Иерусалимский вокзал

МОЛОЧНИК

Утром добрый молочник

Бьет монетой в окно,

Как в пустой колокольчик,

Не звеневший давно.

Бородатый и старый,

Улыбается всем,

Он и в долг отпускает

И живет только тем.

Не ворует, не просит,

Не разводит водой,

Сколько дашь, столько бросит

В кошелек голубой.

Он уходит и тает.

Тут же ахнет петух,

И собака залает

На прохожих старух.

1963 г.

ВЕСНОЙ

Мчатся уж рельсы

по дням апрельским,

Стуча на стыках часов.

Несутся без станций,

как оборванцы,

Несутся на чей-то зов.

И мне бы за солнцем,

                   и мне бы по рельсам

Помчаться, вцепившись в апрель,

Каким-то забытым,

                   нечаянным рейсом,

В весеннюю дунуть свирель.

И чувствовать стыки,

                   отстукивать стыки,

И падать, и снова вставать.

По ребрам, по рельсам,

                    По ложной тревоге -

Чтоб видеть, но не встречать.

Ташкент, 1963 г.

ПАРОВОЗНЫЙ ГУДОК

Снег раздавил свист паровоза

И жесткий расстелил настил.

Вагоны дрогнули нервозно,

И кто-то рельсы осветил.

Сейчас уйдет бродить по миру

Весь паровозный городок.

А я вернусь искать квартиру,

Не помня улиц и дорог.

1964 г.

ВРЕМЯ

Ну вот и день как будто не был,

На окнах пыль еще свежа,

И каждый час уходит в небыль,

И возвращается спеша.

И время топчет осторожно

И отнимает у меня

Все, с чем расстаться невозможно,

Ни разменять, ни обменять.

Я забываю даты, числа

И умноженье величин,

Но день проходит, как нечистый,

От пустоты неотличим.

В моем глухом единоборстве

Ни поражений, ни побед.

Оно берет меня притворством

Легко сменяющихся лет.

И в ожидании нелепом

Кому-то руку не пожал…

Но только день как будто не был,

И в окнах пыль еще свежа.

1967 г.

***

Бедная, бедная осень!

Что ты проснулась рано?

Мы еще лето носим

В наших весенних ранах.

То ли в ручье прохладном

Встретились у излучин,

То ли церковный ладам

Нашим стихам созвучен?

Каждое утро – лето,

Люди, огни, сосны.

Только проснулся в это —

Осень…

Осени бабьи взоры

Тянут к венцу, к сказкам.

Через пни и заборы! —

К ласкам ее, к ласкам.

1967 г.

ДОРОГА

Я спокойно иду на холмы.

Мне ль бояться дорожной проказы?

Там цветы распевают псалмы

И деревья читают рассказы.

Я, как старый придворный пророк,

Всем солгав, чудеса обещавший,

Бросил все. И со мной только Бог,

Как и я, от веселья бежавший.

Заколдует над миром луна,

Серебро мне на плечи уронит.

Я на холм, как на спину слона,

Поднимаюсь упрямо, без стона.

1967 г.

***

Петербург!

Это сердце сиянье полярное ищет.

Я искал не тебя,

Но в иконах России

Умирал ты распятый на крепких крестах.

Кто украл твое имя?

Почему саркофаги царей

Обратили в лоханки для прачек?

Где твои пилигримы?

Почему в Палестине не плачут?

Я искал не тебя.

Но ты встретился мне одинокий

И глаза свои скрыл за туманом,

И купил на последний грош

Своим ангелам красные крылья.

Ленинград, 1967г.

БАХ

Шопен мирит меня с врагами,

И Шуберт нежен до поры,

И только Бах на той же гамме

Вознес себя на алтари.

И просветлел. А чернь смутилась

И, молча стоя у икон,

То улыбалась, то крестилась

В ответ на жалобы мадонн.

Миры, придумавшие Баха,

Не знали, что такое низ.

На шее черного монаха

Он золотым крестом повис.

Львов, 1967 г.

ЧЕЛОВЕК

Приходила ко мне проститутка,

Улыбалась, грустила, рыдала.

А весной принесла незабудки,

И не стало ее. Не стало.

Но нежданно врывалась в душу

Жутким плачем полночных кошек,

Будто все человечество душат

Из-за пары свинцовых сережек.

За плечами дрожал Иисус.

Пел сосед высоко над клозетом.

А она мне приносит свой груз:

Колокольчики, камни, кометы.

Ташкент, 1967 г.

МИРАЖИ

Явилась тьма.

Добро и свет

Уходят в наши сновиденья,

Когда сознанья больше нет,

Ни смерти нет и нет рожденья.

И пишут розовой рукой

На стенах черного пространства

Ладью над лунною водой,

Лагун песчаное убранство.

И ветер утренний спешит

Поссорить море с берегами,

Он тишиной еще расшит,

Он сыт вчерашними делами.

И только старый дикий пес

Глядит в пугающие воды.

Он все побои перенес

За дорогой глоток свободы.

Кому нужна его печаль,

Его восторженная дума…

И бьются волны о причал,

И пена залетает в трюмы.

Одесса, 1967 г.

***

Не трогай губ

мечом молчанья,

Дай словом одурманить миг,

Найти его истолкованье

В пустыне звуков,

в свалке книг.

1967 г.

***

Двенадцатый месяц в расходе,

Двенадцатый день холода,

И в городе, как в огороде,

Навалено снегу и льда.

Двенадцать шагов между нами,

Двенадцать заученных слов.

Декабрь в полосатой пижаме

На каторгу ехать готов.

1967 г.

ЖЕНЩИНА

Свеча на солнце растопилась,

Запахло ладаном янтарным,

И ты чему-то удивилась

И встрепенулась благодарно.

И неожиданно настала

Минута исповеди нежной,

И сердце биться перестало

Среди зимы пустой и снежной.

И в зеркалах не отражалось

Твое светящееся тело,

Тебе впервые разрешалось

Забыть свое земное дело.

И тихо погружаясь в запах,

Ты растворилась в свете неба,

А у двери на задних лапах

Пес заскулил, наевшись хлеба.

1968 г.

НОВГОРОДСКИЕ КОЛОКОЛА

По ком звонят колокола?

Что может с нами приключиться?

Но только знаю: не со зла

Идет на исповедь убийца.

Я слышу звон: дурной монах

Крадется дальними дворами,

Он любит женщин, как монарх,

Он смотрит Божьими глазами.

Уходит из-под ног земля,

Плывет на чьих-то теплых спинах,

И, словно тонущий в трясине,

Бьет день и ночь в колокола.

1968 г.

СЕЛЬСКАЯ ЧАСОВНЯ

Часовня старым часовым

Стоит в конце дороги,

Она добра желает злым,

Святым целует ноги.

Ее безгрешным ремеслом

Любуются селяне,

Она глядит на каждый дом,

На лес и на поляны.

В ее саду стоят кресты,

Как яблоням подпорки,

Здесь могут душу отвести

Больные богомолки.

И свежесть трав, и запах дров,

Как шепот мирозданья,

Здесь каждый камень – богослов

Из вавилонских зданий.

Могильщик водку в яме пил,

Занюхивал землею

И с мертвецами говорил,

Как будто сам с собою.

1968 г.

ОТЦУ

Не верь, не верь людской молве!

Она тупа, порочна.

Дорог дано нам только две:

Прямая да обочина.

И пусть пророчат мясники

На бойне с топорами.

А мы уходим в лесники

С прекрасными глазами.

Сапожник, ангел без сапог,

Раздай в подковах счастье

И оставайся сам, как Бог, —

Без денег и без власти.

И семь свечей, как семь костров,

Изложишь в синагоге.

В твоем талмуде много слов

и сильных и убогих.

Не утаи ж и от меня

Тоску самосожженья.

Мне у библейского огня

Не будет униженья.

1968 г.

ОСЕНЬ

Эльке К.

Завтра осень…

Расплаты, распятия

Расплывутся на пыльном окне.

Растопырю свои восприятия

И поеду гостить к сатане.

Завтра осень…

А нынче последняя,

Нынче страшная судная ночь,

И любовь моя тысячелетняя

Умирает, как лучшая дочь.

Завтра осень…

Задышится плесенью,

И поленья пойдут полыхать;

Огневыми и долгими песнями

Душу будут за лето карать.

Завтра осень…

Душа пусть распарится,

И в стаканах играет вино.

И стучит,

Как тяжелая палица,

Дождь осенний в большое окно.

Ташкент, 1968 г.

***

Тишина разламывает кости:

В доме спят хозяева и гости.

На полу паркетном и хрустящем

Тишина располагает спящим.

И пока не дрогнет хвост петуший,

Тишина ласкает наши души.

1968 г.

ЖИТИЕ

И умер день. И пропасть тьмы

В себе зачать готова

Звезду и три больших сосны

И близкий скрип засова.

И вспыхнет сказочно вдали

Изба лесного деда.

Он выйдет в лес сосну валить

И тишины отведать.

И, помолившись, отойдет

В обещанное царство,

И бросит кровь на небосвод

Святое слово: "Здравствуй!".

Карелия. 1969г.

***

Есть в музыке теченья,

Где не спастись вдвоем.

Без смысла и значенья

Мы умираем в нем.

И слизываем слезы

Словами доброты,

И вновь растем, как лозы,

В навозе суеты.

В последний раз сличаем

Случайность наших мук…

И души излучаем,

Не расплетая рук.

Ташкент, 1968г.

ЧУЖИЕ ОБЛАКА

Мне Библия – как часть материка,

Где мне известен каждый третий житель.

Я прихожу сюда издалека

Легенды слушать на родном иврите.

Мне Библия – как часть моей судьбы,

Где музыка замешана стихами,

Где прошлое уложено в снопы

Рабочими надежными руками.

Мне Библия – как часть черновика,

Планеты незаконченная внешность…

Зачем считать чужие облака,

Чужое небо принимать за вечность.

Октябрь 1969 г.

***

С утра лило на подоконник.

Хотелось выброситься вон.

Сентябрь, как идолопоклонник,

Гонял по улицам ворон.

И молча дул в дверные щели,

У ног ласкался, как щенок.

Ложился в белые постели

И пачкал все, что только мог.

Он свой талант свернул в комочек:

К обеду дождь остановил

И Пастернака десять строчек

Всем пострадавшим подарил.

И дал понять, что осень – это

Не дым, не запах от костров,

Не дождь, а творчество поэта —

Из листьев, плесени и слов.

Львов, 1969 г.

ИЗРАИЛЬ

Ищу становища твои

В следах истории нелепой,

Как пес – по запаху крови,

Как нищий-на краюху хлеба.

И обнаруживаю дух

Над пеплом букв, в глубинах дыма,

Где шелест шерстяных старух

В деревьях Иерусалима.

Долиной Страшного суда

Ты стал от Нила до Евфрата.

И только Бог тебе судья

Решать: где плата, где расплата.

И затвердел безумный прах,

И лег в историю пластами,

Чтоб не судили о делах,

А чтобы мучиться постами;

Чтоб почерк свой запечатлеть

На хмурых мускулах дикарства.

Чтоб пели церковь и мечеть

Его былое государство.

Декабрь 1969 г.

МОЛИТВА ДАВИДА

Я, слабый маленький Давид,

Ношу шестиугольный щит.

Он мне, как небо, как живот.

Он перед боем сердце жжет.

Я – царь, я – маленький Давид,

Ношу шестиугольный щит.

И римский мир уже успел

Истлеть в нетронутой кольчуге,

А мне все не хватает тел.

Душе моей – моей подруге.

…Я спал. И снился мне ковчег,

Обитель Бога и скрижалей,

И чьи-то руки мне мешали

Найти в нем пищу и ночлег.

То был убитый Голиаф

И кровь с лица его катилась.

Он, к небу голову задрав,

Просил у звезд покой и милость.

Я – царь, я – маленький Давид,

Во снах душа моя скорбит.

Мой щит, как небо, как живот —

Шестиугольный эшафот.

1969 г.

***

На ярмарке тысячелетий,

Где кружит карусель судьбы,

Покоя не находят дети,

И рабством кормятся рабы.

Пусть так, кому какое дело;

Над духом первенствует дух.

А люди – это только тело:

Источник боли и разрух.

1969г.

***

О, свойство душ глумиться в тепе

Над рабским замыслом судеб,

Когда в течение недели

Стихи и хлеб, стихи и хлеб.

Голубоглазым этим птицам

Не оторвать нас от земли.

Душа моя, ты голубица

В чужом гнезде…

1970 г.

ЗИМНИЙ ЛЬВОВ

Писать о смежном декабре —

Одно лишь благо!

Нет, не стихи горят в костре,

Горит бумага.

Среди недолгой тишины

И хруста злого

Уже не холода важны,

А важно слово.

И важен утренний собор

В квадратах окон,

Седой узор, седой забор —

Декабрьский локон.

Стихи,

Стихи горят в костре,

Горит бумага…

1970 г.

ЗИМА

Когда без умысла и смысла

Окно зимой заволокло,

Я жду, чтоб пламя перегрызло

Зимы немыслимое зло,

Чтоб не видать следов лукавых

В хлопковой похоти снегов,

Деревьев детские суставы.

Медвежьи туши облаков.

Львов, 1970 г.

ВЕРА

Я с иудеями в родстве.

Мне страшно в равенстве убогом.

Как будто в вечном торжестве

Стоять перед единым Богом.

Во рту языческую слизь

Я с детства берегу любовно.

Над амулетами трястись

Мне и красиво, и удобно.

Блудливый Будда спит во мне

И за ночь слова не проронит,

И в этой хитрой западне

Молчаньем заживо хоронит.

Я отмываю от песка

Глаза Самофракийской Никки:

А в них – такая же тоска,

И в сердце – шепоты и крики.

Свой крест несу я, как таран,

По жирной иудейской пыли.

Но снова скажет Иоанн,

Что это мы Христа убили.

Я волен жить и умереть,

Любить собак и слушать воду,

Перед листвой оторопеть,

Меняя рабство на свободу.

1970 г.

ПЬЯНАЯ СКРИПКА

Пируют свечи,

играют скрипки

Псалмы Давида

в моей улыбке.

Враги Давида

в моей печали,

Когда в оркестре

свирель молчала.

О скрипка-чудо,

печаль пивная,

Тебя погубит

душа больная.

Кладу на скрипку

худые      щеки

И принимаю

ее ожоги.

Поют над ухом

четыре жилы

Про то, как саван

для скрипки шили.

1970 г.

УЖИН У РЕБЕ

После молитвы о хлебе

Слаще селедка и лук.

Кто научил тебя, ребе,

В тесто замешивать звук?

Будто не ест, а целует

Белых картофелин снег:

Что он у Бога ворует,

Этот смешной человек?

То задыхается в споре,

То прикоснется к вину,

Ребе копается в Торе,

Пальцы макает в слюну.

Он и старик, и ребенок -

Рыжебородый аскет.

Ребе, зачем вам приемник

И электрический свет?

Ребе, ташкентский мессия,

Школьный учитель, пророк…

Это не Рим, а Россия.

Это не дьявол, а Бог.

Ташкент, 1971 г.

ОТПУСТИ НАРОД МОЙ!

И воск в ушах расплавился б уже

От стона: "Отпусти народ мой!"

Вы не найдете зла в моей душе.

Но сам я волк, искусанный, голодный.

Прислушайтесь, какой во мне вулкан:

Я небо мог бы высветить безумьем…

Вы встретите рассвет, а я обман,

Обман по воскресеньям и по будням…

Прислушайтесь, как все во мне скулит:

Я на ночь надеваю амулеты

И проклинаю всех, кто сладко спит,

Кто видит сны и верует в приметы.

Когда бы подал ясный знак мне пес,

Что дом мой в тягость, свет ему не светел -

Я б на руках туда его отнес,

Где был бы он счастливейшим на свете.

Но я не пес, не камень и не раб,

Я каждый шаг свободы вымеряю.

И для меня все страны, как этап

К освобожденному Синаю.

Ташкент, сентябрь 1971 г.

ЕВРЕИ

Гасят страсть и зажигают свечи.

Бог един – и нет других богов.

И глаза без устали калечат

Копьями остроконечных слов.

Азбука искателей разгадки,

Миру нужен твой лукавый плен.

После пыток, как напиток сладкий,

Ты стекаешь каплями со стен.

И в глаза, как в высохшие лужи,

Брызнет с книг кровинка торжества,

А на утро всех тоска задушит

Черными перчатками вдовства.

1971 г.

ЯНВАРЬ

Мне ни о чем не говорит

Расположенье звезд вечерних.

Россия под снегами спит,

Как обмороженный кочевник.

Январь – любовник Колымы,

Ему плевать на чужестранцев,

Он весь под юбкой у зимы

И там ведет уроки танцев.

Он выпьет кровь одним глотком

Из человека, как из кошки,

И холодом, как молотком,

Расколет города на крошки.

И все ему-то по плечу.

А я пишу весне доносы,

Что я на родину хочу,

Где в январе целуют розы.

1971 г.

ОСЕНЬ

Горим, горим в осенних красках!

Какая зрелость! Раз в году

Случается, такая встряска

И на бумаге, и в саду.

Как после длительной осады

Повержен город и сожжен,

И бродят женщины по саду,

Который так незащищен.

И полу жёлтые старухи

Идут к огню в последний раз;

До них дошли, должно быть, слухи,

Что нынче осень напоказ.

А дети в листьях ищут маму

И размышляют у костра.

И мамы видят эту драму,

Возникшую среди двора.

И лишь одна белье стирает,

Зачем-то простыни синит,

Как будто ничего не знает,

Как будто город не горит.

1971 г.

КРАСКИ

Зачем присваивать цвета?

Я от весны иного жду:

Пусть будет голубой с утра

И черный, если, на беду.

А синий в полдень для души

На берег выбросит волна,

Тогда хватайся и пиши,

Пока не заболит спина.

И серый осенью виной

Судьбе, растравам и дождю,

Как будто занят мир войной,

И женщины плодят вражду.

Плохие путает дела

Осенним дням наперекор

Душевный желтый. Со ствола

Его срывает ветер-вор.

И снова белый припадет

К домам без стона, в один мах,

Как птица, сбитая на взлет,

Без красных пятен на крылах.

Но, чтобы не было возни,

Ты только красный цвет возьми

В страну, где нет иного цвета,

Лишь маки красные все лето.

Октябрь 1971 г.

ХУДОЖНИК

М. Рейху

Не прячь холсты в старинные комоды:

Вот скрипачи бегут к твоим рукам,

И ласки ждут убийцы и уроды,

И кровь, и губы, нищета и срам.

Ты красками дела поправишь наши,

И выдумаешь что-нибудь еще

Для Бога, для души и для продажи,

Где будет плохо нам и хорошо.

И в шатких сумерках, когда глухой Бетховен

Тебе сыграет что-то наизусть —

Ты защити его, как раб и воин,

И докажи ему, что ты не трус.

Захлебываясь в мелочной рутине,

Ты видишь Бога даже в сатане:

Как будто бы воскресший Паганини

Играет миру на одной струне.

Март 1971 г.

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ВЕСНЫ

В стаканах пиво.

Первый день весны.

И грязные столы воняют рыбой.

И утро начинается с возни

Больных простудою и гриппом.

Сосед уснул.

Устал от зимних сплетен.

А продавец готов сойти с ума

От счастья,

Что здоров, красив и беден,

И что так рано кончилась зима.

Не верить им —

Не признавать искусства,

Дождей, упавших только ради нас.

Воняет рыбой

И в стаканах пусто.

Сосед проснулся:

"Друг, который час?"

Март 1971 г.

АЗИАТСКИЕ БУДНИ

У славян научиться б веселью

И с татарами чай распивать,

Чем глотать иудейское зелье

И псалмы по утрам распевать.

Потерять бы мне голову сразу

От случайной дорожной любви,

В подмастерья уйти к богомазу

Да иконы писать на крови.

Мужики в рукодельных сапожках,

Не тяните меня в хоровод.

Мандельштама в газетной обложке

Я читаю весь день напролет.

Хорошо, если день пролетает

Без побоев, скандалов, обид.

Мандельштам на руках умирает

И Цветаева рядом скорбит.

1971 г.

ПОХОРОНЫ

Вот стол: на нем лежал мертвец

Уже таинственный и тихий.

Он был хозяевам отец

И жил, как будто, без шумихи.

А за сараем на ремне

Скулила молодая сука.

Лежало тело на столе

Без права голоса и звука.

На кухне мальчик ел арбуз,

Играла музыка некстати,

Снимая с сердца тяжкий груз,

И кто-то плакал на кровати.

Сломалась ножка у стола,

Когда с него снимали тело.

А рядом девочка спала

И просыпаться не хотела.

1971 г.

КАРТИНЫ ЛОТРЕКА

Я в подвале живу. И Лотрек

Тростью в окна стучит: "Отвори!

Ты поедешь со мной, человек,

По Одессе до самой зари.

Мы отыщем в ночи скакунов,

Желторотых и полуслепых,

Чтоб они не боялись песков

Ни серебряных, ни золотых.

Да будильник еще не забудь

Ровно на год вперед завести.

Нам придется весь мир обмануть,

Чтоб следы за собой замести.

Я тебя научу корчевать

Чистый хлам человеческих душ:

Ты поедешь со мной ночевать

В мой дворец,

В мой кошмар,

В Мулен-Руж!"

Одесса, август 1971 г.

ОКА

Я гляжу в переулки годов,

Где секунды, как спицы, карет.

Отмеряют длину городов,

Где и жителей вовсе-то нет.

Где как души, плывут облака

По этапу идущей толпы,

Где бездонная речка Ока

Величаво проносит гробы.

А за речкою – свалка веков

Там охота идет на волков.

1972 г.

***

Обезоружили тоской

И зло расставили в засаде.

Я житель старогородской,

Я прячу книги и тетради.

И Мандельштама в тайнике

Держу я от возможной пытки;

Он без обложки, налегке,

Такой же дантовский и пылкий.

1972 г.

В ГОРАХ

Он мне сказал: "Жить надо с пастухами,

Среди друзей, среди овец в горах,

А в городе не проживешь стихами.

Здесь пишут не за совесть, а за страх".

Мы пили чай. Шумели и молчали.

Я город защищал по всем статьям.

И не было в тот день иной печали,

Как собираться в гости к пастухам.

И вроде никому не подражая,

Мы город перешли, как реку, вброд.

А рядом овцы малышей рожали

И на глазах разгуливал приплод.

Дрались орлы, и бубенцы звенели,

И пастухи стреляли по волкам,

И девочка играла на свирели

Про жизнь иную пьяным пастухам.

Ташкент, январь 1972 г.

ПРОЩАНИЕ

И шутка ль сказать:

Прощай!

На тысячелетья уйти.

Язык-то ведь

не праща.

Чтоб друзей убирать с пути.

Язык-то ведь

не стрелок.

Чтобы

в яблочко

бить.

Самый тяжелый оброк

Нам

словами

платить.

Попробуй сказать:

Прощай…

В душу влезь, как в карман.

Господи!

не

обольщай,

Слово – почти обман.

Ташкент, 1972 г.

ИМЕНА

Иудея, Самария, Галилея —

Состязанье древностей на слух,

Саркофаги римские в музее,

Как места отхожие для мух.

Галилея, Самария, Иудея —

Три сестры, три раны ножевых,

Солнце, как безумная Медея,

Носится с огнем среди живых.

И Синай, как пятка Ахиллеса,

Не обуть его и не отсечь,

И Голаны, как по ходу пьесы,

Вывесили свой дамоклов меч.

Я прошу у вас, как подаянья,

У подножья Храмовой горы:

Дайте мне такое же названье,

Чтоб и мне не выйти из игры.

1973-1975 гг.

САБРЫ ТЕЛЬ-АВИВА

Там, в глазах у еврейских солдаток,

Не печаль, а какой-то укор:

Будто входишь в аллею догадок,

Полный мира и бомб коридор.

Я иду, как по минному полю,

Человека обидеть боюсь.

Дайте мне польской радости долю

И свою марокканскую грусть.

Вот оно – величайшее гетто

Всех концов, начал, середин!

Нас утюжит библейское лето,

Не считая зубов и седин.

1973 г.

В БЫВШЕЙ ТЮРЬМЕ АККО

Знаки зодиака -

Все коту под хвост:

Виселица в Акко

Мне под самый рост.

Виселица в Акко,

Как змеи гипноз.

Запахи из мрака

Плесени и слез.

Вот и лезу в драку

Из-за пустяка.

Виселица в Акко

Жалом у виска.

Сентябрь. 1973 г.

ЛЕТО В БАТ-ЯМЕ

Гордой еврейке Сарре Бейлис – с нежностью.

Под мышкой автомат

И на плече берет.

Прости меня, солдат,

За мусор моих лет.

Солдатка – как упрек,

Как приговор суда:

Я отбываю срок

В концлагере стыда.

Я улыбаюсь всем,

Улыбка – мой язык.

Я разогнал гарем

Печали и интриг.

Я выбросился вон

Из памяти своей.

Солдат, я твой патрон

Из взрывчатых кровей.

Бат-Ям! Ты – дочь. Я – сын.

Премудрости родства?!

Мы на руках сидим

У одного отца.

Август 1973 г.

9 АВА 1974 ГОДА

Я молью жую свой сундучный мирок

В заласканном белом бреду.

Рифмованный Запад

И хитрый Восток

Написаны мне на роду.

В какую плотину уперся мой век

Лавиной своих колесниц?

А я примостился

На долгий ночлег

У зданий его

И гробниц.

Мозаика моли -

Лохмотья песцов

И душный, как ночь,

Нафталин…

Не высосать мне из оленьих сосцов

Смолу соломоновых вин.

НА ГОЛАНАХ

Здесь воевал Самсон, не мы,

Он, грешник, выкинул такое,

Что немы до сих пор псалмы

И все учение в застое.

Мы только сзади шли, дрожа,

А он, как резервист лохматый,

Врага громил и окружал,

И крыл Россию русским матом.

Он нас в соратники не брал:

Его сопровождали ветры.

Он на виду у всех украл

Ворота города Кунейтры.

Поверь, Израиль, это он

С врагами пьет, как Эли Коэн,

И в эту страшную из войн

Опять победы удостоен.

Май 1974 г.

АЛ. ГАЛИЧУ – В ДЕНЬ КРЕЩЕНИЯ

Ты не пой нам, гений, о распятье,

И к крестам чужим не примеряйся,

А мадонн моих в солдатском платье

Ты не обнаружишь из-под рясы.

Пулю в лоб – но не меняя веры,

Так поэтов обучала Муза.

Иудею, молча, к высшей мере

Бог приговорил из-за Иисуса.

Все простится гению-неряхе,

Все грехи, паденья и измены…

Иудея молится у плахи

Богу одному и неизменно.

Ноябрь 1974 г.

НОЧЬЮ В БАТ-ЯМЕ

Спят тихо женщины,

Задумавшись над жизнью,

И девочки летают на шарах.

Жестокий Бог любви

Трясет над нами вишню

До боли, до оскомины в зубах.

И глупо брать часы

И, узнавая время,

Идти во двор к продажным петухам.

Пусть ночь мне вымажет глаза

Сапожным кремом

И туфли каменные выдаст по ногам.

И я войду, как вор,

В свою глухую спальню,

Где все места распроданы давно,

И, разгоняя мух, твердить себе:

– Не странно ль,

Что свадебное выпито вино?

1974 г.

ПАМЯТЬ

Память широка, как город,

Улицы, дома,

Память – телефонный провод,

Память – трюм, тюрьма.

Вот свернулся в изголовье

Пушкинский тупик;

Что он мне -

Родня по крови?

Брат, отец, двойник?

То кричит,

То шепчет страстно:

"Воротись на миг!"

Не люби, не ешь, не странствуй…

Память – город, крик…

Август 1974 г.

***

Душа осветилась ракетой,

И дьявол укрылся щитом.

Какой расплачусь я монетой

За взгляд на горящий Содом?

Мне более всех захотелось

Природу в объятьях душить,

Заимствуя силу и смелость.

Столпы соляные смешить.

Ласкайте же, Лотовы дщери.

Ослепшего в пьянке отца:

В холодной и душной пещере

И зверь не уйдет от ловца.

И я обернулся без страха

На красный библейский огонь,

И стала соленой рубаха,

И каменной стала ладонь.

И снова Содом и Гоморра,

Два ангела, дщери и Лот,

И тихое Мертвое море,

И добрый от звезд небосвод.

Ноябрь 1975 г.

СОДОМ

Зачем я здесь, в чужом печальном доме,

Пытаюсь детство выбросить в окно.

Как праведнику ангелы в Содоме

Мне говорят: – Тебе спастись дано!

Вот я иду по улицам Содома

Мне кажется, что он не так уж плох.

Только в ожидании погрома

Заметен небольшой переполох.

Но слухам я не верю ни на йоту,

Глаза у страха больно велики.

И вот я вышел к городским воротам

снова голос мне сказал: Беги!

А я стою. Мне незачем спасаться.

Пусть ангелы смеются за углом

Какая женщина пойдет со мной скитаться

Когда сгорят Гоморра и Содом?

Ноябрь 1975 г.

***

Мне кажется, что я совсем не сын,

А просто найден где-то на раскопках.

Как старая монета, как кувшин,

Как имена в библейских заголовках.

Мне кажется, что я еще в бою,

Что я друзей в последний раз целую,

И на Голанах смерть ищу свою —

Простоволосую и злую.

1975 г.

СИНАЙ И БОГ

«О павших снимая с себя

И печаль, и заботу.

Их с бранного поля

Дати не выносят в субботу…

Солдаты лежат

Под пылающим солнцем Синая.»

Г. Варшавский.

«Но до сего дня не дал вам

Господь сердца, чтобы разуметь,

очей, чтобы видеть, и ушей,

чтобы слышать.»

Второзаконие, гл.29, ст.4.

Возьми меня в поводыри,

Поэзия слепая.

Мои глаза – как волдыри

От пламени Синая.

Не нам о павших говорить

Глухой скороговоркой,

Живых и мертвых хоронить

У музы на задворках.

Синай – потоп, Синай – исход,

Синай – землетрясенье.

У Бога свой к нему подход

В дни битв и в дни спасенья.

Я с павшими который год,

Я с ними лег в могилу.

А где-то Моисей плывет

В корзиночке по Нилу.

Октябрь 1975 г.

ГАМЛЕТ

Я "Гамлета" читаю в танке.

Я Гамлета не перерос.

Мне не достичь рекордной планки

Его ответ:

Вот в чем вопрос!

Снаряды танк мои пробивая,

Торопят:

Быть, или не быть?

Но, к небу руки простирая,

Я смерть прошу остановить.

Синай, май 1975 г.

***

Светлой памяти Меира Бари, моего первого друга-израильтянина,

Павшего в первый день войны Судного дня.

Живыми с войны возвращаются трусы

И горстка живых храбрецов.

А там пусть истории лживые музы

Нас бросят на чаши весов.

Но где-то, когда-то и кто-то нас спросит:

– А как ты остался в живых?

Не знаю, зачем нас земля только носит

В ладонях надежных своих…

ЕВРЕЙКА ИЗ ВАРШАВЫ

Дорогой Э. Мазур

Не панна уже и не пани —

Ромашки повытоптал век.

С утра телефон хулиганит:

Мадонна, взойди на ковчег!

И в зеркало смотрит мадонна,

И в зеркале видит она

Колодец испуга и стона

До сердца, до самого дна.

Отплыл ваш ковчег, варшавянка,

Простите уж нас, горемык.

Ну разве заметишь из танка

Сиротское пламя гвоздик?

Простите нас, добрая пани,

За грубую силу в губах.

Из боли нас век отчеканил

На русских и польских снегах.

И вся из чистейшего воска

Живет между каменных стен

Испуга и стона березка

Двенадцати наших колен.

Март 1975 г.

ЖАННЕ

Как лань среди машин и шума,

Ты в заблужденье введена.

А под дождем гуляет Шуман,

Напившись нашего вина.

Не стоит нам терять друг друга

В колючих зарослях сонат.

Вот помолиться вышла фуга

О тех, кто не придет назад.

Герою гимн сыграй погромче,

Пусть и его помянет век:

Среди людей он выл по-волчьи

И пел волкам, как человек.

И реквием сыграй, родная!

Мы свечи белые зажжем,

Чтоб души мертвых, пролетая,

Не заблудились под дождем.

Пусть музыка откроет двери,

Едва вернувшись с похорон,

Глядит, как Моцарту Сальери

Готовит плаху, а не трон.

И пусть застонет, возмутится

"Сонаты лунной" серебро,

И мир опять засеребрится,

И гений сядет за перо.

Февраль 1976 г.

Памяти Отца

УТРЕННЯЯ МОЛИТВА

Замычали минареты,

До рассвета два часа.

Петушиной оперетты

Разлетелись голоса.

Не осталось в небе места:

Все в молитвенном огне.

Даже пальма, как невеста,

Исповедуется мне.

И сова, ночная птица,

Облетая минарет,

На публичный дом садится

И кричит, что Бога нет.

***

Здесь птицы не поют, здесь птицы плачут.

То шепчут, то кричат наперебой.

А по ночам бездомные собаки

Ласкаются точь-в-точь как мы с тобой.

Быть может, Газа – просто в ад предбанник,

Где славный кофе пьется задарма.

Сидишь в пыли, сосешь восточный пряник,

Кричит мечеть, и молится тюрьма.

ПАТРУЛЬ

А в Газе что ни день цветет мимоза,

И кофе у арабов на усах.

Мой хрупкий век, свалившийся с обоза, -

Такая грусть в твоих глазах…

С меня дождями первородство смыло,

Не различить, где Тора, где Коран.

Сидит Агарь и кормит Исмаила,

И вспоминает Ханаан.

И кажется, кого-то узнавая,

Она взглянула сукой на солдат;

А камень, надо мною пролетая,

Шепнул на ухо:

– Он твой брат!

***

Арабы в кальсонах

Шатаются в Газе.

Тут били Самсона

За блуд и проказы.

И всюду рассказы

О смерти героя.

Уходим из Газы

И нет нам покоя.

***

Нам кажется, что осенью война.

Храни нас, Бог, в любое время года!

Но страха трехэтажная волна

Снесла покой, как мачту с парохода.

Мир был задуман, как великий храм,

Где обувь оставляется у входа.

И дождь струит по голым животам…

Храни нас, Бог, в любое время года!

Я жду войны. Я к ней уже привык.

И только шрамы, как уста урода,

Трещат по швам, освобождая крик:

Храни нас, Бог, в любое время года.

***

Черноглазая Газа

Очарует туриста.

От тюрьмы до базара

Метров триста.

Просит нищий на свалке

Пулю в лоб или хлеба,

Проклинает солдата

И апрельское небо.

***

Вздымая горбатые спины,

Из тьмы обветшалых шатров

Рабами бредут бедуины

На зов городских петухов.

Как будто тысячелетья

За чашечкой кофе

В шатрах

Мудрили они над мечетью

В бездонных синайских песках.

А церковь им не по карману.

Хранит их Господь про запас:

Они по великому плану

Заменят когда-нибудь нас.

И в поисках третьего Храма,

Взлетев на последний виток,

Сказал я:

– В шатры Авраама

Верни нас, единственный Бог.

Пусть целую вечность продлится

Молчанье в дырявом шатре.

И время –

Хищная птица –

Устало кружит по жаре.

ПЕСНЯ СОЖЖЕННОГО ТАНКИСТА

Друзьям из моей батареи, убитым в войну Судного дня

Ни ветра, ни птичьего свиста…

О, Господи, Шма, Исраэль!

Живыми сгорают танкисты

За свой соловьиный апрель.

Я знаю, что танк не Освенцим

И в танке не стыдно сгореть,

Но замерло заячье сердце,

Почуяв геройскую смерть.

Заклинило намертво люки.

Нам больше не видеть небес.

О, Господи! Где ж Твои руки?

Мне жалость нужна позарез.

Я помню, что сзади Кинерет,

А слева – Хермона хребет,

И жаль, что никто не поверит,

Что был я – и вот меня нет…

Но был я, и пепел свидетель,

Возьмите меня на ладонь –

При лунном и солнечном свете

Я буду шептать вам: «Огонь!»

Огонь небывалой свободы

Танкистов сжигал у границ.

А танков сожженные своды

Почетнее царских границ!

Война

Блестел, как зеркальный осколок,

Кинерет за нашей спиной.

Какой фарисей и астролог

Назвал этот ужас войной?

И пепел сожженной пехоты

Хоронит осенний туман…

Голанские злые высоты –

Лишь камни, война да бурьян.

Так шел Голиаф на Давида.

До метра расписан наш путь.

Лишь Бабьего Яра обида

Не смеет в глаза заглянуть.

Мир вашему праху солдаты.

Не в храмах, а в танках горим.

И больше не требуем платы –

Стоял бы Иерусалим.

Вот птица летит из Дамаска,

Испуганно глядя на нас.

Стальная не выдержит каска

Ее целомудренных глаз.

И пепел сожженной пехоты

Хоронит осенний туман…

Голанские злые высоты –

Лишь камни, война да бурьян.

ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ В ГАЗЕ

Хочу домой, где одноглазой рысью

Звезда скрывается за каменной горой

И где луна, прижавшись к кипарису,

Прикинулась соломенной вдовой.

Покрыты пылью трупною ботинки,

Самсоновы лисицы Газу жгут,

И верные пророку бедуинки

Навстречу в платьях траурных идут.

КЛАДБИЩЕ НА МАСЛИЧНОЙ ГОРЕ

Ангелы на крышах

Бьют, как снайпера.

На горе Масличной

Встретиться пора.

На границе с небом

Съежимся рядком,

И гора накроет

Каменным платком.

Затянуть бы туже

Смерти пояса:

На горе Масличной

Верят в чудеса.

ВИДЕНИЕ В ЗАБРОШЕННОМ ПОРТУ ЯФФО

Я встретил тень.

Из глаз

Уже выкатывалось горе,

И до утра шумело море,

Что это наш последний час.

Качалась тень на гнущейся стене,

Как черный всадник на хромом коне.

И проплывали в море корабли.

Как на плечах несомые гробы.

НОЧЬ В АПРЕЛЕ

Шаги на улице, шаги…

Гуляет друг там или враг?

Скрипят за дверью башмаки,

И камнем прыгает кулак.

О, мотыльки любимых рук!

Не знаю, как вас величать.

Как мало у меня заслуг

Друзей к полуночи встречать.

Вдруг мышь летучая взлетит,

Расколет лампочку крылом,

И тьма, как император Тит,

Пойдет в атаку напролом.

СМЕРТЬ ПОЭТА

Поэт ходил с плебеями в обнимку,

Хмелел под утро с ними за столом,

Снимала Муза черную косынку,

Склоняясь над незаконченным стихом.

Он, по иным сокровищам скучая,

Гонял чертей от Храмовой стены.

Неслась земля, как бабочка ночная,

На яркий свет безжалостной луны.

Мы смерть порой обходим стороною,

Нас греют только бабы и вино.

Висит поэт над маленькой страною,

Благословляя каждое окно.

Не вырваться живыми из загона.

А он ушел с такими же в побег.

А мы опять в плену у фараона,

И море не расступится вовек.

***

…а жизнь на самом деле коротка,

Собачьего короче поводка.

Еще не высох на полу плевок

А человек взлетел, как поплавок.

Его судьба уже предрешена:

Еще тепла от шепота жена.

А тихая, бездомная душа

Глядит на труп глазами малыша.

ИЕРУСАЛИМСКИЙ ВОКЗАЛ

А. Якобсону

Вот и закончился путь.

Вот и закончился век.

Может, как свечку, задуть

Сердце свое человек.

Вот и закончился крик.