На Улице Старой

Глава I

С самого утра, опохмелившись пивом, бухал валенками Захар, высматривал в окно соседей, готовых высыпаться на Старую улицу, чтобы обсудить случившееся.

Не спалось ему всю ночь. То тут, то там на ум приходили разные сорные мысли, и вместо того, чтобы отогнать их, лысеющий пятидесятилетний мужик раскрывал глаза и угрюмо пялился в потолок. За стенкой громко сопела жена. Захар грустно вздыхал, подсчитывал, сколько они не спят вместе. Наверное, с тех самых пор, как подросла Оленька и стала забираться в кровать к матери. Пряталась под крылышко – там и засыпала.

Захар вставал, гладил ноющие после долгого лежания бока и продолжал пить. Неоконченные «Пять озер» вперили свои бездонные очи в мужчину. Стоило ему вытянуть волосатую руку со смугловатой кожей и пигментным пятном в форме сердца, как по всему телу разливалась боль. Кажется, он пил больше недели, и вот теперь совсем не мог взять в рот. Водка показалась вязкой, как жижа, даже скисшей какой-то. Не спирт, а уксус самый настоящий. И от него начало мутить.

Ходил с тошнотой по избе Захар больше часа. Катерина спала непробудным сном, прижавшись к стене. Тяжелая смена в «Пятерочке» сказывалась: сегодня они с Ленкой, лучшей подругой, принимали товар. И разгружали, и вносили в компьютеры, и готовили новые ценники. Все за раз не сделаешь, особенно не напечатаешь и не расклеишь ценники. Однако за несколько часов после смены успели управить полдела, а потому спалось хорошо, легко и приятно. Младше Захара почти на десять лет, Катерина радовалась, что ее не одолевали те болезни, которые медленно подкрадывались к мужу. Но он пил как не в себя, словно конь на водопое. Каждая следующая рюмка давалась лучше предыдущей, но после двенадцатой что-то просилось наружу, и оно порой прорывалось, но не в унитаз, а прямо на пол.

Ночью Катерина не вставала. Знала, что засохнет, что провоняет на всю избу, но после тяжелого рабочего дня спокойно спала. Ототрет, отмоет утром. Конечно, всплеснет руками, обматерит Захара, но все равно уберет, выкинет по дороге на работу бутылки и забудет об этом до конца дня. Ей еще ценники клеить и на кассе товары пробивать. Перед глазами женщины плыли мутные образы уродливых, невоспитанных обывателей, швыряющих на ленту колбасу по скидке, йогурт с кончающимися сроком годности и шоколадки с пальмовым маслом. Зато отечественные!

«Пакетик нужен? Нет? Хорошо. Карта магазина будет? Баллы копим, списываем? Триста тридцать рублей, пятьдесят копеек. Наличка или по карте?».

И так каждый день, по одному и тому же кругу. Во сне она невольно разжимала рот, и с губ слетали вызубренные до головной боли фразы. Вымученная улыбка появлялась на морщинистом лице, возникала из ниоткуда в ночной тишине, изредка прерываемой буханьем Захара. Мучимый видениями и воспоминаниями, не в силах осилить еще одну-две рюмки, он шатался из угла в угол, громыхал посудой на кухне, вливал в себя кипяченную воду стаканами.

А после просиживал по полчаса в туалете. Зайдя в него, вспоминал, что снова забыл поменять лампочку. Раньше то, когда еще держали электриком, он никогда бы не забыл про нее. Пандемия выкосила Русь. Те же, кто выжил, подобно Захару, стали пребывать в странном состоянии. Кому-то полставки убрали, кого-то, как Водкина, сократили. Он стоял в очереди первый. Подвела беленькая.

Размышлял в темном туалете о своем, о насущном. Чесал волосатый пивной живот, народившийся больше двадцати лет назад. Тогда он баловался русским, затем перешел на чешское, а теперь вот, нисколько не экономя, жадно наслаждается любимыми марками беленькой.

Поглядел на старые круглые часы, кажется, дореволюционные, перешедшие по наследству от деда: четыре часа наступило.

Спать никак не получалось. Только возвращался в постель, укрывался с головой одеялом, как тут же откидывал назад. Горячий пот струился по колючему лицу, испещренному родинками. Захар утирал большой грубой рукой испарины, дышал с одышкой и вновь возвращался к мокрому лбу. Шершавым языком водил по сухим губам, тихо скулил, изможденный бессонницей.

Единственным утешением и хорошим ночным компаньоном был телевизор. По кабельному крутили разные передачи. Захару с лихвой хватало тридцати каналов. Смотрел он больше всего новости, документально-историческое, изредка переключал на программу про дикую природу. Манили Захара темные леса, полные леших и старинных преданий. Непролазные, густые, где в годы войны укрывались партизаны, готовившие диверсии против немцев, они вставали в воображении мужчины и укрывали хвойными лапами. А он пригибался к мшистому настилу, вслушивался в дыхание земли, подбирал что-то с нее: шишки еловые, ягоду красную и черную, хрустящие под ногами веточки.

До леса от избы Водкиных далековато, но гораздо ближе, чем от городской площади. Через окно открывался изумительный вид на ночную Волгу. Вышедшая из-за облаков луна проливала ярко-желтый свет на надтреснутый лед. В последние недели февраля выдалась теплая погода, почти ноль градусов, и лед, прогретый солнцем, начал истончаться. Под воду ушло уже двое подростков. А после морозы ударили с новой силой.

«Зима не спешит уходить. Куда ей – еще март на носу!» – размышлял вслух Захар, высовывая лысую голову в окно.

Находил студеный ветер. Метельный вихрь промчался по Старой улице и припорошил оттаявшую несколько дней назад землю. На грязных лужах образовалась тонкая кромка льда. Птицы, нечаянно плюхнувшиеся на нее, провалились в лужи, и, всполошенные, взмыли в воздух. Захар, завидев в свете фонаря недовольных галок, посмеивался, а после возвращал голову обратно в дом.

Включил телевизор, чтобы не помереть от скуки. Спать он не мог, да и не хотел, пожалуй, а потому, укрывшись одеялом, согревался и потел одновременно, глядел «Россию 24». Там повторяли дневное политическое шоу, так любимое тещей Водкина, что у него оно, наоборот, вызывало отвращение. Но так как обсуждали Украину, тему насущную, актуальную и очень болезненную, особо важную для сердца простого русского мужика, Захар решил остановиться и не переключать. Слушал с замиранием, глотал воздух и чесал затылок, вспоминая, как на его глазах терзали Югославию, потом – Ирак, а затем и Ливию.

«Вот же ж американцы: не сидится им все. Давно бы поделили, как прежде, сферы. Че ж им сдалась Украина? Нашей всегда была и будет. Все равно ж под нас ляжет, а толку сопротивляться? Нравится, не нравится – терпи, моя красавица. Какие тут разговоры могут быть? Только если силой решать вопрос, но это ж возможно разве? Нет, не решатся. Силенок не хватит. Собаки лают – караван идет» – так рассуждал он, ставя в голове на паузу крикливых экспертов и велеречивых аналитиков.

В некоторых пунктах Захар поправлял их, вслух излагал собственное видение итогов развала Советского Союза. Припоминал и русско-японскую, и Николая Кровавого, при котором его прадед дом сложил. В нем теперь они с Катериной и живут. Смотрит на чету Водкиных Афанасий Петрович, наблюдает за бытом и днем и ночью, а правнуку постоянно мерещится дух предка, что ходит вместе с ним, бухает сапогами.

Неожиданно передача прервалась. Вмиг на экране возник он – Президент. Устало, пренебрежительно уставился в камеру и через голубой экран взглядом доставал каждого, кому довелось увидеть Его в прямом эфире. Захар от испуга привстал и вновь посмотрел на часы: перевалило за пять. Верховный главнокомандующий, прочитав длинную лекцию об истории, наконец перешел к главному. Захар схватился за бутылку, словно предчувствовал что-то важное.

«Мною принято решение о проведении специальной военной операции».

Машинально, не понимая, как так вышло, Захар избавился от водки в считанную минуту. Президент еще не кончил речь, а пустая бутылка оказалась на полу. Не разбилась – значит крепкая. Крепкая, как и воля главнокомандующего, но не такая мощная и непробиваемая, как череп Захара.

Остаток речи он слушал сидя. В голове крутились воспоминания о военной службе, о том, как его лучший друг погиб в Первой Чеченской, о том, как брали Грузию и горел Донбасс в четырнадцатом году. Внутри надрывно пела любимая доченька Оленька, уехавшая на Урал, подальше от него, «алкоголика и кровопийцы». Захар засмеялся, вспомнив, как она покрывала его матом. Тут же побежал к окну, в которое принялся высматривать соседей. Ему чудилось, что и у них в домах, сложенных из красного кирпича, вещал Президент.

Но было так тихо, как на кладбище. Редкие вороны рассекали небо, противно каркали и приземлялись на деревья. Выйдя на улицу в одних валенках и укутавшись в одеяло, Захар бродил от одного двора к другому, чтобы встретить соседей. Его распирало от желания поделиться с кем-либо великой, объявшей его высокое тело новостью.

Но Старая спала. Спал весь Торфянск, спала губерния и спала страна. Уже летели ракеты. По небу разливался красный огонь. Вертолеты и самолеты вторгались в воздушное пространство, разрывали громким гулом тихую, мирную жизнь. Темные города озарились пламенем. Бог войны шел по украинской земле, когда как по земле русской слонялся один Захар, не знавший, что и делать, что и говорить, как это все принять и осмыслить.

Не дождавшись пробуждения соседей, он разом кинулся домой, ворвался в спальню к жене, чтобы добудиться ее, воззвать к гражданскому долгу. Сквозь сонм пьяного угара и эйфории он пытался вымолвить что-то складное, что-то, напоминавшее человеческую речь. Катерина, испуганная дрожью волосатых мужских рук, забилась в истерике. Пришлось еще долго успокаивать, пока жена совсем не пришла в себя.

– Дурак ты, Захар. Пьянь и дурак. Что у тебя случилось? Болит что? Я же сказала, где лекарства лежат. Если бессонница, мог бы и снотворное выпить, – с недовольством в голосе говорила Катерина. Тем не менее, гневливые нотки сменялись заботой и сожалением. Выглядел муж жалко, потерянно, будто нерадивый медвежонок. – Что там у тебя?

– Катька…Ты не представляешь, что сейчас будет…Точнее, уже… – с запинками выговаривал Захар и мотал головой, чтобы лучше настроить «суперкомпьютер»: так он называл свою богатую на идеи голову.

– Да говори уже, заманал, ей богу. Говори, Захар!

– Война началась. Президент вышел и объявил. На Украине, Кать, война…

– Как война? Быть не может, – не веря ни ушам, ни глазам, говорила Катерина, но в душе начинала понимать, что это не белочка. – Захар, ты не шутишь? Война?

– Война, Катенька, война. Настоящая. Киев брать будут. Возьмут быстро, дня за три. Но потом что будет? Война, Катя. Кровавая война.

– Не понимаю, Захар, не понимаю. Это шутка какая-то, сон. Я же сплю, правда? – заливалась истерическим смехом Катерина.

Захар молчал, не зная, чем крыть такой аргумент. Он и сам не совсем понимал: спит он или нет. Думалось, что Президент появился только перед ним, сообщил что-то такое, что заставило быть Водкина прийти в себя. И он взаправду оживился, забегал не то от счастья, не то от ужаса. А теперь накатывал животный страх, первобытный, давно забытый, но теперь поднявшийся на поверхность.

– И чего делать, а? – спросила Катерина и завязала распущенные каштановые волосы. Она встала и запахнула махровый халат, прошлась по спальне, выглянула в окно, как и Захар полчаса тому назад. – Тишина такая. Все спят, кроме нас.

– Пусть спят. И ты ложись. И я лягу. Утром разберемся, Катенька.

Захар прижался к жене, как давно не прижимался. Его звериное начало взяло вверх, и он, давно не вкушавший плоти жены, повалил Катерину на кровать. Сейчас и он хотел себя чувствовать настоящим мужчиной. Пускай Захар не на фронте, пускай все остальные спят, но он спать не может и не хочет. По крайней мере, пока.

Любовь кончилась в три минуты. Сделав поганое дело, Захар отпустил вспотевшую и ужаревшую Катерину, забрал поясок от халата, словно трофей, и отправился спать. Отключились оба, хоть и долго думали перед сном, что такое война. Додумались до того, что их дело малое, а значит жизнь будет продолжаться. Все пойдет прежним чередом.

На том и порешили.

Глава II

Неделя обгоняла другую, и на русской земле стал таять противный мокрый снег, давно превратившийся в черно-желтую жижу. Омерзительное зрелище мочащихся на него алкоголиков если и не удивляло горожан, то точно вгоняло в тоску.

«И снова они…» – вздыхали жители Старой улицы, когда замечали низкорослых мужиков в потрепанных шапках и расстегнутых болоньевых куртках, блиставших под сенью весенних лучей. Вздыхали и Водкины, но более всего Катерина, выходившая в огород, чтобы начинать приготовления к посадке.

Небольшое хозяйство кормило исправно, несмотря на капризную погоду и болезни семян. Временами картошку поражала фтора, и тогда Водкины охали и ахали, посылали молитвы Богу, стенали, но все же шли в сторону родимой «Пятерочки», чтобы набрать невкусных, пресных клубней по высоким ценам.

– Не сезон сейчас: вот они и ломят цены! – объяснял жене Захар, когда та возвращалась из супермаркета с двумя огромными пакетами.

Развалившись в мягком кресле, он рассматривал себя в зеркале: гладил седеющие усы, крутил ершистую, непослушную бороду. Катерина вталкивала на задние сидения пакеты, из которых сыпались яблоки и картошка, и от злости хлопала дверью.

– Достало уже. Хоть бы встал и помог, – бурчала она, когда заводила подержанный мерседес, взятый несколько лет назад в кредит.

– Я как-то не заметил, что тебе помощь нужна. Думал, ты только за картошкой. Чего набрала там? – с охотой поинтересовался он, решив, что жена взяла его любимые булочки.

– Не тебе набрала, Захарушка. Куда тебе? Худеть не думал?

– А чего мне худеть? Я тебя чем-то не устраиваю?

– Ха! – смеялась Катерина, чувствуя издевку в этом глупом вопросе, ответ на который казался таким очевидным, что и не требовал озвучивания.

– Ты не смейся, а отвечай, – напирал Водкин, когда они поворачивали на Старую. – Набралась от Ольки манер дурных. Чего вам, бабам, неймется?

– Не вам, мужикам, нас судить. Не начинай, Захар, ой не начинай. Сейчас с Ленкой виделись, языками зацепились. Страшные вещи говорит.

Катерина, будучи мастерицей на лавирование в разговорах с мужем, также ловко повернула руль и чуть сбавила ход. Колдобины, полные грязной дождевой воды, пробивали днище у любителей погонять в частном секторе. Водкина знала этот район как нельзя лучше, а потому даже с закрытыми глазами могла управиться с машиной. Она вспоминала разговор с лучшей подругой, Ленкой Старовойтовой, с которой они не первый год пахали в «Пятерочке».

Блондинка невысокого роста почти не выпускала электронную сигарету. К такой она приучила и Катерину. Раз попробовав, она не смогла отказаться от такого удовольствия. Стоя на улице после смены, обе они хорошо раскуривались и травили байки о прошедшем дне. Ленка постоянно хваталась за крабики в волосах, поправляла их по-всякому и подмигивала проезжающим депутатам и бизнесменам. Катерина сочувственно вздыхала и никак не могла взять в толк, каково быть такой девкой, как Ленка.

– Ты не суди, подруга. У тебя муж, крепкий дом и дочка. А у меня что? Красная цена, паленка и макарошки. «Баллы копим?». Тьфу, противно аж, – и Ленка, не постеснявшись подруги и выходящих из магазина коллег, громко сплюнула.

Сплюнула смачно, да так, чтобы все остальные видели и слышали. Безбожно ругая главу города, Дмитрия Абрамова, она, готовая впиться когтями в горла богатеев, с тоской говорила о будущем.

– Лен, да будет еще все у тебя. Сейчас медицина чудеса творит. Не ездила в Тверь-то?

– О, Тверь! – восклицала Ленка и отводила в сторону кислую мину лица. Утирала выступавшую слезинку, хлопала наращенными ресничками и продолжала: – Ты думаешь там мне помогут чем? Я ж там бывала. Бесплодная я, Кать. Это последняя остановка. Ни мужа, ни детей. Родители померли, и, слава богу, что не узнали. Мать бы не пережила. У батьки тоже нервишки шалили. В один год ушли. Слава богу, что ушли.

– Ну ты погоди, Леночка, погоди, – успокаивала Катерина и по-женски гладила ее мягкие, пахнущие дешевым шампунем волосы. – Была бы мужиком – точно женилась.

– Спасибо, Катька. А дети? Детей не было и не будет у меня, – все возвращалась к больной теме Ленка и закусывала алые тонкие губы, уже не чувствовавшие боли.

– У меня что ли детей много? Одну Ольку родили – и больше не надо. Тем более с такими генами…

– А что гены? Что гены? Вроде Захарка мужик хороший. Его ж весь город уважает. Э, без такого электрика у нас бы неделю не было света. Ну помнишь, года три назад, когда ураган нашел?

– Ну помню… – ответила Катерина и вновь затянулась арбузом и дыней.

– Он же по первому зову подскочил. Все починил, все сделал. Ай да Захар, ай да сукин сын! За него держаться тебе надо, Катька. Держись-держись! Скоро все наладится.

Слушая лучшую подругу, Катерина все же не переставала удивляться, насколько коротка память у Ленки. Она помнит размеры причиндалов всех тех, кто побывал у нее в гостях, знает на зубок курс доллара, отлично осведомлена о новых политических расследованиях, но про поведение Захара будто бы забывает сразу, стоит Водкиной завести прежнюю песню.

В погожий весенний денек, когда коты шастали по огородам и пытались ловить кур, вышедших на прогулку, Катерина рассказывала мужу, как обсудили они с Ленкой войну. Захар натирал сияющую на солнце лысину, переодевался для работы в огороде и посмеивался с украинцев.

– Думают, что русского медведя могут победить? Не, быстро все кончится. За три месяца решат вопрос. Летом в Киев поедем, Кать, – говорил он и проходился по грядкам.

Земля, влажная, липкая, пачкала и без того грязные руки Захара. Работал он лениво, почти что и не работал, а так, напевая разные песни и срамя главу города, ходил по огороду, подвязывал кусты малины и черной смородины, чуть-чуть помогал жене с теплицей. Сама же она, причитая и вздымая полные грусти глаза к блеклому небу, отмечала у себя в голове, где посадит чеснок, где огурцы, а где петрушку.

Петрушку Захар любил, а вот перец, слишком безвкусный и «непитательный, совсем не примечал. Катерина была бы рада перестать сажать перцы, но Оленька, приезжая после сессии домой, любила заботиться о них и после подавать к столу. В особенности запали в душу фаршированные перцы, которыми она занималась ночью, когда мать спит, а отец залипает в телевизор на политические передачи или военное кино.

– Эй, Захар! Захарка! Ну ты где? – раздавалось с улицы.

Знакомый писклявый голосок выдал его обладателя: к железной калитке, скрежет которой противно сипел, деловито подошел Роман Леопольдович. Пройдоха со Старой улицы, ближайший сосед Водкиных, он нигде не работал и большую часть дня проводил в прогулках и поиске бутылки дешевого пива. Водка валила Романа на раз, и потому он начинал с пива. Переходил к беленькой лишь по особым случаям, например, в годовщину смерти жены, проработавшей двадцать пять лет на овощебазе, или в День Рождения Виктора Цоя, любимого исполнителя, напоминавшего ему об ушедшей молодости.

– Захар! – еще раз окликнул закадычного друга Роман и подтянул штаны.

Спортивки, вечно порванные и похабно топорщащиеся на худых, точно жерди, ногах, выдавали в нем не то наркомана, не то психа, сбежавшего из Бурашево. До него, конечно, больше сотни километров, но Катерина с дочерью часто шутили между собой о том, что по Леопольдовичу давно плачет палата №6. Слабо представляя себе происхождение этого выражения, народным духом и интуицией они чувствовали, что палата №6 – последний круг ада, место, куда попадают на голову больные, место, где они чувствуют себя вольготно, словно у себя дома. Оленька, лицезрев пьющего отца, шептала матери, что с «радостью бы сдала их обоих в наркодиспансер». Катерина, вздыхая в ответ, читала дежурные нотации и журила дочь, не в силах противопоставить что-либо здравое и толковое. Однако суровая, жертвенная любовь брала свое: уж слишком жалела она Захара, такого бесстыжего, обнаглевшего, но все же родного и милого ее горюющему сердцу.

Леопольдович довольно скалил желтые больные зубы, разводил в сторону длинные трясущиеся руки и залезал черными пальцами в нечищеные уши. Оглядываясь по сторонам, он нервно притопывал в ожидании ответа, и похабная ухмылочка украшала безобразное, все в шрамах лицо, местами опухшее, а местами осунувшееся. Неприятный, почти что мертвенный цвет его отпугивал Оленьку, но по дороге в школу, когда дочь Водкиных еще ходила туда, Роман любил подкараулить девушку и прогуляться с ней, чтобы вновь показать валюту Ирана и рассказать о путешествии в Афганистан, на маковые поля.

– Чего тебе, Ром? – наконец-то отреагировал Захар.

Он помогал жене с крокусами и розами, которые она высаживала в теплице, чтобы потом, когда те подрастут, пересадить их в огород. По двору вновь пронеслась кошка, выбежавшая из избы Водкиных. Черная, с белыми лапками, Дуся носилась как угорелая, будоража сонных и ленивых кур.

– Весело у вас, соседушки. Пойдем, потолкуем, может? Я тут новости смотрел. Мариуполь в кольцо берут. Азовцы засели, падлы. Пойдем, а, Захар?

Водкин тупо глядел в землю, ковырял носком ту ее часть, что была ближе к забору. За ним простиралась необъятная тверская земля, волжский берег, с которого несло свежестью и любимой болотной сыростью. У Романа звонко побрякивали бутылки, шуршали чипсы и кальмары.

– Сесть хочешь где-нибудь? – поинтересовался Захар и приоткрыл калитку, будто готовясь впустить друга в избу.

– А почему бы у вас не сесть? Давайте? И Катюха с нами, правда же?

Катерина молчала, как молчит лошадь, на которой держится худое хозяйство. Без нее давно решаются все вопросы, и она, все больше превращаясь в предмет интерьера, приносящий к тому же доход каждый месяц, почти не вступала в разговоры и споры с Захаром.

– Опять что ли? Три дня назад же вы сидели. У тебя тогда, Ром, Одессу брали. Может, хватит? Нам надо в огороде работать.

Лицо Романа исказилось. Его искренне удивляло, что жена Захара противится их посиделкам. На ум взбрели слова друга о том, как Оленька науськивает мать против Захара, как она жалуется на то, что они якобы «раздражают ее».

– Захар, чего встал? Помогай мне с розами. Набери в лейку водички, – приказывала Катерина, а сама, как немолодая гусыня, ходила вразвалочку между грядками.

Над Торфянском собирались могучие тучи. В воздухе усиливался запах пороха и меди, будто с самого Донбасса шла гарь братоубийственной войны. Накрапывало. Вдруг залаял Дик – пес Водкиных, наконец заметивший приход Романа Леопольдовича. Тот замер на пороге, никак не решаясь двинуться вперед.

– Так че? Не посидим совсем что ли? – проронил он и забренчал стеклянными бутылками.

– Неудобно как-то, Романыч. Потом, может? – виновато вопрошал Захар и жался к забору, опирался на калитку, чтобы не свалиться от стыда. Жгучая алая краска залила небритое, постаревшее в последние годы лицо.

– Ну даешь, Захар!

И Роман Леопольдович развернулся, чтобы вернуться восвояси, к матери-пенсионерке. Нина Антоновна закончила с грядками и уселась перед телевизором. Полдник проходил обыкновенно под жужжание старого телевизора, изрыгавшего мерзкие словесные конструкции про НАТО, однополую Европу и мигрантов из Сирии. Нина Антоновна, услыхав, что сын вернулся ни с чем, радостно перекрестилась. Один Роман пил редко, но все-таки пил, а потому мать все же поинтересовалась, чем он собирается заняться.

– Захар жене помогает, наверное? Как там она? – спрашивала Нина Антоновна и отхлебывала настоянной чай с ромашкой и липой.

– Да в баню ее, Катьку. Не дает нормально мужикам посидеть!

Гневаясь, Роман любил стукнуть по столу или деревянным стенам. Хилый удар почти не трогал икону Спасителя, пристально наблюдавшего из угла за Леопольдовичем и его матерью. Привыкшая к резким вспышкам гнева, Нина Антоновна безучастно разводила руками и макала мятный пряник в чай. Одутловатое лицо старухи желтело год от года, и каждым летом солнечные лучи опаляли дряхлые, свисающие щеки женщины. Она же, зная, что сын мало чем поможет с огородом, все выходила и выходила на грядки, полола землю, рылась в ней и добывала червяков для Захара и Романа, чтобы те, захватив с собой пивка на рыбалку, точно привезли рыбки.

Рыбку Нина Антоновна любила, и, готовая простоять за ней целый день, с радостью на устах подавала ее непутевому Леопольдовичу. С последней рыбалки прошло больше полугода. Старуха надеялась, что, когда установится весна и когда солнце пробудит к жизни их безутешный, многострадальный край, мужики двинутся за добычей.

– На то вы и мужики, чтобы в дом тащить, – приговаривала она, продолжая следить за дискуссией в телевизоре.

– Лениво как-то, мам. Вот в баньку бы сейчас. Плохо, что нашу разобрали.

– Так ты и разобрал, дурень, – смеялась старуха и поправляла красный платок с ландышами, туго повязанный на седой голове. – На дрова порубил, продал, чтобы в Афганистан съездить. Сдался тебе этот Афганистан?

– Из степей мы вышли, мам. Надо к корням тянуться, к тюркам. Ты вот знаешь, что в нас гены татаро-монгол? Перемешались мы с монголами и финно-уграми.

– Ой, не сочиняй мне, Ромка. Чай будешь?

Долго слушать разные байки сына Нина Антоновна не могла. Он заходил на сотый круг в своих присказках о монголах, корнях. Все вещал и вещал о теории Льва Гумилева, о которой ему поведал Захар. В бытность закадычный друг даже учился в университете и наверняка кончил бы, если бы у родителей деньги не кончились. Перестройка, как буйный ураган, пронесшийся по земле, изломала планы всему народу, в том числе и Водкиным. Благо дом в девяностые сохранили, не продали и укрепили – там и живут теперь Катерина с Захаром, Оленька с Диком.

– Пойду я пивка попью на свежем воздухе. Че добру пропадать?

– Иди.

Нина Антоновна слабо махнула рукой. Роман снова исчез из дома, и теперь стены наполнялись одним лишь хлюпаньем и чавканьем старухи. Она, поубавив громкости в телевизоре, стала ходить по залу и рассматривать фотографии отца Романа, погибшего в Афганистане.

«Может, потому его так тянет в эту Азию» – думала про себя старуха и касалась горячими пальцами застекленных фотографий. Снимки в сепии напоминали об унылых советских временах, о дефиците, о стареющем Леониде Ильиче, но в то же время возвращали мать Романа к молодости, к училищу, где она повстречала его отца. Леопольдовичем он стал себя называть почти случайно, без задней мысли. Вбил в голову, что потомок Габсбургов. С тех пор и повелось на Старой улице называть его так.

А мать все скучала. Без интереса бродила по дому, ловила краем уха новости про осаду Мариуполя, а сама крестилась перед Спасителем и благодарила, что есть крыша над головой, мятные пряники и сын Ромка.

«Не пропадем мы. Не пропадем» – шептала она и вставала на колени. Преклоняла усталую, полную дурных мыслей голову. Сухие солоноватые слезы вытекали из уголков маленьких темно-карих глаз, почти потускневших. Нина Антоновна не носила очков, считая, что они сильно старят ее. Потому тыкалась порой наугад, ощупывала стены и столы, ручки выдвижных ящиков и кухонные шкафы. Не угасшая до конца пространственная память выводила из затруднительного положения.

А Роман раскурился на скамейке, с которой открывался дивный вид на мирно текущую Волгу. Дом их, расположившись аккурат напротив избы Водкиных, стоял на конце улицы. Зимой, когда топили русскую печку, над ним вздымался черно-серый дым. Морозный ветер нес его вдаль, в сторону реки, и, греясь об печки, смотрели друг на друга Захар и Роман через окна на кухне, махали и тосковали по рыбалке, пиву и молодости.

Захар вышел на прогулку с Диком. Немецкая овчарка преданно вылизывала розовым языком грязные от земли руки хозяина. Они шли в сторону берега, вдоль которого пес носился, чувствуя себя счастливым и свободным от тяжелой металлической цепи. Леопольдович потушил сигаретку, расправился с первой бутылкой «Жигулевского» и закусил кальмарами. Пособие по безработице почти кончилось, и тогда он залез в сбережения матери.

«Все равно доложит. Ей хорошо сестра пособляет. А мне некому пособить. Один я. Только я и Бог» – думал Роман, пережевывая кальмары из «Пятерочки».

Громко распелся Григорий – черно-красный петух Водкиных. Катерине уступили его еще цыпленком с большой скидкой. Гриша вспрыгнул на плетень и закукарекал во всю ивановскую. Пронзительный крик пронесся по Старой улице, и тогда петух и Леопольдович встретились взглядами. Птица еще долго смотрела на мужчину, а затем, испугавшись, спрыгнула обратно. Гриша побежал строить кур, а Роман, пошел бродить с бутылкой по району в поисках собеседника, с которым он мог бы обсудить победу над украинскими боевиками.

Глава III

Снег полностью сошел с безутешной русской земли. Крупные, толстые грачи облюбовали дворы и пришкольные сады, на которых важно вышагивали, каркая друг на друга. Солнце рассыпало золотистую пыль после полудня, и город, не успевший проснуться после зимы, в ленивой неге расплывался под горячими лучами. Все больше пенсионерок, подобно ящерицам, выползало на подъездные скамеечки, чтобы погреться, пока не зарядил дождь.

В школах во всю трубили об ОГЭ, но главным образом, конечно, о ЕГЭ. На него молилось полгорода, те дети, что мечтали хоть на несколько лет вырваться из Торфянска, чтобы немного понюхать губернского или столичного воздуха. Мечты, нежно оберегаемые, создавали ту упоительную атмосферу грез и надежд, без которых мрачная, тоскливая жизнь стала бы еще серее и беспросветнее.

Самих же подростков ни один из экзаменов не удерживал от вечерних прогулок. Наконец наступало их время, сладкая пора, когда можно выбраться из душных квартир и школ, безбожно отапливаемых в +10°. И они вырывались из родительских, репетиторских и учительских клещей, рвались за пивом, и те, кто постарше, покупали на всю компанию литров десять – не меньше.

Прохожие надменно вздыхали, но, вспоминая себя в девяностые и нулевые, стыдливо отводили взор и старались позабыть, что в Торфянске до конца лета утверждается время разгула, похоти и хвастливой любви. Горожане все больше отводили глаза и от бородатых мужчин в военной форме, движущихся ровными колоннами к военкомату. Обещанные сотни тысяч манили их, как манит мясо в маринаде и красное вино ос на загородном застолье. В конце концов, каждый приходил к мысли, что «чем меньше думаешь – тем меньше болеешь». После пережитой кое-как пандемии такие рассуждения оказались более чем уместными.

Ленка Старовойтова выносила мусор в один из погожих деньков. Сегодня, на выходных, она не работала: поменялись сменами с Катькой. Той всяко лучше, чем дома находиться, потому как у Захара новая наука: уходит в запой на неделю каждый месяц. До того просто баловался, любил бухнуть, а если и уходил в запой, то не чаще, чем раз в квартал. Теперь график изменился. Пока были деньги, был и запой.

Запойная жизнь била ключом. Пока Ленка справлялась о здоровье местных бабушек, вытянувших ноги в поношенных гамашах и валенках, Водкин пускал слюни напротив телевизора. Затем, осилив полбутылки беленькой, перебирался на диван, с которого свешивал тяжелые ноги и принимался храпеть. Слюна, падавшая со слабых зубов Захара, окропляла давно размякшую под весом мужчины подушку с розовыми цветочками. Он не то спал, не то дремал, но краем уха слышал, как жена собирается на работу, как ищет бутылки по всему дому, как ставит новую, припрятанную на случай, если муж захочет опохмелиться. И он тайно улыбался, зная, что жена ни за что не бросит его, чтобы ни случилось.

Ленка, выкинув мусор, возвращалась к пенсионеркам. Те часами судачили об экзаменах внуков и бракоразводных процессах дочерей. Женщина набиралась сил и смелости, чтобы спокойно выслушивать эти пресные, но такие важные для старух рассуждения о любви, изменах и бытовухе. Все то, что описывали живые свидетельницы косыгинской реформы, ложилось на сердце Старовойтовой тяжелыми могильными плитами. Треп старух будто бы еще сильнее погребал ее под землю, отправлял на свалку истории, неудачницу и бесприданницу, так и не нашедшую себе места в этой жизни. Но она слушала их. Старухи оставались последней ниточкой, что связывала Ленку с тем поколением, к которому принадлежали уже покойные родители. Хотелось послушать стариков – сил не было!

– Леночка, а у тебя-то как дела? – обращалась Марья Васильевна, бывшая учительница географии в школе Ленки и Катерины.

– Да потихоньку. Как у всех, наверное.

Отвечая, Ленка краснела, стыдилась, что рассказать ей совсем нечего. Пенсионерки, хоть и не блистали умом, но, острые на язык, всегда находили, чем поделиться, что обмусолить и кому перемыть кости. Марья Васильевна расхохоталась, но расхохоталась по-доброму, не для того, чтобы укорить Ленку или не дай бог обидеть, а лишь для того, чтобы помочь ей вспомнить действительно что-то важное.

– У всех по-разному, знаешь ли, дорогая. – Тут в разговор вступила Людмила Николаевна, баянистка из детской школы искусств. Каждый год она обещала, что уйдет на пенсию, что, возможно, переедет к детям в Питер, но пока оставалась преподавать сольфеджио и баян.

– Ну вы же прекрасно все знаете, Людмил Николавна, – по-свойски обращалась к женщине в леопардовом платье и черных колготках Ленка. – Мужа нет, детей тоже. Все же всё прекрасно знают. Зачем по десятому кругу обсуждать?

–Так мы всегда так, – удивленно разводила руками Марья Васильевна.

– И не думай, что мы потешаемся над тобой, родная.

Людмила Николаевна приобняла Ленку и усадила рядом с собой. Достала из сумочки сушек с маком, которые купила к чаю, и раздала собравшимся. Старовойтова, по началу отказываясь, все же приняла сытные дары из птичьих лап Людмилы, сильно походившей и в манере держаться, и даже внешне то ли на курицу, то ли на страуса.

– Ты в клуб не ходишь? – спросила вдруг Марья Васильевна и поправила соломенную шляпку, которую купила в магазине женской одежды «Анкара», где затаривались всем городом.

– Иногда. Надо как-то жизнь личную налаживать.

Старухи переглянулись между собой. Конечно, они знали, какую личную жизнь налаживает Ленка. Не раз ее подвозили до дома на рендж ровере или лексусе не раз забирали на мерседесе, но не таком, какой Водкины взяли в кредит, а на том, что глава города рассекает. До него Ленка, разумеется, не добралась, но постоянно лелеяла мечту о том, чтобы отомстить Абрамову за всех униженных и оскорбленных. Тем более, что по тем слухам, которые она бережно собирала и сообщала лишь избранным, глава города совсем не чтит семейные ценности, а потому часто ходит по бабам.

Перламутровое небо затянуло цепью тучных, громовых облаков. Поднялся ветер, чуть не сдувший пакет с маковыми сушками. Дворовые коты примостились напротив старух и Ленки, на недавно крашенной лавочке, где они лежали друг на друге, отгоняя жирных мух длинными хвостами. Марья Васильевна, продолжая слушать Ленку, подзывала котов к себе, и одна из кошечек, беленькая, с рыжими пятнашками на животе и мордочке, подбежала к ней, запрыгнула на коленки и замурчала.

– Вот мое утешение – животные. Я своим новый корм решила купить. Он чуть подороже, но разве суть? Я лучше на Палыче сэкономлю. Этот пердун на войну идти собрался, мол, «справедливость будет восстанавливать».

– О, кстати о справедливости! – воскликнула Ленка и сразу оживилась.

Все-таки обсуждать свою греховную, полную жидкой грязни жизнь уже не хватало сил. Губы ссохлись, неспокойное сердце продолжало покалывать, даже закружилась голова – все говорило о том, что пластинку на советском проигрывателе давно пора сменить.

– Захар тоже о справедливости толковал. Мы как раз на днях пересеклись.

– Погоди, какой такой Захар? – спросила Людмила, разламывая сушки на маленькие кусочки: так удобнее жевалось.

– Ну Водкин. Зять Валентины Федоровны. Они около Волги живут, за «Арсеналом», – разъясняла недопонявшим старухам Ленка.

– Ясно все. Вспомнила. Захар-то? Запойный мужик. Так Валентина говорит.

– А вовсе и не запойный. Балуется, но так кто не балуется? Катька зря жалуется, скажу я вам. В такой ситуации, как у нас, выбирать не приходится. Мужик должен быть здоровый и чуть красивее обезьяны.

– Зарабатывал бы еще! – добавила важный пункт Марья Васильевна. – Так где вы с ним пересеклись?

– В парке Урицкого. Слушайте, слушайте. Целая история из этого вышла!

И Ленка стала рассказывать так, как случилось на самом деле, без обиняков, прямо и ответственно заверяя, что «врать ей смысла нет». Старухи, зашуршавшие пакетами, придвинулись ближе, чтобы лучше различить в словах женщины что-нибудь пикантное и любопытное. Но дело, как выяснялось, касалось совсем не полюбовных отношений и не какой-то интрижки, а так, совсем сорного: Захар и Ленка встретились в парке на открытии очередного памятника.

В тот прохладный день, когда апрельский ветер еще напоминал о недавно отступившей зиме, когда он сильными порывами сносил шляпки и чепцы с благовоспитанных и дородных дам города, собравшихся по важному случаю в парке Урицкого, катился велосипед Захара. Он отправился и по делам, и просто подышать свежим воздухом. Водкина тянуло в город, к людям. С тех пор, как президент объявил о начале специальной военной операции, он недовольно сплевывал и горестно вздыхал, потому как обсудить столь важное и волнующее душу событие было натурально не с кем.

Катерина привычно отмахивалась от мужа и чаще переводила разговор на тему огурцов, роз и курей. Куры требовали много внимания, особенно петушок Гриша, горделивый и нагловатый, как и сам Захар. Водкина постоянно сравнивала горластого петуха с мужем, любившего поднимать голос почем зря. Захар свирепел при одном лишь упоминании гей-браков и странноватых увлечениях дочери.

– Нет, а зачем она смотрит вот это все? Чем ей эти корейцы и тайландцы нравятся, объясни?

– Ну хочется ей. И не тайландцы, а тайцы. У тебя что по русскому было в школе? – смеялась Катерина, когда кормила прожорливых курочек.

Те сбегались на вкусное пшено. Быстрее всех мчал Гриша. Построив кур, он первым снимал пробу и дозволял остальным присоединиться к пиршеству. Катерина щедро сыпала, продолжая разговаривать с Захаром, переводя взгляд с петуха на него и обратно.

– Твердая четверка была. Пунктуация хромала. Но да не важно! Оля совсем от рук отбилась. Дурное влияние сверстников. Хоть бы в Твери нашей училась, так нет, потянуло на Урал! Ельцин-то, придурок, с Урала! Замочить падлу надо было. Все сбережения наши в девяностые сгорели.

– Много сбережений было, а?

– Много. Мамка и папка еще пять таких домов могли бы купить. Да мы в Москве королями были бы, понимаешь? – вновь повышал голос Захар и, шлепая себя по красной коленке, качал головой. – Все пропало тогда, Катюх. Ну ничего. Может, сейчас что выгорит. Вернем наши исторические земли. Не хочешь к морю переехать жить? Херсонщина, а? Там будешь арбузы выращивать, дыньки. Оленька будет в море купаться. Хохлов во служение возьмем. Будут они у нас в прислуге. Опахалами будут в жару спасать, а ты, королевна моя, будешь над ними власть держать.

Захар любил растворяться в маниловских мечтах. Вот и сейчас, безостановочное крутя педалями советского велосипеда, который исправно служил около тридцати лет, он оглядывался по сторонам и примерял на себя мантию главы города, шапку градоначальника, по уму которого все будет верно сделано. Он смотрел на поросшие борщевиков волжские берега. Останавливался, чтобы прикинуть, сколько человек можно будет в одну смену отправлять на расчистку. Одетый не по погоде, в одних шортах и пивной футболке, Захар оставил велосипед и прошелся по песку, отмеряя и подсчитывая в голове, какой объем работы придется проделать по весне, до наступления летней жары. Тогда борщевик набирает силу и его горький сок, попадающий на бледную или, наоборот, смугловатую кожу, безбожно жалит, приводит к страшным ожогам.

Но настроение не ладилось. С похмелья звенело в голове, тянуло внизу живота. Он ехал угрюмый и даже если обращался к идеям и мечтам, то вскоре возвращался к неуютному городишке. Задувал прохладный ветер. Захар цокал, когда приходилось притормаживать, чтобы объехать кочки и лужи. Стояла пакостная погодка, и все вокруг напоминало Водкину о глупой, безобразной жизни, о нищете и скудоумии.

«Катька задолбала. Косметику забрать… а мне кто заберет пивка? Не принесет же никогда. И водочки тоже. И кальмаров с чипсами. Самому ездить надо. А тут вынь да положь».

Водкин тряхнул головой и вернулся к велосипеду. Движение оживилось. Он направлялся к центру. Катерина отправила его на почту, чтобы забрать косметику, заказанную по Интернету. Захар ценил технологические новшества и очень мечтал о личном планшете, хотя имел ноутбук, но в отсутствие дочери разобраться во всех программах и тонкостях всемирной сети не мог. Он даже подумывал, чтобы с получки жены и пособия своего заказать какой-нибудь недорогой.

«Летом Оленька вернется. Научит дурака пользоваться чудо-юдо планшетом. Эх, Оленька! Скорей бы увидеться с ней. Столько всего обсудить надо, рассказать. Как она к войне-то отнеслась? Может, хоть сейчас поняла, что нечего на Запад кивать? Дуреха».

Скучно жилось Захару. Катерина постоянно обращала внимание на то, что муж безработный, но тот не брал в толк. И поговорить не с кем, и нормальной работы не найдешь. Пошел бы на ликероводочный – так знакомые там у Катерины! Не возьмут, не оформят. Грузчиком разве что, да и то – разве работа это?

Захар крутил педали, проезжал по длинной, простирающейся от оборонного завода, который все звали «Арсенал», до Нового моста улице, названной по имени какого-либо революционера. Желябов, Люксембург, Перовская, Марат, Жорес – о, сколько великих и ничего не значащих для жителей Торфянска имен, давно вошедших в их темную, невежественную жизнь. Она наполнена маслянистым отблеском лампы Ильича и шипением родного, великого пива с любимого пивзавода.

Захар, осматривая убогие, серые, темно-желтые домишки с трещинами во всю стену, с дешевыми пенсионерскими панталонами, которые пошло, вульгарно топорщились на балконных веревках, отворачивался и хмыкал. Ему, всю жизнь прожившему в Торфянске, становилось душно и тесно в этом городке, не обделенном военной славой и историей, но все же таком тихом, слишком тихом.

Захар полагал, что Торфянску не хватает размаха, великих личностей, словом, таких, как он и Леопольдович, то есть, мужиков сметливых, покладистых и рукастых. А главное, что и он, и Роман вышли из народа, не имели отношения к чекистам и вовсе не проворовались в лихие девяностые.

Глядя на ту нищету, которой пестрел, цвел город по весне, только отходя от мокрой и грязной зимы, Водкин снова поражался, до чего же злы и тупы выражения горожан. Тащащая складную сумку-тележку старуха вздыхала в изнеможении, обливалась потом и вечно поправляла мужний тулуп, перешедший, так сказать «по наследству». За ней с тяжелыми пакетами из продуктового плелась немолодая женщина, возможно, коллега по несчастью его жены, такая же разбитая и потерявшая жизненные соки.

У моста крутилась стайка крикливых детей, что рвались после школы к реке. Собирались целым классом спускаться по склону, и если бы Захар не окликнул их, то они бы, верно, покатились кубарем и обрушились на острые булыжники. Дети обругали матом Захара и разбежались врассыпную, и он отчасти пожалел, что спас их, но после махнул рукой и разом позабыл. Ехал дальше, углубляясь в центр города, даже в будние дни полнящийся всякого люда, рабочего и торгового.

Почта находилась за парком Урицкого. Захар, конечно, мог объехать его, но, услышав музыку и звонкую речь, заинтересовался. Из мощных колонок доносилось пение народных коллективов города. После в парке Урицкого, тоже не известного никому деятеля, Дмитрий Абрамов во всю пыжился, пыхтел и надувал щеки, рассказывая на открытии аляповатого памятника выдуманную краеведами историю.

Кажется, памятник посвятили купцу и меценату, когда-то открывшему первый и последний в Торфянске театр, уничтоженный в стихийные годы революции. Относился купец к деятельности советской власти критически, даже писал какие-то памфлеты, сатирические стихи, как мог, вставлял палки в колеса уездной власти. Силой же пожилых краеведов в угоду новой конъектуре купца подняли на борьбу с «западниками», представили народным покровителем, пастором и мудрецом, патриотом своего края. Из легенды о купце исчезли упоминания о его свободомыслии. Да и отличились при создании памятника. Лицо купца брали как будто и не с портрета, а «из народа». До того страшным, мордатым вышел «мудрец» и «покровитель». Грубая отделка, резкие черты, мелкие глаза, несуразная шубенка, как у московского боярина, глупая улыбка – такое творение представили на суд невзыскательной общественности.

Абрамов, утирая платком выступившие на красном лбу испарины, постоянно обращался к толпе с вопросами. Люди с радостью говорили о том, насколько они благодарны купцу, что гордятся им, хотя слышали о нем впервые. Юные горожане, словно овцы, пригнанные со школ и колледжей, послушно кивали и что-то блеяли, но больше молчали и согласно хлопали, мечтая поскорей умчаться отсюда.

Абрамов волновался. Одержимый идеей переворота и народного бунта, он никогда не верил в то стадо, которым ему поручил управлять папенька, глава Законодательного собрания Тверской области. Заядлый взяточник, неистребимая ложь которого украшала передовицы региональных СМИ, вечно красующийся в телесюжетах, посвященных прокладке новой нитки газопровода, Абрамов-старший метил в губернаторы, но пока просиживал штаны в региональном парламенте. Сын же, назначенный сверху по указке отца, чувствовал себя неуютно. Вот и сейчас, пытаясь понравится тем, кого он искренне презирал и считал последним быдлом, деловито запахивал синий, в мелкую алую клетку пиджак, постоянно приглаживал зализанные назад волосы, глупо хохотал. При хохоте нижняя челюсть жутко выдвигалась вперед, хотя он оставался все таким лощеным, круглым, с розоватым отливом на лице. Сладкий, как имбирный пряник, холеный, ухоженный и красующийся, не то, что отец.

Тот, как сказывала мать Катерины, разносившая больничные сплетни, еще десять лет назад пытался лечить простатит. Эта присказка, широко ушедшая в массы, серьезно беспокоила и сына, пекшегося о собственном здоровье.

Что-что, а здоровое тело Абрамов любил поддерживать в спортивном центре, крупном и необычайно дорогом. В нем единственном можно было искупаться в двух бассейнах, сходить и на бокс, и на фитнес, и на джампинг, и на массаж, и на тренажеры. Дмитрий, как мог, поддерживал образ вечно-молодого, поджарого и легкого на подъем главы города. Ни один сезон не обходился без того, чтобы он не выехал с горожанами на субботник, на картошку, на поиск потерявшихся в лесу стариков и старух. Однако общение с простыми смертными угнетало его. Сейчас же, неся околесицу, он путался в мыслях, запинался, возвращался к одному и тому же пассажу про «корни патриотизма, глубоко сидящие в жителях города».

Этот оборот, глупый и не имеющий смысла, сочиненный в порыве энтузиазма, начинал казаться бессмысленным и самому Абрамову. Подкаченный мужчина сорока пяти лети заливался стыдливой краской, рыскал глазами среди помощниц, которые, наученные горьким опытом, перехватывали выступление начальника.

Захар остановился возле входа в парк и прошелся пешком. В разноцветной, но все же такой скучной, беззубой и непонятно что делающей толпе он различил знакомое лицо.

– Лен! Ленка! – шепнул он женщине, отправленной магазином на открытие памятника. – Лен, ты чего тут делаешь? У вас разве выходной?

– У тебя одного вечный выходной, Захар, – тихо засмеялась она и указала на Абрамова. – Вот, погляди. Товарищ мэр открывает очередной памятник. Перед народом отчитывается о потраченных средствах.

– Об украденных, ты хотела сказать? – громко, бесцеремонно вопрошал Водкин и сам дивился своей находчивости.

Какая-то учительница в фиолетовом пальто и черной каракулевой шапке обернулась и гневно шикнула на разговорившуюся парочку. Ленка виновато поклонилась и принесла извинения, когда как Захар не унимался.

– Вот индюк, Лен. Ты глянь на его рожу. Красный как помидор. Врет, но краснеет! Не забыл корни еще.

– О корнях уже пять минут говорит. Хоть бы по делу что сказал, – жаловалась Ленка и лениво жевала невкусную жвачку. Ради экономии она не выплевывала, а продолжала наслаждаться жалкими остатками персика во вкусе тягучей резинки.

– Эй, уважаемый! Я к вам обращаюсь, к вам! – выкрикнул Захар.

Толпа в испуге обернулась. Вероятно, все приняли Водкина за пропойцу, бомжа, решившего подискутировать об уровне жизни и коррупции. Они казались близки к истине: пивная футболка Захара, черные дырявые носки и старые сандалии приближали Захара к тому странно-любимому, милому образу русского пьяницы, тунеядца и пройдохи, болтающего с телевизором и прославляющего силу русского оружия.

– Простите? Вы мне? – спросил Абрамов, не выпуская микрофон из рук.

– Вам, вам, товарищ Абрамов. Памятники все открываете. У нас вот на улице Старой до сих пор нормальной воды нет. Страшная вода течет, ржавая, грязная. Мы уж не знаем, вода это или кока-кола. Вы что думаете, граждане?

Захар, выйдя к главе города с велосипедом, почесал неухоженную бороденку и сверкнул игривым, правдивым взглядом, в которым отразилось заступничество за всех старух и нищенок, матерей-одиночек и инвалидов, глухих пенсионерок и молодых специалистов, присланных по распределению. Абрамов пытался выхватить ответ, будто витавший в воздухе, но все мялся и мялся, пока Захар продолжал напирать.

– У кого вода чистая? Вот кто доволен своей водой? Поднимите руки. Смелей, смелей!

Горожане угрюмо глядели на вопрошающего Водкина, затем стали переглядываться друг с дружкой и с большим удивлением для себя обнаружили, что ни у кого в городе из крана не течет нормальная вода.

– А вы в курсе, сколько башляют компании, которую водичку вам всем возят? А автоматы по набору воды знаете кому принадлежат? Дмитрий Сергеевич, вы скажите гражданам правду. А то ведь выборы на носу. Голосовать надо будет, – хихикал Захар, держась за велосипед.

Абрамов, державшийся в стороне, все больше и больше отступал, как Наполеон в Отечественную войну. На миг его обуял страх, потому как совсем недавно он отчитывался о том, что ремонт очистных сооружений закончен и в домах горожан будет течь «кристально чистая вода». Угрюмые, злые лица толпы и пугали, и раздражали, и выводили из себя. Тогда глава города попытался вернуть Захара к остальным.

– Мужчина, у нас все вопросы в порядке приема. Записывайтесь на него – там и поговорим.

– Эй, нет, Дмитрий Сергеевич, – вновь посмеивался Захар, не желая возвращаться к остальным.

Он слишком поверил в свою роль народного спасителя, а потому стал поднимать проблемы неасфальтированных дорог, запущенных деревень и ужасных больниц.

– Лежал же я относительно недавно в нашей хирургии. Мать честная, да там со всех щелей клопы ползут. Я чуть домой не занес их. Тараканы постоянно по шкафчикам ползают. Немытые полы кровью и мочой воняют. Не больница, а морг, Дмитрий Сергеевич.

И толпа заулюлюкала. Заведенная, вся в азарте, она громко выкрикивала «позор» и смеялась над главой города. Тот сильнее краснел, злобно тряс кулачишками и что-то мямлил помощницам. Торжественно заиграл гимн. Узнаваемая сталинская мелодия с трудом вырывалась из старых колонок. Слова «отечество», «великая» терялись из-за шипения, и на смену приходило громкое народное «у-у-у».

Укала толпа долго, пока Абрамов не поручил охране выкинуть Захара из парка. Рукастые парни, сидящие на зарплате в администрации, резво подхватили Водкина и выволокли за шкирку, кинули вослед велосипед, чуть не разлетевшийся при ударе о проезжую часть. Ленка, оставшись в толпе, наблюдала за тем, как Захар встает, помятый и обиженный, что ни один из тех, кто до того громко укал, не высказал справедливое мнение главе города.

Как только дошло до грубой силы, как только государство, пускай и на муниципальном уровне, оскалило кровавые зубы, все поутихли и присмирели. После гимна старушки поочередно заплакали, а женщины средних лет закричали «ура!». Не хватало одних лишь чепчиков в воздухе.

Речь Абрамова кончилась пространными рассуждениями о единстве в трудные исторические времена. Через несколько минут разрезали ленточку, раздали за примерное поведение невкусные пироги с картошкой и грибами. Захар, оставленный и Ленкой, побоявшейся примкнуть к отверженному, и безликой толпой, в одиночестве поплелся домой.

Горемычного, опозоренного прилюдно, его провожал дивный колокольный перезвон: запели в храме Казанской иконы Божией матери. Переливчатый звон летел вслед за унылым Водкиным, что медленно крутил педали и уже без интереса глядел вокруг. Его не впечатляли ни гнущиеся к земле старые деревья, давно нуждающиеся в спиле, ни смуглые старушонки с сумками, ни ревущие дети, ни стонущие матери, ни богатые депутаты, чьи машины специально заезжали в лужи с грязной, мутной водой, чтобы облить непутевого Захара.

Епископ Тихон кончал славную проповедь. Как и всегда, он обращался к «защитникам земли русской», величал их «героями» и «мучениками». По-новому ударили колокола, зазвенели весенней капелью. Через полчаса, еще не успел дойти Захар до избы, начался страшный ливень. Мокрый как мышь Водкин ввалился домой, кинул в прихожей велосипед и, взяв денег, помчался в ближайший ларек за беленькой. Она единственная прельщала его в такой тяжелый момент. Через окно за бегающим по улице соседом наблюдал Роман. Его, как и друга, тянуло выпить, но выходить на улицу запрещала мать, которую он, как ни странно, в чем-то да слушался.

– Нечего бухать. Вчера пил, позавчера пил. Лучше б за молоком да кашей сходил. Скоро жрать нече будет, – ругалась Нина Антоновна и шлепала мокрыми галошами по тканной дорожке, выстланной от прихожей до кухни. – Я закрыла теплицы, чтобы ничего не смыло. Ну и ливень, Ромка. Давно такого не было.

– Ага, – со скукой в голосе отвечал он. – Тоска сплошная. Еще и дождь. Телек хоть вруби. Че там на фронте хоть?

– Нормально там все. Сам и вруби. Я пойду пельмени лепить. Поможешь?

– Впадлу, мам.

– Как всегда, – прошипела Нина Антоновна и, махнув больной рукой, короткими шажками двинулась на кухню.

Водкин ушел в новый запой. В нем он провел не меньше двух недель, пока не наступил май. Катерина все ходила и ходила на работу, брала дополнительные смены, чтобы выплачивать кредит, а муж все пил и пил, пока не кончилось то, что он откладывал на «черный день» со своих зарплат, когда еще работал.

Захар, отходя от запоя, потихоньку соображал, что гулять ему больше не на что, а значит вставал новый, более острый вопрос: где взять столько, чтобы напиться всласть и забыться навек?

Глава IV

Распевался в майские деньки петух Водкиных, встречал вместе с курами приход нового жаркого дня. Пурпурные лучи разрезали утреннее небо, подернутое дымкой, сходили с волжских берегов густые туманы. Куры шлепали по росе, разбегались по огороду и будили хозяев. Глухо выл холодный ветер, залетал в жестяную трубу, бился о тонкие стенки и выл там, пугал Катерину и Захара.

На Старой улице жизнь текла неторопливо, как и прежде, скучно и уныло. Каждый, зная свое место в пищевой цепочке, занимался ровно тем, на что его подвигал Бог: Нина Антоновна копошилась в огороде и ругала сына за безделье; Роман Леопольдович, обруганный матерью, слонялся по берегу и по ночам выл на луну, представляя себя оборотнем, таким же волосатым и жадным до мяса; Катерина тихо радовалась, что у Захара кончились деньги. Отложенное, конечно, копили на поездку. Но теперь Водкиным не светила ни Анапа, ни Геленджик, ни Турция, ни даже Питер.

Катерина вздыхала и принималась ходить по дому, выполнять грязную работу. Захар любил разбрасывать трусы и носки по кухне, ванне и комнате, и она сразу улавливала этот отвратительный запах мужского несвежего тела. Искоса Захар поглядывал на жену, мечтал, чтобы она наконец-то обратила на него внимание и похвалила за то, что он выбрился. Но Водкина лишь молчаливо поднимала дырявые трусы, закидывала в корзину, а после запускала стиральную машинку.

Тогда Водкин выходил на улицу, чтобы подышать чистым воздухом и послушать хрюканье соседских свиней. У Мальцевых, Алки и Дениса, уже ни одно поколение хряков подрастало, и жирные боровы приносили приличный доход, шедший на обустройство дома и выплату ипотеки. Их старшая, Любочка, давно кончила университет. В награду от родителей она получила ипотеку, которую, разумеется, не смогла бы погасить одна. Мальцевы взялись выращивать хряков, продавать их на мясо в воскресные дни.

Новый рынок всегда увлекал Захара. С видом знатока и хозяина города проходился он по торговым рядам, умело заговаривал с пенсионерками, выспрашивал про культуру и курей. Боясь позора, Катерина толкала его в толстокожую спину и стыдливо улыбалась бабкам, рассевшимся на складных стульях. Они, по-своему презирая «городских», перешептывались между собой, тыкали короткими толстыми пальцами в Водкиных и смеялись с надменного гуся, учившего их, как сажать свеклу и выкапывать картошку.

Но сейчас была только пятница. Катерине дали выходной, и она, трижды пожалев, что осталась наедине с мужем, постаралась увлечь себя какой-нибудь полезной деятельностью. Он же, продолжая слушать взвизгивающих хряков, выдувал табачные кольца. Контрафактный белорусский табак обходился дешевле прочих, и Захара, что быстро истратил накопленное, это радовало.

Он стоял подбоченившись, нагловато, так, словно он был помещик, а Катерина, носившаяся из избы в огород и обратно, – дворовой, которую можно и оседлать, когда вновь пробудится мужская природа. Однако от алкоголя и дешевых сигарет Захару хотелось не любви с женой, а постоянного сна и солнечных ванн. Как только солнце выползало из-за скученных темно-пепельных облаков, он кидался во двор, снимал майку и шорты, вставал в одних трусах на мокрую траву, чтобы напитаться витаминами.

Про витамины он много читал в газетах, слышал в телевизоре, но особенно наслушался от тещи, списывавшей их с больничного склада и приторговывавшей втихую. Валентина Федоровна жила скромно, но не переставая говорила о том, что «копит на квартиру для Оленьки». Еще, конечно, заикалась о похоронах, как и любая пенсионерка, не надеющаяся на помощь детей.

Захар, вспоминая под солнцем о теще, усмехался и шлепал себя по волосатому, с пигментными пятнами животу. Где-то позади бродила в резиновых сапогах жена: она насыпала курам корм, высаживала чеснок и укроп, поливала огурцы. Обращаясь к ним, как к родным детям, Катерина высматривала жучков, всякую гадость и болезни, которых надеялась избежать. Огурцы она продавала всем тем, кто распродал дачи. Когда-то посылала и давним знакомы Полозовым, с которыми они не то чтобы дружили, но изредка общались. Однако они уже несколько лет как переехали в Тверь. Пролетел слушок, что глава семейства, председатель регионального банка, разорился в конце февраля. Сын их, Дима, учился в одной школе с Оленькой и поступил в Москву на журналиста. Теперь он пытается разоблачать провинциальную коррупцию, русскую хтонь и смирение, хотя действует строго в рамках нового законодательства.

Кто знает, быть может Юлька Полозова вернется с мужем в Торфянск да вспомнит про водкинские огурцы? Поздравит с прошедшим Днем Рождения, предложит собраться «как в старые добрые»? Вряд ли.

Вздымалась дорожная пыль, когда любители шашлыков рвались по улице Старой в сторону берега. Захар чихал и высмаркивался в траву, тер красные глаза и снова чихал, и снова высмаркивался. Вдали гомонили крикливые утки, облюбовавшие «дачи» – так звался район, где проживали Водкины.

Раньше в этих местах отдыхали состоятельные купцы и аристократы Торфянска, но после революции многие дачи сгорели, а те, что остались, не уцелели в военные годы. Испокон веков, из десятилетия в десятилетие, звали места эти «дачами». Теперь же Водкиных все чаще и чаще окружали молодые нувориши, воздвигавшие замки из стекла, стали и камня. Уродливые тени падали на убогие угодья Водкиных, падали на узкие дорожки, по которым можно было спуститься к реке.

Захару становилось боязно. Он переживал, что их, не таких мобильных и смышленых, в скором времени подвинут и скинут в Волгу более пронырливые хищники, откусывавшие кусок за куском. Немудрено, ведь он что-то читал про социальный дарвинизм и естественный отбор. Его время уходило, таяло, и в часах жизни падали последние песчинки.

Захар тосковал по родне, по предкам, по тем великим временам, когда Водкиных знал весь город, когда на речной торговле крепко держалась купеческая семья. Устные предания почти не сохранили память о великом роде, а краеведы, нищие и затюканные, седовласые и безграмотные, вовсю ударились в патриотизм. Лишь один Захар пытался созидать то, что было позабыто остальными, но подводившая память расщепляла шансы на возрождение преданий и былей.

В конце концов он примирился, махнул рукой и продолжил ностальгировать в одиночку, лишь изредка кичась перед «безродной женой», которую «подобрал с улицы и отогрел». Катерина в ответ предпочитала молчать или прибавлять громкости на телевизоре. Хорошо, если начинался турецкий сериал: он спасал в такой неприятный, скользкий момент.

К четырем часам вечера солнце разошлось не на шутку. Знойный воздух душил Водкиных, и Катерина спасалась газированной водой. Захар маялся от того, что ему не на что выпить. Жена ни в какую не давала денег, давно перевела оставшиеся сбережения на банковский счет. Временами он ходил за ней по пятам, скулил, как скулит больная собака, и просил «на пивасик», а она лишь огревала скалкой и гнала прочь с кухни. И он мчался, мчался на Волгу, чтобы надышаться ее свободным, великим воздухом, воздухом, полным истории и страданий.

Желтый диск катился по небосводу. Этот кусочек вкусного, горячего масла плавился на глазах у Захара, и он шел за ним, шел по берегу мимо страшно высокого борщевика, зеленеющей крапивы и пахучей мяты. Ее запах напоминал ему о детстве, о том времени, когда он еще не знал ни о беленькой, ни о том, что единственная и понятная цель в жизни – это скопить на гроб и умереть не в долг.

Подле Захара болтался незнакомый пес, привлеченный запахом Дика. Водкин вышел вместе с ним на прогулку и почти не заметил, как пес оторвался от него, побежал вдаль, по песку, в котором добротно извалялся и оставил пару вонючих колбасок. Пес помладше вился сначала вокруг Захара, а затем помчался за Диком, и вместе они игрались под солнцем, которое продолжало заливать волжский берег теплым, ярким светом косых лучей.

На вершине холма, где стояли дома, в том числе и изба Водкиных, изнывала от жары и усталости Катерина. Под конец дня она с сожалением смотрела на неухоженные ногти, давно не знавшие маникюра, на толстые икры, вспухшие, со вздутыми фиолетовыми венами. Денег на прием флеболога не было, как и на покупку дорогих импортных лекарств. Она присаживалась на лавочку возле лестницы, умывала лицо в тазике. На нее смотрели потерянные, тоскливые глаза. Они давно потеряли прежнюю голубизну юности, счастья и беззаботности. Теперь они потемнели, стали походить на черную морскую пучину в период шторма. Казалось, что шквалистый ветер постоянно налетает на жизнь Катерины, и всякий раз он пытается свалить ее с ног, подхватить и унести, выбросить за борт хрупкого, дырявого корабля.