Гнездо аиста

Пролог

Мешок был тяжелым, и внутри него шла какая-то неведомая человеку жизнь. Следовало всего лишь затащить мешок на гору и оставить там. Никаких подвигов не требовалось, чтобы совершить это, но человека не покидало ощущение, что в эти минуты происходит нечто важное. Не только с ним, а со всем миром.

Это смутное, тревожащее его чувство родилось не оттого, что поручение было дано самим Богом… Человеку и прежде доводилось выполнять Его задания. Но раньше не возникало этого неприятного, унизительного подозрения, что его испытывают. А на самом деле Бог хочет от него совсем не того, что было выражено простой фразой. Может быть… Скорее всего, совсем противоположного…

Человеку даже пришло на ум, не ждет ли Господь, что он поступит по-своему – то есть так, как не смел до сих пор. Он поставил мешок среди камней таким образом, чтоб один подпирал его снизу, и прислушался. Кто-то копошился под грязной мешковиной, однако наружу не рвался, а так – ворочался потихоньку, будто устраивался поудобнее. Невозможно было понять: одно там существо или несколько маленьких.

«Как же оно… они выживут, если я оставлю мешок на той голой вершине? И веревку развязывать мне не велено…» – человек отер лицо просторным рукавом и засмотрелся на влажные полосы, оставшиеся на холстине. Там, наверху, нет даже воды… Да если б она и была, как до нее доберешься, когда тебя так упрятали?

Мысли сбегали по его спине холодком, хотя солнце светило вовсю: «Почему Бог хочет его… их смерти? Они ведь умрут там… Точно умрут. Разве не Он их… его создал? В каждую тварь жизнь вдохнул Он. Кто ж еще? А они живые, вон как шевелятся…»

Ему впервые было совестно того, что он делает, и все не верилось, что Господь хочет именно этого. Все казалось, что чего-то он не понимает в хитроумном плане, который только кажется таким простым, а на самом деле содержит ловушку, в которую человек углублялся каждым своим шагом. Хоть он и передохнул, ему становилось все тяжелее, и ноша набирала вес, пока человек переползал от одного сухого кустика к другому.

Сердясь на себя и от этого еще скорее выбиваясь из сил, он цеплялся за колючие ветки, чтобы не скатиться вниз, потому что камни оказывались то слишком гладкими и запыленные ступни скользили по ним, то напротив – трухлявыми. Они рассыпались множеством песчинок, будто человек наступал на муравейники и потревоженные насекомые в панике разбегались. Ему даже чудилось, будто ноги уже горят от мелких злых укусов, и казалось, что если б он смог хорошенько их рассмотреть, то увидел бы кровавые насечки.

И все же, как бы ни палило солнце, ни ломило спину и ни заплетались ноги, главная трудность заключалась в нем самом. Привычное душевное равновесие, с которым он жил все эти годы, было внезапно нарушено, перетянуто в одну сторону и сильно давило на сердце тяжестью загадочного мешка, в котором человек попеременно видел то жертву, то своего мучителя. Он не мог решить, с чем смирился бы скорее, ведь постоянно помнил о том, что вообще не должен принимать никаких решений. Ни один волос с его головы не упадет без воли Божьей, при чем же тогда его собственная воля?

Вся беда была в том, что она уже пробудилась, помимо желания человека. Невидимая и не ощущаемая им прежде скорлупа треснула под нарастающим весом его ноши, и к жизни пробудились еще до конца не оформившиеся, не осознанные человеком стремления и помыслы. И главной, громогласной стала необходимость знания.

Ему так хотелось узнать, кто же спрятан в мешке, что он пытался спиной распознать члены беспокойного существа и по отдельным ощущениям составить образ. Но тело его всегда было мускулистым и неприхотливым. Он чувствовал жизнь, но не мог понять, какова ее форма.

«Если я вынужден обречь кого-то на смерть… А ведь это так и есть! То я должен хотя бы узнать – кого?!» – вопль заглушал в нем и голос разума, твердивший, что неведомое всегда таит в себе долю опасности, и знакомую молитву послушания.

Это новое для человека желание растекалось по жилам какой-то пугающей, кипящей страстью, и все его тело уже содрогалось от нетерпения. Казалось, даже кожа его вздувается буграми и они перемещаются, наползая друг на друга, то сливаясь, то расходясь. Время от времени его охватывал холодный страх, что он и сам превращается в нечто новое, которое может быть сродни тому существу, что он нес на вершину горы. Он то и дело бросал пугливые взгляды на свои вздувшиеся от напряжения кисти, в которых тоже что-то пульсировало и сдвигалось, облизывал пересыхающие губы, чтобы убедиться – на них по-прежнему тонкая кожа, и прислушивался к дыханию, надеясь не обнаружить в нем новых звуков.

«А может, и там человек? – размышлял он, страшась новых догадок. – Вдруг все наоборот: не я превращаюсь в него, а он в меня? И потом окажется, что я убил своего двойника… Себя самого. Или того, каким я хотел стать…»

Так, мучая себя, человек снова и снова возвращался к простому ответу, что раскрыть тайну мешка можно только одним способом – развязав веревку.

«Нельзя!» – с ужасом вскрикивал кто-то, но человек не то чтобы не слышал его, а не хотел слышать. Он еще делал попытки отвлечься и разглядывал то и дело встречавшиеся причудливой формы камни, которые все были точно скошены ветром и устремлялись к небу наклонно, как еще не выпущенные, но нацеленные стрелы. Трава, прокладывающая себе путь в расселинах, тоже напоминала стрелы, только детские, тоненькие. Ей явно не хватало влаги, и ее листья выглядели иссохшими, хотя и не утратили привычной зеленой окраски.

Человек с тоской представил, как внизу протяжные, сочные травяные пряди устилают всю землю и по ним так приятно пройтись утром, когда они ласкают свежо и влажно, как искупавшаяся в ручье женщина. Ему захотелось поскорей спуститься вниз, найти поросшую клевером и ромашками поляну, упасть на спину и, жмурясь от удовольствия, смотреть, как солнце серебрит ветви берез, а перед глазами туда-сюда проплывают сосредоточенные на своем главном деле шмели. И даже нечистые деревья, вроде сухой вербы, не вносят разлада в это мирное царство счастья. Разве вся нечисть также не создана Богом из его собственных отражений и согрешивших ангелов?

«А может, там как раз и спрятан такой ангел?» – Человек прислушался к шевелению в мешке с новым приступом страха, ведь ему никогда еще не доводилось встречаться с кем-то из иного мира. Он попытался доказать себе, что справится со своим загадочным пленником, кем бы он ни был… Ведь человек был молодым и сильным, а существо в мешке вряд ли могло оказаться ему даже по пояс. Уж он сумел бы затолкать его обратно, после того как…

«Нельзя!» – снова и снова вскрикивал кто-то неведомый, который, наверное, пытался оберегать, но уже раздражал человека, успевшего поверить в свое право распоряжаться судьбами. Этот назойливый голос внезапно вызвал к жизни вопрос, который казался очевидным, но почему-то до сих пор не возникал: «Отчего тот бедняга не издал до сих пор ни звука? Даже если он нем, замычать-то он может…»

Чувствуя, что не в силах дольше бороться с измучившим его любопытством, человек опять свалил мешок на камни и умоляюще посмотрел на небо. Оно было подернуто серой пеленой и выглядело безразличным ко всему.

«Разве Богу есть дело до того, что творит какой-то маленький человек? – продолжал уговаривать он себя. – У Него найдутся дела поважнее… Он и не заметит, как я гляну одним глазком…»

И все же его не оставляло ощущение, что он совершает преступление. Хоть и незначительное, но противное Божьей воле. Он опасался, что, если оно даже останется безнаказанным, груз содеянного будет давить ему на сердце всю оставшуюся жизнь. И это будет потяжелее проклятого мешка…

Пока он пытался развязать крепкий узел, который тоже казался живым и ускользал, пальцы у него дрожали и мешали друг другу. С кончика носа то и дело срывались мутные капли, и человек спохватывался: не плачет ли он от страха? Ведь ему действительно было так страшно, что хотелось бросить мешок прямо здесь, на склоне горы, и убежать в свой счастливый, зеленый мир.

Но желание узнать одолевало его еще сильнее того ужаса, который, казалось, вытекал тонкой струйкой из самого мешка. Оно заставляло его торопиться, теряя голову, как спешат юноши узнать тайну любви. И наконец ему удалось распутать веревку…

Вырвавшийся вопль оглушил его самого точно гром небесный. Отскочив в сторону, человек с омерзением тряс руками, пытаясь освободиться от мгновенно облепивших его гадюк, пиявок, червей, пауков и прочей нечисти, которая все это время скрывалась внутри. Он все громче кричал от отчаяния, видя, как стремительно расползаются эти гады в разные стороны, и слышал, как нечто постороннее, треск ткани, которую он рвал на себе. Уже понимая, что нет никакой возможности затолкать их обратно в мешок, он еще пытался поймать хоть кого-то, но пока он хватал змею, пауки уже забивались под камни, а когда человек переворачивал их, там уже никого не оказывалось…

– Господи, – жалобно простонал он, не смея поднять глаза к небу. – Что же я наделал… Я же выпустил в мир нечистую силу…

Он был так потрясен, что даже не замечал слез, катившихся по его пыльным щекам. Втянув голову в плечи, он ждал, когда его поразит молнией, а минуты все шли… И минуты эти принадлежали миру, который человек мог сделать лучше, да не сделал…

Вдруг он вздрогнул, заметив, что искусан в кровь. Потом вспомнил, что подозревал это, и чуть успокоился. Но уже в следующую секунду понял: его ноги покраснели совсем не от жалящих прикосновений гадов. И сами ноги эти вроде как уже не его, хотя он продолжал ощущать каждый палец и уверенно стоял на этих тонких красных птичьих лапах. Перед глазами его внезапно выросло что-то такого же цвета, похожее на стрелу, о которых он думал по дороге.

– Я… – начал было он, но из вытянувшейся, болезненно изогнутой шеи вырвался только горестный клекот.

Он попытался ощупать свое лицо, но белые крылья с черной оторочкой по краю только испуганно взметнулись и опали. Повинуясь новому для него инстинкту, он запрокинул голову, прижавшись узким затылком к мягкой, шелковистой спине, и, клацая клювом, закричал о своем одиночестве, уже пораженный знанием, которое заслужил, а не которого жаждал: что отныне он будет зваться аистом и до конца света исправлять свою ошибку, пытаясь отыскать и уничтожить выпущенных им гадов, которых Бог назвал нечистою силой…

Глава 1

Черемуха казалась и не деревом даже, а большим душистым облаком, в котором можно плыть, покачиваясь от удовольствия и только изредка чихая оттого, что в носу слишком щекочется. Жоржик то и дело утирался ладошкой, но с дерева не слезал. Ему нравилось и то, что люди сверху казались совсем другими, маленькими, и то, что он сам тоже постепенно становился другим, и даже голова его вела себя по-другому. Все в ней стало мягким и подвижным, как желток в скорлупе, который влажно булькает, если взболтать его у самого уха.

Сейчас Жоржик слышал все так, будто окунулся с головой в воду и уже вынырнул: из ушей хлынуло, но до конца они еще не освободились. От этого странного ощущения ему стало смешно, и он негромко хихикал, продолжая потягивать носом и чихать. Если бы мальчик разбирался в тонкостях наркотического опьянения, то нашел бы много общего, но ему было всего одиннадцать, и ни о чем таком он еще и понятия не имел, хоть и вырос среди артистов. Жоржик чувствовал только, что ему хорошо и весело и близость черемухи приятно волнует его.

Кора у этого дерева была некрасивой – морщинистой и черной, а цветы совсем молоденькими, как мама Жоржика на свадебной фотографии. Такое несоответствие очень занимало неторопливые мысли мальчика, и, отыскивая ему объяснение, он не сразу заметил человека, наклонившегося над поваленной березой. Дерево было совсем старым, и недавний ураган его надломил. Отцу Жоржика пришлось заставить плотника, работавшего во дворце, спилить ствол до конца, иначе береза могла обрушиться на кого-нибудь из зрителей.

«Не размажет, конечно, – веселясь, отзывался Иван Таранин. – Но пугнуть может… А зрителя беречь надо!»

Жоржик так и подумал: «Зритель», рассматривая согнутую спину незнакомца, одетого почему-то в темный костюм. Мальчик даже вспомнить не мог, чтобы его отец надевал что-нибудь темное. Даже смокинг у него был белым. А сегодня с утра солнце пекло так, что прожигало даже тоненькую маечку Жоржика.

«Чего он мучается в таком костюме? – подумал мальчик с недоумением и неожиданной жалостью. – Хоть бы пиджак снял… Может, стесняется?»

Человек внизу между тем что-то ощупывал на березе и чуть ли не нюхал. Стараясь не хрустнуть ни одной веткой, Жоржик пополз вниз и мягко спрыгнул на траву. Но его присутствие уже было обнаружено. Мужчина повернулся и с каким-то несвойственным взрослым виноватым видом принялся отряхивать длинные ладони.

– Здравствуйте, – вежливо сказал Жоржик, помня наставления отца о том, как нужно принимать зрителей. – Вы во дворец пришли? На праздник?

– Во дворцах бывают балы, – пробормотал гость так неразборчиво, что мальчик не расслышал и, забыв о правилах, удивленно протянул:

– А?

Незнакомец рассмеялся, широко растянув губы. Смех у него был тихий и дробный. Жоржику он показался совсем не веселым. Его родители смеялись по-другому.

Мальчику почему-то пришло на ум слово «старомодный», хотя толково объяснить, что именно в этом человеке показалось ему старомодным, он, пожалуй, не сумел бы. То ли этот неуместный в солнечный день костюм, то ли манера отбрасывать со лба сходившиеся острым мысиком темно-русые волосы, как делали в старых советских фильмах, то ли какая-то общая угловатость и неповоротливость…

«Смешной какой! – тепло подумал мальчик. – Совсем не страшный…»

Только себе он мог признаться, что побаивался почти всех отцовских приятелей. Они напоминали ему питбультерьеров, которых держали, – добродушных с виду, но готовых в любой момент вцепиться в горло. К артистам это, конечно, не относилось…

«Но вот он же не актер, – попытался урезонить себя Жоржик. – С чего я решил, что он хороший?!»

– Смотри, что я тебе покажу, – мужчина поманил его рукой. – Кстати, можешь называть меня Клим. Это вполне удобно. Мне за день надоело, что все зовут меня по имени-отчеству. Или доктором…

– А я – Жоржик Таранин, – без смущения представился мальчик. Он давно привык к этому «театральному» имени, которое придумал отец, и уже перестал уточнять, что на самом деле его зовут Георгием.

Про себя он повторил с удивлением: «Клим». Что-то в этом имени казалось ему очень знакомым, что-то так и вертелось в голове… Жоржик даже напрягся, чтобы поймать это странное ощущение узнавания, и когда это ему удалось, вскрикнул от удивления:

– Но вы же… Вы же не Клим Жильцов, правда?!

– А почему нет? – усмехнулся тот. – Боюсь, что я как раз он и есть.

– Ой! – Мальчик ухватил его за рукав пиджака с той непосредственностью, что всегда была в нем, а от полусценического образа жизни развилась еще сильнее. – Ой, это правда вы? Мы же вашу «Лягушку» играем! Такая здоровская! А я и не думал, что могу увидеть вас живьем! Почему вы никогда не приходили к нам в «Шутиху»?

Пропустив сам вопрос, Клим негромко проговорил, разглядывая дерево у ног:

– Хорошее название придумал твой отец: в нем и шутовство, и возможность взрыва. Для театра лучше и не подберешь.

Немного помявшись, Жоржик выпалил, подчиняясь необъяснимому доверию к этому человеку:

– Вообще-то это мама придумала! Только они никому не говорят. И вы не говорите, ладно?

– Ладно, – не улыбнувшись, согласился Клим. – Раз это семейная тайна…

«Какой он серьезный!» – подумал Жоржик с некоторым недоумением, потому что привык находиться в атмосфере веселой игры и беззлобного подшучивания друг над другом.

Но, словно опровергая его подозрения, Клим вдруг присел и улыбнулся мальчику снизу:

– Смотри, что я нашел!

– Это чага, – солидно пояснил Жоржик, стараясь соответствовать его уровню.

– Я знаю, – нетерпеливо отозвался тот и осторожно потрогал пальцем синеватый нарост. – Он похож на большую ракушку, правда? Ты любишь ракушки?

Оживившись, мальчик бухнулся на колени рядом с Климом, с удовольствием ощутив, как прогрелась трава:

– Я привез из Испании! Ой, у меня их целая куча! Только я не помню, куда их сунул…

Клим искоса взглянул на него и с некоторым замешательством подумал, что впервые за долгое время видит по-настоящему веселые детские глаза. В них густо сияла шоколадная радость, которой не требуются причины для существования. Жить весело! Вот и все.

В последние годы Клим привык видеть другие глаза детей – измученные и потухшие. Его вдруг охватило почти суеверное, боязливое чувство, что он узнал последнего счастливого ребенка на свете. И невесть откуда родилось убеждение, что он должен его защитить…

Стараясь не выдать этого, Клим доверительно признался, продолжая ощупывать березовый гриб:

– Вот и у меня та же беда: никогда не помню, где что лежит!

– А у нас Петька зато все помнит! Говорить почти не умеет, а как потеряю что-нибудь, только он и может найти. Смешной такой…

Ему неожиданно захотелось увидеть брата и немножко потискать его крепенькое тельце, которое уже было натренировано отцом для одного из спектаклей. Там Петьку наряжали ягненком, а Иван играл волка, который крутил и подбрасывал бедняжку как хотел, а потом уносил, высоко держа над полом за одну ногу. Петька даже повизгивал от восторга, а выходило так, будто ягненок жалобно блеет.

Сглотнув внезапную тоску, Жоржик тоже схватился за ворсистое, прохладное тело чаги.

– Они полезные, – опять посерьезнев, заметил он. – Бабушка у нас умеет заваривать. Только я забыл, для чего они полезные.

Клим засмеялся, высоко подняв брови:

– Боюсь, что и я не помню. Вот тебе и врач… Хочешь такой? Не заваривать, а просто… Поиграть. Дерево все равно уже погибло.

– Его ураганом сломало, – поспешил пояснить Жоржик, чтобы за глаза оправдать отца.

– Ну да, я так и подумал, – сказал Клим так печально, что мальчик на миг ощутил свое сердце.

Так случалось редко. Например, когда он выгонял Петьку из комнаты, чтоб не мешал делать уроки, а потом обнаруживал его в коридоре, по-собачьи сидящим в углу, потому что на кухне занималась сестра, а в спальне родителей мама разучивала роль. Тогда Жоржик садился рядом с братом и неумело проводил рукой по светлым шелковистым волосам. Почему-то ему казалось, что он гладит по спинке какого-то слабенького зверька. Может быть, ягненка, хотя Жоржик ни разу в жизни не трогал и даже не видел живых ягнят.

– А вы сможете его оторвать? – спросил он, чтобы отвлечь Клима от этой непонятной печали. – Они знаете, как крепко за ствол цепляются!

– Попробую, – неуверенно отозвался тот и, размахнувшись, ударил ребром ладони. Гриб отскочил и упал розовым берестяным брюшком вверх.

Издав победный вопль, мальчик схватил чагу обеими руками и жадно понюхал.

– Не поймешь, чем пахнет…

– Деревом, – предположил Клим. – Он ведь был его частью. Вроде бородавки у человека.

Насторожившись, Жоржик шепотом спросил:

– Вам что, его жалко? Ну скажите! Я никому-никому не проболтаюсь!

– Почему ты решил, что…

– Не знаю. У вас глаза такие… Грустные. Это же гриб! Он ведь не живой.

Взяв у него чагу, Клим повертел ее в пальцах. Под серой слоистой шляпкой была натянута настоящая грибная ткань. Погладив ее, он извиняющимся тоном проговорил:

– Ты же сам говоришь: он пахнет. И растет. Питается. Значит, живой.

– И дерево было живое? – продолжая шептать, спросил мальчик, потрясенный этим простым открытием. Когда он читал об этом, все эти абстрактные растения не оживали у него под руками упругими существами.

Не прибегая к назидательности, Клим подтвердил:

– Конечно. Есть такая религия – индуизм. Так у них считаются священными и растения, и реки, и камни. А деревья почитаются как жилища богов.

Жоржик покосился на него с подозрением:

– А вы что – не христианин?

– Почему?

– Ну, раз говорите про какой-то индуизм…

– Разве вера в Христа запрещает узнать другие религии? – сдержанно отозвался Клим и вернул ему чагу.

Положив гриб на траву, Жоржик с достоинством сообщил, смешно вытянув загорелую шею:

– А вот мы все – православные. Вся семья. Так папа сказал.

– Это я понял, – по живым, все время находящимся в движении губам Клима пробежала странная усмешка. – Такой крест, как у него, трудно не заметить. Да еще и на золотой цепи. Так в глаза и бросается…

– Это ему друг подарил, – осторожно пояснил Жоржик. Что-то внутри подсказывало ему, что Клим про себя посмеивается… Вот только над чем, мальчик не совсем понял.

– Ясно.

– Ну тот, дядя Коля, с которым они вместе мебель продают! Вы его знаете? – все больше теряясь, забормотал Жоржик, уже догадываясь, что не нужно ничего объяснять, но не представляя, как удержать себя.

Клим взглянул на него с интересом, и глаза его заметно повеселели:

– Так Иван еще и мебелью торгует?

– А вы не знали? – испугался мальчик. – Я думал, вы все знаете про папу. Вы же «Лягушку» нам написали… Я думал, вы – его друг.

– Не бойся, я тебя не выдам, – весело прошептал Клим. – Ты ведь тоже мне обещал…

Что такого он обещал, мальчик уже и не помнил, но в слова Клима сразу поверил и успокоился. Чтобы убедить его в своей лояльности, Жоржик с чувством произнес, чуть подыгрывая самому себе:

– Смешную вы пьесу придумали! Я аж икать от смеха начал, когда папа ее вслух читал.

– Боюсь, я и не подозревал, что это будет смешно, – признался Клим, но сам усмехнулся.

Мальчик решил, что он сделал это для того, чтоб Жоржик не подумал, будто обидел его своими словами. Сцена уже научила его распознавать, что хотят сказать люди теми или иными своими действиями. Очень часто герои почему-то смеялись, когда им хотелось плакать. И нужно было сыграть это так, чтобы зрителям сразу стало ясно: на самом деле герой едва сдерживает слезы.

«У мамы это здорово получается», – на миг отвлекшись от Клима, с гордостью подумал он. Потом, спохватившись, по-взрослому спросил: – Разве вы не хотели, чтоб вышло смешно?

– Может, и хотел. Может, на самом-то деле все это смешно, – неожиданно согласился Клим. – Только я был уверен, что пьеса вышла грустной.

– А что в ней грустного? Про лягушку? – мальчик напряженно всматривался в его лицо, пытаясь угадать – а вдруг шутит? У них в театре всегда нужно было быть готовым к розыгрышу.

Усевшись на поваленный ствол, Клим отозвался в его же манере:

– А что веселого быть некрасивой и глупой?

– Над ней все смеялись, – уже менее уверенно сказал Жоржик.

– Это конечно… Боюсь, над такими всегда смеются. Все бы ничего, только ведь лягушка понимает, что над ней смеются. И почему… Вот тем, кто не понимает, страдать не приходится…

В замешательстве облизнувшись, мальчик утер губы тыльной стороной ладони и только тогда с испугом спросил:

– А она страдает? Да?

Ему почему-то вдруг представилась Тоня, его старшая сестра, и вспомнилось, как после долгих уговоров в прошлом году отец все же заставил выйти ее на сцену. В спектакле была роль девочки, и Тоня подходила даже по описанию, какое дал автор. Несколько дней она шепотом разучивала роль, хотя, на взгляд Жоржика, слов у нее было совсем немного. Но едва ступив на сцену, Тоня разом забыла все до последней буквы, а выкручиваться, как брат, или импровизировать, как родители, она не умела. Отец подсказывал ей по тексту, и девочка пыталась что-то повторять, но отдельные реплики никак не складывались в нечто связное, а голос был совсем деревянным.

«…природа отдыхает», – долетел тогда до Жоржика обрывок фразы, и он испугался, что сестра тоже могла услышать, ведь они оба хорошо знали, как это звучит целиком.

И, видимо, хорошая акустика старого зала донесла до Тони эти обидные слова, потому что после репетиции Жоржик насилу отыскал ее под мраморной лестницей. Она сидела в темноте, обхватив колени, и хотя слез мальчик не заметил, но остро почувствовал то, что сейчас Клим выразил этим словом – страдает.

А Клим ничего не отвечал, водя длинным пальцем по высохшему надлому ствола, но и без его объяснений к мальчику пришло неожиданное и совсем взрослое осознание того, что он, оказывается, ничего не понял в этой пьесе, показавшейся ему простой и забавной. И, может быть, остальные тоже не поняли, даже мама, которая играла главную роль. Клим же, в свою очередь, понял: самое важное в его пьесе так и осталось никем не разгаданным. И, наверное, он уже вообще жалеет, что связался с «Шутихой», и думает, будто никто из них просто не способен понять…

– Нужно же было прийти и объяснить нам! – с обидой воскликнул Жоржик, неосознанно испытывая жгучее отчаяние художника, обнаружившего, что, создавая главное творение своей жизни, он намалевал рекламный щит.

Клим посмотрел на него как-то по-другому, чуть качнул головой и мягко спросил:

– А когда ты читаешь книгу, разве ты бегаешь к автору за тем, чтоб он объяснил, что имел в виду? Я свое сделал… Наверное, это просто вышло у меня не очень удачно, раз никто ничего не понял. Так бывает…

– Вы поэтому с нами в Испанию не ездили? – продолжая сердиться на себя, спросил Жоржик.

– На фестиваль? Да нет… Никто меня и не приглашал, между прочим.

– Как? – опешил мальчик. – А… Я… я думал… Но вы же автор!

Махнув рукой, Клим беспечно сказал:

– А, это ерунда! Из той же оперы… Я написал «Лягушку», теперь она живет самостоятельной жизнью. Мы не обязаны ходить с ней под руку.

– Там море знаете какое… И солнце.

– Вижу, – он тепло улыбнулся. – Ты вон как головешка.

– И Петька такой же! И Тоня. Да все наши!

– Погоди, погоди! О Петьке я уже слышал… А кто такая Тоня?

Возликовав оттого, что может хоть в чем-то просветить такого важного человека, Жоржик с достоинством произнес:

– Моя старшая сестра.

– Так вас трое детей?!

Жоржик вытаращил черные глаза и азартно воскликнул, радуясь тому, что разговор перестал быть таким мучительным для обоих:

– Ну да! Папа говорит, что он, как аист – только успевает маме детей приносить.

– И при этом она еще и играет, – как бы про себя проговорил Клим. – С ума сойти…

– Да не, нормально! – весело заверил Жоржик. – Мы же не двоечники какие-нибудь и не хулиганы. А Тонька вообще почти отличница. Она уже последний год будет в школе учиться, хочет после девятого в художественное училище поступить.

И опять, поддавшись сразу же возникшему доверию к Климу, громко прошептал:

– Хочет всем доказать, что на ней природа не отдыхает… Ну, вы же знаете, как говорят!

– Знаю, – серьезно подтвердил Клим. – Только ведь про вас этого никак не скажешь, если все трое на сцене.

С сожалением вздохнув, Жоржик ответил тоном мастера, горюющего о нерадивом ученике:

– Да Тоньку только в массовке выпускают… Папа ее ставит, чтоб она могла с нами на фестивали ездить. Не оставлять же одну! А то ведь знаете как – театр самодеятельный, отдел культуры может вообще денег не дать. Хорошо, что у папы друзья все богатые, помогают.

– Хорошо, конечно, – отозвался Клим таким голосом, что мальчик опять насторожился.

Внезапно он ясно увидел, каким чужим окажется Клим среди молодых и громкоголосых артистов их маленького театра. Ведь он выглядел совсем не молодым, и Жоржику трудно было представить, чтобы этот человек мог что-нибудь выкрикивать и размахивать руками, как частенько делал отец. Мальчика вдруг охватила тревога, от которой сердце опять будто проступило наружу. Отчего-то он уже точно знал, что Клим будет страдать от этой еще не совершившейся встречи не меньше придуманной им лягушки.

«Но он ведь неглупый! – попытался мальчик поспорить с собой. – И даже симпатичный. Наверное… Старый только… Но ведь за это не смеются!»

Он решительно протянул Климу руку:

– Пойдемте, чего мы тут сидим?

Когда тот поднялся, Жоржик сунул чагу под майку и озабоченно огляделся:

– Торчит, как у беременного.

– А ты спрячь ее под дерево, – посоветовал Клим, приняв такой же сосредоточенный вид. – А домой пойдешь и захватишь. Никто и не узнает.

– А вы? – лукаво спросил мальчик и, снова упав на колени, засунул гриб в темную щель. Оттуда таинственно и холодно пахнýло сыростью.

Подскочив, Жоржик с восторгом заметил:

– Там здорово! Жалко, что мы большие. А то залезли бы туда.

– У тебя есть маленькие человечки?

– Игрушечные? Ой, навалом!

– Хорошо тебе, – с завистью вздохнул Клим. – А когда я был мальчишкой, только громадные игрушки продавались. Их под дерево не засунешь. А ты можешь представить, будто сам залез и видишь все, что видит твой человечек. Ты же артист! Тебе ничего не стоит вообразить себя кем-то.

Мальчик засмеялся:

– Да я так и делаю! В ванной они у меня как будто со скалы прыгают. А пододеяльник – это знаете что?

– Снежное поле, – подсказал Клим.

Потянув его за руку, Жоржик, нетерпеливо подхватил:

– Или пустыня какая-нибудь! Гоби. Или Сахара. Знаете, как в энциклопедии назван раздел о пустынях? «Пустыни атакуют планету». Ужас, правда? Там написано, что люди сами виноваты, что пустыни все наползают и наползают. И все это знают, но почему-то не боятся. А по-моему, тут надо бояться, разве нет? Что хорошего потом будет жить среди песков?

– Ничего хорошего, – согласился Клим. – Вот вырастешь, прочитаешь книжку «Женщина в песках». Один талантливый японец написал.

– Вы странный! – доверчиво заглянув ему в лицо, сообщил Жоржик. – То индусы у вас какие-то, то японец…

Словно споткнувшись у истертых ступеней дворца культуры, Клим удивленно спросил:

– А что здесь странного?

– Не знаю, – слегка стушевался он. – Мой папа говорит, что мы – славяне. И должны свое любить.

Клим беззастенчиво расхохотался. Удержав за плечо обиженно дернувшегося мальчика, он весело произнес:

– Ты что же думаешь, Жоржик – это славянское имя?

– А какое? – растерялся Жоржик.

– Французское. А на фестиваль вы ездили в Испанию… И что? А мебелью твой папа какой торгует? Российской, что ли?

– Ну, импортной, – нехотя подтвердил мальчик. – Это плохо, по-вашему? Она красивая.

Перестав смеяться, Клим невозмутимо подтвердил:

– Ничего плохого. Другое плохо: когда слова с делом расходятся.

«Зачем он это сказал?!» – Жоржику вдруг захотелось вырваться и убежать. Но при этом он почему-то чувствовал вполне осознанную неловкость за отца, а не за Клима. Мириться с этим ему не хотелось, и он грубовато отрезал:

– А это не ваше дело!

– Правильно, – ничуть не рассердившись, согласился Клим. – Не мое. Извини.

Жоржик заставил себя взглянуть в его лицо, в котором все черты были обтекаемыми, сглаженными, и малодушно решил, что, наверное, этот человек не хотел обидеть ни отца, ни его самого. Просто сболтнул не подумав… Такое Жоржик легко мог понять. С ним это тоже не раз случалось.

– Ладно, пойдемте, – опять взяв снисходительный тон, позвал он. – Я с вами буду, не бойтесь.

– Спасибо, – серьезно ответил Клим, сжав его маленькую руку. – А то мне правда как-то страшновато…

Глава 2

Ему вдруг почудилось, что он попал на маскарад. В громадном и холодном от мрамора фойе дворца энергетиков не было ни единого человека в маске, а у Клима озноб пробегал по коже от полной декоративности всего, что он видел. Здесь не было ни одного естественного лица, хотя бы его выражения, ни пряди волос природного цвета.

«Они же артисты, – уныло напомнил он себе. – Для них грим – это вторая кожа».

Но это ничуть не помогло. Не замечая того, Клим тискал вспотевшую ладошку мальчика и потерянно твердил про себя, что выглядит здесь как слон в посудной лавке. Где к тому же торгуют китайским фарфором.

«Вот точное слово – фарфор! – бессмысленно обрадовался он. – Все они великолепны, изящны, но до них страшно дотронуться. Да что там дотронуться! Даже приблизиться… Они – иллюзия. Может быть, их и нет на самом деле? Вот этот мальчишка – он живой. Настоящий».

Опомнившись, он разжал руку и виновато спросил:

– Я тебе пальцы не сломал?

– Я крепкий, – мужественно отозвался Жоржик, но на всякий случай спрятал руку за спину.

– Извини, я как-то забылся…

– Да вы не волнуйтесь, – понимающе шепнул мальчик, приподнявшись на цыпочки. – Они все очень хорошие, вот увидите! Веселые такие… И они вас так ждали! Ну правда! Разве папа не говорил? Все просили, чтоб вы пришли. А чего вы так смотрите?

Еще сильнее вытянув худенькую смуглую шею, Жоржик послал сквозь толпу радостный вопль:

– А вон папа!

Клим нашел глазами знакомый белоснежный кустик волос, который торчал над другими головами, как обледеневшая вершина. «Тоже ненатуральный», – со вздохом отметил он, однако мальчику ничего не сказал. Его и так передергивало от стыда за то, что он позволил себе дать Жоржику повод усомниться в безупречности своего отца.

«Это низко, – подумал Клим еще на улице, переглядываясь с мрачно мерцающими глазками гранитных колонн. – Я не имею права даже заговаривать о том, что знаю только понаслышке. Я-то никогда не был отцом. Да уже и не буду…»

– Пойдемте к папе, – подергиваясь от радостного нетерпения, позвал Жоржик. – Вам ведь с ним хочется поговорить?

«А хочется ли?» – засомневался Клим, испытывая в тот момент лишь одно желание – отступить в незапертый проем двери и броситься бежать прочь от этого дворца, который тоже на самом деле не был дворцом, а люди, его заполнившие, вообще были никем. Потому что в любой момент каждый из них мог без труда превратиться в кого-нибудь другого. Артисты.

– А почему здесь столько народа? – спросил Клим, наклонившись, чтобы никто не расслышал его, кроме мальчика.

Задрав голову, Жоржик понятливо зашептал:

– Вся театральная тусовка собралась. Не каждый же день с международного фестиваля возвращаются! Папины друзья помогли устроить праздник. Угостить же надо…

Воображение Клима с готовностью изобразило солидную череду машин за углом.

– Те, которые прибыли на бал в золоченых каретах?

На секунду Жоржик в замешательстве открыл рот, потом рассмеялся, обнажив сразу все зубы, как делал его отец. Улыбку Ивана Таранина можно было без преувеличения назвать «ослепительной». И он щедро делился ее светом.

– Ну да, они, – подтвердил Жоржик и опять весело завертел головой. – Пойдемте?

– Да, надо идти, – обреченно согласился Клим и вдруг всей кожей ощутил, что надетый на нем костюм – единственный. И совсем не новый. И слишком темный для такого времени года и такого праздника.

«Я смотрюсь среди них как гробовщик на свадьбе», – он попытался развеселить себя, но у него опять ничего не вышло. Оставалось одно: как-нибудь незаметно пробраться к длинному столу и с проворством незваного гостя хватить рюмку-другую. Как принято говорить: «Для храбрости».

Не сумев рассмешить себя, Клим постарался разозлиться, сразу признав, что к столу не поползет: «Черт возьми! Это же моя пьеса получила диплом фестиваля! А я чувствую себя как Золушка, которой даже бального платья раздобыть не удалось…»

Клим уже протискивался за мальчиком к той белой голове, которая была так подвижна, будто Иван Таранин сопровождал речь сурдопереводом. До этого дня они виделись всего несколько раз, и всегда Иван сам приходил к нему, ничуть не боясь того лика обезображенного детства, который так пугал посторонних, случайно оказавшихся в приемнике-распределителе, где Клим работал врачом. Климу же казалось совершенно немыслимым явиться в театр не в роли зрителя.

Он и пьесу-то передал в «Шутиху» через одного мальчишку, которого, к счастью, успели поймать в родном городе. Его родители показались Климу вполне порядочными людьми. По крайней мере они сразу бросились искать своего сына, страдающего тактильными галлюцинациями – его уводил из дома воображаемый двойник, ослушаться которого мальчик не смел. Но затмения бывали у него нечасто, и Клим решился доверить новому пациенту свою рукопись: в разговоре тот упомянул, что мечтает играть в молодежном театре: «Да хоть декорации таскать!»

Тогда Клим не рассчитывал даже на то, что режиссер позвонит. Он так и видел, как его «Лягушка» отправляется в унылого цвета решетчатую корзину для мусора. Но Иван неожиданно явился сам, вызвав настоящее потрясение у Клима, считавшего, что немало повидал на своем веку. Но такого он никак не ожидал…

Это было в конце прошлого лета, когда солнце так и захлебывалось собственными лучами, стараясь взять реванш за два месяца дождей. Стоило Таранину уверенно распахнуть дверь маленького медицинского кабинета, как Клим с изумлением решил, что расторопные милиционеры, наверное, выловили сына или брата неизвестной ему поп-звезды, которая за ним и явилась. Менее броские титулы так и отскакивали от совершенного загорелого тела, почти не прикрытого белой майкой, а в бедрах туго обтянутого голубыми джинсами. Снежного цвета волосы уже тогда весело топорщились надо лбом, отражаясь в улыбке, которая практически не сходила со смуглого лица Ивана. Даже не видя его глаз, скрытых непроницаемыми маленькими очками, Клим подумал, что еще не встречал в реальной жизни человека, который настолько лучился бы шармом.

В первую же минуту ему стало понятно, что для Ивана не имеет значения, на кого распространять этот шарм. Он был как цветок, который источает аромат постоянно, а не только завидев пчелу. И Клим вполне мог бы попасть под это естественное очарование, если б не толстая золотая цепь на шее Ивана. Очень молодой и стройной шее…

Цепь резанула Климу по глазам прежде, чем он разглядел простодушную улыбку и скульптурные плечи. И разочарование успело возникнуть раньше радости.

Правда, уже следующий миг впечатался в память Клима назидательным изречением: не суди по одежке. Едва поздоровавшись, Иван вдруг замер, как пес, почуявший добычу, и взволнованно прислушался, отчего шея его еще выросла. Потом так нежно улыбнулся, что у Клима зародились некоторые опасения. Но Иван сказал: «Люблю Грига». Клим даже не сразу понял, к чему это было сказано, и только постепенно различил фортепианные звуки, тихонько струившиеся из приемника.

«А для меня это был только фон, я даже не слышал, – упрекнул он себя и с удивлением подумал: – Минуту назад я ни в какую не поверил бы, что человек с такой цепью может знать хотя бы имя Грига…»

Он и сейчас первым делом разглядел ту самую цепь, хотя на этот раз Иван был в рубашке. Макушка тяжелого креста, едва высовываясь из хлопковой прорези, с любопытством поглядывала на мирские забавы.

«На что мне сдалась эта цепь?! – сердился на себя Клим, но и в этом случае ничего не мог с собой поделать. – Может, он ее носит, чтобы только не обидеть друга… Кто виноват, что тот сделал такой пошлый подарок? И с чего я взял, что Таранин – жлоб? Разве жлобы слушают музыку и создают театры?»

Его ничуть не тянуло отправиться за ответом в историю театрального искусства, которую он не очень хорошо знал. Но подозревал, что парочку-другую жлобов отыскал бы там без труда. Только ему совсем не хотелось злорадствовать по этому поводу, хотя театр никогда не являлся тайной и пламенной страстью Клима, что, впрочем, было бы естественно для человека, написавшего пьесу.

Но Клим никаких честолюбивых планов с юности не вынашивал. Просто однажды он ощутил до боли в груди мучительную потребность выплеснуть на бумагу то, что копилось в нем долгие годы. Это же Клим рекомендовал детям, попадавшим к ним в распределитель: переносить свои негативные эмоции на неодушевленные предметы – рисовать, писать, лепить. И неважно, насколько мастерски это получается.

Однако на себе самом такой способ спасения души и рассудка он применил впервые и потом долго прислушивался – полегчало ли? Его жена, «лягушка», уже спала, когда Клим перечитал написанное. Он вслушался в тишину и, морщась от нежелания признавать это, сказал себе, что должен быть благодарен Маше за одно ее существование, измучившее его до такой степени, что он взялся за перо.

Клим очень старался внушить себе это, но ни отзвука благодарности, ни желанной легкости так в себе и не обнаружил. Его тяжесть была при нем, как у других – лишние килограммы, от которых уже невозможно избавиться без хирургического вмешательства.

Он очнулся, услышав счастливый возглас Жоржика, и с удивлением понял, что забылся на полминуты, не больше.

– Папа, смотри, кого я привел!

Иван умело, будто спичкой чиркнул, зажег ликование во всем своем существе – от голубых глаз до белых ботинок.

– А, Клим! Ну наконец-то! Я уж хотел ехать за вами. Если б вы не пришли и сегодня, я лично четвертовал бы вас на главной площади. Друзья мои, познакомьтесь же наконец…

«Я сейчас прожгу этот мертвый мрамор», – с отчаянием подумал Клим, не зная, куда спрятать глаза. Он никогда не был душой компании и не желал этого. Естественно Клим чувствовал себя только в своем кабинете с глазу на глаз с пациентом. Ивану так ни разу и не удалось заманить его в «Шутиху» на репетицию, а сейчас Клим решился прийти только потому, что убоялся: вдруг Таранин и вправду иначе с ним не расплатится, как пригрозил. А деньги были нужны, ведь зарплату опять задерживали, а лекарства жене требуются не время от времени.

Неловко подергивая головой от того, что понятия не имел, уместно ли будет кланяться или же это просто смешно, Клим смотрел только на ноги и все больше убеждался: кроме него, никому не пришло в голову надеть в жару черные ботинки.

«Они смеются надо мной, – думал он в ужасе, не решаясь взглянуть ни на одно лицо. – То, что они аплодируют, еще ничего не значит… Половина из них и не видела моей пьесы… А те, кто видел, наверное, потешаются: „Да у него уже плешь пробивается, а он только первую пьесу выродил?!“ Зачем я вообще ввязался во все это? Какой из меня драматург… Курам на смех. Сидел бы уж в своем кабинете да занимался тем, что хорошо получается…» С трудом подняв на Ивана умоляющие глаза, он негромко выдавил:

– Мы можем все… решить прямо сейчас? У меня очень мало времени.

Тот весело подмигнул:

– Беспризорники плачут? Клим, нельзя же так! Оторвитесь вы от своего фонендоскопа! Сейчас вы не врач, так и запомните. Вы…

– Пожалуйста, – простонал Клим, чувствуя, как рубашка под пиджаком уже размокла от волнения и стыда за это самое волнение.

– Да идемте! – обиженно отозвался Иван. – Не желаете с нами пообщаться – ваше дело. Мы неволить не собираемся… Может, хоть по рюмашке пропустим? Что вам сердце оперировать, что ли? Давайте, Клим! Мне будет жутко приятно с вами выпить!

«Жутко приятно», – повторил про себя Клим и почувствовал: от усмешки, которая даже по губам-то не проскользнула, полегчало.

– Давайте, – поспешно согласился он, боясь упустить эту долгожданную легкость.

– Я взял шофера, так что могу надираться до чертиков, – сообщил Иван ликующим тоном, который должен был без слов дать понять Климу, какое удовольствие тому доставило одно его согласие.

«Как в настоящем дворце», – насмешливо отметил Клим, разглядев, что водка разлита в хрустальные графинчики, а каждое фарфоровое блюдо украшено розовеющим или зеленеющим веером закусок.

– А я по-простому – огурчиками, – поделился Иван, протянув ему узкую наполненную рюмку, почему-то напомнившую сказку о лисице и журавле. – У нас тут вообще все по-простому, так что расслабьтесь и наслаждайтесь. Ну посмотрите хотя бы на этих женщин… Да посмотрите же, говорю! Видите, каждая при ноге…

Прислушиваясь, как тепло слабеют его собственные ноги, Клим поинтересовался:

– А которая тут ваша жена? Она ведь лягушку играла?

– Не вижу, – пробежав взглядом по лицам, сказал Таранин. – Но я вас познакомлю, не сумлевайтесь! Только не паникуйте раньше времени, когда ее увидите. На сцене она превращается в настоящую лягушку.

– Смотря какой вы ее представляете, – уклончиво заметил Клим, и желая, и боясь начать серьезный разговор.

Иван указал пальцем на его рюмку, затем на край стола, и когда Клим поставил ее, снова налил водки.

– Я еще ни с кем не пил сегодня, так что сразу уж по второй… Знаете, что я вам скажу, Клим… Вы, конечно, отец этой лягушки, и все такое…

«Я ее муж», – мрачно поправил Клим про себя.

– …но только в свет ее вывел я. И буду выводить, пока мне не надоест. И она будет такой, какой я ее наряжу и покажу. Вот так-то, мой милый автор! А вы тут уже ни при чем. Кстати, ваш текст даже нигде не напечатан…

Он заливисто захохотал, заметив, как содрогнулся Клим, и размашисто хлопнул его по плечу:

– Эй, да вы что?! Держу пари, вы подумали, что я собираюсь оттяпать у вас авторские права! Да нет, не волнуйтесь… Я на вас еще виды имею. Вдруг вы еще какую-нибудь крокодилицу выродите? Давайте-ка выпьем за ваших будущих детенышей, которых вы продадите мне в рабство…

Сделав один большой глоток, Иван закинул в рот маленький огурчик, следом пару маслин и, сплюнув на блюдце, вдруг озабоченно спросил:

– А почему я ничего о вас не знаю? Какой-то замкнутый вы человек… Ведь чуть ли не год общаемся. У вас настоящие-то дети есть?

«Это по простоте душевной, – сам себя предупредил Клим. – Он не собирался бить по-больному. Просто у него цепь оттягивает часть мозга».

– Нет у меня детей, – сухо ответил он. – Но я женат, если вас и это интересует.

Словно не ощутив его холодности, Иван расплылся в счастливой улыбке:

– А у меня трое! И все при театре. С ума сойти, какие у меня дети получаются! Еще лучше, чем спектакли… Я собираюсь еще парочкой обзавестись, пока жена в состоянии. Обожаю, когда вокруг шум и гам! А вот вы терпеть не можете, угадал?

– У нас не поэтому нет детей…

– Ну, всякое бывает, – согласился Иван. – Да вам и на работе возни с ними хватает, верно? Так что, опрокинем по третьей?

– А давайте! – внезапно решился Клим. – А вы играть-то сможете? Я так понял, что вы хотите показать здесь мою «Лягушку»?

Он не собирался расставлять акценты, но Иван услышал это и беззлобно рассмеялся:

– Вашу, вашу! Правильно вы поняли. Будет «Лягушка». Только у меня роль там – с гулькин нос. Все на Заньке держится. На Зинаиде то есть…

Клим почему-то удивился:

– Ее зовут Зинаидой?

– А вы и этого не знали? Ну вы даете, драматург! Своих актеров даже в глаза не видели…

Откровенно сконфузившись, Клим пробормотал:

– Какие же вы мои? Вы сами по себе, а я сам по себе. По-моему, так и должно быть.

– А Чехов не брезговал, между прочим, – сплюнув очередную косточку, без обиды заметил Иван и зорким взглядом обвел стол. – О, кстати! Вот совпадение… Он ведь тоже врачом был.

– Я женат не на актрисе, – поспешил вставить Клим и невольно засмотрелся, как Таранин ловко втянул на свой язык ломтик говяжьего. И как вкусно пережевал.

«Вот человек, который получает от жизни радость, – подумал он, не пытаясь скрыть перед собой зависти. – Мне бы так… Да только никогда не получится».

– Ну, пойдемте, решим проклятые денежные дела, чтоб они вас не беспокоили, а то, я гляжу, вы как на иголках. Только тогда уж не напивайтесь, а то посеете где-нибудь ваши золотые монетки… Держу пари, в нашей стране из них ни черта не вырастет!

Беззаботно рассмеявшись, будто его самого такие проблемы никак не касались, Иван поманил его несколькими мелкими кивками и снова так лучезарно улыбнулся, что Климу подумалось: «Такой улыбкой можно совратить и донну Анну…»

В нем самом никогда не было такой завораживающей легкости, которая местами граничит с пустотой, коварной, как воздушная яма. «Иван-царевич тоже не отличался душевной тонкостью, только в каждой сказке ему все равно доставалась царевна. А я вот женился на лягушке», – он подумал об этом спокойно, ведь это давно перестало быть откровением.

Ему даже не особенно хотелось увидеть эту самую царевну: обложки журналов уже растиражировали ее собирательный образ до того предела, за которым наступает отвращение. Но спорить с тем, что актер должен блистать, Климу и в голову не приходило. Для него это не подлежало обсуждению.

«И как она согласилась играть лягушку? – он с недоумением разглядывал одуванчиковую макушку человека, подвигшего ее на такой шаг. – Наверное, она хорошая актриса, раз не побоялась выглядеть некрасивой… Ведь если судить по ее мужу, эта Зинаида должна быть просто, как говорится, чертовски хороша!»

Ему представились жгучие локоны и сверкающий демонический взгляд… «Пойду-ка я лучше к своей Маше, – сразу затосковал Клим. – От этих писаных красавиц меня в дрожь бросает».

– Это ваш кабинет? – вежливо поинтересовался он, входя следом за Иваном. – Красивая мебель.

– Из моего салона, – небрежно пояснил тот. – Садитесь, где удобно… Впрочем, здесь везде удобно. Мне нужна будет парочка ваших автографов. Кто бы знал, как я ненавижу заниматься делами.

Он воздел загорелые руки, и Клим получил возможность убедиться, что и они совершенной формы. Уже безо всякой зависти, а только с некоторым удивлением он сказал себе: «Бывает же такое», но тут же отвлекся от этой мысли, потому что Иван беззастенчиво раскрыл сейф. Климу показалось, будто кто-то бестелесный включил телевизор и он рассматривает застывший кадр из очередного сериала про мафию. А где еще можно разом увидеть столько денег?!

Следом он попытался угадать, зачем Иван проделал это, но версий оказалось несколько, а Клим хоть написал пьесу и двадцать лет проработал на должности врача-психолога, вовсе не считал себя знатоком человеческих душ, и потому без особого сожаления отказался от попытки найти ответ.

«Чтобы дорисовать образ, – решил он и успокоился. – Просто последний густой мазок…»

– Вот ваши деньги… Я не ошибся? Пересчитайте! – Иван улыбнулся, давая понять, что он тоже должен счесть это шуткой. – И распишитесь вот здесь и здесь… Ну вот, все в порядке. Ах ты, черт! Мы уже выпили… Надо повременить. Роль хоть и крохотная и зритель пьяненький, да надо ж приличия соблюсти! Пьеса-то хорошая, жалко портить… Да, кстати!

Распахнув дверцу шкафа, который достойно смотрелся бы и в кабинете премьер-министра, Иван достал узенький бумажный рулон и ловко вытянул верхний лист. Это оказалась афиша «Лягушки». Клим смотрел как зачарованный на свое имя и, не замечая того, улыбался во весь рот.

– Хороша? – с купеческой интонацией осведомился Иван. – Сейчас я вам надпишу… Такова традиция. Повесите у себя в кабинете, и пусть все таращатся.

Клим замялся:

– Да как же я повешу…

– А что такого? Простенько выглядит? А! Держу пари, вы никому до сих пор не похвастались, что написали пьесу! Ну и нудный вы человек… В нашей среде таких скромников не встретишь. Ну, только моя Занька, пожалуй…

Открыв красный фломастер, он размашисто написал сверху:

«Драматургу, какого я и не чаял обнаружить в нашем городке. Спасибо!»

– Ну что это такое! – расстроенно воскликнул Клим, прочитав. – Вы всю афишу испортили… Какой же я драматург? Я – врач. И мне нравится быть врачом!

– Но пьесу-то вы написали! – поддел Иван. – Вам, Клим, самого себя полечить надо, раз уж вы врач. Вы обросли своими комплексами просто до безобразия! Надо устроить вам большую стрижку, как барану.

Он засмеялся и упал на кожаный диван рядом с Климом.

Внутри что-то жалобно отозвалось, и Клим попытался представить, сколько времени потребовалось ему самому, чтобы осмелиться вот также плюхнуться на подобный диван. Он почувствовал, что Иван смотрит на него как-то особенно пристально, и заставил себя взглянуть ему прямо в глаза – маленькие голубые сгустки смеха. Правда, на этот раз они почти не смеялись, и от этого Климу стало не по себе.

«На что это он так серьезно настроился? – в замешательстве попытался он угадать. – Или просто готовится к спектаклю? Я мешаю, наверное…»

– Я уже говорил вам, как мне понравилась ваша пьеса? – без улыбки спросил Иван, не отводя глаз.

– Да, – растерялся Клим. – Еще в первую нашу встречу… Вспомнили?

– Я все помню.

– Зачем тогда спрашиваете?

– Чтобы сказать еще раз. Клим, мне очень понравилась ваша пьеса.

«Ты ни черта в ней не понял, – с грустью подумал Клим. – Ну да что уж теперь…»

– А моя жена в нее просто влюбилась, – продолжил Таранин, не переставая мучить его цепким взглядом. – У нас дома просто дым коромыслом стоял из-за вашей «Лягушки». Занька доказывала, что играть ее нужно совсем не так. Но я умею настоять на своем.

Встрепенувшись, Клим с надеждой спросил:

– А как ей казалось надо играть?

– Со слезой, – насмешливо отозвался Иван. – Она вбила себе в голову, что это очень печальная штуковина…

– Но вы ее не послушались…

– А кто из нас режиссер?! Если я буду позволять каждому актеру навязывать мне свое мнение… Актер – это ничто, Клим. Это глина, из которой режиссер, как Бог, должен вылепить образы, которые только он и видит. Ну и автор, конечно. Тут я не спорю.

Клим упрямо пробормотал, разглядывая полоски на рукаве:

– А Гайдай, например, требовал, чтобы некоторым актерам просто не мешали играть, как они считают нужным… Разве театр – это не совместное творчество? В отличие от литературы…

– Слушайте, Клим, – он резко поднялся, обдав его горячим запахом, – мы ведь говорим с вами о любительском театре! То, что мы сорвали аплодисменты на фестивале, еще ничего не значит. Думаете, я хоть минуту заблуждался на этот счет? В моем театре нет великих актеров. Поэтому никто не вправе мне диктовать. Я сам выстраиваю весь ход спектакля, сам делаю ваших героев видимыми, сам придумываю костюмы. Потому что мне не на кого здесь положиться. Может быть, если б Зина не была моей женой, тогда… Но этого нельзя позволять! Женщины и так уже везде нас подавили. Остальные же просто гроша ломаного не стоят! Но я тяну их за уши, ведь лучших мне взять негде. И если честно, я уже устал от этой самодеятельщины…

Схватив стул, Иван ловко перевернул его в воздухе и оседлал, усевшись наоборот. В лице его вдруг проступило что-то мальчишеское, восторженное, и Клим физически почувствовал, как того распирает желание поделиться чем-то невероятно важным. Таким кажутся в детстве самим же придуманные карты с помеченным крестиком местом, где зарыт клад. Улыбнувшись с несвойственной ему застенчивостью, Иван почти шепотом проговорил:

– Я собираюсь учиться. Стать профессионалом.

– В режиссуре?

– А в чем же еще? Я ведь только наш институт культуры закончил, театрального образования у меня нет. Думаете, поздно?

– Нет, не думаю, – не зная, что еще сказать, ответил Клим. – А сколько вам?

– Тридцать четыре, – сказал Иван тем тоном, каким говорят о самых неприятных вещах. Потом снова спросил с неожиданной жалобной интонацией: – Это ведь не поздно, правда?

От того, что теперь требовалось его поддержать, Клим сразу почувствовал спокойную уверенность, которую всегда ощущал, работая с детьми. Ему даже удалось выпрямиться и улыбнуться:

– Да конечно не поздно! Главное – решиться! Вот чего нам всем не хватает – решительности.

– Ну, мне-то этого не занимать, – внезапно вернувшись в себя прежнего, снисходительно заметил Иван. – Я не собираюсь всю жизнь прозябать в глуши и безвестности. Я заслуживаю большего, правда?

– Наверное… Я не спорю! Я просто не видел еще ваших… работ.

Дернув на себя спинку стула, Иван приподнял его ножки, будто конь от изумления встал на дыбы.

– Как это – не видели? – с недоверием спросил он. – Вообще ничего? Ни одного спектакля? А… а почему же тогда вы именно мне прислали свою пьесу? Или вы разослали по экземпляру в каждый театр?

Клим испуганно заверил:

– Нет-нет, только вам!

Язвительно усмехнувшись, Иван процедил:

– Да я не сочту это супружеской неверностью… Вы имели право поступить именно так.

– Я узнал о вашем театре от одного мальчика, – терзая полу пиджака, признался Клим. – То есть я и раньше знал, что существует «Шутиха»! Но он отзывался о вас с таким восторгом. И я решил попробовать…

Ему было противно оправдываться, и от этого во рту горчило все больше. Казалось, что запах водки исходит изо всех его пор и ею уже пахнут и волосы, и руки… Но самым мерзким было то, что Клим чувствовал скованность, еще более непреодолимую, чем до того, как выпил.

– Ну правильно, – усмехнулся Иван и погладил спинку стула. – Начинать, так с лучшего.

– А вы считаете ваш театр лучшим? Нет, я не сомневаюсь, – тут же заторопился он. – Просто интересно, как вы к этому относитесь.

– Влюбленно! – отрезал Иван, потом смягчился и добавил совсем другим тоном: – Это, Клим, как с женщиной… Если твоя жена не кажется тебе лучшей изо всех, какого черта с ней жить?!

«Иногда просто потому, что уйти невозможно», – подумал Клим о том, о чем никогда никому не рассказывал. Он заставил себя вернуться к предмету разговора и, прекрасно осознавая, что допускает бестактность, напомнил:

– Но ведь вы только что называли это все самодеятельщиной…

– Ну правильно, – невозмутимо согласился Иван. – Я же не считаю, что лучше моей жены и вправду в мире нет! Но мне так кажется, понимаете?

– Нет, – признался Клим. – Боюсь, то, о чем вы говорите, слишком условно. Считать, казаться – в этом нет принципиальной разницы. Это синонимы.

Скорчив недовольную гримасу, Иван лихо застучал ножками стула и небрежно откликнулся:

– Может, для вас это и синонимы, вы у нас мастер слова! А для меня разница очевидна… Ну что, Клим, пойдемте к гостям? Я все же хозяин. Да спрячьте же вы свои деньги! Как будто брезгуете взять… Наша интеллигенция именно поэтому никогда и не выберется из нищеты – брезглива слишком.

Клим невольно зацепился взглядом за все ту же цепь, и ему показалось, что она поблескивает вызывающе, выглядывая из-под не застегнутой на груди рубахи, которая стоила, наверное, целую зарплату врача. И с мгновенно возникшей брезгливостью отметил, что этому человеку нищета не грозит, сколько бы высших образований он ни получил.

«Ну и хорошо, – пристыдил он себя. – Наверное, так и надо. Все уметь – и мебелью торговать, и спектакли ставить. Сухово-Кобылин тоже был фабрикантом… Будь тот же Чехов чуточку побогаче, жил бы еще да жил! Почему же мне так противно думать о деньгах, хотя ведь никуда не денешься от невозможности прожить без них? Значит, к их добыванию нужно относиться как… Как к отправлению естественных надобностей. Процесс отвратительный, но необходимый. Это я понимаю… Вот только как бы еще смириться с этой мыслью?»

Глава 3

Он чувствовал, что пьян уже больше положенного, и точно знал – выпивает то с одним, то с другим для того, чтобы приблизиться к ним. Не опуститься, нет! Так Клим не думал. Ему просто хотелось преодолеть некий барьер, который находился не вовне, а внутри него, но сломать его никак не удавалось даже тем потоком водки, который Клим уже влил в себя за этот вечер.

Время от времени он приходил в себя и ужасался: «Что происходит? Зачем я пью? Ведь будут показывать „Лягушку“… Я так хотел посмотреть… Когда еще решусь прийти? И вообще, стыдно. Все ведь уже знают, что я – автор».

Одно из таких просветлений застало его рядом с открытой дверью, и Клим недолго думая шагнул в ждавший за ней полумрак. Для верности уперевшись ладонью в стену, он посмотрел назад. В зале возбужденно колыхалось разноцветное марево одежд и волос, из которого Климу удалось вынырнуть.

«Все крашеные! – он тихонько рассмеялся, еще понимая, что не стоит привлекать к себе внимания. – Может, мне тоже… Как этот Иван… Почему я в тридцать четыре казался себе слишком старым для этого? Черт, я должен умыться…»

Он побрел в один конец коридора, но нашел там лишь запертые двери. Повернул назад, поднялся по лестнице, но на повороте едва не споткнулся о сидевшую на ступеньке женщину.

– Ой! – вырвалось у него, и Клим сам засмеялся над этим восклицанием. – Простите…

И вдруг сказал с несвойственной ему дерзостью:

– Неужели у вас волосы не крашенные? Или так удачно цвет подобрали? Как настоящий… Пепельный…

Будто удивившись этому вместе с ним, она приподняла одну косу, похожую на долгую струйку дыма, и улыбнулась:

– Пока вроде не требуется.

– А глаза тоже свои? – продолжал хамить Клим, уже усевшись с ней рядом. – Такие темные… Почти черные!

– Вообще-то карие, просто здесь темно, – весело отозвалась она. – Хотите угадаю, что вы тут делаете? Вы разыскивали туалет, чтобы умыться, правильно? Давайте провожу!

От смущения он сразу пришел в себя:

– Да я сам…

– Еще заблудитесь.

– А вы все тут знаете? Вы здесь работаете? Кем? – Клим торопился увести ее от неловкой темы, и она не противилась.

– Я выросла в этом дворце…

– Звучит, как в сказке!

– Это и есть сказка. Вся моя жизнь.

– Да? А так бывает? А почему сказка? У вас все так безоблачно?

Клим изо всех сил заставлял себя протрезветь, чтобы не показаться идиотом и не переспрашивать обо всем подряд. Внезапно погрустнев, женщина обмахнула подбородок кончиком косы и серьезно сказала:

– Сказка потому, что люди так не живут, сударь. Все вокруг только о проблемах и говорят, а я с самого детства была счастлива. Почти всегда… Разве в обычной жизни бывает, чтобы все доставляло радость?

– По-моему, я знаю еще одного такого человека, – пробормотал Клим, рассматривая белые штрихи на ее узкой юбке.

– Это вы о себе? – заинтересовалась она.

Клим протрезвел еще больше:

– О себе? Да что вы… У меня все наоборот.

Приглядевшись, она сказала:

– Это заметно. У вас не очень-то счастливый вид… Да, вы же хотели умыться!

– Ладно… Это потом. Да я вроде уже продышался. Вы знаете, что с вами легко дышится?

Она только засмеялась, и Клим снова приступил к допросу:

– Вы так и не сказали, кем работаете.

– Я играю в «Шутихе».

– О нет! – вырвалось у него.

Чуть отстранившись от Клима, она прижалась спиной к толстым балясинам и обиженно нахмурилась:

– Вы что-то имеете против актрис? И вы здесь? Почему же тогда?

Теперь пришлось признаваться ему:

– Меня зовут Клим Жильцов.

Она так вскрикнула, что Клим в испуге схватил ее за обе руки, вообразив, что ей как-то удалось проскользнуть в узкую щель. Тут же поняв, как это нелепо, он разжал пальцы и скованно усмехнулся.

– Вы – Клим Жильцов? О господи, – теперь она крепко вцепилась в его неподобающе темный пиджак. – Правда? Это вы?!

– Я, я, – заверил он, испытывая неизведанную до сих пор смесь неловкости и удовольствия. Ему еще никогда не кричали: «Это вы?!» А в этот день Клим слышал такое уже во второй раз.

– Я же играю вашу лягушку!

– Вы?! – поразился он не меньше. – Так вы и есть Зина… Зинаида Таранина?

Она радостно засмеялась, подтверждая его слова, в которые Клим и сам до конца не мог поверить, ведь в его сознании уже прижился глянцевый образ звездной красавицы. А сидевшая рядом женщина выглядела совсем земной. И в том, как она сиротливо притулилась в уголке лестницы, даже проглядывало что-то жалкое, отчего хотелось взять ее за руку и сказать еще никем не придуманные добрые слова. Клим невольно опустил взгляд на ее руку, лежавшую на полотне юбки. Кисти у нее были узкими и длинными, а пальцы вытянутыми, как…

«Как перья аиста, – вспомнилось ему сравнение, найденное Иваном для себя. – Они – пара красивых птиц, которые преданы друг другу до самой смерти. Хотя нет… До самой смерти – это лебеди».

Он попытался угадать: алкоголь ему мешает или от Зины действительно даже духами не пахнет? «Ну уж, этого никак не может быть! – зачем-то принялся доказывать себе Клим. – Она же актриса. Они всегда окутаны целым облаком… Духами и туманами. А уж „звезды“ тем более. Вот только она ничем не напоминает звезду…»

– Совсем на нее не похожа, – не замечая того, продолжил он вслух. – Такое милое лицо… И эти косы…

– На кого не похожа? – с интересом спросила Зина.

Клим испуганно отрекся:

– Ни на кого вы не похожи!

– Это хорошо, – спокойно улыбнулась она. – Что может быть ужасней для актрисы, чем оказаться похожей на другую? Я, наверное, сразу ушла бы, если б такое обнаружилось…

Уговаривая себя промолчать, он все же сказал:

– Но вы же не можете играть мою лягушку… Вы совсем не такая.

– Вы еще не видели меня в этой роли, – напомнила Зина, сразу как-то вытянувшись.

– Вы умеете перевоплощаться, конечно… Это понятно. Но настолько?!

Приблизив к нему лицо, отчего Климу внезапно стало жарко, она шепотом спросила:

– А какая она на самом деле?

И добавила совсем как ее сын:

– Я никому не скажу! Это только для меня. Понимаете… У меня до сих пор такое досадное ощущение, что я не так ее играю. То есть я увидела ее совсем другой…

Не скрывая горечи, Клим тихо спросил:

– Почему же вы не настояли на своем? Если чувствовали, что правы.

– Настоять на своем? Да что вы! С Иваном такой номер не пройдет… Он никому не позволяет иметь свое мнение, потому что у него уже заранее определился собственный взгляд на то, каким должен быть спектакль. И никакой совместный поиск его не интересует. Он думает за всех нас… Так проще, конечно…

Клим перевел взгляд на опадающие застывшим потоком прожилки мраморной стены и сдержанно спросил:

– Так вы это считаете сказкой? Боюсь, что я назвал бы это диктатурой.

– Это спорно, – настороженно отозвалась Зина. – Вам претит такой подход?

– Я привык сам решать, как мне выполнять свою работу. Никто не диктует мне, как вести беседы с теми ребятишками, что попадают в наш приемник-распределитель. И как писать пьесу, мне тоже никто не указывал.

Зина жалобно, протяжно вздохнула:

– Это немножко другое… Артист – это зависимая профессия. Если ты остаешься вне театра, то просто умираешь.

– Почему? – не согласился Клим. – Если мы говорим о зарабатывании денег, то конечно… А если о самореализациии… Я ведь даже не надеялся что-нибудь получить за свою пьесу. Я вообще об этом не думал, честное слово! Мне просто хотелось ее написать. А если актеру хочется дарить радость людям, кто может ему помешать? В его власти выйти на улицу и устроить представление. Разве не в этом смысл вашей профессии?

Ошеломленно заморгав, она медленно переспросила:

– Как? Просто на улицу? Иван убьет за такое. Он не разрешает нам выступать бесплатно.

– А почему? Вы-то на него бесплатно работаете! У вас же любительский театр.

– Мы не на него! Мы сами хотим работать.

– Ну ладно, мы ведь не про него сейчас говорим, – с досадой напомнил Клим. – Я пытаюсь сказать, что я думаю о самовыражении артиста… У меня плохо это получается… Я вообще с трудом соображаю… Может, еще и потому, что я никак не могу понять: почему вы даже не попытались доказать своему мужу, что лягушка должна быть другой?

Покосившись на него, Зина хмуро сказала:

– Вы знаете, он меня переубедил. Уболтал, как он говорит. Иван считает, что я изначально была не права. Что сейчас людям, как никогда, нужны веселые вещи.

– Боюсь, как раз он и прав, – с неохотой согласился Клим. Его и самого одолевали сомнения по поводу необходимости таких пьес, как «Лягушка», в дни, когда каждый чувствует себя подобным маленьким, бессильным существом.

Однако Зина услышала в его словах сомнение:

– Но вы думаете по-другому, правда? И я тоже… Может, я тоже ошибаюсь, не такая уж я умная, но, по-моему, сейчас все сосредоточены на собственных неприятностях. Каждый создал вокруг себя этакий непробиваемый колпак из своих переживаний и до чужих ему и дела нет. Даже до близких людей дела нет!

– Но у вас-то все не так…

Наспех подтвердив это, она продолжила с той же болезненной горячностью:

– И чтобы пробить этот колпак, нужно заставить его заплакать над такой вот лягушкой… Вот это важно! Ведь таких, как она, – миллионы! Но нужно научиться сострадать не этим абстрактным миллионам, а одному-единственному человеку, который с тобой рядом. А рядом с другим окажется кто-то другой.

– Это моя жена, – внезапно сказал Клим.

У нее испуганно расширились глаза:

– Нет!

– Я не говорю: увы! – гордо заметил он, чтобы Зина не вздумала на нем опробовать свою теорию всеобщего сострадания.

– Я… – Она неловко кашлянула, подыскивая слова, и боязливо взглянула Климу в глаза. – Я не хотела сказать, что миллионы таких, как ваша жена. Я имела в виду только образ… Я просто неправильно выразилась.

– Да ничего. Таких, как она, тоже много. Это я как врач знаю.

– Почему как врач? – не поняла Зина. Когда она удивлялась, темные глаза становились совсем круглыми.

Клим вынудил себя расковырять рану до предела, раз уж начал.

– У моей жены вялотекущая шизофрения. Когда-то она казалась совсем здоровой…

– Я даже не знаю, что сказать, – покусывая губы, призналась Зина. – Ведь сочувствие в такой ситуации неуместно, правда?

– Правда, – подтвердил Клим с неохотой.

Неожиданно для себя он обнаружил, как же ему хочется, чтобы кто-нибудь просто сказал ему: «Слушай, старик, мне так жаль тебя!» Необязательно эта женщина, а вообще хоть кто-нибудь. Незнакомец. Первый встречный. Случайный попутчик. Клим подумал, что было бы интересно выяснить: спас ли кого-нибудь от последнего шага откровенный разговор в поезде? Тот, кто слушает, воспринимает его, как правило, только ушами, не пуская в свою душу. А тот, кто рассказывает?

«Этот разговор на лестнице как раз сродни такому – в поезде, в междугородном автобусе, в больничной палате… Сейчас я посмотрю их спектакль и отправлюсь назад. В свой карболочно-микстурный мир, в котором никто ни во что не играет. Где все по-настоящему. Сюда мне уже незачем возвращаться… Деньги свои я получил, а замыслов других у меня нет. Я – автор одной пьесы о своей жизни. Так бывает…»

– А какой она была раньше? – вдруг спросила Зина, так сильно наморщив лоб, что Климу захотелось разгладить его ладонью. Он был не закрыт волосами, но легкая дымка, словно сплетенная из вьющейся паутинки, набрасывала на верхнюю часть лба прозрачную вуальку.

Не прикидываясь и не уточняя, о ком она спрашивает, Клим недовольно буркнул:

– Вам-то это зачем?

– Я же ее играю! Правда, я не люблю слово «играю» …Я не играю. Ну да ладно, это долго объяснять. Просто вдруг, если вы что-то расскажете, это поможет мне почувствовать ее по-другому.

– Но вы ведь уже играете ее! То есть… А как еще сказать, если не «играете»?

– Роль может меняться. Развиваться.

– Правда?

– Вы так мало знаете о театре, – заметила Зина с какой-то очень явной завистью.

– Боюсь, что практически ничего…

Он подумал, что ему должно быть неловко за такое невежество, непростительное для человека, покусившегося на сопричастность с театральной жизнью. Но никакого стыда Клим в себе не обнаруживал. Хотя неудобство за себя испытывал постоянно, стоило ему только ступить за порог своего кабинета. Он воспринимал себя как врача до мозга костей и не находил в этом ничего зазорного. Даже то, что ему вдруг вздумалось написать пьесу и она вроде бы даже получилась, только подтверждало его профессионализм – он всего лишь нашел новый способ самотерапии. Вот только никак не мог разобраться, помогла ли она…

– У нее были самые голубые глаза изо всех, какие я встречал, – пересилив себя, заговорил Клим и вдруг ощутил, что горло у него отпустило. – Мне ведь все время приходится смотреть людям в глаза… Мы с ней встретились на какой-то студенческой вечеринке. Правда, мы их так не называли… Мы тогда просто с ума все сходили от желания создать настоящую рок-группу. Боюсь, вы этого уже не застали… Вы не поверите, что мы придумывали!

Он сам рассмеялся, вспомнив себя двадцатилетней давности, а Зина с радостным ожиданием улыбнулась в ответ. Хоть губы ее не разжались, Климу почудилось, что на лестнице стало светлее.

– Никаких электрических инструментов тогда ведь не было! Мы подсовывали маленькие микрофоны под струны обычных гитар и пускали через приемник. И ничего, вполне электрический звук получался… А ударник! Это вообще неподражаемо… Мы обтягивали целлофаном кухонные кастрюли. А что оставалось делать? Вот на этом я и стучал. Теперь даже не верится… А какой успех у нас был! Мы там все медики собрались и группу назвали знаете как? «Аппендикс».

– Грандиозно! – беззвучно рассмеялась Зина. – Почему не «Толстая кишка»?

Вспомнив, к чему начал рассказывать все это, Клим более сдержанно продолжил:

– Она… Маша принесла нам свои стихи. Чтоб мы попытались сделать из этого песни. Стихи были совсем невнятными, какой-то водоворот символов, и ничего больше. Но в то время это казалось нам таким глубоким! Многозначительным… Я не один месяц с ней прожил, прежде чем до меня дошло, что у нее вообще сумбур в голове. Не только в стихах… Психиатр называется… Меня только то оправдывает, что я больше слушал, как она смеется, а не что говорит. Я смех услышал еще до того, как увидел ее саму. В той квартире, где мы собирались, черт-те что творилось… Ну, вы, наверное, можете представить…

– Могу, – уверенно подтвердила Зина.

– Дым коромыслом стоял, а ее смех пронизал его, как… Как луч, что ли… И я тогда сразу подумал: «Мне бы научиться так весело смеяться…»

– А вы не умеете? – рассматривая кончики лежавших на коленях кос, тихо спросила Зина.

Он с сожалением улыбнулся:

– Нет. Вот так – отрекшись от всего – не умею.

– Я так и подумала, – не удивившись, сказала она, потом, немного помолчав, размеренным голосом добавила: – А теперь ее пугает собственный смех.

– Да, в тексте есть ремарка, – без удовольствия вспомнил Клим.

– Отчего это случилось?

«Почему я ей все рассказываю? – только теперь спохватился он. – Ведь она может передать разговор своему мужу… Да наверняка передаст! А он еще кому-нибудь, за ним не станет… И вскоре… Нет! – протестующе вскрикнул кто-то в нем. – Она никому ничего не расскажет. Я это знаю».

Поборов неуверенность, он сдержанно сказал:

– Это уже было, когда мы встретились. Только тогда я еще слишком мало знал… Меня даже в восхищение приводило, что у нее все время бывали вещие сны. Стоило нам зайти куда-нибудь или случайно встретиться на улице, как она хватала меня за руку и принималась шептать, что ей как раз сегодня снилось, как мы оказываемся именно в этом месте… Ну и так далее. Мол, все детали совпадают. Я тогда думал: «Какая необыкновенная девушка!» Это потом я понял, что она выдумывает эти сны. Уже после какого-то события.

– Но сама она в это верит, – вставила Зина и осторожно, чтобы не хлестнуть его по лицу, перекинула назад косы.

Непроизвольно проследив ее движение, Клим склонил голову:

– Ну конечно. Она верит.

Он отбросил со лба упавшие волосы и сухо пояснил:

– Это называется «вялотекущая форма шизофрении с психопатоподобными проявлениями».

– Тяжело вам с ней? – Зина даже не прикоснулась к нему, а Климу вдруг почудилось, что она обняла его всем, что ее составляло: голосом, взглядом, этими удивительными косами, длинными руками…

Он так и замер от этого ощущения, которое мгновенно просочилось под кожу и растеклось по всему телу мягким, удивительно приятным покалыванием. «Я просто пьян!» – сердито напомнил он себе, заставив пробудиться, и тут же услышал свой жалобный голос, который начал звучать секундой раньше:

– Она целые дни только и говорит об этих снах! О тех, что видела, и о тех, что собирается увидеть…

Не сделав даже попытки взять его за руку, что стало так распространено в последнее время, Зина вдруг оживленно заерзала:

– А это интересно!

– Что интересного? – немного обиженно спросил Клим, не ожидавший такой реакции.

– Она умеет заказывать сны…

– Заказывать? Нет. Она все выдумывает. На самом деле ей снится что-нибудь другое. Или вообще ничего не снится… Она просто накладывает свои фантазии на пустоту.

– Откуда вы знаете? А вдруг правда?! Представляете, как здорово уметь такое! Захотел провести ночь с каким-нибудь человеком и – пожалуйста! Он тебе уже и приснился.

Не разделив ее ребяческого восторга, Клим равнодушно заметил:

– Ночь можно провести с кем-то и без помощи сна…

– Ну, не скажите! – горячо возразила она. – На деле это совсем другое. Разные же бывают обстоятельства… Семьи. Расстояние. А иногда и то, и другое.

– Боюсь, ни у кого еще не получалось заказывать сны, – холодно заметил Клим. Он не мог отделаться от ощущения, что эта женщина втайне смеется над тем, что было его болью. И не придуманной, а самой что ни на есть настоящей. И оттого, что он спьяну доверился именно ей, становилось еще больнее…

«Пить надо меньше!» – Клим повторил про себя фразу из знаменитого кинофильма и вспомнил, что там ее тоже произносил врач, который, с непривычки выпив, влип в разные неприятности. Ему также вспомнилось, что там все закончилось хорошо, но это его ничуть не обнадежило. В его случае надеяться на что-либо хорошее было уже невозможно…

Он уже подался вперед, чтобы встать и уйти, сославшись на то, что не хочет мешать ей собраться перед спектаклем, и, скорее всего, если не поймают, совсем бежать из этого дворца, для которого Клим был чужим, как вдруг Зина резко дернула его за полу пиджака:

– Тихо! Сидите. Не шевелитесь…

Глаза у нее опять сделались круглыми и совсем почернели, но Клим не сразу сообразил, что это от страха. Сперва он хотел было даже возмутиться, потому что хоть в обычной жизни терпел чужую бесцеремонность, но, выпив, мог и сдачи дать. Однако прежде чем Клим раскрыл рот, он успел расслышать голоса внизу. Узнав Ивана, он без дальнейших уговоров прикусил язык и в панике подумал: «А с чего она так перепугалась? Неужели он до того ревнив? Мы же просто разговаривали…»

Уже придумывая самые неправдоподобные оправдания своего присутствия, он услышал, как Иван натянутым голосом спросил:

– Все действительно так серьезно?

– Куда уж… – ответил немолодой, глуховатый голос. – Он уже в предвариловке, я тебе говорю.

– Вот влипли! – раздраженно процедил Иван. – И я замажусь вместе с вами…

– А чего ты хотел, когда упрашивал нас половину твоего дворца арендовать? Сам упрашивал! Забыл, что ли? А раз уж мы под одной крышей…

В невнятном бормотании Ивана послышалось слово «деньги». Тот же незнакомый голос подтвердил:

– Ну правильно! У тебя ж долгов было больше, чем волос твоих крашеных. Чем думал? Сам же игрок, знаешь, что и продуться можно… Когда мы тебя на фестиваль отправили, ты доволен был, что соседи у тебя не какие-нибудь… А теперь чего испугался? Замазаться он боится! Вспомнил, что интеллигент? Артист!

– Да, артист, – нервно отозвался Иван.

– У хороших артистов денег куры не клюют. А ты молчи уж… Играете всякое дерьмо, откуда деньгам взяться?

Клим почувствовал, как у него жарко, постыдно вспыхнули уши. Не проронив ни слова, Зина указала пальцем вниз, потом себе на глаза, покачала головой и положила руку Климу на грудь. «Он еще не видел вашей пьесы», – каким-то чудом догадался Клим. Ему внезапно захотелось прижать эту легко коснувшуюся его руку, но Зина уже убрала ее.

«Не успел», – ему стало досадно за себя. За то, что даже в таком простом деле он оказался неловок. Но приглушенные голоса уже опять привлекли его.

– Чего ты от меня-то хочешь? Я с милицией не дружу, – отрывисто произнес Иван, и Климу с неприятным ему самому злорадством подумалось, что тот как-то мгновенно утратил свою обычную нахальную веселость.

– Найди психиатра.

Клим невольно напрягся, услышав это слово, и стал прислушиваться еще более жадно.

– У тебя же был свой.

– Пока ты валялся на испанском песочке, мы его похоронили.

– А-а…

– Вот тебе и «а-а»! Теперь главное, чтобы моего пацана признали невменяемым, ты понял?

– Да я-то понял…

– Я не собираюсь его на десять лет в тюрьму отправлять! А уж из больнички мы его хоть как вытащим…

– Ну и где я возьму врача?

– Ну малыш! – ласково протянул озабоченный отец. – Мне ли тебя учить? Ты же без мыла умеешь… Вот этот парень к тебе пришел… Ты говорил он – врач?

Иван быстро предупредил:

– Но я не знаю, какая у него специальность. Может, он и не психиатр, с чего ты взял?

– Так вот и узнай! За чем дело стало? Мы ему как следует заплатим, так и объясни. А ему это не помешает, у него уж больно видок задрипанный.

Уши у Клима вспыхнули с новым накалом. Зина вдруг повернулась и прижала к его щеке прохладную ладонь. Но и на этот раз Климу не удалось поймать ее.

– Чем этот докторишка занимается?

– Вроде бы работает с беглыми подростками… Но я точно не знаю!

– Так это уже близко… Мой пацан недалеко ушел, вот пусть он с ним и поработает! А ты уж постарайся, Иванушка. Или мы…

– Я поговорю с ним, – торопливо пообещал Иван. – Но ведь он может и отказаться.

– А ты поговори так, чтобы не отказался! Ты кто? Артист, сам сказал. Вот и сыграй, как этот ваш учил… Кто? Станиславский? Выдави у него слезу. Или нащупай слабину. У каждого слабинка имеется. Вон Зинку свою подсунь…

– Нет! – крикнул Иван так, что возглас со звоном ударился о потолок.

– Чего орешь-то? Нет так нет… Действуй как хочешь, твое дело. Главное, чтоб результат был. Давай, отрабатывай диплом фестиваля… Да ты не обижайся, я ж тебя люблю вообще-то, черта крашеного! А то, что прикрикнул маленько, так нервы сдают с такой жизнью, сам понимаешь…

Переждав пару минут тишины, Зина, не глядя на него, с досадой проговорила:

– Не нужно было вам этого слышать!

В душе согласившись, Клим пробормотал:

– Вы тоже слышали…

– Я! – она жестко усмехнулась. – Я и не такое слышала… Нет, не так! Я этого не слышу! Я стараюсь не слышать всего этого!

На этот раз Клим смело поймал ее руку, метавшуюся перед его лицом, и опять вспомнил сравнение с птицей.

«У аистов широкий размах крыльев», – почему-то подумалось ему.

Но он не успел как следует и ощутить эту быструю руку, как Зина выдернула ее и с поразившей его злобой крикнула прямо в лицо:

– Не трогайте меня!

– Почему? – вырвалось у Клима. Свой голос услышался ему как бы со стороны – потерянный и несчастный, хотя ничего особенного с ним пока не приключилось.

Она так же внезапно перешла на шепот:

– Потому что я – актриса. Хоть и самодеятельная… Я знаю, что принято о нас думать. Что думают обо мне все эти сволочи… Вы же сами слышали!

– Я так не думаю, – удивленно ответил Клим. В его недолгих мыслях об этой женщине и в самом деле не было ничего грязного.

Сразу поверив ему и смягчившись, Зина виновато заморгала и по-девчоночьи спрятала лицо за кончиком косы, которую все время теребила:

– Правда? Ну, извините, что я так… Я, наверное, слегка одичала среди этих… Хоть и стараюсь даже не разговаривать с ними.

– Зачем же вы среди них? – спросил Клим и сразу понял, что задать такой вопрос куда легче, чем ответить на него.

Зина печально отозвалась:

– Потому что мой муж среди них. А где их нет? Теперь они повсюду. Их время, и все мы у них в руках. Они делают с нами что хотят, а мы терпим… Ведь театру нужно помещение. Правда, с этим легче, потому что этим дворцом заведует мать Ивана. А каково другим любительским театрам, представляете? Нужны деньги на постановки, на костюмы, на декорации… Думаете, ради чего Иван… Ему театр еще нужнее, чем мне. Все так мерзко, мерзко! Выслушивать от них всякую пошлость и терпеть это, уговаривая себя, что делаешь это ради искусства.

– Боюсь, искусство не вырастает из грязи, – с тихой убежденностью проговорил Клим. – Скорее, оно врастет в нее, если долго соприкасается.

Оставив в покое свою косу, Зина недоверчиво сдвинула брови:

– Вы так думаете?

– Да, – подтвердил он, опасаясь, что многословие покажется ей неискренним.

– Но как же…

Недоговорив, она растерянно замолчала, и Клим решился помочь ей:

– Вы же сами сказали, что не платите за аренду. И ваши актеры, насколько я понял, не получают в театре зарплату… Почему же вы должны зависеть от чьего-то кошелька? Разве так уж нужны пышные декорации? Главное – это актер, а не задник за ним. Конечно, если вам так уж необходимо показывать себя на международных фестивалях…

Продолжая хмуриться, Зина спросила:

– Вы говорите лично обо мне или обо всей труппе?

Клим, который имел в виду всю «Шутиху», мгновенно перестроился:

– Только о вас.

– Мне фестиваль был не нужен. Я не мечтаю о всемирной славе.

– А о чем? – спросил он, понизив голос, будто Зина и в самом деле могла посвятить его в страшную тайну.

Она ответила безо всякой заминки, и Клим понял, что все давно было обдумано и решено:

– Я хочу быть самодостаточной. Вот все, что мне нужно. Знать, что я ни на кого не похожа.

– Вы и не похожи!

– Да вы еще и не видели, – засмеялась Зина и от случайного смеха разом повеселела.

Обмахнувшись, как веером, пушистым хвостиком волос, она озорно воскликнула:

– Я хочу быть совершенством! Помните, как в той песенке: «Ах, какое блаженство знать, что ты – совершенство!»

– Знать, что ты – идеал, – закончил Клим.

– Да, – посерьезнев, подтвердила она. – Вот вам моя мечта: быть совершенной актрисой, которая забывает себя ради искусства, а не искусство ради себя. Еще быть идеальной женой… Я такая и есть, между прочим! Не верите?

– Верю…

– Ну и, конечно, идеальной матерью. Это для актрисы самое трудное. Наверное, я им все же недодаю… Но я надеюсь вырастить детей порядочными людьми. Это, мне кажется, самое главное, что требуется от матери.

Клим улыбнулся, вспомнив Жоржика:

– А я познакомился с вашим сыном!

– С Жоркой? О, он всегда везде первым оказывается… Но он – хороший мальчишка.

– Мне тоже понравился, – охотно согласился Клим. – Глаза у него ваши… Такие же сияющие…

Зина с удовольствием переспросила:

– У меня сияющие глаза?

– И волосы.

От ее смеха у него опять разбежались приятные легкие мурашки.

– Сияющие волосы? Разве такие бывают?

– Как утренний туман, – расходясь все больше, возбужденно проговорил Клим. – Когда солнце только появляется, он начинает светиться.

Она с любопытством заглянула ему в лицо и подперла кулачком склоненную голову:

– Где это вы видели?

– Я вырос в деревне.

– Правда? Вот не подумала бы…

– В вас говорит снобизм горожанки, – с упреком заметил он и сделал обиженное лицо.

Охотно рассмеявшись, она без особой грусти сказала:

– А я даже ни разу не была в деревне. То есть не жила. Так, проезжала мимо…

– Хотите поехать? – выпалил он, уже целиком отдавшись тому незнакомому ощущению радости, которое совсем захлестнуло его, не предлагая никаких объяснений своего возникновения.

Понимающе улыбнувшись, Зина утвердительно проговорила:

– Вы шутите, сударь!

– Нет! Если только хотите…

– Но это же невозможно!

– Ну да, – сразу сник он. – Я забыл. Невозможно, это точно.

Почувствовав себя отчасти виновной в том, что его радость угасла, едва разгоревшись, Зина ласково спросила:

– А у вас кто-то остался в деревне?

– Мама, – ответил Клим, думая о другом, и вдруг вспомнил, что на старом-старом снимке у его матери были такие же длинные косы. Только совсем темные.

– Но вы не думаете туда вернуться…

– Это так очевидно? – спросил он напряженным тоном человека, публично уличенного в слабости.

– А кто вам мешает? Врачи везде нужны… Если б хотели, уже давно вернулись бы…

Жалея о том, что разговор привел их к тому, с чего они начали, Клим мрачно сказал:

– Боюсь, возвращаться на родину можно только победителем. Или хотя бы счастливым человеком.

– Извините, – попросила Зина, поморщившись. – Я должна была понять…

– Как вы думаете, он… Иван действительно заговорит со мной об этом? Ну, о том парне? – спросил Клим о том, что все это время не давало ему покоя.

Зина быстро взглянула на часы, которыми было охвачено тонкое загорелое запястье. «Ей же еще играть, – спохватился Клим. – А я отвлекаю…»

– Он поговорит с вами. Конечно.

– Я пойду вниз, – он начал подниматься, но тут же тяжело осел, сбитый с ног приливом головокружения.

Она опять беззлобно расхохоталась:

– Давайте-ка я вам помогу!

– Что-то я…

– Ничего-ничего, бывает! В нашей среде обычное дело.

Наконец Клим смог ощутить ее руки. Сжав их, он с сожалением подумал, как жаль, что нельзя посидеть вот так хоть немного – прикасаясь к красивой женщине. Потом, повинуясь порыву, который оказался настолько больше его самого, что справиться с ним не было никакой возможности, прижался губами к ее ладони. И, мгновенно очнувшись, забормотал, оправдываясь:

– Спасибо, что вы сыграли в моей пьесе.

Она присела, потому что Клим так и не встал, и, заглянув ему в лицо, серьезно сказала:

– Клим, я так рада, что мы наконец познакомились. Спасибо, что посидели со мной. Я ведь ужасно трушу перед каждым спектаклем! Просто трясусь вся… Хотя, может, это и незаметно…

«А вот теперь я чувствую запах, – обрадовался он и еще раз незаметно втянул воздух. – Но это не духи. Если б можно было придвинуться поближе… Совсем близко… Если б можно было…»

Клим через силу посмотрел в ее темные, широко открытые глаза и удрученно признался себе, что никогда не посмеет коснуться губами ее лица. Разве что во сне…

Глава 4

Пока не начался спектакль, Клима мучительно тянуло убежать из дворца и отсидеться на той облепленной симпатичными паразитами березе. Там он смог бы перевести дух и успокоиться, пока сердце окончательно не раскрошилось о грудную клетку. Его ладони затосковали о гладкой прохладе уже мертвого ствола, но он сунул их под колени, чтоб не зудели, поближе к сиденью, которое было совсем не театральным, а обычным – пластмассовым и скрипучим, как в любой провинциальной киношке.

Это презрительное слово – «провинциальность» – не выходило у Клима из головы все то время, пока он дожидался начала спектакля. Он уже проклинал себя за то, что связался с этим провинциальным, да еще и непрофессиональным театром, в котором даже «прима» выглядит обычной женщиной (внезапно это перестало казаться ему достоинством!). Да и пьеса, которую Клим отдал им на растерзание, если уж говорить начистоту, была такой же провинциальной и любительской. Потому что таков был и сам Клим.

Отдавливая свои разгоревшиеся ладони, он продолжал ругать себя последними словами и цеплял одно за другое, только бы не слышать, о чем говорят вокруг. До тех пор, пока не погасли лампы, ничто на свете не заставило бы Клима отвести глаза от числа «14», выведенного белой краской на спинке переднего сиденья в шестом ряду. Столь сильно он не волновался уже так много лет, что абсолютно забыл это противное ощущение, когда трясется каждая жилка. И от этой внутренней тряски вестибулярный аппарат отказывает напрочь, и начинает подташнивать, как на судне в штормовую погоду. Клим никогда не бывал на море, но такое состояние испытал в юности, когда путешествовал со своими сокурсниками по Ладоге. До той поры он и не подозревал, что на озере могут быть волны. Почему-то это казалось ему чем-то противоестественным. Клим с детства знал, что волны – порождение морской стихии. Иначе и быть не может.

Ни с того ни с сего вспомнив об этом, Клим вдруг успокоился, будто из этого давнего открытия сам собой напрашивался вывод, что в мире много несообразия, и поэтому провинциальная «Шутиха» вполне может оказаться самой глубокой точкой на карте театральной жизни. Глубокой, словно каньон, а не как болото.

Но это болото опять нагнало его, едва начал слабеть свет. Иван не пренебрег звуковыми эффектами, чтобы создать атмосферу, и зал наполнился бульканьем, кваканьем и почавкиванием. От этих звуков Клим мгновенно впал в транс и не мог ни шевельнуться, ни кашлянуть, подавленный осознанием, что для всего уже поздно. Уже не остановить, действие пошло…

И вместе с ним пошли его герои, которые выходили на сцену гуськом, ступая боязливо и неловко, будто пробирались по не особенно надежной тропинке через трясину. Клим не знал музыки, которая зазвучала, придавая шествию характер ломаного танца, но ему уже казалось, что он слышал эти звуки, когда писал свою пьесу, только забыл немного и не смог бы напеть. Но Клим вообще с детства обладал только хорошим чувством ритма, а не слухом. Оттого ему и доверили ударник из кастрюль, обтянутых целлофаном…

«Зачем я об этом-то ей рассказал?! – ужаснулся Клим, вспомнив, и поймал себя на том, что яростно мнет брюки. – Разве ей может быть интересно, что происходило с посторонним человеком тысячу лет назад? Да и не в этом даже дело! Теперь ей трудно будет воспринять меня всерьез… Драматург, стучавший по кастрюлям… Эти проклятые кастрюли так и будут стоять у нее перед глазами! Ну и ладно… А зачем мне понадобилось, чтоб она относилась ко мне всерьез? Пьесу они уже поставили… Другой я никогда не напишу…»

Цепочка на сцене вдруг распалась, и одна маленькая фигурка вырвалась и забилась в сумасшедшем брейк-дансе, пытаясь оттолкнуться от затягивающей жижи, от всего этого болота, что составляло жизнь и мальчика, которого Клим уже узнал, несмотря на то, что он был в маске, и его родителей, и самого Клима. Только в отличие от них, у Клима даже не хватало стойкости радоваться этой жизни.

Кто-то рванулся за пытающимся ускользнуть ребенком, и Клим, только благодаря какому-то чутью, угадал, что это Иван, хотя даже белый «ежик» не пробивался сквозь серую, похожую на противогаз, маску с огромными пустыми глазницами.

«Вот каким ему увиделся Кузнечик, – с удивлением понял Клим и обрадовался. – Вот молодец! Я так не придумал бы… Господи, неужели я в нем не ошибся?!»

Втащив маленького Комарика в строй, Кузнечик продолжил свое нервозное шествие, и хотя во всех движениях бился лихорадочный страх, Клим с восхищением сказал себе, что давно не видел такой мужской пластики. В ней не было ничего жеманного, неестественного. Может быть, на взгляд профессионала, Иван танцевал грубовато, но Клим не был профессионалом и испытывал восторг обычного зрителя.

Он так засмотрелся на Ивана, что не заметил, когда и как на сцене появилось ослепительно белое изваяние. То, что это – женская фигура, обернутая узкими полосами полотна, Клим догадался, только когда Комарик начал разматывать его, описывая стремительные круги.

«Неужели там живая женщина? – замерев, Клим следил за превращением. – Какая фигура, с ума сойти! Разве такое бывает в природе?»

Но едва последние полосы опали к ногам, как Лягушка осела в отвратительной, вульгарной позе, и Клим вздрогнул, пораженный находкой Ивана: вот она – обманная видимость красоты… А вокруг нее уже легко порхали изящные стрекозы с прозрачными крыльями. Они беззастенчиво осматривали корчившуюся у их ног Лягушку и, отворачиваясь, хихикали в кулачки. Клим почувствовал, что сейчас зазвучит его текст…

До самого занавеса он силился угадать, над чем же смеялись те зрители, которых ему не довелось узнать. То, что он видел, не отзывалось в зале смехом. Вернее, временами он вспыхивал, но Лягушка тут же поднимала огромные черные глаза, полные такой боли, что смех застревал в горле. Так он и копился там весь спектакль, и к концу Клим уже с трудом мог продохнуть.

Где-то позади него раздался тихий всхлип, но он не посмел обернуться, чтобы не спугнуть чье-то пробуждение, ради которого и написал эту пьесу. Ради которого когда-то кем-то и был создан театр…

Аплодисменты колотились в нем нежданной, немыслимой радостью: «Господи, спасибо тебе! Это именно то, что…» Клим не мог солгать: «Я задумывал». Ведь это было больше того, что он в действительности задумывал. Он не решался сказать: «О чем я мечтал», потому что даже вообразить не мог ничего подобного. И этих всхлипов, которые уже теснились вокруг, заглушая самые громкие аплодисменты, он тоже не сумел бы представить.

Клим почувствовал, что не может оставаться на месте. Он был переполнен настолько, что это необходимо было выплеснуть куда-нибудь на кого-нибудь… И Клим, сидевший рядом с проходом, торопливо пошел: сначала к сцене, потому что именно там находились люди, сотворившие чудо с его скромной, маленькой пьесой. Потом спохватился: «Не могу же я подняться к ним!» – и почти побежал к выходу из зала.

В эту минуту Клим и помыслить не мог о том, чтобы встать на сцене рядом с актерами, которые теперь казались ему семейством добрых волшебников. Что он имеет на это право… Он даже не слышал, как они звали его. Как Иван кричал, указывая рукой, все еще обтянутой чем-то зеленым: «Вот он!» Клим думал только о том, как пробраться за сцену, где найти этот нужный коридорчик и потайную дверцу, за которой, как известно, всегда ждут чудеса.

Выбежав в фойе, особенно холодное, после наэлектризовавшегося зала, Клим рванулся направо, но, увидев длинный, разоренный стол, застыл, едва справившись с силой, которая гнала вперед.

«Там не может быть той дверцы», – убежденно сказал он себе, одним взглядом окинув поваленные бутылки, похожие на отработанные гильзы, и остатки еды на тарелках, расставленных так, будто ими играли в шашки.

Он обернулся и в противоположном окне увидел верхушку той самой черемухи, по которой ползал Жоржик, когда они встретились. Закат, возвещавший о приближении ночи, заставил ее цветки стыдливо порозоветь, и теперь издали она была похожа на сакуру, которую он видел только на экране и даже не надеялся когда-нибудь приблизиться к ней в жизни.

Клим внезапно успокоился. «Вход к ним может быть только там», – решил он и уверенно пошел на зов дерева, которому дано одновременно узнать и подлинную красоту, и подлинное уродство. Он повернул в короткий коридор без окон, спустился по трем ступенькам, прислушиваясь к тому, как сердце сильно, ощутимо бьется в груди, но уже не так холерично, как в зале, и наконец оказался перед дверью, затянутой черным дерматином. Она ничем не напоминала волшебную, да и выглядела мрачновато, но Клим уже знал, что не ошибся.

Не обнаружив никакой таблички, которая приглашала бы или запрещала войти, он осторожно приоткрыл дверь. Но тут же беззвучно прижал ее, услышав яростный крик Ивана:

– И не смей больше выкидывать такие номера! Нашлась тут Ермолова!

«О господи», – только и сумел выдохнуть Клим, оцепенев от неожиданности. Ему с трудом удалось заставить себя поверить в то, что показавшееся ему чудом Ивана привело в бешенство. Он вспомнил, что говорила Зина о порядках в их театре, и его внезапно охватили жалость и обида за нее, шагнувшую против воли мужа-режиссера.

«Это я ее подтолкнул, – он в раскаянии кусал губы, не зная, как поступить. – Наговорил ей… Мне-то ничего, а она теперь будет расплачиваться…»

Растерянность уже медленно преобразовывалась в желание защитить, но как, Клим еще не придумал. Он знал только, что действовать нужно по возможности быстрее.

Шумно выдохнув, словно собирался еще выпить, он снова толкнул дверь и сразу увидел Ивана. Тот стоял посреди квадратной комнатки, из которой выходили еще три двери, и отдавал распоряжения кому-то невидимому, находившемуся в соседнем помещении. Сценический костюм Иван уже снял, но одеться до конца не успел и был в одних светлых брюках и легких коричневых сандалиях.

Забыв все, что собирался сказать, Клим смотрел на него, не веря своим глазам. До сих пор он полагал, что такие мужские фигуры произрастают только на голливудской почве. Заметив его, Иван вскинул руку и расстроенно воскликнул:

– Ну, как вам это нравится?! Черт-те что с хвостиком! Я обещал своим друзьям веселый вечерок, а Зинаиде вздумалось довести всех до слез. И ведь ни слова не изменила в тексте! Как ей это удалось? Вот чертовка… Вы что-нибудь понимаете, Клим?

– Я понимаю, что вы все гениальны, – выпалил Клим, опасаясь, что если Иван еще хоть полминуты будет вести себя как обычный человек, то он уже не сумеет сказать того, что копилось в нем весь спектакль.

– Да ну? – насмешливо отозвался Иван и присмотрелся к нему повнимательнее. – Да вы тоже расчувствовались, как я погляжу! Клим, это же ваша пьеса! Вам-то чего над ней плакать? Сами же и напридумывали…

– Я не над ней… И я совсем даже не плачу! Я не знаю… Это было потрясающе! Как она играла…

Надев наконец рубашку, Иван спокойно согласился:

– Это да. Зинаида еще и не такое может. Ей бы в профессиональном театре играть. Или в кино…

Быстро поозиравшись, он шагнул к Климу и весело зашептал, щуря голубые глаза:

– Ну, теперь поняли, ради кого я хочу стать профессиональным режиссером? Кто вытащит ее отсюда, кроме меня? И надо торопиться… Как бы мы ни пыжились, молодость-то проходит! А «Шутиха» – молодежный театр, Занька здесь уже не на месте. С женщинами это быстро происходит…

Отклонившись, Иван продолжил таким тоном, будто угрожал кому-то, пытающемуся помешать:

– Но я сумею пробиться, уж вы мне поверьте! Держу пари, что я и сам стану знаменитым, и Зинаиду выведу на большую публику. Сейчас она растрачивает себя на сотню зрителей. Я добьюсь, чтобы на нее смотрели тысячи. Для своей жены я это сделаю…

Напоследок он смерил Клима цепким взглядом: верит ли? Потом добродушно усмехнулся и подтолкнул к одной из дверей:

– Ну, пойдите, скажите ей, как вам понравилось! Слово автора – это же особое слово…

– А вы свое слово ей уже сказали? – он по возможности изобразил полную невинность, хотя никакой уверенности, что опытный взгляд режиссера не выведет его на чистую воду, у Клима не было.

Но Иван в этот момент застегивал часы и не видел выражения его лица.

– Я сказал, – пробормотал он. – Но мы еще поговорим с ней об этом. Я пока не очнулся от ее выходки…

– Это была по-настоящему гениальная импровизация, – серьезно сказал Клим, надеясь хоть немного переубедить его. – Она изменила весь характер роли одной только интонацией.

Однако Иван воспринял это не так, как ему хотелось. Оглядев Клима с ног до головы, отчего тот сразу вспомнил, какой нелепый костюм надел сегодня, он раздраженно бросил:

– Два гения на одну семью – не многовато ли?

Клим даже не нашелся, что на такое ответить. Еще раз пройдясь по нему оценивающим взглядом, Иван без восторга произнес:

– Ну что ж, господин автор, скажите ей, что она гениальна… Только, держу пари, она не воспримет это всерьез! Я достаточно потрудился, чтобы Зина не особо обольщалась на свой счет. Это вам я могу ее расхваливать, а ей самой об этом незачем знать… Идите же, не бойтесь, она уже переоделась. У нее это быстрее получается, чем у любого из нас. Она вообще такая… расторопная. Потому и успевает все. С тремя-то детьми!

– Зачем вам столько детей? – машинально спросил Клим первое, что пришло на ум, одновременно подбирая слова для Зины, которые тут же проваливались куда-то вместе с сердцем.

Иван развел руками и светло улыбнулся, смущенно взъерошив волосы:

– Любит она их, понимаете?

– Да, – растерянно ответил он, уже ругая себя за этот нелепый вопрос. Конечно, любит. Как же еще можно это объяснить?

– Вторая дверь справа, – нетерпеливо бросил Иван, мгновенно изменившись, и взялся за телефон. – Мне нужно сделать пару звоночков, уж извините… А кстати, Клим! Значит, вы все именно так и представляли? Я имею в виду «Лягушку»… Выходит, это я ни черта не понял? – он громко рассмеялся, повторив слова, которые Клим недавно произнес мысленно.

Внезапно оборвав смех, Иван яростно потер загорелый лоб и, сморщившись, как от резкой боли, спросил:

– Когда же вы успели так обработать Зину? Вы ведь с ней и знакомы-то не были! Или вы мне наврали? Признавайтесь, все равно ведь узнаю. Не у вас, так у нее…

– Я не врал, – растерялся Клим. – И я ее не обрабатывал. Наверное, мы просто хорошо поняли друг друга.

– Так хорошо, что она впервые пошла против моей воли?

Не понимая, в чем его вина, Клим забормотал:

– Я только сказал, что мне это виделось совсем не смешным… Но я не просил ничего переделывать! Только сказал это, и все…

– Значит, она изменила роль прямо-таки на ходу, – задумчиво проговорил Иван. – Что ж, может, она и вправду гениальная артистка… Ведь нигде даже не училась! Она вроде крепостной актрисы. Это у нее в крови. Главному ведь не научишь… Может, и мне не стоит дергаться? Столько проблем возникнет… Ладно, подумаем. Ну…

Он выжидающе посмотрел на Клима, и тот заторопился опять, как уже было в присутствии Ивана, почувствовав себя неуклюжим и нескладным, не умеющим так ослепительно улыбаться и заразительно хохотать. Выбравшись из комнаты, Клим быстро прошел ко второй двери по правой стороне, как ему было указано, и постучал одним пальцем. Веселый, ничем не омраченный голос Зины пригласил его войти, и Клим заметил, что разулыбался, услышав ее. Ему ничего не стоило спрятать эту улыбку, но Клим так и вошел в гримерку.

Зина действительно уже переоделась и снова заплела косы, и теперь, вытянув длинные ноги, пила кофе в большом («Из салона!») кресле. Увидев Клима, она быстро поставила чашку на сервировочный столик из прозрачного черного стекла и вскочила ему навстречу.

– Да что вы! Сидите! – беспомощно вскрикнул он. – Вы же так устали…

Клим услышал свой голос будто со стороны и поразился тому, как непривычно счастливо он звучит. И мгновенно поддавшись этому внезапно выплеснувшемуся из него счастью, Клим, удивив себя самого, обхватил Зину обеими руками и прижал так, будто они давно были родными людьми.

– Спасибо, – зашептал он, не отпуская ее. – Я до сих пор не могу поверить, что это было… так!

– Как? – засмеялась она, на этот раз не вырываясь и не запрещая ему делать этого.

– О господи… Я ведь придумывал какие-то слова! У меня все вылетело из головы! Я помню только, что вы – самая лучшая, самая талантливая, самая красивая, самая…

– Отпустите меня, – попросила Зина, мягко уперевшись ему в грудь. – Это уже становится неловким…

«Я неловкий, – мгновенно протрезвел он и повторил, быстро отведя руки. – О господи… Зачем я? Ей же, наверное, было неприятно… Такая женщина и я. Да я приближаться к ней не должен!»

Сглотнув обиду, Клим попытался присмотреться к ней, но не обнаружил никаких признаков переживаний после ссоры с мужем. Ему вдруг вспомнилась одна девочка из его пациентов, которая клялась, что не замечает и ничуть не обижается, когда отец кричит на нее. «Не бьет же, а так… Пускай…» Она сравнивала его с голосом диктора по радио, который обязан звучать, но которого она сама не обязана слушать.

«Я этого не слышу», – сказала и Зина, когда они прятались на лестнице, и только теперь Клима осенила догадка, что она имела в виду не только друзей мужа…

«Как же можно так жить?» – подумал он в замешательстве, но тут же готовым ответом в памяти возникло лицо жены, беззвучно шевелившей губами, потому что Клим тоже приучил себя не слышать того, что она говорит. Он глядел на Зину с состраданием человека, встретившего другого со всеми очевидными симптомами такой же неизлечимой болезни, как у него самого. В их случае – с частичной глухотой.

Но по Зине не было заметно, что она очень уж переживала по этому поводу. Даже попросив отпустить ее, она продолжала смотреть на Клима такими же счастливыми глазами, в которых, как у сына, густо мерцала шоколадная радость.

– Вам понравилось, да? А вы поняли?

– Что вы импровизировали на ходу? Ну конечно! Хотя, кроме меня, никто в зале не догадался, по-моему… Даже мне казалось, что иначе и нельзя.

– Хорошо, что вы не видели, как это выглядело раньше, – серьезно сказала Зина и опять вытянулась в кресле. – Садитесь, Клим, а то меня уже ноги не держат… Нет, только не уходите, пожалуйста! Я не хочу сейчас оставаться одна.

Она с опаской покосилась на дверь, но ничего не сказала. Потом, вспомнив что-то, нахмурилась и спросила, глядя на чашку с остывшим кофе:

– Вам нужно домой, да?

– Нет, она вполне справляется без меня, – заверил Клим, нисколько не задетый ее вопросом, ведь то, о чем она говорила, давно стало частью его жизни, стесняться которой не имеет смысла.

Убедившись, что Зина дожидается продолжения, он спокойно сказал:

– Еще недавно она даже работала. В архиве. Но потом везде начались сокращения, вы же знаете… И Маша, конечно, попала первой. Боюсь, что она уже замучила к тому времени всех там своими снами.

– А стихи она еще пишет? – пригубив остаток кофе, Зина вся сморщилась и снова отставила чашку.

– Пишет, – не удержавшись от вздоха, признался Клим. – Только это уже не назовешь стихами… Раньше хотя бы рифмы были… А сейчас это просто поток бессвязных мыслей, ни одна из которых не додумана.

– Жаль, – сказала она, не улыбнувшись. – Я люблю стихи. Мне хотелось бы почитать то, что есть у нее.

– Потому что вы ее играете? – Клим сразу же прикусил язык, потому что вопрос показался двусмысленным даже ему самому.

«Будто я выжимаю из нее хоть малость симпатии ко мне! Дурость какая», – сердито подумал он и только хотел заговорить о чем-нибудь другом, как Зина легко ответила:

– Да.

Он удивился тому, как больно отозвалось в нем это «да». И зло поддразнил себя: «Значит, все-таки надеялся выжать? А ничего не вышло… Ни в чем ничего не вышло… Нет, что я несу?! Пьеса-то получилась! Разве это не чудо? Да я должен вопить сейчас от восторга, а не хныкать, как сопливый подросток…»

– Я, конечно, могу принести ее тетради, если вы считаете это настолько важным, – с неохотой отозвался Клим. – Только, боюсь, вы не найдете там ничего интересного. Для роли, я имею в виду.

– А для себя?

– А вам это нужно? Я ведь говорю, что там – сплошной хаос. В юности мы называли такое «бред сумасшедшего». Боюсь, это очень точно, хотя и грубо.

– А вы умеете быть грубым? – неожиданно спросила Зина.

Склонив голову набок, словно прислушавшись к чему-то внутри себя, она сама и ответила:

– Нет, не умеете.

Он хмуро спросил, чувствуя себя уличенным в постыдной мягкотелости:

– А это обязательно?

– Совсем не обязательно. Просто я еще не встречала таких людей.

Климу тотчас захотелось поговорить об Иване, но это было бы верхом бестактности, и потому он ухватился за другой созревший вопрос:

– А разве вы умеете быть грубой?

Она засмеялась, потом вздохнула:

– Иногда я так ору на детей… Просто нервы сдают! Но они все равно не воспринимают это всерьез.

– Не обижаются?

– Нет. Хоть и затихают на время. Но опять же – только на время!

– На вас невозможно обидеться…

Зина издала недоверчивый смешок:

– Почему это? Знаете, как дети говорят: на дураков не обижаются. Вы это имеете в виду?

Ему и самому стало смешно:

– По-вашему, я мог так подумать?

– Нет, – согласилась она. – Не утверждаю, что обо мне не могли… По-моему, вы вообще не можете так думать. Вы написали такую добрую пьесу!

Клим только руками развел:

– Боюсь, это еще ни о чем не говорит! Большинство гениальных художников в жизни были совершенно невыносимы… А я к тому же еще и не гениален.

Ее рука мелькнула в протестующем взмахе:

– Ну, знаете! Это так спорно!

– Мне, конечно, приятно это слышать, – признался Клим, разглядывая ее успокоившиеся на колене пальцы, – только, боюсь, я не настолько самовлюблен, чтоб хоть на минуту поверить, что… это хоть отчасти… Вот видите! – окончательно запутавшись, воскликнул он в отчаянии. – Я даже говорить толком не умею! А вы…

– А со своими пациентами вы умеете разговаривать?

Удивленно тряхнув головой, он неуверенно откликнулся:

– Это же дети! С ними гораздо легче.

– Жорка уже успел нашептать, как вы ему понравились.

– Правда? – обрадовался Клим и сам удивился, обнаружив, до чего ему стало приятно.

– Я сказала, что он тоже вам понравился.

– Ну и правильно! Так и есть. Он не забудет взять свой гриб?

– Чагу? Жорка и это рассказал. Он уже придумал, что в его играх это будет волшебный валун. Стоит только сесть на него, и твое желание исполнится.

Клим искренне разулыбался:

– Здорово!

– У детей все здорово получается. Они еще во многое верят. В хорошее…

Ему мгновенно представились глаза совсем другого мальчика, изнасиловавшего, как потом выяснилось, двух первоклассниц. Клим с трудом отогнал этот пробившийся через время взгляд и с усилием произнес:

– Не все у них здорово получается…

– Да, вам, конечно, лучше знать, – сразу согласилась Зина и вдруг, легко оттолкнувшись, встала на ноги. – Слушайте, Клим, у меня идея! В этом вашем приемнике-распределителе дети подолгу живут?

– Кто как…

– А может, нам у вас выступить? Сюда их везти, наверное, опасно? Разбегутся еще… Не «Лягушку», конечно, покажем, что-нибудь попроще…

Он с удовольствием принял и эту похвалу.

– У нас же есть детские спектакли! Буквально на три-четыре роли.

– А кто оплатит ваше выступление? – насторожился Клим. – Боюсь, у нас каждая копейка на счету. Вы же знаете…

– Господь Бог оплатит, – усмехнулась она. – Вы считаете нас крохоборами? Знаете, о чем я думала до того, как вы зашли? О ваших словах. Что нужно просто выйти на улицу, к людям, если в театре тебе не дают делать то, что хочешь. Это здорово… Почему мне раньше это в голову не пришло? Может, нам удастся растормошить наш сонный город?

Клим с сожалением заметил:

– Он опустеет без вас…

Зина с удивлением обернулась, сжимая в руках маленькую кожаную сумочку:

– Кто?

– Город.

– А мы никуда и не собираемся!

– А как же… Иван говорил, что хочет учиться… Ведь придется уехать…

Ее тонкая рука опять поднялась во взмахе:

– А, это… Да он уже лет десять об этом говорит. Я не думаю, что когда-нибудь… Его здесь слишком многое держит.

– Дети, театр, вы, – едва слышно предположил Клим.

– Да не столько мы… Его бизнес очень увлек. Иван ведь человек азартный. Оказывается, зарабатывание денег очень затягивает.

Клим впервые обратил внимание, что для богатой женщины она одета как-то очень уж просто. И Зина тотчас ответила на непрозвучавший вопрос:

– Мы этих денег и не видим. Живем вшестером в трехкомнатной малометражке… А деньги Иван тут же вкладывает в дело, заключает новые соглашения. Это для него большая игра. И если потратишь хоть копейку, игра станет меньше. Да это все ничего, – без сожаления заключила Зина. – Меня не деньги волнуют.

– Опасность? – предположил Клим.

– Опасность, что бизнесмен поглотит артиста, – жестко произнесла она и требовательно поглядела ему в глаза. – Вы ведь понимаете?

– Кажется, да.

– Он строит большие планы, говорит о профессионализме, а сам все больше и больше времени отрывает от театра в пользу торговли. В театре нельзя поигрывать для себя! Так, как многие, например, для себя стихи пишут…

Выдавив из себя смешок, Клим напряженно заметил:

– Вот поэтому из меня и не выйдет настоящего драматурга…

Она вдруг решительно шагнула к нему и, как на лестнице, прижала к его груди ладонь:

– Знаете что, Клим, уезжайте в деревню! Хоть на пару лет. Поживете у матери, там ведь натуральное хозяйство, деньги необязательно зарабатывать. А городскую квартиру сдадите в аренду – на лекарства… Вот и проверите: нехватка времени вам мешает или… что-нибудь другое.

Он болезненно усмехнулся одними губами, опасаясь потревожить ее прижавшуюся ладонь:

– Боюсь, именно что-нибудь другое.

– Этого вы не знаете, – спокойно возразила она и опустила руку.

– А вот вы? – начал Клим, чтобы защититься. – Ведь знаете, что вы – большая актриса! Почему же вы ничего не предпринимаете? Не пробуете поступить в настоящий театр?

Зина обиженно дернула головой и отошла от него:

– А почему это наш ненастоящий?

– Я говорю о большой сцене. У вас было бы в несколько раз больше зрителей!

– О, это совершенно неважно, – безразлично отозвалась она, не отводя взгляда. – Вот когда вы писали пьесу, ведь вы же не знали наверняка, поставит ее хоть один театр или хотя бы прочитает кто-нибудь? Вы сами говорили, что вам просто необходимо было написать это. Так же и мне… Совершенно неважно, сколько людей в зале! Я ведь не смогу увидеть глаза каждого, если зал будет, как аэродром! А я должна знать, что никто не уйдет пустым, понимаете? Что я каждого наполнила собой… Не думаю, что в большом зале мне удастся это понять.

Не найдясь, что возразить, Клим смущенно пробормотал:

– Для чего же существуют большие театры?

– Я не знаю, – тем же тоном сказала Зина. – На мой взгляд, настоящее искусство создается не в них. Но что, конечно, спорно…

– Вы часто повторяете «спорно», – заметил он.

– А в мире вообще все спорно! Любая категория. Любая мысль. Думаете, найдется хоть одно изречение, с которым согласился бы каждый? Даже библейские заповеди вызывают споры. Причем многовековые.

– Боюсь, вы не совсем правы, – возразил Клим. – Но я так с ходу не соображу, как вас переубедить. Но обязательно должна существовать непреложная истина!

Смешливо прищурившись, она сказала:

– А вы часто повторяете слово «боюсь»… Вы на самом деле многого боитесь?

– Боюсь, что так, – засмеялся Клим.

– Разве художник не должен быть в первую очередь смелым?

– В первую очередь он, по-моему, должен быть талантливым. Но я не художник. Я – врач. Мне уже поздно что-либо менять.

Зина без стеснения поинтересовалась:

– А вам сколько?

– Сорок… один. Много, да? – он опять усмехнулся и недовольно отметил, что выглядит полным кретином с этими ежесекундными усмешечками.

– Много для чего? Помните, во сколько начал Гоген?

«Он мог позволить себе сбежать от жены», – мрачно подумал Клим и вдруг заметил, что из этого окна тоже виден краешек черемухи.

Он подошел поближе и разочарованно обнаружил, что солнце уже сползло с цветочных гроздьев, уступив место сумеркам, которые, как тоска, все окрашивают в серое.

– Пора домой, – невесело сказал Клим о том, чего хотелось ему меньше всего.

Повернувшись, он увидел, что Зина смотрит на него так же печально, как на сцене, и ее нежный подбородок по-детски подрагивает.

– Ну не надо так! – вырвалось у него. – Не такой уж я конченый человек. Мне нравится моя работа. И я написал забавную пьесу, разве не так?

– Вы написали чудесную пьесу, – тихо сказала она. – Это лучшая роль изо всех, что у меня были. Мы играли и Чехова, и… Да кого только не играли! Но никогда у меня так сердце не разрывалось… Такое совпадение с автором – это как чудо!

– Чудо, – прошептал он, замерев.

– Да! Мне все время казалось, что когда-то я сама думала обо всем этом, только не могла выразить это так, как вы… Знаете, почему я сегодня решилась все изменить, никого не предупредив? Потому что вы были в зале. Я все время вас чувствовала. Вы были… моим камертоном, вот кем!

Клим в сотый раз глуповато усмехнулся, смутно осознавая, что никогда еще так не шалел от счастья.

– Вот теперь я смогу спокойно уснуть, – растеряв все подходящие слова, пробормотал он.

Глава 5

Но уйти домой ему так и не удалось. Едва он собрался с духом проститься по-настоящему, как ворвался Иван, подтаскивая за руку сына, и заорал так, будто перед ним опять был полный зрительный зал:

– Все идем к нам! Я имею право наконец напиться как следует?! Занька, ты тоже можешь… Уж ты сегодня выложилась… Я позвонил Тоньке, она уже картошку жарит. Мать с нами, конечно… Клим, даже не думайте упираться! В гробу я видал все ваши «неудобно»! И «поздно» там же… К нам никогда не поздно, так и запомните!

– Запомню, – зачем-то пообещал Клим, хотя наверняка знал, что никогда не пойдет к Тараниным без приглашения.

Взгляд Ивана внезапно обрел знакомую цепкость. Невольно опустив глаза, Клим подумал, что, если б Таранин стал врачом, у него не было бы случаев неправильного диагноза. Легонько оттолкнув Жоржика, он с насмешливой доверительностью сказал:

– Разве я могу так просто отпустить вас, господин автор? Я еще не раскусил вас до конца.

– А вам обязательно нужно меня раскусить?

– А как же… Вроде бы все говорит за то, что я должен чувствовать себя очень спокойно в вашем присутствии. Вы ведь врач… Да и вообще, выглядите таким мягким человеком… А я почему-то все больше нервничаю. И, должен признаться, меня это жутко раздражает!

– Да? – растерянно спросил Клим. – Тогда зачем же вы тащите меня с собой?

Иван отстраненно проговорил:

– В школе у меня были одни пятерки по математике, хоть я и гуманитарий чистой воды… А знаете почему? Я не мог ни одну задачу оставить нерешенной.

– Я вам не задача и не уравнение, – сухо отозвался Клим, наконец разозлившись. – Упражняйтесь на ком-нибудь другом, если вам это так необходимо.

Знакомая улыбка, устоять против которой было невозможно, ясным всплеском мелькнула на лице Ивана. Ухватив Клима за рукав, он обиженно надул губы:

– Ну не злитесь, Клим! Вы же доктор, должны понимать, что у меня сегодня целая цепочка стрессов. Смилуйтесь надо мной, удостойте чести принять вас!

Легко сдавшись, Клим рассмеялся:

– Иначе как «Шутиха» вы свой театр и не могли назвать!

Он тут же вспомнил, что название это, оказывается, придумано вовсе не Иваном, и наивно ждать, что тот признается. Не отставая от него ни на шаг, Иван продолжал говорить возбужденно и громко, даже когда они вышли на улицу, перебивая себя ежеминутными окликами и приветствиями. К концу пути Климу уже казалось, что Таранины знакомы со всем городом, и он с забытой остротой почувствовал себя чужим здесь, хотя уехал из деревни уже много лет назад.

«Я так и не прижился здесь до конца, – уныло подумал он. – Чтобы вот так, как они… Как было в деревне: ты знаешь каждого, и все знают тебя. Наверное, это приятно… Я уже не помню. Только вряд ли от этого чувствуешь себя менее одиноким… Ведь каждому человеку достаточно, чтобы был кто-нибудь один. Единственный. У меня есть Маша, но ее как бы и нет…»

– У нас, Клим, семья такая, знаете… студенческая. Мы с Занькой вечные студенты, а мама моя тем паче… А дети у нас – абитура! Странно? Нам нравится, – продолжал объяснять Иван. – Мы потому и не надоели друг другу за пятнадцать лет. Да какие пятнадцать! Мы дружим с пяти лет. Жутко подумать! А вы сколько лет женаты? О-о… Да вы тоже ветеран, Клим!

– Это точно, – с горечью подтвердил он. – Студентом я себя не чувствую.

Слушая его вполуха и попутно сожалея о себе самом, Клим думал: «Вот счастливый человек. Он до того уверен в себе, что ему не стыдно носить бандитскую цепь и красить волосы. Мне бы хоть четверть этой самоуверенности… Хотя сейчас уже поздно. Вот если б тогда… Когда Маша только заболела. Будь я потверже, это не надломило бы меня до такой степени. Она заболела, а я просто умер…»

Преодолевая одышку, он старался не отстать, пока вся компания, напоминающая осколок веселой первомайской колонны, поднималась на пятый этаж. Все сорок лет Клим прожил на первом и не привык ходить по лестницам. Ему неожиданно пришло в голову, что, если потихоньку замедлить шаг, а потом и вовсе остановиться, никто и не заметит его исчезновения. Он уже хотел было так и поступить, но потом вспомнил, что нужен Ивану для разговора, и тот наверняка не выпускает его из поля зрения. Клим решил, что только покажет себя идиотом, если и в самом деле попытается улизнуть.

Оказавшись в узком коридорчике, заставленном детскими машинками и обувью, Клим сразу согласился с тем, что в словах о студенческом укладе жизни почти не было преувеличения. Ему вдруг почудилось, что он открыл незнакомую дверь и шагнул в свою собственную юность, которая была такой же бестолковой, шумной и полупьяной. А комнаты в общежитии мединститута были еще меньше и многолюднее…

Женившись на местной девушке, Клим сразу окунулся в просторное одиночество двухкомнатной квартиры, которое было бы полным, если б не жена и ее мать. Клим никогда не называл последнюю тещей. Это слово казалось хлестким и злобным, а они с Татьяной Сергеевной отлично ладили. Но и называть ее, как было принято у них в деревне, «мамой» он тоже стеснялся, и потому звал ее по имени-отчеству. Но это не вносило в их отношения никакого отчуждения. Клим до сих пор благодарно, хоть и невесело вспоминал, как еще до свадьбы Татьяна Сергеевна пыталась предупредить его о «странностях Машеньки», на что он самонадеянно отшучивался, что для того, мол, и учится шестой год, чтобы устранять эти самые странности…

– Тесно у нас, – услышал Клим над ухом виноватый Зинин голос, но, обернувшись, уже не нашел ее. Чужие лица теснились вокруг, и на каждом то появлялись, то исчезали улыбки, а Клим никак не мог расслабиться до такой степени, чтобы вот также разулыбаться от души, помня только о том, какой сегодня теплый вечер, и какие рядом теплые люди, и как они полюбили каждое его слово, если смогли так сыграть…

Кто-то легонько подтолкнул его к одной из комнат. Клим послушно вошел туда и вздрогнул всем телом, увидев лицо Зины. Снимок был большим, как принято говорить – «в натуральную величину». Климу в этих словах всегда чудился какой-то гастрономический привкус, но как сказать иначе, он и сам не знал.

– Это мама, – бодро сообщил невесть откуда вынырнувший Жоржик. – Папа ее все время фотографирует. Но это не он делал. Это дядя Сеня.

Клим благоразумно не стал выяснять, кто такой этот дядя Сеня, чтобы случайно не вытянуть из ребенка еще одну тайну. Оглядевшись, мальчик тоном экскурсовода пояснил:

– Это их спальня.

– А где же кровати? – Клим тоже обвел комнату удивленным взглядом.

Жоржик беспечно отозвался:

– А нету! Они вот на этом диване спят, он раскладывается. Так же место экономится! Маме нужно место, когда она дома роль разучивает. Здесь она от нас прячется, чтобы не мешали. Хотя мы же понимаем, Петька только…

– А вы где разучиваете?

– Мы? – Жоржик по-отцовски безудержно расхохотался. – А мы их вообще не разучиваем. Петьку только за ногу папа таскает в одном спектакле. Я в трех занят, но у меня слов мало… А если забываю, так я что-нибудь придумываю на ходу. А у Тоньки вообще слов нет… А вот и Тонька! – смутившись, воскликнул он. – Привет!

Клим с интересом обернулся, ожидая увидеть юную копию Зины, однако дочь оказалась других кровей. У нее было широкое смуглое лицо с отчетливой ямочкой на подбородке и прямые черные волосы, очень коротко остриженные. Но несмотря на то, что каждая ее черта в отдельности казалась крупной и решительной, общее выражение складывалось задумчивым и даже несколько потерянным. Клим невольно оглянулся на портрет ее матери, чтобы сравнить, и услышал, как девочка вызывающе хмыкнула:

– Я не на нее похожа. Я на бабушку… А вы – новый мамин поклонник?

– Дура, что ли?! – Жоржик выпучил глаза и покрутил у виска пальцем. – Это же Клим Жильцов! Автор «Лягушки».

«Вот и слава пришла», – с грустью подумал Клим фразой из театрального анекдота, заметив, как у девочки мгновенно изменилось лицо. Она будто сдернула вуальку возрастного недовольства миром и вся расцвела от радости.

– Вы? Да? Ой! – заикаясь, пролепетала она. – А я не знала, что вы будете… Я бы пошла! Но я там не играю.

– Не придумал я для тебя роль, – с раскаянием произнес Клим, и в самом деле почувствовав какую-то неловкость.

– Ну, для меня! Для меня специально никто и писать не будет. Вы же для мамы писали…

– Нет, не для мамы… То есть не для вашей мамы. Я вообще не особенно рассчитывал, что это когда-нибудь поставят.

Жоржик с озадаченным видом заглянул снизу ему в лицо:

– А тогда зачем писали?

– Чтоб душу облегчить, – усмехнулся Клим. – Бывает так… Вот, например, долго злишься-злишься на кого-нибудь… потом шарахнешь тарелкой о стену! Вроде и полегчало.

– Значит, это вы так разрядились? – взволнованно спросила Тоня. – Вот это я понимаю! А то для нас вечно только мамины ухажеры пишут!

– Это бабушка их так называет, – фыркнув, весело вставил мальчик.

– Влюбятся в нее и сочиняют всякую чушь!

Почувствовав, как внутри что-то напряглось, Клим равнодушно спросил:

– И часто в нее влюбляются?

– Да постоянно! – с плохо скрываемой досадой ответила девочка и посмотрела на Клима так пристально, что он ощутимо почувствовал, сколько в ней отцовской крови.

– Она же актриса! – опять вмешался Жоржик, приняв снисходительный взрослый тон. – Папа говорит, что так и должно быть.

– Еще бы пьесы хорошие писали… Вот ваша «Лягушка» – что-то! А… – Тоня вдруг замялась и отвела глаза. – А как можно называть? Просто по имени?

Он улыбнулся:

– В вашей семье по-другому будет нелепо…

Жоржик радостно подхватил:

– У нас не как у всех! Весело!

– Весело, – согласилась Тоня.

В ее голосе послышалась усталость от этого веселья, в которое она тоже не могла влиться полностью, потому что не чувствовала себя на равных среди артистов. И все знали, что по-другому уже никогда не будет.

– Вы здесь, сударь! – заглянув в комнату, Зина с облегчением прижала руку к груди. – Господи, я уж подумала, что мы вас потеряли!

– Меня уже нашли, – он взял за плечи сразу обоих ее детей.

– Практикуете на досуге? – весело спросила она. – Врач всегда остается врачом.

Быстро повернувшись к нему, Тоня удивленно подняла широкие прямые брови:

– Вы – врач? А нисколько не похожи…

– А врачи, по-твоему, какие?

– Ну… маленькие и старые.

Зина насмешливо пояснила:

– Кроме Айболита она других врачей и не видела. Тьфу-тьфу-тьфу! Пойдемте, перекусим немножко. А то я сама скоро кусаться начну! Перед спектаклем я и есть не могла…

– Всегда так, – басом сказал Жоржик и укоризненно покачал головой, явно кому-то подражая. – Вся на нервах!

– Не начнет кусаться, – едва слышно процедила девочка, повернувшись к Климу. – Она – идеальная женщина.

Искоса взглянув на нее, Клим с тревогой подумал: «Ого! Да здесь целый букет комплексов… Непросто быть дочерью талантливой актрисы. В которую вдобавок влюбляются все подряд».

Ему хотелось удержать Зину и каким-то образом выведать насчет этих бесчисленных поклонников, но она уже отступила в коридор, улыбкой приманивая его. И Клим пошел на этот зов, позабыв о ее детях, которые, скорее всего, и не заметили этого, потому что голод и обилие впечатлений и без того заполнили их до макушки.

– Проходите, – шепнула Зина, пропустив его в соседнюю комнату, и Клим запомнил, что отчего-то обрадовался тому, что это было сказано шепотом.

А Жоржик уже шептал в другое ухо:

– Вообще-то эта бабушкина комната. Самая большая! Она никому ее не отдала, потому что квартира ее…

Клим опустился на первый попавшийся стул, стараясь ни с кем не встречаться взглядом, потому что знакомыми в этой компании так и не обзавелся. К нему все обращались по имени, но расспрашивать, кто есть кто, было неудобно, и Клим мужественно решил, что обойдется без имен.

«На крайний случай у меня есть Жоржик», – успокоил он себя.

– Наливайте, наливайте! – размахивая руками, кричал Иван и сам одновременно и наливал кому-то, и подавал хлеб, и похлопывал по плечу.

Убедившись, что они сидят на противоположных концах стола и разговора никак не получится, Клим почувствовал облегчение и решил, что может выпить еще немного. Зина присела на уголке («Мне замуж не выходить!»), чтобы проще было добираться до кухни. Не заметив этого, Клим засмотрелся на нее, удивляясь тому, что здесь она не кажется домохозяйкой, как в своем дворце не выглядела актрисой. Он подумал, что, умело меняя маски на сцене, Зина вместе с тем остается собой, ничуть не играя в жизни, и потому социальные ярлыки слетают с нее не приживаясь.

«Или просто она стоит так высоко, что до нее и не дотянуться, чтобы их налепить», – добавил он с тем давно забытым грустным благоговением, с каким в детстве впервые наблюдал, как улетают на юг птицы. В той жизни, что шла внутри неровного косяка, содержалась недоступная ему тайна, и Клим даже не попытался разгадать ее, обратившись к учебникам и книгам. Ему просто не хотелось докапываться до сути, разрушая главное – необъяснимость…

Это же он угадывал и в почти незнакомой ему женщине, которую даже здесь, дома, где она бегала босиком и носила свободный сарафан, нельзя было назвать уютной, как любую другую хорошую хозяйку и мать, какими Зине хотелось считаться.

«Может, все дело как раз в том, о чем говорил Иван, – продолжая исподволь наблюдать за ней, предположил Клим. – В укладе их жизни? Во всем сквозит какая-то несерьезность… Быт их не затягивает. Она может чистить картошку и отмывать жирные тарелки, но она никогда не будет думать об этих самых тарелках… Она не позволит всему этому проникнуть в себя. Как не позволяет себе слушать пошлые разговоры. Откуда я это знаю? Да понятия не имею! Знаю, и все».

Заметив, что он смотрит на нее, Зина спросила одними глазами: «Что?» Застигнутый врасплох, Клим качнул головой и уткнулся в свою тарелку. Желтоватые ломтики картошки на ней напоминали рассыпанную свежую поленницу. Он копался в них, не чувствуя даже признаков голода, как не бывало никогда в те минуты, которые выпадали из сознания, вытесняемые нервной дрожью. Вот и сейчас внутри него что-то трепетало и подрагивало, норовя оборваться, а Клим даже не мог понять – что это? Не чужих же людей он боится, в самом-то деле…

Хотя и это отчасти присутствовало, ведь в последние годы Климу совсем не удавалось бывать в больших компаниях. Но он не мог считать себя необщительным человеком, потому что это было бы сродни обвинению в непрофессионализме. Его работа как раз в общении и состояла.

Услышав незнакомый анекдот, он поднял глаза и встретил Зинин взгляд, какой-то удивленный и растерянный, будто она совсем забыла, что пригласила Клима, и теперь мучительно пыталась понять: кто это?

«Это я», – ответил он взглядом, а она почему-то, неловко заморгав, отвела свой. Пытаясь удержать его, Клим неожиданно натолкнулся на другой взгляд и съёжился от озноба, несмотря на духоту в комнате. Иван смотрел на них обоих, продолжая что-то рассказывать соседу, чего Клим не мог слышать, ведь за столом разговаривали одновременно все. Но было очевидно, что думает Иван совсем не о том, что говорит. Клим понял это по его глазам, которые похолодели так, будто из них внезапно ушла жизнь. И хотя никакой вины Клим за собой не находил, он почувствовал себя застигнутым с поличным на месте преступления…

Воспользовавшись тем, что он перевел взгляд на жену, Клим опять занялся картошкой и напихал ее в рот побольше, чтобы потянуть время и собраться с мыслями, если Ивану вздумается заговорить с ним. Но тот вдруг всем корпусом повернулся к парню, с которым разговаривал, и, казалось, совсем забыл про остальных.

«Пронесло», – с облегчением подумал Клим и, уже посмеиваясь над собой, прислушался к тому, как, заикаясь от радости, колотится сердце. Так случалось в детстве, когда удавалось правдиво солгать родителям. В эту сладкую минуту уже казалось нелепым, что он так напрягся, хотя всей вины-то было с гулькин нос. Подумаешь, дольше положенного смотрел на чужую женщину…

Его вдруг больно царапнуло это слово. «Только не чужая! – бурно запротестовал он про себя, но почти сразу же пошел на попятную. – А какая же еще…»

Чтобы хоть чуточку отвлечься, Клим стал, коротко поглядывая, рассматривать гостей и выяснил, что единственным немолодым человеком за столом оказалась женщина с белым пышным шиньоном, карикатурно похожая на Ивана. «Его мать», – догадался Клим и нетрезво опечалился о беспощадности времени. Сейчас невозможно было представить, что когда-нибудь Иван станет таким же обрюзгшим и морщинистым, а кончики губ его неумолимо сползут вниз. Она все время пронзительно кричала, заглушая даже сына: «Зиночка, ну что ж ты не следишь за гостями?! Ну, подложи Сереже картошечки!» Ни Зина, никто другой не обращали на нее никакого внимания, что, впрочем, ее ничуть не обижало.

Климу вдруг пришло в голову, что Иван позвал его с еще одной целью, хотя видел, что он не вписывается и вряд ли впишется в их компанию. Тем не менее эти люди по доброй воле разделили его боль, сыграв «Лягушку», а Клим до сих пор не сказал им ни слова. Что-то он, конечно, успел наговорить и Зине, и самому Ивану, но, может, все вместе они собрались в этот вечер как раз для того, чтобы у него появилась возможность выплеснуть свою благодарность одним залпом, как после победы окатывают шампанским.

Клим несколько раз глубоко вздохнул, успокаиваясь, и встал, держа перед собой рюмку с водкой. И не удержался от того, чтобы не взглянуть на Зину. А она, догадавшись, что он ищет поддержки, улыбнулась и несколько раз едва заметно кивнула.

«Нежность», – внезапно родилось у него в мыслях, и это было совершенно не связано с тем, что Клим собирался сказать. Но это было тем, что заполнило его настолько, что самое время было поставить рюмку, а самому забраться под стол и по-собачьи свернуться у босых Зининых ног. Он сам не знал, откуда взялась эта нежность… Вдруг подползла бесшумной волной и с головой накрыла его, не оставив сухим ни кусочка кожи и души. Клим смотрел на нее и молчал, даже не понимая, что выглядит совершенным идиотом и все это видят, кроме него самого.

У Зины как-то болезненно дрогнуло лицо, и она уже хотела прийти ему на помощь, как вдруг раздался голос ее мужа:

– Ну, смелее, Клим! Вы заготовили спич?

– Я его забыл, – он так покраснел, как давно уже не случалось.

Иван насмешливо потребовал:

– Тогда давайте экспромт! Вы же у нас мастер слова.

– Не смешно, – сухо сказала Зина.

– А я и не пытаюсь никого смешить… Я ведь не брал слова. Так что, Клим? Вы так и будете молчать? Тогда садитесь, – заключил он недовольным тоном школьного учителя.

Но Клим неожиданно для себя заупрямился:

– Нет, я скажу! Собственно, я и не готовил никакой речи… Я просто хотел сказать вам всем, что… Вы совершили с моей пьесой чудо. Спасибо вам! Всё.

Он выпил и сел, избегая не отпускающего взгляда Ивана.

– Браво! – громко отозвался тот. – Правда, Клим, больше и говорить не нужно. Ну, ребятки, за вас!

– За тебя, Вано!

– За вас, Клим!

– За мою Заньку…

«Мог бы и не подчеркивать, – угрюмо отметил Клим. – Я и так знаю, что она твоя. Я и не претендую… Куда мне…»

Сидевший рядом с Климом светлолицый юноша вдруг восторженно воскликнул уже не вполне трезвым голосом:

– Иван, мы вот что хотим тебе сказать… Эй, послушайте же! Мы хотим сообщить, что ты – гений!

– Я знаю, – не моргнув глазом, отозвался Иван, но следом расхохотался, чтобы никто не заподозрил, что он говорит всерьез.