайлович так и не смог найти ответ на вопрос: куда ведут следы, на кого нацелилась смерть, зашифрованная в детских рисунках Аллы, что созданы из ингредиентов бесконечного количества наук – от теории графов до биоинженерии?

Воеводин увидел их впервые много лет назад, когда, используя свои влиятельные связи, мама Аллы вышла на необычного следователя. Она решила, что если не врачи и не экстрасенсы, то, может, полиция (и хорошо, что она необычная, как и ее девочка) ответит на вопрос, почему ее дочь снова и снова хоронит трех кукол, рисуя им на лбах прицел оптической винтовки. Что за ужасы она рисует на альбомных листах? Ужасы эти мать Аллы ощущала всем своим существом. Она не признавалась, но я видела этот родительский страх в ее обожании собственной дочери – кто же ее ребенок?

Воеводин не смог расшифровать каракули девочки, которые, повзрослев, она назвала «уравнениями смерти». И никто не смог. Теперь ее наследие перекочевало на пробковую доску в кабинете Воеводина, и каждый гость Семена Михайловича отвешивал в адрес «уравнений» милую улыбочку, принимая их за рисунки внучат сентиментально настроенного седовласого вояки. В бюро появился шифровально-лингвистический отдел, который возглавил Женя Дунаев – бывший агент под прикрытием в семье Воронцовых.

Всякий раз я чувствовала неловкость, пересекаясь взглядом с Женей. Все-таки моя бабуля с ружьями наперевес прострелила ему – сотруднику полиции – руку, решив, что он выстрелит в меня, ведь все мы считали Женю водителем и охранником Воронцовых.

Но Женя был счастлив уже тем, что бабуля прострелила его кисть филигранно, не задев важных сухожилий. И хоть с оперативной службой Женя на время расстался, он с энтузиазмом возглавил шифровальщиков, и теперь его команда билась над переводами посланий с рисунков.

Воеводин с Женей часто дискутировали, уставившись на доску. Я переставала конспектировать их споры, обращая взор к потолку – а существуют ли силы на этой планете, способные разгадать тайну Аллы?

Воеводин оборачивался на меня, и я читала немой ответ в его взгляде: «Да, и это ты».

Но пока ни я, ни Дунаев, ни всезнайка Камиль со своей задачей справиться не могли, сколько бы ни всматривались в формулы – Женя с ужасом, Воеводин с надеждой, я же с азартом пусть не пса, но щенка, уже допущенного к тренировкам.

Камиль умел замечать эту манию, когда украдкой поглядывал на меня. Каждой клеткой я ощущала его вторжение в мое «астральное» тело. Было в Камиле что-то… темное, что могло заинтересовать в нем таких, как и я, но отталкивало остальных тридцать восемь из сорока сотрудников бюро.

Собственно, терпеть Камиля могли только мы с Воеводиным. Ведь работа в паре с Камилем походила на поедание плода с дерева цербера.

Алле бы оно понравилось! Может, дерево и так цвело в ее оранжерее, считаясь одним из самых ядовитых, настолько, что, запалив костер из древесины церберы, легко отправиться в кому. Древние народы Африки использовали ядовитые семена как тест для обвиненных преступников: съел горсть и не умер – не виноват. Погиб в муках – виновен. Всего-то и дел: ни присяжных, ни адвокатов или обвинителя.

Ничего, кроме яда.

И не придерешься к правосудию.

Когда Камиль Смирнов удостаивал меня своим вниманием, то устремлял он взгляд исключительно на ухо. Он никогда не смотрел мне прямо в глаза.

Не перепутал ли он Горгону и Гекату?

Боится, что я превращу его в камень, если он посмотрит в глаза, а не на баранки или разноцветные колечки от сухого завтрака, которые (ради шутки) я вешала себе на излюбленное им левое ухо? Когда он, со своим типичным косоглазием, начинал говорить, в ответ я без стеснения и пиетета рассматривала его шрам – между уголком брови и линией роста волос. Из-за него Камиль часто лохматил свои вьющиеся отросшие волосы – пытался спрятать топорщащиеся бороздки на виске.

Шрам напоминал тонкое кружево красной паутинки, что двигалась вместе с морщинками вокруг его глаз, когда он шевелил губами. Чуть ли не на второй день стажировки я спросила Воеводина, что произошло с Камилем.

На мой вопрос Воеводин уклончиво ответил, что шрам у него остался после огнестрельного ранения, но об обстоятельствах умолчал. Ранение Камиль пережил, но оно оставило ему на память о себе контузию – подергивание левого плеча.

Чем сильнее волновался Смирнов, тем заметнее колотилось плечо. Почти при каждой беседе. Ведь Камиль бесился постоянно без особого на то повода, как всякий тиран и коллега-ненавистник. Ясно дело, что в бюро его не любили. Угрюмый, надменный, молчаливый. Еще и умный. Кто таких будет любить? За глаза его прозвали Задович. Видимо, из-за созвучности с отчеством Агзамович.

Камиль был интересен мне, как любая загадка, лишенная света. Каменное лицо на поверхности Марса волновало меньше, чем окаменевшее лицо Камиля. Может, я и правда немного Горгона?

Я непременно должна узнать – что с ним не так. И почему Воеводин упорно ставит нас в пару на все совместные выезды, куда отправляется сам?

Сидя в темноте и полумраке с шепотками Аллы в голове, уткнувшись носом в белую шкурку Гекаты, что свернулась на шее белым воротником, я снова не отправила СМС Максиму. От необходимости принять решение меня спасло входящее сообщение от Воеводина. Приложенная записка гласила, что завтра в семь утра состоится незапланированный выезд в дачный поселок Костино на осмотр места, где была обнаружена человеческая кость.

Что ж, Максим подождет. Его опередило Костино.

– Кость в Костино? – спросила я Воеводина, когда приехала на своем самокате-Франкенштейне (спаянном из мусора) к особняку Страховых, где располагалось бюро.

– Доброе утро, Кира. Да… говорящее название. Но дело мне показалось занятным.

– И чем же?

– Тем, что Костино в трех часах езды от бюро.

Вот и пойми его. Как связаны три часа и человеческая кость в дачном поселке?

Воеводин достал часы на золотой цепочке из кармана жилета и продолжил:

– Судя по снимку, который мы получили от участкового, – протирал Воеводин брегет с откидной стеклянной крышкой, – обнаруженный фрагмент тела – часть берцового сустава взрослого мужчины. Такой вывод сделал Камиль.

– Опять Смирнов…

– Опять Журавлева… – раздался разочарованный выдох Камиля у меня за спиной. – Без шлема? – покосился он на Франкенштейна, а потом на мое ухо. – Торможение твоей головы об асфальт прибавит мне часов к смене. Придется твои мозги пипеткой по пробиркам засасывать.

Я не стала представлять «засос» пипеткой моих мозгов в исполнении Камиля (он и так без устали выносил их при каждой нашей встрече). Тем более из-за долгого отсутствия у меня парня подобные слова провоцировали на излишнюю дрожь, но чаще на воспоминания то о Максиме, то о Косте.

Камиль хотел меня взбесить, но я лишь непроизвольно мечтательно улыбнулась, взбесив этим его.

– Кость в Костино… – покосилась я на Воеводина, думая о том, как принятые мной и Максом решения не смогли минимизировать людские потери в оранжерее.

Мы их МАКСИМизировали. Вместо того чтобы уничтожить яды Аллы, мы уничтожили их повелительницу – богиню тайн, которая хранила секрет в том числе и о пыльце, от которой веяло терпким ароматом герани. Алла взорвала свое хранилище сама, планируя убить меня. Она выиграла в том сражении, придя к финишу первой.

К тому, где победитель пересекает черту и разрывает похоронную черную ленту.

Когда в машине по пути в Костино Воеводин перечислял три основных мотива преступлений: страсть, деньги и месть, я повернула голову к Смирнову, который ссутулился на заднем сиденье, делая вид, что читает книгу, и спросила:

– Ты веришь в страсть, Камиль? Веришь, что она способна убить?

– Месть, – буркнул он, – только месть способна убить. А страсть так… отшлепать.

– Страсть – это восклицательный знак любви. Она сильнее, чем шлепки.

Его плечо дернулось, а пальцы скользнули по шраму-паутинке на виске, пытаясь прикрыть его копной волос.

– Норадреналин, серотонин и допамин. Фенилэтиламин, эндорфины и крохи окситоциновой обезболки – вот что такое «любовь». Гормоны. Химия. Наука. Точка. Никакого восклицания.

– Раз ты ученый, ты должен верить в любовь. Хотя бы в допаминовую.

– Я верю в физику, – продемонстрировал он обложку книги, – в этой науке нет никаких глупостей. Никакой, – перекорежило его губы, – допаминовой бурды. – Так и не смог он произнести ругательное в его понимании слово на «л».

– А как же уравнение Дирака? В нем зашифровано признание в любви. Когда две частицы вступают в контакт, их связь остается навечно, даже если они отправятся на противоположные концы планеты. То, что случается с одним, влияет на другого.

– Как у журавлей, – бросил реплику Воеводин, который вел машину, – когда в один день и час они возвращаются друг к другу с противоположных краев планеты.

– Нет, – отрезала я, отворачиваясь к окну, – у журавлей не так… пока они возвращаются, их могут подстрелить охотники или сожрать дикие звери.

Воеводин замолчал, но не Камиль:

– Это не уравнение Дирака, а уравнение «дурака», Журавлева. Где ты вычитала такое определение? В статусе социальной сети? – И он продолжил подтрунивать надо мной: – «Меня легко потерять, но невозможно забыть»?

– Камиль, – одернул его Воеводин, – не шути про память и Киру, будь так добр. И коллеги, прошу вас, в Костино вы должны общаться профессионально. С выдержкой и уважением к свидетельнице или участковому. Исключительно деловым тоном. Вы сможете?

Смирнов ответил, не поворачивая головы:

– Отправьте Журавлеву в делопроизводители. У них прекрасный «деловой» тон.

– У нас нет такого отдела, Камиль, – ответил Воеводин.

А я возразила:

– Камиль все устроит. Выкопает мне бункер под своими катакомбами и секционной!

Спускаться в подземные владения Задовича опасались все, кроме меня, Жени Дунаева и его лингвистов-переводчиков, работающих с шифрами. Им не досталось пространства на трех этажах выше уровня земли, и временно (а в переводе с офисного это означало «навсегда») Дунаеву и его команде выделили кабинет недалеко от Смирнова.

Камиль фыркнул:

– Тянет под землю? Думал, ты Журавлева, а не Кротова. Тебе бы в небо. В кабинет на чердаке.

– А тебе бы на остров! На необитаемый! Без коллег и вообще без людей! – выкрикнула я, но Камиль от безобидной фразы (не к черту же я его послала, а почти что в рай) пришел в бешенство, как и его плечо, что дернулось трижды.

Выскочив из машины, Смирнов поправил синие латексные перчатки, в которых провел весь день. Он прибыл в них к особняку еще утром, но для нас с Воеводиным это было нормой. Камиль никогда их не снимал, находясь в бюро, словно не собирался прикасаться ни к чему, что трогали его коллеги.

– Где эта сука?! – взревел Камиль, пока я краснела, закрывая блокнотом лицо, которое приобрело тон моих красных гольфов в клетку. Я думала, что он зовет так свидетельницу Ляпину, но Воеводин меня успокоил:

– Он о собаке, Кира. Кокер-спаниель Ляпиной по кличке Золушка принес в дом ту самую берцовую кость, скорее всего, из мусорного бака неподалеку.

– Бака! – хмыкнул приблизившийся к нам участковый. – Тут же ж мусорный «бак» под каждым кустом! Не люди, а свиньи! Штрафов на них не хватает. Там псина и подобрала кусок мужика!

Камиль не слушал участкового. Вооружившись лупой – треснувшее стекло, рукоять перемотана синей изолентой, – он шарил ею между ног хозяйки Золушки. Уверена, Камиль не замечал босую блондинку в бикини, ее маняще покрывшуюся мурашками шею и спущенные бретельки купального лифа, пока Золушка крутилась и тявкала возле ее ног. Перестав пытаться успокоить псину, Камиль схватился за лодыжки девушки, резко раздвигая их в стороны, и поймал спаниеля за ошейник.

– Тише, девочка, тише, все будет хорошо.

– Вы считаете? – обмахивалась ладонью свидетельница.

Но Камиля никогда не интересовали теплые тела, его привлекали ледяные трупы, с которыми он работал в подземелье с утра до ночи, швыряясь сброшюрованными папками о дверь, когда материал в них был переписан сотрудниками медблока не тем шрифтом или без нужных запятых.

И теперь уже я обхватила себя за локти. Не из-за того, что боялась мертвых. Я представила, как в скором времени и мне придется уворачиваться от папок-бумерангов Задовича, когда Воеводин переведет меня в отдел делопроизводства, где я стану единственным сотрудником.

А ведь так и будет, если мы не сможем работать в команде.

Пока мы ехали в Костино, книга в руках Камиля навела меня на одну идею. Я и сама любила почитать, особенно учебник «Психология криминалиста. Первый курс». Я знала его назубок и парой уловок из главы шесть была готова воспользоваться, чтобы мы с Камилем раз и навсегда разобрались в вопросе: кто сука, а кто кобель и где чья территория, кому достанется чердак, а кому подземелье!

Продолжая водить лупой над Золушкой, Камиль отрывисто ответил хозяйке:

– Я говорю с собакой. Вы мешаете! Можно не стоять у меня над головой? – И опустился на колени в свежевспаханную грязь.

Если Камиль и бывал когда-то доволен, то в эти моменты он выглядел таким, как сейчас, – с благоговением держа в руках кусочек грязи размером с копейку, что он только что снял пинцетом с морды спаниеля.

Встав на ноги и обернувшись, Камиль ткнул мослом в пакете для улик мне под нос, направив взгляд мимо, и спросил:

– Журавлева, это что?

– Суставная кость, – быстро ответила я.

– Животного, человека, какого сустава? Костей в организме больше двухсот.

– Берцовая, – добавила я, – кость человека.

Камиль кивал и смотрел на хозяйку Золушки:

– Даже стажерка знает, как выглядит кость, а вы, Ляпина, нет? Повезло еще, что вы и за псиной не следите. Иначе не видать нам улик!

Ляпина принялась оправдываться:

– Я думала, Золушка с помойки мячик притащила! Она постоянно приносит хлам и дохлятину! Однажды прикопала у крыльца ворону, нет, во́рона! Черного такого, с разорванной грудкой… что-то красное лилось из него и по зубам собаки тоже…

Камиль рассматривал свою благословенную грязь через лупу с рукоятью, перевязанной синей изолентой.

– Собака – тварь умнее любого человека, – разошелся он, а Ляпина вздрогнула, пытаясь найти, чем бы прикрыть свое бикини.

Видимо, она тоже не поняла: есть ли запятые до и после слова «тварь», ведь ее недавно чуть «сукой» не обозвали.

Стало очевидно, что округлые, словно мячи, части ее тела совсем не привлекают эпатажного столичного криминалиста. Сколько бы Ляпина ни выставляла филейную часть на вполне себе гибких мослах, мужчину с лупой интересовала только оторванная трупная кость и морда псины, из которой разило перегноем с мертвечиной.

Ляпина ругнулась и отошла в сторону, возвращая бретели лифа на место и накидывая пляжный халат, поднятый с шезлонга. Камиль же закатал рукава своей огромной белой рубашки, обнажив коричневый кожаный чехол, закрепленный ремнями выше локтя. В чехле у него хранился небольшой набор хирургических и криминалистических инструментов.

Меня сразу же привлек блеснувший искоркой скальпель.

«Это он…» – тут же раздался в моей голове голос.

– Кто? – озиралась я, к счастью не добавив что-то из серии: «Кто это сказал, кто тут?!»

– Кира? – обернулся Воеводин, и я, прокашлявшись, скорее добавила:

– Кто… нибудь опрашивал местных? Есть свидетели? А труп полностью? Он не найден?

Я подошла к высокому молодому мужчине лет двадцати пяти или двадцати шести. Он был не старше Камиля. Применив уловки из учебника «Психология криминалиста», я вежливо поздоровалась, скромно улыбнулась и вытянула руку для установки тактильного контакта.

Мой образ наивной ученицы колледжа, в белой рубашке, плиссированной серой юбке, с заправленным под летнюю жилетку из льна красным галстуком в тон высоким гольфам и аккуратным хвостом на макушке, должен был расположить его к общению со «стенографисткой», за которую меня принимали все, кто хотя бы замечал возле Воеводина и Смирнова.

В бюро строгого дресс-кода не существовало. Иногда я надевала на службу порванные на коленях джинсы и военные ботинки на высокой шнуровке, в жаркие дни – шлепанцы, но чаще всего натягивала поверх трех футболок (об этом позже) безразмерные худи или пиджаки, что я прихватила из Нижнего, забрав из отцовского шкафа.

Участковый представился, коснувшись пальцами козырька фуражки. Мы оба наблюдали, как Камиль рассматривает на кончике пинцета комок грязи с морды Золушки, словно отыскал на влажном липком носу «золото», а не «золу».

– Геннадий Дмитриевич Линейка. У нас тихо тут, милая барышня! Даже алкашей возле ларька не сыщете. Нет убийц в Костино! Нету! – сделал он вывод, а мне почему-то захотелось мысленно добавить: «А в Максино и Кирьино?» – Городские все зло-то творят, говорю вам, городские на лето понаехали к нам-то. То ведь они мусор до баков донести не могут! По статье 8.2 КоАП РФ [1] к административной ответственности привлек с два десятка уж. И только за июнь! Мясо с рынка скупают, яйца с птицефабрики скупают, рыбу скупают, палатки с ночевками ставят, а банки-склянки донести до багажника – в лом им! Вот и платят по тысяче, а то и по две за штраф. Небось кого в такой палатке и зарубили насмерть топором!

В моей голове раздался смех, и я зажмурилась, когда голос Аллы синхронно с Камилем произнес:

– Ленточной пилой.

– Ленточной пилой?.. – повторила я, глядя в небо.

Проходивший мимо Камиль не удержался, чиркнув взглядом по моему уху:

– Оставь резюме Линейке на должность секретаря. Он уже всю тебя своим взглядом… излиновал.

– У него хоть взгляд есть, в отличие от тебя! Ты настолько меня ненавидишь, что вычеркнул даже из своего поля зрения!

Заметив начало схватки двух быков, к нам заторопился Воеводин:

– Камиль Агзамович, что вы сказали про пилу?

– Разрез берцовой кости сделан ленточной пилой.

– На коровнике! – подкинул версию довольный Линейка. – На коровнике станки для разделки туш. Пил там этих – завались!

– Нет, – отрезал Камиль, – новая улика отклоняет версию с убийством на коровнике.

– Какая улика? – всполошились Воеводин и Линейка, пока Смирнов промывал в садовой ванночке найденный на носу Золушки комок грязи.

– Вот. Я снял с морды псины. Это перо. Такое же было на суставе.

Тут плечо дернулось у меня, и я снова посмотрела в небо, вспомнив фамилию Яны – Перова.

– Кира Игоревна? – обратился ко мне Воеводин, пока Смирнов разглядывал сквозь лупу находку, а Линейка прыгал у того за спиной, предлагая версию про птицефабрику, что перо то – куриное. – Кира, отойдем? Что с тобой? – спросил он, когда мы свернули вдоль грядок с зелеными кабачками у бани.

Я встала в тень вишни, облокотившись спиной о груду дачного мусора, закрытого брезентом.

– Ничего.

– Совсем ничего? Ты смотришь в небо. Целый день. Я сам люблю небо так, как никто и понять не может. И знаю, что оно тревожит сильней, чем утешает. Что тревожит в небе тебя?

– Мой чердак, Семен Михайлович.

– Тот, куда тебя отправляет Камиль?

«Тот, который шепчет голосом Аллы…» – мысленно ответила я.

– Смирнов успокоится. Между вами все обязательно наладится.

Но Воеводин сам заявил, представляя меня коллегам: «подающая надежды». Шестеренки у меня в голове умели не только шептать, но и вращаться. Старый следователь ничего не делал просто так.

Три часа до Костино? Так он сказал. Это ему понравилось в деле с костью. Воеводину было важно снова заставить нас с Камилем разговориться и войти в контакт друг с другом. Я понимала если хочу задержаться не на чердаке и не в подвале, а где-то середнячком на трех этажах с мансардой и резным деревянным балкончиком, придется действовать так, как сказано в главе шесть.

Скоро.

– Почему я, Семен Михайлович? Почему вы позвали на стажировку меня?

– Тебе не понравилось в бюро? Разочаровалась?

– Нет, наоборот. Но я ведь… стреляла в человека…

– И Женя Дунаев стрелял. И я тоже.

– А Камиль? Он убивал? Вы расскажете мне правду?

– Какую именно?

– Про Камиля. Почему он не смотрит на меня, за что ненавидит?

Воеводин вздохнул, срывая с ветвей вишни несколько еще зеленых ягод.

– Терпкие, – надкусил он одну. – Еще не наступило время.

– Для правды или для вишни?

– Для обеих.

– Ясно, – кивнула я. – Но пока вы ждете «ясного» неба и солнечного дня, – сорвала я успевшую поспеть вишневую пару ярко-алого цвета на веточке-треугольнике, повесив ее себе на ухо, – одного из нас может склевать какая-нибудь галка.

– Не галка, а скворец, – вставил Камиль, обращаясь к Воеводину.

Меня он словно и не заметил, но хотя бы услышал.

– Что за скворец, Камиль?

– Это перо на морде псины – перо балийского скворца! – заявил довольный Смирнов, перекидывая очки с глаз стеклами себе на загривок.

– Куриное оно! Цыплячье! – вмешался Линейка. – И пила на птицефабрике имеется!

– Она имеется и здесь, – лениво махнула я рукой на брезент под вишней.

Камиль, Линейка и Воеводин ринулись убирать брезент, а Лапина, подхватив на руки Золушку, унеслась в дом в слезах:

– Я звоню адвокату!

– Взять образцы, – махнул Воеводин лаборантам, что скучали от безделья уже не первый час, пока Задович не подпускал их ни к собаке, ни к перу и даже на участок заходить не позволял.

Линейка снял фуражку, вытирая рукавом вспотевший лоб:

– Да тут же ж через двор по такому станку! У Катюши дед столярничает, чего взъелись на нее?! – огрел он презрительным взглядом Камиля, что не оценил по достоинству лучшую девушку в Костино, доведя ее до слез.

Я отошла к садовой ванночке с дождевой водой, где Камиль промывал перо с морды Золушки. Собака давно выбралась из дома через створку для животных. Она принялась лакать воду, пока я распугивала пальцами водомерок. Золушка обглодала кость убитого, и теперь в ее крови – ДНК жертвы. Думал ли мужчина, что его труп съест собака? Думал ли, что частички его останутся на языке псины, а позже попадут в воду, по которой скользят мои пальцы и лапки водяных жуков-конькобежцев?

Прикрыв глаза, я наблюдала за пятнами по ту сторону век, слушая внутри себя «шепот» Аллы, который принимала за звон в ушах, оставшийся последствием взрыва. Раньше это были не слова, порой лишь ощущения, похожие на интуицию, но все чаще они обретали свою форму. Свой голос. И вес. Именно он давил на меня свинцовой тучей на безоблачном небе, и видела эту тучу я одна.

Думала ли Алла, что погибнет в девятнадцать? А думала ли я, что выстрел произведет мой палец, зажатый пальцем Максима?

«Пальцы! Слишком много!» – хохотнула Алла.

– Прекрати! – выкрикнула я, чиркая по воде ладонью и опуская лицо к коленям, после чего прислонилась спиной к ванне.

– Прекратить что? Расследовать дело? – переспросил Камиль, остановившись ко мне спиной. – Твои версии, Журавлева. Ну же, я жду, – чуть обернулся он через плечо, и я была уверена, что смотрел он на меня в отражении стекла веранды.

Но я себе позволить такой роскоши не смела. Я не смотрела в зеркала с тех пор, как погибла Алла, потому что я не только слышала странное, но и видела то, чего быть не может.

– Я тебе не подчиняюсь! – буркнула я в ответ.

– К счастью. Я бы тебя давно уволил!

– Не уволил бы. Я не оформлена по трудовой, к твоему сведению!

– Ты бы не прошла тест на профпригодность. Особенно, – сделал он паузу, – у психотерапевта.

– А ты сам-то его прошел?! – подскочила я с земли, резко разворачивая его за плечо.

«Нет! Нет, нет, нет!» – пропела довольная Алла.

Камиль отшатнулся, пробуя унять взбесившееся плечо, пока я пыталась до него достучаться:

– Ты меня не знаешь, Смирнов!

– Всему бюро известно, кто ты, Журавлева! Известно, что ты… убийца.

– А про тебя всему бюро известно, что ты Задович!

Линейка покосился на Воеводина.

– В смысле «убийца»? – не мог поверить участковый, что я, одетая как девочка-отличница, могла быть причастной к чьей-то смерти. – Кто вы такие?

Он и без того с первой минуты воспринимал нас как косплейщиков, что примеряют на себя роли героев из сериала про Пуаро.

Воеводин – с седыми пышными усами, в костюме-тройке и начищенных ботинках. Не хватало только котелка и трости. Вместо них у него была кобура. Очень необычная. Белая. И такой же белый револьвер с серебряными выпуклыми узорами на массивной рукояти.

Боевое оружие (на стажировке, без контракта и диплома) мне, естественно, не светило, но я таскала с собой в рюкзаке спортивные ножи для метания, записавшись в школу боевых искусств сразу, как переехала в Москву.

Камиля в лучшем случае и вовсе принимали за психопата, с его вечно взъерошенными волосами, синим латексом на руках (надеюсь, его никто не травил токсином, еще одной такой истории я не вытяну), дергавшимся плечом и огромной лупой.

Но магнетизм и амплуа «таинственного детектива» притягивали к Камилю каждую вторую фигурантку расследуемых нами дел – так барышни в беде слетались на его плечо. Только он каждый раз их прогонял, «стряхивая» не то демонстрацией контузии, не то потому, что и правда так хотел – быть вечным одиночкой. Камиль не мог никого согреть, не мог испепелить их страстью. Он оставался холоден, как синее пламя свечи. Той самой свечи, которая каждую ночь горела на веранде особняка Страховых.

– Коллеги, я вас прошу! – торопился Воеводин усмирить нас.

Камиль кривил рот и скрипел зубами, стягивая с кистей синие латексные перчатки, и этот его жест вызвал неясную реакцию Воеводина.

– Камиль! – уперся Семен Михайлович в грудь патологоанатома пальцем. – Не смей. Ты понял?

Вот бы мне понять, что именно запретил Камилю Воеводин? Почему его руки без перчаток так насторожили Воеводина (хорошо, это не был испуг, но что-то очень похожее).

– Много птиц, – произнесла я, отворачиваясь от неба, от Камиля и Воеводина. Больше не в силах уловить ничего из «звона» или ощущений, посылаемых мне Аллой.

– На фабрике его кокнули! На птицеферме! – надрывался участковый.

– Балийский скворец? – уставилась я на замызганные черноземом ботинки Смирнова. – По одному взгляду на грязное перо понял, что оно принадлежит скворцу, да еще и балийскому? Как ты узнал?

Камиль отвернулся, устремляясь к машине. Которую он так и не заметил, направляясь дальше по дорожной земляной колее в сторону электричек.

– Как? – догнала я его. – Говори, как?!

Он косился мимо меня:

– А еще на следователя учишься. Сама догадаться не можешь?

И пока я изо всех сил пыталась догадаться, Камиль повернул экран телефона с входящим сообщением. Отправитель был подписан: «Серый К».

– Кирилл он или Константин?

– Ну точно не журавль… – выдохнула я.

Как сама не догадалась, что идентифицировать перо с такой скоростью мог только орнитолог с птичьей душой?

Покинув Костино, мы с Воеводиным вернулись в город на служебной машине, а Камиль предпочел добираться на электричке. В восемь вечера, на подъезде к городу, я заказала доставку еды в бюро, выбрав нам с Воеводиным салаты, тушеные овощи и морковный торт. А еще почему-то я заказала креветки, хотя они вообще не подходили под остальные блюда.

– Смеркается, – остановился Воеводин на ступеньках бюро, которое уже покинули почти все сотрудники.

Семен Михайлович сверил время по своему брегету и бросил взгляд на небо, словно мог определить его по движению облаков или солнца с точностью до секунды.

Мы расположились с ужином за деревянным столиком на веранде. И пока я жевала салат, не могла не смотреть на стеклянный купол лампы, что свисала на цепочке с потолка справа от нас.

Каждый вечер, покидая особняк Страховых, Воеводин зажигал внутри стеклянной сферы свечу, которая горела полные сутки приятным синим пламенем.

Я спрашивала на обеде в кантине Татьяну – коллегу из группы шифровальщиков Жени Дунаева: «Что за свеча?»

Она отвечала пресно и быстро, не желая вдаваться в детали:

– Да кто его разберет? Он же Воеводин! Про него и половины правды нет в той правде, которую мы о нем знаем!

– Вот, – услышали мы доносившийся из темноты голос Камиля, – статья. Вышла два месяца назад.

Камиль перепрыгнул через ограждения веранды так легко, что я сразу поняла – может, он и сутулится, может, и носит очки с белым халатом плюс перчатки из латекса, но он находится в идеальной физической форме, несмотря на свое ранение с контузией. Кто бы смог так легко перепрыгнуть на одной руке через белый заборчик, высотой с человеческий рост, да еще горизонтально сгруппироваться в узкой щели под потолком, приземляясь, как кот на мягкие лапы, не задев ни столика, ни единой тарелки?

– Вот, – повторил Смирнов, – здесь написано, что в парк «Снегири» прибыла «самая редкая птица». Балийский скворец.

Он держал монитор разбитого телефона перед лицом Воеводина. Тот забрал трубку и передал мне, я только отвернулась, толкнув телефон по поверхности стола обратно Смирнову.

– Статье два месяца, – продолжал Камиль. – Столько же, на первый взгляд, пролежали кости. Мужчину убили там. Где много птиц.

Последняя ремарка была адресована мне.

– Не там… – буркнула я, вспоминая, как держала руки в ванночке, из которой лакала Золушка.

Мои ощущения и все мое нутро орало (приятно), что Камиль ошибается.

– Я дам распоряжение проверить, – достал свой телефон Воеводин, – есть ли в парке «Снегири» ленточная пила, экзотический скворец и не было ли чего странного.

Пока говорил, он поджег свечу с синим пламенем.

– Вы не боитесь спалить особняк? – поинтересовалась я у Воеводина, помня, что здание выстроено преимущественно из дерева.

– Прикоснись к огню, – двинул Воеводин седыми усами, из-за густоты которых вкупе с бровями и не разберешь – улыбается он или хмурится.

Иной раз мне казалось, я прохожу практику в заколдованной сторожке Деда Мороза, где все вверх дном и наши подарки – не пестрые коробочки с игрушками, а цинковые гробы с грузом двести (двести килограмм в среднем весит цинковый гроб с телом, отсюда и название). Сегодня вот был «мячик» в пасти собаки, оказавшийся суставом.

Помощник Деда Воеводина – снеговик Смирнов – такой же отмороженный. А рядом с ним наивная юная Снегурка, что верит в квантовую запутанность любви, и кучка эльфов, уважающих, но побаивающихся седобрового и седоусого Деда.

Быстро коснувшись пламени, я не ощутила совсем ничего, словно воздух погладила. Зажигалась свеча от огня, горела синим, но совсем не нагревалась, оставаясь прохладной. Наверное, такой температуры допамино-окситоциновое сердце у снеговика Камиля.

– Она не греет.

Судя по выражению лица Камиля, тот уже провел свой эксперимент с прикосновением к свечке. Как только свои латексные перчатки не оплавил?

– Холодный огонь, – хмыкнул всезнайка Смирнов.

– Или Благодатный? – добавил Воеводин. – Он не обжигает руки в первые минуты, как спускается. Но откуда? Не знает никто, кроме…

– Кого? – не терпелось мне узнать все, что знает Воеводин.

– Кроме того, у кого есть вера, Кира.

– Вера? Но мы… криминалисты. Нам важны факты и гипотезы.

– Но где заканчивается гипотеза? – спросил Воеводин.

Выдохнув, ответил ему Камиль:

– Там, где начинается вера, что криминалист превратит гипотезу в факт.

Пока Смирнов говорил, он смотрел на веточку с парной вишней, что я повесила за ухо на дачном участке Ляпиной. Сняв вишню с уха, я надкусила одну из ягод. Прыснул алый сок, окропив участок шеи, где находилась сонная артерия Камиля.

«Как это красиво, Кирочка…» – восхитилась во мне Алла, пока Камиль в ужасе покидал веранду бюро, снова перемахивая ограждение в прыжке гибкой черной кошки (с голубыми накладками из латекса на когтях).

Мне не нужны гипотезы, уравнения и сложение в столбик, чтобы посчитать, что после встречи Воронцовых с Журавлевыми из десяти человек из двух птичьих семей условно нормальными остались двое – Максим и я.

Плюс половина Кости, испытавшего на себе действие пыльцы из оранжереи Аллы.

Итого нас – два с половиной человека.

«Подумай тысячу раз, сообщать ли Максу правду? Не придется ли тебе, как Ляпиной, хоронить прикопанную тушку черного ворона, стоит вам приблизиться друг к другу?»

И это уже совершенно точно был мой внутренний голос, а не издевки Камиля или предостережение шепота.

Убийцу в деле со спаниелем Золушкой, бедренным суставом и пером балийского скворца взяли через две недели.

Официальные экспертизы подтвердили слова Камиля: перо было той самой птицы, доставленной в парк «Снегири». Там же обнаружили и слесарный станок, используемый для постройки вольеров.

Воеводин зачитал заключение вслух, и довольный Камиль вздернул нос, произнося без слов в мою сторону: «Вот видишь! Я был прав. Его убили в парке и распилили там же на куски!»

Мои щеки пылали, и Алла внутри меня помалкивала, не собираясь оправдываться за свою провальную версию, что убили жертву в другом месте.

Труп был, станок был, скворец тоже был.

Семен Михайлович продолжал:

– На слесарном станке в парке птиц, – зачитывал Воеводин с листа, – ДНК-материал жертвы не обнаружен. Мужчина умер не на территории парка «Снегири».

Камиль ссутулил спину, а я встала прямее.

Воеводин посмотрел на нас обоих, не спеша продолжая:

– Исследуемый слесарный станок был заказан и доставлен в парк «Снегири» тремя сутками ранее. В тот же день родственники жертвы подали заявление о пропаже человека, чью смерть подтвердили, сравнив останки черепа с зубной картой, полученной на последней диспансеризации от его логистической компании.

– Водитель! – одновременно произнесли мы с Камилем.

Вот только что мы имели в виду? Кто в этой истории водитель – убийца или жертва?

– Оба! – снова попробовали мы с Камилем перекричать друг друга, как пара первоклашек, которых спросили, сколько будет один плюс один.

Убитый не имел отношения к парку. Он работал водителем фуры. Его машина перевозила ту самую птицу и груз слесарных станков, один из которых числился утерянным.

Убийство случилось в прицепе.

По какой-то причине между жертвой и его сменщиком, вторым водителем, произошла драка. Мужчины боролись у клеток, врезаясь в них спинами. Так птичьи перья попали на расчлененные куски в мусорных пакетах, а с них – на нос спаниеля по кличке Золушка.

Когда полиция задержала сменщика жертвы, что водил ту же самую фуру, он спросил: «Кто меня сдал?»

Ему ответили: одна сука с пером.

И это была правда.

Правду о том, кто и за что выстрелил в висок Камилю, Воеводин не рассказал. Наверное, нужно было спросить, но я промолчала. Или решила, что сама смогу выяснить, или (надеюсь на второе) что-то более человечное – чувство, как неловко копаться в сокровенном, – остановило меня от бестактного допроса.

Возможно, Камиль презирал меня из-за моего контакта с огнестрельным орудием убийства, которое фигурировало в деле о смерти Воронцовой Аллы. Может, он даже переживал за Максима, считая меня охотницей на дичь: после трех месяцев знакомства со мной серый журавль Костя оказался в беспамятстве, вороная Алла Воронцова – в могиле. Хотя Алла продержалась дольше, если посчитать тот единственный день из нашего детства, когда мы с ней встречались. И да, тогда умерли две мои сестры – два журавленка.

Вернувшись домой, я сбросила на пол жилет, стянула с себя рубашку и три майки, переодеваясь в три домашних топика и шорты. Взяв на руки Гекату, я чесала ее шкурку под ошейником, рассматривая тяжелый будильник с золотыми шапками перевернутых стаканчиков с мороженым крем-брюле.

Убить таким будильником элементарно, если ударить по голове. А легко ли убить отправленной эсэмэской? Это была бы самая эпатажная смерть.

– Эпатажная смерть, – повторила я вслух, разглядывая золотистые всполохи огоньков, что покачивались над зажженными свечами.

«Позже, Кирочка… – снова прошептала Алла, – ты пока не умрешь…»

Каждый день в бюро я присутствовала на допросах, совещаниях, вела протоколы встреч Воеводина. Его часто звали экспертом и довольно редко поручали вести дела в открытую.

Он всегда числился внештатным консультантом, не претендуя на звания и регалии, отдавая все лавры тем, кто его нанимал.

У Воеводина не было семьи, и вечерами он засиживался в кабинете особняка Страховых, полном интересных вещичек. Если бы Воеводин не вступил на пост Деда Мороза, он легко мог бы стать старьевщиком в лавке Аладдина, но я точно знала, что каждый предмет возле него не случаен.

С каждым у следователя своя ассоциация и связь, почти тотемная.

Если слова, реплики Камиля постоянно витали вокруг смерти, то от предметов Воеводина веяло… не то чтобы жизнью, но надеждой. Чувствуя себя как в музее, я подолгу рассматривала заставленные полки и завешанные стены.

Здесь были сабли с пышными кистями, альбомы с засохшими гербариями, рамка для фотографий с портретом балерины, множество звездных карт, коллекции камней и сборник с изображениями нелетающих попугаев кака́по.

Как-то раз я наткнулась на записную книжку, в которой оказались рисунки девушек всех возрастов, сделанные карандашом. Первые портреты выглядели ровными и точными, но ближе к концу карандаш принялся метаться в границах листка, и я была уверена, что размазанные коричневые пятна вокруг – следы застаревшей крови.

Поверхности полок с уликами-воспоминаниями о жизни Воеводина блестели чистотой, и только один уголок оставался нетронутым. Меня сразу привлекла собравшаяся на паре предметов пыль. Там покоились часы, перевернутые циферблатом вниз, а поверх серебристой крышки в арке кожаного ремешка возлегал огромный гвоздь.

– Кира, будешь чай? – предложил вернувшийся в кабинет Воеводин, и от неожиданности я схватилась за полку, коснувшись часов.

Гвоздь покатился, рухнул на пол. Быстро подняв его, я вернула неизвестный для меня артефакт на место.

Справившись с чашками, Семен Михайлович принялся наполнять их кипятком. Запахло мятой и кунжутными пряниками.

– У вас тут, – озиралась я по сторонам, – столько разных коллекций. Это предметы с мест убийств?

– Скорее, с мест жизни.

– А из жизни Камиля тоже есть?

Дубовая дверь кабинета скрипнула.

Без стука и не здороваясь в кабинет вошел Камиль, как раз в тот момент, когда я снимала с уха баранку, макая ее в чай. Сжав зубы, он, как обычно, не удостоил меня ни кивком, ни взглядом, передавая отчет об очередном вскрытии Воеводину.

Пока Воеводин листал бумаги (а я уверена, Семен Михайлович делал это специально невыносимо долго, пытаясь «подружить» нас – играющих в одной песочнице), я произнесла вроде как в пустоту:

– Что по поводу пленки из Калининграда? Когда ее уже можно будет увидеть?

Я говорила о пролежавшей восемь лет в лесу видеокамере, которую потерял Костя Серый в день своего рождения – в день смерти моих сестер.

– Женя Дунаев держит меня в курсе, – ответил Воеводин. – Пока его шифровальщики пробуют разгадать послания с рисунков Аллы, техники корпят над восстановлением.

В особняке Женя служил у Воронцовых водителем, был словно на их стороне, потому бабушка и пальнула в него, увидев оружие, которое он выронил, которое подняла я, которое оказалось у меня и Макса и которое убило Аллу.

Вот такое простое уравнение.

Мой взгляд метнулся по красной паутинке-шраму на виске Камиля. Интересно, а он простил того, кто сделал с ним это? Или убил его? Или хотел бы, но не может? Мог, но не убил?

И главный вопрос – кем был тот стрелок и за что так поступил с Камилем?

Словно почувствовав обращенную к нему мысль, Камиль дернул плечом. Морщась, он не стал дожидаться Воеводина, застрявшего на второй странице из ста пяти, и ушел, демонстративно хлопнув дверью.

Воеводин вернул чашку в центр блюдца, промокнул белой отутюженной салфеткой с вышитой монограммой «В» усы и поднялся из-за стола. Сделав оборот стрелкой компаса, Семен Михайлович замер на только ему одному понятных координатах и, встав на цыпочки, быстро достал с верхней полки какой-то белесый предмет.

– Здесь память о Камиле.

Я не могла понять, на что вообще смотрю. Предмет был похож на камень: белый, гладкий, чуть овальный, большой.

– Это камень, – произнес Воеводин, и я чуть было не прыснула со смеху. – Он с острова.

– Камень или Камиль?

– Оба. Камень провел на острове тысячелетия, а Камиль около года.

– Что за остров?

– Остров Стюарт. Племена Маори называли его Ракиура.

– Ракиура, – повторила я необычное название, которое, точно знала, больше никогда не смогу забыть.

Оно словно бы проступило новой бороздкой на моих отпечатках пальцев.

Воеводин сцепил руки перед собой. Он смотрел на камень у меня в руках, продолжая:

– Ракиура на языке маори означает «Земля пылающих небес». Остров находится в аномальной зоне, где на небе чуть ли не каждый день вспыхивают полярные сияния.

– Аурора бореалис, – вспоминала я латинское название, – шепот солнечного ветра, – воскресила в памяти еще и легенду Якутии, и Костю, и наше с ним озеро… и выступление на фигурных коньках для конкурса, и все, что было после вплоть до рассвета, с лучами которого исчезают огни полярных сияний, как исчез и Костя.

Я провела рукой по белоснежной поверхности гальки.

– Окаменевшее уравнение Камиля. Это его каменное сердце, да? Вы знаете, почему оно стало таким?

– К сожалению, да.

– А знаете, почему Камиль меня ненавидит?

– Да, к сожалению.

– Но, как наставник, вы не скажете ответ прямо сейчас? Хотите, чтобы я нашла его сама?

– Ты ищешь ответ, Кира, как ищет его и Камиль. Вы две прямые. Пока – два минуса, но я верю, что вы сможете превратиться в знак равенства.

– Одно такое уравнение уже убило Аллу, – посмотрели мы с Воеводиным на ее детские рисунки, – думаете, мы с Камилем сможем стать равенством?

Воеводин пожал плечами:

– Мне остается только верить в это.

Может, я просто устала быть одиноким капитаном неизвестности среди серо-ледяных вод Камильского океана, Воеводино-Бермудского треугольника и мне срочно был нужен старпом?

К тому же я будущий следователь. Моя работа – расследовать и находить правду среди лжи, а значит, я как минимум должна рассказать Максиму, что у него другая биологическая мать.

Отодвинув миску китайских печенюшек с предсказаниями, я вытянула из-под нее замызганный лабораторный бланк. Геката принюхалась к записям, но быстро потеряла к ним интерес, сворачиваясь вокруг моей шеи теплым уютным воротником.

Разломив одну из печенек, я прочитала: «Дружба – это заслуга двоих».

С чистой совестью исполняя предписание печеньки, мы с Гекатой отправились к моей новой подруге. Она работала в кофейне на первом этаже моего дома, обожала хорька, а мы с Гекатой обожали ее круглосуточные смены, благодаря которым можно было спуститься за кофе в два часа ночи, как сейчас.

«Дружба с живыми? – хохотала Алла в моей голове, но голос ее прозвучал с ноткой обиды. – А как же я?»

«Ты умерла», – зажмурилась я перед зеркалом в холле, и без того закрытым плотным клетчатым покрывалом.

«Но я еще здесь… Кирочка… я – твоя сестра…»

«Я не такая, как ты! Я не хотела стрелять в тебя!»

«Не такая? Ты получаешь от меня подсказки… Ты чувствуешь смерть».

«Но я не собираюсь убивать!» – сжали шерстяной плед мои пальцы, готовые проткнуть его или сорвать с ненавистного зеркала.

«А их?..»

Я чувствовала, как мои глаза колет тысячей пылинок раздавленного в труху стекла. Ощущала кожей желание Аллы увидеть моими глазами то, что скрывает плед.

И я дала утолить ей ту жажду. И больше Алла не произнесла ни слова. Благодаря ее молчанию мне удалось поспать четыре часа.

К счастью, я не знала, что утром в особняке Страховых я буду готова к чему угодно, но не к страху, когда услышу о по-настоящему эпатажной смерти (куда уж убийству будильником или скрепкой).

Смерти, так привлекающей Аллу.

И меня.

Глава 2

Плюс-минус шесть трупов

Как правило, мне хватало двух-трех часов сна (или забытья), чтобы перезагрузиться. Когда-то я вообще не видела снов и жутко расстраивалась по этому поводу. Потом стала видеть даже больше, чем хотела. Мне начал являться серый журавль, а точнее, им становилась я сама.

Так я узнала правду о взорвавшейся машине Кости, так Костя нашел видеокамеру, после того как во сне ему подсказал нужное место серый журавль с моим голосом.

Лишь становясь журавлем, я могла видеть Костю. Если я отпустила его – человека, то его – журавля – я сохранила в своих снах.

Свернув под вывеску кафешки «Вермильон» в шесть утра, я застала заспанную Алину, машинально протирающую витрину по одной и той же дуге.

– Кира… привет… ты же в два часа ночи заходила.

– А сейчас шесть. Еду на службу, а значит, время утреннего кофе!

Алина зевнула, прикрывая рот. Затянув потуже длинный бордовый фартук, она решила пролезть под столешницей, и если бы я не опустила руку ей на макушку, врезалась бы в плотную древесину.

– Может, и мне пора начать пить наш кофе? – Пар капучинатора, отскочив от сливной решетки, ударил Алине в лицо. – На меня кофеин вообще не действует.

– На меня тоже, – пожала я плечами.

– Ты себя видела? – ахнула Алина.

Знала бы она, что я не смотрелась в зеркала вот уже несколько месяцев. Я не могла… они не могли… все было… неправильно. Все то, что происходило по ту сторону. Все, что видела я.

– Я ну… не причесалась, да? – принялась я приглаживать отросшую по бокам челку, что вечно выбивалась из растрепанного пучка.

– Глаза у тебя блестят, – подмигнула Алина. – Ты или влюбилась, или пьешь слишком много кофе!

– В девятнадцатом веке дамы капали в глаза мышьяк и белладонну, расширяя зрачки для красоты и блеска.

– Это яд? – наивно переспросила Алина. – Я слышала что-то страшное про мышьяк.

– Белладонна – королева ядов. У нее в составе растительный алкалоид атропин.

– Очень вредный?

– Вызывает судороги, галлюцинации, нарушение памяти, паралич дыхания и еще много чего.

– Жесть… – Алина добавила банановый сироп, но перестаралась и бухнула в мой переносной тамблер порцию в два раза больше. – Ой! Ты не размешивай, ладно! Или лучше переделаю!

– Не переводи продукты, – забрала я напиток, пока Алина мечтательно меня рассматривала.

– Ты точно влюбилась! Расскажешь потом, кто он? Как его зовут?

– Страхов, – быстро ответила я.

– Какая… необычная фамилия. То ли «страх», то ли… без буквы «с»!

Я не сдержалась, и мы с Алиной рассмеялись.

– Это дом! Особняк Страховых. Если я и влюбилась, то в свою работу!

– Какая скукота, – отмахнулась Алина. – И что, на твоей работе нет ни одного сыщика симпатичного, кто не против сделать с тобой кое-что без буквы «с»?!

– Не превращайся в Макса…

– В кого?

– Да так… один мой недо-«страх».

Алина хотя бы проснулась после ночной смены, а меня взбодрили воспоминания о нас с Максимом.

Мы не виделись (не созванивались и не списывались) несколько месяцев, если не считать короткую встречу весной. В тот день я забирала в Нижнем свой школьный аттестат, полученный экстерном, а Максим вручил мне подставной конверт с призом. Он не мог дать мне денег, знал, что я откажусь, и придумал аферу, на которую только он был способен.

Может, я решила, что действительно заслужила выигрыш, может, хотела поощрить его креативный подход, потому и приняла конверт, ставший материальной компенсацией за мое участие не просто в «Сверх», а в чем-то сверх-«Сверх», что сделала со мной Алла (а также с Костей и с нанятой актрисой Машей).

Маша получила Костю, а я получила деньги.

А чуть позже и бланк из лаборатории с отрицательным результатом на родство между мной и Максом.

Несет ли наша с ним (пока теоретически) грядущая встреча отрицательный заряд? Будет ли это молния? Удар? Разрывная сила, что разделит нас?

Я уже потеряла Костю. Готова ли я рискнуть снова? Готова ли я снова кого-то терять?

От нагрянувших мыслей (или от переизбытка кофеина) сильно застучало сердце. Я остановилась возле пешеходного перехода, спрыгивая с самоката. В несущемся потоке автомобилей мелькали солнечные блики.

Ну почему в машинах столько стекла? Почему оно все отражает?

Почему я вижу… их…

Зажмурившись, лишь бы не смотреть во все эти стекла вокруг, что стали походить на стены зеркального лабиринта, я попятилась: резко, быстро, не оглядываясь. В темноте, с алыми бликами на моих веках, я почувствовала, как спине стало мягко, а груди мокро и тепло.

И не только моей.

Открыв глаза, я продолжала щуриться, пытаясь понять, кто в меня врезался и велик ли обоюдный ущерб, нанесенный моим кофе?

– Тебе нужен не только шлем, Журавлева, но и панцирь. На все тело. И тем, к кому ты приближаешься, тоже.

Камиль… Отлично… только его не хватало в разгар моей панической атаки.

– Смирнов… – придала я голосу безразличия, – а я уж испугалась, что врезалась в человека.

Наконец-то я увидела его руки без латексных перчаток. Ничего особенного в них не было. Ни ожогов, ни шрамов. Смирнов в своем репертуаре – не смотрит мне в глаза и делает вид, что ему срочно нужно отряхнуть разводы кофе с его просторной белой рубашки с подкатанными выше запястий рукавами.

Я подсказала:

– Пятна сводят солью. В столовке на столиках стоит, если не знаешь.

Никогда не видела Камиля в общей «едальне», называемой в особняке кантиной – от словосочетания staff canteen [2].

– Собралась меня мумифицировать? Солью обрабатывали тела…

– Может, хватит? – не выдержала я. – Ты еще хоть чем-то увлекаешься, кроме копания в трупах? Путешествиями, – зашла я издалека, не забывая про остров Ракиуру, – или… ну не знаю, танцами?

– Танцами? – дернулось его плечо, а взгляд резанул по моему уху.

– Почему нет? На танцы ходят живые гибкие женские тела, в которых тоже есть где покопаться.

Эти двоякие шутки в стиле Макса меня сегодня не отпускали.

Мы пропустили уже три зеленых сигнала «пешеходки», и на четвертый раз я взяла Смирнова под локоть, ускоряя его. Иначе опоздаем на утреннее совещание, напоминание о котором Воеводин прислал, поставив два восклицательных знака.

Он и точку никогда не ставил, а тут восклицания. Не надо быть следователем, чтобы понять – совещание будет «убийственным».

От моего прикосновения к локтю Камиля его перекосило. Плечо заходило ходуном, и я уже не могла сосчитать, четыре, пять или шесть раз оно взлетело к небу. Трясло его, трясло и меня до тех пор, пока он не вырвал руку.

– Камиль… что? – не стала я произносить тупо: «ты в порядке?», «с тобой все хорошо?».

Ничего хорошего с ним не было. Все было плохо, но что именно?

– Скажи, что? – не позволила я ему выдернуть руку.

Мы оказались посреди «пешеходки». Зажегся красный. Засигналил поток машин. Снова замелькали зеркала, снова стекла, снова внутри них они…

Отпустив Камиля и самокат, я крепко прижала обе ладони к глазам, опустившись на корточки.

– Кира… что?

Теперь уже Камиль схватил меня одной рукой под локоть, второй поднял самокат и перетащил нас через дорогу.

Я продолжала идти туда, куда он вел. Точнее, тащил. Словно я потерпела кораблекрушение и позволила ледяному Камильскому океану швырять мою спасательную шлюпку, как и куда ему будет угодно, ведь плыть куда-то лучше, чем просто тонуть.

Когда прикосновение Камиля исчезло, когда я вдохнула аромат травы и листьев, решилась распахнуть глаза.

– Почему ты на меня не смотришь? – спросила я.

– Почему ты не смотришь на дорогу? Куда ускоряешься? На самокате. И без. Куда, Кира?

– А ты «реши» меня, если осмелишься, Камиль!

Я пробовала обойти его по кругу, но Камиль продолжал отводить глаза.

– Почему ты меня ненавидишь? Подкалываешь? Высмеиваешь мои гипотезы?

– Потому что ты в состоянии ответить тем же.

Мы продолжали вертеться, как стрелка компаса, окруженная магнитной аномалией.

– Посмотри на меня! – требовала я, схватив его за рубашку. – Просто посмотри! Я не отстану, пока ты на меня не посмотришь!

Камиль дернулся. Раздался треск, и ткань порвалась от манжеты до плеча.

– Если я… – продолжал вырываться Камиль, и, чтобы не оторвать от многострадальной рубашки второй рукав, я его отпустила. Или это произошло, когда он закончил начатую только что фразу: – Если я посмотрю на тебя, ты умрешь.

– Мне, пожалуйста, вон те солнечные очки, – ткнула я пальцем в самые темные из всех на витрине палатки в подземном переходе, – и упаковку сахарных колечек дайте!

Может, Камиль имел в виду метафорическую смерть? Может, все это было аллегорией? Типа я не устою перед ним, как хозяйка Золушки, стоит ему схватиться за мои щиколотки?

Камиль произносил слово «смерть» чаще, чем «привет». Второе он не произнес ни разу, а первое ежедневно раз по триста. Я настолько привыкла слышать от него что-то о трупах, что не среагировала, даже когда его слова предназначались мне.

На всякий случай сегодня похожу в темных очках, чтобы не пересечься случайно с Камилем взглядами, и подумаю, как реагировать на его заявление.

Вот уже почти три месяца каждое утро я приезжала на самокате в особняк Страховых. Как все-таки хозяева похожи на свои жилища. У Воронцовых все вокруг источало эпатаж и помпезность – водопад в столовой, свисающие с потолков розы, райские птицы без клеток. К этому примешивалась вечная старинная классика – жемчужные ожерелья и высокие шелковые перчатки Владиславы Сергеевны, инкрустированные алмазной крошкой пуговицы.

В «кастрюльной» квартире Кости даже туалет управлялся искусственным интеллектом, тут же выдавая на зеркало результаты анализов. Казалось, умный дом был умнее самого Кости.

У родителей все подоконники были уставлены горшками с геранью, а в зале аквариум с рыбками занимал в два раза больше места, чем телевизор.

В моей съемной не было зеркал. Никаких. Я даже убрала с антресоли все хрустальные и прозрачные бокалы. Зато у меня был удобный для побега второй этаж и подвесные качели в форме половинки скорлупки грецкого ореха на балконе. Кажется, я спала на качелях чаще, чем в кровати.

Может, мне просто нравилось быть в скорлупе?

Особняк Страховых не стал исключением, превратившись в портрет Воеводина. Опытный профайлер мог бы «разгадать» старого следователя и его синюю свечу, что каждый вечер зажигалась за стеклышками уличного фонарика, но я уже знала ответ.

Воеводин зависим от прошлого сильней, чем от настоящего.

Как и я.

Мне нужна была правда о смерти сестер и о моей амнезии. Алла знала. Я уверена, Алла всегда знала правду, о которой я только грезила. Ради которой я поехала год назад к Воронцовым. Ради которой потеряла Костю и убила… единственную, кто обладал картой к моему душевному равновесию.

Последней связующей ниточкой оставался Максим.

Вот уже десять минут я стояла на нижней ступеньке особняка Страховых. Я сжимала кулон с пыльцой, который отдала мне Алла в оранжерее. Пыльцой, способной вернуть Косте память. От которой он отказался.

Еще один мостик, еще одна нитка, но тоньше человеческого волоска.

Так куда же мне? Назад к сестрам? Налево к Максиму? Направо к Косте?

Я пошла прямо – прямо навстречу Страху, ожидавшему меня у Страховых.

Под ногами простирались ковровые дорожки зеленого цвета с вытоптанными проплешинами в центре, на стенах висели портреты с облетевшей краской. Подписей не было, и кто на портретах – я не знала.

Тяжелые деревянные двери упирались в проемы стен, поблескивая истончившимися медными ручками, раза в два тоньше обычных. И не потому, что такой дизайн, а потому, что к ним двадцать десятков лет прикасалось бесконечное количество пальцев: сдавливая, крутя, нажимая; робко дотрагиваясь, бесцеремонно сжимая. Дверные ручки помнили тысячи прикосновений, отдавая частичку себя каждому, потому и истончились.

Думая об этих ручках, я представляла человеческие души, что от времени истончаются так же. С виду – кремень, по факту – всего лишь пыль. Та самая пыль, которой я сейчас дышала. Она состоит из частиц человеческой плоти. Даже плоти тех, кто давно ушел из жизни. Все они проникали внутрь легких, в кровь.

Может быть, я дышала сейчас теми, кто на портретах? Теми, кто когда-то жил без страха в особняке Страховых.

Теперь мои – осторожные и деликатные – пальцы опустились на прохладную позолоту. Открыв дверь в кабинет Воеводина, я разложила канцелярию на пятерых, кто значился в списке участников совещания, расставила бокалы и наполнила графин водой, не забыла про бумажные салфетки.

После разговоров с Воеводиным одна половина его посетителей испытывала жажду и безостановочно поглощала воду, а другая эту воду извергала – потея и краснея. Каждый уходил из кабинета с частичкой нервного истощения, что странно, ведь Воеводин чаще молчал и слушал, чем говорил. Лишь делал выводы по итогу беседы, озвучивая свою точку зрения.

И его точка становилась многоточием чьего-то срыва. Никто не любил слушать правду (им бы в Оймякон под шепот солнечного ветра). Страх. Они боятся. Все хотят жить верой, что убийцу накажут, а пропавших без вести разыщут живыми и невредимыми.

Раньше гостей, раньше Воеводина в переговорную, как обычно без стука, ввалился Смирнов. Он держал перед собой развернутую газету. Взяв левее, убедился, что я уже здесь, и поднял листы выше.

– На мне темные светонепроницаемые очки, – подала я голос. – Можешь опустить свое бумажное забрало.

Он ничего не ответил, занимая место за самым дальним стулом.

Камиль всегда садился только там, словно кабинеты были ему малы и давили точно так же, как узкие рубашки. Потому он предпочитал одежду на три размера больше, а садился за дубовый стол у самого края, вытягивая длинные ноги в проход.

Он успел переодеться, сменив залитую кофе и порванную мной рубашку на безразмерный бежевый свитер с высоким горлом. На руках сегодня красовались латексные перчатки черного цвета.

– Обновил перчаточный гардероб? Цвет сезона – черный?

Камиль встряхнул газетой, снова не удостоив меня словом.

– А если ты заговоришь со мной, я тоже… откинусь?

В курительно-кантинно-крыльцовом чате, где царила концентрация сплетен, я видела, что патологоанатом Смирнов тоже когда-то был стажером Воеводина.

Что ж, вот оно – мое наглядное будущее: любовь к оверсайзам, недельной давности щетина на лице (я незаметно провела рукой по голенищу), боязнь замкнутых пространств и нелюдимость – кажется, это все и так уже было в моем анамнезе.

Впервые я увидела Камиля в Нижнем Новгороде, куда они приезжали с Воеводиным осмотреть картину с умершими сестрами, подаренную мне Владиславой Воронцовой. Я тогда еще бросила в их машину снежком из слякоти.

Второй раз мы встретились возле оранжереи Аллы после взрыва.

На третьей встрече, когда Воеводин официально представил меня как своего нового стажера, Камиль мгновенно покинул кабинет, хрустя суставами и скрипя зубами. Он огрел меня (точнее, мое ухо) взглядом, расшифровать который со всей своей эмпатией у меня не получилось.

И это бесило. Я не могла «прочитать» человека, а значит, не знала, кто он. Деталька его пазла выглядела овалом, без единой засечки, как белый камень, что отдал мне Воеводин. Ну и как мне собирать картину? Куда крепить овального Камиля? В какую черную дыру его пихать…

В те случайные встречи моих глаз с глазами Камиля (похожие на выстрел дроби: хоть целься, хоть нет – патрон двенадцатого калибра содержит в себе 256 дробинок, какие-то куда-нибудь да попадут. Вот только взгляд Камиля оставался той дробинкой, что всякий раз пролетала мимо) я чувствовала в нем сразу все: ненависть, гнев, тоску, смятение, грусть… но не жгучую, а давно ушедшую, с оттенком ностальгии.

Ту грусть, что прячется глубоко на дне сердца (если у патологоанатома Камиля оно все еще не было пропитано формальдегидом).

Камиль смотрел сквозь меня так, как нормальные люди смотрят на портреты, выбитые на могильных памятниках. Гневаются, что их родные ушли, или грустят, но все, что могут, – вспоминать хорошее, сколько б времени до новой встречи им не отвела судьба.

Иной раз я смотрела в серые глаза Камиля, и они казались черными. Черными кляксами в тесте Роршаха, среди контуров которых я была способна рассмотреть разноцветные блики вселенной и несуществующих планет.

Как Воеводин верил в синюю свечу, так верила и я, что внутри Камиля осталось еще немного света, ярких красок и тепла. Ведь только тот, кто до невозможности любил, способен страдать так сильно.

По себе знаю.

Тянулась ли я к Косте как к защитной скорлупке, оставшись среди Воронцовых одна, лишь бы только почувствовать чью-то защиту и тепло? Хоть и наполовину.

Точно нет. Между мной и Костей были настоящие чувства. Иначе я не страдала бы, иначе не боролась за него и не носила бы на шее кулон с его памятью.

Помня об уроках из книги «Психология криминалиста. Первый курс», я начала сбор информации о Смирнове, расспрашивая наших общих коллег.

Обедая в кантине с Таней, одной из лингвисток в группе Жени Дунаева, я спрашивала ее между делом:

– Как тебе Смирнов? Уже видела? Он патологоанатом из морга.

– Ой! – закатила Таня глаза. – Ну и вонь в коридорах! А как пройдет сам-то мимо, как взмахнет полами халата… он словно призрак подземелья. Я его боюсь…

– Морга?

– Камиля! – чуть не подавилась Таня курицей в своем тайском рисе. Она посмотрела по сторонам и перешла на шепот: – Я слышала, что он долго отсутствовал. То ли лечился, то ли сидел.

– Сидел? На острове? – подбавила я перца.

– На том, где Алькатрас? В тюрьме он сидел!

– Ему было бы запрещено работать в органах, Тань. Я читала в учебнике, с судимостью нельзя.

– А он тут и не оформлен, – выпучила она глаза. – У него нет трудовой. Это мне Даша из отдела кадров рассказала. Она пригласила Камиля на танец, повисла на нем, а он стряхнул ее, – ухмыльнулась Таня, – и ничего не ответил.

– Камиль был на корпоративе?

– Он стоял на крыльце и смотрел в окно. А Даша выпила. Активно обнималась с каждым встречным. Наверное, она тащится от таких, как Камиль. Темных и таинственных. Тут все такие, в этом бюро, – водила Таня глазами по кантине.

– И тебе тоже здесь нравится, – сделала вывод я, – из-за черноты наших душ.

Она ведь не уволилась и не вышла из проекта Жени, несмотря на вонь от морга, необычных коллег и даже самого главного воеводы всех нас – Воеводина, котоый отказывался от регалий и наград, предпочитая распутывать «висяки» безвозмездно.

– Определенно! – зажмурилась Таня. – Но еще более определенно мне не нравится Камиль! Слушай, – чиркнула она по мне взглядом с прищуром, – у тебя ведь нет парня?

– С чего ты взяла?

– Ну, вон… телефон у тебя старенький. Экран треснут. Был бы парень, – крутила она в ладошках мою трубку, – он бы тебе новый купил. Или машину.

– Я предпочитаю самокат. Он экологичный, и я недалеко живу.

– Но твой даже на самокат непохож!

– Я зову его Франкенштейн. Сама починила и нашпиговала, подобрав на помойке.

– На помойке?! – вылупилась Таня.

– Ну это была элитная помойка возле резиденции, где жил парень, который не стал моим парнем, но хотел. Зато парнем стал второй, который собирался жениться, а в итоге я с ним… сблизилась. А он исчез на следующее утро, потому что забыл, а тот первый исчез, потому что нам помогли «вспомнить» то, чего на самом деле нет.

Таня слушала меня, хлопая глазами и открыв рот, куда так и не долетел кусок тушеной курицы.

– Тебе точно нужен парень… Кто-то нормальный.

Следом за Таней кантину обвела взглядом и я.

– Тогда проблема не в парне, Тань. Нормальной должна стать и я тоже.

– Придумала! – вернула мне Таня мобильник, захлопав в ладоши, – хочешь, я тебя познакомлю с племянником? Он студент, учится на пилота. Сейчас в турпоходе в Калининграде!

Пара креветок на всю порцию риса чуть не вывалилась через мои ноздри.

– Спасибо, но нет… Хватит с меня Калининграда…

Камиль перевернул лист печатной газеты (он не переваривал цифровые гаджеты, пользовался древней телефонной трубкой и покупал прессу и книги, для производства которых использовали чернила, а не пиксели).

Доиграется, и я шандарахну ему белой галькой Воеводина промеж бровей, чтобы перестал косить глазами мимо меня!

– У меня зубная паста на ухе? – спросила я.

Он отрицательно покачал головой и дернул плечом. По изобретенной мной шкале один рывок плеча в минуту означал, что Камиль спокоен. Хуже, если их было больше пяти, каждые секунд пять или шесть. Таким я видела его однажды… при нашей официальной встрече, когда Воеводин представил меня как нового стажера.

– У тебя проблемы, – произнес он.

– Прости, – колотила я колпачком ручки по распахнутому блокноту со скоростью крыльев-лопастей колибри, – ты не мог бы добавить знак препинания, а то я не уловила: это вопрос и ты типа волнуешься? Или ты произнес фразу с точкой, как угрозу, и волноваться нужно мне?

Камиль швырнул газету, прикрыв ею мои ногти, впившиеся в зеленое сукно, пережившее две мировые войны. Пока я бесцеремонно оставляла десять светлых полос на ткани, в кабинет вошел Семен Михайлович в сопровождении своих гостей.

Всего их было четверо. Двое в штатском и двое в военной форме. Я не очень хорошо умела определять чины по погонам, но знала, если приходят «в звездах», разговор получится сверхконфиденциальным. И чем крупнее звезды, чем больше их количество, тем более сложным обернется предстоящее дело.

Камиль нехотя поднялся из-за стола. Он убрал руки за спину и не пожал ничью ладонь, пока Воеводин представлял присутствующих.

– Присаживайтесь. Вон там и здесь. Поверьте, – дружелюбно махнул Воеводин, предложив расположиться за столом переговоров, – Камиль Агзамович работает в морге, и лучше вам соблюдать с ним дистанцию. В прямом смысле слова!

– И в переносном тоже, – тихо буркнул Камиль.

– Кира Игоревна Журавлева, – представил меня Воеводин, – мой стажер.

Люди в погонах кивнули, приняв меня за секретаршу. Удостоили отрешенного «Доброе утро» и не запомнили ничего: ни моего имени, ни лица, ни кто я такая. То, что меня не замечали, было плюсом, и по долгому взгляду Воеводина, пытающемуся подбодрить, я поняла, что он тоже так думает.

Как только все расселись, заняв стулья в центре, Воеводин посмотрел на Камиля, но тот, закрыв губы кулаком, коротко помотал головой, отказываясь пересесть. Он остался напротив меня, еще и лицом повернулся к двери, небось мечтая скорее сбежать за более привычные ему столы – не деревянные с мягкой обивкой, а ледяные – в его секционной.

На вопросительный взгляд Воеводина касательно моих темных очков, которые я оставила на глазах, я так же, как Смирнов, быстро помотала головой, что означало: «не сниму».

– Тогда начнем, – произнес Воеводин, как только мучительский скрип двадцатикилограммовых стульев стих, – слушаю вас очень внимательно, господа. Чем я и мои люди можем быть вам полезны?

На этих словах великие чины все разом повернули головы ко мне и Камилю, видимо до последнего надеясь, что Воеводин говорит не о нас. Что я здесь для конспектирования, а врач для расшифровок кодов МКБ в строке «Причина смерти».

Где люди Воеводина? Где его команда? Неужели это я и Камиль – стажерка и социопат, даже не пожавший им руки?

Пришедшие некоторое время переглядывались, щелкали пряжками чемоданчиков и продолжали молчать.

Воеводин выждал пару минут и произнес первым:

– Прошу, господа, говорите. А то и вы, и я отнимаем у Киры Игоревны время, а ей предстоит принять важное решение.

Я побледнела, а шея пошла красными пятнами. Смирнов шмыгнул носом, крякнул с выдохом, скрипнул зубами, кашлянул и гоготнул. Вот так, под наше светомузыкальное представление, не добавляющее «команде Воеводина» очков преференции, в беседу вступил самый смелый гость.

– Простите, – вытянул руку мужчина справа, что был в штатском, – вы понимаете, что речь пойдет о… – сделал он паузу, – инцидентах, которые могут вызвать…

Но его перебил тот самый, с четырьмя огромными звездами на плечах.

– Семен Михалыч! – взревел мужчина в военной форме. Он был плохо выбрит, под глазами мешки, а возле затылка его шея собиралась несколькими ступенями складок. – Не для детских ушей это все! Пусть девочка уйдет! Чаев нам принесет, что ли… ну!

– Кира Игоревна, – поправил его Воеводин, – сотрудница бюро, Андрей Дмитриевич, а не девочка. Чаев могу принести вам и я. – Он поднялся со стула. – Иван-чай в этом сезоне сам собирал, сушил на печи, а не в духовке, не сомневайтесь!

– Что? – опешил военный, – Семен Михалыч, да сядь ты обратно! Она ж юная совсем, твоя стажерка, разве не жалко ее ушей?

Еще один про уши?! Я не сдержалась и вскинула очки ободком поверх волос, уставившись без зазрения совести на Камиля. Пусть рискнет! Посмотрит на меня! Тоже мне… Медуза Горгона!

Камилю пришлось повернуть голову к пиджакам и военным, и он провел взглядом дугу по зеленой столешнице, обходя зрительное препятствие, то есть меня.

Кажется, Воеводин заметил, что у нас с Камилем случилось новое обострение. Он поднялся со своего места, подошел к Камилю и занял стул возле него.

– Если с вашим делом, о котором вы до сих пор молчите, – бросил он взгляд на гостей, – не справятся Камиль Агзамович и Кира Игоревна, с ним не справится никто.

– А вы? А как же вы? – переглядывалась делегация.

– Вы же тут главный. И все ваши регалии. Рекомендации… – ударил военный кулаком по сукну, – не знаю я, что ли, как остальные за ваши мозги повышения с медалями получают!

– Не за мои. За их, – улыбнулся Воеводин, а нам с Камилем тихо добавил: – Оба задержитесь после встречи. Команда, – посмотрел Воеводин на нас, – доверие и командная работа – вот что гарантирует успех. А не старик, запертый внутри раритета.

В разговор вступил самый ярко одетый из всех, еще один мужчина в штатском. На нем был голубой пиджак и терракотовые брюки. Судя по модной стрижке бороды, головы, ногтей и бровей, он был высокооплачиваемым адвокатом.

– Дело у нас, Семен Михайлович, несколько эпатажное, если уместно произнести подобное определение. Причина смерти установлена, но не повод умереть. Да еще так. Тут многое осталось тайной.

– Значит, адресом вы не ошиблись. Андрей Дмитрич, – опустил Воеводин взгляд на его замершую в щели чемоданчика руку, – начни с главного.

– С главного? – оттянул тот воротник свободной рукой и наконец вытащил папку, пересев ближе к Воеводину и к нам с Камилем, куда следом подтянулись и остальные. – Главное, Семен Михалыч, это – тело. Мертвое тело.

– Одно? – скрестил руки Камиль.

– Вам мало, Камиль Агзамович?

Смирнов не мог удержаться, чтобы не продекламировать:

– Каждую секунду в мире умирает два чьих-то тела. Более десяти миллиардов человек с начала эры хомо сапиенсов уже отправились к праотцам. Все дело в отличии пунктов отправления. Как умерло ваше тело?

Пришедшие заерзали. А тот, что держал папку, поперхнулся.

– Мое пока еще живо. А вот это, – коснулся он папки, – и пятеро других – нет.

– То есть всего шесть жертв, – произнес Воеводин.

– Плюс-минус, – ответил военный. – Ну, пока шесть, – поправился он, – а сколько еще будет… не могу знать.

– Если вы насчитали шесть, – быстро глянул Воеводин на страницы папки и передал ее мне, – значит, нашли что-то общее между жертвами. Так что же это?

Открыв папку под умоляющие взгляды гостей, я посмотрела на Камиля. Он тут же расфокусировал взгляд, успев коротко кивнуть, и я перевернула титульный лист.

Передо мной лежало заключение патологоанатома по стандартной форме с заполненными вручную строчками и кодом МКБ‑10. На листе значился код смерти F99-F99.

Коды, начинающиеся на F, говорят о психических расстройствах и нарушениях поведения. Они начинались с нулевого и заканчивались девяносто девятым, но что значит цифра девяносто девять – последняя в списке, – я не помнила.

– Эф девяносто девять, – произнесла я шепотом, надеясь, что Камиль помнит их наизусть.

– Неуточненные психические расстройства, – быстро ответил он, – это причина смерти?

Я кивнула, рассматривая фотографию и короткий профайл жертвы.

Ею была москвичка, сорокалетняя женщина, учительница начальных классов, в браке, два сына и дочь. С фотографии на меня смотрела блондинка с короткой стрижкой. Никаких украшений и макияжа, открытая улыбка с крупными зубами и ровный спокойный взгляд.

Перелистнув страницу, я увидела снимки с места происшествия… Нет, меня не стошнило, не замутило, я не зажмурилась и не скривила рот. Я почувствовала особый удар в груди, когда сердце бьется о ребра, как о прутья клетки.

Мое сердце клюнуло меня острым клювом, но не чтобы причинить боль… нет. Оно словно бы рвалось наружу… прочь из клетки… Я начинала идти по следу.

Азарт.

Вот что это был за щипок под ребрами! И страх… что я не узнаю правды. Не найду художника представшей предо мной картины места преступления.

Фотографии были сделаны ночью. На дороге, скорее всего на магистрали, по которой передвигаются фуры на больших скоростях.

Это было очевидно, если рассмотреть останки женщины. Ее оторванная рука застряла под колесом машины. Череп и мозг размазаны по асфальту словно выпавший из рожка шарик мороженого, как и внутренние органы, прыснувшие на ограничитель между полосами движения. Номерки, обозначающие куски найденных фрагментов, судя по фотографии, клеили к бетонной стене, и на снимке, что держала я, значилась цифра восемьдесят четыре.

Органика, что некогда была улыбчивой учительницей первоклашек, оставила росчерк перевернутого грустного смайлика.

Женщину сбила машина. Фура. Тогда почему в причине смерти стоит код F99-F99, означающий неуточненные психические расстройства?

– Что это? – разговаривала я сама с собой.

Достав фотографию оторванной руки жертвы, я заметила что-то длинное, тонкое и такое знакомое вокруг сломанных костей погибшей.

– Пружина? Проволока? Что-то из-под фуры? – потерла я фотографию, представляя, что убираю с пружин дорожную грязь и кровавое месиво.

Камиль дернул плечом, обошел край стола и тоже заглянул в фотографию. Когда он наклонился, от него повеяло запахом дезинфектантов и ментола.

Вытащив из кармана огромную лупу с треснувшим древком в изоленте, Камиль быстро сделал вывод.

– Струны, – ответил он, дернувшись дважды, когда ему пришлось нагнуться ниже и почти коснуться подбородком моего плеча, – струны музыкального инструмента. Гитары или скрипки.

Нет, слова-триггеры никогда не оставят меня в покое. На слове «скрипка» в голове возникли воспоминании о музыке, что играл Костя на катке в день нашего с ним выступления, и плечо дернулось уже у меня, чуть не врезав Камилю по зубам.

Пришлось податься вперед, делая вид, что я изучаю остальные фотографии, и дать Камилю возможность рассмотреть оторванную руку.

– Самоубийство, – сделал заключение Камиль и, резко от меня отпрянув, не вернулся на свой стул, а ушел к пыльным окнам.

– Все так, – вздохнул Андрей Дмитриевич. – Они правы. Заметила ж ваша стажерка струны на этих нечетких снимках… – толкнул он в бок удивленного дорогого адвоката, – а экспертиза только после просмотра записей с камер наблюдения смогла распознать гитару.

– Рассказывай, Андрей Дмитрич, – понимающе кивнул Воеводин.

– Потерпевшая, погибшая… ну, то есть жертва… – вздыхая через каждое слово, принялся описывать ситуацию военный, – она мне знакомая. Кума. Крестная сына. С женой моей они в школе учились, в Рязани то было. Обе поступили на педагогический. Семьи, дети, работа. Наташа, ну… – покосился он на папку, – погибшая Наталья Уголькова ни на что не жаловалась. Сил как у десятерых. Не болела, и деньги водились. Муж налево не хаживал, а она вон чего…

– Стоп, – перебил его Воеводин. – Теперь очень подробно. Что именно это «чего»? Что изменилось в Наталье и когда?

– Так, ничего особенного… женщины, они же постоянно чего-то там придумывают. Саморазвитие, тренинги, курсы…

Воеводин требовал больше деталей. Ему нужно было перо балийского скворца, чтобы приступить к расследованию. Мелочь, что даст делу ход.

– Вспоминай, Андрей Дмитрич. Наталья сменила работу, прическу, резко полюбила оливки или добавила в кашу сырой лук? – задал вопрос Воеводин, принимая на себя роль локомотива в разговоре, чтобы тащить застрявшие вагоны присутствующих.

– Лук… Не знаю про лук-то… кто его в кашу-то кладет.

– Струны, – напомнил Камиль, все еще таращась в окно.

– А! Струны! – затараторил Андрей Дмитриевич. – Так она ж с гитарой была… На трассе. С гитарой под фуру и вышла!

– Кто подарил гитару? Сама купила? Давно играла?

– Пару месяцев, как начала. Купила сама. На уроки записалась. Жена твердила, нет слуха-то у Натальи. Как начнет выть и бренчать, так моя трубку кидала. Так и говорила: сбрендила Наталья! Кризис сорока у нее, что ли? А она вон чего… с гитарой, да под фуру шагнула.

– Что на записях? Как шагнула? – строго смотрел Воеводин на военного, задавая вопросы, словно бы был сейчас шестом – помогал канатоходцу не сорваться и делать шаг за шагом, вспоминая все самое важное.

– Пришлю я тебе пленки, пришлю! Сам смотри, как шагнула! – морщился Андрей Дмитриевич, и я вместе с ним, вспомнив поврежденную пленку из потерянной на пикнике видеокамеры, которую обнаружил Костя.

Ту самую, что ему подарили на день рождения. Ту самую, что он потерял в тот же день. Ту самую, на которую мог попасть убийца моих сестер. Пленка с камерой пролежали под дождем и снегом восемь лет.

Техники Воеводина работали над материалом, но предварительная экспертиза обещала восстановить не более двадцати двух процентов, если повезет.

Неизвестно еще, с каким лицом я буду смотреть запись. Пусть даже эти двадцать два процента.

За военного ответил адвокат:

– Наталья шагнула под фуру, словно вышла на сцену. Приветственно размахивала руками, кланялась. Несколько машин успели увильнуть. Три автомобиля чиркнули друг друга боками. Всего до появления фуры прошло тридцать две секунды. Эксперты уверены, она была не в себе. Не понимала, что находится на трассе в свете фар, а не на сцене в свете софитов. Она… улыбалась.

– Криминалистическая экспертиза? – водил Камиль пальцем по стеклу, не поднимая руку выше уровня своего бедра. – Алкоголь, наркотики?

– Ничего! Чисто! Что-то свело ее с ума. Она с гитарой даже в театр ходила. Сажала ее на соседнее кресло или в обнимку держала. Боже! За что это все с нами? – опрокинул Андрей Дмитриевич стакан с водой.

Я подала ему салфетки, а Камиль подошел к шкафу и вытащил из аптечки пузырек с валерианой. Она ни на что не действовала, успокаивал сам ритуал принятия капель.

– Сорок капель, – поставил Камиль пузырек на стол.

Кум Натальи выпил успокоительное и накапал еще сорок.

– Запор, – комментировал Камиль.

– Нет, затора не было! – Родственник опрокинул капли, словно стопарик.

– Запор, если капли выпить дважды, – пояснил Камиль, но генерал его не слушал.

– Фуры гнали как проклятые! И она… на пленках-то… я видел! Видел! Она улыбалась, Камиль Агзамович, – схватил генерал врача за руку, но, дернув плечом, Камиль быстро освободился и отошел. – Она была счастлива… – не умолкал генерал, – она… светилась! Боже, она умерла счастливой…

– Все понятно.

– Что, дорогой, что вам понятно?! Поделитесь, Камиль Агзамович! – умолял генерал.

– Понятно. Что нужна эксгумация.

– Эксгу… Ни за что! Ее ж, вы не понимаете! Ее схоронили в пакетах! Сто сорок пять пакетиков с останками… вот что получили ее муж и дети! Откопать, закопать… для вас эти упаковки – так! Размазня! А для нас… это все Наталья! Для ее мужа, для моей жены! Наш Наттик, которой больше нет…

– Контакты психологической поддержки в свободном доступе на сайте бюро. С «душами» и «Наттиком» к ним, а мне требуется собственное заключение. Без эксгумации трупа нельзя.

– Чем вы, Камиль Агзамович, психиатрическое расстройство устанавливать собрались?! У вас что, сканер какой?! Или пробирки?! Не было в ней спирта или наркоты! Не было! – ударил кум Наттика кулаком по столу, разливая следующий стакан с водой.

Я сделала пометки в блокноте: «Кружки-непроливайки?», «Защитное стекло на столешницу?».

– Тест на яды, – кивнул Камиль на папку с отчетом, – его нет.

– Как же? Вот! – спорил генерал. – Нет ядов в ней, нету!

– Не те, – скривил Камиль губы. – Нужен тест на биологические, промышленные пестициды и лекарства. Максимально.

«Максимальные тесты на яды, – думала я, – Максим и яды… это случайная аллегория или профессиональная деформация личности, как когда фотографа просят снять пальто, и он делает его снимок?»

Камиль не отличался эмпатией. Он считал человека свертком из мяса и костей, в котором застряла экзотическая материя под названием «душа» со временно присвоенным именем – и однажды оно сменится строкой с причиной смерти из международной классификации болезней.

Воеводин подкинул мне загадку – узнать о прошлом Камиля. Но что бы ни случилось, душа его осталась там – вне настоящего. Может, отданная Воеводиным галька была окаменевшим сердцем Смирнова? Таким же холодным и бледным, черствым и бескровным, как трупы в его морге. Или это кал со временем белеет, а не мышечно-фиброзный орган?

Таким овалом видела я и детальку его пазла – ни бугорка, ни впадины. За Камиля было не зацепиться. Так и рухнешь рядом с ним в пропасть – а что это за напарник, который не в состоянии удержать своего партнера?

Я подумала, что из нас с Камилем напарники хуже некуда, мне впервые стало неуютно в бюро.

– Остальные пять тел, – перебил Воеводин спор об эксгумации. – Так понимаю, всех объединяет общая причина смерти – невыявленное психиатрическое расстройство?

– Так точно, – ответил военный. – Все покончили с собой, но как-то… не по-людски! Устроили анатомический театр, а не смерть. И они… не понимали, что делают. Не понимали, что убивают себя. Был один, потом двое, Наталья стала шестой. Как расследовать, не знаю. Все жертвы из Москвы. Не бомжи, не нарики, у всех квартиры, работа, учеба. Самому младшему пятнадцать, самому старшему восемьдесят девять.

– Любого, – буркнул Камиль. – Можете откопать любого из шести. Мне нужен собственный анализ.

– Анализ?! – возмутился генерал. – Какой анализ заставил студентку Варвару Грузову построить проекцию касательной плоскости на собственном теле! Шестью циркулями! На ней нашли триста иксов и игреков, выдавленных на коже в некоторых местах до костей. Грузова решила, что ее кожа – ватман для начертательной геометрии. А что скажете про пятнадцатилетнего Ильнара Васильева, который ушел с отцом на рыбалку и пропал? Спустя несколько часов его нашли с проткнутыми рыболовными крючками венами. – Генерал полистал записи и озвучил: – Двести пятьдесят семь крючков сняли из десяти проколотых вен!

– Из скольких вен? – настороженно переспросил Камиль. – Десять?

– Именно. Мало десяти?! Ну, простите!

– В теле человека десять главных вен, – нахмурился Камиль. – Проверяйте! Эти перечислены в отчете: яремная, легочные, воротная, верхняя полая, нижняя, подвздошная, скрытая малая вена ноги и подкожная ноги?

– Слово в слово… – кивнул военный, – другой порядок, а названия самые те…

– Сын рыбака учился на медика?

– Он учился в ПТУ на электрика. Мать – продавщица в универмаге, отец – бухгалтер в краеведческом музее.

Я записала в протокол про крючки, вены и их количество.

– Откуда рыбак знал точно, в какие вены цеплять крючки? Вот вы знаете, где находится воротная вена? – спросил Камиль.

Военный подумал пару секунд:

– За воротом… за воротником? На шее, да?

– В печени.

– Ясно, нет, не знал.

– А парень знал, – опустил Камиль руки на столешницу, опираясь на оба кулака, обернутые в латекс.

– Или знал тот, кто его убил, Камиль Агзамович. И раз больше никто другой не может, не хочет и не в состоянии разобраться с «висяками», признанными самоубийствами, вся надежда на вас.

– И вера, – поднялся со стула Воеводин, – в моих расследованиях без веры никак.

– Во что бы ты ни верил, Семен Михалыч, дай результат. Насчет эксгумации, – буркнул он в сторону Камиля, – решу. Будет труп.

Он вроде бы имел в виду кого-то из прошлых трупов, но «Алла» внутри меня расхохоталась: «Будет, будет! Будет вам труп!»

Делегация направилась к выходу. Проводив их, Воеводин вернулся к нам с Камилем.

– Одно из трех, – резюмировал Камиль. – Нужно изучить тело. Лучше два. Лучше три. Лучше все.

– Лучше бы ни одного, Камиль, – поморщился Воеводин, – лучше бы они все продолжали спать земным сном, а не вечным.

Я потянулась к стаканчику остывшего кофе, но разве от Воеводина что-то скроешь? Даже нежелание пересекаться с ним взглядом, чтобы он не задал мне именно этот вопрос:

– Ты решила рассказать ему правду?

– Кто и кому? – не понял Камиль. – О чем речь?

– О делах сердечных, Камиль. Боюсь, у патологоанатомов, как вы, и стариков, как я, совсем иные отношения с этим органом. Я бы деликатно промолчал, но его дело, Кира, – твое дело.

– Что-то не так? – не понимала я. – Со мной и Максимом?

Ну кроме того, что мы с ним вместе «застрелили» Аллу.

– То не так, что Воронцов твой кузен! – встрял Камиль.

– К твоему сведению, Смирнов, он мой почти парень, – не спешила я делиться со Смирновым результатом анализа ДНК.

Не знаю, улыбнулся ли Воеводин где-то там под пышными усами – они дернулись лишь чуть-чуть. Я решила, что это была именно улыбка – явление в криминальном ведомстве более редкое, чем радуга в январе.

– Парень? – выжидающе поднял бровь Камиль, буравя мое ухо. – Я читал твой профайл. Максим Воронцов – сын Владиславы Воронцовой, сестры твоей матери.

– Вот как? – покосилась я на Воеводина, оборонительно скрещивая руки. – А я твой профайл не читала.

– Моя вина! Сегодня же пришлю! И не спорь, Камиль. Это честно.

– Она ничего не поймет, – дернулось плечо Камиля уже четыре раза подряд.

– Она вообще-то здесь! – не выдержала я. – И чтоб ты знал, Макс не кузен мне! Я проверила по генетическому тесту. У него другая мать на девяносто девять и девять десятых процента. И скорее всего…

Фразу за меня закончил Воеводин:

– …от Максима сей факт был скрыт.

– Могу перепроверить со стопроцентной вероятностью, взяв образец его костного мозга. Или головного. Если он у него есть, – отрезал Камиль. – А тебе, Журавлева, напоминаю, венерические болезни приводят к бесплодию.

Он определенно наслаждался тем, что теперь шеи краснеют у нас с Воеводиным.

Когда Камиль переходил на фамилии, я знала – он бесится. Каким бы черствым истуканом ни хотел казаться, испытывать гнев он умел. И даже любил.

Огрев меня (точнее, снова мое ухо) расфокусированным взглядом, Камиль покинул кабинет. В проеме двери я заметила Женю, дожидавшегося Воеводина. Когда Семен Михайлович вышел, я убрала валерьянку. Пока шла с аптечкой мимо окна, возле которого Камиль простоял час, заметила… что-то, чего утром здесь не было.

Но не за стеклом, а на стекле.

Пальцами Камиль начертил паутину: несколько кругов и бегущие по ним из центра лучи. Еще немного, и я решила бы, что это рисунок прицела, но этот символ уже был занят Аллой, а рисунок Камиля был слишком кривым, с ромбическими провисшими краями окружности.

Стопроцентная паутина. А я тогда кто – паук или муха?

Вспомнила слова Камиля на дороге: «Если я посмотрю на тебя, ты умрешь».

Определенно, как сказала бы Таня, я была мухой. И так же определенно, как Татьяне, мне все меньше и меньше нравился этот Задович (не просто так коллеги из бюро дали ему это прозвище).

Я совсем не удивилась, что Воеводин в курсе передвижений Максима. Естественно, следователь продолжал приглядывать за всеми фигурантами дела Аллы Воронцовой.

СМС Максиму я отправила, стоя утром на ступеньках особняка Страховых. В кулоне, врученном Аллой (она была для меня Яной, когда его дарила), в две овальные половинки для фотографий я вставила снимки Максима и Кости – двух половинок моей скорлупы, со мной где-то посередине.

Уставившись на пустую переписку с Максом, я открыла панель смайликов, пролистывая ее. Долго смотрела на символ скрепки. Все те десять минут. В это время пришло СМС от Тани: «Что брать на обед?» Дальше она спрашивала символами: «креветкой», что означала рис с морепродуктами, и «курицей», означающей салат «Цезарь».

Я отправила Тане в ответ символ креветки.

И Максиму тоже.

Ответ от Макса на мою креветку пришел через двадцать секунд. Логично было бы прислать эмоджи салата, деревянных палочек или адрес суши-бара. И уточнить, не ошиблась ли я адресатом или символом?

Но Максим прислал самый логичный ответ – смайлик с самолетом.

Переписка с Таней выглядела сплошь картинками, демотиваторами, чашками кофе (иногда я посылала пять в ряд).

Мама не писала, а с папой или с бабушкой я созванивалась каждую субботу. Иногда отправляла им фотографии Москвы, Гекаты и своих закинутых на перила балкона ног в домашних тапках. По последней серии фоток отец и бабушка понимали, что я дома и переживать не стоит.

Я наделала таких успокоительных картинок про запас: в разных носках, в разное время суток, под разными углами, а перед отправкой делала скрин, чтобы мою аферу не выдали дата и время снимка.

Мало ли где я могу оказаться. И хорошо, если в клубе с девочками, а если в заложниках… (Ну хватит!)

Фотографии были нужны, чтобы никто не словил инфаркт, если я задержусь в стрелковом тире, где я занималась спортивным метанием ножей, или на ночной пробежке.

Воеводин как-то сказал мне, что у каждого криминалиста есть своя глубоко личная причина, по которой он решает расследовать чужую смерть, ведь с каждым делом понемногу он расследует смерть одного и того же человека – смерть, что перекрывает кислород и не дает жить, стягивая шею и горло немым вопросом: кто виноват?

«Кто виноват?»

Кто виноват в смерти Иры и Миры – моих сестер? Кто убил Аллу (Максим или я)? Кто выстрелил Камилю в висок? А шесть трупов, «убивших» себя от неясного помешательства? Кто во всем этом виноват?

Такие мысли занимали меня, пока я брела по опустившимся на город сумеркам вдоль велосипедной дорожки. Толкая самокат руками (видимо, оттягивая момент возвращения домой), смотрела по сторонам, заглядывала в лица прохожих.

Раньше такой ритуал я ненавидела всеми фибрами, но теперь, когда начала учиться на психолога-криминалиста в университете, аббревиатура которого состояла из шести заглавных и одной прописной буквы, я училась находить такие буквы на лице каждого, кого вижу, и читать сложенные из них слова.

Дома, в съемной квартире, я видела только Гекату и себя.

Или нет. Только Гекату. Себя я не видела. В моей квартире не было зеркал, не было эмалированных кастрюль, и даже ложки были деревянными, чтобы не встречалось никакой отражающей поверхности. На окнах жалюзи и темные шторы.

Вот почему я боюсь витрин и мчащихся мимо меня машин. Слишком много отражений. Слишком много звуков у меня в голове и видений перед глазами.

Раз за разом в зеркалах я вижу не свое лицо, я вижу затылок. Точнее, два. И не свой, а их. Миры с Ирой. Разворачиваясь, они уходят от меня в глубь зазеркалья. Улыбаются – Мира уверенно, а Ира игриво, – они такие же взрослые, как я. Только они уже девять лет как мертвы. Все, что остается мне, – шагнуть за ними следом. И я знаю, что могу. Могу уйти за ними. Могу узнать правду там – внутри серебряной пустоты.

И что мне делать? Шагнуть или остаться? Остаться здесь… где сплошные вопросы, что уже начали сыпаться с меня на пол, как линяющая шерсть хорька Гекаты.

Глава 3

Прикосновение бабочки (но не ножа)

Максим не уточнил в СМС, откуда вылетает его самолетный смайлик, а я не уточнила, откуда и куда отплывает моя креветка, чтобы им обоим встретиться где-то на полпути. Макс не знал моего адреса, а значит, не появится на пороге без предупреждения. Это хорошо. Я не хотела показывать ему свою берлогу, в которой нет зеркал, нет света, зато из каждой стены торчат метательные спортивные ножи, а каждый столик и пол под ним залит оплавленным воском.

Три с половиной часа в стрелковом клубе я отрабатывала бросок левой рукой. Я кидала ножи с закрытыми глазами и не открывала их по окончании броска. Я могла определить по звуку, попало лезвие в дерево или нет, как глубоко оно вошло, сильны ли волны колебаний.

Когда тренер постучал пальцем по циферблату часов, информируя о закрытии клуба (Игорь и без того частенько задерживался ради меня), не успев принять в раздевалке душ, я швырнула инвентарь в рюкзак и покинула зал.

Замотав волосы растрепанной петлей на макушке, свернула в сторону парка, спрыгивая с самоката. Если повезет найти свободную лавочку, смогу распластаться на ней и послушать предзакатное чириканье птиц.

Нашлась и лавочка, и чирикающие птицы, и когда я уже была готова задремать, блаженство единения с природой закончилось вороньим «Кар! Кир!».

В переводе на человеческий над моей головой прозвучало: «Привет!»

– Привет, Кирыч, – сел у меня в ногах на край лавочки Максим Воронцов. – Ну, как ты?

Я резко поднялась, и у меня перед глазами запрыгали черные мушки. Вот бы им нарисованную паутину Камиля.

Макс потянулся, чтобы поцеловать меня в щеку. Пока он прицеливался, ища место, где дозволительно разместить губы на щеке кузины, я дернулась, и он промахнулся со своим маневром чмок-приземления. Промахнулся, но не растерялся, приобняв меня за плечи, растирая их, приводя меня в сознание.

Он стал чуть шире и капельку выше. Его волосы выцвели, оказавшись светлее, чем я помнила. На скулах и шее высыпало несколько веснушек, которых раньше не было. Своему изысканному стилю в одежде он не изменил. Все та же начищенная обувь, бежевые брюки с подворотами, по силуэту, застегнутая не на все пуговицы рубашка в мелкую клетку. Летний легкий шарф был небрежно перекинут через плечо. И красные кожаные перчатки для вождения с обрезанными пальцами все так же красовались на руках.

Сняв шарф, он накинул его мне на плечи, и я вдохнула аромат ананасовой жвачки.

Глаза Максима пробежали сканирующими лучами, дольше всего задерживаясь на руке с татуировкой журавля.

– Думал, сведешь.

– Если только вместе с памятью. Не знаешь как?

– Знал одну специалистку, которая знала.

– Где ты был?

– Не здесь, но рядом. Рад, что ты в конце концов написала.

– Я прислала тебе креветку.

– Думал, рака. Обычно этот смайлик шлют мои подружки, когда хотят по…

– Ясно!

– …пойти в суши, – закончил фразу Максим.

– Я хотела прислать скрепку.

– Что?..

Я заметила, как он напрягся и придвинулся ближе, перекидывая мои коленки через свои, пока облокачивался на спинку лавки.

– Скрепку?.. – Почему-то этот смайлик что-то в нем взбудоражил.

– Ну да, канцелярскую. Самый безобидный и ни на что не намекающий смайлик. Ни суши, ни жезл, ни персик.

– Уверена, что скрепка – это что-то обычное? А как же зажимы для груд…

– ЯСНО!

– …груды бумаг, – дернул он бровью. – А ты что подумала?

Не знай я Макса, могла бы решить, что он готов сказать что-то непошлое и даже умное. Но какая умная ассоциация возможна к слову «скрепка»?

– Ну а что она может значить?

– Пусть она будет значить, что мы скреплены чем-то… понятным только нам. Чем-то из прошлого… – вздохнул он.

– Того или этого? – не понимала я, говорит он о нашем детстве, когда были обнаружены два мертвых тела, или о том прошлом, когда между мной и Максимом возникало притяжение двух пока еще здравствующих тел.

– Я по тебе скучал, – тихо добавил он и резко отвернулся.

– Я тоже, Максим. Честно.

– Черт! – ударил он кулаком по доскам лавки справа от себя, и пара из них треснула. – Кирыч, мне лучше уйти!

– От себя не уйдешь, Максим, и прошлое не забудешь.

Уверена, теперь он не понимал, что я имею в виду. Должен ли он сбежать от меня, от прошлого – забыть и то и другое?

– Я не могу, Кирыч… не могу смотреть на тебя…

– Вы что, сговорились все?! – швырнула я шарфом Максиму в лицо.

– Думал, смогу вот это все: «привет, как дела, ла-ла-ла»! Но нет.

– Из-за Аллы? Из-за того, что мы сделали?

– Из-за того, чего мы никогда не сделаем.

Он закрыл лицо ладонями, энергично растирая веки.

– Как будто не было этих двух тысяч ста девяноста двух часов без тебя, сто сорок пять из которых я выслушивал бубнящие с экрана ноутбука головы, мотивирующие: «Живи! Все еще будет! Чувства пройдут…» Но, – растопырил он пальцы и все-таки взглянул на меня, – они не прошли, Кира. И если ты была влюблена в Серого… как я в тебя, значит, мы чертовы мазохисты – любить так сильно тех, с кем быть не можем.

Любовью выше неба, как мне казалось, я влюбилась когда-то в Костю. Максим молчал, срывался, убегал и врал. Он знал про Аллу и Яну, но никак не помог мне, продолжая бороться за свою жизнь, а мою поручил Косте.

Чувства к Максиму были иными. Чем-то невыносимо притягательным, саморазрушающим и адским. С ним во мне вспыхивала та запретная сторона, которую я боялась обнаружить.

Не из-за обычного страха, как боятся нормальные люди.

А из-за страха, что мне понравится оказаться на той стороне… где-то за пределом, куда меня зовут Ира с Мирой. Где-то там, где я больше не буду собой.

Я должна была решить, готова ли вместо полета в небо с Костей рухнуть в преисподнюю с Максом? Готова ли я стать его Гекатой – богиней ядов и ночных кошмаров?

Не зря же Алла назвала так своего хорька, которого я забрала себе. Что, если Алла знала? Она знала, что Геката окажется со мной. Или что я окажусь Гекатой, влюбившись в Макса.

Какие катастрофы я притяну, приблизившись к нему?

Понимая теперь Аллу чуточку больше, я бы сказала, что таков был ее план с самого начала. Она знала, Макс привяжется ко мне. Вместо ролевой игры по плану Аллы начнется игромания, в которой останется одна лишь мания зависимости. И бросить игру Максим смог, только бросив меня.

Исчезнув, пропав, стерев все, что мы когда-то пережили.

Он отпустил меня, как я отпустила Костю к его подставной невесте, ставшей теперь его реальной девушкой. Костя жил под новым именем Кирилл и любил Машу с ее дочкой Лией. Вместо детектива со мной он выбрал мелодраму с ней.

Выбрал семью, где «семь» означает жизнь, я же выбрала расследование плюс-минус шести смертей, пока их не стало семь.

Я сделала все, чтобы раздобыть противоядие для Кости, но большее, что я могла для него сделать, – дать выбор.

Он выбрал чье-то небо, а я выбираю свою преисподнюю.

Противоядие из оранжереи Аллы до сих пор поделено на две части. Одна в серебряном кулоне всегда у меня на шее. Вторая в таком же, но золотого цвета спрятана в моем столе в Нижнем Новгороде. Миллиметровый мост между мной и Костей – тоньше волоска, тоньше нитки, тоньше паутинки, но мне он нужен. Мне нужен этот мост, чтобы не забыть дорогу в небо, где когда-то я была чуточку и так недолго счастлива.

Прошло достаточно времени, чтобы я убедилась – Костя счастлив с новой журавушкой и ее птенчиком. Я не браконьерша, которая подкрадется и пыхнет в лицо Кости пыльцой: «НА! Получай свою память обратно! Живи теперь с этим как хочешь! Мучайся, как все мы!»

Пора было перестать мучить и Максима.

И себя.

– Ты не можешь уйти, – убрала я руки с его лица, наслаждаясь тем, что он не жмурится, как некоторые, и не отводит взгляда. Наоборот, страстно желает меня видеть. – Не сейчас. Не так. Не раньше, чем мы поговорим.

Я все еще держала его за запястья. Подняв руку, он поцеловал мою ладонь в тыльную сторону.

– Верну водителя, – потянулся Максим к мобильнику. – Здесь недалеко ресторан. Можем там поговорить.

Разжав руки, я отпрянула.

– Что? Нет… я не пойду в ресторан… я не могу… там же бокалы… а еще ложки…

– Ложки? – вытянул он руку, не давая мне отступить слишком далеко. – Кира, о чем пойдет речь? Ты не… Если ты скажешь, что выходишь замуж… скажи сейчас, пока я трезвый.

– А ты пьешь?

– Нет, но начну, сестренка!

– Ничего такого. И хватит называть меня сестрой.

– Нейролингвистическое программирование. Психолог советовал. Я записал тебя в телефоне «Сестра Кирилия».

– Кирилия?

– Я назвал тебя так возле храма, помнишь? Наутро после того, как отправил ночевать в комнату Кости.

– Не будем говорить про Костю. Я выманила тебя креветкой не из-за него.

Взяв самокат за руль, я покатила его по асфальтированной дорожке. С противоположной от него стороны шел Максим, перечисляя места, где мы могли бы поговорить: ресторан, кафе, бар, пиццерия, пельменная, хинкальная.

– Слишком много людей и…

– Слишком много ложек, помню. Можно ко мне, – предложил он.

– Слишком мало людей, – выдохнула я.

– Зато обещаю – никаких ложек!

– И свет не включай.

– Сестра Кирилия, я…

– Хватит! – закричала я, чуть не выронив самокат.

Бедный Франкенштейн. Ему и так уже досталось днем, когда мы с Камилем замерли на трассе в потоке машин.

– Вы в Москве все такие напряженные.

Макс обошел самокат. Выдернул ногой тормоз, отцепил мои пальцы от руля.

– Что случилось? Ты бледная и…

– И какая?

– Такая, как я помню… только грустная. Выгнали из универа? Со стажировки? Я только звякну, тебя везде восстановят. Забей, пойдем в кино. Не на последний ряд для поцелуев, а на самый первый, где коллеги сидят через кресло. Хочешь?

– Ладно, – согласилась я, – поехали уже быстрее…

– В киношку? Давай.

– Нет, к тебе. Ты там без… Роксаны?

– Ну, – задумался он, – надеюсь, Тамара, Динара и Луара с Варварой успели подобрать лифчики и покинуть пентхаус.

– Поселился на чердаке? – заставила я себя улыбнуться, чтобы перестать демонстрировать на лице подборку восьмисот восьмидесяти семи истуканов острова Пасхи.

– Люблю уединение. А еще там есть балкон, чтобы смотреть иногда на небо.

– Зачем тебе оно?

– Вдруг журавль мимо пролетит? А я не увижу.

Максим вскочил на самокат и подал мне руку, но я отказалась:

– Он проезжает шестнадцать километров в час. И вдвоем на них запрещено кататься.

– А когда меня волновали дорожные правила, Кирыч! Прыгай! Ты хочешь спереди или сзади? В смысле ехать. Впереди меня или за моей спиной?

– Хочу сзади тебя.

– Интересный выбор, – сузились его глаза. – Никто еще не хотел меня так.

– Макс…

– Ну, – взялся он за рукояти, вставая на платформу, – готова? Держись только крепче.

– Не сломай ничего, ручная работа все-таки.

– Кажется, я бегаю быстрее, чем едет твой конь.

Встав позади Максима, я долго решала, как лучше за него ухватиться: за плечи или за талию? А у мужчин есть талия или это место называется как-то иначе? Максим наслаждался моим замешательством.

– Ясно, – выдохнул он, когда прошло пять минут, а я – то спрыгну с платформы самоката, то неуверенно прикоснусь к его плечам, словно собираюсь танцевать с ним на первом школьном огоньке в третьем классе. – Если это танец, я поведу.

Он соскочил с платформы и поставил меня вперед, сам оказавшись сзади. Пальцы опустил на перекладины руля и перекинул себе за спину мой спортивный рюкзак, брякнувший железками.

– Капкан с собой возишь? – среагировал он на звук.

– Силки. На журавлей и воронов.

– Не бойся, я не прижмусь к тебе. Готова? – подстраховал он меня рукой, придерживая сбоку, и начал движение с крутого разворота.

Самокат легко и бодро покатил нас по выделенной для велосипедистов дорожке. Одно удовольствие ехать по набережной: слева вода, справа дорога и историческая застройка зданий – вот бы жить в такой квартире с балконом и видом на реку, на прогулочные теплоходы и кафешки, где по утрам пахнет эспрессо и круассанами.

Я чувствовала, как Максим изо всех сил пытается держаться подальше от выпирающего балкона моей пятой точки. Я смахивала выбившиеся пряди, чтобы они не хлестали Макса по лицу. Когда сделала это в четвертый раз, он остановил мою руку, чтобы оставила как есть.

Сквозь прорези кожаной перчатки я чувствовала его горячие пальцы, что держали меня (если такое возможно) за отпечатки пальцев. Он не знал, как допустимо прикасаться ко мне, а я не знала, что почти отсутствующие прикосновения могут так возбуждать.

Он не знал, что я ему не сестра. Я не знала, что мы будем делать, когда я расскажу ему об этом.

– Тормознем, – вильнул он самокатом в сторону.

– А что тут?

– Бабушки вдоль дороги.

– Ты не оговорился? Бабушки на трассе? Может, девушки?

Макс рассмеялся:

– Хочешь, чтобы я купил еще один курс психотерапии против геронтофилии [3]? Я полгода учил термин «неполнородные сиблинги» [4]. Вон, – кивнул он, не давая мне возразить, – цветы продают. Настоящие. Садовые. Я никогда не дарил тебе цветы, сеструха.

– Макс… – выдохнула я, устав одергивать его на каждом «сестринском» повороте.

– Гладиолусы, хризантемы, ромашки? Поддержим малый бизнес!

– Я не могу выбрать… – растерялась я, не зная, у кого же из бабушек купить.

Максим обернулся и махнул куда-то через дорогу. Я успела заметить белый минивэн, отъехавший от тротуара. Пара человек перебежали трассу, беря в кольцо и нас с Максимом, и бабуль с гладиолусами.

– Если не можешь выбрать бабушку на трассе, покупаем всех! То есть все цветы, – дал он указание своим людям, а мы продолжили свой путь, вернувшись к самокату.

– У тебя охрана? От кого?

– Кто знает, сколько у меня еще кузин или сестер найдется и будут ли они, как Алла.

– Будут ли они, как я?

– Не будут, – вильнул он так и ускорился, чтобы по инерции я завалилась ему на плечо, а потом на грудь, – таких, как ты, больше нет.

Максим пересек трассу и свернул во двор, останавливаясь около первого дома, смотрящего в сторону реки.

– Ты здесь живешь? – подняла я голову. – Обожаю этот район. Вон, – заметила я кафешку «Вермильон», – у меня в доме такая же сеть булочных. Я все время у них покупаю. Тоже поддерживаю малый бизнес.

– Теперь и я буду.

– Я про хлеб, если что, а не про покупку всей булочной.

– Спасибо за уточнение, – припарковал он самокат. – Пристегиваешь или так оставляешь?

– Так можно. Он заводится только от магнита в моем браслете, – продемонстрировала я перепаянный старый браслет от фитнеса.

– Пойдем, покажу, как живу. Холостой и одинокий.

– По понедельникам? Когда профилактический день для отдыха от свиданий?

– Сегодня же как раз понедельник! День общения с родней!

– Слушай, Макс… – попробовала я хоть как-то намекнуть о предстоящем разговоре.

– Прости, Кир! Больше не буду шутить про родню, обещаю! Все, все…

Он открыл дверь с домофоном, пропуская меня вперед. Мы поднялись на последний этаж чердака, который богатеи называют «пентхаусом», и он отпер дверь ключом, а не отпечатком ладони, как когда-то в кастрюльной квартире.

– Проходи. Обувь не снимай. Кухня слева, справа – все остальное. Свет не включаю, как ты просила.

Я вошла и сразу шарахнулась от трюмо у стены с трехметровым в диаметре круглым зеркалом.

– Ты чего?

Я уставилась себе под ноги:

– Не люблю зеркала…

– Серьезно? Завтра их здесь не будет.

Максим исчез, и в комнате за белой дверью с серебряным витражом что-то зашуршало.

– Вот! – вернулся он с огромным клетчатым пледом. – Закрою, как попугая.

– Этаж у тебя слишком высокий. Мне нравится ближе к земле. Женя помог арендовать классный вариант на втором.

Максим встал на мягкий пуф и накинул плед на зеркало. Мое сердцебиение сразу пришло в норму. К счастью, он не спросил, что это за ОКР с зеркалами (и с ложками) и почему я так среагировала.

– На балконе зеркал нет. Посидим там? Тебе чай или кофе? – предложил Максим.

Меня обдувал прохладный ветер. На балконе пахло свежестью, тополиным пухом и кофейными зернами – то ли из кафе, то ли с кухни Макса.

– Люблю, когда рядом вода, – вдыхала я смесь ароматов.

Макс спросил из распахнутого окна, пока жужжала кофемашина:

– Поедешь в выходные на пляж? Парни зовут. Девчонки тоже будут. Погоняем на вейкбордах за катером. Поможешь провести отбор подружки для меня на предстоящий сезон. Застрял в выборе между Настей «четвертый-размер» и Надей «попа-тверк»!

– Может, и поеду, – пожала я плечами.

– Только смотри! – выглянул он через форточку кухни. – С пацанами «микро-размер-мозгов-и-жезлов» знакомить не буду! Все они бабники, как я! Только я «макси». Я же все-таки Максим, во мне все – максимальное.

– И хвастовство на первом месте.

Он вышел на балкон, держа на подносе пару дымящихся чашек, полных до краев.

– Я должен блюсти честь кузины и отгонять от тебя новых журавлей! – хохотнул он, но понял, что на этот раз переборщил с иронией.

– Прости.

– Не извиняйся.

– Нет, я урод. Ты любила его. И, наверное, до сих пор… А я до сих пор… ну ты и так уже слышала. Все. Молчу. Забудь. Обещаешь, что забудешь мои слова?

– Про сестру, – кивнула я, – забуду. И ты забудь. Не знаю, как сказать. Может, прямо? Без прелюдии?

– Девушки обожают мои прелюдии… Молчу!

– Тогда прямо, – выдохнула я. – Ты мне не брат. Мы не родственники. Вообще никто. В смысле, генетически мы совершенно чужие. Я хотела как-то подготовить тебя, но не получается. Ты все шутишь и шутишь про родство…

Поднос в его руках накренился, и обе чашки заскользили по серебру, как я когда-то скользила на коньках по льду. Кофе сорвалось водопадами на мою одежду.

Отбиваясь от чашек, я обожгла ладони. Осколками фарфора царапнуло по щиколоткам.

– Черт! Быстрее под холодную воду!

Я перешагнула битое кофейное месиво.

– Где ванная?

– Иди за мной. Стой! – остановил он меня у двери. – Там зеркало. Сейчас. Секунду!

Максим захлопнул перед моим носом дверь. Через мгновение он вынес замотанный в халат прямоугольник – судя по звуку, что я слышала мгновение назад, – оторванную зеркальную створку, которой закрывают полки.

– Спасибо. И, – остановилась я на секунду в проеме, – спасибо, что не спрашиваешь.

– Я хочу, – опустил он поклажу на пол, – спросить про другое. Но потом. Давай сюда.

Максим крутанул холодный кран, и я вытянула ладони под остужающий поток. Он намочил полотенце, опустился на колени.

– Нужно снять легинсы. Холодный компресс успокоит кожу.

Если бы я сняла сейчас легинсы, мои трусы оказались бы напротив его лица.

– Я сама, – забрала я полотенце.

– Да… конечно… я закажу новые шмотки.

– Не нужно! – кричала я ему в спину, когда он выходил из ванной.

– Тогда ты или поедешь домой в белье, или заночуешь здесь, пока твои не высохнут. Сорок четвертый размер? – заглянул он, одновременно стуча.

Его взгляд юркнул по моим обнаженным ногам, и дверь снова с силой захлопнулась.

Когда боль от ожогов немного утихла, я замоталась банным полотенцем от пояса до пяток и вышла из ванной. Максим сидел на полу, прислонившись спиной к стене напротив и вращал смартфон, словно спиннер.

Его охранники успели занести в квартиру скупленные цветы, положив их горками в проходе. Я отвернулась от трех похожих на могилы кучек.

– Ты уверена? – спросил он, рассматривая мой шестой палец на левой ноге. – Откуда информация?

Я села на пол напротив него, прислоняясь к стене так, чтобы не видеть срезанные «мертвые» стога соцветий, и принялась рассказывать:

– Кровь осталась на моем платье, когда тебя ранило деревом, пробившим лобовое стекло. Воеводин проверил дважды. Отрицательно. Мы не родня.

– Она… – скривил он губу, – Алка сказала мне на том злосчастном пикнике, что мы с тобой чужие.

– Сказала?

– Еще и просила запомнить. Ты ведь приехала в резиденцию. Я знал, кто ты. Я тебя… целовал. Помня ее слова, что мы чужие.

– А потом?

– Потом оранжерея, мертвая Алка и твоя вооруженная гениальная бабуля. Алка, – повторил он. – Она могла придумать любую пытку, и моя вера в сестру – не сестру выглядела идеальной. Я решил, что она соврала тогда… в детстве.

– Ты запутался.

– Давно ты знаешь правду?

– Дольше я не знала, как тебе сказать. И что ответить.

– Кому?

– Тебе, Максим. Что ответить, если ты спросишь…

– Пойдешь ли ты со мной на свидание?

– Нет, – улыбнулась я, – кого тебе выбрать: Настю-четвертый-размер или Надю-попу-тверк.

– Я выдумал их. Как выдумывал тебя. В фантазиях все свободны. Еще в мечтах и снах. Там я мог делать что угодно. Там только ты. Я хотел застрять с тобой навсегда в тех снах.

Покосившись на уголок съехавшего с зеркальной створки халата, я произнесла:

– Я боюсь застрять внутри них, Максим. Внутри зеркал.

– Я не отпущу тебя ни в какое зеркало, Кирыч. Никогда.

– Боюсь, нас не спросят.

– Нет, – звучал его голос тихо, но твердо и решительно. – Я не потеряю тебя дважды. Никакое зазеркалье не заберет тебя.

– Я рассказала про тест, Максим, чтобы ты поговорил с отцом. Кто твоя мать? Почему правду о ней скрыли?

Закрыв глаза, я прикоснулась виском к стене, приятно охлаждая начавший пульсировать висок.

Раздался шорох. Максим теперь сидел рядом со мной. Я ощутила его дыхание совсем близко от своей изогнутой шеи. Словно вампир, он легонько уткнулся в мое плечо, решая, разорвать ли ему артерию в клочья или превратить меня в такого же вампира, как он сам.

От его выдоха кожа согревалась, от вдоха охлаждалась, покрываясь мурашками.

Вытянув руку, он провел пальцами по сонной артерии.

– Ты ждала и не писала мне, чтобы дать время нам обоим.

– Время?

– Мне – забыть тебя. Себе – забыть Костю.

Он провел кончиками пальцев по коже возле моего уха, еле ощутимо прикасаясь губами, словно лапки бабочки опустились на лепесток.

– Если ты любила так же, как я люблю тебя… навсегда стереть такое чувство невозможно. Я плевал на романтичный бред, пока не появилась ты. Нет, не так. Пока ты не исчезла. Поцелуй возле оранжереи, когда твоя бабушка-Рокки, обвешанная ружьями, сообщила, что мы брат и сестра, тебя отобрал. Что я только не делал, лишь бы забыть. Надеюсь, ты не забывала Костю таким же путем.

Я покосилась на него.

– Клин клином вышибал? – поняла я, что он имеет в виду череду бесконечных подруг.

– Я их не помню. Снова и снова возникало твое лицо, когда смотрел на них, твой взгляд, когда ты смотришь, как сейчас, – насквозь и вовнутрь. Как умеешь только ты. Какой можешь быть только ты.

– Но это еще не значит, что я нормальная.

– Но и я тоже нет. Признайся, сколько раз ты ходила в морг? Два, три?

«Двести двадцать три…» – подумала я.

– По делу или на обеденный перерыв?

– Ты не моя кузина. К счастью.

Он помолчал, но все-таки добавил то, что я и так знала.

– Ты ее кузина.

Максим был прав. Я резко начала ощущать себя иначе после событий в оранжерее.

– Что-то от Аллы просыпается во мне. Что-то… нехорошее. Агрессия. Когда я метаю спортивные ножи, я представляю людей, Максим. Всех, кого бы я хотела поставить к стенке.

– Вот это я и люблю в тебе, Кирыч.

– Черную сторону латентной убийцы?

– Серой стороны в тебе не осталось.

– А белой?

– А белой в нас нет с того пикника.

Я повернула к нему голову.

– Ты мне все рассказал? Ты не знаешь, кто убил моих сестер?

– Один из тех, кто был там. Или никто, и следствие не ошиблось – они сорвались, – ответил он. Помолчав, добавил: – Ты никогда не остановишься? Не перестанешь выискивать правду?

Прикрыв глаза, я приблизилась к нему первой.

– Поэтому пошла в следователи. Я узнаю, что произошло. И, Макс, мы ведь с тобой не убийцы? Ты ведь понимаешь, что я не серьезно про… ножи?

Я спросила, а он испугался слова «убийцы», и его пробрала дрожь, что передалась мне тоже.

– Мы спасли семерых в оранжерее. Если бы Алла выстрелила… – пояснила я свою мысль.

Снова расслабившись, он провел пальцами по моей щеке, продолжая то здесь, то там еле ощутимо касаться губами моего лица, шеи, плеч. Он не целовал меня, он словно бы боялся нашего сближения больше, чем я сама.

– Шестерых, Кирыч. Меня ты спасла только сегодня.

Наши глаза больше не смотрели прямо друг на друга, теперь их привлекали губы. Долгое томительное сближение пересохших друг по другу душ, знающих в томящейся пустыне каждую песчинку, мечтающих о передышке, пусть мимолетной, пусть до следующей бури, что случается раз в столетие, – мы оба желали перестать мечтать о воде, почувствовав дождь губами, оказаться в оазисе на миг или навсегда, что сейчас одно и то же.

Но мы не могли. Мы не были готовы вкусить и напитаться друг другом.

Как одинаково заряженные магниты, я отталкивалась от Максима, а он от меня – столь же мучительно медленно, миллиметр за миллиметром, не в силах преодолеть сопротивление. Мы так и не коснулись губами губ друг друга. К счастью, меня не прострелил лицевой паралич от неожиданности, когда в домофон раздался звонок, оповещающий о доставке новых легинсов.

Спустя три попытки курьера дозвониться и достучаться, Максим зажмурился, отстраняясь от меня, резко оттолкнулся руками от пола и вскочил на ноги, перепрыгивая цветочные кучи, бегом забрал пакеты и вернулся в коридорный полумрак.

Но меня там уже не было.

Я решила подождать на кухне, встав так, чтобы нас разделяла широкая барная стойка.

Магниты все еще были заряжены одинаково, и коснуться его губ я не могла.

– Кира? – поставил он пакеты на столешницу. – Это не какой-то пранк? Не месть? Не прикол? С тестом на родство?

– Думаешь, я способна так издеваться над чувствами?

– А у тебя они есть? Ко мне? Хоть какие-то?

– Хочу это понять. А ты хочешь?

– Хочу ли я? – усмехнулся он. – Кирыч, если я подойду сейчас к тебе, от этой барной стойки останется пара щепок. Но я не сделаю ничего, если ты не захочешь. Не позвоню, не приглашу, не… прикоснусь. Пока не… – улыбнулся он, – не пришлешь смайлик с креветкой.

Я открыла пакет, выуживая воздушную белую юбку ниже колена, совсем прозрачную и с огромным разрезом.

– В такой на работу не пойдешь. – Я уже видела, как сквозь ткань проступит окантовка нижнего белья.

Размотав полотенце и переступив через пояс, я водрузила юбку, севшую точно размер в размер низко на бедра. Вместо топа Максим выбрал для меня мягкий хлопковый корсет в бежевый горох. Закончив переодеваться, я поняла, что все это время Максим, сделав вид, что отвернулся, смотрел на меня в отражение серебристой створки духовки.

Я вскинула взгляд туда же – в отражение – и не увидела ничего нового: снова раздвоившуюся себя – моих сестер, удаляющихся в глубь бесконечности. Зажмурившись, я вскрикнула, рухнув руками на столешницу, перекидывая вперед волосы, чтобы закрыться от них.

Чтобы перестать их видеть!

Максим подорвался с барного стула, опрокидывая его. Перегибаясь через столешницу, он убрал руками волосы с моего лица.

– Кира… что? Скажи. Что ты там видишь?

Он убирал с моего лица растрепанные локоны, пока я пряталась в сгибе его локтя.

– Отражения… Но не мои…

– Завтра здесь не будет ничего, что отражает. И ложек… – сообразил он. – Договорились? Ну же, – отодвинул он меня от духовки, поворачивая лицом к кухонным ящикам, – смотри на меня. Могу зажмуриться, чтобы ты не отражалась в моих зрачках.

Он действительно зажмурился, и я прижалась к его груди. Чувствуя, с каким облегчением и как бесконечно долго он выдыхает, как руки его прижимают меня, наконец-то смогла выдохнуть и я.

За окнами наступила ночь, а мы продолжали стоять уже пару часов все там же, укутанные друг другом, покачиваясь на колеблющихся грудных клетках под ровный стук сердец-метрономов.

Аккуратно прижав мою голову к плечу, Максим на мгновение присел и плавно поднял меня на руки.

Я чувствовала, что начинала дремать. Больше своих отражений с исчезающими в глубине зеркал сестрами я боялась только своих снов. Что бы ни происходило в них, что бы я ни видела, любой человек представал во сне в виде птицы. Бывало, я видела целую стаю серых журавлей. Такое случалось, когда в сновидения врывался Костя – в единственное наше убежище, где мы могли встретиться. В единственные передышки между кошмаров.

Без единого прикосновения, без единого намека на флирт или воспоминания о нашем прошлом романе.

Рассматривая меня небоокими голубыми глазами, он всякий раз удивлялся:

– Кира, это ты? Та Кира из прошлого?

Когда-то в Калининграде на этот вопрос я ответила ему: «Той Киры из прошлого больше нет».

Но теперь все поменялось, и мои слова прозвучали иначе.

– Нет, Костя, – ответила я, – того прошлого больше нет.

Глава 4

Немного живы, немного мертвы

Чувствуя прохладу свежего постельного белья, я перевалилась на бок, крепко прижав к себе подушку. Тяжелое теплое одеяло опустилось сверху, обволакивая коконом.

– Все будет хорошо, Кирыч, – погладил Максим меня по спине. – Теперь все будет хорошо. Обещаю.

Максим не остался в спальне. Ни на другой стороне кровати, ни на софе, ни в кресле. Задернув шторы, он закрыл за собой дверь, и через несколько мгновений мои серые крылья в рюшах смольной окантовки врезались в кучевые облака над Куршской косой.

Там, где птичья станция Фрингилла, там, где бродит пара журавлей по имени Кира и Костя.

Если богиня кошмаров Геката не замечала меня, я не видела во сне сестер, не видела Аллу и могла передохнуть, паря над облаками. Иногда посреди ночи я просыпалась, вскрикивая. Я не помнила, почему резко срываюсь на обессиленных крыльях. Почему испытываю паралич – словно от смирительной рубашки – в ногах и руках? Почему не могу встать с кровати и сделать и шагу?

В четыре утра я застелила за собой постель, собрала с пола все цветы, поставив их в ванную-джакузи, словно в вазу, и ушла из квартиры Максима, так и не поняв, где он решил заночевать.

Доехав на самокате до дома, покормила недовольную Гекату и уселась за конспекты и разбор электронной почты.

Работала я чаще всего за столом, прижатым столешницей к подоконнику. Тарахтение старенького ноутбука напоминало мурчание кота. Вокруг экрана теснились серебристые подносы с оплавленным воском и недопитые чашки кофе. Подлокотник кресла был завален блузками, пиджаками, гольфами и юбками плиссе – на случай, когда требовался деловой стиль.

На полу же рядом драные джинсы, легинсы, футболки и спортивные топы с шортами.

Никаких зеркал, никаких лампочек в люстрах.

Единственным источником света кроме свечей осталась настольная лампа с зеленым плафоном, точная копия тех, что стоят в Библиотеке имени Ленина. Хозяйка убеждала, что не копия, а та самая – изумрудная и грибовидная, хранившаяся в семье с 1920-х годов.

Я сама, работая по ночам, походила на персонажа Александра Грина по имени Джон Ив из рассказа «Зеленая лампа». Каждую ночь разгребала почту от Воеводина, как Ив читал медицинские книги. Каждую ночь за моим стеклом мелькал зеленый свет. Ив выучился на врача, проводя все время за книгами у зеленого абажура, получится ли у меня выучиться на следователя?

За три месяца я успела прочитать всю программу первого курса и уже готовилась браться за вторую стопку – с книгами следующего года обучения. Но никакая методичка, никакой учебник не были полезней даже на йоту, чем «Психология криминалиста. Первый курс».

Эту книгу я знала наизусть вплоть до каждой запятой и точки.

Закончив урчать, ноутбук открыл мне первое письмо от Воеводина, набранное не клавиатурным шрифтом, а написанное чернилами, потом отсканированное и отправленное во вложении.

Воеводин объяснял это тем, что его рукописный текст никто не сможет подделать, а машинописный – кто угодно. Рассматривая витую подпись «В» внизу листка, я понимала разумность маневра, но еще не разгадала, скрывается ли за этой буквой он сам или та самая «вера», в которой существовал Семен Михайлович, в которой он брался за досье, отброшенные нигилистами криминально-следовательских храмов.

Письмо Воеводина гласило:

«Кира, доброе утро. Сделай, пожалуйста, распечатки по стандартной форме шести дел, о которых говорили недавние гости. Отнеси краткие версии Камилю и проследи, чтобы он не вскрыл кого лишнего.

Прикладываю, как обещал, досье на Камиля Смирнова.

Ты увидишь много закрашенных черным строк, это не моя работа. Так поступают в засекреченных архивах. Поверь, в твоем досье тоже были вычеркнутые строки.

Больше, чем у Смирнова.

Как прошла встреча с М.? Как он принял новость, что вы теперь… свободны друг от друга?

В.».

Я быстро напечатала ответ:

«Стандартные формы подготовлю и передам Камилю. Встреча с М. прошла над холмами срезанных ромашек, сопровождалась битыми чашками и ошпаренными ногами. Вот только свободны ли мы друг от друга и может ли это «от» превратиться в «для»?

К.».

Мы с Воеводиным могли позволить себе пофилософствовать, не соблюдая нормы корпоративной переписки. Старый следователь становился понятней мне в письменной эпистолярной форме куда сильнее, чем в аудиальной и визуальной.

Если бы я искала идеальные кусочки пазла для Воеводина, ими бы стали небо, звезды и особняк Страховых. Только с ними вкупе он превращался в законченный образ.

Взяв линейку, я отодвинула занавеску и заглянула в небо через образовавшуюся щель. Или позволила небу заглянуть в мое убежище?

Скачав карточки по шести жертвам, я решила ознакомиться с делом Камиля. Если уж он прочитал мой файл, я имею полное право прочитать его.

Документ поведал вот что:

Камиль Агзамович Смирнов (?). Возраст – двадцать восемь лет. Домашний адрес (оказалось, он живет в паре остановок на метро от моей съемной квартиры). Имена родителей без отчеств и фамилий тоже стояли под вопросительными знаками, но они давно умерли. Братьев и сестер нет. Детей нет. С трех лет воспитывался в интернате.

Далее шла череда номеров школ и аббревиатура медицинского вуза, который он окончил. Свидетельство о заключении брака и свидетельство о его расторжении.

– Ты был женат? – удивилась я браку больше, чем детдому. Неужели столь далекий от чувств человек успел побывать в ячейке общества? – А что означает знак вопроса после фамилии?

Вот уж не ожидала, что Смирнов удивит меня фактом брака. Я бы скорее поверила, что он отсиживал срок, как предполагала Таня за обедом в кантине.

– И полгода не прожили вместе, – быстро посчитала я. – Пять месяцев со свадьбы до развода.

Камиль был из тех, кто, получив на День святого Валентина парное бычье сердце, расплывется в искренней довольной улыбке.

Накинув шарф на абажур зеленой лампы, сделав свет еле ощутимым, я продолжила читать: хирург, реабилитолог, анестезиолог, реаниматолог, специалист по микроскопическим исследованиям гистологических препаратов, диплом с отличием, почетные грамоты, поздравительные государственные телеграммы.

Я пролистывала все неинтересное, не утруждая себя чтением фамилий и ведомств, признавших заслуги Смирнова.

– А вот это уже по нашей части.

Начались страницы с вымаранными строками. Из всех листов дела прочитать получилось следующее: «Камиль Смирнов Ракиура акупунктурными техниками, в то время как не подлежит доказательному методу. ».

Плюс сто тридцать три страницы, замазанных черным.

– Ракиура. Тот остров, откуда овальный белый камень, – бросила я взгляд на отданный мне Воеводиным артефакт – ключ к разгадке Камиля. – Акупунктура… Ты убил кого-то на тайском массаже? А при чем тут камень? Квест, а не стажировка… – выдохнула я, бросив взгляд на рассветное небо.

«Ракиура», – читала я в интернете подробности, – остров Стюарт, который находится где-то в Новой Зеландии».

– Ты родом из Новой Зеландии? Был там по работе, на стажировке, с медицинским Красным Крестом? Что такого секретного может быть в акупунктуре? Почему сто тридцать три следующих листа вымараны? Кто же ты, Камиль? – рисовала я в уме его образ. – Кто оставил на тебе паутину шрамов, выстрелив в упор в висок? И за что?

В следующих письмах Воеводин переслал файлы с делами погибших, о которых шла речь на вчерашнем совещании. Все жертвы покончили с собой по непонятной причине, и каждый исполнил свой уход весьма нестандартным способом.

В графе «Причина смерти» всех шестерых значился код неуточненного психического расстройства.

Моя мама тоже вела себя странно, и за все это время ей не поставили ничего другого, кроме тяжелой формы посттравматического стрессового расстройства с необратимыми изменениями поведенческого спектра. Да, она высаживала герань на могилах сестер в моменты нервного истощения, даже если на дворе февраль, но не выходила под фуры, как на освещенную прожекторами сцену. Она никогда никому не вредила (кроме аквариумных рыбок папы, пожаренных и съеденных ею, но мы старались не вспоминать о том инциденте).

Мама принимала препараты, но полностью вернуть ее из собственных миров не получалось. По крайней мере, она наконец запомнила, что я Кира, перестав называть меня Ирой или Мирой.

Открывая дело за делом, я читала о новых жертвах и выбранных ими способах убить себя.

Жертва номер четыре – Галина Семеновна Лучко. Шестьдесят четыре года, пенсионерка, в прошлом юрист в строительной компании. В заключении о смерти речь шла о наличии в желудке

кислорода (O): 49 %,

кремния (Si): 33 %,

алюминия (Al): 7,13 %,

железа (Fe): 3,8 %,

углерода (C): 2 %,

кальция (Ca): 1,37 %,

калия (K): 1,36 %,

натрия (Na): 0,63 %,

магния (Mg): 0,6 %.

Патологоанатом написал со знаком вопроса: «Земля? Грунт для рассады? Масса извлеченного – 3566 грамм. Прободение [5], заражение крови. Причина употребления в пищу 3566 грамм грунта(?) неизвестна».

– Грунта? – пролистала я фотографии опрокинутых стаканчиков с рассадой, что были сделаны криминалистами на месте трагедии.

Весь пол на балконе Лучко оказался засыпан землей и пустыми торфяными формочками. Окантовка черной земли вперемешку с рвотными массами покрывала рот погибшей. Глаза пучились из глазниц белыми шарами. Капилляры в них лопнули.

На снимках я заметила присутствие кала и мочи. Это происходит при асфиксии, а также с повешенными, когда у них опорожняется кишечник, поэтому анальный проход приговоренных к такому виду казни обычно затыкают огромными медицинскими тампонами.

Лучко умерла от удушья.

Она съела три с половиной килограмма грунта, пока не разорвался ее желудок. Задыхалась, но продолжала жевать торфяные стаканчики для рассады, как будто это десерт из шоколадных коржей и крема.

– Камиль собирается доказать ее поведение действием яда?

Я быстрее бы поверила, что серийник приставил дуло пистолета к голове ее ребенка, и поэтому она убила себя так. Или они сектанты? Или это гипноз?

Заполнив карточку на Лучко для Камиля, я перешла к пятому погибшему.

Мужчина восьмидесяти девяти лет, Денис Анатольевич Вяземский, сценарист, театральный постановщик. На фотографии как из паспорта на меня смотрел рыжеволосый коротко стриженный мужчина, широкоплечий и спортивный, с отбеленными ровными зубами. Я не дала бы ему больше семидесяти.

А вот с фото, сделанного на столе для вскрытий, пялился беззубый рот с губами в форме юбочки из тончайшей марлевки, опустившейся на осиротевший овал десен. На следующем снимке с приподнятыми губами я увидела, что овал похож на цемент, из которого выкорчевывали столбы или забор – пилой и молотком.

Так Вяземский поступил со своими зубами.

Рядом на столе врача, проводившего вскрытие, можно было рассмотреть ванночку, где были сложены в кучку поломанные белые резцы, клыки, премоляры и моляры.

По предварительному заключению, Вяземский самостоятельно удалил из своей челюсти все вставные импланты. Он погиб из-за потери крови и болевого шока. Он ведь был сценаристом, а не стоматологом и зубы себе выбивал тем же самым способом, что египтяне выбивали из камня блоки для строительства пирамид (и речь не о помощи инопланетян).

Долото, колотушка, пила, молоток, точильный камень, зубило. Я покосилась на кладовку своей съемной квартиры. Интересно, есть ли там пассатижи? После перевела взгляд на торчащие из стен метательные спортивные ножи.

– Нет, Геката… если ими, – кинула я в сторону файлов, – была бы я, то вон мои «орудия»… топорщатся иглами из стен.

Геката неуклюже расчесывала шею, задевая ошейник. Положив руку на мягкую шерстку, я помогла хоряше, и та довольно засвистела, сворачиваясь калачиком у меня на коленях.

Неудивительно, что комиссия с военными в составе обратилась за помощью к Воеводину. Какая тут может быть закономерность, какой мотив, каким должен быть убийца, творивший все это? А здравый смысл?

А если не убийца, как предположил Камиль, то среда.

И где нужно было оказаться, чтобы сойти с ума вот до такого? Тут не радиоактивного кролика пришлось бы слопать, а радиоактивного слона.

На шестом деле с полной для себя неожиданностью я зажмурилась и захлопнула крышку ноутбука. Выскочив на балкон, налила себе в ладошку воды из лейки, брызнула в лицо.

Под ногами юркнула Геката, теперь недовольно свистя, что ей пришлось сорваться с моих колен. Я подняла теплого хорька и посадила на плечо, облокачиваясь на балконные перила. В Нижнем я восемь лет прожила на третьем этаже, а переехав в Москву, поселилась на втором.

Слушая о моей квартире (пока я показывала фотографии Воеводину), Смирнов комментировал:

– Второй этаж. Удачный выбор. Если спрыгнуть вниз с третьего – с десяти метров, выжить получится в семидесяти процентах. Не получить перелом в пятидесяти, а растяжение или вывих в двадцати. Хватайся руками за карниз, свешивайся и только потом отпускай пальцы, – советовал он на случай, если мне придется спасаться от пожара или маньяка.

– Обалдел! – рассмеялся Женя. – Это район в десяти минутах от Фрунзенской набережной! Хоть знаешь, сколько там аренда стоит? Повезло, что познакомился с хозяйкой на реабилитации в больничке и она скидку дала, как потерпевшему!

Я опустила взгляд на пару шрамов на его простреленной кисти, чувствуя вину. Бабушка могла бы не стрелять в него. Он не был на стороне Аллы, он ведь оказался агентом Воеводина. Но геном Аллы был и в моей бабуле.

Не исключаю, что ей просто хотелось… пальнуть. Не зря же она была охотницей, отстреливающей в сезон охоты зайцев.

Женя натянул рукав рубашки и дружелюбно потряс меня за плечо:

– Ерунда, Кир… Мы выжили. Вот что главное. А это, – кивнул он на шрамы, – только украшает мужчин. У Камиля вон что за месиво на башке, и он не парится!

На этих словах Камиль выскочил из кабинета Воеводина. Уходя, толкнул Женю плечом.

– Видишь, я специально сказал, а он взбесился. И чего он пасется вечно возле тебя?

– Кто в него выстрелил? – проигнорировала я заявление о близости ко мне Камиля.

– Воеводин не рассказывает, – пожал плечами Женя. – Я спрашивал. Молчит. Типа раз Смирнов работает, значит, это кому-то здесь нужно.

– Блатной?

– Если и блатной, то бедный. В халупе живет. В паре остановок на метро от тебя. Обои со стен завитками до пола висят. Затапливало его, что ли, или пожар там был, а потом заливали. А он не чинит. Я ему как-то папки привозил. Ты не слушай его разговоры про маньяков. Сама знаешь, кто громче всех кричит «волки!».

У Жени подружиться с Камилем тоже не вышло. Или хоть как-то общаться по-приятельски, как коллеги. Все время Камиль проводил или у себя в подземелье, делая вскрытия в морге, или на выездах с Воеводиным, куда меня брали не каждый раз.

Что ж, Камиль, скоро я опробую на тебе свою любимую главу «Психологии криминалиста. Первый курс».

Но спасательным тросом для побега от потенциального маньяка я все-таки обзавелась. Не из-за предупреждений Камиля.

Из-за Аллы.

Прислушиваясь к ее геному, я чувствовала, как мое сердцебиение учащалось, пока я думала про трос. Только я спешила поскорее распахнуть глаза, когда Алла начинала шептать: «Это будет он… тот самый маньяк, который…» А потом ее заливистый хохот, совсем как тот… незадолго до смерти в оранжерее.

Вместо фотки спасательного троса для побега, который оставалось только сбросить вниз, я отправила папе заготовленную фотку заброшенных на перила ног. Пусть хотя бы он спит спокойно, а меня защитят здесь мои ножи и навыки рукопашного боя.

Я больше не посещала каток, не занималась гимнастикой. Наконец-то я нашла спорт, что пришелся мне по душе. Это был мой фитнес, мой спортзал, моя йога и мой плавательный бассейн, где я становилась собой, наслаждаясь обучением борьбе, стрельбе из спортивного пистолета и метанию ножей.

С тех пор я начала собирать собственную коллекцию: двадцатка стальных метательных, десять спортивных, с расцветкой «бензин», еще один спортивный нож «Кочевник» с прямой заточкой, пятьдесят пять японских ножей кунай красного цвета.

Половина из них торчала из стен.

На рукоятях кунаев были специальные кольца, но я не подвесила их на стенах коридора, я воткнула острием. Остальные хранились в тумбочке у кровати и возле вешалки для верхней одежды, несколько я всегда носила с собой и рабочий комплект оставляла в спортивном клубе.

Насчитав двенадцать заспанных звезд на светлеющем небосклоне, я налила себе чая покрепче и послаще, возвращаясь к жертве номер шесть.

И вот почему меня так накрыло паникой, когда двадцать минут назад я открыла файл той мертвой девушки.

Она была молодой – как я. Была выпускницей школы – как я. С фотографии, сделанной при жизни, на меня смотрела ровесница в спортивном гимнастическом купальнике. Гимнастка с идеально прилизанным каштановым пучком, который никогда не получался у меня. Усыпанная блестками: в волосах, на купальнике и лице. На профессиональных фотографиях, сделанных во время соревнований, она парила в шпагате, откинув голову назад, и стояла на пьедесталах всех стран, обвешанная медалями.

Она была той версией меня в спорте, которой я не стала: счастливой, успешной, уверенной в себе.

Вот только она была мертвой версией.

Я не стала гимнасткой, но и не умерла.

Самира Игнатовна Рикса, восемнадцать лет. Ее обнаружили в том самом купальнике, как на фото, и с булавами на берегу, упавшей в воду с железнодорожного моста высотой около тридцати метров, когда она решила пройти по перилам, вероятно думая, что это гимнастическое бревно.

И неважно, что на дворе стоял март, неважно, что температура плюс пять. Самира исполнила программу и соскок, о чем свидетельствовало описание, сделанное после изъятия пленок с уличных камер видеонаблюдения. Совершив соскок с моста-бревна, она приземлилась почти на тридцать метров ниже уровня асфальта.

Ударив кулаками по рабочей поверхности стола, я снова заставила Гекату недовольно свистеть и фыркать.

– Почему?!

Для этой девушки никогда не наступит завтра. Не взойдет солнце, чьи лучи робко коснулись тюля моей комнаты по ту сторону стекол. Так не должно быть! Никто не должен умирать в восемнадцать на рассвете, не пройдя и четверти пути по небосклону.

Как мои десятилетние сестры… что не протянули и восьмой части круга жизни.

Не было их, не было гимнастки, не было Аллы, а я почему-то была.

Я все еще дышала, считая, что моя расплата за то, что осталась живой, – жить с этим знанием, что их нет. Жить с незнанием – кто виноват.

Надеюсь, мои кошмары, шепот в голове и повышенная интуиция останутся максимумом и никакой версией Аллы я не стану. Я будущий следователь, а не убийца… А то, что случилось в оранжерее… судом признано самообороной.

К семи утра стандартные карточки дел погибших (или убитых) были готовы.

Итого, на данный момент числилось шесть трупов: парнишка на рыбалке с крючками в венах, студентка с циркулями, родственница генерала с гитарой, сценарист с зубами, пенсионерка с землей и гимнастка с мостом.

Сто сорок пять страниц описательного текста я сократила до трех, заполняя поля, разработанные лично Воеводиным. Прикрепив файлы, отправила Камилю, в копию поставила Воеводина.

В оставшееся время приняла душ, вымыла голову, покормила Гекату. Меня ждал только кофе в круглосуточном кафе «Вермильон». Я спрятала влажные волосы под кепку, посадила на плечо зевающую Гекату и вышла прогуляться за свеженьким латте и парочкой бисквитных булочек «Мадлен» – как объяснила мне Алина, они пекутся в формочках, имитирующих морские гребешки.

Когда-то такие выпекали в половинках из-под настоящих ракушек.

– Кира, привет! – помахала Алина, протирая витрину. – Ты пушистика принесла! – торопилась она погладить Гекату по белой шубке. – Можно подержать? Красотка моя! Иди на ручки к тете Алине! Какой ошейник у нее, как у йоркшира! Фирменный, дорогой.

– Ошейник от прежней хозяйки. Хоряша, – так ласкательно называла я хорька, – к нему привыкла.

Я передала красную петельку от шлейки Алине, наслаждаясь ароматами свежеиспеченного хлеба и рассматривая витрину с золотыми круассанами и липкими улитками, усыпанными изюмом размером с вишню.

– Тебе как всегда? – вымыла Алина руки, обработав антисептиком (привет, Камиль!), прежде чем принялась за приготовление кофе.

Камиль боялся микробов. Его бы воля, он не снимал бы латексные перчатки никогда. Именно так я объясняла себе его пристрастие к латексу.

– И две ракушки бисквита, – облокотилась я о столик для выдачи, когда завибрировал мобильник. – Нужны эндорфины и быстрые углеводы после ночи.

Я прочитала сообщение.

– После ночи с твоим другом? – подмигнула Алина, выливая молоко в чашку в форме елочки. – Кто еще напишет девушке в семь тридцать утра? Кто еще заставит тебя улыбаться вот так?!

– Я не улыбаюсь, – втянула я щеки и театрально нахмурилась, – я полночи составляла описания шести трупов, какие тут могут быть улыбки?

– Кира! Прекрати! – замахала на меня руками Алина. – Не порти ауру хлеба! Он все слышит! Он ведь живой!

Алина обогнула прилавок, протянула мне кофе и конвертик с мадленами.

– Лотерея! – объяснила она, когда я уставилась на яркий розовый билетик, приклеенный к пакетику с булочками. – Собственники придумали. Сертификаты разыгрываем и кофе в подарок! Булки там разные, кексики! Но у тебя уже есть свой кекс, да?

– Я в такое не верю.

– Надорви, вдруг выиграла?

– Надорви сама, – забрала я стакан и сразу же откусила от мадленки, пока Алина с увлеченным лицом вскрывала лотерейный билетик. – Ну, что?

– «Повезет в следующий раз», – грустно продемонстрировала она вкладыш, – или… – обернулась Алина, когда за витриной приземистый голубой «Порше» посигналил три и снова три раза, – кому-то уже повезло! Познакомь меня с его братом! Умоляю!

– У него только сводная сестра, – не удержалась я и вернула вечно парящую в розовых облаках Алину пониже к бренной земле, – и она полгода как в гробу.

– Кира, хлеб! Иди уже отсюда! Иди! – толкала она меня за плечи. – Ты слишком много времени проводишь с криминалистами. Хлеб наслушается ужасов и не продастся!

– А ты с кем проводишь время?

– С флористами, гитаристами и футболистами! Свиданка, музыка и гол! – изобразила она что-то похожее на распахивающиеся ворота ниже уровня пояса своего фартука.

– Кирыч, – вышел из машины Максим, – я был рад разбитым кофейным чашкам и исчезнувшим из квартиры зеркалам, но не девушке, пропавшей из моей постели.

– Будешь? – предложила я ему печеньку.

Он наклонился и откусил половину так, чтобы коснуться влажными губами моих пальцев.

– Из твоих рук хоть яд.

Мы оба потупились, понимая, что он сболтнул лишнее. Не хватало нам вернуться снова к теме ядов. Но, кажется, именно туда и затянуло Максима.

Дожевывая булку, он начал тараторить:

– Я не тусил на островах и яхтах, Кира. Они наняли меня, – изобразил он полукруг кистью руки, – это было мое требование. О найме. Или как скажу, или никакого договора не будет!

– Куда тебя наняли? О чем ты, Макс?

– Комиссия. Они с пипетками лазают по остаткам парника. Женя тебе не говорил? Я же видел вас вместе. И часто.

– Так, стоп! Остановись, пожалуйста, – закрыла я ему ладошкой рот. – Вывод. Ты за мной следил. Женя молчал. И парник… Вы снова роетесь в оранжерее Аллы?

– Я не следил. Я присматривал. Женек обнаружил в парнике кое-что. И как-то закрутилось… А пипеточники нарыли более ста пятидесяти тысяч образцов с мешаниной из растительных ингредиентов: колбы, резервуары, банки и коробы.

– Более ста пятидесяти тысяч? – не верила я своим ушам. – Мы с тобой собирались уничтожить то, что вывела там Алла… а что в итоге?! Ты снова собираешь ее коллекцию ядов! Вы не понимаете, что там может быть?! Что за жесть!

– Жесть начнется, если оставить все как есть…

– Спали парник напалмом! Уничтожь его! – требовала я.

– Не могу.

– Почему?!

– Ищу кое-что.

– И что?! – теряла я терпение.

– Ключ.

– Прекрасно! – вскинула я руки. – Ты же про метафорический ключ?

– Других с Аллой быть не может.

– Знаешь, не говори мне ничего сейчас про Аллу и ее метафорические ключи! Я закрываю глаза и вижу пятна крови! Хочу уснуть, но мне снятся люди с головами птиц! А если повезет и во сне я буду летать, то мой журавль обязательно там сдохнет!

– Что?

– Я просыпаюсь с криками, чувствуя онемение, скованность, паралич. Как-будто муха, застрявшая в липкой паутине!

Мы с Максимом жестикулировали, крутились возле витрины, вышагивали туда-обратно, и все это время за нами наблюдала Алина по ту сторону стекол кафе. Она делала вид, что моет окно, а когда я смотрела на нее, изображала жест «сердечко».

– Знала бы она, о чем мы говорим, – помахал ей Максим, – еще немного, и она осыплет нас лепестками флердоранжа.

– Чем?

– Забей.

– Я не про свадебные ритуалы с лепестками. Чем занимается комиссия? Твои пипеточники? – отодвинула я стакан, когда он потянулся к моей пенке на банановом латте второй раз. – Скажи им, что есть такие порошки, – сжала я в кулаке серебряный кулон на шее, – что, вдохнув разок, они забудут половину жизни. Ты же знаешь.

– Знаю, – переложил он кулон в свою руку, переворачивая его туда обратно, – поэтому слежу за ними. А за тобой присматриваю.

Он аккуратно и очень медленно опустил кулон мне между ключиц.

– Почему носишь его? Эта пыльца внутри не стирает память, а возвращает ее. Ты что, до сих пор… ждешь? Серого? Ждешь, что он захочет вспомнить?

– Я жду, когда буду готова высыпать ее.

– В урну, надеюсь.

Я подняла на него глаза:

– Не бойся сказать то, что подумал на самом деле.

Максим прищурился, и губы его скривились, когда он представил вместо моего ответа ответ Аллы.

– Кирыч… нет.

– Да.

– Ты хранишь пыльцу для себя…

– Если пленка на кассете не даст ответа. У тебя свой ключ, у меня свой, – сжала я сильнее кулон.

– Не смей, – протянул он руку к цепочке, но я отскочила. – Ты не знаешь, что вспомнишь!

– А ты знаешь?!

Он метался по тротуару туда-обратно, ударив ногой по колесу своего «Порше».

– А если там ты?! – рявкнул Максим.

– Что – я?..

– На пленке… рядом с сестрами! – кивнул он. – Я рос с Аллой. Бок о бок. Много лет. Она не понимала разницы между живым и мертвым! А ты? Вы двоюродные. Ты… всегда понимала разницу? Ты ссорилась с сестрами в тот день. Вы друг на друга кричали. Они были не правы, обижая и задирая тебя.

– Но за что?..

– Из-за меня тоже, – оттянул он края воротника, – мы с тобой подружились… наверное… что-то вроде детской ревности.

– Я бы не… я не могла… Я же нормальная! В детстве ни с кем никогда не дралась, не обзывалась даже… а на пикнике, – зыркнула я на него, – что было во мне… что было похожего на Аллу?

– Ты подружилась с Аллой. Вы сразу поладили с ней.

– Почему не говорил мне этого раньше?

– Туса на детской площадке – карманный филиал ада. Моя жизнь с Аллой – вселенский.

Тысячи вариантов того, что могло было быть на пленке, пронеслись у меня перед глазами. И одним из них… стала я. Почему я ни разу не предположила, что… Нет! Это невозможно!!! Они мои сестры, а я не Алла!!! Я бы не тронула их!!!

– А ты… ты, Максим, понимал разницу между жизнью и смертью? – не дала я ему приблизиться. – Ты рос в аду из-за Аллы? Ты понимал разницу между жизнью и смертью?

Вытянув руку, грубо остановила его, упершись в плечо.

Максим сморщился.

В эту точку ему угодил ствол дерева, что пробил лобовое стекло. Я знала, что под его пиджаком, под расстегнутой на ключицах рубашкой, под моей ладонью где-то там прячется его шрам.

Я знала и хотела… сделать ему больно. Ужаснувшись своему желанию, отдернула руку.

– Ты и я… в итоге убили Аллу. Теперь мы оба немного мертвы, – напомнила я Максиму, – Что на пленке, Макс? Кто на ней?!

– Я не знаю, – спокойно ответил он, глядя мне в глаза. – Я не знаю, что на пленке. Но знаю, – протянул он руку, не став касаться кулона, – что Алла в гробу, а мы все еще делаем то, что она хочет. Ты и я до сих пор чуть больше живы, чем мертвы, потому что так хочет она.

– С чего ты взял?

– Она знала. Все.

– Вчера на полу возле ванной ты твердил, что нам это нравится. Жить на грани.

– Главное слово в той фразе – жить. Но ты не живешь. Ты заперта внутри этого кулона, внутри пленок, внутри Аллы и черт знает чего еще. Почему ждешь? Почему не используешь пыльцу? И не придумывай, что она для Кости. Я знаю, у тебя таких кулона два, – не сводил он взгляда с серебряного овала. – Хватит и тебе, и ему.

– Ну… – поморщилась я, – его отдала мне Алла за десять минут до взрыва. Внутри может оказаться новый яд. Что, если я использую его и… стану журавлем? Или пауком.

– Тогда точно надо проверить на Костике, – усмехнулся он. – Осторожно! – Взгляд Макса метнулся мне за спину.

Резко вытянув руки, он отдернул меня от витрины кафе с такой силой, что Геката, срываясь с плеча, оцарапала меня когтями до крови сквозь белую воздушную блузку, несмотря на твердую ткань жилета на плечах. Взбешенный хорек цапнул Максима за палец, и, разжав руки, он выпустил меня, пока витрина кафешки продолжала вибрировать и звенеть.

Крутя головой по сторонам, я пыталась понять, что это была за опасность.

– Доставщик пиццы… на скутере! Прямо за тобой! – забежал Максим за поворот. – Ты видела? Он гнал под сотку!

– Видишь, ты уже надышался с пипеточниками в парнике. Макс… – вздохнула я, – не было тут никого. Никаких доставщиков.

Максим прижался лбом к витрине кафешки:

– Кирыч, мы когда-нибудь вырвемся? От моих пипеточников и твоих кулонов? – Он оторвался от стекла и стянул края блузки с моего плеча, проверяя царапины от когтей Гекаты.

Окно кондитерской приоткрылось щелкой. Нос Алины оставлял на стекле влажные следы ее дыхания, пока губы Макса прикасались к моей шее. Поправив блузку, вернув ее на место, он только что обломал зрительнице из-за стекла весь кайф, прошептав мне на ухо чуть слышно:

– Я здесь по делу.

Я пересеклась взглядами с Алиной. Бросив тряпку в таз, она больше не могла терпеть и не слышать всего самого интересного, а потому поспешила на улицу протирать вывеску поближе ко мне и Максу. Рядом она поставила коробку с талончиками лотереи, иногда выдавая прохожим сразу по два.

– Проходите, я буду через минуту! Вот, возьмите два!

Я покачала головой, но она только пожала плечами, снова сложив ладошки сердечком. Что ж, если кто-то видел сердечко между мной и Максимом, то я увидела вытянутую ко мне ушную палку длиной двадцать сантиметров.

Камиль пялится на мое ухо, теперь Макс решил мне его почистить? И что, сразу до мозга решил достать?!

– В какое отверстие, боюсь спросить, ты хочешь засунуть мне это? – уточнила я, скрещивая руки и делая пару шагов назад.

– Можешь открыть рот и постоять минутку, пока я неглубоко ее вставлю…

– О да!.. – закрыла рот руками Алина. – Вот это я понимаю, страсти!

Она споткнулась о тазик, проливая половину воды на ноги дамы с пекинесом, когда потянулась к самой дальней от нее (и близкой к нам) букве на вывеске.

– Девушка! – вскрикнула дама, роняя сумку с визжащим пекинесом в розовых бантах. – Я поскользнулась! Хотите, чтобы мы головы порасшибали?!

– Возьмите десять билетиков… – виновато предложила Алина.

– Я возьму жалобную книгу!

Макс заметил, как я дернулась в сторону подруги, когда расстроенная Алина сняла резиновые перчатки с рук, сгибаясь и рассыпаясь перед посетительницей с извинениями. Но как помочь, я не знала.

– Книгу мне, книгу несите! – не унималась женщина. – Устроили тут!

– Мадам! – галантно подал руку даме Максим, поднимая авоську с ее песиком. – Разрешите предложить вам завтрак, обед и ужин для всей семьи за мой счет. Ваш аристократичный карликовый пекинес само очарование, как и хозяйка. Он чемпион?

– Чемпионка! Она же с бантами!

– Безусловно, – галантно поклонился Максим и подал даме руку, распахивая дверь кафе. – Оставим недоразумение в прошлом, чего уж гневаться на студентов с подработкой. Такой дивный день должен запомниться шампанским, и ничем другим.

– Вы такой вежливый, молодой человек. Я принимаю извинения за непрофессионализм этой юной особы!

Наглаживая львиную гриву песика и кокетливо щуря глаза, дама прошла в кафетерий.

– Спасибо… – пролепетала Алина, нервно сминая тряпку.

– Алина, это Максим, – представила я их, не уточняя, друг он мне или парень.

Максим сделал заказ шампанского через телефон и протянул Алине банковскую карту:

– Спиши с нее за даму с собачкой. Потом передашь Кире.

– Возьмите талончики… – насыпала она нам в руки пригоршню, – я побегу! Ну а вы тут… – жестикулировала она, – вставляйте… не глубоко или поглубже! Ну, как захотите! Только поближе к окну!

– Алин… – выдохнула я.

– Чего ты, Кир, я скучаю по страсти! Хоть на вас полюбуюсь. У меня парня два месяца не было!

– А у тебя сколько? – подхватил ее вопрос Максим.

– Девушка! – не позволила дама с пекинесом дослушать Алине мой ответ. – Подайте меню! Я готова сделать заказ!

Подобрав свою генеральную мойку, Алина убежала в кафе, а я вопрошающе уставилась на Максима.

– Тебе списком ответить или числом? А ты вышлешь свой Роксановый рейтинг?

– Конечно, нет. Я джентльмен. Обычно это занимает полминуты, – говорил он, пока тянулся к бардачку машины.

– Ну вот. А говорил, что можешь час.

– Увидишь. Могу и дольше. Ага, вот!

Он потряс пластмассовым контейнером.

– Ты хочешь вставить мне эту палку? – смотрела я на длинную ватную жердь.

– Хочу другую, но вставлю эту, – не удержался он, – и да, мой пошлый юмор никуда не делся. Надеюсь, ты скучала по примитивным шуточкам. Короче, это суперсовременный тест. На ДНК. Чтобы убедиться самому прежде, чем пойду с этим к отцу и… к почти матери.

– Она вырастила тебя. Она все равно не чужая, пусть и не родила.

– Главное, чтобы меня не родил кто-то из твоих родичей. Второй раз тебя потерять – такое не придумала бы даже Алла.

– Ладно, суй. Если не веришь в мои палки. Ты упрешься в щеку или в гортань? – подыгрывала я в тон ему.

– Еще парочка таких перлов, и я наплюю на тест, – облокотился он о капот машины и подвинул меня так, что теперь я стояла между его бедер, – и этот «Порше»-раскладушка окажется раскладушкой-кроватью, и мы возглавим рейтинги просмотров пубертатными подростками на сайтах восемнадцать плюс. Вода, – протянул Макс бутылку, – чтобы прополоскать рот.

Он добавил:

– Закупоренная. Знаю.

Пока я полоскала, он натянул перчатки и подготовил два зонда.

– Шире, – настаивал Максим, когда я приоткрыла рот не шире, чем для прохода вилки, – отклонись назад.

Его рука аккуратно легла на мой укороченный бежевый жилет, надетый поверх белой блузки с широкими манжетами. Полы жилета за спиной были соединены широкой черной лентой, завязанной бантом. Горячая ладонь Макса, оказывавшись под лентами, аккуратно потянула меня к себе.

– Второй зонд для тебя? – спросила я, пока он не начал.

– Так честно. Если я что-то в тебя вставлю, то и ты вставишь мне тоже. Я начинаю? – спросил он.

Тень его силуэта загородила солнце, но я все равно закрыла глаза, опрокидывая назад голову и приоткрывая рот.

– Давай поскорее друг другу навставляем, пока мне не вставили за опоздание.

– Как универ? Сложно было поступить?

Ватной палочкой Максим аккуратно водил по внутренней стороне щеки, пока я шепеляво отвечала:

– Поштупила шама, беш конферта. – Имелся в виду выигрыш в конкурсе «Сверх».

Выигрыш, которого на самом деле не было, ведь я заняла третье место после Аллы и Роксаны, но Макс подделал точно такой же приз, зная, что мне он нужен больше, чем богатеньким деткам с Рублевки.

– Я знал, что ты поступишь сама и никакой конверт тебе не нужен.

– Может, пригодится, – отплевывалась я ватой с кончика языка. – Я столько времени провожу с Воеводиным и его поручениями или в стрелковом клубе, что времени на все пары не хватает. Все, что нужно знать, вот тут, – продемонстрировала я уголок зачитанного до дыр учебника «Психология криминалиста. Первый курс».

– В стрелковом? Тебя бабуля учит?

Я сунула ватный зонд ему в рот, обводя восьмерки по контуру щек.

Макс блаженно застонал, а я почти рассмеялась.

– Бабушка свои ружья продала. Отец проследил, чтобы их выкупили безвозвратно. Готово, – вернула я ему зонд, который Макс сунул обратно в контейнер, после чего закрутил крышку.

Потянув одноразовые перчатки вниз с моих пальцев, он снял их, выворачивая наизнанку, а потом снял свои, швыряя в салон машины. От его пальцев пахло латексом. Я чувствовала запах, пока его руки скидывали с моих плеч успевшие высохнуть пряди волос.

– Как же я хочу тебя… поцеловать, – коснулся он щекой моей щеки. – Не как вчера в границу скул, а по-настоящему.

Он был гладко выбрит, а от кожи веяло чем-то фруктовым.

– Максим, можно попросить?

– Что угодно. Но я знаю, о чем ты.

– О чем?

– Чтобы дал тебе время.

– Время, и еще мне нужен импульс… чтобы сдвинуть креветку с места. Нужны толчки…

– Кирыч, тебе девятнадцать, мне двадцать один. С импульсами и толчками у нас проблем не будет.

Я видела в его легкой улыбке намного больше, чем он думал. Не просто тягу ко мне, но притяжение, а в чем различие… да в том же самом, чем пауки отличаются от журавлей в моих кошмарах: для кого-то ничем, дли иных – всем сразу.

– Кирыч, – коснулся он пальцами моей руки, – ты стоишь тут, на тротуаре. Ты рядом. И мне больше ничего не надо. Я больше ничего не хочу. И никого.

– Это неправда, ведь так?

Его щеки вспыхнули, а мышцы разом напряглись.

– Я про… пикник и видеозапись… нас нет на ней… мы не такие, как Алла.

Его губы коснулись моей щеки крылом бабочки, когда он прошептал, раздувая пряди моих волос:

– Но больше и не журавли, как Костя.

Пока в спины сквозь окно, сидя вместе за одним столиком, на нас с Максимом восторженно смотрели Алина и дама с пекинесом, мы обняли друг друга.

Я крепко зажмурилась.

Алина с дамой, скорее всего, решили, что это от переизбытка романтических чувств, но я жмурилась от ужаса. В отражении стекол кафе я повернулась к нам с Максом спиной и ушла внутрь витрины, держа за руки своих мертвых сестер.

Глава 5

Порешать Камиля Задовича

– Камиль, – постучала я в дверь его рабочего кабинета рядом с прозекторской, – ты здесь?

Кабинет патологоанатома находился в подвальном помещении, вниз к которому вела узкая чугунная спиральная лестница. На ее ступенях мог поместиться только один человек. В центре лестницы находился шест, по которому в случае необходимости можно было съехать вниз сразу на три пролета.

Витые ограждения лестницы украшали латинские буквы, перемешанные и разбросанные по чугунным перемычкам. Каждый раз я собиралась задержаться у лестницы и сложить буквы вместе, но всякий раз пробегала мимо них.

Чуть дальше по коридору, метрах в пятидесяти от кабинета Камиля, находились двойные металлические двери, ведущие в отделение морга для экспертизы и вскрытий, которые он проводил лично.

Мне нравились мрак, сырость и тишина, царящие в подземелье, а вот Женя постоянно жаловался и ныл, что его группу лингвистов расположили на том же уровне, что и Смирнова с трупами, но других свободных комнат в особняке не нашлось.

– Кира Игоревна, доброе утро, – поздоровалась со мной Варвара Леонидовна – сотрудница медицинского корпуса, – Камиль Агзамович консультирует на вскрытии. Я вот жду. Вы тоже к нему?

– Принесла карточки по поручению Семена Михайловича. Распечатаны и сброшюрованы.

– Всегда они как-то по-турецки выглядят, – рассматривала она стопку брошюр в моих руках.

Я объяснила:

– Потому что для левшей. Камилю так проще читать и делать пометки, чтобы пружина на кожу не давила.

– Носитесь вы с ним, Кира Игоревна, а он же деспот! Настоящий деспот нашего бюро!

– Вы считаете? – ответила я по всей науке любимого учебника, затягивая Варвару в продолжение беседы.

Но сотрудница в белом халате и без моих уловок причитала без умолку:

– Только бы прикрикнуть! Всегда самый умный! Слова поперек ему не скажи! На днях выгнал стажеров Михайлова Сашу и Светлану Зотову. Зотова, – кивнула женщина к потолку, – внучка-то какого надо академического чина, но Смирнову нет дела до правильных людей и нужных связей. Он ее, видите ли, за дверь! Еще и приписку сделал в характеристике, назвав «ограниченно некомпетентной»! И куда девочка с таким листом теперь поступит? Санитаркой в дурку?

– Характеристика верна, – скрипнула за нами дверь, – Зотова при взвешивании назвала человеческое сердце «склизким смайликом». – Камиль первым делом устремился к мыльной.

Неужели в Камиле проснулось чуточку сострадания и чье-то сердце в руках стажерки так его взволновало, что он обиделся на слово «смайлик»?

– Сердце, – продолжил Камиль, сбросив белый халат, и принялся мылить руки до локтя, нервно очищая ногти щеткой с жестким ворсом, – фиброзно-мышечный орган. На нем нет слизи.

А нет, все в порядке.

Он все тот же бесчувственный патологоанатом, которого расстроила слизь, а не аллегория на пиксельную улыбку.

– Простите, Камиль Задович… А-задович… мой бог!.. – перенервничала Варвара Леонидовна.

Пусть Камиль и был Задовичем, с чем спорить я бы не стала, но увольняться или получать собственную характеристику с обходным листом Варваре «не улыбалось» никаким смайликом.

– Агзамович, – поправил он, бросив через плечо, – и я не ваш бог.

Женщина унеслась, прихватив свои вопросы с собой, когда я, напротив, свои взяла и вывалила.

Ну что, «Психология криминалиста. Первый курс», пора за дело!

– Знак вопроса, Камиль, напротив твоей фамилии. Не объяснишь? – спросила я без прелюдий, пропустив: «Привет, Камиль, читала тут твое дело и нашла кое-какие странности: про фамилию с вопросом, вымаранные сто тридцать страниц и остров в Новой Зеландии – не расскажешь, что ты там делал?»

Используя методы из учебника, я выведу Камиля на разговор.

– Ты читала. Я из детдома. Документов не нашли, биологических родителей признали погибшими. Мне было три. Какую дали фамилию, такую дали. Свою настоящую я не знал.

– А Ракиура. Зачем?

– Зачем, – повторил Камиль, до сих пор не обернувшись.

Он взялся за края раковины и поднял глаза к небольшому выпуклому зеркалу-шкафчику, внутри которого наверняка хранил коллекцию плавающих в спирте человеческих языков.

– Почему ты спросила «зачем», а не «когда» или хотя бы «что значит это слово»?

– Слово в переводе с языка маори означает «остров пылающих небес». Аномальная зона полярных сияний, что-то там из-за полюсов. Все вычеркнуто, Камиль. Про Ракиуру. Зачем ты ездил туда? Все, что они оставили в архиве незаштрихованным – это «Ракиура»; «акупунктурными техниками», «в то время как»; «не подлежит доказательному методу». И миллион страниц вычеркнутого.

– Расщедрились. Надо сказать, чтобы вычеркнули локацию, – натянул он свежий голубой латекс на пальцы.

– Акупунктура? – не слушала я его тупые отговорки. – Ты учился иглоукалыванию? Почему в Новой Зеландии, а не в Китае?

Он обернулся, скрестил руки, снова не фокусируя на мне взгляд.

– Ты сказал, я умру, если ты на меня посмотришь, – что за метафора? О чем она?

Камиля шатнуло в сторону, и он столкнул на пол подготовленные продезинфицированные скальпели. Звеня и прыгая, ножи рассыпались по белоснежной плитке. Один откатился мне под ноги. Подобрав его, я приблизилась к Камилю, пока он, сидя на четвереньках, торопливо подбирал остальные, снова и снова роняя их.