Господь сказал

Слова Господни – слова чистые…

(Псалом 11, стих 5)

Господь не попустит искушений сверх сил. На то она и надеялась. Когда началась война, очень скоро стало понятно, что немца остановить будет сложно. Её мужа, лесничего, спустя неделю вызвали в Орел в НКВД и поручили создать в лесу скрытую базу для истребительного отряда.

С этого момента до сентября он подолгу пропадал в лесах, строил землянки, рыл погреба и схроны. Носил в лес продукты, оружие, медикаменты. Из очередного похода он вернулся сам не свой.

– Вот и пришла пора нам прощаться, – сказал он с порога, – я ухожу…

– Куда уходишь? – всполошилась Нюра, вытирая белые от муки руки о фартук.

– В лес, – печально вздохнул её муж, Михаил Яковлевич, по привычке крестясь на пустой красный угол, – немец уже под Брянском…

– В партизаны? – ахнула в ужасе Нюра и, не сумев совладать с чувствами, бухнулась на лавку, едва не уронив со стола квашню с тестом.

– Такие дела, мать, – кивнул Михаил Яковлевич, проходя к столу.

– Как же так, – запричитала Нюра, – а мы как?

– А вам надо уезжать отсюда. Узнают, что я в партизанах, сама знаешь, что будет! Вечером вас в Ло́коть отвезу, там эвакуацию готовят.

– Как же так-то? – заголосила Нюра, прикрывая рот крепкой жилистой ладонью, – а хозяйство? А скотина?

– Что тут поделаешь? – обреченно развел руки Михаил Яковлевич, – придется оставить. Скотину куму отдадим. Попросим его за хозяйством присмотреть.

– А он в партизаны-то не идет что ли?

– Куда ему, хромому…

– Я не куда не поеду! – решительно вдруг воскликнула Нюра, и Михаил Яковлевич с удивлением разглядел в этой маленькой сморщенной женщине казалось уже полностью истершийся за годы совместной жизни образ гордой Анны Гавриловны, дочери Ло́котского псаломщика, руки которой он, обычный пастух, просил ещё до революции.

– Как это? – удивился Михаил Яковлевич, привыкший, что некогда своенравная супруга, давно уже смирилась и во всём его слушалась.

– Дети пускай едут, а я тут останусь! – твердо заявила Анна Гавриловна.

– Как дети? – не мог никак совладать с удивлением опытный лесник.

– Рая уже взрослая. В училище, вон, собралась поступать. Да и Борьке скоро шестнадцать! С Галкой уж как-нибудь справятся вдвоем-то…

И не сдвинуть упертую с этой мысли. На том и порешили. Вечером отвезли детей в Локоть, где пересадили в кузов грузовика и отправили на восток. Дети, еле сдерживая слезы, растерянно махали руками и невпопад обещали, что все будет хорошо, цепляясь за свой скудный скарб, в котором сосредоточилось все их босоногое, полное родительской любви и заботы детство.

Нюра проревела всю ночь. Молилась и плакала, молилась и плакала. Её муж и тот не смог сдержать слез, явственно осознав, что детей своих он скорее всего никогда уже не увидит. Он тихонько постоял в сенях, сжав изо всех сил усталые веки, словно стараясь удержать упорно сочащуюся слезу. А непослушные губы в это время шлепали «Святой Троице».

Утром он ушел. Стоял холодный осенний туман. Лес замер, словно в ожидании большой беды. Нюра осталась у ворот, наблюдая иссохшими глазами, как уходит муж. Единственный кто не отвернулся после того, как её батеньку раскулачили и арестовали большевики. Кто любил её и уважал. Никогда не поднимал на нее руку. Называл Аннушкой. И вот теперь он, немного ссутулясь, в темно серой телогрейке, шерстяной черной кепке, с зеленым армейским вещмешком, набитым вчерашними пирогами, вяленой колбасой и салом, понуро брел по грунтовой дороге на войну. Шёл убивать фашистов. Не останавливаясь, не оборачиваясь. Было в этом что-то обреченно-торжественное.

И только на краткий миг, прежде чем свернуть с дороги и исчезнуть в своем родном лесу, он оглянулся. И улыбнулся. Краем рта. Печально и ласково. И хотя из-за расстояния этого не было видно, Нюра была точно уверена в этом его прощальном подарке. Так он улыбался ей, клянясь в любви до гроба. Она перекрестила растворяющуюся в лесу фигуру и вернулась в избу.

Вот Нюра и осталась одна. Сидя на лавке, она долго ещё смотрела на свои мозолистые крючковатые ладони, размышляя над тем, что Господь, попуская искушение, дает и облегчение. Но облегчения все не было и не было.

Через неделю к ним во двор залезли. Двое. Видно, прознали где-то, что семью Свисте́льниковых эвакуировали, и решили поживиться на брошенном хозяйстве. Но просчитались. Нюра их встретила с охотничьим карабином, оставленным ей мужем на всякий случай.

В то утро она проснулась от чужого деловитого говора. Мужики обсуждали как лучше забраться в хату – через окно или дверь. Их даже не смутил собачий треп. Разбойники, похоже, были уверены, что на хуторе никого нет. Но когда в конюшне заржал конь, на секунду замешкались и один из них без капли стеснения вдруг пробасил:

– Эй, кто тут есть, выходи, говорить будем.

– Нечего нам с тобой разговаривать, – ответила через окно Анна Гавриловна, – уходите, тут вам не рады!

– Выходи, мать, по-хорошему, пока хату не подпалили! – выкрикнул второй нервным фальцетом.

– Раз смелые такие, что ж сами не заходите? – выкрикнула Анна Гавриловна, сжимая в руках тяжелый карабин.

– Не дури, старуха, – зло бросил первый, – у нас наган.

– А у меня для вас метла поганая!

Послышались решительные шаги, и кто-то дернул дверь в сенях. Крючок выдержал, но петля протяжно взвыла. Нюре не было страшно. Её окутала холодная ярость от такой неприкрытой человеческой злобы и алчности. Она перекрестилась и уселась под иконами, которые достала со дна сундука в тот самый день, когда муж ушел на войну. Ружье притаилось на её коленях, хищно впялив свой ствол в сторону двери. Тем временем с улицы послышались короткая ругань, а потом удар и резкий треск. Это вырвали петлю у крючка. Тяжелые шаги мигом вбежали по лестнице. Дверь распахнулась, и Анна Гавриловна в сумерках разглядела рослую фигуру, а за ней ещё одну. Поменьше.

– Ну, всё старая… – начал басить первый.

Она не целилась, а просто выстрелила в сторону двери и тут же передернула затвор. Грохот, дым и крики наполнили избу. Один за другим раздалось три выстрела из пистолета. На Анну Гавриловну посыпались щепки, выбитые пулями из бревен над её головой. Он легко вскинула ружье, прижала приклад к плечу и, быстро прицелившись, выстрелила во вторую фигуру, которая, прячась за оседающим на пол товарищем, истерично палила в черноту комнаты. Послышалась сдавленный вдох и неуверенный топот в сенях, потом на улице, а затем скрип калитки. Владелец нагана ушел. А в избе осталась трясущаяся от волнения Нюра, два патрона в магазине, синяя поволока пороховых газов, повисших где-то посередине комнаты, и скулящий от боли мужик, привалившийся в сенях спиной к дверному косяку.