999,9… Проба от дьявола

Глава 1

Сознание возвращалось вместе с болью.

Даже не пытаясь подняться с пола, на котором он растянулся во весь свой рост, Мазин шевельнул головой и не смог сдержать тяжелого горлового стона.

Пролежав какое-то время без движения и осознав, что разрывающая черепную коробку боль понемногу рассасывается, Мазин с трудом разлепил глаза. На этот раз вроде бы обошлось, и он пошевелил сначала руками, затем ногами и, уже упираясь локтями в дощатый пол, заставил себя сесть. В какой-то момент боль вспыхнула с новой силой, но он продолжал удерживать голову в вертикальном положении, сжав при этом челюсти до зубного хруста.

Когда прошла и эта болевая вспышка, Мазин заставил себя повернуть голову – сначала налево, затем направо, пытаясь всмотреться в обволакивающую темноту. Однако единственное, что он смог понять, так это то, что он сидит на полу какого-то сарая, судя по всему, уже поздняя ночь, а вот как он оказался здесь и что это за сарай такой…

Его подташнивало, звенело в ушах – и он снова закрыл глаза, пытаясь удержать в себе хоть какое-то равновесие. Вроде бы удалось, и Мазин попытался вспомнить, что же с ним могло произойти такое и почему он вместо того, чтобы спать дома, корячится от боли в холодном сарае, куда его, видимо, приволокли и бросили на пол, словно полудохлую собаку. От мысленного напряжения его тут же затошнило, и он едва сдержал подкатившую к горлу рвоту. Глубоко вздохнул, пытаясь заглушить тошноту, и, когда немного полегчало, а в провалах сознания стали проявляться рваные островки памяти, он заставил себя вернуться к тому моменту, когда…

Господи милостивый, что же на самом деле было до и после этого «когда», будь оно трижды проклято?

Когда до конца смены оставалось не более получаса и мастер отлучился из цеха, он достал из тайничка остаток золотой матрицы, которому приделал ноги еще во время аффинажа, и, сунув слиток в рабочую рукавицу, вышел из цеха. Пока добирался до кирпичной стены, отделявшей производственную территорию от общезаводской, не мог нарадоваться столь удачному улову. С женой и сыном, будущим первоклашкой, они решили летом махнуть на Черное море, а для этого потребуются баксы, и немалые. Правда, ни он сам, ни его женушка не могли пожаловаться на то, что в доме нет денег, однако Мазин с малых лет придерживался одной жизненно важной истины: запас карман не тянет, – а посему никогда не откладывал на завтра то, что можно было прихватить сегодня.

А улов и правда был приличный. Широченная, на заказ сшитая брезентовая рукавица оттягивала руку, и тяжесть эта не могла не радовать душу.

Все это он помнил довольно хорошо, да только теперь вместо положенной в подобных случаях радости к горлу подкатывала жуткая тошнота. Словно грибов недожаренных обожрался или же принял на грудь столько, что даже организм взбунтовался. Однако ни водкой, ни грибами его никто не угощал – это он помнил совершенно точно, как и то, что спрятал золото в тайничок, который верой и правдой служил ему много лет, после чего вернулся в цех, явно довольный собой. Как говорится, день прожит не зря.

Так, все это так, но что же случилось потом?

Он попытался напрячь память, и откуда-то из глубин раскалывающейся от боли головы всплыл его разговор с Изотовым, когда они обговаривали время передачи «бандерольки». Никита Изотов по прозвищу Балбес уже несколько лет кряду забирал остатки варева с заводского пищеблока в подсобное хозяйство, так что лучшего спарка для вывоза золота через контрольно-пропускной пункт, который был установлен на внешнем периметре, трудно было найти. Мазин почувствовал, как новая тошнотная волна подкатывает к горлу, что-то очень тревожное ворохнулось в его сознании, и он вдруг осознал, что это самое «когда» как-то связано именно с Никитой. Но с чего бы вдруг?

Он попытался воскресить в памяти прошедший рабочий день с того самого момента, когда заступил на смену. Итак… он дважды выходил из цеха на заводской двор и перепроверял свой схрон, устроенный прямо в стене. Кирпичная кладка была не ахти какая, так что более надежного места для «транзитных» тайничков нельзя было и придумать. Через эти же ниши и прорехи, которых в трехметровой стене было больше, чем дырок в швейцарском сыре, золото уходило со строго охраняемой производственной территории на общезаводскую, ну а дальше… Дальше каждый приспосабливался как мог. Некоторые вообще выносили металл прямо через КПП, если была предварительная договоренность с охраной, но лично он, Иван Мазин, с этими живоглотами старался не связываться и пользовался устоявшимся каналом.

В условленный час он достал из тайничка рукавицу со слитком, прокрался к высоченному забору, перебросил металл через него и со спокойной душой вернулся в цех. Сразу же после смены подъехал к «Универсаму», где его ждал Балбес, и вот тут-то…

Мазин невольно охнул от накатившей волны сверлящей боли, но это уже не могло остановить его от дальнейшей раскрутки событий прошедшего дня.

Заметив Балбеса, который переминался с ноги на ногу перед магазином, он кивнул ему, чтобы тот шел за ним, и, когда они смешались с толпой, принял из его рук небольшой, но увесистый сверток. Схема передачи была давным-давно отработана, и здесь не могло быть никаких сюрпризов. Поэтому он и был так спокоен, в отличие от Балбеса, который потел при передаче золота даже в лютую стужу.

«Взвешивал? – спросил Мазин Никиту, тот утвердительно кивнул головой. – Сколько?»

Едва шевельнув толстыми губами, Балбес обозначил сумму, которую должен был получить за этот вынос, и они, перебросившись парой фраз, пошли каждый своей дорогой. Изотов – в магазин, чтобы затовариться водкой, а он сам заспешил к своему «Опелю», припаркованному в полусотне метров от магазина…

Вспомнив о слитке, Мазин вдруг почувствовал небывалую сухость во рту и осторожно, словно страшился спугнуть самого себя, потянулся рукой к карману.

И взвыл, заскулив по-щенячьи. Слитка не было.

Стараясь не думать о худшем и в глубине души надеясь, что золото могло выпасть из кармана, когда его, Ивана, бросили на этот пол, он лихорадочно зашарил вокруг себя и невольно сжался от ощущения какой-то страшной беды. Мазин облизал шершавым языком губы и замер, пытаясь восстановить в памяти тот момент, когда…

Стараясь не расплескать головную боль, которая словно застыла в затылочной части, он как бы увидел себя со стороны.

…Он шел к своей тачке. Достал из кармана ключи, отключил сигнализацию, сунул ключ в замок левой передней дверцы… Закрыв глаза, он попытался сосредоточиться на том моменте, когда послышался сигнал отключаемой сигнализации, но далее… Далее наваливалась кромешно-тошнотная пустота и он словно падал в черную бездну.

Провал в памяти, затем этот сарай, но главное – пропажа слитка.

Эта мысль, вернее, осознание того состояния, в котором он находится, вернули Мазину остаток сил, и он осторожно ощупал руками голову. И охнул, коснувшись огромной ссадины на затылке, вокруг которой запеклись в кровяную корку волосы.

Наконец-то стало ясно, откуда боль и тошнота. Правда, в полном тумане оставалось главное: куда его приволокли и где его «Опель»? Впрочем, тачка и золото – хрен бы с ними, дело наживное, а вот кто и зачем ему голову пробил, едва не отправив на тот свет, это уже вопрос вопросов. Естественно, не из-за «Опеля» – на слиток позарились. А вот кто на это решился и что за сука дала наводку – тут стоило подумать.

Об этом слитке знали двое – он сам да Никита Изотов. Тогда, выходит, Балбес? Не похоже. Никиту он знал хорошо, и, если бы тот перекинулся еще на кого, подставив при этом его, Мазина, он бы тут же выдал себя.

Значит, кто-то из конкурентов выследил, когда Иван закладывал в тайничок золотишко, и дождался вывоза слитка за территорию… Возможно, что и так, хотя маловероятно. У заводских была давняя договоренность не перебегать золотоносные тропки, и пока что этот неписаный закон еще никто не нарушал – расплата могла оказаться слишком суровой. Но в таком случае кто?

Сознание мутилось, и Мазин, даже не зная, сколько прошло времени, вдруг услышал за стеной мужские голоса, чей-то мат и негромкий смех, отчего вдруг набатным колоколом замолотило сердце, и единственное, что он мог делать, так это молить Бога:

– Господи, спаси и сохрани!

Раздалось бряцанье ключей, скрипнули давно не смазываемые петли, и из распахнутой настежь двери потянуло ночной свежестью. В глаза ударил сноп света, и Мазин, стараясь не дышать, зажмурился.

– Не оклемался еще, ко-з-зел, – с едва заметным украинским акцентом пробасил тот, что смеялся, и тут же послышался голос второго:

– А ты его, случаем…

– Зачем же так? Я его только по темечку пригладил. Ну а то, шо коробка у этого москаля слишком нежной оказалась… – И вновь рассмеялся хрипло.

– Ну, ежели кастетом по темечку – это всего лишь пригладил, тогда и Магадан не Колыма.

«Видать, свинчаткой саданули», – с ужасом подумал Мазин.

Теперь эти двое стояли чуть сбоку от его головы и, шаря лучом мощного фонаря по вытянутому телу, видимо, раздумывали, как быть с мешком костей, который весил не менее центнера. Кто-то тронул голову носком ботинка, и Мазин не смог сдержать стона от пронзившей его боли.

– Ты дывись, живой москаль! – послышался каркающий смешок, и тут же удар ботинком заставил Ивана даже не застонать, а замычать. – Живой, профурсетка. А ты бубнил – кастет, кастет.

– Тогда, считай, повезло. Если бы этот придурок квакнулся, хозяин этого никогда бы нам не простил. Он ему живой нужен.

«Живой, кому-то я нужен живой, какому-то хозяину…»

От этой мысли спина покрылась жарким, липким потом, в голове замельтешило, словно на карусели. Выходит, что его, как сосунка начинающего, отследили подписавшиеся на какого-то «хозяина» люди, и теперь они сделают всё от них зависящее, чтобы заставить его таскать каштаны из огня для этого самого «хозяина».

От одной только мысли об этом у Мазина похолодело в животе, и он почувствовал, что еще секунда-другая, и его или вырвет, или же он испражнится прямо в штаны. Но вроде бы бог миловал – остался сухим, а его воспаленный мозг уже просчитывал тех умельцев, кто бы мог решиться на подобный беспредел.

После памятной всему городу кровопролитной войны, когда удалось выбить с завода жадных до халявного золота чужаков, в Воронцово сохранилось несколько мощных группировок, контролировавших тот золотой поток, который уходил за фабричные стены: банда Дутого и разросшаяся шайка воронцовских отморозков Гришки Цухло, получившего из-за своей фамилии кликуху Сусло. Было еще несколько группировок, которые время от времени пытались отхватить свой шмат от заводского пирога, но поставленный на город Кудлач тут же давал им по сусалам, и они, потеряв бойцов, надолго затихали, набираясь силенок. Правда, был еще Лютый, давнишний корефан Кудлача, ставший его заклятым врагом, но он жил своей собственной жизнью и в расчет не шел.

Так кто же из этих двух? Дутый?

Вряд ли. Чтобы не похерить себя на воронцовском погосте, Дутый и тот хозяин, которому он сдавал металл, приняли паханство Кудлача как должное, и теперь каждый работал по своим собственным каналам. И нарушать устоявшийся режим… Хозяин Дутого был хоть и жаден непомерно, но в то же время не такой дурак, чтобы лишаться поддержки столь маститого авторитета, как Кудлач, на которого работал и он, Иван Мазин. А вот Сусло…

Мысленно остановившись на кандидатуре Гришки Цухло, который родом был то ли из-под Киева, то ли из-под Жмеринки, Мазин вдруг почувствовал, как все его существо наполняется непомерной злобой. Он, резко крутанувшись, с силой ударил того, что ткнул его ботинком под печенку, и, не дожидаясь, когда тот рухнет на пол, стремительно вскочил, ухватил за грудки второго мучителя и со страшной силой ударил головой ему в челюсть.

Раздался хруст раздробленных зубов, утробный вскрик, и отпущенное Иваном тело безвольно сползло на доски.

– Ах ты ж с-сучара!

Это процедил тот, которого он первым свалил на пол, и Мазин достал его еще одним ударом, когда отморозок поднимался на колени. Послышался всхлип, и второй палач, зажав лицо растопыренными пальцами, ткнулся головой в пол.

Все еще продолжая действовать в каком-то автоматическом режиме, Мазин подхватил фонарь и бросился к открытой двери. Чуть в стороне от сарая, в котором он уже распрощался с жизнью, светился окнами деревянный дом, откуда доносились возбужденные мужские голоса: то ли пьяные, то ли кто-то с кем-то ругался. За домом просматривался забор из штакетника, и уже за ним – еще одно строение с небольшим палисадником.

Не дожидаясь, когда же наконец «хозяин» хватится своих мордоворотов, Мазин интуитивно пригнулся и прямиком, через кусты распустившейся смородины, рванул к забору. За что-то зацепился, упал, ударившись коленом о землю, поднялся на ноги и буквально в три прыжка достиг спасательного забора. Уже ухватившись руками за штакетник, услышал тягучий скрип открываемой двери, невольно сжался, стараясь не выдать себя, и в этот момент…

Что-то огромное, стремительное и когтистое прыгнуло ему на спину, послышался звериный рык и…

Что было потом, Мазин помнил довольно смутно: чьи-то крики, мат, он лежит на земле, прикрывая голову руками, а кто-то из мужиков пытается оттащить вконец озверевшую собаку. Потом его завели в дом, заставили стереть кровь с лица, дали стакан водки и посадили на колченогий стул, с которого он едва не сковырнулся на пол. Вопросы задавал сидевший на диване мужик лет сорока пяти, рожу его украшал огромный шрам, протянувшийся от скулы до верхней губы. То ли азер, то ли ингуш, короче говоря, лицо кавказской национальности. Стоявшие неподалеку от него пристяжные тоже не вызывали особой симпатии, а весь его гортанный монолог можно было свести к нескольким фразам.

– Ты меня не знаешь, зато я тебя хорошо знаю, как знаю и то, что золото ты сдаешь Кудлачу, этому собачьему сыну. Я не буду сдавать тебя ни московскому следователю, ни его людям, которые шныряют сейчас по заводу, но за это ты будешь таскать золото уже не для своего пахана, а для меня и только для меня. Платить буду по двадцать пять процентов от номинала.

– Но ведь это же грабеж! – вскинулся было Мазин, и в этот момент тяжеленный кулак стоявшего за его спиной мордоворота бросил пленника на пол.

Когда он, оттирая с уголков рта кровь, снова взгромоздился на стул, Хозяин, как мысленно окрестил его Мазин, весьма назидательно произнес:

– Не в моих правилах резать головы курам, которые несут золотые яйца, но если ты пойдешь против меня… Короче, можешь не сомневаться в том, что я достану тебя в любом случае.

Мазин молчал, и Хозяин, видимо посчитав его молчание как согласие со сказанным, повелительно изрек, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Водки Ивану! – И добавил, словно зачитывал приговор: – Тебе вернут твою тачку и проводят домой, но предупреждаю…

– А слиток? – решился напомнить Мазин, на что Хозяин усмехнулся кривой, искаженной шрамом ухмылкой.

– Слиток, говоришь? А это плата за тот ущерб, который ты нанес моим людям. И моли своего бога, чтобы они сами не назначили свою собственную цену, вовек не расплатишься.

Домой Ивана везли на его «Опеле», и пока они пилили с городской окраины до Надречного района, Мазин решал вопрос, на фоне которого проблемы Гамлета с его «быть или не быть» могли показаться детской шалостью. Сидя промеж двух довольно крепких парней, судя по разговору – украинцев, он пытался сообразить, каким образом вышел на него этот паскудный Хозяин и откуда он знает, что Иван Мазин сдает золотишко Кудлачу. Но самое поганое – то, что сдал его кто-то из своих, из фабричных, и за ним все это время шла планомерная охота. Но кто?!

Однако еще более паршивым было для него то, что он находится под колпаком беспредельщика, о котором не знает совершенно ничего. А это значило, что у него полностью связаны руки, и попробуй он рыпнуться куда-нибудь или не выполнить требование Хозяина… О возможных последствиях даже подумать было страшно.

Он хорошо помнил, как в девяностые годы город почти задыхался от наезда московских и тамбовских, питерских и казанских, тверских и прочая, прочая группировок, каждая из которых желала урвать свой кусок золотого пирога. Они наезжали на заводское руководство, на простых золотонош и охранников, заставляя их работать на себя, а тех, кто артачился… На старом кладбище уже негде было хоронить убитых, и городские власти вынуждены были подыскивать место для нового погоста. И остановили этот беспредел не менты и даже не отцы города, имевшие свой процент с краденого золотишка, которое походя назвали черным, а Кудлач с Лютым, выбившие чужаков с воронцовской земли.

Подумав о Кудлаче, Мазин даже зубами скрипнул. С самого начала своей карьеры золотоноши он сдавал металл только Кудлачу и ни разу не пожалел об этом. И чтобы теперь переметнуться к хрен знает кому – это все равно что самолично намылить веревку и набросить ее себе на шею.

Глава 2

Хищение эталонного слитка золота высочайшей пробы не могло остаться незамеченным, и буквально за месяц до того момента, когда во Львове всплыл факт перепродажи этого слитка полякам, Следственным комитетом России было возбуждено уголовное дело и в Воронцово выехал следователь по особо важным делам Геннадий Михайлович Яровой. Местное руководство предложило ему на время командировки «упакованную» по всем параметрам явочную квартиру в элитном доме напротив памятника Ленину, который, как и в годы советской власти, все так же указывал своей кепкой в сторону светлого будущего, однако Яровой отказался, сославшись на «оперативную необходимость взаимодействия». Это глупейшее словосочетание он придумал лет десять назад, когда надо было освободиться от назойливого гостеприимства местных властей, и действовало оно вроде бы безотказно.

Насчет возможной утечки оперативной информации Яровой не беспокоился. Номера гостиниц, в которых ему приходилось жить неделями, проверялись не случайными людьми, а специалистами ФСБ. Короче говоря, командировка как командировка, если, конечно, не считать того факта, что прежде чем приступить к формированию следственно-оперативной бригады, он должен был получить вразумительный ответ на вопрос, который изначально не давал ему покоя. Столь крупное хищение высокопробного золота – это разовый случай или же здесь действует хорошо отлаженный канал утечки металла?

Подобный посыл тут же выдвигал дополнительные вопросы, которые требовали ответа, и в первую очередь – кто прикрывает этот канал?

Зарывшись на три дня в архивной пыли прежних уголовных дел и окончательно убедившись, что город и завод, которые местные аборигены величали «золотой фабрикой», слились в единый организм, Яровой должен был признать, что не познав потаенные, запрятанные внутри воронцовского сообщества пружины, он никогда не докопается до истинных масштабов хищения золота, которое «возможно, имело место», как выразился при знакомстве полковник Цыбин, начальник Воронцовского ОВД. Конечно, можно было бы обойтись и выписками из уголовных дел многолетней давности, и протоколами допросов, но этого было недостаточно, и Яровой уже самостоятельно стал знакомиться не только с заводом, но и с городом. И чем глубже он погружался в нюансы, тем больше в нем накапливалось чувство ирреальности происходящего.

На обрывистом берегу полноводной русской реки, там, где еще совсем недавно цвели яблоневые сады, в зелени которых утопали деревянные дома с резными наличниками, поднялись вычурные коттеджи из красного кирпича. И начало этим изменениям, похоже, положило хищение первых золотых слитков. Причем большинство домов-дворцов принадлежало не администрации золотой фабрики, что еще можно было как-то понять, а заводским работягам, охранникам и сотрудникам полиции. Ничего подобного в своей практике Яровой еще не встречал и был приятно удивлен, когда узнал, что три десятка самых высоких и самых красивых каменных дворцов принадлежат все-таки городской элите.

Как говорится, не бывает правил без исключений.

После очередного выхода в город, Геннадий Михайлович вернулся в гостиницу, заварил чайку покрепче и выложил на журнальный столик записную книжку, открыв страницу на букву Б. Просматривая архив, следователь обратил внимание на уголовные дела, раскручиваемые неким майором Быковым – судя по всему, довольно въедливым, высокой квалификации практиком, который в каждое расследование по факту хищения золота с территории завода въедался как репей в собачий хвост, и вдруг…

Видимо, он позволил себе проигнорировать чьи-то «рекомендации», а может, и подобрался к чему-то такому, о чем непозволительно ведать простым смертным, и был отстранен от ведения уголовного дела по факту хищения пятикилограммового слитка наивысшей пробы. Дело принял начинающий следователь Воронцовского ОВД, вскоре получивший повышение и спустивший это дело на тормозах. А что касается строптивого Быкова, то он был изгнан из органов чуть ли не с волчьим билетом.

Все это заставило Ярового проявить определенный интерес к опальному следователю. Выяснилось, что Олег Сергеевич Быков долгое время маялся без работы, мыкаясь по инстанциям в поисках правды, пока, видимо, ему не объяснили на пальцах, что мочиться против ветра – себе же в убыток, и, когда он сдался, отцы города позволили ему получить лицензию на право ведения частной детективной практики. Быков открыл свою контору – детективное агентство «Феникс» и теперь, по слухам, жил и процветал в полное свое удовольствие.

Зная немало честных профессионалов, которых сломала государственная, точнее говоря – антигосударственная машина, Яровой почти не надеялся на то, что бывший воронцовский следователь пойдет на контакт, однако все-таки решил сделать пробный телефонный звонок. Трубку подняли на первом же прозвоне, и довольно спокойный, уверенный в себе голос произнес:

– Слушаю. Быков у телефона.

– Олег Сергеевич?

– Так точно. С кем имею честь?

– Яровой Геннадий Михайлович, следователь…

– О-о! – с ноткой уважения в голосе протянул Быков: – Уже наслышан.

– Откуда? – удивился Яровой.

– Да все оттуда же, земля слухами полнится. А тут… важняк Следственного комитета России! Кому такой гость понравится? Вот и задергался народец.

Это уже было более чем интересно.

– В таком случае, думаю, мне не потребуется убеждать вас в том, насколько необходима наша встреча?

– Что ж, возможно, вы и правы. Когда думаете встретиться?

– Да хоть сейчас.

– Исключено.

– Почему?

– Да потому, что об этом завтра же будет знать весь город, а мне это, как вы догадываетесь, ни к чему. К тому же радикулит скрутил, дома сейчас сижу.

– Сочувствую, – вздохнул Яровой, хорошо знавший, что такое приступы радикулита. – В таком случае, когда полегчает?

– Видимо так. Я вам сразу же позвоню.

– Договорились. А еще буду весьма признателен, если вы порекомендуете людей, на которых можно было бы полностью положиться и ввести в следственно-оперативную бригаду.

– Отчего же не порекомендовать! И в городе, да и на заводе есть вполне приличные ребята, я имею в виду тех, кому вся эта тащиловка поперек горла встала.

Тащиловка! По отношению к золоту пробы 999,9… Подобного Яровой не слышал за всю свою практику следователя.

– А если более конкретно?

– С полной уверенностью я мог бы назвать только одного человека, но, к сожалению, его уже нет среди нас.

– Жукова? – догадался Яровой. – Начальника аффинажного цеха?

– Так точно, Жуков, но… – И Быков вздохнул скорбно.

– А что вы скажете относительно начальника службы экономической безопасности завода и нового начальника аффинажного цеха?

– Драга, – задумчиво произнес Быков. – Тарас Андреевич Драга, начальник службы экономической безопасности золотой фабрики. Что могу сказать о нем? Да практически ничего. Совершенно закрыт для посторонних глаз, как все сотрудники ФСБ. В свою бытность при погонах какое-то время курировал завод, в отставку ушел в звании полковника, и его тут же рекомендовали на нынешнюю должность. Вроде бы пытается навести должный порядок, но…

– Что, большие прорехи?

– Слишком большие, и залатать их… Короче, здесь всю систему менять надо.

– А что Асланов? – напомнил Яровой.

– Асланов, новый начальник аффинажного цеха. – В голосе Быкова появились неожиданно жесткие нотки. – На данный момент сказать могу одно: когда копнете его по-настоящему, если, конечно, вам это удастся, сами увидите, что это за человек.

– Что, настолько серьезная личность?

– Попытайтесь разобраться сами.

Чувствовалось, что в силу каких-то причин Быков уходит от прямых ответов, и Яровой перешел на воронцовских силовиков:

– А что скажете относительно Цыбина?

– Не советую. Лучше будет, если законтактируете с начальником ОБЭПа Рыбниковым. Профи каких мало.

Попрощавшись с Быковым, Яровой задумался над тем, что сказал ему отставной следователь. А информация была более чем тревожной. Хищение золота шло по всем каналам, и здесь проглядывалась властная рука «отцов города». Размышляя о возможных последствиях подобной постановки вопроса, Яровой даже вздрогнул от внезапно ожившего телефона. Звонил Быков:

– Простите, Геннадий Михайлович, положил трубку, а на душе кошки скребут.

– Чего так?

– Да вроде бы ничего особенного, и не мое это дело, но… короче говоря, не дает мне покоя смерть Жукова.

– Есть какие-то сомнения?

– Да как вам сказать. Уж слишком скоропостижной была эта смерть. Здоровый сорокалетний мужик, мастер спорта по биатлону – и вдруг инфаркт. И это при том, что он на сердце никогда не жаловался.

– А что показало вскрытие?

– Вскрытие… – буркнул Быков, – в том-то и дело, что вскрытия не было. Опустили гроб в могилу, траурные слова на кладбище сказали, в городском ресторане помянули – и все тут.

– Даже так? – удивился Яровой. – А что жена?

– У нее двое детишек на руках остались. Видимо, кто-то настоятельно посоветовал не раздувать кадило вокруг смерти мужа, вот она и молчала, будто воды в рот набрала.

Яровой не мог не спросить:

– А вы не знаете, Жукову до этого не угрожали?

– Как же без этого, – хмыкнул Быков, – и угрожали, и обещали с детьми расправиться, а однажды даже в подъезде прищучили, да он отбиться сумел.

– Что, настолько мешал золотоношам?

– И не только им.

Яровой хотел было спросить, кому же еще мог мешать начальник аффинажного цеха, однако Быков опередил его:

– Простите, Геннадий Михайлович, жена пришла, так что при встрече договорим. – И добавил, словно оправдываясь за свой звонок: – Знаете, это как с той дворнягой, которую к старости выгнали на улицу. Нет-нет, да и заглянет через щелку в заборе на свой бывший дом. Что, мол, там творится без нее, родимой?

Вздохнул и положил трубку.

Глава 3

В течение того времени, пока Мазин рассказывал о том, что ему пришлось пережить за прошедшую ночь, насупившийся Кудлач не задал ни одного вопроса. Подобный языческому идолу, он сидел верхом на стуле и, положив свой квадратный подбородок на синюшные от застарелых татуировок руки, испытующе, словно лагерный кум на «собеседовании», буравил Ивана глубоко запавшими глазами. Мазин догадывался, о чем думает воронцовский смотрящий, и от этого терялся еще больше, торопливо и бессвязно, словно последний двоечник на уроке истории, рассказывая, как он уже и с жизнью распрощался, когда «сраный Хозяин» сунул в его руку стакан водки. Среди золотонош встречались и такие, кто притыривал слиток-другой, надеясь скинуть его в той же Москве или на югах по полной стоимости, и подобные эксперименты, естественно, не поощрялись. Поэтому и верил, и не верил Кудлач тому, что произошло с Мазиным у магазина. И только на том месте рассказа, где Иван упомянул о шраме, который широченной полосой багровел на лице Хозяина, Кудлач вдруг вскинулся, оторвал подбородок от скрещенных рук и пронзительным взглядом ощупал лицо вконец сникшего Мазина. Словно перепроверить хотел, уж не ослышался ли он.

– Шрам, говоришь?

Не ожидавший подобной реакции со стороны хозяина дома, к которому он почти приполз, решившись рассказать о случившемся, Мазин утробно икнул и кивнул перевязанной головой:

– Ага, шрам. Большой такой и широкий.

– А с какой стороны?

Не понимая, чем вызван столь пристальный интерес к какому-то шраму, когда стоял вопрос о его жизни, но уже нутром почувствовав, что самое страшное для него лично позади, Мазин наморщил лоб, припоминая, и в его глазах отразилась вся та боль от мучений и унижений, которые ему пришлось перенести прошедшей ночью.

– Кажется… на левой. Да, точно! На левой стороне.

На неподвижном лице Кудлача дрогнул какой-то мускул. Смотрящий спросил хрипло:

– Ну а шрам этот… он что, косой или прямой?

– Прямой! – уже более уверенно произнес Мазин. – Да, прямой, будто знак восклицательный, от скулы до губы падает. Будто утюгом горячим по роже врезали.

Уже не обращая внимания на последнее уточнение Мазина, Кудлач также хрипло уточнил:

– Значит, чурка, говоришь? Лет сорока – сорока пяти?

Припоминая, что он вроде бы ничего не говорил о возрасте своего мучителя, Мазин невольно насторожился:

– Ну-у, около этого.

– И разговор такой, гортанный?

– Вроде того.

– «Вроде того…» – Продолжая что-то бормотать, Кудлач соскочил со стула, стремительно, из угла в угол пересек комнату и словно застыл перед Мазиным.

– А ты, случаем, лапшу мне на уши не вешаешь? Я имею в виду шрам и все остальное.

– Да что же я, щукарь, что ли, сопливый? Что было, то и говорю.

– Ладно, не гундось, но ежели все это правда и если этот гаденыш со шрамом – тот самый человек, о котором я думаю… – Он замолчал, покусывая желтыми от курева зубами нижнюю губу, и по-бабьи всплеснул руками: – Да нет же, нет! Этого просто не может быть!

– Чего не может быть? – осторожно спросил Мазин, начиная понимать, что заваривается довольно крутая каша, однако воронцовский пахан словно не слышал вопроса и только повторял сумбурно, видимо, замкнувшись на чем-то своем:

– Нет! Нет, нет. Этого не может быть.

Слушая этот бубнеж, Мазин вдруг почувствовал, как его нутро заполняет паскудный холодок страха, и он снова решился напомнить о себе:

– Михал Сергеич…

В глубоко запавших глазах Кудлача мелькнула живая искорка, и он вновь застыл перед Мазиным.

– Этого просто не может быть, но если ты ничего не напутал… Тот шрам, о котором ты говоришь, это не утюг раскаленный, а мой кастет.

Ошарашенный услышанным, Мазин захлопал глазами, и его лицо исказил нервный тик.

– Выходит…

Он хотел было сказать, что кто-то пытается свести свои личные счеты с Кудлачом через него, через Мазина, и его, выходит, как щенка… Однако вовремя осекся, мудро решив, что в подобных разборках будет лучше, если он засунет свой язык в свою же задницу. Однако Кудлач не был бы воронцовским смотрящим, если бы не просчитал того, что хотел сказать Иван, и тут же посадил его на место:

– Не суетись! А что касается того ублюдка, которого величают Хозяином… Короче, хочешь жить, будешь делать то, что я тебе скажу. Врубаешься, надеюсь? – Пошарил глазами по лицу Мазина и, убедившись, что тот действительно «врубился», глухим от напряжения голосом произнес: – Он спрашивал у тебя, кто еще из заводских работает со мной?

– Ну!

– И что ты?

– Что ж я, мудила гороховый, что ли? Сказал: из прежних мужиков, что работали с тобой, на заводе уже никого не осталось, а из молодых щукарят… Какой же дурак будет сам на себя наговаривать, что он в цехах золотишко намывает?

– Хорошо, – поверил Мазину Кудлач. – Но в таком случае, если это тот самый чебурек, о котором я думаю, а это, кажется, действительно он, хотя поверить в это трудно, сделаем так. Ты сейчас же топаешь в больничку и вешаешь лепиле лапшу на уши. Мол, напала какая-то шелупонь у дома, измочалили до полусмерти, возможно сотрясение мозга, и ты уже не в состоянии отмантулить всю смену. Короче, добейся, чтобы положили в палату, главное для тебя сейчас – время протянуть.

На его губах обозначилось нечто, отдаленно похожее на волчий оскал, и он добавил, хищно раздувая ноздри:

– Ну а пока ты в больничке болтаться будешь… Короче, разберемся.

Выпроводив Мазина и оставшись в огромном доме один, Кудлач выругался тяжелым лагерным матом и спустился в погреб, где кроме запасов квашеной капусты и банок с соленьями висело несколько копченых окороков, а также хранились запасы вполне приличной водки да несколько коробок чешского пива, которым он «оттягивался» по утрам. Взяв с полки бутылку водки, поднялся наверх, достал из холодильника нарезку из буженины и тяжело опустился на стул. Главное сейчас – собраться и спокойно продумать создавшуюся ситуацию.

Судя по всему, в городе вновь нарисовался Жомба, хотя этого не могло быть просто потому, что с того света не возвращаются. А Жомбу взорвали в его собственном «Мерседесе» и то, что от него осталось – обугленный скелет да пригоршня золотых зубов, – давно похоронили на воронцовском погосте. Правда, что за люди стояли за этим взрывом, так и осталось тайной за семью печатями, хотя этот вопрос мало кого интересовал, если, конечно, не считать оперов Рыбникова. Да и им убийство столь влиятельного авторитета, на которого горбатилась в ту пору добрая часть золотонош, было на руку. Ни для кого не было секретом, что скромный торговец яблоками на Центральном рынке, не брезговавший торговать и наркотой, за что и получил погоняло Жомба, что значит на лагерном сленге – гашиш, перетягивал на свою сторону заводских золотонош, немного переплачивая им за сданный металл. Ну а тех, кто отказывался сдавать ему очищенное золотишко, он сам сдавал воронцовским ментам, многие из которых кормились на его поле. И убивал тем самым одним выстрелом двух зайцев – расчищал для себя поле на золотой фабрике и одновременно заручался ментовской крышей.

Как говорится, погиб Максим, да и хрен бы с ним. Тем более что во взорванном «Мерседесе» погиб не простой золотоноша, охранник или кто-нибудь из братвы, а довольно паскудный человечишко, кашалот и капустник[1], на которого у многих уже давно чесались руки. Правда, не трогали его из-за тех же душманов[2] – с ними он делился своим наваром, а заодно и конкурентов своих из цыганской общины сдавал. И все-таки нашелся добрый человек, но… С того света не возвращаются – это Кудлач усвоил еще на зоне, но, видимо, не так уж просто все было, коли Жомба решил вновь нарисоваться на воронцовском горизонте.

Думая обо всем этом и невольно вспоминая лихие девяностые годы, когда человеческая жизнь стоила меньше копейки, Кудлач аккуратно возложил шмат буженины на кусок хлеба, сбоку положил располосованный надвое огурец с краснобоким помидором и только после столь приятной затравки скрутил с водочной бутылки винтовую пробочку и наполнил фужер.

В голову ударил хмель, и теперь он мог спокойно и обстоятельно помозговать над тем, чем конкретно это «воскрешение» из мертвых грозит ему, воронцовскому смотрящему, если, конечно, Мазин правильно срисовал Хозяина. И еще раз подумал о том, что не верить Ивану у него нет оснований. К тому же ходил слушок, будто городской рынок вновь пытаются прибрать к рукам все те же продавцы сухофруктов и бананов, через которых в основном и шла наркота. И будто бы кто-то даже видел в городе Жомбу. Слухам этим он не придавал значения, а вот поди же ты – видать, битому неймется.

И выходит, что тот взрыв «Мерседеса», всколыхнувший весь город…

В общем-то, старый, давно опробованный способ, когда надо сбить кого-нибудь со следа. И он сделал свое дело, хотя Жомба и потерял на этой авантюре новенький «Мерс», но не сделай он этого пируэта… За месячишко до того, как Жомба инсценировал свою собственную гибель, подсунув вместо себя какого-то бедолагу, он перехватил двух золотонош с грузом, на который уже наложила лапу московская братва, и вконец озверевшие москвичи приговорили его к вышке, без права апелляций и кассационных жалоб. Ждали только подходящего момента. И его убрали бы, не соскочи он в последний момент с тормозной площадки разогнавшегося поезда. И вот теперь, выходит…

Крути не крути, а вывод напрашивался один. Отсидевшись в укромном месте, Жомба принял решение восстановить утерянные им позиции в городе. Рассудил так, что ему теперь нечего опасаться московской братвы – кто зону топчет, а кое-кто и бушлат деревянный давно примерил. Да и сам он, видать, «мясом» оброс. Если верить Ивану, вокруг этого козла не менее полдюжины пристяжных крутится. И это только те, кто высветился прошедшей ночью.

Кудлач налил себе еще водки, выпил, захрустел ядреным огурцом и продолжил размышлять. Вся эта кодла, которую притащил с собой Жомба, наводила на мысль о том, что он работает на какую-то крупную группировку. Тогда становился понятным тот беспредел, с которым он пытается заявить о себе на золотой фабрике.

Об этом даже думать не хотелось, но если это действительно так, тогда не избежать большой крови. А именно этого более всего и не желал Кудлач. Война за черное золото – это не только кровь, это также обострение оперативной обстановки как на самом заводе, так и в городе, это возможная смена спецбатальона охраны и, как итог, срывы поставок золота по всем цепочкам. А это, в свою очередь, деньги и еще раз деньги, которые ждет общак.

– Ох же мать твою в нары! – выругался Кудлач и, чувствуя, как его начинает лихорадить, что с ним случалось в моменты бешеного озлобления, он прихватил со стола бутылку со стаканом и вышел на резное крыльцо, с высоты которого, словно на картине, виден был прилегающий к дому яблоневый сад. Им он, зэк со стажем, никогда не мог налюбоваться. А ведь все это и потерять можно – и дом, и этот необыкновенный сад, который он любил непонятной любовью заматеревшего пустынного волка. От одной только мысли об этом окончательно испортилось настроение, и он уже ненавидел Жомбу той лютой ненавистью, что застит глаза и превращает человека в остервеневшего зверя.

Однако то ли водка подействовала успокаивающе, то ли он смог взять себя в руки, но не прошло и пяти минут, как понемногу стала откатывать та волна злобы, что едва не захлестнула его с головой. Кудлач уже смог более-менее спокойно рассуждать о том, что же на самом деле означал случай с Мазиным и как далеко могут завести непомерные амбиции зарвавшегося торговца наркотой.

Где-то на периферии сознания крутилась мысль по поводу прошлой ночи, однако все это время он отбрасывал ее как неважную, и все-таки…

Да, Жомба хочет вновь занять свою нишу на золотой фабрике, этого отрицать нельзя, но тот фортель, который он выкинул с Мазиным, всего лишь личная месть за тот рубец на роже. Подобное не забывается. И если это действительно так, то война объявлена лично ему, Кудлачу.

Вспомнив, как пару лет назад он звезданул Жомбу кастетом, отчего тот едва в ящик не сыграл, он пожалел сейчас, что не добил его окончательно. И вздохнул, подводя итог своим размышлениям. В общем, сам виноват, и за свои слабости придется платить по счету. А теперь вот кумекай, как и чем встретить этого козла на воронцовской земле, да как обогреть его пристяжных, которые уже прочувствовали вкус золота.

Кудлач грузно поднялся с плетеного кресла-качалки, прошел в дом. Наполнил водой электрический чайник, сыпанул в объемистую кружку пригоршню чая и, заделав нечто среднее между приличным «купцом» и чифиром, снова вышел на залитое утренним солнцем крыльцо. Сделал глоток, другой… Пожалуй, единственное, отчего он не мог отвыкнуть после зоны, так это чифирок. Мозги прочистить да привести себя в норму – лучшего лекарства не найти.

Теперь он размышлял, как и чем ответить Жомбе, чтобы свести к минимуму свои личные потери. Он пока что не знал, кто стоит за спиной этого торгаша, и поэтому надо было обезопаситься со всех сторон. Одно дело, если этого жмурика прикрывают только его пристяжные, и совершенно иной расклад, если за ним стоит довольно крупная структура из его земляков, запустившая его вперед. чтобы прощупать на вшивость тех, кто контролирует потоки черного золота, и в первую очередь его, Кудлача. И коли это действительно так, то они получат свое золотишко, сполна получат, как в том кино про иконописца Рублева, когда в глотку заливали расплавленный свинец. Правда, в одиночку с этой задачей не справиться, но братву воронцовскую втягивать не стоит, не поймут, а вот ежели кого-нибудь со стороны привлечь да списать потом всю кровь на пришлых людей…

Мысленно проговорив «кого-нибудь», Кудлач явно лукавил с самим собой. Ему уже доложили, что в городе нарисовался некий московский авторитет по кличке Седой, который пытается выйти не столько на золотонош, сколько на серьезных людей, контролирующих потоки черного золота. Причина столь явной заинтересованности – долговременная программа по закупке высокопробного золота.

Зная, что с подобными покупателями можно и проколоться – на месте делового человека может оказаться и подсадная утка, Кудлач не очень-то поспешал на встречу с московским гонцом. Требовалось время, чтобы как следует присмотреться к человеку, выяснить, действительно ли он тот самый, за кого себя выдает. Однако при складывающихся обстоятельствах ситуация менялась в корне и надо было определиться с каким-то решением. Столичного гостя, который каждый вечер тусовался в кафе «Ласточка», могла перехватить и другая сторона.

Кудлач подумал было, что сейчас бы самое время перетереть эту тему с Лютым, у него на подсадных и кукушек наметанный глаз, но…

Когда-то очень давно они вместе героически трудились на строительстве завода цветных металлов, одновременно откинулись с зоны, когда им зачли «ударный труд на ударной стройке», вместе же стали охаживать уплывающее с завода золотишко, и вот тут-то на Лютого поперла дурь в прямом и в переносном смысле. Ошалев от денег, он довольно крепко подсел на порошок, который поставлял на воронцовский рынок тот же Жомба, и у него поехала крыша. Возомнил о себе, будто он едва ли не князь, законник и туз козырной, заявив при этом, что он более «не намерен кормить» Кудлача и отделяется от него, забрав свою долю и своих золотонош. Случился крутой разговор, и Кудлач вынужден был преподать Лютому жестокий урок, попутно объяснив ему, кто в этом городе смотрящий, а кто пристяжной.

Можно было бы, конечно, и пайки его лишить, но Кудлач сжалился, оставив Лютому для поддержания штанов трех золотонош, которые уводили с завода рудное, наиболее дешевое золото. Тем тот и жил сейчас, весь свой навар расходуя на антрацит[3] и поливая своего бывшего кореша и сокамерника на чем свет стоит. Впрочем, сам Кудлач зла на него не таил и даже сожалел порой о случившемся.

Глава 4

Господи, опять шконка!

Правда, на этот раз в следственном изоляторе, но и это тоже не санаторий. Кто хоть раз испытал на своей шкуре беспощадную жесткость тюремных нар, тому они будут и на воле сниться.

Лежа на клочковатом, грязном, спермой забрызганном тюфячке, из которого какой-то нехристь повытаскивал вату, а оставшиеся шматки скатал в жесткие шарики, Крымов думал о том, что, пожалуй, только в России столь актуальна поговорка – от тюрьмы и от сумы не зарекайся. Его знакомство с тюремными нарами изначально было добровольным, а первая длительная ходка на зону была стержнем многоходовой оперативной разработки, в результате которой была ликвидирована хорошо организованная группировка из заключенных и офицеров колонии, умудрившаяся на базе химзавода наладить промышленный выпуск «Экстази». Однако сейчас – другая история.

Вот уж действительно – не зарекайся. Ведь еще вчера вечером он был совершенно свободным человеком, а сегодня… Как заявил допрашивающий его следователь: «Ты есть никто, то есть слизь, и ежели не пойдешь в расклад и не подмахнешь признанку, то я буду делать из тебя мокрое место».

Уставившись взглядом в серый от въевшейся пыли потолок, Крымов размышлял о том, что именно этот злобно-угрюмый ублюдок с погонами капитана на плечах имел в виду, когда заявил про «расклад» и «признанку».

Вчера вечером в кафе «Ласточка», где, по проверенной информации, кучковались золотоноши, планировалась встреча с человеком воронцовского смотрящего, который должен был окончательно определиться относительно московского купца. Уже после этого Кудлач решил бы, стоит ли ему мусолить с Седым «золотую тему» или же проще будет примерить на него деревянный бушлат и уже в этой одежонке отправить новоиспеченного жмурика в Москву. Если следовать логике здравомыслящего человека, то все шло чин-чинарем, и он, Крымов, тоже перепроверился бы десять раз, окажись на месте Кудлача, но то, что произошло в «Ласточке», было похоже на какой-то кошмар в стиле девяностых.

От тюрьмы и от сумы…

Едва он вошел в полупустую на тот час «Ласточку» и заказал двести грамм водки, как вдруг в кафе ворвались «маски-шоу», команда из пяти человек, и, приказав опешившим посетителям лечь на пол – «Ноги на ширину плеч, руки за голову!», – стали проверять документы, поочередно поднимая людей с пола. Все это время он, как самый послушный россиянин, лежал фейсом в пол и пытался понять, от кого именно исходил приказ о зачистке криминального кафе, если об этом не знал даже Яровой. Правда, мелькнула было мысль: «Может, и знал, да не успел сообщить об этом», – однако Крымов тут же отмел этот вариант. Зная, что именно вчера должна была состояться встреча Седого с человеком Кудлача, Яровой никогда бы не допустил подобной оплошности.

Прозрение наступило в тот момент, когда наконец-то очередь дошла и до него. Омоновец ткнул его тупорылым носком ботинка под печень и уже с откровенной ненавистью в голосе скомандовал:

– Встать! Руки за голову!

Господи милостивый, как же Антону хотелось въехать кулаком с разворота в то самое место, где под черной полумаской бугрилась переносица. Чтобы этот беспредельщик с автоматом в руках сначала утробно хрюкнул, а потом завалился на пол, хлюпая кровью. Но об этом нельзя было даже думать, и Крымов почти автоматически выполнил приказание.

По его бокам, по ногам и карманам мгновенно прошлись цепкие, сильные пальцы, прощупывающие каждый сантиметр одежды, чуть дольше задержались в заднем кармане брюк, и в этот момент послышалось нечто похожее на одобрительный хрип, заставивший Крымова невольно насторожиться.

– Лейтенант, кажется, что-то есть.

Предчувствуя недоброе, Антон хотел было возмутиться, однако к ним тут же подскочили еще двое в масках, и один из них, как бы походя, ударил задержанного прикладом автомата промеж лопаток, гаркнув:

– Наручники!

Когда на его запястьях защелкнулись металлические браслеты, тот самый лейтенант приказал подойти поближе двум официантам и громогласно объявил, демонстрируя на вытянутой ладони четыре бумажных пакетика:

– Четыре пакета, в каждом из которых порошок белого цвета. Героин!

Это жесткое, как приговор, слово он произнес тоном, не допускающим возражений, и перед Крымовым явственно раскрылась вся пропасть его провала.

Четыре пакетика с героином, о котором безапелляционно заявил этот ублюдок в черной маске, – это более чем серьезный повод для возбуждения уголовного дела, и тот, кто его столь жестко подставил, добился своего. Хотелось бы только знать, кому он успел так сильно насолить в этом захолустье? Однако на этот вопрос ответа пока что не было, и Крымов, тяжело вздохнув, повернулся лицом к синюшной от наколок компании, что играла за колченогим столом в домино, миролюбиво перебрехиваясь при этом. Компания была небольшая, но явно сплоченная – всего лишь семь человек, и все они явно поимели не по одной ходке на зону. И этот факт не мог не насторожить Крымова.

По всем писаным и неписаным правилам его должны были бросить в камеру для первоходок, в крайнем случае – в смешанную. Но чтобы удостоиться чести находиться в подобной компании… За всем этим, включая и его задержание, точно что-то крылось, знать бы только что. Пытаясь сосредоточиться, он закрыл глаза, и в этот момент послышался раскатистый баритон:

– Ну что, брателло, оклемался малость? Тогда выползай на свет, знакомиться будем.

Крымов ушам своим не поверил. Даже не зная, кто он и что он, с ним говорили как с равным, и это внесло неожиданное успокоение. По крайней мере, хотя бы здесь не придется общаться с явными отморозками, которые шестерят перед авторитетами, но готовы замордовать до смерти более слабых первоходок. Спустив с нар ноги, он шевельнул плечами и сделал шаг к столику, от которого на него смотрели семь пар глаз без малейшего намека на враждебность. С чувством собственного достоинства поздоровался со всеми сразу, отдельно кивнул обладателю раскатистого баритона, на груди которого и на плечах места свободного не было от наколок, и только после этого, как бы извиняясь за свою оплошность, негромко произнес:

– Извиняйте, конечно, если чего не так, сам не свой был, когда браслеты накинули и помутозили малость.

– Всякое бывает, – хмыкнул обладатель баритона, – присаживайся, как говорится, в ногах правды нет. – И тут же повернулся мускулистым торсом к мосластому мужику, который, видимо, отвечал за чифир: – Ну, чего ждешь? А пока суть да дело, мы потолкуем малость, не возражаешь, надеюсь?

Последняя фраза относилась уже к Крымову.

– Можно и потолковать, с хорошими людьми всегда приятно разговор иметь.

– Вот и ладненько, – вновь хмыкнул обладатель баритона, прощупывая остренькими глазками напрочь седого новичка. – Тогда колись, кто таков да как в нашей хате оказался? Но главное, когда, где и на каких правах зону топтал?

И снова что-то заставило Крымова насторожиться. Пожалуй, слова относительно зоны. Ощущение было такое, будто этот камерный пахан уже все о нем знает, однако кое в чем все-таки сомневается и хотел бы, чтобы его сомнения развеял сам Крымов, то есть Седой. Впрочем, он мог и ошибаться.

Рассказывал не торопясь, четко следуя легенде, благодаря которой он провел несколько оперативных внедрений и получил лагерное погоняло Седой. Когда посчитал, что пора бы сокамерникам и честь знать, так же спокойно закончил:

– А вообще-то мать с отцом нарекли Антоном.

Замолчал и едва сдержался, чтобы не стрельнуть взглядом по камерному пахану, которого то Степаном величали, то Кошаком. Понимал, что сейчас ему важно сохранить свое лицо, вернее, лицо Седого, которого, видать, не зря бросили не в простую гостиницу[4], а к блатным.

– Складно говоришь, – подвел итог Кошак, краем глаза наблюдая, как «запарщик» взбивает чифир.

И вновь Крымов почувствовал какое-то уважение к своей персоне со стороны пахана. «Складно говоришь» – это не «складно поешь», как бы он сказал, если бы не поверил рассказанному. И в этом тоже была заявка на положительный сигнал на фоне того беспредела, который ему продемонстрировали в «Ласточке».

– М-да, говоришь складно, – повторил Кошак, повернувшись лицом к Крымову, – но это все слова, а подтвердить их кто-нибудь может?

– Да кто же их подтвердит здесь? Ежели только маляву на волю бросить.

– А ты расскажи, с кем по жизни шел, а мы уж сами покумекаем, что и кому бросить.

– Ну, хотя бы Балтазавр, кто-нибудь его знает?

– Балтазавра? – насторожился запарщик. – А ты-то откуда про него наслышан?

Крымов пожал плечами.

– Вы спрашиваете, с кем по жизни шел, я отвечаю. Балтазавр когда-то мне помог, а я ему ответил, должок платежом красен. А если спросишь где, то и на это отвечу. В городе Владимире.

Кошак стрельнул по запарщику вопросительным взглядом, мужик утвердительно кивнул шишковатой, наполовину облысевшей головой. Сходится, мол, все, в свое время Балтазавр действительно на Владимирской пересылке чалил.

– Если же тебе и этого мало, хотя Балтазавр мог бы на подобное недоверие и обидку личную кинуть, – повысил голос Крымов, – то из настоящих людей могу Черепа назвать, Бурята и еще человек десять, которые могли бы за меня слово сказать.

– Да, это серьезно, – согласился с ним Кошак.

И в этот момент его осадил тяжелый, простуженный голос:

– Все, Степан, причалили, не будем память Бурята ворошить, как, впрочем, и Черепа, пусть земля им будет пухом. Я их хорошо знал и могу слово держать, что бакланов и прочее фуфло подле себя они держать не стали бы. Так что самое время помянуть их добрым словом да стаканом водки.

Кошак, на которого Крымов подумал было, что именно он паханит в этой хате, моментально осекся и сделал мимолетный знак одному из сокамерников. Тут же из-под матрасовки была изъята бутылка спирта, а на столе уже кромсали ножом неизвестно откуда появившийся батон полукопченой колбасы, шмат чесночного сала, кто-то ломал буханку сдобного пшеничного хлеба – и все это вместе взятое наводило на определенные размышления.

То, что Антону хотели развязать язык, было ясно без слов, но зачем? К тому же оставалось непонятным, с чего бы вдруг к его особе проявлен столь высокий интерес. Однако надо было что-то говорить, как-то заявить о себе, и он негромко произнес, принимая из синюшной от наколок лапы пластиковый стаканчик, в котором отсвечивал спирт:

– Как говорится, долг платежом красен. Так что, как только поменяю вашу гостеприимную хату на гостиничный номер, отвечу десятикратно.

– Что, надеешься соскочить? – удивился Кошак.

– Тем и живем.

Глава 5

Сказать, что Яровой нервничал, – это значит не сказать ничего.

Уже сутки прошли, как исчез, словно испарился, подверстанный к расследованию уголовного дела подполковник ФСБ Крымов. Геннадий Михайлович места себе не находил от самых плохих предчувствий. Позвонил было Максиму Бондаренко, который отвечал за прикрытие Крымова, но и Максим находился в таком же неведении, что и Яровой. Предположения строились самые различные, однако единственное, что Бондаренко знал точно: его шеф должен был встретиться с кем-то из людей Кудлача и поэтому в «Ласточку» отправился без прикрытия. Опасался, что разведка воронцовского смотрящего могла засечь тянувшийся за Седым хвост.

Чтобы хоть как-то отвлечься от дурных мыслей, Яровой достал из холодильника бутылку водки и уже скрутил было пробочку, как вдруг ожил лежавший на журнальном столике мобильник. Звонил Бондаренко.

С присущей ему деловитостью тридцатилетний капитан ФСБ излагал уже перепроверенную информацию, и Яровой ломал голову над тем, чтобы все это могло значить.

Максим сообщил, что прошедшим вечером, именно в тот момент, когда в «Ласточку» зашел Крымов, к крыльцу кафе подкатил омоновский автобус, из которого вывалилось с полдюжины бойцов, и они, ворвавшись в зал, положили мордами в пол немногочисленных на тот момент посетителей заведения. После проверки документов «маски-шоу» затолкали в автобус Крымова и еще двух парней, возмутившихся было подобным беспределом, и… – и все. На этом месте следы Крымова обрывались.

– А что тот, с которым он должен был встретиться? – спросил Яровой, подумав, что, похоже, предчувствие беды оказалось пророческим.

– Насколько удалось выяснить, за столиком он был один.

– Выходит, встреча не состоялась?

– Пожалуй, что так.

Какое-то время Яровой молчал, пытаясь сообразить, чтобы все это значило, но ничего путного в голову не лезло.

– А что говорят в «Ласточке»? – спросил он наконец.

– Народ в возмущении. Кто-то даже мыслишку выдвинул, что весь этот цирк устроили ради важняка из Следственного комитета, который сейчас на золотой фабрике копытом землю роет.

Эта же мысль пришла в голову и Яровому, однако он счел нужным спросить:

– И что с того?

– Да в общем-то ничего, кроме того, что местные менты уже задницы свои рвут от усердия, чтобы показать, какие они деловые да хорошие. Так что, может, мне еще немного покрутиться в кафе? Авось и прояснится что-нибудь?

– Ни в коем случае! Сейчас там полно ушей, засечь могут.

Отключив мобильник, Яровой прошел к окну гостиничного номера, за которым на город уже опускались вечерние сумерки. В голове крутилась чехарда обрывочных мыслей, но ему все-таки удалось сфокусироваться в нужной точке, и теперь важно было не потерять логическую, как ему казалось, нить.

Местный отдел внутренних дел, как, впрочем, и областное управление, пытаясь обелить свою репутацию, действительно могли провести несколько акций по зачистке города от мелкого криминалитета и пришлых купцов и варягов. Тем более что «Ласточка» стала насиженным местом для воронцовских золотонош. Все вроде бы логично, но… Но почему об этой зачистке не знал он, следователь Следственного комитета России, тогда как все подобные мероприятия во время работы оперативно-следственной бригады должны проводиться не только системно, но и с ведома следователя, в данном случае его?

И еще один «нюанс» не мог не насторожить Ярового.

Зачистка кафе проводилась в часы, когда более-менее приличный криминалитет только бреется да лоск на фейсе наводит. И те, кто отдал приказ на эту зачистку, не могли не знать об этом. К тому же не давал покоя и тот факт, что в эту «зачистку» попал именно Седой. И все это вместе взятое…

На допрос Крымова вызвали на второй день его пребывания в СИЗО, и он, психуя от того подвешенного состояния, в котором находился все это время, уже не знал, что и думать. И когда наконец-то с тоскливым, душу изматывающим скрипом распахнулась металлическая дверь, он уже находился в той самой стадии морального настроения, которую в народе называют «стадией кондиции». Допрашивал его сухопарый следователь лет сорока пяти, хитрые глазенки которого словно буравили физиономию Крымова.

– Следователь Оськин, – представился он обезличенным голосом. – Фамилия, год рождения, место прописки и прочее?

Все это, несомненно, относилось к задержанному, однако Оськин даже не посчитал нужным придать своим вопросам человеческое звучание. Впечатление было такое, будто он уже знал, что перед ним сидит прожженный наркоторговец, готовый посадить на иглу все подрастающее поколение его славного городка, и он, следователь Оськин, всенепременно выполнит свой служебный и гражданский долг, размазав эту наркомафию по стеклу.

«Господи, да кто же меня так подставил?» – мелькнуло в голове у Крымова, и он почти физически почувствовал, как от прилива крови багровеет лицо.

– Я требую адвоката! – со злостью в голосе произнес он, одновременно понимая, что это требование – глас вопиющего в пустыне. И не ошибся.

Оськин полоснул по его лицу откровенно неприязненным взглядом и все тем же тусклым голосом произнес, одновременно листая изъятый у Крымова паспорт:

– Фамилия, имя, отчество?

Оно бы сейчас самое время взорваться, но, понимая, что никакой эмоциональный взрыв ему не поможет, ежели только окончательно не усугубит его положение, и без того муторное, Крымов негромко, четко разделяя слова, продиктовал:

– Крымов Антон Георгиевич, русский. Место проживания – Москва, в паспорте указано. – Он замолчал, пытаясь уловить ответную реакцию следователя, как вдруг понял, что его слова словно падают в пустоту. И не ошибся.

Перелистав странички паспорта и зачем-то подковырнув желтым ногтем указательного пальца фотографию, Оськин бросил документ на свою папочку из темно-синего пластика и снова уперся глазками в лицо задержанного.

– То, что у тебя ксива на какого-то Крымова, это я и сам вижу, не слепой, но когда я спрашиваю анкетные данные, то эту липу мне впаривать не надо. Итак, повторяю свой вопрос…

Крымов как на больного смотрел на Оськина, а в голове теснилась какая-то хренотень. И спроси его сейчас, где он находится, он бы не смог ответить. И задержание в «Ласточке», когда вдруг в брючном кармане были обнаружены пакетики с чистым героином, и время, проведенное в камере следственного изолятора, – все это превратилось в какой-то длиннющий сюрреалистический сон наяву, и сейчас, видимо, наступал апогей этого кошмара.

– Я отказываюсь отвечать на идиотские вопросы и требую адвоката.

Он ожидал, что следователь взорвется от брошенного в его адрес оскорбления, но Оськин только иезуитски осклабился.

– Адвоката, говоришь? Столичного или нашей серостью обойдешься?

Крымов молчал, угрюмо всматриваясь в лицо Оськина, а тот продолжал цедить слова:

– Дадим тебе адвоката, даже из Москвы пригласить можем, а пока что… Колоться будем или как?

От тюрьмы и от сумы…

Начиная осознавать свое бессилие и в то же время пытаясь понять, чего же на самом деле добивается от него этот беспредельщик, который не мог не знать о том, что героин был подкинут при задержании, Крымов понуро кивнул головой.

– Спрашивайте, только по делу.

– Судимость? Статья?

– Двести двадцать восьмая[5].

В глазах Оськина мелькнуло нечто похожее на удовлетворение.

– Срок?

– Судимость погашена по амнистии.

– Я у тебя не спрашиваю про амнистию, – повысил голос следак, однако тут же перешел на прежний бесцветный тон, к которому прибавились нотки усталости: – И после этого ты еще смеешь утверждать, что тот порошок кем-то подброшен?

– Не кем-то, а теми ухарями в масках, которые вломились в кафе, и я требую…

– Охолонь! – сморщился в брезгливой гримасе Оськин. – Про твои требования я уже наслышан, а сейчас будешь отвечать на мои вопросы. С какой целью прибыл в Воронцово?

– Чтобы навести мосты по оптовой и розничной торговле цейлонского чая.

– Не понял, – продолжая морщиться и не отрывая от лица задержанного пристального взгляда глаз-буравчиков, процедил Оськин.

– А хрен ли здесь понимать! – заставил себя усмехнуться Крымов. – Я являюсь совладельцем крупной чаеразвесочной компании, и мы в настоящее время расширяем границы сбыта нашего чая. Кстати, образцы…

– Образцы чая, – с откровенной издевкой в голосе произнес Оськин, – были изьяты в твоих карманах. Поэтому я еще раз спрашиваю, с какой целью ты прибыл в город?

Крымов только руками развел на это, понимая, что этот следак в засаленном галстуке поверх клетчатой рубашки не будет слушать ничего иного, кроме «признанки» в массовом сбыте наркотиков.

– Впрочем, – продолжал между тем Оськин, – можешь впаривать мне про «цейлонский чай» и дальше, только вот есть веское подтверждение тому, что в город ты прибыл с иной задачей. Спрашиваешь с какой? Отвечу. Для проработки нового рынка по сбыту афганского героина. – Он замолчал было, испытующе всматриваясь в лицо задержанного, словно проверял его на вшивость, и вдруг поставил точку в допросе: – И как только я это докажу, ты сразу же пойдешь все по той же двести двадцать восьмой УК Российской Федерации, но уже не по второй части, а более серьезной, и светит тебе от семи до пятнадцати строгого режима. – Помолчал, явно довольный собой, и уже нажимая кнопку вызова конвоя, спросил: – Ну что, есть что сказать?

– Есть, – усмехнувшись в лицо Оськину, произнес Крымов, – но все это я тебе скажу потом, когда выберусь отсюда.

Давно уже затихли на своих шконках сокамерники, а Крымов все так же лежал на своей матрасовке и едва ли не поминутно восстанавливал в памяти те дни, когда он, использовав первые наработки Ярового, вошел в контакт с золотоношами-единоличниками, которые на свой страх и риск таскали с завода золотишко, сбывая его одноразовым покупателям. По плану оперативной разработки ему надо было выйти на паханов, в чьих руках находились основные потоки криминального золота, и уже через них – на золотоношу, который решился на хищение всплывшего во Львове эталонного слитка пробы 999,9. Антону удалось выйти на смотрящего, и в тот памятный вечер, когда он должен был встретиться с приближенным Кудлача…

Как говорят на Руси, человек предполагает, а бог располагает.

Анализируя каждую встречу с воронцовскими аборигенами, имеющими выход на професиональных золотонош, восстанавливая в памяти каждый телефонный звонок, сделанный им из гостиницы, он так и не смог зацепиться за какую-нибудь оплошность, которая в результате привела его в камеру для допросов воронцовского СИЗО. Припоминая, как из его кармана «изымали» бумажные пакетики с героином, он вдруг подумал о том, что эта подстава с наркотой не так уж и бессмысленна, как могло показаться с первого раза. По той легенде, с которой он шел от одной оперативной разработки до следующей, за ним тянулась именно двести двадцать восьмая статья УК России, и если его надо было заарканить на чем-нибудь конкретном, то лучшей зацепки не было. Но в таком случае кому конкретно он успел насолить в этом городе, что с ним решили разделаться столь жестоким образом?

Этот вопрос, как он его ни крутил и ни мусолил, оставался без ответа, однако Антон все чаще и чаще возвращался к мысли о воронцовском уголовном розыске. Не исключался вариант, что именно местные стражи порядка, пронюхавшие о московском гонце, который пытается навести мосты с воротилами золотого потока, решили раз и навсегда избавиться от чужака, чтобы только не иметь лишнюю головную боль в момент наезда Следственного комитета России, и тогда…

Пожалуй, именно этот вариант оставался наиболее правдоподобным. К тому же местным операм ничего не стоило прояснить криминальное прошлое остановившегося в гостинице москвича, и они даже не потрудились придумать что-нибудь более оригинальное, когда проводили задержание. И этот факт также говорил сам за себя.

Впрочем, была еще одна версия, которая также имела право на жизнь. Воронцовский смотрящий решил перестраховаться относительно московского человечка, опасаясь того, что он может оказаться подсадной уткой, и решил проверить его на вшивость. Возможно такое? Пожалуй, да, но только теоретически. Чтобы совершить подобную перепроверку, надо было держать под собой не только местную братву с золотоношами, но и всю полицию, а это… Если верить той оперативной информации, которую удалось накопать по Воронцовскому региону, подобной властью Кудлач не обладал.

И еще одна мысль не давала покоя Крымову: знает ли Яровой о его задержании и что он сможет сделать, чтобы вытащить его с нар?

От тюрьмы и от сумы не зарекайся.

Господи, насколько беспощадная по своей жестокости эта истина!

Глава 6

Оперативное совещание, на котором подбивались итоги прошедшего дня, уже подходило к концу, когда Яровой повернулся лицом к начальнику Воронцовского ОВД и вроде бы негромко, но довольно жестко произнес:

– Вячеслав Евгеньевич, мы кажется договорились с вами, что на время работы следственно-оперативной бригады все громкие зачистки и столь же громкие захваты будут осуществляться с моего ведома.

– Так я и не отказываюсь от этого, – пожал полными плечами Цыбин, – хотя порой, признаюсь… А что, собственно, произошло?

Довольно плотный, невысокого роста, он был похож на седеющего колобка, что особенно подчеркивала высота массивного стола, за которым Яровой проводил совещание.

– А вы что, не знаете? – искренне «удивился» Геннадий Михайлович, пытаясь в то же время понять, на самом деле полковник ничего не знает о зачистке в «Ласточке» или же косит под дурачка. – В таком случае у меня к вам еще один вопрос: кому конкретно в городе подчиняется ОМОН?

Явно обиженный Цыбин, на лице которого застыла печать оскорбленного человека, невразумительно ответил:

– Как, кому подчиняется, если это наше силовое подразделение? Мне и подчиняется.

– Я тоже так считал, но тогда мне непонятен факт зачистки, которая произошла в кафе «Ласточка».

По лицу Цыбина пошли красные пятна.

– Я… я не понимаю, о чем вы. О какой зачистке идет речь?

– О зачистке в «Ласточке», операция была проведена по всем правилам «масок-шоу», и о ней уже гудит весь завод. Я имею в виду завод цветных металлов.

Он замолчал, молчал и Цыбин, видимо, не зная, что ответить на предъявленное ему обвинение.

«Неужто этот колобок действительно ничего не знает? – размышлял Яровой, наблюдая за начальником Воронцовского ОВД. – В таком случае…»

Впрочем, что все-таки можно отнести к фразе «в таком случае…»? За то время, что он протирал штаны, изучая старые уголовные дела по золотоношам, Яровой так и не смог обрасти оперативной информацией по тем теневым структурам, которые отслеживали в городе золотые потоки. А завод и город словно сжались в своей собственной скорлупе, стараясь не выплеснуть наружу ничего лишнего. И этот прокол с «Ласточкой»…

– Между тем, – продолжал Яровой, – «Ласточка» является тем самым клубом по интересам, который оседлали заводские золотоноши, и мне ли об этом вам говорить.

Было видно, как дернулся Цыбин, пытаясь сказать что-то в свою защиту, но Геннадий Михайлович тут же осадил его властным движением руки.

– Город уже наполнился слухами, что по заводу работает следственно-оперативная бригада, возглавляемая следователем Следственного комитета России, и я спрашиваю вас, Вячеслав Евгеньевич, как мне лично расценивать то безобразие, которое было учинено вашими подчиненными в кафе «Ласточка»? Или здесь все проще простого? Проведя столь громкую зачистку, вы дали понять посетителям заведения, что все это сделано с ведома столичного следователя, и тем самым подставили меня как должностное лицо.

Яровой замолчал, и было непонятно, бросал ли он прямое обвинение Цыбину или все-таки спрашивал его о возможно допущенной с его стороны ошибки. Впрочем, хрен редьки не слаще.

– Геннадий Михайлович, поверьте… – лицо начальника ОВД приобрело оттенок вареной свеклы, ярким багрянцем пылали уши, – я впервые слышу об этом и сегодня же, обещаю вам… самолично разберусь во всем.

– Что ж, буду весьма благодарен, – поднимаясь из-за стола, произнес Яровой, давая понять тем самым, что разбор «полетов» закончен.

Глава 7

Не прошло и получаса, как на телефон Ярового позвонил Цыбин. Извинился за произошедшее в «Ласточке», сообщив, однако, при этом, что весь тот шмон, который в привычном для них режиме провели омоновцы, был вынужденным оперативным мероприятием, требующим решительных действий.

– И что за «мероприятие»? – с язвинкой в голосе поинтересовался Яровой.

– Поступила информация, что в кафе назначил встречу залетный торгаш героином, и опера с этого участка решили взять его с поличным.

Это уже было кое-что, и следователь тут же спросил:

– И что, надеюсь, не промазали?

– В десятку ребятишки попали. Взяли гонца с товаром, уже показания дает.

В голову Яровому ударило жаркой волной – «взяли с героином… дает показания…».

– И что за гусь? – пересилив себя, спросил он. – С братских республик?

– В том-то и дело, что москвич. Но птица, я вам скажу!..

Яровой чисто автоматически задал еще несколько вопросов и, опустив на рычажки телефонную трубку, откинулся в кресле.

Выходит, Крымова подставили, но кто и зачем? И что необходимо предпринять, чтобы вытащить его из СИЗО?

Вопросы и вопросы, на которые у Ярового пока что не было ответа.

Начиная понимать, что без дополнительной информации не только по заводчанам, но и по «городской элите» ему вряд ли удастся разобраться с этим осиным гнездом, он вспомнил о Быкове, который вдруг вообразил, что закон в России превыше всего, за что и был изгнан с работы. Набирая номер домашнего телефона бывшего следака, Яровой надеялся услышать приглушенный баритон, однако трубку подняла его жена.

– Да? Вас слушают.

Геннадий Михайлович невольно насторожился, ощутив непонятное пока что чувство тревоги. Уже по тому, как это было сказано, можно было догадаться, что в доме Быковых произошло какое-то несчастье и эта женщина едва сдерживает слезы.

– Извините, мне бы с Олегом Сергеевичем переговорить.

Последовала очень долгая пауза, и наконец в трубке раздался с трудом сдерживаемый всхлип:

– Это невозможно… Олега нет.

«Олега нет!» – это было сказано с такой болью, что Яровой вдруг почувствовал, как у него пересохло в горле.

– Простите, но я… я не понимаю вас. Его что, увезли в больницу? Радикулит?

Вместо ответа снова громкий всхлип, и в этот момент кто-то перехватил трубку:

– Чего вам?

– Я бы хотел переговорить с Олегом Сергеевичем. Мы договаривались.

– Вам же сказали, что его нет. Убили Олега! Сегодня похороны.

Слова эти обрушились на Ярового словно ушат холодной воды, и он вдруг почувствовал, как у него нервным тиком дернулось веко.

«Убили… Похороны…» Убили слишком дотошного следователя Воронцовского ОВД, на чью помощь он рассчитывал при разработке криминальных завязок между городом и «золотой фабрикой».

– Господи, как убили? Когда? Кто?

Вновь тягостное молчание, и наконец все тот же грубый, но уже без резкой интонации женский голос:

– Третьего дня, вечером, его как раз радикулит отпустил, и он решил прогуляться до магазина. – Снова молчание и тяжелый вздох: – Вот и прогулялся наш Олег Сергеевич.

– И что же, его… прямо в магазине?

– Зачем же в магазине? Его до самого дома проводили, и когда он в подъезд входил… – Опять тишина и настороженный вопрос: – А вы, собственно, кто?

– Товарищ его, – соврал Яровой, – учились когда-то вместе. Хотел было с Олегом повидаться, а оно вон как вышло.

– Так приезжайте. Если и не поговорите, так хоть помянем Сергеича.

Яровой сжал руками виски и тупо уставился на телефон. Он не первый год тянул лямку следователя по особо важным делам Следственного комитета России, и принять на веру тот факт, что убийство Быкова – трагическое совпадение, было бы верхом наивности. В подобные совпадения он давно уже не верил, да и сам Олег ведь предупредил его о том, что ему не очень-то с руки встречаться с московским важняком, копающим ту же самую кучу дерьма, которую в свое время пытался разгрести и он, Быков, за что и поплатился. И получалось…

В итоге высвечивалась хреновина с морковиной.

А если говорить проще, то «оппоненты» Ярового, как их назвал Быков, причем «оппоненты» довольно высокого уровня и больших возможностей, не могли не учитывать того момента, что столичный важняк обязательно выйдет на изгнанного с работы следователя, и в этом случае…

М-да, судя по тому, что они решились на убийство, кому-то было что скрывать. Им важно было не допустить Ярового до той информации, которой владел Быков. За следаком была установлена негласная слежка, скорее всего, с тотальной прослушкой. Прощаясь, Быков сказал, что они непременно встретятся, как только отпустит радикулит и он встанет на ноги. И едва он смог выйти из дома, что уже представляло для «оппонентов» определенную опасность, его убили.

Не в силах более сдерживаться, Яровой матерно выругался, во что никогда бы не поверили его сослуживцы по Следственному комитету, и резко поднялся из-за стола. Надо было что-то срочно предпринимать, но что?! Прошел к окну, за которым уже в полную силу плескалась весна, и отрешенным взглядом уставился в стекло. Если действительно эта страшная ржавчина настолько проела воронцовский клан золотонош, как он думает, то… Надо было досконально воспроизвести в памяти телефонный разговор с Быковым и попытаться понять, что конкретно могло столь сильно напугать «оппонентов», если они решились на убийство следователя, пусть даже бывшего. Итак…

Быков высказал свое личное мнение о тех людях, которые были интересны Яровому как потенциальные помощники в ведении следствия, и в этом не было ничего сверхъестественного. Это был их первый разговор по телефону, так сказать, знакомство. Однако вскоре ему перезвонил уже сам Быков и дал понять, что неплохо бы «ковырнуть» непонятную смерть начальника аффинажного цеха завода цветных металлов, которого в одночасье срубил инфаркт. Настораживало также и то, что похоронили его без вскрытия, в какой-то подозрительной спешке.

«Ну и что с того?», – сам с собой спорил Яровой. На его памяти были случаи, когда из жизни уходили молодые, здоровые мужики, хотя и Жуков был не пальцем деланный. Лыжник, мастер спорта по биатлону.

Так, что же еще?

Асланов! Руслан Асланов, который сразу же после смерти Жукова занял освободившуюся должность. И именно относительно Асланова Быков вбросил фразу, которая могла бы насторожить «оппонентов» Ярового:

«Попробуйте копнуть Асланова. Если, конечно, это вам удастся».

Но чтобы из-за подобной фразы убивать известного в городе человека… Чушь! Чушь и еще раз – чушь!

И в то же время Быков для кого-то представлял довольно серьезную опасность, причем именно в связи с предстоящей встречей со следователем Следственного комитета России. Но для кого конкретно?

Понимая, что во всем этом ему в одиночку не разобраться, Яровой вернулся к столу, полистал записную книжку и, найдя домашний телефон начальника воронцовского УБЭПа, набрал его номер. Можно было бы, конечно, обойтись и другими силами, но это было данью уважения к убитому. Быков сам сказал ему, что подполковник Рыбников – тот самый честняга, профи, на которого можно положиться в трудную минуту.

– Феликс Ефимович? – на всякий случай уточнил Яровой.

– Да, слушаю вас, – с сухими нотками непробиваемого служаки в голосе отозвался Рыбников, и следователь невольно представил, как по-спортивному подтянутый подполковник по кличке Рыбак берет телефонную трубку и подносит ее к уху, похожему на ручной лепки пельмень.

– Яровой беспокоит.

– Геннадий Михайлович! – в голосе Рыбникова уже звучали совершенно иные нотки, их Яровой хотел бы отнести к взаимной симпатии, которая, как ему показалось, возникла между ними на первом оперативной совещании, когда он озвучил задачу по созданию следственно-оперативной группы и подполковник тут же предложил свои услуги.

– У вас не найдется пара минут?

– Слушаю вас.

– Вы хорошо знали Быкова?

– Олега? Даже более того, мы ведь когда-то начинали вместе, правда, он как следователь, а я в ОБХСС. К тому же домами дружили, когда семьями обзавелись. – Он скорбно вздохнул, видимо припоминая времена молодости, и в его голосе скользнули теплые нотки. – Кстати, то, что он на Верочке женился, – это моя заслуга. Она у нас секретаршей работала, вот я и свел их. Так что хорошо я знал Олега, царствие ему небесное. Очень хорошо!

– А что вы думаете относительно его убийства?

– Ограбление.

– И вы в этом убеждены?

– Можно сказать, стопроцентно.

– М-да, – задумчиво произнес Яровой, – но именно об этом я и хотел бы с вами переговорить, но только не по телефону.

– Хорошо, – отреагировал Рыбников, – в таком случае завтра до оперативки.

Распрощавшись с собеседником, Яровой хотел уж было опустить трубку на рычажки, как вдруг его осенило:

– Феликс Ефимович, еще один вопрос: вы, наверное, должны были знать и Жукова, начальника аффинажного цеха завода?

– Естественно.

– А его жену, случаем, не знаете?

– Ларису? Конечно. Помнится, как-то на Новый год даже в одной компании были.

– А что она собой представляет? Я имею в виду как человек.

Рыбников задумался и как-то неуверенно произнес:

– Ну-у, несколько неуравновешенная, даже в крик может сорваться – и тут же превратиться в доброжелательную мадонну. Та-ак, что же еще? Вроде бы легко поддается постороннему влиянию и, насколько мне помнится, так же легко впадает в панику. А Генку даже к лыжам ревновала. Он ведь то на сборы уезжал, то лыжню по первому снегу накатывал. Вот, пожалуй, и все. А вы что, хотели с ней встретиться?

– Наверное, да.

Глава 8

Еще сутки прошли в томительно-тоскливом ожидании, и, когда Крымов стал колотиться в массивную дверь камеры, требуя адвоката, его наконец потянули в следственную комнату, где уже поджидал Оськин. Снова молчаливый кивок на привинченный к полу табурет, те же вопросы относительно героина, «обнаруженного» в карманах Крымова, жесткое требование пойти на чистуху, чтобы «облегчить меру наказания», которую вынесет ему суд. Осознав в конце концов, что все доводы по поводу глупости притянутого за уши обвинения просто бессильны против злобных буравчиков глубоко посаженных, словно у дикого кабана, глаз следователя, Крымов замолчал, угрюмо насупившись, и, только когда Оськин вызвал конвой, без особой надежды в голосе повторил:

– Я требую адвоката.

Непробиваемый, как стены Брестской крепости, Оськин согласно кивнул и негромко процедил сквозь зубы:

– Будет… и адвокат тебе будет, и комиссия по правам человека, но поначалу ты у меня в пресс-камере посидишь, и на своей заднице испробуешь, что такое порево-харево по-воронцовски. Ну а потом уже, если, конечно, кровью не изойдешь, позовем, кого хочешь.

И слово свое Оськин сдержал. Правда, перевели Антона не в пресс-камеру, а в «стакан» – крохотную камеру-одиночку, где ему светило куковать до конца следствия. В этом карцере, кирпичные стены которого прогнили от сырости и теперь сочились мутной, вонючей жидкостью, не было ни обильной жратвы, ни тем более спирта, которым делились с ним сокамерники, зато никто не донимал разговорами и можно было уже совершенно спокойно оценить ситуацию.

Более всего тревожило то, что он не мог дать знать о себе Яровому, которому теперь, судя по всему, придется менять общий рисунок оперативной разработки каналов хищения и сбыта черного золота, разработанный еще в Москве. Впрочем, Антон даже не сомневался в том, что Яровой уже выяснил причину столь внезапного исчезновения агента, однако это мало что давало. Не станет же он требовать освобождения Седого, заявив, что под этой личиной скрывается подполковник ФСБ.

Короче говоря, дела обстояли хуже некуда.

Чтобы не сойти с ума от вида этих проклятых стен, давящих на психику, как пятитонный пресс на податливую пластинку, Крымов до изнеможения отжимался руками от сырого, холодного бетонного пола, качал мышцы живота, после чего падал на жесткую, узкую шконку и, уставившись на тусклую лампочку-сорокаваттку, через стекло которой едва пробивался свет, пытался максимально собраться и отбросить эмоции. Главное – не суетиться. Он знал: стоит только начать мельтешить, как тебя тут же поджидает последующая неприятность, но уже более серьезная. А в том, что воронцовские «доброжелатели» ждут не дождутся его прокола, Крымов даже не сомневался. Иначе зачем было устраивать весь этот маскарад.

Правда, непонятной оставалась роль Оськина в этом деле. Если следак изначально не замаран в этой подставе с наркотиками и если он не полный дебил, то почему столь тупо и упорно гнет свою линию по обвинению задержанного в распространении тяжелых наркотиков и даже не желает прислушиваться к его контрдоводам? Может, лишнюю лычку в петличку заработать хочет?

Впрочем, все это было гаданием на кофейной гуще, прерванным появлением в камере коридорного. Уставившись на Крымова тяжелым, пронизывающим взглядом, который с годами вырабатывается не только у корпусных с прогульщиками, но и у ваньков-контрактников[6], он дождался, когда тот поднимется со шконки, и негромко произнес:

– С тобой тут потолковать кое-кто желает. Так что не вздумай выпендриваться, в момент рога обломаю.

Несколько ошеломленный, Крымов непонимающе уставился на коридорного. Господин Оськин никогда бы не опустился до подобного визита, поэтому оставались или «доброжелатели», подкинувшие ему наркоту, или же… Однако то, что ему предстояло увидеть, превзошло все его ожидания. В камеру вошел высокий мужик лет пятидесяти и, дождавшись, когда коридорный прикроет за собой громыхнувшую дверь, смерил Крымова откровенно изучающим взглядом и только после этого пробасил голосом уверенного в себе человека:

– Так это ты, что ли, хотел меня видеть? Колись!

У Крымова нервным тиком дернулась щека.

Перебитый у основания нос, широкое скуластое лицо с мощными надбровными дугами, под которыми как бы терялись глаза, высокий лоб, шишковатый череп.

Кудлач!

По описанию это был именно он, но… Но как он здесь оказался? И почему коридорный беспрекословно выполняет его приказы? Ответа требовала добрая дюжина вопросов, которые роились в голове. Сцена молчания затягивалась, и Крымов, невольно откашлявшись, произнес глухим от напряжения голосом:

– Колются фраера, когда падают в следячий выдел, а ты к человеку в хату зашел, так что неплохо было бы и себя назвать.

Поначалу Кудлач только хмыкнул на это, однако, оценив поведение арестанта, голова которого, белая как лунь, полностью соответствовала погонялу – Седой, сказал уже более доброжелательно:

– Ну, ежели ты человек хороший, то и я могу назвать себя – Кленов, Михаил.

– Кудлач? – моментально отозвался Крымов.

– Кудлачом был, когда зону топтал, а сейчас в народе Михаилом Сергеевичем величают.

– Это что, как бывшего президента?

И снова Кудлач оценил поведение Седого. По крайней мере, в лице смотрящего отразилось нечто похожее на оскал насытившегося волка. Судя по всему, ему уже претило лизоблюдство его пристяжных, и этот разговор щекотал его нервы.

– Как президента, – подтвердил он. – А сам-то все-таки кем будешь?

– Крымов, Антон.

– А Седым где нарекли?

– Хочешь спросить, какую зону топтал, так уж так и спрашивай. А ежели насчет кликухи интерес имеешь, то это меня в больничке так окрестили, когда чертей в наркологии гонял.

– Неужто?.. – удивился Кудлач.

– И это было, я даже анекдот оттуда вынес. Сидит клиент в кресле перед телевизором, как вдруг сходит с экрана шикарная краля и начинает исполнять все его желания. Он ее и спрашивает: «Кто ты, красавица? Добрая фея?» А она ему: «Нет, я белая горячка».

Кудлач утробно хрюкнул, что, видимо, заменяло ему смех, однако тут же спросил:

– А сейчас как?

Крымов усмехнулся краешком губ:

– Что, боишься связываться с плебсом стебанутым?[7]

– Всякое по жизни встречалось, – пожал широкими плечами Кудлач.

– Ну и правильно, – согласился с ним Крымов. – Когда-то и я это понял. Кстати, откуда знаешь, что я здесь кукую?

– Город слухами полнится.

– Так, может, слушок прошел и о том, кто меня на эту шконку кинул?

– Догадываюсь, только это не тебя на шконку кинули, а думали мне подставу заделать.

– И кто же у вас такой ушлый? – нахмурился Крымов.

– Об этом чуток попозже, а сейчас давай-ка о твоем деле потолкуем, о том, с которым ко мне приехал. И если все срастется, то не позже чем завтра уже будешь топтать городской асфальт. Только предупреждаю сразу, с подпиской о невыезде.

«Ни хрена себе заява!» – невольно хмыкнув, подумал Крымов. Статья двести двадцать восьмая, о которой не уставал напоминать Оськин, то есть особо тяжкое преступление, и вдруг – всего лишь подписка о невыезде. Да серьезные люди ее даже в расчет не принимают. Крымов покосился на воронцовского смотрящего. Если верить классификации, которую выдвинул Ломброзо, воронцовский пахан должен был принадлежать к самой примитивной ветви российского криминалитета, а на деле…

Кудлач!

Дерзкий, независимый человек, к тому же умный и хитрый. И просто так подобное погоняло в блатной среде не получить, его заслужить надо. А кличка, приклеившаяся к тебе на зоне, – это зачастую и объективка, которая несет в себе основные характеристики заключенного.

«Так, может, “виной” всему сократовский лоб с залысинами?»

Все это в доли секунды пронеслось в голове Крымова, и он спросил то, чего не мог не спросить:

– А если не срастется?

– Думаю, – хмыкнул Кудлач, – что все-таки срастется.

Когда за Кленовым громыхнула дверь, а в замочной скважине тоскливым протяжным скрипом провернулся ключ, Крымов завалился на шконку и, засунув руки под голову, неподвижным взглядом уставился в мутно-серый потолок. Надо было хотя бы попытаться осмыслить и проанализировать столь неожиданное появление воронцовского пахана и тот непродолжительный разговор, который состоялся между ними.

Глава 9

Квартира, в которой жил бывший начальник аффинажного цеха Геннадий Жуков, довольно сильно отличалась от того «новорусского» жилья, что вознеслось островерхими крепостными башенками на Золотой улице, как прозвали в народе Воронцовскую набережную, где всего лишь десять лет назад в кустах сирени пели соловьи. Стандартная трехкомнатная «распашонка» в заводском долгострое, который был заложен с пуском завода, а сдан в эксплуатацию, когда в городе уже отгремела первая криминальная война по разделу сфер влияния и все тот же новострой уже не стеснялся захватывать все новые и новые участки под дворцы на крутом берегу реки Воронихи. Ярового уже ждали, и как только он нажал на коричневую кнопочку звонка, дверь тут же открыла невысокая молодая женщина, полнота которой резко контрастировала с нервным бледным лицом и лихорадочным блеском больших серых глаз.

– Даже не спросили, кто звонит, – улыбнулся Яровой, – а вдруг лихой человек?

– Да откуда у нас лихие люди? – отозвалась Жукова, заставив себя насильно улыбнуться. – Проходите.

– А детишки где? – поинтересовался Яровой, чтобы как-то завязать разговор.

– Гуляют, с бабушкой.

– Это ваша мама?

– Свекровь. С нами теперь живет. И ей вроде бы как легче после смерти Гены, да и я могу теперь на работу ходить.

Она говорила что-то еще и еще, и все это время словно жила какой-то раздвоенной жизнью. Впечатление было такое, будто слова – это ничего не значащие звуки, а мозг лихорадочно работал, пытаясь найти ответ на один-единственный вопрос: «Зачем? Зачем ты здесь?»

Движением руки, в котором проскользнула все та же нервозность, Жукова пригласила следователя в большую комнату – судя по обстановке, в «залу».

– Может, чаю? Кофе, к сожалению, закончился.

– Можно и чайку, – согласился Яровой, – тем более что кофе я не пью.

Она принесла из кухни, видимо, заранее приготовленный чай, две вазочки – с вареньем и печеньем, поставила все это на журнальный столик, наполнила явно гостевую чашечку из китайского фарфора.

– Угощайтесь.

Хрумкнув печеньем и отхлебнув глоток чая, Яровой удовлетворенно хмыкнул и вскинул на хозяйку дома внимательные глаза.

– Небось голову ломаете, с чего бы это я напросился к вам в гости. Как говорится, незваный гость хуже татарина.

Жукова вздрогнула.

– Зачем же вы так?

– Тогда простите, ежели грубо получилось, но разговор-то, как сами догадываетесь, непростой.

В ее лице что-то сразу изменилось. Оно вдруг стало похоже на каменную маску, и женщина так же негромко, но уже совершенно другим, жестким голосом произнесла:

– А о чем, собственно, разговор? Я не понимаю.

– Ах, Лариса Васильевна, – скорбно вздохнул Яровой, – все-то вы прекрасно понимаете, но что-то удерживает вас, чтобы раскрыться.

– В чем?.. – вспыхнула Жукова. – В чем раскрыться?

Ее голос набирал силу, и Яровой невольно сравнил ее с куропаткой, которая пытается отвести врага от своего гнезда с птенцами. В памяти всплыл телефонный разговор с Быковым и его слова относительно скоропостижной смерти Жукова: «Лыжник, мастер спорта по биатлону, никогда раньше не жаловался на сердце, и вдруг…» Стало понятно, что ничего лишнего она ему не скажет, если даже и знает что.

– В чем, спрашиваете, раскрыться? Да хотя бы в том, что именно заставило вас смириться со столь странной смертью мужа? – Он сделал ударение на слове «что», и было видно, как дрогнули ее руки. – Прекрасный спортсмен, лыжник, что уже само по себе говорит о его состоянии здоровья, и вдруг инфаркт. Простите меня, Лариса Васильевна, но в подобные роковые заморочки я давно уже не верю. Да и вы сами, насколько мне известно, довольно разумная женщина.

– Вот именно, что разумная, – вскинув на Ярового лихорадочно блестевшие глаза, произнесла Жукова. – Поэтому я просто не понимаю вас. Чего вы от меня добиваетесь, каких признаний? И этот ваш телефонный звонок с просьбой встретиться, ваше непонятное внимание к смерти моего мужа… Но если вы думаете, что именно он уводил с завода слитки, так это… так это…

Она замолчала и злым, испепеляющим взглядом уставилась на гостя.

– Именно этого, Лариса Васильевна, я и не думаю, – попытался успокоить ее Яровой. – А вот насчет того, почему вы не настояли на вскрытии, тогда как…

– Было медицинское заключение, – с непонятным вызовом в голосе бросила хозяйка дома, – и не верить ему я не видела оснований.

– И в то же время все основания были. Однако вы, вопреки всему разумному… – Это слово он произнес чисто интуитивно, и она купилась на него.

– А что вы лично, живя в своей Москве, считаете разумным? – взвизгнула было Жукова, однако тут же смогла взять себя в руки и уже на совершенно иной ноте едва слышно произнесла: – Простите… простите меня.

– Бывает, – вздохнул Яровой, поднимаясь с кресла. – Жалко, конечно, что разговора не получилось, хотя я очень на него надеялся.

– А зачем это вам?

– Чтобы дойти до истины.

– Истина в том, что Гены больше нет. Нет! А у меня на руках двое детей, которых еще растить надо.

– Возможно, вы и правы, и все же… Последний вопрос, и я ухожу. Кто-нибудь предупреждал вас, чтобы вы не поднимали шум вокруг смерти вашего мужа? Или кто-то угрожал… А может, обеспеченную жизнь посулил, если будете держать язык за зубами.

– Вы это о чем? – неожиданно сухим, спокойным голосом произнесла хозяйка дома и невольно оглянулась на дверь, словно испугалась, что сказанное столичным следователем может услышать кто-то посторонний.

И Яровой не мог не обратить на это внимания.

– Да все о том же, Лариса Васильевна. Не секрет, что именно Геннадий Михайлович более всех боролся на заводе с золотоношами, и эта его смерть, причем довольно странная смерть, не могла не вызвать целого ряда вопросов. Кстати, он болел чем-нибудь перед смертью?

Жукова молча кивнула головой.

– Но на сердце не жаловался.

– Не жаловался, просто простудился сильно, а потом… потом это страшное осложнение.

– И что, он лежал в больнице?

– Зачем же в больнице? Гена дома предпочитал болеть. А те уколы, что врач прописал, ему медсестра делала.

– А ему во время болезни с сердцем плохо стало или все-таки на излете?

– Пожалуй, уже к концу болезни. Гена думал, что еще день-два отлежится, и он на работу сможет выйти, а оно… оно вон как обернулось.

Еще в тот момент, когда Яровой звонил жене Жукова, чтобы договориться о времени встречи, он догадывался, что ему не очень-то обрадуются в этом доме, однако никак не ожидал увидеть со стороны вдовы столь откровенную неприязнь. И теперь, забравшись на водительское место старенького «Опеля», который ему презентовали на время командировки в областном УВД, он размышлял об истинных мотивах этой неприязни.

Судя по всему, Жукова знала о смерти мужа нечто такое, чего не знали другие, или просто догадывалась о том, что ему помогли уйти на тот свет, но при всем при этом даже в мыслях не могла допустить, чтобы поделиться своими сомнениями с кем-то из близких ей людей, не говоря уж о въедливом московском следователе, который своим копанием в смерти мужа грозил навести на ее гнездо непоправимую беду, и одно это давало основание предполагать…

Предположений было более чем предостаточно, только их к делу не подошьешь.

Яровой посмотрел на часы – начало шестого. Значит, Марченко, который с высоты своего прокурорского кресла воспринимал рабочее время как нечто отпущенное небом, все еще коптил потолок в своем кабинете.

– Тимофей Петрович? Яровой беспокоит, рад, что вы на месте. Хотел бы подъехать к вам.

– Что-нибудь срочное? – мгновенно насторожился Марченко.

– Пожалуй. Надо будет подготовить постановление на эксгумацию трупа и зарядить на это криминалистов.

Долгое молчание и наконец:

– А кого, простите, эксгумировать?

– Жукова, бывшего начальника аффинажного цеха завода цветных металлов.

– Я… я не понимаю.

– Вскрылись кое-какие обстоятельства его смерти, надо их прояснить.

– Какие на хрен обстоятельства! – почти истеричным криком взорвался мобильник: – Зачем? Он же своей смертью умер, инфаркт, а вы «вскрытие». – И уже чуть спокойнее: – Да и зачем нам с вами народ полошить?

«Народ полошить», – усмехнулся Яровой и уже не смог удержаться, чтобы не съязвить:

– Да нам ли с вами молвы людской бояться, Тимофей Петрович?

Отключив мобильник, он откинулся на продавленную спинку водительского кресла, пытаясь свести воедино столь непонятную реакцию вдовы Жукова на его появление в ее доме и столь же странную реакцию прокурора, когда он едва заикнулся о проведении эксгумации покойника. В голове роились обрывки самых различных версий, и он вытащил из памяти номер телефона начальника Воронцовского ОВД.

– Вячеслав Евгеньевич, Яровой беспокоит. Сегодня мне доложили, будто в городе уже поползли слухи о том, что нагрянувший из Москвы важняк пустился в полный беспредел, хватая кого ни попадя по кафе и ресторанам, и тем самым пытается выбить из задержанных нужную ему информацию о заводских золотоношах. Как вы сами догадываетесь, мне такая реклама ни к чему, и я просил бы вас как можно быстрее разобраться с тем человеком, которого ваши люди задержали в «Ласточке». Кстати, он уже дал показания?

– В том-то и дело, что нет.

– Выходит, пустышка? Ложная наводка на неугодного кому-то гонца?

– Похоже, что так, и все-таки Оськин…

– Что еще за Оськин?

– Следователь, который работает сейчас с арестованным.

– Что, – съерничал Яровой, – даже не с задержанным, а уже с арестованным? Лихо! Я попросил бы вас, Вячеслав Евгеньевич, как можно побыстрее разобраться с проблемами вашего следователя, и если задержанный повязан вслепую… Короче, повторяю: мне лично и Следственному комитету России подобная реклама не нужна.

Глава 10

Сразу же после утренней баланды, которую положено называть «завтраком», но с которой почему-то тут же тянет на парашу, в замочной скважине с уже знакомым протяжным скрипом провернули ключ, и совсем еще молоденький ванек бесцветным голосом скомандовал:

– Арестованный! К следователю!

Крымов почувствовал, как у него екнуло под ложечкой, и он, пожалуй, впервые за все время, засуетился, засовывая рубашку под брюки. И уже стоя со скрещенными за спиной руками в привычном для подследственных положении «мордой в стену», не выдержал и громко спросил:

– Может, все-таки с вещами?

– Молчать! – рявкнул ванек и, заперев окончательно проржавевший замок, властно произнес: – Пошел! Руки за спину!

В следственной комнате Крымова полным ненависти взглядом встретил все тот же Оськин. Пробурчав что-то маловразумительное, он, даже не предложив положенный в подобных случаях табурет, вытащил из папки с уголовным делом какой-то листок и словно припечатал его к поверхности стола.

– Распишись.

– Что это? – насторожился Крымов.

Даже не пытаясь скрыть свою ненависть по отношению к подследственному, следак, видимо, едва сдерживая себя, разжал зубы:

– Подписка о невыезде.

Крымов верил и не верил своим ушам, а Оськин, не сумев справиться с бушевавшими в нем чувствами, выдавил из себя:

– Была бы моя воля…

Уже за воротами старой воронцовской тюрьмы, которую еще в советские времена преобразовали в следственный изолятор, Крымов невольно обернулся на зарешеченные окна-бойницы. Судя по всему, у Кудлача все «срасталось» по его желанию, и на это невозможно было не обратить внимание.

Приехав в гостиницу, в которой он снимал вполне приличный номер, Крымов подумал было, что ему тут же предложат съехать – наркоторговцы вряд ли приветствовались администрацией отеля, однако ему спокойно выдали ключ от номера, и только дежурная по этажу «намекнула» постояльцу, что во время его отсутствия какие-то люди в штатском навели в его номере «небольшой шмон». Но что они искали, она так и не смогла понять.

– Ну и как, нашли?

Дежурная отрицательно качнула головой.

– Нет, не нашли, поэтому, видать, тот следователь и психовал очень. Ругался, чуть ли не матом кого-то покрыл.

– А следователь… рыжий такой, с поросячьими глазками?

– Вроде бы он.

– Все правильно, они и не могли найти, но не потому, что плохо искали, а потому, что у меня нет и не было никакого криминала. В общем, поклеп кто-то на меня возвел, видимо, конкуренты по бизнесу. Ладно, хрен бы с ними, разотрем и забудем, а с меня коробка конфет.

«Маленький шмон» на самом деле оказался вполне приличным обыском, следы которого опера господина Оськина даже не удосужились скрыть. Причем обыск этот проводился в отсутствие хозяина вещей, которые вытряхнули из объемистой дорожной сумки прямо на кровать.

«Хорошо еще, что на пол не побросали», – устало подумал Крымов и открыл дверцу холодильника, где у него стояла бутылка водки и своего часа дожидалась ветчина, купленная в день ареста. Бутылка стояла на месте, да и ветчину не тронули.

– И на том спасибо, – пробормотал Антон. Он налил полстакана водки, мысленно перекрестился и выпил залпом. Ветчину жевал прямо так, без хлеба, ломтями отрезая от куска все еще сочные, но уже с маленьким запашком пластинки.

Тюрьма – не тетка, научит любить даже те маленькие радости, на которые на воле внимания человек не обращает.

Когда потеплело в груди, а в голове разлилось нечто такое, что отдаленно напоминало умиротворенность, и появилось осязаемое чувство насыщения, он подумал, что надо бы позвонить Максиму Бондаренко и Яровому, но тут же отбросил эту мысль. Его телефон могли поставить на прослушку, к тому же не было уверенности, что этот гостиничный номер ушлый воронцовский следок Оськин не нашпиговал «клопами» и прочей дрянью. Также не оставалось надежды и на мобильник, который ему вернули в СИЗО.

Телефонный звонок раздался, когда он отрезал очередной ломоть ветчины. Невольно вздрогнув, потянулся было за трубкой и тут же поймал себя на мысли, что кто-то невидимый специально позволил ему расслабиться, чтобы снять остаточное стрессовое состояние. Впрочем, это могли звонить Яровой или Максим, прознавшие о его освобождении, но когда взял трубку… Звонил Кудлач, его басок с застаревшей хрипотцей Антон мог бы отличить от сотен других голосов.

– Седой?

– Для кого-то и Седой.

– Ладно, не бубни, это я так, к слову. Узнаешь?

– Само собой.

– Потолковать бы надо, тем более что время не терпит. За тобой заедет мой человечек, и, если еще не обедал, у меня и перекусим.

По достоинству оценив предложение воронцовского смотрящего вместе пообедать, Крымов спросил на всякий случай:

– А не боишься, что этот гаденыш Оськин?..

– Ситуация под контролем, так что можешь жить спокойно.

Обратно в гостиницу Крымова привез все тот же «человечек» Кудлача – шкафоподобный, не очень-то разговорчивый парень по кличке Малыш, едва умещавшийся на водительском месте «Мерседеса». Оставив в номере тяжелую коробку с «презентом от Михал Сергеича», он спустился к машине. Распечатав коробку, Крымов удовлетворенно хмыкнул. Судя по ее содержанию, Седой в этом городе пришелся ко двору – армянский коньяк и московского розлива водка, лимоны и камчатские баночные крабы, красная икра. Завершал этот праздник пития и обжорства набор шоколадных конфет. Не хватало, пожалуй, только жрицы любви, упакованной в кисейную простынку. Кудлач, похоже, даже не сомневался в том, что Седой примет его предложение, хотя для окончательного ответа ему было дано несколько дней на размышление.

А подумать было о чем.

Полдня, проведенные с воронцовским паханом, и осторожный разговор, который завел Кудлач, в общем-то, ничего не давали по оперативной разработке «Возрождения», зато вся эта информация могла быть полезна Яровому. Тем более что предложение, сделанное Седому, могло в корне изменить криминальную обстановку в городе, и этот факт нельзя было не учитывать.

Когда разговор с Кудлачом уже подходил к концу и они выпили «на посошок», Антон как бы походя произнес, обращаясь к хозяину дома:

– Может, повременить с Жомбой? Слушок прошел, будто в городе важняк столичный объявился.

На что Кудлач процедил лениво:

– Не боись, мои люди каждый его шаг под контролем держат, и ежели что…

Надо было срочно связываться с Яровым, вот только как?

Думая о том, как безопаснее всего выйти на следователя, Крымов с собачьей тоской в глазах посмотрел на широкую, мягкую кровать, на которой мечтал проспать беспробудным сном хотя бы до девяти утра, и, чтобы хоть как-то разогнать сон, включил телевизор. Прошелся по каналам, после чего распечатал бутылку коньяка, хрумкнул шоколадом. В голове немного просветлело, и он, взяв подарочную коробку с конфетами, выбрался из номера, прикрыв за собой дверь. Постучал в каморку служебного помещения, где коротали длинные ночи дежурные по этажу. Тут же послышалось плавно-напевное «погодьте маленько», и в полуосвещенном дверном проеме застыла располневшая фигурка дежурной.

– Простите, что потревожил вас, – откашлялся Крымов. – Боялся, что утром не застану, а мне бы хотелось сделать вам что-нибудь приятное. – И он протянул коробку конфет.

Даже в полуосвещенном коридоре было видно, как зарделось лицо дежурной, и она всплеснула белесо-пухлыми руками.

– Да вы что! Такой подарок! Зачем?

– Чтобы чай с конфетами пить. Принесете домой, детям приятное сделаете. Возьмите, прошу вас.

– Так, может, того… чайку поставить? У нас тут «Тефаль», он мигом воду вскипятит.

– Нет, нет, – замахал руками Крымов, – я уж и так перебрал сегодня с питием. А вот если вы позволите позвонить от вас по телефону, был бы весьма признателен.

– Да ради бога! Могли бы и не спрашивать. Вон в коридоре на столике стоит.

– Он у вас прямо в город выходит или через коммутатор?

– Городской, городской, – заторопилась дежурная и тут же поинтересовалась: – А что, у вас в номере не работает? Вроде бы на днях с телефонной станции приходили.

– Хрипит что-то, причем не пойму, то ли у меня, то ли тот номер, на который звоню.

– Бывает, – посочувствовала дежурная, – только вы обязательно администратору скажите, а то чинят-чинят, чинилки хреновы, только деньги с гостиницы дерут.

Не рискуя звонить Яровому, телефон которого также мог оказаться на прослушке, Крымов набрал номер Бондаренко:

– Макс? Привет тебе с Биробиджана. – Бондаренко что-то проквакал счастливым голосом, а Крымов между тем продолжал: – Необходимо встретиться с Дедом, срочно. Но учти, Дед под колпаком. Ждать буду в скверике у памятника Ленину.

Клишированный памятник основателю советского государства монументально возвышался неподалеку от гостиницы, в которой остановился Яровой, так что не было ничего подозрительного в том, если бы столичный важняк решил малость освежить голову ночной весенней прохладой и вышел прогуляться в небольшой уютный скверик, заросший кустами низкорослой декоративной акации и белоствольными березками. И все-таки Крымов несколько раз перепроверился, прежде чем шагнул навстречу следователю.

– О господи, – вздрогнул Яровой. – Так ведь и заикой оставить можно. – И вдруг совершенно неожиданно для Крымова обнял его. – Рад! Страшно рад, что все обошлось.

– Делов-то… – невольно стушевался Крымов, не привыкший к подобным сентиментальностям. – Бывало и хуже.

– Оно конечно, – согласился с ним Яровой, – а теперь рассказывай.

Антон довольно сжато, но в то же время фиксируя каждую более-менее значимую деталь своего задержания и пребывания в СИЗО, изложил всю историю.

Как говорится, плясать бы да радоваться обоим, что все закончилось всего лишь подпиской о невыезде, однако Яровой угрюмо молчал, мусоля в зубах едва тлеющую сигарету. Наконец произнес негромко, словно точку поставил:

– Галиматья какая-то!

– Вот и я голову себе ломал, пытаясь подвести мое задержание, наркоту, а потом столь счастливое освобождение под общий знаменатель, но так и не придумал бы ничего толкового, если бы не пара бутылок водки, раздавленных в берлоге у Кудлача.

– Так чего же молчишь?

– На закуску оставил, на десерт. Если верить Кудлачу, а я ему не могу не верить, весь этот цирк с наркотой был срежиссирован неким Гришкой Цухло, который прознал, что в городе нарисовался некий московский авторитет, пытающийся законтактировать с Кудлачом, его злейшим врагом. Этот самый Цухло уже давно метит на место смотрящего.

– Григорий Цухло, кличка Сусло, лидер группировки Центрального района? – уточнил Яровой.

– Так точно. Так вот этот Сусло, дабы полностью нейтрализовать столичного гонца, за которым неизвестно кто стоит, в преддверии уже открытых боевых действий…

– Каких еще боевых действий? – насторожился Яровой.

– В городе назревает война за передел сфер влияния, и Цухло… Хотя, впрочем, даже не в нем сейчас дело. Пожалуй, самым интересным для вас будет то, что в городе объявился некий Жомба, также давнишний враг Кудлача, он-то и раскачивает обстановку в городе. Кудлач не сомневается, что Жомба уже смог перетащить на свою сторону того же Цухло и теперь пытается нейтрализовать тех воронцовских авторитетов и золотонош, которые все еще верны своему смотрящему.

– А если все это всего лишь больное воображение пятидесятилетнего алкоголика, впадающего в маразм?

– Я поначалу тоже так подумал, но когда чуток поближе узнал Кудлача… Короче говоря, он далеко не алкоголик и тем более не маразматик. К тому же у него есть информация, что Жомба уже подкатывал к Лютому, чтобы натравить его на Кудлача, но не срослось что-то у них.

– То есть подкатывал к Серову?

– Да, Серов – кличка Лютый. В недалеком прошлом правая рука Кудлача.

Яровой молчал, пытаясь состыковать рассказанное Крымовым с тем, что он уже узнал из досье на криминальных авторитетов, которые предоставил ему Рыбников. Наконец произнес:

– Что ж, будем разбираться. И в то же время – Кудлач… Откровенно говоря, мне непонятна его заинтересованность в тебе лично. К тому же он совершенно ни-че-го о тебе не знает.

– Значит, и до него докатилась нужная информация обо мне, – хмыкнул Крымов. – А что касается его заинтересованности… Кудлач заинтересован не во мне лично, а в том Седом, которому доверено навести мосты на золотой фабрике. И интерес этот… Короче говоря, Кудлачу необходимо расправиться сначала с Жомбой, а потом уж и с Цухло. Причем расправиться надо чужими руками, чтобы на него в городе никто зла не держал. Для этого он и вытащил меня из СИЗО под подписку о невыезде.

– И Кудлач, выходит…

– Так точно, именно это и было мне предложено.

Яровой оторопело уставился на Крымова. На языке вертелось что-то вроде: с тобой не соскучишься, раньше времени инфаркт имени товарища миокарда получишь, но вместо этого сказал хмуро:

– И какова цена этого предложения?

– За обоих или за каждого в отдельности?

– За Жомбу.

– Цена вполне приличная, особенно на фоне моего оклада, плюс звездочки и прочее. Триста тысяч евро в наличном варианте и полный доступ к воронцовскому золоту. Причем, как было авторитетно заявлено, в неограниченном количестве и по весьма сходной цене.

– А ты что? – бесцветным голосом спросил Яровой.

– А что я, – пожал плечами Крымов, – будучи на месте Седого…

– Ты номинально Седой!

– Я – Седой по наработанной легенде со всеми вытекающими из этого нюансами. А посему должен был сказать Кудлачу, что в принципе подписываюсь на это дело.

– То есть на мокруху?

– Естественно, однако напомнил Кудлачу, что подобные дела так просто не делаются и мне надо бы обмусолить кое с кем это предложение. К тому же, дабы не случилась осечка, неплохо бы мне и в городе покрутиться пару недель.

– Значит, ты в принципе согласился, – глухим от скрытого напряжения голосом констатировал Яровой. И уже по тому, как он это сказал, можно было догадаться, что вся эта эквилибристика на лезвии ножа ему страшно не нравится.

Крымов только руками развел.

…Перед тем как распрощаться, Яровой вспомнил и о том, ради чего он лично был командирован в Воронцово:

– Об эталонном слитке, случаем, речь не заходила?

– Само собой.

– И?..

– Кудлач в бешенстве. Мол, из-за этого дерьма на фабрику тень Следственного комитета легла, в городе важняк пасется, и знал бы он, Кудлач, кто этому слитку ноги на заводе приделал, яйца бы этому козлу оторвал.

– А если это тот самый Цухло или Жомба?