Птица скорби

Размер шрифта: 13

Mubanga Kalimamukwento

THE MOURNING BIRD

By agreement with Pontas Literary & Film Agency

* * *

Посвящается моей матери, Рашели Хоуп Банде

Благодарности

Спасибо Вселенной, что услышала мою глупую мечту, которую я лелеяла на протяжении двадцати лет.

Огромная благодарность Джакане, что поверила в меня.

Спасибо Кэти Босман за то, что прониклась моим видением книги и произвела магические действия над её черновой версией, которая правда никуда не годилась. Я в вечном долгу перед редакторами, что бились над моим текстом, терпели мои глупые возражения и помогли вырасти до более или менее приемлемого автора. Амос, Чилуфья, Камфорт, Капая, Линетт, Мейбл, Мартина, Мел, Муленга, Ти Джей, Олукунья – ох и намучились вы со мной.

Луиза, Ирэн, Мвамба, Иветт, Ольга и Чулва – спасибо, что поделились своими грустными историями, которые я использовала в своей книге. Спасибо Анастасии, Чипо, Джоане, Лозинте, Мвиинге, Мвиле и Пришес – вы, как и я, выросли в Замбии и вдохновили меня на написание собирательной истории о девочке Чимуке.

Уважаемый доктор Ламек Банда из города Петауке, ведь это вы рассказали мне притчу о птице скорби, которую я и поставила в название книги. Низкий поклон вам за это. Дорогой Джафет, простите, что вылила на вас столько слёз, но всё же я умудрилась сдать рукопись за три дня до дедлайна.

Свет очей моих, мои дорогие сыновья Мунга и Лусубило, ваше рождение помогло залечить все раны прошлого. Ндалумба![1]

Глава 1

– Как прилетит сова и сядет на дерево, тотчас же гони её прочь от нашего дома, – сказал отец.

– Но почему, Тате?[2] – спросила я.

– Потому, – кратко изрёк отец. Он нагнулся, набрал пригоршню камешков и стал кидать их в сторону крылатой пророчицы. Там, в темноте, на ветке авокадо примостилась подслеповато мигающая сова, которую я, конечно же, не видела.

– Когда ухает сова – это плохая примета, – объяснил отец. – Ночью они пророчат смерть, а поутру нам приходится скорбеть по кому-то из наших близких.

Камень попал в цель: воздух взорвался хлопаньем крыльев, вырывая Нортмид[3] из вечерней сонливости. Где-то на улице ещё кричали зазывалы, собирая ночных пропойц, желавших приложиться к пиву.

Напуганная невесёлыми словами Тате, я зябко поёжилась и поспешила в наш маленький саманный домик, где уже крепко спал младший братец Али.

Но всё это было давно, ещё когда Тате был достаточно силён, чтобы выбегать во двор и швыряться в сову камушками.

В ночь, о которой идёт речь, сова ухала до самого рассвета, не давая мне уснуть. Дождь барабанил по оконному стеклу, и сквозь зазор меж занавесок я видела, как из-за тёмного облака выглянула луна. Потом дождь закончился, всё замерло, а птица скорби всё продолжала ухать, словно спрашивая: «Кто? Кто?» Ответом был лишь храп Али. «Кто? Кто?» – не унималась птица, её голос преследовал меня. И тогда я приникла к закрытому окну, чтобы взглянуть на неё. «Кто?» – снова спросила сова. И тут наши глаза встретились. Мои – светло-коричневые, что довольно странно для девочки африканского происхождения, а её – круглые, светящиеся, подслеповато мигающие. Какая красивая, – подумала я, но тут же вспомнила о предостережении Тате. Я тихонько пробралась обратно к кровати: скрип пружин под тонким матрасом нарушил тишину дома. Я всё лежала и ждала, что вот сейчас родители выйдут на улицу и прогонят сову. Тате станет кидать в неё камешки, а мама будет бормотать молитву, вознеся глаза к небу. «Да не сразит нашу семью ни одно оружие, нацеленное против нас». Пусть бы мама повторяла эти слова, пока сова не улетела бы, чтобы вещать своё мрачное предзнаменование где-то ещё. Чтобы крик этой птицы сменился более мирными звуками, проникающими в дом сквозь паутину и вентиляционные решётки. Пусть это будет собачий лай, редкий грохот колёс по залатанному асфальту нашей Манчинчи-роуд – что угодно, только не сова.

Но сейчас, поскольку мои родители ничего не предпринимали, я тщетно пыталась заснуть под зловещее уханье. Я мысленно считала воображаемых коров на небе под басовитую колыбельную папиного натужного дыхания.

Когда петух прокукарекал рассвет, я всё-таки уже спала, но тут в детскую ворвалась мама и сдёрнула с нас одеяло.

– Подъём! – сказала она.

Али свернулся калачиком на своей половине кровати, стараясь притвориться спящим как можно дольше, а я зевала, протирая сонные глаза. Но мама уже отдёргивала занавески и распахивала окна.

– Доброе утро, мамочка, – сказала я, потягиваясь под знобким утренним ветерком.

– Чимука, ты так в школу опоздаешь, – бросила мама и понеслась на кухню, даже не взглянув на меня.

Перекатившись на край кровати, я встала и прошлёпала к окну. Я предполагала обнаружить там скорбную птицу, но увидела лишь перезревшие плоды манго среди листвы, покрытой капельками росы. Влажная, благоухающая земля дышала обновлением и обещанием нового дня. Улыбнувшись, я начала собираться в школу.

То был первый день занятий в новом календарном году, и когда я вошла в школьный холл, он гудел как улей. Отовсюду слышался радостный смех – все обменивались рождественскими историями и приветствовали друг друга. Ни в одной семье Рождество не обходится без салатов с картофелем и рисом, курятины и фанты. Редким же везунчикам достаются подарки и новая одежда. Для меня, десятилетней, всё это и являлось счастьем.

Как водится, за каникулы с каждой из нас происходили какие-нибудь перемены: у кого-то выпали молочные зубы, у кого-то родились братья и сёстры, иные прибавляли в росте пару сантиметров, а у некоторых девочек даже начинала расти грудь. Что касается меня, то я к новой четверти обкорнала волосы – это после того, как Али сравнил их с пыльным кошмаром. Он хоть и сказал правду, но из вредности, потому что я обыграла его в салочки. Ух, как расстроилась мама. Она застала меня за этим занятием в самом конце, когда я уже отстригала кухонными ножницами последнюю светло-коричневую кудряшку.

– Чимука, ты с ума сошла? Волосы для девочки – как корона для принцессы! – Но было уже поздно. Я решилась на такое, надеясь, что после этого у меня начнут отрастать более тёмные и жёсткие волосы, как это бывает с малышами, но у меня полезли ещё более светлые пряди, так что Али ещё мягко выразился насчёт пыльного кошмара.

Задумчиво грызя ногти, я выискивала глазами подружек среди девочек в одинаковых зелёных платьях, белых носочках и чёрных туфлях. Мы выстроились перед сценой, а учительница ходила между рядами и проверяла нас на предмет неопрятной причёски, грязных носков или плохо начищенных туфель. Я машинально пригладила волосы, боясь, что с такой причёской мне точно влетит, но обошлось. Наконец я увидела свою первую подружку Луизу: она стояла в моём ряду чуть левее и разговаривала с девочкой из другого класса. Повернувшись ко мне, она сделала большие глаза и воскликнула, прикрыв рот пухлой ладошкой:

– Чичи, что ты сделала с волосами?

Я нахмурилась. Наверное, я всё-таки зря так обкорналась. А что делать? Это у Луизы толстые, аккуратные косички с вплетёнными в них шерстяными нитями, а у меня – сплошное несчастье. Отбросив грустные рассуждения, я кинулась обнимать подругу. На сцене, под табличкой «Начальная школа для девочек, г. Лусака» стояли старые напольные часы в деревянном корпусе, и они показывали пять минут восьмого – а это значит, что вот-вот появится директриса. Наобнимавшись, мы с Луизой стали искать нашу третью подругу – Таонгу. В задних рядах Луиза заприметила её чёрную как ночь пышную шевелюру и, шепнув «вот она», потащила меня за собой.

– Бванджи[4], – тихо поприветствовала нас Таонга, ведь учителя не поощряют просторечия, потому что школа-то – английская.

– Бвино[5], – хором ответили мы и заняли своё место возле Таонги.

Закончив инспекцию, учительница вывела на сцену неопрятных, на её взгляд, учениц, которым после занятий предстояло выполнить какую-нибудь трудовую повинность – например, подмести школьный двор или собрать мусор.

Потом пришла директриса, поздравила нас с началом занятий, и мы все разошлись по классам. Наш класс – 6 «Д», но нам ещё не назначили классного руководителя, поэтому перекличку по журналу делал мистер Мвапе, классный 6 «Г».

– Чимука Грейс Мвия! – бедный учитель уже осип от двойной работы.

– Я здесь! – откликнулась я, стараясь перекричать невообразимый гул, потому что наш класс состоял из пятидесяти девочек.

Закончив перекличку, мистер Мвапе вернулся в свой класс, и мы остались предоставлены сами себе. Наша троица затеяла познавательную игру в «города». Пока Луиза задумалась над ответом, я кинула взгляд в окно и увидела, что директриса разговаривает с тремя взрослыми – двумя дяденьками и молодой женщиной с младенцем за спиной в слинге из читенге[6]. Взрослые стояли ко мне спиной, и я не могла разглядеть их лиц, но директриса явно выглядела расстроенной. Потом все четверо направились к дверям школы. Увидев это, Таонга похватала с парты наши листочки и поспешно засунула их в портфель. Через несколько минут в класс вошла директриса с тремя посетителями. Солнце било им в лицо, и я их снова не разглядела. За спиной у женщины заплакал ребёнок, женщина тихо заговорила, и я поняла, кто это. Моя тётя Бо Шитали и малышка Лимпо. В голове пронеслось: что она тут делает? Взрослые направились ко мне, а я пыталась прочесть эмоции на лице Бо Шитали. Мне показалось, что она чем-то опечалена. Я похолодела, вперив взгляд в тётушкины чёрные мукуле[7], заплетённые змейками в изысканный узор. Как обычно бывало в минуты волнения, я начала пересчитывать все эти косички: одна, две, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать…

Из транса меня вывел голос директрисы:

– Чимука Мвия, пройди со мной, пожалуйста.

Что же такое случилось?

– Тётушка… – умоляюще сказала я, вглядываясь в красные заплаканные глаза Бо Шитали. И тут она завыла, начиная оседать на пол, и кто-то из мужчин подхватил её под руки. – Тётушка… – прошептала я, чувствуя, как к глазам подступают слёзы. Таонга передала дяденькам мой портфель, кто-то взял меня за руку и вывел из класса.

– Бо Ндате Чимука, маве![8] – Эти тётушкины слова пронзили моё сердце. Что случилось с Тате? Вот о чём мне хотелось спросить, но голос пропал, грудь сдавило, и изо рта вырывались лишь невнятное бульканье. Я бросилась в объятия Бо Шитали.

Директриса что-то сказала двум мужчинам: они кивнули, и каждый взял меня за руку. В голове зашелестел морской прибой: Бо Ндате Чимука, маве. Меня повели куда-то, и я шла, спотыкаясь на каждом шагу. Когда мы покинули школьную территорию, начал накрапывать дождик. Бо Шитали причитала не переставая.

Пока мы добрались на другой конец Лусаки, казалось, прошла вечность. Все детали, на которые я не сразу обратила внимание, всё равно отпечатались в моём мозгу, и я мысленно соединила их воедино. Первое: ночью ухала сова. Второе: утром земля пахла как-то по-особенному, словно в последний раз. Третье: мама не взглянула на меня в момент пробуждения. Четвёртое: Бо Ндате Чимука, маве!

Мир остановился.

Значит, мой Тате умер.

Глава 2

Пока у Тате не появились дурные предчувствия относительно совы, моя жизнь дома проходила в своеобразном танце, ритм которому задавала мама. Я двигалась – раз-два-три – под аккомпанемент её увещеваний и упрёков, и относительной гармонии мы достигали, лишь когда она учила меня готовить.

– Нужно помешивать, пока не закипит. – Мама колдует над кастрюлей, вооружившись деревянной поварёшкой. – Эй, слушай, что я тебе говорю! – На этот раз голос её, обращённый ко мне, звучит на тональность выше. Сердится.

Я тихо вздыхаю, но так, чтобы она меня всё-таки услышала, при этом взгляд мой устремлён на белое кипение в кастрюле.

– Ведь однажды тебе придётся кормить собственную семью. – Мама смотрит на меня, а затем продолжает старательно помешивать ншиму[9], неодобрительно цокая языком.

Я снова вздыхаю.

Между тем мой братец Али преспокойненько гуляет на улице с остальными мальчишками: ну конечно, ведь им, будущим мужьям, не придётся готовить на всю семью. Я стою возле мамы, держу в руках стеклянную чашу с кукурузной мукой, загипнотизированная бурлением воды в кастрюле, и вдруг роняю чашу на отполированный до блеска красный пол.

– Опять?! – Мама изображает удивление. – Какая ж ты у меня неуклюжая.

– Прости, – бормочу я и пожимаю плечами. Потому что на самом деле не очень-то я и расстроилась.

Я пытаюсь собрать муку вместе с осколками стекла, крупа сыплется на пол сквозь мои пухлые детские пальчики. И капает кровь.

– Ради бога, иди уже на свою улицу, – говорит мама своим тихим певучим голосом и снова цокает языком.

Вот таким был наш с мамой танец на кухне: она готовит, бранится, я дуюсь, бью посуду, она меня прогоняет. Как бы она ни увещевала, я редко вызывалась помочь. Исключением была жарка курицы: тогда я могла остаться и послушать. Но не всегда.

– Чимука, в твоём возрасте уже пора научиться готовить, – приговаривает мама, аккуратно выкладывая на сковородку куриные кусочки. Я знаю все мамины реплики наизусть: стою у неё за спиной и синхронно вместе с ней открываю рот.

– Хорошая хозяйка присматривает за домом и не позволяет себе лениться, – продолжает учить мама.

Слова эти подобны камешкам, брошенным в воду: они пускают круги, но меня не достигают, потому что я стою на берегу.

Помню ещё, как я мыла посуду, с завистью поглядывая на Али, что играл во дворе с машинкой. Я намылила тарелки, мамины любимые, – из коричневого стекла с рельефными тиляпиями[10] на донышке. Одну я, конечно, разбила.

– Эх, дети, мве[11], ну какие ж вы ленивые, – незлобиво ворчит мама.

С запоздалой аккуратностью я собираю осколки и складываю их в зелёное мусорное ведро. Следующее па последовало незамедлительно.

– Кыш на улицу! – говорит мама, указывая мне на дверь. С еле скрываемой радостью я выбегаю во двор и думаю: почему дети? Так бы и сказала, что это я виновата. – Девочка должна быть трудолюбивой, – бросает мне вслед мама, но я уже хватаю Али за руку и затягиваю свою любимую песенку:

– Хороший выдался денёк, как поживаешь, паренёк? Давно пора нам подружиться, чтоб в танце закружиться!

– Та-ла-ла-ла! – подхватывает Али. Потом ещё громче: – Та-ла-ла-ла! Чтоб в танце закружиться!

Задыхаясь от восторга, мы валимся на землю и смотрим, как в небе кружатся облака. Рядом ползает на четвереньках наш младший брат Куфе. Мы его отвлекли от важного занятия – он выбрал камешек, чтобы положить его в рот. Забыв про камешек, Куфе садится на попу и хлопает в ладоши, стараясь подражать нашей мимике и смеху. Он весь измазался, его синий комбинезончик покрылся золотисто-коричневой пылью. В дальнем углу дворика Бо Шитали снимает с верёвок наши с Али школьные формы: у меня – ярко-зелёное платье, а у Али – синие рубашку и шорты с накладными карманами. Сложив высохшее бельё в корзину, Бо Шитали прикрепляет прищепки к краю своего читенге и подхватывает на руки Куфе.

Бо Шитали – младшая сестра Тате, она переехала к нам в Лусаку из Налоло[12], когда родился Куфе. Он оказался слабым и болезненным мальчиком, поэтому маме потребовалась помощь. Папа сразу сказал, чтобы мы звали её не просто Шитали, а Бо[13] Шитали, потому что она на восемь лет меня старше. Именно с появлением Бо Шитали я и узнала, что мама может быть не только спокойной и сдержанной, но и острой на язычок и даже раздражительной, но в рамках приличия. Бо Шитали, естественно, имеет дело со второй маминой ипостасью, которую мама проявляет лишь в отсутствие Тате. Бо Шитали – не особо разговорчивая, особенно при моих родителях. Но вечерами, когда я рассказываю ей всякие школьные истории, она задорно смеётся, и её круглые, как луна, глаза превращаются в полумесяцы. Ей так интересны мои рассказы, что она даже шикает на Али, чтобы он не перебивал. И вообще – она стала моей самой любимой тётушкой.

Сейчас, когда она подхватила Куфе, тот ревёт и брыкается. Бо Шитали заносит его в дом, вопли Куфе стихают, и лишь слышно, как скворчит на сковородке куриное мясо. Облизав губы, я смеживаю веки, но Али со смехом пинает меня в бок, обнажив щёлочку между кривыми верхними зубами. Щёлочка появилась оттого, что, будучи малышом, он долго сосал большой палец. Смутившись, Али прикрывает рот ладошкой и отворачивается.

– Чичи, – зовёт мама. Но я сажусь и начинаю играть в камешки.

В оконном проёме возникает мамино лицо, прикрытое вуалью занавески, так что я не вижу, как она сердится.

– Чимука! – повторяет мама. Я знаю, что в такие моменты она начинает расковыривать кожу вокруг ногтей.

– Мам, чего? – откликаюсь я, складывая камешки в небольшую горку.

– Поди помойся. – Мама гремит посудой, ополаскивая чистые тарелки и составляя их на разделочный столик.

– Пусть Али идёт первый. – Пятый камешек, шестой, седьмой.

Али таращит на меня чёрные глазёнки:

– Чего это? Ты старшая, вот ты и иди. – Он хитрый – знает, что мамин любимчик и что мама всегда встанет на его сторону. Поднявшись, я шагаю к кухне и тут вижу на дороге его. Моего отца. Тате. Он устал, предполагаю я, потому что школа для девочек Матеро[14], где он преподаёт, находится довольно далеко, а Тате предпочитает ходить пешком. Это тоже моё предположение, потому что при возвращении домой ботинки его всегда покрыты толстым слоем пыли. В небе за спиной Тате завис огненно-красный шар, это садится солнце, и я вижу только папин силуэт – склонённая влево голова, сгорбленные плечи. А ещё он хромает, так как в юности получил травму ноги. Его так и зовут: «Хромой учитель мистер Мвия», но для меня он просто мой Тате, мой любимый рассказчик. Расплывшись в улыбке, я несусь через кухню.

– Не бегай тут, я готовлю! – предупреждает мама.

Убавив прыть, сначала я направляюсь в детскую, по привычке считая шаги. Бо Шитали купает в тазу Куфе, и вода грязная, как в реке Кафуэ, – мы однажды туда ездили. Но довольный братишка колотит по воде ладошкой и гулит. Схватив с кровати читенге, я бегу мыться. Буквально через три минуты я уже вылезаю из душа, ступив на красный резиновый коврик.

– Всё, я чистая, – тихо говорю я, очень надеясь, что мама не услышит меня и не разглядит при таком тусклом свете. Из маленького окошка под потолком сифонит сквознячком, по коже бегут мурашки, и я укутываюсь в читенге. В дверях появляется мама и с упрёком говорит:

– И это называется «помылась»?

Развернув читенге, я кручусь, позволяя маме потереть пальцем кожу на спине. Доказательство – я мокрая и ещё не остыла после горячей воды.

Мама горестно вздыхает.

– Мам, ну я же чистая.

– Эх, Чимука, ты же валялась на земле. Как можно помыться за две минуты?

Я хмурюсь.

– Я не валялась. Ну пожалуйста! – Мне хочется поскорее одеться и пойти к Тате.

– Эйа[15]. – Мама хлопает меня по спине, понимая, что спорить бесполезно, отходит в сторону, и я бегу одеваться. Фу, пронесло.

В дом забегает Али. Его голые ступни все в пыли, в таком виде лучше не попадаться на глаза Тате, и он прямиком бежит в душ.

Я подскакиваю к дверям и радостно пищу:

– Тате!

– Мванаке, – с улыбкой говорит Тате. «Дитя моё». У родителей нас трое, но Тате только меня так называет. По сердцу разливается тепло.

– Как прошёл день? – спрашиваю я, принимая у него портфель.

– Прекрасно, – зычно отвечает он и поглаживает живот в предвкушении ужина. Тате усаживается в своё любимое кресло. Его тёмные глаза лукаво сверкают, словно он уже знает, какую сказку нам рассказать сегодня. Устроившись у него в ногах, я жду, когда он заговорит.

Мы с Али всегда радуемся возвращению папы, но только у меня хватает смелости просить новую сказку и только я перебиваю его, поторапливая: «Ну а потом, потом-то что случилось?»

Куфе слишком маленький, чтобы усидеть на месте или понять смысл сказки, так что слушателями оказываемся только мы с Али. Сегодня мне повезло: я помылась первой и смогу поговорить с папой подольше. Тате делится со мной подробностями дня. Он преподаёт в школе английский, и у него три любимые ученицы: светлокожая и говорливая Мисози, темнокожая девочка со взрослым именем Бьюти[16] и Тваамбо – очень смышлёная, но стеснительная, она даже руку боится поднять.

– Ты расскажешь мне сказку? – прошу я.

– Конечно, мванаке, но сперва поведаю, как прошёл мой день в школе.

И вот так мы сидим и говорим, а я всё гляжу, как ходят вверх-вниз на его широком носу очки в пластиковой оправе, как шевелятся, выглядывая из чёрной бороды, его губы. Вот у меня волосы гораздо светлее и тонкие, как пух, и мама мучается, пытаясь заплести их в причёску мукуле. Да, волосы Тате и Али черны как ночь, и никакой ветер не потревожит их жёсткие кудряшки. Тате всё рассказывает про свою школу, а потом входит Бо Шитали и говорит, что ужин готов. Она садится на корточки возле двери, опустив глаза и сцепив руки в ожидании, когда Тате утвердительно кивнёт. Без этого она не уйдёт.

Потом мы молча ужинаем. Куфе, как всегда, упирается, но маме удалось скормить ему пару ложек. А потом Куфе вырвало. Мама испуганно вскакивает, потому что блевотина попала на стол и на папин пиджак, и тут я вспоминаю, что должна была помочь снять его. Бо Шитали выбегает на кухню и приносит Тате миску с водой, чтобы он ополоснул руки. А мама хватает Куфе под мышку и несёт его на кухню, придерживая ладонь возле его рта, но рвота, похожая на бензиновую плёнку в луже, сочится меж её пальцев и капает на пол. Папа озабоченно смотрит на свой испачканный пиджак и стряхивает с него блевотину. Бо Шитали снова приносит ему миску с чистой водой. Что же случилось с Куфе? Такое уже происходит в четвёртый раз, – думаю я. По папиному лицу трудно понять его эмоции, но он явно расстроен и поспешно выходит из столовой. С Куфе явно что-то не так. Мы все суетимся, переживаем, не зная, что случилось с ребёнком.

Мама уже раздела его догола и ополаскивает под краном, хмуро приговаривая: «Нкамбо[17], Куфе». Рядом, брезгливо отвернувшись, стоит Али с чистой одеждой для брата. Это он так очки себе набирает: потом припомнит, каким был паинькой, чтобы выпросить у мамы какую-нибудь поблажку.

Я спешу за отцом в гостиную.

– Тате, давай я заберу твой пиджак, – говорю я.

Он сидит в своём любимом кресле и молчит, уставившись в чёрно-белый телевизор. В сумраке комнаты его серый костюм отливает ядовитой зеленью, напоминающей велюровую обивку наших стульев.

– Тате… – снова говорю я, но меня перебивает голос диктора:

– А теперь к международным новостям. Заир охвачен лихорадкой Эбола, а карантин в Киншасе[18] до сих пор не отменён. – Диктор поднимает серьёзное лицо от распечатки, театрально улыбается и переходит к более нейтральным новостям.

Сокрушённо покачав головой, Тате наконец снимает пиджак. В комнату входит мама: за спиной её в слинге болтается Куфе. Мама делает один, два, три, четыре, пять шагов и усаживается напротив Тате. Одним плавным движением она перемещает Куфе себе на колени. Казалась, от напряжения в комнате становится ещё темнее.

– Спасибо, мванаке. – Папа протягивает мне пиджак.

Я делаю один, два, три, четыре, пять шагов в сторону ванной. Кто-то сделал телевизор погромче. Бо Шитали помогает мне отстирать пиджак.

Мы вдвоём выходим во двор, чтобы повесить пиджак сушиться. Бо Шитали замирает, мечтательно глядя в темноту. Светит луна, и её зубы сверкают, словно жемчуг. Я поглубже закутываюсь в шерстяную кофту, не понимая, чего мы ждём. Бо Шитали поворачивается к забору, за которым начинается улица, и я понимаю, в чём дело. Из-за кустов выглядывает Бо Хамфри, садовник близлежащей школы. Встань он в полный рост, забор будет ему по грудь, но он предпочитает прятаться, потому что однажды Али уже заложил его Тате, и тот несколько раз прошёлся по Бо Шитали ремнём. Мама говорила, что разговоры с мужчинами могут довести до беременности. Кстати, я давно хотела спросить, как это происходит.

Я улыбнулась Бо Хамфри, а он мне подмигнул.

Мягкими шагами Бо Шитали идёт к забору, даже ни одна травинка не хрустнула под её ногами. Прислонившись к кухонной двери, я стою и наблюдаю за ними. Один, два, три, четыре, пять, шесть шагов. Семь, восемь, девять, десять. Влюблённые шепчутся, где-то в доме скрипнула дверь, и Бо Шитали испуганно оборачивается. Я делаю знак, что всё в порядке, и парочка продолжает миловаться.

Вдруг за спиной раздаётся голос мамы:

– Что ты тут делаешь, Чичи?

– Да так. Мы с Бо Шитали ждём, когда пиджак высохнет. – Я специально говорю громко, чтобы предостеречь Бо Шитали. Та притворно сопротивляется, пока Бо Хамфри хватает её за руку, притягивает к себе и целует в губы. А ещё он что-то ей передал. Я вежливо опускаю голову, чтобы не подсматривать. Ведь это почти как поцелуй Ракель и Антонио в сериале «Никто, кроме тебя»[19], что крутят по нашему местному каналу. Через минуту Бо Шитали возвращается ко мне, таинственно улыбаясь. Ещё какое-то время мы сидим на ступеньках, и я рассказываю ей про свою школу. Мама уже вернулась в гостиную, прикрыв за собой дверь.

Я рассказываю Бо Шитали, что наша новая училка мисс Чама так жирно красит губы красной помадой, что у неё даже зубы в ней измазаны. От этого кажется, словно она объелась помидоров. А ещё сегодня на перемене мы бегали по футбольному полю, которое давно пора покосить. Я потеряла туфлю, и из-за этого мы с Луизой опоздали на следующий урок. А ещё Луиза помогает маме торговать на базаре фриттерами[20], но это после уроков, конечно. Может, потому она такая полненькая, что всё время что-то жуёт. Потом, сморщив носик, я задаю Бо Шитали очень важный вопрос – выйдет ли она замуж за Бо Хамфри.

– Да, – уверенно отвечает девушка.

– А можно я буду девочкой с букетом?

– Можно. – Бо Шитали довольно улыбается.

– Ура. Значит, я буду танцевать на твоей свадьбе? Пусть Тате купит мне новое платье. – Я уже рисую в своём воображении пышные рукава и кружева на подоле.

– Только пока, чур, это будет наш секрет, хорошо? – говорит Бо Шитали. Дует майский ветерок, и длинные чёрные волосы девушки падают ей на лицо.

Запели сверчки.

Секрет? Обожаю секреты!

Глава 3

Устроившись на полу в гостиной, мы с мамой обрываем тыквенные листья, как вдруг Куфе поднимается на ножки, придерживаясь за стул, и топает к нам через комнату. Это его первые шаги. Давно пора, как сказала бы наша соседка Бана Муленга. Дёрнув маму за край читенге, я киваю на брата. Тот держит в маленькой ручонке пойманного таракана и пытается засунуть его в рот, а бедное насекомое отчаянно шевелит всеми шестью лапками. Оторвавшись от работы, мама вскрикивает, Куфе пугается и падает на попу. После этого весь день мамины глаза смеялись от счастья. Она подманивала к себе Куфе подслащённой водой, конфетой, варёным яйцом или игрушечной машинкой. Куфе поднимался на ноги, делал несколько шагов и падал, но мама и этому радовалась и хлопала в ладоши. Помнится, это было воскресенье, но Тате куда-то ушёл, а Али гулял, так что оба они пропустили этот торжественный момент. Мама позвала Али, и тот вбежал в комнату, ступая грязными ногами по бетонному полу, отполированному до блеска красной мастикой. Но мама не стала ругаться. Она даже забыла, что повздорила со своей лучшей подругой, нашей соседкой Бана Муленгой, – вышла во двор и позвала её. Та выглянула из-за забора, на её худом лице было написано любопытство.

– Мукваи?[21] – спросила она.

– Куфе ваенда![22] – воскликнула на тонга[23] мама и захлопала в ладоши.

– Охо, – только и сказала Бана Муленга.

– Но ведь это же здорово, разве нет? – с обидой сказала мама.

– Да, чавама[24], но я тебе давно говорила, что он отстаёт в развитии. Вон мой Бупе уже бегает как очумелый, ка?[25] – Снисходительно улыбнувшись, Бана Муленга прибавила: – Но лучше так, чем если б он вообще не пошёл.

Погрустнев, мама что-то забормотала себе под нос и вернулась в дом.

– Всё равно хорошо, даже очень хорошо, – упрямо сказала она. – Куфе, завтра понесу тебя на контрольный осмотр.

Подхватив сына, она прижала его к себе, ласково приговаривая, а после обеда отправилась с ним в церковь на библейские чтения и всю дорогу распевала гимны про Христа.

В тот день Тате вернулся ровно в семь, когда мелодичный голос дикторши объявил: «Приветствуем вас на национальном канале телевещания вечерним выпуском новостей». Пьяно пошатываясь, Тате прошёл в гостиную, устроившись в своём персональном кресле. На нём его любимые выбеленные джинсы и застиранная белая футболка с надписью: «Время пришло», а под ней – маленький логотип ДМД[26]. Я подбежала к Тате, чтобы стащить с его ног ботинки. Они были кожаные, но старые и потому малость воняли от долгой носки. Впрочем, это ничто по сравнению с исходившим от него запахом перегара.

Оказывается, вернулась и мама, разминулась с папой буквально на пару минут.

– А где Шитали? – поинтересовалась мама. – Я гляжу, она даже не удосужилась приготовить ужин. – Мама занервничала и опять взялась расковыривать кожу вокруг ногтей.

– Шитали прилегла, – сказала я, замерев с папиными ботинками в руках.

– Как, опять? – Если б не Тате, мама обязательно бы прибавила: «Что за ленивая девчонка».

На такие мамины слова я неопределённо пожала плечами.

Мама поставила Куфе на пол, и я поманила его к себе.

– Тате, гляди, что Куфе умеет! – сказала я, но братик сел на попу и пополз.

– Что? – спросил Тате, не поднимая головы.

Тогда мама поманила Куфе, надеясь, что он поднимется на ноги, но малыш просто развернулся и пополз в её сторону. Мамины щёки запунцовели от досады: подхватив сына, она отправилась будить Бо Шитали. Через несколько минут обе они скрылись на кухне. Папа остался один перед телевизором.

Подхватив плетёную корзину лубанго с листьями тыквы, я поставила её на крышу для просушки, а потом мы уселись ужинать. Маисовая каша с простоквашей была любимым блюдом Бо Шитали, но сегодня она поменялась ролями с моим младшим братом: Куфе наворачивал за обе щёки, а Бо Шитали даже к ней не притронулась. Али тоже не страдал плохим аппетитом, а я трещала без умолку, стараясь развеселить Тате. Наверное, он устал от моей болтовни, потому что молча поднялся и вышел из столовой, обдав нас парами алкоголя. И, как назло, в этот же самый момент Куфе сполз с маминых коленей и затопал по комнате.

На следующий день, третьего июля 1995 года, Куфе исполнялось два годика. Страна праздновала День народного единства, Тате был на работе, а мне предстояло сопровождать маму в больницу для ежемесячного обследования Куфе. Все выходные Бо Шитали нездоровилось, но в понедельник она встала пораньше, натёрла полы мастикой и отполировала их. Мама всё же побоялась брать с собой Бо Шитали, и правильно сделала. Потому что я видела, как её стошнило за домом. Я ещё тогда подумала, что секретов у меня прибавилось.

Я тащила за мамой пакет с подгузниками и питьём для Куфе, по дороге развлекая себя чтением вывесок. Прохожие удивлённо оборачивались – ведь в Лусаке далеко не каждый ребёнок ходит в школу. Чтобы попасть из Нортмида в Чипата[27], где и располагалась ближайшая больница, нужно идти через район Гарденс. Увы, этот маршрут точно совпадал с течением сточных вод, так что второй моей заботой было не свалиться в узкую канаву с зелёной жижей.

Вот мы и пришли. За бетонным забором – ряд приземистых зданий, на входе – металлическая табличка: «Больница Чипата. Министерство здравоохранения Замбии». Рядом на дереве кто-то прилепил бумажку: «Сделайте пожертвование и получите благословение».

Мы входим через ворота на территорию больницы и видим длинную очередь в детскую поликлинику, которая перед дверьми разделяется надвое – для грудничков и для детей до пяти лет. Таких, как Куфе, гораздо больше, и я понимаю, что ради мамы придётся набраться терпения и не ныть – она и без того куксится, словно объелась импвы[28]. Очередь понемногу двигается, я слоняюсь меж деревьев и читаю вслух объявления, иногда отступая в сторону, чтобы пропустить медсестёр в белых халатах и туфлях на плоской подошве.

Наконец мама зовёт меня, и мы заходим в поликлинику. Прежде чем попасть на приём, нужно взвесить ребёнка на допотопных весах с гирьками. Дети маленькие, балуются, им хочется всё потрогать, и медбрат уже замучился с ними справляться.

– Пять килограммов, – объявляет он. – Ваш – шесть килограммов. – Каждой мамаше он вручает бумажку о прохождении взвешивания.

В комнате стоит ужасный гвалт – дети плачут, мамаши срываются на них, но медбрат продолжает делать свою работу:

– Десять килограммов. Пятнадцать. Двенадцать.

Потные детские лица блестят, словно навазелиненные, и я отмечаю про себя, что на фоне остальных Куфе выглядит самым мелким и болезненным. Медбрат, сам пухленький, как ребёнок, продолжает взвешивать детей, мамаши довольно кивают и отходят в сторону. Лицо моей мамы покрывается красными пятнами – она переживает за Куфе, который для неё, конечно же, лучше всех. Она рассеянно улыбается и ждёт своей очереди. Я кручу головой – тут все стены обклеены плакатами. На одном – только слова: «По внешнему виду диагноз не определить». На втором – худая и полная женщины держатся за руки, и надпись над полненькой: «Это Мусонда, она ВИЧ-инфицированная». На третьем – картинка со счастливой матерью и младенцем: «Грудное вскармливание очень полезно для вашего ребёнка». На четвёртом изображён человек, которого тошнит: «Симптомы холеры – диарея, тошнота, рвота, обезвоживание».

Может, у Куфе холера? И у Бо Шитали тоже?

Наша очередь. Мама ставит Куфе на весы и замирает в ожидании. Куфе кряхтит и усаживается на платформу, подобрав ноги. Немного покачавшись, платформа приходит в равновесие благодаря передвигаемым гирькам. Нахмурившись, медбрат спрашивает:

– Восемь килограммов? Сколько ему?

– Два годика, – говорит мама. Она опять расковыряла до крови очередной палец и поспешно вытирает его о читенге.

– Хорошо, мадам, подойдите вон к тому столу и сообщите вес вашего ребёнка.

Мама берёт у медбрата бумажку, подхватывает Куфе и шагает по коридору. На лице её написано упрямое выражение, за которым скрывается тревога. Напоминание о том, что Куфе слишком слабенький, больно ранит её. Она и в церкви так реагирует, когда ей говорят. Я тоже волнуюсь за Куфе, но боюсь говорить об этом вслух, чтобы мама меня не отшлёпала.

Мама присаживается за стол напротив трёх медсестёр: в полумраке комнаты их белые халаты сияют, как три факела. Одна медсестра что-то пишет в журнале, вторая берёт у мамы зелёную карточку, медицинский полис Куфе. Я подхожу ближе, но строгим взглядом мама велит мне удалиться.

На улице прохладно, но яркое солнце заставляет сиять всё вокруг. В ворота входит молодая женщина: за спиной у неё в слинге из ярко-жёлтого читенге — ребёнок, мальчик, который по возрасту вполне мог бы идти и сам, если б не был болен. Ноги мальчика безжизненно волочатся по земле, женщина идёт и тихо плачет. Потрясённая, я гляжу ей вслед: вижу её сгорбленную спину и плечи, что сотрясаются от рыданий.

Двое мужчин катят перед собой старую тачку, в которой лежит иссохший, как тень, человек – кожа обвисла, ветер перебирает его жидкие дымчато-чёрные волосы. Вот тачка наехала на камень, и из иссохших губ человека-тени вырывается басовитый стон. Только так можно понять, что это мужчина. Но два его родственника очень спешат, им срочно нужно довезти этого немощного человека до врачей, поэтому они катят тачку как могут, не обращая внимания на его стенания. В смятении я отвожу глаза, но тут, в какую сторону ни погляди, везде сплошное горе. Взгляд мой падает на окно, и я вижу маленькую девочку. Она сидит на полу в коридоре, она очень бледна, насколько только может быть бледна маленькая африканка. Её чёрные глаза буквально прожигают меня насквозь. Девочка жуёт хлебную корку, и я вижу, что её красный язык и слизистая рта изъедены язвами. Чем она больна? Я не знаю. Беспокойно переминаясь с ноги на ногу, я отворачиваюсь, и мой взгляд снова наталкивается на беднягу в тачке – его злоключения ещё не закончились. Мужчины наконец выяснили у двух медсестёр, куда им обратиться, и уверенно катят тележку в сторону белого корпуса. Медсёстры входят в здание детской поликлиники, и я вижу через окно, как они переступают через сидящую на полу девочку и идут дальше. Я начинаю считать их шаги: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, сем… Я стою возле дверей поликлиники, ожидая, когда меня позовёт мама. Порыв ветра доносит до меня резкий запах хлорки. Я думаю обо всём, что увидела, и тут слышу сердитый мамин голос:

– Чичи, пойдём уже!

Мы выходим за больничные ворота, я читаю вслух плакатики на деревьях: «По внешнему виду диагноз не определить», «Мой ВИЧ-инфицированный друг всё равно мне друг», «Я сдал анализы на ВИЧ. А ты?».

– Хватит уже, Чимука, – шипит мама. И тогда я перехожу на мысленный счёт шагов: раз, два, три, четыре…

Я чувствую себя более уверенно, лишь когда мы попадаем на базар с его привычным гомоном, богатством запахов и бытовых картинок. Здесь всё такое родное: и музыкальная заставка со свистом орла[29], оглашающего начало полуденных новостей, запах палёных волос в парикмахерских, сладкий аромат дрожжевых оладий витумбува на шипящих сковородах, тяжёлый дух перезревших помидоров и бананов, голоса зазывал, что соревнуются друг с другом в зычности… Знойное солнце уже растопило утреннюю прохладу, и от него нет никакого спасу даже под навесами. Я знаю, что если пересечь узкий мостик, то мы увидим горы древесного угля, предлагаемого к продаже, а рядом – бар «У Джо», из которого всегда доносится музыка и песни в стиле квайто[30]. Мы с мамой идём как раз в ту сторону.

Бархатный голос певца выводит синкопой: «Пора, пора нам сделать громко», и в дверях на тростниковом коврике мпаса появляется человек с перекинутым через плечо чёрным пиджаком. Он не один, а со спутницей, невысокого роста женщиной с короткими афрокосичками, в которые вплетены прозрачные цветные бусины, и все они так ярко сверкают на солнце. И вот они идут вдвоём, женщина покачивает бёдрами, прильнув к своему кавалеру. Она что-то шепчет ему на ухо, а он наклонился к ней поближе, положив руку ей на крестец. Я узнáю эти руки из тысячи других. И эти покатые широкие плечи, и характерную причёску. Привычным, таким знакомым жестом человек поправляет на носу квадратные очки, но я всё равно протираю глаза, не в силах поверить увиденному.

– Мам, гляди! – Вместо слов из горла вырывается клёкот, и я тяну маму за руку, чтобы она обернулась. Но, скинув мою руку, мама топает по пыльной дороге к выходу. В ней снова взыграло ретивое, свойственное ей в последнее время мрачное упорство, желание всё делать наперекор. А я разрываюсь меж двух близких мне людей, не зная, за кем бежать.

Наконец обретя голос, я кричу, стараясь перекрыть базарный гул:

– Тате!

Наверное, он меня не услышал, уводя свою спутницу в сторону ресторанчика «Тётушка Беатрис». И тогда я кричу ещё громче:

– Тате!

Человек остановился на секунду, казалось, что вот сейчас он обернётся и скажет мне: а, это ты, мванаке. Его спутница движется под музыку, доносящуюся из динамиков, и я решаю не догонять их, так как не знаю, что говорить. Динамики взорвались бешеным ритмом, и Тате заглотила толпа. Сдавшись, я бегу за мамой.

Мама целеустремлённо шагает по дороге, потуже затянув свой читенге, – словно прямо сейчас она приняла какое-то очень важное для себя решение. Она идёт, тихо напевая христианский гимн, а я снова возвращаюсь к счёту шагов: раз, два, три, четыре. Пять. Шесть. И так до самого дома.

Мы находим Бо Шитали спящей в тени мангового дерева. Её косички с вплетёнными шерстяными нитями торчат во все стороны, словно спицы в вязании. Али забрался на дерево, пытаясь распутать воздушного змея, которого он смастерил из палочек и старых полиэтиленовых пакетов. Он уже почти справился с задачей, но мама так громко зовёт Бо Шитали, что брат вздрагивает от неожиданности. Бумажный змей вырывается из его рук и улетает. Зло чертыхнувшись на ньянджа, Али спускается вниз.

– Шитали! – снова зовёт мама, яростно расковыривая кожу вокруг ногтя.

– Мама? – Сонно зачмокав пухлыми губами, девушка сладко потягивается.

– Просыпайся уже. Ты приготовила какую-нибудь еду?

Снова сладкий зевок.

Они говорят на смеси английского и ньянджа. Бо Шитали не знает языка тонга, который является родным для мамы, а мама плохо владеет лозийским, родным для семьи Тате. Неодобрительно поцокав языком, мама идёт к дому. Бо Шитали нехотя поднимается на ноги.

– Простите меня, Бо Ма Чимука.

– «Простите, простите», – передразнивает её мама. – Можно подумать, что ты здесь на каникулах.

На ужин мама приготовила свежую рыбу с клёцками ншима и капустой – любимое блюдо Тате. От помощи Бо Шитали мама отказалась, велев ей хотя бы порезать овощи.

А я начинаю волноваться.

Папа пошёл в ресторан, наестся там досыта, и получится, что мама напрасно ему готовит…

Но Тате вернулся ещё до захода солнца. Мама встретила его у дверей как ни в чём не бывало, заговорила с ним ласково. Кивнув, папа отдал ей пакет с продуктами.

– Твалумба, – поблагодарила мама, присев в лёгком реверансе. Вернувшись на кухню, она долго и яростно протирает и без того чистый разделочный столик.

– Как прошёл день? – спрашиваю я Тате. В голосе моём не чувствуется привычной радости, но Тате этого даже не замечает.

– Всё хорошо, мванаке. А чем вы занимались?

Немного замявшись, я говорю:

– Мама носила Куфе на медицинский осмотр, а я помогала нести пакет с его подгузниками.

Папа улыбается, глаза за очками смотрят с лёгким прищуром.

– Правда? – Он встаёт, чтобы включить телевизор, а потом снова садится в кресло.

– Но по дороге обратно… – Я заколебалась. – По дороге обратно я снова тащила пакет. Там, кроме чистых подгузников, был ещё один грязный.

Папа смеётся и говорит, не отрывая глаз от экрана:

– Молодец, мванаке.

Теплота его слов растопила моё сердце, и я устраиваюсь у него в ногах. Над креслом висит его фото, сделанное в день вручения диплома. Круглолицый юный Тате с копной чёрных как ночь волос смотрит в кадр, он уже и тогда был очень серьёзный… Я представляю, как вырасту однажды, отучусь и надену папин зелёный балахон с жёлтыми полосками (он до сих пор висит у родителей в шкафу) и чёрную академическую шапочку с кистью. На фото тот, юный Тате не улыбается, но всё равно выглядит счастливым. Там он полнее и в круглых очках. Человек, что сидит сейчас в кресле, тоже не улыбается, но в глазах счастья не видно. Он стал гораздо старше, исхудал, и суставы его длинных пальцев сильно припухли.

Мне хочется сказать: «Я тебя видела, звала тебя, но ты меня не услышал», но из транса меня выводит мамин голос:

– Чимука, помоги мне.

Тате собрался ужинать перед телевизором, и мама вытащила лучшие тарелки – те самые, из коричневого стекла, с рельефными рыбками на донышке. Она ставит перед папой поднос с едой, а я подаю миску с водой, чтобы он ополоснул руки.

После ужина Тате решил рассказать нам с Али сказку.

– Лизази лео[31], – начинает он. – Жили-были…

– Ша?[32] – спрашиваем мы хором.

И Тате рассказывает нам сказку про голодную гиену, что лежит под деревом манго, чьи ветки прогибаются от спелых плодов. Эта сказка станет моей самой любимой. Входит Бо Шитали и забирает грязную посуду. На кухне мама распевает гимн: «Вот стою я у креста, и душа моя чиста, вся трепещет от любви и благодати. В небе утреннем звезда светит людям, как всегда. Нет покорнее овцы в твоём стаде». И, убаюканная размеренным ритмом домашней жизни, я начинаю думать, что, наверное, я просто ошиблась. И что не видела Тате с чужой женщиной. И что никто не раскачивал бёдрами, соблазняя его. Всё это мне привиделось.

Глава 4

Каждый раз, наблюдая, как мама или Бо Шитали забивают курицу, я думала, что уж лучше предпочту ей капенту, озёрную сардину Танганьики[33], жареную, с хрустящей корочкой, с гарниром из помидоров и сладкого лука. И ещё мне по нраву пюре из варёной кассавы или сушёная тиляпия. По крайней мере, чтобы приготовить такую еду, не нужно общипывать перья, вытаскивать требуху и сливать лишнюю кровь. И всё же, поедая сочную жареную куриную грудку, я не могла удержаться от похвалы.

Мама часто повторяла, что, наряду с готовкой и уборкой, умение правильно забивать курицу – залог того, что из девочки вырастет толковая женщина – в полном соответствии с библейскими прототипами. Но вовсе не ради этого, а в надежде испробовать кусочек жареной курочки я стою возле мамы, наблюдая, как жалобно квохчет несчастная птица. Сейчас ей перережут горло, и по телу её пробежит предсмертная судорога.

– Свена убоне[34], Чимука, – подзывает меня мама. Боязливо я делаю два шага вперёд. Воткнув в землю кухонный нож, мама расковыривает небольшую ямку, а затем, полоснув по горлу птицы ножом, наклоняет её вниз, чтобы в ямку вытекло как можно больше крови. Затем одной ногой она прижимает к земле морщинистые куриные лапы, а другой ногой – два её крыла. Я киваю, слушая мамины объяснения, а сама мысленно считаю, сколько раз содрогнётся курица, умирая. Раз. Два. Три.

– Ну что, в следующий раз сама справишься? – спрашивает мама.

– Ага, – киваю я. Вру.

Смешавшись в ямке с землёй, кровь превратилась в коричневую кашицу. Мама кидает куриную тушку на зелёное блюдо и спешит с ним в дом, а я ногой в шлёпанце закапываю ямку.

Я начинаю торг: в обмен на куриную голову обещаю в следующий раз самостоятельно общипать курицу (хотя перед этим пообещала проделать всю процедуру, начиная с убийства). Кинув на меня взгляд, мама говорит:

– А ты знаешь, что, когда общипываешь курицу, нельзя разговаривать, иначе перья отрастут обратно?

– А можно мне ещё и требуху?

Но мама молчит.

– Это нам для игры, мам, – подаёт голос Али, чинивший рядом свою игрушечную машинку.

– Хорошо, – с улыбкой говорит мама и велит задремавшей под манговым деревом Бо Шитали окунуть курицу в кипяток и вместе со мной общипать её. Куриная требуха и голова нам нужны для игры в «дом». Наши друзья – Кондвани и Лисели, они тоже живут на Манчинчи-роуд. Стоит жаркий пыльный август, поэтому играть лучше в тени, где земля не такая сухая. Мы уже распределили роли на сегодня: я буду мамой, Кондвани – папой, а Лисели с Али – нашими детьми. Сегодня наша с Али очередь готовить понарошную еду в нашем понарошном домике. Но чтобы заполучить голову и требуху, я помогаю Бо Шитали общипывать курицу, пока мама готовит обед. Сегодня Бо Шитали какая-то тихая.

– Можно мы возьмём требуху, чтобы поиграть в «дом»? – спросила я на английском, так как уж больно коряво изъяснялась на её родном лозийском.

Бо Шитали рассеянно кивает. Должно быть, она заболела. Ведь обычно на мои подобные просьбы она всегда говорит «нет», прибавляя: «Нельзя разбрасываться едой, Чичи. Все продукты должны идти в ход». Так что сейчас я жду, когда она встрепенётся и исправит свою ошибку, сказав, что некоторые вообще забивают курицу только ради гостей. Но Шитали снова кивает.

– Ты вообще меня услышала? – уточняю я.

– Да, Чичи. Бери, конечно, – говорит девушка на корявом английском.

Из кустов выглядывает Кондвани и делает мне знак – мол, давай скорей. Из кухни выходит Али: в его мокром кармане прячется требуха. Мы лезем через кусты и бежим к дому Кондвани. Он большой, стоит ровно посреди двора, а к бетонному забору прислонились шесть хозяйственных построек. Кондвани – седьмой ребёнок в семье, но это ещё не всё. Потому что с ними ещё живёт семья тёти с четырьмя детьми.

Наш «домик» – это раскидистый куст в тени возле сортира. Тут ужасно воняет мочой, но место укромное и можно играть часами.

Кондвани принесла пакетик растительного масла, соль и капустный лист. Лисели (она живёт в конце улицы, на пересечении Манчинчи-роуд с Грейт-Ист-роуд[35]) – «тарелки» (банановые листья) и кукурузную муку. Ещё мама Кондвани (она торгует у дороги маслом для жарки) выделила для нас маленькую кастрюльку, сковородку, мангал и палочку для помешивания, а Кондвани притащила из жаровни горящие угли. Старым небольшим ножиком мы шинкуем все имеющиеся ингредиенты. Да, забыла сказать, что у Али есть друг Стивен, который тоже иногда с нами играет. Так вот, этот Стивен клялся именем своей покойной матери, что может подбить из рогатки птицу на любой высоте. Врёт и не краснеет. Потому что он только и смог что подстрелить несчастных птенцов в гнезде, таких маленьких, что они все умещались на одной ладошке. И ещё они были облеплены прутиками, из которых их мама-птица слепила собственный домик. Птенчиков было жалко, но поскольку Стивен проявил себя «добытчиком», пришлось промолчать. Сегодня мы играем без Стивена, и наша с Али задача – не ударить в грязь лицом. Увы, но сегодня я убедилась в правоте маминых слов, что я уже выросла из таких игр, причём в буквальном смысле этого слова. «Домик» слишком мал для меня, и мне приходится «есть» на улице. Обидевшись на ребят, я ухожу.

Уж лучше буду играть одна.

Устроившись на прохладном полу веранды, я рисую углём круг и складываю в него камешки. Правила такие: подбрасываешь камешек и, пока он в воздухе, забираешь из круга по одному камешку, пока круг не опустеет.

Я обожала эту игру – чиято называется, и другие участники тут не нужны. И вот я играла в чиято, в моей левой руке уже собрались почти все камешки, и тут кто-то вошёл в гостиную. Сбившись, я уронила камешек. Прокралась к окну и начала подслушивать.

В гостиной взрослые вели серьёзный разговор. Я вижу тётушку Грейс – пожилую женщину с лицом, как у Тате, с таким же широким мясистым носом и опущенными уголками глаз. Примостившись на стуле, она что-то выговаривает Бо Шитали.

– А ну отвечай, с кем связалась? – На лице у тётушки Грейс выступили капельки пота. Кто-то шепчет, но точно не Бо Шитали:

– Это был Хамфри.

Подобравшись ближе к окну, я вижу четырёх незнакомых мне женщин, тётушку Грейс, маму и Бо Шитали. Мама сидит рядом с тётушкой Грейс и сокрушённо качает головой.

– Хау! – восклицает тётушка Грейс, обращаясь к маме. – И когда ты узнала об этом?

Мама неопределённо пожимает плечами.

– Хау! – снова повторяет тётушка Грейс и хлопает себя по коленке. – Ты что, не понимаешь? Если б ты раньше сказала, мы бы приняли меры. И что теперь делать? – Крик тётушки спугнул птичку на подоконнике, и та упорхнула подальше, примостившись на траве. Мама снова сокрушённо качает головой, а тётушка Грейс повернулась к Бо Шитали да как рявкнет:

– Кто такой Хамфри?

– Он тут неподалёку в школе работает, – робко, но с каким-то взрослым достоинством отвечает Бо Шитали.

– Учителем, что ли? – Губы тётушки Грейс растягиваются в улыбке, делая её более похожей на женщину. – В какой именно школе?

– Нет, сестра, вы меня не поняли, – шепчет Бо Шитали, не расцепляя рук на коленях. – Он не учитель, а садовник. При школе Нортмид.

– Хау! – восклицает тётушка Грейс, вскакивает со стула и притопывает ногой, словно исполняя боевой танец. – Ты знала? – Она зло ощеривается на маму.

– Шшш, потише, – говорит незнакомая мне женщина.

– Я ничего не знала, – отвечает мама. – Вообще-то Шитали хорошая девушка и большая домоседка. – Кажется, мама почти уверовала в собственные слова.

– Хау! Откуда ты можешь знать, ну откуда? – восклицает тётушка Грейс. – Ты же постоянно таскаешься на эти свои церковные сборища! – Остальные женщины согласно кивают.

– Энх, она как раз и намыливалась туда, когда мы появились, – говорит одна из женщин и встаёт рядом с тётушкой Грейс. – В церковь ходишь, а за девушкой присмотреть не в состоянии. Ты всё прошляпила, а теперь уж поздно.

– В каком смысле? – не поняла мама.

Женщины все вместе оборачиваются к ней. Мама редко перечит Тате или его сёстрам, и в этих словах даже нет особого вызова, но я затаила дыхание.

– Что ты сказала? – ошарашенно переспрашивает тётушка Грейс.

– Для чего поздно? Ребёнок уже в утробе, и ничего тут не поделать. – Я знаю, что мама лукавит про собственное неведение, и по её сосредоточенному лицу понимаю, что сейчас она опять расковыривает кожу возле ногтей.

Наступившую тишину прорезал хохот одной из сестёр.

– Послушай, женщина Тонга, может, ты и разбираешься в своей вере, но только не в женских делах. Эту юную девушку обрюхатили, и мы могли бы принять меры до того, как она… – Женщина не договорила свою мысль, но остальные, кроме меня, конечно, всё поняли. Я отодвинулась от окна. Это был ещё один какой-то очень взрослый секрет.

– Ну ладно, – заключает тётушка Грейс, по-командирски хлопнув ладошами. – Что сделано, то сделано. Надо двигаться дальше.

Сзади подскочил Али и крикнул мне в ухо:

– Ты почему ушла?

– Тсс, тут у Бо Шитали большие проблемы, – сдавленно шепчу я.

– Да? А что такое? – Глаза у брата стали большими, как блюдца.

– Тише. – Приложив палец к губам, я снова поворачиваюсь к окну.

– А ну-ка, пошли отсюда, – рявкнула одна из женщин, и нас с Али как ветром сдуло, хотя эти слова были обращены вовсе не к нам. Но всё равно Али рванул на кухню, а я пошла «нюхать цветочки».

Через пару минут на крыльце появляется Бо Шитали в плотном кольце из четырёх старших сестёр, процессию замыкают мама и тётушка Грейс. Уже холодает, низкое солнце целует землю, окрашивая её в рыжие тона. Бо Шитали зябко ёжится в бананово-жёлтом свитере, обхватив себя руками. Спустившись по ступенькам, вся процессия направляется в сторону автобусной остановки, и тогда я принимаю решение проследить за ними. Добравшись до остановки и встав под козырёк, женщины поджидают автобус. Прямо над ними, зацепившись за провода, в воздухе трепыхаются два воздушных змея. Наконец подъезжает автобус, и, свесившись с подножки, молодой кондуктор спрашивает: «Вам в центр?» Женщины дружно кивают и забираются в автобус. Тот трогается с места, выпуская клубы чёрного дыма, и Бо Шитали остаётся одна на остановке. Когда автобус уезжает, она беспокойно оглядывается, и я вынуждена срочно пристроиться за женщиной, несущей на голове блюдо с дымящейся кассавой. Мне хватило всего полминуты, чтобы потерять Бо Шитали из вида.

Но вот в конце улицы мелькает жёлтый свитер, и я продолжаю слежку. Бо Шитали свернула направо, двигаясь в сторону рынка, а я за ней. Она шагала по лабиринту из навесов, павильонов и прилавков, и я тоже. Я двигаюсь вдоль забора, и в нос ударяет резкий запах мочи. Навстречу мне бежит малыш: большая, на вырост, футболка парусом раздувается на его спине. Малыш убегает от своей мамы, а может, старшей сестры. «Догоню-догоню!» – кричит молодая женщина, а малыш заливается весёлым смехом. Я вспоминаю собственные игры в догонялки, когда я ещё была одна у мамы и у неё не было столько забот.

Ещё поворот налево, потом направо, и территория рынка закончилась. Впереди, как ориентир, маячит жёлтый свитер Бо Шитали, я не должна её потерять, иду следом. Вот мальчишки пускают бумажные кораблики по вонючему ручейку канализационного стока: им всё нипочём, они счастливы при любых обстоятельствах. Бо Шитали сходит с дороги и исчезает за воротами какого-то дома. Ворота ржавые, до конца не закрываются, болтаясь на ветру. Я заглядываю во двор: Бо делает двадцать шагов и присаживается на ступеньки дома, подперев рукой подбородок. Немного так посидев, она встаёт и потягивается. И тут под её длинным цветастым платьем я вижу обозначившийся животик, и до меня начинает доходить смысл услышанных слов: «В каком смысле поздно? Ребёнок уже в утробе…», «Эта юная девушка беременна…»

Потрясённая таким открытием, я прислоняюсь спиной к воротам. Так вот в чём дело, вот почему Бо Шитали всё время спит.

Дверь в доме открывается, и я слышу, как Бо Шитали говорит, всхлипывая:

– А что ещё я должна была им сказать? – Она говорит как обиженный ребёнок, и это почти так, ведь по возрасту она скорее годится в сёстры мне, а не отцу. Мне хочется подбежать к ней и пожалеть, но что-то подсказывает, что вмешиваться нельзя.

Перебранка смолкает, из двери высовывается рука и затаскивает Бо Шитали в дом. Набравшись смелости, я вхожу во двор, миную четыре хозяйственных постройки и оглядываюсь. Из сарая выходит старик с бутылкой пива и присаживается на лавочку. Я смотрю на дверь – постучать? Боязно. Взобравшись на приступок, я прильнула к окошку. На грубой стене комнаты висит плакат: под словами «Его превосходительство мистер Фредерик Джэйкоб Титус Чилуба[36], второй президент Республики Замбия» – фото мужчины в деловом костюме, с усами и бородкой-эспаньолкой. Серебристый отблеск очков идеально гармонирует с проседью в волосах. Рядом с плакатом висит допотопное радио.

По комнате туда-сюда ходит Бо Хамфри, а Бо Шитали сидит на матрасе, потирая спину. Оба молчат. С потолка свисает лампочка на длинном проводе: от бегающих по стенам теней печка и стол кажутся ожившими чудовищами. Потянувшись к верёвочному выключателю, Бо Хамфри дёргает за него, и свет гаснет. Я щурюсь, пытаюсь что-то увидеть, но тщетно. В полной темноте слышатся ритмичное сопение Бо Хамфри и вскрики Бо Шитали, которые становятся всё громче. Эти непонятные звуки возымели на меня странное действие – почему-то заныло в промежности. Вцепившись в подоконник, я закрыла глаза, заворожённая происходящим, в пальцах покалывает, и я не могу понять, на что это больше похоже – на боль или наслаждение. Кряхтенье и стоны наконец стихли, я расцепила пальцы и с колотящимся сердцем спрыгнула на землю. И тут дверь открывается и на пороге возникает разгорячённая Бо Шитали.

– Бо Шитали, – бормочу я. Луна спряталась за облаками, но жёлтый свитер Бо Шитали подобен яркой лампе.

Удивлённо вздрогнув, Бо Шитали разворачивается и шагает к дороге, я молча её догоняю. Я уже забыла, как идти, и боюсь, что мы заблудимся, но Бо Шитали легко выводит меня на знакомую улицу. Мимо проходит пьяный, и Бо Шитали хватает меня за руку и тянет за собой. На улице прохладно и знобко, я молю ночное небо и редкие звёздочки, чтобы мама пощадила меня, но Бог сказал «нет». Мама уже стоит на веранде и ждёт нас. Бо Шитали бормочет извинения, но мама даже не смотрит на неё. Шмыгнув носом, Бо Шитали уходит в спальню. Али сидит в гостиной, притворяясь, будто смотрит телевизор.

– Привет, мамочка, – робко блею я.

– Ах, ты мамочку вспомнила? – язвительно говорит мама и вскидывает прут.

– Не надо, пожалуйста! – кричу я, закрыв лицо руками, хотя защищать надо совсем другое место.

Я взвизгнула, бормоча слова извинения, но уже получила первый удар по попе.

– Я тебе покажу! – мама сердито сопит. Один, два, три, четыре, а потом ещё и ещё. Гибкий прут шелковицы свистит в воздухе. Разбуженный моими криками, в гостиную выползает Куфе и устраивает такой рёв, что маме уже не до меня. Откинув прут и потуже затянув на поясе читенге, мама подхватывает сына на руки, так что Куфе оказывается моим спасителем. Али подходит, чтобы успокоить меня, не поздновато ли? Зло оттолкнув его, я бегу в душ. Теперь я моюсь по-настоящему, яростно намыливая мочалку, смывая воспоминания дня с саднящей кожи. Надеяться на то, что мама придёт меня пожалеть, не приходится.

Войдя в комнату, я замираю у дверей, горестно всхлипывая. Бо Шитали уже лежит под одеялом и притворяется спящей.

– Бо Шитали?

– Что тебе? – говорит она не оборачиваясь.

– Прости меня, пожалуйста.

В ответ – молчание.

Глава 5

Я хотела стать учителем английского, как мой отец, хотела знать все-все слова, всю грамматику, чтобы передавать свои знания ученикам. Чтобы Тате гордился мной так же, как гордится им его родня, проживающая в Налоло. Тате был первым в роду, кто получил университетское образование. Это было ещё при президенте Чилуба, и тогда экономика находилась в лучшем состоянии, чем сейчас. Я представляла, как буду рассказывать Тате о разговорах в учительской точно так же, как это делал он. Однажды, когда я помогала ему снять ботинки, он спросил:

– Мванаке, кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

– Учителем, – сказала я, уронив от неожиданности один ботинок.

Он нахмурился.

– Нет, мванаке, на учителей вечно задерживают платёжки. – Он грустно улыбнулся. – В Замбии нас не очень-то ценят. – И он снова уставился в телевизор.

Я совсем не знала, что такое платёжки.

– Знаешь, наше правительство… – Папа грустно покачал головой, не отрываясь от экрана.

К середине месяца наш бакалейный шкафчик почти опустел, а папа стал раньше возвращаться с работы, чему мама очень даже радовалась. Она принимала из его рук чёрный портфель, а он смущённо говорил:

– Ну вот, опять платёжки не пришли.

Я ломала голову над этими таинственными платёжками, понимая, что Тате из-за них расстраивается, и старалась быть особо покладистой.

Вся эта история с платёжками длилась почти пять месяцев, папа мрачнел, а мама сияла. Она садилась в гостиную и рассказывала папе, какие успехи сделал маленький Куфе. И хотя я почти не помогала ей по дому, она перестала сердиться.

Когда пришли платёжки, в буфете самым сказочным образом появились продукты. Утром в воскресенье папа отправил меня за сахаром, а когда я отдала ему сдачу, он рассмеялся и сказал:

– Оставь себе, мванаке.

Из-за этих платёжек, которые куда-то там пришли, папа даже стал меньше хромать и приходил домой, весело размахивая портфелем. И тогда он снова рассказал мне мою любимую сказку про голодную гиену. Как вконец уставшая от голода, она улеглась в тени мангового дерева, даже не догадавшись поглядеть наверх, где висело множество спелых плодов. Вот так глупая гиена и померла. Мы с Али вслушивались в папин бархатный голос и смеялись над концовкой, хотя прекрасно её знали. Потому что таков был ритуал. Мы садимся в ногах у Тате, а он говорит:

– Лизази лео…

То есть «Жили-были однажды…»

– Ша? – говорим мы с братом и слушаем сказку, неважно какую.

После того как пришли платёжки, мама погрустнела и больше не надеялась на раннее возвращение Тате. Она молча кивала ему, принимая пакет с хлебом, и возвращалась на кухню, где готовился ужин. Иногда она подзывала меня, чтобы напомнить:

– Чимука, учись вести хозяйство. Когда-нибудь ты вырастешь, и у тебя будет свой собственный дом и семья.

Роды у Бо Шитали начались в самое неподходящее время – до прихода платёжек. Помнится, я возвращалась домой из школы, в животе урчало, и, чтобы заглушить голод, я считала свои шаги по пыльной дороге. Спешить было некуда, потому что из еды меня ждала всего лишь солёная ншима. К собственному удивлению, во дворе дома я увидела старый жёлтый «пежо» нашего соседа Баши Муленга: он сидел за рулём и обливался потом, пытаясь завести мотор. Возле машины металась и постанывала от боли Бо Шитали, а мама с тётушкой Грейс носились туда-сюда и складывали вещи в багажник. Ведро. Одеяло. Цветной вязаный конверт для новорождённого и многое другое. Бана Муленга стояла на веранде, как генерал, наблюдая за всей этой суетой.

Вдруг Бо Шитали схватилась за спину и в страхе уставилась на свой живот.

– Скорее! – простонала она. На её белой футболке проступили спереди два мокрых пятна. Тётушка Грейс с мамой подбежали к ней, помогли сесть на переднее сиденье, а сами устроились сзади. Я всё стояла и ждала, когда мне всё-таки объяснят, что происходит.

– Чимука, мы скоро вернёмся, надо отвезти Бо Шитали в больницу, – сказала мама.

– Хорошо, мамочка, пусть всё будет хорошо.

– Чимука, веди себя хорошо и приглядывай за братьями. – И мама погрозила мне пальцем.

Прокашлявшись, мотор наконец завёлся, и машина медленно тронулась с места, подняв столб пыли.

Стараясь скрыть свою радость, я долго махала вслед. Ура, теперь можно играть сколько хочешь, и никто не устроит тебе нагоняй.

Вспомнив, что на моём попечении оставили Куфе, я погрустнела. Ведь он то ревёт, то напрудонит в штаны или изойдётся соплями. А ещё его может вырвать. Кеела, самый младший ребёнок. Так что напрасно я радовалась, особенно учитывая тот факт, что мама с тётушкой и Бо Шитали вернулись только на следующий день и мне пришлось пропустить школу. Я пыталась быть хорошей хозяйкой и поджарила шесть стручков окры[37], но они подгорели. Потом я приготовила целую кастрюлю ншимы, но она получилась комковатой и невкусной. Тем не менее Тате поел её и сказал:

– Спасибо, мванаке, накормила.

– На здоровье, – улыбнулась я.

Потом вернулись наши женщины и привезли завёрнутую в зелёное одеяло бледнолицую малышку с чёрными кудряшками. Она не плакала, а мяукала, как котёнок. Бо Шитали ласково ворковала над ней, вкладывая сосок в её ротик. Итак, родилась девочка. Куфе ревел всякий раз, когда плакала она, и орал белугой, когда её брали на руки. Но постепенно все привыкли к её присутствию, и даже Тате перестал играть в молчанку с Бо Шитали. Ну, а потом в банк пришли платёжки, положив конец долгому безденежью.

Наступил ноябрь, малышке исполнилось два месяца. В один из таких дней Тате ввалился домой «под градусом» и крикнул с порога:

– Шитали! Поди-ка сюда.

– Ша? – откликнулась из комнаты девушка.

– Подойди и принеси ребёнка.

– Ну что, заплатили? – ровным голосом спросила мама, принимая из его рук пакет с хлебом, сахарным песком и красной пачкой чая.

Тате кивнул, не глядя на маму, и сказал:

– Позови Шитали.

– Она уже идёт.

Мы все собрались в гостиной.

– Красивая девочка, – сказал Тате, беря на руки малышку и стараясь унять дрожь в руках. – Ты настоящий подарок. Лимпо. – Девочка загулила. – Лимпо, мне наконец-то заплатили зарплату.

– Добро пожаловать в семью, Лимпо! – засюсюкала тётушка Грейс.

Ранее, когда Лимпо было три недели от роду, тётушка заявила, что ей надоело на нас пахать и она возвращается домой. Под «пахотой» она подразумевала водные процедуры, которые она устраивала для Бо Шитали. Каждый день тётушка заводила её в ванную комнату, выливала на неё ведро горячей воды, а потом заставляла сидеть в тазике с холодной. Мама всякий раз выгоняла меня на улицу, но я всё равно подглядывала в окошко. Как бы то ни было, процедуры возымели благотворное действие на Бо Шитали: она больше не сгибалась в три погибели и сидела ровно. Больше у неё ничего не болело. Всё происходящее мне было внове, и я с удивлением таращилась на пятна от молока, проступавшие через её одежду.

Когда тётушка Грейс объявила о своём отъезде, мы даже радовались. Мама что-то напевала себе под нос, помогая тётушке собирать вещи и даже не замечая, что та обиженно хмурится. Тётушка была сварлива и ворчала по любому поводу: то у неё Куфе забаловали, то у неё Али хлюпик, а «Грейс слишком упряма». Моё полное имя – Чимука Грейс Мвия, но тётушка упрямо отказывалась называть меня Чимукой или просто Чичи. Или ещё она могла заявить: «Шитали неправильно кормит ребёнка, когда-нибудь она придушит её своими грудями» – и снова хмурилась. Один лишь Тате был для неё идеальным, да и Тате боготворил свою старшую сестру. Но из-за неё он перестал звать меня мванаке и отдал ей нашу комнату. Поэтому пусть уезжает.

Следующим днём была суббота, а по субботам мы с мамой ходили в церковь. Проснувшись с петухами, я помогла сложить в зелёную корзинку еду, питьё и сменку для Куфе. Мама уже переоделась в синюю одежду Матушек Доркас[38] и нацепила поверх афрокосичек белую вязаную шапочку из хлопковых ниток. Папа ещё спал, и по дому разносился его раскатистый храп. Когда мы вернёмся, тётушка Грейс уже уедет. Радостно улыбаясь, я выскочила вслед за мамой на улицу.

– Али, поспеши! – крикнула я.

Мама несла на руках Куфе, а я остановилась в ожидании, когда Бо Шитали принесёт мне корзинку. Каково же было моё удивление, когда я увидела направляющуюся к нашему дому делегацию из двух мужчин и Хамфри. Вернее, мужчины тащили его чуть ли не на аркане, как испуганного телёнка. Подойдя к маме, мужчины тихо поздоровались, а Бо Хамфри смущённо опустил голову. И тут на улицу выскочила Бо Шитали с нашей корзинкой. Увидев возлюбленного, она вся зарделась, а Бо Хамфри робко улыбнулся, и на щеках его обозначились две ямочки, в точности такие же, как у Лимпо. Бо Шитали выронила корзинку, и содержимое, включая термос, вывалилось на землю. Спящий до этого в слинге Куфе проснулся и заревел.

Через минуту в дверях появился Тате.

– Даже в выходные поспать не дают, – пробурчал он и тут увидел делегацию. Бо Шитали опустилась на ступеньки и заплакала, уронив лицо в ладони. Тате тяжело задышал, гневно раздувая ноздри, а Бо Шитали начала горестно заламывать руки. Тяжёлой поступью Тате подошёл к Бо Хамфри и посмотрел ему в глаза. Улица Манчинчи потихоньку просыпалась, мимо с жужжанием проносились машины, но всех участников мизансцены словно накрыло куполом тишины. Два родственника Бо Хамфри вышли вперёд и умоляюще посмотрели на Тате. Я задержала дыхание. Тишина казалась материальной.

И тут папа заговорил, заикаясь и еле сдерживая свой гнев:

– По-по-шли вон! Во-вон от-сю-сюда!

Самый старший из родственников опустился на колени и заговорил на лозийском, явно извиняясь, но Тате оставался неумолим.

– Я ска-за-зал, вон от-сю-сюда! – Тате уже кричал, не в силах сдерживаться. Он так кричал, что Куфе испуганно умолк, зато в спальне проснулась и заплакала Лимпо.

Всполошившись, Бо Шитали убежала в дом, а Тате продолжал извергать угрозы, судорожно глотая воздух и полуприкрыв тяжёлые веки. На лице его выступили капли пота, на лбу резко обозначились синие узловатые вены. Папа так сильно заикался, что перешёл на лозийский. Слова летели в мужчин, словно камни, и они даже отшатнулись, поражённые, а папа, задыхаясь, обхватил голову руками. В доме, несмотря на увещевания Бо Шитали, продолжала плакать Лимпо. Любопытная Бана Муленга так сильно перегнулась через перила своей веранды, что едва не упала. У дороги собралась ватага мальчишек и тыкала в нас пальцем. Мне было так стыдно, что я не знала, куда деваться. Не дождавшись прощения, старый родственник Бо Хамфри поднялся с колен.

– Хватит уже, Алисинда, – вмешалась подоспевшая к брату тётушка Грейс, и Тате, весь какой-то опустошённый и притихший, вернулся в дом, опираясь рукой о косяк. Я громко выдохнула. Мы все стояли, ошарашенные, а мальчишки утолили своё любопытство и убежали. Немного придя в себя, мама сказала тётушке Грейс, что мы всё-таки пойдём в церковь, и попросила её не уезжать ради Тате. Моему разочарованию не было предела.

Когда мы вернулись из церкви, Бо Шитали баюкала Лимпо на руках, а Тате слушал своего любимого певца Лаки Дьюба[39], невпопад подпевая и ужасно фальшивя. Бо Шитали отнесла дочку в спальню и принялась бродить по комнате, перебирая стопку глаженых распашонок и стирая с мебели несуществующую пыль. Тётушка Грейс жарила на кухне огромную тиляпию, зная, что мама по субботам предпочитает не работать, считая это небогоугодным делом. Мама вошла на кухню и сказала: «Счастливой субботы». Тётушка Грейс молча перевернула тиляпию, разбрызгивая кипящее масло.

Всё вернулось на круги своя. Ну, почти.

Глава 6

Прошло ещё две недели, и родственники Бо Хамфри нанесли нам второй визит. Я пришла под самый конец и только видела, как они уходят. Тате проводил их до дороги, пожал руки и даже помахал на прощанье. Довольно улыбаясь, он вернулся в дом. Я сразу же понеслась в комнату к Бо Шитали. В последний раз я видела её такой счастливой, только когда она целовалась через забор с Бо Хамфри.

Увидев вопрос на моём лице, она улыбнулась и сказала:

– Помнишь, как ты мечтала быть девочкой с букетом на моей свадьбе?

Я пожала плечами, хотя меня прямо разрывало от любопытства.

– Ну, ты не можешь не помнить, – сказала Бо Шитали.

Лимпо курлыкала в своей кроватке и сосала большой палец.

– Ну и что?

– Энхе[40]. Я выхожу замуж. Сваты приходили. – Она довольно потёрла руки.

– Значит, я всё-таки буду девочкой с букетом? – спросила я, представляя себя в платье с пышными рукавами и оборочками на подоле.

– Нет, свадьба пройдёт по старому обычаю, сегодня они как раз об этом и договаривались. Ради этого твой отец даже не пошёл на работу, чтобы объясниться.

– Насчёт моего платья?

– Нет, Чимука, – рассмеялась Бо Хамфри. – Какая же ты ещё маленькая. Я просто выхожу замуж.

– За Бо Хамфри?

Она молча кивнула, а я придвинулась ближе, желая услышать подробности.

– Они пришли мириться, и твой папа наконец уступил. Ведь поначалу они отказывались признавать Лимпо, это мне Бо Грейс рассказала. В итоге всё улажено, началось сватовство. Твой папа дал согласие на свадьбу, и на следующей неделе они ещё раз придут, чтобы обсудить детали.

Бо Шитали взглянула на меня с лёгким прищуром, готовая плясать от счастья.

На кухне гремела тарелками тётушка Грейс, и я спросила:

– Значит, она не уедет?

Бо Шитали рассмеялась, задорно хлопнув себя по бедру.

– Точно. Не уедет.

И она занялась пелёнками, любовно складывая их в стопку.

Я же призадумалась над словами Бо Шитали. Вот она назвала меня маленькой. Но ещё совсем недавно, до того как у неё начал расти животик, а ноги – отекать, она и сама играла с нами. Но я ничего не стала говорить. У меня же не растёт животик, значит, я действительно маленькая.

Прошло ещё две недели. И вот однажды в пятницу, когда я вернулась домой, обед оказался неприготовленным. Я спросила у мамы, что случилось, а она сказала, что не успела, потому что пора готовиться к свадьбе.

– Ого, – отреагировала я.

И вот наш дом заполнился гомоном женских голосов, закипела работа. Настроение у всех было солнечное, под стать погоде. Женщины переговаривались, распевали песни на языках лози, ньянджа и тонга, и это не мешало им понимать друг друга. Они восхваляли красоту Бо Шитали, и не без повода. Моя юная тётушка облачилась в нарядную юбку мусиси[41] с красно-золотым рисунком и в тон ей блузку баки. Перед юбки доходил до колен, а её задняя часть – до икр. Сёстры и кузены отца тоже принарядились в такие же юбки самых разных расцветок и пошитые из самых разных тканей. Женщины суетились вокруг невесты: одна делала ей причёску, другая подкрашивала её пухлые губки, третья оправляла перед юбки, а четвёртая прилаживала сзади белое кружево – пышное, как павлиний хвост. Многие говорили на её родном лози, нахваливая Бо Шитали или давая ей советы.

– Убонахала ханде. – Ты сейчас такая красивая.

– Улу табисе. – Мы гордимся тобой.

– Кику бафа ликуте. – Уважай своего мужа.

– Уно бонахаланга касизина куена. – Следи за собой, чтобы подольше оставаться молодой.

Бо Шитали радостно кивала, благодарила каждую, сложив перед собой ладони. Её тихое счастье было безусловным, щедрым и таким заразительным. Сегодня ничто не могло вывести её из этого необыкновенного, безмятежного состояния – ни плач Лимпо, не желающей засыпать, ни то, что Куфе случайно пролил глицерин на её новые чёрные туфли, ни промашка с утюгом. Дело в том, что Тате купил по случаю «Филипс», но тут вырубили электричество, и невестину мусиси пришлось гладить старым чугунным утюгом на углях. В этот день, пожалуй, Бо Шитали даже выглядела старше своих восемнадцати, и я впервые не воспринимала её как свою ровню, подругу по играм. Ожерелье из фальшивого жемчуга, что переливалось как настоящее, и шесть браслетов из слоновой кости прекрасно оттеняли её шоколадную кожу.

Когда наконец невеста появилась в гостиной, Тате откашлялся, призывая всех к вниманию. Все замолчали, на улице смолкли барабаны и женское пение. Тате стоял, торжественно держа обеими руками тяжёлый мешок с кукурузной мукой. И Тате заговорил на лози:

– Мунаняка (то есть «моя младшая сестра»). Даю тебе своё благословение. Пусть ты никогда не будешь голодной и Господь хранит тебя.

Женщины поднялись со своих мест и запели, когда Тате поставил двадцатипятикилограммовый мешок возле ног Бо Шитали, а та радостно всплеснула руками.

И в это короткое мгновение наступившей тишины я вставила и своё словечко:

– Ты сегодня такая красивая, тётушка.

– Благодарю, – ответила та.

По традиции, ещё до свадьбы к Бо Шитали начали наведываться замужние женщины, обучая её премудростям семейной жизни, и она взрослела прямо на глазах. Поступь её стала горделивой, улыбка – загадочной. Женщины собирались в спальне и пели незнакомые мне песни. Нас с Али к ним не пускали, и Лимпо оставалась на нашем попечении. Девочка уже набрала вес, стала пухленькой и больше не вырывалась, когда кто-то кроме мамы брал её на руки. Нас она давно узнавала и радостно гулила. Куфе перестал ревновать Лимпо, свыкся с тем, что она есть, и больше не пинал. Он внимательно изучал сестрёнку, тыкая в неё пальчиком.

В день свадьбы мама вплела чёрные нити в свои косички цвета коричневого тамаринда[42] и собрала их в красивый пучок. А ещё она надела блестящую синюю юбку мусиси и в тон ей блузу баке – этот наряд был припасён ею для самых торжественных праздников. Папины пять старших сестёр тоже сияли всеми цветами радуги: они хлопотали на кухне, обмениваясь рецептами и давая друг другу советы. Меня хотели подрядить на мытьё посуды, но я предложила себя в качестве дегустатора на предмет недосола или пересола в блюдах. Суета продолжалась до позднего вечера, и я даже поспала, сидя перед телевизором, убаюканная гомоном голосов. Проснулась я от боя барабанов. На звуки праздника в наш двор сбежалась местная детвора и тоже распевала песни вместе со всеми. И даже я разучила некоторые слова на лози.

На закате, как я уже говорила, Тате преподнёс Бо Шитали традиционный мешок с кукурузной мукой, женщины запели, и началось шествие к дому жениха. Мы спустились по ступенькам веранды, обогнули дерево авокадо и вышли на улицу. На голову Бо Шитали, подобно вуали, был накинут длинный читенге, луна серебрила наш путь. Мы шли под энергичный бой барабанов, кто-то пел, кто-то танцевал, к нам подключались всё новые участники праздника. На перекрёстке мы свернули налево, спустились с пригорка, пересекли мост и снова свернули налево. Толпа спрессовалась на узкой дороге, но Бо Шитали можно было увидеть даже издалека. Её ярко-красная с позолотой мусиси завораживающе переливалась в вечернем свете. Мы шли и шли, к нам стягивалось всё больше народа, кто-то просто стоял на обочине и наблюдал за процессией. Заморосил дождик. Мы шли по петляющей дороге, по обе стороны которой журчала в стоках зеленоватая жижа, а я мысленно вспоминала тихие вскрики Бо Шитали в том самом доме, куда мы сейчас направлялись.

Между тем праздник продолжался, наши лица сияли в лунном свете, серебряные нити дождя дрожали в воздухе, словно небесные ткачи срочно взялись ткать праздничную ткань. Песня нарастала мелодичным валом и вдруг оборвалась, когда мы остановились у знакомых ворот. Там нас поджидала принимающая сторона, их песня перекликалась с нашей: Айве ма зенья муламу зенья челете, айве, айве ма айве, айве челете айве[43].

Женщины принимающей стороны сделали несколько шагов вперёд и бросили нам под ноги бумажные деньги. И тогда наши женщины радостно закачали головами и продолжили песню, ритмично хлопая в ладоши: Айве, айве ма айве, айве челете айве. Выбежав вперёд, низенькая женщина из нашей группы суетливо подобрала мокрые банкноты и засунула их меж грудей, запев громче всех, и вся толпа подхватила следом за ней: Айве ма зенья муламу зенья челете. Мы сделали ещё пару шагов в импровизированном танце и остановились возле ворот. В наступившей тишине было слышно, как где-то завыла собака, из местных баров доносилась музыка… Женщина из нашей группы и мужчина принимающей стороны обменялись приветствиями, хозяева расступились, приглашая наших женщин во главе с тётушкой Грейс войти во двор. За спиной у меня спала в слинге Лимпо, она даже не пошевелилась. Я стояла и ждала окончания ритуала. Через полчаса из ворот вышла тётушка Грейс со своей свитой и забрала у меня малышку. Так всё и закончилось.

Детвора разбежалась по дворам, но некоторые занялись любимым баловством. После дождя на поверхность земли выбираются всякие жучки, и дети собирают их как лакомство. Шурша крыльями и толкаясь, жучки карабкались по бортикам мисок, пытаясь выбраться наружу.

Луна спряталась за облаками, мы возвращались домой в полной темноте. Женщины болтали между собой, обсуждая прошедшую церемонию. Я молча шла рядом и уже скучала по своей Бо Шитали.

Утром я проснулась от громкого стука в дверь – это вернулся из дома жениха Тате. Мама поспешила открыть ему с радостным приветствием – ведь праздник продолжался. Пропахший домашним пивом, папа, шатаясь, прошёл в спальню, чтобы немного отдохнуть. Али дрых, накрывшись с головой одеялом, а я вышла во двор. Снова пошёл дождь, и мужчины взялись вбивать в землю колышки и натягивать зелёный шатёр. Через какое-то время на улице появился сонный Али: послонявшись среди гостей, он убежал гулять, а я должна была помогать по дому – мыть грязную посуду, подметать пол, помешивать еду на огне. Дождь закончился, роса на траве быстро испарялась под солнцем, подготовка к пиру была в самом разгаре. Женщины раскладывали по металлическим блюдам вяленую рыбу, белую варёную кассаву, зажаренные куриные тушки, ншиму. По бутылям было разлито домашнее пиво мботе – это для мужчин. Немного поспав, Тате вышел к гостям, чтобы опохмелиться. Поначалу руки его слегка дрожали, но скоро он оправился и забасил, вступив в общий разговор.

Я всё ждала, когда же меня позовут дегустировать пищу на предмет пересола или недосола, но мама шепнула мне: «Поди поищи брата» – и вытолкнула со двора.

Али с мальчишками играл на поле в футбол, пиная старый мокрый мяч.

– Гол! – завопил он, сделав небольшой круг почёта. На воротах противника стоял худой, бритый налысо мальчишка, а сами ворота были в метр шириной и просто отмечены двумя камешками.

– Эй, ты собираешься приводить себя в порядок? – сказала я. – Иди быстро в душ. Мама сказала, что, если будешь артачиться, устроит тебе хорошую порку. – Тут я немного приврала, конечно.

Али замер и хитро уставился на меня.

– Эй, ври, да не завирайся, – сказал он с нервным смешком.

– Не веришь, и не надо. – Пожав плечами, я развернулась и пошла к дому. Было жаль, что мне не дали попробовать еду, – мама так закрутилась, что забыла покормить нас, и живот сводило от голода. Али догнал меня, и мы пошли вместе, а мальчишки посмеялись нам вслед и вернулись к своему футболу.

– Она что, правда меня побьёт? – спросил Али, вытирая рукой потный лоб.

– Ну да. Ты что, не в курсе, что у нас в доме полно гостей?

Мы оба понимали, что при посторонних мама не станет бить Али. Молча кивнув, брат пошёл со мной нога в ногу.

Женщины выставили холодное угощение на коврик мпаса, а горячие блюда – на зелёный кухонный столик, который по случаю был перемещён на улицу. Горшочки и блюда с едой пыхали жаром, вкусные ароматы перемешивались с запахом влажной земли. Под навесом уже расселись мужчины в красных и пурпурных сизибах[44] с длинными развевающимися юбками. Наряд Тате сочетался с моим длинным бархатным платьем пурпурного цвета – мама специально так подбирала. Папина жилетка здорово болталась на его костлявой фигуре, и я засомневалась – в ней ли он был на предыдущем празднике, потому что несколько месяцев назад жилетка едва сходилась на нём. Мы подождали, когда все займут свои места. Прибежал Али: он принял душ и, судя по блестящему лицу, явно переборщил с вазелином. Притихший Куфе выглядывал из-за маминой спины, такое смирное поведение было ему несвойственно. И вот появились жених с невестой: они прошли к коврику мпаса и сели на почётное место. Бо Шитали скромно опустила голову, сцепив руки на коленях, – прямо как в тот день, когда тётушки учинили ей допрос насчёт беременности. Но в этот раз, следует признать, она просто соблюдала необходимый ритуал: на губах её играла лёгкая улыбка, Бо Шитали купалась во всеобщем внимании. Было радостно видеть, как Тате мирно беседует с Бо Хамфри, который согласно кивал на каждое произнесённое им слово. Ритмично били барабаны, время от времени во двор, пританцовывая, забегали дети. Али сидел рядом с мамой в своих любимых розовых штанах и новой голубой рубашке.

Перед трапезой Тате захотел прочитать молитву. Мы с Али молча переглянулись. Тате вообще никогда не молился, с чего это вдруг? Он говорил медленно, с расстановкой, демонстрируя идеальное владение английским, но его сбил надсадный кашель, сотрясший всё его тело и согнувший в три погибели. Немного отдышавшись, Тате закрыл глаза, в которых лопнули сосудики, сложил дрожащие ладони и заговорил:

– Отец наш небесный… – Он точь-в-точь повторял интонации нашего молодого пастора, хотя никогда не видел его. – Мы преклоняем перед тобой колени и возносим хвалу, чтобы ты благословил этих молодых – мою сестру Шитали и брата моего Хамфри, ради которых мы и собрались тут. – Я открыла глаза и увидела мамино удивлённое, счастливое лицо.

Все дружно закивали, а тётушка Грейс сказала «аминь» и улыбнулась. Тате продолжил:

– Перед тем как приступить к трапезе, что ты ниспослал нам, мы просим тебя, Царь Небесный, благословить эту пищу ровно так же, как ты благословлял руки, что её приготовили. И ниспошли благодать на тех, кому не посчастливилось иметь то, что имеем мы. Мы молимся во имя Христа, преисполненные благодарности. Аминь.

Тате с трудом подавил снова подступивший кашель, вытерев рот носовым платком, и я успела заметить, как на нём проступили капельки крови. Пожалуй, я была единственной, кто увидел это.

– Аминь, – хором сказали все.

И мы приступили к трапезе.

Глава 7

Венфула иса-иса, твангале на маинса[45]. Мы танцевали под дождём и горланили песню. А когда он закончился, появились крылатые термиты – жирненькие, вкусные – дармовое лакомство. По вечерам насекомых манил свет лампочек на верандах: они кружились вокруг них облаком, пока, вконец обессиленные, не падали на землю, умирая. Но за такими мы не охотились, предпочитая тех, что зарывались в грязь и муравейники и вымывались на поверхность дождём. Мама не воспрещала нам заниматься ловлей букашек, требуя лишь, чтобы мы не хватали любую сковороду, что попадётся под руки, а жарили в той, что давала она. Мама считала это неправильной едой, равно как и свинину, гусениц или длинную рыбу, что привозил Тате после своих редких визитов в Налоло.

Мы вывалили на улицу, чтобы поохотиться за букашками, а Тате как раз возвращался домой, распевая песню Боба Марли. Когда мама крикнула, чтобы мы не смели брать её любимые тарелки или лучшую сковородку, Тате расхохотался.

– Необразованная ду-дурочка, – сказал он, заикаясь. – Нет такого понятия, как неправильная еда. Разве твоя Библия не учит, что любая пища от Бога – во благо?

Шатаясь, он прошёл через гостиную, опрокинув по дороге пару стульев. Наконец, приняв более или менее устойчивую позу, он повернулся к нам и изрёк:

– Берите какие угодно тарелки и сковородки. Это дом вашего Тате.

– Спасибо, Тате, – проблеяла я, чтобы только он успокоился. Али заговорщически толкнул меня локтем.

Мне хотелось спросить у Тате, что случилось, но я промолчала в надежде, что он просто отправится спать. Но он уселся в гостиной, потребовав ужин.

А мы пошли ловить летучих термитов и набрали столько, что можно хоть три дня объедаться. Мама зажарила их для нас, но сама отказалась даже прикасаться к ним.

Накануне Рождества папа снова напился. Вернулся он насквозь пропахший пивом «Моси»[46]

1 Спасибо! (тонг.) (Здесь и далее – прим. переводчика.)

2 Тате – «отец» на языке лози. В дальнейшем используются слова и фразы языков банту (в основном лози, тонга, ньянджа).

3 Нортмид – район в г. Лусака – столице Замбии.

4 Как дела? (ньянджа)

5 Всё хорошо (ньянджа).

6 Читенге («завязывать») – отрез ткани с этническим принтом, нанесённым в технике батик. Читенге может использоваться как предмет одежды (чаще всего – юбка) и как слинг для младенцев.

7 Мукуле – узорчатая афропричёска из косичек.

8 Отец Чимуки – пьяница.

9 Ншима – масса из кукурузной муки для приготовления клёцок.

10 Тиляпия – рыба, похожая на карпа.

11 Междометие, выражающее неодобрение (ньянджа).

12 Налоло – район в Западной провинции.

13 Вежливое обращение, предполагающее старшинство.

14 Матеро – район Лусаки.

15 Ну да, конечно (ньянджа).

16 Бьюти – от англ. beauty – красотка.

17 Черепаха. Здесь: неуклюжий.

18 Киншаса – столица Республики Заир.

19 «Никто, кроме тебя» – мексиканский сериал конца 1980-х гг.

20 Фриттеры – кулинарные изделия из жареного жидкого теста с начинкой.

21 Что случилось? (ньянджа)

22 Куфе пошёл.

23 Тонга – один из языков, на котором говорят в Замбии. Таковых семь по разным провинциям: бемба, ньянджа, лози, тонга, каонде, лувале, лунда. Официальным языком считается английский.

24 Счастливый (-ая).

25 Междометие для усиления высказывания (ньянджа).

26 ДМД (MMD, The Movement for Multi-party Democracу) – партия «Движение за многопартийную демократию», имела парламентское большинство в 1991–2001 гг.

27 Чипата – район Лусаки.

28 Импва – разновидность баклажанов.

29 Орёл – один из национальных символов Замбии, присутствует на гербе страны.

30 Квайто – музыкальный африканский жанр, содержит запоминающиеся мелодичные и ударные сэмплы, глубокие басовые линии и вокал. Несмотря на свое сходство с хип-хопом, у квайто есть особая манера, в которой тексты поются, читаются рэпом и выкриками.

31 Жили-были.

32 Да? Или: правда?

33 Танганьика – крупное озеро тектонического происхождения в Центральной Африке. По глубине занимает второе место после Байкала и столь же древнее по происхождению, по объёму воды занимает третье место – после Каспийского моря и Байкала.

34 Подойди ближе и посмотри (ньянджа).

35 Грейт-Ист-роуд (англ. Great East Road) – кольцевая развязка, связывающая Восточную провинцию с остальной частью страны.

36 Фредерик Джэйкоб Титус Чилуба – президент Замбии с 1991 по 2002 г.

37 Окра – однолетнее растение, дающее интересные плоды: ребристые стручки длиной с палец, наполненные мелкими семечками, напоминающими зелёный горошек.

38 Матушки Доркас – благотворительная организация при Церкви адвентистов седьмого дня. Святая Тавифа, или Табита (арамейское имя, означающее «газель»), она же Доркас (греческое имя, означающее «серна»), – новозаветный библейский персонаж; христианка из Иоппии (ныне Яффа), известная своим трудолюбием и благотворительностью. Умерев после болезни, была оживлена апостолом Петром.

39 Лаки Дьюб – южноафриканский певец и исполнитель песен в стиле регги.

40 Ну и вот.

41 Мусиси – двуслойная юбка. Название произошло от слова «миссис»: местные женщины подсматривали за тем, как одеваются белые женщины, и придумывали свои собственные наряды.

42 Тамаринд, или индийский финик, относится к семейству бобовых.

43 Песня на лози о том, как счастлив отец, что его дочь выходит замуж: «Придите и посмотрите на мою дочь, что уходит и родительского дома, чтобы выйти замуж».

44 Сизиба – традиционная одежда мужчин лози. Представляет из себя длинный сарафан или юбку с жилеткой. Под них надевается рубашка. Также в комплект сизиба входят берет и гольфы.

45 Замбийская детская песня про дождь: «Приди скорей, сезон дождей. Мы будем играть под дождём».

46 «Моси» (Mosi) – замбийская марка пива.

Продолжить чтение