Последнее наказание

В глуши, во мраке заточенья

Тянулись тихо дни мои

Без божества, без вдохновенья,

Без слез, без жизни, без любви.

А. С. Пушкин

Глава 1

Я навсегда запомнила то погожее осеннее утро, что так сильно изменило всю мою жизнь. В году 1441 от Рождества Христова сентябрь выдался на редкость теплым и сухим. И я говорю «на редкость» не для красного словца, а потому что дождь в наших краях, казалось, начинался ранней весной, а затем шел все лето и всю осень, прекращаясь ненадолго только для того, чтобы немножко отдышаться и снова с удвоенным энтузиазмом приступить к своим малоприятным обязанностям. По крайней мере, так казалось моему еще детскому в то время восприятию мира. Как и положено всем детям, я очень любила солнце и так редко выпадающие яркие, теплые деньки.

Но в том сентябре, что мне вспомнился сейчас, все было по-другому. Погода стояла в основном ясная и теплая, и я, наслаждаясь этим нежданным даром природы, много времени проводила на улице, играя на солнце возле реки или же в тени нашего небольшого парка, что начинался сразу же за домом. Мы жили в маленьком фамильном поместье, которое располагалось так далеко от городов и других усадеб, что я не припомню такого случая, когда бы кто-нибудь, случайно проезжая мимо, решился бы внезапно нас посетить. Но это уединение мне нравилось, и я совершенно не испытывала дискомфорта из-за недостатка в разнообразии окружавшего меня общества. Скорее, я даже и не знала о том, что терпела в чем-то недостаток. Я очень любила наш дом, который моему детскому тогда еще воображению казался огромным сказочным замком. В основном такое впечатление создавалось из-за того, что он был сложен из серого, обросшего плющом камня и имел башню. Башня эта, как, впрочем, и сам дом, была довольно маленькой, и к тому же в нее никому не разрешалось заходить, так как крыша там почти полностью обрушилась еще в те стародавние времена, когда мои родители были не старше меня годами. Но своим детским восторженным взором я видела ее совсем иначе. Для меня эта башня отнюдь не была нежилым полуразвалившимся придатком дома, каким считали ее взрослые. Я почитала ее символом чего-то великолепного, чего-то значимого и большого, чего-то такого, что я не могу еще понять, но когда вырасту, то обязательно пойму и прочувствую так, как подобает чувствовать подобные старинные и значимые вещи. Мой дом был для меня Эдемом, моей неприкосновенной райской обителью. Наверное, и правда, в те времена мы жили словно в Раю.

Мы были достаточно богаты, чтобы не беспокоиться о своем будущем, и даже носили дворянский титул дворянского рода, но душа нашего дома оказалась далека от прочих людей нашего сословия. Из-за отчужденного положения фамильного поместья мы редко выходили в свет. К тому же моя мама, ее звали Нора, была очень больна, и частые посещения шумного общества сказывались на ее здоровье самым пренеприятным образом. Мама отличалась особенной чувственной красотой и была еще довольно молода, когда мой отец умер, но из-за внезапных приступов эпилептической болезни она почти не покидала дома. Только в ясные летние вечера мама иногда позволяла себе выйти во двор и посидеть часок-другой на своей любимой скамейке, стоявшей у самого крыльца в тени яблони. В моих глазах мама всегда была мудрой и рассудительной женщиной, и, возможно, не будь этой злополучной болезни, она вновь вышла бы замуж и обрела заново женское счастье. Но этого не случилось, и поэтому, ведя затворнический образ жизни, она всю себя отдавала мне. Мама любила меня больше всего на свете, что, впрочем, и не удивительно, ведь я была ее единственным ребенком и всем, что у нее осталось от когда-то горячо любимого супруга.

В день, который мне хочется вспомнить, я пошла играть в крестьянскую деревню. Крестьяне мне нравились тем, что они умели ценить жизнь и, зная цену каждой своей минуте, никогда не тратили ее впустую. Я всегда восхищалась их непоколебимой жизнерадостностью и страстной любовью ко всему, что они делают. Среди крестьянских детей у меня были друзья, которые нередко приходили поиграть со мной в нашем парке. Узкие извилистые дорожки его в ту особенную осень были усыпаны сухими красноватыми листьями кленов, которые приятно шуршали под ногами, когда я по ним шла. Этот звук казался мне волшебной музыкой природы. Но тогда я была всего лишь маленькой белокурой девчонкой, не способной высидеть на одном месте ни минуты. Слишком восторженная и слишком мечтательная, я радовалась жизни и ловила каждый ее момент. Мне казалось, что солнце светило, травы росли и цветы распускались только для меня. Я любила весь мир, а мир любил меня! Ничего не могло принести мне печаль! Но в этом нет ничего удивительного, ведь мне было тогда всего лишь восемь лет.

Иногда я сама ходила с крестьянскими детьми в их деревню. Мама была совершенно не против этого, так как ее и меня там все знали и любили. В день, о котором я собираюсь рассказать, деревенские ребята обещали показать мне развалины некоего старинного дома, и я просто умирала от желания их увидеть. Я помню, как крестьянские дети наперебой рассказывали о ведьме, жившей в том доме очень много лет назад, тогда, когда не то что их самих, но и их бабушек еще не было на свете. Они говорили, что старая ведьма, которая жила там, была страшно злой и часто напускала на близлежащие поселения неурожаи, грозы и даже чуму. Рассказывали также, что призрак ее и по сей день обитает на тех развалинах, а того, кто увидит его, ждут большие неприятности и, возможно, даже смерть. Я с невольным трепетом слушала их рассказы, боясь и одновременно мечтая увидеть эту старую ведьму или хотя бы ее наводящий ужас призрак.

Чтобы попасть к развалинам, нам требовалось пройти через всю деревню, где занятые домашними делами старушки добродушно ворчали на нас за громкий смех и крики, с которыми мы пробегали мимо их домов. Когда мы вышли за пределы поселения, перед нами открылось поле, которое летом было засеяно пшеницей. Теперь же, когда колосья были собраны в стога, ничего не замедляло наш путь к лесу и заветным развалинам, что доживали свой век на его опушке. Возле пшеничных стогов, которые то тут, то там попадались на нашем пути, суетились крестьяне. Они перекладывали пшеницу из стогов в телеги, желая, видимо, очистить поле до того, как в наши края снова вернутся дожди. Время от времени кто-нибудь из них окликал сопровождавших меня детей, напоминая им о том, что вернуться домой следует до наступления темноты.

С замиранием сердца я подходила к тому, что осталось от жилища старой ведьмы. Дом этот стоял там, где заканчивалось поле, у самой опушки леса, и поэтому даже больше, чем появления призрака, я страшилась того, что на развалинах может скрываться какой-нибудь опасный лесной зверь. Деревенские мальчишки, не раз самостоятельно ходившие в лес, искренне посмеялись над моим страхом и, подавая пример, первые полезли на развалины.

Заветный дом, оказавшийся обычной грудой прогнивших бревен, глины и грязи, не произвел на меня совсем никакого впечатления. Мы излазили его вдоль и поперек, но не нашли ничего хоть сколько-нибудь интересного. Если здесь и было что-то, что способно было меня заинтриговать, то это что-то растащили отсюда еще за много лет до моего рождения. Здесь не обнаружилось ни скелета ведьмы, ни следов призрака, ни даже какого-нибудь обезумевшего от голода дикого зверя. Наконец, ободрав все колени и локти об то, что осталось от жилища старой ведьмы, мы собрались возвращаться в деревню.

Я не могу точно припомнить, как это случилось. Кажется, мое платье, которое было изрядно перепачкано грязью и останками гнилых деревяшек, зацепилось подолом за какую-то торчащую доску. Я потеряла равновесие и упала, скатившись вниз и ударившись обо что-то спиной, а затем головой. Позже мне сказали, что я потеряла сознание, но я четко помню страшную боль в спине, словно что-то, выламывая тонкие детские ребра, впилось в мое тело. Мне было больно пошевелиться и показалось, что мир вокруг потемнел. Секунду назад светило яркое солнце, но потом вдруг темная безлунная ночь захватила то место, где я лежала. Нечетко, но я видела силуэт развалин, с которых только что упала. В этой внезапной, пугающей темноте они были окутаны неким подобием сероватого тумана, который шевелился, двигался и словно бы дышал. Он медленно сгущался прямо впереди меня, изменяя форму и все больше становясь похожим на силуэт человека. Постепенно очертания его становились все более четкими, а детали облика более ясными, и я, к своему изумлению, увидела перед собой силуэт мужчины в одежде, которая показалась мне очень старомодной. Лица его я не могла разглядеть, сколько ни пыталась. Оно словно смазывалось и растекалось. Призрачный человек как будто не замечал меня, но, словно указывая на что-то какому-то незримому для меня собеседнику, он вытянул руку в сторону леса. Так он простоял несколько мгновений, а затем туман стал рассеиваться, растворяясь в темноте так же медленно, как до этого принимал форму. Вместе с туманом во тьму погружалось и мое сознание.

Глава 2

Когда я пришла в себя, было светло. Темнота, окутывавшая меня прежде, куда-то исчезла, и мне оставалось только гадать над тем, сколько же времени прошло с того момента, как я увидела призрака. Да и призрак ли это был? Странное видение, галлюцинация, не более. Мне было страшно вспоминать о нем, но сам образ этого туманного силуэта не желал покидать разгоряченного воображения.

Стараясь отвлечься от тревожных мыслей, я попробовала сконцентрироваться на том, что вижу перед собой. А видела я низкий потолок, сделанный из потемневших неструганных досок. Прежде мне никогда не приходилось видеть потолок так близко от себя. Я ощущала, что лежу на чем-то твердом, ровном и, скорее всего, тоже деревянном, так как лопатки мои ощущали характерные тонкие полосы, которые часто встречаются между наскоро сколоченными вместе досками. Я хорошо помнила о том, как упала с развалин, и о том, как больно мне было после этого, но сейчас я с удивлением осознавала, что ощущения боли больше нет. Я словно проснулась от долгого крепкого сна и была полна сил.

Осторожно приподнявшись на локтях и осмотревшись, я обнаружила себя в крестьянской избушке. До этого момента мне никогда не доводилось находиться внутри деревенских домов, но снаружи они всегда казались очень маленькими и как будто бы игрушечными. Внутри сей незнакомый мне дом тоже оказался маленьким. Раньше я, привыкшая к просторам своего поместья, наивно полагала, что внутри крестьянские дома все же окажутся немного больше, чем это представляется снаружи, и поэтому теперь этот домик показался моему скептическому детскому взгляду каким-то слишком уж маленьким. Здесь была всего одна комната, которая вмещала в себя и кухню, и столовую, и спальню, и даже гостиную, если это можно было бы так назвать. Почти в центре комнаты находился очаг, рядом с ним размещалась кое-какая деревянная, железная и глиняная утварь, дальше у стены находилась широкая скамья, чуть поодаль ‒ большой сундук с крупными железными петлями, а рядом с ним был сундучок поменьше, с петлями, соответственно, тоже меньшего размера. Я лежала на единственном здесь столе, предназначенном, как видно, и для готовки еды, и для ее приема. Стол одной своей стороной был приставлен к стене, где находилось маленькое окно, закрытое ставнями и завешенное светлой занавеской. На деревянных стенах в строгом порядке были развешены пучки сухих трав, разнообразные незнакомые мне коренья, а также сушеные овощи и лесные ягоды. На полу лежали небольшие прямоугольные коврики, сплетенные из лоскутков блеклой ткани. Все в этом доме было аккуратно прибрано, а сама атмосфера здесь сквозила необычным для меня ощущением скромного уюта чистоты. Это чувство мне очень понравилось.

Оглядываясь по сторонам, я почти не заметила, как села. На шорох моих движений из той части комнаты, что скрывалась от моего взгляда очагом, вышла старушка, которая почему-то показалась мне такой же маленькой, как и весь этот дом. При этом она сама, равно как и все в ее жилище, была опрятна, чиста и уютна. Одежда ее была очень проста, седые волосы аккуратно собраны на затылке, а поверх них был повязан платок. Даже сейчас я помню, что он был темно-зеленым, как листья маминой любимой яблони в разгар лета.

– Ну здравствуй, – сказала старушка, добродушно улыбнувшись. – Долго же ты спала.

Она задорно подмигнула и подошла поближе. От нее пахло сухими травами и дымом, но мне это понравилось. Она и сама мне понравилась, хоть я и не смогла бы точно определить, чем именно. Не говоря старушке ни слова, я снова осторожно окинула взглядом ее дом. Все здесь казалось мне новым, необычным и поразительно интересным. Все время, что я разглядывала незнакомую обстановку, старушка внимательно изучала меня, при этом ее глаза то расширялись, то снова лукаво прищуривались. Она осторожно потрогала мой лоб, поправила растрепавшиеся волосы на моей голове и, наконец, спросила:

– Хочешь молока?

Этот вопрос был задан так просто и так свободно, что я невольно удивилась. Обычно крестьяне, несмотря на мой малый возраст, обращались ко мне более скованно, стараясь соблюдать должный этикет и уважение. Старушка же, казалось, не ощущала никакого различия между собой и мной и обращалась ко мне так же, как обратилась бы к любому деревенскому ребенку. Я не сердилась на нее за это. Как раз напротив, благодаря этой ее простоте старушка понравилась мне еще больше. Я подумала о том, что, возможно, она просто не знает, кто я такая, но потом посмотрела на свое платье, которое даже будучи перепачканным и порванным все же никоим образом не походило на наряды деревенских детей.

– Так будешь молочко-то? – снова спросила старушка.

Она лукаво улыбалась, словно догадываясь о тех мыслях, что роились в моей голове.

– Да, – мой голос показался мне странно хриплым.

Я прокашлялась. Старушка помогла мне слезть со стола и посадила на низенький табурет, который стоял рядом. Затем она принесла глиняный кувшин, обвязанный сверху белым полотенцем. Старушка привычными движениями сняла материю, налила в простую глиняную кружку молоко и подала мне. Потом она налила молоко и себе и села на второй табурет, что стоял напротив меня с другой стороны стола. Я отпила молоко. Не знаю, может быть, я слишком уж впечатлительная, но и сейчас я помню его вкус. Вкус свежести.

– Как вас зовут? – спросила я у старушки.

– Можешь называть меня бабушка Марселла, – ответила она и снова улыбнулась.

Ее улыбка показалась мне очень милой, но совершенно не свойственной людям ее возраста, потому что, когда она улыбалась, создавалось ощущение будто бы внутри этой старой сморщенной женщины все еще жила та маленькая девочка, коей она была когда-то очень и очень давно.

– Сколько я спала? – снова спросила я.

– Несколько часов, – ответила бабушка Марселла. – Солнце уже садится, а твои друзья все еще ждут тебя во дворе, чтобы проводить домой.

– Они здесь? – от радости я соскочила с табурета, намереваясь сразу же выбежать на улицу, чтобы увидеть своих друзей.

Бабушка Марселла снова улыбнулась своей детской улыбкой, но предостерегла меня.

– Не торопись шибко, а то опять упадешь.

Когда я, взбудораженная неожиданным приключением, выбежала во двор, крестьянские дети, ожидавшие там, радостно завизжали и кинулись ко мне. Они, перебивая друг друга, принялись рассказывать о том, как я упала с развалин и потеряла сознание, а также о том, как они увидели огромную лужу крови, вытекавшую из-под моей спины, и ужасно перепугались, так как подумали, что я умерла. Они хотели уже бежать за помощью в деревню, когда вдруг, словно из ниоткуда, появилась бабушка Марселла. Оказалось, что она жила на опушке леса, совсем рядом с теми развалинами, где мы искали следы призрака старой ведьмы. Крестьянские дети вместе со старушкой принесли меня в ее домик, но она приказала им всем ждать снаружи, а сама же скрылась внутри вместе со мной и некоторое время не выходила. Потом она все-таки вышла, вынесла им парного молока и сказала, что со мной все будет хорошо, что я уже сплю и что им придется подождать до того момента, пока я сама не проснусь.

– А вы действительно колдунья? – едва сдерживая восторг, спросил один из крестьянских мальчишек, когда бабушка Марселла вслед за мной вышла во двор.

Она вынесла еще один кувшин с молоком и отдала его детям, которые с удовольствием, отпивая по чуть-чуть, стали передавать его друг другу.

– Почему ты так решил? – лукаво улыбаясь, спросила она у задавшего ей вопрос мальчишки.

– Ну… – протянул он, не зная, как лучше ответить, чтобы не обидеть ее и не нарваться случайно на превращение в какую-нибудь жабу.

Ему на выручку пришла деревенская девчонка, его двоюродная сестра, которая была на пару лет старше и, соответственно, сообразительнее всех остальных детей, толпившихся во дворе бабушки Марселлы.

– Потому что вы живете одна на опушке леса, – сказала она, принимая вид знатока. – Потому что вы появились так внезапно, когда Марьюшка упала. И еще потому что мы думали, что Марьюшка умерла, а вы ее исцелили, и теперь она жива, как и прежде.

– И еще потому что, – добавил, осмелев после слов сестры, крестьянский мальчишка, который первым задал этот вопрос старушке, – потому что мы прислушивались у окна, когда вы с Марьюшкой были внутри, и слышали, как вы что-то шептали возле нее.

Слушая рассуждения детей, бабушка Марселла лишь загадочно улыбалась. Она могла бы легко опровергнуть каждый из доводов этих ребят, но не хотела этого делать. Много позже я узнала, что причиной этому была искренняя ее любовь к детскому воображению. Именно эту детскую способность – благодаря своей всеобъемлющей фантазии видеть намного больше того, что способен разглядеть взрослый, – бабушка Марселла ценила больше всего на свете. Она пронесла ее в себе сквозь долгие годы жизни и старалась питать ее во мне все последующие годы нашего знакомства.

– А что вы делали возле тех развалин? – спросила она после того, как дети, выжидая ее ответа, немного умолкли.

– Мы ходили посмотреть разрушенный дом старой ведьмы, – ответил кто-то из детей.

При этом каждый из нас почувствовал какую-то странную неловкость и смущение, словно мы, сами того не желая, оскорбили старушку. Но бабушка Марселла как будто и не заметила нашего смущения.

– Ведьмы? – удивленно переспросила она.

– Да, – чуть более уверено добавила старшая девочка. – Взрослые ребята говорили, что давным-давно там жила ведьма.

Тут бабушка Марселла засмеялась, и ее смех напомнил мне перезвон тысячи маленьких колокольчиков.

– Много они знают, твои ребята! – воскликнула она, все еще смеясь. – Вот фантазеры!

– Так там не жила ведьма? – удивилась я.

– Конечно, нет! – бабушка Марселла легким движением руки смахнула слезинки, выступившие у нее на глазах от смеха. – Много лет назад, когда я была заметно моложе, чем сейчас, там жил старый лесничий. Потом он умер, но ничего сверхъестественного в его смерти не было. Он был уж старик и умер так, как и полагает умирать всем старикам. Как только это случилось, в деревне выбрали нового лесничего, который имел семью и не захотел переезжать в отдаленный дом. Новый лесничий остался жить в деревне, а дом старого лесничего так и остался пустым и никому не нужным. А когда человек покидает этот мир, то и дом его умирает вслед за ним. Вот и вся история.

Глядя на старушку, я подумала о том, что у нее удивительные глаза. Они были прекрасны, приветливы и поразительно молоды, а еще они словно светились изнутри ярко-синим лучистым светом. Я не знаю, как это произошло, но в тот день бабушка Марселла как-то сразу покорила мою душу и привязала меня к себе.

– А вы настоящая… – спохватившись, я оборвала себя на полуслове.

– Ведьма? Ты это хотела сказать? – бабушка Марселла все еще улыбалась, загадочно глядя на меня.

Я смутилась и не смогла ничего ответить. Лицо у меня раскраснелось от стыда, но старушка, видя мое смущение, сказала, слегка наклонившись ко мне и пристально вглядевшись в мои глаза:

– А что бы ты хотела услышать в ответ на свой вопрос?

Сгорая от стыда, я пожала плечами и опустила взгляд на землю, что была под ногами у старушки. Действительно, а что я хотела бы услышать? Что она – настоящая ведьма? Но я никогда не желала иметь знакомства с ведьмами. Меня учили страшиться их, а бояться бабушку Марселлу мне совсем не хотелось. Скорее, мне хотелось с ней дружить. В то же время, если бы старушка сказала, что она – всего лишь обычная крестьянка, я бы тоже расстроилась, ибо мое детское воображение уже вознесло ее на пьедестал всего самого необычного из того, что довелось мне увидеть за всю свою недолгую жизнь. Видя мою искреннюю растерянность, старушка не стала меня больше мучить и сказала, обращаясь не только ко мне, но и ко всем детям, что собрались у нее во дворе:

– Некоторые не очень разбирающиеся в таких делах взрослые и правда называют таких, как я, ведьмами. Но мне не нравится это слово, потому что оно грубое и злое. Нет, я не ведьма. Ведьмы убивают и проклинают, а я же лечу и спасаю жизни. Это совершенно другое. Я – целительница, а не ведьма. Вот ты, – она указала на меня, – ты когда-нибудь видела новорожденного ребенка?

Я расстроенно покачала головой. В тот момент мне было так стыдно за свои нелепые вопросы, что я боялась даже говорить.

– Человек, который хоть раз в жизни принимал роды или видел новорожденного, не сможет проклясть или убить никого. Ни животное, ни человека.

– Почему? – осторожно спросила я.

– Потому что все мы желаем жить, – старушка улыбнулась, желая подбодрить меня. – И это желание пылает в нас столь мощным огнем, что невозможно найти в себе силы погасить его. С возрастом, конечно, мы учимся скрывать этот огонь и даже гасить его внутри себя. Именно поэтому я и заговорила с вами о новорожденных, так как у них этот огонь особенно силен. У них он настоящий. Никогда не забывайте про этот огонь. Дайте ему волю, и он изменит всю вашу жизнь.

Сказав последние слова, она легонько ткнула меня в грудь и внимательно, будто сомневаясь в том, поняла ли я ее, посмотрела в глаза. Мне показалось, что она читает мои мысли, но я и сама толком не знала, о чем думаю. Мне было и страшно, и любопытно, и еще очень стыдно от того, что мне было и страшно, и любопытно. Деревенские ребята, кажется, тоже разделяли эти чувства, так как все они притихли и замерли, слушая слова старушки. Каждый из них думал о своем, чувствуя внутри себя безудержный детский огонь стремления к жизни.

Глава 3

С тех пор я часто навещала бабушку Марселлу. Временами деревенские ребята приходили вместе со мной, но чаще я заглядывала к ней одна, так как моим крестьянским друзьям родители строго запрещали разговаривать с женщиной, которую все в деревне называли ведьмой. Мама тоже не находила особой радости в нашем знакомстве, но я, будучи единственным и горячо любимым ребенком, смогла внушить ей то, что в моем общении с этой старушкой нет и не может быть ничего плохого. К тому же весть о том, что бабушка Марселла по-настоящему спасла мне жизнь, заметно смягчила маму и улучшила ее мнение о ней.

Мне очень нравилось общаться с бабушкой Марселлой. Я любила слушать истории о ее молодости и о тех временах, когда ее самой еще не было на этом свете. Необразованная, в том смысле этого слова, в котором меня с раннего детства учили его понимать, она знала бессчетное множество легенд и сказаний. Иногда мне даже казалось, что бабушка Марселла знает ответы на любые вопросы, какие только могли бы возникнуть в моей голове. Как-то я сказала ей о том, что считаю ее самой умной женщиной из всех тех, кого я знаю, но старушка на это замечание засмеялась своим искристым смехом и сказала, что она совсем не умна и многое знает не оттого, что ученая, а потому что пожила много и видела всякое. Тогда, будучи еще совсем ребенком, я не вполне поняла то, что она имела в виду, и решила, что старушка просто ко всем прочим своим заслугам еще и обладает невероятной скромностью.

Помню, что в первый раз, приходя к ней в одиночестве, я испытывала неописуемый страх при мысли о том, что мне нужно будет подойти одной так близко к лесу. Мне казалось невероятно жутким жить в одиночку столь близко к диким лесным животным, и я, конечно же, сказала об этом бабушке Марселле, но в ответ она сначала снова засмеялась, а потом, вдруг неожиданно посерьезнев, сказала с какой-то непонятной для меня глубокой душевной скорбью:

– Люди бывают куда как пострашнее зверей.

Отчего-то эти слова врезались в мою память, хотя и помню, что в тот момент я готова была с ней не согласиться. Люди, что окружали меня в детстве, всегда были очень добры, в то время как от диких животных, как мне казалось, можно было ожидать чего угодно.

Узнав про этот лесной страх, бабушка Марселла решила помочь мне с ним справиться и поэтому стала водить меня в лес, учила говорить с ним и слышать его песню. Она показала мне тайные тропы, проходящие через самые глухие чащи, и маленькие, никому неизвестные озера, окруженные плотными кольцами труднопроходимых зарослей. Никогда не забуду эти волшебные часы, проведенные наедине со старушкой глубоко в лесной чаще. Благодаря бабушке Марселле я очень быстро перестала бояться леса и животных, которые обитали в нем. Удивительно, что и они совсем не боялись меня и никогда не пытались выражать агрессию. Многие из них смело подходили к бабушке Марселле и брали еду из ее рук. Вскоре и я смогла подкармливать оленей и даже гладить шустрых кроликов, в обилии обитавших в нашем лесу. Тогда же я узнала, что старушка лечила не только людей, но и животных, если в том была необходимость.

Помню, как я впервые увидела раненого зверька. Мы нашли его случайно, когда бродили по лесу в поисках грибов, которые можно было бы засушить на зиму. Сначала мы услышали протяжный, словно зовущий на помощь писк, а потом увидели и само животное. Это был маленький, испуганный бельчонок, что повредил заднюю лапку, выпав из дупла высокого дуба. Бабушка Марселла подняла его и приласкала, а он сжался в комочек, дрожа от боли и страха перед нами. Мое сердце трепетало от жалости к этому крохотному созданию.

– Надо бы забрать его домой, – сказала старушка, внимательно осмотрев лапку бельчонка.

Мы поспешили вернуться в избушку бабушки Марселлы, где она положила бельчонка на стол и, приказав мне приглядывать за ним, принялась суетиться, разводя огонь в очаге и доставая из маленького сундучка какие-то травы и снадобья. Я с любопытством наблюдала за тем, с какой тщательностью она перебирает разные склянки и коробочки в поисках того, что могло бы пригодиться ей для лечения несчастного бельчонка. Несмотря на свой преклонный возраст, старушка двигалась очень быстро, ловко и без малейшей тени усталости, словно бы какая-то мощная живительная сила питала ее изнутри. Бельчонок тоже притих и свернулся в клубочек, исподтишка наблюдая за нами. Бабушка Марселла, вскоре закончив все приготовления, вернулась к столу. Осторожно взяв в руки бельчонка, она еще раз ощупала и осмотрела его лапку. Бельчонок при этом пронзительно запищал не то от боли, не то от испуга.

– Ну-ну, чего ты? – сказала ему старушка. – Не так уж и больно-то, поди. И похуже видывали. На-ка, золотушечка, подержи-ка его.

Бабушка Марселла передала мне бельчонка и показала, как его нужно держать, чтобы не причинить боли. Сама же она осторожно промыла теплой водой ранку на его лапке, обработала ее какой-то неизвестной мне мазью и аккуратно перевязала обрывком тонкого голубоватого платочка. Потом старушка набрала в маленькую ложечку несколько капель травяного отвара и дала его выпить бельчонку.

– Ну вот, – сказала она, отодвигая в сторону склянку с отваром, – скоро совсем поправишься.

Из остатков платочка и старых тряпок мы сделали бельчонку кроватку, где он, удобно обосновавшись, быстро заснул. Он прожил у бабушки Марселлы около месяца, а затем, достаточно оправившись и окрепнув, отправился покорять лесные просторы. Помню, мне было очень жалко отпускать его, но старушка сказала, что на воле ему будет намного лучше, и мне пришлось согласиться.

Часто, гуляя по лесу или выходя в поле, мы собирали травы, обладавшие, по словам бабушки Марселлы, целебными свойствами. Старушка учила меня различать их, правильно сушить и делать из них отвары и настои, снимающие боли в тех или иных частях тела. Некоторые травы она выращивала в своем саду, который одной стороной примыкал к дальней стене ее дома, а другой почти уходил в лес. Садик этот казался мне очень маленьким, но, несмотря на это, в нем можно было найти много всего. Овощи, цветы и целебные травы росли там в дружном соседстве и строгом порядке, и я всегда поражалась удивительной ухоженности этого сада. Там не было ни единой сорной травы, а мелко взрыхленные грядки казались мне настолько ровными и аккуратными, что я невольно задумывалась над тем, сколько же времени уходило у бабушки Марселлы на их создание. Я заметила, что работа в саду нисколько не утомляла старушку. Как раз напротив, она говорила, что физический труд питает ее силы и дает ей долголетие.

Помню, как однажды, собирая в поле целебные травы, я увидела цветок. Конечно же, в своей жизни я видела много цветов, но этот почему-то особенно привлек мое внимание. Сквозь сочные зеленые оттенки летних трав на меня глядели ярко-голубые, словно весеннее небо, цветы. Они были такими маленькими и такими нежными, что казалось невозможным отвести от них глаз. И их было так много вокруг! Я нагнулась, чтобы сорвать один из них, но вместо этого лишь порезала руку о его стебель. Сколь нежен был цветок, столь прочен, тверд и даже груб оказался его стебелек.

– Все в нашей жизни вот так, – услышала я за своей спиной голос старушки.

Как и всегда, бабушка Марселла подошла ко мне совершенно неслышно. Она держала в руках большую охапку трав и смотрела на меня своими лучистыми голубыми глазами, такими же яркими, как и цветок, который я только что пыталась сорвать.

– Что ты имеешь в виду? – спросила я у нее.

– Я видела, как ты удивилась твердости стебелька, – бабушка Марселла всегда поучала меня шелковым ласкающим голосом. – Увидев маленький хрупкий цветочек, мы часто хотим его сорвать. Не со зла, а просто так, потому что он нам нравится. Многие цветы поддаются нашей силе, и лишь некоторые способны сопротивляться.

Старушка многозначительно указала на тонкий кровоточащий порез, оставленный на моей ладони прочным стеблем голубого цветка.

– Ты хочешь сказать, что внешность бывает обманчива? – спросила я, стараясь не то чтобы понять, но больше осознать то, что желала донести до меня старушка.

– И это тоже, – она подошла ближе, пригладила своей огрубевшей от тяжелого труда рукой мои растрепавшиеся волосы, а затем пояснила: – Я хотела сказать, что нежным, хрупким цветком может оказаться не только растение. Ты тоже – самый настоящий цветок. Ты живая и нежная, а люди злы. Многие из них могут захотеть сломать или даже раздавить тебя, и я хочу лишь одного: чтобы за твоей трогательной цветущей оболочкой всегда скрывался прочный несгибаемый стебель.

Сказав это, бабушка Марселла ласково и как будто с грустью потрепала меня по щеке, а я со всем жаром, присущим тому юному возрасту, в котором я тогда находилась, пообещала ей вырастить внутри себя стебель не менее прочный, чем тот, что оставил порез на моей ладони. Услышав эти бурные уверения, старушка только улыбнулась, а затем сорвала неподалеку маленький листочек подорожника, размяла его в руках и приложила получившуюся кашицу к кровоточащему порезу на моей ладони. Я сморщилась, почувствовав, как выделяющийся из растения сок стал неприятно щипать ранку. Старушка же накрыла своей ладонью мою пораненную руку и, низко наклонившись над ней, прочитала молитву.

– Скоро заживет, – ласково сказала она, отпуская мою ладонь.

Рассказывая о своем искусстве врачевания, старушка всегда говорила о Боге и его величии. Несмотря на всеобщее мнение, она утверждала, что лечит людей не сама, и что она лишь неплохой инструмент в умелых руках Господних. Бабушка Марселла искренне считала, что именно Бог дал ей способность исцелять больных, и поэтому каждый раз, когда она пыталась кого-нибудь вылечить или даже спасти, она читала молитвы. В такие моменты Бог слышал ее просьбу, направлял свой взор на нее и ее руками сам лечил страждущего. Он направлял каждое ее движение и определял каждый ее поступок.

Бабушка Марселла считала, что исцелять людей несложно, и что каждый мог бы это делать, если бы научился ощущать Бога рядом с собой. Старушка учила и меня слышать глас Бога, чувствовать его присутствие и понимать его желания. Я со своей стороны старательно впитывала все предлагаемые мне знания, но до конца не могла осознать, как же это возможно «слышать Бога внутри себя». Это было выше моего понимания. Я ждала того, что буду в действительности слышать чей-то голос в своей голове, но не ощущала ничего подобного и, конечно же, расстраивалась этим неудачам. Бабушка Марселла же, стремясь успокоить и воодушевить меня, говорила в такие моменты, что Бог на то и велик, что открывается не всякому и не сразу. «Милость его сначала надо заслужить», – говорила она. Старушка считала, что Бог открывается только тем, кто искренне верит в него и не боится принять его в себе. Бог дарует многие способности, но он сам решает, когда человек будет готов принять их.

– У Бога свой план на каждого из нас, – говорила старушка. – Не торопи его и не отчаивайся, просто верь, что когда-нибудь он впустит тебя в свои объятия и подскажет тебе то, что ты должна делать и знать. Если мы прилепимся душою своею к Богу, то никакой ангел не будет могущественней нашего духа. Ведь если добродетель – сила, то дух, прилепившийся к Богу, возвышеннее, чем весь мир1.

Только спустя год после знакомства с бабушкой Марселлой я смогла наконец почувствовать присутствие Бога рядом с собой. И, конечно же, это не было ни голосом в голове, ни шорохами в комнате, ни внезапным прикосновением чего-то страшного и потустороннего. Это было нечто совершенно другое.

В то утро я проснулась на самом рассвете и, несмотря на столь ранний час, ощутила себя выспавшейся и полной сил. Отчего-то мне страстно захотелось прогуляться в нашем парке. Стояло позднее лето, и в последние дни погода радовала нас приятным теплом. В час моего пробуждения солнце еще только поднимало свои яркие лучи над горизонтом, но было уже не очень темно, и я могла позволить себе выйти из дома и немного побродить по саду. В воздухе в это время царила приятная прохлада, и меня отчего-то переполняло чувство необъяснимого волшебства. Мне казалось, что я сплю и вижу сон, но это было не так. Любуясь мерцанием лучей восходящего солнца на ветках плодовых деревьев, я и не заметила, как подошла к кусту роз, что рос в глубине сада. Эти розы нам прислала мамина сестра еще два года назад, и все это время куст, не признавая нового места, не выпускал ни одного бутона, но сегодня впервые за два года он зацвел. И этот темно-зеленый куст, усыпанный крупными ярко-малиновыми цветами, показался мне восхитительным видением. Особенно мое внимание захватил один бутон, который только еще собирался зацвести и обещал стать прекраснейшим из всех цветков, что были у нас в саду. Невообразимо сильно мне захотелось сорвать его, чтобы поставить в вазу у себя в комнате и каждый раз, находясь там, любоваться этой красотой. Я уже поднесла к нему руку, готовясь сломать покрытую мелкими иголками веточку, когда легким, прохладным и едва ощутимым прикосновением чья-то незримая рука отвела мою ладонь в сторону от цветка. Я тут же поняла, что произошло, и замерла от неожиданности, трепета и счастья, охвативших мое сознание в этот момент. Бабушка Марселла часто описывала мне прикосновения Бога, и теперь я без сомнений могла сказать, что это был Он. Это немного меня напугало, но чувство признательности за то, что мне не разрешили погубить этот прекрасный цветок, а дали взамен куда большее и куда более важное – особое знание, превысило испуг. В тот же день я навестила бабушку Марселлу и рассказала ей о том, что произошло. Выслушав мой рассказ, старушка крепко обняла меня, но ничего не сказала. Впрочем, этого и не требовалось – я все поняла по ее горящим глазам и нежной улыбке. Она была счастлива.

После этого случая старушка с еще большей радостью стала учить меня всему, что знала. Теперь она не просто видела во мне любознательного ребенка, но ощущала меня своей помощницей, а возможно, даже и своей преемницей. Словно желая успеть как можно больше, она передавала мне знания каждую минуту, что была рядом. Я же жадно впитывала в себя все, что отдавала старушка, но и этого было мало. Я хотела узнавать все больше и больше, и бабушка Марселла испытывала искреннюю радость, видя у меня такое рвение.

Единственное, чему она не желала обучать меня, было предсказание будущего. Я знала, что она умеет это делать, но сколько бы раз ни просила ее обучить меня этому или хотя бы просто, интереса ради, погадать мне на будущее, она не соглашалась, ссылаясь на то, что время мое для этого еще не пришло. Я ее не виню за это. Тогда я была совсем еще ребенком и не сумела бы сохранить секреты, которые могли бы мне открыться в предсказании.

Очень быстро мама узнала про то, что старушка обучает меня своим тайным знаниям, и, конечно же, ей это не понравилось. Как и все в деревне, она считала бабушку Марселлу ведьмой. Впрочем, к этому времени мама противостоять нашей дружбе уже не могла. Это была моя судьба, и это было мне записано Богом.

Глава 4

Болезни, как говорила мне старушка, вызывались у людей разными причинами. Некоторые из них, такие как лихорадки, отравления или даже переломы конечностей, обусловливались естественными факторами, и их можно было вылечить лекарствами или снадобьями на основе трав. Но бывали и такие болезни, которые, будучи насылаемы разного рода демоническими созданиями, не способны были излечиваться простыми травами или мазями. Эти болезни не просто заставляли страдать тело человеческое, но и терзали душу его. Только слова молитвы божьей облегчали муки таких страждущих, и только лишь божья воля способна была их исцелить. Всего однажды мне довелось видеть подобную болезнь, но память об увиденном осталась надолго в моем сознании.

Мне тогда исполнилось двенадцать лет, и я, придя, как обычно, навестить бабушку Марселлу, к своему немалому удивлению обнаружила в ее доме двух посторонних людей. Как я уже говорила, эта добрая старушка жила очень уединенно, так как большинство людей из нашей деревни, считая ее ведьмой, сторонилось этих мест. По сей же причине наличие в ее доме даже одного постороннего человека казалось мне невероятным, подозрительным и отчего-то даже пугающим.

В тот же день гостей у нее было двое. Мужчина и женщина, оба деревенской наружности и уже немолоды. Когда я вошла в маленький, но ставший мне привычным двор, то увидела, как старушка в компании незнакомой женщины пропалывала грядки с морковью. Мужчина же, находясь неподалеку от них, но чуть ближе к домику, колол дрова. Увидев их, я остановилась в удивлении и нерешительности, не зная, как поступить. Я не испугалась незнакомцев, но отчего-то у меня возникло неприятное ощущение того, что я своим присутствием могу помешать бабушке Марселле и ее гостям. Так, незамеченная, я простояла несколько минут, но вскоре, возможно, почувствовав мое присутствие, а возможно, просто немного устав, бабушка Марселла оторвалась от прополки и, повернувшись, увидела меня. Она, как всегда, по-детски задорно улыбнулась и приветственно помахала мне перепачканной в сухой земле рукой.

– Здравствуй, золотушечка моя, – сказала она и добавила, когда я, настороженно оглядываясь, подошла ближе: – Знакомься, это Каспар и Фенна. Они из той деревни, что виднеется за нашей рекой.

Оказалось, что ее гости прибыли сюда днем ранее. Молва о врачеваниях бабушки Марселлы шла на много селений вокруг, и эти двое, едва услышав про старушку, поспешили к ней, в надежде на то, что ее знаний хватит для того, чтобы исцелить их от недуга, коим они страдали уже много лет. Они обращались к немалому числу лекарей, но ни один сельский врач и ни один приходской священник не смогли помочь им исцелиться от странной, невиданной ранее болезни.

В день, когда я встретила их, они показались мне абсолютно здоровыми и милыми людьми. Каспар и Фенна, как принято у крестьян, почти не сидели на месте, а хлопотали по дому, во всем помогая бабушке Марселле. Каспар даже починил многие вещи, которые уже давно пришли в негодность и которые сама старушка, ввиду своего преклонного возраста, уже не могла поправить. Целый день мы провели вместе, но я сколь ни старалась, не могла разглядеть ни в одном из супругов признаков хоть какого-нибудь недуга. Сами же они в разговорах со мной, то ли стыдясь, то ли беспокоясь за меня, старались избегать темы своей болезни. Позже я узнала о том, что признаки их недуга проявлялись только тогда, когда начинало темнеть. Их словно начинали одолевать невидимые глазом демоны, и они превращались в одержимых безумцев.

Когда старушка, видя мое неудержимое любопытство и желая оградить своих гостей от ненужных расспросов с моей стороны, отвела меня в сторону и вкратце рассказала про недуг, коим страдали супруги, я загорелась страстным желанием увидеть своими глазами этих демонов и понять, каково это быть околдованным. Бабушка Марселла, конечно же, была против этого. Она говорила, что я еще слишком мала, чтобы видеть околдованных, что это опасно, и что я своим присутствием скорее помешаю исцелению, чем окажу помощь. Но я стояла на своем и, наконец, убедила старушку оставить меня на ночь тем, что просто-напросто отказалась куда-либо уходить из ее дома, и поэтому, если бы старушка не разрешила мне остаться внутри дома, я просидела бы всю ночь у ее порога.

– Но смотри, – сказала старушка, поддавшись в конце концов моим уговорам, – сама в стороне держись, а если забоишься, то крестом себя осеняй. Да еще молитвы, которые только вспомнишь, все читай. Какая-то из них, может, и сгодится.

Сложно передать словами, в каком воодушевлении я провела остаток дня. Едва договорившись со старушкой, я побежала в деревню и попросила знакомых мальчишек передать маме весть о том, что мне предстоит остаться на ночь у бабушки Марселлы. Я знала, что маму это расстроит, но упускать, возможно, единственный в жизни шанс увидеть одержимых демонами людей мне не хотелось. Что-то внутри меня твердило о том, что я обязана увидеть то, что должно произойти сегодня. Тогда я и представить себе не могла, что когда-нибудь для кого-то мне придется совершить то же, что сделала бабушка Марселла для этих супругов.

Когда на улице начало темнеть, мы все зашли в дом. Старушка развела огонь в очаге и поставила подогреваться воду. Фенна суетилась рядом, нарезая сыр и вяленое мясо, которыми мы должны были поужинать. Я заметила, что и она, и ее супруг почти ничего не ели, и к тому же, по мере того, как на улице стало темнеть, они становились все более и более молчаливыми. Словно стыдясь того, что вскоре должно было случиться, они прятали глаза от меня, от старушки и даже друг от друга. Бабушка Марселла тоже в основном молчала, как будто о чем-то задумавшись, перебирала маленькие четки. Напряжение в домике росло, и я все больше ощущала волнение.

Когда ужин был завершен, старушка принялась стелить мне постель на старом сундуке с плоской массивной крышкой. Этот сундук стоял у дальней стены и был частично отгорожен от основной части помещения очагом. В этом углу было душно, но тепло и довольно темно, и поэтому я с радостью разместилась там, укрывшись выданным мне стеганным одеялом. Гости же старушки, накрывшись шерстяными пледами, легли спать на двух стоявших у противоположной от меня стены скамьях.

Я ждала, затаив дыхание. В отличие от всех остальных, старушка не спешила укладываться спать, а осталась сидеть на табурете возле стола, перебирая четки. Не знаю, сколько времени прошло, когда она, наконец, тихонько поднялась, взяла с очага горячую воду и залила ею травы, которые сложила перед этим в глиняный кувшин. Я не смогла разглядеть, что именно это были за травы, но решила выспросить ее об этом, когда все закончится. Гости ее уже давно спали, когда старушка завершила настаивать и процеживать жидкость. Я тоже чувствовала, что глаза начинают слипаться, а голова туманиться, призывая все тело ко сну. Усилием воли я заставляла себя держать глаза открытыми, так как мне очень не хотелось уснуть к тому моменту, когда в домике старушки начнет происходить что-то совершенно невероятное, но крайне для меня интересное. Тем временем старушка извлекла из малого сундучка два чистых полотенца и положила их рядом с настоем.

Первой закричала женщина. Кажется, разморенная теплом очага, я уже успела задремать к этому времени и поэтому сильно испугалась, когда услышала крики. Забившись под одеялом в угол своей лежанки и страшась выглянуть из-за очага, я вслушивалась в крики и стоны, перемешивающиеся с какими-то почти звериными завываниями и визгами. Иногда голос женщины срывался, а потом она вдруг снова начинала кричать, но голос ее переставал быть похожим на женский и даже на человеческий. Он был низкий, грудной и какой-то тяжелый, отчего казалось, что он звучал не из человеческого тела, а откуда-то из потустороннего мира. Словно завеса между нашим миром и тем прервалась, и вот теперь крики мучеников адских владений вдруг вылились в наш мир. Мне было страшно их слышать. Я боялась пошевелиться и чувствовала, что все мое тело стало трястись, словно от озноба, хотя в домике было совершенно не холодно. Каспар принялся кричать спустя пару минут после Фенны, и его крики показались мне еще страшнее, так как в голосе женщины я чувствовала боль и страх, а в его голосе я ощущала агрессию.

Когда я набралась смелости, чтобы выглянуть из-за очага, то увидела, что обоих супругов сильно трясло. При этом они то вскидывали руки или ноги высоко вверх, то вдруг садились или даже поднимались со скамей, но потом внезапно падали, словно бы замертво. Ко всему прочему они как будто изменились внешне. Их кожа посерела и стала казаться совершенно неживой. Было и еще что-то, чего я совсем не способна была объяснить: они, словно коконом, казались окружены некой прозрачной, искрящейся, серебристо-туманной оболочкой. Эта их оболочка постоянно меняла форму и будто бы пульсировала.

Воздух в домике звенел и стал таким тяжелым и густым, что мне казалось, будто я ощущаю его своей кожей. Все это было жутко страшно, но при этом невероятно интересно для меня. Я осторожно, стараясь не шуметь, поднялась со своего места и перебралась ближе к краю очага, чтобы видеть все получше.

Бабушка Марселла между тем сновала от одного одержимого к другому. Возле каждого из них она поставила глиняные кружки до половины заполненные крупой, в которую были вставлены церковные свечи. Поверх крупы в кружках лежали сухие травы, наполнявшие комнату пряным, смешанным с запахом теплого воска ароматом. Приготовленным ранее травяным настоем старушка смочила полотенца и обтирала ими лица и шеи одержимых. Иногда она брала из кружек веточки сухих трав и поджигала их у свечи, а затем давала вдохнуть дым одержимым. Все время старушка то тише, то громче, то монотонно, то нараспев произносила слова:

– Я заклинаю тебя больного, но возрожденного чрез святой источник крещения именем Бога Живого, именем Бога Правого, Святого, искупившего тебя своею драгоценною кровью. Да удалится от тебя всякое зло и всякий нечистый дух, заклинаемый тем, который придет судить живых и мертвых. Бог Милосердия, допускающий по милости щедрот своих претерпеть порчу тем, кого ты любишь, кого в любви принимаешь и кого для исправления наказуешь, тебя призываю я, чтобы ты своим слугам страдающим, оказал свою милость, чтобы ты то, что ради земной слабости гибнет, что осквернено дьявольским наваждением, воссоединил в единство тела и духа. Смилуйся, Господи, над нашими воздыханиями, смилуйся над слезами этих больных, полных веры в твое милосердие. Допусти их к таинству примирения с тобой. Проклятый Дьявол, признай свой приговор, воздай честь Богу Правому и Живому и отойди от этих рабов божьих со своими кознями2.

Мне казалось, что она говорила так, но я не всегда могла разобрать слова, хоть и четко слышала в них обращение к Богу. От звуков ее голоса одержимые сначала только сильнее заметались, и я испугалась, как бы они не напали на старушку, но постепенно их муки прекращались, туманная оболочка таяла, а сами они успокаивались. Вскоре крики совсем прекратились. Старушка осторожно помогла им лечь на скамью и укрыла пледами. Супруги мгновенно заснули, а старушка же, устало отступив от них, стала прибирать свечи и рассыпавшиеся травы.

Я тихонько вышла из-за очага, но старушка, погруженная в свои мысли, не замечала меня.

– А они больше не станут кричать? – шепотом спросила я.

Старушка вздрогнула от моего голоса и обернулась. Лицо ее было испуганно, но, увидев меня, она сразу же успокоилась.

– Как ты меня напугала, золотушечка, – сказала старушка, устало улыбнувшись. – Я ведь и забыла совсем, что ты тут. Хочешь молочка?

Я кивнула. Старушка убрала в сторону свечи и травы, а затем достала две кружки и налила в них молоко. Она села на табурет, стоявший возле стола, и позвала меня сесть рядом. Мы говорили шепотом, не желая разбудить только что заснувших людей.

– Так они проспят до утра? – снова спросила я.

– Да, – кивнула старушка. – Утром и помнить не будут, что было тут.

– А вчера ночью так же было?

Я недоверчиво взглянула на скамьи, но люди, мирно спавшие на них, даже не шевелились.

– И вчера, – ответила бабушка Марселла. – И позавчера. И каждую ночь так у них.

– А завтра тоже так будет? – я встревожилась.

– Наверное, – грустно сказала старушка.

– А они исцелятся? – после того, что я видела, мне казалось совершенно немыслимым, что от такого возможно как-нибудь вылечиться.

– Да, – довольно уверенно сказала бабушка Марселла. – Но сколько на это уйдет времени, никто не знает. Возможно, это произойдет завтра, а может быть, и только через год. Только Господу Богу решать, сколько им еще так мучиться.

Я промолчала. У меня было много вопросов, которые я хотела бы задать бабушке Марселле, но сейчас отчего-то они все спутались, и я никак не могла отделить их друг от друга.

– А почему они были в тумане? – спросила я, когда один из вопросов, блуждающих в моем сознании, вдруг сам отпочковался от прочих.

– Что значит «в тумане»? – удивилась старушка.

– Ну, они окружены были туманом таким, – пояснила я, прекрасно понимая, что как раз ясности мое пояснение не придает. – Полупрозрачным таким.

Словно не веря моим словам, старушка внимательно и как-то подозрительно посмотрела на меня, а потом спросила:

– А сейчас ты видишь этот туман?

Я взглянула на спящих людей, но ничего не увидела.

– Нет, сейчас тумана нет, – сказала я убежденно.

Старушка несколько минут молчала, о чем-то задумавшись, а потом повернулась, взяла мои руки в свои и, глядя мне прямо в глаза, очень серьезно спросила:

– Ты когда-нибудь еще видела подобный туман?

Я испугалась того, каким серьезным тоном был задан этот вопрос, и поначалу растерялась, но потом, собравшись и хорошо подумав, ответила:

– Точно такого же нет. Этот был серебристый и искрился. Но я видела другой, тот был белее и плотнее, но тоже очень странный.

– Когда ты его видела?

Я ощущала, как дрожат руки старушки, и понимала, что она взволнована. Ее волнение передалось и мне, она почувствовала это и добавила уже мягче:

– В этом нет ничего плохого, рыбонька, и ты можешь не бояться мне рассказывать.

– Я не боюсь, – смущенно пролепетала я. – Это было в тот день, когда мы познакомились. Тогда я упала с развалин и увидела туман, который принял фигуру мужчины.

– Призрак лесника, – прошептала старушка, но потом, будто спохватившись, добавила: – Но это не страшно. Он ведь не хотел от тебя ничего плохого?

– Нет. Он только указал на лес, а потом растворился.

– Да, – грустно сказала бабушка Марселла. – Он любил лес и умер там. Его тело вместе с корзинкой, полной подберезовиков, нашли на опушке прямо за его домом. До последнего дня он лес свой не оставлял и после, видимо, не оставил.

Последние ее слова были произнесены с какой-то глубинной грустью, из которой я заключила, что старый лесник был когда-то дружен с бабушкой Марселлой.

– А ты тоже видишь призраков? – спросила я после недолгого молчания.

– Нет, – ответила старушка. – Но я слышала от знающих людей, что такое бывает.

– Это плохо? – встревоженно спросила я.

– Не плохо и не хорошо, – она пожала плечами. – Но тебе не нужно бояться этого. Бог дал тебе способность видеть больше, чем другие люди, и тебе следует ценить этот дар. Бог наш умен и награждает людей только тем, что им необходимо будет, дабы выполнить назначенное.

– Не могу представить, что мне может быть назначено, – проговорила я, вновь замыслив уговорить бабушку Марселлу погадать мне на будущее.

– Что Бог решил, то он тебе сам откроет, когда время придет, – сказала старушка, словно прочитав мои мысли. – А теперь пойди поспи, а то уже совсем ночь поздняя.

Я обреченно вздохнула и поплелась к отведенной мне лежанке. Проходя мимо спящих супругов, я немного задержалась возле них. Никаких следов загадочного тумана я больше не видела, но это не мешало мне тревожиться о них. Мне было очень грустно осознавать свою беспомощность в этом деле, и я очень жалела и Фенну, и Каспара, к которым за проведенный вместе день успела привязаться. Наверное, если бы в моих силах было сделать что-то, что могло бы облегчить их участь, я бы это сделала, не задумываясь. Но я была тогда всего лишь двенадцатилетней девочкой, и мои познания во врачевании были невелики, впрочем, как и возможности. Все, что я могла для них сделать, это помогать им все то время, что они жили вместе с бабушкой Марселлой. Их недуг ушел спустя два месяца после нашей встречи, и я не совру, если скажу, что была рада их исцелению не меньше, чем бабушка Марселла и сами супруги.

Глава 5

Что такое смерть? В романах, которые довелось мне прочитать, авторы часто превозносили смерть, внушая читателю страх и трепет перед нею. Воины всех народов стремились умереть в бою, а мы, простые люди, не облеченные ни силой, ни властью, мечтаем умереть тихо, на старости лет, лежа в своей постели, может быть, во сне, а может быть, в окружении родных людей. Каждый помышляет о смерти по-своему, но нет на свете ни единого человека, который бы хоть раз в жизни не задумывался о ней.

Нас с детства готовят к смерти. Нас приучают думать о ней, заставляют смириться с уходом родных людей и приобщают к мысли о том, что и мы сами когда-нибудь уйдем вслед за ними. Наука нам говорит, что смерть – это естественный процесс, а религия учит тому, что смерть есть всего лишь переход в лучший мир, где каждый из тех, кто живет праведной жизнью, получит все то, чего ему не доставало в этом мире. Но никто – ни наука, ни религия – не говорит нам о том, что смерть на самом деле ужасна, и что тот момент, когда душа расстается с телом, есть самый тяжелый миг в нашей земной и в нашей небесной жизни. В смерти, какой бы она ни была, нет ничего благородного и совсем ничего прекрасного. Она омерзительна в любом своем проявлении, и я говорю это не с целью кого-то обидеть или оскорбить чьи-то чувства. В своей жизни я видела много смертей, но ни одна из них не была ни легкой, ни сколько-нибудь привлекательной.

Когда я впервые столкнулась со смертью, мне вот-вот должно было исполниться четырнадцать, и к этому времени я уже почти шесть лет дружила с бабушкой Марселлой. В летние периоды я приходила к ней каждый день, когда позволяла погода. Осенью же и зимой, когда дорогу к ее домику, ведущую через поле, размывало дождем и засыпало снегом, я не могла навещать старушку. Нужно ли говорить, что я с тревожной печалью встречала осенние ненастья и с нетерпением ожидала прихода каждой новой весны.

Весна моего четырнадцатилетия выдалась дождливой, и, несмотря на то, что снег сошел довольно быстро, из-за ненастья и расхлябанной грязи я долго не могла навестить бабушку Марселлу. Когда же, наконец, дождь перестал лить, и дороги немного подсохли, я сразу же поспешила к маленькому домику, что стоял на опушке леса. Опасаясь того, что не все дороги еще пришли в хорошее состояние, мама настояла на том, чтобы в пути меня сопровождал помощник нашего управляющего Петрус. Он иногда и раньше провожал меня к бабушке Марселле, помогая, как в этот раз, донести оставшиеся с зимы овощи, солонину и свежий белый хлеб. Петрус был мужчиной средних лет, но преждевременно постаревшим от постоянных забот, вызванных длительной болезнью его супруги, которая, впрочем, покинула его и весь наш свет еще до моего рождения, оставив ему на память о себе болезни, морщины и окруженную седеющими волосами проплешину на затылке. Петрус любил меня, как собственное дитя, коего ему так и не довелось иметь, но, как и все его знакомые, недоверчиво относился к бабушке Марселле.

– Негоже молодым девицам по ведьмам шляться, – ворчал он каждый раз, когда провожал меня к старушке.

Несмотря же на свои слова, Петрус ни разу не попытался препятствовать мне встречаться с бабушкой Марселлой или хотя бы уговаривать вернуться домой. С выражением лица, которое более бы подходило Христу, несущему крест к месту своей казни, Петрус тащил за мной корзинку с припасами для старушки. Мне же всегда нравилось подшучивать над ним по этому поводу, отчего он обиженно, но, как мне казалось, невероятно забавно насупливался и начинал ворчать на тему колдовства более интенсивно. Петрус был религиозен. Во времена длительной болезни, унесшей его супругу, он все имеющееся у него свободное время проводил в церкви, ставя свечи и молясь об ее выздоровлении. Но Бог все же забрал ее, а Петрус простил его за это и, как говорят, даже поблагодарил.

Страшась наложения какого-нибудь страшного проклятья, Петрус никогда не задерживался надолго в домике бабушки Марселлы. Обычно он заносил корзину с едой, осторожно ставил ее на самый край стола, а затем торопливо выходил из домика и быстро, почти бегом, направлялся в деревню, возвращаясь только ближе к вечеру, чтобы проводить меня обратно домой. После каждого из таких возвращений он немного шатался и от него заметно разило самодельным яблочным вином, которое готовили некоторые крестьяне. Так что если по правде сказать, то домой провожать надо было его, а не меня. Но я не жаловалась маме из-за этого, потому что в вечернем нетрезвом виде он мне казался еще более смешным, чем в утреннем ворчливом состоянии.

В то первое солнечное весеннее утро моего четырнадцатилетия торопливые шаги Петруса и его монотонное ворчание показались мне непривычно громкими, а все вокруг: еще невспаханное поле и густой лес – странно затихшими и пустыми. Бабушка Марселла учила меня прислушиваться к природе, говоря, что через нее Бог ведет с нами беседу, поэтому странная, почти могильная тишина этих мест заставила меня подходить к домику старушки с невольной тревогой в сердце. Когда я вошла в знакомый маленький дворик, неясная доселе тревога еще больше усилилась. Всегда аккуратно прибранный, этот двор находился теперь словно в запустении. Тут и там валялись предметы быта, будто бы случайно вывалившиеся из престарелых рук старушки. Дорожки же и маленький сад за домом оказались засыпаны опавшей еще осенью листвой. Я не без страха взялась за ручку двери. Даже Петрус, пройдя через низенькую деревянную калитку, вдруг притих и стал подозрительно озираться по сторонам.

Не помня себя от волнения, я вошла в давно уже ставший мне родным деревянный домик. Когда я оказалась внутри, меня поразил неприятный запах, который, словно предвестник адских врат, стоял в домике старушки. Домашняя утварь здесь, как и все, что было на улице, в непривычном для бабушки Марселлы беспорядке лежала на столе и около очага. Я на секунду остановилась в дверях, оглядываясь по сторонам. Ставни небольших окон были закрыты, и в домике царил душный полумрак. Только когда мои глаза достаточно привыкли к слабому освещению, я смогла разглядеть неясный силуэт пожилой женщины, лежавшей под шерстяным одеялом на лавке у дальней стены. Петрус, замешкавшийся у двери, осторожно протиснулся мимо меня, желая, как обычно, поставить корзинку с продуктами на стол, но тоже замер, пораженный негативными изменениями, произошедшими в доме старушки. В этот раз он не стал торопиться покидать дом. Вместо этого Петрус тихонько подошел к столу, поставил корзину и, осторожно поглядывая на меня, присел на низенький табурет, который предварительно с неприятно громким звуком извлек из-под стола.

Услышав стук табурета о пол, бабушка Марселла приподняла голову с жесткой, набитой соломой подушки и тревожно посмотрела в сторону двери. Секунду она смотрела на меня, словно не узнавая, но потом улыбнулась, и ее изможденное болезнью, похудевшее лицо вдруг на секунду снова приняло такое любимое мною детское выражение. В который раз я подумала о том, что очень люблю ее улыбку, но сейчас, впервые в жизни, от нее мне не стало легче. Как будто прочитав мои мысли, бабушка Марселла перестала улыбаться и попыталась сесть. Очевидно, она уже достаточно долго болела и не поднималась с постели, так как руки ее не слушались, а изможденное, исхудавшее тело дрожало. Странно, она умела исцелять любое живое существо, но никогда не могла помочь самой себе.

– Бабушка, – испуганно прошептала я, когда она вдруг пошатнулась так, словно бы силы внезапно оставили ее.

Я поспешила к старушке, чтобы придержать и подложить подушку под спину, но она отмахнулась и самостоятельно села, сильно сгорбившись и дрожа. Я укутала ее шерстяным одеялом и осторожно присела рядом.

– Ты заболела? – спросила я, хотя сама прекрасно видела, что ответ на этот вопрос будет положительным, и поэтому, чтобы не выглядеть совсем уж глупо, поспешно добавила: – Я могу помочь тебе? Скажи, что мне сделать? Какой отвар сварить, чтобы тебя вылечить?

– Эту болезнь, – ответила старушка, снова невесело улыбнувшись, – нельзя вылечить ни травами, ни молитвами. Она приходит сама и уйдет уже вместе со мной.

Я недоуменно уставилась на старушку, так как впервые услышала от нее то, что что-то все-таки невозможно вылечить.

– Моя болезнь, – старушка продолжала улыбаться, – это всего лишь старость. Мое время уже приходит, и скоро я уйду, золотушечка, но тебе не стоит об этом печалиться.

Она взяла мои руки в свои, и меня больно поразила тонкость ее кожи. Я с ужасом смотрела на ее исхудавшие руки, на синие вены, так ярко выступающие из-под белесой, почти прозрачной кожи. Мне казалось, что одно мое прикосновение к ней может повредить этот бледный истончившийся покров. Всегда маленькая и худенькая, старушка теперь словно бы еще вдвое уменьшилась. Сейчас она совсем походила на ребенка, и мне даже показалось, что я без труда смогла бы поднять ее на руки. От этого открытия мне стало страшно.

– Но ты не можешь… уйти, – я с трудом договорила эту фразу. – Тебе только кажется так, потому что ты болеешь! Когда я болею, я тоже думаю о смерти и даже полагаю, что уже никогда больше не поправлюсь, но потом все проходит. И я тебя скоро вылечу. Вот, смотри. Сейчас мы откроем окна, пустим сюда свежий воздух, и тебе сразу станет легче.

Я выпустила ее руки, встала со скамьи и, быстро пройдя через комнату, открыла ставни на ближайшем окне. Теплые лучи весеннего солнца, резко проникшие внутрь, осветили комнату и заставили нас троих зажмуриться. Прохладный утренний ветерок отогнал в углы дома тяжелый запах болезни.

– Сейчас я сварю успокаивающий отвар, и тебе будет не так больно.

Я засуетилась возле очага, отыскивая горшочки с нужными сушеными травами. Старушка же молча наблюдала за мной, и я видела, что взгляд ее полон страдания. Вскоре она обратила свой взор на Петруса, который все так же, не произнося ни слова, сидел на табурете возле стола и тревожно следил за моими действиями. Их взгляды встретились, и впервые за все время знакомства эти двое поняли друг друга и пришли к единому мнению. Петрус был намного старше меня, он многое видел в жизни и уж тем более видел смерть. И сейчас он прекрасно видел то, что костлявая ее рука уже осторожно обнимает старушку. Бабушка Марселла знала это не хуже него и уже ощущала приближение скорого ухода. Они поняли друг друга по взгляду, и с тревогой следили за мной, не зная, как объяснить и как помочь мне справиться с предстоящей утратой. Первой заговорила старушка:

– Золотушечка, – позвала она, отвлекая меня от приготовления настоя.

Когда она заговорила, я как раз заливала подогретую воду в глиняный горшочек, где уже находились сушеные травы. От ее голоса я вздрогнула и пролила немного воды на свою руку.

– Не обожглась, рыбонька? – встревоженно спросила старушка.

– Нет, бабушка, не сильно, – сказала я, потирая раскрасневшуюся в месте ожога руку.

Я долила кипяток в настой, покрыла горлышко кувшина серым самотканым полотенцем и обвязала вокруг белой веревочкой.

– Посиди со мной, – слабо позвала старушка, похлопав дрожащей рукой по скамье рядом с собой.

Оставив кувшин с настоем на столе, я тихонько присела рядом с ней. В обычное время от бабушки Марселлы шел приятный аромат сухих трав и пряностей, но сейчас, сидя совсем рядом, я ощущала лишь едкий запах немытого тела и болезни. Она взяла меня за руку и сжала ее. Ее рукопожатие не было крепким, оно было немощным, но в то же время полным какой-то другой внутренней силы – силы уверенности и спокойствия. Я вдруг внезапно осознала, что старушка уходит. Я не знаю, почему эта мысль дошла до меня именно тогда. Может быть, костлявый силуэт смерти оказался в тот момент между нами, и я на мгновение почувствовала его близость? Я еще не успела до конца осознать свои чувства, а слезы сами потекли по щекам, и, видя эту боль, старушка обняла меня и притянула к себе. Уткнувшись в плечо бабушки Марселлы, я совсем разревелась. Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я успокоилась, но за это время ни старушка, ни Петрус не сдвинулись с места и не произнесли ни слова.

– Сколько тебе еще осталось? – спросила я, наконец отстранившись и утирая слезы с лица рукой.

– Не знаю, – пожала плечами старушка. – Может быть, день, а может, и неделя, но я чувствую, что уйду до того, как распустятся почки на деревьях.

Мне было грустно. Петрус оттого ли, что сильно любил меня, тоже воспринял весть о скорой смерти старушки без радости. Сколь ни ворчал он обычно, приходя сюда, о ненадобности сей дружбы, теперь же не испытывал никакого облегчения от того, что вскоре эта дружба должна была прерваться простым и естественным путем.

– Может быть, позвать сюда пастора из деревенской церкви? – предложил он, видимо, желая чем-нибудь помочь в эти минуты мне или старушке.

– Не думаю, что это необходимо, – грустно покачала головой старушка. – Да и не придет он.

– Если попросит госпожа Нора, то, может быть, и придет, – настаивал Петрус. – Разве ж можно умирать без исповеди…

– Исповедь дают Господу, а не священнику, – заметила старушка.

Лицо ее при этом приняло выражение какой-то непонятной для меня задумчивой скорби. Петрус же, затронув близкую ему религиозную тему, был неумолим.

– Но по христианскому обычаю, – не согласился он со старушкой, – священник есть слуга Божий на земле. Он исповедь у человека принимает и на ухо Богу шепчет. Ежели вы добрая христианка, так исповедаться надо обязательно. Без исповеди в Рай не впустят.

– Христианка, – повторила старушка, отворачиваясь от Петруса так, словно бы ей были неприятны его слова. Она немного помолчала, но потом заговорила, все так же глядя в сторону: – Душа ведь не рождается христианкой. Она таковою становится после, когда тело, коему она принадлежит, подвергнут таинству крещения, и когда ее научат верить в Бога так, как учат этому в христианских церквях да монастырях. Но кто сможет ответить, кем была душа изначально? Каковою ее создает Бог? И почему Бог же, если Бог – христианин, то не создает душу сразу христианкой? Что говорят по этому поводу священники? – она вновь повернулась к Петрусу. – Что говорил тебе на сей счет твой пастор? Какой Бог создает душу человеческую? Разве грешной? Разве младенец грешен? Да и зачем Богу создавать изначально греховное создание?

Религиозному Петрусу суждения бабушки Марселлы крайне не понравились. Его искренне верующая душа была задета словами старой женщины, жизнь которой казалась ему всегда недостойной того, чтобы порицать христианское учение. Он встал, собираясь покинуть жилище ведьмы, но возле двери обернулся и обратился ко мне:

– Я приду вечером, чтобы проводить вас домой.

– Нет, Петрус, – сказала я. – Я не пойду домой. Бабушке Марселле нужен уход, и я останусь с ней до того момента, пока она не поправится или пока…

Я не смогла договорить, но и он сам меня понял.

– Ваша матушка не будет рада, – невесело заметил он.

– Ты ей расскажи все как есть, – убежденно произнесла я. – Она поймет, я в этом уверена.

Петрус ушел, и я осталась в домике, стоявшем на опушке леса, один на один с умирающей старушкой. Я была при ней шесть долгих, показавшихся мне практически бесконечными, дней, по истечении которых бабушки Марселлы не стало. Петрус каждый день навещал нас, но больше не обращался к старушке и не предлагал пригласить священника. Он приносил нам еду, набирал свежей воды из колодца и уходил. Все это время я не покладая рук старалась вылечить угасающую старушку, но силы покидали ее слишком быстро. Она будто бы таяла изнутри, и мне было ужасно больно это видеть.

В эти дни мы много говорили. Она как будто старалась рассказать мне все то, чего не успела еще донести за длительное время нашей дружбы. И еще, каждый раз начиная беседу, она словно хотела сообщить мне что-то очень важное, но отчего-то не решалась сделать этого.

Ее мучили сильные боли. То и дело старушке казалось, будто что-то внутри нее горит жгучим пламенем, или вдруг рвется, или же словно бы распухает. Часто от боли бабушка Марселла теряла сознание, и к тому же все эти дни она почти ничего не ела. Отвары, которые призваны были унять ее боли, почти не помогали, и я видела, что она очень страдает, хоть и пытается скрывать это от меня.

– Отчего же так больно? – отчаявшись, спросила я у старушки.

Это произошло за день до того, как она слегла окончательно. Я сидела рядом, держа ее за руку и не зная, чем еще могу ей помочь.

– Это чужие боли во мне мучаются, золотушечка, – ответила она и попыталась улыбнуться, но улыбка эта получилась такой вымученной, что мне стало еще больнее находиться рядом с ней.

– Не понимаю, – сказала я. – Что значит «чужие»?

– То и значит, – старушка устало пожала плечами. – Ты, когда лечишь кого-то, чужую болезнь на себя принимаешь. Человек исцеляется, но боль его никуда не девается, а только в тебе остается. Когда сама полна сил, ты ее и не чувствуешь совсем, но на смертном одре она проявляется. Все боли тех, кого лечишь, на смертном одре тебе припомнятся.

Мне показалось это все очень несправедливым. Бабушка Марселла была одной из самых добрых и светлых женщин, которых я когда-либо встречала в своей жизни, и она точно не заслуживала тех мучений, что ей приходилось терпеть сейчас.

– Но за что же такие страдания? – возмутилась я. – Ведь лечить больных – это доброе дело. Ты же помогала людям, а не заставляла их страдать.

– Христианские священники, – заметила старушка, – скажут тебе, что эти боли есть наказание Божие за колдовство. Но это не так. Просто, исцеляя кого-то, мы отдаем ему частицу своей жизненной силы, а взамен забираем его боль.

– А можно ли ее куда-нибудь деть? – спросила я, понимая, что вопрос мой будет выглядеть совершенно неразумным.

Я ожидала, что он рассмешит старушку или хотя бы заставит ее снова улыбнуться, но бабушка Марселла осталась серьезной. Она пожала плечами, будто сомневаясь, стоит ли мне это говорить, но потом все же сказала:

– Говорят, что можно. Если колдунья свой целительский дар не в могилу понесет, а кому-то передаст, то вместе с этим даром и боли чужие на последователя перейдут.

Услышав это, я внезапно воодушевилась, так как фраза сия прозвучала для меня как счастливая весть о спасении старушки.

– Так передай мне эту боль! – воскликнула я. – Я еще молодая и сильная! Я смогу ее вытерпеть!

– Нет, – непреклонно сказала старушка. – Тебе и своих болей на смертном одре хватит, а эти… Мне недолго уж терпеть их осталось.

Она несколько минут молчала, о чем-то задумавшись, но, когда я собралась встать, чтобы принести ей еще немного успокаивающего отвара, она остановила меня неожиданно сильным движением.

– Постой, – сказала старушка, переведя на меня взволнованный взгляд. – Я давно должна была рассказать тебе одну вещь, но никак не могла решиться сделать это.

– О чем ты говоришь? – спросила я, чувствуя, что слова, которые так страшится произнести старушка, будут значить для меня куда больше, чем что-либо когда-то сказанное ею.

– Помнишь, ты просила меня погадать тебе на будущее? – спросила бабушка Марселла.

От этого вопроса я замерла и почувствовала, как по спине пробежал тревожный холодок. Я давно уже перестала уговаривать старушку обучить меня предсказанию судьбы, потому что каждый раз, как только я заводила эту беседу, она менялась в лице и старательно переводила тему разговора. Только сейчас до меня дошло значение этих ее перемен – что-то в моем будущем вызывало ее тревогу.

– Помню, – неуверенно ответила я. – Неужели ты тайком от меня гадала на будущее?

– Да, – кивнула старушка и посмотрела на меня таким взглядом, что сердце мое сжалось от страха и волнения. Затем старушка отвела взгляд в сторону и сказала: – Много и много раз я гадала на твою судьбу, но каждый расклад выдавал мне одно и то же. Я не хотела тебе рассказывать о нем, но сейчас я почему-то думаю, что тебе лучше знать. Запомни, будущее переменчиво, и, возможно, зная что-то о нем, ты сможешь избежать многого из того, что предначертано сейчас. Только…

– Бабушка, – ласково приободрила я ее, – Не бойся. Говори мне все и будь уверена, что я справлюсь со всем, чтобы там ни скрывалось.

Старушка улыбнулась, но было видно, что с тем, что показал ей расклад колдовских карт, не так уж и легко справиться. Она молчала довольно долго, а когда все же заговорила, то голос ее дрожал от волнения.

– Каждый раз, сколь бы я ни гадала, расклад говорил мне, что ждет тебя дальняя дорога, с которой нет возврата. Там, куда она приведет, будут ждать тебя двое мужчин. В одном из них – погибель тела твоего, а в другом – погибель души, но кого бы из них ты ни выбрала, тебя ждет смерть. Страшная смерть с ужасными мучениями для тела или вечные адские муки для души.

– Я попаду в Ад? – испуганно переспросила я.

– В настоящий Ад, если выберешь одного, – кивнула старушка. – Или познаешь земной ад, если выберешь другого. В первом случае это случится нескоро, и ты, вероятно, проживешь долгую жизнь, не зная многих мучений. Во втором же случае ты уйдешь молодой.

– А если бы я не выбрала никого из них? – осторожно поинтересовалась я.

Я подумала о том, что если бы я, например, не стала связывать свою жизнь ни с одним из мужчин, а, скажем, отдала бы свою душу и тело какому-нибудь монастырю, то, возможно, избежала бы участей, описанных старушкой. Она поняла меня и кивнула:

– О, это было бы величайшим из подарков для мира! Но расклады всегда твердили мне об этих мужчинах. Судьба ведет тебя к ним, и я не уверена в том, будет ли выбор одного из них зависеть от твоего собственного желания.

Я промолчала, стараясь осмыслить сказанное старушкой, так как с трудом могла себе представить то, о чем она говорила. Страшные муки и мучительная смерть казались мне такими далекими, неопределенными и совершенно несерьезными, словно они и не касались меня вовсе. В четырнадцать лет сложно думать всерьез о собственной кончине. В то время мне казалось, что я буду жить вечно и, ко всему прочему, еще и никогда не постарею.

– Неужели Ад действительно существует? – спросила я у старушки немного погодя.

– И Ад, и Рай, – подтвердила она. – Все существует, но не бойся – пока твоя душа чиста, словно у ребенка, ты на верном пути к Раю. Адские врата открываются только перед теми, кто утратил свою чистоту, теми, кто хранит в своей душе ненависть и злобу. Сохрани свою душу такой, как сейчас, восторженной и доброй, и ты никогда не приблизишься к тем ужасным вратам.

Слова старушки обнадежили меня, но кое-что все-таки вызывало сомнение.

– Но ты сказала, что один из мужчин приведет меня в Ад? – спросила я.

– Да, – старушка снова кивнула. – Гадание предрекает так, но линия этого события слабая и во многом неясная. И сам этот мужчина неясен. Гадание предсказывает в нем опасность. Оно же говорит об открытии адских врат, но, знаешь, почему-то я и здесь видела, пусть смутно, что душа твоя долго будет оставаться чистой, хотя и будто бы околдованной.

– А можно ли узнать, как выглядит этот мужчина? – спросила я, питая слабую надежду на то, что смогу получить ответ, достаточный для того, чтобы суметь обнаружить такого человека в своем окружении, прежде чем решиться связывать с ним жизнь, как то предсказывало гадание.

– Не могу тебе сказать этого, – ответила бабушка Марселла. – Единственное, что знаю наверняка, – это то, что он – словно бы Дьявол на земле. Берегись его, рыбонька моя! Берегись!

На следующий день после этой беседы бабушка Марселла слегла. У нее больше не было сил, чтобы сесть и большую часть времени она находилась в забытье, которое, впрочем, тоже было беспокойным. Она стонала, мучаясь от боли, и временами стоны ее сменялись бессвязными криками. Травяные отвары, что я без конца ей давала, уже не приносили совершенно никакого облегчения. Она почти перестала пить жидкость и теперь уже совсем не узнавала меня. А я с ума сходила от ее криков боли! Иногда, не контролируя себя, она высоко вскидывала руки или ноги, или начинала сильно ворочаться, норовя вот-вот упасть со скамьи, на которой лежала. Я переворачивала ее, двигала ближе к стене, вновь и вновь укрывала одеялом и даже временами почти ловила.

Она ушла на третье утро. Все эти дни я почти не спала, позволяя себе прилечь ненадолго только в те редкие часы, когда утомленное тело старушки погружалось в глубокий сон. В день ее кончины я проснулась очень рано. Солнце еще только вставало, но безоблачное небо и обильная роса предвещали то, что день этот будет хорошим. Когда я встала, старушка еще спала, и сон ее показался мне спокойнее и глубже, чем когда-либо за последние дни. Я тихонько вышла на улицу, чтобы умыться колодезной водой, а когда вернулась, отирая мокрое взбодрившееся лицо, то обнаружила, что бабушка Марселла проснулась. Она не кричала и не стонала, но, широко открыв свои по-детски восторженные глаза, смотрела в окно на ясное голубое небо и восходящее солнце.

– Бабушка, – позвала я, присаживаясь на скамеечку рядом с ней.

Она перевела взгляд с окна на мое лицо.

– Золотушечка моя, – ласково произнесла старушка и протянула руку, желая коснуться моего лица.

Я почувствовала, как слезы потекли по моим щекам. Эти три дня, что она беспрестанно страдала от болей, показались мне адом, и теперь, глядя на нее, я с надеждой подумала о том, что худшее уже позади, что, может быть, все-таки есть надежда на то, что бабушка Марселла поправится.

– Может быть, ты хочешь воды? – спросила я у нее.

– Да, – голос ее был тихим, но не уставшим, а скорее умиротворенным. – Я бы попила.

Как мне ни хотелось мне отпускать ее теплую руку, но я встала, чтобы подойти к столу, где стояло ведро с водой. Я зачерпнула немного в маленькую кружечку и поспешила вернуться к старушке, но обнаружила ее уже лежавшую без дыхания. Ее неживой взгляд был прикован к окну, за которым разгорался день, губы сложены в тихой улыбке, а лицо выражало глубокое умиротворение и покой.

Увидев ее такой, я замерла и так и осталась стоять с глиняной кружкой в руке, не зная, что теперь делать. Звать ли кого-то на помощь, плакать ли или, может быть, закрыть ей глаза? Я растерялась и оцепенело смотрела на счастливое лицо умершей старушки. Не знаю, сколько времени продолжалось бы это оцепенение, но меня вывело из него странное явление. В один момент вся комната словно наполнилась полупрозрачным белесым туманом, который, как мне казалось, исходил от тела старушки. Местами туман уплотнялся, быстро приобретая вполне определенные очертания, которые сначала лишь отдаленно напоминали фигуру человека, а затем во все больше уплотняющихся изгибах я со страхом и трепетом начала узнавать фигуру бабушки Марселлы. Как тогда, много лет назад на развалинах домика лесника, я видела его призрак, так и теперь передо мной появился призрак или, может быть, душа старушки. Я во все глаза смотрела на нее, но она словно бы и не замечала меня. Туман, из которого была соткана душа, наконец оторвался от тела умершей женщины и поплыл в сторону выхода из домика.

– Бабушка, – прошептала я, но она не слышала меня.

Призрак вышел из дома, а я, словно завороженный мотылек, сама того не сознавая, последовала за ним. Душа старушки двигалась строго на восток, не спуская глаз с медленно поднимающегося от горизонта солнца. Она шла через поле, нигде не задерживаясь и не останавливаясь. Призрак, двигавшийся так быстро, что я едва могла поспевать за ним и не терять из виду, остановился только на речном обрыве, куда иногда приводила меня при жизни старушка. Река здесь была мелкая, а обрыв высокий, поэтому деревенский люд не любил это место, предпочитая для рыбной ловли и купаний места, находящиеся ниже по течению. Бабушке Марселле же здесь всегда нравилось, во многом как раз из-за того, что, кроме нас с ней, сюда никто не приходил. Теперь же и душа ее в последнем своем пути пришла сюда и здесь замерла, словно ожидая чего-то. Я остановилась в нескольких шагах позади нее, не решаясь произнести ни слова и не зная, что делать. Призрак несколько минут стоял на самом краю обрыва без движения и смотрел в небо. Я обратила взгляд туда же и увидела светящуюся точку. Сначала мне показалось, что это всего лишь яркая утренняя звезда, которая еще не скрылась в свете начинающегося дня, но потом эта точка будто бы стала расти и увеличиваться. Ее свет становился ярче и ближе и постепенно стал приобретать форму огромных сияющих врат. Я видела, как они медленно открылись и как из них вышли несколько ослепительных силуэтов, похожих немного на крылатых людей. Как только ворота полностью открылись, душа старушки оторвалась от земли, стала медленно подниматься в небо по направлению к ним. Я видела, как крылатые существа подхватили ее на полпути к вратам и почти что на руках внесли в тот мир, где обитали они сами. Затем ворота закрылись. Их вид стал тускнеть, и вскоре они словно растворились в воздухе, оставляя меня одну наедине с собственными, бегающими в непонятном хаосе мыслями.

Глава 6

Когда я вышла из дома, то обнаружила, что выпал снег. Увидев эту картину, я была немало поражена, так как прекрасно знала, что сейчас середина лета. Да и к тому же еще вчера на улице стояла нестерпимая жара, заставившая нас всех не покидать пределы дома. Но теперь огромные белые сугробы лежали по всему двору, саду и даже наш дом превратился в один большой белесый сугроб. На мне было только легкое платье из светло-желтого шифона, но, даже стоя по колено в снегу, я не ощущала холода. Снег таял под воздействием летнего тепла, но, несмотря ни на что, совершенно не желал прекращаться. Тающие на солнце сугробы отнюдь не становились меньше, а только росли и росли вверх. Небо было почти черным из-за туч, и казалось, что скорого завершения непогоды не предвидится.

Я посмотрела по сторонам и заметила, как недалеко от меня Петрус тщетно пытается расчистить дорожки и ступени, ведущие в дом. Снег же падал с неба с такой скоростью, что даже привычные к тяжелой работе руки Петруса не успевали расчистить хоть сколько-нибудь поверхности, позволившей бы ему дойти до какой-либо из хозяйственных построек. Мне захотелось вернуться в дом, но едва я подумала об этом, как услышала за своей спиной страшный, приводящий в ужас треск. Когда же я обернулась, чтобы увидеть источник этого странного звука, ужас захватил не только мое сознание, но и тело, заставив его оцепенеть. Прямо за моей спиной под тяжестью свежевыпавшего мокрого снега рушился дом. Я видела, как обрушалась крыша, как ломались поддерживающие ее балки, и, словно созданные из песка, рассыпались стены, куски которых летели прямо к моим ногам. Меня охватила паника. Я понятия не имела о том, что нужно делать в подобной ситуации, и мне отчаянно хотелось кричать, но я не могла. Страшная судорога свела мои челюсти, я не могла открыть рта, чтобы закричать или хотя бы позвать на помощь. Ураганный ветер разносил обломки стен в разные стороны. Он был ледяной, но почему-то я не ощущала холода, напротив, мне казалось, что он обжигал меня. Все тело словно бы начало гореть, и я ощущала ужасную боль, равную которой никогда не могла себе и представить. От этой внезапной боли судорога, с силой сжимавшая мои челюсти, вдруг отступила, и я что было сил закричала, призывая кого-нибудь на помощь.

Я проснулась от собственного крика. В комнате, где я спала, было очень тихо и немного душно, а сквозь задвинутые шторы тонкой полоской пробивался яркий солнечный свет. Я полежала несколько минут в тишине, стараясь отогнать от себя призрачные видения плохого сна. Это оказалось не очень-то легко, так как сей сон, словно дурное предзнаменование, въелся в мои мысли и никак не желал их покидать.

Когда бешеное сердцебиение успокоилось, и мысли приняли чуть более положительный настрой, я, наконец, осторожно поднялась с постели. Каменные полы спальни приятно холодили обнаженные ступни, пока я неспешно подходила к окну. Обычно я легко просыпалась по утрам и всегда чувствовала себя в это время суток бодрой и полной сил, но в это утро я отчего-то пробудилась усталой и измученной. Мне казалось, будто бы я не спала всю ночь, хотя на самом деле легла вчера в постель намного раньше обычного.

Я раздвинула шторы, впуская в комнату свет и ароматы недавно распустившихся под окнами цветов. Солнце уже давно поднялось над горизонтом, и весь сад, на который выходили окна моей спальни, был залит его теплыми лучами. Я полной грудью вдохнула свежий утренний воздух, и энергия природы, заполнив все мое естество, придала мне сил, отгоняя прочь последние остатки дурного сна. Я искренне поблагодарила Бога за чудесную погоду, подаренную в этот день. Сегодня мне исполнилось восемнадцать лет.

За дверью спальни послышались глухие неторопливые шаги, которые затихли сразу у двери, будто бы кто-то, страшась разбудить меня или напугать, прислушивался к доносившимся отсюда звукам. Я медленно обернулась и прислонилась спиной к окну, дожидаясь, пока мама войдет в комнату. Я точно знала, что это она, так как каждый год в день моего рождения мама самая первая приходила в эту спальню, чтобы собственноручно помочь мне одеться и причесаться. Это был очень значимый для нас обеих ритуал.

Очень скоро дверь открылась, и мама, остановившись сразу у входа, очень строго и даже сердито посмотрела на меня. Казалось, она разозлилась из-за того, что я, вопреки всегдашней традиции, позволила себе вылезти из постели до ее прихода. Наши взгляды встретились, и с минуту мы обе молчали, не двигаясь с места. Я смотрела на лицо мамы, судорожно размышляя о том, как бы загладить свою вину нарушителя традиции. Лицо мамы какое-то время оставалось серьезным, но вдруг на одну лишь долю секунды уголки ее губ слегка дрогнули, потом снова, но чуть сильнее и заметнее, а еще через секунду она засмеялась.

– С днем рождения, дорогая моя, – сказала мама, подходя и крепко, как, впрочем, всегда, обнимая меня.

Прежде чем выпустить меня из своих объятий, мама взяла мою голову в свои руки, пригладила волосы и, внимательно вглядевшись в мое лицо, произнесла с трепетной материнской гордостью:

– Какая же ты у меня красавица!

После этого она поцеловала меня в лоб, а потом, чтобы скрыть слезы, подступившие вдруг к ее глазам, отвернулась и принялась суетиться, приготавливая мне наряд для сегодняшнего дня. Это было ярко-розовое платье из тонкого шелка, которое мама сшила специально для этого дня на заказ. Она, как это было заведено у нас, сама принимала участие в разработке фасона и кройке моего праздничного платья и, конечно же, замучила своими советами и замечаниями не одну портниху, чтобы добиться результата, который смог бы ее хоть как-то удовлетворить. Когда платье оказалось на мне, мама, несколько раз покружив меня по комнате, наконец признала, что оно все-таки удалось намного лучше, чем она сказала портнихам, и что, скорее всего, она пошлет к ним человека с дополнительной платой за хорошо выполненную работу. Это тоже было своего рода нашим традиционным обрядом.

После платья мама всегда приступала к волосам. Тут надо отметить, что мои волосы могли бы вывести из себя и самого скромного монаха – столь своенравными и непослушными они были. Горничные, что помогали мне собираться в обычные дни, постоянно жаловались на то, что при попытке собрать мои волосы в сколько-нибудь приемлемую прическу, они, словно песок, рассыпались в их огрубевших от работ руках. Справиться с этими волосами могла только мама. Не знаю, как у нее это получалось, но она всегда с легкостью собирала их в красивую и аккуратную прическу. Сегодня, по случаю праздника, она решила украсить мои волосы свежесобранными цветками лилий.

Пока она возилась с прической, я наблюдала за ней через отражение в зеркале. Она улыбалась, слегка прикусив нижнюю губу и не отрывала взгляд от локонов, которые скручивала и закалывала шпильками. Ей очень нравилось возиться с моими волосами, а когда с прической было покончено, мама приобняла меня сзади за плечи и, глядя в отражение зеркала, сказала:

– У меня самая красивая дочка на свете.

В ее глазах мелькнула какая-то необъяснимая для меня печаль, но я постаралась не обращать на это внимания. Мне захотелось встать, чтобы обнять ее и поблагодарить за заботу, но она волевым движением удержала меня на стуле и снова заговорила.

– Сегодня тебе восемнадцать, – сказала она, как-то по-особенному тяжело вздохнув. – Знаешь, в твоем возрасте я уже была замужем, и у меня была ты.

– Да, мама, – настороженно проговорила я.

Меня заметно взволновал этот разговор. В общем-то, я, конечно же, понимала, что когда-нибудь речь так или иначе зайдет о замужестве, но сегодня я оказалась абсолютно не готова обсуждать эту тему. Мне совершенно не хотелось замуж, и к тому же я ни разу еще не думала об этом всерьез. Я никогда не была влюблена и даже не испытывала ничего подобного ни к кому из своих знакомых молодых людей, а мысль о том, чтобы предоставить выбор жениха маме и выходить замуж не по любви, а по каким-либо соображениям благополучия, приводила меня в ужас.

Мама, заметив то, каким взволнованным стало мое лицо после ее слов, сразу же попыталась исправиться и успокоить меня.

– Я ни в коем случае не хочу давить на тебя, дорогая моя, – сказала она, снова приобняв меня за плечи. – Я не буду тебя торопить и уж тем более не стану навязывать тебе своего мнения. Я хочу только, чтобы ты была счастлива, и понимаю, что всю жизнь ты не сможешь пробыть здесь, рядом со мной, сколь бы мне этого ни хотелось. Я лишь хотела, чтобы ты начала задумываться о возможном браке с кем-нибудь из твоих старых или, может быть, новых знакомых.

Я улыбнулась и благодарно пожала мамины руки, все еще лежавшие на моих плечах.

– Боюсь, мам, – сказала я с улыбкой, – что никто из моих знакомых не кажется мне тем, с кем бы я хотела заключить союз, который мог бы длиться целую жизнь.

– Я понимаю, – мама кивнула, а потом вдруг, словно меняя тему разговора, сказала: – Сегодня же твой день рождения, а подарка я еще тебе не подарила.

В голосе ее чувствовалось какое-то непривычное воодушевление, и я забеспокоилась о том, не может ли оно стать предвестником очередного эпилептического припадка. В последнее время приходы болезни случались у нее все чаще, и меня это очень тревожило. Тем временем мама отошла от меня к кровати и вытащила из коробки, в которой прежде лежало платье, небольшую шкатулку из красного дерева. Вернувшись к зеркальному столику, возле которого я сидела, она протянула мне шкатулку и сказала:

– Это брошь твоей прапрабабушки. Ты знаешь, она передается у нас в семье из поколения в поколение, и мне она досталась от моей мамы в день свадьбы. Мама говорила, что эта брошь приносит счастье… – тут мама слегка замялась, но все же сказала: – И любовь. Возьми ее и, надеюсь, в этом году ты повстречаешь свою настоящую любовь.

Я открыла заветную шкатулку и дрожащими от восторга и волнения руками сняла с черной бархатной подушечки семейную реликвию. Тепло рук нескольких поколений предков согрело меня в один миг и подарило надежду на то, что в скором времени пожелание мамы осуществится. Я всегда с восторгом слушала, как мама рассказывает историю этой броши, повествующую о том, что мой прапрадед подарил ее в день свадьбы моей прапрабабушке, как она, прожив в любви и согласии с ним до глубокой старости, затем подарила ее своей дочери, и как потом эта брошь стала символом вечной любви и безграничной верности для нашей семьи. В детстве я часто приходила в мамину комнату, чтобы тайком приоткрыть заветную шкатулку и хотя бы одним глазком взглянуть на знаменитую брошь. В такие моменты я мечтала, что наступит день, когда она станет моей, а потом когда-нибудь много-много лет спустя я тоже передам ее кому-нибудь из своих дочерей или внучек. Это был лучший подарок, какой только можно было придумать в день моего восемнадцатилетия. Я прикрепила брошь на новое платье и с восхищением посмотрела на ее сияющее в лучах солнца зеркальное отражение.

– Но и это еще не все, – сказала мама, тоже любуясь моим отражением. – Ты же помнишь мою сестру? Лотту?

Я кивнула, хотя и помнила ее очень смутно, а вернее сказать, почти что не помнила. Я была еще совсем маленькой, когда мамина сестра вышла замуж и покинула наш дом, переехав в Амстердам, и хоть этот город и находился не очень уж далеко от нашей усадьбы, она больше ни разу не приезжала. Тем не менее мама поддерживала с ней активную переписку, и время от времени я слышала от нее рассказы о благополучии и процветании тети Лотты и ее супруга.

– В последнем письме, которое, как ты помнишь, пришло пару дней назад, Лотта поздравляла тебя с днем рождения и приглашала нас обеих пожить у нее в Амстердаме некоторое время. Что ты думаешь об этом?

– Не знаю, – неуверенно начала я.

Мысль о жизни в большом шумном городе приводила мою привыкшую к тиши и уединению душу в уныние. За всю свою жизнь я почти не выезжала за пределы нашей усадьбы и уж точно не была в городах, своим размером и численностью населения подобных Амстердаму. Именно поэтому в тот момент, когда мама рассказала мне об этом предложении, я склонна была отказаться и скорее посоветовать маме посетить сестру одной или, напротив, пригласить тетю Лотту и ее мужа погостить у нас, но оказалось, что мама все уже решила за меня.

– Выезжаем завтра в полдень, – сказала она и, поцеловав меня в лоб, вышла из комнаты, не забыв, правда, напомнить о скорой подаче завтрака.

Глава 7

На следующий день, как и сказала мама, ровно в полдень мы вышли из дома. Все необходимые вещи уже были погружены в карету, и нам оставалось только сесть на не самое удобное сидение и насладиться не самой приятной дорогой, которая, как мне виделось, должна была оказаться долгой, мучительно скучной и повсюду абсолютно однообразной. Одна мысль о ней заставляла меня тревожно вздрагивать. Я совершенно не хотела покидать родной дом, но мое мнение по этому вопросу никого не интересовало. Отчего-то мама была абсолютно уверена в том, что эта поездка крайне необходима нам обеим. Она считала, что длительное пребывание в большом, шумном городе пойдет мне на пользу, а незнакомые прежде увеселения и новые впечатления, по ее мнению, должны были встряхнуть меня и заставить взглянуть на мир вокруг и на свое будущее другими глазами. Я, в общем-то, не исключала того, что она была права, и признавала, что те годы, которые я провела дома после смерти бабушки Марселлы, сделали из меня отчаянную затворницу. В последнее время я редко выбиралась куда-то дальше своего сада, перестала ходить в деревню, и даже в дни празднеств, когда деревенская молодежь с жаром уговаривала меня присоединиться к ним, я находила всевозможные поводы, чтобы отказаться и остаться дома. Все больше времени я проводила в саду, где собственноручно посадила некоторые виды цветов, что когда-то росли в маленьком садике за домом бабушки Марселлы. Мне нравилось за ними ухаживать и наслаждаться их ароматами, но мама считала, что такая жизнь не подходит молодой девушке моего положения, и именно поэтому решила отправиться вместе со мной в Амстердам.

Не могу сказать, что для мамы это решение было легким, так как серьезная болезнь не просто так удерживала ее дома все эти годы. Проявляясь в самые неподходящие моменты, приступы эпилепсии не давали ей выбираться куда-нибудь дальше нашего двора. И все же теперь, ради меня и моего будущего, она решилась пожертвовать своим покоем и впервые за долгие годы отправиться в путешествие.

Так уж считается в нашем мире, что женщины – сами себе не хозяйки и почему-то не могут иметь возможность путешествовать на большие расстояния в одиночку. Папа давно оставил наш мир, а других близких родственников мужского пола у нас не было, поэтому в поездку в качестве сопровождающего нам пришлось взять Петруса, который, впрочем, не имел ничего против этого, так как любил путешествовать, в то время как к работе по дому имел куда меньшую симпатию. Я же искренне радовалась тому, что он поедет с нами, ибо, если бы вдруг в дороге с мамой случился приступ эпилепсии, в одиночку я вряд ли смогла бы ей помочь.

Стоя с довольным видом возле кареты, Петрус с наигранным пафосом подал руку сначала маме, помогая ей подняться, потом мне, а затем сам залез внутрь и с наслаждением плюхнулся на жесткое сидение против нас. Хлыст кучера рассек воздух, но я почувствовала его словно удар на своей спине. Карета медленно тронулась, и мы отправились в путь.

Мы ехали, как мне казалось, бесконечно долго, но большую часть времени молчали. Лишь иногда, глядя в окно кареты и видя там узкие извилистые речушки, зеркальные озера или цветущие поляны, мама восклицала:

– Какая красота! Марьюшка, погляди же, как дивно!

Но отчего-то мне не хотелось смотреть на все эти бесконечно сменяющиеся, но все же совершенно однообразные озера, деревья и поля. Все они казались мне одинаково далекими от меня. Если быть откровенной, то в дни, что мы провели в путешествии, я и сама себя не узнавала. В обычное время такой жизнерадостный и восторженный человечек, я вдруг сделалась угрюмой и молчаливой. Возможно, это было связано с тем, что перед самым нашим отъездом мне вдруг вспомнились последние дни жизни бабушки Марселлы и страшное предсказание, что она сделала тогда. В своем гадании она видела далекое путешествие, и почему-то мне казалось, что это было именно оно, то самое дальнее, самое опасное и самое последнее путешествие в моей жизни.

И все же я пыталась отогнать от себя дурные мысли, понимая, что не всегда то, что нам кажется, бывает действительностью. Я беспрестанно уверяла себя в том, что это только мое разыгравшееся воображение рисует связь между этой недолгой поездкой к тете и той дальней дорогой, что предвещала старушка. Как ни хотелось мне, мысль о том предсказании не покидала мое сознание и не давала по достоинству оценить все красоты, что окружали меня на пути к судьбе.

Даже сама природа, казалось, поддерживала мое пасмурное настроение. Небо было хмурое и тяжелое, постоянно шел мелкий неприятный дождь, который временами усиливался, постепенно переходя в противный ливень. Солнце выглядывало крайне редко и очень быстро вновь скрывалось за тучами, а после таких кратких мгновений тепла обычно начиналась гроза. Мама списывала мою тоскливость и неразговорчивость на погоду, не раз восклицая о том, что, как только мы прибудем в Амстердам, и погода немного наладится, я смогу по достоинству оценить все прелести предпринятого нами путешествия.

Ночевать мы останавливались на постоялых дворах, где было так грязно и неуютно, что я, ворочаясь всю ночь напролет на жесткой, пахнущей потом и клопами постели, никак не могла ни отдохнуть, ни тем более выспаться. Я совершенно не имела возможности привыкнуть к шумной, но отнюдь не веселой атмосфере этих мест. Особенно не нравился мне запах, так как в постоялых дворах всегда пахло дешевой выпивкой, немытыми телами, напряженным ожиданием и скрытыми, сдавленными недобрыми мыслями.

Перед входом на очередной постоялый двор Петрус всегда придавал себе вид отчаянного знатока сих мест и с немалой важностью напоминал нам с мамой о том, что здесь нужно быть начеку, что тут много воров и прочих плохих личностей, которые могут возжелать доставить нам какие-либо неприятности. Не могу сказать, что мы с мамой как-то нуждались в этих напоминаниях, но самодовольный вид Петруса, произносящего подобные речи, нас весьма забавлял, и поэтому мы не воспрещали ему обращаться к нам в эдакой наставительной манере. Конечно, временами Петруса отправляли из дома в ближайший город за продуктами или с какими-либо посланиями, и ему приходилось останавливаться переночевать на том или ином постоялом дворе. К тому же в былые дни своей молодости он и просто так ездил на ближайший постоялый двор, дабы предаться шумной нетрезвой атмосфере сих злачных мест. Тем не менее так далеко от дома он выезжал впервые, и я думаю, что не ошибусь, если скажу, что ему было страшно не меньше нашего. К тому же я уверена, что больше всего ему было страшно за нас с мамой, так как впервые на постоялых дворах ему приходилось думать и заботиться не только о себе самом. Иногда, правда, мне казалось, что он ощутимо перегибает палку своей опеки. Например, он никогда не разрешал мне или маме разговаривать с кем-нибудь на постоялом дворе, а все вопросы, касающиеся лошадей, кареты и нашего размещения, он решал сам. Мы ужинали и завтракали только в своей комнате и держались как можно более отчужденно от всех, кто находился на постоялом дворе. И, скорее всего, это было правильно, так как пару раз, проходя от входной двери до предназначенной мне комнаты, я ловила на себе развязные взгляды полупьяных мужчин, а иногда даже слышала за спиной их грязные перешептывания и улюлюканье. В такие моменты мне становилось не по себе, и я сильнее сжимала мамину руку.

Обычно мы просыпались рано утром, когда все постояльцы еще крепко спали после разгульной ночи. Мы, не торопясь, завтракали в своей комнате и садились в карету, в которую уже были впряжены отдохнувшие лошади. Так было всегда, но однажды, когда мы уже были почти у самой цели нашей поездки, произошло нечто неожиданное. В городе, что находился в дне пути от Амстердама, на постоялый двор, в котором мы остановились, ночью приехал какой-то государственный посланник. Он не остановился переночевать, а потребовал свежих лошадей и тут же уехал. Так случилось, что на этом постоялом дворе не оказалось отдохнувших лошадей, кроме тех, что предназначались нам, и, конечно, они без лишних разговоров были отданы государственному посланнику, что, собственно, нам и сообщил хозяин постоялого двора, когда принес утром завтрак. Петрус, конечно же, сильно всполошился, но делу это ничем не могло помочь. Лошади были уставшими, но хозяин постоялого двора попросил нас немного подождать и обещал в скором времени найти достойную замену. Мы ждали, но решения нашей проблемы не приходило. Уже около полудня, не выдержав более, Петрус отправился искать хозяина. Мы с мамой подождали еще с полчаса, но тоже, не вытерпев ожидания, отправились на поиски только теперь уже Петруса. Мама решила попытать счастья и поговорить с прислугой, а я, не желая долго находиться в затхлом воздухе трактирной части постоялого дома, вышла на улицу. В это время здесь было немного народа, но все же сама атмосфера этого места внушала мне неприятные чувства.

Выйдя на улицу, я остановилась и, подставив лицо теплым лучам солнца, почувствовала, как свежий ветерок, нежно коснувшись шеи, растрепал немного мои собранные на затылке волосы. Я подумала о том, что такое приятное прикосновение ветра я обычно ощущала, гуляя по саду возле дома. От этого воспоминания какое-то родное, теплое чувство проникло в мою душу. Мне было невыразимо радостно ощутить его здесь, так далеко от дома. День этот выдался на редкость солнечным и теплым, и мне захотелось подольше задержаться на улице и прогуляться где-нибудь, вместо того чтобы снова забираться в надоевшую неудобную карету и отправляться в путь.

За спиной послышался тихий шорох шагов, и я обернулась, ожидая увидеть маму или, может быть, Петруса, который с победным видом возвестил бы мне о том, что он разрешил все свалившиеся на нас неурядицы. Но вместо этого передо мной оказался незнакомец. Это был молодой человек лет двадцати семи, одетый по-дорожному просто, но опрятно и чисто, отчего я сделала вывод о том, что он, скорее всего, принадлежит к среде знатных проезжающих. Его внешность, несмотря на статность фигуры, не показалась мне сначала привлекательной. Он обладал густой копной курчавых ярко-рыжих волос, то ли от действия дорожного ветра, то ли от природы своей торчавших в совершенно невообразимые стороны. Его кожа была очень бледна, а лицо, как часто бывает у людей с рыжими волосами, покрывало бесчисленное множество мелких и крупных веснушек. Единственным, что привлекло мой взгляд, были глаза незнакомца. Карие и непривычно темные, они придавали его взгляду особенную глубину и необычную притягательность.

Молодой человек широко, но отнюдь не развязно улыбнулся, заметив, как долго и внимательно я изучаю его внешность.

– Я лишь хотел сказать, что вы кое-что обронили, – сказал он, протягивая мне голубой шелковый платок, который, видимо, ветер снял у меня с шеи, когда я вышла.

Я приняла платок, но он оказался испачкан, и пятно красовалось на том месте, где были вышиты мои инициалы. Возможно, это могло бы быть каким-нибудь дурным знаком, но за последние дни я так много тревожилась попусту, что теперь с трудом могла соображать. И поэтому, получив назад свой платок, я только тупо уставилась на пятно, даже не пытаясь думать о чем-либо конкретно.

– Вы чем-то расстроены? – заговорил снова молодой человек, который теперь, в свою очередь, внимательно изучал меня.

– Нет, – торопливо ответила я, смущаясь под его изучающим взглядом.

Незнакомец ничего не сказал, но и не ушел. Все так же стоя рядом со мной, он отвернулся и несколько минут смотрел на конюшню, дверцы которой то и дело открывались и закрывались, впуская и выпуская суетившихся там служащих. Пару раз среди них я видела Петруса, но отчего-то не торопилась идти к нему.

– Вы ведь приехали вчера с тем мужчиной, что сегодня все утро требует лошадей, не так ли? – вдруг спросил незнакомец.

– Да, – очень настороженно ответила я, внезапно вспомнив о том, что клятвенно обещала Петрусу ни при каких обстоятельствах ни с кем здесь не разговаривать.

От этой мысли я сильно смутилась, и сия эмоция, очевидно, ясно отразилась на моем лице, так как молодой человек тут же постарался меня успокоить.

– Вы только не беспокойтесь, – сказал он, слегка прикоснувшись к моей руке.

Это едва ощутимое касание показалось мне очень приятным, и я, сама не зная почему, не отдернула руку. Тем временем незнакомец продолжал:

– Я знаю, что много чего рассказывают про постоялые дворы, но не стоит же верить всему, что говорят. Много людей живет на земле, и все они разные. Но не все же плохие! Вот вы считаете себя плохой?

– Нет, – смущенно ответила я и опустила взгляд на землю, ощущая, как предательски покраснели щеки. Отчего-то мне совсем не хотелось казаться глупой и пугливой перед этим, пусть даже и совершенно незнакомым мне, человеком.

– Вот видите, – ласково улыбнулся он. – И я нет. Значит, нас уже двое. Значит, точно плохие не все. А у вас, я видел, еще мама есть. Она ведь тоже не плохая, по крайней мере, мне так показалось. Значит, она тоже хорошая. И у меня тоже были мама и папа, и у них были мама и папа, и они все были хорошие. И тогда сколько же нас таких хороших получается?

– Много, – ответила я, слегка улыбнувшись и смущенно взглянув на незнакомца.

– А знаете, что? – внезапно спросил он, лукаво посмотрев в мои глаза.

– Что? – спросила я, вдруг на секунду испугавшись, правда, сама не зная чего.

– У вас чудесная улыбка, – сказал он, широко улыбнувшись, а я опустила глаза, окончательно смутившись и с ужасом понимая, что сейчас мое лицо должно вновь предательски покраснеть.

Несмотря на все мое смущение, этот солнечный молодой человек не спешил уходить, а продолжал разговаривать со мной, не затрагивая никаких сколько-нибудь значащих для нас обоих тем. Он показался мне очень естественным и свободным, и рядом с ним я на время забыла, где и зачем нахожусь. С ним было легко и просто разговаривать, и, несмотря на то, что встретились мы всего несколько минут назад, он казался мне давним знакомым, которого я не видела долгие годы и наконец повстречала сейчас. Вскоре мы уже мирно прогуливались по двору, обсуждая погоду, пение птиц и прочие ничего не значащие вещи. Он рассказал мне многое об этом и некоторых других постоялых дворах. Его рассказы были смешны до невозможности, и я смеялась. Вернее, не так. Я не смеялась, я хохотала. Я хохотала так, как не хохотала уже несколько лет. Именно здесь, рядом с ним, я почувствовала себя снова на свободе. Снова дома. Глядя на то, как на его ярко-рыжих волосах сияют отблески солнца, я вновь вспомнила ту кипучую радость, что переполняла меня несколько лет назад, когда я, будучи еще совсем юной, спешила навстречу бабушке Марселле, ожидавшей меня на низеньком крылечке деревянной избушки. Молодой незнакомец провел рядом со мной меньше получаса, но за это время в душе моей снова воцарился мир и покой. Благодаря ему тонкий стебелек моей души снова окреп, и я готова была сразиться со всем, что готовил мне Амстердам.

– Кажется, там опять что-то творится, – сказал он, обращая мое внимание на шум, доносящийся из открытых дверей постоялого двора.

Я тоже прислушалась, но ничего не смогла разобрать. Впрочем, этого и не требовалось, так как уже через секунду из здания вывалился взъерошенный и раскрасневшийся Петрус, за ним вспотевший и вымокший хозяин постоялого двора, а вслед за ними неторопливо и с достоинством вышла мама. Петрус беспрестанно кричал и ругался, но все же выглядел победителем. Он подошел ко мне и, с гордым негодованием взглянув на моего собеседника, объявил:

– Наши лошади готовы. Пора в путь!

Сказав это, Петрус схватил меня под руку и потащил прочь, даже не дав попрощаться с новым знакомым. Уходя, я слышала, как молодой человек крикнул мне вслед: «Счастливого пути!»

Мы торопливо сели в карету и сразу же отправились в путь, так как задержка и так отобрала у нас слишком много времени. Следующей нашей остановкой должен был стать Амстердам. Долгожданный Амстердам! Мы планировали прибыть туда днем, но из-за непредвиденной заминки, могли теперь оказаться в городе не ранее ночи. Впрочем, это меня ни капли не расстраивало. Странно, но благодаря заурядной встрече на постоялом дворе мое настроение значительно улучшилось, и теперь я жалела только лишь о том, что так и не спросила имени того приятного молодого человека.

Ко времени нашего отъезда небо снова затянули тучи, но дождь не шел, что тоже очень меня радовало. Когда же мы отъехали на достаточно большое расстояние от постоялого двора, я заметила картину, поразившую меня в самое сердце. Я ехала, глядя в окно, и, подняв глаза на небо, вдруг увидела, как в одном месте тяжелая корка туч треснула и в образовавшуюся небольшую щель с неимоверной силой стали вливаться лучи солнца. Они были так хорошо и так четко видны, что, казалось, к ним можно было прикоснуться рукой. Как мне тогда захотелось дотронуться до этих, словно сотканных из тончайшего шелка, полос! Лучи так уверенно проникали сквозь тучи, освещая землю под собой, что моя душа возликовала. Не было больше того тяжелого, давящего ощущения томления, которое часто бывает в дождливую погоду. Было лишь легкое, вдохновенное чувство надежды. Теперь я хотела в Амстердам!

Глава 8

– Ну вот и последний перекресток! – радостно объявил кучер, поглядывая на дорогу.

Он легонько хлестнул поводьями лошадей, давая понять, что тащить свою ношу им осталось недолго. Я нетерпеливо выглянула в окно кареты. Сумерки уже начали опускаться на землю, но дорога еще была видна довольно хорошо. С восточной стороны ее росли деревья, и в дневное время я бы увидела на этом месте небольшую рощицу, но, взглянув на почерневшие в сумеречном освещении деревья, я сделала вывод о том, что передо мной густой и довольно опасный лес. С западной стороны дороги, по которой мы ехали в город, было широкое поле, которое делила пополам узкая ухабистая дорога. Возле перекрестка находился указатель, который направлял свою плохо отточенную стрелку в сторону полевой дороги. На нем неровными буквами были выведены слова: «Западное кладбище». Закатное солнце уже почти спустилось за горизонт, отчего небо там приняло темно-красный, почти кровавый оттенок, предвещавший путникам скорую перемену погоды.

– Нехорошее предзнаменование, – прошептала я, отстраняясь от окна.

Видимо, лицо мое против воли приняло испуганное выражение, так как мама, посмотрев на меня и услышав то, что я сказала, заволновалась. Она, как и большинство женщин нашего времени, верила приметам и старалась прислушиваться к народной мудрости. Поэтому совершенно не удивительно то, что слова мои и поведение серьезно всполошили ее.

– Ты о чем, Марьюшка? – с тревогой спросила она. – Что ты там увидела?

Она потянулась к окну, желая взглянуть на то, что привело меня в тревогу, но я остановила ее, сказав:

– Ничего, мамочка. Я ничего плохого там не видела.

Я не хотела посвящать ее в свои тревоги, в основном потому что боялась за ее здоровье. Любое волнение и любая тревога были для нее опасны и грозили проявлением эпилептических припадков той или иной степени. Ни я, ни Петрус не желали, чтобы один из таких приступов, пусть даже и самый слабый, приключился с ней в дороге, и поэтому на протяжении пути всеми силами ограждали ее от возможных тревог. Весть о том, что уже скоро мы окажемся в Амстердаме и наконец-то сможем отдохнуть и выспаться, радовала нас всех, а в особенности Петруса, который последние пару дней только и говорил, что о своей жуткой боли в пояснице, появившейся из-за неудобного каретного сиденья. Его ворчанье действовало нам с мамой на нервы, но мы старались не ругать своего сопровождающего, так как и сами чувствовали усталость и напряжение от длительного пребывания в одних и тех же положениях.

Пока я рассуждала над этим, мы въехали в Амстердам. На улице было уже совсем темно, но даже в темноте я могла понять, что город этот огромен и весьма красив. Впрочем, мой взгляд настолько был не искушен в понятиях «огромен» и «красив», что любой мало-мальски большой и чуточку ухоженный город показался бы мне поражающим воображение. И все же Амстердам вызывал у меня восхищение. Я никогда в жизни не видела таких высоких домов. Нет, конечно, наш дом мне тоже всегда казался красивым и высоким, но здесь все было как-то по-другому. Я словно бы попала в другой мир. Улицы здесь были довольно узкими, отчего дома казались наблюдателю чуть выше, чем они являлись на самом деле. Были, правда, тут и более широкие улицы, примыкавшие к площадям и скверам. На таких улицах находились дома зажиточных обитателей Амстердама. Эти здания отличались от других не только размерами. Некоторые из них были отделаны снаружи или даже полностью сделаны из камня или кирпича.

Наша карета остановилась у одного из самых крупных и красивых, на мой взгляд, домов Амстердама. Несмотря на позднее время, в доме этом и возле него горели лампы, что явно указывало на то, что нас здесь ждут. Мы еще не успели выбраться из кареты, а к нам уже от дверей дома спешил слуга, одетый в простую одежду желтовато-коричневого цвета. Он почтительно открыл перед нами дверцу кареты и с поклоном подал руку маме, а затем мне. Вскоре появились и сами хозяева дома. Красивая женщина, которой на вид я бы дала не более тридцати лет, почти с разбегу налетела на маму и сжала ее в объятиях.

– Нора! – воскликнула она. – Как же я соскучилась по тебе! Почему так долго? Мы ждали вас еще днем!

– На одном из постоялых домов, – ответила мама, принимая объятия сестры, – возникла проблема с лошадьми. Мы сильно там задержались, но потом проблема решилась.

– Ну не страшно, – заключила тетя Лотта. – Главное, что вы все-таки приехали.

Она еще раз крепко сжала маму в объятиях, но тут же выпустила ее, увидев Петруса, выбравшегося из кареты последним.

– Петрус! – воскликнула Лотта. – Как же я рада тебя видеть! Ты нисколечко не изменился за эти годы! Ну разве что в области талии, – прибавила она с легким сарказмом, взглянув на давно уже немаленький живот Петруса.

Она, нисколько не смущаясь своего мужа и слуг, крепко обняла нашего сопровождающего, а затем переключила свое внимание на меня.

– Мария! – воскликнула она с искренним удивлением. – Вот это да! Как выросла! Я последний раз видела тебя еще совсем малышкой, а теперь посмотри, какая ты большая! А красивая! С ума сойти! Нора, как же ты умудрилась так долго скрывать от всех эдакую красоту!

Она так же крепко, как и всех прочих своих гостей, обняла меня, при этом лукаво подмигнув маме, а после повернулась к своему супругу, который только еще успел подойти к нам, так как в отличие от Лотты передвигался не бегом, а медленным размеренным шагом. Мужчина этот был средних лет, не красивой, но и не отвратительной наружности. Его круглое холеное лицо не рассекала ни одна морщинка, хотя лет ему, на мой взгляд, было не так уж и мало. Карие глаза его выражали спокойную уверенность в своих силах, а черные, как смоль, волосы были аккуратно уложены и зачесаны направо. Фигура его также не отличалась ни худобой, ни излишней полнотой, и он не имел ни горы мышц, ни милого животика, как у Петруса. В общем, он произвел на меня впечатление человека довольно педантичного, скучного, но очень доброго. Тетя Лотта, подойдя же к нему, нежно обняла его за талию и, трогательно улыбнувшись, представила:

– Познакомьтесь, это мой муж – Ханнес Кельц.

Ханнес слегка склонил голову в знак приветствия, но при этом остался совершенно серьезен, отчего я подумала, что, возможно, он не особенно рад нашему визиту. Много позже я поняла, что господин Кельц просто-напросто являлся человеком не способным не то чтобы к бурному, но даже к самому малому проявлению эмоций. Чтобы ни происходило вокруг него, он всегда оставался спокоен и собран, в то время как Лотта даже в самый заурядный день являла собой целый вихрь разнообразных эмоций.

– Очень приятно, господин Кельц, – сказала мама, в ответ на его приветствие делая легкий поклон.

– Можете называть меня просто Ханнес, – ответил он довольно просто, что вселило в меня надежду на то, что наше пребывание в его доме не будет доставлять лишние неудобства ни ему, ни нам.

Я вспомнила, как мама рассказывала мне историю, о том, что много лет назад, когда я еще лежала в колыбели, тетя Лотта против воли своих родителей вышла замуж за этого человека. Я точно не знаю, чем именно был неугоден он нашей семье (отсутствием ли родовитых предков или какими-то своими личностными качествами), но мне рассказывали, что это желание тети Лотты связать с ним жизнь невероятно возмутило бабушку с дедушкой, которые были настроены категорически против сего брака. Настолько против, что не дали-таки своего благословения, не поехали на свадьбу и, что самое худшее, не пустили туда мою маму, которая на самом же деле была очень рада за свою сестру и жаждала поддержать ее в свадебный день. Из-за этой размолвки тетя Лотта долгие годы не общалась ни с бабушкой, ни с дедушкой, ни даже с моей мамой, которой старики строго-настрого запретили вести всякую переписку с сестрой. Только после того как бабушки и дедушки не стало на этом свете, сестры снова начали общение, и наши семейные узы вновь восстановились. Теперь же, спустя много лет, мы наконец-то познакомились с хоть и не кровным, но все же родственником.

– Добро пожаловать в наш дом, – сказала Лотта, которая, провожая нас к дверям, не выпускала из своих рук мамину ладонь. Я видела, как скучала она по сестре все эти годы и как теперь была искренне рада нашему приезду.

В доме нас давно уже ждали. Стол был уставлен вкусными праздничными блюдами, комнаты чисто убраны, а прислуга оповещена и готова к нашим услугам. Несмотря на то, что дорога была утомительной и долгой, в тот вечер мы не торопились идти спать, а вместо этого до поздней ночи не могли наговориться с новообретенными родственниками. Лотта, почти не замолкая, рассказывала нам про Амстердам, про его нравы и обычаи, а также про людей, проживающих здесь. Я с приятным удивлением отметила, что, вопреки своей кажущейся сухости и немногословности, Ханнес хорошо дополнял тетю Лотту, и, несмотря на все различия в их темпераментах, они сходились в одном самом важном – в своем жизнерадостном взгляде на жизнь.

Я плохо помню, как спала в ту ночь. Помню только воодушевление, что переполняло меня, когда я уже поздней ночью шла в отведенную мне спальню. Отпуская горничную, которая помогала мне раздеваться, я была уверена, что так и не смогу уснуть, так как все произошедшие перемены поселили в душе моей понятное возбуждение. Тем не менее скопившаяся за время путешествия усталость оказалась сильнее эмоций, и я провалилась в сон, едва только оказалась в постели.

На следующий день тетя Лотта приступила к исполнению всех своих вечерних обещаний. Ханнес, как и большинство богатых людей Амстердама, заработал свое состояние тем, что занимался торговлей, в частности он продавал сукно и пряжу. Этот бизнес приносил ему немалые средства и к тому же сделал его одним из самых уважаемых людей города, но ведение дел, особенно связанных с торговлей, отнимало много времени, и поэтому Ханнеса редко можно было обнаружить дома проводящим время в праздном безделье. Именно по этой причине, даже несмотря на то, что мы все вчера засиделись допоздна, рано утром он все же покинул дом и отправился радовать Амстердам красивыми тканями и хорошей пряжей. Его супруга же, несказанно обрадованная тем, что с нашим прибытием ее жизнь, хотя бы на время, станет разнообразней, решила посвятить все свое внимание мне и маме.

Утром, сразу же после легкого завтрака, состоящего из свежих овощей, вареных яиц и холодного мяса, мы отправились осматривать город. Лотта предложила нам взять карету, но само это слово вызывало у нас с мамой фантомные болезненные ощущения в пояснице, и мы настояли на пешей прогулке. С непередаваемым удовольствием тетя Лотта показывала нам свои любимые улицы и скверы. Днем Амстердам показался мне не таким привлекательным, как ночью, потому что в темноте улицы виделись мне не такими грязными, да и в отсутствии многочисленных горожан они казались несколько более широкими. Тем не менее мне здесь нравилось, и особенно меня впечатлила набережная реки Амстер. В этом нет ничего удивительного, так как раньше мне никогда не доводилось видеть своими глазами столь широких рек и такого количества кораблей. По правде сказать, я никогда в жизни не видела ни одного настоящего корабля, а здесь их было так много, и за каждым из них словно бы скрывалась неразгаданная тайна пережитых приключений. Я готова была посвятить целый день только наблюдению за кораблями, за их трепетной и в то же время бурной жизнью, но мама и Лотта торопили меня, желая показать и другие достопримечательности Амстердама.

Гуляя по городу, мы встречали много самых разнообразных людей, но все они, как мне показалось, очень сильно отличались от тех, с кем я была знакома раньше. Жители Амстердама были торопливы, шумны и энергичны, они двигались непривычно быстро, создавая безумную суету, отчего временами мне казалось, что голова начинает кружиться. Я то и дело тревожно поглядывала на маму, боясь, что от такой динамичной прогулки у нее может ухудшиться здоровье, но ничего, что могло бы указывать на это, я не замечала. Мама счастливо улыбалась, беседуя со своей сестрой, и казалась полной сил не только для простой прогулки, но и для того, чтобы обойти пешком весь Амстердам.

Время от времени мы встречали и знакомых Лотты, которые приветствовали ее с искренней радостью. Каждому такому знакомому тетя представляла нас, но ни с кем из них не задерживалась в беседе надолго, ссылаясь на то, что спешит показать нам собор. Лотта хотела привести нас туда до начала служения обедни, чтобы мы успели насладиться видом и убранством до того, как его заполонит бессчетное количество людей.

Когда мы подошли к собору, я, чтобы осмотреть его снаружи, на несколько минут задержалась на площади перед ним. Если раньше я думала, что дом Лотты и Ханнеса является самым красивым строением в Амстердаме, то теперь с пьедестала красивейших зданий его сместил этот собор. Высокие массивные каменные стены с большими узкими окнами создавали вокруг него атмосферу старины или даже архаичности. Я была восхищена его видом и с немалым трепетом поднималась по каменным ступеням, ведущим к широким дубовым дверям собора. Заходя внутрь, я стрепетом прикоснулась к изображению святого, вырезанному из камня и встроенному в стену у самого входа.

Все, что было внутри, и сами стены собора казались мне пропитанными присутствием Бога. Даже беленые деревянные потолки и балки, чудились мне чем-то великолепным и изысканным. Бог словно жил здесь всегда, и я, как мне тогда казалось, ощущала его присутствие рядом с собой. Посещая нашу деревенскую церковь, я никогда не испытывала ничего даже близко похожего на то, что испытывала в тот момент. Позже я много думала о том, правда ли это место было святым и даже божественным, или мои чувства в тот день объяснялись лишь игрой девичьего воображения, вдохновленного немыслимой красотой собора и Амстердама в целом.

Людей в соборе еще не было, и поэтому мы позволили себе побродить немного в его стенах, любуясь внутренней отделкой. Разглядывая очередное вырезанное в стене изображение святого старца, я заметила боковым взором движение и, обернувшись, обнаружила, что к нам неторопливой походкой приближался местный священник. Это был мужчина средних лет с седыми редеющими волосами и водянистыми сероватыми глазами. Вследствие особой худобы, лицо его казалось неестественно вытянутым, а бледная, словно давно не видевшая солнечного света, кожа плотно обтягивала его скулы и подбородок, отчего тот, казалось, выпирал еще сильнее, чем это было на самом деле. Священник тепло улыбнулся и поздоровался с нами и Лоттой.

– Отец Клеменс, – сказала тетя, слегка поклонившись ему. – Позвольте вам представить мою сестру Нору и ее дочь Марию. Они только вчера прибыли к нам в город.

– Что ж, – священник приятно улыбнулся, – добро пожаловать в Амстердам. Надеюсь, что здесь вам понравится, и вы захотите задержаться у нас подольше.

Мы с мамой тепло поблагодарили его за эти добрые слова, и я могу сказать, что при первой встрече отец Клеменс показался мне весьма приятным и добрым человеком. У него был тихий размеренный голос, в котором, правда, иногда звучали сильные, словно режущие, ноты, говорящие о несгибаемости и внутренней мощи его натуры. Мне подумалось тогда, что в своей внутренней силе и несгибаемости убеждений мы с ним немного похожи. Я не могла бы точно объяснить, почему мне в голову пришла эта мысль, просто я об этом подумала и почему-то запомнила. А еще мне показалось, что он близок к Богу, что Бог любит его и следит за его деяниями.

Вскоре начали служить обедню. Ранее в жизни я не видела ничего более возвышенного и божественного, чем то, что довелось мне увидеть в том служении. Это было действительно великолепнейшее зрелище, и меня поразило то огромное количество людей, что пришло в собор в этот час. Здесь были и самые знатные горожане, и бедняки, которым едва ли хватало денег на хлеб. Казалось, весь город пришел сейчас сюда, чтобы прикоснуться к Богу. И сам собор будто бы еще более преобразился от этого. Бог был здесь во всем: в каждом верующем, в свете тысячи свечей, в сильном волевом голосе отца Клеменса и в волшебном звуке органа. Это действо захватило меня и перенесло в мир грез. Мне казалось, что все это только изумительный сон, и, думая так, я боялась проснуться и больше никогда не пережить этого чудесного видения.

Глава 9

После службы мы вернулись домой и сразу же принялись готовиться к балу, который должны были давать этим вечером в доме семьи Менсинг. Лотта весь день твердила нам про этот бал. Она говорила, что род Менсингов – один из самых состоятельных и уважаемых в Амстердаме, что он ведет свое начало от известных мореплавателей и кораблестроителей, и что по этой причине семье их принадлежит добрая половина тех кораблей, что мы видели на пристани.

– Сегодня, – говорила она, расправляя складки моего нового платья, – они дают бал в честь дня рождения их единственного сына Роэля. Ему исполняется двадцать четыре года.

Я не очень внимательно прислушивалась к тому, как Лотта восхваляла храбрость и ум Роэля, его честность и благоразумность, но с каждой минутой мне все больше и больше хотелось его увидеть. Мой еще юный восторженный разум представлял этого таинственного Роэля неким идеальным принцем, о котором, наверное, мечтает в моем возрасте каждая порядочная девушка. Он то виделся мне героем древних легенд о полубогах, то, наоборот, весьма современным революционером рационализатором, эдаким героем эпохи. Терзая свое воображение, я дошла до того, что просто не могла найти себе места и с нетерпением ожидала вечера, а Лотта, словно не замечая моего волнения или, напротив, замечая и воодушевляясь им, все продолжала и продолжала рассказывать про достоинства Роэля, про заслуги его рода и про то, что он – единственный наследник как этих заслуг, так и несметного состояния своих предков.

Мама слушала эти рассказы, тихо улыбаясь и едва заметно одобрительно кивая, из чего я сделала вывод, что таинственный Роэль нравится ей уже так же сильно, как и мне. Не могу не отметить здесь, что в описываемый момент моей жизни я и не думала о том, чтобы так или иначе связывать с ним свою судьбу. Для меня он был чем-то вроде идеального героя потрясающей легенды. Мне нравилось слушать истории о нем, я хотела посмотреть, как он выглядит, но никаких других притязаний на его сущность я не испытывала. Все: прогулки по Амстердаму, рассказы о Роэле, предстоящий бал – все это я воспринимала лишь как мимолетное приключение, которое могло бы завершиться в любой момент, если бы я того захотела. Я не относилась ни к чему серьезно и не задумывалась о том, что у мамы и тети Лотты могут иметься какие-либо другие планы на мой счет.

Когда настало время, мы отправились в дом семьи Менсинг, что располагался через две улицы от жилища Лотты и Ханнеса. Я заметно волновалась, но не из-за предстоящей встречи с Роэлем, а скорее из-за того, что это был мой первый официальный выход в свет. Никогда в жизни я еще не была в подобном обществе и теперь очень боялась показать себя не с лучшей стороны. Лотта всю дорогу успокаивала меня и уверяла в том, что бал пройдет изумительно, и что все, кто окажется там, будут только и делать, что восхищаться мной. Правда, от мысли о том, что все это общество станет смотреть на меня (и неважно – с восхищением или без него), мне становилось только еще страшнее входить в сей дом. Я чувствовала, как дрожит от волнения все тело, и Лотта, заметив это, взяла в свои теплые руки мои трясущиеся ладони, а затем сказала:

– Не бойся, я не отойду от тебя сегодня ни на шаг.

Дом семьи Менсинг показался мне более красивым, чем дом Ханнеса и Лотты, но менее прекрасным, чем собор. В честь дня рождения Роэля все вокруг сияло огнями так, что, несмотря на поздний час и внутри дома, и снаружи него было светло, словно днем. К дому вела довольно высокая мраморная лестница, и, взойдя по ней, мы оказались перед парадным входом, где нас встретил дворецкий. Он любезно поинтересовался нашими именами и, узнав их, с поклоном пропустил внутрь.

Оказавшись в праздничной зале, я замерла и несколько мгновений не могла прийти в себя от изумления. Меня переполняло смешанное чувство восторга и ослепления. Словно наивный ребенок, я зачарованно озиралась, любуясь великолепием обстановки этой залы. Никогда еще мне не приходилось видеть столько утонченного богатства. Боже мой, как сияли огни, отраженные от множеств стеклянных витрин, изумительных хрустальных бокалов и прекраснейших камней, украшавших шеи и платья дам! Я не знала, что делать, как делать, да и вообще, делать ли, и, если бы Лотта не заметила моего смущения, я так и осталась бы стоять посреди залы с открытым от восхищения ртом. Лотта же осторожно взяла меня под руку и тихо, так чтобы слышали только она и я, спросила:

– Все хорошо?

– Да, – сказала я, приходя потихоньку в себя, но все еще озираясь по сторонам.

– Если хочешь разглядывать обстановку, то постарайся придать лицу выражение скептического недовольства, – она лукаво усмехнулась и добавила: – Эти люди очень любят капризы.

Я благодарно улыбнулась Лотте, хоть и понимала, что разглядывать все эти совершенства с выражением недовольства на лице я никогда не смогу. В зале звучала тонкая, чувственная музыка. Я поискала глазами музыкантов, но не нашла их и решила, что, возможно, они скрыты от глаз гостей какой-нибудь ширмой. И все же музыка мне нравилась, и я даже почувствовала, как едва заметные мурашки пробежали по спине – до того нежна была эта мелодия. Через нее я словно почувствовала прикосновение Бога. Да и все здесь, все эти совершенства, были пропитаны Его бесконечной благодатью. Мне здесь очень нравилось.

– Лотта! – услышала я чей-то громкий, но низкий и грудной голос.

Лотта обернулась и помахала рукой какой-то полной даме, что сидела на изысканной софе, размещавшейся у стены поодаль от входа в праздничную залу. Женщина помахала рукой в ответ и, поднявшись с софы, неожиданно резво для своего телосложения, поспешила к нам. Я заметила, что, несмотря на присущую ей тяжеловесность, она была еще довольно молода и полна сил.

– Графиня Хафкеншид! – воскликнула Лотта, протягивая руки навстречу даме, и, когда та оказалась совсем рядом с нами, поспешила представить ей меня: – Познакомьтесь, дорогая графиня, это моя племянница Мария.

– Мария! – так же громко, как и прежде, воскликнула женщина.

Ее громкозвучная манера говорить вызвала у меня улыбку, хоть и слегка неуместную, но добродушная графиня приняла ее за радость знакомству и, фамильярно похлопав меня по спине, заявила:

– А правду говорят, что у вас в роду самые красивые девицы. Какая красотка! С такими данными ты сможешь затмить даже саму Одиллию Ван Бателаан!

Сказав это, она громко расхохоталась, а я сделала вывод о том, что графиня не очень-то жалует эту неизвестную мне госпожу Ван Бателаан. Я отметила для себя этот факт и, боясь показаться невоспитанной, торопливо поблагодарила графиню за комплимент. Я вспомнила, как вчера Лотта весь вечер рассказывала нам про эту даму. Она была ее очень давней близкой подругой. Дамы подружились еще в те времена, когда Лотта только-только вышла замуж и переехала в Амстердам. Тогда она, брошенная своей семьей, была здесь совершенно одна, графиня же к тому времени потеряла мужа. У нее не было детей, которые смогли бы заполнить образовавшуюся после смерти графа пустоту, и поэтому она направила свое внимание на одинокую молодую женщину, которая осторожно, словно испуганный котенок, входила в ряды высшего общества Амстердама. Так они и сблизились. Благодаря своему удивительно стойкому характеру графиня могла найти выход из любой, даже самой сложной ситуации. Этому она научила и Лотту. Графиня, кроме всех прочих своих заслуг, была еще и невероятно честным человеком. Не раз она заступалась за ущемляемого и помогала ему отстоять свои идеи и права. Никто и ничто не способно было переубедить графиню в том случае, если она принимала какое-либо решение. Этим она понравилась мне сразу.

Графиня Хафкеншид выразила сильное желание познакомиться с моей мамой, и Лотта указала ей на нее. В этот момент мама вместе с Ханнесом разговаривала с каким-то неизвестным мне, но весьма солидным на вид мужчиной. Тем временем Лотта повела меня знакомиться с остальными гостями праздника. Их было столько, что я, сколько ни старалась, не могла запомнить имен всех. Впрочем, от меня и не требовали быстрого запоминания. Лотта подводила меня к одним гостям, потом сразу же вела к другим; некоторые, завидев нас, подходили сами, и я уже начинала ощущать головокружение в этом круговороте сияющих одежд и улыбающихся лиц.

Когда, как мне показалось, мы перезнакомились со всеми гостями на балу и на несколько минут остались вдвоем с Лоттой, я огляделась, ища среди прочих людей в зале маму, но вместо нее мой взгляд упал на человека, познакомить с которым меня до сих пор не успели. Несмотря на разделяющее нас расстояние, я сразу же узнала его, так как эти яркие рыжие кудри сложно было спутать с чем-то еще. Теперь, в отличие от той встречи на постоялом дворе, на нем был не дорожный костюм, а модный дорогой камзол, ничем не уступающий в своей изысканности нарядам пришедших сюда гостей. Незнакомец увлеченно беседовал с молодым брюнетом, который тоже был мне до сих пор не представлен.

– Кто это? – спросила я у Лотты, кивнув головой в сторону разговаривающих молодых людей.

Я надеялась, что мой интерес не вызовет никаких подозрений со стороны тети, но она, казалось, только обрадовалась вопросу.

– Да это же Роэль Менсинг! – воскликнула Лотта. – Пойдем же скорей, я вас познакомлю.

Она взяла меня за руку и почти силой потащила к двум молодым людям, которые все это время мирно беседовали, совершенно не замечая нас. Они обратили на нас внимание только тогда, когда мы уже оказались почти рядом с ними. Причем первым нас заметил рыжеволосый молодой человек, который широко улыбнулся, давая понять, что узнал меня.

– Роэль! – воскликнула Лотта, но, к моему удивлению, обращалась она не к рыжеволосому мужчине, а к его другу, брюнету. – Я так рада вас поздравить! Такой чудесный праздник! А какой чудесный возраст!

– Благодарю, – брюнет широко улыбнулся и слегка поклонился Лотте.

– Если я не ошибаюсь, – заговорил его рыжеволосый друг, обращаясь ко мне, – вы та самая Марьюшка, о которой сегодня говорит весь Амстердам. Позвольте представиться, Уолтер Адденс.

Он лукаво улыбнулся и, не спуская с меня своих карих глаз, слегка поклонился.

– Позвольте и мне представиться, – сказал брюнет, поворачиваясь ко мне. – Роэль Менсинг. За сегодняшний день я столько о вас слышал и теперь просто невероятно рад, наконец, с вами познакомиться.

Я растерялась даже не столько от того, что они оба знают обо мне, но больше оттого, что Уолтер откуда-то знал ласкательное имя, которым меня называли только дома. Сначала это напугало меня, но потом я подумала, что, скорее всего, он слышал, как мама или Петрус обращались ко мне так в день нашей встречи на постоялом дворе.

– Да, это наша Мария, – вмешалась Лотта, давая мне немного времени на то, чтобы прийти в себя и собраться с мыслями. – Не правда ли, она прекрасна?

– Не то слово, – подтвердил Роэль, но я не была уверена в том, сказал ли он это искренне или просто для того, чтобы высказать любезность Лотте и мне. – Не могу не признать, что все, что я слышал о вашей красоте, абсолютная правда.

Вместо того чтобы оправиться, от его слов я только сильнее смутилась и покраснела. Бросив быстрый смущенный взгляд на Уолтера, я заметила, что он все это время внимательно изучал меня. На его лице играла загадочная улыбка, значение которой я не могла разгадать, сколько ни пыталась. Я подумала, что тогда на постоялом дворе он показался мне более открытым и свободным, нежели сейчас. Конечно, вполне может быть, что только из-за дорожной одежды он казался тогда более простым и похожим на тех, кого я оставила дома. Здесь же передо мной стоял знатный молодой мужчина, чувствующий себя в обществе легко и непринужденно. Умный и проницательный, он не был красив, но притягивал взгляды всех, кто находился рядом с ним.

Пока я украдкой разглядывала Уолтера, а Лотта и Роэль обменивались последними новостями Амстердама, к нам подошла молодая особа, с которой я уже имела честь познакомиться этим вечером. Ее звали Одиллия Ван Бателаан. При первом знакомстве она показалась мне слишком высокомерной и холодной. Впрочем, по какой-то неизвестной причине я ей тоже сразу же не понравилась. Госпожа Одиллия Ван Бателаан считалась первой красавицей Амстердама, и это звание внесло определенные черты в ее характер и поведение. Многим она казалась холодной, словно статуя, а ее медленные заученные движения, ее идеально прямая спина, ее плавный поворот головы сразу же вызвали стойкую неприязнь во мне, привыкшей к простой деревенской непосредственности. Одиллия была идеальна, но совершенно неестественна. Как мне успела рассказать Лотта, общество считало Роэля Менсинга ее женихом, и, хотя официальной помолвки не было, ни Одиллия, ни Роэль никогда не пытались опровергнуть эти слухи.

Теперь же Одиллия, ступая плавно, словно грация из древних легенд, подошла к нам, чтобы поприветствовать Роэля. Она бросила на меня холодный, высокомерный взгляд, а затем обратилась к Роэлю, и я не смогла не подивиться тому изменению, которое за секунду произошло в ее внешности. Из холодной, презирающей всех статуи она вдруг превратилась в очаровательнейшее создание. Она мило улыбнулась, кокетливо опустила глазки и, глядя из-под ресниц, поинтересовалась у Роэля его сегодняшним настроением. Он же, казалось, совершенно не заметил этих изменений и с энтузиазмом принялся отвечать на все ее вопросы, которых, впрочем, было так много, что я бы сбилась со счета, если бы попыталась их сосчитать. Казалось, этими вопросами Одиллия стремится вытеснить из головы Роэля все мысли, кроме тех, которые бы касались ее самой. Мне показалось эта ее манера поведения неприличной, но довольно забавной. Наблюдая за ними, я поймала на себе взгляд Уолтера. Глаза его смеялись, но уголки губ только слегка дрогнули, желая, но не имея возможности сложиться в улыбку. Я поняла, что его тоже очень забавляют эти изменения в манерах поведения госпожи Ван Бателаан.

Глава 10

Ночью я проснулась с неясным ощущением тревоги. Весь вчерашний день был полон эмоций и новых ощущений и, конечно же, я, сильно перенервничав из-за всего, сначала долго не могла уснуть. Первый выход в свет – это крайне важное событие в жизни любого человека, а особенно молодой девушки из провинции. И несмотря на то, что, казалось, вчерашний вечер прошел как нельзя лучше, меня отчего-то терзала неприятная тревога. Я сомневалась в том, что показала себя с самой лучшей стороны и, хотя ничего такого, что могло бы указывать на обратное не случилось, волнение все же не спешило уходить прочь. То и дело мне вспоминался презрительный взгляд Одиллии Ван Бателаан и ее холодность в отношении ко мне, и поэтому позже, когда я уже оказалась в постели, мысль о том, что, возможно, я сама могла чем-то заслужить такой взгляд, сильно будоражила мое сознание. Я долго лежала без сна, страдая от духоты и бесполезных волнений, но потом, истомленная и тем, и другим, все же заснула неглубоким, часто прерывающимся сном.

Так я проспала почти всю ночь, но незадолго до рассвета проснулась со странным ощущением приближающейся опасности. В комнате было темно, и только небольшая полоска лунного света проникала сквозь зашторенные окна. Ночь оказалась ветреной. Порывы его трепали шторы, отчего полоска лунного света временами становилась то весьма широкой, то, напротив, почти совсем исчезала. Я взбила подушки, стараясь обрести более удобное положение тела, чтобы вновь заснуть. Но сон не шел. Странное, гнетущее чувство словно давило на меня изнутри. Такое состояние бывает после ночного кошмара, когда, лежа в темноте, вы думаете, что призраки, вышедшие из вашего сна, окружают вас и наяву, прячась в самых потаенных местах комнаты. Я совершенно не помнила, что мне снилось до того, как я проснулась, но мне казалось, что сон тот был спокоен. И все же отчего-то напряженное, тревожное чувство не стремилось покидать меня.

Я перевернулась на спину и оглядела погруженную в темноту комнату. Я не искала ничего конкретного, и уж тем более не отыскивала глазами никаких призраков своего сна. Мне просто нужно было отвлечь чем-то мысли, чтобы привести сознание в равновесие и снова уснуть. Темные силуэты комода и зеркала резко выделялись на фоне беленых стен, но нисколько не пугали меня. Даже напротив, смотря на них, я будто бы уже начала успокаиваться, когда вдруг очередной мощный порыв ветра раздвинул на мгновение ткани штор, и полоса лунного света, став значительно шире, чем прежде, прошла через всю комнату и упала на кресло, стоявшее возле комода чуть в стороне от двери. Оно было освещено не больше секунды, но этого вполне хватило мне для того, чтобы если не разглядеть, то, определенно, увидеть сидевшего там человека. Через секунду комната снова погрузилась во мрак, но я все еще продолжала видеть силуэт мужчины, уютно разместившегося в кресле напротив моей кровати. Я больше не видела черты лица этого человека, но я чувствовала, что он все это время смотрел на меня.

Мой разум был еще сонным, и я, возможно, в другое время приняла бы это странное видение за остаток сна, но та необычная четкость, с которой я увидела лицо этого мужчины, не давала мне усомниться в реальности его присутствия. Я боялась и подумать о том, как он смог пробраться в мою спальню и сколько мог уже находиться здесь, сидя тихонько в кресле и наблюдая за моим сном.

В комнате снова стало темно, но в тот момент, когда лицо его было освещено, я видела, что выражение его сильно изменилось в ту секунду, когда мужчина понял, что я заметила его. Нет, он не испугался, но удивился так сильно, будто бы был уверен в своей абсолютной невидимости. Тем не менее, даже поняв, что он рассекречен, мужчина не предпринял попытки бежать или прятаться. Сквозь тьму ночи я видела, как его сидящий силуэт подался немного вперед, словно бы незнакомец захотел еще внимательнее разглядеть меня. Его невозмутимость и как будто отстраненное спокойствие пугали меня даже больше, чем собственно его присутствие в моей спальне. Я хотела закричать и позвать на помощь, но не находила в себе сил издать хоть какой-нибудь звук. Все тело словно оказалось парализовано. Страх ли это сковал мои мышцы или что-то другое, что называют колдовством, я не знала, но пошевелиться не могла. А мужчина все смотрел на меня. Я же смотрела, не отрываясь, на него, но как ни старалась, не могла снова разглядеть черты его лица. Только раз еще ветер снова чуточку приоткрыл шторы так, что в лунном свете черты его немного прояснились. Я была уверена в том, что никогда ранее в своей жизни не видела этого человека, и от осознания сего мучительного факта, в голове моей в бушующем, сумасшедшем вихре метались тысячи мыслей. Я не знала, кто он, не знала, зачем он пришел сюда и что намерен делать. И я совершенно не понимала, почему он просто сидит здесь и так внимательно смотрит на меня.

Наконец, спустя показавшееся мне бесконечным время незнакомец поднялся. Кресло, обычно невероятно скрипучее, сейчас не издало ни звука. Он сделал пару шагов в сторону кровати и остановился, слегка наклонив голову вперед, словно бы для того, чтобы изучить мою реакцию и на это его действие. Я не могла пошевелиться, но сердце мое билось так сильно, что, казалось, готово было выпрыгнуть из груди. Прождав так несколько минут (а может быть, она была всего одна, я не берусь судить), мужчина поднял правую руку и направил ее в мою сторону так, словно бы желал вобрать в свою ладонь всю мою душу. В этот момент я почувствовала, как все тело затряслось от страха или, может быть, все же от его колдовства. Что было потом, я не помню, потому что в ту же секунду я погрузилась в глубокий сон.

Глава 11

Утром я проснулась такой уставшей, словно бы и совсем не спала этой ночью. Я чувствовала непреодолимую болезненную слабость во всем теле и в первое мгновение пробуждения подумала даже о том, что, возможно, вчера вечером, возвращаясь домой после бала, простудилась, и теперь, вероятно, несколько дней мне предстоит пролежать в лихорадке. Тяжело отрываясь от подушек, я приподнялась на локтях в надежде найти силы на то, чтобы встать и, распахнув шторы, пустить свет в комнату. В обычное время это помогало мне если не вылечиться, то хотя бы немного облегчить страдания.

Когда мой затуманенный слабостью взгляд упал на кресло, стоявшее против кровати возле комода, я вздрогнула, внезапно вспомнив все то, что произошло ночью. Странно, но воспоминание об этом как-то сразу взбодрило меня и придало сил. Я торопливым взглядом оглядела спальню, страшась снова увидеть рядом того странного незнакомца, но в комнате никого не было. Как не было и хоть какого-нибудь следа, который мог бы подтвердить то, что кто-то посторонний находился сегодня ночью в этой комнате.

Я осторожно села на кровати и спустила ноги на пол. Каменные плиты приятно охладили горячие ступни, и я подумала о том, что, может быть, все дело в болезни. Возможно, я действительно простыла, и ночью во время приступа лихорадки мне только привиделся этот незнакомец. Я искренне попыталась убедить себя в том, что все было именно так, но какая-то часть моего сознания все же не могла признать это ночное видение всего лишь болезненным бредом. Осторожно, чувствуя неприятное головокружение, я поднялась, медленно подошла к окну и, раздвинув шторы, впустила в комнату солнечные лучи и свежий утренний воздух. На улице стояла чудесная теплая погода, но даже яркое солнце и цветущая растительность не смогли в это утро поднять мне настроение. Меня терзала мысль о том, что незнакомец мог легко пробраться в мою спальню и покинуть ее через это открытое окно.

Тяжело ступая вялыми ногами, я вернулась в постель и накрылась одеялом с головой. Я чувствовала себя очень уставшей и измученной, и отчего-то мне захотелось плакать. У меня не было никакого желания снова подниматься, не хотелось спускаться на завтрак, и уж тем более я не стремилась сегодня никуда выходить.

Я намеревалась остаться в постели по крайней мере до обеда, но моей мечте не суждено было сбыться. Очень скоро в дверь постучали, а затем, не дожидаясь разрешения, в комнату вошла сияющая Лотта. Она вела под руку маму, которая, в отличие от меня, выглядела в это утро невероятно свежей и отдохнувшей. Я так давно не видела маму по-настоящему счастливой и теперь, глядя в ее сияющие глаза, понимала, как страдала она все эти долгие годы от разлуки с сестрой. Они вошли в комнату и сели в ногах моей постели, в то время как я, закутавшись поглубже в одеяло, всем своим видом демонстрировала абсолютное нежелание вставать.