Испытание волхва

Пролог. Яромир спасается бегством

Небо полыхало со всех сторон. На западе солнце опускалось за горизонт, окрашивая кромку неба в багряно-фиолетовые цвета, предвещающие сильный ветер и грозу на следующий день. На востоке низко нависающие над землей мрачные тучи подсвечивались сполохами лесного пожара, который то разгорался ярче, стремительно взбегая по ветвям к верхушкам деревьев, то тускнел, опускаясь в овраги и выжигая их дотла. А затем он снова выбирался наверх, продолжая жадно и ненасытно пожирать всё, что ему попадалось на его пути.

Лето выдалось жарким и засушливым, и деревья вспыхивали, как смоляные факелы. Сгорая, они жалобно стенали, словно умоляя о пощаде. Но помилования не было. И они гибли, одно за другим, лишая крова лесных обитателей. А те, от медведей до бурундуков, от кукушек до филинов, пытались скрыться от ужасного бедствия, страшнее которого в лесу не может ничего быть. Ведомые инстинктом, звери и птицы бежали и летели по направлению к заходящему солнцу, которое сейчас было их ориентиром к спасению. Но при этом многие также гибли, потому что огонь оказывался быстрее и опережал их. Это был жестокий и коварный враг, истребляющий всё и всех без всякой жалости и пощады. Ему не мог противостоять никто, даже леший, хозяин леса.

Нежить гибнет в огне, как и любое живое существо. Против поистине адского пламени дух так же беззащитен, как и плоть. И сейчас лешему приходилось покидать родные места. Лесной дух превращался в изгоя и бесприютного странника, потерявшего всё то, что было его жизнью и давало смысл существованию.

Лешего звали Яромир, и он жил в этих лесах испокон века, помня ещё те времена, когда здесь и слыхом не слыхивали о человеке. А если тот и забредал ненароком в эти края, то мало чем отличался от дикого зверя, как своими повадками, так и внешним видом. Яромир не делал различий между животными и людьми. Для всех им были установлены одни правила, и пока те соблюдались, леший не вмешивался. Если же кто-то нарушал лесные законы, то жил после этого недолго. Леший заводил виновного в болото, где тот тонул, захлёбываясь гнилой водой, или в овраг, куда жертва падала и, наткнувшись на острые сучья, истекала кровью. А иногда, из-за переломанных ног лишённая возможности передвигаться, мучительно умирала от голода.

Но это было справедливое возмездие, и Яромир не испытывал угрызений совести или жалости. Без этого в лесу не было бы порядка, и неминуемо воцарился бы хаос, в котором беззаконие позволило бы сильным в поисках пищи и крова сначала истребить слабых и беззащитных, а затем начать уничтожать друг друга.

Яромир привык, что в лесу он верховная власть и высшая справедливость, но лесной пожар уничтожил его веру в своё могущество. Впервые леший почувствовал себя таким же беззащитным и слабым, как и остальные лесные обитатели. Это напугало его и озлобило. Опалённый огнем, утомленный бегством, измождённый лишениями, он брёл по лесу, мелькая тенью между деревьями, не выбирая дороги, куда глаза глядят, уже даже не желая спасти свою жизнь, а ведомый слепым инстинктом выживания. Постепенно рёв огня затих, запах гари перестал разъедать гортань, лес принял привычный вид. Неожиданно деревья расступились, словно пропуская его, и он вышел к небольшому озеру, вода в котором казалась почти чёрной в подступивших сумерках.

На берегу озера, наполовину уходя в воду, лежал огромный валун. Яромир бессильно опустился на камень, чувствуя, что ноги уже не держат его. В озере отражались деревья, растущие по его берегам. В глубине леса размеренно ворчала и посвистывала сова. Потрескивали ветви под лапами какого-то зверя, вышедшего на ночную охоту, но еще не почуявшего запах добычи и потому не соблюдающего осторожность, а, быть может, уже даже и сытого. Перекликались птицы. Всё это были привычные Яромиру звуки. И хотя местность была незнакомой, внезапно он почувствовал себя почти как дома. И понял, что он останется здесь надолго, пока не сможет вернуться в родные места, а, возможно, что и навсегда, если приживётся.

Лесу нужен порядок. Ему необходим леший. Лесной дух, который будет следить за соблюдением законов, а в случае необходимости принуждать к их соблюдению. Если надо, то и карать, без всякой жалости и снисхождения, тех, кто эти неписаные правила нарушает.

Неожиданно Яромир снова обрёл смысл своего существования. Только одно тревожило его – здесь уже мог быть свой лесной дух, который был способен помешать ему, нарушить его планы. Поэтому сначала надо было найти местного лешего. И прогнать его, как пожар изгнал самого Яромира из родных мест. А если тот не захочет уйти и воспротивится, то придётся уничтожить его. Яромир будет лучшим хозяином для этого леса, тот должен это понять и смириться. А если нет… То он сам будет виноват в своей гибели.

Придя к такому выводу, Яромир яростно ухнул, словно ставя точку в своих размышлениях. И сразу замерли все звуки вокруг. Лес затих, настороженно прислушиваясь. Никто из его обитателей ещё не знал, что произошло и чем это грозит, но инстинкт подсказывал им, что надо затаиться и выждать. И, быть может, тогда беда пройдёт стороной…

Глава 1. Возвращение приятелей

Маленький скрипучий автобус, готовый, казалось, рассыпаться на первом же ухабе от возраста и пережитых потрясений, изрядно и заметно его потрепавших, выехал из узкой улочки, настолько кривой, что было странно, как по ней вообще можно передвигаться, не обладая гибкостью змеи. Натужно пыхтя, автобус проехал, словно из последних сил, еще немного и замер посреди площади, напротив храма с куполообразной маковкой, увенчанной позолоченным крестом.

На какое-то время автобус скрылся в непроглядной серой туче поднятой им пыли. Когда пыль осела, из его салона вышли двое мужчин в потрёпанных, с многочисленными заплатками, брезентовых робах. Оба заросли густой щетиной и издали были бы неотличимы один от другого, если бы лицо одного из них не пересекала чёрная повязка, скрывавшая глаз. Другой глаз мужчины, налитый кровью, зло взирал на окружающий мир, словно заранее считая его врагом и в каждое мгновение ожидая от него подвоха. Второй мужчина выглядел не таким злобным, но в заостренных чертах его лица также было мало приятного. Особенно портили его маленькие бесцветные бегающие глазки, наглые и словно чем-то напуганные одновременно. Невозможно было понять, куда эти глазки смотрят. Могло создаваться впечатление, что они постоянно пытаются заглянуть за спину своего хозяина и увидеть, не стоит ли там кто-нибудь, что-то замышляя.

При одном взгляде на этих мужчин самый неопытный физиогномист пришел бы к выводу, что они испытали много неприятностей в жизни. И видели слишком мало хорошего, чтобы доверять этой самой жизни в любой ситуации. Даже сейчас, когда вокруг не было никого, мужчины держались настороже и были похожи на диких зверей, никогда не чувствующих себя в безопасности в извечной борьбе за выживание.

– Вот мы и снова дома, Егорша, – радостно сказал мужчина с бегающими глазками и слегка притопнул ногой по земле, словно проверяя её на прочность.

– Ага, – без энтузиазма откликнулся тот, у кого была повязка на глазу. – Пока добирались, чуть богу душу не отдал. Чёрт бы побрал этого Георгия вместе с его развалюхой!

Он говорил громко, и водитель автобуса услышал этот нелестный отзыв. Это был крепкий на вид мужчина средних лет в матерчатой кепке, на которой когда-то был вышит вставший на задние лапы медведь, а теперь остался только след от него, как зыбкая тень в солнечный день. Но он никак не отреагировал, даже словом, будто опасаясь возможного конфликта со своими недавними пассажирами. Опустив козырёк кепки пониже, чтобы солнце не слепило глаза, он терпеливо дожидался, сидя в кабине, пока мужчины заберут из салона автобуса свои рюкзаки и уйдут восвояси. Но те не спешили.

– Покурим, Колян, – сказал одноглазый. – И обдумаем, как дальше жить будем. Боюсь, что как раньше уже не выйдет.

– Поживём – увидим, – философски заметил его спутник, доставая из кармана робы мятую пачку дешевых сигарет. Он выглядел несколько глуповатым и, может быть, поэтому более спокойным и уверенным в себе. – По-моему, ты напрасно беспокоишься, Егорша. Помнишь, что говорил отец Климент? Будет день – будет и пища.

– Насколько мне помнится, он говорил о птицах небесных, – с сомнением посмотрел на него своим единственным глазом Егорша. – Мол, они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы, а Отец Небесный всё равно питает их. Но мы-то с тобой не птички.

– Мы лучше их, – убеждённо произнес Колян. – И о ком, как не о нас, заботиться Отцу нашему Небесному? Не об этом же проклятом языческом волхве, пусть земля ему не будет пухом!

При этих словах в его бегающих глазках сверкнула, словно вспышка молнии, ненависть, затмившая даже злобу, которую изливал единственный глаз его собеседника. И тут же он оглянулся, будто проверяя, не услышал ли его водитель, по-прежнему безмолвно сидевший в кабине автобуса. То же самое сделал и Егорша. Но у него был другой мотив.

– Говори тише, – сказал он предостерегающе. – Никогда не знаешь, нет ли поблизости этих проклятущих ворон, его шпионов. Услышат и донесут на тебя волхву. И кто знает, чем это обернется. Или уже всё забыл?

– Ничего я не забыл, – с угрозой сказал Колян, однако уже намного тише. – И припомню ему, когда придёт время.

– Вот именно – когда придёт время, – назидательно произнес Егорша. – А пока оно не пришло – помалкивай. А то беду на наши головы накличешь. Видишь? Не успели чёрта помянуть, а он тут как тут.

Егорша показал рукой в сторону храма, на куполе которого сидела чёрная ворона, взявшаяся, казалось, невесть откуда. Только что её не было – и вот она уже темнеет, как родимое пятно, на сверкающей под солнцем золочёной маковке. Ворона часто вертела головой, будто осматриваясь или к чему-то прислушиваясь.

– Камнем бы в неё запустить, – мечтательно сказал Колян. – А ещё лучше из ружья пальнуть. Помнишь, Егорша, как мы с тобой отстреливали их в старые добрые времена?

Словно расслышав, о чём они говорят, ворона негодующе каркнула и улетела. Егорша мрачно посмотрел на приятеля.

– Как забыть, – буркнул он. – Не тебе одна из этих тварей выклевала глаз, а мне. И думаешь, я не знаю, кто её науськал?

– Волхв, кто же еще, – сказал Колян. – Это все знают, к гадалке не ходи. Только мне казалось, что ты об этом забыл или простил.

– Никогда, – злобно сверкнул глазом Егорша.

– Это хорошо, – удовлетворённо произнес его собеседник. Он хотел ещё что-то сказать, но почувствовал на своих губах чужой палец. Это Егорша помешал ему договорить.

– Ведь эта ворона не случайно прилетела, едва мы приехали, – сказал Егорша почти шёпотом, к тому же склонившись к уху приятеля, чтобы его даже невзначай не услышал никто другой. – Её послал волхв. Но только зря он это сделал – напомнил о себе. Ему же будет хуже.

– Это как? – так же едва слышно спросил Колян.

– Примета верная: если ворона села на крышу церкви – значит, скоро кто-то умрёт, – сказал Егорша. – И мы с тобой знаем, кто это будет. Ведь так?

Колян ухмыльнулся и молча кивнул. А Егорша подмигнул ему, на мгновение ослепнув, и тоном заговорщика произнёс:

– Но до поры до времени мы никому не скажем, и даже думать об этом не станем.

– А думать-то почему нельзя? – удивился Колян.

Егорша с сожалением посмотрел на него.

– Иногда мне кажется, что эти проклятущие вороны умеют даже мысли отгадывать. Ты это можешь уразуметь, бестолочь?

– Не такой уж я и дурак, – обиделся Колян. – Может, ещё поумнее тебя буду.

– Обязательно будешь, – презрительно заметил его одноглазый приятель. – Но пока помалкивай. И тогда со временем не только Кулички, но весь мир будет лежать у наших ног. Подходит тебе такое будущее?

– А это как? – изумился Колян.

– Есть у меня одна мыслишка, – задумчиво произнёс Егорша. – Но требуется еще малость покумекать, чтобы довести ее до ума.

– Что-то я тебя не пойму, Егорша, – озадаченно сказал Колян.

– А тебе и не требуется понимать, – ухмыльнулся его собеседник. – Надо только меня слушать и, главное, слушаться. Тогда всё будет хорошо. По рукам?

– По рукам, – неуверенно пробормотал Колян. И вяло пожал протянутую ему руку.

Скрепив этот странный договор рукопожатием, Егорша вернулся к делам насущным.

– Выпить бы сейчас, – сказал он, звучно сглотнув слюну. – Тогда бы и мозги начали лучше работать.

– Хорошо бы, – охотно согласился его приятель. – Только вот денег у нас мало.

Он помолчал, а потом задумчиво произнёс:

– Может, Клавка по старой памяти в долг даст? Не добром, так с перепугу. Баба одинокая, живет одна, какой ей резон с нами ссориться?

– Ага, а потом сбегает к участковому и пожалуется, – хмуро буркнул Егорша. – Так, мол, и так, два мазурика ограбили магазин средь бела дня. А тот нас, тоже по старой памяти, тут же на цугундер оформит. И на этот раз так легко мы с тобой не отделаемся. Это тебе не школу спьяну поджечь по первой ходке. Накрутят в суде лет по пяти на брата.

– Да, Клавка может, – кивнул Колян. И после паузы уныло продолжил: – Илья Семеныч тоже… Мужик он хороший, но второй раз нас не пожалеет.

– Кстати, об участковом, – сказал Егорша, будто вспомнив. – А ведь нам всё равно к нему наведаться надо, поставить в документах отметку о прибытии. Или забыл? Мы же с тобой теперь не вольные люди, будем жить под надзором. Туда не ходи, этого не делай… Эх, мать честная, и зачем ты меня родила!

Он бросил окурок под ноги и безжалостно растоптал его, вымещая свою злость.

Словно в ответ на его слова из окошка кабины выглянула голова в кепке, и прозвучал нерешительный голос:

– Эй, мужики!

– Чего тебе? – рыкнул Егорша.

– Забрали бы вы свои вещи из салона, – попросил водитель. – А то мне ехать надо. Сколько я могу ждать?

– Столько, сколько надо, – сплюнув на землю, ответил Колян. Но неожиданно он сменил сердитый тон на дружелюбный: – Послушай, Георгий, а ты деньгами не богат? А то нам с другом на бутылку не хватает. А как без неё возвращение домой отметить? Ты-то должен понимать.

– Так вы мне даже за проезд не заплатили, – грустно напомнил Георгий. – Считай, бензин и тот сегодня не окупил.

– Да мы отдадим, ты не сомневайся, – попробовал уговорить его Колян. – Или ты меня не знаешь?

– То-то и оно, что знаю, – вздохнул Георгий. И, набравшись мужества, решительно отрезал: – Нет у меня денег. И не просите!

Колян хотел ещё что-то сказать, но его остановил приятель.

– Не унижайся, друг, – сказал Егорша тоном проповедника. – Будет и на нашей улице праздник, не только поминки.

После этого он обратился к водителю:

– А ты, Георгий, уезжай, от греха подальше. Бог тебе судья за твое жестокосердие.

– Что-то не пойму, в чём я провинился? – удивился мужчина.

– Видишь, человек выпить хочет, сам в себе не волен. Так не растравляй его рану. Не бери греха на душу. Или ты поклоняешься идолу каменному, подобно язычнику, и заветы христианские не про тебя писаны?

– Не возводи напраслины, – сказал заметно растерявшийся Георгий. – Православный я!

– А на кепке чей образ-то носил? – уличил его Егорша. – Или, ты думал, я не знаю, что символ языческий Велеса это был – медведь? И после этого ты говоришь нам, что православный! Побойся Бога, язычник! Вечно гореть тебе в геенне огненной после смерти – и поделом!

Георгий был окончательно сбит с толку и порядком струсил.

– Тише ты! – произнёс он почти умоляюще. – Не дай Бог отец Климент услышит!

– Пусть слышит, – возвысил голос Егорша. – Пусть узнает батюшка, что за змею он пригрел на своей груди.

Этого Георгий уже не выдержал. Он достал из кармана несколько смятых купюр и протянул их своим недавним пассажирам. Рука его дрожала.

– Берите, ироды, – проговорил он таким же дрожащим голосом. – И не говорите, что я лишен христианского милосердия!

Колян, радостно ухмыляясь, взял деньги.

– Вот сейчас видим, что ты православный человек, – сказал он. – А теперь отдай нам наши вещи и езжай себе с Богом!

Георгий послушно вынес из салона рюкзаки и вернулся в кабину. Автобус, поднимая клубы пыли, уехал с площади, нырнув в одну из узеньких кривых улочек, змейками разбегавшихся в разные стороны. Когда вдали стих хрип старенького мотора, Колян обратился к своему приятелю:

– Так я до Клавки?

– Сначала дело, а удовольствие потом, – неожиданно осадил его Егорша. И пояснил: – В магазин зайдём после полицейского участка.

Он с сомнением посмотрел на приятеля и наставительным тоном сказал:

– И запомни – на тот случай, если участковый спросит, – мы с тобой не курим, не пьем, за юбками не таскаемся, по утрам делаем зарядку и всё такое прочее. В общем, перевоспитались и ведём праведный образ жизни. А если Илья Семенович не поверит, то скажешь ему…

– Лучше я буду молчать, – тяжко вздохнул Колян. – А то спутаюсь и ляпну что-нибудь не то.

– Вот и правильно, – одобрительно заметил Егорша. – Помалкивай и позволь говорить мне. И вот что ещё намотай себе на ус – что бы я ни сказал, и как бы тебя это не удивило, только кивай головой, а язык держи за зубами.

Колян, окончательно сбитый с толку этим указанием, всё же пообещал, что постарается именно так и поступать. И приятели направились в полицейский участок. Далеко идти им не пришлось. Все административные здания в посёлке – почтовое отделение, школа, универсальный магазин и прочие, включая пункт полиции, – располагались вокруг площади, в центре которой стоял православный храм, как будто взирающий на них свысока и, могло даже показаться, надзирающий за ними.

Когда-то на этом месте был цветущий луг, на котором паслись домашние животные. За много предыдущих веков стада коров превратили своими копытами землю в твёрдую, как камень, поверхность. Так вместо поля появилась площадь, во все стороны от которой теперь расходились узкие ответвления улиц с хаотично расположенными домами, порой вросшими в землю почти по самые крыши. Все постройки были когда-то срублены из дерева, которое потемнело и рассохлось от времени, поэтому они выглядели обветшалыми, а то и заброшенными. Однако в них ютились местные жители, вопреки всему упорно цепляющиеся за свои дома и образ жизни.

Кулички были не просто посёлком, а своеобразным затерянным миром, со всех сторон окружённым непроходимыми лесами и болотами, в котором, тем не менее, жили люди. И ни за какие блага на свете они не променяли бы этот мир на другой, не изменили бы своему образу жизни, на посторонний взгляд скудному и скучному. Это могло показаться странным, но только не им, а мнение чужаков жителям Куличков испокон веку было глубоко безразлично. Для них имели значение только собственные предрассудки, которые можно было сравнить разве что с пылью, в которой утопал поселок. Даже ураганному ветру было не под силу справиться с ней, и когда он изнемогал, Кулички снова погружались в прах былых столетий…

Глава 2. Письмо нотариуса

Олег Засекин повернул ключ в замке, и заросшая зеленовато-бурым мхом калитка слилась с такой же оградой, превратив Усадьбу Волхва в неприступную крепость. В плотно пригнанных бревнах, когда-то бывших могучими деревьями, росшими в лесной глухомани, не было даже крохотной щели, через которую можно было бы заглянуть внутрь. Широкие, заостренные вверху столбы, значительно превышающие человеческий рост, во многих местах были обуглены и имели глубокие вмятины, словно их неоднократно пытались поджечь или пробить тараном, но безуспешно.

Даже сам ключ для калитки был выкован из куска железа в форме старинной секиры с заострённым лезвием и мог при необходимости служить грозным оружием. Однажды он и в самом деле спас своему хозяину жизнь, защитив его от нападения русалки на Зачатьевском озере. Олег не забыл этого, как и того, что затащить в воду его пыталась родная сестра его жены, обращенная чарами бабки Ядвиги в русалию.

После того происшествия Олег уже никогда не жаловался на тяжесть увесистого ключа, который ему приходилось носить с собой, уходя из дома. Но также он с невольным опасением смотрел на Карину, когда та приезжала погостить к сестре. Сама Карина, не помнившая ничего из своего русалочьего прошлого, смотрела на него невинными глазами, однако, чувствуя холодок отчуждения, никогда не пыталась по-родственному поцеловать его при встрече. А после того, как он несколько раз невольно отшатнулся от неё, даже не подходила к нему слишком близко. Это служило поводом для шуток в их семье, но никто ничего не пытался изменить, полагаясь на время, которое позволяет забывать плохое и оставляет в памяти только хорошее.

«Кулички», – говорила, грустно вздыхая, Марина, жена Олега и сестра Карины, в этом или подобных случаях. – «Этим всё сказано».

И с ней все соглашались, не находя аргументов для возражений.

Бросив прощальный взгляд на ограду и в очередной раз убедившись в её неприступности, Олег направился по тропинке через поле в посёлок, куда он каждую неделю, чаще всего по субботам, ходил на почту за корреспонденцией, приходящей на его имя. В основном это была газета, которую по просьбе Олега ему высылал из города Мстислав Иванович, нотариус. Когда-то старик был доверенным лицом его деда, Святослава Вячеславовича Полоцкого. Хранил завещание деда, а после его смерти и кремации передал Олегу золотую чашу в виде бычьей головы с прахом. А потом он не раз помогал и самому Олегу, став уже его доверенным лицом и даже, несмотря на огромную разницу в возрасте, другом.

Не будь старика с его обширными связями и непререкаемым авторитетом, Олегу не удалось бы так быстро и легко заказать и купить новый колокол для храма в Куличках, который так весело и звонко звенел на церемонии его венчания с Мариной. Да и само венчание пришлось бы отложить на неопределенный срок, потому что старый колокол, с трещиной в боку, хрипел и сипел, и венчаться под эти душераздирающие звуки было просто немыслимо. Так считал сам Олег, в то же самое время мечтающий как можно скорее вступить в брак. Поэтому его благодарность нотариусу была искренней и безграничной.

А когда он переехал в Кулички, то попросил Мстислава Ивановича выписать для него городскую газету. Олег хотел по-прежнему знать, какие события происходят в его родном городе, испытывая некоторую ностальгию по местам, где он родился, вырос и прожил немалую часть своей жизни. Старый нотариус добросовестно исполнял его просьбу. Получая на почте сразу несколько номеров газеты, Олег был рад им намного больше, чем сообщениям из банка, в котором хранились отошедшие ему по завещанию деда деньги. И он даже не заметил, когда эти сообщения несколько недель назад перестали приходить.

Не было извещений от банка и на этот раз. Но зато пришло письмо от Мстислава Ивановича.

Адрес на конверте был предельно лаконичен: «Посёлок Кулички, Усадьба Волхва, Олегу Витальевичу Засекину». И написан он был собственной рукой нотариуса. Насколько помнил Олег, это была дрожащая, высохшая старческая рука, напоминавшая птичью лапку, совсем не предназначенную для того, чтобы держать в ней шариковую ручку и даже паркер c золотым пером.

Эльвире, своей верной и преданной помощнице, нотариус доверял безгранично. И то, что он не позволил ей даже подписать конверт, говорило о важности, которую старик придавал этому письму. Не говоря уже о том, что раньше он никогда не писал Олегу, при необходимости поручая вести переписку всё той же Эльвире. Поэтому уже на почте, еще не вскрыв конверта, Олег почувствовал лёгкую тревогу. Но он справился с ней, заметив любопытный взгляд сотрудницы почтового отделения, вручившей ему письмо. Несомненно, этой миловидной женщине с мнимо казённо-беспристрастным лицом очень хотелось знать его содержание, как и любые подробности из жизни таинственного хозяина Усадьбы волхва. Казалось, еще немного, и она сама, не стерпев, попросит его распечатать конверт и прочитать письмо вслух. Поэтому Олег поспешил уйти, чтобы не искушать её.

Он вытерпел ещё час, пока возвращался домой. Обратный путь от поселковой площади, где располагалось почтовое отделение, до Усадьбы Волхва показался ему слишком долгим, и даже коротенькая, состоявшая всего из нескольких домиков, улица Овражная – бесконечной. Дальше начиналась изрытая копытами коров просёлочная дорога, ведущая к оврагу, давшему название улочке. Со всех сторон её обступал лес, который Олегу, городскому жителю, всегда казался дремучим и непроходимым, но сейчас он даже не заметил этого. Через овраг он перешел по ветхому мостику с прогнившими перилами, рискуя если не жизнью, то падением в мутный ручей, шумно текущий внизу. Чуть дальше был перекинут новый надёжный мост, воздвигнутый прошлым летом приезжими строителями для проезда автотранспорта, но так Олег сэкономил несколько минут. После этого он шёл быстрым шагом, который напоминал бег трусцой. Весь путь он тяжело и прерывисто дышал, но не сбавлял темпа. И только открыв калитку ключом-секирой, Олег принял невозмутимый вид и перешел на обычный шаг, чтобы не привлекать к себе пристального внимания ворон, сидящих, по своему обыкновению, на крыше дома. В некотором смысле эти птицы мало чем отличались от миловидной сотрудницы почты.

На его счастье, он никого не встретил, войдя в дом, и далее по пути в кабинет. Это было единственное место в доме, где он мог читать и писать, не рискуя вызвать досужих вопросов домочадцев, особенно Тимофея. А отвечать на чьи-либо вопросы, пока он не ознакомился с содержанием письма, то есть, образно говоря, толочь воду в ступе, Олегу сейчас очень не хотелось. Пока он добирался до дома, его тревога выросла почти до исполинских размеров. И он, допуская, что это обычная мнительность, не собирался волновать Марину. Ей и без того хватало хлопот и волнений с малышкой, у которой начали резаться зубки, и по этой причине она плакала и днём, и ночью, лишая свою мать покоя и сна. Не хватало ещё, думал Олег, чтобы и её муж внес свою лепту в эту разновидность египетских казней, по непонятной причине не вошедшую в библейский список.

Кабинетом в Усадьбе Волхва называлась крошечная комната, в которую едва удалось втиснуть самодельный письменный стол с таким же стулом в углу и грубо выструганные из дерева полки вдоль стен с множеством старинных фолиантов. Но Олег был неприхотлив и не обращал внимания на тесноту и скудость обстановки, доставшейся ему в наследство, как и сам дом. Намного важнее для него было то, что в этой комнатке как будто все еще витал дух его деда, которого он не знал при жизни, ни разу не встречался с ним, но безгранично уважал и любил, доверяя рассказам других людей. А особенно воспоминаниям Тимофея, которого можно было подозревать в чём угодно, но только не в способности приукрашивать действительность, когда речь заходила о том, что не имело отношения к нему лично и к его прошлому. В этих случаях Тимофей был честен до изумления, если принимать во внимание, что в современном обществе ложь и лицемерие уже давно не считаются грехами. И в его рассказах дед вырисовывался поистине былинным богатырём, если, конечно, говорить о духе и разуме. Потому что едва ли, считал Олег, такое сравнение было применимо к языческому волхву, ни разу в жизни не взявшему в руки меч или другое оружие.

Однако в эту минуту Олегу было не до воспоминаний о былом, что случалось каждый раз, когда он входил в кабинет. Закрыв за собой дверь, он сразу же разорвал конверт и извлёк письмо, которое мог отправить только Мстислав Иванович. На это указывала бумага, помеченная геральдическим знаком-эмблемой – пурпурным щитом со скрещенными на нём пером и свитком, – и надписью на латинском языке «написанное нотариусом – закон». Мимоходом отметив это, Олег начал читать послание, с трудом продираясь к смыслу сквозь кривые закорючки, выведенные на бумаге птичьей лапкой старого нотариуса. Чайка, пробежавшая по песку, и та оставила бы за собой более ровный и чёткий след. Но винить старика за плохой почерк Олег не стал, понимая, что только искреннее желание предостеречь его вынудило Мстислава Ивановича написать это письмо, которое, несомненно, стоило старику поистине титанических усилий.

«Любезный мой друг, Олег Витальевич! Посыпаю свою голову пеплом и прошу простить меня за то, что я не смог предвидеть того, что произошло. Если бы я был провидцем… Если бы Центробанк был более предсказуем… Если бы… если бы… Тогда бы многое в нашей жизни было по другому. Но жизнь не имеет сослагательного наклонения, как известно. И мы вынуждены с этим считаться. Я знаю, что вы сильный и мужественный человек, способный противостоять любым испытаниям, которым порой подвергает нас жизнь. Поэтому я не буду растекаться мыслью по древу…»

– Вот уж спасибо за это! – проворчал Олег, не сдержавшись. Его утомляли не только почерк старого нотариуса, но и его старомодная манера витиевато излагать суть дела. Для современного человека, привыкшего к коротким смс-сообщениям и смайликам, это была настоящая пытка, сродни китайской, когда капля за каплей ударяет о голову жертвы, сводя её с ума. И только то, что он был историк по образованию, и ему раньше доводилось читать древние рукописи, позволяло Олегу сейчас понимать написанное и продолжать чтение. Пробежав глазами несколько строк, в которых, несмотря на своё обещание, Мстислав Иванович, продолжал ходить вокруг да около того, о чём собирался сообщить, Олег выхватил ключевую фразу, всё объясняющую:

«…Центробанк, руководствуясь одному ему ведомыми фактами, лишил лицензии банк, в котором ваш дед, а мой старинный друг и клиент, Святослав Вячеславович Полоцкий, хранил свои деньги, отошедшие к вам по его завещанию…»

Олег почувствовал, как его ноги задрожали и ослабли в коленках. Чтобы не упасть, он бессильно опустился на стул, жалобно, будто выражая сочувствие, заскрипевший под ним. Полученное неприятное известие ошеломило Олега. Это была настоящая катастрофа. Еще накануне они говорили с женой о том, как много им в ближайшем будущем понадобится денег на расходы, связанные с малышкой. Мечтали о путешествии к морю. Собирались оплатить поездку родителей Марины в Кулички, чтобы те наконец-то смогли увидеть свою внучку и подержать её на руках. И вот все эти планы, как и многие другие, рухнули.

«Бедняжка моя!» – сказал себе Олег, вспомнив о почти детском восторге Марины при разговоре о морском круизе. Она никогда не была на море и, вероятно, так и не сможет побывать…

Подумав об этом, Олег болезненно скривился, как от внезапного приступа зубной боли, и почти машинально продолжил чтение, чтобы изгнать из своей головы мысли о разочаровании, которое предстояло пережить жене. Он любил Марину, и её страдания всегда были для него много горше собственных.

«Сумма, которую вам, в числе других клиентов банка, выплатит Агентство по страхованию вкладов, настолько мала, что об этих деньгах не стоит и говорить. К сожалению, та же судьба постигла и акции, принадлежащие вам по завещанию. По роковой случайности, ваш дед в своё время приобрел акции предприятий, которые в дальнейшем разорились и обанкротились по разным причинам. И теперь они ничего не стоят. Надеюсь, что у вас нет долгов, которые требуют скорых выплат. И в вашем распоряжении имеются наличные средства, достаточные для того, чтобы оплатить налоги, начисленные за прошлый год, и прочие насущные расходы…»

Олег досадливо поморщился и снова пропустил несколько строк, в которых старик пространно выражал своё сожаление и давал советы. Его взгляд зацепился за слова «Усадьба волхва», и он прочитал:

«Усадьба волхва – единственное имущество, которое остаётся в вашем полном и безраздельном пользовании, но оно требует больших финансовых вложений, как и любой загородный дом. Поэтому, считаю, было бы разумным выставить её на продажу, а вырученные деньги…»

От негодования Олег даже отбросил письмо в сторону, словно оно обожгло ему пальцы.

– Ну, уж нет! – стукнул он кулаком по письменному столу. – Костьми лягу, а Усадьбу волхва сохраню. Не позволю разорить родовое гнездо!

В любое другое время Олег первым рассмеялся бы над высокопарностью произнесённой фразы. Но сейчас он испытывал сильное возбуждение, и сам Аристотель, живи он в наше время и стань свидетелем этой вспышки, не смог бы упрекнуть Олега в том, что он переборщил с пафосом, пойдя «на поводу у страсти». Олег был совершенно искренен в своём негодовании и не выглядел смешным. Скорее, наоборот, о чём можно было судить по реакции Тимофея, который в эту самую минуту, отворив дверь, вошёл в комнату со словами:

– Почто шумим?

Роста старик был крошечного, но этот физический недостаток природа попыталась компенсировать обильным волосяным покровом. Словно зверь шерстью, он с ног до головы, не исключая лица, обильно зарос волосами. Из распахнутого ворота длинной, почти до колен, домашней косоворотки из мягкой материи клюквенного цвета, которую Тимофей обычно носил, как сорная трава на поле, лезла густая вьющаяся поросль. Любой врач легко поставил бы ему диагноз – гипертрихоз, после чего признался бы в собственном бессилии излечить это заболевание. Но сам Тимофей не унывал из-за этого, впрочем, не печалясь и по любому другому поводу. Его носик неизменно насмешливо морщился, а глазки лукаво блестели. Однако сейчас Тимофей выглядел непривычно серьезным, а в его глазах светилось сочувствие.

– Что за шум, по какому поводу? – снова спросил Тимофей, казалось, не замечая, как Олег торопливо берёт отброшенное письмо со стола и прячет руку за спину.

Тимофей был любопытен, упрям и настойчив. Он мог, в чём Олег неоднократно убеждался, всё с тем же невозмутимым видом задавать один и тот же вопрос сутки напролет, пока не добьется ответа. Олег, понимая, что старик от него не отстанет, неохотно произнес:

– Получил письмо с неприятными известиями из города.

– О чём пишут? – заинтересованно спросил Тимофей.

– Ничего такого, из-за чего стоило бы волноваться, – ответил Олег, стараясь, чтобы голос не выдал его истинных чувств. И ему показалось, что у него получилось. Письмо он по-прежнему держал за спиной и не собирался отдавать его старику.

Но он забыл, что Тимофею не нужно было читать письма, достаточно того, что сам Олег был знаком с его содержанием. И уже через мгновение Тимофей знал его ничуть не хуже. Как это у него получалось, Олег никогда не понимал, и давно уже перестал даже пытаться разгадать эту загадку. Сам же Тимофей не признавался, а только посмеивался или отшучивался, когда его спрашивали.

– Ты напрасно беспокоишься, мой мальчик, – сказал старик, ласково проведя своей мохнатой ручкой по плечу Олега. – Ведь это всего лишь деньги. А пока существует Зачатьевское озеро, мы никогда не будем в них нуждаться.

– Но ты же знаешь, как к этому относится Марина, – грустно вздохнул Олег. – И что я дал ей слово…

– Или ты забыл, кто ты такой? – неожиданно гневно воскликнул Тимофей, не дав ему договорить. – Тогда я напомню – ты внук волхва Ратмира и жрец владыки нашего Велеса по имени Горыня. Так будь же достоин своего деда и своего имени!

Старик как будто стал намного выше ростом. Он смотрел на своего собеседника уже не снизу вверх, а глаза в глаза. И, глядя в его бездонные, как омут, чёрные зрачки, Олег чувствовал, как постепенно в них тонет его собственная воля, желания и все страхи…

Глава 3. Головная боль капитана Трутнева

Участковый уполномоченный полиции капитан Илья Семёнович Трутнев уже давно мог выйти на пенсию, выработав необходимый стаж. Но он, несмотря на уговоры жены, продолжал каждое утро вставать на рассвете и до вечерней зари колесить на своем древнем темно-синем «козлике» с надписью «Полиция» на дверце по Куличкам и его окрестностям, бдительно следя за соблюдением закона жителями поселка. В Куличках он имел заслуженную репутацию человека, который видит других людей насквозь, и считался хорошим полицейским. Внешность он имел самую заурядную, был слегка полноват, а обычно добродушное лицо могло показаться даже наивным тому, кто не обращал внимания на его глаза с хитринкой, которые таились, словно в засаде, под густыми бровями. От этих глаз нельзя было скрыть ничего, за исключением того, что имело отношение к самому Илье Семёновичу.

Так уж вышло, что участковый словно оказывался слепым и глухим, когда дело касалось лично его. Дар следователя, которому могли бы позавидовать самые известные в мире сыщики, включая майора Пронина и комиссара Мегрэ, был дан ему свыше только для исполнения служебных обязанностей, но Илья Семёнович об этом даже не догадывался. А потому он существовал в безмятежной уверенности, что жизнь его течёт просто и спокойно, в ней нет никаких загадок. Как и сомнений в том, что его жена Полина – самая верная и преданная мужу женщина на свете, а сын Сема девяти лет от роду – обычный мальчик, ничем не отличающийся от своих сверстников. То, что сын не унаследовал ничего из внешности отца, Илью Семёновича не смущало. И то, о чём за спиной участкового шептались жители поселка, видевшие это несходство и о многом догадывавшиеся, для него оставалось тайной. Как известно, во многом знании – многие печали. Поэтому Илья Семёнович Трутнев был неизменно счастлив. По утрам он спешил на любимую работу, а по вечерам – домой, где его ждали обожаемая жена и сын, в котором он души не чаял. И ничего другого в жизни ему было не надо.

Но только не в это утро. Солнце едва оторвалось от бледно-красной кромки горизонта, а Илья Семёнович уже стоял в своём рабочем кабинете у географической карты местности, на которой крошечную черную точку, обозначавшую Кулички, окружали обширные зеленые массивы, и хмурился. Поселок был затерян среди лесов и болот, но его жители относились к этому спокойно и даже равнодушно. Они собирали ягоды и грибы, охотились, при этом без страха углубляясь в чащу по лесным тропинкам и легко находя дорогу обратно. Однако в последнее время многие люди стали жаловаться участковому на то, что с ними в лесу начали происходить странные и необъяснимые вещи. Казалось бы, ничто не предвещало беды, как вдруг в отдалении раздавался угрожающий звериный рык или злобный волчий вой, и он становился громче, словно невидимый зверь приближался. А ведь раньше лесные обитатели всегда избегали людей и сами прятались от них. Человек пугался и пытался избежать опасности, но уже через несколько шагов он неожиданно для себя переставал узнавать места, по которым до этого ходил всю жизнь. Он не мог найти тропинку, по которой до этого шёл, или заходил в болото, где проваливался в топь. Только по счастливой случайности до сих пор никто не погиб.

С некоторых пор каждый поход в лес превращался в экстремальную прогулку, и никто из жителей Куличков не был уверен, что с ним ничего не случится, и он вернется живым и невредимым домой. Сначала люди обсуждали это между собой, а потом начали жаловаться участковому, привычно ожидая, что он разберётся и наведёт порядок в лесу точно так же, как до этого – в посёлке. И винить их в этом капитан Трутнев не мог. Он сам приучил земляков к тому, что они видели в участковом гаранта своей безопасности, не ограничивающего территорию профессиональной деятельности пределами Куличков. И теперь полицейский стоял перед выбором – оправдать их доверие или потерять свою репутацию. Создавалась она все предыдущие годы, а погибнуть могла за считанные дни. Это могло показаться несправедливым, но третьего варианта сам участковый не видел.

Поэтому Илья Семёнович в это утро хмурился и внимательно рассматривал географическую карту, словно та могла подсказать ему ответ на мучивший его вопрос. Но карта безмолвствовала. Ничего на этот раз не подсказывала капитану Трутневу и его интуиция, обычно не подводившая его. Он чувствовал себя так, словно упёрся лбом в невидимую стену. И надо было либо повернуть обратно и попытаться найти другую дорогу, либо… пробить эту стену, осенившись какой-то здравой версией. Но иного пути он не видел, словно и сам заплутал в дебрях размышлений. Не находилось и версии. Его голова уже болела от безуспешных попыток зачать и родить мысль. И впервые в своей жизни Илья Семёнович испытывал желание сдаться, махнуть на всё рукой.

«Видимо, и в самом деле пора тебе на пенсию, Полина права», – мысленно говорил сам с собой Илья Семёнович, глядя с тоской на огромное зеленое пятно на карте, в самом центре которого темнела едва заметная точка населенного пункта. – «Этот орешек тебе явно не по зубам. Видно, стёр ты клыки, старина, до самых корней…».

Грустные раздумья капитана Трутнева прервал робкий стук в дверь. Полицейский удивился. Местные жители не отличались деликатностью и обычно входили в его кабинет без стука, или, напротив, стучали так, будто подозревали, что их участковый глух, как токующий тетерев. Илья Семёнович выждал, подумав, что ему послышалось. Но стук повторился. Тогда он сердито крикнул:

– Да входите же! Кто там скребётся, как мышь?

Дверь отворилась, и в комнату вошли Егорша и Колян. В последний раз Илья Семёнович видел их год назад, в камере предварительного заключения райотдела полиции, куда сам же и доставил, задержав за поджог школы. Время и пережитые неприятности наложили на лица мужчин своеобразный отпечаток, так что сначала полицейский их даже не узнал. Они заметили это.

– Илья Семёныч, неужто не признали? – проговорил Колян, заискивающе улыбаясь. – Мы это, Колян и Егорша!

Но участковый уже и сам вспомнил приятелей. И удивился еще больше.

– Неужели сбежали?! – спросил он раздражённо. В это утро капитан Трутнев был не в духе и воспринимал жизнь в мрачном свете. – Вам же еще два года сидеть!

– Как вы могли такое подумать, Илья Семёныч! – оскорбился Колян. – Освободили нас, условно-досрочно. За примерное поведение.

Капитан Трутнев пристально взглянул на них, но не заметил в лицах приятелей ничего, что могло бы вызвать у него недоверие к этим словам.

– За это хвалю, – сказал он. – Значит, вышли по УДО и вернулись в родные края?

– Согласно судебному предписанию, – кивнул Колян. – Вот, пришли засвидетельствовать вам своё почтение и заодно отметиться.

– Присаживайтесь, – показал на стулья вдоль стены капитан Трутнев, а сам остался стоять. – И рассказывайте, как жить собираетесь. Снова пить-гулять станете, да собакам хвосты крутить?

– Обижаете, Илья Семёнович, – произнес Егорша, впервые нарушив молчание. – Мы с Коляном уже не те, что были. Осознали и всё такое прочее. Отныне будем приносить пользу обществу. И я даже знаю, с чего начать. Как говорится, око за око.

– Это как? – поразился участковый.

Но Егорша уже и сам понял, что выразился неудачно.

– Это совсем не то, о чём вы подумали, Илья Семёнович, – поспешно сказал он. И задал неожиданный вопрос: – Мы школу спалили?

Он ждал ответа. Но участковый молчал, не понимая, куда тот клонит. Тогда Егорша толкнул в бок своего приятеля и нетерпеливо обратился уже к нему:

– Спалили, спрашиваю?

– Ага, – растерянно подтвердил Колян, также ничего не понимая, однако не решившись отрицать очевидный факт.

– Ну, вот! – торжествующе заявил Егорша. – Мы сожгли – мы её и отстроим заново. Это я и имел в виду. Школу за школу.

Участковый ничего не ответил, но в его взгляде явственно читалось недоверие. Метаморфоза, якобы произошедшая с Егоршей и Коляном, казалась ему невероятной. Он помнил их совсем другими и не верил, что за год заключения они смогли буквально переродиться. Илья Семёнович никогда не питал доверия к отечественной пенитенциарной системе. По его убеждению, та не исправляла осужденных, а наоборот, превращала даже случайно нарушивших закон людей в матерых уголовников.

Год назад он многое предпринял для того, чтобы его земляков приговорили к условной мере наказания, надеясь уберечь их от тюрьмы. Всю вину он возлагал на заказчика преступления, начальника службы безопасности инвестиционной строительной компании, которая собиралась построить на берегу Зачатьевского озера санаторий. А когда хозяин Усадьбы волхва решил этому помешать, ему отомстили, предав огню школу, которую он к тому времени уже почти построил, вложив в неё немало собственных средств, а также времени и сил. Сначала начальник службы безопасности напоил приятелей до полубессознательного состояния, а затем дал им в руки канистру с бензином и только что сам не поднес горящую спичку к школе. Этот человек и должен был ответить перед законом по всей строгости. Илья Семёнович надеялся убедить в этом следователя, а затем судью. Но выстрел наёмного убийцы помешал ему. Заказчик был убит пулей из снайперской винтовки через окно камеры, в которую его поместили. Это произошло на глазах участкового, его самого забрызгало кровью жертвы, а пуля пролетела совсем рядом с его головой. После этого Егорша и Колян были просто обречены на обвинительный приговор. Не может быть преступления без преступника. Кто-то должен был ответить за поджог школы. Приятелям дали реальный срок – почти по три года каждому.

Капитан Трутнев допускал, что уже через год они могли выйти по УДО. Такое случалось. Но едва ли за это время приятели, бездельники и пьяницы, стали почти святыми и преисполнились благих намерений и чистых помыслов. Интуиция подсказывала полицейскому, что скорее следовало ожидать обратного эффекта. Но доказательств у него не было, а догадки, как известно, к делу не подошьёшь. И он скрепя сердце сделал вид, что поверил в перерождение Егорши и Коляна.

– Молодцы, – произнес он вяло. – За намерение хвалю. А как оно будет на деле – время покажет.

– Обязательно покажет, Илья Семёнович, не сомневайтесь, – сказал Егорша. Его слова прозвучали двусмысленно, и он поспешил исправить впечатление, заявив: – А если надо ещё что сделать для блага общества – вы только намекните. Вмиг исполним!

Неожиданно участковый вспомнил, что в недавнем прошлом приятели частенько охотились в лесу, и редко кто из местных жителей знал здешние места и обитающих там животных лучше, чем они. Мало на что надеясь, он спросил:

– Как вы думаете, какой зверь, не боящийся людей, мог объявиться в наших краях?

– Медведь-людоед, – не задумываясь, ответил Егорша, а Колян часто закивал головой, соглашаясь с ним. – Подобное и раньше бывало. Отведал косолапый с голодухи человечинки – и понравилось, хочет еще. Такого если не пристрелить, то он много бед наделает.

– А если так, то вы могли бы найти и пристрелить его? – осторожно спросил участковый.

– Да запросто, – ухмыльнулся Егорша. – Правда, Колян? Только прикажите, Илья Семёнович!

Но капитан Трутнев промолчал. Он не был уверен, что это хорошая идея – дать только что освободившимся из заключения приятелям ружья и послать их в лес. Но она была пока единственной, зародившейся в его голове за этот день.

– Я подумаю об этом, – неопределённо произнес он, сделав вид, что не заметил, как разочарованно вздохнул его собеседник.

– Если надумаете, то знаете, где нас найти, – сказал Егорша. – Ну что, Колян, пойдём? Нам еще надо в храм зайти, испросить у отца Климента благословения.

Капитан Трутнев понял, что это было сказано специально для него, чтобы усыпить его подозрения. Егорша, в отличие от своего глуповатого приятеля, был далеко не прост, он догадался, что участковый не доверяет им. А полицейский и в самом деле хотел бы знать в будущем о каждом их шаге в посёлке, если уж невозможно было проведать мысли и истинные намерения. Но сообщать об этом приятелям он не собирался. А когда за ними закрылась дверь, он с облегчением вздохнул. Его головная боль только усилилась после этого разговора. Вдобавок теперь ему не давал покоя налитый кровью глаз Егорши, злобно взирающий на окружающий мир и, казалось, противоречащий всему тому, что говорил его хозяин.

– Свалились на мою голову, – с досадой произнес Илья Семёнович, ни к кому не обращаясь. – Как будто и без того проблем было мало! Ох, чует мое сердце…

Не договорив, участковый снова подошёл к карте и вернулся к тому, чем занимался перед появлением двух приятелей в его кабинете – созерцанию огромного зелёного пятна с неровными краями, в центре которого чернела, будто случайная клякса, крошечная точка.

Глава 4. Благословение

Едва они вышли из полицейского участка, Колян с недоумением спросил:

– Что за ахинею ты там нёс?

Егорша только ухмыльнулся в ответ и отвернулся. Обидевшись на столь явное пренебрежение, Колян возмущённо произнёс:

– Ты бы меня сначала спросил, умник! Не собираюсь я горбатиться на постройке школы.

Егорша с презрением посмотрел на него.

– Да, я не дурак, не то, что ты, – грубо сказал он. – Можешь идти своей дорогой. Только сначала пораскинь мозгами, что жрать будешь. В чужом огороде картошку по ночам выкапывать?

– Раньше как-то жил – и теперь проживу, – пробурчал Колян. – Не твоя печаль.

– Вот именно – как-то! – хмыкнул Егорша. – А меня послушаешь – будешь сыт, пьян и нос в табаке. На белых простынях спать, чёрную икру ложкой кушать, коньяком запивать. Нравится тебе такой расклад?

– Это как? – спросил Колян заинтересованно. Нарисованная приятелем картина поразила его воображение.

– Как да как, – пренебрежительно произнес Егорша. – Другие-то слова знаешь, умник? Или только за участковым можешь повторять?

– Да ты не обижайся, Егорша, – залебезил Колян, как всегда, сломленный силой духа своего приятеля, благодаря которой тот в их компании неизменно был лидером. – Я разве против? Ты же знаешь – я за тобой в огонь и воду! Ты мне только намекни, что задумал.

– Узнаешь в своё время, – пообещал Егорша. – А пока помалкивай, когда я говорю, да кивай. Глядишь, и за умного сойдешь.

Сказав это, он круто развернулся и пошел к храму, не сомневаясь, что приятель последует за ним. Бунт подавлен в зародыше, его авторитет вожака восстановлен.

Так и случилось. Униженный и уже не протестующий Колян уныло поплёлся следом. Со стороны он был похож на побитую собаку, которая шла за своим хозяином, не виляя хвостом лишь потому, что его не было.

Однако Колян не умел долго унывать. Пока они шли к храму, он снова воспрянул духом и даже начал насвистывать какую-то примитивную весёленькую мелодию. Подойдя, они увидели стоявшего на паперти юношу в потрёпанной рясе, который развлекал себя тем, что ковырял в носу пальцем. Может быть, из-за этого его лицо выглядело глуповатым. В храме он состоял на должности звонаря, а также был мальчиком на побегушках, послушно, но на свой лад, исполнявшим все распоряжения настоятеля. Когда он увидел приятелей, его лицо отобразило крайнюю степень изумления. Заметив это, Колян решил сорвать на юнце свою злость и грубо окликнул его:

– Эй, сопляк, где твой хозяин?

– На небесах, – с достоинством ответил тот.

– Вот те на! – воскликнул Колян. – Неужто помер отец Климент?

– Батюшка жив и здрав, слава Господу, – невозмутимо произнес юноша. – Но ведь вы же не про него спрашивали.

– Да ты издеваешься надо мной? – с угрозой проговорил Колян, подступая ближе. – Давно чужого кулака не нюхал?

Но Егорша не позволил конфликту развиться. Он предостерегающе положил руку на плечо своего приятеля и миролюбиво обратился к юному звонарю:

– Тебя, кажется, Владимиром зовут?

– Истинно, – охотно подтвердил тот. – Назван так был при рождении в честь Владимира Мономаха, благоверного князя в Соборе всех святых, в земле Русской просиявших.

– Тогда скажи мне, Владимир, где сейчас отец Климент? У меня к нему есть дело.

– Батюшка отдыхает после утренней службы, – тоном, не допускающим возражений, произнёс юноша. – Его нельзя беспокоить.

– А ты передай ему, что я хочу сделать пожертвование на нужды храма.

Видимо, юный звонарь заранее был проинструктирован настоятелем, как следует поступать в подобных случаях. Упрямое выражение на его лице сразу сменилось приторно-умильным.

– Благое дело, – произнес он важно, явно подражая отцу Клименту. – Идите за мной, я провожу вас к батюшке. Быть может, он уже бодрствует.

Степенно ступая, юноша повёл приятелей на задний двор храма, где в небольшом деревянном строении обитал отец Климент. Дом давно требовал ремонта, а дверь его была настолько хлипкой, что, казалось, могла слететь с проржавевших петель от одного удара. Возможно, поэтому юный звонарь вошёл, не постучав, после чего сделал знак мужчинам следовать за ним. Внутри дом выглядел не менее плачевно. В нём была всего одна комната с единственным крошечным окошком крестообразной формы, почти не пропускавшим дневной свет. Из мебели имелись только кровать, шкаф, стол и несколько табуретов, все рассохшиеся и кривоногие. На одном из табуретов, спиной к гостям, восседал отец Климент. На небольшой электрической плитке батюшка топил в железной миске воск, который затем разливал по удлиненным формочкам разных размеров, расставленным перед ним на столе. Здесь же лежали уже готовые свечи. В комнате стоял густой дух, который не каждый мог выдержать. Образовался он из аромата кислых щей, любимого блюда батюшки, и запаха парафина. Однако самого отца Климента это явно не беспокоило.

– Христос воскресе, ваше высокопреподобие, – почтительно произнёс юноша, крестясь и кланяясь в пояс.

Было заметно, что он относится к настоятелю с благоговением. Вероятно, этому немало способствовала густая окладистая борода батюшки, которая сильно старила его, но придавала облику почти монашескую отрешённость и даже некоторую святость. Не оборачиваясь, отец Климент произнёс:

– Чего надобно, отрок? От безделья маешься, а гуси окаянные, небось, опять на паперти возлегают…

– Пришли к вам, отец Климент, – поспешил сказать юноша, опасаясь, что настоятель может наговорить лишнего при посторонних. – Желают пожертвовать на храм.

– Благое дело, – радостно проговорил отец Климент, ставя миску на стол и поднимаясь с табурета. Но при взгляде на гостей улыбка на его лице мгновенно погасла. Он нахмурился и гневно пророкотал, сотрясая стены: – Посмеяться надо мной решили, злыдни анафемские?

– Как можно, батюшка! – запротестовал Егорша. Он достал из кармана одну из тех купюр, которые до этого им отдал водитель автобуса, и протянул её отцу Клименту. – Вот, жертвуем на церковь святых мучеников Феодора Варяга и сына его Иоанна!

На лице отца Климента отразилась внутренняя борьба. Наконец батюшка, тяжко вздохнув, взял купюры. После чего, издав звук, похожий на стон, он перекрестил приятелей.

– Бог с вами, заблудшие души! В доме Спасителя нашего обителей много. Найдётся приют и для вас.

Он протянул руку, и Егорша поцеловал её. То же самое после недолгого колебания сделал и Колян. Махнув на них рукой, которую они только что облобызали, отец Климент сурово произнёс:

– Идите и не грешите. А то прокляну, ей-Богу!

Но Егорша не двинулся с места.

– Батюшка! – проговорил он, делая вид, что не замечает недоброжелательного отношения отца Климента. – Прошу благословить нас на богоугодное дело.

Отец Климент не ожидал такого и был до крайности изумлён.

– Что еще за дело? – рыкнул он, стараясь скрыть за грозным видом свою растерянность. – Не всякое деяние Господь одобрит!

– Хотим с другом школу в Куличках построить, – пояснил Егорша, стараясь, чтобы его голос звучал смиренно. – Взамен той, что сгорела. Только пропитана она будет духом православной веры, а не язычества, как прежняя. Благословите, батюшка!

Отец Климент задумчиво смотрел на него, не зная, верить или нет его словам. Идея ему понравилась. Душа батюшки никогда не лежала к школе, которую строил в Куличках хозяин Усадьбы волхва, язычник и жрец богопротивного Велеса. И когда школа сгорела, он не сильно опечалился, только назидательно обронил: «На всё воля Божья!». Отца Климента немного смущало, что Бог избрал орудием своей воли таких людей, как Егорша и Колян, имевших в поселке одиозную репутацию, но он постарался не думать, а потом и вовсе забыть об этом. И вот сейчас те же самые Егорша и Колян предлагали ему то, о чём он втайне мечтал. И если это была не воля Божья, то что? Неужели происки дьявола? Отец Климент чувствовал себя в затруднении.

– Благословите, батюшка, – настойчиво повторил Егорша. – Наш участковый, Илья Семёнович, уже одобрил эту идею. Слово за вами.

Услышав, что местный участковый, уважаемый в посёлке человек и к тому же представитель власти, знает о будущей школе и даже одобряет её строительство, отец Климент уже не мог найти аргументов, чтобы отказать.

– Бог благословит ваши труды! – произнёс он, терзаясь сомнениями.

Но Егорша не стал дожидаться, пока сорняки недоверия прорастут в душе батюшки. Дёрнув за рукав Коляна, который всё это время, помня о недавнем разговоре, стоял молча в сторонке, он быстро вышел из комнаты. Колян поспешил за ним. Дверь жалобно всхлипнула за их спинами проржавевшими петлями, словно предостерегая приятелей вслед за отцом Климентом от дурных помыслов и поступков…

Но этот слабый звук заглушило оживлённое гоготание гусиного стада, пересекающего площадь вблизи храма. Гуси толкались, шумели и вели себя так, словно кроме них на свете никого не существовало, во всяком случае, с кем стоило бы считаться. Увидев птиц, Егорша радостно осклабился и толкнул приятеля в бок со словами:

– Эй, Колян! Ты только погляди, что нам бог посылает. Не откажешься от запечённого гуся на ужин?

Но тот взглянул на него с удивлением.

– Ты никак белены объелся? – спросил Колян. – Ведь это бабки Матрёны гуси! А старуха просто дьявол в юбке. И, кроме того, она родная сестра отца Климента, если ты забыл.

– Ну, как хочешь, – не стал слушать его доводов Егорша. – Только потом не проси!

Он сделал несколько шагов и догнал стадо. Двигался Егорша стремительно и бесшумно, даже внешне став похожим на дикого зверя, преследующего добычу, поэтому гуси не заметили его. Приблизившись к тому, который шёл последним, Егорша протянул руку и схватил птицу за длинную шею. Та не успела издать ни единого звука, и остальные гусаки ничего не заподозрили. Некоторое время птица судорожно сучила красными лапками, словно продолжая идти по площади. Затем раздался звук, напоминающий треск переломанного сучка, и она, содрогнувшись, безжизненно повисла с переломанной шеей. Егорша снял рюкзак, втиснул её внутрь и снова закинул рюкзак за спину. На это ему потребовалось не больше минуты.

– Вот и всё, а ты боялся, – проговорил Егорша, подойдя к приятелю и снисходительно похлопав его по плечу.

Колян ничего не сказал. Он действительно побаивался, но только не последствий кражи гуся, а своего друга, и уже давно. Особенно его устрашал словно кровоточащий глаз, в котором временами появлялась дикая, первобытная злоба, и в такие моменты спорить с Егоршей было смертельно опасно. Поэтому Колян соглашался с ним во всём, не желая вызвать вспышку гнева, последствия которого были непредсказуемы. Сначала он делал это из страха, а потом по привычке, молчаливо смирившись.

– Теперь можно и домой, – сказал Егорша. – Но сначала навестим Клаву. А то сухая ложка рот дерет.

И приятели направились в магазин. По пути они поднимали ногами клубы пыли, которая постепенно снова оседала за их спинами, скрывая следы…

А гусиное стадо тем временем добрело до дома бабки Матрёны на Овражной улице. Оживлённо гогоча, гуси вошли во двор и столпились возле хозяйки, рубившей дрова. Это была широкая в плечах и бёдрах старуха, над которой прожитые годы были не властны, а жизненные невзгоды оставили после себя только глубоко затаённую настороженность в глазах, не сумев стереть добродушия с морщинистого лица. Бабка Матрёна была одинока, и гуси заменяли ей детей, доставляя ничуть не меньше хлопот и радости, чем многодетной матери её любимые чада. Она давала каждому имя, едва тот вылуплялся из яйца, и отличить одного от другого могла даже по звукам, которые они издавали. Поэтому она сразу заметила, что одного в стае не хватает. Это была самая юная и маленькая гусыня, её любимица, и бабка Матрёна, материнским сердцем почуяв недоброе, встревожилась.

– А Машенька где? – строго спросила она, обращаясь к старому гусаку, предводителю стаи. – Неужто отстала? Почему не подождали?

Старый гусак завертел головой и гневно загоготал, обращаясь к остальным. Те вразнобой и растерянно отвечали ему. Поднялся невообразимый шум и гам, который внезапно смолк, когда бабка Матрёна с силой вонзила топор в колоду, на которой рубила дрова.

– Берегитесь, – гневно произнесла старуха. – Если что плохое случилось с Машенькой, в жизнь не прощу!

Старый гусак виновато гоготнул, будто оправдываясь. Гуси снова яростно загалдели, то ли виня друг друга, то ли успокаивая хозяйку. Внезапно они разом, как по команде, развернулись и гурьбой направились к калитке, толкаясь и махая крыльями. Они явно собирались отправиться на поиски пропавшей гусыни. Но бабка Матрёна остановила их.

– А ну-ка стоять! – грозно прикрикнула она густым басом. – Сама разыщу. А вы со двора ни ногой… Головой отвечаешь, Афоня!

Последние слова она сказала старому гусаку, который попытался что-то возразить ей. Тот сразу смолк, будто понимая, что сейчас не подходящее время спорить с хозяйкой и злить её своим непослушанием. Затихли и остальные гуси. А бабка Матрёна, наспех накинув на могучие плечи телогрейку, в которой она ходила даже летом, быстро вышла со двора, не забыв плотно притворить калитку.

На Кулички надвигались сумерки, постепенно скрадывая очертания домов и деревьев. Ветер внезапно стих, и тишина, которую не нарушал даже лай собак, казалась неестественной и пугающей. Встревоженное сердце бабки Матрёны гулко билось, заглушая даже её собственные шаги и тяжелое дыхание. Она спешила, потому что в темноте уже не смогла бы найти пропажу, если бы та не подала голос. А что-то подсказывало бабке Матрёне, что этого не случится.

– Машенька, ау! – изредка кричала она. – Отзовись!

Бабка Матрёна вернулась домой только к полуночи, так и не отыскав гусыню. До рассвета она не сомкнула глаз и не ушла со двора. Но так и не дождалась.

Глава 5. Наутро

Егорша проснулся в дурном расположении духа. Вчерашний вечер явно не задался.

Началось с того, что Клава наотрез отказалась продавать им бутылку водки, да ещё и прогнала их, заявив, что для поджигателей школы вход в её магазин заказан на веки вечные, пока ад не разверзнется и не поглотит их. А если это кого-то не устраивает, то он может пожаловаться на её самоуправство участковому или главе поселковой администрации Нине Осиповне. А лучше сразу президенту России…

Клавдия, молодая дебелая баба, рослая и могучая, а, главное, чрезвычайно горластая, была грозным противником, и приятели не рискнули настаивать. Исход поединка, если бы он состоялся, был непредсказуем, даже несмотря на их численное превосходство. Тем более что полицейский участок находился всего в нескольких десятках шагов от магазина. А Илья Семёнович, в том не было никаких сомнений, встал бы на сторону женщины, а не двух мужиков, только что вернувшихся из мест не столь отдалённых, причем у одного из них за плечами висел рюкзак с украденной мёртвой гусыней. Приятели ушли из магазина, как побитые собаки, даже не огрызаясь на проклятия и насмешки, которыми их осыпала разгневанная Клавдия.

У самой Клавдии детей пока не было, но она собиралась в будущем родить их числом не менее четырёх или пяти. И уже заранее переживала, что из-за отсутствия школы в Куличках она будет вынуждена посылать их за сто километров в районный центр, где с ними может приключиться любая беда без надзора матери.

– Да и какие там учителя?! – горестно вопрошала Клавдия тех, кто заходил в магазин за покупками и соглашался выслушивать её планы на будущее, а одно было неразрывно связано с другим. – То ли дело наша Марина Викторовна! Она детишек и уму-разуму научит, и приласкает…

Идя прочь от магазина, приятели старательно отводили глаза друг от друга и не переговаривались, пока не пришли домой. Но и здесь их ждало разочарование. Домишко, в котором они ютились, и раньше был ветхим, а за минувший год и вовсе почти разрушился. Печь дымила и не хотела разгораться. Ветер свистел в прохудившейся трубе, как Соловей-разбойник. Огонь то вспыхивал, опаляя жаром, то затухал до мерцающих угольков. Как Колян, назначенный Егоршей на этот вечер поваром, ни старался, запечённая гусыня в результате оказалась полусырой и жёсткой. После ужина у приятелей разболелись животы, и Егорша долго попрекал за это Коляна, пока сон не сморил их обоих.

Спали они в сарае, потому что крыша дома, подуй только ветер посильнее, могла обвалиться им на головы и превратить их ночной сон в вечный. Доски сарая были плохо пригнаны, сквозь широкие щели внутрь проникал холодный сырой воздух. За ночь Егорша сильно продрог. Согрелся он тем, что грубыми толчками разбудил Коляна, который, обхватив себя руками, сладко похрапывал в углу, пристроившись на охапке сена, которое он накануне отыскал неведомо где и даже не подумал предложить своему другу. Это предательство возмутило Егоршу. Когда Колян открыл глаза, он высказал ему это без обиняков.

– Я для тебя гуся не пожалел, а ты со мной клочком сена не поделился, – произнёс он раздраженно. – И кто ты после этого, как не неблагодарная свинья?!

Признавая справедливость упрёка, Колян не отвечал. Он сидел, опустив голову, чтобы не встречаться взглядом с пугающим его глазом приятеля, словно тот был Медузой Горгоной. Видя его покорность, и неправильно истолковав её природу, Егорша смягчился.

– Ладно, бог тебе судья, как сказал бы отец Климент, – подытожил он. – Но не забудь, что этой ночью на сене буду спать я. И попробуй только что-нибудь пискнуть против!

Но Колян был рад, что так легко получил прощение, и даже не думал возражать. Став накануне свидетелем того, как его приятель жестоко расправился с гусыней, он потерял остатки силы духа и окончательно превратился в слепого исполнителя воли и приказов Егорши. Всю ночь ему снилось, как Егорша душит его, и только под утро он сумел избавиться от цепкой хватки приятеля, вонзив тому в грудь охотничий нож по самую рукоятку. Поэтому Колян так крепко и спокойно, словно младенец, спал, когда дрожащий от холода Егорша уже проснулся.

Они умылись, поплескав на лицо колодезной воды из ведра, и закусили остатками холодной гусятины, которая на вкус стала еще более отвратительной, чем прошлым вечером. Выковыривая щепкой застрявшие в зубах кусочки мяса, Егорша сказал:

– Как ни крути, а к главе поселковой администрации нам всё-таки придется сходить. Клавка дура, но она навела меня вчера на здравую мысль.

– Это еще зачем? – удивился Колян. – Не думаю, что Нина Осиповна встретит нас с распростёртыми объятиями.

– Вот именно, что не думаешь, – спокойно ответил Егорша, сплёвывая на землю кусочек отломившейся щепы. – А надо бы, недоумок.

– А ты не ругайся и не плюйся, – обиделся Колян. – Я, может, и сам надумал бы что-то умное, если бы ты сказал, о чём думать.

– Извини, что не сказал, – насмешливо произнёс Егорша. – Но сейчас уже поздно, так что даже не начинай. А Нина Осиповна нам нужна не затем, чтобы с ней обниматься. Нам нужна её должность, а не её прелести.

– Это как? – недоуменно спросил Колян, забыв про вчерашнюю отповедь.

Егорша с сожалением посмотрел на приятеля. Но, встретив его наивный взгляд, в котором не было и намёка на мысль, всё-таки ответил:

– Нам надо получить от Нины Осиповны полную свободу действий и неограниченные полномочия. Она ведь глава поселковой администрации и может выдать нам документ, в котором чёрным по белому будет сказано, что мы являемся единственными подрядчиками строительства школы в Куличках. Этакий карт-бланш. И тогда нам сам чёрт не брат. А Клавка будет сама приносить нам с тобой водку по щелчку пальцев. Как говорится, ол инклюзив, всё включено.

– Это хорошо бы, по щелчку, – мечтательно произнёс Колян, понявший из всей речи приятеля только это. – Только вот вкалывать, как верблюд, мне всё равно не хочется.

– Тебе и не придётся, а мне тем более, – усмехнулся Егорша. – Мы будем только жать, не посеяв. Слыхал про субподряды?

Колян отрицательно помотал головой.

– Тогда я не буду тратить время, рассказывая тебе, – вздохнув, сказал Егорша. – Сообразишь позже, когда золотые реки бюджетных средств и частных пожертвований потекут в наши карманы.

– И откуда ты всё знаешь, Егорша? – завистливо вздохнул Колян.

– Хорошие учителя были, – неохотно ответил Егорша. – Пока ты баланду жрал, и думал только о том, как брюхо набить, я с умными людьми общался. Знаешь, сколько их там, где мы с тобой были? Тьма тьмущая.

– Если они такие умные, то почему оказались там же, где и мы? – язвительно спросил Колян.

Но Егорша ожёг его злобным взглядом и ничего не ответил. А повторять свой вопрос Колян благоразумно не стал. Он был глуповат, но имел хорошо развитый инстинкт самосохранения, который подсказал ему промолчать.

Позавтракав, побрившись и сменив брезентовые робы на более подходящие для визита в поселковую администрацию костюмы, приятели вышли со двора. Избавившись от многодневной щетины на лице и привычной одежды, они преобразились. Местные жители, которых Егорша и Колян встречали по пути, не сразу узнавали их, а разминувшись, провожали недоумёнными взглядами, в которых сквозило осуждение.

Все знали, что они натворили год назад, как и о последующем судебном приговоре. И то, что они вернулись в посёлок намного раньше, чем были должны, вызывало тревогу, как аномальное явление сродни шаровой молнии. У приятелей в Куличках и до поджога школы была незавидная репутация, а после этого их стали считать совсем пропавшими и чуть ли не исчадиями ада. В Куличках общественное мнение значило больше, чем приговор суда, и тот, кого оно осудило, становился изгоем, что было намного хуже, чем тюремное заключение. У бедняги оставалось только два пути – либо бежать из посёлка, либо прилюдно покаяться, надеясь заслужить прощение.

Приятели сами были родом из Куличков и знали это. Но относились к этому по-разному. Колян заранее был готов к покаянию, но Егорша с презрением отверг оба варианта.

– Это для слабаков, – говорил он, злобно сверкая глазом. – Сильные люди, такие, как мы с тобой, не обращают внимания на пересуды старух и дураков. Это стадо баранов, а мы – его пастухи. Только так и не иначе. Ты кем хочешь быть, Колян – бараном или пастухом?

Не желая вызвать гнев приятеля, Колян выражал желание быть пастухом, и тогда Егорша возбуждённо восклицал:

– Так бери в руки плеть! И веди стадо туда, куда посчитаешь нужным. А того, кто заартачится – плетью, плетью…

В такие моменты распалённый яростью Егорша был страшен, и Колян не рисковал возражать.

Поэтому сейчас Егорша пристальным взглядом заставлял земляков отводить глаза, а Колян небрежно приветствовал их, словно одалживая. И только когда приятели увидели вдалеке бабку Матрёну, которая быстрым шагом шла, как и они, по направлению к центральной площади, напускная бравада изменила им, уступив место тревоге.

– Куда это она с утра пораньше? – спросил Колян, стараясь, чтобы его голос звучал равнодушно.

– А тебе не всё ли равно? – хмыкнул Егорша.

– А если в полицию? – предположил Колян. – Узнала, что это ты гуся у неё подрезал и теперь идёт подавать заявление участковому.

– Никто этого не видел, – возразил Егорша. – Откуда бы она могла узнать?

– Ворона на хвосте принесла, – сказал Колян со скрытым злорадством. – Или сопляк в рясе донёс. Он постоянно на паперти крутится, мог заметить и потом разболтать. А гусь – это имущество, за его кражу судья тебя по головке не погладит. Пришьют новый срок – к гадалке не ходи.

Егорше это не понравилось.

– Жрали-то вместе, – сказал он зло. – Так что на нары отправишься вместе со мной, как соучастник.

– А может, и не в полицию, – с надеждой проговорил Колян, только сейчас осознавший, во что он влип по собственной глупости. – В церковь, к примеру. Или в магазин.

– Так давай посмотрим, что толку гадать, – предложил Егорша. – А там уже будем думать, что делать… Кстати, ты куда подевал кости от гуся?

– Там и остались, на столе, – удивлённо посмотрев на него, ответил Колян. – А что такое?

– Надо было в землю закопать, болван! – свирепо рыкнул Егорша. – А если участковый заявится с обыском?! А так – нет тела, нет и дела, сам знаешь.

Колян хотел было обидеться, но передумал и даже ничего не возразил. В их компании виноват всегда был он, что бы ни случилось плохого. Поэтому не было смысла сейчас противоречить – это обернулось бы только новым градом оскорблений. Они молча последовали за бабкой Матрёной, не приближаясь к ней и держась настороже, чтобы вовремя нырнуть в ближайший переулок, если та обернётся. Но старуха шла, не оглядываясь и никуда не сворачивая. Выйдя на площадь, она миновала магазин и здание церкви и вошла в полицейский участок, возле которого стоял старенький автомобиль темно-синего цвета с запасным колесом на боковой дверце, узким лобовым стеклом и зарешечёнными задними стёклами отсека, в который помещали правонарушителей. Приятелям этот отсек был хорошо знаком. Год назад они проехали в нём до районного центра, и это была самая неприятная поездка в их жизни. Машину немилосердно подбрасывало на ухабах, и приятели испытывали те же ощущения, что и шары в лототроне. С поправкой на то, что шары были из слоновой кости, а они – из плоти и крови… Воспоминание об этом вызвало почти панический ужас у Коляна.

– Что делать будем? – спросил он дрогнувшим голосом. И сам же ответил: – Бежать надо!

– Куда бежать, дурила? – огрызнулся Егорша, который был тоже напуган, но лучше это скрывал. – И на чём? – Он пренебрежительно кивнул на полицейский автомобиль. – На этом рыдване? А другого ничего нет. Рейсовый автобус приедет ещё не скоро.

– Говорил я тебе – не трогай гуся! – запричитал Колян. Его лицо посерело от ужаса перед неизбежным уголовным наказанием, который оказался сильнее страха перед приятелем. Он даже нашёл в себе смелость обвинить Егоршу. – Предупреждал – с бабкой Матрёной так нельзя. Она истинный дьявол в юбке, даром, что родня отцу Клименту. А ты что? Ещё меня же и дураком называл!

На этот раз молчал Егорша. Он осознавал справедливость упреков приятеля и в душе ругал себя за то, что поддался соблазну и впал в грех чревоугодия, как сказал бы отец Климент. А в результате гусь оказался почти несъедобным, и ничего, кроме разочарования и несварения желудка, он не получил. И мало того, что теперь за это придётся отвечать перед законом, так ещё и рухнут все его планы, которые он так долго и тщательно обдумывал, отбывая срок. И кто после этого дурак? Напрасно он оскорблял приятеля…

Внезапно Колян смолк, и Егорша, проследив за его взглядом, увидел, как из полицейского участка выходит бабка Матрёна. Она шла одна, без сопровождения участкового, и вид у неё был по-прежнему потерянный. А это значило, что их арест пока откладывался, всё равно по какой причине. Или совсем отменялся.

– А, может, и не видел никто, – проговорил Колян, бросаясь из одной крайности в другую. – Зря мы с тобой переполошились, Егорша! Навыдумывали себе всякие ужасы. Вот уж точно – на воре шапка горит… Интересно, куда это она?

Его последние слова относились к бабке Матрёне, которая, вновь пройдя мимо церкви и магазина, на это раз вошла в здание поселковой администрации. Приятели с удивлением переглянулись.

– Но это уж точно не по наши души, – не совсем уверенно произнес Егорша.

– А тогда зачем? – спросил Колян.

– Ну, мало ли зачем, – ответил Егорша намного спокойнее. По-настоящему он опасался только участкового, а всех остальных презирал, считая себя умнее, дальновиднее и сильнее любого из жителей Куличков. – Один бог ведает, что у этой старухи может быть на уме. Но мы гадать не будем, а пойдём и узнаем.

– Так-таки и зайдём? – ужаснулся Колян с таким видом, будто ему предлагали войти в клетку со львом. – В администрацию?

– А разве мы не туда шли? – напомнил ему Егорша. – Так что ничего не изменилось. Не дрейфь, босота, прорвёмся!

Колян с уважением посмотрел на приятеля. Он всегда поражался хладнокровию и мужеству Егорши. Это, а не только страх, скрепляло их странную дружбу. Сам Колян был труслив и слабоволен. По природе своей он был ведомым. В жизни ему был нужен поводырь, за которым он мог бы следовать, не затрудняя себя принятием решений. Поэтому он всюду, как верный пёс, следовал за Егоршей, только иногда робко огрызаясь и втайне мечтая однажды перегрызть ему горло, чтобы обрести независимость. Что он стал бы делать после этого, Колян не знал и сам. Но это не мешало ему мечтать о свободе, как Еве – о запретном плоде.

Глава 6. Егорша клевещет

Бабка Матрёна, забыв постучать, вошла в кабинет главы администрации и с тяжким вздохом опустилась на стул. Её глаза застилали слезы, и всё вокруг было словно в тумане. Сквозь пелену она видела сперва недоумённое, а потом встревоженное лицо Нины Осиповны, сначала далёкое, а затем приблизившееся к ней и что-то говорящее. Но слов она не слышала, как в немом кино. Бабка Матрёна сделала над собой усилие и проговорила:

– Водички бы мне попить…

Нина Осиповна, растерянно оглядевшись и увидев, что графин с водой пуст, почти выбежала из комнаты. Это была женщина маленького роста, полноватая, с округлыми формами, и когда Нина Осиповна, семеня невидимыми под длинной юбкой ножками, куда-то спешила, то казалось, что она не идет, а катится, словно биллиардный шар. А когда она улыбалась или хмурилась, то становилась похожей на смайлик – радостный или сердитый. Но сердилась Нина Осиповна редко, чаще приветливо улыбалась, и жители Куличков, заходя в её кабинет, чувствовали себя так, словно пришли в гости к соседке, а не к должностному лицу на приём. Способствовало этому и то, что кабинет был как-то по-домашнему уютен, а на стенах вместо портретов государственных деятелей висели фотографии с живописными видами посёлка и его окрестностей.

Вернулась Нина Осиповна с наполовину пустым стаканом, остальное она расплескала, пока несла. Вместе с ней, воспользовавшись суматохой, вошли Егорша и Колян. Заинтересованность на их лицах могла сойти за волнение, вызванное плохим самочувствием бабки Матрёны, о чем они уже успели узнать от Нины Осиповны. А та, искренне взволнованная, даже не вспомнила об их былом прегрешении и была рада, что появились двое мужчин, которые могли оказать ей помощь, если бы бабке Матрёне стало совсем плохо.

Но, глотнув из стакана воды, бабка Матрёна почувствовала себя лучше. Сухость во рту, мешавшая ей дышать, пропала, а сердце забилось ровнее и не так часто, и уже не пыталось разорвать грудь. Старуха отвела рукой стакан, который ей настойчиво подносила ко рту перепуганная Нина Осиповна, и возмущённо произнесла:

– Ты мне, мил человек, так все зубы выбьешь! Охолони чуток.

Воду, оставшуюся в стакане, Нина Осиповна допила сама. После этого она слабо улыбнулась и сказала:

– И напугали же вы меня, Матрёна Степановна! Что случилось, бесценная вы моя?

Неожиданно бабка Матрёна всхлипнула и жалобно произнесла:

– Машенька пропала! С ног сбилась, не могу её найти.

Охнув, Нина Осиповна опустилась на стул рядом с ней и, взяв за руку, взволнованно спросила:

– И давно?

– Да со вчерашнего, – тяжко вздохнула старуха. – Все вернулись домой, а её нет. То ли по дороге отстала, то ли лихоимец какой похитил. Доверчивая она уж очень, Машенька-то… Сколько раз я ей выговаривала – не доверяй чужим людям, поостерегись…

Крупные слезы покатились из глаз бабки Матрёны, и она не смогла договорить. При виде такого неподдельного горя Нина Осиповна и сама едва не заплакала. Но, вспомнив, что она должностное лицо, и к ней люди приходят за помощью, совладала с эмоциями и деловито спросила:

– У Ильи Семёновича были, Матрёна Степановна?

– Заходила, – кивнула старуха. – Говорю – искать надо Машеньку. По дворам пройти, в сараи заглянуть, людей поспрашивать. Мне одной-то не сдюжить…

– А Илья Семёнович что на это сказал?

– А он мне – мол, мало времени прошло, рано еще бить тревогу, – с нескрываемой обидой ответила старуха. – Дескать, могла заплутать по малолетству да по глупости…

– А, может, Илья Семёнович прав? – осторожно спросила Нина Осиповна. – И не стоит так убиваться, Матрена Степановна, раньше времени.

– Ох, чует мое сердце, беда приключилась с Машенькой, – не слушая ее, запричитала старуха. – Не могла она с пути сбиться, в наших-то Куличках! А уж умна была, кровиночка моя, не по годам. Если только ножку ненароком сломала… Так ведь крикнула бы от боли… Услышали бы её, не бросили. Если только сама отстала, любопытства ради. Отвлеклась на что-то. Дитя ведь сущее ещё! – И, расстроенная воспоминаниями, старуха отчаянно проголосила: – Машенька, дитятко моё!

Тронутая таким сильным проявлением чувств, Нина Осиповна всё-таки не сдержала слез, и они плакали уже вдвоём. Она приобняла старуху за плечи и попыталась её утешить.

– Не горюйте вы так, Матрёна Степановна, не разрывайте мне сердца. Вернется ваша Машенька, обязательно вернется!

Внезапно Егорша сделал шаг от двери, где они до этого стояли с Коляном, и внушительно сказал:

– Не вернётся!

Нина Осиповна сделала ему знак, призывающий к молчанию, но Егорша упрямо повторил:

– Не вернётся ваша Машенька домой, Матрёна Степановна. Уже никогда. Настигла её смерть лютая.

Колян побледнел от ужаса, решив, что его приятель сошел с ума. Бабка Матрёна онемела от горя. А Нина Осиповна, единственная, кто сохранил самообладание, строго спросила:

– Откуда вам это известно?

– Видел собственными глазами, – невозмутимо ответил Егорша. – Заклевали её до смерти вороны. Накинулись стаей – и не смогла бедняжка отбиться. Видать, голодные были. Даже косточек не оставили.

– Не может быть, – не поверила женщина. – Никогда еще в Куличках такого не было.

– Забыли вы, Нина Осиповна, – с укоризной произнёс Егорша. – А вот это что? – И он показал на свой незрячий глаз. – Кто это сделал? – И, не дожидаясь ответа, он почти торжествующе воскликнул: – Вороны! Может быть, вы скажете, что я это выдумал? – Он язвительно усмехнулся. – Так ведь свидетелей тому тьма-тьмущая. Спросите отца Климента, он вам расскажет. У меня до сих пор кровь в жилах стынет при воспоминании, как эти летучие твари преследовали нас от Усадьбы волхва до посёлка. Не я один тогда пострадал. Люди помнят!

Два года тому назад отец Климент, внезапно решив раз и навсегда покончить с язычеством в Куличках, организовал крестный ход, участники которого вознамерились разорить Усадьбу волхва. Но им не удалось ни поджечь ограду, ни прорубить ее топорами, словно ту защищали неведомые злые чары. Огонь залили потоки дождя, а топоры отскакивали от брёвен, будто это было не дерево, а сталь. В довершение всех бед откуда-то прилетела несметная стая ворон и, словно науськанная нечистой силой, или обезумев, напала на участников крестного хода. Это событие до сих пор обсуждали жители Куличков, не забыла его и сама Нина Осиповна. Поэтому сейчас она не нашла, что возразить Егорше. А тот, видя её замешательство, втайне радовался. Обвинив в смерти гусыни птиц, Егорша поражал сразу две цели – отводил подозрение от себя и мстил воронам, которых люто ненавидел.

– Я еще тогда говорил, что всех ворон в округе надо истребить, – злобно проговорил Егорша, сверкнув налитым кровью глазом. – Но меня не послушали. И вот дождались! Они уже в посёлке себе пропитание добывают. С гусей начали, скоро на людей станут нападать. Вам, Нина Осиповна, как главе администрации, надо бы об этом задуматься, пока не поздно.

Он еще долго бы говорил, но его перебила бабка Матрёна, спросив:

– Где и когда это случилось?

Егорша ответил, не задумываясь, поскольку на этот раз у него не было причин скрывать правду.

– Да вчера и было, посреди бела дня, на центральной площади, возле храма.

Сказав это, он лицемерно посетовал:

– И Бога они даже не боятся, эти твари! Не иначе, настали последние времена, о которых предупреждал отец Климент…

Не слушая его, бабка Матрёна встала со стула и молча вышла из комнаты, даже не попрощавшись ни с кем. Нина Осиповна проводила её сочувственным и в то же самое время укоризненным взглядом. Она не сразу поняла, что говоря о Машеньке, бабка Матрёна имела в виду свою гусыню, а, сообразив, сначала хотела рассердиться. Но искреннее и глубокое горе старухи тронуло её, и она не стала винить бабку Матрёну за то, что та горюет о домашней птице, как о родном человеке, и даже называет её человеческим именем. У самой Нины Осиповны были и муж, и дети, она никогда не чувствовала себя одинокой и никому не нужной.

«Поэтому не мне судить бабку Матрёну», – подумала она. – «Правду говорят – сытый голодного не разумеет».

Придя к такому выводу, Нина Осиповна тяжко вздохнула и, будь она в комнате одна, ещё поплакала бы от жалости к убитой горем старухе. Но Егорша и Колян никуда не ушли, и ей волей-неволей пришлось совладать со своими чувствами. Предварительно высморкавшись в платочек, чтобы не гнусавить, Нина Осиповна спросила:

– У вас ко мне дело?

Обычно приветливая со всеми, кто к ней заходил, сейчас она выглядела отчужденной и строгой. Но это Егоршу не смутило. Он и не ждал радушного приёма, учитывая их с приятелем репутацию среди жителей посёлка. Но именно поэтому, как опытный шулер, он припас козыри в рукаве, с которых сразу и зашел.

– Не забыли меня, Нина Осиповна? – развязно спросил он. – А то вчера встречались с нашим участковым, так Илья Семёнович не сразу вспомнил. А ведь год-то всего и не виделись.

– Я вас помню, – сухо сказала Нина Осиповна. – Вы Егор Иванович Калиткин. А вашего спутника зовут Николай Александрович Жуков. Так, говорите, вы вчера встречались с Ильёй Семёновичем? Это хорошо. А то я уже подумала было, что вы в бегах. Насколько мне помнится, вас приговорили к трём годам лишения свободы за поджог…

– Школы, – закончил за нее Егорша, перехватывая инициативу. – Поэтому я и пришел к вам. Как говорится, кто старое помянет, тому глаз вон.

– А кто забудет – тому оба, – сказала Нина Осиповна, с нескрываемым осуждением глядя на него. – Так в народе говорят, если быть точным.

Стоявший у двери Колян издал звук, похожий на хихиканье. Егорша бросил на него свирепый взгляд и, проигнорировав уточнение, продолжил:

– В общем, поговорили мы вчера с Ильёй Семёновичем и решили, что закон законом, а совесть совестью. И по совести должны мы с другом построить в Куличках новую школу взамен сгоревшей.

– То есть той, которую вы со своим другом подожгли спьяну, – снова уточнила Нина Осиповна.

Но Егорша не стал вдаваться в подробности, а торопливо закончил:

– Так вот, после того, как Илья Семёнович одобрил наше решение, пошли мы к отцу Клименту. И батюшка благословил нас на это дело. Так что теперь слово за вами, Нина Осиповна. Позволите нам искупить вину перед обществом – завтра же приступим.

Женщина с сомнением смотрела на него. Егорша не внушал ей доверия, как и его приятель. Она родилась и всю жизнь прожила в Куличках, хорошо знала всех местных жителей, в том числе и этих двоих. Они, сколько Нина Осиповна помнила, всегда были пьяницами и бездельниками, ни в грош не ставящими ни закон, ни принятые в обществе нормы поведения и мораль. А ещё браконьерами, промышлявшими в лесу независимо от того, открыт сезон охоты на зверя или нет. Исходя из своего жизненного опыта и здравого смысла, она не верила, что такие люди могут измениться. И то, что сейчас происходило в этой комнате, казалось Нине Осиповне спектаклем, который перед ней вздумали разыграть приятели. Только она не могла понять зачем. Это смущало её.

– Так, говорите, Илья Семёнович одобрил, а отец Климент благословил? – задумчиво проговорила она.

– Именно так, – подтвердил Егорша. – И в такой последовательности. Это вам и мой друг скажет.

Он показал на Коляна, который нетерпеливо переминался с ноги на ногу, стоя в проёме двери. Казалось, что Колян сомневается, войти ему или бежать прочь сломя голову, и поступит так или иначе в зависимости от того, какое решение примет Нина Осиповна. Он не понимал замысла своего приятеля и явно трусил, ожидая каждую минуту, что их разоблачат и с позором прогонят, но пытался скрыть это. Однако он был плохой актер, его выдавали дрожание рук и бегающий взгляд. Если бы Нина Осиповна внимательнее посмотрела на него, то обо всём догадалась бы. Но она даже не взглянула в его сторону. После разговора с бабкой Матрёной Нина Осиповна чувствовала себя виноватой. И она не хотела корить себя ещё и в том, что не поверила людям, которые, возможно, действительно изменились, пережив то, что им выпало на долю, пусть даже по собственной глупости. В жизни всё бывает. Недаром же было сказано: кто без греха, пусть первым бросит камень…

Нина Осиповна подумала: «Какое право я имею судить людей? Кто я такая?!» Эта мысль прогнала сомнения.

– Хорошо, я не возражаю, – сказала она. – Но мне надо будет встретиться с Олегом Витальевичем Засекиным, с которым администрация посёлка подписала договор на строительство школы. Узнать, что он думает. И собирается ли выполнять взятые на себя обязательства. Все сроки давно прошли, но ведь был форс-мажор, предусмотренный договором. Пожар…

Впервые, говоря о школе, Нина Осиповна употребила слово «пожар» вместо «поджог», и Егорша заметил это. Но радость померкла, когда он понял, что его замысел может потерпеть крах из-за непредсказуемого решения хозяина Усадьбы волхва. И он попытался отговорить Нину Осиповну.

– Неужели мы с вами будем зависеть от этого язычника и чернокнижника? – спросил он с нарочитым удивлением. И многозначительно добавил: – Отцу Клименту это не понравится.

Но, один раз пойдя на компромисс, Нина Осиповна не собиралась и впредь во всём уступать человеку, который был ей неприятен. К хозяину Усадьбы волхва Нина Осиповна относилась намного лучше, считая того порядочным человеком, несмотря на «религиозные заблуждения», как она дипломатично называла его приверженность язычеству. Сама Нина Осиповна исповедовала православие, однако не находила в себе силы осудить жёстко и безоговорочно, подобно отцу Клименту, языческую веру, которой придерживались её предки. «Кто я такая, чтобы судить?!» – спрашивала она себя в тех редких случаях, когда задумывалась о религии. И, по своему обыкновению, шла на уступки, считая, что душевное спокойствие дороже принципов, а справедливость и закон не всегда совпадают.

Поэтому тоном, не допускающим возражений, она ответила:

– А при чем здесь язычество и отец Климент? Договор есть договор. Я скажу свое окончательное решение только после разговора с хозяином Усадьбы волхва. А если вам лично это не нравится, то…

Нина Осиповна показала взглядом в сторону двери. И Егорша понял, что спорить бесполезно и даже опасно.

Глава 7. Отец Климент и жрец Горыня

Выйдя из здания поселковой администрации, бабка Матрёна пошла не домой, а в церковь.

Идти было недалеко, но шла она долго. Известие о смерти любимицы подкосило могучую старуху, она еле переставляла ноги и почти ничего не видела перед собой. Безмолвною тенью прошла рядом с онемевшим от изумления Владимиром, стоявшим на паперти в праздном созерцании неба над головой, вошла в отворенные, будто специально для неё, храмовые ворота, скрылась в полумраке придела, будто растаявший призрак. Юный звонарь, как только к нему вернулась способность управлять своими ногами и руками, испуганно перекрестился и трижды прочёл «Отче наш», а потом, на всякий случай, еще и «Верую». Обычно к этому его принуждал отец Климент, накладывая епитимию за какую-нибудь провинность, чаще всего излишнее любопытство, но на этот раз Владимир сделал это по собственному почину, устрашённый горестным видом старухи.

Войдя в храм, бабка Матрёна растерянно огляделась, будто не понимая, зачем она здесь, но увидела брата и вспомнила. Отец Климент ходил по храму и собирал недогоревшие свечи. Огарки он складывал в обширный карман подрясника, для чего ему приходилось задирать рясу, и в любой другой день это послужило бы поводом для колких насмешек бабки Матрёны. Но сейчас она даже не заметила этого. Подойдя к брату, она помолчала, не зная, с чего начать, а потом, стараясь усмирить свой могучий бас, неуместный под сводами храма, тихо произнесла:

– Хочу заказать заупокойную литию о новопреставленной. Прочитаешь сам ради меня, брат?

Отец Климент с сочувствием посмотрел на неё.

– Кто умер, сестра?

Бабка Матрёна всхлипнула и, как ей показалось, прошептала, на самом же деле пророкотала так, что эхо под сводами церкви повторило за ней:

– Машенька!

Отец Климент удивился еще больше, услышав незнакомое имя.

– Не знаю сей отроковицы, – сказал он, озадаченный неподдельным горем сестры из-за незнакомого ему человека. – Кто такая и кто она тебе?

– Любимица моя, гусыня, – пояснила бабка Матрёна, вытирая рукавом платья слёзы. – Приняла она вчера смерть лютую от извергов. Да упокоится её душа навеки!

Отец Климент едва не онемел от изумления, как до этого юный звонарь на паперти, а потом разъярился.

– Окстись, сестра, – сказал он, делая над собой усилие, чтобы не закричать. – Не богохульствуй! Ведь это не христианская душа. Как можно читать заупокойную литию по гусыне?

Теперь уже бабка Матрёна посмотрела на него с изумлением.

– А почему нельзя? – спросила она, уже не понижая голоса. – Характер у неё был, почитай, ангельский. Всегда ласковая, добрая. Ни разу не согрешила, не преступила заповедей. Редкий человек таким бывает. Так чем моя Машенька провинилась перед твоим Богом, брат?

Но отец Климент не стал отвечать на этот каверзный вопрос, а, зная характер сестры, попытался отговорить её пастырским увещеванием.

– Сестра, ты права в том смысле, что все, и люди, и животные, произошли из земной пыли, и все возвратятся в пыль. Да, было сказано: «Нет у человека преимущества перед животным, потому что всё суета». Но пойми же ты – не отпевают животных в храме! Великий грех это. А желание этого есть гордыня и блудодейство.

– Так твой Бог считает? – обидчиво поджав губы, спросила бабка Матрёна. – Или ты?

Эта последняя капля переполнила чашу долготерпения отца Климента. Много лет он стойко сносил её осуждение и насмешки, полагая, что сестра-атеистка была дана ему либо в наказание за его грехи, либо чтобы испытать силу его веры. Но в эту минуту гнев ослепил его. И, угрожая ей пальцем, отец Климент возопил:

– Я представитель Бога на Земле, его наместник! Моими устами говорит сам Бог! С тебя этого довольно, дщерь неразумная?!

Эхо под сводами храма много раз повторило его слова. Когда последние звуки стихли, бабка Матрёна неожиданно кротко спросила:

– Какой же ты мне брат после этого?

И отец Климент не нашёл, что ей ответить. Ему уже было стыдно, что он не сумел сдержать свой гнев. Но сделанного воротить было нельзя.

– Иди с миром, сестра, – утомлённо, будто только что совершил непосильную работу, сказал он. – И прости мне, как я тебе прощаю.

Но бабка Матрёна упрямо покачала головой.

– Не прощу, – просто сказала она, не повышая голоса. – Не брат ты мне с этой минуты.

– Замолчи, сестра! – ужаснувшись, воскликнул отец Климент и даже замахал на неё руками, словно отгоняя назойливую муху. – Это не ты, это бес в тебе говорит твоими устами!

Но когда звуки его голоса затихли под сводами, бабки Матрёны уже не было в храме. Она ушла, не взглянув на него напоследок и не попрощавшись. Отец Климент безмолвно провожал её взглядом, не пытаясь удержать. Он знал, что это ему не под силу. Он защитил свою веру, но потерял сестру.

Отец Климент подошёл к иконе, на которой был изображен распятый Спаситель. Долго молча смотрел на Него. Он невольно сравнивал себя с Иисусом и думал, хватило ли бы у него решимости по собственной воле взойти на крест и претерпеть неимоверные страдания, чтобы такой ценой искупить грех сестры и заслужить её любовь. А потом вдруг понял, что эти мысли и есть тот смертный грех гордыни, в котором он только что обвинял сестру. И отец Климент начал молиться.

– Господи, научи раба Твоего, в диавольскую гордость впавшего, кротости и смирению и отжени от сердца его мрак и бремя сатанинской гордыни…

Но он и сам чувствовал, что молитву произносят только его губы, а сердце молчит…

Бабка Матрёна, опустив голову и шаркая ногами, шла, поднимая над собой клубы пыли, которая оседала на её голове, постепенно окрашивая не по возрасту чёрные волосы в тускло-пепельный цвет. Вскоре они уже казались седыми. Старуха, погруженная в свои думы, брела бесцельно, однако ноги сами привели ее к дому. Она уже протянула руку, чтобы открыть калитку, но вдруг резко повернулась и пошла по Овражной улице дальше, миновав свой дом. По всей видимости, теперь у неё уже была цель, потому что она ускорила шаг. Вскоре бабка Матрёна перешла мостик через овраг, а затем прошла полем, густо заросшем травой и полевыми цветами. На развилке она остановилась, будто решая, куда идти дальше – в сторону Усадьбы волхва или к лесу, в котором скрывалось Зачатьевское озеро. Но сомнения, если они были, быстро разрешились, и бабка Матрёна свернула на едва заметную дорожку, которая привела её к Усадьбе волхва.

Она никогда здесь не бывала, даже в молодости, когда бегала с подругами в лес за грибами-ягодами, а то и к Зачатьевскому озеру, искупаться в жаркий летний день. Они всегда обходили Усадьбу волхва стороной, страшась мрачной ограды, а еще более – зловещих слухов о её хозяине, жреце Велеса. Жители Куличков в разговорах между собой утверждали, что он говорит с животными и птицами на их языках, а при необходимости и сам оборачивается диким зверем, чаще всего медведем. Поговаривали даже о жертвоприношениях, которых от него требовал языческий бог за свою помощь. Факты сплошь да рядом подменялись выдумкой, но от этого рассказанные истории становились только правдоподобнее и убедительнее. Много позже сама бабка Матрёна, вступив в ряды коммунистической партии и став на позиции атеизма, а также вооружившись марксистко-ленинской философией, пришла к выводу, что все эти байки придумывали сами рассказчики. А те источники, на которые они ссылались в подтверждение своих слов, были такими же мифологическими, как и медведь-оборотень или кровожадный языческий бог. Но это уже не могло изменить её глубоко укоренившегося где-то в подсознании страха перед Усадьбой волхва, а также её таинственным хозяином. И когда старый волхв умер, она вздохнула с облегчением, как человек, которому, наконец, после длительного лечения, удалось избавиться от своих фобий и детских страхов.

Но сейчас, подойдя к Усадьбе волхва и увидев ограду, опалённую огнём и иссечённую ударами топоров, будто это была крепость, не раз подвергавшаяся вражеской осаде, но так и оставшаяся неприступной, бабка Матрёна почувствовала, как былые предрассудки и боязнь чего-то неведомого и пугающего пробуждаются в ней. Она едва не повернула обратно. Но мысль о том, что жизнь её уже почти прожита, и бояться ей, в сущности, нечего, потому что и так вскоре придется умирать, остановила бабку Матрёну и вернула ей мужество, едва не покинувшее её.

Бабка Матрёна пошла вдоль ограды в поисках ворот или калитки, и когда ей показалось, что нашла, то решительно постучала. Но никто не откликнулся и не вышел. Внезапно над нею раздалось громкое карканье. Старуха подняла голову и увидела чёрную, с белыми подпалинами, крупную ворону, сидевшую на острие одного из бревен ограды. Казалось, что птица с интересом наблюдает за ней.

– Ну, что уставилась? – спросила её бабка Матрёна. – Ишь, глазищи-то выкатила!

Будто в ответ ворона издала звук, похожий на «крхаа».

– Я тебя не понимаю, – сказала старуха, догадавшись, что ворона пытается ей что-то сказать. – Лети-ка лучше к хозяевам усадьбы и скажи им, что пришла Матрёна Степановна. Они меня знают. Жена жреца Марина жила в моём доме в Куличках до своего замужества. Она тогда еще работала учительницей в поселковой школе…

Она замолчала, вдруг поймав себя на мысли, что разговаривает с птицей. Это так поразило бабку Матрёну, что она сердито воскликнула, обращаясь уже к самой себе:

– Вот дурища-то! Совсем с ума спятила на старости лет.

Какое-то время старуха только ахала и охала, браня себя. Неожиданно ворона произнесла что-то вроде «кау-кау», щёлкнула клювом и, к вящему изумлению бабки Матрёны, действительно улетела, будто собираясь исполнить её просьбу. Вскоре бабка Матрена увидела, что вдоль ограды к ней идёт какой-то человек. Когда он подошел ближе, она узнала в нём Олега, мужа Марины и молодого хозяина Усадьбы волхва, как его называли в Куличках. Он улыбался, явно радуясь нежданной гостье, и в то же время был немного удивлён, что также не мог скрыть.

– Матрёна Степановна, какими судьбами? – спрашивал он, не зная, как ему поступить – то ли приобнять её и поцеловать в щёку, как это принято в городе и между близкими людьми, то ли просто протянуть руку. Бабка Матрена, здороваясь с посторонними, предпочитала рукопожатия, однако Марину, считая её почти родной и искренне любя, она всегда целовала. Но Олег не был уверен, что любовь суровой старухи к его жене даёт ему те же права. Поэтому он растерянно топтался возле неё и ограничивался словами. – А уж Марина-то как рада будет! Она давно хотела показать вам нашу малышку.

– Что же помешало? – резонно спросила бабка Матрёна. – Я за забором не прячусь.

Олег смутился и попытался оправдаться:

– Уже собрались было, да у малышки зубки начали резаться. Просто беда! Плачет и плачет, и днем и ночью, аппетит совсем пропал. Мы с Мариной не знаем, что и делать, а от Тимофея в этом вопросе проку нет.

Бабка Матрёна покачала головой, то ли осуждая, то ли удивляясь.

– Охладите соску и дайте ребенку, пусть погрызёт, – посоветовала она. Олег даже не подозревал, что её голос может быть таким ласковым. – Ещё помогает массаж дёсен напальчником или мягкой щеткой. Так моя бабка делала, когда у меня самой зубки резались, а потом и я…

Она осеклась, и Олег знал почему. Марина рассказывала ему, что бабка Матрена не любила вспоминать при чужих людях о своём собственном ребёнке, которого потеряла в молодости. Старуха не терпела жалости к себе и предпочла замкнуться в своём горе, страдать в одиночестве.

«Время было такое», – грустно говорила Марина. – «Когда люди старались быть крепче железа. Помнишь, как Маяковский писал: «Гвозди бы делать из этих людей…»? А также они воспевали стальные руки-крылья. Просто ужас, правда?»

Олег соглашался с ней и жалел бабку Матрёну, а еще радовался тому, что они живут в другое время и что его жена не такая…

Как бы он сам поступил, случись с ним та же беда, что и с бабкой Матрёной, Олег не знал и даже думать об этом не хотел. Поэтому сейчас он быстро перевёл разговор на другую тему.

– Что же это мы здесь с вами стоим, Матрёна Степановна? – воскликнул он. – Прошу, прошу за мной! Как говорится, гость в дом – Бог в дом.

Но упоминание о боге, который незадолго до этого стал невольной причиной её ссоры с братом, только причинило бабке Матрёне новую боль. Лицо своенравной старухи стало мрачнее грозовой тучи. И её голос изменился до неузнаваемости, когда она – будто гром прогремел, – сурово произнесла:

– По делу я. К тебе, не к Марине. Ты уж не взыщи со старухи. К ней в другой раз зайду, коли позовёте.

Олег не смог скрыть своего удивления. Но из опасения допустить новый промах он не стал расспрашивать, ожидая, когда она сама расскажет.

– Горе у меня, – опустив голову, чтобы не было видно её слез, тихо проговорила бабка Матрёна. – Машенька, любимица моя, умерла лютой смертью. Заклевали её вороны.

Над их головами раздалось негодующее карканье. Бабка Матрёна подняла голову и увидела всё ту же черную, с белыми подпалинами на шее, словно ожерелье, ворону. Птица вернулась и теперь, казалось, прислушивалась к их разговору, вертя головой и щёлкая клювом.

– Такие же, как эта, – с ненавистью сказала старуха, показывая на ворону. – Набросились на Машеньку мою, истерзали и даже косточек не оставили.

Ворона снова издала звук, похожий на «кххра». Олег, недоумённо покачав головой, спросил:

– Вы это сами видели, Матрёна Степановна, своими глазами?

– Добрые люди рассказали, – с достоинством ответила она. – Или ты не веришь мне?

– Вам верю. А вот добрым людям… И сам остерёгся бы, и вас хочу предостеречь.

– Зачем им лгать? – сказала бабка Матрёна, но уже не так уверенно, как до этого.

– Этого я не знаю. Но Гавран утверждает, что такого не было. Не виновны вороны в смерти вашей Машеньки.

– А кто же тогда? – растерянно спросила старуха.

– А вот это Гавран пообещал выяснить, – произнёс Олег мягко. – И я не сомневаюсь, что он сдержит своё обещание.

– Да кто он такой, этот твой Гавран?! – возопила бабка Матрена, перестав что-либо понимать. – Хочу сама его расспросить! Где мне его сыскать, говори?

– Далеко ходить не надо. – Олег показал на ворона с белыми подпалинами. – Прошу любить и жаловать – Гавран.

После этого он обратился к ворону:

– Гавран, а это Матрёна Степановна, как ты уже слышал. Марина любит её. Полюби и ты.

И Олег, прищелкивая языком, издал несколько звуков наподобие вороньего карканья:

– Укуа! Крау!

– Да ты смеёшься надо мной, что ли, молодец? – возмутилась бабка Матрена.

Но Олег не успел ответить. Гавран разразился гневной тирадой, в которой можно было разобрать только неоднократно повторяемые звуки «крхаа – кхаа – кххра», но произносимые с разной интонацией. Казалось, он обращается к бабке Матрёне и выговаривает ей за её слова. Старуха с возрастающим изумлением слушала его, словно понимала. Когда ворон смолк, она уже не пыталась возражать, опасаясь вызвать новый приступ вороньего гнева. Она вспомнила, что говорили в дни её юности о способности старого хозяина Усадьбы волхва говорить с дикими зверями и птицами. Тогда она не верила этим слухам. Но сейчас убедилась сама, что подобным даром обладает и его внук, говорящий на её глазах с вороном при помощи непонятных картавых звуков, и к тому же понимающий его карканье.

«Если только я не сошла с ума от горя», – подумала старуха. – «А такое, говорят, бывает».

Но, вспомнив про свою беду, бабка Матрёна тут же забыла и о вороне, и о говорящем на птичьем языке молодом хозяине Усадьбы волхва. Она начала думать только о гусыне и о том, зачем пришла.

– Сейчас это не важно, кто погубил Машеньку, – сказала она. – Не для этого я здесь, чтобы счёты с воронами сводить. Проводить хочу любимицу мою в последний путь, как полагается. – Она с надеждой взглянула на молодого мужчину. – Слыхала я от людей, что ты вроде как жрец языческий, богу Велесу поклоняешься, как мой брат единокровный – своему христианскому. Вот я и подумала, что боги разные, а суть едина. Ведь даже братец мой говорит, что участь сынов человеческих и животных одна, и нет у человека преимущества перед животным. Ведь так?

– Если уж отец Климент говорит такое…, – неопределённо ответил Олег. И участливо спросил: – Так чем я могу помочь вам, Матрёна Степановна?

– Сможешь, молодец, отслужить заупокойную литию по моей гусыне? – спросила старуха, глядя на него умоляющими глазами. – Позволяет тебе это твой языческий бог?

Олег подумал и честно ответил:

– Заупокойную литию не могу. Это всё равно как в чужой монастырь со своим уставом соваться.

Лицо бабки Матрены опечалилось, а на глаза снова навернулись слёзы разочарования. Но Олег поспешно произнёс:

– А вот обратиться к Велесу и попросить его призреть вашу гусыню я могу. Это в моей, так сказать, компетенции. В язычестве именно Велес является покровителем зверей и птиц. К кому же, как не к нему, и обращаться, провожая в последний путь домашних животных. Бог Велес – посмертный владыка их душ.

Он вздохнул и тихо, будто говоря сам с собой, сказал:

– Надеюсь, отец Климент не сочтёт эти мои слова за святотатство и не предаст меня анафеме.

– А тебе не всё ли равно? – резко спросила бабка Матрёна. – Коли уж назвался груздем…

– То полезай в кузов, – улыбнулся Олег неожиданно. – Вы абсолютно правы, Матрёна Степановна. Вашими устами, как всегда, глаголет истина.

– Ты это о чём, добрый молодец? – взглянула на него с подозрением бабка Матрёна. – Или насмехаешься над старой женщиной?

Но Олег, уже без улыбки, заверил её:

– Как вы могли такое подумать, Матрёна Степановна! Когда проведём обряд?

– Хорошо бы прямо сейчас, – тяжко вздохнула старуха. – Пусть твой Велес узнает о моей Машеньке как можно раньше. А то ей там страшно и одиноко…

Крупные слезы потекли по её морщинистым щекам. Олег прикусил губу, чувствуя, что его собственные глаза тоже увлажнились.

– Идите за мной, Матрёна Степановна, – сказал он глухо. – Но у меня будет к вам одна просьба. Когда мы войдём в капище, это буду уже не я, Олег Витальевич Засекин, муж Марины и прочая, и прочая, к чему вы привыкли. Это будет жрец Велеса по имени Горыня. Постарайтесь не забывать об этом. И беспрекословно выполняйте все мои требования. Или Велес может разгневаться, и тогда… Понимаете?

– Как не понять, – кивнула старуха, обрадованная тем, что достигла своей цели. И словоохотливо продолжила: – Я ведь понимаю, что бог он и есть бог, будь то языческий, иудейский или христианский. Всем хочется почитания. Ты не сомневайся, молодец, я тебя не подведу. Горыня – так Горыня. Да по мне, хоть горшком назовись, только в печь не прыгай.

Олег даже не знал, что на это можно сказать, поэтому он промолчал.

Глава 8. Обращение к Велесу

Калитка оказалась совсем не там, где бабка Матрёна её отыскала, как она думала, а с противоположной стороны ограды. Услышав об этом, старуха в своё оправдание сказала:

– Слёзы глаза выжгли, ничего не вижу.

Но на самом деле винила она не себя, а зловещую даже на вид ограду, которая каким-то неведомым образом умела так отводить глаза, что найти в ней калитку было просто невозможно. Но говорить об этом молодому хозяину Усадьбы волхва старуха не стала из опасения, что он воспримет её слова как упрёк. Или того хуже – как намёк на то, что дом является пристанищем нечистой силы, которая творит, что пожелает, помимо его воли. Худшего бабка Матрёна себе и представить не могла. Если бы она сама вдруг перестала быть хозяйкой в собственном доме, то просто не пережила бы этого…

Олег провёл старуху во двор, а затем в дом, который изнутри оказался намного просторнее, чем выглядел снаружи. Они прошли через прихожую с развешенными по стенам картинами, на которых был запечатлён, как решила бабка Матрена, один и тот же старец. Он то играл на гуслях, то стоял на опушке леса в окружении диких зверей, то устало брёл по дороге с посохом в руках и с котомкой за спиной, а то был облачён в воинские доспехи. Бабка Матрёна никогда не встречала его, но ей показалось, что она узнаёт старика. Внезапно она поняла почему. В чертах лица Олега было явное сходство с тем, кого художник изобразил на холстах. Если бы бабку Матрёну спросили, то она сказала бы, что это дед и внук, а, быть может, и более отдалённые по времени родственники, но всё-таки близкие, по прямой линии…

Висели здесь и другие картины. Бабке Матрёне запомнились вставший на дыбы медведь, в котором она, к своему изумлению, также нашла сходство со старцем, и четырёхглавый аспид, при ближайшем рассмотрении распавшийся на двух переплетённых змей с головами по обоим концам у каждой. Заметив её интерес к последней картине, Олег пояснил:

– Это свитень, оберег от разных напастей. Нашим предкам он служил защитой от болезней, чужих злых происков и прочих бед.

Они подошли к деревянной двери с вырезанными в ней в виде орнамента ромбами, квадратами и треугольниками. Это напомнило бабке Матрёне русскую народную вышивку, которой она украшала свою одежду. Геометрические фигуры вились вокруг языческих символов – пересекающихся крест-накрест трезубцев, один остриями вверх, другой – остриями вниз, перевёрнутой буквы «А», похожей на голову быка, рога изобилия, месяца в образе старинной русской ладьи, двузубой секиры и других. А в центре всего расположился четырёхглавый аспид, врезанный так искусно, что он казался живым. Бабке Матрёне почудилось, что все его четыре головы не сводят с неё своих настороженных глаз, и даже послышалось тихое угрожающее змеиное шипение. Она в страхе перекрестилась – и видение исчезло.

Старуха поняла, что эта дверь ведёт в капище языческого бога Велеса, о котором ей говорил Олег. Подумав так, она едва не прикусила себе язык, вспомнив, что он просил называть себя Горыней.

«Но ведь я ничего не сказала», – попыталась оправдать себя бабка Матрена. – «За мысли, небось, не покарают».

Чтобы избавиться от сомнений, старуха хотела спросить об этом своего спутника, но не успела. Тот уже отворил дверь, и она вошла за ним в комнату. И то, что предстало глазам бабки Матрёны, настолько поразило её, что она сразу позабыла обо всём остальном.

Это был громадный обломок горной породы серо-желтоватого цвета, бугристый, с неровными краями, словно неведомый могучий великан вырвал его от скалы. Кроме него в помещении ничего не было – ни языческих идолов, которых старуха ожидала увидеть, ни мебели. Сначала бабка Матрёна решила, что это гигантский золотой самородок, и даже ахнула мысленно. Но потом она подумала, что этого не может быть, слишком уж он громаден. Её практический ум не понимал, как этот кусок скалы мог оказаться здесь, ведь дверь была слишком мала для него. Она так и не смогла разрешить эту загадку, но догадалась, по аналогии с православным храмом, что это был алтарь, служивший языческому жрецу для совершения религиозных обрядов. И, со страхом вспомнив слухи о жертвоприношениях, которых требовали языческие боги от своих служителей, старуха приготовилась к самому худшему.

Тот, кто подал ей чашу с напитком тёмно-зелёного цвета, был уже незнаком ей, у него изменились и облик, и голос. Это был жрец Горыня.

– Испей, – велел он.

И она беспрекословно повиновалась, приняв из его рук чашу, изукрашенную таинственным причудливым орнаментом. Сделала несколько глотков, чувствуя, как страх и неуверенность покидают её. Ещё за минуту до этого она жалела, что оказалась здесь. И если бы бабке Матрёне представилась возможность бежать, то она охотно воспользовалась бы ею. Останавливало её только то, что дверь охранял аспид, который, как она подозревала, не выпустил бы из комнаты никого без разрешения жреца. То, что четырёхглавый змей выглядел как резьба по дереву, не обманывало старуху, не забывшую своё недавнее видение. А после того, как она отведала напиток, данный ей жрецом, это уже не казалось ей ни странным, ни невозможным. В этой комнате («капище» – прозвучал в голове старухи чей-то чужой голос, поправляя её) реальность стала чем-то зыбким, туманным, а суеверия уже не казались досужей выдумкой, но обрели плоть и кровь. Голова у бабки Матрёны слегка кружилась, мысли путались, и всё, что происходило с ней сейчас, походило на сон, в который она погрузилась незаметно для себя, перестав чему-либо удивляться. А главное – бояться, потому что это было всего лишь сновидением, и она знала, что когда проснётся, то ничего этого не будет, а останутся только воспоминания, да и те вскоре исчезнут…

И обычно своенравная, не терпящая чужого влияния старуха снова покорно кивнула, когда жрец потребовал:

– Повторяй за мной!

Он говорил:

– Владыка наш Велес, чародейство ведущий, за скотами и зверями радеющий, жизнь им дающий и отнимающий, услышь молитву мою тебе!

И она вторила ему:

– … молитву мою!

Голос, который она слышала в своей голове, теперь звучал извне, наполняя капище.

– Велес, велемудрый, ты венец делу всему и жизням земным. Обращаюсь к тебе с просьбой призреть чадо, отошедшее к тебе не по своей воле, не по твоему желанию. Наречена была при рождении Машенькой, из рода гусиного, в образе птичьем. Будь к ней милостив!

– … будь милостив! – повторяла старуха, и чувствовала, как боль перестаёт терзать её, отпускает.

– Пусть наполнится душа моя радостью от сотворённого тобою, ибо молитва моя совершается с сердцем чистым и помыслами светлыми.

– … с помыслами светлыми!

– Благослови, Велесе, пусть будет так!

Жрец смолк, и бабка Матрёна тоже. Слезы опять текли по её морщинистым щекам, но они приносили ей уже не страдание, а успокоение. Словно Бабка Матрена выполнила свой тяжкий долг, и освободилась от гнетущей её душу тоски.

А капище наполнял аромат можжевеловой ветки, которую поджёг жрец, куря фимиам богу Велесу. Слабый дымок, слегка дрожа, поднимался вверх, а это значило, что языческий бог принял подношение, и уже не надо ни о чём беспокоиться…

Это сказал бабке Матрёне Олег, когда провожал её домой. После обряда она отказалась встречаться с Мариной, попросив:

– Ты не говори ей, что я приходила, а главное – зачем. Я знаю, она меня не осудит, а всё же…

И, помолчав, добавила почти виновато:

– И никому не говори. Всё-таки отец Климент брат мне. Что люди подумают?

– Я понимаю, Матрёна Степановна, – сказал Олег. – Это останется нашей с вами тайной, обещаю. Но всё-таки позвольте вас проводить. Так мне будет спокойнее. Уж очень вы бледная.

И в самом деле, бабка Матрёна после того, что пережила в капище, чувствовала себя не очень хорошо. У неё ослабели ноги, и голова кружилась, а перед глазами плыла туманная дымка. И всё же она не жалела о своём поступке. Теперь душа её была умиротворена, а это казалось ей важнее, чем всё остальное, и даже собственное здоровье. Страдания плоти ничто перед душевными муками. Бабке Матрёне понадобилось прожить долгую жизнь, чтобы прийти к осознанию этого. И она была рада, что поняла это прежде, чем оказалась на смертном одре, когда изменить что-либо будет уже невозможно.

– Проводи, коли хочешь, – согласилась она после недолгого раздумья. – Но только до оврага. От него до дома рукой подать, дальше без провожатого доберусь.

На том и порешали.

Из дома они вышли по-прежнему никем не замеченные. Марина, наконец укачав плачущую малышку, прикорнула рядом с ней, а Тимофей бдительно охранял их покой, не отходя ни на шаг от двери. Требуя тишины, он даже воронам строго-настрого запретил каркать, и те не издали ни звука, когда хозяин Усадьбы волхва со своей гостьей направились к калитке в ограде. Поэтому обычно всеведущий Тимофей на этот раз ничего не узнал, пав жертвой собственного деспотизма.

Олег и бабка Матрёна шли не спеша. Они не разговаривали, думая каждый о своём, но молчание не тяготило их. И только когда они уже подходили к оврагу, Олег произнёс:

– Сдаётся мне, Матрёна Степановна, что нам надо быстренько придумать какую-то версию нашей с вами совместной прогулки.

– Это еще зачем? – с удивлением посмотрела на него старуха.

– Глава поселковой администрации Нина Осиповна только что перешла овраг по мосту, и она уже заметила нас, – пояснил Олег. – Конечно, мы можем попытаться убежать от неё…

– Стара я, чтобы бегать, – нахмурилась бабка Матрёна. – Неужто ничего умнее в голову не пришло?

– Тогда я могу один, – предложил Олег, скрыв невольную улыбку. – Но вам всё равно придется отвечать на вопросы Нины Осиповны. Так что будем делать?

Но они так ничего и не успели придумать. Нина Осиповна, стремительная, как ртутный шарик, быстро преодолела разделявшее их расстояние и радостно воскликнула:

– На ловца, как говорится, и зверь! Олег Витальевич, ведь я к вам шла. Разговор есть.

– А я провожаю Матрёну Степановну, – сказал Олег.

Но он не стал ничего объяснять, а Нина Осиповна, обрадованная случайной встречей, не проявила любопытства. И бабка Матрёна избежала расспросов, которых так опасалась.

– Спасибо, что проводил старуху, – сказала она. – А то боялась, что не дойду обратно, сгину в чистом поле. Понять не могу, как зашла так далеко от дома. Словно морок какой.

– Так бывает, – охотно подтвердила Нина Осиповна. – Я сама иногда ничего не помню – где была, что делала. Утром из дома ушла, вечером вернулась – а дня будто и не было. Читала я в одном научно-популярном журнале, что этому даже есть название – закон Рибо.

– Неужели? – из вежливости удивился Олег.

Но Нина Осиповна восприняла его слова как поощрение. Она всегда была словоохотлива, и сейчас не могла изменить себе.

– Его ещё называют законом регрессии, или обратного развития памяти, – старательно, как прилежная ученица на уроке, выговорила она мудрёные слова. – Я специально даже выписала это и заучила, чтобы при случае спросить у врача в районной поликлинике. По-нашему, это что-то вроде амнезии. Сначала человек забывает то, что произошло с ним накануне, затем – более давние события, а там уже и вообще всё. И будто мало этой напасти – у него ухудшается умственная деятельность, он теряет чувства, забывает свои старые привычки. Так вот я и думаю…

Нина Осиповна могла бы говорить еще долго. Но бабка Матрёна уже устала её слушать. И не стала этого скрывать.

– Пойду я, – пророкотала она. – Пока ты меня дурой не назвала.

От неожиданности женщина ничего не ответила. Когда старуха уже отошла на значительное расстояние, Нина Осиповна растерянно спросила у Олега:

– Она что, обиделась? А что я такого сказала?

– Ничего, на что можно было бы обидеться, – дипломатично ответил он. – Матрёна Степановна просто устала. И она очень страдает из-за гибели своей питомицы.

– А вот этого я, признаться, не понимаю, – осуждающе заметила Нина Осиповна. – Как можно так сильно переживать из-за смерти какой-то гусыни? Ведь это не человек, а всего лишь домашняя птица.

Но Олег не согласился с ней.

– У меня в детстве была собака, мой единственный друг, – тихо сказал он. – Когда она умерла, я много дней плакал. Потом горе утихло, стёрлось другими событиями и, казалось бы, забылось. Но я до сих пор не могу завести себе новую собаку. Мне кажется, что это будет изменой памяти моего друга детства. А когда я узнал, что собак не пускают в церковь, потому что они считаются нечистыми животными, то и сам перестал туда ходить. Глупость, конечно, я это знаю, но ничего не могу с собой поделать. Такая вот история. Поэтому я понимаю Матрёну Степановну.

Но даже после этого Нина Осиповна не изменила своего мнения. Вежливо выслушав Олега, она назидательно произнесла:

– Но ребенок – это не то же, что старуха. Вы должны это признать.

– Это верно, – не стал спорить он. И предпочел сменить тему. – Так о чём вы хотели со мной поговорить, Нина Осиповна?

– Ах, да! – вспомнила та. – Совсем из головы вылетело. Вопрос у меня такой – вы собираетесь строить новую школу в Куличках? После пожара минул уже год, и пепелище, как говорится, травой поросло. А на траве той и конь не валялся. Если вы понимаете, о чём я.

– Очень образно, – сухо произнёс Олег. – Но я вас понял. Да, мое решение построить школу в Куличках не изменилось. Однако я вынужден попросить у вас отсрочку. В связи с неожиданно возникшими финансовыми затруднениями. Надеюсь, они временные.

– Говорят, что нет ничего более постоянного, чем временное, – философски заметила Нина Осиповна.

– Вы правы, – согласился Олег. – Бытует такое мнение. Его приписывают английскому писателю и священнику Джонатану Свифту. Но есть и другое. Например, китайский философ Лао-Цзы сказал, что нет ничего более постоянного, чем изменения. И я склоняюсь к нему.

Нина Осиповна с недоумением посмотрела на него.

– Ничего не поняла, – призналась она. – Вероятно, для меня это слишком сложно. Вы, Олег Витальевич, скажите мне просто и ясно, без ваших учёных вывертов. Когда вы сможете приступить к строительству школы, а, главное, когда закончите? К новому учебному году успеете?

– Не хочу вас вводить в заблуждение, – сказал Олег. – На все вопросы один ответ – я не знаю.

– В таком случае…, – раздраженно вздохнула его собеседница. – Вы не оставляете мне другого выхода. Я буду вынуждена расторгнуть договор, ранее подписанный с вами администрацией поселка. И заключить его с теми, кто знает ответы на мои вопросы.

– А такие есть? – полюбопытствовал Олег. – Вот уж не думал!

– Представьте себе, – сказала Нина Осиповна. – И в эту самую минуту они ждут моего возвращения, чтобы немедленно подписать договор.

– И кто они, позвольте узнать?

– Люди дела, а не слова, – с вызовом произнесла женщина. Ей не хотелось говорить, что это были Егорша и Колян, те самые, по чьей вине школа и сгорела. Самой Нине Осиповне вся эта история казалась подозрительной, но не верить в добрые намерения людей, кем бы они ни были прежде, оснований у неё не было. Тем более что за них поручился участковый, а отец Климент их благословил.

То, что это говорили сами приятели, как-то выпало из внимания Нины Осиповны при разговоре с ними. Только сейчас она подумала об этом. И сомнения вспыхнули в ней с новой силой. Она решила быть осторожной и не портить отношения с хозяином Усадьбы волхва бесповоротно. Поэтому уже несколько мягче добавила:

– Это всё, что я пока могу вам сообщить.

– Сказано мало, но достаточно, – через силу улыбнулся Олег. – Sapienti sat.

– Что вы сказали? – с подозрением посмотрела на него женщина. – Я вас не поняла.

– Умному достаточно, – пояснил Олег. – Это на латыни.

– А я скажу вам по-русски, – с обидой проговорила Нина Осиповна, которой показалось, что собеседник смеётся над ней. – Договор будет расторгнут через неделю, если за это время вы не решите своих финансовых проблем и не возобновите строительство школы.

Это была явная уступка, значительно корректирующая её собственное первоначальное категоричное заявление. Но Нина Осиповна не любила рубить сплеча. Не говоря уже о том, что хозяин Усадьбы волхва был ей более симпатичен, чем Егорша и Колян. Вернее, приятели были ей совсем не симпатичны. Но всё же они были свои, исконные, старожилы. А хозяин Усадьбы волхва – пришлый, и к тому же язычник. Одно это последнее обстоятельство перевешивало все его достоинства в глазах Нины Осиповны. Она не была религиозной фанатичкой и могла бы примириться с язычеством, если бы не отец Климент. Нина Осиповна полагала, что за вероотступничество тот может предать её анафеме. Это значительно снизит её шансы и впредь занимать должность главы администрации посёлка. А она привыкла к власти. И не хотела её терять.

– Неделя, – сурово повторила Нина Осиповна. – Это все, что я могу вам дать на раздумья.

И повернувшись, она ушла, стараясь, чтобы её походка была красивой, и в то же время указывала на то, что она женщина волевая и решительная. Совместить такое было чрезвычайно сложно, и Нина Осиповна прокляла всё на свете, прежде чем перестала чувствовать на своей спине взгляд Олега. Женщины знают, когда мужчины смотрят на них, даже если не видят этого. Это называется женской интуицией. И она дарована им самой природой. Нина Осиповна не была исключением. В этом смысле Кулички мало чем отличались от остального мира.

Глава 9. Встреча двух друзей

Разговор с главой поселковой администрации разволновал Олега, и он решил немного пройтись, чтобы успокоиться. У него отнимали его любимое детище – школу, которую он хотел построить и безвозмездно подарить жителям Куличков в память о своём деде, Святославе Вячеславовиче Полоцком, волхве Ратмире.

Всю свою жизнь его дед был жрецом Велеса и много доброго сделал для людей, но так и остался для них чужим. Таинственным служителем языческого бога, к помощи которого прибегали в трудную минуту, а всё остальное время опасались и хулили.

Это было несправедливо, считал Олег. И мечтал, что придет время, когда справедливость в отношении его деда восторжествует. Дети будут учиться в школе, где им станут рассказывать не сокращенную и исправленную в угоду политической конъюнктуры версию истории страны, в которой они родились, а истинную. Историю, в которой язычество веками было основной религией, теми узами, которые скрепили разные племена в единый народ и позволили создать великое государство, называемое Русью. Олег не мог понять, кому и зачем понадобилось отрицать этот исторический факт, а само язычество подвергать преследованию и объявлять вне закона. Но это началось ещё в те стародавние времена, когда страной правили удельные князья, одним из которых был и его предок, князь Всеслав Полоцкий, чьё имя упоминалось в древних русских летописях. Поэтому Олегу было трудно судить объективно. Да он и не собирался никого осуждать, а тем более выносить приговор. Ему достаточно было просто рассказать правдивую историю современным потомкам древних русичей, а выводы, думал Олег, они сделают сами.

И вот сейчас его мечта гибла, не успев обрести плоть и кровь. На здании школы, которую построит не он, ему не разрешат поместить мемориальную доску с именем его деда, и, конечно же, не позволят рассказывать школьникам о язычестве. Первым этому воспротивится отец Климент, его поддержит Нина Осиповна, а жители Куличков молчаливо согласятся, потому что «во многом знании – многие печали», а кому захочется печалиться, когда проще ничего не знать и радоваться жизни, какой бы та ни была.

«Знание – печаль, незнание – радость», – подумал Олег и грустно усмехнулся. – «Какой абсурд! А что дальше? Свобода – это рабство?! Да здравствует Джордж Оруэлл и его утопия!»

Но в глубине души Олег признавал, что не будь он настолько лично заинтересован во всём этом деле с язычеством, то ещё неизвестно, что выбрал бы для себя сам. Какой человек добровольно изберёт страдания, когда может жить легко и беззаботно? Олегу был известен совет причисленного православной церковью к лику святых старца Амвросия Оптинского «жить – не тужить». Долгие годы Олег так и жил, ни о чём не задумываясь. Но потом он понял, что этого мало. И одно дело – поставить себе задачу выжить в мире зла, и совсем другое – жить полноценной жизнью, не коря себя на смертном одре за то, что от многого отказался, многим пренебрёг ради собственного спокойствия, а на самом деле просто умер раньше смерти и даже не заметил этого…

Это были тяжкие мысли, и они клонили голову Олега вниз. Он шёл, не разбирая дороги и не замечая, куда идёт. Ноги будто сами несли его. Пройдя поле, на развилке тропинки он повернул не к Усадьбе волхва, а в сторону леса. Долго шёл между деревьями, затем те неожиданно расступились, и Олег увидел цветущую поляну, а посреди неё срубленный из сучковатых брёвен дом с остроконечной крышей, увенчанной флюгером в виде совы. При его появлении флюгер завертелся, будто от порыва ветра, и заскрипел, словно предупреждая хозяев о незваном госте. А, быть может, это сова, ожив на мгновение, тихо ухнула…

За два минувших года, что он жил в Усадьбе волхва, Олег так и не смог понять этого, а расспрашивать хозяйку дома он не решался. Бабка Ядвига всё равно не ответила бы, а могла и нагрубить и даже наслать порчу за излишнее любопытство. Это была крайне неприятная старуха, которой боялись все жители Куличков, не исключая участкового, Илью Семёновича Трутнева, капитана полиции и очень мужественного человека, что он не раз доказывал на деле. Но даже он старался встречаться с бабкой Ядвигой только в тех случаях, когда этого было невозможно избежать. И Олег понимал его. Он и сам обходил бы дальней стороной бабку Ядвигу, если бы она не являлась, в некотором смысле, его родственницей.

Это была давняя и очень таинственная история, о которой ему рассказал Тимофей, и то очень неохотно и скупо. Когда-то, ещё в молодости, бабка Ядвига воспылала любовью к деду Олега, волхву Ратмиру, и то ли своей красотой, то ли колдовскими чарами, как предполагал Тимофей, сумела возбудить в нём ответную страсть. Однако их романтические отношения длились недолго. Внезапно юная Ядвига сбежала в неизвестном направлении, не сказав своему возлюбленному, что ждёт от него ребенка. А тот не искал её, возможно, уже охладев к ней, что, по мнению Тимофея, и могло послужить причиной бегства Ядвиги. Вернулась она в эти края только спустя много лет с уже подросшим сыном, которого назвала Михайло, а в свидетельство о рождении вписала отчество Святославович. Но она так и не раскрыла свою тайну, быть может, не простив Ратмиру былой измены. И волхв умер, не зная о существовании родного сына, а потому завещав всё свое состояние, как и служение языческому богу Велесу, внуку родной сестры, которая к тому времени уже давно отошла в мир иной.

Этим внуком и был Олег. А с Михайло он встретился случайно, уже после того, как переехал в Усадьбу волхва из города, где жил и работал школьным учителем истории. Олег не сразу узнал, что Михайло приходится ему родным дядей. Но они подружились задолго до того, как признали себя роднёй. То ли общность характеров, то ли генетическая предрасположенность, однако в жизни у Олега не было лучшего друга. И, видимо, не случайно сейчас, когда ему было так тяжело, ноги сами привели его к дому бабки Ядвиги, где Михайло жил с матерью.

Олегу нужен был кто-то, кто выслушает его, и если даже не сможет помочь, то хотя бы сочувственно помолчит, сидя рядом. На эту роль не подходили ни Тимофей, ни жена, которые непременно принялись бы его утешать, жалеть и давать советы. Во всём этом Олег сейчас не нуждался. Сочувствие только усилило бы его душевную боль. А это было ни к чему. И уж тем более не привело бы ни к чему хорошему. Олег знал, по опыту прошлой жизни, что обязательно найдется выход из сложившейся ситуации. Безвыходных ситуаций не бывает. Но нужно время на это.

Время – вот в чём он сейчас нуждался. И в дружеском откровенном разговоре с Михайло.

Олег опасался, что того может не быть дома, а расспрашивать бабку Ядвигу о его местонахождении было бы бессмысленно. Она никогда не знала, где находится её сын, пока тот не возвращался домой. Однако Олегу повезло. То ли услышав предупреждающий крик совы, то ли уловив мысленные волны, посылаемые Олегом, на крыльцо дома вышел Михайло. Он искренне улыбнулся, увидев гостя.

– Вот уж не ожидал! – радостно воскликнул Михайло. – Всё собирался сам зайти, проведать, да как-то не вышло. В лесу в последнее время уж очень неспокойно. То человек заблудится, то зверь сгинет, а то вдруг деревья повалило, шагу не ступить в этом буреломе. Словно кто-то неведомый озорует, а кто и почему – не могу понять. Как ты думаешь, что это может быть?

Олег шёл, чтобы рассказать о своих проблемах, а оказался вынужден выслушивать чужие. Он не смог сразу перестроить своё сознание. Интроверту трудно найти общий язык с экстравертом. Поэтому Олег сказал первое, что пришло ему на ум:

– Леший шалит.

Но Михайло принял его слова всерьёз.

– А ведь очень даже может быть, – задумчиво произнёс он. – Я как-то об этом и не подумал. По всему видать, и точно леший. Только пришлый, не наш. Согнали его с родного места, вот он и злится. И пока в свой лес не вернётся, не прекратит пакостить. Только как его убедить обратно уйти?

Михайло выжидающе смотрел на Олега, которого считал умнее себя, ничуть не обижаясь на это.

– Да пошутил я, – пошел на попятную Олег, не зная, что ответить. Он не только не считал себя умнее Михайло, но даже отдавал ему предпочтение в том, что касалось реальной жизни. Горожанин никогда не превзойдёт сельского жителя в практической сметке, говорил Олег, искренне веря своим словам. – Прости меня. Голова другим занята, вот и ляпнул, не подумав. Какой ещё леший?!

Но мысль уже запала в голову Михайло, и она должна была дать всходы, как зерно, прорастающее из земли. Это было видно по его глазам, в которых уже не было вопроса, в них вернулось привычное умиротворение.

– Мою проблему решили, – сказал он, не вступая в спор. – Теперь давай обсудим твою. Я же вижу, тебя что-то мучает. Это имеет отношение к Марине и вашему ребенку?

– Слава создателю, нет, – ответил Олег. И сказав так, вдруг понял, что его проблема действительно не настолько серьёзна, как ему представлялось. Жена и ребенок были смыслом его жизни, и если бы что-то случилось с ними, он не пережил бы этого. А всё остальное было не настолько важно, чтобы портить себе жизнь мучительными раздумьями и параноидальными страхами. Осознав это, Олег с облегчением улыбнулся. И искренне произнёс: – Спасибо тебе, Михайло! Я не ошибся в тебе.

Тот с удивлением посмотрел на него. И сказал:

– А давай-ка зайдем в дом, попьём чая, и ты мне всё расскажешь. Во всяком случае, именно это предложил бы Тимофей, а я не встречал никого более трезвомыслящего и рассудительного, чем этот старик.

– И я тоже, – смеясь, признался Олег. – Может быть, секрет в чае? Тимофей пьет его день и ночь из своего серебряного самовара, чашку за чашкой. Надо и нам попробовать. А вдруг поможет?!

Обмениваясь шутками, они вошли в дом. Уже на пороге Олег почувствовал на себе пронзительный взгляд бабки Ядвиги, и ему сразу расхотелось улыбаться. Старуха сидела у окна на самодельной лавке, сработанной без единого гвоздя, в неизменном бесформенном платье из плотной тёмной ткани и вязала, почти уткнувшись длинным крючковатым носом в своё рукоделие. Спицы в её руках, испещрённых выпуклыми темными венами, мелькали так стремительно, что за ними было невозможно уследить, будто они жили обособленной, независимой от хозяйки, жизнью. Бабка Ядвига со своими впалыми щеками, туго обтянутыми пергаментной кожей скулами и заостренным подбородком, казалась бы уродливой, если бы не её глаза, иссиня-чёрные, непроглядные, как тьма, и такие же завораживающие. В них нельзя было долго смотреть, Олег это знал. Например, могло почудиться, что вместо старухи возникает молодая красивая женщина с соблазнительными формами и чарующей улыбкой, устоять перед которой было чрезвычайно сложно. Олег приписывал это видение гипнозу, врождённой способностью к которому бабку Ядвигу наделила природа, и после одного или двух раз при встрече уже не смотрел ей в глаза, как бы та ни старалась привлечь его внимание к своему лицу. Они не любили друг друга. Бабка Ядвига воспринимала дружбу Олега и Михайло как насмешку судьбы. Она никогда не забывала того, что Олег – внук волхва Ратмира, который остался непрощённым ею даже после его смерти. Но ей приходилось скрывать свои чувства. И это только усугубляло ситуацию, постепенно превращая враждебность в ненависть.

– Матушка, у нас дорогой гость, – весело произнёс Михайло, даже не подозревавший, какие истинные чувства его мать питает к его другу. – Чем будешь его потчевать?

«Варёными жабами и жареными гадюками», – едва не сорвалось с языка бабки Ядвиги, но она вовремя прикусила его и проглотила выступившую капельку крови. Её губы раздвинула почти зловещая улыбка, от которой Олега бросило в дрожь, но Михайло опять ничего не заметил. Он любил свою мать и никогда не отводил своего взгляда от ее глаз.

– Чем богаты, тем и рады, – произнесла бабка Ядвига голосом, похожим на змеиное шипение. – Если только гость не побрезгует нашим скромным угощением.

– Он-то?! – радостно изумился Михайло. – Да за кого ты его принимаешь, матушка?

«За выродка волхва», – едва не произнесла бабка Ядвига, но она снова сдержалась, опять напившись собственной крови.

Однако вскоре дымящийся чайник стоял на столе, а вокруг него расположились многочисленные тарелки с разнообразной снедью, секрет приготовления которой знала только бабка Ядвига. Из ягод, орехов, грибов и растений – а, быть может, и других ингредиентов, о которых она умалчивала, – бабка Ядвига могла создавать поистине кулинарные шедевры, вкуснее которых Олег не ел никогда. И как бы настороженно он не относился к самой старухе, от её стряпни у него не было сил отказаться. Однажды отведав, он теперь жалел только об одном – что старуха была так негостеприимна и не жаловала гостей.

Выставив угощение, бабка Ядвига вернулась на лавку и снова начала вязать, всем своим видом показывая, что её совершенно не интересует разговор, который вели друзья, и она к нему даже не прислушивается. Однако, это было не так.

– Ну, рассказывай, – сказал Михайло, когда первая чашка с ароматным чаем, заваренным на лесных травах, была выпита, а голод утолён. – Не томи душу.

– В общем-то, всё, как обычно, сводится к деньгам, – вздохнул Олег. – Вернее, их отсутствию. Банк, в котором хранились накопления деда, лопнул, как мыльный пузырь, оставив меня на бобах. И всё бы ничего, пережили бы это как-нибудь, но теперь я не могу финансировать строительство школы в Куличках. Поэтому глава администрации посёлка собирается расторгнуть договор со мной и подписать его с кем-то другим, более платёжеспособным. Это если коротко.

– Деньги – зло, – убеждённо заявил Михайло. – Всегда так считал.

– Согласен, – кивнул Олег. – Но иногда они способны совершать добрые дела. А в современном мире без денег никуда, как это ни прискорбно. Даже в Куличках.

Михайло не убедили эти слова, но и возразить он не смог. Он опечалился.

– Это единственное, в чём я не могу тебе помочь, – сказал он. – Чего у меня никогда не было, так это денег. И до этой минуты я об этом ни разу не пожалел.

– Не жалей и впредь, дружище, – проговорил Олег, чтобы ободрить его. – А я что-нибудь придумаю.

– Тогда давай думать вместе, – предложил Михайло. – Как говорится, одна голова хорошо, а две лучше.

Какое-то время они молчали, обдумывая ситуацию. Но по лицам друзей было видно, что на ум им ничего не приходит. Наконец Олег нерешительно произнёс:

– Тимофей говорит, что надо снова проводить обряды на Зачатьевском озере, как это делал мой дед, и брать с женщин мзду. Но Марина против этого. А что ты скажешь?

Михайло опустил голову, думая над ответом. Когда-то он, выполняя волю волхва Ратмира, сам принимал участие в обрядах зачатия, а теперь ему было неприятно вспоминать об этом. Волхв убедил его, что Велес не видит ничего дурного в том, чтобы по завершении обряда из леса появлялся Михайло, наряженный в медвежью шкуру, и, пользуясь беззащитностью введенной в транс женщины, совокуплялся с ней. Это значительно повышало шансы зачатия. И получившие то, о чём они мечтали, женщины охотно платили за обряд. Но была и другая сторона медали. Некоторые женщины считали, что их изнасиловали, нравственно страдали и даже не хотели рожать после этого. Сам Михайло был в ту пору молод и наивен, он легко поддался на уговоры, поверив в то, что устами волхва Ратмира действительно говорит сам языческий бог. Прозрение пришло много позже, после того, как он впервые полюбил. Его любовь оказалась взаимной. Но когда Карина узнала о его прошлом, то не смогла простить. Они расстались. Однако чувства не угасли, и когда они иногда встречались в Усадьбе волхва, то сами понимали это. Оба втайне страдали. И это длилось уже не первый год…

– Карина тоже не одобрит, – наконец произнёс Михайло тоном, который говорил о его чувствах намного больше, чем откровенное признание в любви. Михайло был всегда скуп на слова, когда речь заходила о Карине, но голос неизменно выдавал его.

– Тогда и говорить не о чем, – махнул рукой Олег, чувствуя облегчение.

Ему самому не нравилась эта идея. И он рассказал о ней, лишь уступая настоянию Тимофея, который не видел ничего плохого в том, что когда-то совершалось при волхве Ратмире. У старика было своё, устоявшееся за долгие годы, мнение, и он не собирался от него отказываться только потому, что другие находили его весьма сомнительным с точки зрения современной морали и нравственности.

– В самом деле, что пользы в том, если приобретёшь весь мир, а душе своей повредишь, – сказал Олег, будто утешая себя. – С этим не поспоришь.

Глава 10. Подарок бабки Ядвиги

Даже громкий металлический звук спиц, часто ударяющихся друг о друга, не смог заглушить ехидного смешка, изданного бабкой Ядвигой. Друзья с удивлением посмотрели на неё. Старуха ничего не сказала, но по её лицу легко можно было догадаться, что она думает о мужчинах, принимающих решение с оглядкой на мнение женщин. Олег и Михайло переглянулись и смущенно улыбнулись, но принятого решения менять не стали. У бабки Ядвиги, как и у Тимофея, был свой, специфический взгляд на жизнь, который мог показаться странным любому другому человеку. Да и казался.

– Давай думать дальше, – предложил Олег.

И они снова начали размышлять. Но других идей им в голову не приходило. Молчание затянулось. Видимо, у Михайло был такой несчастный вид, что бабка Ядвига пожалела его. Её материнское сердце дрогнула, и она скрипуче произнесла:

– А что с золотым алтарём в капище? Или волхв Ратмир обменял его на деньги, как и свой стыд?

Олег был так поражён, что даже пропустил мимо ушей оскорбление, которое мимоходом было нанесено его деду, что вызвало бы у него неподдельный гнев в любое другое время.

– Ядвига Станиславовна, откуда вы знаете про алтарь?! – воскликнул он.

– А как мне не знать, если я его сама волхву подарила в былые времена, – невозмутимо проговорила бабка Ядвига, и спицы в её руках замелькали с головокружительной быстротой, давая понять, что обсуждать далее эту тему она не хочет.

Но Олег не собирался так просто сдаваться. Он был слишком заинтригован, чтобы уступить желанию бабки Ядвиги, по всему видать, уже пожалевшей о своих нечаянно вырвавшихся словах. Но, как говорится, слово не воробей…

– Ядвига Станиславовна, так не пойдёт, – настойчиво произнёс он. – Сказав «а», говорите и «б».

– Это еще почему? – искренне удивилась старуха. – Кто меня принудит?

И Олег был вынужден с ней согласиться. Тогда он решил изменить тактику.

– И вовсе алтарь не из золота, – сказал он, стараясь, чтобы голос не выдал его. – Одна только видимость, подделка. Этак можно подумать, что и Луна – гигантский золотой самородок.

– Видимость? – возмутилась бабка Ядвига. – Да как у тебя только язык повернулся такое сказать, паршивец! Неужели ты думаешь, что я…

Она собиралась закончить фразу словами «могла подарить подделку тому, за кого мечтала выйти замуж?», но вовремя одумалась, в очередной раз сглотнув каплю крови. Вместо этого старуха сказала:

– Перед тем, как подарить эту глыбу Ратмиру, я сколола с неё кусочек и показала его городскому ювелиру.

– Неужели специально для этого ездили в город? – поразился Олег. Он не мог в такое поверить, зная нелюдимость бабки Ядвигу.

Но та лишь бросила на него презрительный взгляд и не ответила, продолжив свой рассказ.

– Так ювелир, как увидел его, так даже вспотел от волнения. Сказал, что это золото самой высокой пробы, чистоты доселе не виданной. После чего, не торгуясь, предложил мне за него такую цену, что, по его словам, мне хватило бы на год проживания в самой роскошной гостинице, а питаться я все это время могла бы в самых дорогих ресторанах. И еще осталось бы на всякую мелочь – одежду, украшения, развлечения.

Старуха помолчала, словно давая Олегу возможность подумать над её словами, а потом язвительно спросила его:

– И почему я должна была ему не поверить? Он сам мне так сказал, я его за язык не тянула.

– Действительно, почему, – неопределенно произнес Олег, не зная, что и думать обо всём этом. Неожиданно ему в голову пришла мысль, которую он тут же высказал: – Если только он не пал жертвой ваших чар и не говорил то, что вы хотели услышать.

Но бабка Ядвига опровергла и это предположение.

– Это уже потом, – буркнула она. – Когда я собралась уходить. А до этого всё было по-честному, без обмана и морока. Говорил он то, что думал. И всё расспрашивал меня, где я взяла это золото. Очень уж ему хотелось это знать. Вот тогда я и…

Бабка Ядвига не договорила, но её улыбка досказала всё за неё, и Олег даже невольно пожалел ювелира, о котором шла речь. «Впрочем, сам виноват», – подумал он и заинтересованно спросил:

– И в самом деле, а где вы взяли этот самородок? Не на огороде же нашли? Да у вас и огорода-то нет и, думается мне, никогда не было.

– В горной пещере, – сухо сказала бабка Ядвига. – А где эта пещера находится, тебе, мил человек, знать ни к чему. Соблазн это великий для тебя. А как говорит отец Климент в своих проповедях, если кто кого соблазнит, тому лучше бы повесить жернова на шею и утопиться в море. Оно мне надо?

– Вы и проповеди отца Климента слушали? – изумился ещё больше Олег. – Неужели в храм божий ходили?

– Я ходила, или он сам ко мне приходил – тебе-то не всё ли равно? – усмехнулась бабка Ядвига. – Я ведь не всегда старухой была и в лесу жила. Знавала и другое времечко…

Она замолчала, и её глаза затуманились, как это бывает при приятных воспоминаниях. И даже лицо старухи показалось Олегу не таким ужасным, как обычно. Оно было даже привлекательным, если приглядеться. Причём без всякого гипноза и наведённого морока.

Но это впечатление быстро прошло. Уже через минуту бабка Ядвига очнулась от воспоминаний о своей молодости и снова стала собой, злобной, старой и уродливой. И Олег поскорее отвёл свои глаза в сторону, чтобы ненароком не стать её жертвой.

– Так я не понял, – проговорил простодушный Михайло, который всё это время молча слушал их разговор. – Даже если алтарь в капище весь из чистого золота – так что с того?

Олег задумчиво взглянул на него. И ответил не сразу.

– В этом случае мы можем его продать. И выручить столько денег, что хватит и на школу, и на всё остальное до конца наших с тобой дней.

– Мы? Наших? – искренне удивился Михайло. – Ты, случаем, не оговорился ли, дружище? При чем здесь я?

– При том, что ты имеешь на этот алтарь столько же прав, сколько и я, – пояснил Олег. – А, может быть, даже и больше. И не спорь, пожалуйста!

– Как скажешь, – пожал плечами Михайло. – Только зачем мне деньги? Я заранее отказываюсь от своей доли в твою пользу.

– Там разберёмся, – рассеянно отмахнулся Олег. – Если будет с чем. Я так обрадовался, что совсем забыл о Тимофее. А он никогда не позволит нам продать алтарь. Да и верно – какое капище без алтаря? Он необходим для служения Велесу.

– Это правда, – согласился Михайло. – Насчет Велеса не знаю, но старик был очень предан волхву Ратмиру, а теперь свято чтит его память. Тимофей костьми ляжет, но не позволит вынести алтарь из капища.

Они снова загрустили. Неожиданно Михайло звонко ударил себя ладонью по лбу, точно прибил назойливого комара.

– Что же это я! – воскликнул он весело. И спросил: – Матушка, где мой знак жреца Перуна?

Бабка Ядвига с подозрением посмотрела на него и спросила:

– А тебе зачем?

– Надо, раз спрашиваю, – сказал Михайло, улыбкой смягчая резкость ответа. – В заветном сундуке, небось, прячешь, под семью замками?

Не дожидаясь признания матери, которая не спешила ему отвечать и смотрела на него всё с тем же неодобрением, он встал и подошёл к неприметной двери в углу комнаты, ведущей в чулан. Здесь бабка Ядвига хранила старые или пришедшие в негодность вещи, но это было для отвода глаз. Под хламом прятался сундук, изготовленный из крепкого дуба, с окованными железом углами, расписанный фантастическими птицами и зверями. В нём бабка Ядвига прятала то, чем дорожила по-настоящему.

Об этом знали лишь она сама и Михайло. Они же только и могли открыть сундук. Для всех остальных это была непосильная задача, и не только потому, что крышка сундука была очень тяжелой. Стоило кому-то другому даже дотронуться до сундука, как птицы и звери будто оживали и вонзали в чужую руку клыки и когти. Рука покрывалась кровоточащими ранами, которые быстро загнивали и начинали источать зловоние. Спасти человека от скорой мучительной смерти могли только снадобья, секрет которых знала лишь сама бабка Ядвига. Поэтому она была спокойна за содержимое своего сундука, даже когда уходила из дома.

Но сейчас старуха встревожилась. Ее пергаментного цвета лицо стало совсем серым, выдавая сильное волнение. А когда Михайло вышел из чулана, сжимая в кулаке массивную золотую цепь, на которой висел, слегка покачиваясь, большой овальный диск также из чистого золота, она даже издала короткий звук, похожий на страдальческий стон.

Но Михайло не услышал его, и даже не посмотрел в сторону матери. Он подошел к Олегу и протянул ему золотое изделие со словами:

– Это знак жреца Перуна. Не понимаю, как я мог о нём забыть!

Взяв амулет, Олег почувствовал его тяжесть. На лицевой стороне диска рельефной чеканкой выделялся старинный меч с украшенной драгоценными камнями рукояткой. Меч пересекали шесть искрящихся лучей. Это было настоящее произведение искусства. Очень древнее и почти бесценное.

Олег почти сразу вспомнил, где и при каких обстоятельствах видел его раньше. Когда-то он принадлежал Белозару, потомственному жрецу Перуна, который два года назад первым сообщил ему о смерти деда. Потом, когда Олег уже переехал из города в Усадьбу волхва, он прилетел за ним на вертолете в Кулички. Это был мужчина средних лет, невысокого роста и могучего телосложения, с длинными седыми волосами, темно-рыжей бородой и такого же цвета усами. У него был властный голос человека, привыкшего повелевать другими людьми. Он пытался диктовать свою волю и ему, Олегу, а потом начал угрожать. Неизвестно, что из всего этого вышло бы, но вскоре Белозара задрал в лесу медведь, и на этом история закончилась. С тех пор Олег никогда не думал о нём, и даже не догадывался, что жизнь однажды напомнит ему об этом человеке таким странным образом.

«Вот уж действительно ирония судьбы, – подумал Олег, рассматривая золотой диск. – Тот, кто грозил мне неисчислимыми бедствиями, возможно, спасет меня от беды».

А Михайло буквально сиял от радости.

– Ведь он тоже из золота, – сказал он. – И его можно продать за хорошие деньги. Как ты думаешь, их хватит на школу?

Бабка Ядвига, всё это время с тревогой наблюдавшая за ними, не выдержала и вскрикнула:

– Нет, только не это!

Михайло обернулся к ней и с удивлением спросил:

– Почему, матушка?

И бабка Ядвига была вынуждена признаться в своих истинных мотивах, что случалось крайне редко.

– Но ведь тогда ты уже не сможешь быть жрецом Перуна! А я так гордилась тобой…

– Матушка, – с укоризной произнёс Михайло. – Неужели для вас это так важно? Буду я жрецом Перуна или нет – я все равно останусь вашим сыном и буду любить вас. Мне кажется, это главное.

Бабка Ядвига ничего не ответила. Было видно, что в ней происходит яростная внутренняя борьба. Спицы выпали из её рук и упали к ногам, но она даже не подняла их. Черные глаза её то вспыхивали, то гасли, будто маяк, подающий сигналы в тумане. Мускулы лица дрожали, как и руки. Михайло и Олег со всё возрастающим изумлением наблюдали за ней. Наконец старуха сдавленно, будто невидимая рука сжимала ей горло, произнесла:

– В той пещере ещё много золота. Я ведь только обломок от горного кряжа взяла.

Смысл этих слов не сразу дошел до сознания друзей. Первым сообразил Олег.

– И вы можете…? – недоверчиво спросил он, от волнения не договорив фразу.

– А что мне еще остается? – горестно вздохнула старуха. – Ох, сынок, сынок, и в кого только ты такой уродился…

– Матушка, а когда? – спросил Михайло, словно не услышав её. И тут же нетерпеливо уточнил: – Это далеко?

– Не близко, сынок, и не скоро, – ответила бабка Ядвига. – Надо дождаться полнолуния. Иначе пещеру не найти. А найдешь, так не войдешь. Такое заклятие на неё наложено.

– Но полнолуние только через полмесяца, – почти с отчаянием произнес Олег.

Олег и Михайло переглянулись и поняли друг друга без слов. Михайло пожал плечами, давая понять, что бессилен. Олег и сам знал, что уговаривать и переубеждать бабку Ядвигу бесполезно. Да и говорила она, скорее всего, правду. Обманывать ей не было никакого резона.