Три женщины

I

Надя снова забыла, зачем пошла на кухню. На столе стояла чашка с недопитым чаем, и она не могла вспомнить, когда его заварила. Завтракала ли сегодня? В раковине лежала тарелка с остатками творога и чайная ложка. Наверное, всё-таки завтракала.

Каждый день, как маленькая жизнь. Её надо как-то прожить и постараться проснуться наутро и хоть что-то запомнить из прошлой, вчерашней.

Сначала она всё записывала на листочках, и какое-то время это помогало. Но недолго. Надя смотрела и не понимала, о чём они. Полный дом непонятных бумажек. Она брала их в руки одну за другой, читала, откладывала, снова брала, и так могло продолжаться часами.

Порой наступали минуты просветления, и тогда становилось по‑настоящему страшно. Тряслись руки, слёзы наворачивались на глаза. Хотелось, чтобы кто-то был рядом, помог, поддержал. Но никого не было. Тогда Надя звонила дочери или внучке. Не часто, она боялась им надоесть, а когда всё-таки набирала их номер, то почти всегда забывала, что хотела.

– Мама, ты как? Что-то случилось? Я на работе, давай я тебе вечером перезвоню, хорошо?

– Нет, всё в порядке. Голова только совсем дурная стала, забываю всё. Я спросить хотела.

– Мам, давай вечером. Я обязательно позвоню. Мне некогда сейчас.

Гудки…

Иногда дочь забывала перезвонить: много дел, ответственная работа, домашние хлопоты. Не виделись уже несколько месяцев – далеко живёт, хотя, смотря как посмотреть – четыре часа на поезде. Но это деньги, а их вечно не хватает.

Надя любила заниматься домом, отвлекалась. Особенно сейчас, когда мысли в голове жили какой-то своей, непонятной ей жизнью. Делала коллажи из фотографий, украшала фоторамки. Меняла местами многочисленные вазочки, статуэтки, старые детские поделки дочери и новые – внучки, рисунки мужа. Комод, пианино, все тумбочки были заставлены фотографиями с близкими ей людьми. Это выглядело своеобразного рода выставкой, экспозиция которой часто менялась, а люди на фотографиях – нет.

Сегодня Надя достала совсем старые, пожелтевшие снимки родителей. Их осталось немного, не больше десятка. Отец на них выглядел очень статно, глаз не отвести: широкоплечий блондин с большими серыми глазами, прямым носом, широкими и симметричными бровями, а маленькие и тонкие, непропорциональные относительно других черт, губы придавали выражению лица некоторую загадочность – казалось, что ещё мгновение и улыбнётся. Мама рядом с ним смотрелась совсем невзрачно и как-то по‑деревенски. Простые, грубые черты маленького лица, близко посаженные глаза, жидкие и прямые тёмные волосы, широкие скулы. Родителей Надя помнила хорошо.

Долго рассматривала, отобрала три фотографии, ходила с ними по квартире, примеривалась, куда поставить. Забыла, что хотела сделать. Удивилась, увидев их у себя в руках, вернулась в комнату, села в кресло и включила телевизор. Рассказывали что-то про животных – тигров. Уснула в кресле, фотографии выпали из её рук на пол. Когда проснулась, было уже темно. Зимой темнеет рано. Хотелось пить и есть. Время обедать. Наверное.

Родилась Надюша на окраине Москвы, в бараке, через год после окончания войны. В роддоме предложили от девочки отказаться: слабая совсем, не жилец. Мама дочь забрала. Выкормила. Выменяла на рынке настенные часы с кукушкой на рюмку манки, а своё зимнее пальто – на целую бутылку кагора. Часы вообще вещь ненужная, а пальто… Так тогда август стоял, до зимы ещё далеко, придумают что-нибудь. Страшное время: голодное, холодное. Главная цель – выжить. Любви, ласки, нежности не было, не до них, особенно Надюша это почувствовала, когда у неё появились братья. С пяти лет она стала для них нянькой. Тогда все так жили. Или всё‑таки дело не во времени, а в людях?

Надюше часто снились сны про её жизнь в бараке. Страшные, как и жизнь тогда.

Он представлял собой одноэтажное деревянное здание на десять семей. Для каждой – по комнате и общая кухня. В комнате человек по пять, а то и больше жило. Все удобства, естественно, на улице. Зимой в туалет страшно ходить было – грязь, вонь, замёрзшие фекалии на дне глубокой ямы. Скользко, чуть-чуть оступишься и провалишься в бездну. Так ещё и соседские парни подсматривать бегали, смеялись, шутки пошлые отпускали, а однажды они Надюшу в этом туалете закрыли, только через час кто-то из соседей услышал крики и выпустил. У неё тогда истерика жуткая случилась, успокоилась только, когда отец пощёчин надавал.

На общей кухне тоже особого порядка не наблюдалось. Соседи в основном татары и мордва. Чистоплотностью они не отличались и ходили вечно, злые, понурые, замученные бытом и работой. Мама Надюши ни с кем не дружила, с соседками не болтала, не сплетничала – быстро еду приготовит и в комнату к себе идёт. Не любили её в бараке, чудной считали. Ещё и завидовали, что муж красивый такой. Она его всю жизнь ревновала ужасно, но он на других не смотрел, не гулящий был. А вот выпить любил – вечерами после работы во дворе часто с мужиками «рыбу забивал» под водочку. Пьяным не буянил, маму Надюши почти не колотил, детей – только если, за дело.

А однажды Толику, брату Надюшиному, влетело сильно. Ему тогда ещё и четырех лет не исполнилось. Соседка котлеты жарила, и запах быстро по всему бараку распространился. Мясо редко ели, в основном, картошку и макароны серые, вот Толик и не выдержал, стащил со сковородки одну и почти не жевавши проглотил. Когда всё выяснилось, папа на кухне при всех с него штаны снял и молча ремнём бил. Долго бил. Надюша плакала, пыталась заступиться за брата, так он её оттолкнул с такой силой, что она полкухни пролетела.

Надюше тоже однажды от папы досталось, уже тогда в школу ходила. На катке упала, сильно ногу расшибла. Пришла домой вся в слезах, рейтузы порваны, коленка в крови. Он коньки у неё выхватил, закинул под кровать, а её сильно так по лицу ударил и сказал, что если она, дура, кататься не умеет, то пусть дома сидит.

Примерно в этом возрасте Надюша узнала мамину историю. В школе задали сочинение про войну, надо было написать про родителей – где воевали, в каких войсках, какую пользу принесли своей стране и народу. Надюша за ужином у них и спросила. Так вышло, что папа в тылу на заводе работал, а мама горничной служила на правительственных дачах. Надюша, как это услышала, так сразу дар речи потеряла – как про такое в сочинении писать?

А у мамы лицо сразу изменилось, в глазах блеск появился, и Надюше даже показалось, что она улыбнулась.

Маша, Надюшина мама, росла самой старшей дочерью в семье. Жили они в Тульской области, в какой-то маленькой деревне. Всего их было одиннадцать сестёр и братьев. Мать Маши умерла, когда девочке исполнилось тринадцать лет, но отец быстро женился на пятнадцатилетней. Несладко Маше пришлось. Мачеха издевалась над ней всеми возможными способами и, конечно, поручала самую грязную и тяжёлую работу. Отец молодой жене не перечил, любил, но и за дочь волновался: не особо красивая, замуж быстро не выйдет – и он тогда написал письмо своей сестре, которая уже давно жила в Москве. Чем та занималась, он, правда, не знал, но очень надеялся, что племянницу к себе возьмёт.

Так в шестнадцать лет Маша переехала в Москву. Тётка её работала поварихой на дачах у местной партийной элиты, туда же она племянницу и пристроила. Горничной. Счастью девочки не было предела: ей выдали красивую форму – белый передник и такую беленькую штучку на голову, на чепец похожую, её накладкой ещё называли. У Маши стало вдоволь еды и своя маленькая комната, а работалось – легче не придумаешь: застилала постели, мыла полы, вытирала пыль, собирала посуду со столов. Так ещё и делать всё это приходилось не каждый день, а только, когда «хозяева» приезжали – чаще всего по выходным. Вечерами в просторном зале, где даже сцена и ряды кресел стояли, прямо как в театре, эти солидные и красивые мужчины в костюмах или военной форме кино смотрели на большом экране, или артисты выступали – песни пели, танцевали – и Маша, когда работу заканчивала, тоже успевала немножко посмотреть.

Иногда «хозяева» привозили с собой женщин, много пили, смеялись. Женщины в ярких, откровенных платьях с глубокими вырезами, красной помадой на губах и почти все курили. Маша в первый раз, как их увидела, удивилась, что у этих мужчин могут жёны так выглядеть. Поделилась с тёткой, и та хохотала до слёз, когда услышала, а потом объяснила, что это вовсе никакие не жёны, а обычные шлюхи. Настоящих жён Маша позже уже узнала. Они были почти, как те актрисы, которых в кино показывали – в дорогой одежде, строгие, молчаливые. Не все, конечно, красавицы, но породистые – это точно.

Через год война началась. Она мимо Маши прошла – её жизнь не изменилась.

Надюша слушала маму и не понимала, как ей вообще реагировать, можно ли об этом в школе говорить или лучше не надо. Папа прервал жену на середине истории, Надюше велел в школе молчать и написать про своего дядю, который под Ельцом погиб. Пообещал потом рассказать. Обещание так и не сдержал, а Надюша тогда переписала что-то из детской книжки про войну и подвиги, только имена изменила.

Чуть позже она услышала продолжение этой истории. Папа не ночевал дома пару дней – поругались они с мамой, и он ушёл пожить в общежитие к другу. Мама вечером выпила чуть больше, чем следовало, и разговорилась.

Когда война закончилась, все, конечно, очень радовались и Маша тоже. На дачах праздник всей обслугой закатили, пока «хозяева» отсутствовали. Вот на этом празднике она и встретила Надюшиного папу. Он работал слесарем на автобазе, и кто-то из парней его позвал – девушек много, а мужчин – раз-два и обчёлся. Красивый, молодой, здоровый – это после войны большая редкость. Но Маша даже и не смотрела в его сторону: столько вокруг красавиц, ей до них далеко было, а он возьми да и влюбись по-настоящему, в жёны через неделю позвал. Маша – к тётке, с вопросом, как быть. Та обрадовалась и даже похлопотала за парня, попросила его в местный автопарк устроить, а он, дурак, ни в какую. Прислуживать не желал. А так дали бы им комнату побольше, как семейным.

– Вот так, дочь, мы и оказались в бараке, а я – на заводе. Ты учись, может, по-другому жить будешь. Мир везде. Коммунизм построим, заживём. Вы заживёте, мы уже навряд ли. И отцу не говори, что я плакала.

– Мам, хорошо всё будет, квартиру ведь скоро дадут. Там и газ, и вода. У мальчишек отдельная комната. И вообще скоро человек в космос полетит, представляешь? – Надюша хотела обнять маму и даже сделала шаг навстречу, но увидела в её глазах такую холодность, что стало как-то не по себе, и она замерла.

– Ты чего встала? Спать иди. В космос они полетят.

Больше они к этой теме про прошлое мамы не возвращались. Им, действительно, в скором времени дали квартиру. Трёхкомнатную. На Нагорной. В уже почти настоящей Москве. Большие дома, детские площадки во дворах. Клумбы и много деревьев – тополей. Их тогда сажали в огромном количестве, только и успевали на субботники по озеленению ходить. В квартире из кранов лилась не только холодная, но и горячая вода, а ещё имелись туалет и ванная. После барака это стало настоящим раем. Надюше выделили свою комнату, братьям тоже, в зале спали родители. Комнаты оказались смежными и не особо большими, но это абсолютно никого не расстроило.

Надюша и братья пошли учиться в новую школу. Младший, Андрей, быстро подружился с ребятами во дворе, и они гоняли в футбол в коробке на соседней улице. Наде часто приходилось его искать, насильно приводить домой и заставлять делать уроки. Толик же рос тихим и спокойным, правда, часто болел и всегда очень серьёзно: гнойный отит, свинка, воспаление лёгких, бесконечные ангины. Пару раз лежал в больнице – Надюша готовила и носила ему домашнюю еду, книжки. Он много читал, полюбил шахматы, потом увлёкся зарубежной музыкой. Когда она нашла у него фотокарточки с изображёнными странными молодыми людьми в брюках клёш и длинными волосами, хотела их все порвать, но обычно на редкость спокойный Толик проявил характер. Заявил, что Надюша ему не мать, и нечего ей лезть в его жизнь, он сам разберётся. Она обиделась и заплакала. Хотела, как лучше, чтобы мальчики нормальными людьми стали, профессию хорошую получили, а они совсем не ценят её заботу. Почему? Ответ на этот вопрос Надюша так и не нашла, а возможно, просто и пыталась найти.

Сама она была похожа на маму и внешностью, и характером. Не очень общительная, неласковая, училась средне. В старших классах ей стала нравиться химия, думала, что после окончания школы пойдёт в лаборантки. Дружила Надюша только с двумя девочками: Тамарой и Людой. Они жили в одном доме и вместе учились.

Надюша всегда восхищалась Тамарой – та словно появилась совсем из другого мира. Мира, в котором не существовало барака, пьяных соседей, драк во дворе, семейных скандалов. Папа Тамары был академиком, мама занималась домом. Когда Надюша впервые попала к ним в квартиру, ей показалось, что она очутилась в музее. Шикарная старинная мебель, огромные вазы с цветами, на полу повсюду ковры. Её пригласили остаться на обед. Ели в комнате. Суп подавали в супнице, а к пирогу с черникой прилагалась маленькая вилочка. Все говорили тихо, никто никого не перебивал, а отец Тамары называл свою жену «радость моя». Вернувшись из гостей, Надюша дала себе обещание, что обязательно тоже будет так жить. Когда-нибудь.

После окончания школы она неожиданно для самой себя поступила в институт: подружка попросила на экзамены вместе с ней сходить – одной страшно. Подружка провалилась, а Надюша стала учиться на химика-технолога. Примерно в это же время в её жизни появился Леонид. Он был другом её брата – учился с ним в техникуме и часто приходил в гости, они с Толиком играли в шахматы.

– Лёнь, тебе что Надька нравится? Она же тупая и внешность обычная. Вообще ни о чём. Ещё и лезет вечно со своими нравоучениями.

– Да, нравится, и даже очень. Я жениться на ней хочу.

– Чего? Совсем сдурел. Хотя, женись, если уж так хочется. Будешь мне не только другом, но и родственником.

– Женюсь. А тебе шах и мат. Ещё партию?

Лёня родился в Москве в простой семье. Отец работал сантехником, правда, обслуживал он «генеральские» дома. Мама довольно долго сидела дома с Лёней и его сестрой, когда же они подросли, устроилась в ЖЭК. Жили они в Новых Чёремушках в просторной квартире. Летом под окнами расцветала сирень с волшебным ароматом. У Лёни он всегда ассоциировался с домом и мамой, доброй, тихой и ласковой. Любившей детей искренней, ничего не требующей взамен, любовью.

Он рано научился читать: брал отцовские газеты – книг в доме мало. Когда старшая сестра пошла в школу, ему исполнилось пять лет, с того времени Лёня учился по её учебникам, поэтому в первый класс пришёл со знаниями второклассника. Он записался в центральную детскую библиотеку, учился на одни пятёрки, конечно же став примером для всех одноклассников, но никогда не зазнавался, всегда помогал товарищам. Учёба ему давалась легко. Когда Лёню приняли в пионеры, он сразу побежал записываться в различные кружки: шахматы, авиамоделирование, юный радиолюбитель, благо Московский Дворец пионеров рядом находился.

А вот с физкультурой Лёня не дружил. Высокий, худой, неуклюжий, он с детства носил очки, а в десять лет, упав со ступенек, выбил себе передние зубы. В старших классах за свою неловкость и отсутствие хороших координации и реакции он получил прозвище «прямило Чебушева».

Но при этом, если присмотреться, находилось в нём и что-то аристократическое.

Бабка Лёни, Елизавета, родилась дворянкой. Её отец владел небольшим поместьем в Московской области, но в начале двадцатого века пристрастился к азартным играм. Долги росли, а доход был совсем небольшой. Положение могло спасти только удачное замужество единственной дочери. Решили ехать всей семьёй в город, искать жениха. Лиза получила хорошее воспитание и имела приятную внешность, и почти сразу после её первого выхода в свет к ней посватался молодой офицер. Влюбился, она ответила ему взаимностью. Но отцу выбор дочери не понравился: денег у офицера не было, только имя, молодость и красота. Перспективы, конечно, имелись, но спасти бедственное положение семьи они не могли. Отец присмотрел для себя другого зятя – купца в летах. Естественно, что богатого. Занимался тот тканями – делом прибыльным и надёжным.

Лиза вышла замуж, побоявшись ослушаться воли отца, поплакала немного и родила почти подряд двоих сыновей.

Купец оказался хорошим и добрым человеком, и жили они душа в душу, но недолго. Случилась революция. Купец решил эмигрировать в Канаду, и тут Лиза заупрямилась, она ни за что не хотела бежать из России. Муж уехал без неё. Лиза осталась в Москве одна с двумя маленькими сыновьями. Устроилась на работу учительницей.

Лёня любил с бабушкой чаёвничать. Она верила в Бога, а ему, такому любознательному мальчишке, нравилось слушать её истории. Бабушка брала его с собой в церковь, крестила тайно от родителей. Лет в восемь он прочитал Евангелие. Верующим не стал, но религией, как таковой, заинтересовался.

Бабушке за чаем Лёня первой из родственников и сообщил о своём желании жениться на Наде. Ему тогда исполнилось двадцать, он с отличием окончил техникум, с лёгкостью поступил в МИРЭА[1] на вечернее отделение и устроился работать в НИИ. Считал себя уже совсем взрослым, самостоятельным и готовым к семейной жизни. Бабушка была категорически против: не пара ему эта Надя, да ещё и старше на три года. У него перспективы большие, а с ней он пропадёт, не даст она ему выучиться. Собрали тогда семейный совет, на котором единогласно решили, что жениться мальчику рано, сначала надо институт закончить, жильём отдельным обзавестись. Как говорится, встать на ноги. Лёня объявил голодовку, через три дня семья капитулировала.

Спустя два месяца он привёл в дом молодую жену.

Надя очень удивилась, когда Леонид сделал ей предложение. Не смогла сдержаться и засмеялась. Ответила однозначное «нет» и попросила больше с глупостями к ней не приставать.

– Том, представляешь, мне Лёнька предложение сделал, – рассказывала она своей подруге.

– Это такой худой и беззубый? В очках? У вас дома постоянно ошивается? И что ты ему ответила?

– Спрашиваешь ещё, отказала конечно. Кстати, я тут в кино ходила, фильм «Мужчина и женщина» посмотрела, так там у героини костюм замшевый, просто чудо. Если б я в таком в лабораторию пришла, все бы дар речи потеряли. И сапоги ещё хочу, тоже замшевые, на шпильке.

– Размечталась! Даже мой отец замшевые сапоги достать не может. А чем этот твой Лёнька занимается?

– Не знаю, – Надя фыркнула и пожала плечами, – и знать не хочу. Ты же помнишь, какой я жизни хочу? Вот чтобы как у тебя дома: суп из супницы, диван кожаный и люстра хрустальная.

– Так когда мама за моего отца замуж выходила, он в университете учился и жил в общежитии, не было у него ничего. Кстати, как там у тебя сессия? Сдала?

– Нет, историю партии завалила. Я вообще решила документы забрать из института. Тяжело мне, я бы без этого Лёни вообще после второго курса вылетела, он мне все контрольные и курсовые по математике решал.

– Ничего себе, он же младше нас. Умный что ли?

– Чего это ты им так интересуешься, у тебя же Паша? Ну, да, умный. Наверное.

Наде этот интерес подруги к Леониду был почему-то неприятен, и она переменила тему разговора, начав расспрашивать её о Паше, с которым Тамара собиралась через неделю ехать в Ялту.

Придя домой, Надя закрылась в своей комнате – к Толику опять пришли в гости ребята, в том числе и Леонид. Она просто лежала на кровати и рассматривала узор на обоях. Думала о том, что, глупо, конечно, бросать институт на четвёртом курсе, но эти партийные съезды и решения, принятые на них, никак не хотели запоминаться, а в лаборатории она на хорошем счету – Изольда Дмитриевна многому её научила, да и вообще она совсем не стремиться к карьерному росту. Выйдет замуж и станет домохозяйкой, как Томкина мама.

В дверь постучали – Надя вздохнула, решила, что это, наверное, Толик. Снова будет просить деньги на пиво, пообещает вернуть со стипендии и, конечно, забудет. Так ей никогда не накопить на замшевые сапоги.

– Надь, не спишь? Это Лёня. Можно войти? Поговорить надо, – немного заикаясь, спросил Леонид.

– Поговорили уже. Я отдыхаю, – раздраженно ответила Надя.

– Пожалуйста, я на минутку.

– Так и быть, заходи.

Леонид вошёл в комнату и присел на край кровати. Было видно, что он очень нервничает. На лбу выступили капельки пота, очки сползли на кончик носа. Леонид никак не мог найти применение своим непропорционально длинным рукам: то клал на колени, то пытался скрестить на груди.

– Надя, я помню, что ты мне отказала. Не знаю, по какой причине – ты не объяснила, поэтому могу только предположить, что это из-за моей неуклюжести. Да, я порой смешон.

– Ещё как. А кто тебя стрижёт? Все волосы в разные стороны, – перебила его Надя.

– При чём тут это? Послушай, я для тебя всё сделаю. Жить станем не хуже других, я уже сейчас неплохо зарабатываю, а дальше только лучше будет.

Леонид встал с кровати и начал ходить по комнате. Надя посмотрела на него, усмехнулась и спросила:

– А сапоги замшевые можешь мне достать?

– Достать? С антресоли? Могу, конечно, только зачем? Ещё же тепло совсем, – искренне удивился Леонид.

– Ты серьёзно? Ладно, проехали. А ничего, что я не люблю тебя?

– Ничего. Полюбишь потом. У тебя же всё равно никого нет. Дома тебе всё осточертело, институт, как я понимаю, ты бросишь. И, в конце концов, если дело в сапогах, то добуду я тебе сапоги.

В тот вечер Леонид так и не смог убедить Надю, но ему удалось зародить в ней сомнения. И ещё ей очень хотелось, чтобы подружки завидовали, и белое платье хотелось, и много цветов. Только вот Леонид абсолютно не похож на того мужчину, за которого она мечтала выйти замуж.

Но вскоре произошло событие, которое вынудило Надю иначе взглянуть на его предложение и на него самого.

Её младший брат через месяц уходил служить в армию, и Толик радовался, что теперь вся комната окажется в его полном распоряжении. Надя тоже радовалась, но по другой причине. Андрей в последнее время совсем отбился от рук, вечно пропадал на улице, закурил, часто от него пахло спиртным, иногда вообще не приходил домой ночевать, а учёбу совсем забросил. От сестры отмахивался, грубил. Вот она и надеялась, что армия изменит его отношение к жизни. Но за неделю до проводов, Андрей привёл в дом девушку, Катю, и сказал, что она останется здесь жить, пока он служит. И сегодня у них вообще-то радостный день, поженились они – их по справке буквально за неделю расписали. Беременная Катя, уже четвёртый месяц как. Сама она из Красноярска, в Москве работает на швейной фабрике, живёт в общежитии. Но условия там плохие, ей, беременной, тяжело там, да и с малышом потом помощь понадобится. Все, конечно, опешили от такой новости, но и выгонять официальную жену брата и сына было совсем не по‑людски. Только непонятно стало, где её поселить? Единственный вариант – в одной комнате с Надей.

II

Сегодня Надя проснулась с ясной головой, помнила, что нужно сходить в поликлинику, а потом – в магазин и в аптеку. Утро выдалось на редкость удачным. После завтрака Надя помыла посуду и стала собираться. Куда-то подевался медицинский полис. Она точно помнила, что вчера он лежал на комоде в комнате, но сейчас его там не было. Стала искать, конечно же занервничала. Посмотрела везде, где он мог находиться. Не нашла. Присела на табуретку в коридоре и заплакала. Зазвонил сотовый телефон. Надя ответила – звонила дочка.

– Мам, ты помнишь, что тебе в поликлинику сегодня. Через час выходить. Ты чего молчишь?

– Помню. Я полис не могу найти. Везде посмотрела, нет нигде. Вот была бы ты сейчас здесь, быстро бы нашли. А теперь, как идти без полиса.

– Не начинай. Ты всю жизнь всё прячешь, а потом найти не можешь. Кто деньги хранил на антресоли в коробке с гвоздями, а украшения – под ванной в банке из-под «Пемолюкса»? Господи, что ты сейчас-то панику разводишь на пустом месте. Зачем тебе полис? Всё в электронном виде есть, в базе у них все твои данные. Собирайся и иди.

– Всё у вас в электронном виде. Вот ты мне телефон новый привезла, а я так и не научилась им пользоваться. Мне бы инструкцию хоть какую-то, а то тыкаю по нему, тыкаю, всё без толку, ничего не понимаю.

– Я знаю. Я приеду, мы ещё раз попробуем. А сейчас собирайся в поликлинику. Ты справляешься же сама, да?

– Справляюсь, конечно.

Конечно она справляется. Надя посмотрела на входную дверь. На ней она мелом написала показания счётчиков. И ещё имена. Дочки, внучки и их мужей. Хотя нет, внучка вроде пока не замужем, просто живёт с мальчиком. И как только такое возможно, неприлично же. Хорошо, хоть дочь второй раз замуж вышла, а то Надя уже устала мужские имена на двери переписывать. Вот она вообще замуж девственницей вышла и всю жизнь с одним мужчиной прожила. Понятно всё тогда было, а сейчас сплошной разврат. Жить стало страшно.

На полке рядом с дверью лежал полис…

Надя всю жизнь чего-то боялась. В детстве собаки, которая жила в будке рядом с бараком. Она хоть и на цепи сидела, но ведь и сорваться с неё могла. Боялась, что брат умрёт – слишком часто болеет. Боялась, что её в комсомол не примут – училась не очень, троек много было. Всегда боялась. Того, что ещё не случилось, но могло. Иногда какие-то страхи всё-таки происходили в реальной жизни, и тогда Надя говорила одну и ту же фразу: «Почему с нами только плохое случается? Почему мы такие невезучие?».

Теперь она боялась, что поступила необдуманно, под влиянием ситуации, и это замужество ничем хорошим не закончится. Пару раз думала всё отменить, но испугалась, что неправильно поймут, да и Леонид был очень внимательным и заботливым.

Регистрироваться решили в Грибоедовском ЗАГСе, точнее решила Надя, а жених согласился и провёл не один час в очереди, чтобы подать заявление. В специализированном магазине по выданному им «Приглашению» удалось купить для Леонида вполне приличный костюм, хотя рукава у пиджака всё равно оказались немного коротковаты. Платье у Нади уже было. Точнее оно просто было – одно на всех: до неё в нём выходила замуж её двоюродная сестра и подруга Люда. Скромное, но довольно элегантное. Наде оно нравилось, хотя это и не особо важно – нравится или нет, на другое деньги всё равно отсутствовали.

В день свадьбы, стоял конец апреля, вдруг неожиданно пошёл мокрый снег и поднялся сильный ветер. Надя сразу отнесла это к тем самым случаем плохого, которое всё-таки произошло. Вдобавок к мерзкой погоде Леонид пришёл с ужасной стрижкой, которая подчёркивала его лопоухость и большой лоб, в руках он держал букет белых гвоздик. Нет, он, конечно, попытался купить розы, но не смог. Единственное, что примирило Надю с реальностью – чёрная «Чайка». Машина подъехала к подъезду, и её сразу же окружили ребята, гуляющие во дворе. Надя стояла у окна и переводила взгляд с лопоухого жениха на блестящий, чёрный, безумно красивый автомобиль.

Она не заметила, как в комнате появилась мама и тоже подошла к окну:

– Бедный парень, тяжело ему с нами придётся? Вот умный ведь, а дурак!

– Почему это? И вообще я из-за вас замуж за него выхожу. Посмотри только на его уши?

– Красавица выискалась, ну-ну. Счастье не в ушах и не в розах. У него сердце огромное, и тебя он любит. Ладно, давай помогу фату надеть, и иди, а то опоздаете. За Толиком присмотри, чтобы не напился там.

– А вы что, с папой не поедете, что ли?

– Чего мы там не видели?

Следующие семь лет своей жизни Надя помнила плохо. Считается, что человек одинаково хорошо запоминает и радостные, и печальные события, а хуже всего помнит рутину, те времена, когда ничего особо эмоционального в жизни не происходит. Мозг за ненужностью стирает такие воспоминания. Эти семь лет для Нади стали самой настоящей рутиной. Была просто обычная, повседневная жизнь.

Что-то покупали из одежды, но не замшевые сапоги на шпильке, ссорились иногда, но быстро мирились, болели, но не опасно. Правда, Надя никак не могла родить ребёнка. Три выкидыша за три года. Не судьба, решила тогда она, и для себя эту тему закрыла.

Жили то у родителей Леонида, то у Нади на Нагорной. Младший брат вернулся из армии и сразу развёлся с женой. В семье не любили вспоминать ту историю – неприятно, когда тебя обманывают и используют. Оказалось, что ребёнок был не от Андрея – он ещё в армии об этом от добрых людей узнал. Написал письмо Кате и попросил уйти из дома его родителей. Тихо, без скандала. Странно, но всё, действительно, так и прошло. Катя собрала вещи и уехала домой, в Красноярск.

Надя никак не могла вспомнить, как выглядела эта Катя, и кого она родила тогда – мальчика или девочку? Надо Андрея спросить как-нибудь, или, может, и не надо. Ни к чему старое ворошить.

Зато Надина комната освободилась, стало, где жить. В квартире родителей Леонида тоже появилась комната для них: бабушка Лиза переехала на время к своему второму сыну. Хотя вслух это никогда не произносилось, но было понятно, что все старались облегчить жить молодым. Как могли, как умели.

Надя вспомнила один вечер. Прошло где-то года четыре после свадьбы, жили тогда у Леонида. Она пришла после работы и сразу же закрылась в их с мужем комнате. Не хотелось идти на кухню и готовить ужин: придётся общаться со свекровью, а они плохо ладили в последнее время. Ждала Леонида – пусть сам готовит. Он пришёл где-то через час. Надя вышла в прихожую, чтобы открыть ему дверь, и конечно же столкнулась со свекровью:

– И не стыдно тебе, Надя? Муж с работы голодный пришёл, а тебе его и накормить нечем. Сынок, там навага жареная на сковородке, поешь.

– Мама, не начинай. Мы сейчас вместе что-нибудь приготовим и поедим. Отец дома? – Леонид попытался перевести тему разговора.

– Спит твой отец. Пьяный, как всегда. И не надо мне зубы заговаривать, никудышная у тебя жена, а мы предупреждали…

Надя стояла и молча смотрела на то, как Леонид разговаривает с матерью. Не вслушивалась. Смысл? Вечно одно и то же – бедного сыночка жена не ценит. А за что ценить? Ну, да, добрый, умный, хороший. И всё. Не о такой жизни она мечтала. Не о такой. Даже квартиры своей и то у них нет. Откуда ей взяться, если не пробивной Леонид совсем, стесняется не то, чтобы потребовать, даже попросить. Давно бы уже начальником отдела стал, а он застрял на должности младшего научного сотрудника и торчит на ней который год. И ездят от одних родителей к другим – до первой ссоры. Здесь свекровь, там Надина мама. Надо было всё-таки ужин приготовить, наверное. Надоели эти склоки вечные.

Свекровь, видимо, выговорилась, развернулась и пошла в гостиную. Надя услышала, как она напоследок пробурчала себе под нос: «Ночная кукушка перекукует… Только толку-то, родить всё равно не может».

– Надя, спокойно, не надо, не заводись, – Леонид обнял её за плечи, – она – мать, её тоже понять можно. Вот когда у нас родится ребёнок…

– И ты туда же? Навагу иди ешь мамину. Я на диете. Не хочу ничего.

Когда Надя узнала о том, что снова беременна, она уже несколько лет как работала в Исполкоме, должность – маленькая и скромная, но в последний год её начали продвигать по политической линии. Появился и замшевый костюм, и немецкие сапоги на шпильке. Дела шли совсем неплохо, и перспективы виделись довольно радужными. Беременность, однозначно, оказалась некстати. Тем более что картина повторялась: угроза выкидыша уже со второго месяца, жуткий токсикоз. Необходимы полный покой и уколы магнезии. Надя просила сделать ей аборт – показаний хватало, но врачи отговаривали, повторяя, что это её последний шанс родить, не девочка уже – за тридцать. Надо лежать и терпеть. Она не хотела терпеть, и этого ребёнка не хотела, но Леонид не простит, если сделает аборт. Никогда не простит.

Родилась девочка. Слабенькая. Страшненькая. Надя назвала её Сашей. Так звали медсестру, которая принесла ей дочь на кормление.

III

Александра снова забыла перезвонить матери. Пришла с работы абсолютно выжатая, сил хватило только на то, чтобы сходить в душ и сделать себе овощной салат. Порезала остатки сыра и колбасы, открыла бутылку вина, включила телевизор. Наткнулась на какой-то старый советский фильм. Чёрно-белый. Что-то про счастливую жизнь, любовь и стабильность. Враньё, конечно. Хотя, почему враньё? Просто чья-то мечта, о которой сняли добрый фильм.

– Мам, можно я твою сумку возьму? Сиреневую.

– Можно, а ты куда?

– На свидание. Поздно буду, не жди меня, спать ложись. И не пей много, пожалуйста.

– Юль, я, наверное, сама разберусь, что мне делать. Аккуратнее там.

– Я, в принципе, тоже сама разберусь.

Александра подумала о том, что из Юльки получилась очень красивая девушка. И умная, и смелая. Упёртая, в хорошем смысле. Что она была очень сложным ребёнком, очень, но как-то справились, и всё обошлось.

– Мам проверь реферат, пожалуйста. Я тебе на почту скинула. Завтра сдать надо.

– Опять в последнюю минуту. Я устала, вина выпила…

– Всего-то полбокала. Тебе же ничего не стоит: работы минут на двадцать, – Юля отправила маме воздушный поцелуй. – Ну пожалуйста, пожалуйста.

– Иди уже, сделаю, конечно.

Александра не умела говорить «нет», особенно дочери. Честно говоря, она её немного побаивалась. Но плохой мир всё-таки лучше доброй ссоры. Пока он был жив, всё оставалось хорошо. Почти так же хорошо, как в старом советском фильме.

Александра так и не смогла до конца примириться со смертью своего отца.

– Почему так мало времени у нас было? Он же ещё совсем нестарый. Я не понимаю, почему именно он? Господи, он не может умереть, понимаешь? – Александра уткнулась лицом в плечо мужа и заплакала.

– Тише, тише, Юльку разбудишь. Мне тоже очень жаль твоего отца, но только если чудо произойдёт… Такое количество опухолей… Даже врачи удивились, – Влад говорил очень мягко, старательно подбирая слова, боялся причинить жене ещё большую боль. Если это возможно, конечно. Александра безумно любила своего отца. Влад тестя, конечно, уважал, ценил помощь, но тёплыми их отношения нельзя было назвать. Он замечал, что тот его недолюбливает, не видит в нём опору для дочери и внучки, а ещё – ревновал Александру к отцу: его она так никогда не любила.

– Я это понимаю, я не понимаю другого: за что это всё ему, мне, всем нам? Он же хороший.

– Хорошие всегда уходят первыми.

– Мама хочет отвезти его в Москву, там связи, врачи…Она не теряет надежды. Только я не уверена, что он дорогу перенесёт. Смотреть на него не могу. Жалость невыносимая внутри.

– Перенесёт. Пусть везёт, Надежде Михайловне так легче будет. Юлю возьмём на вокзал или не надо?

– Возьмём. Может, это последний раз, когда она его увидит.

Александра долго не могла уснуть этой ночью. Она вспоминала, вспоминала и вспоминала. Своё счастливое детство рядом с папой, его смех, забавно оттопыренные уши, большие и надежные руки. Как же она не заметила, что он болен, как пропустила? Ведь были же «звоночки», были. Он постарел. Стремительно и неожиданно. Плохо спал, всё время мёрз, быстро уставал. Постоянно ходил по дому в тёплой жилетке и меховых чунях… Нельзя всё это было списывать на переезд и ремонт в его новой квартире. Нельзя, но они списали. Если бы можно было отмотать жизнь на год назад, всё было бы по-другому. Или не было? Жизнь, в любом случае, не терпит сослагательного наклонения.

Отец являлся для Александры единственным авторитетом, почти духовным наставником, к нему она всегда прислушивалась, доверяла. А он предал. И вдруг Александра поняла, что отец просто очень устал: слишком многого все от него требовали. Дома, на работе. Родственники, друзья. Он думал обо всех, а о нём не думал никто.

Александра закончила проверять реферат дочери. Как обычно, всё оказалось не так просто – провозилась с ним больше часа вместо, обещанных Юлькой, двадцати минут. Зацепилась взглядом за папку с фотографиями на рабочем столе. Долго рассматривала старые, на которых Юлька ещё совсем маленькая. Хотела подлить себе в бокал ещё немного вина, оказалось, что в бутылке почти ничего не осталось и уже совсем поздно, давно за полночь. Завтра ей снова будет сложно заставить себя встать утром.

Александра прекрасно понимала, что надо перестать пить. Взять себя в руки. Собраться. Надо. Отцу бы очень не понравилось, если бы он увидел, как она существует последние несколько лет. Ведь уже проходила через всё это после его смерти. Тогда выбралась. Ради Юльки. А сейчас нет никого, ради кого хочется жить. Хочется исчезнуть, не быть.

Хлопнула входная дверь, Юля вернулась со свидания. Александра чертыхнулась: не успела лечь спать до её возвращения, теперь придётся слушать нотации по поводу и без. «Хотя, может быть, и всё обойдётся, – подумала Александра, – главное, подождать и не выходить из комнаты, пока дочь не уйдёт к себе».

Не обошлось.

Дочь приоткрыла дверь:

– Не спишь?

– Нет, фотографии смотрю. Реферат сделала. Вино опять всё выпила. Ещё вопросы есть?

– Ты чего такая злая? Я просто пришла тебе спокойной ночи пожелать, а ты… Ладно, я к себе. Можешь идти на кухню или куда там тебе нужно.

– Прости, Юль, я просто устала.

– Пить будешь меньше, тогда и уставать так не будешь.

– Сколько можно? Скажи мне, сколько можно, а? Я пью вино! Не водку, а вино. Сухое. Мне так легче. Хорошо, я алкоголик, если тебе так хочется. Только, пожалуйста, не мучай меня. Я прошу!

– Ненормальная. Мне просто хочется видеть тебя счастливой.

IV

Надя утром собралась сходить в церковь – поставить свечки. Родителям и мужу – за упокой, братьям и внучке с дочкой – за здравие. Долго решала, куда пойдёт: в ту, которая рядом с домом, или прогуляется немного. Раньше она много гуляла. Выходила, когда уже смеркалось, и шла пешком до Кремля. Замоскворечье ей очень нравилось. Маленькие, узкие улочки, небольшие дома. Мало современных, этих уродских коробок или несуразных небоскрёбов, чувствуется возраст, история. Иногда гуляла по Горького – так и не привыкла называть улицу Тверской – заходила в кафе, заказывала себе кофе и пирожное. Теперь на всё это совсем нет сил. Ходить долго тяжело.

Всё-таки решила прогуляться до Полянки. Светило солнце, почти весь снег уже сошёл. Пахло весной и чем-то свежим. Подумала, что можно ещё зайти на рыбный рынок и побаловать себя красной рыбкой, дорого, конечно, но очень захотелось чего-нибудь вкусного. Даже почувствовала вкус во рту, представила, как достаёт из духовки запечённую форель, поливает её лимоном, выкладывает на тарелку и украшает веточкой розмарина. Наливает в бокал белое вино. У неё такие чудесные бокалы. Не хрустальные, конечно, но ножки у них витиеватые и очень красивые золотые ободки. Дочь, правда, их не любит, говорит, что они пошлые и совсем не для вина. Всегда достаёт другие. Ни разу не уступила, а Надя так мечтала, чтобы они хоть раз выпили из них – её любимых.

Когда выходила из церкви споткнулась на ступеньках и упала. Разбила лицо. К ней, конечно, сразу подбежали, помогли встать, вытереть кровь, посадили на скамеечку. Подождала немного, вроде бы только рука болит и губа распухла. Встала и пошла домой.

На второй день после родов у Нади поднялась температура, грудь стала каменной и жутко болела. Сашка родилась слабенькой, постоянно засыпала во время кормления. Тогда Надя легонько постукивала пальцем по носу дочки и плакала, глядя на неё: маленькие серенькие глазки, короткие светлые реснички, почти невидимые бровки и абсолютно лысая голова, даже пушка нет. Она мечтала о сыне, считала, что мужчинам в этом мире всегда легче, чем женщинам. Называла Сашку в записках, которые передавала мужу, просто ребёнком и всегда только в мужском роде. Писала о том, что в мире ещё на одну страдалицу стало больше, что опять всё плохо, и не стоило ей рожать, только хуже всем сделала. Леонид успокаивал, отвечал, что Сашка вырастет красавицей, так всегда бывает: из замухрышек вырастают самые обворожительные женщины. Писал, что дочь точно заполучила его ум и вырастет умницей, а как только Надя вернётся домой, то поймёт, какое это счастье – быть мамой.

Надю выписали на пятый день с температурой тридцать девять. Точнее, она выписалась сама по совету медсестры, которая ей очень симпатизировала из-за того, что Надя в честь неё назвала свою дочь. В роддоме нашли стафилококк – это опасно, а мастит можно лечить и дома.

А дома начался ад. Надя лежала и плакала, Сашка кричала и отказывалась брать грудь, Леонид не знал, что делать. Родителей мужа Надя к ребёнку не подпускала.

На следующий день Леонид догадался поехать в роддом и привезти медсестру к ним. Та немного расцедила грудь Нади, конечно, не обошлось без криков и слёз, научила Леонида, как ему отсасывать гной и отправила на молочную кухню за смесью.

Леонид очень уставал, но при этом чувствовал себя абсолютно счастливым. Он ощущал себя нужным и любимым этой маленькой крохой, которая полностью зависела от него, и верил, что никогда её не подведёт.

– Лёня, надо поговорить, – Надя вошла на кухню, где муж мыл детские бутылочки – двадцать четыре, они заполнили почти всю раковину. Вообще‑то их требовалось в два раза меньше, но Надя зачем-то переливала смесь из бутылок с молочной кухни в свои, собственноручно ей простерилизованные, и только потом подогревала и кормила дочь. Смысл в её действиях отсутствовал, но и спорить с женой было бесполезно.

– Саша спит?

– Да, только что уснула. Я её укачиваю дольше, чем она спит. И этот запах…Он убивает. Рыбий жир и её рвота.

– Это отрыжка. Все дети срыгивают, просто она чуть больше других. Ерунда, скоро перестанет, потерпи ещё пару месяцев. И с головы почти все корочки сошли. Рыбий жир реально помогает – скоро у Сашки такая шевелюра вырастит, на зависть всем!