Никто не пострадал

Глава 1. Руби

В следующий раз она очнулась в тридцать девять лет. Окинула себя взглядом: обвислая унылая грудь, жирная складка на животе, нависающая над детородными органами, целлюлитные полные ляжки, шелушащиеся, как у старухи, пятки, давно забывшие про педикюр пальцы на ногах, и поняла, что вместо гибкого молодого и подтянутого тела девушки восемнадцати лет ее душа теперь живет в обрюзгшем располневшем кожаном мешке с несколькими литрами слишком сладкой и жирной крови, костями, скорее всего, изъеденными остеопорозом, и плотью, еле-еле держащейся на скелете и вот-вот грозящей стечь с него, как стекает плохо застывший крем-карамель, перевернутый на тарелку.

Руби Бейкер поморщилась, накинула теплый плед на ноги, хоть и изнывала от жары, – лишь бы спрятать неприглядную картину от своего новоиспеченного мужа. Они поженились, кажется, всего год назад, и она, вероятно, умудрилась за это время превратиться в отвратительную обрюзгшую старуху. Слабо верилось в то, что кто-то мог взять ее в жены, если она так выглядела давно.

Взяв смартфон испачканными крошками от чипсов пальцами, девушка поморщилась – жирные разводы на экране бликовали в свете телевизора, и приходилось напрягаться, чтобы хоть что-то рассмотреть. Она перелистывала галерею фотографий, и все глубже становилась складка, рассекающая лоб от переносицы. Сомнений быть не могло – что-то случилось с ней за этот долгий год. Который она почти не помнила.

Тяжело поднявшись с взъерошенной кровати, которую не заправляли уже несколько дней, Руби вышла на кухню, схватила лежащую на тарелке одинокую сливу и, запихнув полностью в рот и обсасывая острую косточку, открыла холодильник. Завтра она возьмет себя в руки, а сегодня… Сегодня оставалась еще половина упаковки ее любимого торта – безе вперемешку с карамельно-ореховым кремом. Разве она его покупала? Девушка не помнила. Но не выкидывать же его!

– Милая, я дома.

Вернулся муж. Кольнуло чувство вины – видимо, она так и не собралась сегодня запечь замечательные замаринованные утиные ножки, которые сейчас стояли в холодильнике. Не то чтобы ей было некогда – она уже давно была безработной и сидела дома, не беспокоясь о бытовых проблемах, которые решала приходящая помощница, – просто совершенно вылетало из головы. Как и последние несколько дней. Или месяцев?

Мужчина, на полторы головы выше приземистой, полноватой девушки и на несколько лет младше, зашел на кухню и расплылся в улыбке, глядя, как Руби застыла у холодильника с коробкой торта в руках. Обойдя расставленные невпопад стулья, он клюнул ее в щеку, потянул носом воздух и поморщился.

– Закажем на дом или поедем в ресторан? – в голосе слышалась усталость и еще какое-то неуловимое чувство. То ли равнодушие, то ли решимость изменить что-то важное в своей жизни.

– Давай закажем, – извиняющимся тоном пропищала девушка. – Выберешь сам? Или я?

Он ничего не ответил, потер глаза, пожал плечами и вышел из кухни. Уже через пять минут из ванной донесся шум воды.

«Вот так всегда. Всегда я должна выбирать». Руби почувствовала, как на нее нахлынула волна раздражения. Надо было поставить обратно торт и заказать ужин, но почему-то совершенно не было на это ни сил, ни желания. Она опустилась на табуретку, дотянулась до лежащей на столешнице у плиты, чуть запачканной кремом, вилки и принялась запихивать в себя хрустящие, щедро смазанные приторным кремом кусочки безе. Крошки сыпались на ее мягкие полные бедра, скатывались на пол, оставляя жирные следы на бледной коже. Еще раз взглянув на свои ноги, на складку живота, на шелушащиеся ступни, девушка вдруг подумала о том, выйти замуж было худшим ее решением.

И в тот же момент ее взгляд упал на длинный тонкий нож, испачканный карамельным кремом.

Это было любопытное желание – никогда еще она не думала, что может вот так просто взять и убить человека. Но почему-то сейчас это казалось таким нормальным, таким обыденным, таким правильным, что Руби сжала в руке теплую черную рукоятку, повертела перед глазами заляпанное крошками безе лезвие и, словно обжегшись, кинула нож в раковину.

Она стояла и смотрела, как бьет упругая струя в тонкую блестящую сталь, смывая орехово-карамельное безумие, и чувствовала, что вместе с ним стекает в водосток ее внезапный порыв.

Отвлекшись на свои мысли, девушка не слышала, как перестала стучать вода в прозрачные стенки душевой кабинки, как зашлепали мокрые ноги по недавно уложенному новенькому паркету, как с шумом выходит воздух через чуть приоткрытые тонкие губы. И как вибрирует тонкая леска в руках ее молодого мужа.

***

Зеркало в примерочной явно полнило. Еще с утра после пробежки Руби нравилось ее подтянутое упругое тело. А уже в обед, когда удалось вырваться из офиса всего на часик, чтобы купить себе новый костюм, на нее смотрела расплывшаяся бабища. Поморщившись, девушка втянула живот насколько это было возможно, задержала дыхание и тут же шумно выдохнула. Юбка сразу врезалась в бока.

– Этот костюм случайно не маломерит? – крикнула она и прислушалась.

Зашуршала одежда, зашлепали по пяткам сланцы. Дверь примерочной приоткрылась и показалась женская голова в мелких кучеряшках.

– Что вы сказали? – большие, чуть на выкате, глаза бегали по ее фигуре.

– Эта юбка маломерит. Видите? Врезается в бока, – в голосе слышалось раздражение и подкрадывающийся страх. А если она опять поправилась?

– Может быть, – недоуменно протянула продавщица и склонила голову набок. – Принести размер побольше? Хотя мне кажется, эта сидит на вас идеально.

Руби Бейкер нахмурилась и задумалась. Она не так давно избавилась от двадцати лишних килограммов и испытывала ни с чем не сравнимое удовольствие от того, что смогла покупать себе вещи размера S вместо прежних L и XL. И сейчас согласиться даже на М было для нее недопустимо.

– Нет, спасибо, – пробормотала она и отвернулась к зеркалу, недовольно оглядывая злосчастные складочки кожи над поясом темно-розовой прямой, чуть ниже колен, юбки.

Скрипнула дверь – продавщица ушла.

Переодевшись в свой светло-синий брючный костюм и поправив ворот белой в голубой горох рубашки, Руби оставила вещи в примерочной и, даже не кивнув, вышла из магазина. Пройдя через полупустые в будний день коридоры торгового центра, она спустилась на эскалаторе на первый этаж и подошла к небольшому ларьку, торгующему кофе.

– Матча-манго на кокосовом молоке есть? – Она уже понимала, что будет ругать себя за это мимолетное решение. Но каждый раз, когда что-то расстраивало, девушка не могла устоять против большого стакана слишком жирного и сладкого чая, или булки с корицей, которыми торговали в магазине прямо у дома.

– Да. Большой? – молодой продавец, весь исколотый черным пирсингом и татуировками, еле ворочал языком. Было видно, что ему до тошноты не нравится то, чем он занимается.

– Большой, – недовольно кивнула Руби и отвернулась, чтобы еще не схватить аппетитную трубочку с шоколадным кремом и малиной.

Остаток рабочего дня пролетел незаметно. Она, как обычно, уходила последняя и закрывала кабинет. Буркнув охраннику «Доброй ночи», Руби вышла на парковку, села в свой давно немытый седан и завела двигатель. Несколько секунд сидела, уставившись в темноту и вцепившись липкими от пота руками в руль. Страшно не хотелось ехать домой, потому что ее никто там не ждал.

Руби Бейкер совсем недавно исполнилось тридцать семь лет. До тридцати трех она вполне спокойно жила с родителями, пока внезапно отец не решил, что ему будет гораздо лучше с какой-то девчонкой младше его дочери, и не ушел из семьи. Мать, словно ждавшая этого решения всю свою жизнь, пустилась во все тяжкие, и в квартире начали появляться молодые и не очень мальчишки, полуголыми выбегающие из спальни за бутылкой шампанского.

Это было особенно странно, учитывая, что, глядя со стороны, сложно было подумать, что в их семье вообще такое возможно. Рон Бейкер, серьезный предприниматель, построивший свою компанию и метивший в мэры их небольшого городка, производил впечатление хорошего семьянина. Он появлялся с женой на всех общественных мероприятиях и никогда не был замечен ни в чем противозаконном или порицаемом обществом. С чего ему вдруг взбрело в голову бросить семью – было непонятно никому.

Никому, кроме его жены, Розалин Бейкер. Мать совершенно не удивилась и даже обрадовалась такому повороту событий. Невзрачная внешне, но очень ухоженная приятная женщина, всегда старающаяся выглядеть словно первая леди в роскошных деловых костюмах и закрытых вечерних платьях, стала появляться на публике в джинсах, туго обтягивающих все еще стройные бедра, и под руку со слишком красивыми парнями, словно сбежавшими из первосортных порнофильмов.

Но так, как удивилась их единственная дочь, не удивился никто. Другим было простительно – они не жили с ними бок о бок тридцать три года.

Месяц Руби пила в одиночестве в темных залах городских баров, выбирая всегда самый дальний столик, чтобы не быть замеченной никем, кому взбрело бы в голову начать расспрашивать про развод родителей. Стаканы виски с колой менялись на стопки ледяной водки, но легче не становилось. Молодой человек, с которым она тогда встречалась, устал от пьяных выходок – каждый раз, напившись, она звонила ему и устраивала очередной скандал – и разорвал отношения.

Чтобы кому-то сливать копившийся и выплескивающийся, словно сточные воды из прорыва канализации, негатив, девушка начала нападать на отца и на мать, а однажды даже пыталась покончить с собой, наглотавшись таблеток вместе с бутылкой чистого виски, но обезумевший от пьянок желудок не выдержал, и все содержимое оказалось на полу рядом с диваном, у которого она сидела, прислонившись спиной к прохладному кожаному боку. Тогда, сидя в полумраке, девушка смотрела в стоящее напротив зеркало и не узнавала себя.

«Такой тебя видят все», – пронеслось у нее в голове, и, тяжело поднявшись и держась за диван, Руби ушла в ванную, чтобы смыть с себя брызги блевотины и размазанную под глазами тушь.

Неудивительно, что уже месяц спустя она оказалась на съемной квартире, а еще через полгода обзавелась собственной – большим лофтом, полностью отремонтированным и обставленным новой мебелью. Подарок отца.

Руби Бейкер осталась одна. В огромной трехкомнатной квартире, где одиночество чувствовалось особенно остро. Зато можно было расслабиться – когда ее никто не видел, она могла не думать о том, какое производит впечатление.

Именно тогда начался путь из полноватой невзрачной простушки, не носившей ничего, кроме джинсов и кроссовок, в стройную, на двадцать килограмм легче, миловидную молодую женщину, обожавшую деловые костюмы и туфли на высоченных шпильках. Волосы приобрели мягкий шоколадный оттенок, и теперь вместо сухого пучка с торчащими во все стороны антеннами отдельных прядей на плечи падал блестящий каскад. Словно лишившись необходимости «держать лицо», ей вдруг захотелось стать тем, кем раньше она только старалась казаться.

Машина еле слышно тарахтела. На лобовое стекло упали первые капли дождя. Вспомнилась вдруг дурацкая темно-розовая юбка и ее врезающийся в бока слишком тесный пояс. А еще – огромный стакан матчи-манго на кокосовом молоке. Непозволительная роскошь для того, кто изо всех сил старается удерживать вес и едва влезает в выстраданный и долгожданный размер S. Вырулив с парковки, Руби ехала по знакомому маршруту – всегда одинаковому, – слушая всплески растревоженных шинами только-только успевших стечься воедино на неровном асфальте луж.

Домой ехать не хотелось. Стоя на перекрестке и смотря на отсчитывающий секунды красный сигнал, Руби в который раз вспоминала развод родителей – только для того, чтобы почувствовать себя чуточку счастливее в своем одиночестве.

– Мышка, – звонил отец. Он часто набирал ее номер, когда молодая жена убегала на очередную вечеринку, которую он в своем возрасте уже выдержать не мог. Наверное, в такие моменты немного жалел, что решился однажды не просто на интрижку, а полностью поменять свою жизнь.

– Да, папочка. – Она была рада его слышать. Все-таки дочь всегда была больше на его стороне и, увидев, как мать пустилась во все тяжкие после развода, винила во всем только ее.

– Приезжай? Я один. У меня есть хорошее вино. Завтра же выходной?

– А я работаю, – улыбнулась Руби. – Но я приеду. Еще не поздно.

– Приезжай, – в трубке раздался хриплый смех и надсадный кашель.

Она посмотрела в зеркало заднего вида, повернула его на себя и вытерла осыпавшуюся с густо намазанных ресниц тушь. Все еще не отводя взгляд от своего отражения и краем глаза заметив зеленый сигнал светофора, девушка мягко нажала на педаль газа. Машина тронулась с места, но, не успев проехать и нескольких сантиметров, резко остановилось – Руби успела нажать на тормоза, когда мимо пронесся какой-то сумасшедший, плевавший на правила дорожного движения.

– Не торопись, – пробормотала она и шумно выдохнула.

Сзади сигналили. Нервно сглотнув подступившую к горлу от страха желчь, девушка вырулила на перекресток, повернула направо и направилась за город, где уютно расположился на двух гектарах земли дом ее отца.

Руки дрожали. Пытаясь отвлечься, она включила тихую музыку и постаралась расслабить напряженные до спазма плечи, даже не замечая, как текут по щекам горячие слезы, оставляя блестящие в свете уличных фонарей следы на щеках.

– Ты… плохо выглядишь. – Отец настороженно посторонился, пропуская ее вовнутрь шикарного трехэтажного коттеджа, увитого плющом с внешней стороны.

– Спасибо, папа, – улыбнулась девушка и, не обращая внимания на его встревоженное и недовольное лицо, прошла в гостиную.

Ей было тяжело следить за собой все время, помнить о том, как важно «держать лицо», и быть чуть ли не единственной в новом мире. Люди давно приобрели врожденную способность считывать невербальные сигналы, чтобы понимать, что у человека на уме, о чем он думает и что из себя представляет. В то же время большинство потеряли способность привязываться к чему-либо настолько сильно, чтобы хранить выдуманный образ в голове, воображая, что он лучше, чем кажется. В их новом мире невозможно было ошибаться в людях, как раньше. И невозможно было держаться что есть силы за то, что давно потеряно.

Это случилось очень давно. Так давно, что ни отец, ни дед, ни еще пять поколений назад в ее семье никто не знал, каково это – видеть какую-то свою картину мира, основываясь на прожитом опыте, эмоциях, мечтах, и привязываться к людям, вещам, событиям.

Это случилось внезапно. Настолько, что мировая общественность вначале взбунтовалась: «Опять на нас проводят испытания!» и «Это все какой-то вирус!». Но никакого вируса не было. И не было никаких испытаний. Спустя несколько лет ученые придут к выводу, что это просто очередной виток эволюции, помогающий человеку выжить. Возможно, потому что сильно выросла статистика самоубийств в обществе, где люди все еще слишком привязывались друг к другу и к вещам, но не могли удержаться вместе из-за окружающих их соблазнов в пространстве вариантов. И непредсказуемости.

Руби Бейкер была одной из немногих, кому не повезло. Она не умела видеть реальность такой, какая она есть, постоянно ошибаясь из-за своих ложных чувств и эмоций. Но, возможно, никто никогда бы не узнал об этом, если бы в ее пять лет соседский пикап не раздавил купленного ей на день рождения щенка, все еще перевязанного широкой голубой лентой, запутавшейся в протекторе, когда огромные колеса расплющили смешную пушистую мордочку. Девочка плакала весь день. И на следующий день. И всю неделю. Вспоминала она об этом и месяц спустя, и даже два. Да и сейчас, в свои тридцать семь, она помнила предсмертный визг, после которого повисла такая тишина, что хотелось разрывать легкие в безумном крике.

Врачи не смогли помочь. В ход шли антидепрессанты, транквилизаторы, долгая работа с психологами – тщетно. По мере взросления маленькая Руби все острее ощущала свое несовершенство и все сильнее старалась быть правильной, хорошей, нужной. Просто потому что не знала другого способа убедиться в том, что ее любят, кроме как стать такой, которую невозможно не любить.

– Не хочешь умыться? На тебя больно смотреть, – поморщился отец, заваливаясь в глубокое кресло прямо напротив дивана, на котором растянулась Руби.

– Скажи честно, – проигнорировав его вопрос, задумчиво пробурчала девушка, – видя меня такой… ты меня меньше любишь?

– Ты же знаешь, это невозможно контролировать, – нахмурился Рон Бейкер, снял очки и потер уставшие глаза. Ему было чуть больше семидесяти, но выглядел он на удивление молодо. Только чувствовал себя на свой возраст.

– Вы с мамочкой так и расстались? Просто… Как это было? Ты вдруг понял, что не любишь ее? Или…

– Зачем ты об этом постоянно спрашиваешь?

– А ты никогда не отвечаешь – Она пожала плечами и улыбнулась, прикрыв глаза. Ей было так хорошо рядом с ним.

– Ну хорошо. – Отец поднялся из кресла, налил себе еще немного вина и продолжил: – Твою мать перемкнуло на молодых мальчиках. Сначала это было не так заметно, но один раз на приеме был сын одного из членов правительства, и я увидел, как она смотрит на него. Не знаю, заметил это только я или кто-то еще. Но, сама понимаешь, если бы это продолжалось, все бы узнали о том, что меня променяли на… – Рон Бейкер закашлялся, пытаясь рассмеяться.

– Ты себя хорошо чувствуешь? – забеспокоилась Руби.

– Нормально. В общем, мы поговорили и решили сказать всем, что это я от нее ушел. Она замечательная женщина, твоя мать.

– Не представляю, как можно так просто отпустить человека, с которым прожил тридцать пять лет, – прошептала девушка и закусила губу, стараясь не разреветься. – Я пила месяц, чуть не покончила с собой… А вам так легко.

– Мне очень жаль, мышка, что в тебе этого нет. – Рон потянулся к ней и похлопал по колену. – Отпускать без сожаления, только с воспоминаниями о том, как вместе было хорошо, не доводя ситуацию до того, что готов убить, – самое прекрасное, что может случиться с человеком. Хотя… Мне ли судить – я не был на твоем месте. Но я никому такого не пожелаю, видя, как ты мучаешься.

– Зато у вас на похоронах будет тот, кто искренне сможет вас оплакать не только ради приличия, – рассмеялась Руби и потерла руками слипающиеся от усталости глаза.

– Не передергивай. То, что мы можем легко расставаться с чем-то или кем-то, не значит, что мы не умеем искренне горевать об этой потере. Просто это… Какая-то другая грусть.

– Ты обещал мне хорошее вино, – зевая, пробормотала девушка, переводя тему. Они редко говорили об этом – тяжело было обоим.

Вино приятно холодило небо, будоража вкусовые рецепторы. Мягко горел огонь в камине, облизывая почерневшие бревна. А за окном стучал дождь. Все в этот вечер было создано для наслаждения.

***

Был уже третий час ночи, когда домой вернулась молодая жена Рона Бейкера, источая запах дорогих духов и вибрации громкой музыки, не отпускающие ее до сих пор. Она пританцовывала и напевала себе под нос незатейливую мелодию. Руби не стала дожидаться, пока эта визгливая неприятная девушка, на три года младше, кинется обниматься, складывая свои перекаченные гелем губы в поцелуе. Она быстро чмокнула отца в щеку и ушла через боковую стеклянную дверь, ведущую в сад на заднем дворе. Он уговаривал ее остаться на ночь, но слишком тяжелым выдался день, чтобы строить из себя хорошую девочку. С отцом она могла быть собой, ничего из себя не изображая. А вот с его женой…

Дорога блестела от дождя, отражая свет фонарей. Дворники, как сумасшедшие, разгоняли тяжелые крупные капли, только размазывая их по стеклу. Вглядываясь в белую полосу, отгораживающую тротуар, девушка выжимала газ, чтобы поскорее вернуться домой, и надеялась только на то, что не попадется на глаза полицейскому патрулю, курсирующему по темным улицам. Огни домов, фар, светофоров сливались в одно полотно абстракциониста, налипая на лобовое стекло и разлетаясь мелкими каплями от бешено молотящих дворников. Жутко хотелось спать – убаюкивал горячий воздух из включенной на второе деление печки.

Она успела только поднять глаза от дороги, как в правый бок ее машины со скрежетом влетел внедорожник на огромных колесах – совсем как тот, который размазал ее первого и последнего в жизни щенка по колючему гравию. Машину закрутило, девушку бросило вправо. Проехав несколько метров, седан влетел на встречную полосу, протаранил пытающуюся сдать назад спортивную машину с невпопад опущенной в дождь открывающейся крышей, запрыгнул на тротуар и врезался на всей скорости в прозрачный козырек остановки, под которым спал, подрагивая, чумазый, промокший до нитки бомж.

У капота что-то шевелилось. В свете мигающей правой фары было сложно что-либо рассмотреть, да и не было сил держать глаза открытыми. Еле отстегнув ремень безопасности, Руби вывалилась из салона седана и упала на колени на мокрый асфальт. Дождь хлестал ее по затылку, затекал под воротник почти нового пиджака. Волосы мгновенно намокли и теперь висели паклями почти до самого тротуара, по которому растекалось пятно из дорогого вина и недопереваренного ужина – ее рвало.

Сзади кто-то подошел, поднял ее на ноги и поволок в сторону, усадил под грохотавший от усиливающегося дождя козырек остановки прямо на мокрый асфальт и куда-то пропал. Она слышала голоса, крики, звуки сирены – то ли полиция, то ли скорая помощь, – визг тормозов. Она чувствовала, как тело трясет от пронизывающего ветра, обжигающего мокрую кожу, как по лицу бежит теплая струйка – кровь? Дождь? Слезы? – затекает в уголки рта и капает вниз, впитываясь в и без того насквозь пропитанную водой одежду. Она пыталась говорить, но из горла вырывался только глухой хрип, и дикой болью пронизывало грудную клетку. Она пыталась поднять глаза и посмотреть, что происходит вокруг, но они не слушались ее – веки казались такими тяжелыми, словно вместо тонких невесомых ресниц были напичканы свинцом.

Еще секунда, и Руби сдалась. Не было ни звуков, ни чувств. Ее тело обмякло, и она потеряла сознание.

***

Яркий свет, проникающий сквозь плотно прикрытые веки, казался кроваво-красным. Что-то нервно пищало у левого уха, повторяя удары ее сердца. Пальцы нащупали пластиковую коробочку – кнопка вызова медсестры.

В голове висел туман – такой бывает только перед очень солнечным днем, но сложно было поверить, что это тот самый случай. Мысли ворочались неохотно, кидая ей из памяти ошметки событий, словно кости бродячей собаке. Вот она пьет вино у отца. Ей хорошо и тепло. Почему же она уехала? Нечасто ей приходило в голову срываться куда-то на машине после нескольких бокалов вина. Ах, да. Вспомнила. Заявилась эта отвратительная девчонка… Как ее там? А, неважно. Потом была дорога. Мокрая и слишком быстрая. Она мчалась в лобовое стекло ее машины, не давая возможности опомниться и затормозить. Слишком хотелось спать. Слишком хотелось скорее попасть домой и смыть с себя этот день. С проклятой темно-розовой юбкой, впивающейся в ее талию тугим поясом, с огромным стаканом матчи-манго на кокосовом молоке, с мыслями о разводе родителей, которые, как ей казалось, наконец должны ее отпустить после того, как отец подтвердил версию, которую вдалбливала ей мать.

Руби еле разлепила глаза и сразу снова зажмурилась – глазные яблоки словно разрезали скальпелем, впиваясь в самое основание черепа.

– Очнулась, – незнакомый голос заставил ее насторожиться.

– Кто это? – еле выдавила из себя Руби и застонала – жутко болело горло.

– Мы не знакомы. Ты попала в аварию и…

– Аварию? – Робкая попытка снова открыть глаза не увенчалась успехом. Начали всплывать какие-то воспоминания о темной, словно размазанной по холсту, ночи с проблесками желтых всплесков фонарей и красного огня светофора. Который, по всей видимости, она не заметила.

– Ты попала в аварию. Помнишь? – голос встревоженный. Почему он о ней волнуется? Кто это, черт возьми?!

– Да. – Девушка поморщилась и, поднеся ладошку к лицу, чтобы спрятаться от слишком яркого света, приоткрыла глаза. – Вы кто?

В углу у окна сидел молодой мужчина, на несколько лет младше нее самой. Было видно, что он высокий и достаточно хорошо сложен, а еще – безумно красивый. Такой красивый, что захотелось, несмотря на дикую боль и слабость, броситься в ванную, чтобы привести себя в порядок. Вряд ли ее вид сейчас можно было назвать хотя бы приличным.

– Я же сказал – ты не знаешь меня, но… Тут был твой отец. Мы с ним разговорились. Он очень волновался. И… рассказал, что ты… Особенная, – мужчина, как мог, подбирал слова.

– Все ясно, – устало опустила руку Руби и опять закрыла глаза, отвернувшись от незваного посетителя. – Интересно посмотреть на человека, который застрял в двадцать первом веке?

– Немного, – улыбнулся он и поднялся, чтобы подойти к ней с другой стороны. – Ты не возражаешь, если мы с тобой поужинаем как-нибудь… Когда ты поправишься, конечно.

– Не уверена, что готова к этому, – побурчала девушка. Раскалывалась голова. Дико хотелось пить и спать.

– Ладно. Я оставлю свою визитку здесь, на столике. И… не буду тебе больше мешать. – Уже у дверей молодой человек обернулся и улыбнулся. Он хотел еще что-то сказать, но не стал.

Руби Бейкер забыла о своем неожиданном госте уже через секунду, погрузившись в беспокойный сон. Снился тот злосчастный перекресток, гнущий бок ее машины внедорожник, открытый верх новенькой спортивной машины, странное шевеление у ее капота, когда она врезалась на всей скорости в автобусную остановку. Что это было? Ее воспаленный мозг? Какое-то животное? Или… Человек?

Уже через пять дней ее выписали. Отклонив предложение отца с приглашением пожить у него в загородном доме – все равно на работу выходить было рано, да и дополнительный уход бы ей не повредил, и целая стайка слуг была бы как нельзя кстати, – девушка вернулась в пустой лофт, как никогда казавшийся мертвым. То ли из-за выложенных кирпичом стен, то ли из-за грубой мебели, не предполагающей уютных ковриков и связанных вручную салфеток.

Несколько раз к ней приходила полиция. Двое мужчин вяло пили свежезаваренный кофе, грызли маслянистое песочное печенье с шоколадной крошкой и вздыхали, глядя на вид, открывающийся через панорамные, на всю стену, окна. Не было никаких сомнений, что им сделали правильное внушение по указке ее отца, и девушке ничто не угрожало, но поговорить с ней для протокола было необходимо.

Еще через неделю Руби Бейкер вышла на работу. На ней был новенький красивый темно-розовый костюм с длинной, ниже колен, прямой юбкой, подчеркивающий ее подтянутую фигуру. Ну и что, что на ярлычке, безжалостно оторванном ею еще в магазине, жирно выделялась буква М.

***

За окном играла музыка – кто-то подъехал на парковку у офисного здания и, словно издеваясь над замученными бесконечными совещаниями и цифрами людьми, решил открыть все окна, давая легкому року вырваться на свободу.

Через пять минут заканчивался рабочий день, и от этого становилось все тоскливее – прошел уже месяц после аварии, и ее запал, возникший из-за ощущения второго шанса, сходил на «нет». Она все реже выбиралась на выходных в кино, все чаще засиживалась допоздна. И все задумчивее теребила в руках маленький клочок бумаги – визитка, оставленная тем красивым высоким незнакомцем, сидящим в палате, когда она очнулась. Сначала она не чувствовала ничего, кроме раздражения, – его желание пообщаться с ней казалось ничем иным, как способом посмотреть на фрик-шоу из первого ряда. Где еще встретишь ту, кто застрял в прошлом и совершенно не был приспособлен к новому времени?

Руби однажды пыталась отыскать таких же, как она. И ей удалось найти группу, объединяющую людей, не умеющих отделять эмоции от реальности и живущих в своем, словно выдуманном, мире. Но близкое общение с ними только усилило ее раздражение – она смогла вынести только одну личную встречу, а потом раз за разом находила поводы, чтобы не пойти. Слишком уж они были ненормальными. И, хоть она и сама была такой же, ей было гораздо спокойнее среди тех, кто был понятен. У кого не было тысячи вариантов ответа на один вопрос.

Визитка, как по волшебству, снова оказался в руках. Задумчиво глядя на черные, выбитые в плотной бумаге цифры, девушка краем уха слушала, как уходят один за другим домой ее коллеги, и машинально кидала «До завтра».

– Руби, эй. Слышишь? – Над ней нависло бледное лицо молодой девушки, совсем недавно присоединившейся к их отделу.

– Да. Что? – Стоило больших усилий собраться и сосредоточиться на разговоре.

– Я говорю – мы идем в бар сегодня. Пошли с нами? Завтра же суббота.

– Суббота? Точно. Я… Нет, извини, я занята.

Демонстративно набирая номер и слушая длинные гудки, Руби не сводила взгляд с входной двери – как только эта наглая девчонка выйдет, она нажмет отбой.

– Слушаю, – приятный голос. Но совершенно незнакомый.

– Привет. Это… Руби. Руби Бейкер. Мы встречались в больнице, наверно… месяц назад? Или больше?

– Руби! Я рад, что ты позвонила. Как ты? – волнение и легкое дрожание в голосе настораживало. Сразу вернулись мысли о том, что молодой человек хотел с ней пообщаться из чистого любопытства. Вот если бы она умела видеть этот мир и людей так, как он… Вот если бы не боялась, что он поиграет с ней и бросит, а она опять уйдет на месяц в запой.

– Да, я… Подумала, что сегодня мне совершенно нечего делать.

Сказав это, девушка зажмурилась и сжала руку в кулак – она готова была убить себя за эти слова. Кто же признается в том, что вечер пятницы совершенно свободен?

– Отлично. Я свободен. Где тебя забрать?

– Я лучше приеду сама. Куда?

Тягучая, словно засахаренный мед, жизнь вдруг начала набирать обороты. Случайная авария, после которой они встретились, случайное решение выглядеть чуточку лучше в глазах коллеги, чье имя она забудет, как только уволится с работы спустя несколько месяцев, случайно ставший решающим в ее жизни вечер, так похожий на те, что показывают в сопливых мелодрамах. Череда случайностей складывалась в неразрывную цепочку фатальных решений, предотвратить которые было невозможно. Как невозможно остановить мчащийся на дикой скорости старенький седан, скользящий по мокрому асфальту, покрытому тонкой глазурью бурлящих от дождя луж.

Поднимаясь на лифте на двадцатый этаж в новый модный ресторан, Руби жалела, что не заехала переодеться, – темно-розовая юбка помялась, а на белой шелковой майке темнели круги от пота. Но почему-то впервые ей было все равно что о ней подумают.

Он ждал ее – такой же высокий и красивый, каким она его запомнила. Немного усталые глаза, немного вялые движения рук – все выдавало в нем человека, выжатого, как и она сама, этой неделей. И казалось, что можно не притворяться. Можно снять с себя надетую еще в пять лет маску, лишь иногда приподнимаемую на уютном диване в гостиной отца за бокалом хорошего вина. Они долго болтали, много шутили. Он не скрывал, что ему интересен ее взгляд на мир, и искренне удивлялся ее откровенным ответам.

Она была для него особенная. И, черт побери, ей это нравилось.

***

Провалы в памяти начались через месяц после аварии. Первый раз – в тот день, когда Руби возвращалась домой в темно-розовой мятой юбке и с темными кругами пота на белой майке после ужина с красивым высоким незнакомцем, ждавшем ее пробуждения в палате больницы.

Это было странно. Она не просто не помнила последние пару часов – что она ела? О чем они говорили? Как они расстались? – но и терялась в пространстве. На какое-то мгновение ее пронзило осознание, что она не узнает улиц знакомого маршрута, своего родного города. Она не помнила, откуда едет, куда хочет попасть, и как ей это сделать.

Сердце заколотилось. Замерев с широко раскрытыми глазами, Руби вцепилась в руль и подалась вперед, чуть не упираясь головой в лобовое стекло новенького роскошного седана класса люкс, подаренного отцом на выписку из больницы.

Через секунду это чувство прошло. Осталось только странное ощущение в теле, и дико разболелась голова. Припарковавшись в первом попавшемся кармане, девушка вышла из машины и огляделась по сторонам. Ну, да. Вот он – знакомый кинотеатр. Мимо него она пять лет ездила, когда училась в институте. И кафе напротив – там варили умопомрачительный кофе и пекли булки с изюмом. Кофе она пила нечасто, но любила брать горячую выпечку и покупать свежее молоко у бабушки, сидящей буквально за углом у входа в продуктовый магазин. Молоко было теплым и вкусно пахло. А булочка была с хрустящей корочкой и большим количеством темных засушенных ягод. Мягких и вязких.

Задребезжал телефон на приборной панели. «Как добралась? :)». Руби ухмыльнулась, потерла пульсирующие болью виски и забралась в салон, отделанный светло-бежевой кожей с темно-бордовыми вставками под цвет самой машины.

«Еще еду», – отправила она и переключила рычаг передач.

Краем глаза она поглядывала на экран телефона, но он молчал, смотрясь как черная дыра на светлой обивке пассажирского сидения. Ее нетерпение немного раздражало, и все сильнее болела голова.

С того дня провалы в памяти стали происходить регулярно. Было терпимо, если выпадало несколько минут или часов. Хуже – когда выпадали целые дни и даже недели.

Руби не помнила свою свадьбу. Смотря на фотографии, где она выглядела по-настоящему счастливой, что-то сжималось внутри. «Почему я этого не помню?». Не помнила она ни венчания в частном ботаническом саду, ни роскошного приема на двести человек, процентов девяносто из которых она видела впервые, ни первой ночи со своим новоиспеченным мужем, наполненной запахом соленого моря и растущих у их хижины цветов. Проснувшись тем утром, первое, что она почувствовала – тянущая приятная боль внизу живота. А первым, что увидела – мужская рука с длинными пальцами на ее животе.

Она никому про это не рассказывала – и так была слишком странной для их мира, чтобы признаться еще и в том, что у тебя с головой явно что-то не в порядке. Сходив один раз втайне ото всех на консультацию к известному неврологу, она успокоилась – физических повреждений не было, и он был уверен, что это всего лишь последствия той аварии.

Прошло несколько месяцев, и Руби не смогла вспомнить целый месяц. Целый месяц работы над одним очень важным проектом.

Она уволилась. Не видела в себе силы и возможности ходить на работу, стараться что-то делать, налаживать работу своего отдела, если вот так вот просто могла забыть про все.

Муж ничего не сказал. Денег у них было достаточно, и они ни в чем не нуждались и могли вообще не работать.

– Ты не сойдешь с ума дома? – только нахмурился он.

– Найду себе занятие, – пожала плечами Руби и отвернулась – он слишком хорошо ее знал и слишком быстро мог понять, что не просто так она уходит с любимой работы.

Было даже странным – как у нее получалось скрывать свою тревогу? Как он не видел, что с ней что-то происходит – что-то действительно важное и серьезное? Иногда ей даже хотелось, чтобы он все понял, – как серийным маньякам хочется, чтобы их поймали, но они не решаются сдаться и только допускают ошибку за ошибкой.

Оказаться безработной было странно. Несмотря на то, что у нее не было нужды работать – если не муж, то отец мог ее обеспечить, – девушка предпочитала строить карьеру и весьма успешно, при этом отказываясь от какой-либо помощи. И теперь, сидя на взъерошенной кровати и смотря, как собирается на работу муж – застегивает голубую рубашку, накидывает клетчатый пиджак, кидает в портфель какие-то бумаги, в которых пропадал весь прошлый вечер, – ее раздирала зависть. И немного страх.

Первое время она находила, чем себя занять, – ходила в тренажерный зал, встречалась с немногочисленными подругами, сидела одна в огромном кинотеатре с трехлитровым ведром попкорна на дневном сеансе, пробовала рисовать, писать книги, петь и даже варить мыло.

Картина ее мира менялась, а вместе с ней менялась и сама Руби. Чувство собственной никчемности постепенно омрачало обычные дни, и они теперь тянулись, словно длинные вагоны товарного поезда, грохоча по рельсам ее скучной жизни. Какое-то время спасали кулинарные подвиги, на которые девушка вдруг решилась, хотя никогда раньше не любила готовить, но от вида поджатых губ вернувшегося с работы, жутко уставшего и голодного мужа запал пропадал, пока и вовсе не исчез. Будильник, обычно заведенный на шесть утра, был благополучно забыт, и утро начиналось где-то к обеду. Так было проще – не таким долгим казался новый день.

Ее красивый молодой муж начал раздражать. Все чаще, когда он задерживался на работе, в мозгу рисовались сцены, в которых впору сниматься только порнозвездам. И не важно, что от него никогда не пахло чужими духами, не приходили внезапные ночные сообщения с неизвестных номеров, а сам он относился к ней с особой нежностью, – Руби недоступно было видеть реальность. В голову постоянно лезли мысли, заволакивающие все вонючим колким туманом и отравляющие время, которое должно было стать самым счастливым, – ее первый год замужества. Сейчас, как никогда прежде, она хотела бы изменить свою дурацкую поломанную психику, не позволяющую так же объективно смотреть на мир, как это делало все человечество вот уже несколько поколений. Застрять в двадцать первом веке казалось худшим из наказаний.

– Почему ты еще со мной? – Девушка сидела на высоком барном стуле, поджав к груди одну ногу, а другой болтая в воздухе. Перед ней стояла тарелка разваренных макарон – «паста карбонара» в ее собственном исполнении, – а напротив сидел муж и стойко пережевывал клеклое тесто.

– Не понял. – Он удивленно поднял брови, не отрывая взгляда от тарелки.

– Даже я своим недоразвитым мозгом – или что там у меня не так – понимаю, что веду себя отвратительно. И никто не стал бы этого терпеть – мой отец не стал.

– Твой отец поймал твою мать на влечении к молодым мальчикам, – сухо отрезал он и посмотрел на нее ледяным взглядом.

– Поймал, – фыркнула Руби. – Она ж ничего не делала. Просто посмотрела. За такое что, разводятся после тридцати пяти лет совместной жизни?

– Что ты от меня хочешь? – вздохнул муж и откинулся на спинку стула, возя по столу стакан с терпким гранатовым соком.

– Я хочу тебя понять. Ты же знаешь – мне это сложно. Я вижу… вижу все совсем по-другому. Вот скажи мне – что-то изменилось для тебя после свадьбы?

– Нет. – Он пожал плечами и принялся вилка за вилкой отправлять в рот остывшие и слипшиеся макароны. Руби поморщилась. Кольнуло чувство вины – даже смотреть на это было неприятно. – А что должно было измениться? Та же квартира. Та же жена. Та же работа. На меня даже не повлияло твое увольнение – я все равно тебя не видел целыми днями. Конечно, я понимаю, что ты изменилась. Но на этом все. Реальность такая же. Она статична. Увы.

– Увы, увы, увы, – Руби смаковала это слово, как изысканный деликатес, подаваемый как комплимент от шефа в ее любимом французском ресторане – каждый раз разный. – Ты бы удивился, если бы увидел мир моими глазами.

Спрыгнув с высокого стула, она поставила тарелку с остатками макарон в раковину и, прихватив с собой коробку конфет, ушла в гостиную.

Муж пришел через десять минут, сел рядом и положил руки ей на плечи. От них пахло сигаретами и цветами, которые росли у них на балконе – он наивно предполагал, что размятые в пальцах лепестки способны отогнать этот резкий запах, так знакомый ей. Так пахло ее детство.

– Тебе, может быть, скучно? – пробормотал он. – Хочешь, поезжай в отпуск. Отдохни. Развейся.

– Одна? – Руби скривилась, словно съела жирную зеленую муху, и надула обиженно губы. – Не хочу без тебя.

– Но я не могу. Мне надо работать, – засмеялась муж и, поцеловав ее в шею, поднялся с дивана и отошел к небольшому бару.

Он стоял и перебирал бутылки, словно собирался выпить. Но девушка знала – он не пьет в рабочие дни. Да и на выходных мог пригубить бокал вина за компанию или опрокинуть рюмку водки. То ли нечего ему было глушить в обжигающей внутренности и проветривающей мозги жидкости, то ли он знал какой-то секрет, как можно оставаться трезвым в этом безумном мире.

Или это только ее мир был безумен?

Лениво наблюдая за мужем, Руби чувствовала, как ее переполняет дикая ненависть. Она слишком долго жила одна – больше трех лет – и отвыкла постоянно видеть перед глазами напоминание о том, насколько ей не повезло. Иногда она представляла – что бы сделала, на что решилась бы, будь она как все. Вот сейчас, ощущая внутри копошащуюся червями злобу, ушла бы она от него? А может, они бы никогда и не поженились? Или… смогла бы она рассказать ему про то, что так ее мучает и из-за чего пришлось даже уйти с работы?

– Я давно хотела тебе рассказать… У меня, кажется, проблемы с памятью, – внезапно даже для себя вдруг выпалила девушка.

– Что? – Он обернулся, серьезный, нахмурившийся, все еще держа бутылку с темно-золотой этикеткой в руках. – Какие проблемы? Ты ничего не говорила.

– Не говорила, – равнодушно пожала она плечами. – А должна была? Я думала, вы умеете считывать людей…

– Мы же не читаем мысли, Руби. Что за бред ты несешь? Что значит проблемы с памятью? – Это действительно волнение? Или хорошая игра?

– Я… я была у врача. Они ничего не нашли. Так что… Сказали – последствия той аварии. Помнишь?

– Еще бы. Лучший день в моей жизни.

Он заулыбался, поставил, наконец, бутылку обратно в бар и подошел к ней. Взяв ее лицо в свои руки, он долго всматривался в ее глаза, а потом, чмокнув в нос, вышел из комнаты.

Руби ошарашенно смотрела ему вслед. Что? Лучший день в его жизни?

Это никак не укладывалось у нее в голове. Для нее та авария была не только самым ужасным событием, но и имела колоссальные последствия – если верить врачам, и она действительно теряла память из-за нее. Но дело было даже не в этом. Очевидно, что он имел в виду встречу с ней – своей женой, – но даже в этом она не могла разделить его радость. Все чаще и чаще последнее время ей казалось, что она сделала ошибку. Самую серьезную за всю свою жизнь. Иначе как объяснить это постоянное зудящее чувство раздражения, сковывающее ее, как только он возвращался домой. Как объяснить то, что она забывала значимые события из их совместной жизни – свадьбу, медовый месяц… И даже первое свидание! Может быть, это был какой-то врожденный механизм защиты? Может, это и была ее та самая особенность, которой ей так не хватало?

Девушка поднялась, медленно, словно крадучись, подошла к бару и, налив себе виски – всего на один глоток, – залпом осушила стакан. Жидкость обожгла язык, небо, спустилась по пищеводу, растекаясь теплой негой внутри. Кажется, она начинала понимать, что чувствует муж, отец и любой другой человек, когда вдруг осознает, что ни к чему сопротивляться, ни к чему держаться за кого-то. Ты не вступаешь в бой, не ищешь мирных переговоров. Просто разворачиваешься и уходишь. А внутри чувствуешь, как обрывается связывающая вас нить и падает на пол. Никто ее не держит – ни ты, ни он.

Это была последняя мысль, которую она запомнит. Последнее ощущение невероятной легкости в теле. А следующие несколько месяцев пропадут из памяти Руби Бейкер.

Глава 2. Брук

Чайки носились, как сумасшедшие, суетясь над вздымающимся морем, лишь бы схватить зазевавшуюся рыбешку, не успевшую нырнуть поглубже. Куда хватало взгляда, простиралось бескрайнее море, и казалось, что не было на Земле никого, кроме нее одной.

Брук Доэрти никогда бы не подумала, что встретит свою старость вот так – сидя на балконе фешенебельного отеля, служившего ей последним пристанищем. Вряд ли она когда-нибудь еще решится на переезд, учитывая, что даже путь от кровати до мягкого уютного кресла, обдуваемого легким бризом, давался ей с трудом.

Ее муж умер. Давно. Так давно, что она почти забыла, как он выглядит. Есть хоть какая-то прелесть в старости – никто не удивляется, как из твоей головы испарялись образы близких людей. Жаль только, что нельзя было стирать что-то по своей воле. Она бы затерла один единственный день, в который так хотелось вернуться и все изменить. Вряд ли можно было сделать хуже. Куда уж…

Ее помощница сидела чуть в стороне и читала книгу, каждые пять минут поднимая глаза на свою подопечную. Вдруг что? Она нравилась Брук – молодая, в меру упитанная ровно настолько, чтобы не вызывать у нее отвращения или, напротив, чувства зависти, с медицинским образованием, хорошими рекомендациями и, что важнее всего, с удивительной способностью не производить ни звука. Так, чтобы складывалось ощущение, что ее вообще нет. Иногда девушка даже умудрялась напугать свою подопечную, подойдя к ней сзади и задав какой-то вопрос.

Элен. Ее звали Элен. Фамилию миссис Доэрти не помнила – не было нужды. Да и кто в их время обращает внимание на то, как зовут твою помощницу, если тебе самой сегодня исполнялось семьдесят, а детьми и внуками ты не окружена. Ничего не остается, только довольствоваться компанией за деньги. Причем немалые.

Брук с трудом поднялась, шаркая тапочками, подошла к решетке, отделяющей ее от бескрайних просторов, и стояла, не отрывая взгляд от трепещущего в ожидании бури моря.

– Милая, можешь принести мне плед? Становится холодно. Только тот, что мне подарили на день рождения. Поищи, он должен быть где-то в коробке…

– Да, миссис Доэрти. Сию минуту.

Элен замешкалась на пороге, не желая бросать подопечную. Она чувствовала, что что-то не так – не могла не чувствовать, – но и противиться просьбе тоже не смела. Тихо колыхнулся почти прозрачный тюль, отделяющий комнату от балкона, и женщина осталась одна.

Это было так просто. Так правильно. Сделать один шаг, податься дальше, за решетку, и разделить со своим мужем, которого она даже не помнит, эту вечность.

«И почему я не сделала этого раньше?».

***

Волны лениво накатывались на берег, прогоняя мелких птичек, клюющих что-то в песке и смешно семенящих тонкими лапками. Это был ее первый день здесь, на море, в лучшем пятизвездочном отеле, куда она переехала, измучившись от города, в котором все напоминало то, что так хотелось забыть. Она слишком долго оттягивала этот момент. Надо было давно решиться.

– Миссис Доэрти, вам не холодно?

Услужливая и большую часть дня молчаливая Элен, ее помощница, шла в трех шагах позади и несла теплую шаль, прихваченную на тот случай, если Брук Доэрти, которой она прислуживала уже много лет, замерзнет.

Женщина не удостоила ее ответом, лишь слегка качнула головой.

Ей сегодня исполнялось шестьдесят. Несмотря на то, что многие в этом возрасте только начинали жить, выходя на пенсию и занимаясь внуками, Брук чувствовала себя на все девяносто – здоровье давно было ни к черту, а следить за ним не хотелось. Не горело в ней желание радоваться или хотя бы не мучиться от болей, изнуряющих ее каждый день.

Никто не догадывался, да и она сама до недавнего времени не понимала, почему так рьяно борется с попытками врачей привести упрямую пациентку в надлежащий для ее возраста вид. И только буквально вчера, глядя, как Элен собирает чемоданы, она наткнулась на вылетевший из коробки, которую, должно быть, не доставали уже несколько лет, листок всего с четырьмя словами:

«Теперь я наказан достаточно».

И сразу стало спокойно, словно с души сбросили тяжкий груз. И сразу стало не страшно когда-нибудь оказаться насквозь больной и выжившей из ума старухой, выбравшей себе самую жестокую меру наказания. Гораздо легче было бы просто сигануть с балкона их пентхауса, расположенного в доме прямо в центре города. Последнее выступление, последние аплодисменты. Снова толпы фанатов, жаждущих прикоснуться к ее искусству. О чем еще может мечтать актриса?

С пятнадцати лет, как только начала участвовать в конкурсах красоты, отборах в рекламные ролики и малобюджетные фильмы, Брук чувствовала, как вдыхает этот мир каждой клеточкой своего тела. Сначала родители, а с восемнадцати лет и сын владельца центральной городской телевизионной компании Дарен Доэрти делали все, чтобы девушка не чувствовала нужды ни в чем. У нее было все, о чем может только мечтать в меру красивая и даже слегка талантливая актриса, после рождения ребенка решившая, что ей лучше прекратить разъезжать по стране и миру и устроиться на телевидение в программу новостей.

Так она стала местной любимицей. Их с мужем, занявшим главный пост отца, приглашали на вечера, рауты и светские приемы. Практически ни одно событие в городе не обходилось без семьи Доэрти.

Когда стало понятно, что матери из нее не вышло – дочка росла взбалмошная, себе на уме и уже с одиннадцати лет вытворяла такое, от чего волосы шевелились на голове, – Брук с помощью своего благоверного открыла студию для девочек, желающих повторить ее путь в театре, кино или на телевидении. Всю свою материнскую любовь она сливала в талантливых миловидных крошек, и неудивительно, что обстановка в семье только накалялась.

Дарен предпочитал ничего не замечать. Он рано уходил на работу, всегда поздно возвращался, а выходные проводил либо в загородном клубе, играя в гольф или теннис, либо запершись у себя в кабинете, куда даже неуправляемая дочь не решалась заходить.

– Знаешь, Элен, ты права. Становится холодно. – Женщина обернулась на свою помощницу, преданно следящую за каждым ее шагом, и протянула руку с крючковатыми, изъеденными артритом пальцами.

Ей казалось, что они гуляют уже целую вечность, – спину ломило, колени горели огнем. Но нет. Отель находился всего в сотне метров. Стоило пойти обратно в номер и прилечь ненадолго – возможно, ей просто нужен отдых, – но, упрямо сжав тонкие губы, Брук развернулась обратно и пошла, распугивая бегающих вместе с волнами смешных птичек на тонких ножках. Но уже через пару метров почувствовала, как словно током прострелило поясницу, отдавая в левую ногу по всей задней стороне, и сдалась.

– Знаешь, нам лучше вернуться, – криво улыбнулась женщина, пытаясь скрыть нестерпимую боль. Она знала, что есть всего несколько минут, чтобы самостоятельно добраться до комнаты и лечь в постель, прежде чем боль станет невыносимой, и она упадет, без сил и возможностей подняться на ноги.

Элен все поняла без слов – как хорошо, или как плохо, что в их мире нельзя было ничего скрыть. Все чувства, эмоции, мысли были как на ладони. Она подбежала к хозяйке и, придерживая ее за локоть, дала на себя опереться, чтобы пойти хоть чуть-чуть быстрее.

– Может быть, мне позвать помощь? – забеспокоилась девушка. Она уже приметила пляжные лежаки, где можно было бы переждать, пока не подоспеет подмога.

– Нет, зачем? Пока иду. Спасибо, милая. Не баламутить же весь отель из-за одной сумасшедшей старухи.

Брук хрипло рассмеялась, чувствуя, как усиливается боль, с каждой секундой, с каждым вдохом, распространяясь все дальше вдоль позвоночника и становясь нестерпимой. На подходе к дверям к ним уже спешили двое здоровенных парней, одетых в форму, украшенную логотипом отеля, – Элен умудрилась позвонить администрации и вызвать помощь, несмотря на протесты хозяйки.

Через пятнадцать минут она уже лежала на кушетке, поставленной на балконе по ее просьбе, и стонала. Если не шевелиться было терпимо, то стоило даже закашлять или глубоко вдохнуть, как тело принизывало током жесточайшей боли. Обезболивание не помогало – оно никогда не работало так, как нужно, только притупляя бдительность и помогая поверить в то, что вот-вот станет легче. Эффект плацебо, не более того. Да Брук и не ждала особых чудес. Слишком хорошо знала эти приступы. Слишком часто лежала вот так, без движения, иногда на кровати, иногда на полу, с которого было легче перевернуться и поползти, сдерживая рыдания и крики, в туалет. Ее такой видела только мать, а потом – Элен. Никому другому не разрешалось входить в комнату. Хватало ей и того унижения, которое она испытывала и без лишних глаз. Мать давно умерла, и ничего не оставалось, как довериться заботливым рукам Элен и паре парней в белой униформе – они все еще толклись в дверях, не решаясь уйти. Вдруг что-то потребуется.

– Вы можете идти, – во рту пересохло, и говорила она с трудом. – Я в порядке. Спасибо.

Благородство. Внешний лоск. Манеры. Игра на публику. Плохой бы она была актрисой, если бы не вела себя так всю свою жизнь. Да и во что бы тогда превратились все эти последние двадцать лет? В бесконечное нытье о неудавшейся жизни? Она такой не была. Не была, до того дня, когда ей исполнилось сорок.

***

– Мы не можем уже третью программу искать тебе срочную замену из-за того, что ты опять не можешь выйти, Брук. – Главный режиссер новостной передачи, выходящей каждую неделю в самое рейтинговое время, явно нервничал. – Пойми, это бизнес.

– Ладно, – равнодушно пожала плечами женщина и потерла ноющую поясницу. Она уже пятый раз села и опять встала – находиться в одном положении было невыносимо. – Ты хочешь, чтобы я ушла? Я уйду.

Она взяла маленькую сумочку и вышла из своей гримерной.

Брук Доэрти прекрасно понимала, что так не может продолжаться. С каждым разом приступы боли в спине становились все сильнее, и сегодня, в день ее пятидесятилетия, ее скрутил очередной прямо перед прямым эфиром – на ее постаревшее, но все еще красивое лицо уже наложили грим. И сейчас, буквально за полчаса до начала передачи, команде приходилось искать ей замену.

Боль пронизывала поясницу и спускалась по левой ноге, словно нервы натягивались между бедренной костью и ступней, и любое растяжение мгновенно приводило к новой вспышке истощающей муки. Сев в такси, женщина постаралась распрямиться, почти сползая спиной на сидение, но это почти не спасало.

– Побыстрее, пожалуйста. – Над верхней губой выступили капельки пота, во рту пересохло. У нее было всего несколько минут до того, как боль станет невыносимой.

Ее мать, только-только справившая семьдесят лет, но выглядевшая младше и энергичнее дочери, уже стояла в дверях. Опершись на ее руку, усыпанную пигментными пятнами, Брук добралась до спальни и, упав на кровать, застонала. Наконец-то можно было расслабиться и немного передохнуть, пока не стало еще хуже.

– Тебе надо сходить к врачу, Брук. Зачем ты себя мучаешь? – мать кричала из кухни, одновременно заваривая любимый цветочный чай. Свежеиспеченное шоколадное печенье уже лежало на большом блюде, в центре которого стояла розетка с вкуснейшим апельсиновым джемом, купленным у местного фермера. – Посмотри на меня – я гораздо старше, а выгляжу…

– Я все поняла, мам! – ответила ей дочь и тут же скорчилась от боли. Началось.

В следующие как минимум три дня ей предстоит лежать, не шевелясь, и ползать в туалет, кусая до крови нижнюю губу, чтобы не разреветься в голос.

– И тебе нужно найти помощницу! – Мать вошла в комнату с большой кружкой чая и шоколадным печеньем. – Мне уже тяжело, Брук. Ты должна это понимать.

– Я это понимаю, мам, – поморщилась женщина и закрыла глаза. – Как только мне станет легче…

– У меня есть рекомендация. Прекрасная девушка. Молодая, да, но очень порядочная, аккуратная и…

– Ты что, хочешь, чтобы я прямо сейчас начала проводить собеседование? – Новый прострел боли заставил Брук вздрогнуть.

– Она придет, вы поговорите. Что тебе еще надо проводить? Будешь устраивать кандидатам испытания, как первоклашкам?

– Ладно, дай ее резюме. Или что там у тебя есть?

– Резюме, рекомендательные письма, фотография. Сейчас все принесу. Лежи, не вставай.

– Как будто я могу, – процедила женщина.

Мать унеслась в другую комнату и уже через минуту вернулась, неся в руках пакет. От нее веяло такой энергией, она так хотела поскорее избавиться от вынужденной тяготы, что ее дочь даже не подумала обижаться, а только расхохоталась, беря из ее рук пухлую коричневую папку.

– Ну, давай посмотрим на твою прекрасную… Элен.

Переворачивая листок за листком, Брук едва вдавалась в смысл написанного. Девушка и правда была достойная, из хорошей семьи, с прекрасными характеристиками из школы, института, где она училась на медсестру, с первого и текущего места работы – частная клиника с незнакомым названием.

Устало бросив папку на кровать, Брук закрыла глаза и постаралась не шевелиться. Боль пульсировала, мешала думать.

– Ну, что скажешь?

– Ладно, зови, – простонала женщина и, прищурившись, гневно взглянула на мать.

– Прекрасно! Она придет через час. – Та вся светилась, словно выиграла в лотерею.

– Как через час?

– Я имела наглость договориться с ней заранее. Извини, но у меня тоже есть личная жизнь!

– Тоже? – Брук рассмеялась и тут же пожалела об этом – каждый вдох давался с трудом.

– Ты поняла, о чем я говорю.

– Поняла.

Мать с видом победителя забрала с собой папку, кружку так и нетронутого чая и блюдо с шоколадным печеньем и восхитительным апельсиновым джемом, а Брук осталась лежать, закрыв глаза. Этот час будет долгим, как и все последующие три дня.

Звонок в дверь разбудил ее. Найдя удобное положение и почувствовав, что боль ненадолго отступила, женщина задремала и совсем была не готова к приему гостей. Ее карьера телевизионной ведущей закончилась буквально несколько часов назад, когда она хлопнула дверью гримерки и ушла, и было непривычно думать о том, чтобы предстать перед кем бы то ни было в непрезентабельном виде. Никто, кроме матери, даже ее собственный муж, никогда не видели ее в таком состоянии, и одна эта мысль добавляла страданий. Как будто ей было мало.

– Брук? К тебе пришли.

Голова матери показалась в дверях, оценивающий взгляд скользнул по мятой кровати. Через секунду в комнату вошла молодая и довольно симпатичная девушка, на вид не больше тридцати лет. На ней был аккуратный брючным костюм из мягкой ткани – удобно и практично, – белая футболка и простые белые кеды. Волосы, зализанные у лица, собраны в пучок, а глаза едва тронуты тушью. Молодость и спокойствие – это считывалось с ее улыбающегося лица.

– Добрый день, меня зовут Элен, – голос тихий, достаточный только для того, чтобы не напрягать слух.

– Проходите, Элен. Извините, не могу встать или хотя бы сесть. Моей матери позарез понадобилось строить свою личную жизнь в ее семьдесят с хвостиком лет, и я вынуждена принимать вас в таком виде.

– Ничего страшного. Я все понимаю. – Наклон головы вправо, слегка прикрытые глаза, мягкая улыбка. И снова этот приятный, звучащий как песня, голос.

– Ладно. Я, признаться честно, никогда не… собеседовала никого. Этим… Этим занимался муж.

Элен молчала. Ее мать пристально смотрела, чуть ли не закатывая глаза, – она устала от этой драмы. В их времена, когда никто ни к кому не привязывался и легко отпускал ушедшего близкого человека, было глупо так страдать.

Брук не страдала. В ней не было ничего, за что цеплялась ее память, если только не происходило что-то из ряда вон. Например, первая в ее жизни необходимость самой разбираться с прислугой. Все остальные помощники – повар, уборщицы, секретарь, отвечающий за документы, давно работали с ней, и не было нужды выбирать кого-то нового. Но до личной помощницы она не опускалась никогда.

Именно так – опускалась. Пусть многие знакомые презрительно кривили свои недавно сделанные носы, узнав, что она со всем справляется сама, Брук никогда не приветствовала в команде человека, который будет таскать за ней шаль или приносить с полки любимую книгу. Ей казалось, что это как раз и есть начало конца. Когда ты перестаешь быть настолько активной, чтобы самой себя обеспечивать всем необходимым.

Мать кашлянула, намекая на то, что пауза затянулась. Схватив папку с документами, Брук начала снова перелистывать страницы, стараясь зацепиться за что-то взглядом, что поможет ей сформулировать какой-нибудь каверзный вопрос, достаточный для того, чтобы собеседование провалилось. Она не собиралась доставлять своей родительнице удовольствие и обрекать себя на признание собственной беспомощности.

– Элен, тут написано, что вы работали в клинике… Частной клинике. Я не слышала о ней ничего.

– О, мэм…, то есть, миссис Доэрти, это маленькая клиника, она расположена в одном из отелей города и обслуживала исключительно наших постояльцев.

– Отель… Хороший, должно быть отель. Как называется?

– Вы вряд ли там бывали, – почти неслышно засмеялась Элен. – Отель и бар «Зеленая Собака».

Брук побелела. Она знала это место – ее дочь рассказывала о нем. И эта… эта девушка работала там. Она не может не знать, что там творится. И… не может вот так просто приходить сейчас к ней.

– Мама, ты можешь идти. Элен мне идеально подходит. Вы же можете начать прямо сейчас?

Элен коротко неуверенно кивнула, не сводя глаз со своей новой хозяйки. Если бы она умела, как и другие, разбираться в людях с полувзгляда, то бежала бы отсюда без оглядки.

Хлопок входной двери. И тишина. Такая, что можно резать ножом, – так плотно висел воздух, наэлектризованный злостью, бурлившей в Брук Доэрти.

– Вы кажетесь взволнованной. – Элен смотрела на нее с выражением искренней заботы.

– Что? – Женщину словно обдало ледяной водой. Даже боль в спине на мгновение стихла.

– Вы побледнели. Может быть, я вызову врачей?

– Ты ничего не понимаешь, да, Элен? – засмеялась Брук.

– Что вы имеете в виду? – невинная улыбка. Волнение в глазах.

– Ты не умеешь читать людей.

– Нет. Не умею. – На щеках зарделся румянец. Девушка стеснялась своей странности и готова была сквозь землю провалиться.

– Значит, ты помнишь все. Ты чувствуешь все так же остро, как тогда…

– Тогда? – Стеснение сменилось удивлением.

– В «Зеленой Собаке». Я знаю, что там творилось. И кого ты лечила.

– Я…

Вот он. Животный неприкрытый страх. Казалось, если прислушаться, можно услышать, как колотится ее сердце, как с шумом бежит кровь по сосудам, схваченным спазмом, как учащается дыхание и воздух почти не попадает в легкие, а сразу вырывается наружу с легким свистом. Зрачки расширены, бедра сильнее сжаты. Мышцы натянуты до предела. Желудок свело, словно сжало в кулак.

Элен не была по ту сторону. Она была здесь. С ней. Она была такой же жертвой этой безумной извращенной фантазии того, кто все это затеял. И она платила – каждый день, каждую минуту помня о том, что происходило в «Зеленой Собаке». Не было нужды даже спрашивать об этом – за нее говорило тело. О! Нет! Не говорило! Оно кричало!

Боль снова вернулась. Устало улыбнувшись, стараясь не разреветься перед незнакомкой, Брук закрыла глаза. Если бы все могли так страдать, как страдают те, кто не умеет забывать. Она была бы спокойна.

– Принеси мне чаю, – прошептала женщина. – Там, кажется, есть еще шоколадное печенье.

Элен неслышно выскользнула в дверь. Оставшись в одиночестве, наконец можно было позволить себе слезы, и она уже не сдерживала себя. Последний раз она позволила себе плакать на похоронах мужа. А перед этим… Нет. Лучше не вспоминать.

***

Она проснулась от нежных поцелуев в шею, зажмурила глаза, попыталась увильнуть – было щекотно. Муж смеялся и не давал ей выскользнуть из его крепких объятий.

– С днем рождения, дорогая, – прошептал Дарен Доэрти, и погладил жену по оголенному плечу. Бретелька шелковой ночной сорочки скатилась по мягкой коже, и Брук улыбнулась.

Она любила просыпаться, когда он еще не ушел на работу, и у них обоих было время побыть вдвоем, вместе позавтракать, спустившись на девятый этаж в симпатичный ресторанчик, устроенный в виде ботанического сада и обставленный диковинными растениями. Она всегда брала свежевыжатый апельсиновый сок и овсянку на воде с фруктами и орешками, а он – большой английский завтрак. Иногда она позволяла себе утащить с его тарелки кусок поджаренного зернового тоста – он ел только такие – и, щедро намазав его чуть подтаявшим сливочным маслом, смешанным с натертым сыром, стонать от удовольствия. Если бы не ее работа, можно было бы позволить себе такую шалость каждое утро, но поправиться даже на килограмм было нельзя. Камера не терпела этого.

Сегодня можно было позволить себе все, но Брук по привычке взяла овсянку и, подумав, попросила еще принести ей нежнейший меренговый рулет – непозволительная роскошь. Но в ее сороковой день рождения хотелось безумных поступков.

Это было божественно – нежнейшие взбитые и слегка запеченные белки, почти невесомый крем и кисловатые ягоды – союз, заключенный на небесах. Как и брак мистера и миссис Доэрти.

Она любила своего мужа. Боготворила его. А он отвечал ей взаимностью и готов был бросить целый мир к ее ногам. Когда они поженились – слишком рано по современным меркам, – он устроил ей роль в кино у известного режиссера и не сказал ни слова, когда его молодая жена улетела на целых полгода. Они созванивались каждый день и, вглядываясь в лица друг друга, еще раз убеждались в том, что сделали правильный выбор, – не было ни намека на то, что кто-то из них даже в мыслях изменяет другому.

После завтрака она надеялась затащить его обратно в спальню, но злосчастный телефон разрушил так приятно начавшийся день.

И с этого момента все пошло не по плану.

Дарен уехал, пообещав вернуться на обед, чтобы сходить куда-нибудь только втроем, – на вечер был заказан шикарный банкет, и их дочь давно намекала, что не собирается «участвовать в этом фарсе». Да и глупо было думать, что они смогут удержать хоть несовершеннолетнюю, но абсолютно неуправляемую девчонку, когда ей так хочется искать приключений на свои самые красивые места. А они у нее были.

До двенадцати день протекал хоть и скучно, но зато спокойно. Каждые десять минут приносили букеты цветов, звонил телефон, сразу переключающийся на автоответчик. Брук сидела на балконе и читала, изредка поднимая голову, чтобы посмотреть на свой любимый город, на виднеющийся за высотками парк, далеко-далеко простирающиеся поля. Единственным, что всегда дорисовывало ее воображение, было бескрайнее море, и она точно знала, что свою старость хочет встретить на пляже, сидя в шезлонгах и попивая горячий чай, кутаясь в теплые пледы, и держаться за руку с мужем, как будто не было всех этих лет.

Второй звоночек прозвенел, когда вернулся Дарен, и они стали уговаривать дочь пойти с ними на обед.

– Ты что, не понимаешь? Ты не уважаешь свою мать? – Муж отчаялся найти аргументы и взял стакан, чтобы налить себе чистого виски. Он не нервничал, не кричал. Он вообще редко повышал голос, а потом не находил себе места от чувства вины, но извиняться не спешил.

Дочь кивала, улыбалась и была, как обычно, совершенно равнодушна к тому, что они говорили. Брук пыталась надавить на жалость, подкупить, воззвать к совести – тщетно. Продолжая улыбаться, девушка выскользнула из кухни. Хлопнула входная дверь.

– Не расстраивайся. – Он отставил стакан, подошел к жене и приобнял ее за талию, уткнувшись носом в шею и вдыхая едва уловимый запах ее тела.

– Да нет, все нормально, – грустно потупила взгляд Брук. – Было наивно ожидать, что она сдержит свое слово. Это же я сама виновата…

– Почему ты так говоришь?

Разговоры о том, кто виноват в таком поведении дочери, всегда выводили его из себя. Как и у других мужчин их нового мира, у него не было той сильной эмоциональной привязанности к собственному ребенку, просто потому что она было его плоть и кровь. Сейчас были другие законы, и никто из отцов не стал бы закрывать глаза на выходки чада только потому что она носила его гены.

– Ладно, забудем, – она улыбнулась и погладила его по щеке тыльной стороной ладони. – Может, мне стоит ее догнать? Пообещать что-то… стоящее? Она давно просит снять ей квартиру или отдельный номер.

– Не все вопросы решаются деньгами, Брук. Когда ей исполнится восемнадцать, она будет вольна делать все, что захочет. С моими деньгами или без – зависит только от ее поведения. И ты знаешь – я уже на грани.

– Знаю, – засмеялась она. – Ты у меня такой забавный, когда злишься. Ну, пошли! Я бы слона съела.

Обед прошел в молчании. Даже не дожидаясь десерта, Дарен поцеловал ее в щеку и уехал на работу. А Брук поехала в единственное место, которое давало ей ощущение наполненности, – в свою студию для девочек, мечтающих стать моделями, актрисами или телеведущими.

К шести, вернувшись домой, она привела себя в порядок, надела красивое шелковое платье, больше похожее на ночную сорочку. Несмотря на свои сорок лет, женщина прекрасно выглядела и прекрасно себя чувствовала. Она не замечала возраста, глядя на идеально ровное лицо, на подтянутое тело, на аккуратно уложенные волосы и легкий макияж.

Ее уже ждали. Роскошный зал для приемов в их же отеле, где они занимали весь верхний этаж, был украшен цветами, сверкающими украшениями, отражающими свет свечей бокалами и тончайшей фарфоровой посудой. Собралось человек двести, не меньше, и все ждали своей очереди, чтобы поздравить хозяйку торжества, преподнося ей бархатные коробочки с драгоценностями. Все знали, как она их любила.

Дарен Доэрти сегодня необычно много пил. Его бокал с чистым виски, казалось, никогда не опустеет, хотя он раз за разом прикладывался к нему и делал большой глоток.

– Милый, у тебя все хорошо? – Брук положила ему руку на плечо и заглянула в глаза.

– Отлично. Не бери в голову.

– Это из-за дочери?

– Ты же знаешь. – Мужчина поморщился и отстранился. – Ты слишком мягкая с ней, Брук.

– А мне кажется, ты слишком груб. – Легкая улыбка должна была смягчить резкие слова, но сегодня все шло не по плану.

– Мне надоели ее выходки, – процедил сквозь зубы муж и, развернувшись, ушел к бару. Тайна непустеющего стакана была раскрыта.

Пара бокалов мартини, один бокал шампанского, чашечка крепкого кофе и несколько воздушных пирожных. Плавая, словно в расплавленном золоте, в любви своих друзей и поклонников, Брук почти забыла и про напивающегося мужа, и про сегодняшнюю ссору с непримиримой дочерью. Сейчас она готова была согласиться на все – даже на немыслимое предложение отдать ее в интернат для трудных подростков, замаскированный под элитную школу исключительно для отвода глаз. Ни к чему всем было знать, что у них есть какие-то проблемы.

– Если бы было только одно слово, которым тебе надо описать твое состояние сейчас. Что бы ты выбрал?

Брук и Дарен стояли на балконе и смотрели на город, на темнеющий где-то вдалеке парк, на квартал старых заброшенных домов, покупаемых местной элитой только потому, что это было модно и статусно. В них давно никто не жил, и сейчас они были просто еще одним черным пятном на ночной карте города.

– Странный вопрос, – буркнул мужчина и нахмурился. Он много выпил в этот вечер и, как всегда в таком состоянии, становился хмурым и молчаливым.

– Ответь. – Брук схватилась за его плечо и прильнула к нему. Она знала, что это не поможет смягчить его настроение. Просто так хотелось ей самой.

Он молчал. Молчал, смотрел куда-то вдаль и думал о чем-то своем. Она не смотрела на него, но чувствовала кожей, как все меняется. Как напрягаются мышцы, как едва заметно расправляются плечи, как подбородок поднимается выше, а изо рта вырывается выдох, больше похожий на рычание.

– Решимость.

О, да. Это было его слово. Ему можно было даже не отвечать – она уже знала. И, как всегда, наслаждалась тем, что в их мире было так легко понимать другого. Самого близкого.

– Я чувствую это, – прошептала Брук. – А ты чувствуешь мое слово?

Он покосился на жену и, кажется, впервые за вечер улыбнулся.

– Оно у тебя всегда одно и то же. Умиротворение.

– Ты прав. – Женщина рассмеялась и еще теснее прильнула к его плечу. – Я же не плохая мать только потому, что мне так хорошо, хотя я даже не знаю, где мой ребенок?

– Она уже не ребенок, – отрезал Дарен. – Ты слишком возишься с ней.

– Да? Ладно. Я верю тебе.

Умиротворение. Какое важное и нужное слово. И так подходило оно под этот вечер.

Гости разошлись. Проводив последнего, миссис и мистер Доэрти поднялись к себе на последний этаж. Дочери дома не было, и вряд ли она сегодня вернется – у нее была дурная привычка пропадать на день или даже два и заявляться, когда отец блокировал кредитные карты. Хоть чем-то ее можно было контролировать.

Стоя у барной стойки, Брук варила кофе – себе и мужу. Подойдя к ней со спины, он положил руки на плоский живот, чуть вздрогнувший от его прикосновения. Он целовал ее в шею, в затылок, в плечи. Тонкие бретельки соскользнули вниз, и платье упало к их ногам. Она шумно дышала – возбуждение волнами накатывало, туманило мысли. Каждая клеточка кожи вибрировала, и в голове было только одно: «Давай уже! Сейчас!». Но он не спешил. Ему нравилось чувствовать, как податлива она становится в его руках, как трепещет ее тело, как сбивается дыхание, как сердце то бешено колотится, то замирает в груди. Ее удовольствие возбуждало его больше, чем прикосновения.

Они любили друг друга, а потом просто лежали на полу. Ее голова устроилась на его плече, глаза закрыты.

Умиротворение.

– А если дочь вернется? – прошептала Брук и захихикала. Словно ей было не сорок, а только восемнадцать, и они прятались от ее родителей в загородном доме у озера.

Это было волшебное время. Но самое удивительное – ничего с тех пор не изменилось. Ни его любовь, ни ее. Ни их отношения, наполненные взаимопониманием и доверием.

– Ты права. – Он тоже рассмеялся, поднялся сам и помог встать ей. Они переоделись в домашнюю одежду и вернулись к барной стойке – сваренный кофе уже остыл, и пришлось делать новый. Они пили его, смотря друг на друга без слов и доедая утащенные с банкета остатки трехъярусного торта, украшенного свежими ягодами.

Звонок в дверь заставил Брук вздрогнуть от неожиданности – у дочери были ключи, а никого больше они не ждали.

На пороге стояла девушка, облаченная в вонючую, пахнущую потом, мочой и блевотиной рваную одежду. Ее лицо было все в ссадинах и царапинах, а один глаз заплыл и не открывался.

– Мам…

Брук показалось, что она вот-вот потеряет сознание. Этого просто не может быть! Неужели этот оборванец – ее дочь?

Дарен подскочил к ним, подхватил под локти жену и отвел ее в кресло. Девушка, едва сдерживая слезы, убежала в свою комнату. Через минуты раздался звук льющейся воды.

Прошло полчаса. В третий раз подливая в свой стакан виски, мужчина закурил, наплевав на то, что жена просила его не дымить в квартире. Сама Брук даже не обратила на него внимания, смотрела в окно и чувствовала, как подергивает левый глаз, – должно быть, нервы. Наконец их дочь появилась на пороге, уже умытая и переодетая в чистый спортивный костюм. Капюшон она надела на голову, несмотря на то, что в номере было довольно жарко – хоть так старалась не привлекать внимание к своему изуродованному лицу.

Она что-то говорила, говорила – слова не укладывались у Брук в голове. Этого просто не может быть! Не может быть, чтобы в этот упоительный вечер, когда она наслаждалась своей роскошной жизнью в компании друзей и любимого человека, когда они занимались любовью прямо у барной стойки, когда она жмурилась от удовольствия, доедая нежнейший торт, с ее девочкой могло твориться такое.

Слова все не иссякали. Не выдержав напряжения, женщина сорвалась.

– Я не знаю, чего ты хочешь. Но так нельзя! Ты хоть представь, как это отразится на нашей репутации? А если кто-то узнает, что тебя туда заманили… деньгами? Неужели мы не обеспечиваем тебе того, что…

– Мама, речь сейчас не об этом. – Дочь закатила глаза, как делала всегда. – Они… должны поплатиться за это. Но я понимаю – без вас мне никто не поверит! Тем более что я несовершеннолетняя! Вам что, плевать на то, что они со мной сделали? Пап?!

На Дарене не было лица от злости. При одном взгляде на него у Брук защемило сердце – таким она его еще не видела.

– Ты зря помылась, дочка, – процедил он. – Теперь трудно будет доказать, что…

Девушка не дала ему договорить. Схватив ключи от его автомобиля, лежащие на барной стойке, она бросилась вон из номера.

– Погоди! – Брук побежала за ней. Следом и ее муж.

Они нагнали дочь в лифте. Совершенно безумная, она не хотела ничего слышать, и не оставалось ничего другого, как согласиться поехать с ней. Хоть что-то Брук хотела сделать правильно.

За руль села девушка – Брук и Дарен слишком много выпили за вечер. И хоть огромный кадиллак и не был идеальным выбором для молодой, едва научившейся водить дочери, ничего другого не оставалось, как согласиться. Ждать такси и даже подниматься за ключами от миниатюрной машины матери она не соглашалась.

Полил дождь. Сидя на заднем сидении, женщина вжималась в кожаную обивку и закрывала глаза, когда они на скорости проезжали очередной перекресток, поднимая вокруг себя фонтаны грязной воды. Это все было похоже на сон. На страшный сон. На кошмар. Но не хватало сил проснуться.

Дарен пытался уговорить дочь успокоиться, развернуться, поехать домой, но девушка не слушала. Она научилась игнорировать их и теперь не реагировала, уставившись остеклевшими глазами перед собой, но не видя дороги и не реагируя на сигналы светофора.

– Милый, прекрати, ты что, не видишь – ты делаешь только хуже, – шептала ему на ухо жена, пытаясь усмирить разгневанного впервые в жизни мужчину. – Она же ребенок. И мы… мы ее родители, мы должны ей показать, что мы верим. Что мы за нее. Что мы… как минимум не против!

– Ты что, не видишь – она под наркотой! – зло выругался муж. – Ты не представляешь, что может быть, если никто не докажет, что то, что она нам рассказала, – правда. Ты сама-то можешь в это поверить? Вспомни, сколько раз она приходила в таком состоянии…

– Никогда она не приходила такая… такая… – женщина пыталась подобрать слова, но выходило плохо. Их дочь действительно несколько раз едва приползала домой – пьяная, едва живая. Но никогда еще она не бросалась тут же к ним с просьбой ей помочь. С просьбой наказать ее обидчиков. Просто потому, что это был ее выбор. И даже если и были на ее теле синяки – не было в них ничего криминального, если все происходило с согласия.

Дождь все хлестал по прозрачной крыше, и Брук, задрав голову, смотрела через прозрачную крышу в темноту, изрыгающую потоки воды, словно стараясь смыть этот день – ее сороковой день рождения. Снова вернулись мысли о том, насколько по-разному провели его она сама и ее малолетняя дочь. И, если она говорила правду, жить с этим придется им всем.

Машина набирала скорость и неслась вперед. Дарен продолжал свои ничтожные попытки, а девушка за рулем только ухмылялась. Или так просто казалось? Не видя ее лица сейчас, сложно было сказать, что может чувствовать человек, прошедший через подобные ужасы, и на что готов ради того, чтобы отомстить. И эта неизвестность пугала. Гораздо больше, чем несущееся под колеса кадиллака полотно дороги.

Следующее, что помнила Брук, был сильный удар. Их кадиллак влетел в ехавший слева седан, протаранив ему бок, и остановился. Сидящих на заднем сидении мужчину и женщину, не пристегнутых ремнями безопасности, откинуло на спинки впереди стоящих сидений. А потом была темнота.

Сознание то возвращалось, то снова проваливалось в плотное черное ничто. Кто-то вынес ее и мужа из машины, опасаясь того, что может вспыхнуть пожар, и отнес под прозрачный козырек остановки, протараненный седаном. Рядом сидела девушка – она была не в себе и явно плохо соображала. Пытаясь поднять голову или открыть глаза, она мычала, словно не могла говорить. Показалось, что это их дочь, и на душе стало спокойно. Дарен, сидя рядом с Брук, сжимал ее руку. Подняв голову, последнее, что увидела женщина, была спортивная машина. У нее был открыт поднимающийся верх, и это показалось таким странным и таким важным. Обыденные мысли о том, что придется долго сушить салон или менять машину, были спасительным якорем, который может помочь задержаться в этом мире, не проваливаясь туда, где есть только боль, мгла и бесконечное ничто.

Очнулась она в больнице. Все тело болело, голова раскалывалась. Даже легкий поворот шеи дался с трудом.

Брук лежала в одноместной палате, подключенная к каким-то аппаратам, отсчитывающим пульс и давление. Рядом стояла капельница, протянутая к кровати и острой иглой входящая в вену левой руки. Место прокола болело и ныло. Хотелось выдернуть этот чужеродный предмет. А еще – не терпелось уйти отсюда.

Женщина и не помнила, когда была в больнице в последний раз. Разве что когда рожала свою единственную дочь. Ее здоровьем занимался врач, приходящий на дом для того, чтобы взять необходимые анализы или прописать легкое обезболивающее. Других проблем у нее не было.

Мужа рядом не было. Почувствовав волнение, Брук сразу услышала, как зачастил прибор, отсчитывающий пульс, как по коридору раздались шаги, и как открылась дверь. Над ней засуетились медсестры, врачи, и скоро она снова провалилась в сон.

***

Следующие несколько часов она помнила короткими вспышками.

Дарена на каталке привезли к ней в палату – у него было все нормально, но кружилась голова, как только он вставал на ноги. Что-то с шейными позвонками. Они молчали, смотрели друг на друга. Не было ни сил, ни желания облекать то, что и так было написано на лицах, в слова.

Приходила полиция. Дочь так и не нашли – никто не мог сказать, куда она пропала после аварии. На ее поиски отправили все силы, даже жители города прочесывали улицы за большое вознаграждение. Тщетно.

Когда стало лучше, Брук отвезли домой, и она уже приходила в себя в своей постели.

Нестерпимо болела спина. Врачи настаивали на том, чтобы оставить ее на реабилитацию, но женщина наотрез отказалась. Ей надоели белые стены и услужливый персонал. Все это просто кричало о том, что она беспомощная. И это было больнее, чем изнуряющая боль в пояснице, спускающаяся по левой ноге до самой пятки.

Дарен много пил. Каждый вечер, заходя к ней в комнату, он приносил с собой неизменный стакан с чистым виски.

– Ты опять пьешь, – Брук поморщилась и прикрыла глаза.

– Тебе что-то не нравится? Я могу уйти. – Он не был грубым. Скорее, равнодушным. Словно ему и правда было все равно – уйти или остаться.

– Ты же знаешь, что нет. Но я… переживаю. Мы делаем все, что можно. Ее найдут.

– Уверена? – хмыкнул муж и опустился на краешек кровати. – Я подрядил лучших людей, поставил на уши весь город. Они прочесали все. Каждый сантиметр – ее нигде нет.

– Прошло всего пять дней…

– Прошло уже пять дней, Брук! Не обманывай себя! Она не вернется!

Из глаз полились слезы. Как ни силилась она остановить их, до крови кусая губы, ничего не получалось. Ей тоже плохо – больно и плохо – от одной мысли о том, что больше никогда в ее комнату не войдет разукрашенная, словно проститутка, дочь и не начнет выговаривать ей очередные претензии. Пусть уж лучше так. Пусть уж лучше она будет кричать, бить посуду, ломать все на своем пути, устраивать истерики и скандалы – лишь бы вернулась.

Брук впервые узнала, как удивительно тихо может быть дома. И ей это не нравилось. А ведь когда-то она наслаждалась этой тишиной и ценила моменты, когда могла побыть одна. Это было прекрасно на короткие минуты, но не дни. И тем более не годы.

Дарен молчал и болтал в стакане остатки виски. Он не смотрел на нее – не мог. Знал, что она плачет, и что не хочет, чтобы он был свидетелем этому.

– Ты не думаешь, что это… мы во всем виноваты? – Наконец он поднял на нее глаза.

– Что? О чем ты говоришь?

– О той аварии. Это как… как какой-то смертельный пазл. Складывая кусочек за кусочком, ты получаешь… аварию. После которой… ты сама знаешь.

– Я не понимаю тебя.

Удивительно, но эта мысль действительно не приходила ей в голову, и Брук с трудом понимала, что он пытается сказать. Конечно, всплывали мысли о том, что они неправильно ее воспитали, но ведь не это стало причиной катастрофы? Или все-таки…

– Она наша дочь. И мы не справились. Мы просто не справились, Брук. Не смогли. Может быть, слишком были заняты друг другом. И своими делами. Я компанией, ты своей студией. Оставалось ли место в наших сердцах для того, чтобы там жила еще и наша дочь?

– Ты говоришь ужасные вещи, – прошептала она. Слезы высохли – от них не было и следа. – Ты не можешь винить меня. Не можешь винить себя. Мы же пытались! Разве мы не пытались?

– Плохо пытались, – Дарен усмехнулся, вытряс из помятой пачки сигарету и с наслаждением затянулся. Он знал, что она не решится ему что-то сказать. Не сейчас.

Жена действительно ничего не сказала. Протянув руку, она взяла сигарету и вопросительно посмотрела на него. Вспыхнул огонек зажигалки, зашипел загорающийся табак, горло Брук раздирал вонючий дым. Она не переносила его, но должна была признать – он действительно успокаивал. И треск тлеющей в дрожащих пальцах сигареты – тоже.

– Ты думаешь, надо было отправить ее в интернат? – задумчиво спросила она.

– Не знаю. Честно – не знаю. Я просто постоянно чувствую, как меня сжирает изнутри чувство вины. Ты думаешь, это когда-нибудь пройдет?

– А ты хочешь, чтобы это прошло? – вздрогнула Брук.

– Нет.

– Но это пройдет. Ты же знаешь, – тихо прошелестела одними губами женщина и кинула бычок в стоявшую на тумбочке кружку с недопитым цветочным чаем.

Он поднял на нее глаза и долго смотрел, словно пытаясь найти там ответ на давно мучащий его вопрос.

– А я не хочу, чтобы это прошло.

Не говоря больше ни слова, Дарен Доэрти вышел из комнаты.

В один день все изменилось. Уже прошло десять дней со дня аварии, дочери все не было, а муж внезапно затих. Он перестал пить. Перестал заходить к ней в комнату, словно боялся, что она увидит то, что он собирался сделать. И она бы увидела – будь только у нее силы встать с этой дурацкой кровати. Преодолеть эту боль и решиться, пусть ползком, но увидеть его. Возможно, что-то можно было бы изменить.

Когда Брук Доэрти наконец-то встала с кровати, ее мужа было уже не узнать. Бледное, заросшее лицо говорило не только о трагедии, но и решимости. Какая ирония! Именно это слово он назвал тогда, стоя на балконе в ее сороковой день рождения. Она просила – умоляла – сходить к врачу или хотя бы поговорить с ней, выгрузить все, что накопилось, что терзало и мучило, но он только отстранялся и уходил в свой кабинет, куда – даже его несносная дочь это знала – нельзя было заходить никому, кроме него самого.

Это произошло в тот день, когда она этого меньше всего ждала. Утром муж, улыбаясь, позвал ее вновь на завтрак в их любимый ресторан в стиле ботанического сада. Сидя за столиком среди цветов и растений, она ела овсянку с ягодами и орешками, а он – английский завтрак. Плюнув на фигуру – она и так похудела на несколько килограмм за последний месяц, – Брук заказала себе меренговый рулет и, прикрыв глаза, постанывала от удовольствия, отправляя в рот ложку за ложкой.

Потом они поднялись наверх и занялись любовью. Он был нежным, как тогда, у барной стойки, но было в этом что-то неуловимое, что только спустя несколько часов его жена распознает как ПРОЩАНИЕ.

Дарен Доэрти спрыгнул с балкона. Он не был пьян, не был расстроен. Он был умиротворен и полон решимости. Два важных слова, всплывших невзначай в их разговоре на балконе тем последним счастливым вечером. Ударившись об асфальт, его тело превратилось в кашу из крови, осколков костей и чего-то белого, вытекающего из расколовшегося о край тротуара черепа. Проходящая мимо женщина с ребенком едва успела отскочить, а вот молодой паре, самозабвенно целующейся прямо под балконом роскошного пентхауса, не повезло. Оба умерли в тот же день, их даже не успели довезти до больницы.

Решившись умереть, Дарен Доэрти сделал странный выбор, забрав с собой тех, кто только-только начал жизнь вместо того, чтобы позвать в этот последний полет свою жену. И она ненавидела его за это.

Хоронили в закрытом гробу – даже лучшие специалисты не смогли собрать что-то похожее на некогда симпатичного импозантного мужчину, чьи виски тронуло сединой. Сразу после поминок его оставшаяся совсем одна жена уехала домой и долго сидела на том же самом балконе, словно пытаясь найти в себе то, что нашел ее муж, – решимость и умиротворение. Но тщетно.

Предсмертную записку она нашла в тот же день – видимо, он оставил ее на столике, но ветром ее сдуло в самый угол.

«Теперь я наказан достаточно».

Глава 3. Лукас

Было в этом полуденном ничегонеделании что-то упоительное. Сбежав ото всех под кроны растущих на дальней поляне, почти у самого забора, дубов, Лукас лежал в тени и смотрел, как бликует солнце между листьями деревьев, щурил свои карие глаза с длиннющими черными ресницами и почти по крошкам откусывал мягкий мякиш белого хлеба, который утащил из столовой, когда мрачная тучная бабища на раздаче еды чуть-чуть зазевалась. Ему нравилось проводить время в одиночестве. Нравилось думать о том, какая она – зазаборная жизнь, и представлять, как он выйдет отсюда, и весь мир будет у его ног.

Другие мальчишки, а тем более девчонки, его не любили и побаивались. Уж слишком жесткий был у него нрав и слишком быстрые на расправу кулаки. В отличие от других «трудных детей», он не кучковался ни с кем в компании, потому что не считал, что настоящую силу возможно доказать количеством. Да и нечестно это – когда пятеро на одного. Куда круче, когда ему одному удавалось справиться с любым задирой.

Лукас Далтон, которому совсем недавно исполнилось восемнадцать, с пяти лет жил в интернате для «трудных подростков», что не могло не оставить на нем отпечаток: его разум, мысли и поведение выдавали в нем – как, впрочем, и в большинстве других детей, живших с ним рядом, – маленького побитого жизнью ребенка. Его родители, намучившись с непослушным своенравным чадом, с радостью передали его в заботливые цепкие руки хозяина этого славящегося жестокими мерами пресечения нарушения порядка заведения на огромной территории в несколько гектаров, обнесенной высоким железным забором. Таким высоким, что нечего было и думать, чтобы перемахнуть через него и раствориться в ближайшем леске, за журчащей прямо за ограждением рекой.

Дети жили в маленьких, всего в два этажа, зданиях, раскиданных почти по всему периметру метрах в двухстах от забора. Центральная часть была отведена под игровые площадки, спортивные корты, парки и даже небольшой участок земли с аттракционами, которые запускали по выходным каждое лето, а рядом ставили киоски с разноцветной сахарной ватой и мороженым. Что еще нужно маленькому сорванцу, чтобы почувствовать себя счастливым?

Но не всем этого было достаточно. Многие дети не могли смириться с заточением и раз за разом устраивали истерики, пытались перелезть через забор, откуда их снимали зоркие охранники, наблюдающие за периметром участка по наставленным кругом камерам, и отправляли в крохотные комнатушки, где место было только для одной кровати. Даже стоять в ней было проблематично, что уж говорить о том, чтобы разложить на полу игрушки и сочинить очередную безумную историю, хоть на минуты отвлекающую от мыслей о том, что тебя бросили. Что ты никому не нужен.

Большинство все-таки были довольны. Несмотря на строгость, здесь и правда было хорошо, особенно тем, кто жестко следовал правилам и не торопился проявить свой несносный характер перед преподавателями и воспитателями.

Лукас был одним из вторых. Он жил здесь вот уже больше тринадцати лет и успел свыкнуться с мыслью о том, что надежды вырваться отсюда до двадцати одного года у него не будет. Если только родители не отчалят в мир иной. Но тогда ему бы пришлось переехать в захудалый сиротский приют – никаких других родственников у него не было. Или, по крайней мере, он о них ничего не слышал. Зато прекрасно представлял себе, во что может превратиться жизнь мальчика даже в таком элитном месте, если вести себя как идиот и пытаться противостоять системе. Поэтому отстаивание позиций среди других брошенных в золотую выгребную яму детей не могло достигаться только за счет доказательств собственной силы – легко можно было угодить в тесную каморку на пару недель. Нет. Нужно было мыслить шире и дальше и применять стратегию, логику, смекалку и жестокость. Чтобы, не дай Бог, не начать переживать за того, кто вдруг случайно встанет у него на пути.

Его расчет был прост – пока он вынужденно находится здесь, нужно брать максимум возможного. Лукас слишком рано понял, что лучше всего вопросы решаются через личные связи и хорошее отношение к тебе. Так он за свои красивые карие глаза и длиннющие ресницы получал дополнительную порцию десерта от совсем старой женщины, пока она еще могла передвигаться и работала в их столовой – пекла удивительно вкусное овсяное печенье. Тягучее, мягкое внутри и хрустящее снаружи, на славу сдобренное шоколадной крошкой. За грубую лесть, которую невозможно было в их мире принять за чистую монету, он однажды – единственный из всех постояльцев интерната – был выбран на поездку в самый большой парк развлечений в их стране. Это были самые незабываемые два дня его жизни!

Да, люди вокруг могли решить все его проблемы, главное – найти к ним ключик. А что еще это может быть, как не правильная репутация? Все эти никчемные сопливые размазни когда-то выйдут, как и он, в большой мир, и вот тогда-то начнется настоящая жизнь. Настоящие приключения.

Солнце припекало так, что не спасала тень от раскинувшихся над ним листьев деревьев, и уже не было сил сопротивляться накатывающей, словно морские волны, дреме. Закрыв глаза, Лукас Далтон уснул.

Легкий ветерок трепал его кучерявые каштановые волосы, выгоревшие за последние два месяца лета и теперь отливающие рыжиной. Во сне он улыбался – ему снился большой мир. И он сам был большой. И мог принимать большие решения. Такие, что изменят не только его жизнь, но и, возможно, судьбу всего человечества.

***

На обед давали картофельное пюре с крохотной котлеткой и горой омерзительных разваренных овощей, названия которых он даже не знал. Лукас ковырял в тарелке, смотрел, нахмурившись, на то, как другие уплетают за обе щеки, и ждал, когда отвернется старшая воспитательница, как всегда наблюдающая за тем, как они себя ведут за столами и не кидаются ли друг в друга едой. Ее отвлекли – какая-то девчонка ни с того ни с сего вцепилась в волосы сидящей рядом подруге, и завязалась потасовка. Недолго думая, мальчик схватил недоеденную котлету с тарелки соседа по столу и запихнул целиком в рот. Он улыбался, пережевывая мягкий сочный фарш, и с любопытством смотрел, как поведет себя его жертва. Пацан был новеньким, только вчера его перевели из какого-то другого интерната, а значит, ему надо было дать понять, кто здесь хозяин.

Тот ничего не сказал. Глядя равнодушными глазами на нахала, давящегося его котлетой, он схватил тарелку и перевернул на голову обидчику. И пока тот, замерев от неожиданности, приходил в себя, мальчик спокойно взял свой поднос, отнес его в окошко, где принимали грязную посуду, и вышел из столовой, даже не обернувшись.

– Эй, ты что творишь? – Лукас догнал новенького в коридоре, схватил за руку и с силой дернул на себя. – Жить надоело?

Мальчик, лет двенадцати на вид – хотя, стоило признать, все дети здесь казались слишком маленькими из-за практически полного отсутствия взрослых в их жизни, – смотрел, не мигая, словно хотел что-то прочитать на его лице и не мог.

– Я тебя обидел? – наконец, спросил он.

– Ты нарвался на большие неприятности, – процедил сквозь зубы Лукас и уже замахнулся было рукой, но что-то его остановило.

Новенький смотрел с любопытством, не понимая, что сейчас произойдет и чего ждать от этого задиристого мальчишки. Было в его лице что-то странное. Странное и нелепое. Ну не ведут так себя с нападающими! Можно испугаться, сжаться, убежать, принять вызов, разозлиться. Этот же рассматривал обидчика, словно экзотическую бабочку, случайно севшую на цветок прямо перед его носом.

– Ты что, ненормальный? – буркнул Лукас.

– Ага, – кивнул тот и улыбнулся.

– А что с тобой?

– Говорят, я не такой, как все. Я не умею считывать людей. У меня… что-то с мозгом. Какая-то проблема. – Увидев, как расширились глаза у собеседника, он засмеялся. Не потому, что понял, что тот его испугался. Просто мальчик стал напоминать громадную жабу с картинки в книжке со сказками, которую он читал, когда был маленький. Не хватало только раздуть шею и присесть на корточки.

Смех этого странного новичка ввел Лукаса в ступор. Отойдя от него на пару шагов, он рассматривал невиданное до этого дня существо и старался понять, как ему действовать дальше. Нельзя было допустить, чтобы надетая ему на голову миска с едой сошла этому сумасшедшему с рук, – все перестанут принимать его всерьез и придется отвоевывать с таким трудом занятые позиции заново.

– Заразный? – наконец, спросил он, все еще не приняв никакое решение.

– Нет.

– Ладно.

Ничего больше не сказав, Лукас Далтон развернулся и быстрым шагом пошел по коридору к своей комнате, которую делил с тремя другими мальчиками. Скоро все начнут выходить из столовой, и не нужно, чтобы они видели его в таком виде, да еще и рядом с этим чудаковатым малолеткой.

Уже через неделю мальчиков было не разнять. Они все свободное время проводили вместе, изучая друг друга с одинаковым интересом, – один не умел разбираться в людях, а Лукас помогал ему научиться и старался скрывать свои чувства, как это делал этот придурковатый.

В этом была какая-то сила – в их странной дружбе и в том, как они дополняли друг друга. Как будто две бурлящие в пробирках жидкости сливались вместе, чтобы получилась чистая, как родниковая вода, субстанция. Ну и что, что смертельная. Важнее для них было то, что никто никогда бы не заподозрил этого – настолько они овладели искусством прятаться за маской добродушия. Иногда безразличия. Но никогда – своей душной ненависти к этому миру, а особенно к людям.

Он называл его Фрик. Было у него другое имя, но Фрик ему подходило гораздо больше.

***

– Я хочу сбежать отсюда, – голос Фрика кипел от возмущения. Даже его хваленое показное равнодушие, которым он овладел в совершенстве, не помогало ему успокоиться. Здесь, на достаточном расстоянии от любопытных глаз, он позволял себе быть настоящим.

– Ты дурак, – лениво отреагировал Лукас. – Даже если ты сбежишь – тебе всего двенадцать. Куда ты пойдешь? На что будешь жить?

– Первым делом я… вернусь домой и покажу этим ублюдкам, что со мной так нельзя.

– Каким ублюдкам? – удивленно приоткрыл левый глаз мальчик.

Они лежали под раскидистыми дубами и наслаждались последними летними днями. Земля уже не прогревалась так хорошо – ночью часто шли дожди, и температура опускалась ниже некуда. Даже приходилось закрывать на ночь окна. Ветер, то налетающий, то затихающий высоко в кронах, трепал кудрявые каштановые, выцветшие на солнце волосы. В желудке переваривалась большая тарелка макарон с сыром, а значит, самое время вздремнуть.

– Папашке с мамашкой. Меня иногда захлестывает такая… ненависть, – процедил Фрик сквозь зубы. – Что я готов на все – на все – лишь бы их не было.

– Странный ты все-таки. Какое тебе дело до них? Забей.

Мальчишка зарычал, оскаливая маленькие белые зубки. И без того тонкие губы превратились в ниточки, курносый нос наморщился. Настоящий маленький звереныш. Обиженный и очень злой.

– Бесит! Я не могу забить!

– Либо найди того, кто сможет помочь, либо помоги себе сам. Все просто.

Фрик задумался. Было видно, как крутятся шестеренки у него в голове, пытаясь поймать какую-то ускользающую мысль, а потом, схватив, наматывают ее на огромные жернова.

– Ты прав. Это можно исправить. Просто никто никогда этим не озадачивался. – Его светлые, почти прозрачные глаза бегали из стороны в сторону, взгляд прыгал на копошащееся в волосах лежащего напротив мальчика солнце, скатывался, как с горки, на его дрожащие ресницы, резко подскакивал до шелестящей на ветру листвы и падал с высоты на раскрытые ладони. – Я сделаю это.

С той их беседы его новый и, пожалуй, единственный друг затих. Словно обдумывал какую-то важную мысль. Смаковал ее, выжимал себе на язык, как лимонный сок, и морщился.

Лукас не обращал на это внимание. Слишком долго он вообще обходился без кого бы то ни было и сейчас не испытывал никакого дискомфорта, если приходилось одному идти в парк на аттракционы или в столовую.

Все-таки способность не привязываться к человеку была лучшим подарком эволюции.

Сегодня он один гулял по небольшому парку, уставленному аттракционами, больше подходящими для малышни. Зверушки носились по кругу, катая визжащих от удовольствия мальчиков и девочек, совсем хилый поезд не спеша пыхтел по рельсам, колесо обозрения поднимало прозрачные кабинки вверх. Лукас шел, отрывая куски голубой сахарной ваты, намотанной на длинную бумажную палочку, и оглядывался по сторонам. Было скучно. Он вспоминал тот другой, большой парк и понимал, насколько этот – всего лишь позорная пародия.

– Эй, привет!

В тени шатра стояла девчонка на пару лет старше. Еще годик, ей исполнится двадцать один – и она выйдет из этого проклятого места на свободу. Скорее всего, родители упекут ее в элитный университет, где из нее постараются «сделать человека», но вряд ли у кого-то это получится. Ее считали красивой. Все, кроме него самого. И она пользовалась своим смазливым личиком точно так же, как Лукас пользовался своей репутацией фаворита – жестокого и непримиримого, – чтобы добиваться своего. Сомнительный был путь, слишком мало морали и слишком много телодвижений. И не удивительно, что совсем скоро ей пользовались только те, кто не брезговал.

Отпрыск семьи Далтон брезговал.

– Чего тебе? – Он хотел было пройти мимо, но остановился. Достаточно скучно, чтобы не упускать возможность перекинуться парой слов.

– Ничего. Стало скучно. Тебе не скучно?

Она разговаривала односложными фразами, словно не могла уместить в свой мозг размером с грецкий орех достаточно длинные предложения.

– И что ты предлагаешь? – ухмыльнулся молодой человек, обернулся по сторонам – никто не видит? – и, отщипнув от голубого воздушного облака кусок, засунул его в рот.

– Может, развлечемся? – Она пыталась казаться сексуальной, но выходило плохо. Ну, если только кого-то возбуждают жеманные движения, слишком открытые вырезы или щенячьи глаза.

Отпрыска семьи Далтон не возбуждали.

Лукас огляделся, посмотрел на остатки сахарной ваты, облизал липкие пальцы и, схватив ими девчонку за плечо, затолкал в шатер. Здесь были навалены мягкие кресла, подушки, какие-то коробки, складные столы, табуретки, одноразовая посуда – все то, что требовалось для проведения какого-нибудь праздника, устраиваемого обычно раз в месяц, когда отмечали все дни рождения разом, не размениваясь на поздравления день в день. Он толкнул ее на гору подушек и смотрел, как она, натягивая на колени задравшуюся юбку, смеется, запрокидывая назад голову. Глядя на шею, такую белую, что почти светилась в полумраке шатра, и такую тонкую, он представлял, как его руки смыкаются на мягкой коже и сдавливают все сильнее и сильнее. Почувствовав сильное возбуждение, чего с ним не бывало прежде, мальчик расстегнул джинсы и, сорвав с нее трусики, вошел в нее, резко и властно.

Девчонка перестала смеяться. Ей было больно, неприятно, она хотела выбраться из-под него, но не хватало сил. Слабые, как у пятилетнего ребенка, кулачки молотили его по спине, но кричать она не решалась – репутация сыграет с ней злую шутку. Никто не поверит. Только будут показывать пальцем и смеяться. А может быть – даже запрут в эту маленькую комнатушку всего на одну кровать.

– Больно. Прекрати. Пожалуйста.

Чем больше она умоляла своими отрывистыми фразами, тем сильнее распалялось желание. Схватив девушку за горло, Лукас начал давить на него. Сначала легонько, словно боясь раздавить экзотическую бабочку, снятую с цветка и трепещущую у него в ладонях. Она вырывалась, и хватка становилась сильнее – он не мог допустить, чтобы она вырвалась. Он еще не закончил. Он не хотел останавливаться. Почувствовав, как она напряглась всем телом, он ощутил, как волна жара пробежала по телу. Последнее судорожное движение обессиленных рук. Последний толчок его бедер.

Убрав руки с ее горла, Лукас не сразу понял, что наделал. Застегнув джинсы, он было улыбнулся и наклонился к ней, чтобы поправить задравшуюся все-таки юбку. Девушка не двигалась.

– Эй. Ты в порядке? – Он сел рядом на корточки и похлопал ее по щеке. Голова безвольно запрокинулась вправо.

Так вот оно как – убить человека. Он столько раз делал это в компьютерных играх, представлял себя на месте преступников в любимых боевиках, но никогда не думал, что когда-нибудь сделает это. Своими руками.

Странное чувство. Тебя немного трясет, словно ты получил жестокий разряд тока, но это не больно. Скорее – приятно. Приятно ощущать всем телом, как разливается тепло, и каждая мышца расслабляется, подобно тому, как расслабилось в последнюю секунду жизни тело молодой девчонки, лежащей перед ним. Пройдет совсем немного времени, и ткани начнут каменеть. Клетки разрушаться. Оцепенение охватит целиком, и тогда единственным правильным решением будет убить снова, чтобы впустить в свою одеревенелую плоть глоток жизни. Неужели все до этого момента было просто существованием?

Оставлять здесь труп было нельзя. На коже девчонки полно его отпечатков, а во влагалище – спермы. Утащить куда-то и спрятать не выйдет – кругом гуляют ошалевшие от сахара дети. Поднявшись на ноги, Лукас на несколько секунд застыл над телом, пытаясь запечатлеть в памяти этот образ, и, отвернувшись, начал шарить в огромных кучах наваленного прямо на траву барахла. В последний раз им давали зажечь и отпустить в небо китайские бумажные фонарики, и, если повезет, тут найдется зажигалка или коробок спичек.

Повезло. Пламя вспыхнуло и побежало по подушкам, затрещало в наполнителе мягких кресел-мешков, перекинулось на горы пластиковой посуды, добралось до лежащей без движения девушки. Когда языки огня начали лизать ее ногу в красном резиновом кеде и задирать такую непокорную юбку, она вдруг вздрогнула, открыла глаза, попыталась закричать, но захлебнулась огнем. Ее насильник и убийца стоял в нескольких метрах и, оцепенев, смотрел, как она мечется, пытаясь отбиться от настойчивого пламени, но, как и с ним самим всего несколько минут назад, терпит поражение.

Пора уходить – Лукас знал это, но не мог двинуться с места. Огонь, покончив с одной своей жертвой и все еще глодая ее останки, подбирался к нему. Еще секунда – и его потрепанные черные кроссовки начнут лизать языки пламени, заигрывая точно так же, как только что делали это с девушкой. Сорвавшись с места, мальчик бросился вон из шатра, спрятался в тени первого попавшегося аттракциона с вращающимися гигантскими чайными кружками, отдышался и, нацепив на себя уже знакомую и отрепетированную маску доброжелательности, вышел в свет фонарей.

Мальчишки и девчонки носились взад-вперед между лотками с сахарной ватой и ларями с мороженым. Сегодня не уснет не только Лукас Далтон.

***

Он уснул, как только голова коснулась подушки. Лежащие на соседних койках мальчишки о чем-то спорили, хихикали, зажимая рот ладонью, устраивали потасовку, обсуждали полыхнувший на площадке с аттракционами пожар. В другое время он бы надавал им подзатыльников, но сейчас не было сил. То внезапное чувство тотального расслабления не отпускало, и не хотелось даже думать, не то что двигаться. Голова была пустая, словно из бешено молотившей стиральной машины слили грязную воду и вытащили все белье. Блестящая пустота.

– Ты какой-то тихий.

Фрик сидел, прислонившись спиной к шершавому, чуть влажному стволу дерева, и вертел в руках подобранный у речки камешек. Плоский – такими хорошо пускать «лягушек» по воде.

– Нормально, – отмахнулся Лукас, перевернулся на живот и положил щеку на сложенные у лица ладони.

Он и правда был задумчив последние несколько дней после страшного пожара, в котором сгорела одна из постояльцев закрытого интерната для «трудных подростков». Пока к ним приезжала полиция, мальчиков одного за другим вызывали на допрос. Выясняли – не видели ли они кого-нибудь у полыхнувшего шатра, пока по всем углам шушукались не только дети, но и преподаватели. И приятная тяжесть внизу живота и расслабление во всем теле не отпускали Лукаса – как за тоненькие ниточки, разум держался за эти разговоры, чтобы не потерять те ощущения. Но сейчас все стихло. Пересуды закончились, люди в форме с блестящими значками уехали, и все потекло своим чередом. Он начал забывать, что произошло там, на чуть влажных подушках. Забывать не детали или действия – забывать самое главное – ощущения! Эмоции! Именно эта врожденная особенность быстро переключаться в настоящий момент и не держаться мысленно за прошедшие события и выручала людей, которые потеряли близких, расстались с любимыми или похоронили жившую у них пятнадцать лет лохматую дворнягу. Еще недавно и Лукас радовался тому, как легко ему было забыть родителей и не держать в голове ненависть к ним – как это делал его новый и единственный друг. Радовался, что ни одну потерю не проживал еще достаточно долго, чтобы бояться лишиться чего-то в будущем. Зачем? Он забудет про это, как только утихнут в голове мысли. Как только выветрится запах. Как только образ перекроет что-то новое.

Он еще помнил теплое тело, казавшееся бездыханным, распростершееся на подушках. Помнил, как ее слабые руки били его по спине, как пальцы сжимали горло, перекрывая доступ кислорода, и из груди девушки вырывались хрипы. Но это уже не трогало. По крайней мере, не так сильно, как в первые дни. И все, о чем мог он сейчас думать, – как вернуть то почти забытое ощущение.

Лукас понимал, что убьет вновь. Не может не убить. Да и кто бы отказался познать это ни с чем не сравнимое чувство власти над такой хрупкой, как оказалось, жизнью? Он никогда раньше не думал об этом, не хотел этого и, возможно, если бы не этот случай, так никогда бы и не познал этого бурлящего кровь наслаждения. Было ли это нормально? Конечно, нет. Но не зря родители отправили его сюда, отчаявшись воспитать нормального человека. А что было бы, если бы не отправили? Возможно, он уже убил бы одного из них. Или, напротив, смог бы под гнетом материнской любви превратиться в послушного среднестатистического ребенка, как превращается в унылое разочарование дикий мустанг, стоит его объездить человеку.

– Ты никогда не думал, кем хочешь стать? – вдруг спросил он. Его голос терялся в пожухлой траве и теплых ладонях.

– Врачом, – не думая, ответил Фрик. – Я найду лекарство. И стану как все.

– Смелый план, – пробормотал Лукас и, прищурившись, посмотрел на мальчишку, играющего с камнем.

– А ты?

Он никогда раньше не думал об этом. Знал, что хочет иметь власть над людьми, знал, что хочет показывать миру свою силу, свою ловкость, свою смекалку. Знал, что ему не подходит работа, где надо быть добреньким или хотя бы вежливым.

– Не знаю. Может, военным. – Он перевернулся на спину и уставился в шелестящие листья.

– Неа. Не твое. – Фрик смотрел на него с любопытством. Как в тот первый день знакомства.

– Это почему? – рассмеялся мальчик и сел, уставившись на своего младшего друга. Разница в возрасте, достаточно внушительная для их лет, никого не смущала. Им всегда было о чем поговорить. Да и Лукас в свои восемнадцать с хвостиком, воспитанный без внимания со стороны взрослых, скорее походил на пятнадцатилетку по рассуждениям и поступкам.

– Там дисциплина нужна. В том интернате, где я жил до этого, был один пацан – сынок военного. Так он такие штуки рассказывал… Ууу! Нет! Точно не твое.

– Тогда что же мое?

– Не знаю. – Фрик пожал плечами и кинул плоский камень – идеальный, чтобы пускать «лягушек» по воде, – в кусты. – Может, полицейский? У них и форма классная, и машина с мигалками. Видел, к нам приезжали? Да не мог не видеть!

– Видел, – кивнул, задумавшись, Лукас.

– Круто, правда?

– Ну да.

Странно, почему он сам про это не думал? Что может быть лучше для него, особенно сейчас? Если он будет полицейским, то сможет прятать улики, подтасовывать факты – все, чтобы на него самого никто не вышел. И даже расследовать свои собственные преступления, держась за тонкую ниточку воспоминаний того блаженного ощущения.

Лукас вздрогнул. Теперь, казалось, все встало на свои места. Все его будущее – как на ладони. А если учесть, что у его родителей полно денег и связей, ему обеспечено хорошее место.

Мальчик рассмеялся и снова завалился на спину, закрыв ладонями глаза. От предвкушения такой близкой и манящей взрослой жизни жутко захотелось есть.

– Пошли, утащим что-нибудь из столовой? – предложил он, подскакивая на ноги.

– Пойдем!

Фрика не нужно было долго уговаривать. Как любой мальчик, он был рад не сидеть на одном месте под старыми раскидистыми дубами и бесконечно слушать шелестящий ветер. В нем было слишком много энергии.

***

Он не сдержался. Не прошло и двух месяцев – только-только опали листья с деревьев, – как интернат для «трудных подростков» потрясло новое убийство.

Это произошло случайно – как и в первый раз.

Лукас Далтон слонялся от безделья по парку, всматриваясь в черные мокрые стволы и сметенные в кучу опавшие листья. Фрик заболел и сидел в комнате, а его другу просто жизненно необходимо было проветрить голову – после последнего урока он подрался с недавно переведенным к ним мальчиком, и теперь его раздирала кипевшая в побитых костяшках рук злость. На одном из газонов устроились девчонки с местной секции по рисованию. Расставили мольберты, разложили кисточки и краски, как будто из их потуг могло и правда родиться что-то красивое. Усмехнувшись, мальчик уже было прошел мимо, когда заметил ее.

Девочка с удивительно прозрачной фарфоровой кожей сидела на табуретке – позировала. Она подтянула к груди затянутые в белые колготки ноги, обхватила их оголенными до плеч руками, а голову запрокинула назад – вот-вот упадет. Белокурые волосы свисали почти до земли, а тонкая длинная шея изгибалась и пульсировала в такт дыханию. Повернув голову чуть в бок, она смотрела прямо на него и улыбалась.

Дыхание перехватило. Руки сжались в кулаки, стараясь унять дрожь в пальцах, которым не терпелось дотронуться до нее, сжать что есть силы, пока она не обмякнет в его жарких объятиях. Он готов был поклясться, что она поняла, о чем думает этот странный незнакомый парень, глядя на нее ошалевшими глазами, и, вздрогнув, притянула подбородок к груди. Девчонки, рисующие с нее свои корявые шедевры, заныли, прося ее сесть в прежнюю позу, но безуспешно. Натянув на ноги черные ботинки с высокой шнуровкой, незнакомка спрыгнула со стула и побежала в сторону выхода из парка.

Он пошел за ней. Не хотел – но шел, словно привязанный невидимой, но прочной веревкой. Она манила его. Точнее – ее тонкая белая шея. Он хотел быть последним, кого увидят эти круглые с белесыми ресницами глаза. Он хотел, чтобы его крепкие пальцы были последним ее ожерельем.

Девчонка петляла по дорожкам, то ускоряя шаг, то останавливаясь, чтобы оглядеться. Она не знала дороги и путалась, испытывая животный страх. Неизвестно, на что она могла решиться. Рассказать другим о том, что увидела в его лице? Промолчать и продолжать бояться и оглядываться? Казалось, выбор очевиден. И Лукас не мог ей позволить его сделать. Да и не хотел.

Вымощенная белым гравием дорожка уходила все дальше от выхода из парка, но спешащая по ней девочка даже не догадывалась об этом – было еще слишком светло для того, чтобы заметить огни главного здания, и слишком густо росли деревья, которые решили оставить нетронутыми.

– Я могу помочь? – Лукас, насколько мог, взял себя в руки, и теперь его голос звучал почти нормально. – Мне кажется, ты заблудилась.

От неожиданности незнакомка замерла. Ее тело мелко дрожало, и не хватало смелости повернуться и посмотреть в глаза своему преследователю. Худые плечики, такие острые, что чуть не прорывали тонкую ткань легкой куртки, подались вперед, спина сгорбилась. Ей хотелось сжаться до размера такого же белого камушка под ногами и затеряться среди них.

– Ты боишься меня? – ухмыльнулся молодой человек и сделал шаг в ее сторону. Потом еще один. – Почему ты меня боишься?

Это было чем-то новым. Тогда, в том шатре в парте аттракционов, он не хотел причинять боль и тем более убивать – это был минутный порыв, словно мозг прожгло каленым железом и разум полностью отключился, предоставив право голоса животным инстинктам. Но сейчас он не мог уже прятаться за оправданиями. Он точно знал, чего хочет. И не мог остановиться.