Ожерелье для Эдит

Глава первая

Девочка с неподвижными ногами. Бедняжка, не умеет ходить. Это вызывает сострадание. Ах, какая жалость! Такая молоденькая – и инвалид. Я каждый день вижу её, эту девчонку. Только не в окне, не на улице, не по телевизору. Потому что она – это я. И мне никак самой от себя не избавиться.

Вот уже пятнадцатый месяц я лежу, не вставая. Движений – мало-премало, а желаний – миллион. Или, нет, всего три, как в сказке, но только совсем простых: подняться, пойти и увидеть маму. Прибавьте ко всему этому четыреста мокрых от слёз дней и мои жалкие пятнадцать с половиной лет, и вам наверняка станет меня жалко. Мне себя жалко постоянно, я только и делаю, что лежу и плачу. Вчера я слышала, как доктор сказал врачу, прошипел в коридоре, будто змей: «Она сама загоняет себя в могилу. Пусть не сможет ходить, но жить можно и в инвалидном кресле».

Это всё, что я хотела знать: «… не сможет ходить». Хоть бы на лестницу вызвал отца, что ли, или в дальнюю комнату – тоже мне, врач! Не смог догадаться, что слух у меня обострился до самой тонкой грани. Ведь, что мне делать? Я валяюсь всё время в кровати, вот и слушаю всё подряд. Уши у меня всегда влажные. Всё из-за ручейка, что непрерывно течёт из глаз. Это слёзы. Куда ж без них в моём положении? Но когда я научилась отвлекаться на всякие разные звуки, плакать стала меньше, и мокрая дорожка на время высыхает.

Заходит отец и заискивающим голосом говорит мне об инвалидном кресле. Я резко отворачиваюсь к стене и усердно рассматриваю новые обои с ненавистными незабудками. Их наклеили специально для меня, к выписке из больницы. Между прочим, я не разговариваю с отцом. Всё это время не разговариваю. Это он виноват во всём, что случилось; в том, что произошло со мной и с мамой. Это он заставил нас поехать тогда на вокзал, чтобы встретить его многочисленных родственников. И даже такси не дал вызвать, пробки, видите ли, опоздаете. Обратно, говорит, на такси поедете. А сам остался дома, он же больше всех устаёт. Мы поехали, а в метро – взрыв!

Я не буду вспоминать, не хочу! Только вот мамы больше нет… А я – инвалид до конца жизни. Вот я и молчу теперь – с ним. Хотя мне и разговаривать особо не с кем. Из класса давно никто не приходит.

Первое время ходили почти все, потом половина, а потом их как ветром сдуло, и наступило полное затишье. А раз пришла Ленка, когда-то моя лучшая подружка и, изображая сочувствие, рассказала, что Антон (мой Антон!) тусуется теперь с Катькой Мешковой.

Помню, я спать совсем не могла где-то месяц, с тех пор как Антон перестал приходить ко мне. А когда поняла, что страдать бесполезно и почти успокоилась, пришла Ленка и это рассказала. Я, конечно, знаю теперь, что калеку никто любить не будет, но хотя бы по старой дружбе зашёл! И тогда на следующий день я выгнала учительницу. После Ленкиной новости я стала такой злой и не могла видеть никого, кто хоть как-то был связан с Антоном.

Училка зашла, а я сбросила со столика учебники и заорала Акуле (так мы её прозвали, потому что имя у неё было странное – Акулина Фоминична), чтобы больше не являлась. Не буду учиться. А зачем? Всё равно всему конец. Потом ещё спина так разболелась, из-за того, что тяжёлые книжки швыряла. Даже удивительно, как у меня получилось это проделать, наверное, со злости. Ночью такая боль началась, что я почти кричала, еле сдерживалась, лишь бы отец не прибежал. Но зато я на это время забыла о подлой измене. Не знаю, что было бы со мной, если бы увидела их вместе. И отец ещё мне что-то втирает про кресло, про свежий воздух! Да чтобы я нарисовалась перед ними в инвалидном кресле?! Жалкая, исхудавшая, бледная, ужасная, мерзкая уродина!

Умру здесь, и никто меня не увидит.

Вы думаете, у меня есть желание вести беседы? Отец как-то вызвал ко мне психолога. Нам, тем, кто пережил теракт, полагается помощь так называемого специалиста. Только вот лично мне смерть мамы весь тот ужас заслонила, хотя, конечно, всё взаимосвязано, но как эти бестолковые люди не понимают, что я затолкала все разрывающие меня воспоминания внутрь себя и клапаном закрыла, чтоб ничего не вылезало. Только смерть мамы осталась на поверхности, потому что её забыть я не могу. А они хотят, чтобы я постоянно об этом чирикала прерывающимся голосом, а они в это время ещё за кинокамерой сбегают. И затевает это тот, кто маму на смерть послал. Ехал бы сам своих родственничков встречать, уверена – с ним ничего плохого произойти не может, всё как с гуся вода.

Самое лучшее, ушёл бы от нас тогда, после того скандала. Это было где-то полгода назад, а может и больше. Я сидела в своей комнате, в наушниках, зачем-то на минутку их сняла и услышала. Они ругались сначала не в полную мощь, а потом мама как закричит: «Вот и убирайся к своей разлюбезной!», а он ей такое ответил! Той, которая сейчас в могиле лежит! Я заскочила к ним и набросилась на отца, а он меня оттолкнул. Я упала и вижу – он ко мне с ремнём идёт.

Он не ударил меня, мама не дала, но они не помирились с тех пор. И вот мамы не стало. А папаша ещё смеет ко мне психологов водить! Хватило же совести. Припёрся какой-то ушастый. Сидит напротив меня, деловой такой, глаза такие сочувственные на меня пялит, а уши торчком стоят. «Я – Андрей Петрович, а ты – Дашенька, так?» Мне так противно сделалось. Я припомнила все непечатные выражения, которые знала и выдала их знатоку человеческих душ. «Запущенный случай», – сказал ушастый и больше не появлялся. Отец же метался по комнате, орал. «Кто тебя научил таким выражениям?», – это был его основной вопрос. «Ты», – написала я ему на бумажке огромными буквами. И потрясла этой бумажкой перед его лицом, а потом кинула её на пол. Навсегда запомнила, как он тогда маму обложил. Я избегаю даже смотреть на него, не знаю даже, что за выражение появилось на его физиономии, когда он прочитал мой ответ. Но единственное, что ему оставалось сделать тогда, так это отвалить.

Почему я не умерла? Наверное, мне сейчас было бы хорошо. Моё тело наполовину мертво, а сердце назло ему чувствует в два раза сильней. Зачем только? Омертвело бы тоже!

И есть ещё одна вещь, которая доставляет мне ужасные мучения – это телефон. Честное слово, я не знала, что сердце и обычный предмет могут быть соединены, как будто невидимый шнур от телефона подведён прямо ко мне. Только внутри меня начинает нарастать ноющая тоска, так сразу хочется схватить телефон, набрать номер Антона и расплакаться ему в ухо. Интересно, вспоминает он обо мне? Помнит ли наши встречи, прогулки? А поцелуи? Когда я вспоминаю об этом, по мне будто пылающая ящерка пробегает. Любовь тоже необходимо закопать поглубже. Ни к чему. Если для Антона, для всех остальных я умерла, то почему ещё живу?!

Придите ко мне, придите ко мне хоть кто-нибудь!!

Глава вторая

После этого немого крика я закрываю глаза. Лежу и слушаю, как шелестит на улице клён, я уже наизусть знаю его шуршащие перепевы. Одновременно я улавливаю что-то новое в певучем шорохе. И это новое отделяется от ствола дерева, только не в виде звука, а материи, и направляется ко мне. Я слышу, как нечто неизвестное на лету, быстрым прикосновением касается подоконника, а после приземляется прямо ко мне на одеяло. Я не открываю глаз, так как боюсь увидеть это нечто, а оно шагает прямиком по мне. Я холодею, но понимаю, что глаза открыть всё же придётся. Так я и делаю. Сейчас я увижу страшную маску Смерти. Это ведь она за мной пришла? Ой, что это? Если и смерть, то не так уж она и страшна. А это и не смерть совсем. Прямо перед собой я вижу симпатичную кошачью мордочку! Вот повезло! Видно, кот прыгнул ко мне с дерева. Вот кто услышал мою невысказанную мольбу! Кот, кто, кто, кот… Как интересно! Кот останавливается, больно упершись лапами мне в грудь. Но для человека в моём положении боль означает остатки жизни, поэтому я не прогоняю его.

Кот внимательно и даже с любопытством изучает меня. Я тоже. Мне сразу начинают нравиться его васильковые глаза, и обыкновенный серый, в тёмную полосочку, окрас. А вот шейка белая.

– Ты кто? – шёпотом спрашиваю я. – Ты откуда?

«А ты кто?», – в свою очередь спрашивает кот. Честное слово, я слышу его!

– Я – Даша, – отвечаю я. – Я болею.

«Вижу», – отвечает он, и, использовав меня в качестве трамплина, прыгает на полку с книгами и разными безделушками. Он нагло расхаживает по ней, обнюхивая всё подряд, будто читая историю каждой вещи, а потом начинает сбрасывать всякие мелочи лапой. Сверху на меня летят скотч, сувенирная свечка, фарфоровая собачка (она сброшена с особым презрением), набор закладок, расчёска, диск с курсом шейпинга, зеркальце, запылённые пластмассовые тюльпаны, бутылочка с тоником, теннисный мячик, медаль за второе место в областных соревнованиях по плаванию и упаковка ваты. А я лежу под этим необычным дождём и смеюсь. Я даже забыла, как звучит мой собственный смех.

А кот внезапно успокаивается и, аккуратно сложив лапки, уютно устраивается на широкой, теперь почти пустой полке, продолжая смотреть на меня.

– Кто это всё убирать будет? – у меня назревает вполне естественный вопрос.

«Да уж, конечно, не я», – следует ответ.

Понятно. Я беру в руки зеркальце и подношу к лицу. Ой, нет! Лучше не смотреть.

«Не мешало бы причесаться», – замечает кот. И он прав! Преодолевая себя, с трудом раздираю спутанные волосы, руки не очень-то слушаются, неудобно, ноет спина, но через двадцать минут результат получается впечатляющим: на подушке гладко лежат мои прежние, белокурые волосы. А я, больше не сомневаясь, беру тоник и протираю лицо. Чувствую себя такой свежей и обновлённой, что хочется встать и уйти на улицу. Только не получится. Но мне не хочется снова расстраиваться, поэтому спрашиваю кота:

– Ты что, нарочно это сделал?

«Ещё чего!» – кот встаёт и возмущённо поворачивается ко мне задом. Секунду подумав, он прыгает на самый верхний ярус и делает уже знакомое движение передней лапой.

– Только не глобус! – взмаливаюсь я.

Кот пощадил меня, и оставил глобус там, где он всегда и стоял.

Сверху падает книжка. К счастью, маленькая и тоненькая. Странно, я никогда такой не видела, наверное, мамина. Открываю наугад. Стихи. Никогда стихов не любила, только по школьной обязаловке читала, но тут меня зацепило название: «Больные дни».

Узко моё сердце в узкой расщелине,

Моё сердце далеко

на далёком острове.

Белые птицы летают туда-сюда

и приносят весть о том, что моё сердце живет.

Я знаю – как оно живёт

на угле и песке

на острых камнях.

Я лежу весь день и жду ночи,

Я лежу всю ночь в ожидании дня,

Я лежу, словно в райском саду.

Я не хочу выздоравливать,

тоска и усталость никогда не приводят к выздоровлению.

У меня жар, как у болотного растения,

Я вся превращаюсь в клейкий и липкий лист.

В глубине моего сада есть сонное озеро.

Я, любящая землю.

не знаю ничего лучше воды.

В воду падают все мои мысли.

которые никто не видел,

мои мысли, которые я не смею никому показать.

Вода полна зерна!1

О, Господи! Я даже вскрикиваю. Это что, я написала? Ясное дело, не я, но как будто точно я. Но мысли как будто точно мои. Я же не умею сочинять стихи, даже такие, без рифмы. Учительница по русскому и литературе всегда говорила, что я коряво выражаюсь, но тогда мне было всё равно. Это сейчас, когда я всё время лежу, пытаюсь писать покрасивее – вдруг кто-нибудь когда-нибудь прочитает. Знаю, у меня плохо получается, но эти стихи – как раз то, что я чувствую. Только сейчас до меня доходит, что нужно посмотреть, – кто автор? Я захлопываю книгу и смотрю на серую, похожую на тонкую льдинку или зимнее небо, обложку, и читаю, чуть ли не по слогам иностранное имя: Эдит Сёдергран. Честное слово, первый раз слышу! То, что это женщина, я поняла. Но кто же она? Листаю дальше. Чёрно-белая фотография девушки, на ней шляпа с пером, значит, жила она где-то в начале ХХ века. Смотрит куда-то в сторону и вверх, рот чуть приоткрыт. Лицо симпатичное, но не современное. Сейчас бы она не прохиляла. Хотя, если её переодеть и поменять причёску, то кто знает… Нет, зря я не старалась в школе, когда писала сочинения по картинам! Ничего не получается. Строчу какую-то ерунду, а самое главное упускаю. Но посмотрим, что пишут профессионалы. Ой, не густо. Сейчас посчитаю, хоть этому научилась… так… всего сорок две полные строчки, а если учесть, что формат почти карманный, то совсем мало. Ладно, почитаю попозже, а то устала. Кстати, а где кот?

Глава третья

Эдит Сёдергран – финская шведка. Ого, это ещё как? Есть финны, есть шведы, а тут – финская шведка. Потом обязательно выясню. Она родилась в 1892 году в Петербурге. В Петербурге! И я родилась и живу в Петербурге. Так значит, она моя землячка? Финка или шведка или всё вместе, писала необычные стихи и, ко всем своим прочим загадкам, она ещё и жила в России, в моём городе? Меня даже в жар бросило, что-то во мне раздвоилось, и одна из этих двух частей усиленно тянула меня в далёкое прошлое.

Эта неизвестная и непонятная Эдит ходила по Невскому проспекту в школу, по Невскому, который исхожен мною вдоль и поперёк! То есть, был исхожен.

В школе нам постоянно твердили, что Невский весь испещрён следами великих людей: Пушкин, Гоголь… Но нас это особенно не цепляло. Нет, может, кого-то и цепляло, но только не меня. Но тот факт, что больше ста лет назад здесь проходила девушка, которая чувствовала то же, что и я, сразу вздёрнул меня. Интересно, чем же она была больна? Сейчас найду… Нашла. Туберкулёз. Печально, но она хотя бы могла ходить. Я снова поднесла книгу к лицу. Читала и читала, и не могла оторваться. Как мы похожи. И какие разные. Она такая сильная. Болезнь – это единственное, с чем у неё не получилось справиться. А так Эдит перенесла предательство, измену, одиночество и нищету. Всё, как у меня, только от нищеты я избавлена. И ещё смерть мамы. С этим я не справлюсь никогда.

Эдит умерла, когда ей не было ещё и тридцати. А я вряд ли дотяну до тридцатки. А если дотяну, то, что я буду делать ещё целых пятнадцать лет? И страх от бессмысленности моей жизни, и боязнь смерти так близко подошли ко мне, что, пережив совершенно жуткие минуты, я захлопнула книжку и засунула её под одеяло. Когда меня немного отпустило, я снова вспомнила про кота, поискала его глазами, но комната была уже пуста. Смылся тем же путём, что и притопал, понятно. Интересно, а ещё раз он придёт ко мне? Я бы хотела, чтобы он пришёл. Больше некому.

Совсем забыла! У меня есть сиделка. Её зовут Ольга Петровна. Слышу, как она подходит к моей комнате. Ольга Петровна моет меня, стирает, готовит еду и всё такое. С недавних пор я стала нормально к ней относиться, хотя и успела нервы ей попортить. Но когда заметила, что ей совсем не до меня, успокоилась на её счёт. Она никогда ни о чём меня не спрашивает, не утешает и не достаёт, и вообще обычно молчит. Но сегодня, конечно, она была немного удивлена. Зашла, осмотрела разбросанные по постели вещи и безо всякого раздражения спросила:

– Это ты, что ли, начудила?

Как будто это реально! Но то, что Ольга Петровна допустила такую возможность, слегка подняло мне настроение.

– Нет, – весело ответила я, – это ко мне кот через окно приходил.

Она подошла к окошку и недоверчиво оглядела мой клён, потом кивнула:

– С дерева сиганул?

– Да.

Обычно она не задаёт ни единого вопроса, пока несёт меня в ванную, но сегодня особенный день, она замечает во мне перемену и вскользь замечает:

– Никак расчесалась? Давно пора.

При этом она даже не ждёт ответа. Всегда и везде она погружена в себя, и я даже предположить не могу, о чём она так напряжённо думает. Какие у неё могут быть тайны? На вид ей лет пятьдесят, личная жизнь кончена; сама она грузная, с каким-то почерневшим, но всегда ярко накрашенным лицом. Чтобы она не делала, она делает это механически, мысли её далеко от меня и ото всех. Вот сейчас она намыливает сидящую в ванне чужую девчонку-калеку, а сама даже не смотрит на неё. Ну и пусть, это даже хорошо. Это лучше, чем, если бы она пялилась на меня, не переставая. А так я тоже буду думать о своём.

В проветренной комнате, в свежей и чистой постели, в накрахмаленной по старинке пижаме, я чувствую себя почти бодрой. Я сижу и жду кота. Мне видно розовеющее небо и вспыхнувший в чужих окнах сказочный отсвет уходящего на ночь солнца. Я слышу, как Ольга Петровна прощается с отцом, а затем его шаги, направленные к порогу моей комнаты. Чтобы отгородиться от него, я хватаю с тумбочки книгу. Это снова Эдит Сёдергран. Я приближаю развёрнутые страницы к лицу. Отец входит:

– Добрый вечер, Даша. С лёгким паром.

Он говорит что-то ещё, но его голос исчезает в удивительных словах, слетевших с белого листа и окутавших мою голову, точно сотканный из цветов платок. Эти слова, сказанные неизвестной поэтессой сто лет назад, отгородили меня и от человека, которого я не хочу слушать, и вообще от всего мира.

Из всего нашего солнечного мира

Я мечтаю лишь о диване в саду.

Где загорает кошка…

Там бы я сидела

с письмом на груди,

одно маленькое письмо.

Вот так выглядит моя мечта…2

Почему желания всех девушек, несмотря на время, в которое они жили, всегда почти одни и те же? Когда Антон бросил меня, я всё утешалась тем, что он, конечно, уже раскаялся, но боится прийти или позвонить, пока до меня не дошло, что он просто наплевал на меня. Времена изменились, и уже не прижать к сердцу конверт я надеялась, а найти его в компьютере или хотя бы обнаружить SMS-ку в мобильнике. Но мой ящик сто лет как пуст, а телефон пора отключить за ненадобностью. А вот написать обычное письмо Антону и в голову никогда не придёт. Я ещё раз прочитала стихотворение и задумалась уже над тем, кто был возлюбленным Эдит. Интересно было бы узнать, как они познакомились и почему расстались? Написал ли он ей потом? Получила ли она всё-таки это письмо?

На улице заструился дождь, и стало темно читать. Я потянулась, чтобы включить ночник и увидела, что отец всё ещё стоит у кровати и смотрит на меня. Ну и терпение! Мне бы столько. А он тут же быстро заговорил:

– Даша, так нельзя больше. Скажи мне хоть слово.

Нецензурное? Подожди, всё ещё впереди.

Я гашу свет и ложусь, укрывшись с головой. По тихому звуку я определяю, что отец ушёл, а потом чувствую вкрадчивое движение. Я высовываюсь наружу. Мокрый кот сидит на подоконнике.

«Я посплю здесь? А то дождь…»

– Спи, – охотно разрешаю я. – Ложись ко мне, хоть на ноги. Я всё равно их не чувствую.

«А мне тоже всё равно. Лишь бы тепло было».

Довольные друг другом, мы устраиваемся. Кот ложится на стерильно чистое одеяло и засыпает. И хотя я не ощущаю ничего, мне очень тепло.

Глава четвёртая

Утром кота и след простыл, осталось лишь грязное пятно на белье. Его сокрушённо рассматривает склонившаяся над кроватью Ольга Петровна. Она как раз принесла всё для умывания, но даже забыла подать мне зубную щётку.

– Опять кот побывал?

Я киваю. Она безо всякого раздражения снимает грязный пододеяльник и напяливает на одеяло чистый. А ведь только вчера бельё поменяла! Я на её месте устроила бы скандал.

– А почему вы не ругаете меня?

Она на секунду прерывает свой таинственный мыслительный процесс и отвечает:

– А чего ругаться-то? Всякое бывает.

– Бывает.

– Тебе с котом, поди, веселее?

– Веселее.

– Ну вот. А постирать недолго. У вас машинка хорошая.

– Спасибо. – Это я, между прочим, говорю ей впервые.

– На здоровье. – Она выходит, а я вдруг говорю себе, что не буду, так и быть, сильно доставать её.

После того, как я узнала, что стала инвалидом, после маминой смерти, после предательства друзей и Антона, я сделалась запрограммированной на злость. Я возненавидела отца, одноклассников, учителей, своего бывшего мальчика и тех, кто был со мной в метро, потому что они являлись напоминанием ужаса и несчастья, произошедших со мной. Ни за что на свете я не стала бы с ними общаться. И только Ольгу Петровну я не замечала совсем, а пакостила ей от скуки. А ещё чтобы через неё насолить отцу. Когда она выходила от меня, я о ней тут же забывала. Но вот явился кот, уронил на меня книжку, и я узнала об Эдит Сёдергран, которая давно умерла. И я немножко по-другому взглянула на Ольгу Петровну, которая жива и находится со мной всё это время, пока я лежу, как бревно. Кстати, а где похоронена Эдит? Сейчас посмотрю. Посёлок Рощино, бывший Райволе. Это же недалеко от Питера! Сейчас возьму карту и… Стоп, а как я её возьму?

– Ольга Петровна! – беспомощно выкрикнула я.

Вместо неё в комнату вошёл отец. Почему это он дома?

– Ты что-то хотела, Даша?

В исключительных случаях я пишу ему ответ на бумажке, но только не сейчас. Ему же нужно будет обязательно узнать, что, зачем и как… Я игнорирую его вопрос и ору с новой силой:

– Ольга Петровна!

– Она занята, Даша, готовит тебе еду. Нельзя быть такой эгоисткой!

Ему ли рассуждать об эгоизме! Ладно, подожду до обеда. Ждать пришлось недолго, и вскоре Ольга Петровна появилась с подносом в руках возле моей кровати. Я первым делом прошу карту Петербурга. Она быстро всё находит, а сама перемещается к своему излюбленному месту – к окошку – и смотрит вдаль. Это её обычная фишка. Я моментально отыскиваю Рощино и понимаю, что хочу поехать туда. Вопрос, как? Если бы отец был другим, если бы не умерла мама, если бы я не попала тогда в тот вагон метро… Я заплакала и отбросила карту. Одинокая калека ничего не может сделать самостоятельно.

– Ешь, Даша, остынет. – Ольга Петровна произносит это спокойным голосом, не оборачиваясь. Она будто не слышит моих рыданий, и мне не нужно прятаться. Я съедаю половину порции и говорю «спасибо». Она невозмутимо уносит поднос, а я начинаю листать книгу со стихами Эдит Сёдергран.

Успокойся, дитя моё, ничего нет,

и всё так, как ты видишь: лес, дым и полет рельсов.

Где-то далеко, в далёкой стране

есть более голубое небо и стена из роз

или пальма и лёгкий ветер.

И это всё.

Нет ничего лучше, чем снег на ветвях елей.

Нет ничего, что можно было бы поцеловать тёплыми губами,

и все губы со временем становятся холодными.

Но ты говоришь, дитя моё, что сердце твоё сильно,

а жить напрасно – это меньше, чем умереть.

Что тебе нужно, смерть? Чувствуешь ли ты ужас, который навевает её одежда?

И нет ничего более отвратительного, чем сама смерть.

Мы должны любить долгие часы болезни

и сковывающие годы тоски.

Как краткие мгновения цветения пустыни.

Последние три строчки просто сбивают меня с ног, образно, конечно. Если бы я стояла и ходила, как прежде, скорей всего не заметила бы их. А сейчас я даже перечитываю их снова. Как же она додумалась до такого? С одной стороны, такая безысходность в этом стихотворении, такая неизбежность смерти! «Все губы со временем исчезнут!» Для меня они уже исчезли. Никто не захочет прикоснуться ко мне, Антона понять можно. Но полюбить часы болезни! Как это? А вообще, если подумать, что мне лежать так ещё лет пять или десять, то только и остаётся полюбить. Честь и хвала Эдит, которая подсказала выход больным и безнадёжным. Крайне заинтересованная, я, наконец, пролистываю книгу от начала до конца и нахожу фотографии и коротенькую биографию. Я вижу пятилетнюю Эдит в пышном платье и с недетским взглядом, Эдит – школьницу, Эдит перед окончанием школы. Здесь она, наверное, моя ровесница, но выглядит двадцатилетней. Вижу дом в Рощино, а вот Эдит с котом, очень похожим на моего нового друга. Какая страшная надпись внизу – её последняя весна. Последняя. Самая-самая последняя… И вот умирающая Эдит в постели. Какая красивая и совсем не грустная. Скорее, светлая, задумчивая и спокойная. Но куда она смотрит и что она видит? Мамочка! А это – осиротевший кот. Лежит в печке и тоскует по своей хозяйке. Холодная комната, простая посуда, даже остатки молока в кувшине, а он с закрытыми глазами. Но я же вижу, что он не спит. Он просто закрыл глаза и страдает без своей бедной Эдит, которая умерла такой молодой, не дождавшись счастья, обречённая искать его в «долгих часах болезни».

Я даже не заметила, что громко заревела. И плачу я оттого, что мне ужасно жалко Эдит и её одинокого кота. Они будто замерли в той страшной эпохе, в разорённой и одичавшей стране; и уже не фотографии, а настоящая картина повисла перед моими глазами, и это она источает из них слёзы. Я плачу и не могу остановиться. Она писала такие стихи, была такой талантливой, не то, что я; а теперь лежит столько лет в могиле, и никто о ней не помнит. На мои рыдания прибегают отец и Ольга Петровна, но я не в силах объяснить им, что со мной. Я всегда страдала тихо, и сейчас они решили, что у меня приступ боли. Отец кинулся звонить врачу, а Ольга Петровна прижала меня к себе.

– Плачь почаще, – сказала она своим низким грубоватым голосом. – Нельзя же всё время молчать.

К приезду врача я постепенно успокоилась. И как только он вошёл, заявила, что хочу коляску.

– Умная девочка, – сказал врач. – Готовьте денежки, папаша.

Глава пятая

Новенькое кресло второй день стоит возле кровати, но пока в нём побывал только кот. Он и сейчас лежит в нём, изредка поглядывая на меня прищуренным глазом. А я так и не решаюсь залезть в коляску. Мне кажется, что пока я лежу – я просто больной человек, а если я сяду в инвалидное кресло – это уже приговор. Кот всё косится на меня, и я слышу вопрос:

«Когда поедем?»

– Не знаю, кот. Я боюсь.

«Нашла, чего бояться. Садись и езжай».

– Я ещё подумаю.

Кот неодобрительно фыркает и не удостаивает меня ответом.

Проходит ещё день, и с помощью Ольги Петровны я всё-таки водружаюсь в кресло. Моя цель – доехать до компьютера. Стараясь не смотреть на собственные ноги (две жалкие лапши), я выезжаю в другую комнату. Как давно я не была здесь! Всё почти как при маме, только больше чистоты. Ей не хватало времени доводить квартиру до стерильности, а отец, преданный поклонник чистоты (жалко, что не в отношениях), всё время злился. А вот Ольга Петровна для этого сюда и приглашена, поэтому всё кругом блистает и сияет. Она напоминает мне тех двух тёток, не помню, из какой рекламы. Вот папаша, наверное, счастлив теперь. И мамы нет, и порядок как раз по его вкусу. Странно, что он не привёл ещё свою подружку. Видно, выжидает подходящего момента. Да ну его! Хорошо, что его нет дома, и я могу спокойно потрогать мамины вещи без его фальшиво-сочувственного взгляда. Но выясняется, что спокойно брать в руки я их не могу, лучше даже не начинать. Я вздрагиваю, и любимый мамин фарфоровый кувшинчик выпадает из неслушающихся пальцев. Я спешу переместиться к компьютеру. Полчаса – и мне уже дурно. Поиски в Интернете ничего не дали. То есть страничка нашлась, но она не открылась. Сколько я не пыталась – не открылась! Не было на свете никакой Эдит Сёдергран. Кто угодно был или есть, а её – никогда. Нужно ехать в библиотеку. Осмелюсь ли я? Конечно. Поеду, когда все будут в школе, и меня никто не увидит. Сегодня уже поздно, а завтра я так и сделаю.

Всю ночь я елозила по кровати, насколько мне позволяли мои полуатрофированные мышцы. Меня охватило нездоровое возбуждение оттого, что завтра я снова вдохну уличный воздух оттого, что вновь увижу людей, а они меня.

И вот пришёл новый день. Первые препятствия возникли почти сразу же. Самая первая задача: где найти команду Шварценеггеров, чтобы стащить меня с лестницы вниз? В нашем пятиэтажном доме нет лифта, съезжай сам на своей коляске как хочешь. А Ольга Петровна хоть и мощная женщина, но поднять ей меня не по силам. И тут я выяснилось, что Ольга Петровна предпочитает бесплодно размышлять только над своей таинственной судьбой, а чужая беда для неё – это реальный повод, чтобы немедленно помочь.

– Да я сейчас мигом двух мужиков разыщу, и дело с концом!

Я не стала протестовать, ведь мне было нужно попасть в библиотеку. Мужики были доставлены минут через пять. Я с сомнением посмотрела на них, до Шварценеггера им было явно далеко, но они резво подхватили и понесли меня. По пути Ольга Петровна возмущалась теми, кто строит. Думают не головой, а противоположным местом, ведь даже детскую коляску трудно свезти! Она называла вещи своими именами, и мужики охотно соглашались. Но меня удивило, что никто из них не произнёс слова «инвалид», выходило, что все трудности упирались в детские коляски, а они просто несут меня, совершенно здоровую, исключительно по собственному желанию.

– Спасибо, – сказала я, очутившись на улице.

– Обращайтесь, если что, – ответил один из них, а второй кивнул.

Попрощавшись, они ушли. Я посмотрела им вслед, мне было не очень приятно. Унизительно как-то.

– Я поеду одна, библиотека недалеко, – сказала я.

– А как же, конечно, – согласилась Ольга. – Только отцу не говори.

– Ещё чего, – обозлилась я от одного упоминания о нём.

– Езжай с Богом, – сказала Ольга Петровна. – А я обед пойду готовить.

Как выяснилось чуть позже, Ольга Петровна, прячась за деревьями, домами и скамейками, бежала за мной всю дорогу, как заправский сыщик. А пока я ехала и внушала себе, что мне наплевать на взгляды прохожих. У меня закружилась голова от солнца и ветра. А город за считанные минуты будто вырос и угрожающе завис надо мной. Я вдруг обнаружила, что аптеки, магазины и кафе, как в заколдованном сне, закрыты лишь для меня одной, потому что на ступеньках нет пандусов. Я увидела, что узкие проходы или глубокие впадины на дорогах удлиняют мой путь; что управлять коляской не так легко, потому что руки плохо слушаются и начинают болеть. Об общественном транспорте мне и думать не стоит по той же самой причине: инвалиду туда ход закрыт. Перед библиотекой, разумеется, тоже оказались ступеньки. Я выставилась на них взглядом барана из известной поговорки. Потом меня осенило. Я подъехала к декоративному горшку для растений, что стоял у входа, взяла камешек и пульнула в окошко. Никто не отозвался. Я не смирилась и бросила снова. В окне резко выросла тётка с прилизанными волосами. И хотя окно было ещё закрыто, я поняла, что она орёт. Тётка рванула створку на себя, (я даже испугалась, что она выдернет раму), и вывесилась из окна с риском для жизни.

– Ты что делаешь, сволочь?! Бесстыжая! Хулиганка! А ещё в инвалидном кресле!

Я опешила, ответные слова, будто сосульки, примёрзли к губам, и отрывать их было больно. А так как мне очень хотелось ответить ей, невежливо же уезжать молча, то я просто взяла ещё один камешек и засадила его тётке в лоб.

Реакция последовала незамедлительно.

– Ах ты, дрянь этакая! Да я сейчас полицию вызову! Не посмотрю, что ты инвалид. Тебя в психушку засадят!

– Я, конечно, ментов подожду, – сказала я и развернула коляску, мысленно распрощавшись с Эдит.

И чуть не переехала Ольгу Петровну. Она, не глядя на меня, неслась к дверям библиотеки. Выйдя из своего транса, она стала похожа на боевую атаманшу.

– Вот я тебе сейчас покажу полицию! – заорала она. – Грымза книжная! Крыса канцелярская! Ребёнок к ним въехать не может, а она полицией грозит. А всё потому, что дома строят такие же дураки, как ты. Девочке книги нужны, – она остановилась на верхней ступеньке и, изогнувшись, чтобы видеть библиотекаршу, трясла снизу внушительным кулаком, – а ты, не разобравшись, орёшь. Попробуй только, позвони, я тебя так отделаю, что буквы забудешь! Я в газету напишу про тебя, ты ещё узнаешь! Слышишь, я поднимаюсь к тебе!

Я не хотела скандала. Раньше он доставил бы мне огромное удовольствие. Но сейчас… Надо уезжать, решила я. Из раскрытого окна выпадали горохом взвизги и ругательства. Я поехала прочь, глотая запоздавшие слёзы. Они мешали мне смотреть на дорогу. Как обидно, ведь теперь всё то, что обыденно и доступно для других людей, навсегда потеряно для меня. Вскоре меня нагнала тяжело дышавшая Ольга Петровна. Она на ходу вытирала пот рукавом.

– Я всё ей объяснила, Дашутка, и очень доходчиво. Можешь возвращаться и выбрать книжки.

– Ни за что. И вообще, зря я поехала. Никто не будет разговаривать со мной.

– Это мы ещё посмотрим! – она красноречиво помахала в воздухе своим огромным кулаком.

Я вздохнула.

– Вы же не будете из-за меня везде драться.

– Буду, – сказала она.

– Но я этого не хочу. Спасибо, что пошли за мной, но больше я никуда не поеду, я ведь с самого начала не хотела и правильно делала. Кто, например, потащит меня сейчас наверх?

– Думаешь, я не найду мужиков?!

– Каждый день никто не будет.

Конечно, она нашла людей, и меня затащили домой, но я твёрдо решила больше не выезжать в свет. Дико болело всё, что могло заболеть. Буду кататься только по квартире. В конце концов, у меня есть и энциклопедии, и Интернет. Правда, ни то, ни другое не дали мне, ровным счётом, ничего. Эдит Сёдергран будто жила в другом измерении, ходила по другому Невскому проспекту, существовала в другой России. Все как будто сговорились и вычеркнули её из литературы и истории страны. Как меня сейчас отвергли все те, с кем я общалась с детства.

Глава шестая

За ночь я прочитала сборник стихов Эдит Сёдергран несколько раз подряд и всё сильней ощущала её воздействие на меня. Между строчками стихов я находила подробности её личной жизни и переживаний и подумала, что может не так уж мне и нужны эти словари и биографии. Ну, не узнаю я имён её родителей, возлюбленного, кота и что? Я могу их придумать сама!

Это была не моя мысль, я уверена. Я поймала её где-то далеко-далеко от моих обычных мыслей. Она уже собиралась ускользнуть за какую-то потайную дверцу. Я ухватила её в последний миг, а, осознав, очень удивилась. Мне написать об Эдит? Мне, едва справлявшейся со школьными сочинениями? Но почему бы и нет? Всё равно делать нечего. Перебрав в уме свои скудные познания о писателях, я убедилась том, что почти все они посещали места, о которых писали. Хотя, кажется, Жюль Верн никогда не бывал ни в одной стране. Но он, видимо, исключение. А мне бы поездка не повредила, тем более, до Рощино рукой подать. Если б не моё безжизненное тело! И я с отвращением посмотрела на свои ноги. Если бы не это!

«Если бы не твоё безжизненное тело, ты бы никогда до такого не додумалась, – услышала я. – Каталась бы все вечера на роликах, прыгала на дискотеках, курила бы тайком и целовалась с мальчиками. Вот и всё, на что тебя хватило бы».

Ясное дело – явился кот.

– Ты думаешь? – жалобно спросила я, хотя описанная им жизнь показалась мне очень привлекательной, даже внутри защемило.

«Уверен на все сто», – он с удовольствием вытянул передние лапы, потянулся, после чего свернулся калачиком, намереваясь заснуть.

– Но как же мне доехать до Рощино? Отвечай! – потребовала я.

«Отстань. Не мешай спать!» – последовал ответ.

– Но это реально для меня – попасть туда? – я не унималась.

«С тебя станется», – он закрыл нос хвостом, давая понять, что разговор окончен.

Я оставила свои расспросы, но продолжала обдумывать эту проблему. Допустим, я спущусь на улицу и доеду до вокзала. Может быть, найдётся пара-тройка добрых людей, которые втащат меня в электричку, а потом извлекут оттуда. Ох, сколько препятствий. Предположим, я благополучно высажусь в Рощино, и снова встречу добрых людей, и они укажут мне дорогу до домика и могилы Эдит. Стоп! Я, кажется, надеюсь встретить слишком много хороших людей на своём пути. И тут я, как нельзя, кстати, вспомнила тёплый приём, оказанный мне в библиотеке. А потом мне предстоит ещё обратное путешествие. На кого мне возложить свои надежды, когда, нагруженная материалом, я двинусь домой? А деньги? Я не знаю, где их хранит отец. Может, все его сбережения на карточке. Скорей всего. И вдруг мне приспичит в туалет? То есть не вдруг, а наверняка. Меня передёрнуло от этой мысли. Нет, лучше сидеть дома, чем опозориться на весь белый свет. Я всё сидела и представляла себе в волнующих подробностях все неприятности, которые могут произойти со мной, и какими разнообразными способами я сумею опозориться. В конце концов меня разобрал смех. Очень громкий. Кот вздрогнул и недовольно повёл ухом, а я не могла остановиться. Ольга Петровна и отец вошли одновременно и наперебой стали спрашивать, что меня так развеселило. Я внезапно успокоилась и сказала:

– Я спать хочу. Можно поспать больному человеку?

Отец раздражённо посмотрел на меня и вышел, а Ольга Петровна помедлила, но, видимо, решив, что со мной не стоит связываться, ушла следом. Веселье слетело с меня так же быстро, как и явилось. Я уставилась в окно. Ничего не предсказывало перемен: всё тот же безликий дом напротив, всё тот же серый туман. Как будто я не живу в историческом городе, а какой-нибудь Бобровке. Где прославленные Аничков мост, Сенатская площадь, мост Поцелуев, Адмиралтейство, Финский залив, крейсер «Аврора», наконец?! Почему я обречена до конца дней своих обозревать эту серость? Но ведь и книга Эдит тоже серого цвета! Я порывисто потянулась, что немедленно отозвалось болью в спине, вытащила из ящика едва начатую тетрадь, пролистнула две исписанные страницы и старательно вывела:

Ожерелье для Эдит

И остановилась на этом. Что писать дальше? И тут до меня дошло: нужно представить себя Эдит! Потом меня взяло сомнение. Как вообще пишут книги? А, поняла! Сначала все умные люди составляют план. Я снова перевернула страницу. Наверное, начинать следует с рождения. Придётся считать. С математикой у меня тоже была лажа, и я принялась считать в столбик. Потом пришлось залезть в энциклопедию и историю и прочесть кучу всего. После полнейшей путаницы с датами, из которой я так и не смогла вылезти, я всё перечеркнула и вытащила на свет Божий пыльный калькулятор. Битва с историей и математикой продолжалась ещё около часа, и я совсем обессилила и вспотела. Результатом моих страданий стало вот что:

1892г. – рождение Эдит в Санкт-Петербурге.

Трудность номер один: в каком возрасте в то время детей отдавали в школу? Поколебавшись, я решила – в шесть. Итак,

1898г. – Эдит начинает учиться в Петершуле. (Кстати, что это? Вот вам и вторая трудность!)

1898-1899гг. – первые стихи.

1899г. Николай II издаёт манифест, ограничивающий автономию Великого княжества Финляндии. Теперь финляндский сейм имеет лишь право совещательного голоса. Вместо укрепления единства Финляндии и России получился разлад, а потом и вовсе отсоединение. Не знаю только, отразилось ли это на Эдит.

1901 г. – разгар экономического кризиса, забастовка питерских рабочих. Массовые студенческие демонстрации.

1904 г. – оборона Порт-Артура.

1905 г. 9января – «Кровавое воскресенье». Начало первой русской революции.

1905 г. – Цусимское сражение.

1905 г. 14-24 июня – восстание на броненосце «Потёмкин».

1905 г. 13 октября – создание Петербургского Совета рабочих депутатов.

1906 г. – начало аграрной реформы Столыпина.

1908 г. – смерть отца Эдит.

1914 г. – май – август – всеобщая стачка рабочих в Петербурге.

1914 г. 19 июля (1 августа) – объявление Германией войны России. Начало первой мировой войны.

1914 г. 24 июля (6 августа) – объявление Австро-Венгрией войны России.

Здесь я начала возмущаться. За такой короткий период на Россию напало столько народу! Мало того, что внутри страны никак не успокоятся, всё чего-то воюют, так ещё эти лезут. Какая-то Австро-Венгрия, которой уже и в помине нет, Германия, Япония! Где уж тут бедным людям жить, да ещё стихи при этом писать. Беспредел полный. Это ужас! Переварить такую информацию, применить её к Эдит… Как? И чему нас только в школе учат.

1916 г. 22мая – 31 июля – Брусиловский прорыв.

!916 г. – дебют, выход сборника «Стихотворения». Трудность номер три или четыре, уже не помню: где вышел сборник? В России, Финляндии или Швеции? Не понятно.

1916 г. – убийство Григория Распутина.

1917 г. 26 февраля – начало перехода войск на сторону революции.

1917 г. – 27 февраля – начало деятельности Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. Образование Временного комитета Государственной думы во главе с М. В. Родзянко.

1917 г. – 2 марта – образование Временного правительства во главе с Г. Е. Львовым. Отречение Николая II от престола.

1917 г. – отречение великого князя Михаила Александровича от престола.

1917 г. – образование 2-го состава временного правительства.

Да сколько же можно!!!

1917 г. 24 – 25 октября (7 ноября) – Октябрьский переворот. Свержение Временного правительства.

Трудность пятая – когда Финляндия отделилась от России? Об этом ничего не сказано. Хорош учебник.

1918 г. 3 марта – Брестский мир.

1918 г. (предположительно) переезд Эдит с матерью в Рощино. Ах, Рощино!

1918 г. 11ноября – капитуляция Германии. Окончание первой мировой войны.

1918 г. – выход второго сборника «Сентябрьская Лира».

1918 – 1922 гг. – гражданская война.

1919 г. – выход сразу двух сборников: «Алтарь роз» и «Пёстрые наблюдения» (афоризмы).

1920 г. – советско-польская война. Опять война! А я думала, их было всего две.

1920 г. – признание Эдит Сёдергран скандинавской литературой. Новаторский стиль Эдит становится характерным для шведской лирики Финляндии.

1920 г. – выход очередного сборника «Тень грядущего».

1921 г. – восстание в Кронштадте.

1921 г. 8– 16 марта – Х съезд РКП (б). Начало перехода к нэпу.

1922 г. – избрание И. В. Сталина генеральным секретарём ЦК РКП (б).

1922 г. август – высылка около 200 видных деятелей российской интеллигенции за границу.

1922 г. 30 декабря – 1-ый съезд Советов СССР.

1923 г. – смерть Эдит.

Что за манера у этих критиков? Не пишут дату, а пишут: «умерла в день летнего равноденствия». Когда он?

1925 г. – выход сборника ранее неизданных стихотворений «Страна, которой нет».

У Эдит обнаружилась подруга – Хагер Ульссон!

Боже, как я устала! Как будто кирпичи таскала. Я улеглась и вытянула руки вперёд. Я так увлеклась, что никак не могла выйти из процесса перетасовки дат в уме и не услышала звонка в дверь. Ещё бы, в этот момент параллельно с датами я соображала, как мне описать все эти революции, войны и, особенно, отделение Финляндии от России. И следом за всем этим я совсем некстати вспомнила, как два года назад мы с Антоном пытались убежать из дома. Нам удалось добраться до Выборга. Антон подбил меня на это. Мы сидели на скамейке в выборгском парке и спорили, что лучше: остаться здесь или поехать ещё куда-то. Мы поднялись со скамейки, хотя так и не пришли к единому мнению, и тут нас схватили менты. Антон вырвался и побежал, но его догнали и дали пинка, да так, что он сразу упал. Моя мама приехала за нами из Питера прямо в отделение милиции. Мать Антона не соизволила приехать. А потом явилась к нам домой и заявила, что я сбиваю её сыночка с пути, но разлучить нас тогда ей не удалось. Это сделал теракт. Но мама! Я вспомнила её посеревшее от переживаний лицо, трясущиеся губы… Как я могла причинить ей столько боли из-за какого-то подонка. Если бы я только знала. Мама!

– Как тяжело жить! – в слезах сказала я, и, открыв глаза, увидела перед собой странную компанию, состоявшую из моих бывших одноклассников и отца. С какой счастливой физиономией он ввёл их, и выражение счастья ещё не успело слететь с него, хотя он услышал мои слова. Я же тупо пялилась на Ленку, забывшую меня подружку, на Любку с Андреем, неразлучную парочку, вроде нас с Антоном, и на Катьку. Катьку! (да как же она осмелилась?!) на Катьку Мешкову.

– Что вам нужно? – рявкаю я. – Чего припёрлись?

Надо же явиться сюда в такой неподходящий момент, когда я оплакиваю мою маму!

– Доченька, – с укоризной говорит отец. Ах, бедный, ему стыдно за свою непутёвую дочь. У него ещё звучит в ушах мой крик, но правила приличия для него на первом месте. Мы стали жертвами его привязанности к приличиям, когда по его настоянию поехали встречать его дурацких родственников. – Ребята пришли тебя навестить. Надо быть гостеприимней, Дашенька.

Я вижу у него в руках паршивый букет из трёх цветочков и коробку конфет.

– Ага, навестить, – кивает Ленка с идиотской улыбкой. – Привет, Дашка.

– Как здоровье? – сочувственно спрашивает Мешкова.

Я с большим трудом игнорирую её. Интересно, с ней Антон тоже собирается прокатиться до Швеции? Я просто зверею. Пусть убираются отсюда!

Ленка присаживается на краешек кровати.

– Чаю хотите? – спрашивает отец. – Пойду, попрошу Ольгу Петровну принести.

Он исчезает. Хоть одним врагом меньше.

– Мы, Даша, вот чего пришли, – Ленка без остановки жуёт жвачку и улыбается. – Нам Сонька задала сочинение. «Мы – против терактов». Вот мы и пришли узнать у тебя, что ты тогда чувствовала и вообще…

– Да, поделись с народом опытом, не жмись, – басит Андрей.

Глава седьмая

Я костенею. У меня появляется ощущение, что всё во мне умерло, потому что как наяву на меня навалилась тяжёлая масса тел, вкус и запах крови, грохот взрыва, мгновенная тьма. Я чувствую, как плита из человеческих тел, живых и мёртвых, душит меня, я не могу дышать, я каменею. И будто через стенки гроба я слышу шёпот моих незваных гостей:

– Что это с ней?

– Да ну её… может, пойдём?

И только когда раздаётся грохот двери, врезавшейся в сервант, такой, что начинает дрожать и звенеть вся посуда, образовавшийся надо мной могильный холмик рассыпается в прах. И крик отца:

– Пошли вон отсюда, ублюдки! Мерзавцы! Вы вообще что-нибудь соображаете? Есть хоть что-нибудь в ваших тупых головах? Вы у меня сейчас быстро разучитесь сочинять! Проваливайте! И дары свои забирайте. Вон!

Он зря это кричал. Они почти сразу же свалили. А я молча смотрю мимо отца, но маленький кирпичик зашатался и упал.

У меня есть сила. Я – ничего не боюсь.

Свет для меня – это рай.

Если наступит конец света.

я не погибну.

Мои яркие горизонты стоят

над бурной земной ночью.

Деревья возникают из таинственного поля света!

Невозможное ждёт мою силу3.

Вот что написала Эдит.

– Я не столько виню их, поймите, сколько учительницу, которая даёт им такие странные задания, – я просыпаюсь от голоса отца, который разговаривает в коридоре по телефону, видимо с директором – Шнобелем, как мы его звали. – Да, да, я понимаю, но и вы поймите меня. Они нанесли травму моей и без того искалеченной дочери. Они не навещали её почти год и вдруг… да, я знаю, что она прогнала учительницу, да, кинула учебником. Знаю. Вы должны учитывать её состояние. И принять меры. Вы не понимаете? Да, я звонил ей, я узнавал. Она советовала прочитать интервью с людьми, пережившими теракт, но я вообще не понимаю, зачем их расспрашивать, зачем выставлять их боль на всеобщее обозрение и обсуждение. Надо ловить террористов, а то ведь у них тоже берут интервью, вместо того… что? Этим людям и так сочувствуют. Нормальные люди. А ненормальных это только раззадоривает. Я не о вас говорю. – Долгая пауза. –Я ничего не прошу у вас для моей дочери, но была неприятная ситуация и… Всего хорошего.

– Он думает, что чего-нибудь добьётся, – с грустью сказала я коту. – Наивный человек. Да ведь он сам совсем недавно был таким же. – Сказав это, я испугалась. Я что, оправдываю его? То, что он сделал с мамой, не искупится никаким заступничеством за меня. Сколько бы он ни ругался со Шнобелем и Сонькой, бывшими друзьями, одноклассниками и подругами, это не изменит моего отношения к нему.

«Какая ты крутая, – ответил кот, – восхищаюсь тобой. Всю жизнь презирать отца, который всеми силами пытается заслужить прощение – не всякий так сможет. Ты – скала».

– Тебе легко говорить. Из-за него я лежу здесь, из-за него умерла мама. Всё это случилось не с тобой.

«Со мной тоже кое-что случилось. С кошачьими мамочками, как тебе известно, вообще не церемонятся. У моей сразу отняли всех котят и бросили их в ту яму с водой, она ещё шумит, когда человек того захочет. Ну, ты знаешь. Оставили только меня. Правда, ненадолго, за мной пришли «хозяева», и ты знаешь, они мне сразу не понравились. Спросил кто-нибудь моего мнения? Нет и ещё раз нет. Просто закинули в машину и повезли. А моя мать вырвалась из рук своей любящей хозяйки, оцарапав её, но не так сильно, как хотелось бы. Она неслась за машиной так долго, насколько хватило сил. Даю свой хвост на растерзание дворовым псам, эти паразиты всё видели, но не подумали притормозить. Когда мамочка поняла, что всё напрасно, она остановилась и побрела назад домой. Несколько долгих часов шла она, и лапы её были будто в красных башмачках. Когда она просяще мяукнула перед чёрной дверью, ей открыли, но не для того, чтобы отогреть, приласкать и напоить тёплым молочком. Здоровенная нога в облезлом тапке (он принадлежал мужу оцарапанной хозяйки) дала ей такого пинка, что, пролетев через несколько ступенек, она свалилась в пролёт и упала уже на первый этаж. Утром дворник безо всякого сожаления, без единой слезинки выбросил мою мать, ставшую старой меховой тряпкой, на помойку. С тех пор ни один человек не заплакал о ней. Её «бывшие» завели себе котика, чтоб обойтись без потомства. Но не стоит забывать, что и его у кого-то забрали».

– Перестань! – крикнула я. – Хватит! Я и так всё время реву.

Так как кот ничего не ответил, я добавила:

– Если бы я забирала тебя тогда, я бы остановилась и взяла бы и котёночка, и мать.

«Ещё не известно. Это болезнь говорит в тебе».

– Что ты хочешь этим сказать? – вскинулась я. – Я же не зверь. Я бы так и сделала.

«Возможно. Не кипятись. Есть же какая-то причина, по которой я захаживаю к тебе иногда».

Иногда! Да в последнее время он не выводится от меня. Будто услышав мои мысли, кот поднялся и проворно выпрыгнул в форточку. Я тут же пожалела, что подумала так. Но, с другой стороны, рассказ кота оставил после себя саднящее чувство, и я, стараясь избавиться от него, вытащила тетрадь, чтобы полюбоваться своей вчерашней работой, но, сравнив ужасные усилия с результатом в виде жалкой странички с датами, пришла в уныние. Я убила на это полдня.

Хотя, почему убила? Может быть, это самый плодотворный вечер в моей жизни! Но тогда, сколько лет я буду писать всё остальное, тем более мне мало что известно. Одно только отделение Финляндии от России приводит меня в ужас. По истории у меня всегда было «4», но я даже не помнила о таком событии. Изучали ли мы это когда-нибудь? Я пролистала два учебника – нигде ни полслова. Если бы я ещё дружила с Ленкой (она отличница), я бы спросила у неё. Но после их визита об этом не может быть и речи.

И я решила начать прямо с рождения Эдит. Я всё приготовила для творческого процесса, но у меня в голове нет ни одной идеи. Как это писателям удаётся выдавать толстенные тома умных мыслей? Загадка. Я изрисовала полстраницы квадратиками, прямоугольничками, цветочками и человечками, но так и не смогла придумать, с чего начать описание. Вместо этого я, снова некстати, вспомнила, что незадолго до катастрофы в моей жизни я училась кататься на скейтборде, и у меня как раз начинало получаться (под чутким руководством этого Иуды). Я почувствовала сладкое дыхание июльского вечера, мятный вкус ветра, чудо румяного заката. Это я сейчас так почувствовала, потайная память подарила мне это. А тогда я ощущала только счастье оттого, что я тусуюсь в компании Антона, от радостного предвкушения, что, накатавшись до упаду, мы, на минутку заскочив к нему домой, и, кинув доски в коридоре, обнимемся, и, захватив по дороге друзей, завалимся в ночной клуб на дискотеку. Вернёмся мы домой далеко за полночь, не обращая внимания на… сейчас у меня язык не поворачивается сказать «предки». Подумать только, я говорила так о своей маме, грубила ей, пока не услышала их скандал по поводу папашиной подружки. Какое счастье, что после этого я перестала демонстрировать маме прелести переходного возраста, перенеся их вдвойне на отца. Какое счастье, что я не ссорилась с ней вплоть до её последнего дня. Мама! Зачем она погибла, а я осталась жить беспомощной калекой? Объясните мне кто-нибудь! Вот бы сейчас мне почувствовать непослушную доску под ожившими ногами! А, вернувшись с прогулки, увидеть в окне мамин силуэт. Но этого не будет никогда! Для чего тогда жить? Единственный «скейтборд», который мне светит, это вон тот гроб на колёсиках, моя инвалидная коляска. И появляться в ней на улице – одно сплошное унижение.

Зачем же тогда жить? А что, если… Я удивилась, что раньше не допёрла до этого. Таблетки! Да они распиханы по всему дому. Возьму любой флакончик и съем его вместо ужина. Классно! Вот тогда все попляшут, особенно, папаша. В школе только и будут говорить обо мне. Антон наплюёт на Мешкову и волосы будет на себе рвать из-за того, что бросил меня. В газетах появятся статьи с заголовками, типа: «ПОЧЕМУ ОНА СДЕЛАЛА ЭТО?» или «ЖЕРТВА ТЕРАКТА ПОКОНЧИЛА С СОБОЙ. КТО ВИНОВАТ?»

Воображаемые статьи настолько вдохновили меня, что я без посторонней помощи переместилась в кресло, промучившись, правда, минут пятнадцать, и поехала в соседнюю комнату, где в ящике комода лежала аптечка. Отца не было, а Ольга Петровна, конечно, на кухне или в ванной. Я легко дотянулась до нужного ящика и вытащила первую попавшуюся бутылочку. Снотворное, вот удача! Его принимала мама, чтобы уснуть и не ждать его, пока он шляется по своим подружкам. Это знак. Я положила на ладошку круглую белую таблетку, потом другую, зачем-то понюхала их, а потом одним махом высыпала их все. Я поднесла руку к лицу и стала запихивать их в рот. Но они почему-то не лезли. Минуточку, а как это всё проглотить? Мне нужна вода. Быстро крутя колёсами, я поехала к себе с набитым таблетками ртом. Как же горько. Хорошо, что утром я не допила чай, и он всё ещё стоит там, холодный и противный. Я сделала глоток, но только одна таблетка оказалась проглоченной. Меня затошнило. Сейчас, нужно сделать усилие. И сейчас же, как только я вторично поднесла чашку губам, мне на плечо опустилась чья-то тёплая рука. Я вздрогнула, расплескала чай на колени и обернулась. Не было никого. Начались глюки, решила я. У любого самоубийцы шалят нервы. Ну, всё, больше не отвлекаюсь, быстрее покончить с этим! Невидимая рука стиснула мне плечо, я даже почувствовала боль и, честное слово, сверху на меня хлынули горячие капли! Я боялась поднять голову, я не смотрела вверх, но я точно знаю, что это были слёзы, и никак не мои. Они падали в чашку, на макушку, на руки, колени и на пол. Заливают соседи, – дошло до меня. Я решилась взглянуть на потолок, но он был ужасающе бел и сух. И сейчас же я с омерзением выплюнула начавшие таять горькие, смертоносные горошинки. На пол противно плюхнулась белая кашица, несколько целых таблеток со стуком раскатились в сторону. Я откинула голову назад, чашка выпала из рук. Звон разбитого фарфора был негромким, но Ольга Петровна всё же услышала и вошла. Она попыталась вытянуть меня из кресла, но я мёртвой хваткой вцепилась в подлокотники. Она посмотрела на пол, на пузырёк, поднесла его к глазам, прочитала, ахнула и кинулась звонить отцу. Тот вскоре явился, начался допрос, который длился весь вечер. Я ничего не отвечала, видимо, часть проглоченного возымела своё действие: я не заснула, но находилась в каком-то туманном бреду. Когда меня всё-таки выдрали из кресла и уложили спать, я с тайной надеждой всматривалась в ночное небо, подарившее мне для обозрения лишь небольшой лоскутик, ушитый звёздным бисером, и не переставала гадать: чьи это были слёзы? Мамины? Ангела? Или…

Глава восьмая

Эта осень ничем не отличалась от предыдущих. Те же лимонно-жёлтые или цвета охры листья, вспыхивающие то тут, то там через пепельную кальку тумана, и затянувшееся грозным морем туч, небо, и одинокие мокрые скамейки. Бронзовые львы казались скукоженными из-за осенней сырости, они уже не выглядели такими грозными, и даже мосты, укрывшись пеленой дождя, собирались заснуть, как и всё кругом. Да, может быть для других людей эта осень была такой же тоскующее-засыпающей и неуютной, как и всегда, лишившая их зеленой летней открытки и вставившая хмурое холодное пятно в их жизнь. Может быть. Но только не для молодой женщины торопливо, но в то же время осторожно ступающей по мокрой дороге. Она так не думала. Всё виделось ей необыкновенным и прекрасным, она даже не раскрыла зонта над головой и время от времени запрокидывала улыбающееся лицо вверх, подставляя его холодным каплям дождя. Ей казалось, что дождь играет с ней, бросая ей серебряные полосочки, что небо роняет на неё прозрачные ленты любви и счастья.

Альма Сёдергран, так звали эту женщину, спешила домой, окрылённая долгожданной вестью. Она не обращала внимания на то, что её элегантное пальто забрызгано грязью, а изящные ботиночки с хрустом разбивают подмёрзшие лужицы. Альма Сёдергран только что вышла от врача, самого лучшего и знаменитого. Не удовлетворённая диагнозом домашнего врача, она недолго откладывала с визитом к нему. И вот теперь пешком, не взяв экипажа, торопилась домой, потому что радостная весть, только что полученная ей, не просто осчастливила её. Она заставила Альму почти что лететь по застывшим от тумана петербургским улицам.