Медный всадник

В своих поэмах Пушкин проходит путь от волшебной сказки и романтических подражаний Байрону до создания собственной – и, значит, отчасти общей – исторической концепции и мифологии.

Валерий Шубинский

О чем эта книга?

Поэмы Пушкина – целая энциклопедия романтических мотивов и образов. Здесь есть место и лукавой, занимательной сказке («Руслан и Людмила»), и эффектным приключениям в экзотических для жителя Средней России местах (горном Кавказе и татарском Крыму), и трагической самореализации гордой, необузданной личности («Цыганы»), и историческому эпосу, в котором судьбы и страсти отдельных людей сложно накладываются на судьбы народов («Полтава»), и жесткому столкновению великих замыслов и свершений с судьбами частного, «маленького», лишенного амбиций человека («Медный всадник»), и метафизическому спору доброго и злого начал («Сцена из Фауста»). В то же время здесь присутствует и бытовой, приземленный, житейский уровень бытия и связанных с ним человеческих отношений («Граф Нулин» и «Домик в Коломне»), становящийся объектом романтической иронии.

Когда написаны эти поэмы?

Поэмы создавались на протяжении многих лет. Поэма «Руслан и Людмила», как считается сейчас, написана в 1818–1820 годах (раньше начало работы над поэмой относили к 1817 году). «Кавказский пленник» начат в августе 1820-го в Гурзуфе (Крым), окончен 20 февраля 1821 года в Каменке (имение будущего декабриста Василия Давыдова). «Бахчисарайский фонтан» начат весной 1821-го и завершен осенью 1823 года (основная работа над поэмой приходится на 1822 год). «Братья разбойники» – сохранившаяся часть большой поэмы «Разбойники», над которой Пушкин работал в июле–апреле 1822 года. «Цыганы» написаны в апреле–октябре 1824 года в Одессе и затем в Михайловском. «Сцена из Фауста» датируется 1825 годом, «Граф Нулин» создан 13–14 декабря того же года. «Полтава» написана в 1828 году. «Домик в Коломне» – один из плодов «Болдинской осени» (поэма завершена 10 октября 1830 года). Наконец, «Медный всадник» создан там же, в Болдине, 6–31 октября 1833 года.

Первое издание поэмы «Братья разбойники». 1827 год[2]

؂

Как они написаны?

Как автор поэм Пушкин проходит долгий путь и претерпевает сложную эволюцию. В «Руслане и Людмиле» он следует традиции «сказочной поэмы», уходящей корнями в эпоху Ренессанса, и в то же время ведет сложную литературную игру, перелицовывая и иногда пародируя лирические и лироэпические произведения поэтов-современников. Начиная с «Кавказского пленника» он идет по пути Байрона, создавая совершенно новый для русской поэзии тип поэмы: с быстрой сменой поражающих воображение картин, хронологическими скачками, пропущенными сюжетными звеньями. В «Полтаве» действие развивается в двух планах: отношения Марии и Мазепы и грандиозные исторические события, в ходе которых Мазепа оказывается врагом Петра. Это обусловливает еще большую сложность сюжетного построения. В «Медном всаднике» общая картина наводнения и частная история Евгения также разворачиваются одновременно и параллельно, и внимание автора постоянно переключается. В то же время от типичной постбайроновской романтической поэмы «Медного всадника» отличает подчеркнутая «ничтожность» героя, внешняя прозаичность его биографии, наконец, «полифоничность» структуры. Не только герой со своей бедой время от времени теряется на фоне картин общего несчастья, но и голос автора исчезает среди «чужих слов». Именно потому Пушкин использует «прозаическое» жанровое определение («повесть»), сближающее поэму с такими произведениями 1830-х годов, как «Сирота» Вильгельма Кюхельбекера или «Тамбовская казначейша» Лермонтова. В еще большей степени связаны с этой линией, точнее, предвещают ее «Граф Нулин» и «Домик в Коломне», опирающиеся на опыт шуточной поэмы XVIII века. Наконец, «Сцена из Фауста» – мини-пьеса, отсылающая нас к «Фаусту» Гёте (хотя сама сцена никаких соответствий у Гёте не имеет).

Все поэмы Пушкина, кроме «Домика в Коломне» и не включенных в настоящее издание «Гавриилиады» и «Анджело», написаны четырехстопным ямбом. В «Домике в Коломне» пятистопный ямб сочетается с октавой – стиховой формой, которая отсылает (через «Дон-Жуана» Байрона) к героическим поэмам эпохи Ренессанса – «Неистовому Роланду» Ариосто и «Освобожденному Иерусалиму» Тассо – и при этом травестируется «пустяковым» сюжетом.

Что повлияло на пушкинские поэмы?

Круг влияний у каждой из поэм свой. Как считается, образцом для «Руслана и Людмилы» послужила поэма Лудовико Ариосто (1474–1533) «Неистовый Роланд», которую Пушкин знал в прозаическом французском переводе. На стилистику поэмы повлияла «Орлеанская девственница» (1755) Вольтера. Отмечается влияние русских «сказочных» поэм XVIII века («Бахариана» Михаила Хераскова, «Душенька» Ипполита Богдановича, «Добрыня» Николая Львова, «Алеша Попович» и «Чурило Пленкович» Николая Радищева, «Илья Муромец» Николая Карамзина). Пушкин также вступает в сложный диалог со своими ближайшими предшественниками – Василием Жуковским и Константином Батюшковым; в частности, он пародирует (в истории Ратмира) «старинную повесть в двух балладах» Жуковского «Двенадцать спящих дев» (1810–1817). Несомненно, в числе источников поэмы были русские лубочные повести («Еруслан Лазаревич»). Наконец, важным толчком к написанию поэмы стало чтение «Истории государства Российского» Карамзина. Оттуда заимствованы имена Рогдая, Ратмира и Фарлафа, описание пира князя Владимира.

«Кавказский пленник» – первый в России образец «байронической поэмы». На него повлияли прежде всего «Гяур», «Паломничество Чайльд-Гарольда» и «Корсар». Эти поэмы Байрона Пушкин (еще слабо владевший в 1820 году английским языком) читал в основном в прозаическом французском переводе. При этом пушкинист Олег Проскурин отмечает, что замысел поэмы возник у Пушкина до знакомства с творчеством Байрона, и указывает на русские источники («Бедную Лизу» Карамзина) и на рассказы, которые Пушкин мог слышать во время путешествия на Кавказ в 1820 году. Сам Пушкин в примечании цитирует оду Державина «На возвращение графа Зубова из Персии» (1797) и стихотворение Жуковского «А. Ф. Воейкову» (1814), вводящие в русскую поэзию тему и образы Кавказа.

Джордж Гордон Байрон[3]

В «Братьях разбойниках» современники видели влияние «Шильонского узника» (1816) Байрона, перевод которого, выполненный Жуковским, появился в том же 1822 году. Сам Пушкин в письме к Петру Вяземскому указывает на реальный источник поэмы: «Истинное происшествие подало мне повод написать этот отрывок. В 1820 году, в бытность мою в Екатеринославле, два разбойника, закованные вместе, переплыли через Днепр и спаслись. Их отдых на островке, потопление одного из стражей мной не выдуманы».

На «Бахчисарайский фонтан», кроме Байрона, повлияли ориентальные мотивы романтической поэзии («Лалла-Рук» Томаса Мура) и многочисленные исторические и описательные сочинения, посвященные Крыму, – «История Тавриды» Станислава Сестринцевича-Богуша, сочинения Габриэля де Кастельно, Павла Сумарокова, Ивана Муравьева-Апостола. Большой интерес у Пушкина вызвала поэма не понятого и осмеянного современниками Семена Боброва «Херсонида» (в первой редакции «Таврида»; 1798–1804).

На «Цыган» оказало влияние чтение Шекспира (что выразилось в «драматургической» структуре поэмы); кроме того, поэма отразила влияние идей Жан-Жака Руссо. Личное знакомство Пушкина с жизнью бессарабских цыган (несмотря на легенду о долгом пребывании его в таборе) было, видимо, поверхностным.

На «Графа Нулина» повлияла поэма Байрона «Беппо» (1817–1818), хотя сюжеты во многом зеркальны: у Байрона многолетняя измена не влечет никаких последствий; у Пушкина измены в конечном счете не происходит, но сами посягательства графа вызывают скандал; притом автор явно намекает на особые отношения Натальи Павловны с соседом Лидиным. Филолог Наталья Вершинина указывает также на связь сюжета поэмы с эпизодом «Орлеанской девственницы» Вольтера, когда Жанна дает одному из посягающих на ее честь мужчин оплеуху.

В «Сцене из Фауста» отразилось, естественно, влияние первой части «Фауста», знакомой Пушкину во французском переводе.

В «Полтаве» Пушкин соединяет байронизм с унаследованными от XVIII века традициями поэмы-эпопеи. Толчком к написанию поэмы и предметом полемики стала поэма Кондратия Рылеева «Войнаровский» (1824), которую Пушкин, в отличие от большинства других произведений Рылеева, высоко оценил. Внимание Пушкина привлекла и дума Рылеева «Петр Великий в Острогожске» (1823), герои которой – Петр и Мазепа. В то же время Пушкин держит в уме поэму Байрона «Мазепа» (1818), отражающую легендарный эпизод из молодости гетмана. Вопрос об исторических источниках «Полтавы» был в 1939 году освещен в статье Н. В. Измайлова. Исследователь указывает на «Историю казаков» (1814) Шарля-Луи Лезюра, на сочинения Ивана Голикова, Дмитрия Бантыш-Каменского, Феофана Прокоповича, Вольтера и других.

Степан Земликов. Портрет гетмана Ивана Мазепы (предположительно). XIX век[4]

В «Домике в Коломне», кроме уже упомянутой поэмы «Беппо», очевидно (в том числе в строфике) влияние «Дон Жуана» Байрона.

В «Медном всаднике» отразился, во-первых, весь корпус ранее написанных русских поэтических текстов, посвященных Петербургу, начиная с Ломоносова и Тредиаковского и кончая Вяземским и Степаном Шевырёвым; во-вторых, эссе Константина Батюшкова «Прогулка в Академию художеств» (1814), в котором впервые возникает мотив «строгого, стройного вида» Петербурга, каким он предстает в эпоху александровского ампира. В поэме есть прямые ссылки на «Письма о России» (1739) итальянского писателя Франческо Альгаротти. Наконец, Пушкин ведет прямой диалог со своим другом, соперником и (в 1830-е годы) идейным противником – Адамом Мицкевичем, с его стихотворениями «Памятник Петру Великому» и «Олешкевич». Кроме того, существует версия философа и филолога Михаила Эпштейна о параллелях между «Медным всадником» и опубликованной в 1832-м второй частью «Фауста», написанной тоже отчасти под впечатлением от петербургского наводнения.

Как они были опубликованы?

Поэма «Руслан и Людмила» сначала публиковалась в отрывках: фрагмент первой песни в журнале «Невский зритель» (1820. Ч. I) и отрывок из третьей песни в журнале «Сын отечества» (1820. Ч. 61. №XV–XVI). Отдельное издание вышло в мае 1820-го, как раз во время ссылки Пушкина на юг. Для нового издания в 1828 году поэма была существенно переработана: добавлено знаменитое вступление («У Лукоморья дуб зеленый…»), изъят ряд фрагментов, в основном эротического характера.

«Кавказский пленник» вышел в августе 1822 года. «Братья разбойники» опубликованы в альманахе «Полярная звезда» и вышли отдельным изданием в июне 1827 года. «Бахчисарайский фонтан» вышел из печати в Петербурге 10 марта 1824 года с предисловием Вяземского («Разговор между издателем и классиком с Выборгской стороны или с Васильевского острова») и с приложением «Выписки из путешествия по Тавриде И. М. Муравьева-Апостола».

«Цыганы» в отрывках опубликованы в альманахах «Полярная звезда» на 1825 год и «Северные цветы» на 1826 год, отдельное же издание вышло в 1827-м.

«Граф Нулин» опубликован в 1828-м под одной обложкой с поэмой Баратынского «Бал», под названием «Две повести в стихах».

«Сцена из Фауста» напечатана в журнале «Московский вестник» (1828. № 8) под названием «Новая сцена из Фауста».

«Полтава» вышла в 1829 году.

«Домик в Коломне» напечатан в 1833 году в альманахе «Новоселье» с ошибочной датировкой 1829 годом.

«Медный всадник» цензурировался (как и ряд других произведений Пушкина) лично Николаем I. Так как Пушкин не согласился с его замечаниями, публикация поэмы была отложена, и лишь вступление (с изъятиями ряда строк) было напечатано в 12-м номере журнала «Библиотека для чтения» за 1834 год. В 1836-м Пушкин вернулся к тексту поэмы и попытался его переработать. Текст, радикально отредактированный Жуковским в соответствии с требованиями царя, был посмертно напечатан в «Современнике» (1837. Т. V). При этом из поэмы исчезла кульминационная сцена: вызов, брошенный Евгением Петру. Аутентичный текст опубликован в 1904 году, однако его текстологическое уточнение (с учетом прижизненных рукописных вариантов) продолжалось до 1949-го, когда был сформирован канонический вариант.

Как принимали пушкинские поэмы?

Количество отзывов на поэмы Пушкина огромно.

Первое издание поэмы «Руслан и Людмила». 1820 год[5]

Бурная полемика развернулась уже из-за «Руслана и Людмилы». Критик под псевдонимом Житель Бутырской слободы (Андрей Глаголев) подверг поэму резкой критике за заимствования из фольклора и «простонародность» уже после журнальных публикаций{1}: «Если бы в Московское благородное собрание как-нибудь втерся (предполагаю невозможное возможным) гость с бородою, в армяке, в лаптях и закричал бы зычным голосом: “Здорово, ребята!” – неужели бы стали таким проказником любоваться?» Эта статья вызвала полемические отзывы. Александр Воейков (за подписью «В») напечатал в «Сыне отечества» «Разбор поэмы “Руслан и Людмила”». Выводы критика таковы:

Поэма «Руслан и Людмила» есть новое, прекрасное явление в нашей словесности. В ней находим совершенство слога, правильность чертежа, занимательность эпизодов, приличный выбор чудесного и выдержанные от начала до конца характеры существ сверхъестественных, разнообразность и ровность в характерах действующих героев и выдержанность каждого из них в особенности. ‹…› Окончив литературные наши замечания, с сожалением скажем о злоупотреблении столь отличного дарования, и это не в осуждение, а в предосторожность молодому автору на будущее время… Он беспрестанно томится какими-то желаниями, сладострастными мечтами, во сне и наяву ласкает младые прелести дев; вкушает восторги и проч. Какое несправедливое понятие составят себе наши потомки, если по нескольким грубым картинам, между прелестными картинами расставленным, вздумают судить об испорченности вкуса нашего в XIX столетии!{2}

Упреки в «простонародности» и в злоупотреблении «сладострастными картинами» высказаны и в анонимной статье «Замечания на поэму “Руслан и Людмила”»{3}. Воейкову отвечал, заступаясь за Пушкина, П. К-в (Алексей Перовский, более известный под псевдонимом Антоний Погорельский){4}; его статья, в свою очередь, вызвала полемические отклики Д. Л. Зыкова и М. С. Кайсарова. Полемика продолжалась и в следующем году. Так, Валериан Олин в статье «Мои мысли о романтической поэме г. Пушкина “Руслан и Людмила”»{5} пишет: «Существенное достоинство поэмы г. Пушкина, по мнению моему, заключается в прелести поэзии; существенный недостаток оной нахожу в бедности интересов». Обсуждение поэмы шло и в частной переписке. Иван Дмитриев отозвался о ней скептически в письмах к Петру Вяземскому и Николаю Карамзину: «Недоносок пригожего отца и прекрасной матери»; «Я тут не вижу ни мыслей, ни чувств: вижу одну чувственность». Карамзин в ответном письме проявил большую снисходительность: «В ней есть живость, легкость, остроумие, вкус; только нет искусного расположения частей, нет или мало интереса; все смётано на живую нитку».

Более единодушна была критика в оценке «Кавказского пленника». Восторженный характер носила рецензия Василия Козлова: «Мудрено решить, чему отдать преимущество в сем новом произведении молодого поэта: описательной ли части оного, где все истинно, все живописно и прелестно; или – повествовательной, в которой – говоря собственными его выражениями –“противоречия страстей, знакомые сердцу мечты и страдания” изображены столь совершенно и трогательно?»{6} На поэму отозвались друзья Пушкина – Петр Плетнев{7} и Петр Вяземский{8}, для которых «Кавказский пленник» стал образцом нового, романтического искусства. Более сдержанный, но также благожелательный характер носила рецензия Михаила Погодина{9}.

«Бахчисарайский фонтан» был напечатан с предисловием-манифестом Вяземского, которое вызвало бурную дискуссию с Михаилом Дмитриевым на страницах «Вестника Европы» и «Дамского журнала». Валериан Олин в «Русском инвалиде» отметил, с одной стороны, «прекрасный слог» Пушкина, с другой – «недостатки в плане» и неясные психологические характеристики действующих лиц. В полемику с Олиным вступил, заступившись за Пушкина, его будущий злейший враг Фаддей Булгарин. Панегирический характер носили рецензия Матвея Карниолина-Пинского{10} и статья Александра Воейкова «О поэмах Пушкина и в особенности о “Бахчисарайском фонтане”»{11}. Напротив, Борис Федоров в статье «Письма в Тамбов о новостях русской словесности. Письмо 1», похвалив «описательную» часть поэмы, с классицистских позиций осудил ее «повествовательную» часть{12}. Об успехе поэмы свидетельствует то, что в течение 1825–1826 годов она была переведена на немецкий, французский и польский языки.

«Цыганы», несмотря на восторженные отзывы в частных письмах (Александра Тургенева, Вяземского, Рылеева), вызвали меньше рецензий в печати. Вяземский в своей рецензии пишет: «В поэме “Цыганы” узнаём творца “Кавказского пленника”, “Бахчисарайского фонтана”, но видим уже мужа в чертах, некогда образовавших юношу. Видим в авторе более зрелости, более силы, свободы, развязности и, к утешению нашему, видим еще залог новых сил, сочнейшей зрелости и полнейшего развития свободы»{13}. В то же время он (подчеркивая «отсутствие подражания») по-прежнему видит в Пушкине байрониста, отмечает связь «Цыган» с «Гяуром». В том же духе рассматривают поэму анонимные рецензенты «Северной пчелы».

Более сложен отзыв Степана Шевырёва: «В сем произведении заметна какая-то странная борьба между идеальностью байроновскою и живописною народностью поэта русского. Черты лиц также набросаны темно; но окружающие предметы блещут яркостью разнообразных красок. Сия борьба причиняет какое-то разногласие и неполноту в целом произведении, которое потому остается не совсем понятно для иных читателей»{14}. Иван Киреевский в статье «Нечто о характере поэмы Пушкина», отдавая должное красоте и выразительности стиха поэмы, скептически оценивает ее психологическую и этнографическую достоверность: «Либо цыганы не знают вечной, исключительной привязанности, либо они ревнуют непостоянных жен своих, и тогда месть и другие страсти также должны быть им не чужды; тогда Алеко не может уже казаться им странным и непонятным; тогда весь быт европейцев отличается от них только выгодами образованности; тогда, вместо золотого века, они представляют просто полудикий народ, не связанный законами, бедный, несчастный, как действительные цыганы Бессарабии»{15}.

«Низменность» и «безнравственность» «Графа Нулина» были осуждены Николаем Надеждиным{16} – что дало повод для дискуссии с участием самого Пушкина.

Бурную и долгую дискуссию вызвала «Полтава». Булгарин сперва отозвался на нее двусмысленной, хотя внешне льстивой рецензией, поставив ниже «Цыган» и «Бахчисарайского фонтана»{17}, затем опубликовал в «Сыне отечества» подробный разбор поэмы. Выводы его таковы: «Всякое лицо имеет свой характер, но только не такой, как нам представляет история, и, следовательно, исторические события разногласят с вымышленными характерами. Пружины слишком слабы для сильного действия, и оттого мы видим огромную машину – в бездействии. История побеждает вымысел, и оттого потеряна в нем занимательность»{18}.

Но критика Булгарина – ничто в сравнении со статьей Надеждина, который (устами некоего «незнакомца», с которым автор якобы не солидарен) зачеркивает не только «Полтаву», но и всю поэзию Пушкина, объявляя ее «просто пародией»{19}. Ксенофонт Полевой, высоко оценивший «Полтаву», констатирует: «Новая поэма Пушкина не произвела на публику такого сильного впечатления, какое производили прежние, и многим даже не имела счастия понравиться. Это естественно. Красоты ее еще слишком новы для русских читателей…»{20} Михаил Максимович защитил Пушкина от обвинений в исторической недостоверности{21}. Были и другие благожелательные рецензии, но в целом ни одно произведение Пушкина не было принято критикой так холодно; не имела «Полтава» и коммерческого успеха.

«Домик в Коломне» был воспринят как «забавный анекдот», а Надеждин заметил, что эта поэма «несравненно ниже “Нулина”» (некогда самим же Надеждиным обруганного).

Текст «Медного всадника» дошел до читателей в искаженном виде. Возможно, это повлияло на ее восприятие: оно поначалу было довольно сдержанным. Тем не менее высокую оценку «петербургской повести» дал Виссарион Белинский в «одиннадцатой и последней» статье из цикла «Сочинения Александра Пушкина»{22}. Идею «Медного всадника» Белинский интерпретирует так: «Мы понимаем смущенною душою, что не произвол, а разумная воля олицетворены в этом Медном Всаднике, который, в неколебимой вышине, с распростертою рукою, как бы любуется городом… ‹…› Смиренным сердцем признаём мы торжество общего над частным, не отказываясь от нашего сочувствия к страданию этого частного».

Что было дальше?

У каждой из поэм – собственная судьба.

«Руслан и Людмила» имела такой успех, что уже в 1821 году в Петербурге был поставлен «большой волшебно-героический балет в пяти действиях» «Руслан и Людмила, или Низвержение Черномора, злого волшебника» (хореограф Адам Глушковский на музыку композитора Фридриха Шольца). В 1842 году поставлена опера Михаила Глинки. В 1972 году был снят фильм «Руслан и Людмила». Вообще поэма прочно вошла в массовую культуру.

«Кавказский пленник» тоже стал сюжетом для оперы Цезаря Кюи, впервые поставленной в 1883 году. Однако главное – то, что эта поэма вдохновила писателей последующих поколений на «ремейки»: в их числе юношеская поэма Лермонтова и знаменитый рассказ Льва Толстого (1872). У Толстого побегу пленника способствует не взрослая девушка, а тринадцатилетняя девочка, любовного сюжета нет. Рассказ Толстого, в свою очередь, стал толчком для фильма Сергея Бодрова (1996), действие которого происходит в Чечне в 1994–1995 годах. Существует и непосредственная экранизация рассказа Толстого (1995).

На сюжет «Бахчисарайского фонтана» написан балет Бориса Асафьева (1934), на сюжет «Полтавы» – опера Бориса Фитингофа-Шеля (1866) и гораздо более знаменитая опера Петра Чайковского «Мазепа» на либретто Виктора Буренина (1884), на сюжет «Цыган» – опера Сергея Рахманинова «Алеко» (1893).

Все поэмы Пушкина были предметом многократного переосмысления и интерпретации у литературоведов разных эпох. В особенности это относится к недооцененному современниками «Медному всаднику», который оказал влияние на становление «петербургского текста русской литературы» (термин филолога Владимира Топорова) уже в 1840–1850-е годы. Начиная с 1900-х «Медный всадник» входит в читательском восприятии в число главных, базовых текстов русской поэзии XIX века. Образы «петербургской повести» многократно переосмысляются в поэзии и прозе следующего столетия (например, в стихотворении Мандельштама «Петербургские строфы», в «Петербурге» Андрея Белого и в произведениях поэтов ленинградского андеграунда 1970–1980-х годов). Откликом на «Полтаву» стала поэма Алексея Парщикова «Я жил на поле Полтавской битвы» (1985).

Что такое поэма?

В XVIII веке с понятием «поэма» (в отличие от «оды», «песни», «послания», «сатиры») связывался прежде всего эпос в традициях Гомера и Вергилия. У поэтов XVIII века это мог быть либо эпос государственно-патриотического содержания («Генриада» Вольтера, «Петр Великий» Ломоносова, «Россиада» Михаила Хераскова), либо основанный на мифологическом («Тилемахида» Василия Тредиаковского) или библейском («Мессиада» Клопштока) сюжете. В то же время существовала традиция комической поэмы, перенимающей и пародирующей сюжетные ходы и формы высокого эпоса («Налой» Буало, «Похищение локона» Александра Поупа, «Елисей, или Раздраженный Вакх» Василия Майкова) или излагающей мифологический сюжет «грубым слогом» (комические переложения «Энеиды» Пьера Скаррона, Николая Осипова, Ивана Котляревского, Викентия Ровинского – соответственно на французский, русский, украинский и белорусский языки). Наряду с этим в период предромантизма получил новый импульс восходящий к Ренессансу жанр «сказочной поэмы» (часто шуточной). Источником ее могла служить Античность (как в знаменитой «Душеньке» Ипполита Богдановича) или, чаще, те представления о древнерусском эпосе, которые были у людей XVIII – начала XIX века.

Александр Бенуа. Иллюстрация к «Медному всаднику»[6]

Пушкин в «Руслане и Людмиле» довел этот жанр до совершенства и по существу «закрыл» его.

Дальше предстояла разработка нового не только для русской, но и для мировой литературы жанра «байронической» поэмы, с резкими страстями, разорванным и недосказанным сюжетом, скачками действия, быстрыми переключениями планов. Пушкин открыл этот тип поэмы в России. За ним следовали Баратынский («Эда», 1824; «Бал», 1828; «Наложница», 1831), Кондратий Рылеев («Войнаровский», 1824), Иван Козлов («Чернец», 1824), Андрей Подолинский («Борский», 1829; «Нищий», 1830), затем – молодой Лермонтов. Между тем сам Пушкин довольно быстро отказывается и от байроновского «мрачного» и «разочарованного» героя (этот образ подвергается философской рефлексии в «Цыганах»), и от самого типа поэмы, сосредоточенного на одном герое и одном локальном конфликте. Возрождая традиции «большого эпоса», он в «Полтаве» и «Медном всаднике» связывает личные судьбы героев с событиями большой истории, вводит в текст разные голоса и разную оптику, добиваясь полифонического эффекта. Такой же эффект преследует использование драматической, диалоговой формы в «Цыганах» и «Сцене из Фауста».

В других произведениях Пушкин опирается на традицию шуточной поэмы, но уже не классицистскую (пародирующую приемы эпоса), а романтическую, подхватывающую мотивы литературы Возрождения. Для таких поэм Пушкина («Граф Нулин», «Домик в Коломне») характерна подчеркнутая «ничтожность» действия, сводящегося к незаконченному эротическому анекдоту; цель поэта – мимоходом показать бытовые картины и продемонстрировать возможности просодии и композиции.

Сложность и недоопределенность понятия «поэмы» приводит к тому, что Пушкин называет часть своих поэм «повестями в стихах», а «Евгения Онегина» – «романом в стихах».

Отходит ли Пушкин от романтизма?

Понятие «романтизм» в русской критике появилось в 1819 году (его ввел в оборот Петр Вяземский). Сам Пушкин воспринимал его прежде всего как «отвращение от классицизма», как свободу форм и фантазии и до конца определял себя как романтика. В то же время пушкинская «школа гармонической точности» по многим параметрам выходит за границы романтизма в узком смысле слова. Исследователи русского романтизма (например, Юрий Манн) рассматривают в контексте этого направления в первую очередь «южные» поэмы Пушкина (от «Кавказского пленника» до «Цыган»).