Астравгард

Эта история – о любви

Пусть Охра говорит, мне нравится сидеть, расслабившись, и слушать ее плавно текущий голос, сливающийся с мерным, накатывающимся шумом вечернего прибоя. Когда сидишь вот так у костра, все радостно; чувствуешь себя так умиротворенно, даже в голове как-то тепло становится, и все думаешь про себя: как хорошо, что она вот здесь, рядом, и ездит тебе по ушам… а когда она неожиданно резко меняет интонацию в порыве воодушевления собственной речью, я, конечно, просыпаюсь и, конечно, улыбаюсь ей и киваю.

– И это дивное, дивное, дивное чудо, – напевает Охра, – Неужели это не подлинная, истинная, вечная радость жизни? Ты сливаешься с этим небом, полным алмазного сверкания звезд… ах, звезды! И смотришь, и видишь свое отражение в каждой из этих четырех или пяти лун, вечных спутниц, ночных светил… И этот наш безымянный и безвестный островок, где мы обрели кратковременную, но тихую гавань на нашем непростом жизненном пути… Немножко непонятно я выражаюсь?

– Гм… да нет…

– Да или нет?

– А-а-гм… – вот славен я просто такими мудрыми ответами!

Но все равно, здорово вот так сидеть. И даже Женераль мне мил в такие минуты, несмотря на весь его милитаризм. А вообще, если честно, я его побаиваюсь. Посмотрите: вот он идет, вон там, в траве – китель, погоны, фуражка, позументы. Прет как танк. Там, где я родился, не известны ни танки, ни такие диковинные персонажи, как этот бравый вояка, а из всех чудес- только крылатые печальные волки, но Женераль меня просветил, что танки на самом деле не существуют, и откуда явился подобный образ доподлинно неизвестно, наверное, он все придумал, но, так или иначе, теперь танк у меня прочно ассоциируется с самим Женералем.

Чтобы вы тоже были в курсе, танк – это такая штука, которая ревет, ревет и прет, прет – пофиг на все преграды. Таков и Женераль. А еще танк этак как-то разворачивается на месте – вр-р-ммм! – всем корпусом. Женераль тоже это постоянно демонстрирует. Вот сейчас он развернется всем корпусом в нашу сторону, регалии звякнут. А-ать- два! Нет, смотрите- не таков ли танк, который я не видел? Скоро он приблизится, и есть у него такая привычка- подойти вплотную, еще податься головой, плечами, торсом вперед и уставиться тебе в глаза. А смотрит он вот так… чувствуете прожигающую дугу электросварки? Сразу хочется вытянуться по стойке «смирно». Искусству которой и научил меня Женераль одним своим взглядом.

А вообще-то он добрый, сердечный. Так он сам о себе говорит, и попробуй-ка ему не поверить. А суров с виду, потому как – Женераль. И кстати, это даже не подлинное его имя, но Статус Кошмарен звучит и вовсе запредельно для простой человеческой психики.

Охра поворачивается, делает ручкой «приветик», а тот вышагивает вдоль берега- прет, прет на нас или на костер, как на маяк в ночи.

Вот он подошел, встал. Возвышаясь. Гул мотора на холостых оборотах.

– Привет, – говорит Охра. – Как прогулка, променад, вечерний моцион?

– Здравствуйте, – несмело здороваюсь я, глядя снизу-вверх и привставая. А сам думаю: кой черт?! Я его видел всего-то минут пятнадцать назад.

Женераль медленно, со скрипом перекатывает глаза – на Охру, на меня, на Охру, – откашливается и швыряет руку под козырек:

– Здравия желаю! Докладываю: обстановка спокойная, неприятель не обнаружен.

Охра деликатно зевает, а потом говорит:

– Чудесно, чудесно. Эй! Расслабься.

– Есть! Разрешите идти?

– Идите. Что? Куда? Да очнись же уже! – и шепотом мне:

– Нормальный человек, нет? – и опять мне, но уже другим голосом – цитирует какую-то старую, неизвестную мне шутку:

– Это простая галлюцинация, простая галлюцинация.

И Охра весело смеется, а Женераль, словно и вправду очнувшись, произносит басовито, но уже без этого своего рева:

– Да… я сяду тут…

– Садитесь, – говорю я, отодвигаясь, хотя места вокруг полно.

Женераль обрушивается на землю, что-то бормочет несколько секунд, а потом бодро вопрошает:

– Жрать осталось?

А глазищи его уже и сами видят, что да, осталось, а ручищи уже тянутся, а рот жадно распахивается. Несколько минут мы с Охрой сидим и молчим, слушая его чавканье и урчание, и настолько он, видно, смачно вкушает, обрызгивая все вокруг жиром, что Охра не выдерживает и тоже отщипывает себе кусочек. У меня же аппетита совсем нет – при виде трапезничающего Женераля ему просто неоткуда появиться.

Охра аккуратно, с какой-то своей особенной деликатностью обрабатывает жареное крылышко острыми жемчужными зубками, расправляясь с ним при этом поразительно быстро, после чего отводит руку, смотрит на нее, неожиданным и молниеносным, чисто кошачьим движением слизывает жир с кончиков пальцев, вздыхает и в упор смотрит на тучнеющего Женераля, все еще пребывающего в фазе мрачного насыщения необъятной утробы. Охра спрашивает:

– Женераль, а Женераль, вояка ты наш? Вот скажи мне, легендарный, прожженный в боях суровый пес войны, было у тебя в детстве какое-нибудь прозвище?

Женераль хрюкает; изо рта его торчит кусок мяса, жареный, но даже в таком виде конвульсивно содрогающийся от ужаса перед уготованной участью.

– Да нет, – задумчиво сама себе отвечает Охра, наматывая локон на пальчик. – У тебя не могло быть прозвища. Только не у тебя, нет. Женераль, отчего ты такой весь плоский? Ты вообще слышишь меня сейчас?

Женераль, вдруг встрепенувшись, поводит глазами, настораживается. Затем резко вскакивает, вскидывая над собой окорок, да как заорет во всю свою луженую глотку – аж пламя костра трепещет в испуганном смятении:

– Артиллерия! Товсь!

– О, господи, – отшатывается Охра, и я заодно. – Опять его накрыло.

Она смотрит на меня.

– Он просто смущается в твоем присутствии. Он очень стеснительный. Всегда трудно сходится с новыми людьми. Он тебя боится.

– Меня? – я аж рот разинул. Получается что-то вроде блеяния. – Он?!

Охра улыбается.

– Да шучу я. Это же Статус. Кого он там может стесняться? Тем более, после контузии.

Я в смятении смотрю на нее, а она на меня – лукаво. Я, как всегда, не могу долго выдерживать ее прямой взгляд и смущенно отвожу глаза.

Вскоре Женераль приходит в себя и возвращается к прерванному ужину. Как ни странно, у меня тоже разыгрывается аппетит.

Забавный вечерок. Еще посидим, поболтаем. Охра что-нибудь расскажет, я помолчу. Женераль…, впрочем, не знаю, что он еще выкинет. Вспоминается, как за несколько дней до этого мы вот точно так же сидели, а Женераль ровно как сейчас жевал, хрустел своими камнедробилками. Вдруг он встал, очень вежливо извинился, выглядя при этом достаточно разумно и трезво, и ушел куда-то в лес. Вернулся он только под утро. Вернее сказать, его привезла незнакомая лошадь, поперек которой он был без сознания перекинут, так что руки и ноги свисали вниз и болтались. Женераль был просто никакущий. Лошадь, по-моему, тоже, потому что шла она как-то странно – танцуя, выделывая всякие там пассажи. Но хотя бы на ногах держалась. Откуда-то неслась музыка – «Полет шмеля».

Женераля мы свалили в кучу, и он проспался только к вечеру, ничего не помня. Лошадь куда-то исчезла, и больше мы ее не видели. Да уж, случаются сюрпризы. А ведь остров-то необитаемый!

Сколько мы уже здесь… недели две. Я точно не могу сказать, поскольку не делал зарубок, подобно Робинзону Крузо. Я-то вообще еще раньше приплыл. А потом уж весьма экстравагантным способом ко мне присоединились Охра и Женераль. Я их еще не знал и был здорово напуган, но – познакомились.

Сколько еще пробудем? Не знаю. Охра и Женераль ждут фрегата со странным именем «Невозможный», я же… я, собственно, еще не определился. У меня есть своя лодочка, на которой я сюда и приплыл, но, может, дальше я поплыву с ними? Все-таки…

А, впрочем, что я все как-то поперек рассказываю эту историю? Попробую, насколько смогу, по порядку.

Откуда начать?

1

Астравгард – славное место. Вы без труда найдете этот живописнейший архипелаг, состоящий из, пожалуй, нескольких сотен (точной цифры никто не знает) небольших, маленьких и крохотных островов, на многих географических картах, в атласах, возможно, даже в парочке каких-нибудь путеводителей для туристов, хотя, если честно, места у нас довольно глухие. Если взглянуть на самую известную Всемирную Карту и не обращать внимания на все ее вопиющие неточности и белые пятна, то наш Астравгард представится в виде этакой достаточно правильной формы стрелы. Стрела начинается в теплых южных широтах совсем недалеко от западного побережья Большой Интраэлии, точнее от полуострова Воткак, и указует почти прямехонько еще дальше на запад, в открытое синее море-океан. Думаю, не нужно пояснять, что стрелка эта, так замечательно выглядящая на карте, составлена из всех этих островов архипелага Астравгард, ибо так распорядилась природа. Ну или картографы, никто ведь точно не проверял.

Но хватит уже пялиться на карты. Итак, Астравгард. Что еще о нем поведать? Точнее, что вообще о нем поведать, ведь я, по-сути, ничего еще не рассказал?

Да и не буду, наверное. Просто это моя родина, я люблю ее и не могу говорить о ней беспристрастно. Только представьте это солнечное небо, лазурную гладь океана с разбросанными по ней островами – один причудливей и живописней другого; ослепительно белый песок, высокие травы, холмы, скалы и леса…

Нет прекрасней места для любящего сердца! И люди, населяющие архипелаг, – спокойные, добрые и мирные: на каждом острове словно бы одна семья живет, и «семьи» с островов навещают друг дружку, гостят, плавают от острова к острову, а два раза в году случаются всеобщие праздники, и тогда практически весь народ собирается на самом большом острове в центре Астравгарда, и там – гуляния, ярмарки, пиршества, веселый мордобой!

Должен, однако же, заметить, что население архипелага, впрочем, весьма невелико, и большинство островов – необитаемы. Ну или таковыми считаются, никто ведь особо не проверял.

2

Не скажу, что прожил такую уж огромную жизнь (на момент моей встречи с Охрой и Женералем мне было полных семнадцать лет), но даже если тебе нет еще и двадцати, все равно за твоими плечами, можно сказать, уже годы и годы, достаточные, чтобы порой чувствовать себя старым и мудрым, и иногда мне приятно возвращаться мысленно к беззаботным дням недалекого, но уже запредельного детства.

Я родился и вырос на Астравгарде и, до описываемых событий, нигде более мне побывать не довелось. Мир огромен, а Астравгард – крохотный. А я даже и не на всех островах нашего архипелага бывал. Утешает только то, что никто не бывал, как я думаю. Но этот недостаток, или как это можно назвать, я компенсировал просто-таки жадным чтением прекрасных и умных книг. Их мне удалось собрать довольно внушительную библиотеку.

Меня зовут Откад; остров, на котором я родился, называется Камешки, он, кстати, предпоследний в цепи, то есть, если считать со стороны Интраэлии. А фактически, мой Остров – последний из обитаемых, да и то, на нем живут всего три семьи, – такой он маленький. А еще дальше нас, почти на самом горизонте- черная скала, засиженная бесчисленными стаями неумолчно галдящих птиц, и дальше все – открытое море-океан. Если Астравгард – провинция, то я жил на самой периферии этой провинции.

Среди идиллии трав, камней, раскидистых деревьев и холмов родного острова как не вырасти романтичным, тесно связанным с природой, а значит, немного идеалистичным юношей? Это я теперь, с высоты своих лет, мудрости и налета цинизма даю такую оценку.

Мои первые годы жизни, как и последующие, не были омрачены чем-нибудь особенным. Я жил, рос, креп, много читал, чем, впрочем, отличался от большинства островитян. Матушка моя однако же с пониманием относилась к этой моей причуде. Вот именно, причуде. Мне кажется, в душе она посмеивалась и не относилась всерьез к моим увлечениям, но и никогда не мешала, не попрекала, поскольку матушка моя – добрейшей души женщина, обладающая достаточной мерой толерантности.

А я почитывал книги, торчал от рока, и ничего такого уж особенного, как я уже сказал, не происходило. Но в тот день, когда мне исполнилось семнадцать, я решил, что хватит такой жизни. И на сей раз уже твердо. Удивительный ветер странствий со страниц любимых книг и в щемящих аккордах музыки позвал меня в дорогу. Я вознамерился повидать мир. Пройти по всем дорогам нашей безграничной Интраэлии. Вот так-то. В достаточной степени мужчина, чтобы уметь сделать свой выбор.

О чем и сказал матушке.

И чем вверг ее и всех окружающих в некоторой степени шок, я бы сказал. Ну еще бы. Дело невиданное. Взять и бросить все, уйти в неизвестное. Такое у нас на Астравгарде случается крайне редко. Или приблизительно никогда. Нужно чем-то отличаться от всех остальных, чтобы суметь вот так просто оставить родной благодатный край, где люди живут от рождения до смерти в счастливой охоте, рыбалке, земледелии, садоводстве и ремеслах, не помышляя ни о чем ином. Здесь едва ли даже в кошмарном бреду кому-нибудь приснится, что можно решиться надолго уйти в «большой мир», предпочтя тихий родной уют чему-то сомнительному и неведомому там, в той стороне.

То, что я говорю, звучит как самолюбование. Но я всегда считал себя особенным.

Впрочем, может быть, и не настолько, чтобы казаться себе и всем остальным чужаком среди родных астравгардцев. Честно скажу, самому было ужасно страшно. Но я уже сказал свое слово, отступать было нельзя.

3

А на родных островах вовсю лучилось лето. Солнце, море, веселые лица. Все это проносилось как бы мимо меня, потому что я собирался в дорогу. Почему-то с печалью в сердце. Да не «почему-то», а просто я знал, что это- решающий поворот в моей жизни. И все, что ждет меня там, дальше, уже не будет таким, как здесь и сейчас. Я, быть может, и не собирался покидать милый край навсегда, лелея надежду вернуться когда-нибудь, умудренным годами странствий, возмужавшим, с таким вот спокойным, уверенным теплым огнем в глазах, но все равно… грустно как-то. Ведь я стану другим, а значит, и это море, и солнце, и все остальное не будут для меня такими, какие они есть сейчас. И, стало быть, эта жизнь уходит.

Вот ее последние дни. Солнечные, ласковые. И я снаряжаю свою лодочку, изучаю маршрут, в свободное время хожу по острову, смотрю на все с таким видом, словно первый налет мудрости дальних странствий уже коснулся меня. А так и есть. Я принял решение, и уже одним этим как бы отделился от дотоле привычной жизни. Стал иным.

4

Матушка моя смирилась. Что еще ей оставалось? Она прекрасно знает, что я бываю упертым и, если становлюсь таковым, в любом случае сделаю по-своему, «хоть ты кол на голове теши», как она выражается.

Еще она, зная меня, по-моему, давно предчувствовала, что однажды случится что-нибудь такое в этом роде, и, как могла, готовила себя к этому. Но это было нелегко. Мне нелегко, а ей, я думаю, в особенности. Я-то оставлял ее в окружении своих братьев и сестер, зная, что они прекрасно о ней позаботятся, а она…

Ну ладно, не буду об этом, что-то мне не по себе становится от воспоминаний.

Как остальные отнеслись к моему уходу?

Кто плечами пожал, кто удачи пожелал, кто загрустил, а кто- так… В общем, как обычно. Свои- это свои, а чужим что за дело? Хотя я уже говорил, что совсем чужих у нас нет. Все ведь на виду, население небольшое, все друг друга знают, по крайней мере, на своем острове- точно.

5

Говорят, зачастую нужен какой-то внешний толчок. Не скажу, что в моем случае такого не было. Одной из причин, а может быть, единственной причиной, по которой я решил отдаться светлой мечте дальних странствий, была… гм… язык отсох. Я скажу очень коротко. Девушка, которую я тайно любил с самого начала моего отрочества, вышла замуж. Не за меня, естественно. За красавца рыбака, в чьи сети всегда попадались самые лучшие экземпляры.

Ну вот, я уже начинаю источать сарказмы. От воспоминания о той боли, наверное.

Она была на два года меня старше, поопытнее, стало быть, и ничего не знала о моем к ней чувстве. По крайней мере, я так думал. Все, что происходит в голове у девушек, было для меня непостижимым. Таким оно и осталось. Но в моих чистых юношеских грезах мы всегда были вместе и держались за руки. То, что однажды так и будет, было для меня как данность, я в этом ничуть не сомневался.

Может быть, нужно было ей открыться? Но она бы меня засмеяла. Или нет? Черт! Все-таки я робкий. А она была старше меня и всегда ходила с самыми крутыми парнями острова.

Между нами однажды была беседа:

– Эй, Откадик, что ты там возишься?

А я как раз выпалывал наш огородик. Поднял глаза и онемел. Она засмеялась. Проходила мимо в своем летнем наряде, невесомом и почти незаметном на ее теле, которое- au contraire- просто-таки бросалось в глаза, ослепляя, словно изначально для того и, созданное- чтобы ослеплять. Проходила мимо, слегка притомилась, облокотилась о наш низкий заборчик и со стороны улицы посмотрела на меня, ковыряющегося между грядок.

– Слушай, у вас попить чего-нибудь холодненького не найдется? – ярче солнца улыбка. – Очень жарко. Эй, паренек, ты меня слышишь?

Я густо-густо покраснел, отдавая себе в том отчет, что-то промычал и бросился в дом. Что там творилось со мной в доме, плохо помню. В глазах темнело.

Вернулся с холодным апельсиновым соком. Вручил ей натурально дрожащей рукой – едва стакан удержал. Половину уж точно расплескал.

И богиня испила, сказала «хороший мальчик», улыбнулась и поплыла себе дальше. Ни разу не обернулась.

Да уж, беседа.

Я вообще-то собирался буквально в двух словах о ней поведать, но… иногда нужно выговориться. И хотя я еще даже не начал выговариваться, лучше остановлюсь сейчас, а-то не остановлюсь никогда.

А ведь я все равно не остановлюсь, можете быть уверены. Но сейчас добавлю только, что, собираясь в дорогу и уже представляя себя вернувшимся через много лет, повидавшим все, мужественным, мудрым, круче всех этих парней-деревенщин, я воображал, что навстречу выйдет она – затосковавшая, потускневшая от такой земной однообразной жизни, и как она с надеждой посмотрит на меня, а я так взгляну и небрежно скажу со своей высоты… ну, что-нибудь такое… мудрое. Не обидное, но, чтобы она подумала, и ей стало так себя жалко, того, какая она была дура.

От злости это я все. Но, впрочем, и в этих мечтах я собирался потом оттаять сердцем, улыбнуться нежно, простить ей все и забрать с собой в новую яркую жизнь.

И, думая так, я продолжал готовиться к великому повороту. И в один прекрасный день понял, что только напрасно – умышлено или нет – тяну время, что все уже готово, что – пора.

6

Провожали меня всем островом. И даже те, кто не относились серьезно и до сих пор не верили, мол, «до ближайшего острова, а там подумает, да и вернется», вышли поглазеть. И Она была там, и как-то необычно, с новым выражением взглянула она на меня, и мне захотелось вернуться уже прямо сейчас. Но это невозможно, стало невозможным теперь, вы понимаете. И нельзя сказать, что я не желал этого пути. Я сам его выбрал, я действительно должен был уйти рано или поздно. Лучше рано. Ну, так и получилось. И все же Ее взгляд согрел меня, он буквально меня окрылил, даже если на самом деле я всего лишь его вообразил.

Я оттолкнулся веслом, лодочка скользнула по волнам.

Остров, Она, мои родные, мой дом, вся моя прошлая жизнь, все осталось за кормой, уплыло за горизонт, уносимое от меня прозрачными волнами. Впереди открывалось что-то совершенно новое и пока мне неведомое.

7

Полагаю, мне даже необязательно было бы покидать Астравгард, чтобы получить гордое прозвище, прибавив к своему имени еще одно – Путешественник. Откад Путешественник – недурно звучит? А на мой взгляд, достаточно по-дурацки. Если меня так называли, я всегда начинал нервничать. Ну какой я, в самом деле, путешественник, а тем более, Путешественник? Что ж, я собрался поглядеть на этот диковинный мир, но не тяга к путешествиям, не страсть к переменам мест, если вдуматься, толкнули меня на это. Я чувствовал, что мотив совсем иной. Некая другая, глубинная суть, которую я даже затруднялся определить в словах. Возможно, не поход ради похода, ведь сам путь для меня не был чем-то самодостаточным, несущим в самом себе и причину, и следствие, и, как таковую, цель в отсутствие всякой цели – как «вещь в себе», да? – а некий поиск, quest, быть может? Найти себя? Да, вероятно, это самое близкое определение, которое можно подыскать среди слов, хотя и оно звучит достаточно сухо, как-то слишком уж логично-разумно, не так, как без посредства языка о том говорят чувства.

В общем, когда я добрался до Вершины, самого нашего большого, центрального, столичного, если можно так сказать, острова, меня уже вовсю называли Путешественником, отчего я и рефлектировал выше по поводу данного прозвища. Путь до Вершины – это сущий пустяк, это даже не начало моего похода. Настоящий Путь начнется, когда я совсем уберусь с Астравгарда. А на Вершине я бывал неоднократно. От моего дома до сюда – дня три неспешного плавания по прямой со всеми остановками, если пожелаете. На этот раз я добирался с неделю, поскольку задерживался на иных, лежащих на пути островах дольше необходимого. Молва всегда летит впереди. Меня всюду встречали, устраивали что-то вроде торжественных приемов. Мои земляки ведь всегда не упускали случая сообразить себе какие-либо развлечения. Праздники случаются часто, но какие-то новшества так редки. И я – «путешественник с Астравгарда», «земляк», «наш человек», «герой», – был этим новшеством. Потому меня встречали радостно, хотя я еще даже не прославился никакими настоящими путешествиями. Подумаешь, плыву себе от островка к островку, – так все кругом плавают взад и вперед; все фарватеры известны даже младенцам, никаких америк тут не открыть. Зато я заявил, и был торжественно принят на эту должность веселыми согражданами. К тому же, я ведь действительно отправлялся в свой путь, уплывал за горизонт, а они все оставались. И это только пока все дорожки-пути по островам и меж оных знакомы да исхожены; скоро мой взгляд повсюду будет натыкаться на то, что они едва ли когда-нибудь увидят. Я это знал, они это знали. И праздновали. Иные люди нашли бы в этом повод для скрытой зависти, недоброжелательности и неприязни, но мой народ, в большинстве своем, – веселые, не обремененные лишними заботами люди, и поэтому, даже если я, по большому счету, мог показаться чудным, а моя затея – эксцентричной выходкой, все равно ко мне относились легко и открыто, с пониманием и должным уважением, типа: «Молодца, парень, так держать! Пусть и наши люди там покажутся!» Я выслушал немало напутствий; думаю, в какой-то степени мной гордились.

А для меня и самого все это было в диковинку. Все эти праздники в мою честь, это новое ко мне отношение. Вроде бы, плыву по знакомым с детства местам, как бы ничего и не изменилось, а все уже иначе. Я даже слегка забалдел от всего этого. А уж когда на Вершину приплыл! Как я только не разорвался от осознания собственного величия? Впрочем, во мне всегда природное тщеславие контролировалось – и почти всегда успешно – природной же скромностью. И на сей раз это не позволило мне загордиться собой. В противном случае, все могло стать бессмысленным. Я бы так и плавал всю жизнь по архипелагу, в тысячный раз от одного острова к другому, купаясь в лучах фальшивой славы. Внутри себя я отчетливо знал, когда начнется настоящее. Это всего лишь проводы- ну что ж, очень мило. Забавные игрушки, но, слава богу, не это цель. И я продолжал плыть, и даже Вершина, хоть и задержала меня на несколько деньков, но, к счастью, не остановила.

А ведь на Вершине мне воистину закатили прием!

Да, такие высоты мне только снились! Фейерверк! Гуляние! Смех! Праздник, названный Фестивалем, вставший в один ряд с двумя нашими всеобщими, самыми дорогими праздниками! Жители Вершины успели как следует подготовиться, пока я до них добирался. Сама Почтенная Дама Купелия, можно сказать, живой символ Вершины, а-то и всего Астравгарда, показалась при народе и обронила несколько благосклонных слов, которые я записал на свой адрес и навсегда сохранил в своем сердце.

«Веселится и ликует весь народ!» – сказала она и удалилась под оглушительный гром оваций. Я онемел от счастья и неожиданности, стоя в своем новом, пошитом, должно быть, специально на меня костюме, в который меня нарядили по прибытии, на главной площади, на центральном помосте с видом на Лоджии, на одной из которых и блеснула, «как мимолетное виденье», Дама Купелия.

Вот так дела! И за что мне только такая честь?

Как бы хорошо ни было на Вершине, а покинул остров я все-таки с каким-то даже облегчением. Не то чтобы меня утомили прогулки, экскурсии, торжественные приемы, запечатлевания (или запечатления?.. вообще как-то коряво выражаюсь) меня среди граждан и видов – на память. Нет, просто… опять не знаю, как выразить… тоска, смутное осознание неправильности происходящего вокруг меня. Да уж, долгие проводы могут дорогу убить.

Уехал я.

8

Вершина скрылась за кормой, за другими островами, за горизонтом, среди облаков и пены морской, растаяла в лазурном сиянии. Ушла, одним словом. Я ушел. Уплыл. Ну вот. Все. Известный мне мир унесло.

На Вершине продолжался Фестиваль, хоть я, не без основания считая себя причиной торжества, уже на оном не присутствовал. Мне сказали перед отплытием, что нескоро еще стихнет веселье, и что Фестиваль отныне будет ежегодным. А им-то что? Дал бы кто повод, а уж там будут гулять от души и забудут под конец, с чего, собственно, все началось. Как забудут и обо мне – иллюзий я не строил. Такой уж у нас народ.

За Вершиной места начинались глухие, и чем ближе к «большой земле», тем глуше, как это ни странно. Все дело в том, что острова здесь в большинстве маленькие, да и находятся, по нашим меркам, очень уж далеко друг от друга. Так, не Астравгард уже как будто, а – Выселки, Закордон. Поэтому большинство здешних островов необитаемы. А те немногие, на которых живут, населены людьми непохожими на остальных астравгардцев. Они вообще редко покидают каждый свой родной остров и строят не лодки, а в основном плоты, и даже Вершину в дни наших всеобщих праздников практически не посещают. Ну, может быть, лишь немногие. А сами они считают себя древнейшими, коренными, так сказать, жителями Астравгарда. Что, в принципе, не лишено смысла. История заселения Астравгарда теряется во мгле веков, но есть вполне себе логичное мнение, что процесс этот происходил со стороны Интраэлии, то есть, вглубь моря, а не наоборот. Следовательно, которые ближе всего к материку, должны были обживаться первыми. А в итоге они оказались на окраине островной цивилизации. Не то чтобы совсем захирели, но удивительным образом, что даже странно, учитывая близость «большой земли», превратились в глухую провинцию. Они похожи на заброшенные пригороды, мимо которых быстренько проезжаешь по дороге в сам город. Контактов с Интраэлией у нас ничтожно мало (возможно, оно и к счастью), хотя, конечно, и к нам кто-нибудь изредка, но забредает: почтальоны там, или курьеры, продавцы, доставка роллов и пиццы, опять же, или просто горемычные скитальцы, однако же все они стремятся сразу поближе к центру, где вся культура, движение и жизнь.

На своем пути к материку я останавливался на двух «пригородных» островах (я посчитал только острова обитаемые). Должен сказать, встречали меня здесь так же сердечно, как и везде (кто бы там что ни говорил, а все-таки мы один народ, родня друг другу, хоть и живем далеко и разбросанно), встречали, радовались, кормили-поили, давали кров и посильную помощь, но уже безо всей этой помпезности. Что мне даже понравилось. Молва сих краев не достигла. Я сам о себе рассказывал. Странник, мол, я. Мир повидать охота. Относились спокойно и с пониманием. Здешний люд вообще как-то ближе к мирозданию, что ли. То ли оттого, что живут тихо и одиноко? В общем, мне они пришлись по сердцу. Серьезные, вдумчивые люди, крепко вросшие в свои края. И хотя сами они не ахти какие путешественники – домоседы почище всех остальных астравгардцев будут, – насчет меня особо не удивлялись. Принимали как должное, что в свою очередь немного удивляло меня. Ну да ладно. В конце концов и их места остались позади. Я по-прежнему был упрям.

А иногда, лежа в лодочке и глядя на звездное небо, слушая плеск волн, все-таки уже грустил по дому, и порой – невыносимо. До слез, застилающих от меня звезды, заставляя их расплываться и дрожать. Но я продолжал плыть.

И вот впереди последний (или первый) остров.

9

Весь Астравгард я пересек. Из конца в конец. От последнего острова к первому, или наоборот (Птичий Камень – последний в сторону открытого моря остров, тот самый, что виден с западного берега моей родной земли, можно, в принципе, не считать, там и причалить-то негде).

И вот предо мною остров, который ближе всего к Интраэлии. Начало и конец. Далее- приличный отрезок пустынного моря, а за ним- полуостров Воткак, Интраэлия.

Остров выплыл из волн, довольно маленький, но красивый, тихий, похожий на перевернутую вверх дном чашу. Зеленый остров с холмами, высокими травами и могучими деревьями. Таких живописных островков много в нашем краю, но этот чем-то выделялся. Главное, что глазом невозможно было определить это «что-то», но оно сразу чувствовалось.

Почему иначе остров необитаем и не имеет даже имени? Ни одна из летописей Астравгарда не дает ответа на этот вопрос, а между тем нельзя также сказать, что остров сей просто неизвестен, да и как бы могли его проглядеть? Я сам, частенько рассматривая карты, на которые остров этот непременно наносится, но без названия и без всяких пометок, построил для себя одну версию. Возможно, решил я, что необитаем он потому, что люди наши ближе к морю, к своему архипелагу, и не хотят селиться слишком уж близко к Интраэлии. Необитаемость острова не связана с какими-либо запретами и табу, также он не пользуется дурной славой, никаких «таких» разговоров он нем я не слышал. О нем вообще практически никогда не упоминают. И все же, должна быть причина. Если Астравгард заселялся со стороны Интраэлии, тогда все это тем более странновато. Признаюсь, время от времени сей вопрос разжигал мое любопытство. Но… в мире много необъяснимого. Невозможно знать все обо всем, а, следовательно, ни о чем нельзя говорить с полной уверенностью.

Но, само собой, я, пользуясь случаем, решил утолить свое любопытство и пристать к загадочному острову. К тому же, больше остановок до самого Воткак не будет.

Подплывая к острову ранним утром, наблюдая, как он все отчетливей рисуется в коричнево-зеленых тонах с вкраплениями желтого и красного на холсте неба и волн, и как все это постепенно закрашивается нежно-малиново-розовыми и золотистыми тонами восхода светила, поднимающегося прямо из-за острова, как все это светлеет, растет передо мной, наливается красками, обретает глубину и детали, искрится и сверкает, я вслушивался в то, что говорят мне мои чувства.

И я вдруг подумал, что земля эта не запретная, но заповедная – нетронутая, первозданная. Как символ. Место раздумий и любований. Неужели первопроходцы не тронули остров из-за той поэтики, что вызывает его вид на груди моря на восходе либо закате. Хотелось бы верить, но не знаю. Однако факт есть факт. Все эти годы и века остров как был, так и есть – в своем первозданном состоянии, хотя, конечно, время от времени на нем просто не могут не останавливаться путники.

Ну, значит, есть какие-то причины его необитаемости – не просто же так. А какие причины – о том не известно. Теперь это во многом традиция.

Нос моей лодки плавно ткнулся в пологий берег. Я выскочил, как обычно, в пути одетый в одни шорты. Было утро, слегка прохладное, но прохладное именно приятно. Я быстро управился с лодкой и наконец повернулся лицом к острову.

Между прочим, при первом взгляде все кажется несколько большим, чем оно есть на самом деле. Потом уже привыкаешь, и это все как бы уменьшается. С безымянным островом так не получалось. Когда я впервые увидел его, подплывая, он не показался мне таким уж большим. Когда я сошел на берег, я увидел, что пространства здесь более чем хватает. Это, впрочем, вполне естественно. Но зато потом я обнаружил, что никак не могу понять, а, собственно, сколько именно этого самого пространства? Казалось бы, чем больше я хожу, тем знакомей мне должно быть все вокруг. Ан-нет. В чем тут фокус, я так и не сумел разобраться. Вон тот склон, к примеру. Такой зеленый холм, плавно, как застывшая волна, вырастающий из-за линии невысоких деревьев. Один раз от берега я добрался до него минут за пять достаточно неспешным шагом. Потом поднялся на вершину, чтобы осмотреть окрестности. Пейзаж чудесный! Луга, купы деревьев, плавные холмы, а вдалеке, должно быть, на противоположной стороне острова, что-то вроде серых утесов. А вон там, к северу, блестит озерцо, частично скрытое деревьями. А к югу холмы еще выше. И ветер морской рябью проходит по зеленому травостою. И на некоторых холмах живописно разбросаны огромные обветренные валуны, возникающие из травы, как некое разбредшееся стадо. А я сам стою по колено в траве и цветах и смотрю на все это; мир колышется вокруг меня и дышит.

Но не в этом дело. Другой раз я добирался до этого же самого холма, от берега, с того же самого места и той же самой дорогой уже, пожалуй, поболее часа. При этом весьма поспешал. А холм-то сам все время на одном и том же месте! Да и все здесь как будто на своих местах, а вот добираешься все время по-разному. А если зазеваешься, то и вовсе забредешь непонятно куда, бывает. Идешь, например, на этот же холм, глядь, оказывается, ты его давно проскочил каким-то образом и уже вообще где-то за озером ходишь. Непонятно. Необъяснимо. Ищи потом дорогу! Но я, к счастью, до темноты всегда успевал вернуться в свой лагерь, который разбил на том берегу, куда ступил впервые. А в темноте я ходить побаивался. Вроде, ничего такого, да и зверя крупнее белки здесь не видел, а в основном – вообще, одни птицы. А все равно как-то… мало ли. Вот зайдешь так впотьмах куда-нибудь, а потом будешь годами ходить, искать свою лодку, даром, что остров маленький. Я уже убедился, какой он обманчивый. Может, поэтому его избегают? Вполне может быть. Но, в принципе-то, ничего такого ужасного в нем нет. Мне здесь даже понравилось. На день я задержался, потом еще на один, потом еще. Неделя прошла, а я все не собирался отчаливать. Легко здесь, спокойно. Праздно и празднично. Хорошо думается, хорошо ходится – вверх-вниз по холмам, прямо по траве, как кораблик в волнах, сквозь лес, на темный утес, обратно вверх-вниз. Хорошо сидеть на берегу, хорошо ничего не делать. Вот я и медлил. Но, пожалуй, не только любование пейзажами и приятное одиночество, когда предоставлен только самому себе, и никто тебя не может потревожить, удерживали меня здесь. Да, не только это. Это ведь была последняя земля моей родины, так сказать. Дальше – по-настоящему чужое. Все-таки мне было нелегко окончательно обрубить эту нить. Я говорил себе, что вот отдыхаю, набираюсь сил для рывка, для взаправдашнего уже похода. Точно так же дома я медлил с отплытием.

Неделя прошла, а-то и больше, я как-то перестал обращать внимание на дни. Вот однажды, ближе к полудню, уже позавтракав и искупавшись в море, я пошел на тот самый, ставший путеводным, холм. С его вершины начинались все мои дорожки на острове. Стоя на нем, я выбирал себе направление по настроению, каждый раз – новое. На сей раз я добрался до холма минут за пятнадцать. Знакомой, уже заметной в траве тропой скользнул на вершину. Дивный холм. Подъем всегда оказывался неутомительным, даже если я приходил не самым свежим и бодрым.

И вот я стою на макушке этой зеленой волны. Солнце ярко светит, безоблачно, почти безветренно. Настроение у меня хорошее, такое, какое нужно для прогулки на природе. Я приложил руку козырьком ко лбу и высматриваю какие-нибудь особенные ориентиры на сегодня.

И здесь случается самое странное за это время.

Я так и не понял…

Опишу так, как оно отпечаталось в моей памяти.

Какая-то тень накрывает меня… словно бы вой с неба. Машинально я вскидываю голову. Нечто огромное, черное против солнца, как затмение, но очень близкое. И что-то еще более близкое и быстрое. Мой собственный крик… удар. Или удар, а потом мой собственный крик. Или одновременно. Все смешалось. Но я отчетливо помню это ощущение, как что-то тяжелое упало на меня и придавило.

Все это очень быстро, как черная вспышка. Примерно так: – А-а-а-а! – Щелк!.. И темнота. Все.

Говоря ритуальной в этих случаях фразой, я потерял сознание. Туда, куда я, непонятно чем ушибленный, провалился, вместе со мной сорвалось чувство обиды, ужас перед неожиданностью, все мое огромное, как скользнувший от меня резко в сторону мир, недоумение.

10

И в обратном порядке – недоумение, ужас, обида. Просвет. Мгновения полного непонимания. Затем- первые осознанные впечатления. Я лежу на спине, ослепительное солнце бьет мне в глаза. В голове- тишина, лишь где-то на границе мыслей отмечается глухой гул, болезненный и тупой. Что это? И солнце невыносимо яркое. Господи, как тяжко.

Наконец гул перерастает в настоящую волну прибоя, развевая пустоту и тишину, становится звоном в ушах и вдруг исчезает за гранью слуха. Голоса, откуда-то доносятся голоса, я их слышу и, кажется, слышал все это время, а теперь они становятся различимы.

Рокочущий бас, вызывающий зубную боль и чувство, близкое к панике:

– Вспоминается похожий случай. Я не рассказывал о знаменитой Шапочной битве?

В ответ доносится приятный, глубокий, с какими-то придыхательно-томными нотками женский голос, успокаивающий и унимающий зубную и всякую боль:

– Какой битве, мой суровый воинственный друг? Откуда? Я такими делами не особо интересуюсь. Разве что нужда заставит. Как вот в этом случае с Гюнтером Гюнтером. Игры в войнушку – это для мужчин. Только прошу тебя, умоляю, заклинаю, не говори Эскападе, что я так сказала.

– Яволь, – ответствовал «суровый воинственный друг».

Несколько мгновений царила тишина, и мне вообразилось… не знаю даже, что мне вообразилось – что-то страшное, затем «воинственный друг» продолжил:

– Так вот, женщина. Имею долг тебя просветить. Докладываю. Шапочная битва вошла в анналы истории под этим названием, потому что: во-первых, была зима и все ходили в шапках. Но не это главное. Главное в том, что мы тогда были в осаде, но враг крайне – подчеркиваю, – крайне неудачно повел ее, а к нам примкнуло столько повстанцев, что в итоге перед решительной битвой нас оказалось раз в триста больше, чем противника. Вот только бить его было уже нечем. И тогда я предложил: «Давайте дружно закидаем их шапками! И будет толк!» Так и сделали.

– Да… – снова женский голос. Нахлынувший панический ужас опять отступает. – Вот смотрю на тебя, не скрою, любуясь, но… перед кем ты рисуешься? Я же знаю, Статус, ты не такой.

– Как сказал один хороший человек, никто не знает, какие мы на самом деле. Мы сами в первую очередь не знаем. Но что там про битву? Желаешь услышать вкусные подробности?

– Хм, нет, пожалуй, не обессудь. Но я всегда неустанно, неутомимо твердила, что изобретательность человеческая, этот великий, вечный, полный жизни, восхитительно бьющий ярким- ярким ключом дух ее, границ не имеет. Но к чему ты обо всем этом, собственно?

– Да вот… тогда они тоже все, враги наши, как суслики лежали в чистом поле, кто где. Этот вот так же лежит. Напомнилось.

– «Этот», как ты выразился, а в действительности весьма милый и славный юноша, простой и дикий, как лесной бог, еще жив, между прочим.

– Те тоже были. Че там шапки, хотя они у нас были добрые. Оклемались к вечеру, да разбрелись в тоске. Кстати, о «лесном боге». Шибко задело, должно быть. Мешок с песком – это не шутка. Не нравится мне его состояние. Минут двадцать уже в отрубе.

– Ах, успокойся, расслабься, релаксируй, неприступно суровый снаружи, но добрый и отзывчивый сердцем мон Женераль! Мы сделали, что смогли, пусть природа сделает остальное. Парнишка крепко спит и поправляется. Он хрупок на вид, но тверд духом.

– Или головой. Потому что – кость.

– Как стыдно! Тебе же должно быть стыдно, хоть немножечко? Ты ведь его совсем не знаешь.

– Мы никого не знаем, я уже говорил.

До крайности смущенный и сбитый с толку этими речами, я все же набрался мужества, распахнул глаза пошире и повернул голову со всем месивом, колыхающимся внутри нее, на звук.

Неподалеку в сторонке сидели двое – мужчина и женщина, как я уже, несмотря на свое дикое состояние, сумел догадаться по голосам. Мужчина, да что там – мужичище! – был огромен, страшен, квадратен, в невообразимо помпезном парадном мундире и нарочито пафосной фуражке. Он внушал своим видом сразу ужас и уважение. Женщина напротив него – в переливающемся солнечными искорками, похожем на змеиную кожу платье, очень впечатляюще струящемся по ее изящной фигуре, была молода, но, видимо, все же постарше меня. А еще она сразу показалась мне восхитительно прекрасной. Вот все, что я осмеливаюсь сказать о ней.

А за ними темной грудой возвышалось что-то огромное, похожее на китовую шкуру или даже на целого, но изрядно смятого кита, перевитого вдобавок веревками.

Мужчина – весь из прямых линий – насторожился, почувствовав мой взгляд, и рывком крутанул голову в мою сторону.

– Очухался! – воскликнул он. – Парнишка-то и впрямь крепок оказался. Боец!

После этого он обратился непосредственно ко мне:

– Благодарю за мужество!

Женщина взглянула на него со снисходительной улыбочкой.

– Ах, Женераль, в твоих мужественных устах могучий и поэтичный язык звучит так… по-уставному и… как-то, знаешь… – она покрутила тонкой ручкой в воздухе. – Ужасно, одним словом.

Он усмехнулся.

– Ну… ты бы у нас в казарме побывала. Вот помню, стояли мы…

– Не надо, – натянуто улыбнулась женщина и кивнула в мою сторону. – Давай займемся вьюношей.

Когда прозвучала последняя фраза, меня отчего-то прошиб холодный пот. Показалось к тому же, что человек, названный Женералем, так хищно осклабился… или правда, показалось? Быть может, это одна из самых добрых его улыбок.

Женераль удивительно легко, несмотря на свои габариты, приблизился ко мне, низко склонился, и его лицо вблизи стало одним из самых глубоких и страшных впечатлений во всей моей жизни. Несколько мучительно долгих секунд, в продолжение которых я боялся даже моргнуть, он вглядывался в мои глаза, потом констатировал:

– Зрачки нормальные. Жить будет.

Еще одна пауза, после чего он снова по-хищному усмехнулся и выдал:

– Если захочет.

Я не понял, это была шутка или что, но мороз пробрал меня основательно.

– Восхитительно! – воскликнула женщина. – Восхитительно! Как это приятно, как это греет измученную душу, когда все разрешается благополучным образом!

Я еще не был уверен, что все разрешилось, а тем более, сколько-нибудь благополучно. Если честно, я был здорово напуган. Напуган всем тем, простите за каламбур, что так внезапно свалилось на мою голову.

– Ты как вообще? – неожиданно участливо спросил этот здоровенный мужик. – Помочь подняться?

Он протянул мне свою лапищу. Я не отреагировал.

– Ну да, ты полежи, полежи. Отдохни чутка. А мы тебе сейчас бульончику дадим.

Он повернулся к своей загадочной и прекрасной спутнице.

– Думаю, у паренька даже сотрясения нет. Обошлось, стало быть. Кстати, как там у нас насчет бульона? Ты ведь уже варишь, женщина?

Помянутая женщина совершенно обескураженно раскрыла рот.

– Что? Какого хрена? Вообще, заметно, что у нас что-то готовится?

Она вдруг несколько брезгливо содрогнулась, словно кошка, отряхивающаяся от воды, сделала глубокий вдох и выдох.

– Ах, прости, прости, милый друг! Во всем виновато тесное общение с твоей колоритной персоной, это оно низводит меня…

Женераль рассмеялся.

– Можешь не оправдываться. А-то я не знаю! Тесное общение, блин!

Пока их внимание несколько отвлеклось от меня, я, превозмогая боль и некоторую затуманенность в голове, начал подумывать о том, чтобы просто тихонечко куда-нибудь уползти.

Прошу понять меня правильно, я не такой уж нелюдимый, просто… все это было слишком внезапно для меня, я оказался совсем не готов. Я совершенно не знал этих людей, не знал их намерений и… мне же было так хорошо одному, я даже как будто привык считать этот остров своим, неким, пусть временным, но убежищем, и мне совсем не хотелось делить его с кем-то.

А следом я подумал: если мне уже хочется спрятать голову в песок, что же будет на «большой земле»? Неужели я буду шарахаться от каждого встречного? И вот это, пожалуй, была первая зрелая мысль, не то, чтобы я гордился собой. Внезапные перемены в ближайшее время, как я справедливо подозревал, станут частым явлением в моей жизни. Надо бы уже начать привыкать.

Я преодолел вполне объяснимое чувство страха и решился подать голос:

– Мне бы… попить.

Женщина радостно захлопала в ладоши, а мужик хмуро обронил:

– Ну нет у нас бульона, чувачок.

– Воды бы.

– Ах, как это мило, мило! – воскликнула женщина. – Женераль, мы должны немедленно о нем позаботиться!

Мужчина нахмурился, потом с видимым усилием кивнул.

– Пожалуй, – сказал он, и тон его сделался почти похожим на человеческий, – в этом есть доля истины. А вода у нас есть?

– Фи! – сморщила носик женщина. – Как это пошло! Давайте пить шампанское!

Женераль покачал головой.

– Не обращай на нее внимания, она всегда такая. Почти всегда.

Он снова протянул мне руку, и на сей раз я принял его помощь, чтобы кое-как утвердиться в сидячем положении. Меня слегка повело, но в целом все оказалось не так уж плохо- я опасался, что будет хуже.