Под грушевым деревом

© Чуфистова М., 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Капельки солнца

О сборнике Марины Чуфистовой «Под грушевым деревом»

«Капельки солнца» – так, кажется, называлась хрестоматия по чтению в вашем и моем первом классе, что там были за тексты? Уже не помню, но наверняка что-то тонкое, светлое и радостное, не может быть иначе.

В сборнике Марины Чуфистовой тоже много таких капелек – иногда это и на самом деле просто капелька, капель, как весной с крыш, иногда это – солнечный вихрь, уносящий тебя в чужую жизнь, полную радости и неподдельного горя. Часто это детское горе, юное горе, искреннее – кто сказал, что оно менее настоящее, чем горе взрослого?

Например, в рассказе «Записка» кара настигает того, кто впервые – неумело и страстно – выражает свою любовь, не умея ничего больше, кроме как написать корявую, глупую, грязную и замусоленную записку. Но получает за это только тумаки и пренебрежение, и от затрещины отца кровь стекает на песок. А что же девочка, спросите вы? А девочка станет смотреть на кровь, сама себя еще не понимая, не понимая, зачем рассказала, не совершила ли она какого-нибудь преступления, рассказав. Но, кажется, она вырастет и поймет. Уже поняла.

А сколько горя в рассказе «Кусочек солнца»!..

«При взгляде в ее прищуренные от яркого солнца серые глаза я понял, что не забуду их до конца своих дней». Так думает мальчик явно не из очень благополучной семьи, увидев дочку покупателя яхты, которую он должен с утра вымыть, тщательно отдраивая каждую досочку. И эта дочка протягивает ему деньги – и это в тот момент не просто деньги, но священное послание, означающее: вот она, жизнь, такая странная и непростая, но иногда, вот в таких простых проявлениях, на удивление важная, имеющая свой неповторимый смысл.

Наверное, во многом этот сборник – о поисках вот такого маленького смысла во всем. Например, шестнадцатилетний немой Миша из рассказа «Мишкина невеста», вынужденный каждый день торговать на рынке разбавленным молоком, находит свой смысл в фотографии девушки в журнале – и он идет за ней, за ее призраком, пока хватает сил, потому что только она и кажется настоящей в дремотно-призрачном мире трех скучающих сестер и разбавленного молока. Мишка будто бы сам движется вслепую в мутно-молочной жиже, а потом словно оживает, просыпается, едет с дальнобойщиками куда-то в Воронеж только потому, что видит фотографию той же девушки на стекле. И это снова – священное послание. «Миша потянулся к ручке, чуть скользнув по щеке Анастейши, улыбнулся и открыл дверь. Дорога стелилась гладкая». Может быть, он найдет настоящую жизнь, отыщет что-то прекрасное, ведь недаром – дорога. Иногда дорога все прощает, многое отпускает, если отпустить в нее себя.

Рассказ или маленькая повесть, организующая, финализирующая пространство текста, называется «Суженый». Там пожилая женщина, немного юродивая, немного ведьма, перед смертью просит свою молодую подругу не выходить замуж. Девушка, конечно же, нарушает этот запрет – и всю жизнь мучается: несчастливой беременностью, потом рукоприкладством мужа, потом частичным параличом, а затем полным выключением из жизни. Виновно ли во всем предсказание, нарушение запрета, как это обычно бывает в сказках? Но только, в отличие от сказок, здесь нет никакого просвета для героини: она умирает в хосписе. Впрочем, дожидается внуков, и такое ощущение, что на самом деле она прожила жизнь – да, такую тяжелую и полную разнообразных скорбей, но разве было бы лучше, если бы не прожила, спрятавшись от горькой судьбы? Если честно, то я думаю, что героиню ждала другая жизнь. И это история о том, что найденный смысл истлевает, оказывается прахом в ладони, когда ты посвящаешь себя кому-то, живешь ради кого-то, всецело и безоглядно.

Иногда и нет в этих рассказах никаких «капелек солнца», а есть только брызги соленых слез. И это не менее ценно. Ведь под грушевым деревом так хорошо плакать.

Писательница и поэтесса Александра Шалашова

Маркус

Однажды мой дед вышел за ворота и не вернулся.

Это был обычный осенний день, какие случаются каждый год в южных регионах. Еще не все желтые листья покинули деревья, и до первых заморозков – больше месяца. Утром дед работал за письменным столом. Вообще-то, никаких важных дел у него не было, он просто любил сидеть за своим столом. Аккуратно сложенные стопки бумаг, свежая газета «Труд», шариковые ручки, печать, треугольная и синяя, – дедушка председательствовал в уличном комитете, который занимался тем, что регулярно записывался на прием к мэру города, чтобы пожаловаться на отключение воды или света. Над столом висел овальный портрет Сталина. Утиное перо всегда лежало справа. Длинное, белое, с пожелтевшими от жира и старости бородками. Зачем оно, знал только дед. Перо не макали в чернила, в него не вставляли стержень от ручки. Оно просто лежало. Если долго смотреть на него, можно дорисовать крыло, а потом и тушку, красные лапки, шею, длинный тупой клюв и черные бусинки глаз. Перо некогда принадлежало Филиппу. Так звали нашего селезня.

Дед любил животных, но старался тщательно это скрывать утилитарностью. Драный кот Тишка ловко ловил крыс, за что ему позволялось есть с хозяйского стола. Маленькая кошка Машка грела суставы, пока дед смотрел хоккей по телевизору. Малыш, невыносимый кобелек, бегал по двору и сигнализировал, если что-то не в порядке. А не в порядке, по его мнению, было все и всегда. Белый петух Петя, который клевал всякого до крови и синяков, жил у нас, чтобы куры несли яйца. Но любимцами деда были корова Марта и бычок Маркус.

Марта родилась в марте и в марте двумя годами позже отелилась Маркусом. Бабушка настаивала на продаже бычка. Но дед убедил вырастить его на мясо. На самом деле он не хотел расставаться с пегим теленком, которого отпаивал теплым сладким молоком.

– Маштак пришел, – сказала бабушка, войдя в дом.

– Зачем? – дед поднял голову от газеты.

– Быка резать.

Дед долго смотрел на бабушку, она ждала.

– Птьфу на тебя, – сказала бабушка, и капелька слюны вылетела из ее рта.

Она вышла и хлопнула дверью. Несколько кусочков побелки осыпалось с потолка. Дед какое-то время сидел за столом и прислушивался к шуму во дворе. Маштак не ушел. Они что-то обсуждали с бабушкой. Дед на цыпочках подошел к окну, спрятался за шторой.

Маркус стоял привязанный за рога к стволу груши и что-то жевал. Марту увели на дальний двор, чтобы она не волновалась. Бабушка приготовила ведро, корыто и расстелила на земле большое брезентовое полотно.

– Му-у-э… му-у-э… – Звуки оборвались.

Маштак воткнул длинный нож в шею Маркуса и быстрыми рывками отделил голову. Колени Маркуса подкосились, он осел на землю. Маштак уложил голову на покрывало и снова взялся за нож. Словно потянув за молнию, он вспорол живот, и оттуда вывалились голубые кишки. Бабушка подставила корыто. Маштак продолжил ловко управляться своим ножом. Тишка пришел, хотя его не звали, и стал заглядывать в корыто. Бабушка, стоя коленями на покрывале, кухонным ножом отделяла красное мясо от массивных ног Маркуса и раскладывала по покрывалу. Малыш, не переставая, лаял в застывшие глаза Маркуса.

Дед стоял у окна. Маркус быстро расползался красными кучками на покрывале. Кошка Машка потерлась о ноги деда и подбежала к двери. Ей не терпелось присоединиться к стихийному пиру Тишки и Малыша. Дед выпустил предательницу и сел за стол. Открыл газету. Шахтеры шахты номер десять объявляют забастовку у памятника Чиху. Опять. Дед вздохнул. Достал из стола маленький нож и разрезал газету на аккуратные прямоугольники. Заточил карандаш. Осмотрел графитовое острие. Сдул серую пыль. Взглянул на Сталина и встал.

В спальне дед открыл платяной шкаф. В нем непременно висел мешок с табаком – от моли. Среди платьев и пальто дед отыскал коричневый костюм, протер тыльной стороной рубашки значок. Дед родился за два года до войны, поэтому героем ему не суждено было стать. Стал он шахтером, ударником социалистического труда.

У зеркала он попытался разгладить вертикальные складки на желтой рубашке. Бросил. Из нагрудного кармана достал гребень, прошелся им по седым волнистым волосам и сунул обратно. Вышел из дома.

Бабушка все еще стояла на коленях и делила большие куски Маркуса на маленькие. Живность облизывалась. Никто не обратил внимания на деда. Он посмотрел на однорогую завалившуюся набок голову Маркуса – Маштак отпилил один рог и забрал в качестве трофея – и не спеша двинулся к воротам. Маркус провожал мутным взглядом закатившихся глаз удаляющуюся фигуру деда.

Дед вернулся спустя два года. Он жил у какой-то Катерины на соседней улице. Бабушка, может, и горевала, но этого не показывала. Забота о полном дворе дедовых животных отнимала все ее время. А наша жизнь не особенно изменилась, разве что стала тише.

Записка

Вот он. Жирный, волосатый, занял мою любимую ветку. Пялится на меня. Сердце стучит, кажется – сломает ребра. Ладони липкие и скользкие. Еще движение – и я грохнусь с этого дерева. Лучше так, чем смотреть в восемь мерзких глаз и ждать, что он подойдет ближе.

«Рассвет. Скоро взойдет солнце. Наступил уже май. Цветут вишневые деревья», – доносятся звуки из радиоприемника в доме.

Дурацкий Чехов. Вообще-то, у нас полдень и уже июнь. Каникулы начались вчера. Я вызвалась помогать старикам только потому, что оставаться дома с больной матерью не хочется. Заходить каждые десять минут в темную тихую комнату и прислушиваться.

Солнце на нашей даче вовсю рассыпает свои жаркие лучи. Бабушка возится на грядках. Она повязала белую косынку, но пот из-под нее все равно струится по лицу. Бабушку, когда она входит в посадочный раж, ничем не проймешь, разве что давлением. Дед после копания твердой земли и плотного второго завтрака на железной кровати в прохладном домике слушает радио «Маяк». Будто и без того недостаточно скучно.

Нужно что-то предпринять. Я бью по ветке в надежде, что паук испугается и сбежит, но паутина лишь слабо дрожит и паук делает выпад, как безрассудный мушкетер бросается в заведомо проигрышную схватку. Он выглядит слишком решительным. Я чувствую, как по затылку пробегают мурашки, отпускаю руки и лечу на землю. Больно. Но лучше потерпеть отбитую пятую точку, чем всю ночь ворочаться в кровати, чувствуя на себе беготню восьми мохнатых лап.

Где-то недалеко от нашей дачи живет мой одноклассник. Володька. Его в прошлом году к нам перевели. Не хотелось бы встретиться. Он посматривал на меня весь год своим неумытым лицом, а вчера вручил вонючую записку. Его отец работает тут сторожем и важно расхаживает с ружьем за спиной. Можно подумать, завидев грабителей, он встанет на одно колено, прикроет левый глаз и выстрелит солью в то самое мягкое место. Говорили, у них дома даже телевизора нет. По мне, чего у них точно нет, так это стиральной машины. Мы никогда не видели Вовку в чистой одежде. В школу его водила мать, тоже неустроенная. Но ее почему-то жалко. Володьку нет.

Бабушка не заметила моего падения, поэтому лучше поскорее скрыться, чтобы она не придумала мне какое-нибудь дело. Черная вагонетка с водой похожа на оазис посреди потрескавшейся коричневой земли. Как мне хотелось поплескаться в прохладной воде! Но это строго запрещено. Будто завязи огурцов не завяжутся от того, что я немного посижу в воде для их полива. Интересно, пауки умеют плавать? Будь я смелее, проверила бы. Но одно воспоминание о паучьих глазках заставляет сжаться все внутренности.

А Володька боится пауков? Наверняка он может сожрать крестоносца. Как-то на школьном стадионе он поймал кузнечика, поджарил его зажигалкой и съел. Вечно эти неумытые такие кровожадные. И вечно они выбирают самую красивую девочку в классе, чтобы досаждать ей. И другие мальчишки отчего-то считают их крутыми.

Весь год меня выворачивало от одного его взгляда. И надо было ему вчера вручить мне эту противную записку. Я готова была опустить руки в раствор извести, которым бабушка выводит вшей у кур, лишь бы ничем не заразиться от этого клочка бумаги. Когда я пришла домой, слезы уже задушили меня, и ничего не оставалось, кроме как уткнуться в бабушкину грудь. Я бы с удовольствием рухнула на мамину, но мама еле дышала от очередной аллергии на все, что цветет и пахнет.

Бабушка, к счастью, тоже недолюбливала грязнуль. Она забрала записку. Думаю, спалила ее в костре с каким-нибудь заговором от нечистой силы – есть у нее пара книг.

– Доброго вам дня, – послышался бас.

– Здарова, – ответила бабушка, разгибаясь. – На пару слов…

Она медленно – как-то слишком – вытерла потное лицо платком и прошла к сетчатому забору. Я выглядывала из-за вагонетки. У нашей калитки остановился отец Володьки, косматый и страшный, с ружьем наперевес; рядом с ним Володька, чумазый своей обычной чумазостью, ни больше ни меньше.

– Ты знаешь, что твой сын сделал? – Бабушка уперлась кулаками в бока.

– Ах ты, падаль, что опять натворил? – Косматый резко сдернул с плеча ружье и угрожающе навис над Володькой.

– Ничего я не делал, – заикаясь, ответил побледневший Володька.

– Вот, полюбуйся, – бабушка достала из кармана сложенный листок и протянула косматому.

Отец Володьки как-то долго всматривался в записку, читал по слогам. Радио из дома затихло. Сквозь беленые стены я видела, как дедушка подкрался к окну: прислушивался. Бабушка так и стояла подбоченившись. Володька с ужасом смотрел на отца. И это не просто фигура речи. Его лицо вытянулось, как посмертная маска. Я видела такие по телевизору. Он даже не казался таким уж чумазым. Все его тело как-то уменьшилось, он зажмурился. Глухой треск.

Володька закрыл лицо руками, сквозь сжатые пальцы на рыжую пыль закапала кровь. Косматый отец уже повесил ружье за спину и зашагал дальше по улице, приветствуя дачников. Бабушка развернулась и вразвалку направилась к оставленным грядкам. Володька какое-то время стоял, вытирая окровавленные руки о футболку, а потом засеменил за отцом. Дед вернулся на кровать.

«Вы знаете, я сочувствую всей душой, – снова доносится из приемника. – Но надо иначе, иначе это сказать. – Вынимает платок, а вместе с ним падает на пол телеграмма…»

Я наконец выбираюсь из укрытия и подхожу к калитке, где еще минуту назад косматый нависал над Володькой. Рыжая пыль прибита уже высохшими каплями крови. Рядом, не шелохнувшись, валяется раскрытая записка. На ней корявыми буквами выведено: «Я люблю тебя».

Под грушевым деревом

Андрей шагал по грунтовой дороге к дому, где провел детство. Пыль под ногами поднималась рыжим облаком. Бабушку похоронили две недели назад, и комья сухой земли теснили деревянный крест. «Не одну лопату сломали могильщики», – подумал Андрей. На кресте одиноко висел рождественский венок, прошитый кислотно-оранжевыми лилиями. Андрей не смог прилететь на похороны, Лене стало хуже.

Дорога от кладбища была покрыта глубокими трещинами и покинутыми в поисках тени муравейниками. Андрей старался не наступать на них – вдруг муравьи решат вернуться. Он вспомнил, как его друг Колька топтал горки и смеялся над тем, как Андрей старательно возводил их вновь и молился, чтобы муравьи не погибли, шепча про себя «Всецарицу», как учила бабушка.

Горячий воздух дрожал и застревал в горле. Андрей сглатывал слюну. Со вчерашнего вечера он ничего не ел. Лену увезли в больницу, и через два дня ей предстояла операция. Солнце жгло голову Андрея, перед глазами плясали черные пятна.

У обочины он заметил шевеление. Тонкое розовое тельце извивалось в пыли. Оно явно оказалось здесь не по собственной воле.

Андрей склонился над червем. Наверно, кто-то выронил по пути на рыбалку. Андрей вспомнил, как однажды чуть не съел червяка на спор.

– Если не съешь, твоя мама умрет, – сказал Колька, держа в вытянутой руке жирного дождевого.

Маленький Андрей, зажмурившись, пережевывал склизкое мясо, борясь с позывом выплюнуть его, а заодно и бабушкин борщ. Червяк боролся за свою маленькую жизнь и всеми силами пытался остаться в горле Андрея. Андрей начал задыхаться, выплюнул червя и со слезами убежал домой. А мама умерла двумя годами позже. Что-то «по-женски» – так сказала бабушка.

Андрей склонился над розовым тельцем. Смог бы он сейчас проглотить червяка? Ради Лены.

Некогда зеленый палисадник, усеянный ландышами, со сладко пахнущим грушевым деревом сейчас напоминал выжженную ударом молнии поляну. Пчелы больше не слетятся на пухлые белые цветы и не ворвутся через форточку в дом, чтобы своим назойливым жужжанием разбудить маленького Андрюшу.

Андрей остановился перед деревянным домиком, в детстве он казался больше. Калитка держалась на одной петле в неполном ряду когда-то выкрашенных зеленой краской, а теперь облупившихся штакетин. Доски на крыльце вздулись от дождя, что пропускает прохудившийся навес. Железный петушок над крыльцом не двигался, обиженный бездействием.

Андрей вошел в дом. Тяжелый запах пошатнул его. Желудок дернулся, но Андрей удержал то немногое, что могло в нем быть. А когда-то тут пахло грушами. Бабушка запекала их, варила повидло и компот. Желудок снова скрутил спазм, Андрей вышел во двор. Он открыл колонку и напился прохладной воды, умылся и зачем-то полил из ладоней сгоревший на солнце куст бархатцев.

Андрей снова вошел в дом. Половицы выкрашенного бурой краской пола мерно скрипели под осторожными шагами Андрея. В комнате было чисто, бабушкино кресло продавлено, словно она только что встала с него. Старый будильник молчал. Андрей прошел на кухню – запах тут стоял невыносимый. Он заглянул в холодильник – банка соленых огурцов и кусочек сала в мутном целлофане. Желудок снова скрутило.

Дверь в кладовую была плотно закрыта. Бабушка там хранила муку и отраву для крыс. Андрей дернул на себя дверь. Темнота и запах сдавили грудь. Он несколько минут постоял в дверях, пытаясь привыкнуть. Оглядел полки – стеклянные банки, жестянки от печенья, оберточная бумага, коробки от всего на свете громоздились тут. На полу в большой кастрюле, Андрей знал, хранилась мука. А рядом в углу лежало что-то темное. Оно не двигалось, но Андрей почувствовал какое-то шевеление. Он понимал, что ничего хорошего там не увидит, но зачем-то достал зажигалку из заднего кармана и чиркнул ей. Искра тут же погасла. Андрей потряс и снова чиркнул. Язычок пламени заметался, ловя кислород в затхлом воздухе.

Андрей поднес слабый огонек к темному углу. Старая кошка Ночка застыла, словно на середине кувырка. Шерсть бурыми клоками свисала с тонкой серой кожи. Пасть открыта в дурном оскале, будто кто-то потянул Ночку за усы. Наверное, в похоронной суете ее заперли в кладовой и забыли. Андрей вгляделся в неспокойную морду и снова почувствовал это шевеление. Тонкий белый червяк копошился в уголке открытого рта Ночки. Андрей отшатнулся и ударился затылком об полку. Стеклянные банки задрожали. В глазах потемнело. Только не здесь, не на Ночку.

Он выбежал на улицу. Упал на колени и дернулся всем телом. Изо рта полилась вода. Желудок все сжимался и толкался, из глаз текли слезы. Андрей вытер лицо и всмотрелся в маленькие розовые кусочки на сырой земле. Он опять не смог.

Андрей сидел под грушевым деревом, шептал «Всецарицу» и смотрел на холмик сухой земли с букетом оранжевых бархатцев из соседнего палисадника. С Леной обязательно все будет хорошо.

Человек у окна

Один из самых холодных дней выдался в день освобождения Алексея. Воздух хрустел, прорезаясь сквозь бессмысленные слои одежды. Подошвы дерматиновых ботинок утопали в белом песке.

Он не был дома десять лет, но помнил каждый пригорок и каждое дерево. Помнил покосившийся домик бабы Шуры, жива ли она? Помнил железный гараж Максима Ивановича, в нем когда-то стоял ржавый «Урал». На месте пустыря теперь возводят дом, большой и бестолковый. Школу обнесли забором. От кого отгородились?

Алексей хрустко ступал по такой знакомой и такой чужой улице. Пограничная. Граница между было и стало. Было жарко и липко, когда Алексея забрали в промозглый одинокий край. Стало холодно и сухо.

Алексей закурил. Горький воздух обжег горло, заставил откашляться и выбросить сигарету в сухой снег. Еще целый блок таких в пакете, вместе с клетчатой шведкой, двумя парами носков и рабочими рукавицами. Алексей научился неплохо строчить. Отцу бы пригодились в хозяйстве, если бы не помер два года назад.

Все сложнее становилось идти. Не холод сковал движения – страх постепенно парализовал мышцы. Как там Тамара, дети? Николашка, наверное, уже и в армию сходил, а Тосенька совсем невестой стала. Алексей перестал отвечать на письма от своих пять лет назад, так легче. О смерти отца известили телеграммой, с опозданием.

Сойдя с поезда, Алексей двинулся на кладбище. Отыскал – рядом с мамой. Посидел он у могилки, рассказал, как жил, как исправлялся. Выпил за упокой. Когда чекушка опустела, он приложился лбом к ледяному мрамору, перекрестился, даст Бог, свидятся еще на том свете. Ноги сами понесли вглубь кладбища. Свои-то с краю, третья аллея от входа. А те двое в глубине, в низине.

Он сразу их узнал. Может, тела их уже изъедены червями, но Алексея они ни на минуту не покидали. Чистил ли он снег, строчил ли рукавицы, курил ли, пил ли чай, рядом все время стояли две тени. Одна маленькая, едва доставала до пупка, вторая – могучая, с тяжелым взглядом. Не раз Алексей задавался вопросом, почему этот гигант не одолел его, сухого и жилистого. Почему не выбил нож, не воткнул его в горло, чтобы навсегда избавить белый свет от пропащей души? Так и смотрели на него с укоризной.

Чем ближе Алексей подходил к дому, тем быстрее бежала кровь, все громче стуча в висках. Снял перчатки, руки обожгло. Улица темная, с кругами желтого света у каждого двора. Собака залаяла – знакомые визгливые нотки. Неужто Тошка еще живой? Алексей подкрался на полусогнутых к штакетинам палисадника. Из сугробов торчали голые палки с шипами. То ли калина, то ли рябина. Куда делась яблоня, что сладко пахла весной, созывая пчел из местных пасек?

Тошка рвал цепь. Помнит.

Плотные шторы на окнах скрывали то, как все переменилось. Лавка у калитки новая, со спинкой. Ее почистили от снега еще днем. Едва заметный слой белых пылинок покрывал сейчас зеленые доски. Алексей вдохнул колючий воздух, грудь сдавило. Он гулко сел, достал сигареты. На снег упал листочек, пароль от карточки. Алексей аккуратно убрал его во внутренний карман.

Послышался голос. Басовитый, знакомый. Был у него друг. Генка Лаптин. Они как-то прогуливали школу, стащили соседскую курицу, решили на костре пожарить. Порешили ее Генкиным перочинным ножом, не с первого раза, кровожадно и неумело.

Снова голос. Точно Генка.

Алексей сидел с сигаретой в зубах, забыл прикурить. Выбросил. Тамара гостей позвала? На нее это не похоже. Она любила Новый год в семейном кругу отмечать. Последние письма как раз под праздники были. Писала, что Николашка в Краснодаре, рядышком, служит. Они с Тосенькой вдвоем отмечают, а первого бабу Нюру проведают.

Попробовал открыть калитку. Заперта на ключ. Никогда не запирались. Тошка снова завопил. Дверь отворилась, в прямоугольнике яркого света показалась длинная фигура. Генкина. Он постоял, прикрикнул на Тошку, тот замолчал. «Детвора, наверно», – сказал он в дом и закрыл дверь.

Алексей расслабил шарф, давая воздуху место. Когда отдышался, перелез через забор, там, где штакетина уже десять лет как сломана. Подошел к Тошке. Узнал поганец, руки стал лизать шершавым языком. Алексей заглянул в окно на кухне, самое большое. За тонкими гардинами Тамара разделывала селедку. На голове кудряшки, такие же, как в юности, когда они только познакомились. «Химия» называлось.

Алексея что-то толкнуло в грудь. Он огляделся. Никого. Тошка примостился на носок ботинка. Тамара засмеялась, на румяных щеках проступили ямочки. Алексей улыбнулся, кажется, впервые за долгое время. Тосенька промелькнула. Тонкая, воздушная, настоящая красавица. Дверь снова открылась, Алексей прижался к стене.

– Тоша, Тоша, – позвала она. – Иди, что дам!

Пес нехотя поднялся с хозяйского ботинка и побежал к двери. Тося бросила ему коржик. Тошка снова улегся у ног Алексея и принялся неохотно жевать угощение. Видно, зубы уже не такие острые, да и сытый он.

Алексей вернулся к окну. Тамара что-то сказала и прикусила нижнюю губу. Это всегда сводило Алексея с ума. Даже за тысячи километров, когда тоска заедала, стоило вспомнить это ее движение, и слезы проступали, принося с собой утешение.

Машина подъехала. Генка засеменил к калитке, впустил гостей. Николашка приехал, с девушкой. На собственной машине. Алексей не разглядел марку, но дверцы мягко хлопнули. Значит, хорошая машина, дорогая.

В окне теперь видно всех. Николашу и молодую красавицу с кругленьким животиком. Тосеньку с детским личиком, но уже такую высокую. Тамару, счастливую, и Генку, доброго и порядочного.

Алексей опустился на колени, погладил Тошку. Тот снова облизал замерзшие пальцы. В доме шумно говорили и не заметили, как чья-то тень проплыла мимо окна. Алексей перелез там же, через сломанную штакетину. Лавку уже покрыл тонкий слой инея. Алексей достал листок с паролем, завернул в него карточку и просунул вместе с рукавицами в почтовый ящик. Хорошие рукавицы, в хозяйстве пригодятся.

Он посмотрел на шумный дом, прикоснулся к машине, еще теплой, и двинулся по такой знакомой и такой чужой улице. Мимо дома бабы Шуры, мимо школы, мимо сарая, где они пацанами прятались от пьяного деда с заряженным ружьем, мимо пастбища, к лесопосадке, где они с Генкой жарили курицу.

Алексей шагал по белой пустыне. Дома остались позади. Он то карабкался вверх, то на согнутых ногах спускался. Легкие саднило от ледяного воздуха. Память стала изменять, он то и дело поскальзывался. На одном из бугорков плоская подошва проехала в сторону, и Алексей упал лицом в сугроб.

Снег резал глаза и ноздри. В рассыпчатой белизне растекался алый цветок. Алексей обтер онемевшей рукой рот и перевернулся на спину. Тошка жалобно завыл. Воздух не двигался. Алексей глубоко вздохнул. В груди лопнула струна, и боль отступила.

Две тени стояли неподалеку. Маленькая и большая. Он поднялся и заковылял к этим двоим. Давно уже ждут.

Кусочек солнца

Я проснулся раньше обычного, взглянул на мать. Спит. Выполз из-под тяжелого одеяла и поежился. В комнате уже полгода холодно и сыро. Старые трубы текут и громко лязгают по утрам. Сейчас тихо. Я специально подгадал, когда соседи еще спят и не пользуются уборными.

Я сунул ноги в потертые кроссовки, они мне малы с прошлого года. Прокрался в помывочную. Это маленькая комната с краном из стены и ведром. Повернув вентиль, я поймал нескольких капель и растер их по лицу и шее. Сполоснул рот, вода отдавала ржавчиной.

Натянув свитер, я бесшумно открыл дверь и затворил за собой, не оглядываясь. Рванул по ступеням наверх из полуподвального этажа и оказался на пустынной улице. Глубоко вдохнул сладковатый сырой воздух. Булочная на углу щедро раздавала запахи ванили и растопленного сливочного масла. Я сглотнул слюну и пошел в другую сторону, подальше от пекарни, к морю.

Я шагал по брусчатке, нащупывая ступнями холодную влагу камня. Подошва на моих кроссовках давно износилась до состояния кальки.

Воздух казался полупрозрачным, с легкой розовой дымкой. Днем будет жарко.

В гавани уже работали люди. Я отыскал глазами свой корабль. Белый глянцевый красавец с высокой мачтой, не больше других, но явно быстрее. Крейсерская парусная яхта едва качается на бирюзовых волнах, белые паруса аккуратно сложены.

В воде можно разглядеть мелких рыб и рапанов. Они тут прикормились, и теперь до самой зимы не выгонишь. Можно было бы голыми руками поймать пару рыбин для матери, но масляные пятна на воде отбивают всякую охоту.

Солнце уже показалось из голубой воды, окрасив ее теплыми оранжевыми красками. Самый лучший час в целом дне. Я могу смотреть на солнце не щурясь. Свет этот, мягкий и дружелюбный, нежно обнимает меня. Еще чуть-чуть, и он начнет нещадно подпекать тела, беспорядочно разложенные на гальке.

Я снял кроссовки и пошел к своей яхте. Сегодня мой первый рабочий день. Переминаясь с ноги на ногу, я не решаюсь зайти на палубу. Вдруг я пришел слишком рано и все еще спят?

– Камал, ну чего стоишь? – крикнул высокий загорелый блондин, Виталий, помощник капитана. – Работа сама себя не сделает.

Я кивнул и лихо перепрыгнул через голубую полоску между пристанью и яхтой. Запах лиственницы нежно укутал меня, ноги ощутили тепло деревянных досок. На секунду я закрыл глаза и представил, как отправляюсь в далекое плавание и большие черепахи плывут рядом, изредка высовывая любопытные морды. Говорят, хорошая примета.

– Всему вас учить надо, – сказал Виталий и поставил передо мной ведро и тряпку. – Руками вычищай каждую щель… – Он сделал движение указательным пальцем, как если бы нужно было соскрести со стекла засохший птичий помет.

Начав с нижней палубы, я со всем тщанием вымывал углы и щели. Средство для мытья приятно пахло и казалось мне лучше, чем самый дорогой шампунь, который мама однажды украла в магазине косметики, утверждая, что сделала это в отместку за полные пренебрежения взгляды продавщиц. Мы очень экономно расходовали тот шампунь, и мама всегда выглядела чуть счастливее после душа.

Я уже натирал войлочной тряпкой верхнюю палубу, когда услышал незнакомые голоса. Помощник капитана проговорился, что сегодня придут покупатели и нужно, чтобы все блестело. Я буквально воспринял этот приказ и до блеска полировал каждую доску.

Голоса были уже рядом, я продолжал работать, стараясь производить как можно меньше шума и вообще быть незаметным.

– Кто этот юноша? – спросил незнакомый голос; я вздрогнул, но продолжил натирать полы.

– Это Камал, новый мойщик, – ответил капитан, господин Бреус, немец. – Камал, подойди, – скомандовал он мне.

Я поспешно встал, сжимая в руке тряпку. На меня смотрели пять пар глаз. Виталий стоял навытяжку, будто так и не смог забыть три года Санкт-Петербургской мореходки. Капитан, красивый, как из рекламы арабских авиалиний. Господин в белой рубашке и льняных синих брюках – я знал по фото в каюте – нынешний владелец яхты. Дородный мужчина с копной седых волос, как я понял – покупатель. И она.

При взгляде в ее прищуренные от яркого солнца серые глаза я понял, что не забуду их до конца своих дней. Тонкая, почти прозрачная ткань платья мягко струилась от малейшего ветерка. Мои щеки запылали, я опустил взгляд и крепко сжимал войлок в руках, стараясь подавить волнение. Мне стало стыдно за свои рваные джинсы и мокрую от пота футболку. Я чувствовал себя ископаемым, которое нашли элегантные ученые девятнадцатого века, прерывавшие свои изыскания на пятичасовой чай и партию в бридж. Я стоял и рассматривал ногти на ногах – с черной окантовкой. У того, в синих брюках, гладкие и розовые, будто я сам их отполировал только что войлоком.

– Так это из-за тебя я чуть не упал? – спросил дородный мужчина басом. – Хорош! Натер так, что и ступить страшно… – Он рассмеялся собственной остроте и обратился к владельцу с гладкими ногтями: – Этот же входит в цену?

– Он вообще-то не в команде, – ответил капитан Бреус.

– Надо чтобы был в команде, – отчеканил дородный. – Такие люди мне нужны! С него будет толк.

Вся компания удалилась, обсуждая покупку, меня в том числе. Еще несколько минут назад я был готов умереть за такую возможность. Утром я и мечтать не смел, что могу получить что-то большее, чем разовую подработку. Какая-то горечь обожгла мне горло, пол поплыл подо мной. Я опустился на колени и принялся усердно тереть корабельные доски, ладонью смахивая то, что текло из глаз.

– Камал? – позвал тихий нежный голос.

Я обернулся. Передо мной стояла она, с пшеничными волосами и серыми глазами. Я не мог пошевелиться.

– Папа велел тебе передать, – она протянула мне красноватую бумажку. – Я Лиза.

Я молча взял купюру, Лиза дернула плечом и убрала пшеничную прядь за ухо. Она еще мгновение стояла и нерешительно улыбалась, потом развернулась и упорхнула в свою сказку.

Вечером по пути домой я купил маме самый дорогой шампунь. И буду это делать еще много лет.

Антоша

Снег скрипел под подошвами кожаных ботинок Татьяны. В свете редких уличных фонарей белое покрывало переливалось миллионами разноцветных бликов, словно великан рассыпал свой великанский мешок бриллиантовой пыли.

Татьяна возвращалась обычным маршрутом с работы. В канун Нового года смена в магазине была сокращенная. Она получила свою небольшую премию и до третьего января могла делать все что угодно. Правда, дел у нее не накопилось. За свои почти шестьдесят лет Татьяна организовала тихую жизнь вокруг себя. Дочь давно вышла замуж и покинула родительский дом. Муж уже несколько лет жил отдельно.

Праздники Татьяна не отмечала, никаких событий не происходило. Пока дочь росла, нужно было что-то придумывать, как-то готовиться к Новому году. Но все, чего хотела Татьяна, – это просто автоматически проживать день за днем, впадать в состояние вакуума, когда нет боли, беспокойства, желаний, идей. Изредка, когда по телевизору показывали детей-инвалидов или сирот, она позволяла себе поплакать и перекреститься на икону Божьей Матери. В остальное время Татьяна не чувствовала ничего. Разве что когда муж переехал в дом по соседству, доставшийся ему от матери, она испытала что-то вроде облегчения.

Первое время после переезда мужа они виделись каждый день за ужином. Татьяна продолжала по привычке готовить на всю семью. Но вскоре эти совместные ужины сошли на нет. Муж продолжал сухо поздравлять супругу с праздниками, она же и вовсе не утруждалась.

Вот и теперь, в канун Нового года, Татьяна могла ничего ни для кого не делать, просто поужинать, посмотреть телевизор и лечь спать не позже десяти часов.

Она шла ровной походкой, не ускоряясь от колючего мороза и не замедляя шага, чтобы посмотреть на украшенные окна соседних домов. Для знакомых она оставалась дружелюбной и вежливой женщиной, но две глубокие морщинки давно залегли между бровей, а улыбка едва могла распрямить опущенные уголки рта.

– Здравствуй, Таня, – окликнула ее женщина возле мусорного бака. – С наступающим!

– Ой, теть Маш, вы? – Татьяна всегда так отвечала на оклики знакомых, потому что надеялась про себя, что когда-нибудь ее перестанут замечать.

– Глянь, какого ребеночка выбросили, сволочи, – она указала в угол, где на горке картона сидел в клетчатом комбинезончике рыжеволосый мальчуган.

– Да, – только и ответила Татьяна.

– Жалко бедняжку, не нужен никому, – причитала тетя Маша, продолжая копаться в контейнере.

Татьяна, поняв, что можно не продолжать светскую беседу, двинулась дальше той же ровной походкой. А образ куклы все еще стоял перед глазами.

Придя домой, Татьяна разогрела жареную картошку и открыла банку огурцов. Она собиралась поужинать под «Иронию судьбы», но пришел муж. Надо сменить замки, мелькнула мысль у Татьяны.

– С Новым годом! – произнес муж и поставил на стол бутылку шампанского.

Татьяна пила редко, только на похоронах.

Она ничего не ответила. За годы, что они с мужем не живут под одной крышей, она научилась игнорировать его. Он еще немного посидел за пустым столом, глядя в телевизор – Татьяна что-то молча мыла, – и ушел к себе. Татьяна облегченно вздохнула и посмотрела на подаренную бутылку. Сколько она натерпелась от пьянства мужа! Один вид его блестящих глаз заставлял ее содрогаться. Вот и сейчас Татьяна поморщилась, глядя на подарок. Нет, так не пойдет.

Татьяна достала из-под раковины пустой мусорный пакет, положила в него бутылку, оделась и вышла на морозную улицу. Она хотела выбросить то, что нарушало ее состояние вакуума. С дочерью она созванивалась еще утром, поэтому вечер обещал быть тихим и спокойным, если бы не муж. Нужно избавиться от любых признаков его вторжения.

Татьяна уже хотела швырнуть пакет с бутылкой в железный бак, как заметила резинового мальчугана на картонке в углу. Она осмотрелась по сторонам, никого. Сделав несколько шагов, Татьяна присела на корточки и вгляделась. Из темноты на нее смотрели два больших синих глаза. Рыжие волосы растрепались, щеки перепачкались, на одежде то тут то там зияли дырки и грязные пятна. Мальчик при этом задорно улыбался, обнажив два передних зуба.

Татьяна глубоко вздохнула и распрямилась. Снова глянув по сторонам, она направилась к дому, забыв выбросить пакет. Ровные шаги и скрип снега при этом не возвращали ее в нулевое состояние. Что-то шевелилось внутри. Ей вспомнилась родная деревня, как они с братьями босыми бегали по зеленой траве с соседскими детьми. Был среди них рыженький Антошка. Такой он был задорный, Татьяна любила с ним возиться. Когда Антошке исполнилось восемнадцать, его забрали в армию, откуда он не вернулся.

Татьяна вдруг остановилась. Теплая слезинка скатилась по щеке. Она повернула обратно. Поглядев по сторонам, взяла на руки куклу и быстро зашагала к дому. Дома она заперла дверь на случай неожиданного прихода мужа. Посадив рыжую куклу на стул в теплой кухне, села напротив. Какое-то время она просто разглядывала чумазые щеки и дырки на одежде.

Набрав ванну, она вымыла куклу. Обтерев резиновое тельце мягким полотенцем, Татьяна расчесала спутанные медные волосы и ласково посмотрела на него:

– Я назову тебя Антошей.

Кукла так и сидела в полотенце, пока Татьяна разглядывала его потрепанный костюмчик. Она достала из шкафа давно заброшенную швейную машинку и лоскуты ткани. Хоть это не модные расцветки, но все-таки лучше, чем его старье.

Татьяна так увлеклась выкройкой, что перестала следить за временем. Румянец выступил на ее щеках. Она посматривала в смеющиеся глазки Антоши и сама невольно улыбалась. Когда она закончила работу, часы показывали без четверти полночь. Татьяна одела куклу в новый костюмчик из красного вельвета, наспех открыла шампанское, подарок мужа, и налила бокал.

Послушав обращение президента, она загадала желание под бой курантов, чего не делала уже много лет, выпила шампанское, достала телефон и набрала номер:

– С Новым годом, доченька! Приезжайте завтра на праздничный обед, – сказала мягким голосом. – И папа будет.

Мамин плед на кресле

Что-то не так. Что-то явно не так. Ноги не болят после длинного рабочего дня в тесных ботинках. Поясница не дает о себе знать. Словно мне снова двадцать. А как я здесь оказался? Вспоминай! Утром я проснулся до будильника. Клара. Кажется, спала рядом. Да, у нее новый шампунь. Дорогой. И запах незнакомый. Я сделал чай. Отрезал колбасы. Продавщица посоветовала «Любительскую», с мелким жиром. Смотрелся ли я в зеркало? Кажется, да. Я ведь каждый день это делаю. Как я выглядел? У меня светлые волосы. Ведь так? Глаза… Клара как-то сказала, что у меня потухший взгляд. Что это значит? Темные или светлые?

Я оделся. Зеленая рубашка в клетку. Да, на ней еще след от утюга, но его не видно. Брюки. Ремень на последнее отверстие. Клара как-то сказала, что я распустился. Как вязаный носок?

Вышел из квартиры и закрыл на верхний замок. Чтобы Клара могла открыть изнутри. На работу я поехал на машине или на метро? Я не помню лиц рядом, значит, ехал за рулем. Объехал ли тот прорыв на соседней улице? Если нет, потратил бы весь день на сервис. Какая была погода? Одежда осталась сухая. Дождя не было. Я без пальто. Значит, лето или весна.

На работе я заварил кофе. Стол Сергея напротив моего. Он рассказывал про новую компьютерную игру. Там нужно строить города. Сергею нравится Катя. Она недавно работает в нашем офисе. Красивая она? Кажется, у нее темные волосы. И помада розовая.

Что я делал на работе? У меня есть компьютер. Кажется, какие-то цифры на экране. Есть калькулятор. И таблица. Как называется программа, в которой рисуются таблицы?

Сергей что-то сказал, и его рот растянулся, показались зубы. Я сделал так же. Тогда он еще что-то сказал, и рот его открылся шире, а голова затряслась. Из глаз потекла вода. Мои остались сухими.

За окном было еще светло, но Сергей стал собирать вещи. Выключил компьютер. Я тоже встал и нажал на кнопку. Экран погас. Я вышел на улицу. Там было много машин. Какая у меня машина? Серая? Большая? Я достал ключи из кармана. На черной коробочке какой-то знак. Похожий на галочку. Я отыскал такой же на одной из машин. Черная.

Что было дальше? Как я оказался здесь? Здесь ни тепло ни холодно. Желтый свет от торшера. За окном темно. В телевизоре что-то говорят. Как у Сергея, их головы трясутся, а рот широко открыт.

Я слышу, как открывается дверь. Через рифленое стекло вижу силуэт. Клара? Незнакомый голос. Не одна? Кто-то с работы? А кем она работает? Вспоминай! Она как-то сказала, что им в больницу привезли новые аппараты МРТ.

– Сенечка, ты давно тут сидишь? – Голос Клары сквозь рифленое стекло кажется чужим.

– М-м-м… – говорю я.

– Я сейчас приготовлю покушать, – говорит она. – Принесу.

Почему она не вошла? Я не помню ее лица. В телевизоре маленькие человечки на льду прыгают. Я слышу голоса через стенку. О чем они так громко говорят? Какой-то запах. Внутри меня что-то булькает.

Дверь открывается и входит она. Клара? В руках что-то пахнет. Мне очень хочется это. Я протягиваю руки.

– Подожди, я помогу, – говорит Клара.

Она чем-то тычет мне в лицо. Внутри становится тепло и приятно. Я киваю. Хочу сказать, что мне нравится. Лицо Клары мокрое и блестящее.