Театр кукол

Эпилог

Глава

I

Город без солнца

Дорога страшно меня измотала. По ощущениям, ехать оставалось с полчаса. То ещё испытание… Сидячий вагон забили до отказа, передо мной расположились отец и сын. Белобрысый мальчуган бандитского вида без устали поедал мандарины. Уж не знаю, какие запасы они прихватили с собой, но на откидном столике выросла приличная такая горка из кожуры. Мальчишка сперва надкусывал дольку и сдирал с неё белую пленку, а уже после, смакуя и причмокивая, ел самое вкусное. И так действительно вкуснее, это дело известное. После каждого съеденного мандарина он непременно спрашивал у отца, как скоро они приедут. Я нисколько этим не раздражался, потому как сам был не прочь озадачить несчастного тем же вопросом.

Я изнывал от безделья и скуки, потому дошёл до отчаянных мер – взял в руки книгу. В подобные приключения я всегда прихватывал с собой книжку, это превратилось в некий ритуал. Посмотрев всевозможные фильмы и прослушав на три круга скачанную музыку, я всё же добирался до текста и прочитывал пару-тройку страниц. Я часто бывал в разъездах, так что приём отработался до автоматизма. Это было сродни рефлексам надрессированной собаки, шелест страниц предвещал скорый приезд, отчего становилось радостно. До следующей поездки прочитанное, конечно, забывалось и можно было снова проделывать этот незатейливый трюк.

– Пап, смотри, что за Ка́мю? – между креслами показалось задорное лицо мальчишки. Он хихикал в ладошку и повторял свой вопрос, на что отец взял его головёшку огромной ладонью и повернул её так грубо и резко, будто то была голова пластиковой куклы.

И, действительно, что ещё за Ка́мю… Столь искреннее недоумение настолько меня позабавило, что я уже не мог дешифрировать эту повесть. Она вдруг превратилась в груду бессвязных букв, потому я забросил книгу в портфель и попробовал ещё раз как следует усесться в жутко неудобном кресле.

Мысли не давали покоя. Я не видел родителей много лет, с того момента, как уехал учиться. Не уверен, живут ли они сейчас здесь. А если и так, узнаю ли их… Мы не общались целую вечность, и по правде сказать, при всём желании не вспомню из-за чего мы так разругались. Догадываюсь, то были бесчисленные мелкие обиды, слепившиеся в огромный снежный ком.

Я, как и многие, уехал за лучшей жизнью и, что удивительно, нашёл её. И вправду, у меня получалось всё, будто за ручку вели. Но с каждой пусть и маленькой, но всё же победой я всё острее чувствовал, что есть какой-то подвох. Я действительно получал всё, о чём просил, но внутри по-прежнему оставалась болезненная пустота. Она не заполнялась ничем. Чего только не пробовал… И в один день всплыла фраза: «Ненавижу вас и как только уеду – я о вас и не вспомню». Я сказал это родителям после очередной пустяковой ссоры. Сказал это с такой злобой… Не то что несвойственной мне, а чуждой, кажется, любому человеку. Так я осознал природу губительной пустоты внутри меня. Но сколько лет ушло прежде, чем я пришел к столь простому выводу.

До родного городка оставалось ехать совсем недолго, а я так и не смог внятно вообразить нашу встречу. Не подобрал ни слов, ни тем для разговора. В голове лишь нарисовалось очертание дома да номер квартиры. Оставалось только добраться до места и надеяться, что родители всё ещё там.

Чудом удалось задремать. Проспал минут десять, но сновидение показалось бесконечно длинным, будто год в коме пробыл. Сон вышел дурным: кукольные домики и мёртвая тишина вокруг. Но разбудил меня не кошмар. Так случается перед самым пробуждением, когда сон становится совсем чутким, можно почувствовать, как на тебя смотрят. В тот раз на меня уставились десятки людей. Я не сразу понял, что мы уже на месте и поезд остановился. Мельком заглянул в телефон, чтобы узнать время, а пассажиры так и не отводили от меня глаз. Они выглядели тревожными. Я вскочил с кресла и быстро засобирался, а они так и продолжали безмолвно сверлить меня взглядом.

Отчего-то проводница не подошла ко мне, чтобы предупредить о скором приезде. Поезд останавливается на этой станции лишь на несколько минут, потому стало любопытно, на сколько он задержался по моей вине. Я, конечно же, не запомнил время, хотя смотрел в телефон каких-то пару минут назад. Заглянул снова – 20:67. Этот безобидный набор цифр обернулся страшной новостью, какая вводит людей в ступор. На табло в конце поезда также горело 20:67. Я замер и терпеливо ждал, пока на экране появится другое число, но всё оставалось неизменным. Когда счёт в голове перевалил за двести, а семёрка так и не сменилась восьмёркой, я всё же робко спросил у людей, который час, но они продолжили молчать. Я посеменил к выходу, стараясь не оглядываться по сторонам.

Шагнув на ступеньку, вдохнул полную грудь холодного воздуха. Морозная свежесть малость взбодрила, а на душе сделалось спокойно. На перроне одиноко стоял нерабочий фонарь. Я оторвал от него кусочек облупленной чёрной краски и отчего-то бросил его в сторону поезда. Тогда бездушная машина на миг ожила, рассердившись захлопнула двери, и уехала прочь.

Я размеренно и нерасторопно пошагал по улице небольшого городка, в котором и двадцати домов, пожалуй, не наберётся. Пейзажи, кажется, нисколько не изменились за эти годы. Никак не покидало чувство, что всё это понарошку, ведь я так давно не был дома, что уже не уверен, был ли вообще здесь когда-то.

Прошёл нашу церковь, возвышающуюся на небольшом холме. Прошёл стелу, что увековечила память павших солдат. Я приближался к дому, и каждое знакомое деревце, каждая лавочка и качели пробуждали во мне позабытое чувство нерасторжимой связи с этим местом.

Оказавшись перед дверью, я громко выдохнул и тут же постучал, чтобы не давать себе времени на сомнения и всяческие пространные размышления. Не послышалось никаких «бегу-бегу» или «открыто». И шагов не было слышно. Словом, ничего не произошло. Я застыл у порога и в общем-то не вполне понимал, повезло мне или нет. Однако, меня оставило всякое напряжение, и я быстро сообразил, что такое стечение обстоятельств – это наиболее благоприятный исход.

Да, мне захотелось осмыслить это как своего рода знак и тут же удрать на вокзал, заскочить в ближайший поезд и поехать Бог знает куда, лишь бы избежать неловкой встречи. Но я собрался с силами и провернул ручку. Дверь открылась. Я вошёл в квартиру. Свет был выключен, но на всякий случай я всё же крикнул: «Есть кто?», на что ожидаемо не последовало никакого ответа.

Встреча с родителями вновь отложилась, что ещё малость порадовало. Но правда в том, что это нисколько не улучшило положение дел. Напротив, появилось множество вопросов, на которые совсем не находилось ответов. Я не погрузился в бурные рассуждения и постарался сохранить холодную голову. Снял обувь, поставил сумку у кресла и прошёлся по комнатам. Да, в квартире впрямь никого не оказалось, однако она и не выглядела заброшенной. Всё было чисто, полки не покрылись слоем пыли. Даже земля в цветочных горшках оставалась сырой. Я заглянул на кухню и обнаружил на столе полную корзинку мандаринов, а на плите – кастрюльку с едва тёплой кутьёй из риса.

Подумалось, родители ушли в гости. Возможно, даже к соседям, раз не заперли дверь. До них два шага идти, но за это время я успел представить драматическое шоу, которое мы закатим: крепкие объятия, добрые слова и, конечно, слёзы от радости воссоединения.

Уже собрался стучать, но в последний момент решил, что время сейчас, скорее всего, позднее, и будет несколько неловко, если родителей там не окажется. В очередной раз заглянув в телефон, я догадался, что мама и папа не у соседей. Также не осталось никаких сомнений, что и самих хозяев нет дома. На экране светилось 20:67, я открыл дверь и молча уставился в темноту.

Обошёл все квартиры сперва на своём этаже, а после и во всём подъезде. Везде одна картина: открытая дверь и стерильная пустота. Голова пошла кругом, что чуть не рухнул на лестничной площадке. Я выбежал на улицу и осмотрелся. Ни в одном из десятков окон не горел свет. Рванул к дому напротив и стал долбиться в первую же попавшуюся дверь. Больше всего хотелось, чтобы в подъезд выползла архетипичная ворчливая старушка и с головы до ног окатила меня словесными помоями, только бы закончился этот дурацкий розыгрыш.

Я пошёл к другому концу городка. Один за другим миновал тёмные опустевшие дома, и каждая панелька позади оборачивалась громоздкой зловещей тенью. Даже не заметил, как уже бежал изо всех сил. Теней становилось всё больше, они преследовали меня. Быть может и к лучшему, что на пути я никого не встретил, ведь любая живая душа порадовала бы столько же сильно, сколько бы напугала. Рванул за стадион, а там в лесок. Бежал сквозь заснеженные сосны и дальше – в поля. Увяз по колено в сугробах, но даже тогда не переставал бежать, пока последние силы не оставили меня. Тогда я рухнул и закричал что было мочи.

Едва выглядывающая из-под снега пшеница колыхалась на ветру и щекотала обледеневшие щёки. Как давно я не видел звёзд… Они усеяли чистое небо и горели так ярко, что освещали всю опушку леса. Я разглядывал знакомые ещё с детства созвездия и всё не мог себе объяснить, как жил без этого.

Оттуда до кладбища рукой подать, так что к нему-то я и отправился. Беспорядочно бродил между могилок, рассматривая выцветшие фотографии. На них были разные лица: и знакомые, и те, что видел впервые. Я внимательно разглядывал усопших и старался разгадать, какими же они были людьми, чем жили, как сложились их судьбы. Фантазии оказались занимательными, ведь до этого дня подобные размышления были мне чужды. Все отношения с людьми ограничивались одним лишь взаимодействием с коллегами. И я ведь как себе всё выдумал: работа должна оставаться на работе, потому расчеловечивал окружающих буквально до уровня муравьёв, а тем временем жизнь их складывалась по таким сценариям, которые и представить было сложно. Прямо под носом случались невероятные истории любви, драмы и порой даже трагедии. Но я намерено видел в них роботов, бездушные механизмы. Такая вот попытка сохранить личную жизнь, оградив её от рабочей обыденности. Личную жизнь, которой у меня отродясь не было.

Обошёл кладбище вдоль и поперек, причем не единожды, так что на всей территории появились тропинки. Это весьма кстати, ведь сердце подсказывало, что я здесь не в последний раз. Уже засобиравшись домой, заприметил на окраине ещё две могилки. Там лежали мама и папа.

Они покоились под небольшой берёзой с внушительной зонтиковидной кроной. Мне захотелось тёплых дней, как только представил, каким пышным станет деревце к началу июня. А чуть пораньше всюду распустятся ландыши. К концу апреля из рыхлого снега выглянут лиловые колокольчики, и по всей сопке расцветет багульник, покрыв её розовой шапкой.

Понятия не имею, каким образом мы добрались до такой темы, но однажды знакомый зазнайка отчего-то решил мне сообщить, что мы всё напутали: мол правильно называть не колокольчик, а прострел. Не багульник, а рододендрон… Звучало это, как самые непристойные ругательства. Он ковырнул нечто совсем интимное. Нечто такое, что должно оставаться в недосягаемости. В тот момент я почувствовал, будто он пытается выскоблить из меня кусочек души.

Представив поздневесенние пейзажи, я ощутил в горле ком от тоски, ведь дело шло только к январю. А значит, не увидеть мне среди всей этой смерти, что жизнь, несмотря ни на что, продолжается.

Родители лежали рядышком, но совсем отчуждённо от всех. Был в этом своего рода уют. Я вглядывался в их лица на памятниках и воображал, будто так они и прожили, слившись воедино и отстранившись от мира.

Я никогда не был на похоронах, так что, стоя над их могилами, оказался скуп даже на сантименты, чего уж тут говорить о реальных чувствах. Мои познания в вопросах смерти ограничивались сценами из фильмов и книг, но этого мало даже для имитации. Благо на кладбище я был один, и мне не пришлось выжимать из себя то, чего нет.

Лишь один эпизод из жизни поведал мне о боли утраты. Отец тогда похоронил брата. Никогда не видел его таким опустошённым: ни до, ни после. Он свернулся клубочком, подложил руки под голову и бездумно смотрел вдаль. В тот день я услышал новую песню и по обычаю решил поделиться находкой с родителями. Мама отвела меня за руку в комнату и без всякой злобы сказала, что сейчас не время, ведь папе плохо. В её словах не было и намёка на упрек, но я всё равно догадался, что сделал нечто совсем дурное.

Одна мысль не давала мне покоя. Я смотрел на могильные плиты и представлял, что спустя годы я стану старше мамы, а потом обойду и отца. По всей видимости в человеческом сознании всё же существует невидимый рубеж, за которым нельзя впадать в размышления. Каково это быть старше родителей? Этот вопрос оказался за гранью.

Глава

II

Мальчишка под окнами

Вернувшись домой, я тут же полез в книжный шкаф: родители хранили в нём громоздкий семейный альбом. Его легко узнать по сапфировой бархатистой обложке. Удобно рассевшись на диване, я включил настольную лампу. По комнате расплескался янтарный свет. Я открыл альбом. Было страшно даже пошевелиться. Сам того не желая, начал комментировать детские фотографии и делал это вполголоса, едва ли не шёпотом, ведь боялся спугнуть волшебный момент.

Поймал себя на мысли, что всё это больно похоже на просмотр фильма, который ты уже когда-то видел, но совсем не помнишь, о чём он. Одни фотографии вызывали чувство дежавю, другие, напротив, показывали мне события, которых словно и не бывало. Так, страница за страницей я собирал осколки собственной жизни и старался склеить из них новый сосуд.

Это занятие помогло мне забыться на минуту другую, но отчего-то я вновь заглянул в телефон, на экране светился всё тот же набор цифр, и я с горечью осознал, что беда никуда не делась.

Сложно сказать, который шёл час. Казалось, что времени с моего приезда прошло много, но солнце так и не взошло. Я почувствовал, что проголодался, и это, признаться, обрадовало. Наложил полную тарелку кутьи и неспеша начал трапезу. Я старался уловить каждую нотку вкуса. Вместе с тем пытался почувствовать, как с каждой съеденной ложкой приходит насыщение. А всё потому, что мысли нахлынули разные. Я уже подумал, что умер и попал в некое пограничное пространство. Жуткое пространство, но отнюдь не лишённое радости и таинственного шарма.

Проснулся в холодном поту и долго не приходил в чувство. Мне приснился бабушкин дом. Я сидел на стуле посреди зала и смотрел на старинные часы, что чёрным пятном расплылись по стене. В жизни я видел их сотню раз, но во сне они вызвали необычайную тревогу. Внизу этой махины – крутящийся механизм, похожий на детскую карусель. Но сон был столь вязким, что даже карусель не хотела крутиться как следует. Она проворачивалась отрывисто и неполноценно, издавая противные скрипы, и мне каждое движение давалось непросто, я судорожно пытался пошевелиться, но ничего не выходило. Я никак не мог отвести от часов взгляда. Чувствовал себя беспомощно, как утопающая в мёде пчела, а часы продолжали монотонно тикать, хотя их стрелки оставались неподвижными.

Мне, наконец, удалось подняться со стула. Тогда я услышал шорохи в подполье. Подошёл ближе, загнул угол паласа, и поднял массивную дощатую крышку. В жизни оно не глубже трёх метров, но во сне подполье оказалось настолько глубоким и тёмным, что я не видел дна. Шорохи не стихали. Тогда я бросил туда зажжённую спичку, на что из бездны раздались сотни криков, сплетённые воедино. Я кидал спичку за спичкой, на каждую из которых подполье отвечало оглушительным воплем.

Помимо прочего, были слышны противные шорохи, мне показалось, что это крысы царапали кирпичные стены подполья. Тогда я зажёг ещё одну спичку, но уже не бросил её, а держал над пропастью, стараясь хоть что-нибудь разглядеть. Следом протянул в подпол свободную руку и тут же почувствовал прикосновение. Нечто совсем невесомое ползло по руке, и через миг в свете угасающего пламени спички я увидел лицо деревянной куклы с безобразно выпученными глазами. Я изо всех сил тряс рукой в надежде избавиться от неё, и мне удалось. Она сорвалась и тут же исчезла во тьме, хотя её истошный крик так не стихал до самого пробуждения.

Даже проснувшись, я всё ещё слышал его, тоненький крик звенел в ушах и более походил на противный писк комара. Во рту пересохло. Добрёл до кухни, наполнил бокал ледяной водой и подошёл к окну.

Я не успел и глотка сделать, как бокал выпал из рук и осколками разлетелся по столу. По стекляшкам забегал лунный свет, я трясущейся рукой сгрёб их в одну кучку и принялся рассматривать каждый мерцающий кусочек. Лишь бы вновь не смотреть в окно. Но в этом и не было никакой нужды образ мальчика и без того застыл перед глазами. Мальчика в мешковатой одежде. Мальчика с жёлтыми глазами, что ярко светились во мраке.

Конечно, я взглянул на него вновь. Он оставался неподвижным, и наверняка знал, что я его заметил. Он ждал меня. А я смотрел в окно и вспоминал детство. Вспоминал, как тягостно просыпаться зимним утром, когда солнце ещё не встало. Как тяжело покидать дом и брести к восьми часам в школу. Как сладко ощутить хоть малейшую, едва ли не призрачную хворь, и остаться у себя в комнате, где нет ни тревоги, ни страхов.

В этот момент я захотел, чтобы меня свалили все болезни мира, только бы не выходить на улицу, однако ноги сами собой пошагали к двери. Я набросил куртку и вышел в подъезд, а там вниз по лестнице, каждая ступень которой неминуемо вела к беде.

Когда я вышел во двор, там никого не оказалось. Лишь вдалеке разглядел небольшой тающий силуэт. Пошёл за ним. На дороге остались следы маленьких босых ножек. Поднял голову, и в тот момент мальчик окончательно растворился в пурге. Сделав ещё пару шагов, я наступил на что-то твёрдое. Оно разразилось мерзким механическим плачем. Я замер, по телу пробежали мурашки. Набравшись смелости, я всё же мельком взглянул под ноги. Там лежала голая деревянная кукла без лица.

Я подобрал игрушку и бездумно пошагал за ребёнком. В этом не было мудрости, но в тот момент казалось, что идеи лучше мне не найти. И тут вот какое дело: он ведь пришёл ко мне. Среди десятка домов он выбрал этот и никакой другой. Хотя я не знал наверняка, с какими намерениями он явился, внутренний голос предостерегал меня. Крохотная квартирка перестала быть безопасным местом. Кроме того – теперь-то я видел в ней место куда более жуткое, нежели любое другое.

Я никогда не был храбрецом, но столь странные обстоятельства принуждали если и не стать им, то хотя бы прикинуться. Не для кого-то, но для себя. Так я и бурчал себе под, что ничего страшного нет, но сам телепал на обмякших ногах.

Тогда я увидел спасительный свет в далеке и три оглушительных гудка быстро привели меня в чувство. Не услышь я приближающийся поезд, пожалуй, так и брёл бы в никуда, как дурацкий заведённый робот. Но я ухватился за шанс и что было сил рванул на свет. Лишь на полпути обратил внимание, что кукла по-прежнему оставалась у меня в руках. Не сказать, что она особенно мешала, но её болтающаяся головешка малость действовала на нервы, так что я бросил её на дорогу.

Я здорово запыхался, но подоспел ко времени. Поезд остановился, двери его распахнулись, но из него никто не вышел. Да, обычно мало кто выходит на этой станции, но как же покурить? Воздухом подышать в конце концов. Впрочем, я быстро прикинул что к чему, ведь проводница даже не опустила лестницу.

Я был настроен решительно, потому не без проблем, но всё же забрался в поезд. Там не оказалось ни людей, ни даже намёка на них. С первого по седьмой вагон стояла стерильная чистота – ни единого фантика на полу или пустой бутылки. Не нашёл даже поганой крошки. Тогда я уселся на одно из кресел и громко задышал во всю грудь, чтобы не разреветься.

Я просидел там какое-то время и, как мне кажется, даже вздремнул минуту-другую, но ничего не оставалось кроме как вернуться в город. Я спрыгнул на перрон и забавы ради вновь оторвал от фонаря кусок краски, а затем бросил в поезд. Тот любезно подыграл мне, закрыл двери и умчался вдаль.

Чуть было не прошёл мимо куклы, оставив её средь бушующего бурана. Признаться, выглядела она отвратительно и даже несколько пугающе, но я ведь продолжал без устали твердить, что нет ничего страшного во всей этой передряге, потому для пущей правдоподобности старался и действовать сообразно. Так что я взял её под мышку, и мы вместе поплелись к дому.

Разумеется, я вошёл в квартиру не без опаски. Каждая вещь внутри стала малость чужой. Но деваться было некуда. Уселся в один угол дивана, а нового друга посадил в другой. Я старался лишний раз не смотреть на него, ведь и без того шугался каждого шороха. Как-то давно, на один из бессмысленных праздников, мне подарили оберег от всего дурного – палочку с причудливым витиеватым узором. Я подозревал, что пользы от неё не больше, чем от плесени, что разрослась на потолке прямо над головой, но при том я ни на секунду не выпускал эту штуковину из рук.

От нечего делать я решил истратить последние крупицы душевных сил на то, чтобы добить себя окончательно. Я принялся всячески накручивать себя, нагнетать и без того удручающее положение до грани, до самого абсурда. Не хотелось оставаться в полупозиции. Раз уж так сложилось, то не лучше ли рухнуть на самое дно и уже оттуда начать вскарабкиваться.

Схватил куклу и со злостью надавил ей на живот, что было мощи, на что она ожидаемо расплакалась. Тогда я поймал себя на мысли, что этот звук нисколько мне не противен. Напротив, он даже несколько воодушевил меня, ведь я расслышал в нём знамения о новом времени.

Вся моя старая жизнь, та гадкая эпоха, представлялась мне, как плутание в запертой комнате без света. Я ходил в ней наощупь, и всякий раз наступал на куклу, которая безумно смеялась. Будь то трагедия, или великая радость – мерзкая кукла тут как тут оказывалась под ногами и неистово хохотала. Признание в любви, разговоры о Боге и размышления о смерти. Смех беспощадно превращал всё это в глупость и фарс. А сейчас кукла плачет. И сдаётся мне, это далеко не всё, чего стоит от неё ожидать.

Глава

III

Маяк

На следующий день, а, быть может, и в тот же я всё же решился прогуляться к вокзалу. Поезд уже поджидал меня, но я шагал спокойно, без всякой спешки, ведь наверняка знал, что он никуда он не денется.

Я чувствовал, что понемногу свыкаюсь с новой реальностью, и у того был явный признак. Явный настолько, что лучше не сыскать. И заключается он вот в чём: я не смирился с бедственным положением, просто бедственное положение вдруг перестало быть таковым.

Мне было комфортно, ведь всё вокруг стало понятным. Во всяком случае на интуитивном уровне. Я смотрел на распахнутые двери вагона без всякой надежды. Поезд буквально превратился в часть здешнего ландшафта, в нечто такое, на что не принято обращать особого внимания. Но это продлилось недолго.

В проёме показалась девушка, подумалось – проводница. Она натянула шапку, опустила лестницу и резво спустилась вниз. Следом из всё того же ниоткуда появился маленький старичок в чёрном балахоне. Он передал девушке саквояж и палочку для ходьбы, а сам взялся дряхлой ручонкой за перила и нерасторопно сошёл на перрон. Проводница поклонилась низко, едва ли не в пол, и тут же заскочила в вагон. Старичок же кивнул ей вслед и принялся со всех сторон разглядывать облупленный фонарь с перегоревшей лампой. Вдоволь насмотревшись, он осуждающе покачал головой и посеменил в мою сторону.

Я захотел спрятаться, но где там укроешься на этом пустыре. Сел на одну из лавочек и отвернул от старика голову. Думал, что раз я не вижу его, то и он меня не увидит. И, на удивление, эта детская околосолиптистская ерунда сработала. Ничего не подозревающий старик вошёл в город, и я последовал за ним, разумеется, сохраняя дистанцию. Я едва ли не крался, и со стороны наверняка выглядел идиотично, однако в полном безлюдье, как я давно заприметил, были свои плюсы.

Мне показалось, что он толком и не знает, куда идёт, ведь шаг его был совсем уж прогулочным. Да и сам незнакомец выглядел как беззаботный турист, что решил полюбоваться звёздным амурским небом. Но спустя метров двадцать эта иллюзия растворилась, ведь старик юркнул с дороги и чуть поживее пошагал прямо к церкви. Он перекрестился, достал из саквояжа ключ, отпер увесистый чёрный замок и вошёл внутрь.

В церкви одна за одной загорелись свечи. Мне стало не по себе, ведь я тут же нафантазировал, как вся видимая и невидимая нечисть, что скрывается в тёмных переулках, сбредается на огни. Но тёплое свечение пламени успокоило меня, деревянная церквушка вдруг стала маяком, призывающим к себе заблудшие души. Я и был такой душой, потому, ни мгновения не размышляя, вошёл вслед за ним.

Дверь отомкнулась бесшумно, я шагнул за порог и, как мне казалось, остался незамеченным. Наконец, удалось разглядеть незнакомца. Длинноволосый седобородый старец был одет не в подрясник и не в рясу. Ветхое костлявое тело покрывала власяница. Старая, старая, как мир, власяница.

Он быстро переставлял всяческую церковную утварь с одного места на другое. В его движениях совсем не было суеты, будто он точно знал, где чему должно стоять. Меня это насторожило, ведь он вёл себя совсем как дома, хотя наверняка был здесь впервые. Я спросил:

– Кто вы?

Тишина прервалась неожиданно и, как оказалось, совсем неуместно. Старец замер, бросил в мою сторону равнодушный взгляд и вмиг вернулся к прежним делам. За это мгновение я успел пожалеть о глупой затее, пожалуй, сотню раз, а может и того больше.

Тем временем он взял большую бутылку и стал переливать воду в железный таз. Худые руки тряслись, вода то и дело проливалась на пол, а я так и оставался на месте как вкопанный. Не сказать, что ситуация сложилась совсем уж неловкая, но правда в том, что я совсем не понимал, чего же дальше делать. Выйти на улицу – полнейшая глупость. Встретить единственного человека в городе и тут же смыться – нет уж. Но и повторить вопрос было выше моих сил. Всё ведь он слышал…

Такая вот пустяковина вогнала меня в ступор. И я настолько погрузился в размышления, что даже не заметил, как он уже оказался в шаге от меня. В руке его была влажная тряпка.

– Помоги-ка пыль протереть…

Можно было ожидать чего угодно, но только не этого. Однако просьба нисколько не смутила, а даже напротив – обрадовала. Такая мелочь вдруг сделала меня причастным, пускай и не к великому, но всё же полезному делу. Я с воодушевлением присоединился к уборке, бережно протирал иконы на позолоченном столе и старался их гармонично расставить, не закрывая лик всех святых. На углу стола заприметил небольшое блюдце, а на нём – две маслины. Ну что я, маслин не видел… Видел, и бывало даже ел, но чего-то меня дёрнуло взять их. Едва рука дотянулась до плодов, как старец ударил меня по кисти. Да так хлёстко, что кожа загорелась и стала багряной. Но выглядел он отнюдь не рассерженным, на лице его появилась улыбка.

Я нисколько не разозлился, к собственному удивлению. Да, можно было и вспылить, ведь мы не обговорили, чего трогать можно, а чего нет, но всё это показалось лишним. По его глазам я вдруг почувствовал, что он не хотел оскорбить. Взгляд старика вообще поведал мне о многом. Казалось даже, он говорил со мной взглядом. Уже тогда стало понятно, какие отношения выстраиваются между нами. То были отношения ребёнка и мудрого отца. И пришло осознание, что за его обманчивым обликом скрывается нечто громоздкое и безгранично сильное.

– И всё-таки, как ваше имя?

– Илья.

– Артём!

Я по привычке протянул руку, но тут же понял, что не совсем это правильно, так вот здороваться со священником. Но Илья лишь улыбнулся, пожал мою руку в ответ, а затем отправился в алтарь. Он остановился на полпути, немного обернул голову и, не глядя на меня спросил:

– На литургию-то придешь? Завтра.

Я приучен, что исповедь, как правило, начинается ближе к восьми, потому сразу задумался, как бы мне поспеть, если часы не показывают времени. Илья, не дожидаясь ответа, сказал:

–Мы будем тебя ждать, – и тут же исчез.

Отчего-то не появилось и мысли догнать и расспросить его обо всём. А я ведь как думал: удастся кого-то встретить – тут же вцеплюсь в бедолагу и не отпущу, пока всё не выведаю. Ясное дело вопросы никуда не делись, не зря я вынашивал их в голове, чтобы вот так вот просто о них позабыть. Я провёл здесь, пожалуй, пару дней, а по ощущениям и вовсе – вечность. Помолчи так, и тут же поймешь, насколько лишними и пустыми бывают слова. Илья оказался немногословным и, быть может, в этом и таилась его всеобъемлющая мудрость.

Когда я вернулся, церковь готовили к службе две старушки. Они из без того всё делали впопыхах, а заприметив меня, кажется, ускорились ещё сильнее. Не понимал, к чему такая спешка, ведь времени у нас вдоволь. Бабушки закончили дела, и одна из них с любопытством меня осмотрела. Она искренне улыбалась, глядя на меня. И я, увидев старушку, обрадовался ей точно родной.

Отец Илья ждал меня у аналоя. Я глубоко вдохнул, повернулся к старушкам, скрестил руки и с поклоном попросил прощения, на что они единовременно поклонились в ответ.

Я достал из кармана малюсенький клочок бумаги, на котором нацарапал соразмерно маленький список грехов, и передал всё это дело Илье. Мне казалось, что к составлению списка я подошёл основательно, но увидев изумлённое лицо священника, тут же заподозрил что-то неладное.

– Это всё?

– Разве этого мало?

– До смерти не отмоешься. Но догадываюсь, есть что-то ещё?

Я привык, что в церкви будь то малого города, или большого, всегда служило много людей. Особенно на большие праздники, которые, признаться, были единственными днями, когда я приходил на литургию. Так вот на такие случаи у меня всегда припасена безобидная уловка: я говорил, что ужимаю все проступки, переживания и сомнения до определённого греха, спрессовываю всё содержание до единого слова, чтобы не отнимать у священников времени. И это чистая правда, но истина заключалась в том, что проговаривать всё оборачивалось для меня тем ещё испытанием. Но в тот день деваться было некуда, я ведь стоял один. Илья же в тот момент терпеливо ждал, пока я заговорю. Честно сказать, я прекрасно знал, что именно он хочет услышать, потому не стал юлить и выложил всё как есть.

Ещё в студенческие годы я решил в очередной раз перевернуть всё с ног на голову и перебрался в Петербург. Город хорошо меня принял, я быстро нашёл работу и мало-мальски встал на ноги. Но с первого же дня я почувствовал гнетущую силу, которую до того не испытывал. И шла она от самого города, в этом я не сомневался. Я объяснял это по-разному. Быть может, Фёдор Михайлович, так меня настроил, или же само место стало свидетелем такого количества бед, что каждый дом, каждый кирпичик тихо плакал, и плачь этот хлюпал у меня в сердце. Я думал о всяком. О чудовищном наводнении. Но в первую очередь, конечно, о блокаде. Сдаётся мне, в Великую отечественную Петербург пережил зло, от которого невозможно оправиться. Я же увидел воочию другое бедствие, о котором в то время нередко подшучивали. Тогда я узнал, как наркотики превращают людей в бродячие трупы.

Словом, Петербург на первых порах не предстал для меня городом фонтанов, величественных музеев и уютных улочек на Неве. Сперва я погрузился в смолянистую хтонь, но совсем скоро начал колебаться между трактиром на Сенной и Успенской церковью, это меня и выручало. Да и с друзьями свезло. С двумя мы заселились на окраине города, не то чтобы в квартиру мечты, но в ту, на которую хватало денег.

Жили мы беззаботно, часто выпивали и без устали веселились. В то же время я не забывал и о делах духовных, чего-то всё время почитывал и время от времени выбирался на богослужения. Я, так сказать, был тем школьником, который сидит на задней парте и всех подзуживает на разгильдяйство да болтовню и твердит: «Долой учёбу», а сам будучи дома усердно зубрит учебники.

Этим я и спасался. Один друг с горем пополам старался закончить университет, что вытягивало его из губительной праздной жизни. А другой не нашёл своего маяка, и медленно, а оттого – мучительно, сползал на дно. Это случилось с ним не вчера, ещё по приезде я разузнал, что дела его идут из рук вон плохо. Я самонадеянно решил, что смогу помочь ему, на что друзья с улыбкой ответили: «Брось, гиблое дело…».

Перед одним из воскресных дней я тихонько читал последование. Мы жили в однушке, и для подобных экзистенциальных практик всегда запирались в ванной, чтобы найти хоть малейшее уединение. Я дочитал молитвы и уже собирался выходить из дома, но в тот момент пропащий друг попросил взять его с собой. Я отказал. Сослался на то, что надо бы ему подготовиться как следует и заверил, что обязательно сходим, но в следующий раз. На самом же деле, я просто опасался маргинальной богоборческой выходки с его стороны, которая выставит меня в дурном свете. Я шёл в церковь, и одна фраза эхом звучала в голове. Я прочел её в молитвослове полчаса назад, и звучала она примерно так: «Господи, я приведу нуждающегося в храм». Так вот она какая, богоборческая выходка. Разумеется, не было никакого следующего раза, и сейчас я не знаю, жив мой друг или мёртв.

Илья безмолвно и вдумчиво смотрел мне в глаза, пока я не опустил голову. Я скрючился, точно на плечи взвалили тяжеленный невидимый гнёт, и никак не мог поднять глаз.

– Каешься?

А в голове звучало: «Клянёшься?». Я ответил: «Каюсь». И тут же про себя сказал: «Клянусь. Клянусь не допустить такого впредь». В груди сделалось совсем уж легко, казалось, со слезами из меня вышел кусок металла. Я распрямился, сделал поклон и отошёл в сторону.

Я рассматривал иконы, а тем временем храм звенел от удивительно чистого церковного пения. И на пару часов я буквально в нём растворился. Тогда подумалось, что спустя долгие годы я, наконец, вернулся домой.

Врата открылись. Отец вышел из алтаря. В его пожухлых руках был потир. Не тот, который я привык видеть. Не серебряный, не золотой потир, а деревянный. Скромный, без лишних изысков.

Илья басом запел: «Тело Христово примите, Источника бессмертия вкусите». Старушки быстро подхватили, и позади меня сопрановыми голосами зажурчала та же молитва. Я скрестил руки и будучи в абсолютной невесомости поплыл к чаше, после чего назвал имя и причастился.

Уже собирался развернуться и отойти, но отчего-то заглянул в открытые врата. Там я увидел три человеческих силуэта, состоящих из чистого света. Я быстро увёл глаза в пол и чуть ли не вдвое согнулся. Из горловины свитера показался серебряный крест на чёрной нити. Мне показалось, он вдруг стал настолько тяжёлым, что склонял меня к земле. Я не смел отвернуться, потому пятился к старушкам, не разводя скрещённых рук. И я не мог взглянуть на Троицу вновь. Не из страха, а от невероятного трепета. Я переживал подобное, когда узнал о подвиге Николая Гастелло и его экипажа. Помню, как читал статью, и сердце моё то билось, то замирало. Дышал я прерывисто и не мог спокойно сидеть, ведь меня то и дело потряхивало и малость подбрасывало с кресла. Пожалуй, тогда я впервые столкнулся с непостижимой для меня силой. В церкви я испытал восторг той же природы, но куда более неистовый и вселенский.

И тогда храм озарился. Медовый свет восковых свечей растворился в свете ослепительной вспышки, что вырвалась из алтаря. Она пробилась за двери храма, и на секунды тёмная ночь стала днём.

Старушки подошли ко мне и поочередно поздравили. Мы крепко обнялись и расцеловались в щёки. Илья вновь подошёл к аналою, облокотился на него сложил руки на Библию. Тогда я наконец созрел для вопроса, который всю жизнь стеснялся задать, потому как боялся оказаться непонятым.

– Отец, скажите мне…

– Да?

– Мы почитаем деву Марию. И я всегда старался, но через силу, потому что никогда не понимал, в чём её подвиг.

Илью этот вопрос не смутил. Он не спешил отвечать и спокойно ждал, пока я договорю. Тогда я продолжил.

– К нам ведь не приходят во сне ангелы, но мы всё равно продолжаем сражаться, даже будучи слепыми. А приди к вам ангел и развей все ваши сомнения и страхи – разве вы бы не исполнили божью волю?

– Почитаем, потому что Бог так велел. Гавриил пришёл к Богородице и сказал: благославенна Ты. Не от себя сказал, но от Бога, как посланник.

– Но он отправил посланника. И этим показал ей самое настоящие чудо.

– Правда, это большое чудо. Но посмотри, как смиренно она приняла это. А иной раз взглянешь на матушку, дитя которой принёс в дом медальку или дневник полный пятёрок. Так у неё подбородок задирается до небес. И на других детей да родителей она уже поглядывает с высока. А скажи ей, что она родит Бога во плоти, чего же с ней станет? А что до чудес… Бывают у нас чудеса и малые, и побольше. Но не видим же ничего. В этом-то и вся трагедия: неверующий жаждет великих чудес, чтобы поверить. Но великое чудо открываются только тому, кто к нему готов. Ведь дай неготовому чудо, так он подумает, что сам его сотворил.

Я нередко задумывался об этой дилемме, ведь знал людей, которые искали то самое чудо. И от воспоминаний о них стало грустно. Бабушки стояли совсем рядом, изображали занятость и громко шептались. Им, конечно, хотелось подслушать наш разговор. Илья увидел это и посмотрел на них сердитым взглядом, после чего она разбежались по разным делам. Он заметил мою тоску и следом прибавил:

– А ты не печалься. Знаешь, в нашем мире есть законы, отменить которые нельзя. Как у всякой музыки есть начало, кульминация и конец, так и у всякого текста. Всякая цивилизация началась с заложенного камня, обрела великое могущество, а после разрушилась до того же камня. Так, сдаётся мне, будет и с человечеством. Когда жила Мария, не было такого вопроса – веруешь или нет. А если кто и говорил, что не верует, так люди на то могли только пальцем у виска покрутить. А дальше без Бога попробовали пожить. Не получилось. И сейчас вернёмся к тому, откуда пришли. Не будет больше сомневающихся. Ведь будут такие чудеса, каких следует бояться.

– Зачем же мы будем их бояться, если так ждём?

– Потому что многие будут от дьявола. Сын его к нам явится с такой силой, от которой многие сокрушатся. Сотворит он такие чудеса, каких мир, возможно, ещё не видывал. И тогда поразмысли… Придет он к твоему дому, встанет под окнами и станет зазывать. Ты откликнешься на зов, возьмёт он тебя за руку, да поведёт на кладбище. А там дунет на могилы, да встанут родители твои невредимыми, только от земли разве что останется отряхнуться. Не падёшь ли на колени перед ним?

– Но я слышал, что будут и другие чудеса? Как бы данные в противовес.

– Будут. Будут у тебя и чудеса, и подвиги.

– И как их различить? Как понять, что от кого?

– Знаешь, говорят, он будет творить такое, что даже сильные обольстятся. Головой будут понимать, что узрели великое чудо. Сердцем будут чувствовать, кто перед ними, но всё равно обольстятся. Так что, как видишь, умом и силой тут не обойдёшься. Нужно нечто другое. Помощь божья нужна.

– А он не заманит нас обманом?

– Не думаю. Конечно, он не расскажет, что тебя ждет, если поддашься искушению. А не договаривать – всё равно, что обманывать. Но дело тут в другом. Это он поначалу будет скрывать свою сущность, а потом-то уже покажет себя настоящего. Когда люди увидят его змеиные глаза и длинные когти, даже тогда не перестанут занимать очередь на поклон.

Глава

IV

Живые куклы

От кагора на голодный желудок малость горело в животе. Да и без того внутри всё пылало: так происходило всякий раз после причастия. Грехи и переживания, о которых исповедовался, просыпались во мне, и казалось, приобретали ещё большую силу. Вся дрянь, будь то гнев или уныние, выходили из меня точно мокрота, и нередко задевали окружающих, что особенно тревожило.

На этот раз не с кем было разделить тоску. Я спасался в одиночку, но, по правде сказать, у меня всё же был помощник. Илья своими словами расшевелил дотлевающие угли моих старых переживаний, отчего внутри зажёгся небольшой огонёк. Он сказал о подвиге. Тогда я не придал этому особого значения, но потом понял, что старец не проронил бы ни единого слова без надобности.

Само слово подвиг вытянуло меня из печальных раздумий. Я даже не представлял его форму, не мог и вообразить, чего же такого я способен совершить. Как заведённый, с небольшими паузами повторял: подвиг, подвиг. На самом же деле я бы довольствовался и меньшим. Пусть не подвиг, но хотя бы поступок. Ведь если в жизни не было и поступка, то что это за жизнь такая.

Начать я решил совсем с малого. Когда я гулял по кладбищу заметил, что было не лишним прибраться на могилках у родителей: почистить снег, собрать опавшие ветви. Словом, дело хорошее. Я наспех собрался, прихватил из дома метлу с небольшой лопаткой и отправился в путь.

Дорога на этот раз давалась легче. Я не бежал от ситуации и главное – не убегал от себя. Пустующие пятиэтажки больше не казались такими уж страшными. Я шёл размеренно, не торопясь. Дышал ледяным воздухом и с интересом рассматривал всё вокруг.

Размышления о разговоре с Ильёй не оставляли меня ни на миг. И рассуждая о том самом чуде, я неожиданно для себя обнаружил одну тревожную мысль. В жизни не раз приходилось наблюдать жаркие споры представителей разных конфессий. Разумеется, каждый убежден, что его взгляды истинно верные. Но все в общем-то стараются поступать по совести, не грешить и по возможности нести добро.

И взять хотя бы человека с далёкого-далёкого севера, в чуме которого звучит его древний тысячелетний язык. И не слышал он другого языка, а в степь его не ступала нога ни муллы, ни раввина, ни пастыря. Живёт он по собственным нравам, а наши цивилизационные договорённости ему не то чтобы чужды, а он и не знает о них. Скажем, рыбачит он или охотится не ради забавы, а только для того, чтобы пропитаться. Убивает рыбку или зверушку, да обращается с молитвой к Богу, каким его представляет. С молитвой, которую ему передали предки. С молитвой, которую он знает. Он не слышал о Христе и великой жертве, но своей молитвой, своей благодарностью, как и всякий человек, старается прикоснуться к создателю. А что до тех, кто знает о Христе и его жертве, до тех, кто видел промысел божий и стал свидетелем великого чуда, то, рассуждая, про ад стоит задуматься, с кого же всё-таки будет больший спрос.