Хроники русского духа

© Дёмина И. В., 2024

© Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2024

Правда подобна солнцу: в конце концов она всегда пробивается сквозь тьму.

Центр духовного развития

Истоки

Дни Победы – 9 мая 1945 года

и 9 мая 2019 года

Когда впервые возник во мне образ мамы, я начала помнить её, Гронскую-Кукринову Ульяну Ивановну, учительницу средней школы села Любавичи Смоленской области, проработавшую в одной и той же школе с 1928 по 1965 год – 35 лет, исключая два года Великой Отечественной войны.

Где, как и когда моя память из всеобщего небытия впервые зацепила образ мамы? Это был май 1945 года – день Победы Советского Союза – так называлась моя Родина – над Германией в Великой Отечественной войне. В село Любавичи пришла весть о Победе. До войны моё село было большим и чудесным, как позже рассказывали мне мои сёстры и брат. Церковь – сегодня памятник федерального значения, – почта, синагога, двухэтажная школа-десятилетка, столовая, больница с четырьмя корпусами в два этажа. 225 добротно обустроенных и зажиточных хозяйств. Жителей больше тысячи! Для защиты Отечества, для будущей Победы каждое хозяйство моего села отправило на фронт двух и более мужчин. Только роды двух моих дедушек отправили на войну 13 человек, 11 из них пали на полях сражений, мой папа в том числе. Из села возвратились в свой родной дом единицы. С нашей Сырицкой улицы уцелели четыре защитника.

В самом конце июля 1941 года немцы вошли в богатые Любавичи. К моменту изгнания фашистов из Смоленской области (сентябрь 1943 года) от села почти ничего не осталось. На нашей улице из 24 домов уцелели два дома – колхозницы Марфы Прилашкевич и пятистенка богатого Островского, еврея, расстрелянного фашистами вместе со всеми остальными евреями, которые составляли половину жителей села. От всех ушедших на фронт мужчин моего села около 80 % полегли за свою землю. И столько же жён превратились во вдов. На фоне всеобщего, победного, женского, захлёбывавшегося слезами ликования и горького вдовьего стенания-воя с заламыванием рук маме вручили ещё одно извещение (первое было о папе в 1942 году) – о гибели дяди Лёни, её самого младшего и любимого брата, не дожившего до Победы всего ДВЕ НЕДЕЛИ. Как мама читала эту бумагу, не помню. Перед глазами картина – это и был первый во мне чёткий мамин образ: мама сидит на чём-то и бьётся головой о стену. Где мы, её дети, не знаю. Позже мне старшая сестра говорила, что я бежала к ней навстречу по обугленной улице и кричала, что мама разбила голову о стену. Мама горько оплакивала гибель младшего её брата. Дядя Лёня, учитель, был высокого военного звания, имел право присылать с фронта посылки. На 5 присланных нам посылок мама, оставшаяся без мужа с пятью детьми, построила дом 5×6 кв. м. Посылки брата спасли маму от тяжёлых психологических последствий. Мама выстояла, не сошла с ума. Но умерла в 72 года.

Позже мои старшие сёстры рассказывали, что они в первый раз 5 мая 1945 года видели у мамы слёзы. Хотя предыдущие годы немецкой оккупации (напомню, это Смоленская область) были ужасны – ВОЙНА! И я за все годы, пока мама была ответственна за нас, подрастающих детей, не видела у неё слёз отчаяния и безысходности. Были слёзы, но другие. Они появлялись лишь при встречах и проводах нас, её детей.

Когда на почте сообщили о Победе, многочисленные, оставшиеся без отцов дети бегали по улицам сгоревшего села и орали: «Ура! Победа!» А сердца женской массы разрывались между всеобщей радостью и непомерной горечью личной утраты, личного вдовства. Таким горестным было празднование в Любавичах первого Дня Победы!

9 мая 2019 года в семьдесят четвёртый раз страна со слезами горя и радости отмечала День Победы. Этот праздник в настоящее время стал тем несокрушимым сцепом единения, общей ценностью всех народов страны и государства. В течение трёх-четырёх майских победных дней наш «Хор ветеранов войны и труда», в котором я пела и который состоит из 115 пенсионеров, «продвинутых» в возрасте, треть репертуара которого – военные песни, дал три военно-патриотических концерта. Наш третий чувственно-эмоционального размаха победный концерт состоялся в прекраснейшем фойе нового здания театра «Геликон-Опера». Фойе очаровало нас настенным водопадом, тонкостью изящества цветовой гаммы общего фона, радующего глаз, широкой и длинной чёрного мрамора лестницей, легко и изящно вместившей всех поющих. С удовольствием подчёркиваю этот момент, поскольку нередко нам во время концертов приходилось размещаться на сценах, размеры которых мы своим количеством давно переросли! Выросли из «ползунков», как я шучу.

По окончании нашего концерта Дмитрий Бертман, художественный руководитель театра, и президент благотворительного фонда Лейла Адамян пригласили нас в зрительный зал на музыкально-драматическое действо «Песни войны и мира. Героям-Победителям посвящается». Поздравительное слово в адрес живых Победителей, которые расположились в «Царской ложе» театра, тепло и прочувствованно произнесла Лейла, обратив наше внимание на ложу. В ней сидели живые Победители и были реальной живой легендой. Зал разразился аплодисментами с носовыми платками у глаз! Удушливый комок всё настойчивее перекрывал моё горло, рыдания то и дело готовы были сорваться с губ. Немудрено, последние три месяца я дописывала новую книжку о войне. Моё психологическое состояние было как на лезвии. Более двух десятков раз я пела слова на музыку А. Пахмутовой «Горячий снег»:

«Танк и человек встречались в схватке рукопашной, и превращался в пепел снег», – и всё было нормально. А тут вдруг в глазах вспыхнул огненный клубок: маленький ЧЕЛОВЕК, скрежеща зубами, руками рвёт танк! Вся моя суть сжалась, и спасительный поток слёз вырвался наружу. Полтора часа мы слушали то счастливые песни Победы, то «Вставай, страна огромная!», от которой мурашки в душе и мурашки в горле, нечем дышать. То проблеск радости, то в голове: папа погиб, папы нет, а мама жила? Как?

В 16:30 закончилось представление в «Геликон-Опере». А в 19 часов, так получилось, у меня случились билеты в Международный дом музыки. И там два часа то же эмоциональное зашкаливание! Вернулась домой и разрыдалась в голос. Разрядилась! Господи, убереги мою уже слабую психику от срыва, дай сил собраться с духом и перешагнуть стресс. 9 мая в 10 часов утра – парад Победы! О чём я думала? Как хорошо, что в прошлом году настроилась и прошла с портретами папы и дяди Лёни с «Бессмертным полком», что дала возможность папе и дяде Лёне побывать в Москве, пройти по Тверской улице, увидеть Красную площадь и прошагать по ней моими ногами! Не успела приготовить обед, как подоспели 14 часов – снова наше хоровое выступление в парке около Новых Черёмушек.

Здесь было легче. Температура 26 градусов, свежий воздух, зелень вся распустилась! Ни комка в горле, ни горьких слёз уже не было, хотя пели всё те же песни. Фотоаппарат, который носила с собой, оказался (уже в который раз!) разрядившимся. Это не помешало мне петь эмоционально, но без слёз. Сначала хор, как всегда, спел намеченные песни со сцены. Потом нас посадили на два первых длинных парковых ряда. На сцену вышла другая, мне не знакомая хормейстер, и все зрители, присутствовавшие в этой части большого парка, подтянулись к середине, к певческому центру и стихийно, но на удивление слаженно запели. Каждый стоял там или садился туда, где чувствовал себя уютно и комфортно. И я подстроилась к запевалам. На душе пела птица радости, и голос мой зазвучал без провалов и особого напряжения, что теперь не всегда бывает. Пожалела только о разрядившемся фотоаппарате.

Домой отправилась в концертном платье, с грудью, унизанной медалями. Вместе с георгиевской ленточкой они создавали особый праздничный блеск. Я выглядела, вероятно, уставшей, шагала неспешно, но чётко в длинном концертном платье, звеня медалями, в руках гвозди ки, с роскошной шляпкой на голове. На моём пути очередной парк, победное мероприятие в котором называется «Московские сезоны – 2019». И здесь со сцены льются те же победные аккорды и тексты! Вдруг передо мной вырос мальчишка возраста и роста моего внука Жени, который сейчас не в Москве.

– Здравствуйте! Я поздравляю вас с Днём Победы! Когда я готовил, сочинял поздравительную открытку, оказалось, что я думал именно о вас! – сказал мне юный Человек! Почти все дети привыкли дарить так: папа дал деньги, он что-то купил и подарил. Передо мной же стоял мальчик, который заблаговременно задумался о подарке, придумал его, сделал своими руками и вручил! Ему было лет 12–13. Тот возраст, который не просто уговорить на что-то сердечное, эмоциональное. У моего юного друга всё получилось. Смотрю на незнакомого мальчугана, который в мгновенье ока стал мне так же близок, как мой внук Женя! Достала из сумки российский триколор, вручила мальчишке. С горячим чувством обняла я парнишку, и душа моя запела!

Сценарий праздника сегодняшнего дня напомнил мне об эстонском международном музыкальном празднике под названием «Певческое поле», в котором наш хор должен был в мае 2013 года принимать участие.

За месяц до праздника узнаём, что новому эстонскому президенту, рождённому эстонцами за пределами СССР и ни разу не бывавшему в Эстонии, но оказавшемуся на эстонском «престоле», не понравился памятник советскому солдату в центре Таллина. Под покровом ночи перенесли памятник на новое место, определив его на всеобщем погосте, где с одной стороны захоронены нацистские «солдаты», с другой – советские воины. Между ними, решила новая эстонская власть, как раз и место памятнику советскому солдату. Узнав о таком решении, хористы единогласно отказались от участия в «Певческом поле».

Часто бывая в Эстонии, я почти всегда приходила с цветами к памятнику советскому солдату. И всегда видела у памятника цветы. Немудрено, почти половина жителей Таллина – русские.

Чтобы в истории Советского Союза и в российской истории появился праздник День Победы и стал в настоящее время праздником несокрушимой жизненной ценности и мощи, потребовались годы всеобщей стойкости и напряжения всех вместе и каждого отдельного, конкретного человека! Всего моего рода и меня в том числе!

27 месяцев хозяйничали фашисты на смоленской земле. Из села многих мальчиков и девочек 13–15 лет угнали в Германию. Малолетним узником стала и моя самая старшая сестра Таня, вернувшаяся домой только в 1946 году.

Гонимые наступающей Советской армией и изгнанные со смоленской земли в сентябре 1943 года, фашисты дотла сожгли Любавичи. От отчего дома мамы осталась только одна высокая обгоревшая печная труба. Как в мемориале «Хатынь» в Белоруссии. И до 1947 года мама с нами ютилась на 4 кв. м сначала в соседней деревне, затем в Любавичах в доме у Марфы, где жила она сама с детьми, нас пять человек и почта. В большом доме Островского, которого немцы расстреляли, в 1943 году начались школьные занятия. Маме какое-то время позволили пожить в закутке учительской. Все мы спали на русской печи. Мне не хватило места. Кто-то в виде антресоли прибил доску между потолком и печью. Каждый вечер я втискивалась в это пространство. Ночами мы оставались вместе, и мне не было страшно. Хотя я долго ещё, ложась спать, шептала: «Папа, папа, иди домой, немцы страшно бухают!»

Только к сентябрю 1947 года мама построила дом 5×6 кв. м. С радостью пришёл конец мытарствам, мы перетащили в него незамысловатый наш скарб. В доме не было ещё залобника, мха на потолке, пола, только клади для него. Главное, не было печи – согревающего нашу в нём жизнь сердца. Кто-то быстро сложил печь. Она была ещё сырой, но я уже спала на ней. Ежедневная топка плюс согревающее по ночам печь моё тело – и печь высохла!

Фантастическая, из ряда вон выходящая реальная картинка: на печи со мной спал маленький двухнедельный поросёночек. На дворе сентябрь. Зимы в ту пору очень часто бывали слишком морозными, 30–35 градусов! «Жилплощади» у поросёнка ещё не было. Он спал со мной на печи, иногда высовывал из-под одеяла свой пятачок на подушку к моей голове. Я любила этот тёпленький беленький комочек! К Новому году мы его забивали. Обеспечивали себя мясом и салом, планируя на весь год до следующего Нового года. В реальности же мясные запасы быстро заканчивались. Это был единственный для семьи источник мяса.

Сейчас читаю книгу Аллы Сигаловой «Счастье моё». Детские её годы проходили в высокоинтеллектуальной среде. Она это понимала! Так был и в моём раннем детстве интеллектуальный родничок! В школе две классные комнаты (пятистенка ведь), между ними печь, на которой я сидела, одновременно как бы присутствуя на двух разных уроках. Учебники, тетради, ручки, карандаши отсутствовали. Господствовал вербальный метод обучения: слово, речь, учительские монологи, диалоги. Почти не дыша, вслушивалась я в бесконечный разговорный поток. Что-то схватывалось сразу, многое часто удивляло и поражало. Вдруг слышу: «Винтовка обросла в 1945 году». Как это винтовка обросла, такое бывает? Надо спросить у мамы. Оказалось, винтовка образца 1945 года.

На главной площади Любавичей 1 сентября 1945 года состоялось открытие только что построенного нового здания школы в четыре классные комнаты. Председатель колхоза разрешил мамам опоздать на колхозную работу, но обязательно быть со своими детьми на празднике открытия новой школы. Прибежала и я, хотя мне исполнилось только 6 лет. Некая тётя звонила в большой колокол. Было громко и шумно. Всё меня удивляло! На торжественной волне я вместе с другими детьми вошла в двери ближнего класса. Провела в нём целый урок. После звонка, меня зачаровавшего, вошла в другой класс и так просидела в каждом классе по уроку. Учителя меня не трогали, знали, что я дочь Ульяны Ивановны. Вернувшись «домой» (мы жили уже ещё где-то), всем с радостью сообщила, что я закончила школу! С этого момента зафиксировалось моё «я». Началось формирование моего самосознания, самости. Только об этом тогда я ещё не догадывалась.

Странно, но самые первые мои воспоминания относятся к Тане, моей самой старшей сестре, как её угоняли в Германию. Напомню, это был 1941 год. Отдельные штрихи к «картине»: Таня в чёрном одеянии стоит у окна. Мама подсказала, что это был момент, когда Таня собирала вещи, с которыми немцы приказали явиться в нужное время на главную площадь Любавичей для отправки отобранных отроков в Германию. Помню, как мы убегали от немцев в лес. Много каких-то детей сидит на возу в коровьей упряжке, а корова возьми да «забуксуй» в луже. Затем вижу шалаш в лесу, вдоль него проход, по обе стороны прохода лежат люди ногами к проходу. И вдруг страшный грохот, летит немецкий самолёт, как позже узнала, советские самолёты пока не летали, вместе с этим грохотом появляются несколько мужчин, и все закричали: «Наши, наши!»

Таковы неосознанные картинки предсознательного периода моей жизни, – первые чудные следы моей памяти.

Далее всё идёт с нарастающим большим или меньшим, но смыслом, а чуть позже – и с оценкой.

Зима 1943–1944 годов. В трёх километрах от дотла сожжённых Любавичей деревня Красный Курган, её немцы не сожгли, поскольку в ней не было евреев. В одном из домов жили несколько семей, в том числе и мы с мамой. Каждой семье отводилось ровно столько «жилплощади» на полу, сколько занимали какие-то расстеленные тряпки, заменявшие постель для всей семьи. Утром тряпки собирались в кучу, на освобождённом месте ели, если было что есть, чаще не было, т. е. на этих метрах продолжалась дневная жизнь. Я помню, как весь пол был устелен телами живых людей.

Вскоре мы с нашей «постелью» перебрались в Любавичи на квартиру в один из уцелевших домов к Марфе Прилашкевич. В доме располагалась почта, жила Марфа с детьми-сиротами, и наша сиротская семья. На кухне нам кто-то соорудил нары, те же 2×2 кв. м, но поднятые над полом. Здесь мы ночью на этих метрах спали, днём на них ели, сидели. Школа начала работать. Двое из нас продолжили учёбу, начатую ещё до войны. Готовили школьные задания на этих нарах, на них же лежало всё необходимое для работы мамы. Но это был настоящий дом, руки и ноги в нём не отмерзали. Помню на полатях ушат с водой, в нём сижу я. Меня моет мама, по мне снуют её руки. Позже я связала мою картинку с воспоминаниями Олега Кошевого, главного героя книги Фадеева «Молодая гвардия», монолог Олега о руках его матери из которой я знала наизусть. Замечу, эта книга заложила во мне основы, первые кирпичики мощной любви к моей Родине, основы формирования острого и могучего чувства патриотизма.

Ещё одна зарисовка в сознании: я просыпаюсь, хочу встать с нар и не могу, ноги не слушаются. Что такое? Оказывается, я заболела, у меня воспаление лёгких. Слово «пневмония» мы тогда ещё не знали. И далее я себя вижу в больнице на руках у чужой женщины. Видимо, мне было так плохо, что сестричка носила меня на руках.

Вспоминается, как на нас – мы тогда жили в учительской – напали вши. Бороться с ними мы никак не могли. Не было химических средств, не было железного утюга, которым спасались другие, откопав его, спрятанного от немцев в огороде. В агрегат клали раскалённые угли, он нагревался, и им прожаривали швы, в которых плодилась нечисть. Мы на своём пепелище утюга не нашли и объявить войну вшам не могли. Как-то терпели. Но на огороде извлекли из-под земли ещё не успевшую сильно заржаветь швейную машинку «Зингер», которую отремонтировал 13-летний брат Миша, и мы все постепенно научились строчить швы и примитивно, но шили всё самое необходимое. Например, бурки вместо отсутствующих валенок. Миша нам всем сшил такие валенки, обул семью на зиму. А морозы, напомню, нередко достигали тогда 30–35 градусов! Мишенька заменил папу, всю мужскую работу держал на своих отроческих плечах и был за неё в ответе. Дух и тело дитятки по педагогической науке формируются сложно и медленно. А практика жизни – быстрый и эффективный Учитель! Быстрый и результативный! К 50-летнему юбилею Миши я писала о брате:

Неожиданно напав, вши так же неожиданно и пропали – жди беду. И беда пришла: принесли извещение о гибели дяди Лёни. Но жизнь – это чересполосица. И величайшая из радостей – в сентябре 1947 года на посылки дяди Лёни мама построила наш собственный дом, наш отчий дом. Конец скитаниям семьи по чужим углам. Сейчас моим глазам предстала умиляющая душу картина тех лет.

Когда в марте 2003 года хоронили тётю Полю, последнюю из шести моих тётушек, снега и грязи в Любавичах было много. Мы пошли на встречу с нашим родовым гнездом, «поместьем» в 15 соток, в детстве казавшимся мне бескрайним. Мы засевали его картошкой, и в ней было спасение для шести человек! Сейчас это был заросший бурьяном маленький участок.

Большой квадрат любавичского кладбища занят могилами родственников из рода дедушки Ивана Давыдовича Гронского. Сам он умер в 1941 году. Но только в лето 2018 года могилы его и бабушки мы с Таней, дочерью сестры Таси, привели в порядок, поставили памятник. Рядом могилы учителей, которые меня учили. С особым почтением поклонилась могиле Липкиной Галины Моисеевны, учительницы химии, которая стала для меня моим первым университетом!

Мы поклонились родным могилам, в очередной раз всем сердцем с грустью и радостью встретились с малой родиной. Да будем мы и наша земля вовек и присно!!!

Вскоре мы в своём новом доме и пол настелили, и третье окно прорубили. Изначально было только два: на третье не хватило денег. И сени (коридорчик) подстроили. Брат Миша из каких-то жёрдочек соорудил подросшему поросёнку сарайчик. Зарплата мамы, учительницы младших классов, была в зависимости от класса от 30 до 40 рублей. Как она умудрялась экономить гроши, чтобы обустраивать свой родной очаг?

Боже! Однажды в нашей жизни появилась корова! Шестая мамина сестра Поля дала нам в 1946 голодном году двухнедельную тёлочку. Тётя Поля – врач, умершая в 2003 году, жила тогда в соседней деревне. У неё, тоже вдовы войны, был только один ребёнок, потому жилось ей легче. Чтобы тёлочка дала молоко, её нужно растить два года. Как любила я будущую коровку, как обнимала её за шею и целовала, как ждала её будущего молока, которое может появиться только после того, когда она отелится. Однажды пастух говорит: наша корова за быками. Как долго ждали мы этого сообщения! На следующее утро мы с мамой повели корову к страшному, большому, жуткому колхозному быку. Только много позже ко мне пришла мысль: почему мама пошла на это «дело» со мной, семилеткой, а не с другими девочками? Вероятно, потому, что старшие девочки были уже «взрослые». Я, мечтая о молоке, ждала этого момента всю мою «сознательную» жизнь, потому на крыльях радости летела на колхозную ферму. Увидев быка, испугалась за Мышку, что она рухнет под этой огромной бычьей тушей. Мышка выходила с зимы на весну худой и слабой, потому что корм её был более чем скудным. Сено заканчивалось быстро, и далее мама резала солому, которую я, восьми-девятилетняя девочка, можно сказать, воровала из колхозного стога и несла этот клок соломы на заплечной верёвке домой. Мама заливала её кипятком, чтобы солома становилась мягче и съедобнее. Не рухнула Мышка! И мы с мамой были счастливы, что Мышка наша обязательно отелится и даст нам молока.

Мышка, серая как мышь, была швицкой породы: ноги длинные, живот поджарый – верный признак малоудойности. Так оно и было. Только в самую срединную летнюю пору она давала по ведру молока. Но и этого молока мы почти не видели, поскольку 300 литров молока нужно было сдать государству. Этому монстру, который, кормя Москву, обеспечивал «утомлённых солнцем» и подобных им героев «московских саг». К моменту окончания сдачи молока заканчивалось и лето, а с ним заканчивались и надои. Всё равно это было счастье, только краткосрочное. Лишь дважды успела отелиться у нас Мышка. Брат ушёл в армию, косить, заготавливать сено Мышке было некому. Грустно и то, что появляющихся телят предписывалось отпоить в течение месяца молоком и сдать «государству». Тут мама наконец воспротивилась и второго телёнка оставила своей семье, нам!

Сколько счастливых минут подарила мне Мышка! Как я её любила, хотя она была бодливая и, в общем-то, опасная. Как целовала и обнимала её! Как чесала между рогов в ямочке, где обычно собиралась грязь и чесалось более всего. Мышка склонит голову предо мною и ждёт – чеши ямочку, говорит. В такие моменты и она меня любила, не грозила рогами. Мы, дети, опасались её, лишь маму самозабвенно она любила и ходила за ней по пятам! Если бы она не бодалась, я расцеловала бы её всю, а так только урывками, кое-как и кое-где.

Однажды стало ясно, что этой ночью корова должна отелиться. Я не спала всю ночь, страдала вместе с коровой. У неё был узкий таз, отёл проходил трудно. Просила Бога помочь корове. Наш сосед Иван Нестерович был для мамы верной надеждой и опорой. Его жена Рибка, как теперь я понимаю, не противилась. Потому что мама учила двоих из четырёх её детей. Сосед выступил как акушер, справился со своей работой, и на свет появился телёнок Орлик. Был холодный март. В сарае коровы мёрзлый навоз. Орлик замёрзнет, его нужно взять в дом. Кроме того, он всё время будет сосать Мышку, чего нельзя было допускать. Этого, уже второго, телёнка мама взбунтовалась, не отдала государству, оставила на заклание. Играя с ним в течение месяца его жизни, я привыкла к нему, привязалась. И вдруг до меня дошло, что мама оставила его на заклание. Что государству отдать, что зарезать – для меня одно и то же горькое расставание. Вот тебе и педагогика! Попробуй поступи разумно. Когда в моё отсутствие тот же сосед его зарезал, я, увидев мёртвого Орлика, захлебнулась слезами.

В связи с этой ситуацией вспомнился случай, произошедший уже в моей личной семье. Семи-восьмилетней дочери Ире кто-то подарил однажды маленького, уместившегося на ладошке кролика. До 4 месяцев он жил на балконе, и всё было превосходно. Но подошло лучшее время или отправить кролика на жаркое, или разводить потомство. Второй вариант нам не подходил. Когда мы с мужем о возникшей ситуации рассказали Ире, она всем сердцем воспротивилась нашему решению, предупредила, что до крольчатины не дотронется. И слово своё сдержала! Это была первая половина 80-х годов XX века. У нас трое детей, моя зарплата 150 р., у мужа 400–500, в магазинах сплошной дефицит всего! А тут, как говорят, Бог послал 5 кг крольчатины! Повторилось то же самое, что было с телёнком Орликом. В своей жизни человек, как по шпалам, как по минному полю, вынужден шагать по педагогическим закономерностям, постоянно находясь в ситуациях нравственного выбора, постоянно практически его совершая, ведя жаркие дискуссии со своей совестью, наукой и жизненными обстоятельствами!

Итак, наш собственный дом возродился из пепла в буквальном смысле слова! 6×5 кв. м, два окна, соломенная крыша. 1/6 часть дома занимала печь. Напротив неё начинается «мебель» – кухонный стол, сбитый братом из дощечек, он же и шкаф. На нём не только ели. Миша и мама работали за ним. Весь стол был заложен тетрадями учеников мамы и учебниками Миши. Мы, девочки, где приткнёмся, там и делали уроки. Справа от стола к стене прибита лавочка, слева – диванчик, сделанный руками брата из шершавых досок, поскольку не было рубанка. Далее окно с подоконником, полным домашних розовых цветов. Изначально одни розы были белыми, другие – красными. Они стояли на окне «вечно», опылялись и стали все розовыми. Напротив окна, почти на середине дома – ещё один сбитый Мишей нарядный стол, накрытый красивой скатертью, присланной дядей Лёней. Она нам так нравилась, что мы упросили маму не включать её в оплату за строительство дома. Это был эстетический оазис в нашей жизни тех лет! На столе стояло маленькое зеркальце. Понятно, в семье было четыре представительницы женского пола. Без зеркала не обойтись! В святом углу икон не было. Мы же атеисты. Как у М. Булгакова: куда ни глянь – везде по атеисту. В этом углу всегда протекало из-за плохой соломенной крыши. Зимою он промерзал и сверкал инеем. Даже потолок над ним начинал прогнивать. Иногда, когда на улице бывало до −30 мороза, у нас в доме было +4. И мы жили, спали. Ничего. Кот Мурка, возвращаясь со своих ночных гуляний, спал у меня на шее. Поэтому я болела ангиной только два раза в год. Без кота болела бы чаще!

Самым нелюбимым местом в доме был шкаф-шест, т. е. жердь, подвешенная под потолком, на которую набросаны все наши вещи. Некрасиво. Я без конца, уже оставшись одна с мамой (все остальные дети учились в Смоленске), изобретала разные вариации, чтобы сокрыть от посторонних глаз эту неприглядность.

В широкое запечье между печкой и стеной дома, за которой был сарай поросёнка, ссыпали на зиму мелкую картошку для кур и поросёнка. Наша с мамой кровать стояла изголовьем к запечью. Часто, когда поросёнок бывал голоден, он ломал своим пятаком завалину и, просовывая свой нос к нашему изголовью, иногда ночами пугал нас своим хрюканьем.

Далее шла штора, которая занавешивала две наши «кровати», одна – на двух козлах, на каких пилят дрова, положены доски, на них соломенный матрац и всё остальное, вторая – обгорелая железная односпальная кровать, которую нашли на пепелище. Точно такая была в кремлёвском кабинете у В. Ленина, только не обугленная. Уж как мы располагались на этих точках, не помню. Лишь после того, как нас в Любавичах осталось трое – мама, старшая сестра и я, – мама смогла купить настоящую, с сеткой, железную, двуспальную кровать.

И здесь я, не испытавшая на себе благотворного влияния отца, окружённая всем вышеобрисованным, была весела, беззаботна, счастлива! Были солнце, речка, вода, подруги, любимая корова Мышка, поросёнок Белка, куры, каждая со своим именем, кот Мурка, пионерская суматоха – пирамиду строй, рапорт сдай, – иными словами, действительно счастливое детство! Я была мала, не понимала того ужаса, который превозмогала мама. Только много позже моя душа осознала и одеревенела: КАК мы жили?!

Уже когда я была кандидатом педагогических наук, мне в руки попали мемуары Марка Захарова, бессменного, недавно умершего режиссёра театра «Ленком». Читаю: десять лет его детства – сплошной рай, несметное количество игрушек, подростковый велосипед, множество весёлых книг с картинками, узкоплёночный кинопроектор, высококалорийное витаминизированное питание, надоевшее ему, пристойный уровень жизни его матери (отца арестовали). Во сне не увидишь такую сказку! Марку же она, эта сказка, надоела! Благополучие в детстве сыграло немаловажную роль в том, что Марк Захаров стал знаменитым режиссёром. А мы, четверо детей, с мамой при значительно меньших возможностях получили высшее образование. Это из той же оперы, когда богатый подал нищему 100 р., а пенсионер положил нищему почти последние 30 р. Наше развитие, воспитание и образование жизнью дороже и весомее. Читаю дальше: «Когда нежная мать писклявым голосом причитает над младенцем, специально не выговаривая и коверкая слова, оказывается, она совершает прямо-таки определяющий акт развития лежащего в колыбели. Эти её „глупости“ жизненно необходимы ему для правильного пищеварения и полноценного духовного развития. Без материнских тембральных фантазий не срабатывают какие-то важнейшие для жизни человека биологические функции. Без этих фантазий ребёнок может вырасти неполноценным, даже негодяем или пассивным человеческим существом. Человек, недополучивший этих хихикающих звуков, простужается от малейшего сквозняка». Так долго М. Захаров говорил о том, что младенцу нужна любящая мать. В яслях такого обмена душами не происходит. Это аксиоматическая закономерность педагогики воспитания.

Но коль я есть, был у меня и папа! Да, он был, но я его не помню и не знаю. В июне 1941 года он ушёл на фронт. А мне только полтора года. Потому его и не было в моём сознании. Потому почти до 17 лет у меня не возникало никаких вопросов к маме, касающихся папы. Не было в моём сознании папы, не было у меня и вопросов. Однажды, 10 декабря 1956 года, я – десятиклассница – собираюсь на школьный вечер. Мама вдруг говорит:

– 10 декабря 1941 года погиб папа. Так написано в извещении. Грешно в этот день развлекаться.

«Папа», – пробило слово моё сознание! Но тут же и пропало. И я пошла на школьный «бал». Бал в кавычках потому, что из всех углов и щелей нашей жизни всё ещё «пахло и смотрелось» войной. И бал – в одной из классных комнат скромные танцы под гармошку. Однако с играми. В тот вечер играли в почту. Я с подругой Люсей получили по письму. Взглянув на почерк и «обратный» адрес, увидели, что письма нам написаны одним и тем же мальчиком, нашим соседом Володей Коко. Одинаковый текст и одинаковая просьба к нам обеим – позволить ему одновременно проводить нас двоих после вечера до дома. Мы все жили на одной улице. Он только девятиклассник. Его предложение нас, зрелых девушек, «оскорбило». Но ещё – и это главное – выглядел он слишком скромным и часто глуповато-смешным. Нам, журналистам, так звали нас с Люсей, никак не подходил. Было смешно и одновременно не очень понятно, как он отважился, решился на такую дерзкую «операцию „Почта“»? Многие полагали, что, если мы с Люсей дети учителей, значит, к нам так просто не подъедешь. А Коко взял и подъехал! Мне же казалось, что трусливее и забитее меня не было на свете человека.

Мама в моё раннее детство, да и после, когда мы с нею вдвоём оставались в Любавичах, ничего не рассказывала мне о своём супружестве, о жизни с папой. Но кое-что я всё-таки знала от старших сестричек. Например, папа, Кукринов Володя, крепкий блондинистый парень, сначала ухаживал за младшей маминой сестрой Симой. Мама в это время окончила учительский институт и начала работать в любавичской школе. Папа остановил свой выбор на маме, сделал ей предложение. Из нашего семейного альбома всё сгорело во время войны, лишь одна карточка осталась от папы, на которой он, как мне казалось, был очень похож на только что появившегося на музыкальном небосклоне Баскова Николая. Однажды я поймала себя на мысли, что со мною что-то происходит, когда я смотрю на Баскова. Начинает щемить сердце. Тогда я поняла, что Басков похож на папу!

Мама не распространялась, почему папа оставил Симу и женился на ней. Сима была младшая, весёлая, разбитная, красивая, но учиться не желала ни под каким соусом. А может, дедушка Иван не позволил Симе раньше старшей сестры выходить замуж? А может, и потому, что мама не только учительствовала, это же сельская интеллигенция, цвет села 20-х годов XX века! «Серебряный» век Любавичей! Но была очень даже привлекательной интеллигентной барышней! Хотя у мамы от первого неудачного брака оставалась дочь. Счастливое супружество мамы длилось только 12 лет! Потому что в 1941 году папа был призван на фронт.

Мама рассказывала, как они с папой в 1940 году построили новый пятистенный дом, большой и светлый, как старшая сестра говорила, возводившийся для долгой и счастливой жизни большой семьи! Пришёл однажды в этот обещавший счастье новый дом юродивый Данилович, как называла его мама, посмотрел и сказал:

– Ох, хозяйка, порастёт высоким быльём то место, где стоит твоя пятистенка, и мужа своего ты больше не увидишь.

Поплевалась мама да и забыла пророчество. Но ровно через год началась война, папа ушёл на фронт и не вернулся. Немцы, заняв Любавичи, дотла сожгли не только новый родительский дом, но и всё село. Сгорел тот дом, в котором я успела только родиться, который обещал моей маме долгое супружеское счастье. Вместо обещанного счастья мама двадцать лет, пока все её дети вырастали и оперялись под её крылом, провела-прожила как на лезвии ножа в перманентном тотальном недостатке всего. В избытке лишь нервного напряжения. Единственное, что удерживало маму «на плаву», не давало «утонуть», – это мы, её дети. Мы были послушные, трудолюбивые, хорошо учились, никогда ничего у неё не просили. Несмотря на годы недоедания, отсутствие необходимой одежды, мы выросли физически здоровыми и нравственно закалёнными. Никогда не сравнивали, что у других, а что у нас.

Старшая сестра Валя помнила сцену проводов папы в районный центр Рудню на сборный пункт перед отправкой его на фронт. Один раз он успел прийти в Любавичи (17 км). Был взволнован и расстроен.

– Уля, береги детей. Грядёт трудное время. Будем помнить друг о друге, в нашей памяти будет наша сила. Люблю тебя и детей!

Память Вали сохранила страшную ситуацию, когда, заняв в конце июля 1941 года Любавичи, фашисты на базаре у белой церкви (сегодня храм федерального значения) собрали всех жителей села, чтобы выбрать интеллигенцию посёлка и расстрелять. Маму с детьми (я на руках у мамы) ставят то направо, то налево. Спас положение мамы и некоторых других муж старшей маминой сестры Маланьи Курильчик Никифор, он был оставлен в селе для подпольной работы. Отобранные немцами для расстрела – в большинстве своём это были евреи – сами себе выкопали яму по направлению к той самой Дубовице, куда мы после войны ходили за грибами, ягодами, ездили на тачке за дровами – ольховыми прутиками. Там расстрелянные обрели вечный покой.

В 1933 году, когда мама носила под сердцем Валю, вдруг арестовали папу и сослали на север на строительство Беломорско-Балтийского канала. Папе инкриминировали умышленную порчу лошади, которую он брал в колхозе, чтобы сделать какое-то дело. Лошадь действительно захромала. Этого было достаточно, чтобы папу как злоумышленника отправить на верную смерть. В это время в Эстонии, женатый на эстонке, жил старший брат папы Степан, красавец и какой-то большой военный чин. Ему удалось добиться отмены решения суда и вернуть брата домой. Мама глубоко переживала незаслуженную кару, свалившуюся на семью. А родившаяся вскоре Валя постоянно плакала, даже став 14-15-летней девочкой.

У Солженицына в книге «В круге первом», кажется, я прочла, как рыли этот канал. Жуткая картина. На канале специально морили голодом и морозили всех строителей-осуждённых. Дно канала утрамбовано человеческими костями. Там был и мой папа. Степан его спас. Но сам погиб на войне. И сегодня в Таллине живут Степановы дети, мои двоюродные сёстры Галя, Вера и Юлия. Последняя, моя сверстница, умерла два года назад. Их мама, жена Степана, умерла сразу после войны. Круглых сирот вырастила эстонская бабушка. Как жили, один Бог знает! Но все девочки, как и мы, окончили вузы.

О бабушке Феодосье, папиной маме, наша мама отзывалась плохо. Когда окончилась война, мама осталась одна с пятью детьми. До войны директор любавичской школы Чернухин женился на папиной сестре. К началу войны у них было трое детей. Чернухин уцелел, вернулся домой. Но Зину его во время войны убило в лесу деревом. Трое малышей, как птенцы, раскрыли клювики отцу навстречу. Чернухин поседел… Встретился с нашей мамой, женой брата его жены Зины, чтобы обсудить возможность объединения фактически кровных восьми детей в новой семье Чернухина и мамы, чтобы вырастить ораву родных детей. Мама была рада такой возможности. Однако Феодосия, выслушав зятя, сказала:

– Заморыши Ульяны неровня твоим детям. А тебе, Фёдор Григорьевич, человеку большого полёта, место не здесь, а в Москве!

И – о Боже! – мужчина, воин, герой, орёл послушался бредящей старухи и укатил со своими детьми в Москву! И в Москву к зятю, успевшему там жениться на женщине с двумя мальчиками возраста его девочек, Феодосья повела пешком из Любавичей свою корову. Вела две недели, пасла, поила, доила, собирала сметану, била масло каким-то образом. Мыслила, что за настоящий подвиг с коровой её примут в Москве и обласкают! Но всё получилось наоборот. Корову с маслом москвичка взяла, а старуху деревенскую на порог не пустила! Вскоре москвичка и детей Чернухина выставила за дверь. Между детьми москвички и Чернухина началась война не на жизнь, а на смерть!

Боже мой! Своим категорическим «неровня» Феодосья обрекла маму и нас на психологическую муку, ввергла нас в перманентную нищету, поставила психику мамы на лезвие бритвы, на котором она балансировала долгие годы. Но и судьбы якобы «любимых» внуков от дочери, добровольно отданных Феодосией в жестокие руки московской невестки, бабушка Феодосия исковеркала так, что двое, с трудом дотерпев до окончания 7-го класса, убежали из московского дома. Третья, старшая и более терпеливая, 9-10-е классы заканчивала, живя под лестницей в подъезде. Представить трудно, чтобы отец любимых детей подпал под женский прессинг с такой силой, что предал своих детей! В настоящее время (2023 год) девочки умерли, а сын Валерий выкарабкался. Совершенно случайно после выхода моей книги «Цена войны» в 2020 году в издательство «У Никитских ворот» пришло письмо из Новосибирска от сына Валерия. В его руки как-то попала моя книга, в которой он нашёл историю жизни их семьи и меня, свою двоюродную прабабушку по маминой линии. Валерия уже не было в живых, телефонные разговоры были с его сыном. Но контакты как-то не установились, несмотря на моё желание наладить связь.

Из разговоров с сёстрами по мере созревания моего сознания, психики у меня складывался по крупицам образ папы. На старшую сестру Таню была возложена ответственность за всех остальных детей, за проказы которых она отвечала перед папой. Папа был строг. Очень нравилось Тане, когда всей семьёй они ездили в пролётке в гости. Особенно эмоционально рассказывала она об одной зимней поездке. Много позже, когда мы в хоре выучили на английском языке Jingle Bells, на основе английского текста под впечатлением рассказа Тани я написала свой стишок:

И Миша, брат, на мой вопрос о папе вспомнил, как радовался он, когда строили новый дом. Как интересно было ему наблюдать возведение венцов. Рождение крыши его поражало. Радовало, как папа управлял стройкой. Строители к нему прислушивались. Папа всё знал! Не забывались Мише и горькие моменты. Однажды они пилили с папой дрова. Миша – дошкольник, а пила огромная, в две ручки, бревно толстое, сил не хватает, чтобы равномерно тянуть пилу туда-сюда. Папа злился, а Миша плакал.

Валя помнит, как хорошо было при папе! У них было всё! Особенно много было конфет! Ах, конфеты! «Есть конфеты – прекрасное детство!» – считают дети. И я так считала, когда у меня были уже мои дети. Помню моё отношение к конфетам в мои детские послевоенные годы. В дни зарплаты, раз в месяц, мама обязательно покупала 200 г конфет-подушечек и делила между нами. Мне, самой младшей, всегда доставалось на конфету больше.

– Ты самая маленькая, она тебе, – каждый раз говорила мама.

– Мамочка, ты меня любишь больше всех остальных? – спрашивала я маму, прыгая вокруг неё на одной ноге.

– Смотри, на твоей руке пять пальцев. Если один из них заболит, тебе будет одинаково больно. Верно? – И больше с этим вопросом я к ней не обращалась. Мне было всё понятно.

Как-то по случаю мама сама рассказала мне историю. Однажды после замечания мамы в адрес сына соседки, который учился в мамином классе, соседка в ответ плохо отозвалась о маме.

– Уля, что ты хмурая, у тебя что-то произошло? – с порога заметил вернувшийся с работы папа.

Мама рассказала о своём неприятном разговоре с соседкой.

– Успокойся, я с ней завтра поговорю.

Спустя какое-то время, когда ситуация забылась и добрые отношения восстановились, соседка передала маме суть разговора моего папы с нею:

– Антонина, – сказал папа, – Ульяна Ивановна мне всё рассказала. Если подобная ситуация повторится, наш разговор с тобой будет серьёзнее.

При этом соседка расплакалась, сказав, что её мужу всё равно, что у его жены на душе. И что моя мама счастливейшая из женщин. Я несказанно рада! У меня был хороший во всех отношениях папа-отец, папа-муж, папа-мужчина, папа-человек! Прожил Папа на этой земле только 36 лет!

Боже мой! Известие, да какое!!! Новогодние праздники 2008 года. Я в Таллине, гощу у дочери, встречаюсь с двоюродными сёстрами, детьми брата моего папы. Одна из сестёр прямо с порога говорит:

– Алексей (её сын) перед Новым годом заходил в интернет, и знаешь, какую информацию он добыл?

– Какую? – спрашиваю я.

– Что ваш папа умер в немецком концлагере 10 декабря 1941 года.

– Ну да?

Несёт мне ксерокопированный лист с текстом на немецком языке. Я 40 с лишним лет назад учила немецкий, что-то помню. Читаю – и не вижу и не соображаю: кто-то по-немецки пишет о моём папе, где родился, сколько лет, кто жена, рядовой такой-то части, захвачен в плен 30.07.1941, место захвата – Рославль. Личный опознавательный номер 53741. В голове завертелось колесо, в глазах засверкало и заискрилось! С каждый новым переведённым словом меня начало сдавливать, не вздохнуть! Что-то надломилось внутри. Я заболела, температура 37,5, голова трещит, глаза вылезают из орбит, всё тело крутит, ломит, жуёт боль. Свалилась в постель и прострадала до утра, не сомкнув глаз.

И с 30 июля пленённый папа начал свой путь советского военнопленного от Шталага 308 УШЕ, бывшего тогда ещё на германской территории, а сегодня это Польша, до Жагани, куда был переведен 3 декабря 1941 года. Здесь, в концлагере Шталаг VIII С через семь дней был отравлен или сожжён. По возвращении из Таллина подробную информацию о папе мы с Ирой, дочерью, раскопали в интернете. Оказалось, что эта информация только недавно была рассекречена. Я немало удивлялась, как фашисты, не нарушив своей немецкой национальной черты – пунктуальности, скрупулезно вели летопись своих преступлений против человечества! И не боялись возмездия?!

В один из дней я машинально приложила свой указательный палец к отпечатку указательного пальца папы, который был проставлен на папином листе учёта концлагеря. Мой палец оказался в два раза толще папиного, а мой вес всего 56 кг. Как только я соприкоснулась с папой пальцами, в моё сердце ворвалось и стало есть чувство ПАПЫ! Смятение пронзило меня!

По горячим следам этого состояния я, не понимая ещё, что к чему, принимаю решение – ехать на могилу к папе, чувство которого (есть папа!) как смерч ворвалось в мою душу, 68 лет пребывавшую в девственном беспапье. Обзвонила всех сестёр и брата, мы едем на место смерти папы! Мне стало легче. Дней десять я была в тяжёлом душевном расстройстве, раздрае. Во-первых, потрясение, что нашла, обрела папу, что папа есть; во-вторых, что он замучен в концлагере и его уже нет. Не успев обрести, я тут же потеряла папу. И вспомнился мне с великой виной мой уход на школьный вечер даже после напоминания мамы о гибели в тот день папы. Сердце мамы рвалось, вероятно, от моего поступка, как рвётся сегодня моё от этих воспоминаний!

Долго искала я возможность осуществить поездку на могилу к папе. МО России, Красный Крест Польши, сегодня концлагерь находится на территории Польши, куда я обращалась с проблемой, весь 2008 год присылали ответ, что бесплатную визу дать мне не способны. Позже выяснилось, что она стоила 45 евро. Из-за 2 000 р. мы не могли встретиться с папой целый год! Выбросив из головы бесплатную визу, мы с Тасей, сестрой, выкупили индивидуальный тур в Польшу и поехали на встречу с папой! Сделали рамку 30×40 см с единственной уцелевшей после войны фотографией папы, на которой написали, можно сказать, письмо папе:

Дорогой наш папочка!

Твоя жена Ульяна и все пятеро детей выжили во время войны, выросли, выучились. Сегодня у тебя 10 внуков, 14 правнуков, 3 праправнука. К тебе на могилу приехали Тася и Инна. Танечка умерла. Миша и Валя приехать уже не могут. Папочка, мы счастливы, что нашли тебя! Спи спокойно! Земля тебе пухом и рай светлый!

Концентрационный лагерь Шталаг был создан во время войны на территории промышленной Силезии Германии с таким расчётом, чтобы бесчисленные миллионы будущих военнопленных использовать как бесплатную рабочую силу, обеспечивая военную мощь Германии. Голодные, измученные тяжёлым физическим трудом узники всех национальностей быстро превращались в доходяг, не способных более работать. Тридцатишестилетний папа через четыре месяца после пленения, уже не способный работать, был отправлен в Жагань, где и был умерщвлён.

Главной комиссией по расследованию гитлеровских преступлений в Польше установлено, что на территории Шталага VIII С и его нескольких филиалов в Силезии похоронено 12 тысяч безымянных узников разных национальностей. Среди них 739 русских военнопленных. Один из них – наш папа. В 60-х годах XX столетия русским и польским правительствами (тогда ещё государства дружили, а сегодня Польша – главный бандит в антирусской шайке) было принято решение увековечить память погибших военнопленных созданием на месте Шталагов музея «Шталаг VIII С» и возведением памятника-обелиска с оформлением 17 безымянных могил замученных гитлеровцами узников, что и было создано в 1964 году.

Много цветов возложили мы к обелиску, прикоснулись руками к этим узким и длинным могилам, вознесли молитву-хвалу Господу, пославшему нам встречу с папой, давшему средства и силы приехать к нему в Жагань. В поездке по Жагани и кладбищам нас сопровождала директор музея Тэреза Шщыкно. На очень хорошем месте в музее пристроила Тэреза рамку с нашим папой. В знак благодарности и внимания к нам мы оставили ей в виде благотворительности некую сумму.

Папа прожил только 36 лет. Он никогда не был в Москве и никогда её не видел. В День Победы 9 мая 2018 года я, уже хорошо продвинутая в возрасте, собрав волю и, главное, физические силы в кулак, прошла маршем с «Бессмертным полком» с портретами погибших папы и дяди Лёни, маминого брата, вдоль всей Тверской улицы и по Красной площади! Я благодарила и благодарила Господа, что он дал мне возможность показать папе и дяде Лёне нашу красавицу Москву, бриллиант (по выражению Ольги Шевчук) среди ярких городов мира.

Только когда я сама стала кандидатом педагогических наук, поняла, что мама наша действительно была педагогом с Божьей Искрой. 35 лет школа была главной составляющей, особенно 22 послевоенных года, её жизни, её болью, её счастьем. Все эти годы изо дня в день писала она рабочие планы, хотя всё знала больше чем наизусть. Мама в них не нуждалась, ежедневные планы были требованием администрации школы. Попроси её во время летних каникул провести в любом классе начальной школы по любому предмету урок – она всегда готова! Всегда во всеоружии! Она хорошо знала своих учеников, потому что жила среди них. Ежедневно видела она и детей, и их мам, здоровалась, обменивалась двумя-тремя фразами. Их жизнь проходила, разворачивалась у неё на глазах. И в сентябре 1943 года, как только фашистов изгнали из Смоленщины, к ней в класс пришли 42 ребёнка. По современным меркам это наполняемость двух классов! Но в отличие от современности подавляющее большинство детей остались без отцов! Слёзы, как говорится, сами из глаз катятся. Она безошибочно определяла сильные и слабые стороны ребёнка, знала, что Сашенька ранима, а вот Федя – драчун, с ним нужно быть построже… Как у хорошего практикующего психолога у неё быстро определялись к душам учеников их индивидуальные ключики.

За своё долгое учительство она многим помогла не оступиться в жизни. Немудрено, что мамы будущих первоклассников подстраивались так, чтобы определить своих детей именно в мамин класс, хотя в школе было ещё два учителя начальных классов.

И несмотря на это, мамину школьную жизнь омрачали два момента. Карпеченков Пётр Ефимович, завуч школы, и дружба моей старшей сестры Таси с дочкой завхоза школы. Пётр Ефимович был молод. Он положил глаз на только что вернувшуюся из Германии мою самую старшую сестру Таню. В Любавичах же 1946–1947 годы, голод, все нищие, голы, босы и голодны. А Тане 20 лет, на ней красивое платье (как мне тогда казалось), и сама она – не отвести глаз. Когда я в первый раз увидела её, закрыла глаза от красоты. «Красавица, богиня», как Герман о Лизе в «Пиковой даме»! Не могу не отступить. В честь 200-летия со дня рождения П. И. Чайковского в Метрополитен-опере В. Гергиев поставил «Пиковую даму». Главных героев пели Пласидо Доминго, Дмитрий Хворостовский, Горчакова. Ничего не скажешь – пели Звёзды!!!

Так Таня была одно очарование. Обойти её, не заметить на любавичском пепелище было нельзя! А Таня вдруг не приняла ухаживания завуча школы! И Пётр Ефимович затаил обиду и злобу… на маму. Униженный Таней, он отыгрывался на маме. На педагогических советах часто выступал с замечаниями в адрес мамы, не упускал хоть малую возможность уколоть её лишний раз. Несмотря на его «старания», в школе жила и объективная реальность. Однажды в стенной газете после какой-то административной проверки качества знаний учащихся появилась заметка с рисунками: по качеству знаний мамин класс летит на лебеде, класс жены Прилашкевича, завуча по начальным классам, ползёт на раке.

И дружба нашей Таси с Люсей, дочерью завхоза школы. Из-за этой дружбы разгорелся сыр-бор, сильно хлестнувший по маме. Старшая сестра Люси работала в школьном буфете. Учащихся тогда в школе ещё не кормили, да и никогда в любавичской школе не кормили детей. В буфете учителям продавали конфеты, соль, спички, горчицу, 9 кг муки на учителя, вне зависимости от того, сколько у кого детей. И на нашу стаю тоже 9 кг в месяц. Буфетчица начала замечать, что у неё в кассе не хватает денег. Она попросила свою младшую сестру раз-другой подежурить ночью в буфете. Та боялась одна ночью оставаться вне дома, упросила Тасю. Сестричка согласилась. Когда главный продукт буфета – мука – был продан, девочки устроили засаду. Вдруг среди ночи кто-то заходит в школьный коридор, через который можно было подойти к двери буфета, подходит к двери, крутит что-то в висячем замке, других замков не водилось, дверь открывается, входящий направляется к кассе, сгребает всё. Тут как выскочат, как выпрыгнут девчушки с криком: «Володька, мы тебя узнали!» И вор не кто иной, как сын Прилашкевича, завуча начальных классов! Утром ошеломляющее известие гремело по всей школе. «Сын завуча – вор!» Одной Люсе не поверили бы. А тут ещё Тася Кукринова, дочь Ульяны Ивановны. Теперь и Прилашкевич озлобился на маму.

Мама и несла свой тяжкий крест безмужней жены, пока не поменялась администрация. А сменилась она, только когда маме нужно было уходить на пенсию.

Работал в школе Вороной Иван Григорьевич, учитель математики ещё царских гимназий, интеллигент многих поколений, великий математик Смоленской области. Перед окончанием войны у него умерла жена. Он остался один с дочерью. Недолго раздумывая, предложил маме выйти за него замуж.

– Иван Григорьевич, как мы будем с детьми? Их так много, – мама.

– Пристроим в какой-либо недалеко от Любавичей детдом, – ответствовал И. Г. Мама отшатнулась от такого предложения, чем отрезала дальнейшие его поползновения. Так что и он, интеллектуальное лицо и звезда школы, имел основания быть мамой недовольным. Не было у мамы бойцовских качеств, постоять за себя она не умела.

Держали её огромная выдержка, могучая сила воли, граничащая с жизненным мужеством, что и проявляла она во всей остальной жизни, кроме школы.

Вспоминается, как однажды мама, уходя в школу, попросила нас всех что-то сделать, не назвав конкретно, кому поручает. Мы ещё были малы и не имели распределения обязанностей. Раз конкретно никому, мы и забыли о поручении. Вернувшись и не найдя работу выполненной, мама сказала только:

– Чем вам поручать, легче самой сделать, – сказала.

Мы стали обвинять друг друга, расплакались, даже разодрались. Мама не вмешивалась. И это стало нам наукой на все оставшиеся годы. После этого само собой получилось распределение обязанностей. Таня вскоре уехала в Москву. Миша, оставшийся старшим среди нас, вместо папы, все мужские обязанности за ним. Валя стирала бельё, носила на коромысле воду по два больших ведра, особенно тогда трудно, когда в сухое лето нужно было поливать огород. Вода далеко, два колодца на всю улицу. В сухое лето все вынуждены были носить воду. Тасенька мыла посуду, её немного. В доме печь, поэтому никаких кастрюль, только чугуны, каждому по ложке, а тарелок – пока на всех одна. Мыла деревянный пол. Сбегать, сходить туда-сюда – всё Тася.

Когда наступала посевная, потом уборочная пора, работы на наших 15 сотках хватало всем! Посадка картошки требовала лошадей. Лишь много позже школа заимела двух лошадей. В школе в 50-х годах прошлого века работали до 40 учителей. И каждый пытался как можно раньше провести посадку. Так что несколько раз сразу после войны в плуг на нашем огороде впрягались 5–6 женщин. Боже мой, страшнее «Тройки» Перова! За плугом шёл Миша. У Миши не получалось, то нос плуга уходит глубоко в землю, женщины не вытягивают. То нос выскакивает наверх, тогда нет никакой борозды, чтобы положить картофелину. Одновременно 10–12 пар женских ног затаптывали всю борозду! Физическая работа не по возрасту и не по силам вытягивала из нас, детей, все наши не ахти какие силы, закаляя нас. Наше напряжение мы воспринимали как само собой разумеющееся. Мы знали: что посеешь, вырастишь, то и поешь. Потому работали без лени, без устали. Мы были слишком юны, чтобы понимать усталость! Почему я маленькая? 1 метр 56 см. Потому что ведра с водой придавили меня к земле – возможно, в шутку, а может, всерьёз!

Два слова о моих обязанностях. Ежедневно вечерами из-под пола, где хранилась картошка, доставала корзину, больше 10-литрового ведра, картошки, очищала к новому дню. Макарон, крупы не было, ели одну картошку, потому так много очищала. Но были морковь, свёкла, кислая капуста. В весенне-летне-осеннее время ежедневно собирала корове корзину травы. Почти все дети села делали то же самое, трава вокруг Любавичей заканчивалась, нужно было всё дальше и дальше продвигаться от дома, и полная корзина становилась всё тяжелее и тяжелее. Как-то раз произошёл забавный случай. Мы с подругой Люсей, нам по 10 лет, с корзинами на плечах отправились на поиски травы. Видим – соседский шестиклассник Шурка косит траву. Бойкая Люся завязывает разговор:

– Саша, здравствуй. Как хорошо, у тебя коса, накоси нам. Руки уже болят от этой травы.

– Я бы накосил, да уроки ещё не все сделал. Чувствую, что завтра меня кто-нибудь обязательно вызовет к доске. Если бы знал, кто вызовет, обязательно бы накосил, – он. Вдруг его коса – хлоп – и сломалась!

– Так тебе и надо! – злорадно крикнули мы дуэтом и со смехом убежали, чтобы он нас, рассердившись, не поколотил.

Пока у нас четыре года была корова, зимою мы с Люсей потихоньку воровали из колхозного стога солому, конечно, боялись, что попадёмся на глаза председателю. Как я уже где-то писала или рассказывала, сена, заготовленного братом для коровы на зиму, хватало на ползимы. Остальное мама возмещала резаной и кипятком ошпаренной, чтоб была помягче, соломой, высушенной картофельной ботвой. Господи, чем-то ещё… На таком корме Мышка с трудом вставала, выходя на первую весеннюю траву. Моя обязанность была ежедневно до или после обеда пасти корову, пока найдутся пастухи. Коровы за зиму застаиваются в сараях, выходят такие воинствующие, друг дружку толкают рогами. Нашу Мышку, худую и слабую, я оберегала от других коров как могла, сама боясь всякой коровы, своей в том числе. Потому всегда стояла с большой палкой!

Зимою, пока корова находилась в сарае, раз в день я поднималась по лестнице на чердак, чтобы сбрасывать корове её дневную порцию сена. А бодливая Мышка бьёт рогами в дырки между жердями. Надо быть внимательной, чтобы не получить рогом в тело. За мною была также и масса более мелких дел, помимо учения, которое мы все воспринимали как что-то святое, как воздух, как зрение. Мы учились, не замечая, что учимся, учились просто и легко, как дышали.

Представить невозможно, как бы выжила наша семья, если бы у нас не было старшего брата. На его отроческие плечи легли все тяжёлые дела и заботы семьи, живущей в сельской местности. Он косил сено. Возможно, и я тогда научилась косить, что мне очень пригодилось на моей даче, пока не заимела электрическую косу. Однажды, уже в XXI веке, прихожу в магазин хозтоваров.

– Мне нужна коса первого советского образца, – обращаюсь к продавцу.

– Простите, такой модели-марки у нас нет, – последовал ответ на мой вопрос. Я начала сама рассматривать представленные электрические косы. Задвинутая в самый дальний угол стоит моя модель.

– Вон та, – показываю.

– Вы бы так и сказали! Вы так высокопарно представили свою модель, что я просто растерялся, – и мы вместе рассмеялись.

Далее вспоминаю, как я сижу на возу, везём домой сено на школьной лошади. Мне хоть и очень интересно сидеть на возу, созерцать мир сверху, но страшно: вдруг воз застрянет в луже, как тогда, когда мы убегали от немцев?

Постоянной головной болью для Миши был забор. А вскоре и крыша дома, соломенная: она прогнила и текла. Наш дом стоял на перекрёстке улиц. Угловой столб забора постоянно ломали машины, телеги. Ремонтировать его приходилось часто. Новый столб найти было не так просто. За деньги можно, но денег нет. Без забора нельзя! Чужой скот зайдёт в твой огород – и ничего от твоих трудов не останется! Для забора нужны не только столбы, но и длинные жерди, привезти из лесу которые непросто. Из-за длины их можно только притянуть. У нас с Мишей это плохо получалось. Волочим, волочим, глядь – а жерди-то и нет, потерялась. Возвращаюсь, ищу её на дороге, если никто другой не успел подобрать, сказав: «Бог послал».

Делаем забор. Без гвоздей обойтись нельзя. А гвоздей нет. Миша насекал их из старой ржавой проволоки. Значит, и гвозди ржавые, не лезут в жердь, сгибаются, закручиваются. Миша забивал так: сначала стук-стук-стук слегка, потом с размаху как стукнет! И гвоздь согнулся! Мне смешно следить за его методом, я хихикаю. А его злость берёт и от гвоздя, и особенно от моего ехидства. И каждый раз за мои хихиканья я получала по шее! Слёзы лишь брызнут – и снова мне смешно и весело работать с братиком!

Денег на строительство дома было в обрез, крышу сделали соломенную. Очень скоро она прогнила и потекла. Сено на чердаке гнило, доски потолка гнили. Нужно было срочно накрывать крышу драницами, они были дешевле.

Вот где пригодились познания Миши, наблюдавшего, как папа возводил новый довоенный, все ожидали, счастливый дом! Мама купила драницы и доверила Мише работу. А гвоздей по-прежнему нет. Работаем с насечёнными из ржавой проволоки. Сидим с Мишей на кроквах и латах. Моя обязанность – держать и вовремя подавать Мише гвозди и молоток, пока он достаёт драницу, пристраивает её куда надо. Нередко молоток, драницы, чаще – гвозди падали вниз. Мы не столько крыли, сколько спускались, прыгали туда-сюда, доставая упавшее. Ржавые гвозди в дерево не лезут, снова гнутся. Гвозди гнутся, всё падает, я прыгаю на этих кроквах, как белка, Миша злится. Молоток упал! Как мне было смешно, весело, интересно. Рабочий процесс увлекал! И здесь меня Миша время от времени поколачивал, всё равно совместная работа с братом мне нравилась!

Большой семейной заботой были дрова. Огромные берёзовые чурки в 1,5–2 метра можно было только купить. Один их воз стоил мамину месячную зарплату – 30 р. Мама могла купить только один воз на всю зиму. Остальное восполняли хворостом, который мы с Мишей возили на себе из той самой Дубовицы-леса, 5 км от Любавичей, где при немцах приговорённые к расстрелу коммунисты сами копали себе общую могилу. Возили хворост на тачке – два колеса и большая ручка. Братик, не очень высокий, но очень худой, напрягается изо всех своих сил. Всё равно тащил с трудом. Мне его жаль, я его любила, потому помогала ему как могла изо всех моих сил. У большинства семей села хворост был главными дровами. Кусты вблизи быстро вырубались, и нужно было ездить за ними всё дальше и дальше.

Как трудно пилились толстые берёзовые чурки! Воскресенье. Я в 10-м классе. Миша учится в Смоленске. Приехал домой на выходные, чтобы взять с собой картошку. Мы с ним успели распилить пополам одно большое берёзовое бревно.

– Мне нужно уезжать, допилишь с Григорием Парфеновичем, – сказал Миша. До Рудни, районного центра, где железнодорожный вокзал, 17 километров, транспорта никакого не было, ходили пешком. В этот год у нас на квартире жил учитель русского языка и литературы Григорий Парфенович Малышкин, лет 50-ти, коренастый крепкий мужчина. Берёзовый валёк нужно положить на козлы. Г. П. ходил, ходил вокруг валька, и так и этак подступался к нему.

– Ирма, не могу один положить. Помоги мне, – возможно, стесняясь своей немощности, попросил меня Г. П. Только тогда его стеснения я не заметила. Не смогли и вместе поднять мы бревно. Вальки валялись во дворе до следующего приезда Миши. Брат обхватил кряж и один положил его на козлы! Я была так поражена, что вбежала в дом и закричала:

– Григорий Парфенович! Миша один положил этот кряж! А вы даже со мной не смогли! – припечатала я Г. П., окончательно потеряв к нему уважение. А Миша, вспомнила я тут его рассказ, как он с папой пилил дрова, получил от папы великолепную закалку, как должен мужчина работать! О Папа, как мне тебя не хватало!

Первое десятилетие после изгнания немцев пища наша в большинстве своём помнится мне нормальной. Какой-либо другой пищи я не знала, и сравнить имеющуюся было не с чем. В магазине макароны не продавались. Мы научились делать свои макароны. Тёрли на тёрке сырую картошку, складывали её в большой чугун (нас пятеро, и нужно на весь день) вместе с мелко-мелко нарезанным салом и ставили с утра в печь. К обеду очень даже вкусные макароны готовы. Они, макароны, были вкусными только до тех пор, пока было сало. Далее ели с подсолнечным маслом.

1946–1947 годы – в Любавичах голод. Тут пищи вообще никакой. В нашей продовольственной корзине – два-три наименования. Ботвинья, которая мне не нравилась. В 5-литровый чугун нарезали свекольные листья, заливали водой + пол-литра молока (которого у нас тогда ещё не было), получалась голубая бурда. Таким же невкусным блюдом было что-то без имени: те же 5 л воды, в них плавают очистки от картошки, «забелённые» полулитром молока. Эта смесь была ещё хуже ботвиньи. Названные пищевые комбинации мы ели два долгих голодных года. «Хлеб» сами пекли из собранных мною по полям вокруг Любавичей высушенных и потёртых цветущих головок красного клевера с добавлением муки из тех 9 кг, которые продавали маме на весь месяц. Но такой хлеб возможен был только месяц, пока цвёл клевер. Из столь экзотического теста мама пекла 15 пирожков, каждому по три на весь день. Сколько же нужно было клевера, чтобы ежедневно выпекать по 15 плюшек? Многие тогда пекли «хлеб» из клевера. Половина любавичских детей ползала по лугам, собирая цветущие клеверные головки!

Всё равно моё детство виделось мне ярким, весёлым, лучезарным! Мышка, моя любовь, речка, бесконечное купанье, солнце лучится на берегу, сияет в реке, никогда не заходит! А пионерская жизнь – бесконечное бурление на радостной волне! Рядом братик и много сестёр! А что надрывали животы, копая грядки, окучивая картошку, голодали – воспринималось как само собой разумеющееся. В порядке вещей. И у всех на нашей улице было одинаково. Что было на других улицах, того я не знала. Только у всех учеников в моём классе – у всех была одна и та же бедность. Представить трудно, если бы мы жили в городе. Даже на секунду представить такое невозможно! Умерли бы все! Не было бы моих детей Наташи, Юры, Иры. Самое непереносимое – не было бы моих внуков!

Как уже упоминала выше, в мамин 1-й класс в 1943 году пришли 42 ученика. Отцы погибли, но дети их остались! Ежедневно маме нужно было проверять 80, а то и 120 тетрадей, если в один день были три требующих письма урока. Каждый день мама проверяла тетради и каждому ставила оценку. У нас был один рабочий стол и одна лампа со стеклом. Днём за столом мы, девочки, готовились к следующему дню. Вечерами стол был во власти мамы и Миши. В это время мы сидели на печи с лампой-гильзой – сплюснутой с одного конца и с зажатым в ней фитилём сильно коптившей горелкой.

Мне помнится случай, когда поздно вернувшаяся с педсовета мама нашла нас на печи с плотно занавешенным на печь лазом. Мы, дрожа от страха, вслух читали «Вия». Так что не только я одна боялась темноты!

Часто Миша занимался до 2–3 часов ночи, пересиживая своего друга, окно которого смотрелось в наше. Был 1949 год. Миша заканчивал 10-й класс. Из-за двухлетнего перерыва в связи с войной все мальчики его класса оказались переростками, учились мощно, ответственно, 7 выпускников получили медали! Хотя не хватало ни учебников, ни тетрадей. Учебники переходили от класса к классу, из рук в руки, заучивались до дыр! Рабочей тетрадью по всем предметам служила Мише книга под названием «Мужчина и женщина». Прочёл ли он её? Не знаю.

Когда Миша готовился к урокам, я должна была тихо сидеть на печи. Тихо сидеть я не могла, я пела, разыгрывала со своими из бумаги вырезанными куклами театр, стучала в какой-то барабан (ржавую кастрюлю), что-то без конца у него спрашивала. Он злился. Однажды после десятка предупреждений во время уж очень темпераментного моего кукольного театра Миша, не сдержавшись, схватил ухват (вилы ставить и доставать чугуны из печи), несмотря на мою изворотливость, в конце концов поколотил меня как следует. Он колотил меня постоянно, потому что я постоянно ему мешала. Как после и моему мужу, профессору МГУ, который то и дело просил меня не шуметь, не петь, не мешать ему работать! И Тася нередко меня обижала. Только Валечка оберегала ото всех. Иногда я жаловалась маме.

– Они большие, но дурные, ты с ними не связывайся, – говорила она мне доверительно. Поворачиваясь к ним, громко: – Дети, она маленькая и вам ответить пока не способна. Она же для вас разворачивает свой театр, а вы? Для кого вы вслух читаете «Вия»? Для неё! Она ваш лучший из лучших, самый благодарный слушатель! Вы понять это способны?

Ежедневно плакала я. У меня превалировали два состояния – смех и слёзы – и ничего, что между. Однажды, несмотря на мою великую любовь к братику, разбила ему кувшином нос. Увидев кровь, начала обнимать и целовать его, испугалась, расплакалась. И мы вместе, помирившись, горько и сладко поплакали! Как я поражалась, когда Миша на предложения мамы сходить в кино отказывался, каждый раз объясняя, что он не готов, мол, к завтрашнему дню. Тогда не понимала я, что он отказывался по другой причине – знал, что у мамы нет денег. А я-то думала: какой дурак, посидел бы ночь и все свои хвосты выучил!

– Мамочка, – в это время я к маме, – я всё выучила, дай мне 20 копеек.

В Любавичах ещё не было электричества. Оно появилось в 1953 году. Фильм крутили один раз в месяц с электродвижком. Однако в кино я всё равно иногда попадала. Какое-то время существовал интересный способ проникновения на сеанс. В только что построенном клубе не было пола. Кто-то из взрослых подкопал под одним углом лаз. Именно с его помощью дети и проникали в клуб: легко в летнее время, сложнее зимой. Зимой нужно было снимать свои куртки, в кромешной тьме вползали в клуб, таща за собой одежду. Когда заканчивалась одна часть, зажигался свет, киномеханик видел вокруг экрана десяток детей, которых он не впускал через дверь. Если был в хорошем расположении духа, делал вид, что не замечает детей. И мы с благодарностью досматривали фильм. Иногда по каким-то причинам движок глох, фильм останавливался, киномеханик выходил на улицу узнать, что с движком. А в это время большие ребята (у колхозников денег не было, если не выкормили поросёнка и не продали свинину) прошмыгивали через дверь. Теперь, замечая нас, малышей, вокруг экрана, разгневанный тем, что взрослые ребята вмешались в работу движка, киномеханик безжалостно нас выгонял из клуба.

Вскоре пол в клубе настелили, наша лафа прекратилась. Да и мы уже подросли.

Мишенька, везя отцовский воз и одновременно мощно учась, не имел ни одной свободной минуты. В клуб ни в кино, ни на танцы не ходил. Я же, будучи в 4-м классе, вдруг зачастила в клуб. Приду, забьюсь в угол и любуюсь, как красиво танцуют девушки. Моих сестёр тоже не видела. Замечаю однажды – Миша пришёл. Братик, радостно запрыгало моё сердце! Увидел и он меня и манит к себе. Ликуя, подпрыгиваю к нему.

– Что ты здесь делаешь? – спрашивает.

– Смотрю, как красиво танцуют! – я.

– Красиво, говоришь? – и как поддаст мне пинка, я кубарем прокатилась все шесть ступенек. А он мне вослед: – Чтоб больше тебя здесь не видел! – припечатал он свой вердикт.

И пришла я в клуб только в 10-м классе, хотя не только Миши, но и сестёр уже давно не было в Любавичах. Так мы учились около друг друга. Снова тонкое и благородное волнение затуманило взор! Какое сочное, яркое, эмоционально продуктивное время проживала я тогда с мамой, сёстрами, братом и не знала, что это было счастье.

Чувство собственного достоинства мамы питал не только педагогический её талант, умение и интерес к работе. У неё росли умные, красивые, скромные и здоровые дети. Все мы учились хорошо, почти отлично, за каждый учебный год по похвальной грамоте. В аттестате зрелости каждого по две-три четвёрки, остальные – пятёрки. Были скромными, у мамы ничего не просили. Что бы она ни сготовила, всё было нормально. Что покупала или передавала из одежды от одного к другому – всё воспринималось нами как только так и нужно было делать. Мама для нас была и фундаментом, и высотой того пространства, в котором мы чувствовали себя защищёнными! Да что говорить, мама и в моей московской семье была истиной в последней инстанции. Всё ею сказанное я не подвергала сомнению. Если она что-то советовала, это было как раз то, что нужно.

1948 год. После окончания Смоленского пединститута в школу приезжает молоденькая учительница химии Липкина Галина Моисеевна. Вскоре Г. М., снимавшая квартиру по соседству с нами, сдружилась с мамой и всей нашей семьёй. Мои старшие сестрички стали привлекательными старшеклассницами. Братик, десятиклассник, переросток из-за войны, производил приятное впечатление. Очень быстро стало ясно, что Г. М. на все руки, как у нас говорили, Мастер! Написала с большой буквы, и тут же, Господи, какой вопрос вдруг возник в голове: в чём было мастерство булгаковского Мастера? Написать книгу, которая не сгорит? Мастерство Г. М. было в том, что она превратила нашу школу во время всеобщей послевоенной разрухи и голода в дом радости. Моя душа всё больше открывалась навстречу её взглядам, словам, практическим делам. Она стала моим непререкаемым авторитетом! Особенно после того, когда подсказала мне слово из кроссворда, которое я не знала вообще. «Снежная корка», требовали 4 клетки кроссворда. В Любавичах это был «серун». Как вы понимаете, все Любавичи знают это слово, а оно не подходит! Ошибся составитель! «Это наст», – спокойно говорит Г. М.

И вспомнился мне подобный случай из жизни уже моей собственной семьи. Приходит как-то раз мой сын из школы.

– Мама, что такое Антананариву? – спрашивает.

– Может, город, может, остров, точно не знаю, – я. – Спроси у папы, он подскажет.

У меня как у Луначарского, который много знал, но чаще приблизительно. Прочла где-то такое суждение. Так и у меня: «Спроси у папы». Муж в это время лежал на диване. На стене над ним карта полушарий во всю стену.

– Папа, что такое Антананариву?

Муж ногой показывает столицу Мадагаскара. Этого факта, по-моему, достаточно, чтобы долго гордиться отцом и благоговеть пред его авторитетом! Пока «птенцы» сами не станут «орлами». Главное, что дети – не только мальчики, но и девочки – очень сильно нуждаются в авторитетном отце в период сенситивного бурного становления в них Человеческого.

Всей своей сутью Г. М. формировала мою личность. Я вся была в благодатной для меня её воле! Как чуткий сеятель, она вовремя сеяла во мне зёрна умственного и нравственного становления. Познакомила меня с психологией. Любила я Г. М. Но, странно, это не мешало мне и моим сёстрам обзывать Мишу жидом, если хотели его обидеть.

Приехала Г. М., и в школе появился хор. Во время концерта полукругом на сцене стоят старшеклассники, в центре перед хором я – четвероклассница. Поём военные песни. Тогда я выучила все военные песни, которые двадцать лет пела в моём хоре. Со старшими школьниками ставит Г. М. спектакль по книге Фадеева «Молодая гвардия». Мою любимую Любовь Шевцову играет наша Тася. Я была горда за Тасю и благодарна Г. М., что она доверила моей сестричке играть Любу. Однажды, подслушав репетицию, я удивлялась объяснениям Г. М., как играть героев в том или ином случае. «Откуда она это знала? Неужели сама там была и осталась живой?» – в страхе думала я. Все школьные вечера – дело рук и сердца Г. М.

Г. М., завоевав авторитет в педагогическом коллективе, убедила дирекцию школы, что в 10-м классе можно попробовать преподавать психологию. Дирекция ввела. Как другие ученики воспринимали, не помню, мне же было очень интересно, хотя иногда не очень понятно. Вспоминается в связи с этим ситуация из моей производственной жизни. Когда на учёном совете кто-нибудь излагал своё видение некой непростой проблемы, замдиректора по науке О. С. Богданова сетовала или шутила: «Вы говорите интересно, но непонятно». И все смеялись. Так и психология в 10-м классе. Но позже, уже когда я работала в НИИ педагогики воспитания, мне очень близко пришлось соприкоснуться с психологией, так близко, что тема моей кандидатской диссертации «Формирование нравственной самооценки как условие самовоспитания старших подростков» оказалась на стыке педагогики и психологии.

Галина Моисеевна организовала однажды экскурсию школьников в районный центр на молокозавод, где варили сгущёнку. Ни разу не видела я и не пробовала сгущённое молоко. Во время экскурсии нам дали в руки по банке и сказали: пейте сколько хотите. И все мы очень быстро поняли, что после 4–5 глотков наступало пресыщение до рвоты. Примерно то же самое я наблюдала уже в Москве, когда с московскими восьмиклассниками (я вела в их классе научный эксперимент) была на практике на кондитерской фабрике. Нам тоже позволили есть конфет кто сколько хочет. На второй день пребывания на заводе кое-кто ещё жевал. На третий день ни интереса, ни блеска в глазах конфеты уже не вызывали, наоборот, говорили, что от одного вида конфет становилось плохо.

Г. М. была не только образованной и воспитанной – она была по-настоящему интеллигентной! В Любавичах, когда приходили к другим, не было принято стучаться. Г. М. всегда стучалась. Однажды к нам стучат – ясно, это Г. М.

– Заходите, Галина Моисеевна, – мы хором. Заходит Миша. Замечу: мы почему-то брата звали «жид». Его выдумка нас задела. Почему? Мы решили его проучить. И проучили… себя! Вскоре кто-то снова стучится.

– Нечего стучаться, жид, мы знаем, это ты!

Дверь открывается, на пороге Г. М. Мы онемели от ужаса! Спустя мгновение наперегонки, путаясь в словах и слезах, пустились в объяснения. Галина Моисеевна – что значит воспитанный человек! – рассмеялась, сказав: «Ничего страшного, успокойтесь!» Когда мы поняли, что непосильная для нас нравственная ноша снята с наших плеч, мы обезумели в счастливом восторге! Она преподала нам психологический урок на всю жизнь! Удивительная женщина!

Г. М. ведёт в моём классе химию. Объясняет чётко, ясно, понятно и интересно. Помню, после объяснения нового материала Г. М. попросила Надю Подову повторить, как та поняла новый материал. Повторить у Нади не получилось. Я вдруг так пожалела Г. М., что расплакалась и выбежала из класса. На следующий день прихожу в школу, а мне говорят:

– Вот жидовка до чего вчера довела тебя!

У меня глаза расширились и мозги затуманились от извращения дела, прежде чем я смогла объясниться.

Как элегантно одевалась Г. М.! И лицо её было очаровательно, особенно брови! У всех остальных учительниц широкие, обросшие, прямые или даже с концами, опущенными вниз. У неё же изогнуты в дугу, линии чёткие, форма безупречная! Оказалось, она их брила. Под её влиянием и мне хотелось иметь такие брови. Так стали же! Вразлёт! Брови попали и в мои стихи.

Как-то в одно из лет в Любавичи приехал Коля Лисовский, окончивший школу раньше Миши, высокий, статный, в одежде – городской лоск! Узнаю, что он, будучи ещё учеником школы, и Г. М., почти его ровесница, любили друг друга. Я обрадовалась, теперь Г. М. выйдет замуж. Нет, не сложилось у них. Коля уехал, Г. М. осталась в Любавичах, до конца своих дней пребывая в глубоком одиночестве. И похоронили её на любавичском кладбище. Несколько десятилетий спустя мы с сестрой Таней и Мишей оказались в Любавичах. Естественно, первым делом направились к нашей любимице Г. М., которая была уже на пенсии. Школа построила для неё двухкомнатную квартиру. Видим – из дома вылетает старуха в рубище, как Сократ, с палкой в руках, с криком устремляется за курами. Остановилась, смотрит на нас, как вскрикнет: «Кукриновы!» – «Да, это мы, Галина Моисеевна!» Она смутилась, устыдилась своего наряда. Через 20 минут нас принимала и привечала ухоженная, всё ещё прекрасная женщина, совсем такая, какою я помнила её в моём детстве! Прекрасная во всех отношениях женщина, целая яркая эпоха в истории школы, почти десятилетие благотворного её влияния на становление моей личности! Галина Моисеевна! Я любила вас! И сегодня низко кланяюсь вам у вашей могилы!

Именно под её влиянием я поступала на химфакультет минского политеха. Недобрав балл, оказалась в Московском институте культуры им. Н. К. Крупской. И до сих пор пою и танцую, хотя, читая одного из отцов церкви Сирина, на нескольких страницах нашла перечисление людских грехов. Оказалось, что всё, что я делаю, – всё грешно: звонко смеюсь – нельзя, самозабвенно танцую – плохо, объедаюсь – грешно. Не поступила сама на химический факультет – так в сыне Юре заговорил химик, и он закончил химфакультет МГУ.

Постепенно, один за другим, уходили из отчего дома мамины дети. Уехала в Москву Таня. Валя поступила в смоленский мединститут. Закончила Тася школу. «Буду хулулом», – так говорила она. И стала хирургом! Остались мы с мамой вдвоём.

Странно то, что летом мы, мамины дети, не работали в колхозе, как все остальные дети, достигнув подросткового возраста. Колхозница Сима, мамина младшая сестра, которая не хотела учиться, часто просила меня помочь ей зарабатывать трудодни, которые оплачивались натурой – рожью, пшеницей… То лён я брала без рукавиц, а он очень колючий. Руки мои – сплошная кровь. В то же время на руках тёти Симы никаких следов. Руки женщины, сердце женщины… То сено ночью стоговали. Ох, стогование – пыль, грязь, неподъёмная тяжесть! Для меня же никакой пыли и тяжести – одна романтика! То ночью молотили машиной рожь. От пыли ничего не видно: ни луны, ни неба! А мы песни горланим да смеёмся во всю силу наших лёгких. То жала рожь. Бесконечные просторы ржи женщины сжинали серпом! Не было тракторов. А в настоящее время еду в Смоленск – нет полей, всё заросло кустарником. Подмосковная земля почти пустует.

Я была последним ребёнком в семье. Все мои сёстры и брат проучились на моих глазах. Потому знала наизусть всю начальную школу и многое из программы средней школы. Училась легко и весело, играючи. К каждому уроку, однако, готовилась. Если иногда случались проколы, тут же поднимала руку, предупреждая, что к уроку не готова. Позже поняла, что таким способом я снимала психологическую напряжённость, обеспечивала себе комфортное состояние. Сижу себе весело и беззаботно, слушаю отвечающих и всё знаю. Но был в моей школе бином Ньютона, который не поняла.

Мама в начальной школе учила Тасю, потом немножко меня. Сестра была острой в учении, однако мама ставила ей четвёрки. Помню такой разговор между ними:

– Мама, в моей контрольной нет ни одной ошибки. Почему ты поставила мне четвёрку?

– Да, твоя работа отличная, молодец! Как пойдешь в 5-й класс, пусть там другие учителя ставят тебе пятёрки. Зачем – чтобы не говорили: ты отличница, потому что учит мать.

Но когда мама меня учила, уже ставила и пятёрки. Видно, она тоже поняла, что так можно затюкать психику дитятки, недалеко и до комплекса неполноценности. Потому в начальных классах я начала получать похвальные грамоты. С 4-го класса мы сдавали уже какие-то экзамены. У нас предметов было больше, чем у моей американской внучки в 9-м классе: медицина, физкультура, английский, биология, литература. Мой муж ведёт серьёзный разговор с невесткой, куда собирается поступать внучка Полина. Мол, надо уже сейчас готовить абитуриента к осознанному выбору профессии. Невестка пытается ему что-то отвечать. Далёкие от педагогики люди в это время (70-90-е годы прошлого столетия) утверждали, что наша система образования плоха, слаба, несостоятельна. Разные жизненные ценности, потому разные педагогические принципы образования. Что хорошо глухому, не подходит слепому. О чём тут торг?

Возможно, я, не занимаясь сравнительной педагогикой, потому не обладая достаточной информацией об американской школе, ошибаюсь в своих суждениях. В другом полугодии, в других классах будут другие предметы? В нашей школе во второй половине XX века 20–22 предмета изучали одновременно на протяжении 6–8 лет. У них – массированно, но краткосрочно. Что лучше – неизвестно.

В 40-50-е годы XX века Любавичи звенели от огромного количества детей! Их было, сейчас соображаю, в 6–7 раз больше, чем взрослого населения. Несколько школьных зданий на 3–5 классных комнат не вмещали детей Любавичей и ближних деревень! Занятия проходили не только в две смены, а два-три года даже в три смены! Однажды 8-х классов было шесть параллелей! В течение одного года и я ходила в третью смену. Школьные здания освещались от движка. Занятия начинались в 18 часов, заканчивались в 23 часа. Зима, снега по пояс, пурга-вьюга, поздно рассветает, рано темнеет. А дети соседних деревень плетутся сквозь снежную мглу. Боже мой! Ни электрического света, ни какого-либо транспорта. Только пешком! Ни разбойников, ни грабителей! Все учились! Всё было устремлено к жизни на земле! А сейчас «продвинулись» до яхт и личных островов, до «всеобщего счастья» быть первыми в строках «Форбса»!

Седьмой, кажется, класс. Мамнев Василий, мальчишка соседней деревни, чувствуя, что его сейчас вызовут к доске, а он не готов к ответу, вывинтил лампочку. Свет погас. Мне это не понравилось. Своими силами я пыталась его заставить вернуть свет, у меня не получилось. Когда другие парни лампочку ввинтили, свет снова загорелся, мне всё же удалось слегка поколотить хулигана. Позже, когда этот хулиган, курсант Ленинградского морского училища, приехал на летние каникулы и мы встретились в клубе, моё сердце затрепетало. Как красив, высок, статен он был! Мы начали встречаться, к сожалению, лишь одно лето. Сидим мы на крыльце Селезня-гармониста, луна круглая и яркая, нам весело и радостно быть вместе! И письма его я хранила какое-то время. Но жизнь не стояла на месте.

В школу приехала новая учительница немецкого языка. Молоденькая, нежная, беленькая, точно Елена Соловей. Прежняя немка, которую звали «Гусь сдох», часто забывала кормить гуся, он не выдержал испытания, сдох. Не выдержала насмешек кормилица гуся и вынуждена была уехать из Любавичей. Юная «Елена Соловей» смущалась, румянилась и алела даже без повода. Однажды, когда она отвернулась от класса, чтобы написать на доске, мы охнули! Она сразу догадалась, вылетела из класса и появилась только спустя неделю. И вспомнилось мне, как у Савкиной Анны, трудно решавшей задачу у доски, с бёдер сползла юбка. Хорошо, что у неё оказалось что-то под юбкой. У некоторых могло и не быть. Но всё равно класс грохнул!

Я всегда сидела за первыми партами, сама так хотела. Как-то мне пришлось быть на последней парте. Общий гул, мельтешение перед глазами фактически всего класса, а это 35–40 человек, рассеивали внимание, слушать учителя невозможно. С тех пор, вероятно, я и в театре люблю сидеть на ближних рядах, а в балете вообще предпочитаю первый ряд. Если лиц танцовщиков не вижу, такой балет мне не нужен. В школе были у меня и нелюбимые предметы: ботаника, зоология, дарвинизм. Учить по учебнику совсем не хотелось. Я внимательно слушала объяснение нового материала, что легко делать с первого ряда, но не с последнего, потом поднимала руку и повторяла слова учителя. Мне ставили отлично. Учебник можно не открывать. С такой методой они меня не раздражали. Не было и любимых, кроме химии, потому что Галина Моисеевна! Казалось бы, как не любить литературу? Я была к ней равнодушна. Читая, ни над чем не задумывалась. Как учитель говорит, пусть так и будет. Ничего не пристраивала к себе: а как бы я, а что бы я? И с Люсей, моей школьной подругой, никогда не обсуждали вопросы обучения. Активно играли в совместные куклы, ведущими были в спорте, особенно лыжи любили, потому что только лыжи и были в школе. А в художественной самодеятельности, на сцене, почти жили! Хотя кое-чем мы отличались друг от дружки: Люся всем, кто просил, давала списывать домашние задания, я же рассуждала:

– Давай я тебе объясню способ решения этой задачи. Всё просто, ты поймёшь и завтра сам решишь подобное. Представь, ни у кого ничего просить не надо! Это же здорово. Сам себя зауважаешь!

– Зачем мне завтра? Мне сегодня надо, – следовал ответ и, скорее всего, недовольство мною. Сейчас его неприятие меня мне понятно, тогда подобных мыслей не возникало. Редко появлялись желающие разобраться. Все хотели быстро списать и быть свободными и от страха, и от знаний. Не потому ли Люсю выбирали, например, председателем совета отряда, комсоргом класса, а меня – звеньевой или какой-нибудь «медсестрой» следить за чистотой рук, учебников, состоянием класса? Или профоргом в педагогическом коллективе музыкального училища, куда была направлена после окончания института.

Пионерская жизнь вспоминается мне как сплошное мельтешение. Линейки, сдачи каких-то рапортов: рапорт сдан – рапорт принят, старты легкоатлетические, лыжные. Собирали для колхоза по бескрайним лугам семена клевера. Частые концерты, состоящие сплошь из «пирамид», которые мы строили из своих тел, вознося их под девиз «Пирамиду строй, раз, два!» почти под потолок! Какие только фигуры в этих пирамидах мы из себя не складывали! Мы были как на мельнице.

За какие-то заслуги пионерскую организацию школы пригласили на трёхдневный слёт в Смоленск. Это была моя первая поездка по железной дороге и моё первое расставание с мамой! Душа моя плакала, а там оказалось ещё и голодно. Нас попросили иметь при себе 5 р. Это много, поскольку билет в кино стоил 20 копеек. Мол, этого достаточно. На самом деле обед нам устроили лишь один раз, остальное время что-то доставали из личных сумок, запас в которых оказался скудным. Нам то концерт задают, то в комнату смеха (кривые зеркала) привели, то на качели-карусели посадили. Нигде не смешно и не весело, хочется есть. В животе у меня, как у Хлестакова или Чехова, «спать хочется». Но то, что я увидела и что услышала (своими ушами испугавший меня живой гудок паровоза), продвинуло мой жизненный опыт и знания намного вперёд! Это был прорыв в моём личностном развитии. Как поражалась высоким (4–5 этажей) домам, широченным улицам в сравнении с тем, среди чего жила в Любавичах.

Особая «статья» моего пионерского времени – игры! Зимою – морозянки.

Дно хозяйственной корзины или деревянного ящичка размером, вмещающим попу, обливаем несколько раз водой и замораживаем. Одновременно на горе заливаем узкий спуск к замёрзшей реке. В определённый час после школы ватага детей с морозянками отправляется на гору. Связавшись караваном друг за другом, по ледовому спуску летим с горы через реку на другой берег! Сначала страшно и дух захватывает. Потом хочется всё быстрее и быстрее! И нет предела этому счастливому напряжению! Когда мы с Люсей стали семиклассницами, для нас морозянки утратили актуальность.

Приоритетными становились лыжи. Из спортивного инвентаря в школе были только лыжи. Почти каждое воскресенье (в субботу школа работала) мы с Люсей брали в школе лыжи и отправлялись на ту же гору, только теперь с лыжами. Или ходили на длинные дистанции. И стали спортсменками. Однажды в соревнованиях я даже копьё метала, хотя держала его в руке первый раз. Мне говорят: надо выступить, иначе команде запишут баранку. Я и выступила: копьё не захотело воткнуться в землю, оно проскакало, как лягушка. А лыжи… Моя дальнейшая жизнь оказалась до 70 лет связанной с лыжами. И дети мои вырастали на лыжах. Чего о внуках сказать уже нельзя. Они соревнуются в других сферах личностного становления.

Летом – лапта. Помню тягостные минуты, когда игра кипит за окном, а меня не берут: мала. И какое счастье, когда на «городе» бьёшь битой и летишь. Не особенно думая, попадут в тебя или нет! И риск, и быстрота, и смелость! Да, видно, мало в лапту играла, коль долгое время из-за трусости душа моя пребывала в рабстве!

Это коллективные групповые игры. Но были игры с личными игрушками, игра с которыми обучала, моделировала элементы будущей жизни. У меня куклы и дочки-матери. Трудная жизнь, но были две тряпочные куклы с фарфоровыми головами, которые удовлетворяли мои потребности в разыгрывании спектаклей, темпераментная яркость которых навлекала на меня гнев брата. Летом свои спектакли разыгрывала в палисаднике. Люся, подруга, занималась тем же. Часто играли вместе, то у неё, то у меня. Я круче фантазировала, мой игровой интерьер разнообразнее. Текстовое оформление моих дочек-матерей было интереснее. Однажды выхожу в палисадник, а моих кукол и декораций нет, нет моего хозяйства! Бегу к Люсе оплакать ей происшествие. Она в ответ: «Толик (её брат на год старше меня) принёс мне все твои куклы». Вот чудеса! И он понимал, что у меня интереснее.

Начало 50-х годов прошлого столетия. Вдруг в магазине появились пластмассовые, блестящие, с выпуклыми глазами, красивые до загляденья – куклы! Я загляделась. Две недели плакала, просила маму купить. Не выплакала, потому что не было денег! Как мама вытерпела мои слёзы, только Бог это знал! Старшие дети у мамы ничего не просили. А теперь и я поняла, что денег нет – и просить нечего. Она сама видела и знала, кому что нужно, чтобы ходить в школу и жить, т. е. самое необходимое. Как жестока была судьба с мамой! Она отдавала нам всё, что было в её силах и возможностях: сердце, руки, время, тепло, нервы, знания, кроме материального. Её психика на протяжении нескольких лет была в перманентном стрессе. Земля тебе пухом и рай светлый, моя дорогая мама!

Бегая к Люсе и постоянно встречаясь у неё с Толиком (братом), хочешь не хочешь, повзрослев, стала класть на него глаз. Ему же я казалась малышнёй! Как хорошо, что он меня игнорировал! В противном случае был бы у меня муж совершенно пустой и никчёмный человек. Совершенный неудачник! В 2005 году я приезжаю на похороны тёти Поли в Любавичи, первым, с кем столкнулась на улице, был Толик (работал зоотехником). Стоит посреди улицы и сообщает мне, что очередная жена от него уезжает. Да, стоит машина, что-то грузят. А он улыбается. Статный, красивый, в шубе, унтах, меховой шапке, зоотехник. Но любитель выпить через край! И человек пропал! А сейчас (2023 год) у себя под окном наблюдаю юных (15-летних) наркоманов, как они постепенно превращаются в ничтожества. Но они ведь об этом не знают. А опыт других им – пустое место.

Только в 12 лет впервые увидела настоящий поезд, реальный город! В скорлупе по имени Любавичи я пребывала как младенец в материнской утробе. Светло, тепло, весело. Но время шло, жизнь брала своё. Всё более интересно становилось общаться с книгами. Это давала школа. Я училась легко, с удовольствием. Только литература не стала любимым предметом.

Не воспринимала я литературу как «учебник жизни». А люди, которые писали книги, казались мне сверхчеловеками. Никаких своих мыслей, отличных от тех, что нам говорили в школе, в моей голове не было. Какие могли быть у меня «отклонения», когда у учителей других, своих взглядов не было? В 10-м классе преподаёт литературу жена директора. Помню, пришла на урок, открывает тетрадь (институтские лекции?) и начинает читать!!! Не рассказывать!!! О Льве Толстом! Как можно полюбить предмет и уважать учителя, который не может своими словами сказать о «глыбе, человечище»? Какая у неё своя мысль? Увидев чтение, я поняла, что она не знает Толстого даже на школьном уровне!

В 10-м классе мы сильно озорничали. Не один раз, наверное, наш классный руководитель Андрей Митрофанович плакал из-за нас в жилетку. В потёртый учительский стул – такая ветхая мебель была в школе – перед его уроком мы насыпали в дырку тёртый мел. Темпераментный А. М. вертится, крутится на стуле, то сядет, то встанет. В результате место, на котором сидел, становилось белым. Снова гомерический хохот! За что мы его так изводили? Вместо «смотрите» он произносил «смоите». Его и прозвали Смоитель. Как-то у меня не решалась задача. Он подошёл, посмотрел и резюмировал:

– Ваша сестра Таиса такие задачи могла решать не одним, а несколькими способами. Я её до сих пор помню. Хорошим математиком она была.

Тасенька уже три года училась в мединституте. Я была окрылена и счастлива такой похвалой моей сестры, которую он, надо же, всё помнит! Мне стало грустно и стыдно за наши издевательства над ним. Вот тебе и учительский авторитет. На чём он строится, чем поддерживается, чем дышит? Не так просто ответить.

Остальные учителя шли калейдоскопом, почти ничего не оставив в моей памяти. Каких-либо политических мыслей в школе, как и в моей голове, не водилось и не бродило. Никаких ГУЛАГов, расстрелов, репрессий. Даже знание об аресте папы и его ссылке на рытьё Беломорско-Балтийского канала пришло ко мне с большим опозданием. Ни от учителей в школе, ни от кого другого не исходила подобная информация. Неужели никто в Любавичах об этом не знал? Или молчали? Такой литературы не было. Да что говорить, в нашей школе не было словарей, энциклопедий. На чём мы умнели и созревали духом? Мы были в глубокой изоляции от этих знаний. Возможно, это и лучше. Будь я к ним ближе, может быть, к настоящему времени была бы душевно больной.

Итак, получаю я аттестат, тогда назывался «зрелости», и уезжаю в Минск, намереваясь поступить на химфак. Мама предупреждает: «Если будешь видеть, что не проходишь по конкурсу, не тяни время, не трать деньги, приезжай домой». Мама для меня высший авторитет, как она считает, так и надо действовать. Сдавать нужно было 4 предмета. Я сдала три с результатом 5–5 – 3. Оставался немецкий, мои знания не блестящие, на четвёрку, если повезёт, можно было надеяться. Но тройка отрезала мне проходной балл вне зависимости от немецкого языка. Поскольку балл у меня уже не проходной, помня напутствие мамы, не сдавая немецкий, я вернулась домой. Со мной поступала туда же ещё одна девушка. У неё было 17 баллов, и она поступила! Вот когда я рвала и метала, но поезд ушёл. Не порадовала я Галину Моисеевну. Мы все под Богом. Всё делается так, как – потом выясняется – и нужно. И жизнь моя сложилась так, как сложилась.

После неудачи с политехом я поступила в Московский государственный институт культуры, где научилась играть на домре, петь, танцевать, чем с удовольствием занималась до того времени, пока у меня были физические силы. Серьёзные программы института по русской классической и зарубежной литературе, философии, педагогике, иностранному языку подготовили меня к аспирантуре, к занятию научной работой. Незадолго до окончания института куратор моей институтской группы Бажор говорит мне о необходимости в скором времени поступать в аспирантуру. Даже не спрашивает, а говорит как о чём-то решённом. И продолжает: «Чтобы всё было хорошо, нужно как можно скорее вступить в партию». Я так и поступила: стала кандидатом партии и после окончания института уехала по распределению в Туву в музыкальное училище. С зароненным в голове зерном об аспирантуре.

В 2015 году школа праздновала своё 150-летие! Имела огромное кирпичное 2-этажное школьное здание, рассчитанное на 500 человек, однако училось в нём только 52 школьника, с которыми работали 14 учителей. В 1944–1954 годах в нескольких деревянных школьных зданиях работали 45–50 учителей, два-три года только 7-8-х классов было по шесть параллелей! И в каждой параллели по 40 человек! Сколько детей училось в течение года, подсчитать без технических средств невозможно! Через 152 года, в 2017 году, любавичская средняя школа перестала существовать. Село Любавичи умирало.

В 10-м классе я уже начала посещать клубные танцы и встречаться с мальчиками – не очень активно. Но… грудь запаздывала в своём развитии. Люся привычно носит лифчик, а мне в него нечего пока класть. Не поэтому ли, сейчас делаю вывод, у Люси было много кавалеров, у меня – намного меньше? От неё веяло половой зрелостью, а я пигалица. Пусть пустое место, но лифчик я надела. Хотя во 2-м классе меня венчали с Лёней Поляковым, сдобным блондинчиком – тили-тили-тесто, жених и невеста. Потом появился «столбешник». В 1953 году приехали какие-то парни проводить электричество. Одному из «чужеземцев» я приглянулась. Но столбы через две недели закончились, столбешники уехали. Но остался мой первый поцелуй! Конец света! Теперь, думала я, он должен на мне жениться. Готова ли я к этому? Не готова! Вот незадача!

В это время внук врача залепил мне снежком в ухо, да так, что я на какое-то мгновенье оглохла. Испугалась, заплакала, сказала ему зло:

– Если слух ко мне не вернётся, женишься на мне глухой!

– С удовольствием! – крикнул обидчик, убегая, испугавшись всё-таки.

Какое-то время я, Люся, Сашка Златковский (мы соседи) всё время везде были втроём: в кино пролезаем в подкоп, на морозянках мчимся, самозабвенно катаемся на лыжах до их поломки и разбивания губ и носов. Вскоре Сашок стал мне интересен. Однажды с танцев он увязался за дочерью председателя сельского совета Раей, на полголовы выше Саши. Меня задело. Огорчённая, я поделилась проблемой с тётушкой Симой. Странно, но с мамой душевных проблем я не обсуждала. Делали ли это мои старшие сестрички, не знаю. Нужно, пока они живы, спросить. Тётя Сима послушала, послушала меня и молвит:

– Как? С той, которая выше его на целую голову?

– Да.

– Не переживай, отправляйся в клуб, как будто тебя это не касается, поняла меня?

И верно, забыл Сашок Раю. На танец приглашает, просит разрешения проводить меня домой. Уже у моего дома не скрывает свою радость, громко смеётся. Я успокаиваю его, мол, мама проснётся. Мои кавалеры боялись моей мамы. Дальше «любовь» не продвинулась. Саша был низкорослым, не блистал знаниями. У них в семье было 9 детей. Правда, играл на гармошке. А мы с Люсей слыли уже «журналистами» и вниманием своим одаривали избирательно. И Федя, первый драчун, о нём речь ниже, не мог допустить, чтобы его со мной увидела моя мама. Лето. Я на студенческих каникулах. Федя на побывке из армии. Я в доме у открытого окна, он в палисаднике перед оком. Вдруг он как прыгнет через забор. Что такое? Оказывается, он увидел возвращающуюся откуда-то мою маму! Вот такие хулиганы водились в Любавичах!

А вот поведение Али-москвички, дочери Чернухина, который, вернувшись с войны, увёз в Москву из Любавичей троих своих детей. Их мать убило деревом в лесу во время войны, а москвичка-мачеха детей нового мужа не приняла.

Аля заканчивала 10-й класс под лестницей московского подъезда. Студенткой московского вуза приехала она к нам в село на летние каникулы. Аля, мои сёстры Валя и Тася возвращаются с танцев. За ними идёт парень Женя Махтей, парень не просто драчун, а настоящий бандит. В нашей семье не было принято, чтобы к нам, девочкам, в дом приходили мальчики. А тут девочки в дом – и Махтей за ними. Аля, московская раскрасавица, нежная и изящная, точёная и женственная, сказочная фея, ему понравилась. Но я-то знаю, что он отъявленный хулиган. Что сейчас будет?

– Здравствуйте, дорогие девушки, позвольте к вам в гости, – подумать только, просит хулиган.

– Здравствуйте! А теперь поворот на 180 – и шагом марш! – И этот хулиган, не сказав ни слова, повернулся и удалился. Я, шестиклассница, поразилась смелости и силе духа Али. Способны были мои сёстры на такое? Не знаю. Я – точно нет! Я трусишка, тем более с бандитом. Долго боялась темноты. Вечером на улицу в туалет боялась выйти одна. Ждала, пока кто-нибудь ещё выйдет. Вскоре появились «белые тапки» Коля Чухнов, и моё отношение к темноте изменилось. Он долгое время меня не замечал. Потому мои симпатии к нему росли, как дрожжевое тесто. Это было время, когда девушки прятали свои чувства, ни под каким соусом не позволяли себе признаться объекту во внимании к нему. Меня тянуло его видеть не только днём (учились в одном классе), но и вечерами. Он жил рядом с моей подругой Таней Поляковой. Я, преодолевая страх темноты, бегала к Тане в надежде нечаянно увидеть Колю. Так я победила темноту! Как я ни таилась, мне всё равно казалось, что моё увлечение Колей заметно всем. Мои опасения были сильно преувеличены. Даже подруга Люся, как выяснилось, не догадывалась. «Белые тапки» пристали к нему, поскольку из всех ребят только он носил такие тапки. Долго он меня не чувствовал. И вдруг что случилось? Мы были в разных вузах, летом встретились и приросли друг к другу. Дошло дело и до поцелуя. Выяснилось, что он не умеет целоваться, плохо целуется, много влаги. Мои симпатии к нему улетучились! Обрадовалась, потому что ничего интересного он собою не представлял. Я хотя «журналистка», а он? Учился средне, ни на чём не играл, танцевал так себе, без огня. Что могло меня в нём сильно привлечь? Ничего!

Ещё в 5-м классе наши мальчики разделили нас, девочек, между собой. Меня выбрал Гронский Федя, первый драчун в классе. Его так и звали – бандит. Мне он не нравился, я от него всё время убегала. Чем больше я бегала от него, тем сильнее он тянулся ко мне. Перед уходом в армию он всё же увязался проводить меня домой. Дошли до калитки, я прощаюсь. Он достаёт из кармана маленький ножичек, подносит к моему носу и говорит:

– Я ухожу в армию, жди меня!

У меня руки-ноги задрожали, выдавила из себя: «Буду, Федя, буду» – и в ужасе заскочила в сени, молниеносно накинув крючок. Его супружеская жизнь, как он и предчувствовал, почти не удалась. С одной женой разошёлся, вторая ушла в мир иной намного раньше, чем было возможно. И ни один из пяти главных мальчиков нашего класса не женился на своей первой пятикласснице-избраннице.

Жизнь непредсказуема! В те десятилетия, когда мы все переженились, заимели детей, обрели жизненные и профессиональные места под солнцем, я, приезжая в Любавичи, всегда хотела видеть Федю, кавалера двух орденов славы, чувствуя некоторую мою вину в его супружеских неудачах. Однажды, спустя 20 лет после окончания школы, мы встретились на вечере встречи выпускников. Он в первый раз признался мне, что светлое чувство розовой поры ко мне живёт в нём до сих пор.

– Всё у меня есть, но ты не моя, и я несчастлив. Только возможность тебя увидеть заставила меня приехать на встречу, – раскрылся он до донышка.

А мне он не был нужен. Как писал Ю. Нагибин, «нет ничего более ненужного на свете, чем любовь женщины, которую не любишь». Тронутая таким признанием, я написала ему:

В институте вокруг меня клубились кавказские и азиатские ребята. Ясное дело, я маленькая естественная блондинка (тогда ещё никто не красил волосы), хрупкая, миниатюрная. Света Колупайко, моя институтская подружка, была такой же, как и я. Ей пришлось выйти замуж прямо в институте. Ырызбек увёз её в свой кишлак. Спустя два года они разошлись. Как хорошо, что мне не нужно было разводиться!

Однажды в нашу группу принесли пригласительные билеты на вечер отдыха в МГУ. В моём сознании МГУ был сказкой и святыней, тайной за многими печатями! Я была как-то знакома с одной девушкой, закончившей МГУ. Она мне казалась особенной и недосягаемой. Она нередко произносила неведомое мне слово «экстравагантно». Походка пленяла, жесты, улыбка завораживали. Как грамотно строила речь, не торопилась, как я, проглатывая слоги. Мне казалась она даже выше ростом, чем была в реальности. «Не закончив МГУ, я никогда такой не стану», – думалось мне. Не с тех ли пор я начала шутить, что высота моих каблуков прямо пропорциональна уровню моего самоуважения? И ходила на очень высоких каблуках!

Но прошли годы, и моя жизнь тесно переплелась с жизнью МГУ. Муж стал профессором МГУ, трое наших детей окончили университет, и сама я какое-то время жила с мужем в общежитии МГУ на Ленинских-Воробьёвых горах. А пока для меня университет недосягаем. И вот я держу в руках пригласительный на вечер в МГУ. Надеваю своё лучшее голубое платье с коричневыми цветами (сама сшила), голубые туфли на шпильке. Платье в талию, внизу широкое. Мне оно очень нравилось. Это 1960 год. Подробности моих танцев сгладились в памяти. Но кто-то приглашает и приглашает меня на танец. Вечер близится к завершению, и этот кто-то говорит:

– Приезжайте завтра в МГУ, если сможете. Погуляем. Я покажу вам университет.

И провожать не пошёл! Мне ехать далеко, на Левобережную. Еду в электричке вся в неудовольствии и уязвлённости: не провожает, не приедет, сверх всего – посмел мне навязать мой приезд к нему! О себе ничего не сказал, кто он и что он? Настало завтра. Долго и мучительно принимала решение: приеду и незаметно задержусь, чтобы убедиться, обманул он меня или нет. Если обманет – как хорошо, что не сказала подружкам, куда отправляюсь! Он стоял на условленном месте. Правда, без цветов. И это был, как позже стало ясно, показатель! Так начались наши встречи. Вскоре в нашем институте вечер. Здесь на голове моего друга я увидела начинающуюся «мужскую» причёску! Мне только 22 года, а тут – плешь! К такой силе удара моё сердце оказалось неготовым. Заболела голова, заболело горло! Что называется, «очи потухли, и голос пропал». Прекратила наши свидания! Он оказался настойчив. Образ плеши как-то размылся. Вскоре чем-то даже и привлёк. Оказалось, что русскую классическую литературу знал он прекрасно. Любил рассказывать. Мне интересно было его слушать! Он не только эпизоды – фабулу рассказывал. Он проводил аналогии, выдавал мне причинно-следственные связи, глубина которых меня поражала.

– Если бы литераторы моей школы были способны излагать свои мысли так, как это делаешь ты, я обязательно полюбила бы этот предмет! Мне нравится, как ты ведёшь свои рассказы.

Когда я спросила, каким образом он так хорошо выучил программу по литературе, в ответ услышала:

– Я прочёл всё, что от меня требовалось. Кроме того, вообще много читал.

Его ответ «много читал» тогда меня не удовлетворил. Я тоже много читала. Да, видно, сейчас понимаю, внутренний мой взор недостаточно остро вонзался в суть того, о чём читала. Что ж, чтение чтению рознь! Ведь читают разные головы! Кроме того, как я уже упоминала, с преподавателями литературы любавичской школе, пока я в ней училась, не везло. И в нашей сельской библиотеке книг было мало. Никаких стеллажей, книг не помню. А образ библиотекарши, старой еврейки, как живой перед моими глазами. Каким-то немыслимым образом ей посчастливилось уцелеть, уберечься от фашистской расправы.

Два года танцевали мы с Михаилом, аспирантом МГУ, то в моём институте, то у него в университете. Познавали друг друга. Он воевал, закончил войну в чине майора, закончил военную академию им. Ленина, поступил в аспирантуру МГУ. Раскрывались и личностные особенности, черты характера. Не пил, не курил, не тяготел к компаниям, советовал прочесть те или иные книги. Был скуповат, что мне совсем не нравилось. Но «аспирант МГУ» нивелировал скупость. Иногда мы ссорились. Привычка вести дневник сохранила записи проблем, взгляды на которые у нас расходились. С высоты духовного и социального опыта сегодняшнего дня наши разногласия той поры не носили принципиального характера, некоторые из них были просто смешными. Но тогда у нас не было этой «высоты», и мы нередко обидно выясняли, «кто есть кто».

Это ли не показатель?! Я тупо читала классическую литературу, не почерпнула из неё для себя ничего! Ссоримся, встречаясь для приятного времяпрепровождения. Как же будем вести себя в качестве супругов, когда нужно будет решать сложные, иногда не имеющие решения вопросы совместной жизни, когда на нас будут смотреть наши дети? В литературе не вычитала, с мамой не посоветовалась.

Однако моё студенчество заканчивается. Я получаю направление в музыкальное училище Кызыла, столицы Тувинской автономной республики, в должности преподавателя клубного дела, теории и истории музыки. А мы с Михаилом – в ссоре. Провожал меня Коля Чухнов, «белые тапки», который в то время проходил военную службу в Москве. Мне было некомфортно, неприятно, очень грустно, потому что я прощалась с Москвой! Но и разлука с Михаилом начала восприниматься как «вечная разлука». У меня не осталось никаких его адресов. Не прояви он волю – я никогда не стала бы Деминой, не стала тем, кто есть сейчас. Каким-то образом он разыскал мою старшую сестру Таню, которая жила в Москве, взял у неё мой адрес. Я получаю от него неожиданное письмо. Он признаётся, что ему без меня плохо, что, если я отвечу на его письмо, он многое мне поведает. Завязалась активная переписка, теплеющая от письма к письму. Закончился учебный год, я улетела в Москву и вышла замуж за Михаила Васильевича, ставшего к этому времени уже кандидатом философских наук, принятого на работу преподавателем в МГУ.

Прошло много-много супружеских лет. Выросло трое детей. Наработался трудовой стаж в тридцать восемь лет. 2007 год – я пенсионерка, вдова. Привычка вести дневник превратилась в 2014 году в четыре литературно-художественные книги. В 2017 году я стала членом Союза писателей России.

Кукринов Владимир Степанович

Кукринова-Гронская Ульяна Ивановна

Польша. Памятник погибшим узникам концлагеря Шталаг VIII С, где похоронен папа

Детство. 4 класс 1950 г.

Отрочество. 9 класс 1955 г. Лето

Десятиклассница. Май 1956 г.

Мама выходит на пенсию

Студентка Московского государственного Института Культуры имени Н. К. Крупской

Моя студенческая группа после последнего экзамена. Июнь 1962 г.

Окончен институт перед отъездом в Туву. Меня провожает Коля «Белые тапки»

НИИ общих проблем воспитания АПН СССР. Лаборатория полового воспитания. Меликсетян А. С., Володина Н. И., я, зав. лаборатории Богданович Л. А.

Научный сотрудник НИИ ОПВ АПН СССР

Любовь к Родине

• Приму в себя судьбу России.

Марина Цветаева

До 1987 года патриотизм, любовь к Родине были для меня абстрактными понятиями, свободными от какого бы то ни было конкретного содержания. Как маму, папу, дом любишь, что даётся биологически и входит в душу от Бога, так и то место, в котором живёшь. Конкретным личностным содержанием любовь к Родине начала у меня наполняться после того, как я попутешествовала по своей стране, побывала в других странах и увидела всё «новое и необычное» своими глазами. Вот тогда и вошла в мою жизнь судьба России.

Впервые в 1987 году я с туристической группой пересекла государственную границу и оказалась за рубежом моей Родины. Это был мой личный настоящий прорыв! Партбюро НИИ педагогики, в котором я тогда работала, ни за что (почему-то) не хотело меня пустить в Германскую Демократическую Республику, превратив подписание «треугольником» института моей характеристики в трудноразрешимую проблему. Секретарь партбюро не подписывал бумагу, хотя я не была членом КПСС, три раза подряд вычёркивая четыре слова, которыми в обязательном порядке должна была заканчиваться всякая характеристика, а именно: «морально устойчивая, идеологически выдержанная». Почти в последний день необходимости подачи документов я махнула рукой на отсутствующее в характеристике «заклинание», сказав себе: поеду нравственно неустойчивой. Мне поездка очень понравилась. Никто не заметил «ущербной» характеристики. А я получила две недели прекрасной разговорной практики на немецком языке, которой очень не хватало на законченных мною двухгодичных курсах этого языка. Но на 8-9-й день пребывания в ГДР очень-очень захотелось домой. Там муж, там дети… А здесь до глубины души была поражена, услышав, как 2-3-летний ребёнок уже говорил по-немецки!

Я побывала в 17 странах, проехала всю Европу, четырежды заглядывала в США. Провела в небе около 150 часов, пролетев более 150 тысяч километров, 3,5 раза обогнув земной шар. Музыка этих путешествий стала благодатной почвой для моего поэтического и эпического творчества. Написала и издала десять литературно-художественных книг. Музыка этих путешествий стала живительной почвой не только для моего литературного творчества. Она показала мне, насколько глубоко и прочно живёт во мне любовь к моей стране, Отечеству, о которой раньше никогда не думала, как не думают о дыхании. Но до поры до времени. Лет 30–40 назад, когда я читала о ностальгических страданиях русских эмигрантов, об утрате каких-то корней на чужбине, я не догадывалась, о каких таких страданиях идёт речь. Пока сама не побывала за рубежом. А около двух столетий назад Гаврила Романович Державин в одной из своих од писал:

Вот она – лакмусовая бумажка для определения этой любви! И я действительно радовалась всему хорошему и печалилась, если было плохо, и тогда, и теперь, сегодня печалюсь. В 2006 году с зятем и внуком я гостила в г. Хаун-Харце у моих немецких друзей, тёплые отношения с которыми стараемся поддерживать, хоть сейчас (2023 год) поддержка эта даётся нелегко. А тогда нам с зятем вдруг пришла в голову шальная мысль – совершить автопробег в Австрию, в Зальцбург, на родину Моцарта, 250-летие со дня рождения которого праздновала в 2006 году вся Европа, и Россия тоже, по маршруту Хаун – Мюнхен – Зальцбург, перемахнуть германо-австрийскую границу. На удивление наша авантюра удалась! В Зальцбурге увидела специальные дорожки для велосипедистов. И стоянка для нашего автомобиля оказалась бесплатной, потому что было воскресенье. Вскоре и в Москве появились велосипедные дорожки, бесплатные поездки на наземном транспорте и бесплатное посещение музеев и т. д. в особо праздничные дни. И мне было радостно.

Отправляясь в 2008 году в путешествие по северному побережью Средиземного моря, я получила от друзей, там побывавших, напутствие – обязательно сыграть в казино. Что я со страхом пополам и сделала. Хотя очень осуждала появление казино и «одноруких разбойников» в Москве. Увидела, какие нечеловеческие страсти рвут души игроков в залах этого «места»! В казино в Монако три вида залов в зависимости от степени «важности» клиентов-игроков. Большая поэма в стихах об этом путешествии опубликована в моей книге «Грани бессмертия любви», М., 2017. Порадовалась, что казино, вдруг нахлынувшие на Москву, так же быстро и исчезли. Хотя ещё долго донимало меня наличие «одноруких разбойников». Оказавшись на Лазурном берегу в Каннах, я была более чем взволнована, увидев своими глазами знаменитую лестницу «Золотых Оскаров». Поток желающих на ней сфотографироваться не иссякал! Я попробовала пройтись по лестнице или хотя бы красиво на ней постоять, но достойно и пристойно не получилось: оробела!

В результате четырёх поездок по Америке я нашла огромный и богатый материал для моих литературных изысканий, основная часть которых опубликована в моей книге «Лебединая песнь любви», изданной в 2014 году под псевдонимом Ирма Дарлей. Здесь отмечу лишь два момента. Первое. Я проехала на автомобиле три пустынных штата: Аризону, Неваду, Юту. Увидела бескрайние песчаные пустынные просторы, в которых, однако, кое-где пасётся скот. Десятки километров песка огорожены одной какой-то ниткой проволоки, за которой на необозримом жёлтом пространстве можно увидеть, если повезёт, 3–4 коровы, 2–3 лошади. Что они едят, где проводят ночь, кто их хозяин – непонятно. Никаких построек не видно. И вдруг в центре этого песчаного жёлтого царства – Лас-Вегас! Город, где сосредоточена, сконцентрирована мощнейшая международная индустрия развлечений, развёрнута такая красота, такие развлекательные возможности искушения человеческой мысли и плоти, что каждому смертному на земле страстно желается сюда попасть. Ну, хотя бы: наружные стены трёх высотных (50–60 этажей) гостиниц отделаны золотом! И устоять перед многочисленными искушениями невозможно! Этот оазисный Лас-Вегас один на сотни и тысячи километров необозримых песков, перекати-полей и ещё каких-то сухих колючек! Картина голых гор, близких и далёких, бескрайних ровных пустынь вызывала во мне всё более невесёлые раздумья. Так много ровной поверхности пустует, томится без дела. Это плохо, жаль земли. Бог дал землю, а работать на ней человеку не под силу. Если бы здесь, в пустыне, кипела жизнь, США были бы ещё могущественнее. А нужно ли мне это, особенно сейчас, когда Америка, обложив Россию агрессивным окружением, пытается вершить судьбу моей страны?

У меня самой безграничные земельные просторы, которые, богатые неисчерпаемыми полезными ресурсами, так притягательны для алчного западного глаза.

Моё первое соприкосновение с реальным Парижем произошло на площади собора Нотр-Дам-де-Пари.

Фотопаломничеством встретила нас Эйфелева башня! Территория вокруг её, можно сказать, необъятных размеров была заполнена сверхактивными туристами, в спешном порядке выискивающими самые «фотогеничные» фоторакурсы. Мне очень повезло. Я столкнулась с японским фотографом, который снимал некую даму в позе… самой башни. Я тут же подала ему мой фотоаппарат и заимела роскошный снимок, уже в Москве получивший название «Нестройный дуэт граций». Здесь нам рассказали запоминающийся случай из жизни Ги де Мопассана, связанный с Эйфелевой башней. Знаменитая башня Парижа рождалась на свет не просто, а с большим трудом, со спорами и конфликтами вся и всех! Одни восторгались её ажурностью и изяществом. Другие хулили, называли женским чулком. И всё же она взметнулась в 1889 году в день столетия французской революции над Парижем, вознеся собою и Францию. Ги де Мопассана, активного противника башни, увидели однажды, как он поднимался на башню, спросили, почему он здесь, и получили в ответ: «Это единственное место, откуда она не видна!» Блестящее остроумие!

Знакомство с Нюрнбергом, в котором мировое сообщество в результате работы Нюрнбергского процесса к лету 1946 года определило размеры преступления и меру ответственности фашистско-нацистской чумы перед человечеством, вынесло смертный приговор гитлеровской верхушке, закончилось для меня головной болью. Когда приговор был приведён в исполнение и трупы преступников преданы земле, утром нового дня, навсегда свободного от нацизма (как думалось и ожидалось, но мировое сообщество ошиблось), на свежей могильной земле лежали живые цветы. Тут же была внесена поправка, принято решение – трупы сжечь и прах развеять! Мой папа был сожжён в печи концентрационного лагеря Шталаг VIII С. Вот и «сжигатели» сгорели! Да, есть Высший суд! И да будет так и впредь! Ведь и сегодня новое поколение фашиствующей чумы, стимулируемое Америкой, даёт о себе знать в Германии, Польше, Украине.

Проехала всю Скандинавию. Там сердце отдыхало и душа пела! Особенно в Норвегии с её Вигеландом – скульптором, к концу жизни оставившим в наследство своей стране «живых» статуй две сотни с душой старости, зрелости, юности, детства. Сердце отдыхало, созерцая горную фьордовскую «игру». В результате путешествия появилась поэма «Виват, страна Норвегия, пою тебе элегию», которая опубликована в моей книге «Быть собой – забыть себя», М., 2020. В путешествиях по миру нам показывали самое лучшее и известное, что есть в зарубежье. Но нам не показывали и не рассказывали, где и что «тонко и рвётся».

Немало поездила по своей стране. Была на Валааме, Соловках, Байкале. Полетала над долиной Зеравшан, над Нурекской ГЭС во времена бытия ещё Советского Союза. Прошагала по плотине Волгоградской электростанции. На параплане полетала над Абхазскими горами и Чёрным морем, а в море поплавала на водном «мустанге» – надувном мотоцикле.

На майские праздники 2014 года я оказалась в Эстонии. Однажды очередному эстонскому президенту не понравился памятник советскому солдату в центре Таллина. Под покровом ночи, тайно, чтобы не возникало русскоязычное население, его перенесли на окраину города, на погост, где слева захоронены нацисты, справа – воины Советской армии. В официальных средствах массовой информации не было никаких упоминаний о войне, о Дне Победы. Однако к памятнику советского солдата шёл нескончаемый поток людей с цветами в руках. Из усилителей звучали песни военных лет. Шедшие возложить к памятнику цветы радовались и пели сами.

Когда зимой 2014 года Крым вернулся в свои пенаты, я радовалась. Мне говорили: «Что вы радуетесь? Ведь вы и раньше в любое время года могли туда приехать». Услышав такое суждение, я усомнилась в разумности его автора. Разве Крым только курорт? Это же и Черноморский флот, и Севастополь, город русской морской славы! И я полетела в Крым не только самолётом, поскольку были перекрыты наземные пути, но и на крыльях моей души! Четыре строки из стихотворения:

Летом 2010 года, когда в Москве свирепствовала жара, пожары и удушье, я оказалась в Нидерландах. Большое поэтическое сочинение, опубликованное в моей книге «Точка в пространстве и времени», М., 2020, и посвящённое увиденному и услышанному в Амстердаме, заканчивалось так:

Однажды увидела двух знакомых танцовщиц в дефиле ими моделей русской женской одежды. Была приятно удивлена, не обнаружив среди моделей сарафанов красного цвета, который нам постоянно демонстрируют как символ Руси. Девушки показали грациозными танцевальными па много изысканных и утончённых образцов одежды спокойных пастельных тонов. Восторженно приветствовали присутствующие на дефиле модель одежды «Гжель». Она была действительно восхитительна!

Не всем, но многим брюки очень даже идут. Правда, если бы представленные гжельские модели были дешёвыми и стали ширпотребом, ежедневная красота русских женщин возросла бы в разы!

Каждый раз в моих зарубежных путешествиях, как я поняла, мне показывали лучшее, всемирно известное, что есть в стране, и рассказывали об этом. И с каждым разом я убеждалась, что в России, в моей стране, есть всё и ещё больше и интереснее. Но рядом с добром живёт и злопыхает зло, недобро. В патологическом стремлении в настоящее время обладать богатством и властью страдают совесть и честь. Грустно, но не безнадёжно!

Январь 2018 года

Чего достиг один пожилой йог. Гагра. 2016 г.

Горбачёв – фанерный. 1990 г.

Прогулка по потолку. 2001 г.

Гостья. Ялта. Июнь 2014 г.

Двоюродные сестрички. 2016 г.

Буйничское поле

Летом 2012 года я оказалась в пригороде Могилёва в гостях у моей школьной подруги Татьяны Поляковой. Последний раз мы виделись с нею на вечере встречи выпускников любавичской школы 1956 года в 1981 году. Закончив педагогический институт, она работала учителем начальных классов. Жизнь её сложилась удачно. Я приехала в дом-особняк с садом, огородом, с водоёмом, в котором плавали карпы, с бильярдной комнатой. И сама она выглядела ухоженной и не замученной, управляясь с таким хозяйством. Имеет двоих семейных детей, проживающих в городе.

Татьяна с мужем устроили мне экскурсию на Буйничское поле. Здесь я узнала одну интересную историю времён Великой Отечественной войны, произошедшую под Могилёвом. На Буйничском поле, ставшем сейчас районом города, в июле 1941 года во время быстрого продвижения фашистских войск по территории Белоруссии, с 12 июля в течение трёх дней неприятель предпринимал систематические атаки у деревни Буйничи с целью овладения Могилёвом. 70 танков противника устремились на позиции советских войск. 39 подбитых танков усеяли поле. В результате трёхдневного Буйничского сражения впервые с начала войны было оказано первое заметное сопротивление, остановлено наступление фашистских войск, и позиции удерживались в течение десяти дней.

В этом бою находился военный корреспондент газеты «Известия», писатель К. Симонов, описавший в газете героизм советских воинов в Буйничском сражении. Умирая в 1979 году, Константин Симонов выразил предсмертную волю сжечь его труп и развеять прах над полем. Что и было выполнено. В момент моего нахождения в Могилёве поле сражения стало Буйничским мемориалом, одним из примечательных элементов которого является большой камень, на котором изложена могилёвская история из военной жизни Константина Симонова.

Тернист путь к Богу

Созидать без Бога – значит созидать на песке.

Александр Проханов

Не часто, редко рождается человек с ярко обозначенной уже готовностью к чему-то. Как правило, требуется долгий подготовительный путь души и тела. Физиология, мощно заложенная природой в человеке, совершается сама собой. Взросление души требует тщательного ухода, большой заботы, нередко огромного напряжения сил как самого человека, так и других людей, окружающих в тот или иной момент индивида в его жизни.

Прошедшие долгий атеистический путь социального становления в прошлом, мы нуждаемся сегодня в элементарных знаниях о религии так же, как и в познании истории развития жизни, мира, науки, культуры. В духовном мире интеллигента обязательно есть ниша знаний о религии. На основе теоретических знаний на протяжении всей последующей жизни будет постепенно формироваться чувственная надстройка, эмоциональная основа веры. Ведь приходит время, когда обращение к Мировой космической Энергии, мировому Духу, иначе – к Богу, разговор с ним с помощью молитвы становятся значимым средством нормализации душевного состояния человека, оказывающегося с ним один на один перед уходом в иные миры. Непрост, тернист путь постижения, взращивания в себе духовно-душевной сути веры, обретение которой помогает человеку на его личном жизненном пути.