Кошка, которая улетела из Кабула

Предисловие

Работая над этой книгой, я всегда говорила, что пишу мемуары, что на самом деле не совсем так.

Мемуары пишут на закате дней убелённые сединами герои, чтобы рассказать наконец миру, что там было на самом деле.

А я? Я точно не герой (по крайней мере пока, вдруг главные свершения ещё впереди?), до заката дней мне явно далеко и, хотя мои волосы начали седеть в августе 2021-го, когда талибы1 взяли Кабул, убелюсь я тоже ещё не скоро. Да и что там было на самом деле пока что тоже рассказать целиком и полностью не выйдет – времени прошло маловато, поэтому придётся быть вежливой и дипломатичной, имён не называть, да и нет не говорить, чёрное с белым не носить и больше хвалить, чем ругать. Иными словами, придётся следовать старому доброму афганскому принципу: «Всегда правду, но никогда не всю».

И всё-таки эта история о несусветном упрямстве, великом любопытстве, большой любви и огромном мире, о счастье среди несчастья, о том, что невозможное возможно, о приключениях на грани фола и об относительности примерно всего – эта история должна быть рассказана и отпущена на свободу. А то, что не войдёт сюда, я расскажу в романе (который тоже когда-нибудь издам, быть может).

PS: коллеги-востоковеды, настоящие и будущие (особенно будущие), пусть мои записки уберегут вас хотя бы от некоторых ошибок. Помните, что наша специальность – это не только приключения, безудержное веселье и непонятные другим шутки, но и бессонные ночи, звенящие нервы, культурные шоки и обратные культурные шоки, а иногда ещё необходимость работать за еду. Знайте, что ваши мечты могут не сбыться, сбыться не так, как вам хотелось бы, что, впрочем, вовсе не значит, что пытаться не стоит. Пытайтесь и будьте отважными. Если даже кошка смогла улететь из Кабула, то у вас и подавно всё получится.

А теперь «за мной, читатель!». (с)

Пролог

На том берегу ждало неведомое.

На мосту через Аму-Дарью, по которому сорок лет назад покидали Афганистан советские войска, были расстелены коврики для намаза; скучала под жарким октябрьским солнцем вереница грузовиков, ожидая, пока окончат молитву талибские2 пограничники. За спиной остался город Термез – оазис спокойствия и предсказуемости перед прыжком не пойми куда, и где-то далеко-далеко, на другой планете, остались Москва и Ташкент. Дул в лицо горячий ветер-афганец с той стороны, развевал флаги и, хотелось бы мне сказать, трепал мои волосы, но волосы были тщательно запрятаны под чёрный хиджаб.

На том берегу ждал Кабул – уже виденный четыре раза и всё же новый, ждали двенадцать часов на такси по афганским дорогам, ждала зима в доме без печки, гранатовое дерево во дворе, озёра Бамиана и вечерние прогулки через покрытые инеем картофельные поля, круассаны на завтрак, бессонные ночи в разговорах о политике, раненые в госпиталях, менялы на валютном рынке, ждал мой будущий муж, мой самый необычный журналистский опыт и прочие грани нашего прекрасного и яростного мира. Но, главное, там меня ждала кошка.

Впрочем, обо всём по порядку.

Часть первая

Тяжело в учении – легко в бою.

Александр Суворов

Коридор Петровских Коллегий

Бесконечен, гулок и прям

(Что угодно может случиться,

Но он будет упрямо сниться

Тем, кто нынче проходит там).

Анна Ахматова, «Поэма без героя»

– Иран… Персия… Вам лавры Грибоедова покоя не дают, да?

В ту зиму мне вдруг показалось, что жизнь проходит мимо. Сначала я зачитывалась ЖЖ иранского посла в РФ3, потом получила в подарок самоучитель персидского и поняла, что язык-то, в общем, лёгкий. А потом перевод и переводоведение, на которых я училась второй год, стали казаться невыносимо скучными. То ли дело Исламская революция, ядерная программа и прочие ближневосточные дела! О них-то – неуклюже, но с увлечением – я и начала говорить, а потом ещё и новости читать, чего раньше за мной не водилось совершенно.

Домашние мои наблюдали настороженно, но не противоречили. Поскольку сами они от всяких там востоков были страшно далеки, в советники призвали знакомого, который несколько лет проработал в Японии (не то в посольстве, не то в структурах-которые-нельзя-называть, об этом история умалчивала). Казалось бы, где Япония и где Иран, но на безрыбье, как известно, и рак.

Мы встретились в кафе у метро «Дмитровская», куда серьёзный дядька в костюме забежал после службы, чтобы устроить мне экзамен на знание истории Ближнего Востока (даром, что японист) и между делом выяснить, не получится ли из меня военный переводчик или что-то вроде того (мы оба быстро поняли, что нет, не получился бы).

– Иран, конечно, страна интересная, – задумчиво сказал дядька после обсуждения прав женщин в исламе и казни несчастной Фаррухру Парсы4, а потом добавил ремарку про лавры.

А ведь верно, они не давали мне покоя. Серый костюм озвучил то, в чём я сама себе не сознавалась: мне хотелось быть героем. Хотелось жизни, может, и короткой, но яркой и необычной – с путешествиями, со знанием десяти языков, большой любовью и большой славой, чтобы все ахали, услышав мои рассказы. Чтоб стать послом в тридцать три года, как Грибоедов – даром, что ли, мы с ним тёзки и оба носим очки?5

– Так куда же думаете поступать? – долетело до меня сквозь туман великих мечт.

В тот вечер я узнала, что персидский, увы, изучают мало где. Одни университеты были слишком далеко (ехать в Казань или Астрахань мне не хотелось), другие казались недосягаемыми (даже при тогдашнем безудержном романтизме и максимализме мне хватило ума понять, что к поступлению в ИСАА или МГИМО с наскоку не подготовиться).

– Я бы на вашем месте подождал годик, – сказал мой собеседник, звякая ложечкой в чашке. – Этим летом всё равно уже вряд ли успеете.

Был февраль.

– Успею, – сказала я. В невозможное я – до сих пор не знаю, к счастью или к сожалению – тогда не верила.

Он кивнул, будто даже и не удивившись моему упрямству.

– Ну, тогда подумайте про Петербург, это классическая школа востоковедения. У меня там товарищ учился, очень хвалил. Правда, он вроде был с урду, но карьера у него сложилась хорошо.

Я уже думала. Выражение «классическая школа» понравилось мне невероятно. Это же, наверно, как у Лотмана в «Беседах о русской культуре». Классическая школа… Это, же, наверно, так, как учились декабристы… и Грибоедов. Путь в Тегеран лежит через Петербург. Решено.

Через несколько дней я написала заявление в своём старом вузе, прося отчислить меня со второго курса по собственному желанию. Сотрудники учебного отдела пришли в ужас – я была отличницей, а отличники по собственному желанию отчисляются всё-таки не каждый день, а декан, узнав, что за сумасшествие тут творится, позвала к себе в кабинет и спросила: «Саш, ну зачем вам это? Получите свой красный диплом, тогда уже и решите… Персидский же можно и самостоятельно выучить».

Сейчас приходится признать, что она была совершенно права. Персидский можно было выучить самостоятельно, а диплом востоковеда никаких привилегий в трудоустройстве не давал, как говорится, от слова «совсем». Но тогда я была непреклонна. Сколько мне осталось – никто не знает, со здоровьем не всё гладко, а я хочу принести пользу человечеству, а не тратить свои лучшие годы на анализ англоязычной прозы. Молодости, как правило, наплевать на доводы рассудка – снова не знаю, к сожалению или к счастью.

Я забрала документы и села за учебники. На то, чтобы подтянуть матчасть к вступительным экзаменам по русскому, английскому и истории, у меня оставалось месяца четыре. Это был один из поворотных моментов, которые поделят мою биографию на «до» и «после». Но тогда я этого ещё не зна…

Впрочем, вру. Я уже догадывалась, что судьба моя совершает крутой поворот – один из.

Я сижу в аудитории корпуса восточного факультета, что на Университетской набережной, 11. За окном морозный, не по-петербургски погожий день, блестит под солнцем снег на Неве, а за ней сияет купол Исаакия. Склонились над партами ясные студенческие головы: кто читает, кто рисует, кто печатает в телефоне. Аудитория на две трети пуста – в конце семестра лекции по введению в востоковедение слушают самые стойкие. Не то, что в сентябре.

– Востоковед может работать где угодно, от разведки до овощной базы. Перспективы огромные, – говорил нам первый лектор в начале первого семестра.

В своих желаниях я оказалась не одинока. Как минимум треть первокурсников собиралась в МИД, ещё треть – в ООН6. Казалось, стоит только закончить, как встретят у крыльца будущие работодатели, похвалят за выдающиеся успехи в изучении персидского и вежливо предложат подписать контракт, и поедешь ты в страну изучаемого языка в высоком чине, при высоком окладе, уже овеянный славой. И все будут качать головами: «Как, вы ТУДА? А ведь такой молодой…». В общем, главное – закончить, а там до блестящего будущего два шага.

Правда, выяснилось, что с Ираном мы можем не сойтись характерами. Не кружила больше голову персидская сладкоречивость, не впечатляли подвиги ахеменидских царей, а таароф – хитроумный иранский этикет, который требовал отказаться от подарка не то три, не то семь раз прежде, чем его таки взять – и вовсе наводил тоску. И неужели правда в тегеранских автобусах придётся говорить: «Извините, что я к вам спиной» и слышать в ответ: «У цветка нет спины»? Они серьёзно?

– Это ирония такая, да? – спросила я как-то на паре персидского, пытаясь уложить в голове все эти цветистые обороты.

– Что вы, Саша! – изумилась преподавательница. – Это вежливость!

Вежливость! Всё-таки великий человек был Грибоедов, раз с ними ухитрялся подписывать договоры. Куда мне до него.

Об иранцах разговор будет впереди, потому что однажды вместо Пешавара мне придётся полететь в Тегеран на целых восемь месяцев, но тогда, осенью 2013-го, Иран стремительно сдавал позиции.

– Подожди, – сказал одногруппник, – во втором семестре у нас будет больше Афганистана. Афганистан очаровательный.

К слову, специальность наша называлась «История Ирана и Афганистана», но слово «Афганистан» в названии говорило мне довольно мало: ну да, есть такая страна, в которой вечно что-то происходит, там десять лет стоял контингент советских войск, а ещё кто-то штурмовал дворец Амина. Помнилась фраза «Афганистан никем и никогда не был завоёван» (что, кстати, не совсем так – завоёвывать-то завоёвывали, удержать никто не смог) и ещё что-то про теракты и наркотики. Да, ещё когда-то давным-давно через Афганистан проходил Александр Македонский и голубоглазые светловолосые афганцы – это вроде как потомки его воинов. Всё это, конечно, было любопытно, но до полноценной влюблённости не дотягивало.

Всё началось с трёх чашек чая. С книги «Три чашки чая», написанной американским филантропом Грэгом Мортенсоном, который строил школы для афганских и пакистанских детишек (то есть якобы строил, злые языки говорили другое). Вообще Грэг – личность спорная, а книга была довольно скучная – я через силу читала её в маршрутке по пути в Петергоф, где первокурсников селили в общежития, и чуть было не бросила… но тут пришли ОНИ.

Пуштуны-вазири.

С ног до головы в чОрных одеждах, крест-накрест перепоясанные пулемётными лентами.

Образ был такой яркий, что сердце будущего востоковеда пропустило удар.

Те выходные я потратила, выясняя, где живут и чем занимаются эти удивительные люди (домашнее задание по персидскому осталось не сделанным, и в понедельник я впервые прогуливала пару, спрятавшись в библиотеке).

Племенные законы. Кровная месть. Гостеприимство. Кинжалы в серебре, подведённые сурьмой глаза и браслеты с колокольчиками. Вот как, скажите на милость, было не интересоваться этим всем?

А была ещё Генрико Сергеевна, которая на занятиях по этнографии рассказывала про афганские свадьбы и ностальгировала по Афганистану 60-х, свежему хлебу, пикникам в Исталифе и местным красавцам.

– Ох, как они танцуют аттан!7 Волосы по ветру летят, белые одежды развеваются!

А был ещё Сергей Евгеньевич, который в годы советского военного присутствия работал в Кабуле в доме культуры (и которого мы называли «этот старый разведчик», имея в виду, конечно, не возраст, а стаж). На первом курсе он преподавал нам введение в специальность и щедро делился историями:

– Заезжает, значит, во двор танк да кааак бахнет. Вот вы слышали эхо от танкового залпа, да ещё в горах? Нет? И не советую. Ну, я вышел на балкон, а из люка, значит, вылезает танкист, и говорит: «Закурить не найдётся, братишка»? По-русски говорит. Я ему: «Где язык-то выучил?». А он мне: «Так в Туле у вас, в танковом училище!».

Или:

– А хозяин предупреждает: ты, мол, у окна сильно не маячь, там за рекой мой кровник живёт. Как бы пакость какую не сделал, собачий сын.

На фоне этих баек Иран побледнел и померк. Да бог с ней, с дипломатической карьерой. Не хочу я быть послом в Тегеране, хочу быть владычицей морскою, то есть переводчиком в Красном Кресте.

Лежат на полу горячие квадраты солнечного света, золотится под январским солнцем купол Исаакия на той стороне Невы. В аудитории сонно и душновато, слушать лекцию лень. Я подпираю щёку рукой и начиняю грезить. Вот я где-нибудь в провинции Кандагар, третьи сутки без еды и сна, вся в пыли, перевожу с пушту и кого-нибудь спасаю. И пули свистят – бой идёт совсем неподалёку. А я всё равно перевожу, и рядом такие же сильные и смелые коллеги, и мы друг друга понимаем с полувзгляда.

Вот это жизнь, вот это я понимаю. Надо просто освоить пушту – и дело в шляпе, работа мечты в кармане. Правда, пушту начнётся только на третьем курсе, но это ничего. Говорят, он сложный и на любителя, но я любитель. Я ррраз и выучу. Можно ещё урду выучить заодно. А хорошо бы и арабский как-то довести до ума. Но сначала хорошо бы выспаться.

В ту пору мне (и не только мне) казалось, что выучить можно примерно всё. Мало того, что в программе на первом курсе было четыре иностранных языка: персидский, арабский, дари8 и английский, меня угораздило взять факультатив по немецкому и пытаться учить хинди и пушту самостоятельно (при этом я писала курсовую про язычников Гиндукуша9 – для этого требовалось прочитать гору дополнительной литературы, а неязыковые предметы тоже никто не отменял). Попытка объять необъятное кончилась нервным срывом, но многому меня научила. Мой дневник до сих пор хранит вот такую малую поэтическую форму, написанную в то время:

учи персидский и арабский,

немецкий, инглиш и дари,

пушту, урду… но лучше сразу

умри.

…всё, решено. Пушту и Красный крест. Это просто вопрос времени.

Вот так большая любовь к Ирану оказалась влюблённостью и со временем прошла, а чувства к Афганистану выросли буквально из ничего. И по сей день цветут.

***

Исторически сложилось, что преподаватели востфака бывали со студентами довольно суровы. Некоторые примеры входили в местный фольклор: мне рассказывали, как знаменитый иранист Иван Иванович Зарубин, профессор и знаток памирских языков, бросил в печку чью-то дипломную работу – правда, не целиком, а часть, посвященную исторической грамматике белуджского (она показалась профессору слабоватой). К слову, тот же Зарубин не отвечал на письма своего норвежского коллеги Георга Моргенстьерне10 – видно, тот был тоже недостаточно хорош.

Дело было в старые добрые времена, когда дипломы печатали на машинке, а материал для них искали в архивах и библиотеках, но и в наши дни то, что казалось «слабоватым», могло навлечь на наши пустые головы профессорский гнев. Не перечислил названия всех ручьёв, которые перешла русская армия по пути к Гяндже? Позор. Не можешь сходу определить, от какой породы арабского глагола образовано это причастие? Безобразие (и неважно, что ты не арабист)!11 Не помнишь, сколько шрамов было на теле пророка Мухаммада, мир ему, и в каких битвах он их получил? Да ты просто профнепригоден, неуч.

Кстати, я с тех пор помню, что Аллах сотворил мир словом. Сказал: «Кун!» – «Будь!» – и мир появился. Похвастать этими знаниями пока толком не удалось, потому что мои кабульские товарищи знали про сотворение мира меньше меня. И про сотворение человека из сгустка тоже.

– Ты смотри-ка, у нас завёлся мулла, – говорили они ехидно. – Симпатичный мулла, да? Только умничает много.

Не удалось похвастаться и теми средневековыми текстами на фарси, которые мы разбирали целых два курса и сдавали на выпускных экзаменах (благо к тому времени мы успевали к оборотам вроде «Любовь – это птица, которая для птицы сердца и птицы сердец – приманка и силок» или «Любовь – это грабёж обуви благополучия»12 привыкнуть и даже успевали большую часть текста выучить наизусть).

– Бедная девочка, – вздыхали иранские товарищи. – У нас такое студенты-филологи в университетах читают, да и то не на первом курсе. Вам-то оно зачем?

Зачем-зачем… Чтобы пригодилось когда-нибудь. По крайней мере, мне тогда хотелось себя утешить именно этим.

Кое-что, впрочем, правда потом пригождалось. Например, однажды мне удалось ускорить решение бумажных дел в Кабуле, просто показав на висевший на стене портрет со словами: «О, так это же Мир Вайс!»13 и приведя чиновников в восторг, но большая часть знаний, стоивших нам когда-то моря слёз и многих бессонных ночей, канула в Лету14.

Кстати, объяснить афганцам, кто такой востоковед, с чем его едят и почему у меня в голове столько странной информации было ой как непросто. Вспоминается анекдот. Едет как-то Шаляпин15 на извозчике, а кучер его спрашивает:

– Чем занимаешься, барин?

– Пою.

– Все мы поём, коли делать нечего. А занимаешься-то чем?

Вот так же и с афганцами. Идея изучения региона вгоняла собеседников в ступор.

– Какая у тебя специальность, Алекс?

– Востоковедение.

– Ааа. Ммм. А это что такое?

– Язык, история и политическая система какой-нибудь восточной страны. Культуру изучаем, традиции…

– А зачем?

– Интересно же!

– А где работают такие, как ты?

– Да где угодно. В Красном кресте, в МИДе. Преподавать можно. Или наукой заниматься.

– Ммм. Ааа, – по глазам афганца было видно, что мой ответ логичным не показался. – А почему Афганистан-то?

– Может быть, потому что мне нравится? – я начинала терять терпение.

– Ты странная, – афганец пожимал плечами и заговаривал о другом.

– Мы ещё на стажировки ездим, – расписывала я как-то прелести востоковедения одному кабульскому знакомцу. – На полгода или на год. Кто в арабские страны, кто в Индию или Китай…

– Родителей ваших жалко, – сказал он.

Так что же на самом деле делает в Афганистане особа, которая изучает чёрт-те что? Ну правильно, шпионит. Отрицать было бесполезно.

Но ведь знающий иностранец на востоке и правда выглядит, хм, необычно. Автор этих строк видел в бейрутской маршрутке немку, которая отвечала на вопросы водителя по-арабски. И неплохо так отвечала.

– Шпионка! – толкнул меня локтем друг-ливанец.

– Точно, – кивнула я.

Тогда я решила, что на востоке лишний раз познаниями лучше не хвастать, но потом благополучно забыла о своём решении. И очень зря.

Из дневника:

«Вчера сдавали самый страшный зачёт по религиям стран Азии и Африки (то есть понимаете, да? Азии и Африки. От Марокко до Японии. Историю стран Востока мы сдавали так же – ВСЕХ стран. Или почти всех, за вычетом, может быть, какой-нибудь Джибути). Сдавали всем курсом, долго и упорно: начали в 10 утра, ваша покорная слуга освободилась в 11.15 и при этом была далеко не последней. Каюсь, я готова была не блестяще и решила со сдачей не торопиться. Преподавателей было трое, но я уповала на то, что часам к четырём они растеряют боевой задор, а последним, глядишь, и вовсе автоматом поставят. Как же! Задора они не растеряли ни в четыре, ни в шесть, ни в восемь, ни впоследствии, когда корпус уже успел закрыться. Спрашивали подробно, слушали внимательно, смотрели в оба. В итоге возникла новая легенда о том, как три преподавателя под орех разделали превосходящие силы студентов в битве за 175-ю аудиторию. «Праздник ума», – посмеялась С. И то верно. Возможность для такого безудержного веселья выпадает раз в год, и гори всё синим пламенем! Пускай жена ждёт дома с борщом, футбольный матч пропущен и спать хочется! Но до чего же упоительно слушать студенческие благоглупости».

«Вьетнамисты рассказывали:

– Празднуем мы день рождения Хо Ши Мина. Подходят какие-то филологи, спрашивают, что мы делаем. Мы такие: ну вот, день рождения Хо Ши Мина празднуем. А они: он сам-то придёт?».

«Из лекции по исламоведению. Один молодой суфий очень хотел, чтобы его шейх открыл ему сотое имя Аллаха, тайное и способное творить чудеса. Шейх решил испытать своего ученика: дал ему нечто на подносе, завязанное в платок, и попросил отнести по такому-то адресу. Любопытный юноша по пути платок развязал, оттуда выскочила крыса и убежала. Ученик вернулся к шейху в слезах, говоря:

– О учитель, она убежала!

– Негодный! – сказал разгневанный шейх. – Тебе даже крысу на подносе доверить нельзя, а ты хочешь знать сотое имя Всевышнего!».

«В библиотеке. Сотрудник, перекладывая мои карточки, спрашивает вдруг:

– Вы что, занимаетесь языком бурушАски?

– Ну, я это, курсовую пишу, там…

– Дайте я на вас посмотрю. Никогда не видел людей, которые таким интересуются.

– Посмотрите. Только язык, кажется, бурУшаски

Вот так вот. Языки Гиндукуша – это не фунт изюму».

***

Восток менял нас неумолимо. Даже на первых порах, пока до выпуска, командировок и сказочной ооновской карьеры было ещё как до луны, то, что мы изучали, делало нас особенными и непохожими.

Можно было пожаловаться друзьям, что ты снова не спишь из-за перевода по арабскому и тем самым дать понять, что тебе не до пустяков и вызвать невольную зависть. Можно было поставить в тупик неприятного собеседника, спросив, как он оценивает шансы Ашрафа Гани16 на победу в президентских выборах. Можно было в метро достать из сумки такую книгу, которая притягивала к тебе взгляды – не всегда, впрочем, благожелательные. Можно было впечатлить родителей рассуждениями про изафеты и (чуть позже) эргативы. Мы, востоковеды, особенная каста, и нас ждёт совершенно особенная судьба, низко мы не летаем и мелко не плаваем.

Наше маленькое сообщество, гнездившееся на Университетской набережной, 11, быстро обрастало своими ритуалами, приметами, фольклором и шутками, которые невостоковед не понял бы. Мы шутили, например, про Махмуда Газневи17 – эмир был вездесущ, и открыв книгу по истории Афганистана в любом месте, вполне можно было наткнуться на его имя. «Махмуд – каждой бочке затычка», – говорили мы. «Трое в лодке, не считая Махмуда Газневи», «Махмуд Газневи и философский камень», «Иван Грозный убивает своего сына при помощи Махмуда Газневи», «Переход армии Махмуда Газневи через Березину» – и это только немногие из наших острот, которые я успела записать в дневник и сохранить для истории. Первый раз попав в Национальный музей Афганистана, я буквально через пять минут ткнулась носом в портрет… Чей? Правильно, Махмуда Газневи. Его слава поистине пережила века (полагаю, в том числе благодаря Фирдоуси).

– Давайте играть в Афганистан, – предложил одногруппник осенним вечером в Петергофе. – Я буду Ахмад Шахом Масудом18.

Остальные радостно согласились и загалдели, обсуждая правила, а я тогда отказалась, не найдя на политической арене пуштунского лидера, который был бы мне симпатичен.

Мы предлагали друг другу станцевать аттан во внутреннем дворе, чтобы отпраздновать сдачу трудного экзамена. Ходили всей группой обедать в кафе «Аль-Шарк»19 – куда же ещё, спрашивается, ходить востоковедам? Мы давали друг другу прозвища: один из коллег с моей лёгкой руки стал Шахом Исмаилом20 (некоторое сходство, судя по портрету, и правда имелось). Мы стали интересоваться исламом и говорить «иншалла» вместо «надеюсь» или «посмотрим». На Ноуруз, персидский Новый год, наступавший в день весеннего равноденствия, мы поставили однажды сценку про Ходжу Насреддина, нарядившись в афганские рубахи, узбекские халаты и намотав чалмы (наши коллеги-арабисты несколькими годами ранее пошли ещё дальше и экранизировали шекспировского «Гамлета» на арабском. Лаэрт, например, носил красную феску, и его акцент восхитил моих знакомых в Бейруте). Это было весёлое безумие восточного факультета21.

В стенах корпуса гуляла и такая мысль: востоковеды создают семьи либо друг с другом22, либо с выходцами из изучаемого региона.

Вторая мысль мне казалась особенно заманчивой. Разве плохо – пока я всех спасаю и делаю мир лучше, меня в Кабуле ждёт муж, в разговорах с ним я довожу пушту до совершенства, а его большая семья даёт мне столько страноведческого материала, что хватит на целую диссертацию. А свадьба! Вот я, вся красивая и с ног до головы в золоте, сижу на постаменте под балдахином вместе со своим красивым мужем, а потом мы режем торт, и я его по традиции кормлю с ложечки, и…

Что делать после того, как диссертация будет защищена, я не знала, да и вообще мои тогдашние фантазии не имели с реальностью примерно ничего общего, но коллеги отнеслись к ним вполне серьёзно (занятия по этнографии сыграли в этом не последнюю роль – свадебные обряды, о которых нам рассказала Генрико Сергеевна, были весьма живописны).

– Саш, – говорили мне, – я так и вижу, как ты на своей свадьбе прыгаешь по перевёрнутым тазам, давишь ногами грецкие орехи, а у ног твоих режут барана. Ясно вижу! Быть посему!

Всё это великолепие чуть было не случилось несколькими годами позднее.

Часть вторая

Сдайся мечте невозможной,

Сбудется, что суждено.

Александр Блок, «Роза и крест»

Героическое снова напомнило о себе в конце второго курса. «Такого-то мая во столько-то часов в такой-то аудитории состоится встреча с сотрудниками Международного Красного Креста», – гласило объявление в фойе, и я сразу же решила – пойду. Ничего, что такое-то время наступит после пяти пар, когда я буду голодной и злой – пойду всё равно, оно того стоит. План был такой: сначала сотрудники рассказывают о своей работе, потом отвечают на вопросы, а потом вносят в какие-то свои списки тех, кто хотел бы в ближайшем будущем у них поработать. Всё это было заманчиво.

В такой-то аудитории собралось этак двадцать студентов, в основном арабистов и африканистов23, что, в общем, было неудивительно – и на арабском Востоке, и в Африке гуманитарных миссий великое множество и свежая кровь им требуется всегда. Правда, есть нюансы: по слухам, Красный Крест не берёт в переводчики тех, кто младше двадцати пяти – это раз, два – очень желательно, чтобы у претендентов не было семьи и детей (в крайнем случае, нужно было быть готовым на годик-другой уехать в командировку без них, поскольку часто место будущей службы идёт с пометкой NFDS24, да и здравый смысл намекает, что брать ребёнка в Могадишо, Бенгази или Кабул – не лучшая затея).

Что ещё мы тогда слышали? Что переводчики получают какие-то невероятные зарплаты, летают на выходные в Дубай, Доху или Стамбул, пьют шампанское и веселятся у себя в компаундах, рискуют собой на благо человечества, как было сказано выше, и быстро растут по службе, а ещё зарабатывают себе бессонницу, депрессию и раннюю седину. Словом, образ складывался романтический, драматический, и моим представлениям о прекрасном он всецело отвечал.

Сотрудников, которые пришли с нами побеседовать, было трое: две переводчицы, работавшие в Африке (помнится мне, в Южном Судане, Эфиопии и Сомали) и пожилой сэр, который начинал свою карьеру в Афганистане, а потом получил повышение и пошёл по административной части. Он работал уже лет тридцать, и его жена работала с ним в одном офисе (вот вам пожалуйста, ещё одна малочисленная каста, где принято жениться на коллегах – а на ком же ещё, собственно говоря, если отпуск у тебя всего двадцать дней в год?). Все трое говорили о грустном: о тюрьмах, больницах, лагерях беженцев, вечной усталости, опасности, к которой быстро привыкаешь, пыли и жажде, – и у всех троих горели глаза. Нет, по-другому они уже не смогли бы.

– Что самое сложное в вашей работе? – спросил кто-то с галёрки.

– Необходимость выбирать, – сказал пожилой сэр. – Там, где ты работаешь, местные смотрят на тебя, как на бога. Но ты не бог. Твои ресурсы ограничены. Из ста человек помощь в итоге получат двадцать. Еды и воды на всех никогда не хватает, как и медикаментов. Среди больных или раненых выбирают тех, у кого выше шанс поправиться. Мы не можем спасти всех и часто кем-то жертвуем. Это страшно тяжело.

За окном быстро темнело. Мы сидели тихо, забыв о том, что отучились пять пар, о пирожках, которые мечтали цапнуть и съесть по пути к метро, о контрольной, которую завтра будем писать с утра пораньше. Мы чувствовали, как горячий ветер несёт нам в лицо песок. Пушту и Красный Крест. Красный Крест и пушту. Сказал же пожилой сэр, что знатоков пушту мало!

Это судьба.

Или, как говорят у нас на востоке, мактуб.

В жизни каждого востоковеда наступает момент, когда он хочет увидеть изучаемый регион своими глазами и узнать, как там оно на самом-то деле. Китаисты, японисты и индологи едут на стажировки (им, счастливцам, всегда есть куда поехать), арабисты тоже как-то выкручиваются, благо арабских стран в мире хватает. Со специальностью «История Ирана и Афганистана» живётся сложнее.

Шёл 2017-й, и я думала как с толком провести оставшиеся месяцы академического отпуска, уйти в который пришлось почти сразу после того памятного вечера25. Кое-что из пушту я уже успела освоить самоучкой, некоторое количество дари в памяти тоже имелось (или фарси – тогда ещё трудно было сказать наверняка) – а не пора бы, решила я, провести разведку боем? Мечты мечтами, мактуб мактубом, но пора бы уже посмотреть, что я там такое изучаю. И смогу ли я вообще работать в этом самом Афганистане? Понятно, что он очаровательный и мне вскружил голову даже заочно… но вот понравлюсь ли я ему?

В ту пору поговаривали, что туристическую визу в страну моих грёз получить практически невозможно. Особенно если ты девица или дама. Особенно если едешь туда одна. Но в афганское посольство я всё равно пошла – нет, ну а вдруг? С чего-то же надо начать, а там разберёмся.

В подвале, где располагался консульский отдел, решали свои дела пара дюжин афганцев. Когда я перешагнула порог, они, как по команде, подняли головы от бумаг, и под их пристальными взглядами я на подгибавшихся ногах прошагала к окошечку узнать, что да как. Юноша в галстуке по ту сторону стекла рассеянно выслушал мои объяснения и протянул бланк визовой анкеты и ручку – заполняйте, мол, потом унёс исписанный листок куда-то в недра посольства и с удивительной для афганца быстротой вернулся.

– Господин консул хочет с вами побеседовать.

«Ну вот, а говорили – невозможно», – обрадовалась наивная я, но радоваться было ой как рано.

Консул оказался видным пуштуном лет сорока, чем-то здорово смахивавшим на Ретта Батлера в исполнении Кларка Гейбла. Английский у него был вполне соответствующий.

– Здравствуйте, рад знакомству, – под тёмными усами блестела обаятельная разбойничья улыбка. – Располагайтесь. Чаю? Зелёный, чёрный? Чувствуйте себя как дома, не стесняйтесь. Могу я спросить, почему вы решили посетить нашу страну? Ах вон оно что. Изучаете? Прекрасно! О, так вы говорите на пушту? Чудесно! Цомра ша! Ценга ей?26

– Хэ йема, манэна, – блеснула я. – Тасо ценга йаст?

Консул поморщился, как от зубной боли. Он был родом с юга, из провинции Фарах, и мой восточный акцент ему, как и многим южанам, слушать было невмоготу. Но желторотые студенты не знают таких тонкостей – откуда бы им?

Разговор снова свернул на английский.

Забегая вперёд, скажу, что 95% кабульских друзей стремились свести мою языковую практику к минимуму. Выглядело это так:

– Ты говоришь по-нашему? – спрашивали они на пушту/дари.

– Да, говорю, – отвечала я на том же языке.

– Как дела?

– Спасибо, хорошо.

– Оооо, ты и правда говоришь! Как здорово! – и, воздав должное талантам бледнолицей, они с чистой совестью продолжали на языке Шекспира. Вернуть их обратно к пушту и дари было крайне трудно. Почему – доподлинно известно одному Аллаху.

– Вы читаете новости? – спросил консул.

– Конечно!

– Тогда вы наверняка знаете, что в нашей стране уже сорок лет идёт война.

– Знаю, сэр. Меня это не пугает. Я люблю вашу страну, я буду работать в Афганистане, когда получу диплом. Я должна знать, к чему нужно быть готовой, и я…

– Работать? Где?

– Я мечтаю быть переводчиком в Красном Кресте.

– Очень благородно, – сказал консул, не отрываясь от ноутбука. – Я сам проработал в Красном Кресте не один год. Вообще-то я врач. До того, как стать дипломатом, был врачом. Чего только в жизни не бывает! Вообще-то, знаете, я люблю людей и всегда стараюсь им помочь. Даже на нынешнем посту.

– Спасибо, сэр! Я знала, что вы поймёте!

– …но вам я визу не дам.

Консул выдержал театральную паузу, явно ожидая вопросов. Их не было: я изо всех сил старалась не потерять лицо и не захлюпать носом прямо тут, перед улыбающимся с портрета президентом Ашрафом Гани.

– Как человек я отлично вас понимаю. Но я не только человек, я должностное лицо. У меня есть обязанности. Инструкции.

– Но ведь из каждого правила возможны исключения.

Ретт Батлер опять не торопился с ответом: пригладил отлично лежавшие волосы, поправил галстук, смахнул с щегольского пиджака невидимые пылинки.

– Вы правы, есть. Знаете, что? Принесите мне бумагу, подтверждающую цель вашего визита в Афганистан.

– Какую, сэр?

– Да какую хотите. Или получите одобрение афганского МИДа на вашу поездку.

– Но как?!

– Этого я не знаю, мисс. Но желаю вам успеха.

Я пришла в себя во дворе посольства. Было холодно, падал мокрый снег, календарь показывал 9 февраля. От визы меня отделяли каких-то два с половиной месяца. Сущий пустяк. Ничто по сравнению с вечностью.

***

Задачка, которую мне задал консул, была «немногим проще, чем отыскать кокос в сосновой роще» (с).

Получить одобрение афганского МИДа на поездку было по умолчанию невозможно – как, в принципе, и одобрение любого другого МИДа в подобных обстоятельствах. Уже осенью 2018-го пакистанские дипломаты посоветовали мне то же самое, и я ради эксперимента отправила имейл. Что бы вы думали? Жду ответа по сей день.

Оставалась «какая-нибудь бумага», подтверждающая цель визита в Афганистан, но и тут выбор был невелик.

Знакомый профессор из Кабульского университета, который мог бы пригласить меня на стажировку, ответил загадочным молчанием. Собравшись с духом – востоковед я или как? – я попросилась в переводчики к дальнему знакомому, который собирался что-то решать в Кабуле с афганскими партнёрами. Бумага при таком раскладе не светила, но деловую визу получить проще, чем туристическую. И пусть консул видит, что я человек серьёзный и пользу приношу.

Но телефонный разговор окончился ничем.

– Можно вас взять, пожалуй, – сказали мне сначала, – но, во-первых, я еду всего на неделю, а во-вторых, жить мы будем на американской военной базе. Пообещайте, что вы не попытаетесь выйти с территории и от меня ни на шаг не отойдёте. А на переговорах будете просто сидеть в уголке и молчать.

Тысяча чертей, да это же именно то, что мне нужно – молчать и смотреть на американцев! Я же именно за этим собиралась в Кабул, точно, ну! Аж целая неделя? Идеально! Вот это подфартило так подфартило! Впрочем, вслух я ничего этого не сказала и уныло согласилась. База так база, бог с ней.

Но тут мой собеседник, кажется, в полной мере понял, о чём я его прошу, и запаниковал.

– Да ведь вы совсем не знаете, что это за страна! Там же война и вообще опасно! В прошлом году мы с товарищем дали нищему в Мазари-Шарифе десять долларов – остальные на нас кааак кинулись, мы едва успели до машины добежать. Чуть на куски не разорвали.

Я попыталась возразить, что с этой точки зрения много мест, где опасно – если дать десять долларов нищему, скажем, в Дели, тоже до машины не добежишь. Но голос в телефоне не стал спокойнее:

– А девушка, которую убили в центре Кабула два года назад? Линчевали среди бела дня?27 Я видел то место. Ужас! Нет уж, Афганистан не место для женщин. Вы молоденькая, красивая, вам жить и жить… И вообще, там никому верить нельзя. Не просите. Грех на душу брать не хочу.

Я положила трубку и глубоко задумалась.

То, что я сейчас за десять минут описываю в Microsoft Word, в реальности заняло больше месяца: письмо – ожидание – молчание, просьба – надежда – отказ. Передо мной была глухая стена, в которой я пыталась найти лазейку, и в этих поисках не было ничего поэтического. Я стала хуже спать и злилась по пустякам, и, подозреваю, в мире найдётся не так уж много людей, страдавших оттого, что их поездка в Афганистан медленно, но верно накрывалась медным тазом.

Конечно, были более уступчивые афганские посольства, где консульский отдел был не так бдителен и особого значения бумагам не предавал. Одно из них находилось в Дубае, второе в Баку, а третье в Душанбе. Там же, под боком, был город Хорог, где за $100 визу вроде как давали всем желающим, из документов требуя только фото и ксерокопию паспорта. Не скажу, что мне хотелось лезть на Памир и проверять правдивость слухов, но адрес хорогского консульства в моей записной книжке всё же был.

– Алекс, я спрашивала – у нас тут тоже дают визы без проблем, – написала подруга из Джакарты.

«Круто, что сказать», – подумала я и проверила цену на билеты Москва-Джакарта-Кабул. Просто на всякий случай, разумеется. Цена кусалась.

Я написала афганцу, с которым мы уже год дружили по переписке. Звали его Ахмад28, он был образован и весел и уже год обсуждал со мной мировую политику и ввод ОКСВ29 в Афганистан (отец его, кстати, был моджахедом – по иронии судьбы, отцы почти всех моих кабульских друзей в своё время воевали против русских). Я помнила, что товарищ Ахмад работает в каком-то министерстве и подозревала, что нужные связи у него имеются.

– Собираюсь к вам в Кабул и у меня некоторые сложности с визой. Что посоветуешь, Ахмад-джан? – обычно словом «джан» («дорогая») злоупотреблял он, но в любви, на войне и в погоне за афганской визой все средства хороши.

– Запасайся терпением, – был ответ. – Ваши дипломаты в Кабуле вообще вон всем отказывают. Так что удачи тебе, милый друг. Буду рад увидеться живьём в Кабуле… когда-нибудь. Иншалла.

В Афганистане, как и на востоке в целом, не в ходу некрасивое слово «нет», но моего небогатого опыта хватило понять, что Ахмад, так его и сяк, джан не пойдёт ни в какой МИД договариваться и приглашение мне не отправит. «Ладно-ладно, – злобно и печально подумала я, – доберусь до Кабула – припомню тебе, душманский сын».

И угадайте-ка, чем объяснит этот душманский сын свой отказ?

– Алекс-джан, незачем помогать тому, кому помощь явно не нужна, – скажет он, когда мы будем на закате сидеть на холме Вазир-Акбар-Хан. – Я знал тебя достаточно хорошо, чтобы понять – битву с дипломатами выиграешь ты, а не они. И я знал, что рано или поздно ты окажешься в Кабуле. Нужно было просто немного подождать.

***

Его превосходительство посол Афганистана в России смотрит на меня поверх чайной чашки.

– Я слышал, вы интересуетесь пуштунской культурой и языком. Знаете, лучший способ выучить пушту – найти себе мужа-пуштуна! – мне хочется думать, что его превосходительство не имеет в виду себя.

Посол одет с иголочки, серебряные волосы и бородка уложены волосок к волоску. Ноблесс оближ: посол принадлежит к высшей афганской аристократии – приходится президенту Гани дядей по отцовской линии (в своё время президент Карзай послал в Москву своего, и традиция прижилась). На ветвистом дереве афганских терминов родства для такого дяди есть слово «какА» – чуть позже я узнаю, что в Кабуле господина посла зовут именно так. («Ааа, какА. Ну и как он поживает? Всё такой же модник? Да, мы его знаем. Во дворце пересекались»).

Посол и консул делят сферы влияния: царство консула – полуподвал, посол царит на втором этаже.

Путь на второй этаж был тернист.

На дворе середина мая 2017-го года, и я уже два месяца пытаюсь получить визу, но бумаг, подтверждающих цель визита, у меня по-прежнему нет, и помогать по-прежнему никто не спешит. Я начинаю малодушно думать, что пора бы уже отказаться от провальной затеи, как вдруг теория шести рукопожатий срабатывает во мгимовских коридорах, передав мне руками тамошнего выпускника (афганца, разумеется) телефон атташе по культуре, господина А. Он был первым, кому я засвидетельствовала своё почтение, и именно в его кабинете три часа я дожидалась посла – его превосходительство захотел лично посмотреть, что за странная птица залетела к ним на Поварскую, но в назначенный день отлучился по государственным делам.

Потом случится чайная церемония, где я получу ценную рекомендацию по изучению пушту, а потом с высочайшим повелением выдать мне визу я спущусь в полуподвал, где будет ждать уже знакомый вам консул. И он мне совсем не обрадуется.

– А вы упрямая, как я погляжу. Добились своего, да?

– Да, сэр.

– Будь моя воля – никуда бы я вас не пускал. У меня, знаете ли, дочери чуть младше вас… Ладно, бог с вами. Вот бумага, пишите: «Я полностью осознаю возможные последствия поездки в Афганистан и беру на себя ответственность за свою дальнейшую судьбу». Дата, подпись. Давайте сюда.

«В смерти моей прошу никого не винить», – подумала я, но вслух ничего не сказала.

– Что это вы так притихли? Испугались?

– Нет, сэр. Думаю, на какое число купить билет.

– Ну разумеется. Приходите в пятницу за паспортом. Весело вам съездить! – сарказма он даже не скрывал.

В пятницу я расцеловала паспорт со своей первой афганской визой, а в понедельник полетела в Кабул… где меня никто не ждал.

Ну почти.

***

Я жду начала посадки у гейта в Дубае и дрожу.

И причина не только в том, что путешествие длится уже 15 часов, а из кондиционеров в терминале дует ледяной ветер. Причина в том, что тут, в Дубае, я начинаю понимать, в какое приключение ввязалась – окружающие смотрят так, будто провожают в последний путь (так на меня будут смотреть ещё не раз, и я привыкну, но пока…).

– Куда вы летите, мадам? – спрашивает на стойке регистрации девушка, закутанная в чёрное. Судя по всему, «в Кабул» для неё звучит как «в ад».

Мои будущие попутчики бросаются в глаза. Все они, словно сговорившись, оделись в традиционные шаровары и длинные рубахи с жилетками, водрузили на головы тюрбаны и паколи, отрастили бороды, взяли в руки чётки.

Афганцы смотрят на меня.

Я на них.

Трудно сказать, кто больше ошарашен.

Нет, я не боюсь. Уже четыре года я изучаю по книгам страну, в которую лечу, и до сих пор толком не знаю, чего от неё ожидать. Мне скорее любопытно, чем страшно, а трясёт меня, разумеется, только из-за недосыпа, а вовсе не потому, что я до сих пор понятия не имею, кто заберёт меня через три часа из аэропорта имени Хамида Карзая.

Коварный Ахмад пожелал мне счастливого полёта и исчез, как сон златой.

– Ты не мог бы меня встретить? – спросила я, мысленно добавив «…я же ни одной живой души в стране не знаю, кроме тебя!».

– Не, извини, никак. Надо родственника в больницу отвезти. Да не переживай, Алекс, всё наладится.

Таких друзей за шкирку и в музей, но вопрос со встречей и жильём надо было как-то решать.

Цены на кабульские отели, найденные в сети, поражали воображение. Даже после 100$, отданных за невозможную визу. Даже после дорогущего билета в один конец. К тому же тогда на эти отели периодически кто-то нападал, а иностранцев периодически похищали (не только из отелей, кстати).

Нехитрая арифметика показывала, что денег мне хватит на неделю, а здравый смысл нашёптывал, что с сайтом Couchsurfing лучше не рисковать. Тут вам не шуточки, Кабул, чай, не Европа, и если человек, у которого ты в гостях, начнёт вытворять что-то странное, от него так просто не уйдёшь (да и куда?). А искать жильё уже на месте казалось мне немного чересчур.

Выручила та самая подруга из Джакарты, побывавшая в Афганистане за полгода до меня: мол, приютивший её в Кабуле юноша был хорош со всех сторон, в его семье гостью любили как родную, а вот и номер того чудо-афганца. Напиши ему, Алекс.

Я вздохнула с облегчением – если одной сумасбродке повезло, повезёт и другой! – и написала.

– Ой, здорово, у нас общие друзья! – обрадовался потенциальный хост. – Круто, что ты приезжаешь в Афганистан! Рад буду познакомиться, если в Герат заедешь.

– В Герат?…

– Да, я же в Кабуле больше не живу.

Вот это фокус. До самолёта меньше суток, а лететь приходилось в никуда. Буквально.

– Ладно, – сказал он, немного поразмыслив. – Будешь жить с моей двоюродной сестрой. Я договорюсь. Она с подругой снимает квартиру, ты там тоже поместишься.

Час от часу не легче. Афганки, живущие без присмотра родни? Это какие-то неправильные пчёлы, Пятачок! Но думать об этом было некогда, а выбирать не из чего.

– Фотографию свою пришли, – написал чудо-афганец. – Я покажу её другу, чтобы он тебя в аэропорту узнал. Он встретит тебя и отвезёт, куда надо.

– А мне его фото покажешь?

Куда там. Чудо-афганец уже был оффлайн.

Резюмирую: в кабульском аэропорту имени Хамида Карзая ко мне должен был подойти человек, которого я в глаза не видела. Оставалось полагаться на его сообразительность… и волю небес.

***

Я просыпаюсь и не сразу понимаю, где я. Комната почти пуста: на полу красный потёртый ковёр, в углу телевизор. Тонкий матрас, на котором я лежу. Больше в комнате ничего нет. Жарко. Сквозь шторы на окнах пробивается ослепительное солнце.

Это Кабул, 14 мая 2017 года. Ах да, ведь вчера на закате моя мечта сбылась.

Пилот сообщает, что мы вошли в воздушное пространство Исламской Республики Афганистан, но я по-прежнему подозрительно спокойна. Я роняю голову на откидной столик и притворяюсь спящей – я устала от взглядов бородатых мужчин в паколях и тюрбанах, от шума двигателей, духоты, непривычно звучащей речи. Я устала от всего. Мне кажется, что мы летим не два часа, а двадцать. Когда самолёт ложится на крыло, разворачиваясь где-то над Кандагаром, турбулентность усиливается – тряска такая, будто мы задеваем горные пики, но мне снова всё равно. Впрочем, что я знаю о турбулентности? Я ещё не опробовала маршрут Кабул-Душанбе.

Самолёт начинает снижаться так резко, будто проваливается в воздушную яму. Саму посадку я помню плохо: неожиданно под крылом возникают ленточки рек и островки зелени, а потом ровные, как по линейке, кварталы. Дороги. Ангары. Дома. Самолёт, вздрагивая и покачиваясь, проносится над ограждениями аэропорта. Катится по взлётной полосе. Замирает.

Что ещё я помню? Ковровую дорожку в «рукаве». Очередь на паспортный контроль, в которой все почему-то старались держаться от меня подальше. Багажную ленту, где я еле высмотрела одинокий рюкзак. Досмотр. Ещё досмотр. Аэропорт почти пуст: встречающие и провожающие не допускаются дальше последнего чек-пойнта на входе. Судя по всему, мне придётся в одиночку выйти в город, пользующийся очень дурной славой. Ну ладно, выйду, чего уж. А потом… а потом суп с котом.

От стены отделяется фигура в костюме и при галстуке.

– Это ты Алекс?

– Я.

– А багаж? Это всё, что ли?

– Всё.

– Тогда пошли.

И мы идём.

Первым впечатлением от Кабула, насколько я помню, было: «Да не так уж тут и страшно».

Нет, мне-то, будущему работнику Красного Креста, страшно никогда и не было. Не было и тем профессорам, которые видели Кабул ещё при короле. Но новостные сводки сообщали, что в городе К. что ни день, то теракт, а по стране идут локальные бои. Через пару лет я буду работать с афганскими новостями и узнаю, что в Афганистане тогда гибло около ста человек в день. Ста. В день. В среднем. Военных и гражданских. В дни больших терактов или крупных военных операций потери сильно возрастали. Всю дорогу из аэропорта я видела блокпосты и солдат, шлагбаумы и бронированные джипы, колючую проволоку и заграждения. Близость войны была очевидна.

Мой спутник спросил, нравится ли мне Кабул, и я пожала плечами. Да и нет. Каменная чаша гор, связка пляшущих воздушных шаров в руках у торговца, кусты роз вдоль шоссе. Вездесущая пыль, мусор, на бетонных заборах и стенах следы от пуль. И над всем этим – закат, заливающий город золотом. Нет, Кабул, ты не красив и не влюбляешь в себя с первого взгляда. Но то, что ты даёшь, больше и важнее красоты.

Мы долго ехали, стояли в пробках и снова ехали, и я не спрашивала, куда. Человек за рулём вроде бы не был похож на похитителя, а даже если бы и был, я всё равно сидела у него в машине. Странное спокойствие, которое снизошло на меня ещё на посадке в Дубае, никуда не девалось. Уже в полудрёме я увидела многоэтажный дом, возле которого мы остановились, и миниатюрную девушку в платке, которая бросилась меня обнимать.

Дальше была пустая комната с красным ковром и сон без сновидений.

Да простит меня читатель за столь подробное повествование. Я не опускаю детали, чтобы показать, как долог был путь от решения поехать ТУДА до сна в доме на западе Кабула. Почти три месяца понадобилось мне, чтобы получить афганскую визу, а само путешествие заняло месяц, и знай я заранее, какие коллизии меня ждут, я бы, может, так не рвалась бы и послушала консула.

Хотя кому я вру? Рвалась бы. Это же я.

– Что пошло не так в этой поездке? – спросите вы меня.

И я отвечу:

– Примерно всё.

Планы были, конечно, наполеоновские. Полететь в Кандагар! Полететь в Герат! Полететь в Мазари-Шариф! Полететь в Бамиан! И вообще полететь куда глаза мои любопытные глядят. А лучше поехать по земле, на машине там или прямо на автобусе, потому что самолёт – это для слабаков, и много из иллюминатора не увидишь30. В общем, в тот приезд мне хотелось посетить хотя бы половину провинций (а их, на минуточку, тридцать четыре), а иначе, считайте, зря это всё. А в идеале бы вообще найти работу или хоть волонтерство какое-нибудь и остаться на полгода. А лучше на год.

Реальность, как оно обычно бывает, от ожиданий сильно отличалась.

В тот же Бамиан самолёты в ту пору не летали, хотя должны были бы раз в неделю (год спустя они перестанут туда летать уже на постоянной основе, потому что несколько иностранных пилотов компании, эти рейсы выполнявшей, погибнут при атаке талибов31 на отель «Интерконтиненталь» в Кабуле). Наземная дорога занимала часа четыре и считалась относительно безопасной, но всё же храбреца, который решился бы меня туда отвезти, почему-то не нашлось.

Какой там Бамиан, даже в Пагмане32 погулять не вышло, потому что откуда не возьмись пришли вооружённые люди Сайяфа33. Что у них было на уме, никто не знал, а потому пришлось быстро прыгнуть обратно в машину и уехать восвояси. И это в сорока минутах езды от безопасного (ну, вроде как) Кабула. Не располагала тогда обстановка в Афганистане к увеселительным поездкам, вовсе нет. Кстати, сайяфовцы тоже были крест-накрест перепоясаны пулемётными лентами, а некоторые ещё и обвешаны гранатами, но мне это почему-то уже не показалось романтичным.

В общем, из всех моих must-see мест удалось повидать только водохранилище в Сароби34. И то мельком. И то потому, что человек, который меня туда отвёз, надеялся на мне жениться и всячески стремился впечатлить.

Собственно, и в столице тогда удалось мало что.

Во-первых, почти сразу после моего приезда начался священный месяц Рамадан35, а с ним, понятное дело, пост. Жизнь в Кабуле, и так не быстрая, в Рамадан замирала почти совсем. А попробуйте-ка в +35 весь день не есть и не пить! Что захочется делать? Правильно, спать или думать о вечном. А потом, с наступлением темноты, когда есть и пить уже можно, в город выходить тоже не с руки, потому что мало ли кого ты там встретишь. Надо сказать, Кабул с его отсутствием тротуаров, шальными водителями, сточными канавами и пылью – вообще не самый удобный город для прогулок, а афганцы – не самые большие любители прогуливаться пешком. Зачем, если есть машина? Да и, в общем-то, куда? На тот момент я знала только два места, где можно было пройтись, не встретив неприятностей: озеро Карга и холм в районе Вазир-Акбар-Хан. Озеро было далеко, так что выбор сужался.