Гордые

I

В тëплый майский день улицами Москвы овладел свежий лëгкий ветер, который был как глоток тщетной, но всë же всегда приятной для амбиции мотивации из интернета от непременно сильной личности, известной, впрочем, лишь только по ее назиданиям, с ноткой суггестивности, – ветер, который приятно щекотал физиономию, которая в процессе делалась надменной и уверенной. Именно так заметил и рассудил в моменте юноша, медленно гуляющий по району Л.

Уже не раз люди, которые имели хоть какие-то отношения с ним, многократно замечали вслух, в его присутствие, что, дескать, он побледнел до неузнаваемости за последнее время, превратился в вялую и пассивную личность, – личность, которой была свойственна загадочная задумчивость, от которой, однако, лицо юноши было мрачно до ощущения абсолютного отчаяния, появлявшееся в том случае, когда очередной взгляд ненароком проскальзывал по его унылому, но в тоже время пустому, серьёзному облику. Сам же себя он привык ощущать в таком прескверном состоянии и, жадно до мыслей рефлексируя о теперешнем состоянии своëм, окончательно решил, что положение его очевидное и сложное, а потому не поддаётся чуду, которое сиюсекундно случается с теми людьми, которым это чудо вовсе и не нужно, – по крайней мере, нужно в разы меньше, нежели человеку нуждающемуся и страждущему, например. Всë это прозаично и логично, но, с другой стороны, был не менее интересен вопрос следующий: а кого в своих рассуждениях этот юноша выдвинул в кандидаты на достойного человека, – человека, который по праву и положению своему заслужил оное чудо? Тем не менее об этом будет ещë предостаточно слов.

Итак, очутиться на улице он без причины не имел никакого права, ибо если подобная прихоть всë-таки возникала или в голове, или наяву даже, то в противовес выдвигался факт неоспоримый и доказанный: герой наш был студентом третьего курса. Да, в благородном рассудке можно убедиться, что как раз-таки наоборот – ему непременно следовало бы находиться на улице беспрестанно, или проводить время с знакомыми своими в кой-каких гнусных и одновременно интересных местах, или сделать хоть какую-нибудь пакость с собою, но лишь бы не учиться; но он был исключительным, даже правильным и благородным настолько, что почти не прогуливал пары, – только вот веская причина не прогуливать всë же была, и она им тоже двигала…

Теперь же, что, кстати, ему свойственно вовсе не было, он не спеша, в какой-то ленивой манере, гулял во время обеденного перерыва, длившегося целый час, с надменной миной озирался очень внимательно, пытался тем самым не упустить ни одной детали антуража и эмоции человека. Забываясь в своих мыслях полностью, юноша, прищурив глаза, пронизывал взглядом каждого прохожего; особенно, что было вполне обоснованно тем, что бродил он по окрестностям района, где гордо располагалось высшее учебное заведение его, – бродил машинально, проходя в очередной раз по выученным, доведённым до собственного идеала маршрутам, – особенно мишенями его взоров становились студенты, которые будто бы были то ли ниспосланы судьбою, которая предопределила каждый шаг, каждый вдох их, то ли расставлены как фигурки с лукавой тактичностью на шахматной доске, – тем не менее, казалось, были они лишь там потому, что без них было бы просто-напросто неправильно, нереалистично, – были потому, что не могли там не быть. Каждый из них по тем или иным признакам, несомненно, отличался от других учащихся, но, однако, одновременно являлся неким пазлом заднего фона, был ординарностью, сносил неблаговидную участь, которая заключалась в том, чтобы упоминаться в третьем лице – «студенты».

«А ведь уже по трëм предметам долги у меня! – пробормотал наш герой вслух так тихо, что никто не услышал его. – Ну а мне то что? Всë это мерзко, но оно-то и очевидно, что мерзко. Только и понятно, что в голове дела поважнее есть у меня… Они-то ещё больше добивают меня, чем долги-то эти… А что делать? – в руки себя взять – да и только. Ага, как логично, просто гений! – заметил он, чуть-чуть вспыхнув. – Да бред это всë; а вообще не бред! Гулять меньше надо да и ерундою не заниматься!»

Он аж остолбенел; очевидная и простая мысль зацепила душевное состояние его. Но осмысление положения своего продолжалось всего пару секунд, да и вообще подобное с ним случалось довольно часто. Теперь же, будто опомнившись, герой наш как-то трепетно, суетясь, что даже рука его, которой он доставал смартфон, довольно долго не могла успешно войти в карман, – теперь, разблокировав экран, посмотрел который час, и – резко повернулся на сто восемьдесят градусов, рассердившись на себя за то, что упустил течение времени, а потому оправданно не заметил, как до пары оставалось десять минут. Юноша уже хотел ускорить шаг, – да, по своему обыкновению, чего скрывать тут нечего, ему всегда был присущ быстрый темп ходьбы, когда он стремглав нëсся, брезгливо оглядывая всех и вся, – уже было хотел ускорить свой шаг, но ноги, как назло, окоченели совершенно, забились так, что в области голени всë превратилось в твëрдое однородное вещество, которое определенно обделили тягучестью, а потому оно, это вещество, под тщетными усилиями героя нашего принуждала ногу гудеть, болеть и ныть ещё более. К слову, ему не к лицу была плавная размеренность и выделанная медлительность, отчасти лживо надменная и чопорная, – медлительность во всех движениях и действиях; даже наоборот – в заурядной спешке можно было разглядеть некую грацию, – чего, впрочем, он сам угадывал в своих мыслях, даря скоромные намëки своей амбиции. «А может, это знак свыше, – рассуждал он, чуть кряхтя, – знак вот, наконец, который положит развязку этому?.. Ну а чего? Я так жду долго этого, а тут такое глупое обстоятельство… Сейчас бы мне ещё на лекцию не успеть, ага, – вот тогда такой знак будет мне свыше!.. Ну а мне то что – опоздать-то? Я не знаю… Лектор наш такой, что уж не пустит, коли опоздал; да и мне нельзя опаздывать, – никоим образом нельзя опаздывать: а то как я пропущу очень важное, хотя нет – не важное, – точнее… точнее важное, но кому как… Оно-то всë инфантильно, но… не знаю… Мне-то что? Правильно: ни-че-го, – протянул он в агрессивном отчаянии, – а раз ничего, то лучше и не думать… Надоел уже думать: сколько раз обещал себе, что уж думать о подобном не буду, – да всë никак!.. Но оно понятно почему… Дела со мной такие уж плохие в жизни творятся… Так, всë! Вот уж и главный корпус!..»

Войдя в бледно-белое четырёхэтажное здание с двенадцатью колоннами у главного входа, юноша сразу же почувствовал лëгкое волнение внутри себя, которое всего за пару секунд пропитало его припадком ненависти, – казалось, что он с чем-то не хотел смириться, хотя уже давно вынашивал идею необходимости всë забыть, – хотел смириться, но был в неком отчаянии от несправедливости, – и теперь в едва сдержанном гневе он, выпрямившись, как солдат, прикусив губу, стремглав нëсся на третий этаж в необходимый корпус. Он так пренебрежительно смотрел на других студентов, попадающихся на его пути в здании, так чëтко с изысканной техникой вымерял каждый шаг свой, что возникало опасение, что ещё одно мгновение – и он бы набросился на кого-нибудь, чтобы того грандиозно унизить, ментально растерзать. Однако все мысли тогда были его чисты, помыслы неисчерпаемы добродушием.

Все студенты потока ютились рядом со входом в лекторий, на пятачке, преимущественно образовав группы, в которых бурно обсуждали свои вопросы будничного характера. Некоторые из них сидели на железных скамьях; другие же, кому недоставало мест, образовали группы различных составов и размеров, – все они занимали некое пространство, что на тот момент особенным образом действовало на нашего героя. Почувствовав себя скованным и стеснённым заботами своими и непременно толпою, он, усталый, упёрся спиною о жëлтую стену коридора, отстранившись ото всех и найдя наиболее нелюдное и непопулярное место в округе, поставил всею подошвой свою одну из ног на стену, вывернув её назад под прямым углом, и задумался окончательно. Можно было прочитать по лицу его, что обуяли его не будничные, не незаурядные околесицы и заботы, – не вещи чрезвычайно известные, а потому которые и надоесть давно каждому успели, – вовсе нет; было что-то утонченное, деликатное настолько, что невооружённым глазом это улавливалось как истина единственно верная, словно укоренившееся со времён ещё далёких предков наших, а потому без всяких обсуждений и сомнений не подвергалась критике, не была осуждена за дилетантство, за грубость ребячества или ещё хуже – за навязывание своей парадигмы как единственного свода законов, по которому следует жить, выполняя пункт за пунктом, шаг за шагом. Так бывает иногда, что упрямство и убеждëнность в своëм опыте есть истинная трусость, ибо только слабый с пеной у рта будет доказывать иному, что тот не прав только потому, что прожил свою жизнь по-своему – как получилось в процессе по жизни. Да и является ли право на чувство собственного достоинства неэфемерным, если его постоянно приходится доказывать, внушать о его существовании даже больше себе, нежели другим в подобных случаях?.. Словом, он был чем-то встревожен и обеспокоен по благороднейшему только убеждению и рассудку своему. И, естественно, при сëм обстоятельстве, пребывая в неконтролируемом отстранении от мира во всех возможных смыслах, студентик резко встрепенулся от неожиданности, превяло вскрикнув, когда к нему прытко налетела человеческая фигура, – налетела так, что он после не сумел среагировать хоть каким-либо внешним видом с секунды три, будто и не знал, как реагировать вовсе.

– Приве-е-ет! – протянула бархатным голоском фигура в неистовой радости, улыбаясь беспрестанно, что зубки её слегка показались.

– Привет, да… привет… – пробормотал он, оробев чрезвычайно.

– Слушай, короче, – продолжала она с миной полной заинтересованности и серьёзности одновременно, – тут Соня вот заболела, и мне типо не с кем сейчас на лекции по философии сидеть!

Она пронзила его взглядом, будто чего-то ждала и выпрашивала.

– Ну… плохо так-то…

– Ага, – произнесла человеческая фигура на выдохе в некой досаде.

– Слушай, а может, как бы это, словом, – может, – нет – не может!..

– Что «может»?

– Ну не может, нет, я другое хотел сказать, – хотел сказать… вернее, что если ты вдруг захочешь, конечно, ну, – если хочешь, то я могу как бы сесть… сейчас… с тобою…

Она премило улыбнулась.

– Да, давай! Тогда увидимся, да?

Он лишь наградил её недоумевающим взглядом. Впрочем, его настроение быстро сменилось: показалась невинная радость; на него нашёл припадок неистовой весëлости, который выглядел больше как болезнь, вернее – следствие из этой болезни, но, по опыту своему неисчерпаемому, студент предугадал исход оный, предвидев, как прозорливый талант, которому, по обыкновению жизни, чужды действия, ибо зиждутся они на коллизии гнусной действительности и эгоистического дилетантизма, – и потому рассудил критически, но достойно. Ещё в голове его опять всплыла та самая мысль, которая и была мотивом уникального поведения его, из-за которой он плохо спал и мало ел, – а в нередких случаях вовсе голодал и истощался из-за отсутствия сна по своему осознанному выбору, что продолжалось как традиция уже в течение долгих месяцев, – мысль, из-за которой приходилось заниматься моционом, изнашивая ноги свои, и (по собственному и глубоко осознанному желанию!) являться на все пары. Однако и теперь даже положение его трепыхалось из стороны в сторону, было нестабильно и переменчиво до крайности.

Человеческая фигура отскочила от юноши с такой же энергичностью, какой напрыгнула на него давеча, и устремилась к группе из трёх студентов, всех мужского пола, стоявших у стенки прямо у входа в аудиторию. Герой наш не переставал таращиться на неё с ноткой презрения, – но и делал это не потому, что страстно возжелал этого или что картина происходящего манила его слепым интересом, а лишь потому, что другого сделать-то и не мог, ему выбора-то не оставалось, как смотреть вперёд себя – и всë более от скуки и ожидания.

Но вскоре одно происшествие сильно офраппировало юношу, и его положение вновь переменилось – стало более неопределëнным. Он почему-то с досадою узрел ту же мягкость и благосклонность в тоне той самой резвой человеческой фигуры, когда она из троицы избрала одного студентика, впрочем известного ей вполне однозначно, но чуждого для сердца нашего героя, и премило заговорила с ним, улыбаясь и смеясь, что разок даже по плечу его похлопала по своей инициативе, свернулась, сгорбилась вниз телом своим, еле-еле сдерживая неподдельную радость; с другими двумя тоже перекинулась несколькими фразами, но которые тем не менее очень положительно повлияли на состояние еë. Это окончательно принудило юношу углубиться в свою мысль. «А, прикольно! – размышлял он про себя. – Нет! Теперь-то я убежден в этом, теперь-то всë ясно мне! Ну а чего? Зачем цепляться, когда всë на глазах происходит, когда мерзко-то оно всë? Впрочем, это глупости. Ну, если мне предложили, то от какого намерения оно всë идёт? В любом случае мне здесь делать нечего, – вся эта учёба – всë моё пребывание здесь, – мерзость, потому что… потому что слеп, как крот! Но теперь я разглядел наверняка!»

Всю бессвязность как в мыслях, так и в речи, можно было объяснить мягким, простодушным характером его; а ведь такие серца страдают чаще всех – и именно ввиду пространного их самопожертвования. Да, ему было тяжело, порою невыносимо, но он героически претерпевал все невзгоды в одиночку, – да никто и подумать не мог о его нынешнем горе, другие ничего не знали – по крайней мере, вероятно, делали вид, что не знали… А потому он уставал, и, очевидно, бредил. Случалось это очень часто, по нескольку раз за день, но без потери полного рассудка, – случалось некими припадками, которые становилось всë труднее и труднее скрывать от остальных под маскою индифферентности.

Четверо беседовали очень громко, будто нарочито, а потому ему не по своей воле, но по чистейшему любопытству, удалось расшифровать пару фраз:

– И, короче, мы остались вдвоём в общаге… – рассказывала она.

– И что? Действительно он такой?

– Да, ещё какой! Я в шоке, если честно, что такое действительно может быть типо…

Но в эту минуту все особенно загалдели, зашумели – и последующие слова их безвозвратно потерялись среди гвалта. Но уже в этой суматохе, расталкивая народ, пробиралась ко входу аудитории с ключом в руках, словно через заросли терновника, пыхтя, Валерия Ивановна, тщедушная старушка, – лектор по философии. Студенты машинально, не отрываясь от своих дел, потянулись за нею. Кругом и внутри юноши всë смешалось, и в ту минуту ему стало особенно тоскливо.

– Ну что, сядешь со мною, да? – резко окликнул мягкий голос со спины его, что он встрепенулся. – Эй, чего ты застыл, не молчи!

– Да, да, давай, конечно…

Они молча пробились по течению толпы в аудиторию – колоссальное, однако, по размерам помещение, восходящее к потолку к задним местам, содержащее три значительных прохода между сиденьями – по бокам и в центре аудитории, – помещение с зелёными блëклыми стенами, и закоптелым белым потолком, и прескверным спëртым воздухом.

– Ну чего, куда сядем? – спросила человеческая фигура.

– Не знаю… – ответил юноша.

Ему льстило предоставленное право выбора с её стороны.

– Ну… ладно… Давай туда тогда, – предложила она, кивнув головою на двенадцатый ряд справа.

– Да, хорошо, давай.

Он мельком взглянул на неё и разглядел на её лице слабую задумчивость, которая, по обыкновению жизни, бывает лишь от разочарования от чего-нибудь. Он побледнел.

Они уселись благополучно в задуманное место, – уселись так, что, к удивлению, на этом ряду вообще никого более не было, – остались было на едине.

– Как дела? – спросила вдруг она, прервав неловкое их пятиминутное молчание.

Валерия Ивановна патетически тараторила на заднем фоне своим старческим и глубоким голосом.

– Нормально, сойдëт. Сейчас бы философию пережить, потом ещё две пары – и домой.

– Ну да…

– Вот зачем нам только эта философия в техническом вузе…

– Не знаю. Зачем такое спрашивать вообще? – возразила она, нехотя что-то записывая под диктовку преподавателя.

– Да так, захотелось… Прости, пожалуйста.

Человеческая фигура промолчала. Юноша посмотрел на неё: перед ним была, впрочем, девушка среднего роста и очень хороша собою: бездонные чёрные глаза как раз шли к её круглому личику и такого же цвета длинным волосам. Фигурою была прекрасна; и, однако, я не буду здесь вдаваться в подробности, ибо они будут описаны возвышенно, глупо и пошло, – прошу лишь поверить на слово, что было чем восхищаться и было о чëм говорить. Ко всему этому на ней было чёрные худи и джинсы, которые являлись очень кстати к её образу.

– А ты же далеко живёшь, да? – спросила она, не отнимая своего внимания от тетради. – Далеко же вроде? Или что? Ты говорил давно очень, не помню только.

– Да… Есть такое – почти два часа отсюда, если в идеале…

– В идеале?

– Ну да; вдруг там… всякое… случится? – пролепетал он. – Случалось же, вот, – бывало всякое! Иногда элка не приезжает, иногда… иногда в некоторые дни не везёт мне, когда элка впритык по времени после пары, а там торопиться нужно на неё – и что же? А вот: ну не успеваешь, бежишь потому… А там в метро в такие дни любит поезд постоять на станциях подолгу: вот всегда едет, быстро останавливается – и дальше в путь! А тут что? Да ни-че-го! – вспыхнул он, особенно выделяя каждый слог. – Потому что это при-кол! При-кол! Брать и – стоять на станциях в такие дни по минуте, по две, – дело мерзкое! Вот прикол! А в такие дни каждая секунда на счету…

– Эй, не бомби! Ты чего… – успокоила она его, дотронувшись до плеча. Это действие было как бальзам на душу для него; однако виду он не подал – лишь закрыл глаза на две секунды, глубоко задышав.

– Да спокоен я, Даша, спокоен!

Она лукаво улыбнулась и повернула голову к своей тетради, начав в неё опять что-то записывать. Он тайком, аккуратно, слегка нахмурившись, тщательно и жадно разглядывал её лицо, которое было вполне серьезным и сосредоточенным. Вдруг его взор ненароком упал на какой-то жёлтый блокнотик, лежащий подле Даши. Его рука, чего он сам, казалось, не ожидал, шустро потянулась к нему – но Даша своей рукой, мгновенно осознав происходящее, победоносно отбила атаку, стащив блокнотик к своей груди, и улыбнулась.

– Что это? – он поинтересовался.

– Да так… мелочь, – пробормотала она, поникнув головою и чуть-чуть застеснявшись. – Да какая тебе разница вообще?

– Да так…

– Спасибо тебе, что помог ту тему разобрать по термодинамике, – перескочила она снисходительно, – очень помог!

– Угу…

– Ну по механике тоже всë норм: мне вчера Даня помог! Правда я так тупила, что жесть, – два часа с лишним он меня терпел, бедняжка, ну… а я еле осознавала, что он мне талдычит, – я даже типо в себе его порывы гнева простила!.. Ну знаешь, обидно вроде было, но больше из-за себя самой, потому что тупая!

– Ты не тупая, – возразил юноша, – вовсе не тупая! Ты, ты… – он вдруг осëкся.

Даша улыбнулась и отвернула голову.

– Да, спасибо…

– А что за Даня? – аккуратно спросил наш герой. На его лице нарисовалось великое беспокойство.

– Да так, знакомый хороший; он, как и я, в общаге живёт.

– Ну…

– Что ж? Ну вчера мы вечером, в часов так семь, собрались втроём – типо я, Соня и Даня – и как бы вот чуток поговорили, поразбирались с механикой, да и так-то всë…

– Ясно, – озлобленно отрезал он.

– Хотя ещё Соня странной была, всë шугалась нас! Так странно пару раз посмотрела на Даню и меня, типо мы враги ей или кто ещё. Не знаю; ну с нею такое в последнее время часто так: мнительная, что ли. Или как так там это слово называется?..

– Да, возможно такое слово: недоверчивая будто бы?

– Да! – отчеканила Даша. – Знаешь, ну Соня начала как-то разговаривать меньше, всë в себе держит, на меня презрительно как-то смотрит, типо я опасность какая-то для неё… Не знаю, вроде норм всë было между нами. А теперь жесть, я типо… ну… переживаю, она типо моя подруга лучшая, друг мой и товарищ, – я её люблю…

– Понимаю, – в одно слово ответил юноша, не зная что сказать от растерянности.

– Угу… Хорошо, ладно!

– Ещё знаешь, вот этот Лёша, – возмущалась она после полминутного молчания, – вот знаешь, с которым я сегодня говорила перед лекцией, они втроëм стояли?..

– Да, – перебил юноша вдруг, – я видел…

– А, да?.. Ладно, ладно… Так вот, мы с ним короче обсуждали Колю; а Коля – это человек очень смешной! Вчера спустя час где-то, когда к нам с Соней Даня пришëл, – вот спустя типо час где-то Соня предупредила нас, что гулять идёт, а потому нас наедине оставляет с Даней. Так… ну вот мы остаёмся, он мне объясняет механику, точнее – пытается объяснять, – всë норм, ничего необычного. Так неожиданно решает к нам заглянуть вот как раз Коля, товарищ Лëши, а мне знакомый типо, потому что с Лëшей я типо связи имею: он мне тоже ну… помогает по некоторым предметам; так вот приходит он, не уведомив никак заранее, что типо плохо, неправильно по негласным правилам общаги, – и начинает тоже напрашиваться, чтоб Даня ему тоже помог. И нельзя вот объяснить его решение, – ну я не могу понять…

– А он раньше так делал? – перебил вдруг наш герой.

– Не-ет! – протянула убедительно Даша. – Но знаешь, он типо ну… бездельник, что ли? Он если до этого так не делал, то ходил всë же постоянно ко всем – и ко мне тоже.

– Так зачем?

– Он просто дурак. – уверенно и с какой-то досадой произнесла она. – Клоун! Ну как бы забавный, ему типо внимания нужно или что, но а так смешной, – и все терпят его… Не знаю, как он товарищем Лëши сделался; но это уже не моë дело типо.

– Так вот… – продолжила Даша после небольшой глухой задумчивости, – развлекает – ну и норм. Но я как-то была озлоблена, что ли, – а потому типо настроения-то и не было вовсе. Ну ты же понимаешь, что я тупила с механикой, – даже была в каком-то отчаянии, чуть ли не в слезах, – так ещё и Соня типо рассердила своим поведением, своим упрямством и молчанием, – всë убило меня, понимаешь?..

– Да, я понимаю… Но с Соней-то что?

– Всë угрюмая, мнительная ходит, так вдобавок и заболела типо – ну я говорила же! – продолжала она в неистовом раздражении. – Почему мне это досталось всë?.. За что? Так ещё типо мне нужно же её успокаивать, допрашивать по долгу дружескому, а она, ну… молчит, будто особенная какая-то! Что-то напридумывала себе наверно.

– Ты… ты не достойна этого, Даша, – пролепетал наш герой в горькой застенчивости, робко скосив свой взгляд вниз, – вообще не достойна!

Он сам раздражался от своего поведения: так хотелось ему выговориться, так хотелось сказать что-то важное и ценное, – но, пребывая в некой смиренной досаде, смолчал.

– Спасибо, спасибо… – поблагодарила Даша в какой-то фальшивой и напускной манере. – Знаешь, – продолжала она как ни в чëм не бывало, – у нас, ну у меня то есть, были другие планы, а он всë не уходил от нас…

– У вас? – побеспокоился юноша, растерявшись колоссально.

– Чë? Имею в виду, что я и Даня делали же механику – и ну вот всë. Ну и у меня после свои дела были.

– Ой, да, логично, – опомнился он, – прости, пожалуйста…

– Да за что?

Он не знал, что ответить, а потому неосознанно, в молчаливой выдержке, бесцельно начал без успеха рассматривать каракули, написанные мелким шрифтом на громадной доске, не вникая в их содержание и забывая их смысл вскоре. Его что-то томило и бременило без устали; его глаза будто пытались найти хоть какую-то зацепку, хоть одну причину не только сидеть сейчас на лекции, но и вовсе учиться в вузе или даже существать в этом мире. Бывает тоскливо на душе иногда, когда теряешь глубокие и благородные смыслы там, где их усердно, по своей воле и, стало быть, безвозмездно ищешь. Тем не менее, среди всей оной напасти, возвышенной, впрочем, больше из-за самоидентификации и подпитываемой благими намерениями, та самая первостепенная мысль прокралась в его голову дерзко, но даже предсказуемо. Он аж вздрогнул с ног до головы, – вздрогнул сильно и резко, будто из беспамятства вернулся в рассудок. И по какой-то инерции внимание его зацепилось всë за тот же жëлтый блокнотик, который валялся на парте теперь ещё ближе к нашему герою, чем в предыдущий раз. Но и вторая попытка похищения этой тривиальной вещички, которая, однако, была нечто большим для Даши, чем просто вещичкой, – была хранителем некой сокровенной информации, являющейся прямым ответом на все интересовавшие юношу вопросы, но которую главному герою лишь предстояло разрешить, – но и вторая попытка не удовлетворила задуманное.

– Эй, ну чего ты? – тихо вскрикнула Даша, отложив блокнотик в другую сторону от себя – подальше от назойливого студента.

Однако это её повеселило, и она игриво улыбнулась пустоте.

– Ну что там? – докучал он патетически. – Неужто секретики какие-нибудь? Не, ну как хочешь – можешь не показывать так-то, – мне-то что?

Даша, не переставая улыбаться какой-то болезненной улыбкою, непроизвольно раскрыла свой жёлтый блокнотик перед собою, что, конечно же, увидел и главный герой. Она бессознательно перелистывала страничку за страничкой, а он значительно наблюдал происходящее. Вдруг Даша остановилась на одной из них и стала с каким-то брезгливым сомнением вчитываться в какие-то строчки, написанные ею от руки некогда ранее. Она ощутила на себе пронзительный взгляд – и снова повеселела. Даша будто хотела пересилить себя, хотела раскрыть некую насущную истину, которая терзала её беспощадно, от которой Даша изнемогала, но и одновременно наслаждалась по собственной же воле. Это было небрежно и в то же время учтиво.

– Я написала эти строчки, – почти шëпотом, скромничая, произнесла она, – я сама их написала…

– А можно почитать? – поинтересовался герой тоже в каком-то покорном тоне.

– Нет! – взвизгнула Даша вполголоса. – Нельзя!.. Они посвящены одному человеку! – ляпнула она, осознав в испуге значимость сказанного.

– А, даже так? – удивился он в почтительной злости. – Почему бы и нет? Я, честно, никому не расскажу, – ну правда, знаешь… Хотя мне-то что?

– Я не покажу! – отрезала она.

– А, ну как хочешь, конечно! Да, ну как же!

Даша закрыла блокнотик и положила его перед собой. Юноша же был в каком-то благом гневе в первый миг. Потом на его лице была превеликая досада, скрываемая напускным безразличием; казалось, что ещё немного – и его всë лицо станет влажным из-за слëз, – казалось, что его потаëнное отчаяние в миг вырвется как неистовый припадок истерики, – вырвется как внутренний крик, молящий о покровительстве и снисхождении; казалось наконец, что ему недоставало самого заурядного – чего-то тëплого и душевного. Но, однако, это лишь казалось: внутри его бурлила коллизия, некая конфронтация, заключавшаяся в столкновении между подозрительностью, смятением и восторгом. Он предположил кое-что гнусное, но и рассудил нечто изящное, – и в обоих случаях на него, как огромная глыба, давила неопределённость конечного исхода в этом вопросе. К тому же та самая мысль щекотала объективность, вторила последним наблюдениям юноши.

Повисла гробовая тишина в течение минут так десяти: они не сказали за это время ни слова друг другу; лишь голос Валерии Ивановны, словно жужжание мухи, где-то в пространстве невнятно и глухо проявлялся, – проявлялся часто, но бессмысленно, но, однако, был необходим для иллюзии существования некой наполненности кабинета, хотя наш герой тогда ясно объявил себе, что это лишь безутешно умерщвляет его. Тем не менее, подавленный и оскорблённый, он теперь, впрочем, отнюдь не уразумевая положения своего, без восхищения, без должного участия, которое теперь было пропитано лишь неким пренебрежением, – он теперь безудержно, исподлобья глазел на Дашу. То, что он увидел, ошеломило его чрезвычайно: она с серьёзною физиономией, с неким равнодушием, от нечего делать, писала под диктовку Валерии Ивановны слова в тетрадь; но раз двенадцать, то есть очень часто, Даша кидалась бешено к своему смартфону, и – сияла, и расцветала; к личику её приливала краска, и появлялась страстная улыбка с прекраснейшими зубками. Но за это время она посмотрела на нашего героя лишь единожды и, поймав его за слежкою, похорошела на пару секунд, кокетливо смущаясь и будто бы невзначай поправляя свои волосы, после чего вновь надела маску угрюмой личности и продолжила лениво водить ручкой по клетчатым листам тетради. Он рассудил тогда, что это было ничто иное как трудолюбие, так вдобавок к нему ещё в комплекте были обещаны самостоятельность, хладнокровие и зрелость, а домыслы про возможные аффектацию и жестокое лицемерие отбросил в сторону. Его бомбардировала пустая убеждённость в том, что он безукоризненно «прочитал» Дашу.

– А, ну ты и переписываешься с кем-то ещё! – скороговоркою пробормотал юноша в пассивной агрессии.

– Что значит твоë «ещё»? – не растерялась Даша, ответив. – Тебе уже типо придраться не к чему?

– Прости, я… – оссëкся вдруг он.

– А, понятно! – негодовала Даша, всплеснув руками. Казалось, её припадок возмущения нельзя уже было сдержать ничем.

– Ты не понимаешь просто, прости, конечно, но…

– Не понимаю?

– Я не то хотел сказать, – оправдывался юноша, побледнев, – в смысле… ну… это намного труднее всë по итогу, понимаешь?

– Как хочешь, ладно, – отрезала она, надув губы.

– И только?

– Да, и только.

– А, ну это и есть настоящий при-кол!

– Да что ещё теперь не так? Что я типо не так сказала сейчас?

– Да не, забудь уже. Ну а что тут уж такого говорить? Да, правильно: ни-че-го!..

– Да скажи ты, – продолжала выманивать Даша из него какой-то секрет, – я если чего-то не того сказала вдруг, ну… типо обидела тебя, задела за больное что-то, то ты не сердись, – это не специально всë!..

– Нет, всë хорошо, честно! Это я веду себя, как бы это сказать, – веду себя глупо, – нельзя так вести себя, это же неправильно! – раскаялся наш герой в полном смирении. – Прости, я просто… просто дурак – и всë тут!

– С Соней я переписываюсь, – последовало неожиданное признание от Даши, – доволен теперь?

– Ты так сказала, будто я тобой манипулировал сейчас…

– Да, не первый раз уже. Ну… знаешь, забей… Ты помнишь, как ты меня с Соней и ещё с Ромой встретил в декабре на улице, здесь, рядом – у вуза-то?

– Да.

– Вот тогда, в ясный день, но холодный довольно, – вроде суббота же была или не суббота?

– Да: суббота…

– Ты чë, каждый день типо помнишь или что? – заметила Даша в удивлении. Он улыбнулся.

– Нет… Так получилось просто…

– А, да? Ладно… А вообще что ты там делал тогда? Мы же типо ну… по субботам не учимся же?..

– Книги в библиотеку сдать.

– И только?

– Ага.

– Но ведь ты сам только сейчас говорил, что тебе почти два часа ехать досюда?

– Ага!..

– То есть ты реально типо два часа ехал сюда, чтобы сдать учебники в библиотеку?

– Всë верно.

Даша, закрыв ладонями лицо, исступленно засмеялась. Юноша же заразился еë настроением, а потому его лицо скривилось от неловкой улыбки; он покраснел. Делало эту сцену особенно забавной то, что до этого наш герой даже вполне веско поддакивал всем расспросам Даши, – и теперь неосознанная чопорность в мгновение превратилась в пыль.

– Ла-адно! – продолжила собеседница, пытаясь сдерживать хохот. – Так вот, ты же тогда с Соней впервые и повстречался, а я ведь сама с ней полгода дружу только, но зато как! Ой, вы так смешно и глупо познакомились…

– Не напоминай, – умолял он, а сам сгорал от нетерпения.

– Да почему? Ты же на нас троих выскочил прямо из-за угла, – ты так быстро шëл…

– Я всегда так хожу, – перебил юноша.

– А!.. Ну типо ты и вылетел на нас – и Соня как-то вздрогнула и – упала на тротуар! Ты и начал её нелепо поднимать за руку; а потом этой же рукой и пожал ей еë руку, когда уж Соню-то поднял!

– Да-а! – протянул наш герой в полном восторге.

– Я ещё помню, – вспоминала Даша улыбаясь, но прищурила свои глаза, будто прилежно вспоминала детали фрагмента из прошлого, – помню, что мы тебя взяли с собой гулять. А этот Рома был с нами по инициативе Сони, – я ну… не знаю, как она с ним познакомилась, но она очень просила меня пойти с ними гулять, – ну я типо и пошла…

– Логично, – холодно вставил он.

– Да; но как-то они будто не ладили друг с другом, что ли, – рассуждала она уже с некой решительностью, успокоившись окончательно, – будто больше ты с Соней разговаривал, а Рома, – а Рома был каким-то злым: я ещё пару раз заметила, как он на тебя криво косился…

– Да чушь это! – возразил наш герой. – Мерзко всë оно!

– Как знаешь, – продолжила она, – я просто типо говорю то, что тогда заметила. Так вот, они с этим Ромой с тех пор взаимодействовали, но как-то неохотно, – ну это по моим наблюдениям и по словам самой Сони. Но в последние дни то он к ней, то она к нему начали ходить в общаге…

– А он тоже в общаге живет? – в очередной раз перебил наш герой.

– Да, да, в общаге, – отмахивалась она, будто была недовольна, что ей не дают договорить, – и вот они типо теперь друг к другу ходят, но после каждой встрече Соня очень грустная и убитая какая-то…

– Так может, это всë из-за него как раз, то есть – всë из-за Ромы, то есть, – то есть ей плохо из-за него?..

– Возможно, но нельзя судить на сто процентов. Ну… понимаешь, она мне не хочет ничего рассказывать об их отношениях, какими бы они ни были…

– Какие-то, видимо, не очень отношения. Хотя мне то что?

– Да, верно, – заметила она, – это не твоё дело уже.

Её ответ как-то огорчил нашего героя чрезвычайно. Тем не менее они оба замолчали. Валерия Ивановна была из тех немногих преподавателей, которые отмечали на лекциях присутствующих студентов; делала она это следующим образом: называла по очереди группы, которые в лучшем случае должны были присутствовать на паре, и те, кто в неё входил, поднимались вверх со своих мест. Дальше преподавательница, часто сбиваясь, вслух считала количество вставших студентов с каждой группы и куда-то себе в бланк записывала результат. Она вела какую-то личную статистику, тщательно скрывая её ото всех, – да и всем, впрочем, кроме неё, было всë равно. Группе, в которой было наибольшее количество потревоженных её прихотью, она декламировала свою личную похвалу и уважение, объявляя еë победителем. Что касается этого раза, то когда очередь добралась до группы, в которой состояли два собеседника, наш герой решил действовать незамедлительно: пока в вертикальном положении Даша снисходительно рассматривала абрис Валерии Ивановны, юноша, к невероятному удивлению своему, видимо, набравшись опыта, не спеша проскользил рукою, которая, однако, слегка дрожала от упоительного волнения, – проскользил ею по столу до того самого жëлтого блокнотика и, схватившись за него концами пальцев, успешно стащил к себе. Нарочито щëлкал он громко страничками и впопыхах искал заветные строчки; уже было его глаза зацепились за то, чего он так искал, а тело бешено и глубоко задышало, что было по-предательски некстати. Наконец Даша заметила пропажу, и дерзко вырвала украденное, вернув его себе, и лукаво улыбнулась одним краем губ.

– Я бы, – начал было оправдываться воришка, – я бы это… всë равно бы не прочитал, – я бы вернул тебе назад, не читая вовсе!

Но выяснять отношения было некогда: в коридоре озлобленно пропищал звонок – и Валерия Ивановна объявила об окончании лекции. В содоме они стыдливо удержали друг на друге свои взгляды, оба ласково улыбнулись и протянули правые свои руки для дружеского рукопожатия, – так, замечу, у них было негласно принято ещё с давних времён, – и простились окончательно.

Следовало бы обратить внимание на странную, но очень презабавную и пëструю деталь, которая так и бросалась невинно в глаза и которую грех было не заметить: последующие две пары наш герой и Даша будто бы поругались, затаили солидную обиду друг на друга и – не пересекались тет-а-тет вовсе. Однако очень часто переглядывались, вернее – юноша с грандиозным увлечением всматривался, конечно же, не без подозрения, – всматривался беспрестанно в Дашу, но лишь редко отводил свой взгляд от неё, приходя на миг в себя. Девушка же лишь изредка ловила хмурый взор надзирателя и, словно пренебрегая знаками небезразличия, со значительной усталостью и в тоже время грубостью на лице отворачивалась к своим хлопотам. Никто из них ни разу не улыбнулся, но и никто из них не норовил осуществить козни, – они, впрочем, казалось наверняка, невербальным способом о чëм-то условились.

В глубокой апатичной задумчивости наш герой пробыл до конца занятий. Когда же он вышел уже на улицу, где всë ещё гостил светлый тëплый вечер, ему в лицо стрельнул сильный ветер, от которого юноша приятно воодушевился и впал в внезапную экзальтацию. Он было закрыл глаза, уже что-то себе намечтал, глубоко вдохнул и – почувствовал, что начал задыхаться. В одно мгновение бедный студент был прижат могущественной силою, которой он не мог сопротивляться, к ближайшей стене учебного заведения прямо у главного входа. Удивительно было то, что никто вокруг этого не приметил. Юноша уставился вперёд: перед ним стоял молодой человек, тоже студент, среднего роста, но крепкий, атлетического телосложения, хоть и выглядел он хило, – впрочем, человек со спортом на «ты». Его узкий лоб был прикрыт неряшливою прическою, черные волосы средней длины торчали во все стороны; его серые глаза сверкали беспредельной злостью и уверенной дерзостью, и взгляд, не отрываясь, грозно пронзал юношу из-под насупленных, как две широкие чёрные полосы, бровей; прекрасно к здоровому цвету его лица вписывался орлиный нос и массивные губы. Но все черты нападающего были смазаны и непосредственны, но одновременно уникальны и привлекательны. Он казался и злым, и учтивым в одну секунду. В каждом движении его были не только агрессивная скорость и самолюбие, но и лëгкость и грация. Был задумчив и решителен. Недоброжелатель вдавил своими пальцами правой руки шею жертвы, отчего та, открыв рот, жадно глотала воздух от нестерпимой боли.

– Антартонов, прекрати, – почти без голоса выдавливал из себя наш герой, – я же сейчас задохнусь!

Агрессор молча выпустил его из-под своего контроля, потом, переминаясь, сунул руки в карманы своих чёрных спортивных штанов.

– Ладно, живи, душить пока не буду, – сказал Антартонов, будто передразнивая. Он всë суетно озирался.

– Что, что тебе надо? – пролепетал юноша. – Чего ты… чего ты хочешь? Нападать-то зачем?

– Молчи и не рыпайся! – в неисчерпаемой злости ответил захватчик, испепеляя жертву своим взглядом. – Ты прекрасно знаешь, о чëм я сейчас буду говорить!

– Так не было же сейчас ничего! – завопил главный герой. – Что опять не так?

– Слушай сюда внимательно: если ещё раз я увижу тебя с нею, то в следующий раз я тебя подхвачу на углу, понял?

– Что… я не понимаю! – прошептал юноша запинаясь.

– Я видел, – в исступлении продолжал Антартонов, – я видел, что ты с нею сидел на лекции, на третьей паре; я видел, как вы разговаривали друг с другом, улыбались, – и ты теперь смеешь спрашивать, а? И теперь ты говоришь, что не понимаешь?..

– А, ты про это… Знаешь… знаешь, а я сидел не с Соней, я с Дашей сидел…

– Что-о? – изумился агрессор. – Ну… что ж, – продолжил он, успокоившись, но стал говорить низким голосом с ноткой уверенности: – что ж, ты… тогда живи. Но, короче, предупреждаю сразу: если я увижу с Соней тебя, то… ну ты понял.

– Я… я не могу обещать…

– Что? Слышь ты, – возразил Антартонов, – не груби! Я до сих пор помню ту прогулку в декабре! Она лишь с тобой говорила, – да ещё как говорила! Я следил за её лицом внимательно – и чë? Она улыбалась, пока на тебя смотрела. Слышишь?

– Я…

– А? Я же потом, уже после, короче… всегда видел вас, видел, как вы говорите, что-то там шушукаетесь, бродите вместе, а? Было? Говори! – помолчал он секунду. – Не слышу тебя!

– Рома, – брякнул юноша, – так это же она… она сама ко мне лезла…

– Чë? – снова вспыхнул захватчик, подойдя к главному герою в упор. – Как ты смеешь о ней говорить такое, а? Она по-твоему по сторонам шляется?

– Я… я не это имел в виду!

– Да как ты смеешь, – продолжал Антартонов, не замечая слова собеседника, – как ты смеешь такое о ней говорить? Короче, ты меня понял, да? Чтоб ни слова с ней и ни слова о ней, понял?

– Да…

– Ты понял, я спрашиваю? – переспросил озлобленный студент, повысив голос.

– Угу! – промычал главный герой.

Антартонов перед расставанием ещё раз окинул жертву грозным взглядом, словно взял с той мнимое обещание, и ринулся прочь. Среди других студентов, стоявших подле вуза, в чёрной рубашке и в чёрных спортивных брюках Рома испарился, а его присутствие показалось бедному студенту эфемерной иллюзией.

Он впал в смиренную тоску; всë будто перестало существовать для него, а антураж: люди, здания, деревья – поплыл перед глазами, будто кто-то увеличил размытие заднего фона путём максимального открытия диафрагмы объектива. Он ринулся к метро – даже нет: он скорее в нестерпимой обиде, которая, по обыкновению, порождала благороднейшую злость, – в таком состоянии чуть ли не бежал к метро. Почему-то в это время он почувствовал себя особенным, к его вискам хлынула гордость – и он изящно, по крайней мере ему так казалось, выпрямившись в спине, мчался и пренебрежительно взглядывал на каждого прохожего.

В метро юноша, стоя в вагоне и глядя в одну точку, смирился, что не может сесть, ибо весь поезд был забит битком, – впрочем, как оно всегда и бывает в час-пик; ему ещё пришла мысль, что этот час-пик, когда бы ты ни ехал домой, всегда будет час-пиком и что он бесконечный, а потому проблемой и не является, а является лишь будничным течением дел, от которого всë равно все раздражительны.

Теперь же он плëлся по перрону, наполненным битком людей, где останавливались пригородные электрички. Однако он ещё и вообразить не мог, что с ним могло совсем скоро случиться! Пожалуй, всë, произошедшее в тот поздний вечер, наш герой после себе объяснит тем, что по-другому быть тогда и не могло. Он дошёл до места на перроне, где была крыша, – дошёл до некоего островка, под которым стояли две скамьи из тëмного дерева. Эта крыша стояла на нескольких колоннах, от которых отваливались большие и толстые куски белой краски, – и на ней фонарный столб освещал мрак в округе тоскливым жëлтым светом. На одной из колонн мелом было написано кривым почерком, словно писали в треморе, следующее: «и как тебе живëтся, человечишка?»; юноша машинально плюхнулся на эту колонну спиной и усердно, но в некой истоме, уставился в одну точку. Силы будто оставили его там – когда он бежал от проблем; и теперь же тяжбы изморили его окончательно, хотя внутри что-то отзывалось приятной мелодией. «Живëтся как живëтся, – вяло и размеренно, про себя рассуждал он, – кто это пишет вообще? Хотя мне-то что? Это всë мерзко… ,,Прекрасно живëтся‘‘, – как такой этому человеку ответ? Интересно, – завëлся наш герой, – точнее – не интересно, но… им делать, что ли, нечего? Может… не может, а точно, – точно навыдумывал он себе! Однако я их не знаю, хотя всë и очень мерзко и ясно! Я вот нормально живу, сегодня вообще прекрасно чувствую себя, ну почти… – его вдруг что-то сильно встревожило, что он затрепетал. – Хотя ничего хорошего и нет! Ага, ну хоть сам себе признался! Теперь я тут один, ну я привык… Ну а мне-то что? Правильно: ни-че-го! Мерзко – и только!»

– Ну успокойся, чего ты? – отдалённо прозвучал нежный женский голос.

– Да ну а чего? Как… как тут не бомбить-то?

– Не надо, тебе не к лицу, – успокоил голос. Юноша застеснялся, улыбнувшись.

– Хорошо, Даша, хорошо!

– Ну давай за руки возьмëмся? Да, вот так…

Десять секунд было молчание среди невнятного людского гвалта.

– Эй, давай помогай, – внезапно окликнул юношу мужской мягкий голос, – давай, давай! Ах, ты посмотри же!..

Главный герой очнулся и так и обмер от происходящего: очень длинный и тонкий мужчина просунул свои руки под мышками, из-за спины, другого мужчины, роста среднего и вполне пухлого, обхватив его спереди за грудь, и усердно старался не уронить его, – впрочем, видимо, сил ему недоставало определëнно. Пухлый, хромая, плëлся перед тонким; тонкий старался не упасть от перегрузки. Толпа на платформе безразлично наблюдала. Всë окутала темень. какой-то трепет обуял нашего героя. Какая-то женщина громко с кем-то ругалась по телефону, а вдалеке благородно и невинно ревел ребёнок; среди галдежа шмыгали носами. Все, кого тонкий молил о помощи, стушевались; теперь же на пути оставался только наш герой, который в абсолютной растерянности, отставив руки в стороны, лишь глубоко дышал и трясся на месте. Его будто кто-то подгонял из зевак: даже раз кто-то толкнул его в спину рукою, – юноша хотел было повернуться и – со всею возможной злостью отомстить, – но было всë безуспешно: его ноги окаменели, а жëлтый свет фонаря, на который он бездушно кидал взоры, без отдыха, и от которого сразу же отворачивался и смотрел в пол с тревожностью, прикусывая нижнюю губу, – свет фонаря сдавливал голову студента, отчего у того начиналась мигрень. Он был в неком бреду, без сознания, а потому не давал отчëт своим действиям, – был наблюдателем, будто играл в компьютерную игру без собственного желания. Не помня как, юноша приобнял пухлого сбоку и поволочил его вместе с тонким к ближайшей скамейке. Они в прямом смысле этого слова сбросили его со спин своих, и тонкий стал усаживать бедолагу – благо, что все освободили ту скамью, – так, что будто он двигал члены шарнирной куклы. Жертва была почти без сознания, её тело было в полной расслабленности; она, понурив голову, лепетала бессвязные слоги, которые не хотели превращаться хоть в какую-нибудь мысль. Герой, отстранившись, наблюдал со стороны, как тонкий тыкал пальцами всë тело пухлого, которое превратилось в какое-то желе, тряс бедолагу, бил его ладонями по щекам, выпуская обеспокоенные «эй!», но не переставал хлопотать о нëм. Юноша как-то сконфузился изнутри: он стоял в упоре перед новыми знакомыми, но не действовал, – ему было очень неприятно, тоскливо и досадно; нечто толкало его к помощи, но старания его были тщетны. В ту минуту наш герой себя возненавидел до крайней степени, почувствовал себя слабым и бесполезным; его руки задрожали.

– Ты что, контуженный? – взволнованно расспрашивал тонкий. – Пил? Ты пил?

– Эй! – продолжал он, хлопая пухлого по щекам. – Контуженный? Ах, ей-богу, контуженный!

Вдруг произошла ужаснейшая ситуация, которая, однако, вполне была ожидаема и даже предсказана некоторыми по одной лишь благородной мысли. Со стороны показалось, что пухлый значительно потяжелел настолько, что начал падать прямо на скамейку, и тонкий уже никак не влиял на полного, хотя и доселе у него не очень-то и получалось. Какая-то женщина наконец прервала всеобщую индифферентность, выскочив из толпы:

– Ах, поднять его надо! – вскричала она, простирая руки к жертве. – Ну, поднять же!.. На скамью поднять, – ну же!.. А?

– Нет, не надо, – степенно скомандовал тонкий, – будет хуже только: он захлебнëтся же! Он пьяный!

Мужчина приложил свои две ладони к груди пухлого и начала делать ему непрямой массаж сердца. Так дело продолжалось в секунд пятнадцать, в течение которых юношу, всë ещё продолжавшего жадно глотать глазами всë происходящее, скривило до неузнаваемости, особенно в лице: оно выражало брезгливость и малодушие. Тем не менее, однако, жертва, дышащая на ладан, вскоре громко закряхтела, глотая воздух ртом, протяжно прошипела, и глухо завопила, и – сложилась в позу под девяносто градусов, сев на скамью, как какой-нибудь гуттаперчевый гимнаст. Тонкий начал было сильно колошматить ловкача по спине, но тот лишь отрывисто кашлял, будто сам хотел прокашляться, а потому делал надрывистые усилия такие, что вся его боль напрямую накладывалась и на состояние юноши. Нашего героя тогда огорошила одна истина, которую, впрочем, он сам себе придумал и в которой даже успел сразу же усомниться: он был лишь свидетелем, «такой же серою толпою», его поведение похоже на «поведение лицемера», ибо, как тогда юноша сам и рассудил, «много позволяет себе мечтать о всяком», которое «это всякое и есть ничто иное как мерзость», и «поступкам он не соответствует», – рассудил, что «является несамостоятельной личностью, которая лишь грезит».

– Ох, оклемался наконец! – провозгласил тонкий с ноткой отчаяния. Пухлый болезненно вилял головой, бормоча что-то себе под нос, в каком-то припадке растерянности; казалось, он был в бреду – где-то между реальностью и сном.

– Эй, слышишь меня? – продолжал расспрашивать спаситель. – Алë! Ох, не понимает!

Он продолжал бить его по щекам, получая в ответ лишь междометия и невнятные рыканья. Внезапно, вернее – внезапно для всех лишь потому, что они отвлеклись на оное событие, забыв про время, – внезапно начал подъезжать электропоезд к станции, чей водитель ловко тормозил им так, что длины перрона и электрички точь-в-точь сошлись. Толпа тотчас же, будто ничего и не было вовсе, без всяких церемоний, начала проталкиваться к краю платформы, оставляя троицу где-то позади. Было как-то особенно тревожно и суетно в ту минуту. Это был нужный электропоезд для героя и, как окажется чуточку позже, тонкого мужчины.