Брат мой, враг мой

Глава первая

Спустя много лет после событий, с которых начинается эта книга, представители авиационной компании, расследовавшие вместе с полицией штата причины катастрофы, осматривали вещи, незадолго перед тем разлетевшиеся по склону горы, и нашли старый любительский снимок в сумочке Марго. Эта ярко-красная сумочка, как и небольшой чемодан и прочие чудом уцелевшие дорогие безделушки – они, очевидно, выпали из самолета ещё до взрыва, – поражали своей безмятежной жизнестойкостью, присущей предметам, сохранившимся после катастрофы. Сумочка Марго стоимостью в девяносто пять долларов лежала на столе экспертизы, безмолвно свидетельствуя о том, что вещи долговечнее людей, то есть о самой древней истине в короткой истории человечества.

Само собой, дамская сумочка ценою в девяносто пять долларов в любые времена неизбежно попадает под рубрику предметов роскоши. Катастрофа произошла в 1929 году, в самую веселую, золотую пору процветания. Но даже и тогда красная сумочка казалась вещью необычной, могла принадлежать только очень богатой даме, и трудно было установить какую-либо связь между её покойной владелицей и девушкой на любительском снимке, сделанном пять лет назад. В списке пассажиров Марго, разумеется, числилась под фамилией мужа, и эта фамилия сразу же объясняла, почему Марго могла покупать такие дорогие сумочки, но никому и в голову не пришло, что существует некая связь между женщиной, носившей эту фамилию, и выцветшей надписью «МЭЛЛОРИ» на вывеске гаража, под которой на снимке стояла юная троица.

«Братья Мэллори. Гараж», – гласила Вывеска над двустворчатой дверью старого сарая, а у порога между двумя юношами стояла молодая девушка с веселым и лукавым лицом. Все трое слегка щурились от солнца и улыбались. Фамильное сходство, вплоть до застенчивых улыбок, сразу бросалось в глаза, как на портретах юных Медичи, ещё не достигших вершины своего могущества. Молодые люди, вернее долговязые мальчики, высились рядом с Марго, оба в рубашках с открытым воротом, которые в наш век заменяют латы эпохи Возрождения. Кен скорчил величественно-надменную гримасу, а младший брат, самый высокий из всех, стоявший слева от Марго, неуклюже засунул руки в карманы; его глубоко сидящие глаза смотрят прямо в объектив с умной настороженностью, но улыбка у него грустная и милая, какая бывает у некрасивых юношей.

Марго взяла братьев под руки, словно понуждая их идти вперёд; казалось, она остановилась на минуту, чтобы сняться, но, как только щелкнет затвор, тут же повлечет их дальше даже не оглянувшись на оставленный позади гараж. Она стремилась к цели, находившейся где-то далеко за горизонтом, – там начиналась золотая страна, в существование которой верило её жаждущее сердце. Кен, сделав гримасу, всё же выставил ногу вперёд, словно решив идти за сестрой, куда бы она ни повела, но Дэви, самый высокий из них, упрямо стоял на месте. Казалось даже, будто он отстал от них, на самом же деле он был чуть впереди.

В атмосфере внезапной смерти веселая отвага этой маленькой дешевой фотографии вызывала щемящее чувство. На ней были запечатлены три юных существа, полные надежд, молодого задора и высоких стремлений, а также всё их скромное достояние – кроме самого главного. Тут был гараж, дававший им средства к существованию, одежда, которую они носили, ибо, кроме того, что было на них, они почти ничего не имели, и тут же виднелась передняя часть старенького двухместного «доджа» с вымпелом инженерного факультета на ветровом стекле.

Самого главного их достояния, которое не было запечатлено на фотографии, не видел ещё никто, – оно пока что представляло собой лишь идею, созревшую в головах братьев: несколько чертежей да расчетов в записной книжке. Идея эта, однако, послужила для Марго мостом, по которому она меньше чем за пять лет пришла от жалкого гаража в среднезападном городишке к обладанию девяностопятидолларовой сумочкой и фамилией, знакомой всем, кто хоть иногда заглядывал в финансовую хронику, а потом – к бессмысленной смерти при аварии пассажирского самолета-люкс.

Если бы люди, расследовавшие катастрофу, каким-нибудь образом узнали о существовании этой идеи, то в те дни, в 1929 году, они всё равно ничего не смогли бы уразуметь, хотя двадцать лет спустя и для них и для всей страны плоды этой идеи стали делом настолько привычным и обыденным, хотя и непостижимым, что они с трудом припоминали время, когда ничего подобного ещё не существовало.

Вместе с губной помадой, пудреницей, носовым платком, дамским портсигаром и пачкой банкнот на сумму в сто пятьдесят долларов – на дорожные расходы – непонятная старая фотография переходила из рук в руки, пока не дошла до регистратора страховой компании. Он занес её в список и хотел было бросить на кучку вещей, но вдруг остановился, неизвестно почему обеспокоенный напряженной пытливостью взгляда Дэви, самого младшего и самого высокого из этой троицы. Но кто-то подтолкнул регистратора локтем, и маленький квадратик глянцевитой бумаги полетел на стол. Вещи сложили в большой пакет, надписали имя и фамилию погибшей пассажирки и запечатали, чтобы отослать мужу и братьям, которые ждали Марго, не зная, что её уже нет в живых. Они ждали её, чтобы вместе отпраздновать свершение самой заветной её мечты.

И не только регистратор, но и многие другие задерживали взгляд на снимке, с которого глядел на них Дэви Мэллори, застенчивый двадцатилетний юнец, и невольно задумывались. Вот почему эта повесть, в сущности, является повестью о Дэви. И если Марго толкала и влекла братьев вперёд, а Кен более чем охотно готов был следовать за нею, то Дэви видел гораздо дальше, чем брат и сестра. Он видел тот же горизонт, что и они, но за этим горизонтом ему открывались совсем другие дали, где не было солнечного света и не было места ни любви, ни гордости, ибо, кроме неясного свершения надежд, переполнявших их сердца, ему виделось и многое другое.

И уже в те времена в глазах Дэви была тень предельной человеческой скорби. Встретясь с Дэви, вы потом не раз думали о нем, смутно понимая, что этот юноша предвидит всё самое тяжкое, что ждет впереди не только его, но и вас, и каждого, кто живет в наше время и кто будет жить после нас. Но спрашивать, что он видит, как-то не хотелось.

Историю Дэви Мэллори, по справедливости, нужно начинать не с рассказа о нем самом или о его сестре Марго и даже не о его божестве – старшем брате Кене. Она начинается с появления в их жизни человека, встреча с которым определила их и его собственное будущее; так иногда путешественник во время долгих странствий проезжает через незнакомый город, с виду ничем не отличающийся от сотни других городов, мелькавших на его пути, а в этом городе взглянет на обсаженную деревьями улицу, ничем не отличающуюся от других улиц, и его не кольнет предчувствие, что когда-нибудь один из домов на этой улице в этом безымянном городе будет его пристанищем до самой смерти.

Этот день в конце 1925 года начался для Дугласа Волрата точно так же, как все предыдущие дни. Он проснулся рано, полежал, уставясь в потолок, потом одним рывком соскочил с кровати. Этот большой дом всего несколько недель назад был куплен для Волрата его секретарем заочно, по телефону. Указания были следующие: «Что-нибудь приличное, вот и всё. Побольше комнат, хорошо оборудованная кухня и кладовые, не меньше трех ванных, уединенное местоположение, но не слишком далеко от города. Если из окон будет красивый вид, тем лучше, но в общем это не имеет значения». Для Волрата ничто не имело значения, кроме авиационного завода, который он недавно присоединил к своей коллекции промышленных предприятий.

Он встал, как обычно, ощущая в душе какой-то осадок, словно от неизлитой накануне злости, и непонятное беспокойство, которое вынуждало его спешить, спешить, спешить, будто в состязании на скорость, не зная, что за приз он получит, если победит, и какая кара его ждет, если он проиграет. Он всегда просыпался с таким ощущением. Сколько он себя помнил, они никогда не покидало его. Это был один из признаков, по которым Волрат, пробуждаясь, узнавал самого себя.

Его слуга Артур давно уже был на ногах. Волрат с вежливым безразличием бросил «доброе утро», потом быстро и безмолвно съел завтрак. Перед домом на длинной асфальтовой дорожке под солнцем чудесного утра блестел ожидавший его автомобиль. И только сев за руль, Волрат начал испытывать некоторое умиротворение.

На длинном низком открытом «кэнинхеме» он развил слишком большую скорость для такой дороги, но всё же держался известного предела, чтобы грузную машину не бросало из стороны в сторону. Она летела вперёд, как ярко-голубая игла, пыль вилась за ней толстой бурой нитью. Волрат постепенно успокаивался, с удовольствием ощущая мягкие толчки шин, рокот мотора и хлещущий ветер. Надо было чем-то дубасить по всем своим пяти чувствам, чтобы утолить жадное нетерпение, в последние годы неизменно овладевавшее им каждый раз, когда он затевал какое-нибудь предприятие.

В течение нескольких недель со дня своего приезда Волрат позволил себе быть чем-то вроде ученика при инженерах, перешедших к нему по наследству от прежнего владельца. С нынешнего дня он намеревался взять власть в свои руки, Он обладал гораздо большей уверенностью в себе и более твердым сознанием своего финансового могущества, как унаследованного, так и благоприобретенного, чем многие люди вдвое старше его. Но в это великолепное утро он чувствовал себя юным и знал, что таким останется на всю жизнь. Он неуязвим. Вот если сейчас, сию минуту он поддастся порыву и разобьет машину о придорожное дерево, то нет сомнения, что он выскочит из-под обломков без единой царапины и как ни в чём не бывало зашагает дальше.

Шоссе прямой серой полоской убегало на юг, то вздымаясь, то опускаясь между буйно зеленеющими холмами фермерских земель. Проезжая по самому центру страны и мысленно видя на тысячи миль в ту и другую сторону, Волрат чувствовал себя всемогущим. Слева под утренним солнцем лежали зеленеющие квадраты полей вперемежку с амбарами, силосными башнями; они тянулись к востоку, через сотни дымных городишек, подступали к мириадам мерцающих окон Нью-Йорка и перекатывались дальше, к тонущему в солнечной дымке побережью Ист-Хэмптона. Волрат знал каждый дюйм этих пространств. Справа до горизонта расстилались пастбища, за ними – две тысячи миль пшеничных полей, потом терриконы возле шахт и горы, горы до самого Сан-Франциско. И всюду вокруг, на всем континенте, Волрат чувствовал приглушенное кипение людской деятельности. Казалось, скрытая жизненная энергия страны заставляет трепетать прозрачный утренний воздух. Потребность спешить так жгла Волрата, что утренняя поездка в город была для него досадной потерей времени; и лишь ощущение плавной мощи машины скрашивало этот путь.

Он вдруг понял, что любит свою машину; эта мысль, долго таившаяся где-то, в подсознании, словно ожидая своего часа, озарила его, как вспышка магния. Волрат представил себе, как он говорит: «Знаете, были у меня в свое время „кадиллаки“, „роллс-ройсы“ и „изотты“, но все они ничего не стоят по сравнению с этой малюткой».

И тут же на него нахлынуло мучительное юношеское смущение. Разумеется, так сказать мог только хвастливый пошляк, и в данном случае совершенно неважно то, что человек двадцати пяти лет от роду действительно имеет право говорить «в свое время». А, черт! Волрат терпеть не мог мальчишества, свойственного молодости.

Мимо промелькнул щит с надписью:

«Добро пожаловать в Уикершем. – Чудо-город. – Промышленность. – Культура. – Государственная деятельность. – Торговая палата столицы штата».

Машина легко взяла следующий подъем, и с холма перед Волратом вдруг открылся сверкавший на солнце игрушечный городок. Петляющий спуск, ещё подъем, длинный, под углом в девяносто градусов, зигзаг – и городок бросил под колеса машины булыжную мостовую, потом двинул на Волрата справа трамвайную линию, делавшую в этом месте поворот, чтобы преградить; ему путь. Но Волрат охотно принял вызов и перехитрил городок.

Он выехал на трамвайную линию и помчался вдоль отливающих шелковым блеском стальных рельсов.

Немного погодя он взглянул на щиток со счетчиками и циферблатами. Стрелка бензоуказателя приближалась к «Пусто». В конце неказистой улицы он заметил гараж с бензиновой колонкой и подрулил к нему.

Вывеска гласила: «Братья Мэллори. Гараж».

Это был старый сарай, давно некрашенный, заклеенный объявлениями и рекламными плакатами. Двустворчатая дверь была заперта на засов.

Волрат хотел было ехать дальше, но тут открылась небольшая боковая дверь, и на солнечный свет вышла девушка лет двадцати пяти. У неё было нежное, чуть заострённое книзу лицо, с немного выдающимися скулами. Из-под низко надвинутой зеленой шляпки («Ох, и, тут „Зеленая шляпа“!» note 1, – подумал Волрат) виднелись светло-каштановые кудряшки и серые слегка раскошенные глаза со спокойным и терпеливо умным взглядом. Губы её были изогнуты в легкой, как бы обращенной внутрь улыбке, – так улыбается пригревшаяся на солнце кошка, которую забавляет этот мир, не подозревающий о том, как он стар. Девушка была одета тщательно, но бедновато; неся в руках сумочку, она натягивала на ходу перчатки. «Хорошо держится, – снисходительно подумал Волрат, – даже слишком хорошо для девушки из рабочей среды». Он молча глядел на неё со своего низкого трона, ожидая, пока она его заметит.

Девушка замедлила шаг, взглянула на него, потом на машину и, не выказав никакого удивления, пошла дальше, будто такие машины ей приходилось видеть каждый день. Он знал, что это не так.

– А что, механик в гараже? – Голос его был тверд и подчеркнуто безразличен.

Девушка остановилась и, разглаживая пальцами надетую перчатку, подняла на него глаза, видимо, нисколько не удивляясь тому, что он заговорил с нею, как не удивилась и его появлению.

– Мальчики ушли на весь день в университет. Гараж закрыт. Тут есть другой, до него примерно с милю по той улице, что ведет к центру. – У неё был низкий ясный голос.

– А если у меня не хватит бензина на эту милю?

Девушка как бы взвесила издевку, скрывающуюся за его корректностью, но выражение её лица не изменилось. Она бросила взгляд на ручные часики и быстро сдернула перчатки. Руки у неё были маленькие, но, видно, знакомые с черной работой.

– Ладно, – сказала она. – Сколько вам?

– Но, послушайте! У меня и в мыслях не было…

– Не беспокойтесь, пожалуйста. – Судя по добродушно шутливой настойчивости, с какой девушка произнесла эти слова, она знала, что у него была такая мысль. – Я ведь это часто делаю. Я, между прочим, привыкла управляться здесь одна.

Девушка небрежно положила сумочку и перчатки на блестящее крыло автомобиля, возле маленькой фары в форме пули. Волрат молчаливо снес это дерзкое прикосновение к его машине и сделал вид, будто ничего не замечает. Затем он откинулся на спинку сиденья, предоставив девушке обслуживать его. Должно быть, она легко согласилась бы пообедать вместе или прокатиться в машине, сказал он себе, мстя ей за пренебрежение к его достоинству.

– Вы что же, одна из братьев Мэллори? – спросил он.

Девушка улыбнулась в ответ, и Волрат даже растерялся – так непосредственна была эта улыбка. Ему перестало казаться, что её спокойная сдержанность была лишь средством привлечь его внимание.

– Я – сестра Мэллори, – засмеялась девушка, поворачивая рукоятку насоса. Её тонкие пальцы ловко справлялись с работой. Нежное, заострённое книзу лицо порозовело от напряжения. – Я служу в городе. Здесь работают Дэви и Кен, когда у них нет лекций в университете. А сейчас они готовятся к выпускным экзаменам.

В этом неожиданно словоохотливом объяснении сквозила гордость за братьев, которая как бы совсем вытеснила Волрата из поля зрения девушки. Уязвленное самолюбие заставило его сказать:

– Передайте им, когда закончат курс, пусть обратятся на новый завод Волрата. Мне, возможно, понадобятся инженеры.

Но в ту же секунду все его чувства яростно взбунтовались против этого плохо скрытого бахвальства, и вспышка злости сменилась краской стыда. Волрат взглянул на девушку, проверяя, догадалась ли она, что он чуть-чуть не выставил себя полным дураком. Глаза их встретились, и девушка отвернулась – не от смущения, а просто потому, что он не вызывал в ней никакого интереса.

Девушка наполнила бак бензином. Расплатившись, Волрат молча смотрел, как она тщательно вытирает руки тряпкой, Перчатки и сумочка всё ещё лежали на крыле машины. Да, девушка не торопилась, однако Волрат не мог подметить и следа рассчитанной дерзости в её невнимании к нему.

– Давайте я подвезу вас в город. Мне ведь всё равно проезжать через площадь.

– Нет, спасибо. – И опять её лицо осветила непринужденная улыбка. – Трамвайная остановка совсем рядом.

Решительный отказ заставил его снова принять официально вежливый тон.

– Ну, как угодно, я хотел отплатить услугой за услугу.

– О, я понимаю, – сказала девушка, и Волрат окончательно убедился, что она смотрит как бы сквозь него.

– Спасибо за бензин, – бросил он, включив взревевший мотор, и быстро отъехал от гаража. Сердито сжимая руль, Волрат не оглядывался назад. Он знал – будь машина поменьше или победнее, девушка не отказалась бы поехать; он ясно представил себе, как она идет к трамвайной остановке, затаив усмешку в чуть раскошенных глазах и слегка приподнятых уголках рта.

И не из-за того, что сказала она или он, а потому, что она заставила его почувствовать нечто такое, что ему было трудно выразить словами, он мысленно погрозил ей кулаком и пробормотал:

– Ну, ты мне за это заплатишь, малютка!

Через два дня в девятом часу утра сверкающий «кэнинхем» опять остановился на улице возле гаража Мэллори. Как и в прошлый раз, двери были заперты. Волрат, не раздумывая, нажал кнопку сигнала, настойчивым гудком требуя обслуживания – сегодня его просто распирала буйная энергия.

На заводе он с блестящим успехом добился, чего хотел. Пришлось уволить всего двух человек, чтобы подавить ропот недовольства; и теперь он крепко держал власть в своих руках.

Девушка из гаража всё ещё не давала ему покоя, но он уверял себя, что она произвела на него впечатление только потому, что в то утро он был по-особому настроен. Надо ещё раз взглянуть на неё – вот и всё. Вероятно, она в конце концов окажется обыкновенной барышней из универсального магазина.

Не прошло и минуты, как Волрат потерял терпение. Он вышел из машины и зашагал к боковой двери, злясь на девушку, заставлявшую его ждать, но ещё больше на самого себя – за то, что это его задевает.

Волрат толкнул дверь и очутился в тихой темноте, насыщенной разнообразными запахами: пахло машинным маслом, бензином и застоявшейся солодовой терпкостью сена и фуража, хранившегося здесь много лет назад. На рекламном плакате «Батареи Эксайд» внизу было написано от руки: «Накачка камер – 50 центов». Волрат слегка вытянул шею: полуоткрытая дверь загораживала от него единственный источник света – лампочку, бросавшую тускло-желтый конус света на шаткий стол, заваленный раскрытыми книжками – по-видимому, техническими учебниками.

Молодой человек, сидевший в полумраке у стола, приложив ко рту карандаш, поднял на него глаза. Механик оказался юношей лет двадцати, с глубоко сидящими голубыми глазами; на лице его было не то нарочито дерзкое, не то крайне озабоченное выражение. Волрат чуть было не спросил о девушке, но вовремя спохватился, так что, по крайней мере, не оказался дураком в собственных глазах.

– Как насчет бензина? Я спешу.

Механик лениво бросил карандаш на стол и, как бы обдумывая ответ, проследил глазами за его падением.

– Если двери закрыты, значит мы не обслуживаем. – У него был приятный низкий голос, в котором слышалась терпеливая настойчивость, с какой взрослые втолковывают очевидные истины детям. – Мы откроемся через час.

– А кроме вас разве никого нет?

– Дежурю я один, начну работать через час. – Юноша неторопливо вскинул на Волрата голубые глаза.

Волрат смутно различил несколько полуразобранных для капитального ремонта машин. Вдоль одной стены стоял изрядно поцарапанный стол для инструментов, виднелись очертания двух станков – токарного и сверлильного. Сломанная рессора, прислоненная к столбику, напоминала ненатянутый лук, а фарфоровые запальные свечи, лежавшие на поддоне картера, отсвечивали мягкими белыми бликами. Дальше валялись собранные в кучу старые покрышки и бесформенные круги – ненакачанные камеры. На другом, еле освещенном, столе были в беспорядке навалены части радиоприемников, наушники и самодельные детали. Всё, что Волрат тут видел, обонял или ощущал, казалось ему липким, убогим и жалким.

– Да что вы за народ! – вдруг вспыхнул он. – Третьего дня я тут проезжал – у вас было закрыто. Сегодня – опять закрыто. Что за черт, разве вы не нуждаетесь в заработке?!

В тусклом свете лампочки механик устремил на него пристальный взгляд, потом негромко рассмеялся и встал с ленивой и своеобразной грацией высокого человека.

– Заработок – это главная наша забота, – сказал он с грустной усмешкой.

– Ладно, бензин вы сейчас получите.

Снаружи, при ярком свете солнца, оказалось, что юноша на голову выше Волрата и что лицо у него тонкое, длинное и угловатое. В левой руке он, как игральные карты, держал раскрытую книжку. В углах его рта ещё трепетала улыбка. Когда он увидел машину, улыбка исчезла, но во взгляде блеснуло критическое любопытство. Он подошел к переднему колесу, нагнулся и легонько провел рукой по шине и ободу. На лице его, по-прежнему приветливом, мелькнуло такое выражение, будто он что-то сообразил, но делиться своей догадкой, видимо, не собирался. Волрату вдруг пришло в голову, что, при всей своей страстной любви к машине, он не слишком внимательно ухаживает за ней, и вот сейчас результаты его небрежности хладнокровно отмечены этим юношей.

– Сколько вам бензина? – спросил Дэви выпрямляясь.

– Полный бак. – Волрат счел за лучшее не замечать учиненного механиком осмотра.

Сунув книгу подмышку, Дэви приладил шланг, повернул кран и, снова вытащив книгу, принялся читать, ловко перелистывая страницы. Волрат нетерпеливо шевельнулся.

– Насколько мне известно, в этом городе жил покойный Нортон Уоллис, – заметил он, припоминая изданную Торговой палатой брошюрку, которую он когда-то перелистал и бросил.

– Уоллис и сейчас тут живет, – сказал Дэви, продолжая читать. – Он, правда, очень стар, но далеко не покойник. Вон там, на холме, его дом. – Потемневшие глаза юноши вдруг оторвались от книги и взглянули прямо в лицо Волрату. – Он великий человек, – спокойно произнес Дэви, как бы желая утвердить свою позицию на случай разногласий.

– В прошлом, видимо, был великим, – сказал Волрат.

– И сейчас тоже. Люди треплют его имя, а чем он велик – даже не знают, да им и дела нет. Если бы не та работа, что он проделал сорок лет назад, вы бы сейчас не разъезжали в таком автомобиле, и вообще никаких автомобилей не было бы. Он опередил свое время, вот что. И наше время тоже, – добавил Дэви. Бросив взгляд на циферблат колонки, он снова уткнулся в книгу. Волрат немного выждал, потом опять обратился к нему:

– Значит, он и сейчас работает?

– Каждый божий день. – Книга не помешала Дэви ответить, а ответ не помешал чтению. Он перевернул ещё одну страницу.

– У него бывает кто-нибудь?

– Я навещаю его каждый день. Либо я, либо мой брат. По утрам.

– Вы у него работаете?

– Я его навещаю, – повторил Дэви, взглянув на Волрата. – Мы с ним друзья.

И Дэви опять погрузился в чтение. Через несколько минут стрелка на циферблате остановилась, и юноша, как бы очнувшись, снова стад приветливым – так же внезапно, как тогда, в гараже, когда, негромко рассмеявшись, он мгновенно согнал с себя озабоченность.

– Моя сестра обратила внимание на вашу машину.

– Да что вы! – отозвался Волрат с почти неуловимой иронией.

– Она говорит, у вас переднее колесо разболталось.

– Вот как?

– Но это неверно. Я целый месяц наблюдаю за вами – вы часто проезжаете мимо. Просто неправильный развал колес. Их надо отрегулировать.

Волрат сел в машину: черта с два он даст мальчишке заработать.

– Как-нибудь в другой раз. У меня нет времени.

– У меня тоже, – ответил Дэви.

Прижав к себе книгу скрещенными на груди руками, он окинул машину оценивающим взглядом и вдруг улыбнулся с такой же непосредственностью, как улыбалась его сестра. В этой улыбке, придававшей его лицу немножко застенчивое выражение, была необычная для мужчины обезоруживающая прелесть.

– Что ж, машина действительно славная, – сказал он.

Волрат улыбнулся и взглянул на юношу, ибо, хотя в словах его не было ничего неожиданного, тон, каким они были произнесены, придавал им другой смысл.

– Вы сказали это так, будто собираетесь купить себе такую же.

Дэви порозовел, затем улыбнулся, словно довольный тем, что Волрат наконец-то кое-что понял.

– Это отчасти верно, – задумчиво сказал он. – По крайней мере нечто в этом роде хочет купить мой брат. Чего хочу я, мистер Волрат, я, кажется, ещё и сам не знаю.

Услышав свое имя, Волрат невольно приоткрыл рот и молча посмотрел вслед долговязому юноше. Волрат был поражен, поняв, что этот механик всё время знал, с кем говорит, – это обстоятельство придавало его словам совсем иную окраску. Одно дело, если человек сдержанно и независимо ведет себя с незнакомцем. И совсем иначе это выглядело в глазах Волрата, если человек, знавший его имя, как бы делал одолжение, продавая ему бензин, читал книжку в его присутствии, небрежно намекнул, чтобы он чинил свою машину где-нибудь в другом месте, и затем польстил, дав ему понять, что такая машина подошла бы любому механику из гаража, но недостаточно хороша для его брата.

Третьего дня Волрат имел все основания думать, что сдержанность сестры – напускная и нарочитая, но в её брате – и сегодня он это сразу понял – не было ничего искусственного. Волрат, задумавшись, медленно поехал по улице. Некоторое время он сам не знал, о чём думает, но твердо сознавал одно: он испытывал бы мучительную неловкость, если бы этот мальчик работал у него. Никогда ни один человек не вызывал у него подобного ощущения, подобного протеста, продиктованного страхом; и на Волрата нахлынуло неясное смятение, словно он что-то проглядел в себе, что-то необычайно важное.

Слегка пригнувшись, чтобы пройти в дверь, Дэви вернулся в гараж, как всегда и не подозревая о произведенном им впечатлении. Он привык к тому, что люди оборачиваются вслед его старшему брату, и никогда не замечал людей, оглядывающихся на него. Что бы ни занимало его в данную минуту – человек, идея или изобретение, которому, быть может, не суждено осуществиться, но детали которого Дэви тщательно разрабатывал в уме, – думы об этом поглощали его целиком, и он был глух, слеп и туп в отношении всего остального.

Дэви бросил учебник на кучу книг, беспорядочно наваленных на стол. Следующие полчаса предстояло посвятить ежедневному визиту – это был ритуал, установленный много лет назад. С недавнего времени Дэви стал побаиваться этого путешествия на холм, но, тем не менее, налил в бачок пять галлонов авиационного бензина и взял пятигаллоновую банку ацетона, которую накануне притащил из университета, заплатив за неё из своего кармана, хотя Нортон Уоллис без труда мог позволить себе этот незначительный расход. Впрочем, Дэви и в голову не приходило, что Уоллис у него в долгу.

Взяв обе банки, Дэви вышел на залитую солнцем улицу. Ноша оттягивала ему худые плечи, но это было ничто по сравнению с тяжестью на сердце, которая возникала каждый раз, когда Дэви подымался на пологий холм, куда выходили задние дворы Прескотт-стрит.

Солнце расстелило лучи на пороге, у которого остановился Дэви, и светлыми квадратами лежало на заставленном всевозможными механизмами бетонном полу мастерской. Из окошек и застекленного отверстия в крыше лилось золотое сияние, оно отражалось в полированных металлических поверхностях и гранях, то тут, то там зажигая огненные точки. Солнце не разбиралось ни во времени, ни в моде. Оно заливало светом рукоятки и блоки нового фрезерного станка, удостоенного одобрения Кливлендской станкостроительной компании, и так же ярко горело на старим лэмпортском токарном станке, украшенном витиеватой надписью: «Хартфорд – 1878», – ныне музейной редкости, с панталончиками из железных листьев на ножках, которые оканчивались массивными львиными лапами. Станок в свое время переделывался раз десять в угоду изменчивой фантазии Уоллиса и до сих пор служил для обточки некоторых специальных деталей, Ни станок, ни его украшения не могли казаться старомодными человеку семидесяти восьми лет.

Когда Дэви показался на пороге, старик не поднял глаз от маленькой медной трубочки, которую рассматривал сквозь увеличительное стекло. Даже сидя на табуретке, он казался высоким и как бы ссутулившимся под тяжестью своих широких плеч. Его большую розовую лысину окаймляла бахромка седых, давно нестриженных волос. Лицо у него было длинное, костлявое, мясистым был только большой нос с горбинкой. Он не видел дальше, чем на несколько футов перед собой, но упрямо отказывался носить очки. Поднеся трубочку к самому носу, он медленно поворачивал её в пальцах.

– Кен? – ласково окликнул он. – Это ты, сынок?

– Нет, – с деланной шутливостью отозвался Дэви, втаскивая банки в мастерскую. – И вы отлично знаете, что это не Кен.

Уоллис обернулся, раздосадованный тем, что не удалось утолить мелочную злость, которая в последнее время часто вспыхивала в нем без особых причин. Он швырнул металлическую деталь на стол.

– Ты что, хочешь сказать, что Кен не дает себе труда навещать меня?

Дэви поставил банки на пол возле модели ракетного двигателя.

– Ничего подобного, – спокойно ответил он. – Кен приходит к вам ничуть не реже, чем я. Как получилась насадка?

– А тебе что за дело? – огрызнулся Уоллис, поворачиваясь к нему спиной.

– Прекрасно получилась.

– Конус пригнан хорошо?

– Прекрасно.

– Шнековый питатель работает?

– Прекрасно, – рявкнул Уоллис. – Говорю: прекрасно. Отвяжись.

Дэви, как ни в чём не бывало, принялся за работу; он знал, что старику сейчас стыдно за свою грубость. В Нортоне Уоллисе как будто уживались два совершенно разных существа. Внутри него живет строгий, скупой на слова человек, навсегда сохранивший ту юношескую живость ума, какой он обладал в тридцать лет, когда впервые начал самостоятельную работу над двигателем внутреннего сгорания. Снаружи – скрюченная ревматизмом оболочка, старик, подверженный вспышкам раздражения, жадно требующий любви и щедро отдающий свою любовь, – человек, девять лет назад пригревший трех голодных, убежавших из дому детей, которых он никогда бы не удостоил внимания в свои молодые годы. И этот второй человек настойчиво звал к себе из Милуоки осиротевшую родную внучку – девушку, с родителями которой другой Нортон Уоллис почти не знался за отсутствием времени.

Дэви обращался только к другому, молодому Уоллису, чем доводил старика до отчаяния, ибо сколько бы тот ни хлопал руками по бедрам, с каким бы озлоблением ни срывался с места, ничто не могло прервать проникнутой полным взаимопониманием беседы, которая происходила между чужим, живущим в нем человеком и этим длинным, костлявым, восторженно глядящим на него мальчишкой. Уоллис бросил через плечо:

– И не выливай из банок! Я сам это сделаю. Ты вечно всё расплескиваешь.

Дэви уже отвинтил крышки и пошел по мастерской, наполняя один за другим бачки моторов, Уоллису было трудно поднимать тяжести, поэтому Дэви и Кен всегда находили предлог, чтобы сделать за него работу, требующую физической силы.

– Придется вылить, – ответил Дэви. – Банки я должен взять с собой.

– Так, по крайней мере, будь аккуратнее.

– Я всегда аккуратен.

Старик близоруко прищурился в том направлении, где булькал льющийся через воронку ацетон.

– Ты считаешь, что последнее слово всегда должно остаться за тобой? – сварливо спросил он.

– Нет, – сказал Дэви. – Уступаю его вам.

Уоллис только хрюкнул от злости, затем, сжав губы, снова принялся за работу.

Жидкость с громким бульканьем лилась из наклоненного бачка, в воздухе распространился леденящий резкий запах ацетона. Дэви отступил назад, чтобы не дышать испарениями, и оперся рукой о токарный станок. И вдруг в памяти его всплыл рисунок, изображавший древнегреческий город. Слово «город» всегда вызывает представление о чём-то величественном, но эта кучка белых зданий могла бы свободно уместиться на Кэпитол-сквер в Уикершеме. На улицах виднелись человеческие фигурки в белых туниках, и Дэви когда-то всматривался в них с огромным любопытством: ведь это были люди, жившие три тысячи лет назад. Он сдвинул брови, не понимая, откуда вдруг взялось это воспоминание, и шевельнул рукой. Пальцы его скользнули по токарному станку, и Дэви внезапно понял, что это прикосновение заставило его вспомнить о человеке по имени Глаукон, который изобрел токарный станок именно в ту эпоху и именно в таком городке.

Этот Глаукон изобрел также и якорь; и вот вскоре его сограждане стали заплывать в скалистые бухточки, где другие корабли не могли устоять на месте. А чтобы охранять богатства, которые его родной город нажил на торговле, Глаукон изобрел замок и ключ. Капитан океанского парохода, вошедшего в порт, слесарь да фабрике площадью в десять акров и хозяин дома, запирающий входную дверь, не знают имени изобретателя, да им и в голову не приходит поинтересоваться этим, но за их спиной стоит человек, живший тридцать веков назад; они, не оглядываясь назад, взяли из его рук то, что в этот момент им нужнее всего.

В ранней юности Дэви читал всё без разбора и однажды задумался над возрастом мира по сравнению со сроком человеческой жизни. Он взял указанный в библии срок – три раза по двадцать лет и ещё десять – и был глубоко поражен, обнаружив, что с доисторических времен, со времен тьмы, испещренной огненными искрами, прошло меньше сотни человеческих жизней.

«Не может быть, – возмущался он, охваченный первобытным страхом, – не может этого быть! Меньше ста человек!» Дэви всмотрелся в ночной мрак: мимо прогрохотал трамвай – цепочка освещенных окошек, буравящих черную темноту. На этом тряском островке, возникшем из тьмы в одном конце широкой улицы и пропавшем во тьме на другом её конце, уместилась жалкая горстка людей, которой хватит, чтобы образовать цепь от нынешнего «сегодня» до далекого, туманного, первобытного «вчера», когда человек был диким, затравленным существом с рассудком запуганного ребенка.

С тех пор, как Дэви осознал это, у него появилось ощущение, что толща веков не так уж непроницаема. Ему уже не казалось, что мир создавался неторопливо, а прогресс двигался скачками и зигзагами по медленно катящимся столетиям. Ибо, когда человек впервые заставил землю работать на себя, не взирая на её нравы и обычаи, тут-то и произошел ошеломительный взрыв – взрыв творческой энергии, которая с тех пор бушует всё сильнее и сильнее, растекаясь во все стороны с сумасшедшей скоростью.

Кен тоже иногда, играючи, вычислял временные промежутки, укорачивая или удлиняя их ради умственной гимнастики, но для Кена это всегда было только забавой. В успокаивающем присутствии Кена Дэви мог передохнуть от жуткого ощущения краткости человеческой жизни. Однако в отсутствие Кена и при Нортоне Уоллисе эти мрачные мысли возвращались снова, ибо жизнь Нортона Уоллиса, безусловно, входила в те немногочисленные десятки человеческих жизней, которые являются вехами на всем протяжении истории человечества, как редкие фонари вдоль пустынной улицы.

Маленький паровой двигатель, который Уоллис, служа в Милуоки в фирме «Моторы и котлы», смастерил в часы досуга, становился всё больше по мере того, как он над ним работал. В 1892 году он приделал мотор к карете и обучил рабочего из Лансинга управлять им, но покупателей на второй такой экземпляр не нашлось. Пять лет спустя в городе Расине он вошел в компанию с бывшим кузнецом Картером. Они назвали свой автомобиль «дофином». За три года было продано семь таких сделанных вручную «дофинов», после чего компаньоны решили прикрыть дело. К тому же Уоллис начал понимать, что поршневой двигатель имеет существенные недостатки.

Если Уоллис в юности знавал старика, которому было столько лет, сколько Уоллису теперь, то этот старик, вероятно, слышал нестройные мушкетные выстрелы Революции, ссорился в тавернах из-за Томаса Джефферсона и своими глазами видел изрыгающее дым чудовище – первую паровую машину. А сейчас Нортон Уоллис сидит у окна, где светлее, и шлифует деталь для двигателя, который, быть может, когда Дэви станет стариком, помчит людей сквозь полночное безмолвие безвоздушного пространства к новой, ещё не открытой планете.

Дэви отставил в сторону пустой бак из-под ацетона и заправил двигатель авиационным бензином.

– Сегодня я вам принес-по пяти галлонов того и Другого, – обратился он к спине Уоллиса. – Завтра мы весь день пробудем в университете – у нас выпускной экзамен.

– И вы, конечно, уверены, что выдержите? – не оборачиваясь, спросил Уоллис. От холодной, беспричинной злости голос его стал язвительным и ломким.

– Ясно, выдержим. Мы с Кеном можем экзаменоваться хоть сейчас.

– Что ты мне рассказываешь про Кена! Кен никогда не поступил бы в колледж, если бы ты его не заставил. Все думают, что ты тянешься за Кеном, потому что он болтает, а ты помалкиваешь. Да, ты таскаешься за ним по пятам, но только, чтобы убедиться, что он делает всё так, как ты хочешь.

Дэви промолчал, смущенный далеким воспоминанием. Он старался не обращать внимания на зашевелившееся в нем сомнение, потом решительно отверг мысль о возможности заставить Кена поступать по чьей-нибудь воле. Кен – старший брат, вожак. Да, согласился Дэви, были случаи, когда он давал советы Кену, но и только. Уже много лет Дэви не вспоминал о тех днях, когда он впервые понял, что может повернуть жизнь по-своему…

В маленькой, похожей на ящик хибарке, стоявшей у ручья, было темно и душно. Мальчик лихорадочно работал, согнувшись над мотором. Дверь была закрыта, потому что он прятался от чужих глаз – в четверти мили отсюда виднелись крохотные фигурки косцов, сгибавшиеся и разгибавшиеся в однообразном ритме.

Работая, мальчик порывисто подносил карманный фонарик то к генератору, то к грубой схеме, начерченной им на клочке бумаги. На полу мягко тикал помятый будильник, к которому зачем-то были присоединены электрические провода.

Нервы мальчика были так напряжены, что он в страхе отпрянул, когда его тень мелькнула на низком потолке, словно собираясь броситься на него. Он схватил с пола фонарик – тень исчезла, и мальчик с облегчением перевел дух.

Несмотря на высокий рост, мальчику не было ещё двенадцати лет. Он побаивался этой пахнущей плесенью темноты, но ещё больше пугала его собственная смелость, ибо если удастся тот план, который он сам придумал и собственноручно подготовил, то мир запляшет под его дудку. Ровно в семь часов вечера должно ожить огромное чудовище – оно либо раздавит его за дерзость, либо покорно подчинится его воле. В семь часов подача электроэнергии на ферму дяди прекратится сама собой по его приказу, отданному сейчас, в четыре часа дня.

Мальчик вышел наружу, на яркий дневной свет. Сердце его колотилось. Он прижался спиной к двери, его умные голубые глаза, настороженные, как у зверька, зорко всматривались, не заметил ли его кто-нибудь. Но лес, вырубка и поля вдали дремали в предвечерней тишине.

В ту весну 1916 года всё росло и тянулось вверх с неудержимой силой, даже мальчики. Дэви догнал ростом своего брата, который был на полтора года старше его; ему казалось, что стать одного роста с тем, кто был его богом, – значит сделать ещё шаг на пути уподобления божеству. Однако голубая заплатанная рубашка, сшитая на дядю, плечистого толстяка, висела на Дави, как на вешалке. Рваные штаны были ему и вовсе широки, хотя сестра перекроила их так, что боковые карманы почти сошлись сзади. Место, где штаны сходятся в шагу, слишком узкое для дядиных толстых ляжек, болталось мешком у колен Дэви.

И всё же, несмотря на смехотворную нелепость надетого на нем тряпья, на косматые волосы, на худобу мальчишечьих загорелых рук и ног, в нем была своеобразная грация. Пригнувшись, он помчался к окраине поля, гонимый демонами страха, притягиваемый призраком торжества.

Влетев в амбар, Дэви схватил оселок, за которым его послали, и, подтягивая спадавшие штаны, вприпрыжку побежал к косцам, работавшим на северном поле. Вдруг ему пришло в голову, что он совершил преступление куда серьезнее всего того, чем угрожал Кен. Дэви даже приостановился, но тут же побежал дальше, решив не говорить никому ни слова, пока сам не увидит, что из этого получится.

Запыхавшись, Дэви подбежал к косцам. На лице Кена было холодное, осуждающее выражение – он обиделся, что Дэви бросил его одного. Но Дэви ожесточенно поддернул штаны, схватил вилы и, вскарабкавшись на стог, стал рядом с братом.

Сегодня за Кеном было трудно угнаться, ибо каждый раз, втыкая вилы в сено, он мысленно пронзал старого жирного негодяя – дядю Джорджа. Конечно, подумал Дэви, если ты поклялся убить человека в следующий же раз, когда он хлестнет тебя ремнем, и если этот раз наступит через несколько часов, так лучше попрактиковаться заранее. Дядя Джордж тоже, наверное, практиковался. Он пообещал сегодня в семь часов спустить с Кена шкуру, а дядя Джордж, как известно, любит ко всему готовиться заранее. В крошечной частице сердца Дэви, которая не была отдана Кену, трепетала жгучая радость – слава богу, сегодня порка ему не грозит.

Наконец с севера потянуло прохладой, жара начала спадать, приближался вечер. Косцы распрямили уставшие спины, опустили занемевшие руки. Они взмокли от пота. Дядя Джордж промакнул рубашкой жирную вспотевшую грудь и бросил на Дави взгляд, под которым мальчик всегда холодел от страха.

– Вечером останешься с братом, – монотонно сказал дядя Джордж. – Когда тебя посылают за оселком, надо бежать во весь дух туда и обратно. На этой ферме все обязаны работать. И ты, Дэвид, обязан, и ты, Кеннет, и сестре скажите, что она тоже обязана работать. – Дядя Джордж немного помолчал. – Вы сами между собой решите, кого пороть первым.

Лицо Дэви было так же бесстрастно, как лицо его дяди, но в животе у него что-то сжалось. Мальчики отстали от косцов. Кен крепко стиснул руку Дэви. Краешком глаза Дэви увидел его лицо, напряженное, осунувшееся, похорошевшее от отчаяния. Дэви знал: такое выражение появлялось у Кена, когда он до предела напрягал силы, чтобы выдержать какое-то тайное испытание, которому он подвергал себя. И Кен всегда выдерживал.

– Я буду первым, чтобы покончить с ним сразу, – прошептал Кен.

– Неужели ты это сделаешь?

– Я же сказал. – Кен злился, словно поняв, что данное им обещание оказалось ловушкой, из которой теперь не выскочишь. – Раз сказал, значит сделаю. Помни, я первый.

За ужином в кухне все молчали, кроме дяди Джорджа. Марго едва исполнилось шестнадцать лет, но так как на неё была возложена вся стряпня, то она сидела в конце стола, как полагается взрослой женщине. Глаза её смотрели сурово и злобно – из-за братьев, – и от этого она выглядела гораздо старше своих лет. Дядя Джордж восседал во главе стола на специально приспособленном для его громоздкой туши стуле с расширенным сиденьем и подпорками внизу. Дядин грохочущий голос, громкий и зычный, терзал взвинченные нервы Дэви, но мальчик не был способен ни заметить, ни понять, что дядя словно оправдывался перед кем-то, с горечью перечисляя неудачи, из которых состояла жизнь Джорджа Мэллори.

Дядя Джордж стиснул могучие кулаки и поглядел на детей с бессильным гневом. Все сидели молча. Кухонные часы показывали без пяти семь. И вдруг вечерняя тишина сменилась полным безмолвием. Пыхтенье двигателя стало таким привычным звуком на ферме, что внезапно наступившая тишина походила на возглас удивления.

– Генератор остановился, – сказала Марго.

Всё внутри у Дэви запело от торжества. Он сделал нечто такое, на что никогда не осмелился бы Кен, и сделал это один, без посторонней помощи. В эту секунду его уже не тревожило, будет дядя Джордж пороть их или нет, ничто не могло нарушить его ликующей убежденности в том, что наконец-то из них двоих он стал главным.

Дядя Джордж обвел детей взглядом, и Дэви увидел, какую ненависть вызывает у него их исступленная привязанность друг к другу. Он знаком велел им убираться прочь: починка генератора важнее, чем расправа с племянниками.

Мальчики помчались под косыми лучами солнца, стлавшимися по полю, как золотистый дым. Кен точно опьянел от ощущения свободы. Он бежал, спотыкаясь, делая большие прыжки, хотя перепрыгивать было нечего.

– Вот повезло! – хохотал он. – Если б генератор не испортился, этот старый негодяй лежал бы сейчас мертвым, с вилами в брюхе!

Несколько часов назад эта угроза прозвучала бы, как приговор неумолимой судьбы. Сейчас в устах мальчика, который был не выше его ростом, она показалась Дэви попросту глупой.

– Везенье тут ни при чём, Кен. Это сделал я. Я устроил короткое замыкание.

– Ты? Что за черт, ты же всё время был в кухне!

– В том-то и дело! Помнишь, мы видели в «Попьюлер мекэникс» схему, которую немцы применили для какой-то своей бомбы? Я приспособил наши старые часы и сделал так, что стрелки заземлили ток ровно в семь. Там только сгорел предохранитель. У нас ещё уйма времени.

В хибарке Кен осмотрел часы и провода, а Дэви, даже не спросив позволения, вытащил из потайного места коробку, куда Кен припрятывал окурки, и закурил. Когда вспыхнула спичка, Кен искоса взглянул на брата, но ничего не сказал и снова нагнулся над будильником.

– Как это не пришло мне в голову? – негромко сказал Кен. – Теперь мы можем устраивать это в любое время, когда захотим. Давай расскажем Марго, что мы придумали!

Они ждали часа два, пока исправят генератор, затем пошли домой. Дэви молчал, думая о том, насколько по-другому выглядят люди, когда ты становишься одного роста с ними.

Третий этаж каркасного дома так и не был достроен до конца. Дядя Джордж разделил помещение на две половины занавеской из белой марли. По одну сторону занавески находилась раскладушка Марго, по другую – матрац, где спали мальчики. Впрочем, эта перегородка была им совершенно не нужна: когда весь дом засыпал, дети в темноте сбивались в кучку, и Марго рассказывала братьям чудесные истории о том, как они будут жить втроем, сами по себе. Но если Марго, пока их не смаривала дремота, одинаково по-матерински относилась к обоим мальчикам, то ласковое «спокойной ночи» говорила напоследок только Кену.

Марго ждала братьев наверху, в синем сумраке, стоя на коленях у матраца, в вылинявшей нижней юбочке, которую надевала вместо ночной рубашки. Выслушав мальчиков, она тихонько рассмеялась, порывисто привлекла к себе Дэви и с гордостью поцеловала, а он инстинктивно прижался к сестре, обхватив руками её тоненькую талию.

– А почему бы нам не убежать отсюда? – сказал он. Это была любимая мечта Марго, и Дэви хотел сделать ей приятное. – Давайте как-нибудь ночью выключим генератор и сбежим. Ведь тут нам будет с каждым днем хуже.

– Не беспокойся, – резко сказал Кен, следя глазами за братом. – Вот я прикончу дядю Джорджа, и всё будет хорошо.

– Да брось ты! – Дэви отодвинулся от Марго, и руке его, лежащей на талии сестры, стало неловко, но он не мог заставить себя убрать её. – Никогда ты его не убьешь, нечего и думать об этом.

– Я сказал: убью, значит – убью.

– Прекрати, Кен, – вмешалась Марго. – Всё это глупости – и больше ничего. Дэви прав. Если я набавлю себе год, то, может, найду какую-нибудь работу, и тогда вы поступите в настоящую школу.

– В школу!.. – иронически протянул Дэви. – Мы все можем поступить на работу.

– Нет, вы пойдете в школу! – резко возразила Марго. – Оба пойдете. Вы думаете, можно выйти в люди и заниматься изобретениями без всякого образования? И в колледж вы тоже пойдете.

– Эдисон никогда не учился в колледже, – сказал Дэви.

Марго нетерпеливо передернула плечами, рука Дэви сама собой соскользнула с её талии, и ему стало обидно – он почувствовал себя отстраненным. А ведь он вовсе не собирался с ней спорить.

– Мне-то всё равно, что ни делать, – продолжала Марго. – Но вы, мальчики, должны стать большими людьми – больше, чем Эдисон!

– Мы можем починить ту старую калошу, что стоит в сарае, – порывисто воскликнул Дэви, стремясь заслужить её прощение. Он начал придумывать план бегства во всех подробностях, сам не веря в его реальность, и был поражен, когда Марго сказала:

– Давай так и сделаем, Дэви, давай!

Дэви открыл рот от удивления, поняв, что это он придумал план решительного бунта против дяди Джорджа. Кен должен был сделать это, но Кен молчал. Дэви выждал, однако Кен ничем не показал, что желает возглавить это предприятие; тогда Дэви придвинулся ближе к Марго. До поздней ночи они обсуждали план бегства и наконец улеглись спать. Но прежде чем Марго успела отвернуться, Дэви приподнялся на локте и дотронулся до её обнаженной руки.

– Скажи и мне наконец «спокойной ночи», – взмолился он. – Ты всегда это говоришь только Кену.

– Эй, ты!.. – вдруг прорвало Кена, словно его самолюбие могло вытерпеть любое предательство от брата и сестры, только не это.

– Замолчи, – бросила Марго через плечо. – Дэви прав. И, кроме того, он самый младший.

– Но не самый маленький, – не унимался Дэви.

– Хватит, ложись, – сказала она.

И снова Дэви обволокло её тепло, он почувствовал дыхание сестры на своем лбу и прижался лицом к её лицу.

«Как хорошо», – подумал Дэви. Он ощутил глубокую тихую радость и порывисто поцеловал Марго в шею, надеясь, что Кен не заметит этого, а она не рассердится.

Марго, приподнявшись, погладила его по щеке, и Дэви, глубоко переводя дыхание, повернулся на бок. В груди у него разливалось солнечное сияние.

Через месяц, в безветренный жаркий вечер, они были готовы к побегу. Дэви с точностью до одной минуты предвидел, что произойдет, и всё-таки пугливо вздрогнул, когда свет внезапно погас. В кухне воцарилось недоуменное молчание, плотное, как окружающая темнота.

– Я принесу лампу, дядя Джордж, – торопливо сказал Дэви. – Марго, кажется, пошла в сарай.

– Мне наплевать, кто принесет лампу. Давай поживее и исправь проклятый генератор. Да пошли сюда сестру. Нечего девушке шляться по ночам.

Выйдя в сгущавшуюся вечернюю тьму, Дэви постарался поверить в то, что они действительно убегут от всех этих знакомых запахов, звуков и ветерков. Пройдет время, и дядя Джордж поймет, что хоть они и удрали от него, а всё-таки были неплохими ребятами. Дэви на секунду даже стало жаль дядю, но он тут же вспомнил, что Марго сидит одна на дороге, в заплатанном «фордике», и ждет их.

До шоссе оставалось ярдов пятьдесят, когда Дэви увидел впереди движущийся свет фонаря. Он остановился и тронул Кена за руку. Мальчики, согнувшись, юркнули в кусты, потом побежали в сторону. Сердце Дэви билось где-то в горле. Он смертельно боялся, что их поймают.

– Он ищет Марго, – прошептал Кен. – А всё ты. Надо было тебе говорить, что она в сарае!

От страха Дэви разозлился.

– А ты чего же молчал? Взял бы да придумал что-нибудь получше.

– Чего ради, ведь ты последнее время стал командовать всем, мистер Подтяни-штаны! Когда он войдет в сарай – бежим!

Издали слабо донесся сердитый голос дяди. Кен толкнул локтем Дэви, и они помчались по равнине, но вдруг неподалеку снова мелькнул фонарь дяди Джорджа. Мальчики бросились на землю, не сводя глаз с раскачивающегося фонаря. Оба лежали неподвижно, сдерживая дыхание.

– Пошли в обход, по берегу ручья, – шепнул Кен. – Пока он дойдет до сарая, мы добежим к Марго.

Они поползли вдоль тропинки, подымавшейся на холм, добрались до вершины и бегом спустились с другой стороны к болоту, окруженному лиственницами. Здесь стояла черная, непроглядная ночь. Какой-то зверек прянул в сторону и поскакал в кусты. Ужас его передался мальчикам. Дэви остановился и поглядел вокруг, но Кен бежал дальше.

Вслепую Дэви бросился за ним, напрягая зрение в темноте и заслоняя руками лицо от хлещущих веток. Штаны съехали, пришлось подтягивать их на ходу. Споткнувшись о камень, он потерял равновесие и полетел куда-то вниз. Ещё момент – и он очутился в воде. Всплеск отдался в его ушах грохотом; по глубине сомкнувшейся над ним темной воды он догадался, что попал в омут неподалеку от мельничного лотка.

Дэви придержал дыхание, стараясь выплыть на поверхность, но уперся макушкой во что-то твердое, и тело его медленно закружилось в водовороте. Он задерживал дыхание, и, казалось, вся его сила сосредоточилась между глаз, в переносице, а грудь готова была разорваться. Он попытался выплыть из-под нависшего над ним выступа скалы, но вода не пускала его.

И тут, словно до его сознания внезапно дошли сказанные кем-то слова, он понял, что через несколько секунд умрет.

Где-то, в крошечной клеточке мозга, которая начала жить прежде его первого вздоха при появлении на свет и которая умрет в нем последней, он уже оплакивал свою гибель.

В следующую секунду он, с алчностью изголодавшегося, вдыхал упоительный мягкий воздух – Кен вытащил Дэви и держал его голову над водой. Дэви понял, что спасен, и его глаза, затуманенные от слез и воды, с обожанием устремились на брата.

– Жив? – шепотом спросил Кен.

Дэви успел только поблагодарить его мокрыми глазами – его вырвало водой прямо в лицо Кену. И видя, как тот стоически выдержал это, Дэви почувствовал, что любит его ещё сильнее. «Старший брат всегда остается старшим», – исступленно твердил он про себя, и Кен доказал это, спасши жизнь младшему братишке. Дэви поклялся посвятить всю свою жизнь тому, чтобы отблагодарить Кена и искупить бунт против него, казавшийся ему сейчас тяжким грехом.

И теперь, несколько лет спустя, Дэви постарался упрятать это воспоминание в самый дальний закоулок памяти, холодно сказав себе, что в те дни произошло только одно: он усвоил основную заповедь технической религии, то есть поверил, что механизмы делают именно то, для чего они придуманы. И это не имело ничего общего с несправедливым утверждением Уоллиса, будто Кен – всего лишь тень Дэви. Нет, Кен – старший брат и всё, что под этим подразумевается. Всегда был старшим и всегда будет.

Погрузившись в задумчивость, Дэви неосторожно опустил второй бачок на цементный пол; раздался резкий скрежет. Уоллис раздраженно обернулся, готовый взорваться, готовый бросить в смутно маячившее перед ним испуганное лицо все самые обидные, самые жестокие слова – все, кроме тех, которые выражали бы его искреннюю любовь. Вдруг он остановился, заморгал, глаза его сразу прояснились, отчего он стал казаться гораздо моложе. Углубленный в свое дело инженер, составлявший часть его существа, закончил расчеты, пришел к какому-то решению и сбросил с себя сварливую придирчивость. Он заговорил совершенно иным тоном, задумчиво и деловито:

– Сегодня я успею собрать камеру сгорания. Значит, завтра мне понадобится перекись.

Дэви застыл на месте, не сводя глаз со старика. Потом с чувством огромного облегчения опустил руки. Эти внезапные переходы от мути к ясности свершались, как в страшном сне, когда на лице палача вдруг появляется улыбка, означающая, что приговор отменен.

– Но я ведь только что сказал, – произнес Дэви, – завтра у нас выпускной экзамен.

Уоллис с трудом припомнил это, и лицо его осветилось гордостью.

– Подойди поближе, сынок, а то мне тебя не видно. Ты стоишь в тени. Вот так, теперь хорошо. Значит, завтра у тебя большой день? Отлично. Но я всё думаю, не разумнее ли было бы взять себе дело помельче, не такое грандиозное, как тот проект, о котором вы толкуете, – только для разбега, понимаешь?

Дэви замотал головой.

– Мы не можем. Нам ничто другое даже на ум не идет. Каждый месяц мы переживаем черт-те что, пока не просмотрим «Вестник патентов» и не убедимся, что нас пока никто не обскакал.

– Быть первым – далеко не самое главное, – сказал Уоллис. – Гораздо важнее быть лучшим. Ты и сам это знаешь.

– Но деньги получает тот, кто окажется первым.

– Брось, на деньги тебе совершенно наплевать, – сказал Уоллис. – Откуда ты взял, что они тебя интересуют?

Дэви метнул на него быстрый взгляд.

– Почему вы так думаете?

– Можешь ничего не объяснять. Я сам скажу. Ты работаешь потому, что тебя заставляет работать какая-то внутренняя тяга. Даже если б изобретение не принесло тебе ни гроша, ты всё равно продолжал бы работать. Откуда я знаю? Сужу по тому, о чём ты думаешь. То же самое происходит и с Кеном, только Кен всерьез думает, будто работает из-за денег. Но и получив деньги, он никогда не будет удовлетворен. Вот так-то.

Уоллис покачал головой. Он и впрямь был слишком стар, слишком опытен, чтобы долго тревожиться о чём-либо.

– Впрочем, если вы непременно желаете прошибить головой каменную стену, так лучше уж начать, покуда мы молоды… Кстати, когда я получу перекись?

– Сегодня же, – сказал Дави. На свете не было ничего такого, чего бы он не сделал для этого Уоллиса. – Я выкрою время.

Уоллис приподнял голову, словно до него издали донесся повторный зов, к которому он до сих пор не прислушивался. – Постой, я чуть не забыл, сегодня днем приезжает эта девушка, моя внучка Виктория, ну, знаешь, которая мне пишет письма. Не привезешь ли ты заодно и её? Поезд приходит в три десять.

– К тому времени вернется Кен. Кто-нибудь из нас её встретит.

– А я не хочу, чтобы её встречал Кен. Поезжай ты. Кен, чего доброго, ещё вскружит ей голову, а я хочу, чтобы она добралась сюда целой и невредимой. Как она станет жить потом – её дело, но хоть поначалу пусть всё будет благополучно.

Дэви улыбнулся.

– Хорошо, я поеду.

Уоллис опять углубился в работу. В сердце Дэви промелькнул страх, что вот сейчас ясность мысли у старика исчезнет так же внезапно, как она появилась, но голос Уоллиса звучал по-прежнему уверенно и твердо.

– Ладно, Дэви, – бросил он через плечо. – Спасибо, Теперь проваливай. Нам обоим некогда.

Дэви вышел наружу, под лучи утреннего солнца. Когда у старика бывали такие просветы, Дэви всегда чувствовал, что ему улыбается истинное величие в самом высоком смысле этого слона. Глаза его потемнели от гордости, словно два несложных поручения, которые дал ему Уоллис, были двумя почетными орденами. И хотя полчаса назад у него не нашлось времени заработать несколько долларов на ремонте машины Дугласа Волрата, сейчас у него оказалось сколько угодно времени, чтобы побежать в университет и получить химикалии для старика.

Он был так счастлив, что ему даже в голову не пришло, что «получить» – чересчур мягкое выражение для его методов добывания нужных материалов. Дэви удивился бы и обиделся, если б кто-нибудь сказал ему об этом.

Дэви шагал по Университетскому холму, мимо красного административного здания, увенчанного башенкой. Огромная кирпичная крепость высилась над квадратной зеленой лужайкой в четверть мили длиной, которая спускалась по склону холма к Стейт-стрит. Широкая, обсаженная деревьями улица вела к находившемуся на расстоянии миля отсюда зданию, где помещались правительственные учреждения штата. Таким образом, выпускникам надо было лишь спуститься с Университетского холма, чтобы предложить свои услуги щедрому правительству, даровавшему им право на бесплатное образование. Насколько оно было бесплатное – остается только гадать. Право это было установлено законодательными властями в 1872 году после громкого скандала, вызванного продажей лесных угодий на севере штата, которые лесопромышленные компании приобрели за бесценок. Однако, несмотря на это, члены законодательных органов к концу избирательного срока стали куда богаче, чем до его начала. Но всё это не мешало университету развиваться своим путем и жить своей особой жизнью.

Дэви торопливо шел к химическому складу, минуя коридоры, доски объявлений, лаборатории и аудитории, знакомые, как родной дом, и так же пропитанные воспоминаниями. Пять лет, с пятнадцатилетнего возраста, он бегал вверх и вниз по этим лестницам.

До июня прошлого года курс был рассчитан на четыре года, потом прибавили пятый год, дополнительный – для желающих. Записалось только двое студентов – Кен и Дэви; они посвятили себя изучению катодных лучей. В университете, где самым солидным факультетом считался инженерный, а инженеры-старшекурсники являлись единственными людьми, которым разрешалось носить бороду – которые обязаны были носить бороду, – стать студентом пятого курса означало подняться на одну ступень выше богов.

Сознавая свое привилегированное положение и принимая его как должное, Дэви обратился к сидевшему у окошка выдачи студенту, который исполнял должность кладовщика:

– Чарли, дай мне галлон перекиси водорода. Не обязательно патентованной.

– Побойся бога, Дэви, ацетон ещё куда ни шло, но с перекисью у нас туго.

– Да, но мне нужно.

– Зачем?

– Палец порезал, вот зачем.

Кладовщик заколебался, потом заглянул в прейскурант.

– Знаешь, сколько тебе это будет стоить?

– Четверть доллара.

– Нет, половину.

– Четверть.

– Ну ладно, пропади ты пропадом! – Кладовщик вручил ему металлический баллончик, спрятал монету в карман и аккуратно записал в книге выдачи, под рубрикой «утруска и утечка», «1 гал. Н2O2 – пролит». Затем оба юноши, следуя обычаю, пробормотали «вырубка леса» – пароль, которым заканчивалась всякая сделка за счет государства.

Дэви было четырнадцать лет, когда он узнал, что может поступить в университет. Библиотекарю технической библиотеки надоело прогонять двух юных костлявых оборванцев, которые вечно околачивались в читальне. Мальчишки, правда, не шумели, а белобрысый, тот, у которого волосы походили на швабру, довольствовался учебниками и справочниками. Другой же, чернявый, который вечно подтягивал чересчур широкие сползавшие штаны, требовал книги с особых полок. Однажды библиотекарь остался с чернявым мальчуганом наедине.

– Слушай, сынок, ты уж лучше подожди, пока станешь студентом.

Дэви сидел, не шевелясь. Затем, убедившись, что ему ничего не грозит, медленно сказал.

– Я никогда не смогу поступить в университет. Я ведь не хожу в школу.

Библиотекарь не желал сдаваться.

– По университетским правилам это не обязательно. Нужно только выдержать вступительный экзамен.

Дэви взглянул на лежавший перед ним учебник физики.

– А можно мне брать эти книги, чтоб готовиться к экзамену?

– Каждый, кто записывается на экзамен, получает временный абонемент в библиотеке. Ну, проваливай, сынок, мне некогда.

– Кто выдает эти абонементы?

– Я выдаю, – сказал библиотекарь.

– Ладно. Дайте мне абонемент.

– Да ведь ты же не учился в школе?

– Вы сказали, это не обязательно.

– Конечно, не обязательно, но латынь ты знаешь?

– Можете не сомневаться, – сказал Дэви. – ещё как?

– И, должно быть, говоришь на алгебраическом языке?

– А как же, – ответил Дэви, глядя ему прямо в глаза с полным презрением к расставленной ловушке. – Говорю.

Для Дэви заявление о желании поступить в университет было только средством получить доступ к книгам, но когда он, вернувшись в гараж, рассказал об этом Марго, та поставила на пол недочищенный карбюратор, сбросила замасленный комбинезон, надела свое единственное приличное платье и, велев Дэви следовать за ней, отправилась в библиотеку. Марго в это время было девятнадцать лет. Она обратилась к библиотекарю с просьбой объяснить, что нужно для того, чтобы её младших братьев допустили к вступительным экзаменам. Дэви стоял рядом, поглядывал на сестру с высоты своего роста и благоговейно изумлялся её храбрости: он знал, что она не понимает и половины того, о чём толковал библиотекарь.

Кен сказал, что она сошла с ума; они с Дэви скоро изобретут что-нибудь такое, что принесет им уйму денег. Но Марго категорически заявила, что не для того она отдала им свою жизнь, чтобы из них вышли простые механики. Они должны поступить в колледж и стать выдающимися людьми.

Марго тянула их полтора года. Она сидела вместе с ними над учебниками и не позволяла отвлекаться. Мальчики жили в чудовищном напряжении и почти всё время были голодны. В июне они выдержали все экзамены, кроме латыни. Марго решила, что не стоит и пытаться сдать этот экзамен, и мальчиков приняли условно на год. К концу этого первого года оба оказались среди лучших студентов курса.

В тот же год Марго перестала работать в гараже. Шел первый послевоенный год; для тех, кто искал работу, времена были трудные. Зима выдалась суровая, в стране бастовали шахтеры, и Марго в поисках места всюду наталкивалась на равнодушные, застывшие лица. Когда в воздухе повеяло влажной оттепелью, Марго наконец устроилась на службу в конторе местного филиала нью-йоркского универсального магазина.

Из-за работы в гараже мальчики почти не имели возможности ходить на лекции одновременно, но если почему-либо требовалось присутствие обоих, они всегда держались вместе. Когда они спускались со ступенек здания инженерного факультета, Кен неизменно шел впереди – он сбегал вниз с непринужденной грацией танцовщика. Его штаны, слишком широкие в шагу, хлопали по ногам, как бы приплясывая сами по себе. Он ходил с непокрытой головой, его длинные светлые волосы, разделенные прямым пробором, были гладко зачесаны назад. Он носил белые рубашки с галстуком-бабочкой и шерстяную клетчатую куртку с расстегнутым воротом, туго заправленную в брюки, чтобы она не топорщилась пузырем на спине. Дэви, шагавший позади, казался намного выше брата, хотя разница в их росте равнялась всего трём дюймам. Кен был стройным, а Дэви – просто тощим. Дэви сбегал по ступенькам вприпрыжку, немного неуклюже. Он всегда смотрел себе под ноги, словно боясь споткнуться.

У Кена было худощавое, тонко очерченное лицо, серые большие, глубоко посаженные глаза, нос с маленькой горбинкой, с заострённым кончиком и треугольно вырезанными ноздрями. Губы у него были тонкие, прямые и длинные, внезапная улыбка поражала неожиданным обаянием. В первый год у Кена часто екало сердце – он боялся, что вот-вот кто-то хлопнет его по плечу и скажет: «Эй, малец, ты чего здесь околачиваешься, проваливай!» Но потом он и Дэви стали лучшими студентами курса и были обязаны этим только самим себе. Им почти простили то, что они попали в университет фуксом, а те, для кого это ещё имело значение, могли убираться ко всем чертям. Если б на лице Кена не было написано откровенное довольство окружающим, он мог бы показаться заносчивым. Но его постоянная еле сдерживаемая улыбка, быстрые повороты высоко поднятой головы создавали впечатление, будто он готов раскрыть объятия всему миру.

Все черты Кена в преувеличенной форме повторялись в лице Дэви, смуглом, угловатом, с резкими впадинами и выступами. Голубые глаза Дэви были чуть приподняты к вискам, как у фавна, цвет и форма их ещё больше подчеркивались глубокими темными впадинами. У него, как и у Марго, были длинные, красиво изогнутые губы. Волосы, почти черные, вьющиеся, Дэви стриг так коротко, что они казались плотно прилегающим волнистым шлемом.

В университете, где существует совместное обучение, где студенты, по укоренившейся традиции, пренебрегают студентками и предпочитают приглашать на балы и вечеринки посторонних девушек, где считается необходимым пить как можно больше крепких смесей или, по крайней мере, делать вид, что пьешь, где принято хвастаться похождениями с доступными девицами, часто упоминая о «переходе всяких границ», хотя на деле всё сводилось к нескольким поцелуям и робкому ощупыванию, – Кен нарушал все правила и от этого чувствовал себя только счастливее. Дэви их не нарушал, потому что для него никаких правил не существовало.

Он дорожил лишь тем, что имело для него смысл. Он испытующе глядел на окружавший его мир и составлял обо всем собственные суждения, которые, однако, никогда не высказывал, если они расходились с мнением Кена. И никто – а в первую очередь сам Дэви – не понимал, что в нем развивалась особая внутренняя дисциплина, которая могла перерасти в хладнокровную жестокость.

В университетские годы братья общались только со своими однокурсницами, которые были ничуть не менее хорошенькими, чем посторонние девушки, и, по сути дела, являлись посторонними девушками для студентов университетов в Мэдисоне, Энн-Арборе и прочих местах. Кен выпивал только ради компании. И в то время как другие члены студенческого братства, слывшие бабниками, поднимали шум из-за каждой мимолетней связи, Кен помалкивал, хотя у него был роман почти с каждой девушкой, которую он приглашал провести вместе вечер. Если ему приходилось уверять девушку, что он любит её одну навеки, то в тот момент это не было ложью. Он знал слишком много, чтобы разделять распространенное мнение о том, что если бросить девушку, то она пойдет по рукам и окончательно свихнется с пути. У него просто проходила влюбленность, а это может случиться со всяким.

Он был ласковым, добродушно насмешливым любовником, внимательным и деликатным. Он никогда не позволял себе даже намека на свои победы и глубоко обижался, если намекали другие. Он поверял свои сердечные тайны только Дэви, на которого мог положиться, но Дэви никогда не рассказывал о своих романах Кену. Ни одна душа, кроме возлюбленных Дэви, не знала, что происходит, когда он не бывает дома. Однако девушки Дэви, обычно более серьезные и приверженные к науке, чем подружки Кена, были безмятежно довольны этими отношениями.

Дэви выбирал подруг по-своему. Сначала он замечал девушку издали, потом приглядывался к её улыбке, к её движениям. Его лицо становилось задумчиво нежным. Он никогда не расспрашивал о ней других, ибо предпочитал сам выяснить то, что ему хотелось знать, а не слушать чужие мнения. Он любил делать первый шаг сам, поэтому даже не замечал других девушек, которые хотели бы привлечь его внимание. Он видел только то, что искал, и часто расплачивался за роковую слепоту, свойственную самонадеянным людям.

День братьев был тщательно, до одной минуты, распределен между гаражом, занятиями и изредка, по вечерам, свиданьями с девушками; у них не было времени участвовать в обычных, студенческих сборищах. Однако даже самые усердные занятия в библиотеке они иногда прерывали, чтобы выкурить папироску на лестнице, где всегда толпились будущие инженеры, обсуждая внешность проходивших мимо девушек, шансы на выигрыш той или иной команды или, чаще всего, то, сколько они будут зарабатывать лет через пять после окончания университета. Тут будущие инженеры становились сосредоточенно серьезными, а средняя цифра равнялась семи тысячам в год. В 1924 году никто в этом не сомневался.

– Ну, а ты, Кен, что скажешь?

Кен улыбался:

– Мы с Дэви ещё не подсчитывали.

– Рассказывай!

– Серьезно. Мы кое-что задумали, но дело это совсем новое. Впрочем, вот что я вам скажу: сколько бы мы ни зарабатывали через два года или даже через восемь лет, но через десять лет мы с Дэви должны иметь по миллиону каждый. Верно, Дэви?

– Пожалуй, двенадцать лет будет точнее, – осторожно говорил Дэви.

Летом, когда занятия в университете кончались, Кен и Дэви по целым дням ремонтировали передачи, накачивали камеры и заправляли машины, но с наступлением сумерек, если их не одолевала усталость, они мылись, брились, надевали чистые рубашки и шли подышать воздухом в Пейдж-парк. Это был большой квадратный парк на берегу озера; на центральной его лужайке между двумя памятниками героям войны находилась круглая раковина для оркестра, всегда освещенная по пятницам. Музыканты уикершемского городского оркестра были одеты в черные военные мундиры с высокими воротниками и длинными фалдами и белые парусиновые брюки, которые хранили изгиб согнутых колен, даже когда музыканты вставали кланяться. Оркестр играл «Роскошь и нищету», «Сказки Венского леса» и несколько маршей, вроде «Ура командиру». В последнее время к этому репертуару специально для молодежи было добавлено несколько фокстротов, но все они игрались в таком жестком и быстром маршевом ритме на две четверти, что некоторые шутники под гогот публики отбивали лихой чарльстон, а потом притворялись, будто валятся с ног от изнеможения.

Летние вечера всегда начинались одинаково – братья съедали мороженое, потом стояли, прислонясь к зубчатой решетке, отгораживающей аллею. Немного погодя Дэви погружался в увлекательную беседу с каким-нибудь юношей, тоже без пиджака, в рубашке с расстегнутым воротом. Юноша пускался в описание капризных свойств некоей бензопомпы, а Дэви слушал и кивал, отвечая краткими скупыми жестами. Кен устремлялся следом за каким-нибудь светлым платьицем, а потом, вероятно, сидел с девушкой на скамье близ озера, в темном конце парка. Беседа о бензопомпе плюс обсуждение мотора «Стирнс-Найт» длились больше часа, после чего собеседник Дэви восклицал:

– Слушай, чего мы здесь торчим? Ты видишь что-нибудь интересное на горизонте?

Если в это время мимо не проходили девушки, так четко шагая в ногу, что их туго обтянутые прямыми платьями бедра вызывающе покачивались в такт, то собеседник принимался рассказывать про другие моторы, о которых ему довелось слышать, а затем, часов около одиннадцати, когда кончалась музыка, предлагал Дэви идти по домам.

– Я подожду Кена, – отвечал Дэви.

После ухода оркестрантов парк затихал. Почти все скамейки пустовали. Цепочки фонарей вдоль главной аллеи медленно тускнели, как на опустевшей сцене, с лужаек подымался влажный запах земли. Налетавший порой ветерок приносил с собой, как редкий и дорогой аромат, обрывки приглушенной музыки из загородного клуба, оттуда, где девушки, которых никогда не увидишь днем, наверное, изумительно прекрасные, а мужчины в черных смокингах и белых фланелевых брюках все как один элегантны, богаты и красивы.

Здесь, в затихшем парке, на пустой скамейке хорошо мечталось. И если знаешь наверняка, что самая чудесная твоя мечта непременно исполнится, что это только вопрос времени, то не так уж трудно набраться терпения.

Наконец появлялись посоловевшие, смущенные Кен и его девушка. Они шли медленно, и Кен говорил брату:

– Я провожу её домой, малыш. Пойдешь с нами?

– Нет, – отвечал Дэви. – Встретимся дома.

Когда Кен приходил домой, Дэви уже лежал на своей койке в комнатке позади гаража.

– Славная девочка, – говорил Кен. – А ты как провел время?

– Замечательно. – На лицо Дэви, обращенное к потолку, падала густая тень. – Просто замечательно.

Когда Дэви одиноко сидел на скамейке в парке, одурманенный далекой музыкой, или вытягивался в бессонной темноте на своей койке, глядя в потолок, он не только мечтал о самом хорошем, что может случиться в жизни, но и задумывался о смысле и причинах явлений. Он неторопливо обдумывал возникшую в уме догадку, словно перебрасывая с руки на руку рыхлый ком, то и дело останавливаясь, чтобы стереть шероховатость ошибки, пока идея не распадалась на куски в его пальцах или, наоборот, не приобретала твердый блеск смысла. В этом случае он мог преспокойно отшвырнуть её в сторону, однако большей частью припрятывал где-то в уголке мозга, чтобы потом поделиться ею с Кеном.

Однажды ночью, в начале занятий на четвертом курсе, когда оба уже улеглись спать, Дэви вдруг сказал:

– Мы должны записаться на пятый курс, Кен.

– Что? – сонно спросил Кен в темноте, одинаково недовольный и тем, что ему не дают спать, и предложением Дэви. – Чего ради? Ведь никто не записывается.

Дэви не пошевелился. Он выжидал, пока умолкнет Кен.

– Мы с тобой до сих пор толковали только об одном этом изобретении, будто ни до него, ни после него ничего не было и не будет. Но мы должны проложить дорогу и другим изобретениям.

– Ну что ж, конечно. Но при чём тут пятый курс? А, черт, – сердито сказал Кен, поворачиваясь на кровати. – Мне надоело нуждаться! Я не желаю всю жизнь работать как ломовая лошадь. Хочу быть богатым. – Окончательно стряхнув с себя сон, Кен закурил папиросу, но ни чирканье, ни вспышка спички не заставили Дэви повернуть голову.

Кен явно не понимал его. Деньги интересовали Дэви меньше всего, но он не позволял себе разочаровываться в старшем брате. Он с восторгом думал о преемственности человеческой изобретательности: о том, что человек может зажечь огонек в уме другого, так что, оглядываясь назад, можно увидеть цепь огней, уходящих в тьму прошлого. Эта мысль привела к сознанию, что маленькая искорка, мерцающая в них обоих, может, в свою очередь, зажечь яркое пламя в будущем. Ответ Кена поразил Дэви, и он решил изложить всё как можно яснее и прозаичнее.

– Дело вот в чём: когда люди говорят о радио, они представляют себе громкоговоритель на одном конце и микрофон на другом. Это чересчур упрощенный взгляд. Но, предположим, ты смотришь на это главным образом с точки зрения того, что происходит в электронной лампе. Знаешь, что тогда получится? – В темноте он поглядел в сторону брата. – Получится нечто похожее на часть человеческого мозга с нервами и клетками.

– Это же всего-навсего радиоустановка, – возразил Кен. Дэви понимал – брату не хотелось, чтобы его вытаскивали из мира, где новые перспективы можно высматривать из освещенных окон. За пределами этого мира лежит другой» где срываются покровы с идей и устоявшихся понятий, где беспощадно обнажается их скрытое уродство, то есть лежащая в их основе фальшь, но в этом другом мире царят мрак и одиночество. – Зачем ты всё так осложняешь, Дэви?

Но Дэви лежал неподвижно, думая о чём-то своем. Потом медленно произнес:

– Ничего тут нет сложного, если поразмыслить. До появления радио все изобретения, за исключением некоторых в области электричества, ставили себе целью заменить живые мускулы и выполнить их работу с гораздо большей мощностью. Когда-нибудь люди оглянутся назад и скажут, что радио явилось первым шагом вперёд от машин и животной силы. А если так, то мы делаем второй крупный шаг, потому что наши электронные схемы повторяют деятельность ещё одного участка центральной нервной системы.

Кен молчал. Дэви знал, что встревожил его.

– Я вот что хочу сказать, – продолжал Дэви немного погодя. – Рано или поздно, хотим мы этого или нет, но нам придется работать над подобным повторением деятельности то одного, то другого участка нервной системы, пока, наконец, мы не найдем такие электронные схемы, которые смогут запоминать и даже заучивать, но быстрее, чем человеческий мозг. Вот к чему должна привести электронная лампа. И если не мы, то кто-нибудь другой добьется этого.

– Ну и пусть. А мы будем думать о своей маленькой лампочке.

– Но наша маленькая лампочка обязана стать больше. Если применение электричества изменило весь мир меньше чем за столетие, несмотря на все войны и революции, то что же принесет нам развитие электроники? Вот почему я и говорю, давай поучимся ещё год, давай узнаем всё, что можно, в этой области, прежде чем примемся переворачивать мир вверх тормашками.

Кен долго попыхивал сигаретой; тусклый огонек освещал его лицо, тонкое и задумчивое.

– Дэви, – сказал он наконец. – Я хочу заключить с тобой договор. Сейчас меня интересует только то, что мы с тобой задумали. Это может принести нам немного денег, а займет не больше, чем год-два. Ты хочешь, чтобы мы, прежде чем начать, проучились бы год на пятом курсе? Ладно. Только вот мое условие: я буду поддерживать твои планы на далекое будущее, если ты доведешь до конца работу над тем, что мы задумали. И, пожалуйста, не соглашайся сразу. Это слишком важный вопрос.

– Конечно, я соглашусь сразу, – сказал Дэви. Он во второй раз повернул голову в сторону брата, но голос его уже не был задумчивым. В нем слышалось что-то похожее на предупреждение. – А что если маленький план разобьется о большой?

Кен потушил окурок в консервной банке, служившей пепельницей. И сказал почти резко:

– Вот тогда и решим, как быть. – Он повернулся спиной к Дэви и плотно подоткнул под себя одеяло. – Спокойной ночи, малыш.

– Спокойной ночи, – отозвался Дэви, уставясь в потолок. Он знал, что впереди их ожидает много бед. Но ведь Кен, старший брат, верил, что всё будет благополучно, и в конце концов Дэви тоже поверил в это.

Так, четырехгодичная подготовка к победе продлилась ещё на год. Но прошел и этот срок; ещё один день – и пятый год будет закончен.

Пережитые лишения, жертвы и победы представлялись Дэви чем-то вроде лестницы, вроде этих мраморных ступенек здания инженерного факультета, с которых он сейчас сбегал, неся химикалии для Нортона Уоллиса.

Однако пребывание в стенах университета не прошло для него бесследно.

Фундаментом для этого безобразного здания послужили взяточничество и подкуп. С тех пор подобные нравы укоренились в нем и почти неуловимо проявлялись то здесь, то там, так что студенты, давая друг другу взятки и расхищая общественную собственность, даже не подозревали, что совершают преступление. Они скрепляли свои сделки словами «вырубка леса», забыв их первоначальное значение, но бессознательно руководствуясь им в своих поступках. Однако наряду с этим студенты исповедовали некий идеализм, воплощенный в книгах, в картинах, украшавших стены аудиторий, – это была высокая традиция их ремесла: студенты гордились тем, что готовятся стать инженерами, творцами и хранителями материального мира.

Главными героями молодежи, наполнявшей это здание, были Фултон, Уитни и Эдисон, развивавшие американскую традицию изобретения практически полезных вещей. Но в то же время молодежь издали восхищалась трудами таких служителей чистой науки, как Ньютон, Фарадей и Эйнштейн. Интеллектуальный уровень людей, самых близких Дэви по духу, был не ниже уровня учёных, посвятивших себя отвлеченной науке, – разница заключалась лишь в темпераментах. Уоллис всегда говорил, что настоящим учёным владеет одно стремление – узнать нечто практически полезное, о чём до сих пор ещё никому не было известно; а Дэви считал, что инженером-творцом движет желание создать нечто полезное, чего не существовало прежде.

Дэви, принимая материальное вознаграждение за труд учёного и инженера как нечто естественное, в душе знал, что нельзя измерить звонкой монетой преимущества, которые дает приручение пара, используемого в качестве первичного двигателя, или цену победы над вечной ночью, завоеванной при помощи маленького портативного солнца – лампы накаливания. Здесь, в этом здании, он научился по-хозяйски глядеть на мир, ибо здесь он воспринял одну из величайших традиций мира.

Традиция повелевала быть передовым, быть новатором, делать природу менее враждебной человеку, создавать и развивать изобретения, которые меняют если не людей, то повседневную жизнь. И если любое изобретение может послужить средством дальнейшего развращения человеческого общества, получившего его в дар, то это лишь доказывает, что такое общество порочно по своей сути, ибо дары эти всегда несут в себе семена свободы, – и это всё, что может предложить миру инженер.

Дэви жадно поглощал научные книги, но его знакомство с художественной литературой ограничивалось лишь отрывками, обязательными для университетского курса, и в этих отрывках он нашел только одного близкого его сердцу героя – Прометея, добывателя огня. Прометеем для Дэви был Нортон Уоллис, как и каждый человек, чья деятельности вызывала в нем восхищение. Уже в двадцать лет Дэви чувствовал, что такая же судьба предназначена и ему самому. Но в двадцать лет кажется, что одинокая голая скала и хищные орлы ещё неизмеримо далеко впереди.

И сейчас, выходя из факультетского здания, куда он чуть ли не в последний раз пришел в качестве студента, Дэви являлся воплощением всех традиций своего времени и своего университета, как самых лучших, так и дурных. Ни одну из них Дэви не подвергал сомнению. И много лет ещё пройдет, прежде чем он в трагической растерянности оглянется наконец на избранный им путь, пытаясь решить, если ещё не поздно, в чём заключается та конечная цель, которую он искал за горизонтом.

Но сейчас он думал только о том, что выполнил первое из двух обещаний, данных Нортону Уоллису. Второе – и самое важное – ещё предстояло исполнить, но Дэви так и не пришло в голову, что он забыл спросить Уоллиса, как выглядит его внучка или как она может быть одета. Он не сомневался, что узнает её на вокзале с первого взгляда, даже среди тысячи других девушек, одетых так же, как она. Уже давно, с тех пор, как Дэви стало известно, что к Уоллису приедет внучка, он, сам не зная почему, носил в своем сердце её образ. Однако логическое Мышление было свойственно Дэви в гораздо большей мере, чем он думал, и где-то в его подсознании, за дымкой фантазии, жила мысль, что если Нортон Уоллис – его король, то эта девушка по имени Виктория должна быть принцессой. Поэтому он и отвел ей особое место среди прочих девушек; она казалась ему той единственной, чья улыбка, чья пылкая заинтересованность в нем превратит в действительность смутную мечту, в которую он всегда был влюблен. Дэви был уверен, что узнает её по этим признакам и ещё по одному, тоже чрезвычайно важному: было совершенно необходимо, чтобы она оказалась не похожей на всех тех девушек, которых когда-либо любил Кен.

Глава вторая

В десять лет Вики Уоллис, хрупкая, похожая на эльфа девочка, больше всех других своих шапочек любила шерстяной берет из клетчатой шотландки цветов древнего клана Синклеров. Девичья фамилия её матери была Синклер, и Вики часто приходилось слышать полушутливые уверения в том, что Синклеры принадлежат к роду графа Оркнейского и Кейтнесского, некоего шотландца, «что бился вместе с Уоллесом». Уоллес – это почти то же самое, что Уоллис. И Вики считала перстом судьбы то, что её отец, очевидно потомок короля, женился на девушке из рода одного из своих знатнейших вельмож.

Когда эта мысль впервые пришла ей в голову, девочка была совершенно ошеломлена. Влетев в дом с улицы, окутанной ноябрьскими сумерками, Вики сдвинула кусачий шерстяной берет на затылок и застыла, широко раскрыв темные глаза: а что если она и в самом деле наследница королей? Но тайну эту она крепко держала про себя, потому что мальчишки, с которыми она играла на улице, не были склонны к романтическим гипотезам. Вики сидела с ними на обочине тротуара, прилаживая коньки к высоким зашнурованным ботинкам, а потом, до конца морозного, пахнущего дымом дня, шумно носилась по Парамус-авеню, кричала, спорила, хохотала, пока холодный голубой воздух не начинал синеть и её не звали домой. Но ей всё время казалось, что под плотно застегнутым пальтишком на ней шотландская юбочка, какую носят горцы, плед, кожаный ремень и кольчуга – гроза саксов.

Мать одевала её в изящные платьица с оборками и широкими кружевными воротниками и в длинные белые бумажные чулки, но когда Вики посылали с каким-нибудь поручением, она бежала четко и стремительно, как настоящий мальчишка. Во всем квартале Парамус-авеню, насчитывающем сотню домов, у Вики не было ни одной сверстницы.

У неё было тонкое, овальное, легко вспыхивающее личико. Когда в квартале появлялся новый мальчик, Вики затихала, а её темные глаза смотрели выжидательно, словно она готовилась встретить неожиданную дерзость или обидную насмешку. Ибо, если её друзья, по всей видимости, забывали, что Вики – девочка, сама она всегда помнила об этом и знала, что нового пришельца не проведешь.

Будучи в некотором смысле иноземкой в чужой стране, Вики очень привязалась к своим приятелям, хотя ей пришлось смириться в душе с неизбежным вероломством мальчишек; так девочка приобрела преждевременный жизненный опыт и рано познала предательство ветреных полудрузей.

Вики исполнилось десять лет. И для неё это явилось лишь ещё одной годовщиной существования незыблемого мира на Парамус-авеню. Для её отца, однако, этот день был концом целой эпохи. Отец Вики каждое утро уходил из дому в котелке, с чемоданчиком в руках; это был стройный, рыжеватый, голубоглазый человек среднего роста, с неизменно вежливыми манерами; впрочем, никто не решился бы подтолкнуть его локтем или заговорить с ним повышенным тоном, ибо в таких случаях глаза его мгновенно становились ледяными, выдавая скрытую в этом человеке немую жестокость.

Как сын Нортона Уоллиса, он был обречен расти без отца. В день рождения Питера Уоллиса, когда ему исполнилось одиннадцать лет, мать его, забрав обоих детей, уехала от мужа к брату в Кливленд. Четыре года спустя, в 1890 году, Питер Уоллис покинул Кливленд и поступил во флот Соединенных Штатов. Ему говорили, что это почетная служба, так как Соединенные Штаты занимают всего лишь седьмое место среди морских держав – после Великобритании, Франции, Германии, России, Италии и Испании. Он служил на одном из последних кораблей типа «монитор», а потом – на одном из первых миноносцев.

Питер Уоллис был умным, способным, сдержанным юношей, в нем чувствовалось хорошее воспитание. И когда в Триесте он напился сильнее других моряков, отпущенных на берег, и, не вернувшись вовремя на корабль, фактически подлежал суду за дезертирство, его охватила паника. Питер Уоллис так перетрусил, что вместо того, чтобы вернуться на корабль, воспользовался советом и кошельком одного благожелательного турецкого джентльмена и махнул в Стамбул, где принял фамилию Гордон и, получив турецкий чин, соответствующий лейтенанту, поступил на новый, только что построенный в Германии миноносец. Два года спустя ему предложили снять мундир и отправили в Грецию с паспортом на имя американского дельца Лейна. После трех лет успешной деятельности его разоблачила полиция Эпира и дала ему понять, что если он желает и впредь продолжать свою деятельность – не только данную, но и вообще любую, – он должен передавать ей некоторые сведения, не посвящая, разумеется, в эту маленькую тайну своих прежних хозяев. Питер Уоллис ещё два года поставлял сведения, удовлетворявшие турок, несмотря на то, что, как впоследствии обнаружило турецкое правительство, эти сведения были сплошной фальшивкой. Молодой американец вел сложную жизнь, но ему нравилось постоянное волнение, от которого где-то под ложечкой у него словно трепетала туго натянутая струна.

Греческие хозяева заставили его расширить круг своей деятельности, и в результате турецкие принципалы послали его в центр итальянского кораблестроения – Таранто. Новое задание оказалось гораздо сложнее прежних. Однажды к нему явился итальянский полковник с предложением перестроить свои занятия и взять на себя третье обязательство – работать в пользу итальянского престола; тут приятный внутренний трепет стал казаться Питеру Уоллису чересчур уж напряженным.

Шпионы во всех странах редко предстают перед судом. Либо им дают возможность переметнуться на другую сторону, либо они погибают от несчастных случаев. Уоллис понимал, что в конце концов ему придется работать одновременно для двадцати различных государств Европы, – и все до одного будут иметь серьезные поводы к недовольству. Он поборол страх и согласился на это предложение, но итальянского полковника постигла неожиданная смерть, прежде чем он покинул дом Уоллиса. Уоллис же вышел на набережную и сел на корабль «Фиуме», ждавший прилива, чтобы отправиться в Рио-де-Жанейро. В те времена паспорта не проверялись, а «Титаник» ещё не создал радиопромышленности, доказав своей гибелью, что каждому судну, выходящему в море, необходимо иметь на борту радиоустановку мистера Маркони. Уоллис благополучно прибыл в Рио тридцати лет от роду, без гроша в кармане, без права называться собственным именем и с одной лишь возможностью – продать свою жизнь.

Он решил ещё раз попытать счастья и вернуться на родину как ни в чём не бывало. За это время обвинение в дезертирстве приобрело восьмилетнюю давность, война окончилась, а флот Соединенных Штатов выдвинулся на шестое место, опередив Испанию. Итак, в 1905 году Питер Уоллис вернулся в Кливленд и стал бухгалтером. Дело сразу пошло на лад, потому что Уоллис за последние годы привык возиться с цифрами: ему столько раз приходилось вычислять калибры разнообразных орудий.

В том же году он женился на Кэтрин Синклер и переехал в Милуоки – город, облюбованный эмигрантами-немцами, – ибо мало ли кто мог вдруг появиться на его горизонте, а в Германии, по крайней мере, он никогда не бывал.

С годами ощущение трепета под ложечкой и сухости в горле постепенно исчезло; но когда стало очевидным, что Соединенные Штаты вступят в войну, Уоллис понял, что в процессе регистрации военнообязанных могут всплыть старые грехи. Со времени обвинения Уоллиса в дезертирстве прошло двадцать лет, но он боялся, как бы не открылись куда более серьезные дела.

Несмотря на внешнее хладнокровие, он был наделен проклятым воображением, которое, однажды поддавшись панике, потом, как публичная девка, позволяло овладевать собой каждой мысли об опасности. Вернулись прежние страхи. Уоллис обожал свою шуструю дочурку, и когда он смотрел, как она резвится, его светло-голубые глаза заволакивались слезами. Перспектива расстаться с семьей и сесть в тюрьму вызывала у него почти физическую боль. Поэтому он перешел через границу в Канаду и вступил в батальон «Черной стражи» note 2 – жест, значение которого поняла только его жена.

Вики разрывалась между отчаянием и гордостью. Некоторое время она и её мать прожили в полном одиночестве среди Шредеров, Дитерлей и Вагнеров, населявших Парамус-авеню. Впрочем, вскоре дружба с ними наладилась снова, но теперь Вики почти всё время проводила с девочками из школы на Фармен-авеню.

Она безмерно восхищалась ими. Эти девочки были настолько красивее её, что она была им благодарна уже за то, что они допускали её в свое общество. Всё же в душе Вики чувствовала себя одинокой и жалкой и вскоре опять стала водиться с мальчишками, пока постепенно, тайно поражаясь этому, не убедилась, что с каждым днем становится именно такой, какой ей хотелось быть, – словно кто-то мимоходом дотронулся волшебной палочкой до её клетчатого берета.

Она вернулась к девочкам, безмолвно заклиная их заметить то новое, что появилось в ней, но для них она по-прежнему была девчонкой с узкими прямыми плечами и гибкой мальчишеской походкой. Тем не менее Вики вдруг воспылала любовью к куклам и к соседским малышам и стала выпрашивать у матери сестренку или братишку – потом, когда отец вернется с войны; но отец погиб при Вайми-Ридже, и Вики долго не помнила себя от горя.

Способная к учению, она поступила в среднюю школу Стюбен годом раньше своих сверстниц. Однако заводить новых друзей ей было некогда. После уроков приходилось торопиться домой; теперь на её плечи легли почти все заботы по хозяйству, так как мать, всегда бледная, с непроницаемо спокойным лицом, поступила в магазин продавщицей. Но, несмотря ни на что, мальчики, по непонятной для Вики причине, были очень внимательны к ней.

Мать после долгих колебаний решила, наконец, что разумнее всего для Вики будет поступить в школу ремесел в Милуоки и приобрести полезную профессию. Вики и в этой большой школе сохранила ту же невинную способность доводить мальчиков определенного типа до мучительного отчаяния. Мальчики, которых привлекала Вики, не были ни членами Спортивных команд, ни лучшими танцорами, зато они шли первыми по самым трудным предметам и умели разговаривать о серьезном.

Но в тот период своей жизни Вики меньше всего интересовало серьезное, и в ней подымался смутный протест против мальчиков, которые глядели на неё виноватыми глазами: она словно угадывала в них свое будущее, которого всеми силами старалась избежать. Мир Парамус-авеню разлетелся вдребезги, а к реальной жизни, простиравшейся за пределами этого мирка. Вики ещё не была готова. Поэтому она искала более веселых мирков, где бы все были молоды и, подобно ей, ненавидели серую, скучную жестокость, подстерегавшую их снаружи. Она шагала по жизни, стройная, прямая и одинокая, одурманенная мечтой, которая меньше всего соответствовала её внутренней сущности.

Мать её умерла во время эпидемии инфлюэнцы в 1923 году. Вики было тогда семнадцать лет, и она уже поступила на работу. Соседка, миссис Шредер, взяла на себя продажу дома и написала кливлендским Синклерам и уикершемским Уоллисам. Быстрее всех откликнулся Нортон Уоллис; письма его, проникнутые нежностью уставшего от одиночества человека, пришли как раз вовремя: Вики испытывала такую тоску, какая ей ещё не встречалась ни в одной книге и ни в одной кинокартине. Привязанность незнакомого старика обещала ей возможность заново начать жизнь в новом мире, где все её утраты будут забыты, где её недостатки никто не станет замечать, ибо, когда она выйдет из вагона, она непременно будет элегантной, спокойной, а главное – ослепительно красивой.

Дэви, тщательно умытый и выскобленный, ждал на вокзале поезда. Ясное утро сменилось проливным дождем, который только что прекратился. Под желтым клеенчатым топорщившимся плащом на Дэви была свежевыглаженная куртка в черную с красным клетку, распахнутая на груди, и широкие темно-синие брюки, – собственно даже не брюки, а матросские штаны. Голова его была непокрыта, а после езды в машине старательно приглаженные волосы опять разлохматились. Длинное, слегка скуластое лицо казалось незаурядным только потому, что чувствовалось, как оно может преображаться, но одеждой Дэви нисколько не отличался от любого другого студента в университете.

Он не отличался бы от других студентов в университетском городке, но здесь, среди студентов, ожидавших поезда, бедность его костюма бросалась в глаза. Сегодня должен был состояться «последний бал», ежегодно устраиваемый четырьмя самыми фешенебельными студенческими братствами, и не меньше сорока молодых людей в своих лучших дневных костюмах толпились группами на вокзале, ожидая того же поезда. Одни из них нервничали, другие держались уверенно, а третьи ожидали приезда своих подруг с явно скучающим видом. Все были в макинтошах, и в каждой группе тайком переходили из рук в руки фляжки.

Поезд из Милуоки, исполосованный косыми струями дождя, прибыл минута в минуту. Девушки посыпались из вагонов толпами, выжидательно оглядываясь по сторонам, и казалось, будто платформу затопил поток ярких цветов.

Дэви беспомощно смотрел, как студенты находят своих девушек в цветисто-пестрой сутолоке и расходятся парами: он несет её чемоданчик, а она оживленно щебечет или машет рукой подружке, которую уводят в другую сторону. Глядя поверх голов, Дэви разыскивал глазами девушку, оставшуюся в одиночестве, но стоило ему завидеть такую, как она с облегчением улыбалась, устремляясь навстречу студенту, который проталкивался к ней сквозь толчею.

Толпа девушек становилась всё меньше и меньше, как хризантема, с которой опадают лепестки, пока не остается один стебель. Наконец Дэви увидел девушку, к которой никто не подошел: она стояла между двумя чемоданами, словно прикованными к её щиколоткам, стройная, прямая и одинокая. Девушка была в зеленом костюме – жакет она небрежно перебросила через руку вместе с плащом, а в другой руке медленно вертела шляпку. У девушки была очень белая кожа, короткие каштановые волосы, развевавшиеся по ветру, овальное лицо, тонкий носик и темные вопрошающие глаза. – Она растерялась в суматохе, но по легкой грусти, окружавшей её, как ореол, Дэви догадался, что сейчас перед её глазами развертывается совсем неизвестная ей жизнь.

Потом, то ли стали невесомыми цепи, которые, казалось, приковывали её ноги к чемоданам, то ли девушка вообще обладала способностью без труда освобождаться от всего, что ей хоть сколько-нибудь мешало, но она вдруг легко шагнула вперёд. Когда девушка наконец заметила подходившего Дэви, грусть исчезла с её лица и взгляд её стал сдержанно серьезным.

– Скажите, вы не Виктория Уоллис?

– Да, – не сразу ответила она.

– Я – Дэвид Мэллори. Ваш дедушка просил меня встретить вас и привезти к нему. Это ваши вещи?

Девушка быстро вскинула на него глаза, в которых мелькнула тревога и настороженность.

– Он нездоров?

– Совершенно здоров. – Дэви заколебался, почуяв в девушке способность сквозь все уловки видеть правду. – Просто он занят в мастерской.

Её «а-а» прозвучало очень тихо; она взглянула в сторону зала ожидания, словно всё ещё надеялась увидеть почтенного старого джентльмена, спешащего ей навстречу с протянутыми руками, ласковыми приветствиями и извинениями. Очевидно, девушка понятия не имела о том, что за человек её дед, и она казалась Дэви тем более беззащитной, потому что была наделена быстрой проницательностью.

– Такая уж у него работа, – пояснил Дэви. – Это ведь не просто ради заработка.

Она снова повернулась к нему:

– Вы у него служите?

– Нет, я кончаю инженерный факультет. Но мы бываем у него каждый день.

– Мы? – спросила она с мимолетным любопытством, которое тотчас же угасло: Дэви ничуть не интересовал её. Вики опять взглянула в сторону зала ожидания.

– Мой брат, сестра и я. Ваш дедушка сделал нам столько добра, когда мы были детьми и убежали с фермы. Знаете что, давайте поедем. Можно проехать по университетскому городку. Хотите?

– Мне всё равно.

Маленькая тоненькая нарядная девушка с ярко накрашенным ртом и острыми черными глазками вприпрыжку подбежала к Вики и сунула ей в руки небольшой чемоданчик. Бусы и браслеты позвякивали при каждом её движении.

– Держите, – захлебываясь, проговорила девушка, – это, верно, ваш. Я нечаянно перепутала. Извините, ради бога! – её маленькая ручка стиснула пальцы Вики. – Слушайте, вы такая душенька! Что бы я без вас делала! Обо мне не беспокойтесь. Всё очень хорошо. Он обещал, понимаете?

– Очень рада, – спокойно сказала Вики. Она глядела на девушку сочувственно и приветливо, но Дэви подметил мелькнувшую в её глазах грусть, как будто Вики смотрела из полумрака театральной галерки на представление, вызывавшее в ней тоску по неизведанным чувствам, хотя в то же время её забавляли эти бутафорские страсти. – Спасибо за чемодан, – добавила она. – Мне было бы жаль его потерять. Там вещи моей покойной матери.

Маленькая девушка ещё раз сверкнула алой улыбкой и засеменила на высоких каблучках к юноше, который, стоя поодаль, неловко переминался с ноги на ногу.

Вики посмотрела ей вслед, и снова легкая грусть затуманила её лицо. И внезапно Дэви отчетливо представил себе, какая она, эта девушка. Её будто озарил невероятно яркий свет контраста с мелкой женской сущностью её собеседницы, озарил и просветил насквозь. И взор Дэви глубоко проник в душу, исполненную печальной романтичности, которая уживалась с иронией над собственными грезами. Дэви видел так же ясно изнутри, как и снаружи, эту высокую спокойную девушку с узкими запястьями без всяких побрякушек и легкой статью мальчика, приготовившегося к уроку фехтования.

– Мы сидели рядом в поезде, и она думала, что я тоже еду на бал, – сказала Вики, следя глазами за маленькой девушкой. – У неё и сомнения не было на этот счет. Она боялась, что её кавалер сегодня напьется. По её словам, он ей даже не очень нравится, просто она и думать не может о том, чтобы пропустить бал. Это и вправду так замечательно?

– Не знаю. Никогда не бывал на балах.

– Неужели? – Вики взглянула на него с внезапным любопытством. – Ну вот, а эта девушка считает, что лучше ничего на свете нет, и когда я сказала, что еду не на танцы, что я не студентка и никогда не училась в колледже, ей сразу захотелось пить и она убежала. Но она не догадывалась об этом, пока я сама не сказала, – добавила Вики, как бы удивляясь про себя тому, что внешность её оказалась настолько обманчивой. – Должно быть, она не очень-то умна, – сказала Вики и тихонько рассмеялась – не над девушкой, а над собой.

Но прежде чем Дэви успел сказать что-нибудь, что положило бы начало задушевному разговору, Вики подхватила один чемодан, оставив ему другой; заметив, как согнулись от тяжести её хрупкие плечи, Дэви вдруг снова увидел в ней только слабую, беззащитную девушку.

– Куда идти? – спросила Вики.

Дэви шагал рядом, украдкой рассматривая её. Он жалел, что не успел схватить оба чемодана и доказать ей, что тяжесть, которую она так мужественно несла, для него сущий пустяк. Ему стало не по себе, ибо он угадывал ранимость и скрытое страдание в непринужденной грации её движений, в гордой посадке кудрявой головы, в открытом взгляде её темных глаз. Дэви шел рядом с ней, плечом касаясь её плеча, но им владело безнадежное ощущение, что она, едва успев войти в его жизнь, уже прошла мимо, даже не оглянувшись»

Спортивный «додж», собранный из сотни разрозненных частей, стоял у тротуара, сияя свежей краской, и издали казался даже элегантным благодаря желтым ободьям колес. Но Дэви, привязывая чемоданы к багажнику, болезненно сознавал убожество машины и почти злился за это на девушку. Она ступила на подножку; её короткие локоны трепетали на ветру, а юбка лениво билась о колени. Дэви отвел глаза – слишком уж хороша была Вики в эту минуту.

– Да, – кисло протянул он, включая мотор, – «кэнинхем» – вот эта машина. Вы когда-нибудь ездили на «кэнинхеме»?

– Это он и есть?

Дэви повернулся и пристально поглядел на неё.

– Вы что, смеетесь надо мной?

– И не думаю, – сказала Вики, удивленная тем, что её заподозрили в неискренности. – Я ничего не понимаю в машинах. И, по-моему, это замечательный автомобиль. Разве нет?

– Нет, – отрезал Дэви. – Впрочем, тут сойдет и такой, ведь, должно быть, наш городишко кажется ничтожным по сравнению с тем, откуда вы приехали. – Он опять взглянул на неё краешком глаза. – А вы не разыгрываете меня насчет машины?

– Да нет же, – спокойно ответила Вики; но это подтверждение обошлось ему дорогой ценой – её внимание отвлеклось, а это было для него так же ощутимо, как если бы она убрала свою руку из его руки.

Он повел машину по Арлингтон-авеню, чтобы все увидели его с этой девушкой. Всякий раз, когда он переключал скорость, его плечо легонько прикасалось к ней. Это получалось нечаянно, но Дэви остро чувствовал каждое прикосновение. А Вики, казалось, вовсе не думала о сидящем рядом с ней юноше.

– Этот бал будет где-то здесь? – спросила она.

– А вам, видно, очень хочется пойти?

– Не знаю. Дело не в танцах, а скорее в том, что с этим связано.

Дэви покачал головой.

– Я давно уже старался представить себе, какая вы, – сказал он. – Изысканная барышня или деловая особа, а может, ни то, ни другое. Я думал об этом с тех пор, как узнал, что вы приедете.

Вики удивленно повернула к нему лицо.

– Вы обо мне думали?

– А почему бы нет?

– Ну, не знаю почему, – призналась она, помолчав. – Вам рассказывал обо мне дедушка?

– А разве обязательно, чтобы кто-то рассказывал?

– Но ведь вы меня совсем не знали.

– Вы же писали письма.

Вики придержала развевавшиеся у висков кудряшки.

– А вы их читали?

– Да, – сознался Дэви. – Он мне показывал… не все, но некоторые. А что, мне нельзя было их читать?

– Не в этом дело, – медленно сказала Вики. – Я писала только для него – вот и всё. И его письма значили для меня очень много. Вы… вы их тоже читали?

– О нет! – с жаром сказал Дэви, искренне радуясь, что ему не приходится кривить душой: он понимал, что этой девушке нужно говорить только правду.

– Это были чудесные письма, – продолжала она, словно и не слыша его ответа. – Он будто знал, что именно мне нужно написать.

– Должен вам сказать, что в нем живут как бы два разных человека. Один не нуждается ни в ком и ни в чём. Другой, как мне кажется, очень одинок, и именно этот другой человек подобрал в свое время нас, детишек, и писал вам письма. Но никогда нельзя знать наперед, какой человек возьмет в нем сегодня верх.

– Вы хотите сказать, что сегодня неудачный день и поэтому он меня не встретил? – спросила Вики.

– Не совсем. – Дэви, снова отметив про себя её проницательность, постарался смягчить ответ. – Он действительно занят. Разве вам никогда не приходилось встречаться с изобретателями?

– Нет. – Она даже улыбнулась нелепости этого вопроса. – Никогда. А вы – изобретатель?

– Я? – спросил Дэви с неискренним удивлением, но втайне польщенный. – С чего вы взяли?

– Вы как-то особенно произнесли это слово.

– Может, потому, что, по правде говоря, я хотел бы стать изобретателем, – признался Дэви. – Мы с братом давно уже решили, кем быть, когда станем взрослыми. Даже не помню, с чего это началось. Наверное, с чтения – мы читали всё, что попадалось под руку. Помню, как мы вычитали, что на земле когда-то были сплошные ледники, а потом узнали, что каждые пятьдесят тысяч лет наступает ледниковый период…

– Неужели это правда? – На этот раз Вики действительно взглянула прямо на него.

– Так было в прошлом – ледниковый период наступал каждые пятьдесят тысяч лет, – и, по-видимому, так будет всегда. Это происходит благодаря смещению земной оси, и мы решили, что первым нашим великим изобретением будет способ удержать ось на месте.

Дэви чувствовал на себе взгляд её широко открытых глаз, но не знал, поражена ли она тем, что когда-то двое мальчишек вознамерились изменить мир, или просто считает, что он шутит над нею.

– Конечно, это звучит смешно, – сказал Дэви. – Но мы в самом деле ломали над этим голову. Даже придумали, как собрать деньги, заставив каждую страну внести свою долю…

– Ну и что же?

– Ну и ничего. Следующий ледниковый период придет своим чередом, а мы больше не занимались этим, потому что в то время задумали удрать из дому.

– С той фермы? – По взгляду Вики, будто увидевшей его впервые, Дэви понял, что для неё мысль о побеге из дому так же непостижима, как и очередное наступление ледникового периода. Она колебалась, борясь с желанием задать прямой вопрос. Но когда она всё-таки его задала, Дэви понял: девушка смотрела на него, не видя. – А как же ваши родители?

– У нас не было родителей. Мы убежали от дяди.

– И вам не было страшно?

– Видите ли, на этой ферме мы не оставили ничего хорошего.

– Понятно, – кивнула Вики и снова отвернулась, глядя на магазины. – И вам никогда не приходилось жалеть об этом?

– Жалеть? – удивленно переспросил Дэви. – О чём же нам жалеть? Мы добились всего, чего хотели.

– Да, ведь вы учились в университете, – согласилась она.

– Ну да, и это тоже. А вы в детстве мечтали стать кем-нибудь?

– Нет, – задумчиво сказала она. – Ни о чём определенном не мечтала. О, конечно, мне казалось, что со мной непременно произойдет что-то необыкновенное…

– В каком роде? – допытывался Дэви. И словно рука, опустившаяся на её плечо, голос Дэви заставил её обернуться и взглянуть ему в лицо.

Но в свой внутренний мир она всё-таки его не впустила.

– Даже не знаю точно. Я много читала. Воображала себя героиней каждой книги. Что случалось с ними, то случалось и со мной. – Вики опять отвела взгляд в сторону. – Это всё – студенческие общежития?

– Да, – ответил Дэви. Он вел машину по Фратернити-роу очень медленно, чтобы со стороны казалось, будто они с девушкой увлечены разговором. – Но разве вы не представляли себе, кем вы хотите быть?

Вики покачала головой.

– Я была всем, чем мне хотелось, – сказала она не сразу. – И мне казалось, что я так всегда и буду жить на Парамус-авеню, в доме номер 654, играть всё в те же игры и читать те же книги всю свою жизнь. И в этой жизни никогда не было войны, никто не слышал об эпидемиях инфлюэнцы, а родители никогда не умирали – разве только в книгах.

Когда-то Вики мечтала о златокудром юноше, который подведет её к собравшимся в круг юношам и девушкам, всегда вызывавшим у неё восхищение. Их объединял таинственный заговор, паролем у них служили напеваемые без слов мотивы песенок и ходовые шуточки, их улыбки предназначались только друг для друга, а к непосвящённым – неуклюжим и робким чужакам – они относились с холодным презрением. Вики смотрела на них, как завороженная, с жадной тоской. Юноша, которого она ждала, проведет её в самый центр волшебного круга. Она взглянула на Дэвида Мэллори, сидевшего за рулем рядом с нею. Увидев его на вокзале, она в первую же секунду убедилась, что он принадлежит к совсем иному типу молодых людей, и ей захотелось убежать, прежде чем он успеет заявить на неё какие-либо права. Но она осталась на месте и ускользнула от него другим способом. Она отгородила его от себя, а себя от него холодным безразличием, которое в случае его настойчивости могло превратиться в гнев.

Вики глядела на старинные особняки – каждый был украшен гербом или щитом с греческими буквами. Если она когда-либо лелеяла в своем воображении образ человека, которого могла бы полюбить, то он должен был жить именно на такой улице. Но в эту минуту, проезжая по главной улице своих грез, она почему-то чувствовала себя бесконечно несчастной и уже ни о чём не могла думать. Точно Золушка, которая поехала на бал и вдруг обнаружила, что фея-крестная попросту посмеялась над нею и направила по длинной петляющей дороге, приведшей к двери всё той же кухни.

Миновав запущенные особняки, они поехали по улице, где было много магазинов и где кишели толпы студентов, потом свернули на аллею, обсаженную старыми ивами. Теперь они подымались на длинный отлогий холм с лужайками по обе стороны дороги; здесь дорога кончалась. Несмотря на непогожий день, на траве виднелись пары; их желтые дождевики казались гигантскими лютиками на зеленом фоне травы.

– Вон в том здании помещается инженерный факультет, ближе к нему подъехать нельзя, – сказал Дэви, выходя из машины. – Мне придется оставить вас на минутку: надо узнать, есть ли свободная комната для экзамена. Ничего, что вам придется подождать?

– О, ради бога, – еле заметно улыбнулась Вики.

Дэви облокотился на дверцу машины, в его глубоких глазах мелькнуло сочувствие.

– Не беспокойтесь, вам будет здесь хорошо. У меня бездна работы, но если я могу быть хоть чем-то полезен, я забегу вечером ненадолго. Вы думали о вашем дедушке, правда?

– Отчасти, – сказала она.

– Только отчасти?

– Да, только.

– А о чём же в основном?

– В основном? – повторила она и на секунду задумалась. – В основном, кажется, я старалась припомнить, о чём же я когда-то мечтала. Примерно так.

Однако, хоть ей и казалось невозможным свести туманные мечты к одной яркой точке, которая выражала бы их сущность, для Дэви это было бы легко. Ибо если бы в тот момент, пока Дэви стоял на подножке машины, Вики, глядя вниз, на озеро, рассказала ему, пусть даже в самых общих и уклончивых выражениях, о своей смутной, меняющей оттенки и формы мечте, он всё равно узнал бы в ней хорошо знакомый образ и, скрывая боль за бесстрастным выражением лица, совсем просто сказал бы:

– Вы говорите о моем брате, Кене.

Сосредоточенно насупив брови, Кен работал в гараже среди едкого голубого дыма, под завывание мотора грузовой машины. Рылоподобный капот большого «мака» был задран вверх, и весь грузовик напоминал дракона с разинутой пастью, который как бы кричал застывшим в дремоте машинам-калекам, что нет смерти для тех, кто не хочет умирать. Сидя в кабине грузовика – в мозгу дракона – Кен убрал ногу с педали. Завывание перешло в невнятный ропот, потом в виноватое покашливание, но Кен снова дал газ, и мотор издал самый вульгарный ослиный рев. Кен, подобно королевскому врачу, прислушивался к реву высочайшей особы с чисто профессиональным интересом – вот опять заело впускной клапан, а Кен уже минут десять возился, стараясь его наладить.

Кен сидел неподвижно, напряженно глядел прямо перед собой и, казалось, забыл обо всем на свете. Его тонкие светлые волосы свесились на лоб двумя гладкими крылышками, доходившими до уголков глаз. Вдруг он резко откинул голову, волосы отлетели назад, и от этого лицо его сразу стало ясным, юным к вдохновенным. На самом же деле он просто насторожился, напрягая все чувства, кроме зрения. Уши его пытались уловить недостающий стук, нога сквозь толстую подошву ощущала паузу между подачей и искрой, ноздри втягивали запах невоспламененного бензина, а в дрожи, сотрясавшей машину, он различал синкопированную неровность: вместо четырех – три биения и пауза.

Чуткие пальцы Кена уже знали на ощупь разные части механизма; мотор представлялся ему как бы близким другом, просившим помощи, и он непременно поможет ему справиться с бедой. Ржавый блок цилиндров был словно прозрачной оболочкой, сквозь которую Кен видел происходящую внутри четкую работу. Кен умел и любил работать руками; в этом смысле его одинаково увлекали мотор грузовика или сложнейший прибор для научного исследования. Быть инженером для Кена означало – сооружать. Пусть теоретики вроде Дэви занимаются всякими догмами и доктринами науки, Кена интересовало лишь то, что можно потрогать: только осязаемые результаты научного труда имели для него смысл. В такой работе, слава богу, не было соперничества, ничто не заставляло Кена в тысячный раз доказывать, что он самый ловкий, самый проворный и самый сильный, и не приходилось лезть вон из кожи, чтобы выполнять опрометчивые обещания, срывавшиеся с его языка прежде, чем благоразумие успевало сомкнуть ему рот.

Только среди людей он становился пленником своего слова, и каждый раз, когда это случалось, он переживал тайные муки, скрывая их под внешним спокойствием.

В таких случаях бывало похоже, будто он, спасаясь от преследования, бежит вверх по лестнице в высокой башне, останавливается на каждой площадке, чтобы захлопнуть и запереть за собою дверь, а, добежав до верха, неизменно оказывается в ловушке, и уже ничего не остается, как промчаться через верхнюю комнату башни к балкону, прокричать оттуда последние вызывающие слова и броситься вниз, не зная, упадет ли он на копну сена или на груду камней.

Однако Кен всегда бывал вознагражден за пережитые мучения. Когда, пробыв под водой намного дольше других мальчишек, он выныривал на поверхность пруда, восхищение в глазах окружающих действовало на его готовое выпрыгнуть из груди сердце как успокаивающее лекарство. Когда, играя в бейсбол, Кен в последнем пробеге тяжелой битой отбивал мяч, он сознавал, что Дэви и другие игроки команды всецело полагаются на него. Он был тем, от кого ждали чуда; и за это доверие, за эту сердечность Кен в подобные моменты так любил своих товарищей, что готов был умереть ради них.

В бейсбол удавалось играть редко, плавать – тоже редко, так как на ферме у мальчиков было по горло работы, но, что бы ни делал Кен, во всем участвовал Дэви, его неизменный спутник и товарищ. Так хотелось Дэви, да и Кену было спокойнее, когда он знал, что малыш где-то рядом, что он тащится за ним по пятам, подгоняя его и подбадривая напоминаниями о свершенных прежде чудесах. «Давай, давай, Кен!» – и Кену дышалось легче под этот пронзительный крик, в котором звучала несокрушимая вера в него.

Человек, пользующийся всеобщей любовью, как Кен, должен очень любить людей, но Кен никогда не задумывался над тем, за что, собственно, его любят, – он принимал это как должное. Впрочем, часто он не знал, как избавиться от прилипчивого внимания людей, принявших простую вежливость за проявление особой симпатии. Так бывало с очередной девушкой, которая неизбежно становилась для Кена обузой, или с каким-нибудь студентом, навязывающим свою ненужную дружбу, ибо Кен не нуждался ни в каких друзьях, кроме Марго и Дэви. Остальные были нужны ему лишь для развлечения, и только от него зависело прекратить любое развлечение, когда оно теряло в его глазах интерес.

Когда Кена чересчур одолевали люди, он бросался к любимой работе, к её освежающему бесстрастию и с головой погружался в прохладные глубины, где царило мирное спокойствие. Но потом наступал момент, когда Кеном овладевало беспокойство; тогда он бросал инструменты, шел на пляж и, отирая брызги с лица, выжидательно улыбался юношам и девушкам, стараясь определить, кто приветствует его громче и радостнее других, ибо тот, кто больше всех ему радовался, мог заполучить его – на время, конечно.

Ощутив еле уловимое изменение в ритмичном постукивании мотора, Кен облегченно вздохнул: наконец заработал и четвертый цилиндр. Он как раз собирался выключить зажигание, когда Дэви въехал в гараж. Дэви всегда ездил очень быстро, когда бывал один; легкая низкая машина молниеносно описала узкий полукруг по булыжной мостовой и, аккуратно вкатившись в открытые двери, остановилась в нескольких футах от грузовика.

Не поворачивая головы, Кен спросил:

– Ну и что она собой представляет?

– Кто?

Кен пристально взглянул на брата сверху вниз.

– Уоллисовская внучка.

– Да так, ничего себе, – небрежно бросил Дэви.

Кен отвернулся, снова принявшись за работу.

– Хорошенькая?

– Она почти ребенок. Слушай, Кен, тебе ещё много осталось? К вечеру кончишь?

– Какой черт к вечеру! Я уже кончил. – Кен выключил зажигание и ловко спрыгнул вниз. – Я привел в порядок «бьюик», андерсеновский «Гудзон» и вот это.

– Не может быть!

– Вот, представь себе! – засмеялся Кен. – Дело в том, что вечером у меня свиданье с Алисой.

– С Алисой? Я думал, у тебя с ней всё кончено. А как же завтрашний экзамен?

– А что? Если мы знаем недостаточно, чтобы выдержать хоть сейчас, значит нам уж ничто не поможет. Да ведь ты и не собирался заниматься.

– Именно собирался.

– Ты же говорил, что будешь возиться со своим радио до половины одиннадцатого.

– Я думал, ты раньше не кончишь работу.

– Да не всё ли равно? Я поскорее отделаюсь от Алисы и к этому времени буду дома.

– Так я тебе и поверил! Ей-богу, ты ведешь себя, как набитый дурак. Ты же знаешь, что от этого экзамена зависит не только получение степени, а в сто раз более важные вещи. Да разве у тебя есть сейчас время бегать на свиданья?

– Времени, может, и нет, но куда мне девать свою энергию? Всё утро я протирал штаны в библиотеке и случайно откопал новое решение теоремы Пойнтинга. А что касается Алисы, так это я из-за тебя должен тратить на неё время. Ты ушел – и некому было подойти к телефону.

– Нечего сваливать на меня! Каждый раз, когда ты бросаешь девушку, она пристает ко мне, чтобы я вернул ей тебя. Как-нибудь сам справляйся со своими красотками, я же не навязываю тебе своих. Позвони ей и скажи, что будешь занят.

– Нет, – упрямо сказал Кен. – Чего ради? Из-за экзамена? Он пролетит, как дым, – мы и не заметим. Вот что я добыл тебе в подарок. – Кен вытащил из кармана два посеребренных стеклянных баллончика и протянул Дэви. – Лампы с экранирующей сеткой. Одна для дела, другая про запас. Работают, как черти. Я сегодня читал их описание.

Дэви поглядел на блестящие электронные лампы, наслаждаясь ощущением шелковистой поверхности стекла, согревавшегося в его ладони.

– А ну тебя, делай, что хочешь. Только я считаю, что именно в нынешний вечер…

Кен схватил Дэви за плечо, скрывая за шуткой досаду.

– Слушай, – сказал он, глядя Дэви в лицо. – Я твоя старший брат или нет?

– Ну?

– А кто должен подавать пример, старший брат или младший?

– Если ты называешь это…

– Подавать пример должен старший брат, – твердо сказал Кен. – А что ты сказал, когда уезжал встречать уоллисовскую внучку?

– Я сказал…

– Ты сказал: «Вернусь через двадцать минут». Двадцать минут. А прошлялся два часа.

– Я…

– Два часа. И что же, разве я устроил тебе нахлобучку? Разве я допытывался, где тебя носило? Разве я сказал хоть слово про завтрашний экзамен? Сказал я хоть одно слово? Нет, в отношении твоих дел я вел себя, что называется, с деликатной сдержанностью. Я только позволил себе спросить, хорошенькая ли она. Вот какой пример я подал тебе, как старший брат. Теперь изволь поступать так же по отношению ко мне. И ещё вот что. Вечером мне понадобятся эти брюки, так ты их сними, пусть пока отвисятся. Ну, марш отсюда.

– Иди к черту, – сказал Дэви, невольно улыбаясь.

Беспечная уверенность Кена в том, что всё обойдется благополучно, перестала действовать на Дэви, как только Кен, поужинав, вывел машину из гаража. Дэви прислушался к затихающему вдали шуму мотора. Кен уехал, а Дэви остался наедине со своими мрачными предчувствиями, и только преданность старшему брату мешала ему признаться себе, что он просто возмущен поведением Кена.

Марго не пришла домой к ужину – наверное, задержалась в магазине. Она-то ни за что не позволила бы Кену уехать. «Черт возьми, – подумал Дэви, – она хорошо понимает значение этого экзамена». Со следующей недели они начнут добывать деньги для своей работы – по плану Дэви они пойдут прямо в банк и попросят финансовой поддержки. И если экзамен сойдет благополучно, то Дэви и Кен явятся туда уже не как мальчишки из местного гаража, одержимые сумасшедшей идеей, а как инженеры с университетским образованием, с учёной степенью, доказывающей, что они знают, о чём говорят. С этой точки зрения, завтрашние экзамены означают деньги, ту сумму денег, от которой зависит всё их будущее. То, что Кен стремглав помчался к девчонке, нельзя даже объяснить как жест азартного игрока. Насколько Дэви знал, в данном случае игра не стоила свеч и никак не могла возместить Кену возможные потери. Игрок, по крайней мере, хоть учитывает свои шансы.

– К черту, – вдруг вспылил Дэви, – я действительно зол на Кена – вот и всё. Он не должен был уходить. И, по всей вероятности, вернется бог знает когда.

Признавшись самому себе, что он сердится на Кена, Дэви почувствовал некоторое облегчение: теперь он мог перенести злость на себя за то, что никогда не отчитывал Кена, как делала это Марго. Кен вовсе не нуждается в его покровительстве. Когда он бывает прав, он по-настоящему прав, но, боже мой, иногда он бывает чудовищно неправ, и тогда надо ему говорить об этом прямо. Дэви решил дождаться Кена, когда бы тот ни вернулся, и повторить вместе с ним весь материал, пусть даже им придется сидеть всю ночь.

Он достал конспекты, но в глазах его стояли две блестящие лампы, принесенные Кеном. Дэви рывком выдвинул ящик, в нем тихонько звякнули два маленьких шарика. Он взял в руки один из них, хрупкий, как скорлупка, и стал рассматривать его – но это был лишь предлог, чтобы дотронуться до стекла. Дэви вяло боролся с всегдашним искушением раздавить стекло, чтобы увидеть, глазами увидеть внутренность лампы и оценить изобретательность её конструкции. Это вовсе не было бессмысленным варварством, скорее тягой заглянуть в другой мир, который так хорошо рисовало ему воображение.

Стекло резко звякнуло о край стола; Дэви аккуратно смахнул осколки и впился глазами в тоненький штифт из проволоки и металла, снова и снова поворачивая в пальцах цоколь. Потом он взял другую лампу и вставил её в пустую ламповую панель испытуемой электронной схемы.

Радиолампа тускло поблескивала в полутьме, похожая ка елочный серебряный шарик. На её стеклянной поверхности дрожал слабый блик – отсвет единственной электрической лампочки, находившейся на расстоянии нескольких футов. Дэви уселся под светом, полуотвернувшись от электронной лампы; однако он мысленно видел на несколько метров перед собой, а его пальцы, знающие каждую кнопку управления на распределительной доске, осторожно зондировали крошечную вселенную, атмосфера которой была разрежена, как в межзвездном пространстве.

Он повернул маленький переключатель, и серебряный шарик загорелся вишневым огоньком – в самом его центре короткий прямой проволочный волосок накалился от тока. Но Дэви чутьем угадывал многое другое. Он представлял себе, как от накаленной поверхности хрупкой проволочки исходит невидимый поток электронов, образуя мельчайший электрический туман. Возле волоска туман сгущался, потому что поток окружала электрическая стена. Для электронов эта стена была непроницаемо плотной, хотя человеческий глаз различил бы только крохотный цилиндрик из тончайшей металлической ткани. Эта сетка действовала, подобно крохотной плотине с электрическими шлюзами, которые открывались и закрывались миллион раз в секунду, пропуская потоки электронов, так что постоянный ток, который сначала давал волосок, сейчас пульсировал с такой же скоростью, с какой открывались и закрывались шлюзы.

В любой электронной лампе не происходит ничего, кроме такого быстро изменяющегося пролета электронов сквозь сетку. Но Дэви всё это казалось похожим на непрерывный процесс, какой происходит со сталью, когда расплавленным потоком она выливается из мартеновской печи в изложницу, а потом стальная болванка попадает под многотонный молот, проходит между дымящимися зубцами фрезера, затем обрабатывается, формуется, режется и, наконец, попадает в зажимный патрон токарного станка для окончательной обработки. Всё, что эти массивные машины делали с металлом, одна маленькая электронная лампа делала с электричеством. По мнению Дэви, благодаря существованию электронной лампы природное электричество приобрело податливость и стало играть роль посредника для бесконечной творческой деятельности человека. Уразумев функцию электронной лампы, Дэви сразу же был потрясен и захвачен её возможностями; так человек, которому много лет не дают покоя гармония и пронзительная красота мимолетных звуков окружающего мира, вдруг обнаруживает, что существует такая вещь, как музыка.

К этой невидимой силе, которой Дэви мог управлять по своему желанию, он испытывал безмолвную страсть, пылкую и всепоглощающую, и поэтому любая обыденная работа превращалась для него в научный опыт, заставлявший забывать обо всем на свете.

Дэви был так увлечен, что не услышал стука в дверь, пока он не повторился.

На пороге стояла Вики; голова её была непокрыта, руки засунуты в карманы, прямые плечи приподняты. Дэви встретил её взгляд, пытливый и грустный; девушка как бы желала убедиться, что он – тот самый человек, которого она видела днем. Но Дэви почувствовал в её взгляде и нечто другое. Ему трудно было определить сразу, что именно, но это вселило в него смутное беспокойство.

– Вы, должно быть, забыли, что обещали зайти, – сказала Вики.

Дэви в глубоком смятении приоткрыл рот: он действительно забыл об этом и, хуже того, только сейчас понял, что днем, обещая ей зайти, он забыл о завтрашнем экзамене. А между тем он весь вечер про себя ругал Кена за то же самое.

– Входите, – виновато заговорил Дэви. – Я, наверное, совсем спятил. Ради бога простите. Завтра у нас выпускной экзамен.

Вики заколебалась, и ему вдруг остро захотелось протянуть к ней руки, дотронуться до неё, взять её за плечи. Нерешительность придала ей трогательно беспомощный вид; такой Дэви ещё её не видел и опять почувствовал, что в этой девушке есть что-то, ускользавшее от его понимания.

– Если вы заняты… – начала она.

– О, входите же, – повторил Дэви. – Я просто пробую новую лампу.

– Ну, хорошо, на одну минутку, – согласилась Вики. Она опустила глаза, проходя мимо него через узкую дверь. Дэви, стоя у порога, ощутил легкое движение воздуха, когда девушка прошла мимо, и следил за ней глазами, пока она не подошла к рабочему столу. Её присутствие заставило Дэви впервые заметить убогое безобразие окружавшей его обстановки.

– Через секунду я кончу, – сказал он, – и буду к вашим услугам.

Вики уселась на высокую табуретку у стола, наблюдая за Дэви, но он тут же забыл о ней: им завладела электронная схема. Для Дэви каждая придуманная им схема была новой вселенной, которую создавал он сам, и во время работы он жил только в этой вселенной – будь то даже самая простая цепь вроде той, которую он сейчас испытывал.

Примолкшая Вики видела перед собой юношу с резкими чертами лица, устремившего угрюмо сосредоточенный взгляд на посеребренный стеклянный баллончик, окруженный хаосом проводов и металлических пластинок; но Дэви видел особый мир – такой, какой он представлялся электронам, послушным его воле: испещренную звездами тьму, сквозь которую они должны промчаться по насыщенной электричеством дороге, круто спускавшейся вниз. Иногда это падение превращалось в хаотический водоворот, иногда – в огромный медленный вихрь, который широкими плавными дугами неуклонно увлекал электроны в самый центр потока, откуда снова начиналось движение вниз. Однако когда провода отводили электроны назад, к батареям, их снова выбрасывало вперёд, и в недвижно застывшей жидкости аккумулятора Дэви видел парящий полет к наэлектризованным вершинам, похожий на перевернутый водопад звезд. Все помехи на пути тока были устранены, и он плавно тек обратно в электронную лампу, где сетка заставит пульсировать его в каком-то новом ритме.

Эта пульсация передавалась по воздуху из источника, находящегося за тысячу миль отсюда; его уловила проволока, натянутая в небе, и передала сетке. Цепь, по которой устремлялся ток, включала пару наушников, надетых на голову Дэви, и сейчас он слышал дребезжащие звуки – отрывки из «Травиаты». Но музыка сама по себе не занимала Дэви, он видел в ней лишь бурлящую поверхность потока звезд, падающих в направлении, которое он сам предопределил и осуществил при помощи кусочков простой проволоки.

Но всё время где-то в подсознании у него шевелилась неотвязная мысль о странном выражении в глазах девушки, и вдруг мир электричества, мир холодной красоты и сверхчеловеческого совершенства поблек и растворился в знакомой обстановке гаража, который был озарен сейчас новым, теплым и живым светом, ибо Дэви неожиданно для себя понял, что девушка, недавно переступившая этот порог, была подавлена разочарованием, Дэви откинулся назад и повернул выключатель приемника.

– Ну, как там дела? – мягко спросил он.

Вики потянулась к разбитой лампе и потрогала её.

– Вы хотите сказать – у дедушки?

– Да.

– Мы оба чувствовали себя как-то неловко, вот и всё. – Она осторожно взяла со стола осколок стекла и вдруг вскинула на Дэви глаза, молившие сказать ей правду и словно обещавшие, что впредь она никогда не попросит о такой огромной услуге. – Он в самом деле ждал меня?

– Что вы хотите сказать?

– Он даже не приготовил мне комнату. Говорит – забыл, но если он мог забыть…

– Он знает, что вы пошли сюда?

– Должно быть, знает. После ужина он сказал, что ему надо поработать. Я не знала, чем заняться, вышла на веранду и стала ждать вас. Потом пошла в мастерскую и спросила, как пройти в ваш гараж. Он даже не поинтересовался, зачем мне это. – Голос Вики упал. – Он просто объяснил мне дорогу.

Вики огляделась вокруг, точно недоумевая, как жизнь могла забросить её в такое место. Дэви в отчаянии следил за нею взглядом.

– Но ведь вы сами сказали, – торопливо заговорил он, – что всё в конце концов образуется.

– Да, сказала. Вопрос в том, верю ли я в это.

– Верьте! – настойчиво произнес Дэви. – И всё будет хорошо. Я провожу вас домой. Мы посидим на веранде – у меня есть немножко времени.

– Нет, – поспешно отказалась Вики. – Мне сейчас не хочется возвращаться туда.

– Вам не понравилось у дедушки?

– Нет, – сказала она таким тоном, будто вопиющая неуместность этого вопроса вызвала у неё лишь жалость к Дэви. – Всё это так непохоже на то, чего я ждала. Я даже не знаю, как вам объяснить, что я думала тут найти.

– Наверное, своего рода семью.

– Да, конечно. – её темные глаза взглянули на него вызывающе. Дэви подумал, что она сейчас похожа на мальчишку, задирающего взрослого мужчину. – А что тут плохого?

– Ничего плохого. Но, знаете, ведь никогда ничего не бывает так, как предполагаешь. И вы оказались не такою, как я вас себе представлял.

Ей следовало спросить: «А какой вы меня представляли?» – но она промолчала. Дэви заметил – каждый раз, когда он наводил разговор на то, что он о ней думает, Вики становилась безучастной и отгораживалась стеной, сквозь которую не донесся бы даже его крик.

Вики медленно покачала головой.

– Я, вероятно, утром уеду. И, собственно говоря, я пришла попрощаться с вами.

– Неправда! – вырвалось у Дэви. – Вы только что это придумали!

Вики негромко рассмеялась.

– Когда я шла сюда, я ещё не знала, что уеду, но теперь я твердо знаю.

– Она протянула ему руку. – Вы были очень добры ко мне. А домой я дойду одна.

Дэви сделал вид, что не замечает её руки, словно это могло заставить её хоть немного задержаться. У него мелькнула мысль плюнуть на подготовку к завтрашнему экзамену и, если надо, всю ночь провести с нею, бродить по пустынным улицам и говорить, говорить, чтобы голос его прошиб наконец эту стену безразличия. Но как же её убедить, если у него нет иного довода, кроме того, что ему просто хочется, чтобы она осталась здесь?

Дверь открылась, и вошел Кен. Он увидел их, только пройдя несколько шагов. Остановившись, он взглянул на Вики, потом на Дэви. Глаза у него были такие ясные, будто в них ещё отражался мерцающий свет звезд. Он ещё раз посмотрел на Вики – на этот раз более внимательно, и на лице его появилась улыбка, в которой сквозило легкое любопытство.

– Здравствуйте, – сказал он с вопросительной интонацией в голосе.

– Вот хорошо, что ты пришел, Кен! Это Виктория Уоллис.

– А! Очень рад. – Кен опять взглянул на девушку, потом, улыбаясь, повернулся к Дэви. – Ты, наверно, не ждал меня до самой ночи?

– Да, – ответил Дэви, – не ждал.

– Так я и думал. И ты меня обзывал подлым разгильдяем, лодырем, гулякой и так далее, который удрал, бросив тебя на произвол судьбы. – Кен расхохотался. – А видишь, я пришел на сорок минут раньше. – Он потер руки, изображая нетерпение. – Ну, где там наши книги и конспекты? Марго дома?

– Нет.

Кен нахмурился.

– С кем она, не знаешь?

– С какой-нибудь девушкой из магазина.

– Ты уверен, что с девушкой?

– Почем я знаю? Слушай, Кен, объясни, пожалуйста, Виктории насчет старика, убеди её, что он иногда бывает так захвачен работой, что для него больше ничего не существует.

– Нет, прошу вас… – начала Вики.

– Тебе следовало предупредить её, малыш, – сказал Кен. – Надо было пойти туда вместе с ней. – Кен повернулся к Вики. – Представляю себе, какое всё это произвело на вас впечатление. Но, уверяю вас, глупо огорчаться из-за настроений вашего деда. – Он чуть-чуть улыбнулся. – Такая девушка, как вы, – да вы здесь будете чудесно проводить время. И вы сами это знаете, не правда ли?

Вместо того чтобы, как ожидал Дэви, обидеться на этот развязный комплимент. Вики засмеялась, но ответила с горечью и, к удивлению Дэви, смущенно:

– Боюсь, что я этого не знаю.

– Вы с ума сошли! – небрежно бросил Кен. – Все наши университетские ребята будут в лепешку расшибаться ради вас. Взять хотя бы Дэви. Ведь малый собирался так усердно заниматься! – Он перевел взгляд на брата. – Ну, так как же? Ты готов? Начнем?

– Как только скажешь.

– Тогда я лучше пойду, – сказала Вики. – Я ведь зашла на минутку.

– И ни о чём не беспокойтесь, – сказал Кен, открывая перед нею дверь. Но Дэви не спешил посторониться, чтобы дать Вики пройти: ему казалось, что она уходит ни с чем.

– Я покажу ей дорогу, – сказал Дэви. – Через минуту вернусь.

– Не надо. – Вики прошла мимо Кена; её лицо мягко вырисовывалось в полутьме.

– Но мне хочется, – настаивал Дэви. – Это же недолго.

Вики перевела взгляд с него на Кена, будто за эти несколько минут убедилась, что всё зависит от старшего брата.

– Ладно. – Кен, отвернувшись, пожал плечами. – Только не задерживайся.

В холодном лунном свете Вики и Дэви шли вверх по плотно утоптанной извилистой тропинке. Половину пути оба молчали.

– Не будь у Кена так забита голова, – как бы оправдываясь, сказал Дэви, – он был бы внимательнее.

– Он намного старше вас?

– Всего на полтора года.

– Я думала, он гораздо старше.

Дэви резко обернулся к ней.

– Вы ведь не уедете, правда?

Она не ответила.

– Вы не уедете? – не отставал Дэви. – Скажите, Виктория?

Она шла рядом, слегка касаясь его локтем, и вдруг, почти не сознавая, что делает, Дэви обхватил её за плечи и повернул к себе. При свете луны её удивленно приоткрывшийся рот казался совсем детским. Руки Дэви упали; в ладонях ещё сохранилось ощущение её тела сквозь ткань платья.

– Хоть подождите, пока мы кончим экзамены, – настаивал Дэви. – Тогда Кен, Марго и я…

– Хорошо, – сказала Вики. Она казалась немного растерянной. – В конце концов это же только первый день. Дальше не ходите. Я сама найду дорогу. Желаю вам выдержать экзамены. И не называйте меня Викторией – лучше просто Вики.

Дэви повернулся и пошел вниз по тропинке, зная, что она смотрит ему вслед. Пройдя ярдов десять, он услышал её голос:

– И передайте брату, что я и ему желаю успеха.

Дэви быстро оглянулся, но она пошла дальше, и теперь уже Дэви стоял один в пустой темноте и глядел ей вслед.

В день экзаменов Марго, встав утром с постели, первым делом затопила плиту; к тому времени, когда девушка была одета и совсем готова идти на работу, в залитой солнцем кухоньке уютно потрескивали и пылали разгоревшиеся дрова. Повинуясь какому-то безотчетному чувству. Марго сегодня оделась с особой тщательностью: на ней было новое шелковое белье и новое серое платье; когда она пришла в магазин, подруга-продавщица воскликнула, что у неё страшно шикарный вид.

Сегодня Марго просто изнемогала от тщетного желания хоть чем-нибудь практически помочь Кену и Дэви. Давно прошли те годы, когда она работала вместе с ними. И хотя её обычно совсем не огорчало, что она отстала от братьев, в такие ответственные дни, как сегодня, её мучила собственная беспомощность. Неужели же ей только и остается, что готовить им завтрак?

Наконец её высокие каблучки простучали по стертому, но чисто вымытому линолеуму кухни и остановились у двери в комнату братьев. Марго открыла её, не постучав; мальчики спали на раскладушках, стоявших вдоль противоположных стен узкой, выбеленной известкой комнаты. Неужели наступит такое время, когда они будут казаться ей взрослыми мужчинами, подумала Марго. В её глазах они остались такими же мальчишками, какими были на ферме, – полудикими, неспособными понять, как плохо сложилась их жизнь, и представить себе иное счастье, кроме как удрать от дяди Джорджа.

Они слушались сестру только потому, что любили её, и любовь двух мальчиков была для неё единственной опорой. Никакое чувство, меньшее, чем любовь, не удовлетворило бы её, не помогало бы ей преодолевать раздражение, которое в последнее время иногда вызывали в ней братья. Но будь Марго одна на свете, она могла бы поступать, как ей вздумается. Будь она одна, она снова стала бы девочкой в белом платьице из шелковой чесучи, в белых чулочках и туфельках и в белой соломенной шляпе с черной ленточкой. Это было одно из самых приятных воспоминаний детства: она, маленькая, прелестно одетая девочка, блаженствует на зеленом плюшевом диване пульмановского купе.

Это было также самое яркое воспоминание о родителях. Отец был высокий, румяный и черноусый, с очень ровными зубами; он улыбался Марго такой любящей улыбкой, что ей не нужно было никаких слов для подтверждения этой любви. Марго помнила, как она поглаживала пальцами собачью головку – набалдашник отцовской палки, а отец ей говорил, что скоро у неё будут новые платья, пони с тележкой, куклы и всё, чего её душа пожелает, потому что он кое-чего добился в жизни. Да, сэр, отныне он будет поставлять железной дороге вот этот самый зеленый плюш, на котором сидит Марго. А мама тоже улыбалась, её милая, красивая, так хорошо пахнущая мамочка, в переливчатом зеленом платье с двумя рядами блестящих черных пуговиц на груди.

Если у Марго была самая заветная мечта, то она сводилась к возвращению той любви, того чувства защищенности и того до боли радостного предвкушения самых чудесных вещей, которые воплощались в этом воспоминании. Марго страстно верила, что рано или поздно она снова очутится в таком поезде, в такой же атмосфере любви и комфорта. И незабываемая поездка, прерванная на многие годы, возобновится опять, и поезд прибудет к месту назначения.

Тайное раздражение Марго против братьев отчасти было вызвано тем, что они даже не понимали её рассказов о жизни, так непохожей на ту, которую они знали. Мальчики считали, что Марго просто сочиняет. А она, чтобы сделать из них выдающихся людей, тянула их вперёд, разжигала в них честолюбие рассказами о своих мечтах и стремлениях отца. Мальчики выполняли все её требования, потому что любили её. И за одну эту любовь они заслуживали право на длинный путь туда, к пульмановскому купе поезда, который мчался к счастью, ибо для счастья были необходимы три условия – любовь, обеспеченность и уверенность в будущем, – а братья давали ей первое из этих условий. Так улыбающиеся родители и счастливая маленькая девочка в купе спального вагона без труда уступили место красивой женщине с двумя красивыми братьями, окруженными ореолом славы и успеха.

Мальчишки превратились в молодых людей и в это утро перед последним экзаменом, который, в сущности, знаменовал собою лишь начало долгожданного пути, спали крепким сном, а она смотрела на них с гордостью, нежностью и непоколебимой верой.

– Вставайте, ребятки, – сказала она. – Вставайте живо! Мне пора идти.

Кен проснулся сразу, приподнялся на локте и окинул Марго взглядом, в котором она, как всегда, почувствовала одобрение. Она присела на край его раскладушки, легонько погладила по шершавой, небритой щеке и, улыбаясь, спросила:

– Тут кто-нибудь нервничает?

– Никто, кроме двух птенцов, – сказал Кен и потерся щекой о её руку. Марго обрадовалась нежности, светившейся в его глазах, но по лицу его поняла, что Кен провел беспокойную ночь. Он всегда волновался перед экзаменами, хотя ни за что не хотел сознаться в этом. – Который час?

– Пора вставать, – сказала Марго. Дэви глядел в потолок, положив под голову руки.

– Известно ли тебе, что наш юный друг вчера весь вечер развлекал некую девицу? – обратился Кен к Марго. – И заметь – накануне экзамена!

– Внучку Уоллиса? – спросила Марго. – Что она собой представляет?

Дэви не ответил; он по-прежнему глядел в потолок, но навострил уши.

– Довольно хорошенькая девушка, – сказал Кен, решив, что Марго обращается к нему. – Представь себе. Но не в моем вкусе.

– И, вероятно, ты тоже не в её вкусе, – отозвался Дэви и, повернувшись на бок, взглянул на сестру. Дэви тоже был небрит, но отросшая щетина делала его лицо ещё более юным. – Ух, какая ты нарядная, – заметил он.

– Я надела это платье на счастье, – сказала Марго.

Дэви понимающе улыбнулся.

– Правильно. Подмога нам нужна.

– Ни черта нам не нужно, – сказал Кен и украдкой подмигнул Марго, которая поднялась с кровати. – Экзамен пролетит, как дым, мы его и не заметим!

Марго покачала головой. – Ты всегда так говоришь. Дэви, ты уж последи за этим большим дуралеем!

– Как дым! – упрямо повторил Кен.

Смуглое лицо Дэви глядело на неё с подушки. В его умных глазах блеснула усмешка. Марго всегда заботилась прежде всего о Кене, к нему первому обращалась, его первого старалась приласкать, думала о нем больше и, вероятно, больше любила. Зато между ней и Дэви существовала более глубокая внутренняя связь – они понимали друг друга почти без слов.

– Ну, иди, – сказал Дэви. – И не волнуйся.

Июньское утро сверкало. Зелень, глубокая синева, черные тени – все цвета казались резкими и вместе с тем зыбкими. В недвижном воздухе, насыщенном терпкой свежестью, уже чувствовалось дыхание зноя, смягченное легкой сыростью, которой веяло с росистых полей. Даже маленькие, невзрачные домишки сегодня казались попригляднее, словно их облезлая красота была рассчитана именно на такой денек. С вечера поперек улицы было протянуто полотнище, извещавшее о приезде цирка, и его яркие, кричащие краски как бы окончательно утверждали наступление лета.

Выйдя через боковую дверь, Марго заперла её за собой и пошла по улице к трамвайной остановке. На остановке не было ни души. Но едва Марго ступила с тротуара на мостовую, как блестящая машина, словно дожидавшаяся её поодаль, двинулась ей навстречу. Вглядевшись, Марго узнала машину и с деланным равнодушием отвернулась, но по лицу её скользнула еле заметная улыбка.

Машина остановилась прямо перед нею, и Дуглас Волрат, нагнувшись, открыл дверцу. Вид у него был солидный, самоуверенный, и; несмотря на это, в нем чувствовался задор человека, решившегося идти напролом.

– Что вы здесь зря околачиваетесь, не понимаю, – сказал он. – Садитесь. Сейчас я представляю уикершемский трест неисправностей городского транспорта. Трамваи сегодня не ходят, поэтому компания выслала за пассажирами частные машины.

– Спасибо, – ответила Марго, – но я всё-таки подожду.

– Если вы не поедете со мной, я потеряю работу. А мне нужно обеспечить мою вдову и сироток. Не будьте жестоки к беззащитным созданьям!

Марго негромко рассмеялась. В конце концов она достаточно долго выдерживала характер.

– Хорошо, – сказала она, – я не буду к ним жестокой.

Марго села рядом с ним. Роскошь, с какой была оборудована машина внутри, поразила её настолько, что она чуть не вскрикнула от восторга.

Машина скользила по улице с необычайной плавностью. Марго никогда ещё не испытывала ничего подобного.

– Меня зовут Волрат, Дуглас Волрат, – сказал он.

– Я знаю, – спокойно ответила Марго. – А меня – Марго Мэллори. Я живу позади гаража с двумя братьями.

Волрат засмеялся. – Ладно, ладно. Вы хотите сказать, что нам не нужно начинать с начала. Может, заодно согласимся сразу, что сегодня прекрасная погода?

– Да, – сказала Марго. Ей нравились и голос Волрата, и его непринужденность. – Я согласна, что погода хорошая.

Она свободно откинулась на мягкую спинку сиденья, и что-то подсказало ей, что Волрат нашел это легкое движение очаровательным. Сейчас она кажется Волрату красивой, эта мысль наполнила её радостным ликованием, и она и в самом деле почувствовала себя красивой.

– Мне всё ещё не верится, что вы соблаговолили сесть в машину, – сказал Волрат. – Что случилось? Чему я обязан этим – приезду цирка или какому-нибудь другому необычайному событию?

– Да, сегодня у меня событие куда важнее, чем цирк. Мальчики держат выпускной экзамен. Мы так долго ждали этого дня, даже страшно вспомнить. Но вот он наступил, и всё кончится благополучно. Я знаю.

– А я-то надеялся, что это хоть отчасти из-за меня.

– О нет. Вы тут ни при чём. Вы просто подвернулись в такой момент. Хотя, знаете, что я вам скажу, – шутливо сказала она, решив пойти на уступку, потому что в голосе его слышалось неподдельное огорчение. – Сегодня я в хорошем настроении, потому что у меня особенный день, а вы действительно просто подвернулись в такой момент. Но, если хотите, будем считать, что это отчасти из-за вас.

– Спасибо. – Волрат произнес это слово небрежным тоном. И Марго, поняв, что ему пришлось снизойти до притворства, снова втайне обрадовалась. Что он за человек, Марго не знала, но, во всяком случае, какая-то часть его существа была трогательно юной, очень уязвимой и вместе с тем, – опасливо припомнила Марго, – властно настойчивой.

Ветер бился в переднее стекло машины и пролетал над головой Марго, не касаясь её, и она неожиданно для себя подумала, как было бы хорошо, если бы эта поездка длилась бесконечно, если бы машина промчалась через весь городишко, не останавливаясь, и вылетела на шоссе, ведущее в какой-то чудесный город со сверкающими шпилями.

И вдруг с глухим смятением в душе, словно от сознания, что совершает вероломство, Марго поймала себя на мысли, что в такой машине куда лучше, чем в пульмановском вагоне, мчаться к прекрасным городам, предназначенным ей судьбой. Она быстро взглянула на Волрата – человека, который, должно быть, всю свою жизнь провел в таких городах, – и поняла, что никогда ещё не встречала так хорошо одетого мужчину. И ещё одна мысль пришла ей в голову: если бы ей было суждено сегодня же уехать из Уикершема навсегда, она выбрала бы именно то платье, которое сейчас на ней. Марго опять обернулась к Волрату, и внезапно её пронзило ощущение, будто он привлек её к себе и целует, а она, охваченная внезапно пробудившимся желанием, не в силах сопротивляться ему. Марго опустила глаза и принялась рассматривать свои руки; всю остальную дорогу она сидела смущенная, присмиревшая и задумчивая.

До последнего момента Кен в душе надеялся, что экзамен не состоится. Эти несколько часов решали так много, что Кен старался не думать о них: он не был уверен, сможет ли перенести провал.

Экзамен должен был происходить в кабинете профессора Бизли. И когда Кен, шагая впереди Дэви, вошел в комнату, он был неприятно разочарован при виде двух аккуратных стопочек бумаги, лежавших на столе. Хорошо, что он не рассказал о своей тайной надежде Дэви: малыш посмотрел бы на него исподлобья тем полунасмешливым, понимающим и ласковым взглядом, под которым Кену почему-то всегда хотелось оправдываться. И всё же он считал, что если бы не Бизли, то можно было рассчитывать на отмену экзамена.

Бизли, самому молодому профессору на электротехническом факультете, было тридцать шесть лет. Он сидел за столом, худощавый, черноволосый, очень подобранный человек, которым, казалось, владело желание поджаться ещё больше, чтобы избежать какого бы то ни было соприкосновения с окружающим.

Дэви утверждал, что раскусить его нетрудно – всё дело в том, что он мнит себя человеком огромной выдержки, редкого ума и особого, горделивого обаяния. Коллеги же и студенты видели в нем чопорное, тщеславное и по-детски обидчивое существо. Однако в своей области – в области передачи электрической энергии – Бизли был более чем способным инженером. Стрелы стальных вышек несли по всему континенту ток высокого напряжения на изоляторах Бизли. Он гордился тем, что достиг известности, будучи ещё совсем молодым. Работа, которую братья Мэллори проделали за последний год, возбудила в нем подозрение, что они могут выдвинуться ещё более молодыми, и это явно злило его, будто тем самым снижались его собственные успехи.

Сидя за столом, Бизли молча поднял на братьев глаза и словно обдал их тоненькой струйкой неприязни.

– Я взял на себя ответственность экзаменовать вас помимо экзаменационной комиссии, – сказал он ледяным тоном, быстро и отчетливо выговаривая слова. – Первый раздел, в который входит десять вопросов, – это обычная программа, предлагаемая экзаменационной комиссией. Второй, раздел я добавил сам; он состоит всего из одной задачи, решение которой требует, однако, самостоятельного мышления. Вам удалось тем или иным путем создать себе в университете репутацию выдающихся студентов. Что до меня, то эта репутация ещё нуждается в подтверждении. Сейчас девять тридцать. Вы располагаете временем до пяти. Разумеется, было бы оскорблением напоминать вам, что я полагаюсь на вашу честность.

Бизли быстро встал и с высоко поднятой головой крупными шагами вышел из комнаты, как бы ожидая, что они проводят его благоговейным взглядом и восхищенно прошепчут: «Вот человек, за которого можно отдать жизнь!»

– Вот сукин сын! – сказал Дэви.

Кен поглядел на дверь и промолчал. Явная неприязнь Бизли обескураживала его. Он злился, но в то же время втайне боялся этого человека, как боятся противника, который надежно защищен от единственного имеющегося против него оружия. Кена одолевало тоскливое ощущение, что он заранее обречен на провал, но как ни в чём не бывало он снял галстук и пиджак, засучил рукава и, прежде чем взглянуть на список вопросов, закурил сигарету. Он всей душой надеялся, что Бизли подсматривает в щелочку. С вызывающим видом он пробежал глазами первый вопрос первого раздела и принялся быстро писать. Дэви с чуть заметной улыбкой наблюдал за ним через стол.

– Когда же ты прочтешь задачу, главный козырь Бизли?

– Когда дойду до неё.

Дэви был кроток. – Я догадаюсь по твоему воплю.

Кен поднял глаза, скрывая за улыбкой тайную тревогу.

– Так страшно?

Дэви кивнул, хотя сам тоже начал с первого вопроса. – Убийство, – сказал он.

Они были достаточно хорошо подготовлены, поэтому благополучно справлялись с первой частью экзаменов, хотя сердце Кена не переставало сжиматься от тревоги. Поглядывая на младшего брата, он старался угадать, в таком же Дэви отчаянии, как и он, или всё-таки на что-то надеется. Но Дэви низко склонился над бумагой с непроницаемым, сосредоточенным лицом, и только легкая складка у рта говорила о напряжении.

Внешнее спокойствие Дэви усугубило отчаяние Кена. Знакомы ли Дэви эти ужасные моменты внутренней пустоты и беспомощности, которые переживал Кен, вспоминая, что они всего-навсего самоучки? Спрашивал ли себя Дэви, понимает ли он по-настоящему все эти функции и уравнения, или просто вызубрил за этот долгий, мучительный год подготовки? «Нет, вряд ли, – думал Кен. – Дэви знает. Дэви понимает. Дэви уверен».

Только в минуты подобной слабости Кен начинал понимать, как мало он знает о том, что творится в голове Дэви. Обычно он, как нечто само собой разумеющееся; считал, что Дэви – неотъемлемая часть его головы, половина его мозга и вторая пара его собственных рук, но сейчас, когда Кен был предоставлен самому себе и мог рассчитывать только на свои силы, он задавался тревожным вопросом, кто же он, в сущности, такой и каковы его возможности. Но размышлять об этом было некогда, и Кен снова принялся за работу.

Быстро пролетело теплое июньское утро, и воздух в кабинете посинел от табачного дыма. Братья обращались друг к другу, только чтобы попросить спички, логарифмическую линейку и таблицы функций и интегралов, которыми было разрешено пользоваться на экзаменах. К двум часам оба кончили первый раздел и, жуя приготовленные Марго сэндвичи, прочли добавление Бизли: всего один вопрос, но касающийся классической теории электромагнетизма, которая не входила в курс.

– Вот дьявол! – сказал Кен. – Комиссия этого ни за что не пропустит!

– Может, всё-таки попробуем? – спросил Дэви. – Он наш официальный руководитель, и это дает ему право делать с нами что угодно. Спокойно, Кен! Ты отлично справишься.

Оба уставились на листок бумаги с отпечатанным на машинке вопросом и долго молчали, собираясь с мыслями. Они шагали по комнате, каждый отдельно, стараясь не пересекать дорогу друг другу. Дэви первый сел за стол и начал писать. Кен с тоскливой завистью смотрел на младшего брата: Дэви всегда был силен в теории, намного сильнее его. Но вскоре Кен тоже сел и принялся составлять ответ, стараясь дышать как можно ровнее. Если бы вместо пера он держал в руках славные теплые инструменты, насколько легче было бы решить задачу! Но в теории он хромает, хромает на обе ноги.

Больше двух часов оба усердно строчили, иногда зачеркивая целые страницы, чтобы исправить ошибку, но когда Кен, наконец, отбросил перо и стал массировать одеревеневшую кисть руки, он встретился глазами с Дэви, который смотрел на него глубоким взглядом, с выражением твердой решимости на лице.

Кен улыбнулся жалкой улыбкой.

– Кажется, я одолел эту штуку.

Темно-синие глаза Дэви скользнули по его лицу.

– Дай-ка посмотреть, – сказал он задумчиво.

Кен заколебался и глянул на дверь – за нею стояла тишина. Но Кен не пошевелился.

– А у тебя-то что-нибудь получается? – спросил он.

– Я уже кончил. Давай твое решение, Кен. Я хочу убедиться, что никто из нас не напорол глупостей.

– Самая большая глупость будет, если нас застукает Бизли. Он нас погубит, малыш. Бога ради не надо, ведь с той недели мы начнем работать самостоятельно, и мне самому придется идти в банк за деньгами. Нельзя давать этому сукину сыну возможность отнять у нас степень!

– Вот и я так думаю, поэтому покажи мне, как ты решил, – спокойно приказал Дэви. Протянув руку, он вытащил листки из влажных пальцев Кена. Одновременно он пододвинул свои бумаги Кену, который боязливо взял их. Сердце Кена стучало, но он жадно впился глазами в листки, ища подтверждения правильности своей работы.

Как обычно, Дэви приступил к решению задачи с позиций чистой теории. Кен позавидовал тому, как была использована математика для построения логического пути от первоначальной предпосылки к желаемому результату. Кен же подошел к решению, придумав опыт и доказав, к какому результату он должен привести. Глаза его нервно перебегали с двери на листки, которые он держал в руках, и на лицо Дэви, углубленно изучавшего работу старшего брата.

– Ну? – не выдержав, спросил Кен.

Дэви рассеянно протянул ему листки и взял свои.

– Не знаю, – сказал он. – Просто не знаю. Мы сделали это совсем по-разному. Остается только одно.

Гибким движением он поднялся, быстро подошел к книжному шкафу и провел пальцем по корешкам, читая заглавия.

Кен, вздрогнув, вскочил с места.

– Не смей! – Кен говорил шепотом. – Он может войти с минуты на минуту!

– Но ведь ещё не вошел, – ответил Дэви. Он был спокоен. – Рискнем: вдруг он на несколько минут задержится.

Но Кен подбежал к Дэви и дернул его за руку.

– Дурак чертов! Когда я пробую рисковать, ты меня ругаешь на все корки, а разве я хоть когда-нибудь позволил себе такое?

Дэви, не оборачиваясь, высвободил руку и взял книгу Джинса.

– Тут игра стоит свеч. Сейчас нельзя не рискнуть. Слушай, – с неожиданной горячностью сказал он, обернувшись к брату, – неужели ты хочешь довериться надутому задаваке Бизли? Пошел он к черту! Степень значит для нас слишком много – что ж, мы позволим выкинуть нашу работу на помойку и даже не попытаемся спасти её?

– Если я не могу выдержать этот паршивый экзамен, как положено, то к черту степень!

– Балда! – сказал Дэви. Глаза у него стали блестящие и злые. Он глядел на старшего брата с высоты своего роста, исполненный холодной силы, упорства и отваги. – Возьми себя в руки! Ты же сам знаешь, что ты хороший инженер. Тебе вовсе не нужно прыгать через обруч, чтобы доказать это Бизли. Раз он поступает, как последняя сволочь, то и с ним надо поступать, как с последней сволочью.

Кен в смятении отошел в другой конец комнаты. При каждом звуке в коридоре сердце его замирало, а Дэви, превосходно владея собой, листал толстую книгу, пока не нашел то, что нужно. Он внимательно прочел четыре страницы, перечитал ещё раз, потом захлопнул книгу и поставил на место.

– Мы оба правы, – спокойно заявил он. – Давай собираться.

Кен бессильно упал в кресло у стола, и страх сразу растворился в огромном облегчении и обуявшей его дикой радости.

– Ах, нахал ты этакий! – восхищенно воскликнул он. – С тех пор как мы удрали от дяди Джорджа, ты ещё не выкидывал такой штуки!

Дэви складывал исписанные листки. Он взглянул на Кена, и глаза его казались темными, как лесной пруд среди ночи, тот самый пруд, покрытый тускло поблескивающей рябью, из которого двое промокших до нитки мальчишек ощупью выкарабкивались на берег.

– Ты бы умер от страха, если б я не проверил ответ, – сказал Дэви; и, несмотря на шутливый тон, он в эту минуту как бы выполнял клятву, данную девять лет назад. – Я просто спас тебе жизнь, дурачина!

Глава третья

В страшных снах самое мучительное, самое ужасное – совершенная беспомощность.

Сначала всё полно коварной безмятежности – страшное подкрадывается незаметно. Добрый друг улыбается знакомой улыбкой, но он уже не друг, а враг; комната, которую знаешь как свои пять пальцев, неуловимо преображается, и вот уже некуда податься, потому что в ней на каждом шагу ловушки. И наконец всё захлестывает леденящий ужас, ближе и ближе надвигается чудовищная катастрофа, и нет сил ни двинуться, ни крикнуть. В такие моменты постигаешь сущность безумия и просыпаешься вовремя, ибо муки, испытываемые в кошмаре, становятся невыносимыми.

Утром в понедельник после экзамена Дэви пережил нечто похожее на страшный сон; в тот момент, когда. Кен вошел в гараж, оживленно беседуя с незнакомым толстяком, Дэви хотелось исступленно крикнуть: «Не надо!» – но он оцепенел, и крик замер в его горле.

Незадолго до этого они с Кеном, как было задумано, поехали на своем стареньком «додже» в банк. Но в десять часов утра они уже возвращались обратно, совершенно ошеломленные, и каждый про себя размышлял о постигшей их неудаче. Держа на коленях ветхий кожаный портфель, Дэви недоумевал, почему он за все эти годы, живя мечтой о нынешнем утре, ни разу не представил себе, что они могут вернуться домой с пустыми руками.

Кен давно уже заготовил список вещей, которые будут куплены в первую очередь, как только они договорятся с банком о деньгах. С тех пор из месяца в месяц заветный список изменялся и удлинялся. Кен добавлял ещё один костюм или более мощную машину, а Дэви только посмеивался. Он тоже составил список, но там не было никаких личных вещей, кроме тех, которые потребовал вписать Кен.

– Имей в виду, Дэви, я не потерплю, чтоб мой брат ходил оборванцем!

– Ладно, – говорил Дэви. – Но сначала давай купим вакуум-насос и токарный станок – нам так нужен хороший станок, Кен!..

И вот долгожданная минута уже позади, а заветные списки превратились в перечень детски-наивных желаний. Кен по-прежнему будет ходить в обтрепанных костюмах, а Дэви по-прежнему будет без лаборатории.

Подавленное молчание длилось всю дорогу. Машина подъехала к гаражу; Дэви молча вышел и отпер дверь, а Кен завел «додж» внутрь, в прохладную полутьму, насыщенную знакомыми запахами. Выйдя из машины, Кен стал развязывать галстук, избегая встречаться глазами с братом.

– Ну ладно, Дэви, – негромко сказал он. – Нечего стоять с таким видом, словно жизнь уже кончена. На той неделе вернется Брок, и мы с ним договоримся.

– Ты думаешь?

– Конечно, договоримся. Будто ты сам не знаешь! – В голосе Кена послышались резкие нотки.

– Я знаю, что не договоримся. Мы всё испортили. Слушай, – сказал Дэви.

– Раз уж было решено обратиться с предложением к самому директору банка, то какого черта выкладывать всё его четвертому заместителю только потому, что директор в отъезде? Нашу идею надо было продавать только тому человеку, который может дать деньги, – Броку. Разве вчера, на пикнике, мы вместе с Марго не решили, как нам действовать?

– Да, но…

– Решили или нет?

– Ну хорошо, решили, но как я, по-твоему, должен был поступить?

– Никак, в том-то и дело! Просто никак. Надо было сказать – хорошо, мы придём на той неделе. Но где там! И кто тебя тянул за язык, скажи на милость? Ведь чем равнодушнее становился этот Люстиг, тем усерднее ты совал ему под нос чертежи и диаграммы! Ведь он, в сущности, дал нам коленкой под зад, или, может, ты и этого не заметил?

– Ну ладно! – резко оборвал его Кен. – Значит, виноват во всем я! И как это вышло, дьявол его знает! Слушай, вы же с Марго и Вики вчера смеялись, когда я репетировал речь…

– Мы смеялись не над тобой.

– Хорошо, я тоже смеялся, хотя не так уж это было смешно. Эту проклятую речь я всё время держал наготове, и, когда мы пришли в банк, она вырвалась сама собой, независимо от того, кто там сидел.

– Почему ты прежде не позвонил и не условился о встрече?

Кен растерянно уставился на брата.

– Ах, черт! Ну, а ты-то почему об этом не подумал?

– Потому, что ты решил добывать деньги сам.

– Тогда добывай ты! Честное слово, Дэви, ты здорово умеешь критиковать, когда что-нибудь не так, а сам никогда палец о палец не ударишь!

Дэви быстро обернулся и гневно взглянул на брата, но тут же опустил глаза. Расслабив тугой узел галстука, он снял пиджак.

– Нет, Кен, – спокойно сказал он. – Это твое дело. И ты делай его сам.

– Тогда не мешай мне поступать, как я найду нужным. Не Брок, так кто-нибудь другой даст деньги.

Кен пошел в дальний угол гаража, где висел его рабочий комбинезон. Дэви следил за ним глазами.

– У тебя есть какая-нибудь идея? – жестко спросил он.

Кен обернулся, почуяв в голосе брата скрытое возмущение, потом щелкнул пальцами.

– Деньги свалятся к нам с неба! – бросил он на ходу.

Снаружи послышался гудок пришедшей на заправку машины, но Дэви не обратил на него внимания. Кен, успев переодеться, в эту минуту вернулся обратно. Гудок настойчиво вызывал кого-нибудь из них к колонке, и Кен, воспользовавшись этим, прошел через гараж молча. Дэви рассеянно переоделся и попробовал было взяться за работу, но всё валилось у него из рук. Как мог Кен там, в банке, не заметить его безмолвных сигналов? И как мог он сам, недоумевал Дэви, сидеть, точно чурбан, видеть, что Кен поступает неправильно, и не вмешаться?

«Чурбан безмозглый! – Дэви бичевал себя самыми обидными словами. – Нет, надо поговорить с Кеном начистоту, раз и навсегда!»

Дэви взглянул на часы, и гнев его перешел в ярость: с тех пор как Кен вышел из гаража, прошло двадцать пять минут. Дэви поглядел в дверь. Машина всё ещё стояла у колонки.

«Господи помилуй, – подумал Дэви, – не хватает ещё, чтобы Кен завел там новую дружбу».

И тотчас же на пороге появился Кен, облитый солнечным светом, как броней, защищавшей его от гнева Дэви. За ним шел незнакомец, коротенький, круглый человечек лет под пятьдесят, с широким лицом, по типу – городской житель, привыкший толкаться в вестибюлях гостиниц и разъезжать в вагонах для курящих. У него были хитрые светлые глаза и маленький рот, сложенный в веселую, но скептическую и скрытую усмешку. Прежде чем было произнесено хоть слово, в сердце Дэви вспыхнула тревога, потому что незнакомец смотрел на него с веселым и фамильярным любопытством, будто знал о Дэви гораздо больше, чем Дэви о нем.

– Мистер Бэннермен, – официальным тоном произнес Кен, – это мой брат и компаньон по работе Дэвид Мэллори. Дэви, это мистер Карл Бэннермен, заведующий рекламным отделом цирка. – Кен сделал паузу, и в голове Дэви мелькнула ужасная догадка о том, как провел Кен эти двадцать пять минут. – Мистер Бэннермен согласен обсудить вопрос о вложении капитала в наше изобретение.

Бэннермен закинул голову, чтобы разглядеть Дэви, и, слегка кивнув, пробормотал:

– Черт побери, ещё один безупречный тип! Не знаю, может, я и простофиля, но меня всё это здорово интригует! – Потирая пухлые руки, он повернулся к Кену. – Ну, так что вы там хотели мне показать?

Дэви облизал пересохшие губы.

– Кен, – сказал он, – Кен, можно тебя на минутку?

– Да, малыш! – отозвался Кен, но, как и тогда в банке, охваченный одним стремлением – убедить, он был уже словно во сне. И как тогда, в банке, Дэви опять не мог заставить себя нарушить закон, придуманный и навязанный им самому себе девять лет назад, закон, который запрещал поправлять Кена или спорить с ним в присутствии посторонних. Дэви замотал головой, показывая, что не намерен продолжать разговор.

Кен посмотрел на него невидящими глазами, потом, открыв лежавший на столе портфель, вытащил толстую папку с чертежами. Папка тяжело шлепнулась на руки Бэннермену.

– Тут вся наша затея, мистер Бэннермен, – сказал Кен. – Всё, о чём я вам наспех рассказал, у колонки, находится здесь, – всё, до последней цифры.

Бэннермен перелистал чертежи, бормоча себе под нос заглавия: – Конструкция нити накала… Геометрия сетки… Анодный потенциал! С чем его едят, этот анодный потенциал? Амплитуда на сетке – бог ты мой! – хихикнул он, забавляясь непонятными словами.

– Сейчас я покажу вам специальную электронную лампу, о которой я говорил. – Кен взял Бэннермена за локоть и подвел к рабочему столу. Дэви хотел было запротестовать, но его сковало оцепенение.

Кен поставил на стол большую коробку, которую они недавно перенесли сюда из студенческой лаборатории. И когда Кен, подняв крышку, достал двенадцатидюймовую стеклянную трубку конической формы, Дэви показалось, что он взял в руки его сердце. От шейки лампы отходили лучами семь маленьких пальцев, чувствительный кончик каждого пальца переходил в тоненькую проволочку, загибавшуюся назад и соединенную с блестящим металлическим элементом внутри лампы. На каждый электрод ушло несколько недель труда. Дэви вспомнил, с какой одержимостью работали они оба. Думал ли он, что лампа впервые будет продемонстрирована в такой обстановке, как сейчас? Как это непохоже на раскрытие чудесной тайны: просто вынули, показали – и всё!

Он опустил глаза на свои стиснутые руки, изо всех сил сдерживаясь, пока Бэннермен не уйдет.

– Вот это и есть та лампа. – Кен поднял лампу, давая Бэннермену рассмотреть её. – Плоский конец представляет собой экран, на котором появляется изображение.

Бэннермен вгляделся в лампу.

– И сколько такая штука стоит?

– Купить её нельзя, мистер Бэннермен, – ответил Кен, а Дэви жадно прислушивался, оценивая каждое слово, готовый разразиться горьким негодованием при малейшем намеке на пошлый торг. «Кен, будь осторожнее», – умолял он про себя.

– Вряд ли во всем мире найдется тридцать таких ламп. В лабораториях эту лампу применяют для сотни различных целей, но, насколько нам известно, никто ещё не додумался использовать её так, как мы. Примерно в тысяча девятьсот девятом году у одного русского по фамилии Розинг возникла верная идея, но то было ещё до появления электронных радиоламп note 3. Мы первые наткнулись на описание работы Розинга в журнале «Попьюлер мекэникс» лет шесть тому назад. И с тех пор мы над этим работаем.

– Значит, дело на мази. Для чего же вам деньги?

Кен покачал головой и засмеялся. Дэви проницательно взглянул на него, но смех был искренним.

– Нам ещё нужно сделать лампу, которая посылала бы изображение с передающей станции, – нечто вроде электрического фотоаппарата. Эта лампа будет как бы разглядывать передаваемый предмет так, как вы читаете печатную страницу. Ваш глаз никогда не видит страницу целиком – он читает букву за буквой в горизонтальном направлении, потом строчку за строчкой сверху вниз. Это называется у нас разложением изображения.

Бэннермен, отдавая Кену чертежи, покрутил головой; всё это уже не забавляло его, а скорее внушало почтение, но всё же он опять хихикнул.

– Сказать по правде, это здорово смахивает на жульничество высшей марки. Но не может же быть, чтобы вы каждый год в июне месяце оканчивали университет и выдумывали какое-нибудь изобретение только для приманки наивных прохожих, не правда ли? Это было бы некрасиво, сами понимаете. – Он перевел зоркий взгляд с Дэви на Кена и захохотал. – Нет, это, наверно, товар настоящий. Я ни черта не смыслю в вашем деле, и вы знаете, что я не смыслю. Но похоже, что эта штуковина может оказаться тем кладом, который я разыскиваю вот уже сколько лет. Слова-то у вас подходящие, красивые слова, ничего не скажешь: анодный потенциал, – голубчики мои!.. – Он захлебнулся от восторга и тут же весело затараторил: – Приходите сегодня в цирк в половине четвертого. Вот вам два пропуска. Спросите там меня. Между прочим, кто вас в городе знает?

– В том-то и беда, что нас здесь все знают, – усмехнулся Кен. – Люди не могут поверить, что те, кого они знают всю жизнь, способны сделать что-нибудь выдающееся. Впрочем, можете навести справки в университете или у Нортона Уоллиса.

– Это тот самый, который изобрел автомобиль или что-то в этом роде?

Кен улыбнулся.

– Ну, не совсем так.

Бэннермен окинул его взглядом знатока.

– Что за улыбка! Ей-богу, мальчик мой, вы меня интригуете! Вот она, Америка! Отмахать вслед за цирком пять тысяч миль и остановиться без капли горючего прямо у золотых россыпей, у потенциальных золотых россыпей!.. Господи боже мой, до чего я люблю этот мир! – пылко воскликнул Бэннермен.

– Он меня интригует. Ну ладно, ребятки! Значит, сегодня увидимся. Пока!

Бэннермен торопливо выбежал. Кен и Дэви проводили его глазами, потом медленно повернулись друг к другу.

– Ну, как ты на это смотришь? – благоговейно замирающим голосом спросил Кен. Лицо его пылало. – Что я тебе говорил? Деньги свалятся с неба!

– Дурак! – тихо сказал Дэви, вновь обретя способность говорить. Глаза его блестели жестким блеском. – Что ты опять натворил? Распустил язык перед этим клоуном…

– Да обожди ты…

– Обождать? Обождать? А что мы, по-твоему, всё это время делали? Кроме старика, мы ни одному человеку не проговорились о нашей идее. Разве в университете кто-нибудь об этом знает? Мы же решили, что ни одна душа не узнает, пока мы не найдем подходящего человека. Обождать? Черт тебя возьми! Да разве мы не ждали? А ты выбалтываешь всё первому попавшемуся сукину сыну. Ты и в банке вел себя безобразно, но сейчас!.. А, чтоб тебя!.. Ты отбил у меня вкус к работе. Ты её опошлил! Для тебя это просто средство выдвинуться. Тебе ничего не дорого, вот и всё! – Дэви глубоко перевел дух. – Скажи мне только одно: как случилось, что из всех людей ты решил открыться именно ему?

– М-да, – медленно произнес Кен. Он был бледен и очень спокоен. – Я и сам не понимаю. Мы разговорились, и, уж не помню к чему, он произнес слово «оригинальный». И что-то во мне прорвалось. Наверное, я был очень расстроен из-за банка и из-за тебя, если хочешь знать. Помню, я ему сказал, что он не понимает настоящего значения этого слова. Я стал рассказывать, и он заинтересовался. И чем больше он заинтересовывался, тем больше я ему рассказывал. – Кен взглянул на Дэви и вдруг разразился хохотом. – Из-за чего мы с тобой воюем, скажи пожалуйста? Послушать тебя, так выходит самое ужасное это то, что он захочет дать нам денег. Разве это так оскорбительно? Слушай, Дэви, а ты знаешь, ведь мы с тобой сроду не, бывали в цирке? А ну их всех к черту, вот что! Брось, Дэви, не огорчайся, малыш! Тебе повезло: у тебя есть старший брат, который о тебе заботится, – и сегодня твой старший брат поведет тебя в цирк!

Дэви поглядел на Кена, и на лице его медленно проступила улыбка, хотя в глазах ещё стояли злые слезы. Он беспомощно покачал головой, ибо, как всегда, был полностью обезоружен.

– «Мальчик мой, вы меня интригуете!» – пробормотал Дэви. Голос его дрожал от отчаяния. – И это истинная правда, старый ты пес!

Он улыбался, но в глазах его затаилась глубокая, тоскливая тревога.

Карл Бэннермен был не менее осторожен, не менее напряженно внимателен и не менее сосредоточен, чем два молодых человека, сидевших напротив. Но если Кен и Дэви были ему абсолютно ясны, сам он прятался под маской туповато-скептического дружелюбия. Он чувствовал, что стоит у порога золотого сна, интуиция подсказывала ему: «Скажи: да, да, да!» Ему пришлось сделать над собой усилие и заглушить этот голос, чтобы расслышать то, что говорят молодые люди. Единственным признаком внутреннего смятения была необычайная молчаливость, с какой он выслушивал своих юных посетителей, ибо если одним из высших удовольствий жизни считать бурную активность, то можно сказать, что Карл Бэннермен жил в полное свое удовольствие.

Он метался по поверхности жизни от одного занятия к другому, от города к городу, от увлечения к увлечению, от женщины к женщине, от одних друзей на всю жизнь к другим друзьям – и тоже на всю жизнь, неизменно следуя порывам и никогда не оглядываясь назад.

Он не мог высидеть спокойно и пяти минут, не вскакивая с места; он не умел разговаривать, не перебивая себя и собеседника. В пятьдесят лет он был подвижен, как двадцатилетний юноша. Он неизменно верил, что не позже как через час, завернув за угол, он найдет на тротуаре миллион долларов или встретит самую прекрасную на свете женщину. Они полюбят друг Друга с первого взгляда – и это будет настоящая любовь, понимаете, настоящая страсть и нежность, а не какие-нибудь там шуры-муры; так вот, значит, они полюбят друг друга и будут счастливы на всю жизнь.

В 1892 году, восемнадцати лет от роду, он добрался в отцовском фургоне до железнодорожной станции Уотертаун в штате Нью-Йорк, а оттуда перекочевал в город Итаку, где шесть месяцев прожил над водами озера Кеюка note 4. «Дружище, когда я слышу слово „Корнелл“, у меня застревает комок в горле. Только отъявленный негодяй может забыть свою alma mater». Шесть месяцев были минимальным испытательным сроком, а так как Бэннермен за это время не посетил ни одной лекции, его тут же отчислили. Увязавшись за лектором из Чатаюки, он прибыл в Литл-Рок, где нашел себе работу в редакции местной газеты, которую бросил в 1898 году, отправившись на Кубу в качестве корреспондента газеты «Сент-Луис интеллидженсер». «Да, голубчик мой, это была прелесть, а не газета. Ричард Хардинг Дэвис рыдал у меня на груди, когда она закрылась! Бедный Дик!» Он вернулся в Литл-Рок и здесь, завернув за пресловутый волшебный угол, встретил первую красавицу из серии самых прекрасных женщин на свете – Адель Рейли («Из-за неё застрелился в Монте-Карло настоящий русский великий князь!») – акробатку из Международного цирка Уленбека и паноптикума братьев Фоке – женщину с роскошными формами, крашеными соломенными волосами, невероятной физической силой и умом мангусты. «Она готова была съесть меня живьем, но, клянусь богом, я обожал её, даже когда она вгрызалась зубами в мое тело!» И уже в зрелом возрасте, когда Бэннермен, казалось, мог бы понять, что в те времена он был просто назойливым юнцом, надоедавшим своей любовью заурядной бабенке, которая в нем вовсе не нуждалась, он изображал этот эпизод как одну из великих трагедий в романтическом вкусе. Он подвизался в цирках и на карнавалах в самых разнообразных качествах, в том числе пять лет был подручным знаменитого афериста Чарли Хэнда по прозвищу «Руки-в-брюки», который в то время держал скромный магазин боксерских перчаток. («Глубочайший философский ум, какой я когда-либо встречал, но с простаками обходился жестоко, ненавидел их за бесчестность»). Бэннермен влюблялся поочередно в целую вереницу «самых прекрасных женщин на свете», бережно сохраняя воспоминания о каждом, даже постыдно неудачном, романе как о пережитой им неземной страсти. О каждой возлюбленной он с чувством говорил: «Голубчик, от взглядов, которые мы кидали друг на друга, звенели люстры на потолке! Клянусь богом, они так и тряслись!»

У него было три желания: быть богатым, как Джон Д.Рокфеллер, тратить деньги, как Брильянтовый Джим Брэди, и жить, как Эдуард VII, но пока что он не сделал ничего для осуществления хоть бы одного из этих желаний. И всё же, отлично зная подоплеку жизни своего мирка, построенного на притворстве, обмане и мелком жульничестве, Бэннермен лелеял в душе возвышенно романтическую мечту о том, что если он добьется богатства, так только благородным путем. Тут должен быть высокий класс.

Он разглядывал через стол двух юношей из гаража, явно чувствовавших себя неловко в этой маленькой лачужке на колесах, которая служила ему кабинетом. Один из них – тот, что говорил и за себя, и за брата, – явно умен, легко приходит в азарт и только внешне прост, ибо принадлежит к числу людей, которые любят нравиться. Но и второй, смуглый паренек, тоже себе на уме. Чтобы поладить с ними, решил Бэннермен, надо подружиться с одним и воздействовать на разум другого. Оба ему нравились.

Он ещё раз взглянул на Дэви и понял, что вовсе не видит его насквозь, как это показалось ему сначала.

Юноши сидели чистенькие, аккуратно одетые, немного смущенные тем, что им приходилось делать усилия, чтобы то и дело не отвлекаться. Мимо открытой двери грузно протопали семь слонов, направляясь на арену; издали доносились пронзительные и зловещие звуки настраиваемого оркестриона. Бэннермен слушал юношей с необычным для него интересом и чувством, близким к отчаянию, потому что собственная жизнь, такая бессмысленная и нечистая, с жалкими, третьесортными удовольствиями, вдруг показалась ему невероятно противной. Ему захотелось, чтобы эти мальчики оказались правы. Он желал им успеха с такой же пылкой страстностью, с какой когда-то впервые влюбился в женщину.

Но когда Бэннермен заговорил, то, несмотря на всю его порывистость, интуиция подсказала ему, что, адресуясь к Кену, он на самом деле разговаривает только с Дэви.

– Вот я сидел и слушал вас, – начал он. – Конечно, мне далеко не всё ясно, но кое-что я понял, а именно: тот русский, о котором вы говорили утром, – Розинг, что ли, – он так и не смог доделать эту штуку, потому что с тех пор, как он получил патент, появилось много новых изобретений…

– Создана новая область техники – электронные лампы, – сказал Кен.

– Новая область техники – электронные лампы, – повторил Бэннермен, как бы затверживая урок. – Без которых он не мог добиться самого главного. А вся ваша система построена – на чём?

– На электронике.

– На электронике, а его система – нет. Хорошо. Но вот о чём я думаю, – прервал Бэннермен собственную лекцию. – Вы уверены, что где-нибудь там, в Европе, крупные электрические компании не нащупали эту штуковину?

– Представьте – ещё не нащупали. Мы с Дэви просматриваем все научно-исследовательские журналы, какие только можем разыскать. И нигде и признака нет, что кто-то пошел по нашему пути. Все они уперлись в тупик, так как старались достичь цели механическим путем, а это можно сделать лишь посредством электроники.

– Электроники… Но всё-таки мне что-то не верится.

В замешательстве Бэннермен инстинктивно повернулся к Дэви, но ответил ему Кен.

– Ну хорошо, объясните мне, почему такая крупная компания, как эдисоновская, не открыла радио в те времена, когда этим занимался только Маркони?

– Ладно, ладно. Где уж мне спорить с вами. Но я знаю одно: если у вас что-нибудь получится, то эта штука переплюнет кино и переплюнет радио; вы, ребятки, зажмете в кулак всю промышленность, поставляющую развлечения…

– Развлечения? – недоверчиво переспросил Кен и взглянул на Дэви. Тот промолчал.

«Значит, я был прав, – подумал Бэннермен. – Главный из них – Дэви».

– Конечно, развлечения, – повторил Бэннермен. – А вы как же думали?

– Но ведь мы инженеры. Пожалуй, мы представляли себе это как средство связи.

– Ерунда! – фыркнул Бэннермен. – Разве радио пустили в ход не для того, чтобы сорвать монополию кабельного телеграфа? А потом какой-то тип стал запускать танцевальные пластинки через самодельный передатчик. И посмотрите, что вышло из радио – вся страна превратилась в большой мюзик-холл. Вы, инженеры и изобретатели, никогда ничего не знаете наперед. Преподнесите людям любое новшество, и они рано или поздно ухитрятся приспособить его для развлечения. Если я скажу «паровой двигатель», что вы прежде всего вспомните – силовую установку? Нет, пароходики для приятных экскурсий. Что вы хотите, люди – это люди, им хочется повеселиться. Посмотрите, как они ломятся в этот не бог весть какой цирк; что ни город, что ни год – одно и то же: люди просят, вымаливают хоть немного ярких красок, немного шума, немного иллюзий. Что вам, жаль, если они лишний раз повеселятся?

Кен засмеялся.

– Нам не жаль. Мы просто об этом не думали.

Бэннермен покачал головой.

– Чем бы вы ни занимались, вы должны удовлетворять главные человеческие потребности, будь то пища, любовь, развлечения или даже воровство. Да, даже воровство! И не следует об этом забывать. Я знал одного человека… Так, случайное знакомство, – поторопился добавить Бэннермен; это было довольно близко к правде, и он решил, что безукоризненно честен с мальчуганами. – Этот человек сделал своей профессией потворство скрытой тяге к воровству, свойственной многим людям. Он всего-навсего намекал, что можно поживиться на чужой счет, если бы только у него были необходимые средства, чтобы завертеть дело. И было страшно, понимаете, страшно глядеть, как охотно раскошеливались так называемые честные коммерсанты, чтобы снабдить его этими средствами. И, конечно, собрав средства, тот человек смывался, и это сходило ему с рук – не мог же честный коммерсант заявить полиции: меня обворовали, пока я собирался залезть в чужой карман. А тот человек просто удовлетворял человеческую потребность. И от клиентов не было отбою – люди валили к нему со своими долларами, как они валят в этот цирк. Угадайте тайную человеческую страсть – и вы будете купаться в золоте! Вот чем вы владеете, мальчики. Черт возьми, в вашей штуковине и слава, и богатство, и райская жизнь – всё вместе!

Он увидел, как загорелись глаза Кена. «Ага, – подумал. Бэннермен, – вот его слабая струнка. А что другой?» А другой смотрел на него серьезно и угрюмо.

Снова Бэннермен попытался разгадать выражение глаз Дэви и вдруг понял: в них чувствовалась такая настороженность, словно Дэви готов был сорваться с места и убить Бэннермена, если тот протянет свои грязные лапы хоть на дюйм ближе к чему-то, что было бесконечно дорого юноше. Бэннермен придержал дыхание, сознавая, что ещё никогда в жизни он так не боялся сказать что-нибудь невпопад. «Слушай, мальчик, – взмолился он про себя, – клянусь тебе, для меня всё это значит не меньше, чем для тебя. Я не хочу никакой дешевки. Я тоже хочу, чтоб это был высший класс!»

– Как вы считаете? – обратился к Дэви Бэннермен.

– Что скажет Кен, то и я, – спокойно ответил Дэви и, помолчав, добавил:

– Только вы ещё не сообщили, каковы ваши намерения.

– Вопрос прямой и заслуживает прямого ответа, – сказал Бэннермен, стараясь выгадать время. – Я навел о вас справки, ребята. Я был у Нортона Уоллиса. Почему вы мне не сказали, что он дает тысячу долларов?

– Дело в том, мистер Бэннермен, – поспешил ответить Кен, – что наша работа должна говорить сама за себя. Мы хотим, чтобы люди поверили в нас, в нашу идею, а не в чьи-то деловые расчеты.

Бэннермен лукаво и одобрительно подмигнул ему.

– Иными словами, вы не знали, что он хочет вложить деньги?

Кен засмеялся.

– Вы ведь ещё не сказали, каковы же ваши намерения, – напомнил он Бэннермену.

– А вы ещё не сказали, сколько вам нужно.

– Пять тысяч долларов, – быстро проговорил Дэви.

Бэннермен поджал губы. «Им нужно тысячи три, а то и меньше, – подумал он. – Мальчишка просто хочет меня отпугнуть».

– Сумма большая, – медленно произнес он. – И что дадут вам эти деньги?

– Возможность восемь месяцев работать, не отрываясь, и приобрести оборудование, чтобы сделать годную для эксплуатации лампу-экран, – сказал Дэви. – Большая часть денег уйдет на испытательный прибор и насосное оборудование для работ, требующих высокого вакуума. Жалованья мы возьмем себе ровно столько, сколько нужно на еду.

– Восемь месяцев – значит будущей весной. К производству, следовательно, мы можем приступить через год, считая с нынешнего дня. Отлично, но прежде всего надо установить, стоящая ли штука эта ваша идея, или нет. Сам я не могу судить. Что если я соберу несколько авторитетных специалистов, которым вы всё это объясните?

Кен насторожился.

– Ладно, если только и мы признаем их достаточно авторитетными.

«Он сейчас смотрит на меня точь-в-точь, как его брат, – подумал Бэннермен. – Дьявольски любопытно, как работает эта парочка?»

– Что ж, – сказал Бэннермен, – в этом городе есть крупные специалисты, профессора инженерного факультета. Я по опыту знаю: любой профессор за плату согласится рассмотреть идею, касающуюся его специальности, и дать свое авторитетное заключение. Точно так же, как адвокат или врач. Что вы скажете, если я на днях соберу нечто вроде комиссии и попрошу её уделить вам часика два?

– Ничего не имею против, – ответил Кен. – А ты, Дэви?

– Как ты скажешь, так и будет, Кен.

– Это не годится, Дэви. Давай будем откровенны. Нехорошо обижать мистера Бэннермена.

– Дело в том, – сказал Дэви, – что если нам придется раскрыть свои замыслы, то мы имеем право принять меры защиты.

– Он прав, – сказал Кен, поворачиваясь к Бэннермену. – У нас нет заявки на патент. Мы сильно рискуем, соглашаясь обнародовать свое изобретение. Единственное, чем мы можем себя защитить, – это немедленно взяться за работу. А чтобы взяться за работу, нам нужны деньги. Мистер Бэннермен, если профессора найдут наш план годным, беретесь ли вы достать нам эти пять тысяч долларов? – И прежде чем Бэннермен успел ответить, Кен повернулся к брату. – Это тебя устраивает, Дэви?

– Как ты скажешь, так и будет, Кен.

– Это тебя устраивает? – настаивал Кен.

– Вполне, – ответил Дэви.

– Итак, мы задали вам прямой вопрос, мистер Бэннермен, – сказал Кен. – Что вы на это ответите?

– Отвечу «да». – Интуиция подсказала Бэннермену, что надо соглашаться быстрее. – Берусь.

Дэви встал и улыбнулся, а Кен сказал:

– Значит, договорились. Устраивайте экспертизу, мистер Бэннермен.

Бэннермен сидел неподвижно, потрясенный тем, что он сделал. Он мог бы хоть сейчас подписать чек на две тысячи долларов и остаться не только без гроша, но ещё с долгом в тысячу шестьсот долларов – долгом, который следовало выплатить много месяцев назад. Но лицо Бэннермена было безмятежно спокойным. Он просто подлаживался под настроение этих мальчуганов и старался подобрать на их настороженные вопросы такие ответы, которые заглушили бы всякие подозрения. Это тоже один из способов сделать бизнес: тут надо быть не азартным игроком, не прожектером, а чем-то средним между жуликом, играющим на доверии простаков, и мессией. Впрочем, он рисковал немногим, по правде сказать, вообще ничем не рисковал, ибо если дело обернется худо, то всегда можно вызвать Чарли «Руки-в-брюки», ныне полковника Шиффера, проживающего на Палм-Бич, и они вдвоем, мигом состряпав какую-нибудь аферу, вернут все свои деньги и даже с лихвой. Конечно, Бэннермену до смерти не хотелось бы поступать так с этими славными мальчуганами, но какого черта… «Нет, – он сердито отбросил эту мысль, недостойную его мечты о „высшем классе“. – Всё будет хорошо», – уверял он себя.

Но как Бэннермен ни был потрясен сделанным, он заметил, что молодые люди были потрясены не меньше. Они вышли в дверь осторожной, скованной походкой, как ходят люди, ошеломленные до крайности.

Так они шли молча несколько минут, не замечая ни шума, ни занятных сценок, ни бьющей в глаза пестроты.

– Что ты об этом думаешь, Дэви? – немного погодя спросил Кен. Голос его звучал глухо.

– Ей-богу, не знаю.

– Тебе всё это не по душе. Я вижу. Давай плюнем на это, малыш, и пошлем его к черту.

– Потому что мне это не по душе?

– Но ведь так оно и есть, Дэви. Утром ты сказал, что мне наплевать на нашу работу, что я ею не дорожу. Ведь это неправда, ты же знаешь!

– Я просто был очень огорчен, Кен. Забудь об этом. Но в чём дело? Ты себя неважно чувствуешь?

– Признаться, да. Вот тут как-то, под ложечкой…

– Знаешь, что я тебе скажу, – медленно произнес Дэви. – По-моему, нас с тобой вовсе не Бэннермен беспокоит. Понимаешь, нам вроде бросили вызов. И мы не должны ударить лицом в грязь.

Кен обернулся.

– Ты думаешь, в этом дело? Ну, уж не знаю почему, – он глубоко вздохнул, как бы стараясь преодолеть стеснение в груди, – только мне что-то здорово не по себе.

Они ушли с территории цирка, ощущая грызущую тревогу, и ни молчание, ни отрывистые фразы, которыми они перебрасывались на ходу, не приносили успокоения. Им была обещана возможность осуществить свою мечту, но они не радовались – слишком уж всё это было не похоже на то, чего они ожидали. Они сели в машину и бесцельно поехали по залитой предвечерними лучами солнца проселочной дороге, ожидая, что пройдет это глухое смятение и наступит ясность, но сомнение точило их по-прежнему. Вдруг Кен вспомнил, что за весь день никому из них не пришло в голову позвонить Марго. Очень уж быстро развертывались события.

Они повернули назад, в город, и Остановились у первого же телефона-автомата, но Марго ушла из магазина. Время перевалило за половину шестого. Они помчались домой, но и там Марго не оказалось.

Дэви первый увидел записку от Вики. Он прочел свое имя, написанное её рукой, и его охватил приятный трепет, как будто Вики была тут же, за его спиной, и стоит только обернуться, чтобы её увидеть.

– Она пишет, что нас ждут там к ужину, – сказал он Кену. – Что за чудеса! Старик никогда никого не приглашает к столу.

Дэви подошел к телефону и назвал номер Уоллиса, держа перед собой записку, чтобы видеть почерк Вики, вызывавший в нем ощущение чудесной интимности. Вики сняла трубку прежде, чем отзвенел звонок.

– Куда же вы пропали? Ваша сестра без конца звонила сюда, всё ждала, что вы объявитесь.

– Мы были в городе, – сказал Дэви. Он не вспоминал о Вики целый день, а она, оказывается, думала и беспокоилась о нем. Он ясно представил себе её темные выразительные глаза, устремленные прямо на него, её нетерпеливо приоткрывшиеся губы, словно она хочет перебить его не дослушав. Дэви захотелось потрогать её волосы и убедиться, так ли мягки и шелковисты эти завитки на ощупь, как кажутся с виду. – Слушайте, – продолжал он, – ваша записка… Что-нибудь случилось?

– Нет, а что?

– Это до того приятная неожиданность, понимаете. Такого ещё никогда не бывало; он ведь, знаете, как жил…

– Ну, теперь он живет иначе, – засмеялась Вики. – Постойте, с вами хочет говорить ваша сестра.

В трубке послышался взволнованный голос Марго:

– Что произошло в банке? Почему вы не позвонили? И кто такой Бэннермен, который звонил сюда?

Но в глазах Дэви ещё стоял образ Вики и её устремленный на него взгляд.

– Это длинная история, – сказал он. – Мы сейчас приедем.

– Только скажи, всё хорошо или плохо?

– Кажется, хорошо. Мы, вероятно, получим деньги.

– И тебе только кажется? О, приходи скорей, оба приходите!

Нортона Уоллиса они застали на веранде одного, в напряженно неподвижной позе, как сидят слепцы; впрочем, это объяснялось не только его подслеповатостью, но и тем, что на нем был высокий крахмальный воротничок и узкий, в обтяжку, костюм из альпага, какие носили лет десять назад. Вид у старика был такой, будто ему предстояло выполнить особо важное задание. По молчанию братьев он догадался, что они поражены.

– В чём дело? – сварливо спросил Уоллис. – Неужели мне нельзя хоть раз одеться прилично? Это всё её выдумки, – проворчал он, кивнув через плечо.

– С первого же дня она перевернула всё в доме вверх дном: чистит, моет, выбивает пыль – бог знает что! Перерыла все шкафы и вытащила вот это. Говорит, костюм надо проветрить. – Он встал с качалки, неуклюже выпрямился и одернул на себе пиджак. – Шил на заказ в Чикаго лет десять-двенадцать назад. Как железо.

На веранду выбежала Марго, за ней – Вики. Обе были в передниках. Дэви уставился на Вики, а Кен сразу же принялся рассказывать о происшедшем. Дэви нежно поглаживал пальцем записку, лежавшую у него в кармане. Он уже представлял себе, как будет хранить её долго-долго, а потом, как-нибудь вечером, когда они с Вики заспорят, кто из них влюбился раньше, он докажет, что первым был он, показав записку, которую хранил всё это время.

– Я сказал ему, что даю тысячу долларов, – заявил Уоллис, когда Кен умолк. Старик, казалось, вглядывался куда-то вдаль, на деле же он повернул голову в сторону, потому что лучше видел, когда смотрел краешком глаза. – Но давать деньги ему я вовсе не намерен. Я бы дал их вам, мальчики; только если вы свяжетесь с этим типом, то лучше я их придержу, пока вы с ним не порвете. Эта тысяча будет для вас вроде амортизатора.

– Дело ваше, – сказал Кен. – Но сейчас, пожалуй, рановато говорить о разрыве.

– Вы же всё равно, с ним порвете, – внушительно сказал Уоллис. – Это неизбежно. Даже если бы он не был Бэннерменом.

– Ведь вы сказали, что не знаете его!

– Мне и не надо его знать. Пройдет время – и вы его возненавидите, а он возненавидит вас. – Уоллис опустил голову, и голос его слегка изменился; казалось, перед стариком прошли мрачные видения прошлого, но что он видел перед собой и какой давности были эти воспоминания, оставалось только догадываться. – Безразлично, даст он вам пять тысяч долларов или пять центов. У него – деньги, у вас – идеи. Он может быть хорошим или плохим, но вы всё равно передеретесь. Так бывает всегда. За всю свою жизнь я ни с кем не враждовал, кроме людей с большими деньгами, а ведь я уже давно живу на свете. – Он помолчал. – Ну да что толку сейчас говорить об этом. Если он опять появится, тогда другое дело.

– А вы думаете, он не появится? – быстро спросила Марго.

– Я давно уже перестал думать о том, что могут сделать или не сделать другие.

– А по-моему, это чудесно, – воскликнула Вики, обращаясь к Кену. Дэви заметил это. Он обрадовался её словам, значит они будут теперь заодно уже не втроем, а вчетвером. – Не всё ли равно, – продолжала Вики, – откуда возьмутся деньги?

– Я, пожалуй, согласен с Вики, – сказал Дэви, чтобы заставить её обернуться. Она рассеянно взглянула на него, потом улыбнулась.

Позже, вспоминая, как он обрадовался этой улыбке и каким счастливым чувствовал себя в тот вечер, Дэви внутренне корчился от стыда, ибо уже знал, что Вики тогда улыбнулась просто от неожиданности: она не замечала присутствия Дэви, пока не раздался его голос, моливший взглянуть в его сторону.

– Так или иначе, – сказала Марго, – а я хотела бы посмотреть на этого Бэннермена.

На другое утро, уходя на работу, она повторила то же самое. После всех разговоров Кен пришел к печальному выводу, что они совершили ошибку и виноват в этом он один. Во всяком случае, Бэннермен больше не придет. Дэви же считал, что придет. Часа через два после ухода Марго Бэннермен влетел в гараж и сообщил, что вскоре можно будет назначить день для их доклада. А тем временем адвокат приготовит проект соглашения, которое послужит основой для дальнейших переговоров. Бэннермен держался так, будто совещания с адвокатами и незнакомыми университетскими профессорами были для него совершенно плевым делом.

На следующий день в гараж пришло два письма. В одном Бэннермен сообщал, что ему наконец удалось составить комиссию из профессоров инженерного и физического факультетов и что эта комиссия выслушает их доклад двадцать шестого июня. Его же до тех пор не будет в городе, так как цирк переезжает в Висконсин.

Второе письмо было написано на бланке нотариуса и уведомляло их о том, что, согласно устной договоренности от двенадцатого числа сего месяца. Карл Бэннермен предложил комиссии специалистов в области электросвязи ознакомиться с изобретением братьев Мэллори. В случае, если научные принципы изобретения будут одобрены комиссией, братья Мэллори благоволят предоставить Бэннермену срок в тридцать дней для заключения договора, удовлетворяющего обе стороны. Их подпись на настоящем бланке будет означать согласие с вышесказанным.

Официальный тон письма произвел на них внушительное впечатление. И хотя письмо это в общем никого ни к чему не обязывало, за ним вставал образ хлопотливого Бэннермена, с энтузиазмом втолковывающего суть дела черствому адвокату и их прежним профессорам. Всё это должно было стоить Бэннермену денег, и Дэви впервые начал верить, что слова «пять тысяч долларов» действительно превратятся в шелестящие бумажки. Кен и Дэви поставили свои подписи, отослали письмо и стали ждать, но так как теперь их надежды разгорелись, то ожидание вскоре превратилось в пытку.

Разумеется, доклад должен был делать Кен, и они с Дэви принялись приводить в порядок свои записи. По вечерам они больше не уходили из дому; даже к Нортону Уоллису Дэви теперь забегал лишь урывками и ненадолго. С приездом Вики кончилось унылое одиночество старика, удручавшее Дэви, как запах плесени. Уоллис теперь с плохо скрытым удовольствием ворчал на перемены, которые внучка внесла в его жизнь, но искренне огорчался, когда она заговаривала о поступлении на работу в книжную лавку.

– Что ещё за книжная лавка? – спросил Дэви, пришедший посидеть со стариком на веранде. – С каких это пор вы стали искать работу, Вики?

– С позавчерашнего дня. Раз уже я решила остаться на некоторое время, почему же мне не поступить на работу? Я привыкла работать.

– А, глупости всё это, если хотите знать. – Уоллис перестал раскачиваться в кресле-качалке. – Какой толк, что ты живешь здесь, если я тебя совсем не буду видеть? Кроме того, я считаю, что женщины не должны работать, если, конечно, их не вынуждает необходимость. И голосовать тоже не должны, упаси боже! Если б в молодости мне сказали, что моя внучка, живущая под моим кровом, пойдет работать, я бы утопил все свои инструменты в реке. Что-то я перестал понимать эту страну. Всё как-то измельчало: в политике одни пигмеи да казнокрады, куда ни погляди – дрянь, дешевка, дурацкая спешка, джазы… И вот до чего мы дошли: на прошлой неделе в Чикаго два богатых молодца зарезали третьего, просто чтобы пощекотать себе нервы! – Уоллис с отвращением сплюнул за перила. – Один газетный писака где-то сказал, что я принадлежу к числу людей, которые помогли стране стать такой, как она есть. Но, черт меня возьми, если я знал, во что всё это выльется! Одним словом, девочка, я не желаю, чтобы ты поступала на работу.

– Ведь мы уже обсуждали это, дедушка.

– Можем обсудить ещё раз.

– Нет, – сказала Вики. – Это ни к чему, дедушка.

Через два дня Вики поступила в книжную лавку. Она сказала Дэви, что работа ей очень нравится, но он не решился спросить, не завела ли она новых друзей. Ему хотелось верить, что Вики будет ждать, пока он хоть немного освободится. А она спрашивала лишь о том, как идет подготовка к докладу и… не очень ли волнуется Кен.

За неделю до назначенного срока нервы Кена начали сдавать.

– Они нас засмеют, вот увидишь, засмеют! – в отчаянии воскликнул он, хлопая тетрадками по столу. – Мы сами толком не знаем, о чём говорим, Дэви. И когда я пытаюсь вдолбить тебе это, ты мне говоришь: «Посмотри рабочую тетрадь». А кто писал в этой проклятой тетради? Любое положение мы можем доказать теоретически. Но сколько бы мы ни толковали об импульсах тока и разложении изображения, всё равно изображения мы не получили! На это у нас так и не хватило времени!

– Да как же мы могли его получить? Лампа ведь была готова только за десять дней до экзаменов. Но все предварительные испытания…

– К черту предварительные испытания! Важно только окончательное испытание, и именно это я и хотел бы видеть.

Дэви ничего не ответил. Ему тоже хотелось бы проверить прежние расчеты в полном спокойствии. Четыре лампы, которые они сделали за этот год, оказались неудачными, хотя каждая из них была лучше предыдущей. Если даже эта, ещё не испробованная электронная трубка не даст желаемых результатов, то когда-нибудь будет создана другая, которая уж не подведет. Ведь в теории всё абсолютно правильно. Тут Дэви подумал о лежащей на нем ответственности. Кен должен предстать перед комиссией настолько уверенным в себе, чтобы никто не посмел придраться к нему. Дэви испустил долгий вздох и медленно поднялся на ноги.

– Посмотрим, может, мне удастся сейчас провести испытание, – сказал он.

– Начнем с горизонтальной развертки в пятьдесят и вертикальной в тридцать. Это займет час или около того.

Кен отпихнул от себя бумаги.

– Я управлюсь быстрее. Устанавливай лампу, а я соберу схему развертки.

На конструирование этой электронной трубки ушло столько времени, труда и хлопот, что Дэви обращался с нею, как с редкой драгоценностью. С тех пор как они принесли её домой, он почти каждый вечер осторожно разворачивал тряпье и осматривал её, желая убедиться, что трубка не лопнула из-за вакуума внутри неё, что в ней не образовалась трещина от какого-нибудь предательского и незаметного изъяна в спайке стекла с металлическим электродом. Трубка, над которой они работали в университетской лаборатории, по договоренности с университетом перешла в их собственность, так как они сделали её своими руками.

Дэви вынул её из коробки, укрепил в горизонтальном гнезде с фетровой прокладкой, осторожно присоединил клеммы к стеклянным пальцам и только тогда вытер вспотевшие от волнения руки о рубашку. Тревога за трубку заставляла Дэви беспрерывно поглядывать на неё, пока он возился с бензиновым двигателем генератора переменного тока.

Маленький двигатель закашлял у него в руках, потом прерывисто запыхтел, наполнив гараж своим бормотаньем. Кен закончил сборку схемы развертки и теперь подключил её к осциллоскопу.

Кен редко нуждался в чертежах: он умел импровизировать сложнейшие схемы, соединяя различные элементы. Дэви следил за его работой с грустным восхищением, в котором не было и тени зависти.

Дэви затемнил помещение, захлопнув обе половинки двери гаража. Наступившая тьма, казалось, трепетала от напряженного ожидания, как туго натянутая тетива, и это напряжение ещё больше усиливалось от жужжания генератора, тянувшегося тоненькой беспрерывной ниточкой. Кен отошел от подключенного осциллоскопа, уступая Дэви, более терпеливому, чем он, место у щитка с кнопками и переключателями.

При повороте первого переключателя в узкой шейке конической трубки появился слабый отсвет, потому что тонкая нить накалилась от тока. Накаленная нить была скрыта, спрятана внутри маленького цилиндра, похожего формой и величиной на гильзу от пули.

Когда Дэви повернул второй переключатель, к гильзе бесшумно подключилось напряжение и её внутреннюю полость с огромной скоростью стали бомбардировать электроны, исходившие от накаленной проволочки. В конце патрона было просверлено крохотное отверстие, сквозь которое тоненькая струйка невидимых частиц под напряжением в две тысячи вольт проникала внутрь трубки.

Третий переключатель создал как бы электрический канал для электронов, по которому они устремлялись с ещё большей скоростью, – канал с наэлектризованными стенками, такими крутыми, что электрон, случайно отбившийся от общего потока, тут же отбрасывало назад, на дно канала, откуда возникал плотно сфокусированный пучок энергии.

Результат всего происходящего можно было наблюдать на плоском конце трубки, покрытом изнутри белым веществом. Здесь тоненькая струйка электронов изо всех своих микроскопических сил вонзалась в пятнышко рыхлого оксида. Фокусирование электронного луча создавало крошечный флюоресцирующий зеленоватым светом диск – пятнышко света, дрожащее, слегка колеблющееся из стороны в сторону, но всегда возвращающееся к своему центру. Бледное, быстро мерцающее пятнышко казалось живым и нервно трепещущим.

– Попробуй вертикальное поле, – сказал Кен.

На щитке щелкнул четвертый переключатель. Маленький дрожащий кружок света медленно вытянулся в продольную светящуюся нить. Теперь каждую тысячную долю секунды на пути электронного потока вздымалась новая гора и тут же обрушивалась в ущелье, глубина которого равнялась её высоте. Эти волнообразные подъемы и опадания разбрызгивали электроны вверх и вниз по всей внутренней поверхности трубки с такой быстротой, что человеческий глаз видел только линию стремительного луча – линию, которая колебалась и дрожала, как язычок пламени на легком сквозняке. И всё это происходило потому, что напряжение в тысячу пятьсот вольт изменялось тысячу раз в секунду между двумя маленькими квадратными пластинками из посеребренной бронзы: одна находилась выше, а другая – ниже сфокусированного электронного луча.

Дэви отключил напряжение от вертикальной развертки и подключил его к другой паре пластин, расположенных справа и слева от луча. Белая линия на поверхности трубки снова слилась в точку, потом точка расширилась в обе стороны и превратилась в дрожащую горизонтальную линию, тоже тонкую и волнистую.

– Теперь давай развертку, – сказал Кен.

Все переключатели были повернуты вниз. И словно распахнулось окно в лунную ночь: на поверхности трубки возник большой светлый квадрат.

Дэви вгляделся в квадрат мерцающего света, затем осторожно повернул выключатель: сейчас определится, готовы они к демонстрации прибора или нет. Квадрат стал больше, но вдруг сплошной белый свет начал дробиться и превратился в клубящийся хаос. Два колебательных поля внутри трубки работали без всякого согласования, электронный луч метался по всему экрану с такой скоростью, что ничего нельзя было разглядеть, кроме бесконечно извивающейся ленты.

На лице Дэви, освещенном зеленоватыми отсветами, не дрогнул ни один мускул, но он ощущал болезненное разочарование Кена так же остро, как свое собственное. Оба молчали; Кен поднялся со стула, нащупал в полутьме отвертку, обернул деревянную рукоятку куском резины и осторожно дотянулся до винта конденсатора, стараясь не задеть ничего вокруг. В месте контакта вспыхнула яркая голубая искра. Кен подкрутил винт на четверть оборота и с такой же осторожностью убрал руку.

– Как теперь? – спросил он.

– Иди посмотри, – ответил Дэви.

Кен обошел прибор и стал за спиной брата. На экране трубки опять светился матовым лунным светом неподвижный квадрат.

Дэви снова повернул ручку развертки. В лунном окошке, возникшем из хаоса, появились ряды абсолютно ровных горизонтальных черточек. Дэви ещё раз повернул ручку – и черточки слились в неподвижный квадрат, как и полагалось по теории.

Трубка работала!

Широким, торжествующим жестом Дэви выключил прибор и взглянул на Кена.

– Теперь ты видишь? – мягко спросил он.

Кен поглядел на брата сверху вниз, улыбаясь одними глазами.

– Вижу.

– Значит, мы знаем, о чём говорим?

В глазах Кена мелькнула ирония: «Знаем теперь или знали до этого?»

Он отошел к столу, заваленному чертежами и бумагами, и стал что-то записывать в рабочую тетрадь.

– Те четыре трубки, что мы сделали прежде, мы с тобой считали неудачными, – сказал он, не поднимая головы. – А они вовсе не были неудачными.

– Что ты хочешь сказать? – не сразу спросил Дэви.

– То, что я сказал. С самого начала была неправильна схема синхронизации. Ту схему, которой мы сейчас пользовались, я придумал на ходу, пока собирал её. Сейчас я её записываю. Мы видели на экране изображение, только новая трубка тут ни при чём. Всё дело в новой схеме.

Дэви молчал, задумавшись. Он вынул электронную трубку из гнезда, потом сел рядом с Кеном и покорно придвинул к себе листки с записями.

Подготовка к докладу шла своим чередом, но никто из них и словом не обмолвился о том, что означало открытие Кена: они по собственному недосмотру потратили впустую почти целый год. Они знали, такие случайности возможны, это обычный риск, к которому надо быть готовым, но каждый из них был благодарен другому за молчание, ибо каждый чувствовал себя виноватым.

Для доклада отвели одну из аудиторий – комнату, в которой Дэви и Кен прослушали немало лекций. Впрочем, сейчас братья чувствовали себя здесь чужими и держались неуверенно, словно возвратились после долгого отсутствия и сомневались, что тут их узнают и вспомнят.

В университетском городке, залитом солнцем, одетом зеленой июньской листвой, царила мирная деревенская тишина. Дэви и Кен пришли сюда, как чужие, и эти люди со знакомыми лицами имели все права вытолкнуть их прочь. Ни один экзамен не имел такого решающего значения, как предстоящий доклад.

Шесть профессоров собрались небольшой группой у окна. Одни стояли, прислонясь к подоконнику, другие, раскачиваясь на стульях, любовались университетским городком. На Кена и Дэви они посматривали довольно дружелюбно, но не без любопытства. Не так давно к ним явился какой-то незнакомец и заявил, что эти очень молодые люди могут стоить больших денег, если то, на что они претендуют, окажется правдой. И университетским представителям, очутившимся в положении сестер Золушки, не терпелось выяснить, что же такое они проглядели в своих бывших студентах.

Последними явились Бэннермен и адвокат Стюарт. Полагаясь во всем на представителей университета, они были в отличном настроении и пока что не держали ничьей стороны: ни братьев Мэллори, ни их оппонентов.

Сейчас всё зависело от того, какая чаша весов перетянет. Дэви остро чувствовал свое одиночество и знал, что у Кена тоже напряжены все нервы. Стюарт, человек лет пятидесяти пяти, раскрыл на столе свой портфель и вынул пачку напечатанных на Машинке листков.

– Прежде чем начать, – сказал он и этими неофициальными словами открыл заседание, – я хочу предложить вашему вниманию докладную записку, которую вчера утром продиктовали мне Кеннет и Дэвид Мэллори. Это изложение основных принципов их изобретения, с которым вы познакомитесь через несколько минут. Справедливость требует оградить изобретателей от всякого риска. Поэтому после доклада пусть каждый из вас соблаговолит поставить свою подпись под нижеследующим документом. Содержание его таково: «Мы, нижеподписавшиеся, присутствовали 26 июня 1925 года на докладе о вышеуказанном изобретении». Вот всё, что вас просят подписать. Ни одобрения, ни неодобрения от вас не требуется. Вы просто выслушаете доклад. Этот документ является изложением сущности их изобретения и после подписания будет храниться у братьев Мэллори в качестве гарантии от случайностей в будущем.

– Каких случайностей? – сухо спросил Бизли.

– Любых, могущих воспоследовать действий с целью получения патента, – спокойно ответил Стюарт, не желая замечать враждебности в тоне Бизли. – Документ послужит доказательством, что в указанное время Кеннет и Дэвид Мэллори уже работали в данной области. В будущем такое доказательство может оказаться чрезвычайно важным.

– А какие обязательства по отношению к ним это налагает на нас? – опять спросил Бизли.

– Решительно никаких. Разрешите пояснить. Моим клиентом является мистер Бэннермен, а не братья Мэллори. Если любой из вас уже проделал подобную работу в этой области и может доказать свой приоритет, тогда этот документ лишь установит самостоятельность вашей работы. Если же кто-либо из вас, заинтересовавшись услышанным докладом, захочет провести подобную работу в будущем, этот документ будет свидетельствовать о том, что ваша работа не предвосхитила всего изложенного в сегодняшнем докладе.

– Значит, каждый из нас может получить копию докладной записки?

– Я велю моему секретарю разослать копии всем присутствующим.

В разговор вмешался Бэннермен. Сейчас он уже нервничал не меньше, чем Кен и Дэви.

– Погодите-ка минутку. Я ведь только хочу, чтоб никто не остался в обиде – ни вы, ни я, ни мальчики. Это условие составлено для того, чтобы у всех была чиста совесть, а кто не согласен – может уйти. Я всё равно уплачу, как договорились. Есть желающие уйти? – Никто не пошевельнулся. Бэннермен взглянул на братьев. – Ну, тогда начинайте.

Кен встал и вышел к доске. Его светлые волосы были тщательно приглажены. Лицо сильно побледнело. Он казался спокойным, почти вызывающе уверенным, но Дэви видел, как бьется жилка у него на шее, и ему захотелось отвести глаза в сторону.

Кен развернул скатанные в трубку, чуть повлажневшие в его руках бумаги, долго смотрел на первую страницу и наконец с отчаянной решимостью поднял голову и взглянул на слушателей.

– У меня большое искушение начать сразу с технических принципов, без всякого вступления. – Кен старался совладать со своим голосом и потому первые слова произнес сурово, почти басом. Затем ему удалось улыбнуться. – Это потому, что все вы были нашими учителями. Естественно, нам с Дэви представляется, что вы всё это уже знаете – и, быть может, лучше, чем мы. Ведь преподавателям полагается знать больше, чем ученикам. Тем не менее мы вот уже сколько времени просматриваем все научные журналы в университетской библиотеке и нигде не нашли и намека на то, что кто-то работает в этом направлении. Мы абсолютно уверены, что наш метод ещё никому не известен. И раз уж он не известен «Дженерал электрик», раз он не известен в лабораториях компании «Белл», то не обижайтесь, если я буду вести себя так, будто он не известен и вам.

Некоторые улыбнулись. Пока что никто не выказывал открытой враждебности. Профессора приготовились слушать дальше.

– Не касаясь промышленной, финансовой и других сторон дела, я хочу рассказать о сущности нашей идеи, о том, чего мы добиваемся, – продолжал Кен. – Подобно тому, как радио мгновенно передает звук, мы хотим передавать изображение. Радио превращает звуковые колебания в электромагнитное излучение, которое в приемнике снова превращается в звук. Мы хотим описать вам способ, при помощи которого можно проделать то же со световыми лучами. У нас приемником будет служить прибор, который даст последовательные изображения непрерывных движений в тот же момент, когда эти движения совершаются за тысячу миль от нас.

– Такой прибор уже существует, хотя находится ещё в экспериментальной стадии, – вставил Бизли. – Вам это, безусловно, известно.

Реплика была неожиданной, и Дэви испугался, что Кен собьется, но тот только кивнул головой. И Дэви вдруг почувствовал, что в Кене появилась какая-то новая уверенность, свидетельствовавшая о том, что он уже не мальчишка.

– Совершенно верно, – ответил Кен. – Но метод, на который вы ссылаетесь, неверен и никогда не даст желаемых результатов. Он основан на механическом вращении дисков и зеркал. Получаемое изображение нельзя даже сравнить с газетными клише, переданными по фототелеграфу. Наш способ лучше и гораздо проще по своему принципу. Собственно говоря, он является единственным приемлемым способом, потому что всецело основан на электронике. Подвижных частей у нас не будет совсем.

– Даже в передатчике? – спросил профессор Латроп.

– Нигде. Разрешите мне начать с самого начала – с передатчика. Скажите, нужно ли мне говорить об основах разложения изображений?

– Делайте так, как вы решили, Кен, – сказал Латроп. – Можно с удовольствием выслушать даже то, что уже известно, если это будет изложено в интересной форме. Продолжайте.

Кен улыбнулся.

– Ну, я думаю, можно не говорить о принципе, на котором построен процесс разложения изображений. Это более или менее знакомо всем. Вопрос в том, как разлагать. По способу, о котором упомянул профессор Бизли, изображение предмета воспринимается так, будто вы рассматриваете огромную картину при помощи маленького фонарика. Луч фонарика очень быстро скользит взад и вперёд по картине и позволяет видеть лишь одну деталь в каждый данный момент. Фотоэлемент превращает отраженный свет в электрические импульсы, которые затем могут быть Переданы на расстояние. На другом конце эти импульсы, конечно, должны воссоздать первоначальную картину. Беда только в том, что никогда не удается перемещать луч взад и вперёд с такой быстротой, чтобы воспроизвести все движущиеся детали передаваемого объекта, если он находится в непрерывном движении. И эта беда оказалась роковой… Мы обошли это препятствие, ибо электронный луч можно заставить колебаться в вакуумной лампе взад и вперёд, вверх и вниз. Этого можно добиться при помощи полей высокой частоты. Вчера мы разложили изображение немодулированного электронного луча в десять раз быстрее, чем это может сделать любая механическая система. Без всяких затруднений мы можем увеличить эту скорость в пятьдесят или сто раз.

– Но как же вы разлагаете изображение в вашей системе? – спросил Латроп.

– Мы намерены использовать пространственный заряд, – сказал Кен.

Он повернулся к доске и написал лангмюровский вывод из уравнения Ричардсона для распределения тока между двумя плоскопараллельными электродами.

– Будем считать эти два электрода фотоэлементом. Коллектором будет проволочная решетка с крупными ячейками. Свет проходит через неё и падает на внутренний электрод – анод, тончайшую проволочную сетку. Сторона сетки, обращенная к источнику света, покрыта светочувствительным веществом. Передаваемый предмет светит на сетку, которая испускает электроны в направлении коллектора. Мы намерены направить бегающий электронный луч на заднюю сторону сетки. Этот луч будет иметь нулевую скорость как раз у сетки. Там, где фототек мал, множество электронов из бегающего луча проникает через сетку, чтобы удовлетворить условиям насыщения. Там же, где ток сильнее, только небольшое количество электронов отделится от луча. Вот в основном и вся наша теория.

Кен умолк, и наступило тягостное молчание. Сердце Дэви заколотилось. Он застыл на стуле, не сводя напряженного взгляда с бледного лица Кена. В аудиторию, как в нежилой дом, вливались звуки и запахи летнего утра. Дэви вдруг мучительно захотелось снова стать пятнадцатилетним мальчишкой и учиться на первом курсе, где ему никогда не приходилось переживать таких жутких, полных решающего значения минут, как сейчас.

Долгую паузу нарушил чей-то голос, явно дружелюбный голос, который до тех пор молчал.

– Будьте добры, повторите всё это ещё раз. И, если можно, с чертежами и цифрами. Меня интересует вопрос о частотах, применяемых при разложении изображения.

Дэви услышал, как за его спиной пробежал легкий шорох: слушатели зашевелились, задышали громче, очевидно, усаживаясь поудобнее. Никто не высказывал ни недовольства, ни одобрения, но братья Мэллори вдруг перестали быть центром внимания. Слушатели интересовались уже не ими, а идеей; идеи же временами могут жить независимо от людей.

Дэви чувствовал себя так, будто они с Кеном, возглавляя длинную процессию, очутились на площади, окруженной безмолвной стотысячной толпой, и теперь, показавшись ей, могут выйти из строя, присоединиться к зрителям и с безмятежным любопытством смотреть вместе с ними на продолжающееся шествие.

В первый раз с той минуты, как начался доклад, Кен взглянул на Дэви, и они обменялись незаметными улыбками. Им уже не было страшно, ибо долго скрываемая тайна наконец была обнародована и её никто не высмеял. Молния не поразила их за дерзость, когда они заявили, что первые нашли решение проблемы, над которой тщетно бились крупнейшие учёные. То, что лежало в папке, тоже наконец будет показано людям, и жизнь вдруг стала не только легче, но и бесконечно интереснее.

Дэви поставил свой стул боком, чтобы видеть слушателей и чтобы было удобнее отвечать на вопросы, которые могут задать и ему. Резкий скрежет отодвигаемого стула не смутил его ничуть. Ему важно было сесть так, чтобы быть всецело в распоряжении брата.

Когда Кен был мальчишкой, его стоило только подзадорить, чтобы он принял любой вызов; в душе он считал бы себя опозоренным, если бы ему пришлось отказаться. В те времена он с затаенным ужасом взлетал по лестницам башни и останавливался на самой вершине лишь для того, чтобы в отчаянии оглянуться назад, а затем, очертя голову, мчался свершать очередной мальчишеский подвиг. Вызов бросался мгновенно, и с такой же быстротой Кен делал то, к чему его подстрекали.

Теперь, когда он стал взрослым, когда перед ним открылась карьера изобретателя, эти тайные муки усилились во много раз. С тех пор как Бэннермен бросил ему вызов, он уже не бежал, а почти две недели тащился по узким лестницам башни, медленно взбираясь со ступеньки на ступеньку. Пересматривая рабочие записи, Кен с трудом преодолевал каждый дюйм пути, наконец собрал всю свою волю в кулак и остановился, слушая, как враг ломится в последнюю дверь башни. И когда дверь подалась и он увидел знакомые профессорские лица, пригвоздившие его к доске своими испытующими взглядами, уже не оставалось делать ничего иного, как ринуться вниз. Но на этот раз произошло чудо. Он не упал – он полетел, паря в воздухе и ломая острия каверзных вопросов, которые бросали в него, как копья. Какое наслаждение чувствовать себя таким свободным, таким уверенным! Кен вдыхал не воздух, а чистую радость.

Радость не покидала его весь день, до самого вечера. Она проникала через кровь в сердце, в мускулы, в волосы, разлетавшиеся вокруг лба, когда машина Бэннермена мчала виновников торжества за город. Радость сияла в его глазах, тонким ароматом забиралась в ноздри, наполняла рот особым вкусом, от чего ему хотелось закинуть голову и смеяться без конца. Он прищурил глаза и словно сквозь туман различал росшие при дороге васильки, синие, как глаза целой толпы улыбающихся девушек, которые выстроились вдоль пути, чтобы приветствовать победителя.

Целых пять часов Кен почти без всякой помощи Дэви рассказывал об изобретении. И наконец профессор Нортроп, неофициальный председатель комиссии, сказал:

– Насколько я понимаю, никто из присутствующих не возражает против правильности этого метода. Что ж, мистер Бэннермен, молодые люди доказали, что знают о данном предмете больше, чем кто-либо из нас. Это они эксперты, а не мы!

Старый профессор говорил вполголоса, но Кену его слова показались громом победных труб, возвещающих, что Кен остался Кеном.

Кен открыл глаза. Марго и Бэннермен о чём-то болтали на переднем сиденье, но их слова и смех уносило из машины ветром. Вики и Дэви, сидевшие рядом, тоже разговаривали. Кен прервал их беседу:

– Ну, Дэви, скажи честно, как ты себя сейчас чувствуешь?

Дэви рассмеялся.

– Так же, как и ты.

– Я – как победитель великанов, – пробормотал Кен и покачал головой. – Никогда со мной такого-ещё не бывало! Никогда! Дэви, ей-богу, я сидел на белой лошади. И на моей шляпе развевались перья, черт возьми! Я был… как называл себя Айвенго? Кто помнит?

Кен ощущал тепло тела сидевшей рядом Вики. Она повернулась к нему, ветер откинул назад и растрепал её каштановые локоны. Взгляд её стал острым и проницательным, словно она жадно ловила каждый оттенок чувства в словах Кена.

– Кажется, Дездичадо? – заметила она. – Помню, когда мы на улице играли в войну, это был наш боевой клич.

– Это значит «Лишенный наследства», – заметил Дэви.

– О, мне всё равно, что это значит, – мечтательно сказал Кен, откидываясь на спинку сиденья и прикрыв глаза. Но он чувствовал на себе взгляд Вики. – Мне важно, как это звучит.

– Да, я понимаю, – сказала Вики. – Как далекий гром!

Кен открыл глаза и взглянул на неё. Вики отвернулась.

– Вот, значит, какой вы были в детстве.

– Да. А какой, собственно?

– Ну, водились с мальчишками. И вы были прелестны, как картинка?

– Нет, – улыбнулась Вики, – я не была прелестной. Я была смешной.

Кен, откинувшись на спинку сиденья, почти касался головой её плеча. Ему пришло в голову, что он до сих пор не разглядел её по-настоящему.

– Ну, это вряд ли, вы ведь слишком хорошенькая. Хотя… – он задумался, ощущая ленивое желание поддразнить её, – вы могли быть смешной. Косички у вас торчали в разные стороны?

– Да. – Вики смотрела прямо перед собой. Её забавлял этот разговор, но говорила она тихо, чтобы слышал только Кен.

– Веснушки были?

– Всего несколько штук.

– Вы были рады, что вы – девочка?

– Иногда.

– Но вам хотелось быть хорошенькой.

– С чего вы взяли?

– А что, разве вам хотелось быть уродом?

– Конечно, нет. – Вики засмеялась.

– Вот то-то. Вы, безусловно, хотели быть хорошенькой. – И вдруг Кен заговорил другим, уже не ленивым тоном: – Вики, какой день у вас был лучшим в жизни? Самым лучшим, самым счастливым и чудесным?

Он увидел, как порозовели её щеки. Вики наконец повернула к нему голову; ему давно уже хотелось, чтобы она сделала это. Лицо её оказалось совсем близко. «Можно поцеловать», – подумал Кен. Она смотрела на него неожиданно откровенным и смелым взглядом, и в Кене вдруг шевельнулось любопытство.

– Сказать вам честно? Это был день, когда я впервые убедилась, что я – девушка.

– А как вы узнали?

– Я опустила глаза вниз… – её темные зрачки всё ещё смотрели на него в упор, и Кен мгновенно понял, что девушка сейчас может сказать нечто такое, от чего ей будет мучительно стыдно всю жизнь, но она готова принести ему в дар что-то самое заветное, быть может, интимное признание, которого от неё ещё не слышал никто. Кен понял всё это и ждал, не спуская с неё взгляда. – Я просто опустила глаза вниз… – тихо повторила Вики. – Вот и всё.

У Кена на секунду перехватило дыхание, так поразила и тронула его эта откровенность и то, что Вики сейчас же раскаялась в ней: глаза её стали виноватыми и молили его забыть, притвориться, будто он ничего не слышал. «А ведь легко сделать так, что она в меня влюбится, – с удивлением подумал Кен. – Нет, – тут же отогнал он эту мысль, – мне сейчас не до того».

– Я ведь спрашиваю про такой день, когда вы бы поняли, что ваш труд не пропал зря, – сказал Кен, давая ей возможность взять обратно предлагаемый дар и делая вид, будто не понимает его ценности.

Большие глаза Вики стали бездонными. Она смотрела на него, не обращая внимания на ветер, трепавший её волосы, потом отвернулась.

– Такого дня у меня не было, – сказала она. – За всю жизнь я не сделала ничего значительного.

Кен положил голову на спинку сиденья, а через секунду переложил её на плечо Вики. Он смотрел мимо её профиля на сумеречные облака.

– Ничего, такой день придет, и вам покажется, что вы парите там, вверху, вот над тем облаком, что похоже на рукоятку меча.

– Меча? – Вики взглянула на небо. – Говорят, по тому, что человек видит в облаках, можно определить его характер.

– Правда? Положите сюда руку, а то ужасно трясет. – Кен взял её руку, положил себе на плечи и как бы заставил Вики слегка обнять себя. Он отлично сознавал, что делает, но уверял себя, что вовсе не изменяет своему решению. «Ерунда, мы же просто дурачимся», – думал он. – Ну, давайте. Я вижу рукоятку меча. Какой же у меня характер?

– Не знаю, – засмеялась Вики и отняла сначала пальцы, потом высвободила руку из-под головы.

Услышав их приглушенные голоса, Дэви полуобернулся. Он прищурился от ветра, но могло показаться, что глаза его сузились от того, что он увидел. Наконец он сказал: – Один специалист по психологии говорил мне, что если долго смотреть на листок, закапанный чернильными кляксами…

Кен молчал и сидел не шевелясь. Он чувствовал, что и Вики нетерпеливо ждет, чтобы Дэви закончил этот странно звучавший рассказ. Кен был огорчен тем, что она убрала руку, хотя не протестовала против того, что голова его всё ещё лежит на её плече. Хоть бы Дэви поскорее кончил эту чертову лекцию. И говорит он как-то неестественно. Что это у малыша с голосом?

– Ветер бьет мне прямо в шею, – тихо сказал Кен Вики.

– Может, остановиться и поднять верх?

– Нет, просто подложите мне под голову руку.

– Поднятый верх гораздо лучше защитит вас от ветра.

– Вам, значит, всё равно, если я заболею воспалением легких?

Вики засмеялась.

– Мне не будет всё равно, – сказала она, – но сначала заболейте.

Кен помолчал, потом вкрадчиво сказал:

– И это будет ещё один лучший день в вашей жизни? – Вики вздрогнула, как от удара, и быстро обернулась. Щеки её пылали, широко раскрытые глаза смотрели беспомощно.

– Думаете, я когда-нибудь забуду то, что вы мне сказали, Вики? – продолжал Кен почти шепотом. – Я ведь знаю, что вы чувствовали, когда сказали мне это, и почему вы сказали, и что это значит. Вы никому и никогда ещё этого не говорили и никогда не думали, что скажете мне.

– Да, – прошептала она, не отводя от него взгляда. – Никогда не думала.

– Но всё-таки сказали?

– Да.

– И я этого никогда не забуду… – Он глядел прямо ей в глаза, такие выразительные, влажные от ветра. – Никогда в жизни, – сказал он, на этот раз совершенно искренне. – Ведь это было так, словно вы поцеловали меня.

– Не надо так, сразу… – прерывисто проговорила Вики. – Это нехорошо…

– У нас впереди ещё целый вечер, – шепнул Кен, и она позволила ему взять свою руку; между ними вдруг возникло теплое ощущение близости, хотя им больше нечего было сказать друг другу. А Дэви тоже молчал, глядя куда-то вдаль.

И так же молча Кен и Вики танцевали, жгуче ощущая каждое прикосновение друг к другу. Им казалось, что они совсем одни: музыка румынского оркестра окутывала их, как облако, разноголосый шум загородного кафе долетал словно откуда-то издалека. Иногда, присаживаясь за столик, они замечали Бэннермена и Марго, которые болтали, перекидываясь добродушными шутками, и бледное лицо Дэви, рассеянно прислушивавшегося к их болтовне. «Дэви выглядит плохо», – подумал Кен и сделал ему знак не налегать на вино, но Дэви притворился, будто не видит.

– Трагедия в том, что вы, дети мои, вырастете, так и не зная, что такое настоящая выпивка, – разглагольствовал Бэннермен. – Это такой же рейнвейн, как я – индийская принцесса. А если эта бурда – пиво, тогда я – сестра-близняшка индийской принцессы. Но черт с ним, я рад, что вы, мои мальчики, разбогатеете молодыми и ещё сможете насладиться богатством, а вместе с вами и я стану молодым и богатым! – Он подчеркнул эти слова, стукнув кулаком по деревянному столу. – Да, сэры! Когда мы решили устроить этот маленький праздник, я, откровенно говоря, немного стеснялся: ну что, думаю, тебе, старому сычу, делать в компании пары девчонок да пары университетских хлыщей! Но сейчас, как погляжу на вас четверых за этим столом, мне кажется, будто я смотрюсь в зеркало. Пусть это немножко сентиментально, но, ей-богу, я молод душой, toujours gai note 5, как говорится. Идемте танцевать, – обратился он к Марго, – я вам покажу, до чего я ещё молод. Сейчас как начну вертеть ногами, только держись!

Марго засмеялась и встала. Лицо её раскраснелось. «Какая она сегодня хорошенькая», – подумал Кен. Он гордился сестрой: она так мило выглядела и так славно держалась с Бэннерменом. Марго всегда умела сразу попадать в нужный тон, безошибочно угадывая настроение собеседника. Вики, кажется, тоже не лишена этой способности. Кен обернулся к Вики; сейчас, когда он не обнимал её, в руках его появилось ощущение пустоты. Взгляды их встретились, и Кен обрадовался, увидев в её глазах отражение того, что чувствовал он сам.

Лицо у Дэви было бледное и напряженное.

– Как ты себя чувствуешь, малыш? – спросил Кен.

– Прекрасно, – кратко ответил Дэви.

– Вы не хотите потанцевать, Дэви? – спросила Вики.

При звуке её голоса он смутился, не зная, надо ли ему смотреть ей в лицо.

– Вам сегодня весело, правда?

– Необыкновенно! Точь-в-точь как вы обещали, когда уговаривали меня остаться. Знаете, как вы были милы со мной в тот первый день!

– Это звучит, как прощанье, – медленно сказал Дэви.

– Совсем наоборот. Я не собираюсь уезжать.

Голос Дэви стал почти дерзким.

– Я говорю о другом прощанье. Идите лучше оба танцевать. А то на площадке не будет места.

Кен отодвинул свой стул. Вики тоже встала и приподняла руки, словно раскрывая объятия.

На обратном пути Дэви сел впереди с Бэннерменом и Марго – он наотрез, почти со злостью отказался от приглашения Вики сесть рядом с нею и Кеном. Кен и Вики остались на заднем сиденье одни в теплой ночной темноте. Кен обвил рукой плечи Вики, а она прижалась к нему. Как только машина тронулась, Кен нагнулся и поцеловал Вики в губы.

Сидевшие впереди находились как бы на другой планете, путь которой случайно совпал с путем Кена и Вики: голоса их казались такими далекими, а обрывки разговора доносились как будто через огромное пространство.

– Самое главное, – деловито говорил Бэннермен, – чтобы вы, ребятки, начали как можно скорее. Завтра же возьмите тысячу долларов – и за дело! Боже мой, да через полгода Американская радиокорпорация собьет нас с ног золотым дождем, я уж знаю!

– Прежде всего, – слова Дэви долетали до сидящих сзади, как клочья изорванного флага, – мы с Кеном решили вот что: мы не желаем продавать свой патент кому бы то ни было, даже Американской радиокорпорации. Мы знаем, что из этого получается: продать – значит сойти на нет.

– А будете долго привередничать, так и помрете старой девой. Кругленький миллиончик вас устроит?

– По миллиону каждому? – серьезно спросила Марго.

Бэннермен захохотал, но тут Кен почувствовал, что щека Вики прижалась к его щеке, и всё остальное перестало для него существовать.

Когда машина остановилась у гаража, все вышли усталые, словно оглушенные. Кен и Вики смотрели вокруг себя расширенными, непонимающими глазами, как будто они ещё не совсем проснулись. Бэннермен пробормотал что-то насчет завтрашней встречи в конторе Стюарта, затем Кен вместе с Вики пошли к Университетскому холму.

Дэви смотрел вслед брату и Вики; они шли, держась за руки. Прежде чем они успели скрыться за поворотом тропинки, Кен обвил рукой плечи девушки, а она склонила голову к нему на плечо. Они снова погрузились в чудесный Сон и даже не оглянулись, не поинтересовались, что происходит с Дэви. Через секунду Дэви заметил Марго, которая ждала его в дверях и ласково улыбалась, всё видя и всё понимая. Дэви прошел мимо, отведя глаза и не приняв протянутой руки. Он не желал сочувствия, ибо не хотел признаться и себе самому, как болит эта свежая рана, и старался сделать вид, будто никакой раны нет вовсе.

– Очень красивая пара, – сказал он.

Глава четвёртая

Августовская жара давала себя знать даже в затемненном гараже – Дэви весь взмок. Он брал маленькие спиральки из медной проволоки за расплющенный кончик и осторожно опускал их одну за другой в ванночку с бурой дымящейся едкой кислотой. На поверхности вскипали пузырьки, и тусклый металл начинал отливать золотисто-красным блеском. Руки у Дэви были потные, и каждый раз, когда он вынимал спираль из ванночки, кислота обжигала кожу на пальцах. Дэви почти не чувствовал боли, но кончики его пальцев стали коричневыми, будто их смазали йодом.

Дэви ополоснул последнюю спиральку под струей воды, со свистом бившей из большого крана, и пошел проверить, нагрелись ли паяльники. И вдруг он почувствовал, что изнемогает от жары, от острого запаха кислоты, от вялого пламени бунзеновской горелки. В нем накипало раздражение, потому что стрелки часов приближались к половине четвертого, а это было время, когда силы его иссякали.

Но если среди дня всё становилось постылым, то по утрам вместе со свежим, прохладным воздухом в мастерскую снова вливались бодрость и надежды. Только что прибывшие картонные коробки и ящики с оборудованием были похожи на рождественские подарки. Оптимизм насыщал утренний воздух вместе с запахами жимолости, клевера и свежескошенного сена; вчерашние неудачи начисто забывались. Каждый наступающий день обещал быть днем, о котором Дэви и Кен много времени спустя скажут: «Вот когда мы по-настоящему двинулись вперёд!»

В начале каждого рабочего дня Дэви мог яснее всего оценить для себя результаты чуть заметно подвигавшейся работы. Страстное стремление превратить аморфное «ничто» в сложнейшее материальное явление постепенно воплощалось в реальность. И каждый день Дэви испытывал почти чувственное удовольствие, убеждаясь, что его гибкие пальцы становятся всё более чуткими и разумными.

В эти блаженные минуты раннего утра руки тосковали по знакомому ощущению тяжести гаечного ключа, упругой силы паяльной лампы, округлой гладкости проводов собранной накануне схемы. Потом начинался коловорот рабочего дня: утренняя ясность постепенно таяла, исчезало ощущение времени, исчезало всё, кроме бесконечной вереницы мелких проблем, требующих неотложного решения. Но время шло, и мало-помалу внимание рассеивалось, потребность в передышке становилась всё настойчивее, и Дэви взглядывал на часы. Он никогда не ошибался. Стрелки показывали половину четвертого.

Он оглядывался на Кена, но Кен обычно бывал всецело поглощен созерцанием гудящей в его руках паяльной лампы – в пламени её вращался зародыш электронной трубки. Защитные очки придавали лицу Кена бесстрастную неподвижность; он никогда не прерывал работы, пока ровно в три тридцать не раздавался телефонный звонок. Телефон трезвонил раз, другой, третий – Кен тем временем не спеша ставил паяльную лампу, сдвигал на лоб темные очки и вытирал руки о майку, заправленную в бумажные брюки защитного цвета. И только приложив трубку к уху, он наконец улыбался и говорил: – Привет, Вики!

При первом же звонке Дэви должен был либо выйти наружу покурить, либо как-то заглушить голос брата, пока не кончится этот разговор. И с этой минуты день катился под гору, как лавина. Дэви погружался в беспросветное уныние, которое становилось ещё горше оттого, что он упорно отказывался даже самому себе назвать причину своей тоски.

В середине дня и работа начинала приводить его в отчаяние – он испытывал чувства, прямо противоположные обычному утреннему настроению. Его и Кена донимали тысячи непредвиденных трудностей. Когда они работали в университетской лаборатории, для преодоления таких препятствий требовалось только время и терпение. Сейчас же они трудились над своим собственным изобретением, и, кроме времени и терпения, требовались ещё и деньги. До сих пор Кен и Дэви фактически не получали никакого жалованья. Все отпущенные им деньги ушли на необходимое оборудование. Первую тысячу долларов они истратили за три недели, от второй тысячи осталось меньше половины. Дэви с ужасом думал о том, что они сильно недооценили стоимость своих экспериментов, но пока что помалкивал. Он не знал, как отнесется к этому Кен.

И вот, как всегда в середине дня, наступил момент, когда у Дэви появилось ощущение, что над ними мрачной тенью повисла неминуемая катастрофа. «Надо выйти на воздух, – сказал он себе, – и выкурить сигарету». Он взглянул на часы – было двадцать пять минут четвертого.

Он вытер руки о штаны, но не успел повернуться к открытой настежь двери амбара, как Кен неожиданно потушил паяльную лампу и, сдвинув очки почти на макушку, отер рукой пот с лица.

– Мы всё делаем неправильно, Дэви. По крайней мере я. – Голос его был спокоен, но Дэви почувствовал, что Кен в отчаянии. – Второй раз я просверливаю трубку и заранее тебе говорю – опять ничего не выйдет.

– Разве она лопнула?

– Нет ещё, но лопнет. Она, проклятая, деформируется. – Кен безнадежно развел руками. – У меня нет ни малейшего желания делать её, потому что я не очень-то в неё верю. Откуда мы знаем, что расстояние между электродами правильное? Ни черта мы не знаем! И не говори, что мы всё рассчитали. Никакие расчеты не помешают этой трубке разлететься на куски.

Через пять минут хозяин Вики, мистер Зейц, пойдет вздремнуть в заднюю комнатку, предоставив лавку и телефон в распоряжение Вики. Через семь минут зазвонит телефон, но с таким же успехом он мог зазвонить и через тысячу лет, ибо Кен, по-видимому, вовсе не сгорал от нетерпения.

– Там ещё осталось пиво, – сказал Дэви. – По бутылке нам с тобой найдется. Давай-ка сделаем перерыв. А потом всё обсудим.

Сидя на табуретках у рабочего стола Дэви, они пили пиво и молчали. И в задумчивой тишине оба услышали легкое «дзинь», словно кто-то в пустом зале тронул самую тонкую струну арфы. Дэви взглянул на Кена; тот не пошевелился. Только лицо его стало ещё грустнее. И снова в ещё не законченной электронной трубке легонько зазвенела струна, возвещая о катастрофе. Кен уставился на бутылку с пивом, поставил бутылку на стол и в третий раз услышал нежный звон. И тотчас же, словно чтобы не мучить их больше, раздался противный глухой треск. Конец. Тонкое бледное лицо Кена казалось изможденным; он поднял бутылку и чокнулся ею с бутылкой Дэви.

– Выпьем за то, что будет впереди, – сказал он. – Ну как, начинать всё сначала?

– Нет, – неохотно ответил Дэви. – Мы слишком торопимся. Вместо того, чтобы биться над такой сложной трубкой, нам сперва надо было сделать пробную модель попроще – фотоэлемент с неподвижным электронным лучом, падающим на тыльную сторону сетки. Мы запишем световые характеристики фотоэлемента и отраженного луча. И если между ними действительно есть какое-либо соответствие, то мы можем постепенно, шаг за шагом, дойти и до нашей теперешней трубки.

– Разумно, – подумав, согласился Кен. – Почему же ты до сих пор молчал?

– Должно быть, я вопреки всему надеялся, – ответил Дэви. – А как подумать, сколько мы ухлопали денег…

– Черт с ними. Деньги ушли на дело.

Дэви бросил на брата быстрый взгляд.

– Ты в самом деле не жалеешь о деньгах, Кен?

– Ну конечно, зачем ты спрашиваешь?

– Я просто хотел убедиться, что мы с тобой думаем одинаково. Мне тоже наплевать на деньги. Для меня процесс работы и есть самоцель. Я ведь думал, что ты беспокоишься о деньгах, потому и спросил.

– Ясно, беспокоюсь. Но потратили мы их правильно. И только по этой причине ты даже не заикнулся о более простой лампе?

– Нет, ещё из-за времени. Работа, возможно, займет много месяцев – больше, чем мы рассчитывали.

– А куда нам спешить?

– Ну, я думал, ты и Вики… – Дэви запнулся.

– При чём тут я и Вики?

– Я ведь не знаю – у вас могут быть свои планы.

Кен нахмурился.

– Какие ещё планы? Слушай, Дэви…

Зазвонил телефон, но Кен не тронулся с места. Ему ещё многое хотелось сказать, но резкие, дребезжащие звонки настойчиво звали его к аппарату. Кен неохотно поднялся и взял трубку.

Дэви вышел в открытую дверь.

Жаркое послеполуденное солнце накалило булыжную мостовую. Трамвайные рельсы блестели, как прямые застывшие ручейки. Листья на деревьях не шевелились, даже вечно трепещущие тополя и те притихли.

– Дэви! – услышал он приглушенный расстоянием голос Кена и медленно обернулся – значит. Вики поручила Кену спросить его о чём-то. – Вики хочет познакомить тебя с одной девушкой. Поедем сегодня все вместе купаться на Лисье озеро. Ладно?

– Нет, – отрезал Дэви.

– Ну поедем, будь человеком. Освежимся – и работа пойдет лучше.

– Работа и так пойдет. Скажи Вики, что я занят.

– Значит, не поедешь? – Кен был озадачен и явно раздосадован.

– Нет.

Дэви отвернулся и опять стал смотреть на улицу. Видеть Вики для него было слишком мучительно, временами он даже ненавидел её. В последнее время она стала ему положительно неприятна, по крайней мере Дэви старался уверить себя в этом. Когда они с Кеном синими летними вечерами отправлялись к ней, Дэви каждый раз давал себе слово поглубже упрятать свои чувства и держаться по-братски приветливо, но при первом же взгляде на её счастливое лицо ему словно вонзали нож в сердце. Вики всегда бывала оживлена и светилась внутренней радостью. Она теперь и одевалась, и выглядела иначе – даже походка её изменилась, – и трудно было узнать в ней ту сдержанную, печальную девушку, которую он не так давно встречал на вокзале, хотя уже тогда Дэви знал, что она может быть такой, как сейчас. Её чуть расширенные глаза, с ожиданием устремлявшиеся на Кена, когда он поднимался по ступенькам веранды, её радостная, выражавшая нечто более глубокое, чем просто удовольствие, улыбка – всё в ней так беззастенчиво говорило Кену «я тебя люблю», что Дэви становилось не под силу удерживать на лице свинцовую тяжесть маски дружелюбия. Чувствуя себя чересчур большим и неуклюжим, Дэви молча ждал, пока Вики его заметит.

В начале лета он иногда ходил гулять вместе с Кеном и Вики. Они сейчас же отдалялись от него и, прильнув друг к Другу, погружались в бесконечную беседу, не предназначенную для посторонних ушей. Стоило кому-нибудь заговорить с ними, как таинственная беседа тотчас же обрывалась и оба терпеливо ждали, пока нечуткий собеседник отойдет прочь. Они, должно быть, говорили о чём-то очень важном; впрочем, Дэви не раз видел, как их серьезность улетучивалась в одно мгновение и они начинали сравнивать длину своих ладоней или измеряли шаги, споря, кто из них шагнет шире, а порой, когда Кен, очевидно, принимался дразнить её, она яростно колотила кулаками по его бицепсам. Кен смеялся и под конец, наверное, просил пощады, потому что Вики тоже начинала смеяться. А потом, ласково обхватив обеими ладонями руку, которой только что от неё досталось. Вики вместе с Кеном шла дальше, Дэви догадывался, что она пока что не допускает большей близости, но от этого ему было не легче, ибо он видел, что Кен никогда ещё не был так увлечен.

Эти вечерние прогулки не доставляли Дэви никакого удовольствия. В присутствии Вики он всегда испытывал неловкость и в конце концов накрепко решил больше не ходить с ними. Он уже в третий раз отказывался, и, когда Кен повесил трубку и стал рядом с ним в дверях амбара, Дэви почувствовал, что он ждет объяснений.

– В чём дело, Дэви? Тебе не нравится Вики?

Дэви обернулся, сделав удивленные глаза.

– С чего ты взял?

– Я ведь всё-таки не такой уж идиот. И потом – то, что ты сказал перед тем, как зазвонил телефон.

– Ничего особенного я не сказал.

– Ты очень прозрачно намекнул, что она мешает нашей работе.

– Никогда я этого не говорил, Кен.

– Ты сказал, что давно уже знаешь, что мы с тобой идем по неверному пути, и ты сказал, что не хотел говорить об этом, так как Вики, вероятно, будет недовольна, если работа затянется.

– Ты меня не так понял. Ради бога, брось ты это, Кен, Болтаешь, сам не зная что. У тебя всё в голове перепуталось.

– Нет, это у тебя всё перепуталось. Ты очень странно ведешь себя последние две недели. – Кен заколебался. – Ты на меня за что-нибудь сердишься?

Дэви поглядел на свои руки.

– Нет, – сказал он с расстановкой, – мне не за что на тебя сердиться. Ты тут ни при чём.

– А кто же? Марго?

– Нет.

– Ну кто же, черт тебя дери?!

Дэви поднял голову.

– Никто, – сказал он, твердо решив поверить в это. – Всё дело просто в работе.

– А если мы наладим работу, всё опять будет хорошо?

– Конечно, – сказал Дэви, входя в гараж. – Всё будет хорошо.

За ужином Дэви молчал, а Кен ушел сейчас же после того, как они вымыли посуду. Дневной свет начинал еле заметно меркнуть, хотя небо ещё не потеряло прозрачной голубизны. На западе высоко над горизонтом протянулась длинная гряда облаков, похожая на изумленно приподнятую бровь над огромным золотым глазом, заглядывавшим за край земли.

Марго пришла поздно, усталая, побледневшая – в городе сегодня было особенно жарко. Лицо её с чуть выступавшими скулами стало как будто ещё тоньше, изогнутые губы были крепко сжаты. Она ходила по кухне босиком, в расстегнутом ситцевом платье. Наконец она уселась напротив Дэви с каким-то шитьем в руках.

– Ты сегодня никуда не уходишь? – спросил Дэви.

– Нет, – кратко ответила Марго.

Дэви поднял на неё глаза. Его смуглое лицо стало задумчивым.

– Скажи, Марго, – заговорил он, – что чувствуют хорошенькие девушки? Мне просто интересно. Целый день на тебя смотрят мужчины, и ты отлично понимаешь, как они смотрят. Ты ощущаешь их взгляды?

Марго не улыбнулась и не подняла своих серых, слегка раскосых глаз. Она отбросила со лба прядь волос и продолжала шить. Сейчас она казалась совсем девочкой – такой, какой была на ферме десять лет назад.

– Как тебе сказать, – не сразу ответила она. – Мне не бывает неловко под мужским взглядом, если ты это имеешь в виду. И взгляды эти на себе я ощущаю не больше, чем ты. А что чувствуют в таких случаях мужчины?

– Нет, серьезно. Марго! Ты же знаешь, что я хочу сказать. Человек идет по улице и видит девушку. Одна секунда – и она проходит мимо, но он успевает рассмотреть её лицо, её фигуру – всё.

– Ну, а девушки, по-твоему, слепые, что ли?

– Ты хочешь сказать, что они поступают так же?

– Да, а что ж тут такого?

– Ты хочешь меня убедить, что, глядя на мужчину, женщина видит сквозь одежду?

– Разве это не естественно?

– И у неё при этом такие же мысли, что и у мужчины? – настаивал Дэви.

Марго рассмеялась.

– Ну, может, не такие определенные, но в общем сводятся к тому же.

– Но что же может интересовать девушку, когда она смотрит на мужчину? Кроме лица, конечно.

Вопрос Дэви опять рассмешил Марго.

– Да я думаю, всё. Мне, например, нравится, когда мужчина держится прямо. Иметь широкие плечи и выпуклые бицепсы совсем не обязательно. И потом сзади у мужчины не должно быть совсем плоско.

– Господи, да как же ты можешь это знать?

– Надо смотреть – вот и всё. Когда мужчина идет, брюки облегают его так же, как женщину – юбка. – Дэви приоткрыл рот, и Марго поспешила успокоить его: – У тебя сзади всё в порядке, можешь не беспокоиться.

– Неужели все девушки так смотрят на мужчин?

– За всех поручиться не могу. Я говорю только о себе. Разве ты знаешь, что у девушек на уме? Вот Кен знает. Как по-твоему, почему он так легко одерживает победы?

– Я никогда не думал об этом, – медленно сказал Дэви. – Но Кен ничего не знает про тебя и Волрата.

Марго впервые за весь разговор опустила свое шитье на колени.

– Что же тут знать?

– А вот я знаю тебя. И всегда знаю, когда у тебя кто-то есть. Кстати, тебе это известно.

– Да, пожалуй, – согласилась Марго. Её серые глаза стали задумчивыми. – Тебе это не очень неприятно, Дэви?

– Почему мне может быть неприятно? – удивился Дэви. – Только вот… тебе это не приносит много радости.

– Он любит меня, Дэви, по-настоящему любит, только не знает, что с этой любовью делать, – сказала она мягко, как говорят о проказах ребенка. – Он совсем запутался: разрывается между тем, что он чувствует, и тем, что, по его мнению, он должен чувствовать. Знаешь ведь, как относятся к нам студенты с Университетского холма: они считают, что только круглый дурак может влюбиться в девушку из города. Дуг воображает, будто так же относится ко мне, и, уже если говорить всю правду, стесняется знакомить меня со своими друзьями… Но ты бы видел его дом, Дэви! – с оттенком удивления в голосе воскликнула Марго. – Люди, у которых уйма денег, такое множество вещей принимают как должное, что порой это смахивает на ребячество.

– Где он сегодня?

– В Загородном клубе – это одно из мест, куда он меня с собой не берет. Уверяет, будто мне там не понравится. Вот почему я говорю, что он совсем запутался. Уж лучше бы прямо сказал, что таким, как я, там не место. Или вообще ничего бы не говорил. Но он оправдывается, понимаешь, и вдобавок делает вид, точно оказывает мне услугу. Как будто я не отдала бы десять лет жизни, чтобы посмотреть, какой он внутри, этот клуб!

– Погоди-ка, неужели ты хочешь водиться со всякими там Беттингерами, Броками и Квигли? Это же чванные болваны!

– Я тоже так думаю, – вздохнула Марго. – Но какие элегантные болваны!

Зазвонил телефон; Марго встала и пошла в темную мастерскую. Через несколько минут она с сияющим лицом вбежала в кухню, и усталости её как не бывало.

– Он сейчас заедет за мной, – сообщила она.

– Он повезет тебя туда?

– Нет. Он звонил оттуда. Едет домой. Минут через десять будет здесь. Дэви, принеси мне воды, пожалуйста. Надо скорее вымыться. Должно быть, в последнюю минуту кто-то натянул ему нос. Знаешь что, в один прекрасный день этот молодой человек получит такой сюрприз, какой ему не снился за всю его молодую счастливую жизнь, и этим сюрпризом буду я!

Марго, надев свое единственное нарядное белое платье, вся светилась тихой радостью и была так поглощена собой, что даже не обратила внимания на Дэви, который тоже успел переодеться. На нем была чистая белая рубашка и отутюженные брюки защитного цвета. Волосы, смоченные водой, были гладко зачесаны, рукава рубашки он аккуратно подвернул выше локтя. За окном сгущались синие сумерки, но в кухне ещё не зажигали света. Снаружи загудел густой переливчатый гудок. Марго быстро повернулась на каблуке, оглядывая темную кухню – не забыто ли что-нибудь. Впрочем, оглянулась Марго только по привычке – сейчас она ничего не видела от волнения. У самой двери она вдруг остановилась, почувствовав угрызения совести.

– О Дэви, ты знаешь, я бы с радостью взяла тебя с собой, но…

– Валяй, – усмехнулся Дэви. – Я тоже сейчас ухожу.

Марго уехала, и все звуки в доме стали постепенно затихать, как затихает хлопанье крыльев вспугнутых с дерева птиц, которые одна за другой снова усаживаются на ветках. Тишина принесла с Собой ощущение одиночества; в первый раз за всю жизнь Дэви почувствовал себя никому не нужным. Он вышел из кухни, хлопнув дверью. Открытый трамвай, покачиваясь, плыл по рельсам, как галеон. Дэви вскочил на ступеньку, и вагон, продуваемый вечерним ветерком, поплыл дальше.

Пейдж-парк находился у озера, на окраине города, в конце трамвайной линии. Блестящие точки фонарей обозначали изгибы дорожек. На помосте для оркестра было темно и пусто, а посреди неровной луговины, являвшейся центром парка, статуя полковника Захария Армстронга грозила бронзовым кулаком призракам войны Черного сокола note 6; впрочем, получалось, что полковник показывает кулак бронзовому мальчику-барабанщику, который в четверти мили от него шагал ему навстречу с 1871 года. По ту сторону кобальтово-синего озера, над темными висконсинскими берегами, багрово светилась полоска заката, а высоко в небе мерцали крохотные огоньки, похожие на миллионы Пейдж-парков; огоньки внушали пребывавшим в самообольщении бледным теням в летних платьицах и рубашках с расстегнутыми воротами, что они познали небесное блаженство больше, чем кто-либо на земле.

Возле киоска с мороженым Дэви встретил знакомого, одного из завсегдатаев парка; он предложил Дэви пошататься – может, попадется парочка стоящих девчонок.

Дэви отрицательно покачал головой.

– Та, которую я ищу, не станет ходить в паре. Она будет одна.

Ему показалось, что он нашел её – девушка сидела на скамейке над озером, держа руки на коленях и аккуратно скрестив ноги. Дэви прошел мимо; лицо её в рамке матово-золотых волос показалось ему матово-серебряным. Но когда он сел рядом, раздумывая, с чего бы начать разговор, то оказалось, что он знал её ещё тринадцатилетней девчонкой – она жила на той же улице, что и он, в полумиле от гаража. Сначала девушка не слишком обрадовалась ему, но потом, видимо, убедившись, что прекрасный незнакомец не выйдет к ней из таинственной ночной тьмы – во всяком случае сегодня, – принялась болтать о людях, которых Дэви давно забыл или вообще никогда не знал. Помня до малейших подробностей золотые школьные времена, она рассказывала о своих школьных друзьях так, будто Дэви был членом этой компании. Девушка даже не знала, что с тех пор, как она переехала на другую улицу, Дэви пять лет проучился в университете, а он не счел нужным сказать ей об этом.

Дэви старался не слушать её болтовню. Он обнял девушку за узенькие плечи, а она привалилась к нему негнущимся телом и без умолку рассказывала что-то озеру и постепенно сгущавшейся ночи. Выложив всё, что знала, девушка покорно прильнула к нему, притихшая, податливая, и снова стала красивой, будто на неё упал волшебный отсвет той девушки, что будет сидеть совсем одна…

На другое утро прохладный, свежий ветерок с солнечных полей принес в мастерскую новые надежды. Вчерашние неудачи были забыты, и оптимизм насыщал воздух вместе с запахами жимолости, клевера и свежескошенного сена. Сегодняшний день обещал быть тем днем, о котором они с Кеном много времени спустя скажут: «Вот когда мы по-настоящему двинулись вперёд!»

Спустя два месяца, октябрьским вечером, Марго стояла одна в большой гостиной Волрата, глядя, как синеют сумерки. В полутьме лицо Марго с чуть раскосыми глазами и тонко очерченными, немного впалыми щеками казалось нежным и задумчивым. В этот вечерний час северная осень окрашивала всё вокруг в сине-голубые тона, исполненные особой грустной прелести, и казалось, отныне никогда уже не будет на земле таких цветов, как красный, золотистый, зеленый, ни одно человеческое существо не улыбнется в этой бесконечной ночи, которая надвигалась так быстро, и на всем свете только одна Марго знает эту тайну, поэтому лицо её стало печальным, а взгляд мудрым и проникнутым состраданием.

Футах в сорока от неё, в залитой светом, сверкающей кухне Артур – вывезенный из Нью-Йорка дворецкий в белой куртке – готовил коктейли. Наверху, как раз над её головой, переодевался Дуг. Снаружи в бешеной, пляске, сшибаясь друг с другом, кружились черные листья, в окна бился канадский ветер, ему отвечало потрескивание дров в камине, слабо освещавшем комнату. Марго не зажигала свет, убеждая себя, что предпочитает быть в полутьме. Уже который месяц она бывала в этом доме, и всё-таки здесь её сковывала неловкость. Она не имела права дотрагиваться до этой мебели, и мебель, казалось, знала это.

Но если и здесь Марго чувствовала себя чужой, тогда у неё не было своего места на земле, – ведь каждый раз, уходя от Волрата и возвращаясь к своей обычной жизни, она как будто с головой ныряла в горьковато-соленую воду и, задержав дыхание, ждала момента, когда снова почувствует на лице теплые лучи солнца. Но солнце она так и не видела – встречаясь с Волратом, особенно в его доме, Марго, несмотря на свой легкомысленно веселый вид, всегда испытывала тайные муки. Когда Волрат с небрежной ласковостью обнимал её за плечи или крепко прижимал к себе своими крупными руками, он, к удивлению Марго, видимо, и не догадывался, что вместе с желанием в ней просыпается панический страх. Она еле удерживалась, чтобы не закричать: «Не верю – что во мне может найти такой человек, как ты? Какой простенькой, некрасивой, сухопарой я, должно быть, кажусь по сравнению с твоими прежними женщинами! Ах, ты, наверно, просто смеешься надо мной!»

Когда Марго, бывая в его доме, смотрелась в зеркало, она неизменно поражалась: вместо бледного испуганного лица и застывшего взгляда она видела веселую улыбку, сияющие серые глаза и живость в каждом своем движении. И когда она начинала презирать себя за лицемерие, когда ей хотелось сорвать с себя маску и признаться в притворстве, она вдруг убеждалась, что и улыбка и радость – настоящие; она не могла бы согнать их с лица, даже если б хотела. Она любила сильно и страстно, и, если бы не эта пугающая способность смотреть на всё происходящее со стороны, она была бы совершенно счастлива.

В соседней комнате послышалось звяканье стекла, серебра и кусочков льда – дворецкий ставил на поднос коктейли. Марго, ступая по мягким шкурам, устилавшим пол, прошла через комнату и зажгла свет, чтобы дворецкий не споткнулся в темноте. Раньше дворецкие всегда казались ей смешной нелепостью, глупой выдумкой легендарных богачей. Она не решилась бы сказать Кену и Дэви, что у Волрата есть настоящий, взаправдашний дворецкий, – братьям показалось бы странным, что она не смеется над этим. А между тем Артур вовсе не вызывал желания смеяться. В такие минуты, как сейчас, он подавлял Марго своей бесшумной ловкостью и молчаливостью. Она украдкой взглядывала на его грубоватое, непроницаемое лицо и ждала, что он вот-вот скажет ей вполголоса: «На вас грошовое, совсем не подходящее к случаю платьишко, ваша пудра и губная помада – просто смех, да и только, но мы же знаем, вы никогда не жили в Нью-Йорке или в Голливуде, а чудес на свете не бывает. Поглядели б вы, что вы собой представляете по сравнению с настоящими леди, – и самой стало бы смешно».

В спальне Дуга висели голливудские фотографии, но не те глянцевитые открытки с портретами кинозвезд, которые может получить каждый, послав в киностудию десять центов и почтовую марку. Нет, это были обыкновенные любительские снимки – Дуг и Норма Ширер возле живой изгороди, Дуг и Род Ла-Рок, прищурившиеся от солнца. Или фотография, снятая во время пикника на приморской даче Алисы Терри: пятнадцать молодых мужчин и женщин стоят в ряд, и вид у них чуть смущенный, как у самых обыкновенных людей, но все лица на фотографии настолько знамениты, что неофициальная обстановка в тысячу раз усиливает их обаяние. Крайний справа был Джон Гилберт, а с левого края, рядом с Вильмой Бэнки, стоял Дуг Волрат, юный, худощавый, выглядевший совсем мальчиком, потому что он, единственный среди присутствующих, нахмурил брови.

– Ты с ней приехал на пикник? – спросила как-то Марго, указывая на Бэнки; она старалась говорить как можно равнодушнее, и от этого голос её стал совсем тоненьким. Дуг приподнялся на локте и ткнул пальцем в другое, не менее красивое лицо на фотографии.

– Нет, вот с этой. Она тогда снималась у меня в «Венецианском принце».

– У тебя? – изумленно уставилась на него Марго. – Разве эту картину делал ты?

– Я сделал две картины. – Волрат откинулся на подушку, устремив глаза в потолок. – Как только я познакомился с Томми Уинфилдом, я в ту же минуту решил, что мы с ним выстроим киностудию. Ни я, ни он никогда в жизни не ставили картин, но это оказалось не таким уж сложным делом. С «Принцем» мы сели в лужу, зато «Карнавал» побил все рекорды.

– «Карнавал» тоже твоя картина?!

– О господи, мое имя было написано на ней большущими буквами. – Волрат добродушно усмехнулся. – Первое время я был там всеобщим посмешищем. За глаза меня называли «Маленький лорд с золотой сумой». Черт возьми, мне было всего двадцать два года – просто сопляк, – но скоро надо мной перестали смеяться. Знаешь, Том сейчас был бы знаменитым режиссером, если б после моего ухода не сбился с пути.

– Я помню «Венецианского принца», – медленно сказала Марго; увлекшись воспоминаниями о великолепии этой картины, она не заметила, что в рассказе о крушении карьеры режиссера Тома прозвучало что-то знакомое. Все люди, с которыми когда-либо был связан Дуг, почему-то сходили на нет после того, как лишались его поддержки; по его словам выходило так, будто мир в основном населен хрупкими, неустойчивыми людьми, однако до сознания Волрата, видимо, не доходило, что он до некоторой степени ответственен за то, что его жизненный путь усеян человеческими останками. Но в его присутствии Марго захлестывала такая торжествующая радость, что, приди ей в голову эта догадка, она отвергла бы её с негодованием. Для Марго он был совершенством и олицетворением всемогущества; одурманенная воспоминаниями, она продолжала: – Боже, как мне нравилась эта картина! Там про то, как…

Волрат засмеялся.

– Ну уж мне-то, пожалуйста, не рассказывай содержания. Как-никак, её делал я. – Вдруг он повернул к ней голову, и в глазах его мелькнул интерес. – А мне говорили, что простой народ не поймет картины!

Эти слова ничуть не задели Марго – она слишком любила Дуга.

Но вот в гостиную осторожно вплыл позвякивающий поднос, за ним – дворецкий Артур. Через минуту по лестнице быстро сбежал Дуг с той улыбкой, которая ей так нравилась, и внутренний трепет её сразу исчез. Поправляя белые манжеты, он остановился на нижней ступеньке, сильный, коренастый и безукоризненно свежий. Он был в отличном настроении и даже потер руки от удовольствия.

– Третьего прибора не надо, Артур, – сказал он. – Мне очень жаль, но произошло недоразумение. Мистер Торн подъедет позже.

– Хорошо ли доехал мистер Торн? – осведомился Артур.

– Вряд ли, раз ему пришлось ехать поездом, – засмеялся Дуг и обернулся к Марго. – В жизни не встречал человека, который так любил бы летать. Лучшего летчика у нас в эскадрилье не было. На земле он – ничто, но подымите его в воздух или просто заведите речь о самолетах – и в нем вспыхивает вдохновение. Ну, теперь на заводе дело пойдет на лад. Артур, мисс Мэллори и я умираем с голоду.

Марго никогда не описывала Кену и Дэви столовой, потому что не решалась рассказывать о подаваемых там кушаньях. Мальчики никогда не видели устриц и уж, конечно, не могли представить себе, каковы они, жирные и холодные, под соусом, изготовленным по особому рецепту Артура и имевшим десять различных и острых привкусов. И как им объяснить, какой тонкий вкус бывает у прозрачного бульона? А эти бифштексы толщиной в два дюйма, нежные, как масло, розовые, как цветок! Ведь если братьям приходилось есть бифштексы, так только тонкие, как бумага.

– Работа у мальчиков идет превосходно, – произнесла она вслух. Голос её был негромок, но этими словами она хотела как бы подчеркнуть свою лояльность по отношению к братьям.

– Да? Это здорово, – отозвался Дуг. Небрежный тон, каким были сказаны эти слова, заставил Марго поднять на него взгляд, в котором мелькнуло сдержанное негодование. Но он продолжал: – Марго, почему бы тебе не бросить свой магазин и не поступить ко мне секретаршей? У меня никогда не было толковой секретарши. А лучше тебя я не найду.

Марго почувствовала такое облегчение, такую радость, что чуть не расплакалась. Значит, Дуг вовсе не бессердечен, он способен думать и заботиться о других. К нему надо относиться, как к слепому, внушала она себе. Должно быть, позади глаз у него маленькие зеркальца, обращенные внутрь, так что он никогда не видит ничего, кроме самого себя, разве только сделает специальное усилие, чтобы поглядеть на внешний мир. Раздражаться, бранить его – так же нелепо, как немедленно исполнять все его прихоти.

– Я подумаю, – неторопливо сказала она, глядя в чашку с кофе.

– О чём же тут думать?

– Видишь ли, мне нравится моя работа. К тому же там у меня есть виды на будущее.

Дуг сжал губы.

– А разве со мной у тебя не может быть будущего? У меня ещё добрых сорок лет впереди.

– Ведь я не обязательно должна отвечать сразу, правда?

– Не представляю себе, почему бы тебе не согласиться сразу. – Резким движением он встал из-за стола. – Я дам тебе вдвое больше, чем ты получаешь сейчас.

– Дело не в деньгах.

– А в чём же?

– Не знаю. Если б знала, сразу бы дала тебе ответ.

– Ответ твой заключается в том, что тебе на меня совершенно наплевать, – со злостью сказал он. – Я тебе нужен только для развлечения. Ладно, я тебе доставлю развлечение. Пошли наверх.

– Благодарю, – холодно сказала Марго, не двигаясь с места. – Я сейчас не расположена к такого рода развлечениям.

– Черт возьми, ты-то что злишься? Ведь это ты меня обидела, а не я тебя.

– Я тебя не обижала.

– Ты не сказала «да».

– А теперь я и вовсе не могу этого сказать, – отплатила ему Марго. – Даже если б хотела.

– Марго, – покаянным тоном произнес Волрат. – Послушай, прости меня. Подумай как следует – вот и всё. Ну идем же.

Марго молчала.

– Ну, пожалуйста. Видишь, я прошу тебя. А то скоро придет Торн. А мне нужно ещё взять у тебя мерку для платьев, которые я хочу тебе заказать.

– Спасибо, но я вполне обойдусь своими собственными платьями.

– Новые будут гораздо лучше.

– Я не могу себе этого позволить.

– Ах, черт, ну я вычту из твоего жалованья. Прошу тебя, Марго.

Марго подняла глаза и вдруг увидела Дуга таким, как он есть, – без голливудских фотографий, без роскошного дома, без слуг, машины и этих изысканных блюд, – просто коренастого, пахнущего чистотой и свежестью мужчину с умоляющими и виноватыми серыми глазами. Марго чуть заметно улыбнулась. Она любила этого мужчину всем сердцем.

– Ты глупый, – ласково сказала она. – Ну, хорошо.

Когда они снова спустились вниз, Торн ждал их в гостиной. Он поднялся им навстречу с несколько растерянным видом. Это был высокий худой человек лет под сорок, черноволосый, краснолицый, с черным шнурочком усов на верх» ней губе и впалыми щеками. Туго натянутая кожа его лица была вся в буграх и рубцах, словно его когда-то исхлестали кнутом до неузнаваемости. Запавшие глаза, обведенные темными нездоровыми кругами, казались огромными. Если бы не большие рабочие руки, Торна, одетого в элегантный, заграничного покроя костюм из синей шерсти, можно было бы принять за изнуренного работой профессионального танцора.

– Здравствуй, человек-птица! – громко воскликнул Дуг, хватая его за руку. – Знакомьтесь, Марго, это Мэлвин Джайлс Торн, главный инженер моего авиационного завода и главный виновник его существования. Мэл научился летать ещё мальчишкой, шестнадцать лет назад, у братьев Райт в Париже и у Сантоса Дюмона. Один из первых пришел в эскадрилью и выучил летать всех нас. – Дуг ещё раз крепко стиснул руку Торна, потом обнял его за плечи. – Мэл, это мисс Мэллори, которая собирается стать моей секретаршей.

– Очень приятно, мисс Мэллори. Вы только, пожалуйста, не верьте этому болтуну. Мне было двадцать три года, когда я начал летать с Уилбером. А у Сантоса Дюмона я работал всего две недели, когда братья Райт вытурили меня в наказание за проступок. Уилбер, знаете ли, был строг, точно монастырский настоятель.

Голос у Торна был грубоватый, как у всех уроженцев Среднего Запада. Марго заметила, что он застенчив. В этом доме он не знал, куда девать руки, и ей страстно захотелось, чтобы Дуг обращался с ним как можно ласковее, тем более, что у него такой болезненный вид. Странно, удивилась про себя Марго, что он, столько лет прожив в такой стране, как Франция, очевидно, совсем не поддался её чарам. А вот здешние ветераны прошлой войны до сих пор полны воспоминаний о веселом Париже.

– Присаживайся, Мэл, я хочу, чтоб ты на время дал себе передышку, – сказал Дуг. – Мне удалось, наконец, наладить дела на заводе так, как тебе хотелось.

– Мне хотелось!

– Ясно, тебе! Чего ради, по-твоему, я купил завод в этом богом забытом городишке? Чтобы с твоей помощью заставить американскую авиацию догнать авиацию всех прочих стран.

Торн смущенно засмеялся, лицо его густо покраснело.

– Ну, знаешь, если бы я думал, что дело обернется так, я бы порекомендовал тебе десяток других заводов покрупнее.

Дуг покачал головой.

– Нет, – сказал он. – Ты выбрал именно этот, ещё не зная, заинтересуюсь ли я. И тут ты и начнешь. Если в тебе действительно есть то, что я чую нюхом, так через полтора года мы с тобой будем ворочать крупными делами на Большой бирже, а ещё через полтора переплюнем сразу братьев Райт! Ты будешь моей ракетой, Мэл. И мы с тобой вместе совершим этот гигантский взлет. Первым делом ты переедешь из той комнаты, которую ты здесь снял. Неподалеку продается дом вроде моего. Он будет твоим. Весь этот год у нас с тобой будут общий кошелек и общие заботы. Я уже написал в Нью-Йорк, чтоб тебе прислали слугу не хуже Артура.

– Эй, погоди минутку! – Торн поставил свой бокал. Глаза его лихорадочно блестели. – Я не знаю, что я с ним буду делать, с этим слугой. Денщик во время la guerre note 7 – ещё куда ни шло, но лакеи – нет, уволь, ради бога!

– Хорошо, я тебе подыщу служанку, – сказал Дуг. – Слушай, дитя мое, ты уже спокойно можешь начать жить сообразно с твоими будущими доходами. Это очень важно. Может, ты и старше меня на несколько лет, но во всем, что касается денег, слушайся меня. Учись быть богатым. Чем ты богаче, тем меньше это должно бросаться в глаза, но где-нибудь в петлице пиджака обязательно должна поблескивать золотая пуговичка, видимая невооруженным глазом.

Дуг увлекся советами. Марго следила за выражением измученного лица Торна и представляла себе, какое у него сейчас должно быть восхитительное ощущение, – словно он вошел в только что приобретенный сад, окутанный золотым мерцающим туманом. И не нужно ничего хватать наспех. Он может спокойно вдыхать ароматы, ибо рано или поздно туман осядет на землю золотой росой, которую он будет подбирать, когда захочет.

Заговорили о заводе. Торн задавал множество вопросов; потом вспомнил о тех довоенных временах, когда авиация была ещё в самом зачатке. Торн уже не казался больным – это был человек, сознающий свое внутреннее превосходство. Марго увидела, что Дуг, наконец, убрал с глаз свои обращенные внутрь зеркальца. Впервые при ней он обращался с другим человеком, как с равным.

– В последние десять-пятнадцать лет, – говорил Торн, – всё развивается настолько стремительно, что с трудом припоминаешь, как было раньше. Всего двенадцать лет назад я впервые полетел на аэроплане – это была лодка с крыльями. Всё из парусины, фюзеляж вроде детского змея из дранки, пропеллер с цепной передачей. В те дни ещё никто и понятия не имел, как выходить из штопора; мы даже не знали, отчего эти чертовы штуки летают. Мы были в положении людей, старающихся сохранить равновесие на скользком шаре. Знаете, я помню модель, где мотор «Гном» вращался вместе с пропеллером, а вал был неподвижен. Это было придумано для того, чтобы усилить охлаждение воздухом и сократить вес маховика. И только лет восемь-девять назад мотор установили неподвижно, а вал заставили вращаться. – Несмотря на всю свою серьезность, Торн порядочно охмелел. – Уж эти мне французишки! Лучшие автомобили, лучшие аэропланы, лучшие летчики! Мы должны их догнать, хоть тресни! Правильно, хозяин?

– Правильней некуда, Мэл.

– Тогда отвези меня домой. Видно, мне ещё нельзя пить ничего крепче молока – ноги не держат. Увидел бы меня сейчас Уилбер – вытолкал бы в три шеи.

Все трое вышли в морозную ночь. Марго накинула широкое, подбитое енотом пальто Дуга, пушистое и мягкое, как шелк. В небе блестели острые, словно отполированные гудящим ветром звезды. Машина мчалась стремительно, мимо мелькали тусклые фонари, все трое съежились и пригнулись от ветра. Марго чувствовала, как дрожит Торн, привалившийся к ней, словно ребенок. Слева сидел каменно-неподвижный Дуг. Марго прижалась к нему, стараясь отодвинуться от Торна. К жалости её теперь примешивалась легкая неприязнь, ибо ей казалось, что Торн нарочно подчеркивает свою болезнь и свою выносливость. Они высадили его у небольшого дома на Чероки-стрит, где сдавались комнаты, и, промчавшись через весь город, подъехали к темному гаражу. Марго подала Дугу меховое пальто, он небрежно швырнул его на заднее сиденье. Марго, дрожа от холода, вышла из машины.

– Ну, что же ты решила? – спросил Дуг, обхватив рукой её талию.

– Я согласна, – сказала Марго. – Но при одном условии – пока я работаю у тебя, я буду для тебя только секретаршей. И больше ничем.

Он недоверчиво поглядел на неё.

– Что ты хочешь сказать?

– Только то, что я сказала. Деньги меняют дело.

Дуг гневно усмехнулся.

– Ты сошла с ума!

– Нет, – ответила Марго и улыбнулась. – Вот этого уж никак нельзя обо мне сказать.

– Ты сама не выдержишь.

– Выдержу. Хочешь пари?

– Хорошо, будем держать пари, детка. Завтра приступай к работе.

– Нет. В понедельник.

– Ладно, в понедельник. – Он уже не злился, но, видимо, был озадачен. – Ты дурачишь меня?

Марго нагнулась и поцеловала его, вложив в этот поцелуй всю свою любовь и всю нежность, в которых он, по её убеждению, вовсе не нуждался. Оторвавшись от его губ, Марго пытливо вгляделась в его сильное лицо с квадратным подбородком. Она не увидела ничего, кроме сердитой растерянности. – Ни за что на свете я не стала бы вас дурачить, хозяин, – сказала она, выпрямляясь.

В понедельник Дуг заехал за ней в гараж. Утро было мрачное, чувствовалось, что вот-вот пойдет снег. Кен и Дэви были уже за работой. Дуг вошел в боковую дверь и остановился у порога. Трое мужчин вежливо не замечали друг Друга. Проходя через гараж, Марго старалась увидеть работу братьев такой, какой она представлялась глазам Дуга, но сегодня, как на зло, выпал день, когда всё было разобрано и в мастерской не осталось ни одной законченной конструкции – только какие-то стеклянные детали странной формы, наваленное хаотическими грудами электрооборудование, кучи медных трубок и аккумуляторов. В мастерской всё было вверх дном, поэтому Марго по дороге на завод не решилась заговорить с Дугом о проекте братьев.

Завод разочаровал Марго, привыкшую к образцовому порядку универсального магазина. Это был огромный одноэтажный барак, холодный и продуваемый сквозняками. Одну половину здания заполняли пронзительно скрежетавшие машины, другая была пуста, если не считать четырех самолетов, казавшихся поразительно маленькими. На подвесных кранах висело несколько радиальных моторов, а на полу лежали три фюзеляжа, находившиеся в процессе сборки; они напоминали искалеченные тела насекомых. Служебные помещения представляли собой клетушки с фанерными перегородками, не доходившими до потолка. И всюду, куда ни пойдешь, сквозь пронзительный вой и стук моторов слышались голоса, густой смех и гулкие шаги по цементу.

Поначалу у Марго было такое ощущение, будто завод не может похвастаться какими-либо достижениями: ей скоро стало известно, что те четыре самолета были выпущены конкурирующими фирмами и куплены Волратом, для того чтобы разобрать их, изучить и либо скопировать, либо усовершенствовать.

Тем не менее Марго вскоре убедилась, что ей предстоит проделать огромную организационную работу. Надо было создать из хаоса стройную канцелярскую систему и в то же время вести переписку Дуга с его нью-йоркской конторой, с биржевым маклером, с принадлежащей ему дойлесвиллской бензино-нефтяной компанией в Дойлесвилле, в штате Техас, нефтеочистительным заводом Волрата в Оклахома-сити, с нитрокорпорацией в Норфолке, а также с министерством внутригосударственных доходов через юридическую фирму «Уитэкер, Чаллис и Баулз» о том, почему в Калвер-сити, в штате Калифорния, существует «Перманент пикчерс компани», дочернее предприятие корпорации Волрата, хотя за последние два года она не выпустила ни одного фильма. Что касается вложения капитала, то, как убедилась Марго, Дуг меньше всего был заинтересован в этом авиационном заводе – однако местом своего жительства избрал Уикершем.

Через три недели после того, как Мэл Тора представил ему отчет о состоянии дел на заводе, Дугу понадобилось ехать в Нью-Йорк. Он собирался взять с собой Марго, но в последнюю минуту передумал, решив, что она должна остаться и помогать Торну. Торн день ото дня становился всё менее хилым. По взглядам, которые он исподтишка бросал на Марго, когда они оставались наедине, она догадывалась, что его занимает вопрос, действительно ли она любовница хозяина, или нет. Но он был слишком занят, чтобы прийти к какому-либо заключению, и слишком уставал к концу дня, чтобы предпринимать какие-нибудь шаги. Впрочем, Марго не сомневалась, что рано или поздно он либо скажет ей что-нибудь, либо просто попытается её обнять.

В день своего приезда Дуг объявил Марго, что она должна приехать к нему обедать; он намеревался пригласить её как бы между прочим, но сам же всё испортил, несколько раз подчеркнув, что ему необходимо поговорить с ней о делах. Уже целый месяц они ни разу не оставались наедине, и за всё это время Волрат ни разу не попросил о свидании, словно решив вынудить Марго нарушить свое слово без всяких поползновений с его стороны.

В этот вечер Волрат был нервен и раздражителен. Он много пил и старался не смотреть ей в глаза. Марго почувствовала эту напряженность и спрашивала себя, долго ли он сможет выдержать. Часов около десяти Волрат швырнул стопку бумаг на пол и привлек Марго к себе.

– Когда же будет конец этой проклятой бессмыслице? – резко спросил он. Лицо его налилось кровью. Выражение его глаз ясно говорило о его намерении; Марго не стала сопротивляться и сказала только: – Хорошо, но помни, я возвращаюсь в магазин.

Дуг выпустил её сразу же; лицо его, вытянувшееся от разочарования, выглядело до того забавным, что Марго с трудом удержалась от смеха, но в то же время сердце её заныло от жалости к Дугу и презрения к себе. Какую пошлую игру она ведет с ним, и всё потому, что знает: Дуг никогда не предложит ей выйти за него замуж, пока она не измучит его вконец. Ей отчаянно хотелось стать его женой, иметь от него детей, быть рядом, если с ним стрясется какая-нибудь беда. Однако она знала: как только Дуг убедится, что она опять принадлежит ему, их отношения превратятся для него в удобную связь и ни о чём другом он даже думать не станет. И всё-таки чувство пересиливало холодный расчет, за который так презирала себя Марго. Она подошла к Дугу, и в её серых глазах была ласковая покорность и раскаяние.

Когда она собралась уходить. Дуг показал три платья, которые он привез ей из Нью-Йорка. Примеряя их, Марго испытывала чувственное наслаждение, и не только потому, что о таких красивых платьях она не могла и мечтать, но и потому, что Дуг смотрел на неё и в глазах его светилась гордость.

– Оставайся ночевать, – предложил он. – Погода такая мерзкая.

– Ну, не такая уж мерзкая, – сказала Марго. – Если ты устал, я возьму такси. Между прочим, за платья я могу выплачивать из своего жалованья по десяти долларов в неделю. Сколько они стоят?

– Все три – десять долларов. Я купил их на распродаже.

Марго молча посмотрела на него.

– Ну, ладно, – усмехнулся Дуг. – Десять долларов каждое. Ах ты, господи! Хорошо, двадцать долларов.

– Не двадцать, а все сто – так будет вернее.

– Ну, пусть будет сто за все три. – Марго кивнула головой, и Дуг тотчас сказал:

– И ты можешь прибавить к своему жалованью десять долларов.

Марго отшвырнула платья.

– Я возвращаюсь в магазин.

– А черт, уж и пошутить нельзя! – воскликнул Дуг и обнял её. – Марго, зачем ты меня так мучишь?

Марго медленно потерлась щекой о его щеку и крепко прижала его к себе.

– Если б я тебя не мучила, ты мучил бы меня. А так как я лучше тебя, то ты от меня терпишь гораздо меньше, чем мне пришлось бы терпеть от тебя.

В конце концов одно из платьев, красное, бросающее теплый отсвет на её лицо, привлекло внимание Кена. Был рождественский сочельник, и они собрались идти к Уоллисам. Дэви ушел раньше. Кен стоял в кухне, чистый и аккуратный, в новой рубашке и отутюженных брюках. Его тщательно приглаженные волосы отливали бронзовым блеском, а вытянувшееся при виде Марго лицо было идеально выбрито. Марго, шурша платьем, ласкавшим её, как сотня нежных рук, выбежала из своей комнаты, собираясь просить Кена застегнуть ей крючки сбоку. Увидев выражение его лица, она остановилась. Глаза его холодно блестели, ноздри раздувались.

– Где ты это взяла? – раздельно произнес он. – Это не ты сшила.

– Купила в магазине. – Марго подняла руку, чтобы ему удобнее было застегнуть крючки.

– Нет таких магазинов в Уикершеме.

– В Нью-Йорке, – сказала она.

– Знаю, что в Нью-Йорке, но ты в Нью-Йорк не ездила.

– Ездил Дуг Волрат. Он купил мне платья, а я ему заплатила.

– Чем? – язвительно спросил Кен.

– Деньгами, – отпарировала Марго.

– А ещё чем?

Марго пристально посмотрела на брата. Лицо его сморщилось. Он опустился на табуретку возле стола и уставился на свои переплетенные пальцы. Несколько раз он пробовал поднять глаза на сестру, но у него не хватало сил.

– Он женится на тебе? – спросил он глухо, почти шепотом.

– Об этом не было разговора. Вряд ли.

– Он у тебя один?

– Сейчас – да.

– Но не первый?

– Не первый, – по-прежнему спокойно ответила Марго.

– А кто были другие? Я их знаю? – Последовала долгая пауза. – Наверное, Чак?

– Я не стану отвечать на такие вопросы, Кен.

– И Боб?

– Я тебе ничего не скажу.

– И Док?

– Не скажу.

– Ненавижу этого выродка Дока, – как бы в раздумье сказал Кен. – Всегда его ненавидел.

– Ты и меня ненавидишь, Кен? – Марго села напротив брата, но он всё ещё не мог заставить себя взглянуть на неё. Он смотрел на свои стиснутые руки. Так прошло несколько секунд.

– Нет, но я мог бы убить тебя, – хрипло сказал он.

– За что? – допытывалась Марго. – В конце концов мне двадцать пять лет. А во многих отношениях я гораздо старше. И если сейчас я не могу делать, что хочу, то когда же?

– Замолчи! – Кен вскочил из-за стола в полном отчаянии. – Что ты мне говоришь, подумай только! Ведь ты – моя сестра!

– А ты – мой брат. Разве я когда-нибудь попрекала тебя твоими девушками?

– Это совсем другое дело.

– Вовсе нет, и ты это отлично знаешь. Разве ты думаешь о них хуже только потому, что они любили тебя?

– Любили!

– Да, любили. Я любила каждого, с кем была близка, точно так же, как те девушки любили тебя. И ты тоже любил их, пока вы были вместе.

– А через минуту эта любовь проходила.

– Тем хуже для тебя, а не для них. – И вдруг спокойствие покинуло Марго, она разрыдалась, поняв, насколько безнадежна её вера в то, что она сможет склонить Дуга на брак, в котором он, по её убеждению, никогда не раскаялся бы, разрыдалась от презрения к самой себе, к той низкой игре, которую она намеренно вела с Дугом. Перестав сдерживаться, Марго в отчаянных всхлипываниях изливала горе, тяжким камнем лежавшее на дне её души.

Раньше Марго никогда не позволяла себе плакать при братьях – ей хотелось, чтобы они верили, что могут положиться на её мужество и считали её своей опорой. А вот у неё нет никого, кто мог быть ей опорой, и она плакала над собой, над бедной девочкой с сияющими, как звезды, глазами, одетой в чесучовое платьице, которая была так счастлива со своими родителями в купе пульмановского вагона и не думала о том, что ждет её впереди.

Марго почувствовала, что Кен пытается застегнуть ей платье. Он опустился на колени и прижался лбом к её груди.

– Ради бога, не плачь, – бормотал он. – Не могу видеть, как ты плачешь, это для меня, как нож в сердце. Ты же знаешь, как я к тебе отношусь. Ты мне и мать и сестра. Живи с кем хочешь, только не плачь.

Но Марго, не привыкшая плакать, никак не могла остановить слез. Она не в силах была совладать с рыданьями, сотрясавшими всё её тело, но какая-то крошечная частица её сознания смеялась, ибо как только Кену удавалось застегнуть два крючка, они тут же расстегивались от её судорожных всхлипываний.

– Я не хотел тебя обижать, – продолжал Кен. – Всё дело в том, что мы с Дэви потратили почти три четверти денег, а результатов пока ещё нет. Бэннермен заваливает нас письмами, он орет «давай, давай!», как болельщик на стадионе. Вставай же, детка. – Кен приподнял голову Марго и вытер ей глаза своим чистым носовым платком. – Довольно, успокойся. Ты единственная девушка, которая для меня что-то значит.

Марго сквозь слезы увидела его озабоченное лицо и испуганные ласковые глаза.

– Застегни мне платье, Кен, – прошептала она и, слабо улыбнувшись, добавила: – Как я уже просила.

Кен тоже тихо засмеялся.

– Вики и Дэви, наверное, беспокоятся.

– Вики чудесная девушка, Кен. Мне она страшно нравится.

Кен ничего не ответил, занявшись крючками. Марго умылась холодной водой, припудрила щеки и под глазами, потом накинула на плечи пальто и взяла в охапку коробки и свертки с рождественскими подарками, которыми нагрузил её Кен.

– Ты иди, – сказал он. – Я тебя догоню, вот только наведу здесь порядок.

Придерживая обеими руками пакеты, Марго дотянулась до Кена и чмокнула его в щеку. – Ну как, всё в порядке, Кен?

– Всё прекрасно, – ответил он. – Беги.

Марго вышла в зимнюю мглу и пошла было вверх по тропке, но, вспомнив о спокойствии Кена, вдруг встревожилась. В таких обстоятельствах спокойствие было для него так же необычно, как для неё слезы. Она заглянула в окно – Кен шагал взад и вперёд по комнате. Затем Марго увидела, как он взял чашку со стола, уже накрытого к утреннему завтраку, долго смотрел на неё, как бы стараясь разглядеть изъяны, и вдруг размахнулся и швырнул её на пол. Марго не знала, бежать ли к нему, или идти дальше. Поразмыслив, она решила, что лучше идти и предоставить Кена самому себе. Она с грустью подумала, что иного выхода, собственно, и нет.

Следующая неделя знаменовала собой начало нового года, и работа над электронно-лучевой трубкой стала заметно подвигаться. Кен трудился с молчаливой яростью, словно подвергая себя наказанию, и Дэви бывало нелегко угнаться за ним. Рабочий день Кена кончался, когда возвращалась Марго. Он ждал, пока она ляжет спать, потом прекращал работу и уходил в свою комнату. И всё время он ожесточенно и мрачно молчал. Если он видел, что работу над какой-либо деталью приходится временно приостановить из-за того, что ещё не получены нужные инструменты или оборудование, он сейчас же брался за другую деталь.

У Вики появилось обыкновение просиживать все вечера в мастерской. Сначала она приходила как бы в гости, потом, чтобы не сидеть сложа руки, стала по указке Дэви выполнять всякую несложную работу – полировать, сверлить или шлифовать. Она надевала брезентовый передник с выцветшей надписью «Саполио», а на короткие локоны натягивала старую студенческую фуражку Кена. Она называла её «моей фуражкой» и не могла приняться за дело, не нахлобучив её на макушку. Вики любила поговорить, возясь у тисков или подтачивая скошенный край пластины конденсатора, – она делала это тщательно и любовно, как маникюрша, отделывающая ногти своего возлюбленного, и время от времени останавливалась, мечтательно глядя в одну точку или критически рассматривая свою работу.

– Сегодня я кончила замечательную книгу, – заявляла Вики. В книжной лавке она читала Теодора Драйзера, Уорвика Дипинга, Зейн Грея, Ф.Скотт-Фитцджеральда, Уорнера Фабиана, Майкла Арлена, Синклера Льюиса, Рафаэля Сабатини и Джона Дос-Пассоса.

– Это до того интересно, – обычно начинала Вики, усаживаясь на высокую табуретку и оправляя юбку. Она держала напильники – «мои напильники» – в замшевом футляре и каждый вечер, прежде чем взяться за работу, чистила их металлической щеточкой. – Там говорится про одного человека… или одну женщину, одного графа, одного бродягу, одного светского джентльмена или одного дельца. Во всяком случае, это лицо встречало другое лицо, и начинался сюжет. Вики бывала так захвачена книгой, что, сама того не сознавая, как бы жила в мире, населенном её героями. Однажды, увлеченно рассказывая содержание романа Фитцджеральда, в котором фигурировали баснословно богатые люди, Вики упомянула о светском промахе, допущенном одним из действующих лиц.

– О господи, – сказал Дэви, задерживая шипящий паяльник в лужице расплавленного металла. – Надо же быть таким остолопом!

Вики молча посмотрела на него, потом рассмеялась.

– Ну ладно, вам не интересно слушать?

– Нет, почему же, мне хочется узнать, что было дальше. А тебе, Кен? Кен, тебе хочется?

– Я не слушал.

Дэви перехватил взгляд, который Вики устремила на отвернувшегося Кена. Голова её чуть склонилась набок, а в темных глазах появилось растерянное выражение, как у ребенка, чей лучший друг неожиданно перешел на сторону его мучителей.

– Продолжайте же, – сказал Дэви. На стыке проводов светились шарик расплавленного металла и капля припоя внизу. Дэви подергал провода, испытывая прочность спайки. – Она вошла в его дом и…

Вики озадаченно повернулась к нему. Потом взяла кусок наждачной бумаги и снова принялась рассказывать: – Ну, и увидела картину, а потом самым глупым образом…

«Жан-Кристоф» оказался настолько увлекательным, что Вики было не до работы. Вечер за вечером она сидела на табуретке, восторженно пересказывая прочитанное. Дэви подметил её привычку легонько пропускать пальцы сквозь волосы, подымая их над ухом, затем укладывать на место и приглаживать таким бесконечно нежным движением, что Дэви мог бы любоваться им целую вечность. Из-под волос виднелось маленькое, хорошо вылепленное ушко. Дэви казалось, что её нежная кожа должна быть очень ароматной. Когда ему приходилось тянуться в сторону Вики за каким-нибудь инструментом или куском проволоки, он как бы случайно придвигался возможно ближе, чтобы уловить теплый аромат, который имел право вдыхать лишь тот, кого она любила. Дэви наблюдал за ней с мрачным удовольствием, но взгляд его утрачивал оттенок грусти, как только Вики встречалась с ним глазами. В такие моменты к сердцу Дэви приливал сладкий ужас – ему казалось, будто она видит его насквозь и может обнаружить тайну, в которой он не хотел признаться даже самому себе.

– Вы читали эту книгу? – спросила она Дэви, рассказав уже добрую половину «Жана-Кристофа». И вдруг Дэви понял, что Вики вовсе не видит его. Для неё он всего-навсего существо, в котором она чувствует дружеское расположение к себе.

– Читал, но давно.

– Нравится вам?

– Понятно, нравится.

– Потому что вам кажется, будто автор писал о вас? – Дэви бросил на неё быстрый взгляд.» – Не смотрите так виновато, – сказала Вики. – Мне кажется, я совсем не понимала, что значит для вас ваша работа, пока не начала читать эту книгу.

– О, я знаю, что переживал Кристоф, – медленно согласился Дэви. – Но ведь принято считать, что инженеры, занимаясь своим делом, не могут чувствовать того, что чувствуют композиторы, сочиняя музыку.

– А на самом деле могут? – не сдавалась Вики.

– Да, – не сразу сказал Дэви. – Могут.

– Кен!

– Что?

– Вы читали эту книгу?

– Какую?

– Да я же в который раз говорю – «Жан-Кристоф».

Кен выпустил изо рта резиновую трубку для подачи воздуха.

– А когда мне читать? – резко спросил он. – Надо же кому-нибудь работать, пока вы с Дэви все вечера напролет болтаете о книжках. Это ведь мастерская, а не курсы соврлита.

Вики поджала губы.

– Что такое соврлит? – обратилась она к Дэви.

– Современная литература, – объяснил он, не сводя глаз с Кена.

– Мы проделали только три четверти работы над самой примитивной электронно-лучевой трубкой – ни одна схема ещё не готова, а осталось всего триста долларов! – Кен с размаху насадил паяльную лампу на крючок и с гневным отчаянием огляделся вокруг. – А это ведь не шутки! «Жан-Кристоф»! Какое мне дело до него и его музыки? Хватит с меня Кеннета Мэллори и его собственных проблем.

– Ладно, Кен, не волнуйся… – начал Дэви.

– Вот как, даже не волноваться?.. Я ухожу. – Он зашагал в глубь мастерской и сейчас же вернулся со старым клетчатым макинтошем в руках. – Я хочу прокатиться один. Если без меня придет Марго – что вряд ли случится, – скажите ей, я вернусь примерно через час. А вас проводит Дэви.

– Спасибо, – сказала Вики, – я и сама дойду.

Вики и Дэви стояли молча, прислушиваясь к шуму мотора, постепенно затихавшему вдали. Дэви смотрел в сторону.

– Пустяки, – сказал он. – Кен всегда бывает не в духе, когда работа не ладится.

– Нет, – сказала Вики угасшим голосом. – Это не потому. И дело вовсе не в том, как идет работа, и даже не в деньгах.

– Ну, на девяносто девять процентов именно в этом.

– Нет, – спокойно и твердо возразила она. – Дело во мне. Я ему больше не нравлюсь.

– Это неправда, – не очень убежденно сказал Дэви. – На той неделе приезжает Бэннермен. Он дал нам три тысячи долларов, и мы их уже истратили. Прошлым летом мы предполагали, что к этому времени почти всё будет закончено, а выходит, мы вроде и не начинали. Не думаю, чтоб Бэннермен дал нам ещё. Он не отказал, но просто не ответил; когда мы просили выслать остальные деньги. Его могут расшевелить результаты нашей работы, а что мы ему покажем? Ну и вот, поэтому в последнее время Кену никто не мил.

Вики покачала головой.

– Он даже не говорит со мной об этом. А раньше всё рассказывал.

– Ну о чём же рассказывать? Вы же тут. Вы сами видите, что происходит.

– У него есть другая девушка? – вдруг спросила Вики.

– Да где же ему взять времени на другую девушку? Мы работаем день и ночь. Сами подумайте. Вики!

– Если бы у него и появилась другая девушка, я, пожалуй, не стала бы его винить. О, что толку читать книги! – вдруг воскликнула Вики с отчаянием, прорвавшимся сквозь её сдержанность. – В книгах все девушки так поступают, и вам дается понять, что в этом нет ничего дурного; и я поступила бы так – сейчас-то уж наверняка, только ему уже всё равно, он об этом ни словом не обмолвился после нашей ссоры.

Дэви смотрел на неё, и ему казалось, будто вся кровь постепенно уходит из его тела. В голосе Вики не чувствовалось ни желания, ни страсти, одна только боль; но она призналась вслух, что хочет принадлежать Кену, и одно это признание вдруг сделало её доступной тем желаниям, в которых Дэви не смел сознаться самому себе. Он опустил глаза, чтобы скрыть сжигавший душу гнев.

– Какой ссоры? – глухо спросил он.

– Сразу после рождества, – ответила Вики. – Было очень поздно, и я… я просто не могла через что-то такое перешагнуть. О, я хотела перебороть себя, – сказала она страдальчески. – Я знала про всех его других девушек, но просто я не могла – вот и всё. А он рассердился, ему стало стыдно, в общем я понимаю, каково ему было. Я сама чувствовала себя так же. Но я так растерялась…

– Пожалуйста, не рассказывайте мне об этом!

Тон, каким это было сказано, заставил Вики побледнеть. Она хотела что-то ответить, но запнулась.

– Я никому не призналась бы, кроме вас, Дэви. Даже Марго. Мне было бы стыдно, – наконец выговорила она.

– Что вы от меня хотите? – вспыхнул Дэви. Ему было нестерпимо больно. – Хотите, чтобы я ему сказал, что вы передумали?

Вики застыла, глядя на него глазами, полными горькой обиды, которую гордость не позволяла высказать словами, обиды такой глубокой и чистой, что в нем шевельнулось тревожное сомнение, правильно ли он понял её слова. Всё же она произнесла их. Она была с ним предельно откровенной, но явно не понимала, как может воспринять её слова мужчина, поэтому для себя она осталась той же Вики, какой была до этого разговора.

Вики поднялась с табуретки и огляделась, ища глазами свою книгу. Она аккуратно заложила страницу закладкой, но движения её были медленны и неуверенны, как у слепой. Дэви не мог произнести ни слова – он чувствовал себя бесконечно виноватым. Он понимал, что сейчас творится в её душе, но был не в силах сделать несколько шагов, отделявших его от Вики. Когда Вики, идя к двери, поравнялась с ним, он схватил её за руку.

– Вики, – мягко сказал Дэви. Её макушка находилась на уровне его губ.

– Пустите. – В голосе Вики слышались слезы. – Уже поздно.

– Ещё не так поздно. Посмотрите на меня, Вики. – Он приподнял её голову. – Не сердитесь на меня.

– Вы такой глупый!

– Вы тоже, – тихо сказал Дэви, слегка улыбнувшись. – Ну-ка, стукните меня. Да посильнее.

Вики попыталась высвободиться из его рук.

– Нет, серьезно, – настаивал Дэви. – Стукните изо всех сил.

Вики внезапным движением вывернулась и с мальчишеской точностью, не сгибая запястья, ударила кулаком ему в грудь. Лицо её было строго, губы сжаты, но, как только удар был нанесен, строгость сменилась удивленным выражением. Вики слабо рассмеялась. Глаза её наполнились слезами.

– Вот вам, – сказала она.

Дэви потер грудь – Вики действительно стукнула его как следуете Он уже не улыбался.

– Ну и ладно, – сказал он. – Мы квиты. Хотите, поедем на трамвае в город и выпьем газированной воды?

– Нет, пойдемте пешком. Приятно пройтись по морозу.

Дэви смотрел, как она надевала пальто, и печально любовался грацией её легких движений, чистой линией её шеи. Он ощущал непонятное смятенье, точно где-то внутри у него застрял злобный крик. Вики, поправляя воротник пальто, говорила:

– Но, Дэви, должна же я с кем-нибудь посоветоваться, как мне быть с Кеном.

– Боже мой. Вики, если девушка в таких случаях спрашивает, должна она решиться или нет, всякий ей скажет – нет.

Вики взглянула на него несколько озадаченно и вместе с тем со странным облегчением, потом медленно покачала головой.

– Я совсем запуталась, – вздохнула она, идя к двери. Через секунду лицо её прояснилось и стало задумчивым. – Помните то место, когда Кристоф бежит в Женеву и встречается с женой доктора? – спросила она.

Бэннермен обещал приехать в Уикершем в пятницу, девятнадцатого февраля, и в этот день братья ждали его с утра, но он позвонил из Милуоки, что задерживается на совещании, которое, возможно, затянется на несколько дней. Разумеется, если Кен и Дэви, несмотря на стужу, захотят приехать к нему, он выкроит для них несколько часов.

– Но мы хотели показать вам, что у нас тут есть, – уныло сказал Кен в трубку. – Должны же вы знать, куда ушли ваши деньги! – он взглядом попросил у Дэви помощи, но Дэви только передернул плечами и покачал головой.

– Уж, конечно, нет человека, который сильнее меня жаждал бы взглянуть на вашу установку, – рокотал голос Бэннермена. – Но, насколько я понимаю, вы ещё не добились изображения, так что от моего присутствия мало толку. Ну ничего, вы мне всё подробно расскажете. Если только, – с надеждой добавил он, – вы не согласитесь подождать до той недели.

Явное желание Бэннермена отложить встречу заставило Кена решиться.

– Мы приедем, – сухо сказал он. – Дороги скверные, поездка займет часа два, но мы всё равно приедем. Вы в какой гостинице?

Кен повесил трубку и стоял, всё ещё держа на ней руку.

– Кажется, он хочет увильнуть, – задумчиво произнес Кен. Он обернулся и поглядел на «выставку», над которой они трудились три дня, чтобы создать у Бэннермена иллюзию, будто работа движется вперёд. Нагромождение схем, стеклянных трубок и приборов выглядело очень внушительно, но всё это должно было служить только фоном для повествования о неудаче. Кен был убежден, что энтузиазм Бэннермена можно подогреть, толково объяснив ему, на что потрачены деньги. Впрочем, в этой чисто декоративной выставке заключалось и нечто дельное. Дэви случайно нашел наиболее простой способ нанесения окиси цезия на сетку фотоэлемента в условиях вакуума; Кен уже трижды пытался сделать это, и всё неудачно. Таким образом, Кен мог бы совершенно искренне заявить, «Мы бились над этой проблемой целых пять недель, но Дэви удалось найти решение. Вот этот стеклянный выступ будет служить источником рассеивания электронов. Дэви, покажи Карлу, как это будет происходить».

Кен ещё раз взглянул на выставку и презрительно хмыкнул.

– Жаль, мы не догадались сфотографировать это – показали бы ему хоть снимок. Ну, давай соберем записи, оденемся и – в дорогу.

– Неужели ты всерьез собираешься ехать? – спросил Дэви. – Мы замерзнем и, чего доброго, угробим машину.

– А где мы возьмем денег на поезд? Захватим запасное колесо – и всё.

Снег не выпадал уже давно, и сугробы вдоль дороги осели. День был синий, морозный, колючий. Кен и Дэви взяли с собой фетровые шляпы – для города, но в дорогу надели вязаные шапки, поглубже надвинув их на уши. Кен, кроме того, надел защитные очки. Низкий брезентовый верх хлопал над их головами, задевая помпоны вязаных шапок. Большая часть дороги была расчищена, и Кен вел машину с предельной скоростью, не обращая внимания на то, что колеса то и дело буксуют. Как они и предвидели, покрышка – левая задняя – села под самым Шервудом; кое-как им удалось добраться до гаража Гэрсона, а там им помог Энди Гэрсон – руки у обоих совсем закоченели после трехчасовой езды.

На улицах Милуоки лежало месиво талого снега. Остановившись у разукрашенного сосульками подъезда «Маркет-отеля» возле Ист-Висконсин-авеню, Кен снял очки и поглядел на часы.

– В среднем сорок миль в час, – торжествующе заявил он. – И машина целехонька.

Они спрятали под сиденье вязаные шапки, шарфы и рукавицы и вошли в вестибюль. Уши и шею Дэви холодило ощущение непривычной наготы, он еле удерживался, чтобы ежеминутно не скашивать глаза на поля своей фетровой шляпы, проверяя, правильно ли она надета. Дэви настолько не привык к ощущению громоздкого равновесия шляпы, что боялся, не надел ли он её задом наперед.

Портье сказал, что мистер Бэннермен сию минуту придет. Стоя в вестибюле среди пальм, сафьяновых кресел, деревянных панелей, Дэви осторожно снял шляпу и заглянул внутрь. Нет, шляпа была надета правильно, но ему не хотелось снова водружать её на голову. Через пять минут спустился Карл Бэннермен, кругленький, жирный и, как всегда, оживленный, но глаза его были красны, словно от перенапряжения, и от него пахло сигарой и только что выпитым виски. Дэви почувствовал в нем еле скрываемое нетерпение.

– Садитесь, мальчики, – засуетился Бэннермен, – давайте устроимся поуютнее, вон в том уголке. Я бы пригласил вас в номер, но там совещание в самом разгаре – такая идет перепалка! Ну, что скажете хорошенького?

– Дело понемногу движется, – начал Кен. – Кое в чём быстрее, чем мы ожидали, а кое в чём и медленнее. Время – вот что нам нужно.

Бэннермен кивнул, и Дэви подумал: быть может, этот кивок означает подтверждение невысказанной мысли, что он, Бэннермен, ввязался в пропащее дело.

– Ещё бы, – сказал Бэннермен. – Ваш проект оказался куда более сложным и трудным, чем вам вначале казалось. Я так и предполагал.

– Но мы справляемся, – торопливо возразил Кен. Волосы его, примятые шерстяной шапкой, лежали гладко, новая рубашка, галстук и костюм придавали ему, как казалось Дэви, мужественный и деловой вид. Дэви поправил галстук, сокрушаясь о том, что ему так неловко в этом выходном костюме. Он посмотрел на Кена – тот, по-видимому, чувствовал себя так же непринужденно, как в рабочем комбинезоне. Кен с жаром рассказывал Бэннермену о положении дел, перечисляя все этапы проделанной работы. Каждый этап в свое время давался Дэви с огромным трудом, а по словам Кена выходило, что всё это было лишь увлекательным приключением. А как они были изобретательны! Дэви слушал Кена, и в воображении его вставали сосредоточенно проницательные, волевые лица двух молодых серьезных исследователей; они вдумчиво работают, хмуря брови, никогда не тратя времени и труда зря, никогда не раздражаясь, не отвлекаясь ничем посторонним. Дэви даже преисполнился уважением к себе. Он решил, что если Бэннермен предложит ему сигару, он обязательно возьмет.

Бэннермен сигары не предложил. Он только кивал головой, с глубокомысленным видом глядя на записи и чертежи, которые Кен бросал перед ним на стол.

У Дэви появилось тревожное ощущение, что Кен как-то незаметно восстанавливает Бэннермена против них и их работы, а тот коварно наматывает на ус каждое слово, чтобы потом утопить их обоих.

У столика остановился коридорный, скромно кашлянув, чтоб привлечь к себе внимание.

– Из вашего номера позвонили насчет новой колоды карт, мистер Бэннермен. Прикажете подать?

Бэннермен кивнул, и тогда только до него дошел смысл этих слов. Он побагровел, вытащил из бумажника доллар и, ловко согнув его вдоль, сунул коридорному.

– Вы только не подумайте, ребятки, что там идет картеж, а не совещание, – сказал он отдуваясь. – Надо же отдохнуть, понимаете.

Дэви понял, что Кен так и не сообразил, в чём дело, и чуть было не спросил: «Вы так всю ночь отдыхали, Карл?»

– Факт тот, – продолжал Бэннермен, отпихивая от себя бумаги, – что, как я вижу, вы, ребятки, убеждены в своей правоте. Меня это устраивает. Чрезвычайно устраивает. Надо вам сказать, я в вас обоих крепко верю и очень ценю, что вы приехали сюда и всё это мне рассказали. Глубоко ценю.

Дэви знал, что Бэннермен ещё не договорил всего, но тут вмешался Кен. – Это очень приятно, Карл. Мы так и думали, что вы готовы поддержать нас.

Лицо Бэннермена выразило удивление.

– Почему же вы так думали?

– Вы обещали нам субсидию в размере пяти тысяч долларов, а мы получили только три. Мы сидим без гроша, Карл. Мы с Дэви берем, сколько можем, из нашего жалованья.

– Рад, что вы заговорили об этом, Кен. В этот вопрос необходимо внести ясность, – сказал Бэннермен, и от его тона сердце Дэви упало. – С деньгами у меня сейчас туго, и давно уже туго. Может, через неделю или две дела немножко поправятся. Вот сейчас я вас слушал, и мне пришло в голову, что вы, детки мои, здорово ошиблись в расчетах. Здорово ошиблись. – Он похлопал себя по карманам, ища сигары, и, не найдя, поманил рукой рассыльного.

– «Корона»? – спросил тот с таким видом, будто столько раз выполнял заказы мистера Бэннермена и настолько изучил все оттенки вкусов мистера Бэннермена, что это связало их интимными узами.

– Как всегда, – кивнул Бэннермен. – Я как раз собирался сказать, – продолжал он, – что нам необходима финансовая поддержка со стороны. Какой смысл ковылять от доллара к доллару? Вы не в состоянии работать как следует, а у меня такое чувство, как будто я гублю ваш замысел. Нам нужны тысячи, десятки тысяч.

– Это же по вашему ведомству, не так ли? – спросил Кен. В голосе его звучала тревога.

– Безусловно. Вам не о чем беспокоиться. Факт вот в чём… простите, что я повторяюсь… берите сигары, пожалуйста… спичку надо подносить снизу, Дэви, снизу!.. Итак, факт вот в чём: мне хорошо известно, что с деньгами затруднений не будет. Расскажите о вашей идее любому человеку, у которого есть хоть на грош соображения, и он сойдет с ума. Вас забросают деньгами. Вы говорите, что вам нужны деньги, – я иду и достаю вторые восемь тысяч в один момент! Это не проблема, повторяю, всё дело только в распространении информации…

– Вторые восемь тысяч? – переспросил Дэви, видя, что Кен пропустил эти слова мимо ушей. – Куда же девались первые?

– Как «куда»? – растерянно спросил Бэннермен.

– Вот именно, куда?

– Ах, да! Факт тот, что я продал часть своей доли. Дэви, так же пропадает весь вкус сигары! Она у вас горит только с одной стороны. Поверните её, мальчик, поверните… вы же втягиваете воздух, а не хороший табак. Так вот, об этом деле. Да. Я кое-кому рассказал о том, куда я вложил свои деньги, и люди заинтересовались. Это мои друзья, старые друзья, и я счел своим долгом сделать так, чтобы и они немножко попользовались. Не беспокойтесь ни секунды. Считайте их моими компаньонами, они войдут в дело на свой страх и риск.

– Но они и наши компаньоны тоже! – сказал Кен.

– Ничего подобного, они – члены моего синдиката.

– Погодите, Карл, вы же не имеете права…

– Нет, я имею право, – заявил Бэннермен с учтивой категоричностью, говорившей о том, что он не собирается отступать ни на дюйм. – Захочу – могу продать всю остальную долю. В нашем контракте это не предусмотрено. Черт возьми, интересно, что бы вы запели, если б я сказал, что вы не имеете права продать часть своей доли, чтобы сколотить добавочный капитал? Кстати, не понимаю, почему бы и вам не загнать какой-то процент своей доли?

– Но что же случилось с теми восемью тысячами? – спросил Дэви.

– Кажется, я их истратил, – засмеялся Бэннермен. – Факт тот, что, кроме шуток, деньги пришли в такое время, когда я был в долгу, как в шелку, а вы ничего не просили.

– Разве половина денег не принадлежала нам? – спросил Кен. В нем боролись злость и нежелание ссориться с Бэннерменом.

– Нет, – сказал Бэннермен уже гораздо менее любезно. – Мы делим пополам все доходы от изобретения. Мы не делим пополам деньги, вырученные от продажи моей собственности. Вам нужны деньги – продавайте свою долю, я знаю несколько предприимчивых капиталистов, которые с радостью её купят. Радиоакции за последний год подскочили на пятьдесят процентов: главные вкладчики начинают понимать, что эта промышленность крепко стоит на ногах. Через несколько лет она развернется ещё шире. У нас в руках пирог, от которого можно отрезать сколько угодно, был бы лишь нож, а каждый его кусок – чистое золото и…

– Слушайте, Карл, – тихо сказал Кен. – Вы тут наболтали бог весть что. Я знаю, если мы с Дэви добудем денег, продав часть своей доли, то эти деньги будут вложены в изобретение, то есть мы поделим их с вами. Дальше: то, что вы продали свою долю, не посоветовавшись с нами, нарушает принципы контракта. И вы это знаете. Вы идете напролом. Насколько я понимаю, вы, не задумываясь, продадите нас обоих, если вам дадут хорошую цену. Конечно, мы сами виноваты, мы позволили вам составить удобный для вас контракт. Но каков бы он ни был, вы его условия выполните. Вы обещали нам пять тысяч долларов, значит, мы должны получить ещё две. Вместо того, чтобы, как вы обещали, приехать к нам в мастерскую, вы там наверху дуетесь в карты. Дело ваше. Нам нужно получить с вас две тысячи долларов – вот и всё. Пошли, Дэви.

Бэннермен пристально поглядел на него.

– Кен, – сказал он обвиняющим тоном, – вы сердитесь.

– Вы правы, как никогда: я сержусь. Мы с Дэви ломаем голову не для забавы. Даже считая те три тысячи, что вы нам дали, у вас в выигрыше остается пять тысяч. Сто шестьдесят процентов прибыли. Какого черта вы ещё жалуетесь!

– Ну, ну, мальчик, сядьте. Сядьте, пожалуйста. Я не отпущу вас в таком состоянии. Это отразится на вашей работе. Я отлично знаю творческих людей: со столькими актерами работал, как не знать. Ну, допустим, у меня и вправду есть кое-какие недостатки. А у кого их нет? Факт тот, мальчик, что вы накануне огромного богатства, а между тем вы всё никак не привыкнете к большим цифрам. Что такое две тысячи долларов? Что такое восемь тысяч? Ерунда! Речь идет о предприятии, которое принесет много миллионов долларов дохода; через несколько лет ваш счет за сигары будет равняться двум тысячам долларов. Дэви, побойтесь бога, вы испортили сигару!

– Брось эту чертову сосульку! – рявкнул Кен, вырывая сигару из пальцев Дэви. – Вы слышали, что я сказал, Карл. Две тысячи долларов.

– Вы не хотите тут позавтракать?

– Здешние завтраки нам не по карману, – буркнул Кен. – Денег у нас еле хватит на бензин, чтоб добраться домой.

Дэви встал и, прежде чем надеть шляпу, заглянул в неё. Вслед за Кеном он пошел к машине; они молча поехали к дешевой закусочной на другом конце города. Потом натянули вязаные шапки, надели шарфы и варежки и пустились в обратный путь. До Уикершема они добрались благополучно, всего один раз чуть не попав в катастрофу.

На следующий день они получили письмо от Бэннермена с чеком на пятьсот долларов, обернутым в записку, которая гласила: «Никогда не выходите из себя по пустякам».

Дэви взглянул на записку и передал её Кену.

– Он всё ещё тебя интересует? – кисло усмехнулся Дэви.

Глава пятая

Три недели спустя последняя зимняя вьюга вихрем вздыбила унылое белое пространство вокруг сарая. Железная печка накалилась докрасна, две гудящие керосинки дышали жаром, и всё-таки Кену и Дэви во время работы приходилось натягивать на себя по нескольку свитеров.

Они лихорадочно спешили, стараясь обогнать время, потому что снова остались без гроша. Почти половина денег, в последний раз полученных от Бэннермена, ушла на неоплаченные счета, остальное они взяли себе, так как давно не получали жалованья. Эти деньги тоже пошли бы на нужды мастерской, если бы Марго не настояла на уплате срочных хозяйственных долгов. Однако через их руки прошло уже больше трех тысяч долларов. Эта сумма казалась Дэви целым состоянием. Он проверил все счета, чтобы посмотреть, куда же уплыли эти деньги. Кен написал Бэннермену, но ни он, ни Дэви не возлагали на Бэннермена особых надежд. Нужда доводила их до отчаяния, и выход был один – стараться сделать как можно больше, прежде чем наступит окончательный крах.

Сейчас они бились над чисто технической проблемой: надо было покрыть светочувствительным веществом одну сторону сетки – такой тонкой, что она казалась кружочком серебристо мерцавшего тумана. Этот процесс должен был происходить под вакуумом. Весь предыдущий день ушел на то, чтобы удалить все газообразные примеси из двенадцатидюймовой трубки. Дэви с огромной осторожностью разобрал электрическую печь, в которую была заключена трубка. Пальцы его коченели от холода, а малейшая неловкость могла оказаться роковой. Давление внутри трубки сейчас было сведено до одной стотысячной доли атмосферы. Когда оно упадет ещё ниже – до одной миллионной доли, – Кен включит крохотную электрическую печь, которая расплавит и распылит по сетке микроскопическую каплю светочувствительного металла.

Каждые пять минут Дэви прекращал разборку печи и шел снимать, показания ртутного манометра Мак-Леода. Работа требовала величайшей осторожности; глаза его ломило от напряжения. В тишине слышалось ритмичное постукивание вакуум-насоса. Кен молча следил за Дэви, стоя наготове у рукояток управления.

– Ну-ка, погляди на манометр ещё раз, малыш, – нетерпеливо приказал Кен. – Сейчас уже всё должно быть готово.

Дэви потер застывшие пальцы о грудь, стараясь вернуть им чувствительность. Любой вакуумный кран, если его повернуть в неправильном направлении, пошлет в аппарат упругую массу воздуха – и это будет такой же катастрофой, как если бы ударить по трубке молотком.

Дэви медленно повернул кран номер один. Ртуть в манометре Мак-Леода поползла вверх, превращая стеклянный минарет в серебряный, наконец ниточка жидкого металла, перескочив через все деления, помчалась по капилляру и уперлась в самый верх; послышалось тихое, но отчетливое «тук!» Манометр не улавливал воздуха во всем приборе. Давление было меньше одной десятимиллионной доли атмосферы.

В спину Дэви неожиданно ударила струя холода – он догадался, что кто-то открыл боковую дверь, но не мог обернуться, пока вся ртуть не стечет обратно в резервуар. Он вопросительно посмотрел на Кена, однако тот не отрывал глаз от рукояток управления. Дэви быстро взглянул через плечо и увидел мужчину в теплом пальто и меховой шапке, который молча наблюдал за ними.

– Мы заняты, – бросил Дэви. – Зайдите попозже.

Человек помолчал, потом принужденно рассмеялся. Видимо, он не привык к такому обращению.

– Меня зовут Брок, – сказал он и в качестве пояснения добавил: – Я из банка.

– Вы пришли не вовремя, – ответил Дэви, снова нагибаясь над испарителем.

– Следи за манометром, ты снизил на три миллиметра лишних, – сказал Кен. Он не желал ни видеть, ни слышать ничего, что выходило за пределы телемикроскопа. – Мы к вам зайдем потом, мистер Брок. Когда будете выходить, пожалуйста, не хлопайте дверью. Мы должны избегать всякого сотрясения.

– Не возражаете, если я просто посмотрю? – настойчиво-любезный голос Брока донесся с того же самого места.

– Ладно, – буркнул Кен и тотчас забыл о присутствии постороннего. Распыляющий прибор был величиной с кончик карандаша. При помощи специального механизма он медленно спускался сквозь воздушную камеру. Кен следил за его еле заметным движением через телемикроскоп, пока, наконец, прибор не принял правильного положения.

– Не включай ток, – сказал Кен, отодвигаясь от инструмента. – Сделаем перерыв и узнаем, чем мы можем служить мистеру Броку. – Он взглянул в сторону двери и продолжал тем же резким тоном: – Так чем же, мистер Брок?

– Вы, например, могли бы рассказать мне, что вы делаете, – слегка улыбнулся Брок. Дэви, наконец, рассмотрел его как следует. Это был человек лет за пятьдесят, с хитрым лицом, лысый и худощавый, как оказалось, когда он сбросил громоздкое пальто. На нем был добротный костюм из толстой шерсти, а на золотой часовой цепочке болтался зуб лося. Брок подошел ближе и, по-видимому, был разочарован тем, что они прекратили работу. – В банк поступил запрос насчет вас, и я решил посмотреть, как у вас идут дела.

– Мы никому ничего не должны, – сказал Кен. – Дней десять назад мы начисто расплатились со всеми.

– Нет, это запрос другого рода, – ответил Брок. Улыбка его была холодна. – Дело в том, что кое-кто приобрел часть доли в вашем изобретении и хочет убедиться, что тут нет жульничества. Понимаете, это недопустимо в городе, где почтенные коммерсанты ведут дела не только с помощью местных капиталов. Но если то, что тут происходит, не настоящая работа, тогда уж это такое ловкое мошенничество, какого свет не видывал.

– Мы верим в свое дело, – просто сказал Дэви.

– Вижу, что верите, – согласился Брок. – Насколько мне известно, вы приходили ко мне в июне, когда я был в отъезде. Почему вы не зашли ещё раз?

– Да незачем было, – сказал Кен; ему не терпелось снова взяться за работу. – Нашли другого человека и вошли с ним в соглашение.

– Да, с Бэннерменом.

– А вы его знаете? – спросил Дэви.

– Встречал, – сухо произнес Брок.

– Мы не пришли в банк ещё и потому, – добавил Дэви, – что не были уверены, заинтересуетесь ли вы этим делом. Банки консервативны, а тут всё же риск, по крайней мере был тогда.

– А теперь нет? – спросил Брок. Он обвел глазами извивающиеся трубки насосной системы. – Значит, дело налажено?

– Нам пока нечего демонстрировать, – сказал Кен, стремясь поскорее отвязаться от расспросов. – Впереди ещё уйма работы. Передайте вашему клиенту, что мы с братом достаточно обеспечены и можем двигаться дальше.

Брок пожал плечами – он был слегка раздосадован тем, что его так решительно отстраняют. – Ну, ничего не поделаешь, – вежливо сказал он, беря свое пальто. – Но мне хочется, чтобы при случае вы вспомнили обо мне. Очень жаль, что вы не зашли ещё раз. Риск привлекает банкиров не меньше, чем прочих людей.

– Может, на днях мы к вам заглянем, – пообещал Дэви.

– Не трудитесь. – Брок вновь обрел хладнокровие. – Я, безусловно, заинтересован вашим изобретением. Мне, разумеется, уже рассказали, в чём оно заключается. Но вам вряд ли понадобится моя помощь, пока у вас есть ваш Карл Бэннермен. Ну, всего хорошего.

– Погодите, – сказал Дэви. – Вы нас спрашивали, а мы отвечали. Теперь вы должны ответить нам. Что вы имеете против Карла Бэннермена?

– Ничего, – сказал Брок. – Я очень хорошо отношусь к Бэннермену. Наш банк ведет кое-какие дела для цирка, когда он приезжает в город. Но по чисто личным соображениям я предпочитаю не быть ни компаньоном, ни пайщиком в его деле.

– Давайте-ка расшифруем это, – вмешался Кен. – Можно ли вас понять так, что вы не прочь принять участие, если Карл не будет портить пейзажа?

Брок не спеша надел свою круглую меховую шапку и немного подумал, не снимая руки с дверной ручки.

– По-моему, лучше не расшифровывать, – сказал он. – Никогда нельзя встревать между мужем и женой – то же самое и между компаньонами.

– Предположим, муж умер, – сказал Дэви. – Женились бы вы на вдове, если бы она представляла для вас интерес?.

Брок взглянул на него.

– А вдова не отравила мужа?

– Нет. Вероятнее, всего, он умер от несходства темпераментов, – засмеялся Дэви. – Или покончил самоубийством.

– Тогда, пожалуй, я бы её взял, – коротко сказал Брок и вышел.

Кен и Дэви молча прислушались. Если Брок приехал на машине, значит, вой метели заглушил шум мотора.

– Что ты об этом думаешь? – наконец спросил Дэви, поворачиваясь к брату.

– Чушь! – пожал плечами Кен. – Давай работать.

Час проходил за часом, а они всё работали. В половине пятого распылитель и стеклянная заслонка были вынуты из лучевой трубки, и братья устроили пятиминутный перерыв.

Метель, должно быть, утихла уже несколько часов назад. Угрюмое зимнее утро перешло в весенний вечер. В ясном небе светило солнце. Снег лежал круглыми белыми лоскутами на влажной земле. Термометр показывал четыре градуса тепла.

– Вот и ещё год промчался, – вздохнул Кен. – Может, через год уже кончатся наши муки.

– Ты так и не ответил на мой вопрос, – напомнил Дэви.

С утра они обменялись тысячью вопросов, но Кен безошибочно угадал, что имеет в виду Дэви. И всё же Кен заколебался.

– А ты сам что думаешь? – спросил он.

– Думаю, что нам следует отделаться от Карла, – сказал Дэви. – Он не выполняет своих обещаний. Мы, правда, тоже, но это не от нас зависит. А он использует нас, как дутые мексиканские золотые россыпи, чтобы втереть очки простакам; с ним мы наживем беды. По-моему, нужно его бросить как можно скорее, пока он не бросил нас.

– И у тебя хватило бы духу? – спросил Кен. Он смотрел на Дэви с тем же выражением, как во время выпускного экзамена в июне: недоверчиво, испуганно, восхищенно и даже растерянно – слишком уж разнился характер Дэви от его собственного характера. Но тут же Кен сдвинул брови. – Нет. Он пришел нам на помощь, когда мы в нем нуждались, и бросать его просто свинство. Раз мы знаем, на какие штуки он способен, мы всегда можем приготовиться заранее.

– Ты обманываешь себя, Кен.

Но Кен покачал головой. Он не станет спасаться паническим бегством.

– Мы же ничего плохого делать не собираемся, – сказал он. – И Марго будет на моей стороне. Вот увидишь!

– Не понимаю, – сказал Дэви. – Ты часто поступаешь с людьми так, что у меня всё нутро переворачивается, а когда нужно сделать совершенно необходимый шаг, чтоб иметь возможность работать, как мы задумали, то у тебя, видите ли, волосы встают дыбом. Нет, я, по крайней мере, знаю, чего хочу, и переверну небо и ад, а своего добьюсь!

– Меня ты не перевернешь.

– Думаю, это и не понадобится, Кен, – медленно сказал Дэви. – Потому что, если ты будешь продолжать в том же духе, ты скоро сам сойдешь с моего пути!

А в это время Марго была всецело поглощена мрачными мыслями о своей судьбе. Впервые за много месяцев она возвращалась домой на трамвае.

Она сидела у окошка и смотрела, как весенние сумерки опускаются на талый снег. Впереди седой вагоновожатый раскачивался всем своим грузным туловищем на стульчике, похожем на гриб-поганку. Марго перехватила взгляд, который он, приветливо улыбнувшись, бросил на неё через плечо.

– Я всё стараюсь припомнить, когда же это я вас в последний раз вез, – обратился он к Марго.

– Я тоже, мистер Тухи, – солгала Марго: мысленно она была на другом конце города, в конторе завода, куда доносился шум машин, постепенно смолкавших одна за другой к концу рабочего дня. Быть может, ей уже никогда не придется слышать этот гул и грохот, и сейчас она с тоской вспоминала о кипучей атмосфере завода.

Над улицей, обгоняя трамвай, бежали низко нависшие телефонные провода, и Марго жадно надеялась, что в эту минуту по ним несется злой, удивленный голос, допытывающийся, где она. «О боже, – горестно думала Марго, – нет у меня силы воли вести эту игру, я просто дура, я перегнула палку». Но внешне лицо её было равнодушно спокойным.

– Помню, вы бывало работали у колонки, вот как сейчас вас вижу. Такая занятная девчоночка с косичками, в мужских брюках. Будто это было только вчера. Зато теперь вы выглядите настоящей дамой…

А Марго про себя с горечью договорила: «…что бы там ни сплетничали насчет того, что вы путаетесь с этим Волратом». Но всё равно, старик славный.

– Вы по-прежнему служите на авиационном заводе? – спросил он.

– Нет, – сказала Марго и удивилась тому, как ровно звучит её голос. – Я вернулась в магазин.

– Да не может быть! – невольно обернулся вагоновожатый. – И давно?

– С сегодняшнего дня. – Марго встала и прошла к двери. – Передайте привет миссис Тухи.

– Обязательно передам. – Вагон остановился как раз напротив гаража. – Мальчиков тоже совсем не вижу, у них вечно дверь на запоре. Ходят слухи, будто они там делают миллион. Это правда?

– Каждому человеку хочется сделать миллион, – ответила Марго.

Она надеялась, что, открывая дверь, услышит телефонный звонок, но в мастерской было тихо. Прибор, поблескивавший своими сложными и непонятными деталями, показался ей очень внушительным. В последнее время она поражалась той авторитетной уверенности, с какой мальчики держались во всем, что касалось их работы. Для неё они по-прежнему оставались сорванцами в штанах из чертовой кожи, горластыми, вечно пристававшими к ней то с одним, то с другим. И только в такие моменты, как сейчас, когда ей казалось, что время мчится слишком быстро, она вспоминала, что каждый раз, когда она, на минуту отвлекшись от своей личной жизни, оглядывалась на братьев, они представали пред ней всё более взрослыми, басовитыми, солидными. Сейчас они готовили в кухне обед: там журчал спокойный голос Дэви и что-то кратко возражал ему басок Кена. И, как всегда, когда Марго слышала голос Кена, её охватило чувство вины за то, что она совсем его забросила, сожаление о его былой любви и непонятное раздражение, словно он в чём-то стал ей поперек пути.

Она открыла дверь и на секунду остановилась, скованная невероятной усталостью.

– Ничего, если мы опять сделаем рыбные котлеты? – обратился к ней Дэви. Он сидел у стола, на котором четырехугольником были разложены белые шарики.

– Да черт с ними, с этими котлетами, – сказал Кен, разогревавший на плите сковородку. – Слушай, Марго…

– Мне никто не звонил? – перебила его Марго.

– Нет, – сказал Дэви. – Марго, нам надо с тобой посоветоваться.

– Ох, оставьте меня в покое! – огрызнулась Марго, в то же время виновато сознавая, что, несмотря на все свои добрые намерения, она опять отталкивает от себя братьев. Нужно немножко выждать, про себя оправдывалась она, выждать и посмотреть, как сложится её собственная жизнь. Она прошла в свою комнату, оставив позади себя ошеломленное молчание. Как дети, с горечью подумала Марго, как дети, которые, играя в пятнашки, носятся вокруг матери, озабоченной неоплаченными счетами, а когда она дает им шлепка, недоумевают и обижаются. Марго приоткрыла дверь.

– Поговорим немного погодя, – сказала она и бросилась на кровать.

«И зачем мне понадобилось искушать судьбу?» – спрашивала она себя с тоскливым недоумением. С рождества она всего лишь раз нарушила свой обет, требовавший большого самоотречения; и после третьего отказа Дуг совсем перестал настаивать.

– Хочешь быть только секретаршей – пожалуйста, пусть будет так, – сказал он. – Я этого не понимаю, но мне некогда тебя отговаривать.

Марго была отличной секретаршей и быстро освоилась со всеми разветвлениями деятельности Дуга. Если бы порой она не ловила на себе его особенный взгляд, она могла бы подумать, что Дуг совсем забыл об их прежних отношениях, тем более, что с некоторых пор он стал всюду появляться в обществе этой блондинки – миссис Копф. В Загородный клуб Дуг обычно ездил с нею и её мужем. Однажды миссис Копф явилась на завод; на ней был вязаный костюм цвета беж, плотно облегавший её тонкую, вертлявую фигурку. У миссис Копф был яркий природный румянец и голубые влажные глаза. Как-то раз, когда Марго сидела у Волрата и покорно писала под его диктовку, миссис Копф ворвалась с таким видом, будто весь дом принадлежит ей. Случилось ли это с ведома Дуга или нет, но Марго была уверена, что он пригласил её работать к себе домой специально за тем, чтобы показать, что он ровно ничего не теряет.

Несколько раз она ходила с Мэлом Торном в новый кабачок под названием «Шато», где, как говорили, бармен был из Нью-Йорка, а оркестр в составе шести человек – из Чикаго. Когда Мэл шепнул ей на ухо, что бар содержат четыре бутлегера, по телу её поползли мурашки, будто она совершила нечто противозаконное. Мэл был одиноким, не очень счастливым человеком. С горячей убежденностью он доказывал Марго, что война была сущей нелепостью и что немецкие летчики – изумительные ребята. В начале войны, в 1914-1915 годах, все летчики – и французы, и англичане, и немцы – знали друг друга по довоенной выставке и по авиационным состязаниям; в те времена летчики не стреляли друг в друга, это потом началось безумие.

К несчастью для Торна, его ухаживания, как и предвидела Марго, оказались слишком робкими. В разговоре он, как бы желая придать больше убедительности своим словам, дотрагивался до её запястья и часто не сразу убирал руку. Однажды он постучал себя по колену указательным пальцем, затем наклонился вперёд и будто по рассеянности постучал по колену Марго. Она поглядела ему прямо в глаза и пробормотала: «Да что вы говорите!» Торн явно робел перед ней; он ограничивался жадными, но неуверенными прикосновениями, словно ожидая, что она сама сделает следующий шаг. «Ну нет, – думала Марго, – пусть сперва докажет, что этого ему мало».

Она решила оставить службу на заводе только потому, что не знала, как иначе отступиться от данного Дугу обещания. Тоска по нему не давала ей спать по ночам, но, зная его характер, она понимала, что, уступив ему по своей воле, совершила бы непоправимую ошибку. Работа ей нравилась, но, поразмыслив, она убеждалась, что любовь к Дугу перевешивает всё остальное, а удержать и работу и Дуга ей не удастся. Такова уж его натура. И вот сегодня, без всякого предупреждения, приведя в порядок дела, она заявила Мэлу – всё-таки не Дугу, а Мэлу, – что берет расчет, и ушла с завода. Теперь всё зависит от Дуга, а он до сих пор не звонит, не торопится выяснить, что случилось.

В кухне опять послышались низкие голоса братьев; они разговаривали вполголоса, будто считали её больной, и это ещё больше усилило её раздражение. Кажется, они говорили о Бэннермене. Марго вздохнула и поднялась. Нечего киснуть – этим не поможешь. Ей уже не было страшно: нервы, видимо, успокоились. Она открыла дверь и вошла в кухню.

– Давайте ужинать, – отрывисто сказала она. – Как там ваши рыбные котлеты?

Дэви смотрел на неё с еле заметной улыбкой.

– Я на твоей стороне. Марго, – сказал он. – Что бы ни случилось.

Марго ответила ему взглядом, в котором была молчаливая благодарность и легкая насмешка над самой собой.

– Очень возможно, что я окажусь величайшей дурой на свете. Я тебе тогда скажу.

– Что ты ему скажешь? – спросил Кен. Он стоял у плиты, накладывая на тарелки котлеты и макароны. – В чём дело?

– В Бэннермене, – не задумываясь ответил Дэви. Он принялся рассказывать сестре об утреннем посещении Брока и о том, что значит для них приобрести поддержку банка. Но Кен упрямо стоял на своем – надо пристыдить Бэннермена за такое безответственное отношение.

– Мы докажем этому типу, что мы лучше его, – сказал Кен. – Пусть-ка он выкручивается как знает. А мы будем держаться своего слова. Как по-твоему. Марго?

– Я не слушала, – помолчав, призналась она.

– Скажи правду, ты не больна? – допытывался Кен.

– Нет, я здорова. Дело в том… – Она не успела договорить: раздался телефонный звонок.

Дэви увидел, как вдруг побледнела Марго. Но она не двинулась с места.

– Подойди, Дэви, – еле слышно попросила она.

Дэви взглянул на Кена, встал и пошел в мастерскую, не закрыв за собою дверь. Это был Волрат, в голосе его чувствовалось замешательство, как всегда, когда ему приходилось называть Дэви или Кена по имени. Чаще всего он говорил: «Хелло, ваша сестра дома?»

– Тебя, Марго, – сказал Дэви. И когда Марго пошла к телефону, братья молча сели к столу. Лицо у Кена было застывшее и суровое. Он прислушивался к тому, что говорила Марго, и даже не скрывал этого.

– Да, – доносился голос Марго из пустой мастерской. – Мэл в точности передал вам то, что я просила… Хочу уйти – вот и всё… Нет, вы ничего такого не сделали и не сказали – работа мне очень нравится… – Тон её становился всё холоднее и холоднее. – Так я считаю нужным… Ну, значит, вы забыли, что я сказала, когда поступала к вам на службу. – Наступила пауза, потом раздался мягкий смех. – Очень возможно, что поэтому… Да, но ты же сам давно не заговаривал об этом… – Она снова засмеялась, и в смехе её звучала такая нежность, что глаза Кена стали непроницаемыми. Он вскочил и захлопнул дверь в мастерскую.

– Боже мой, она разговаривает с ним, как с близким человеком! – Он зашагал по кухне, еле сдерживая бешенство. – Что нам с ней делать, Дэви? Что нам делать?

– Да ничего. – Дэви спокойно смотрел на брата. – Ровным счетом ничего. Почему мы должны вмешиваться?

Кен изумленно взглянул на него сверху вниз.

– Слушай, ведь она – твоя сестра! Неужели для тебя это безразлично?

– Абсолютно безразлично. Она – моя сестра. Хорошо. А Вики – тоже моя сестра? – В голосе его задребезжали жесткие нотки. – Прикажешь и об этом беспокоиться?

Кен приоткрыл рот.

– Слушай, мы с Вики никогда… Она – единственная девушка, которую… Да при чём тут вообще Вики?!

Дэви стоило только вспомнить о Вики, чтобы понять, какие чувства взволновали Кена, когда он услышал нежный смех Марго; но ему было ничуть не жаль Кена – сейчас он его ненавидел. И, должно быть, ненавидит уже давно, все эти трудные месяцы. Дэви опустил глаза, но даже если б он совсем зажмурился, ему не удалось бы скрыть от себя эту мучительную правду.

Вошла Марго; щеки её разгорелись, глаза блестели.

– Ну что ж, теперь всё в порядке? – с угрюмой насмешкой спросил Кен.

– Всё прекрасно. Я больше там не работаю.

– Что ты выдумываешь? Стала бы ты так ворковать, если б ушла от него!

– И всё-таки я ушла.

– Но почему? – К злости его примешивалось удивление.

– Почему? – Марго замялась, потом вдруг вспыхнула. – Неужели так трудно понять, что я не желаю брать деньги у человека, с которым предпочитаю чувствовать себя свободно и поступать, как мне нравится?.. Ну ладно, садитесь и давайте ужинать.

– Я его готовил, этот ужин, а есть не обязан! – в запальчивости выкрикнул Кен уже явную бессмыслицу. – Деньги? Всю жизнь твоим единственным стремлением были только деньги. В детстве ты играла в богатство, как другие девочки играют в куклы.

– Кен, прекрати! – Казалось, Марго вот-вот расплачется.

– И не уверяй, будто ты это делаешь ради нас, – продолжал Кен. – Ты нас стыдишься. Каждую свою девушку я приводил сюда знакомить с тобой, и Дэви тоже. А ты хоть раз привела его к нам или нас к нему? И всё из-за его паршивых денег! Ну ладно, раз так – я докажу, что мы в его деньгах не нуждаемся. Через два года мы будем по уши в деньгах, как и он. К черту всякие приличия! И к черту сантименты! Мы выставим Карла в один момент, он и опомниться не успеет. Мы используем Брока, а потом и его турнем ко всем чертям. Не бойся, тебе не придется нас стыдиться. Мы дадим тебе то единственное, что ты способна любить, чему ты можешь предаться душой и телом…

Дэви, почти не помня себя, выскочил из-за стола и схватил Кена за ворот.

– А ну, перестань! – крикнул он. – Это же твоя родная сестра, о которой ты обязан заботиться! ещё слово – и ты получишь в зубы.

Кен растерянно замолчал, ошеломленный неожиданной яростью Дэви, который в эту минуту не только заступался за Марго, но и готов был убить его за Вики.

Тяжело дыша, Кен высвободился из рук Дэви и сел на место. Его охватил такой стыд, что он не мог поднять глаз. Набив полный рот котлетой, он жевал медленно, как ребенок, еле сдерживающий слезы. Через секунду он схватил свою тарелку и сорвался с места.

– Котлеты совсем остыли, будь они прокляты, – сказал Кен, повернувшись спиной к Марго и Дэви. – Кто хочет горячих – могу заодно подогреть.

Никто не ответил. Кен стоял у плиты и молча плакал над шипящими на сковородке рыбными котлетами.

Контора адвоката Стюарта помещалась в одном из закоулков Дома администрации штата. Это была маленькая, тесная клетушка, для которой два просторных окна, выходящих на площадь, служили спасением, – иначе стены давно разлетелись бы на куски под напором сгущенной атмосферы гнева и обид. Из местного Капитолия, находившегося по другую сторону площади, сюда забегали политики потолковать о том, по чьей указке Джон сегодня выступил так, а не иначе, или о том, что, хотя старый Чарли – симпатяга и, безусловно, стоящий парень, всё же на его место в округ необходимо посадить этого паяца на веревочке.

Здесь член приходского управления церкви святого Варравы, человек средних лет, поносил последними словами своего покойного отца, оставившего наследство младшему сыну, прижитому от потаскушки, с которой он обвенчался на склоне лет; здесь некий делец выбивался из сил, стараясь вдолбить вдове своего компаньона, что она не имеет никаких прав на долю своего мужа в фирме, но что он, пожалуй, мог бы уделить ей на бедность пятьсот долларов. «Пожизненно?» – сердито спрашивала вдова. Стюарт, сын фермера, много лет живший на диете злобных страстей, превратился из юного чернявого клерка в черствого седовласого мужчину. Только слабые отражения происходивших здесь драм фиксировались на бумаге и складывались в картотеки как напоминание о том, что все люди способны на добрые чувства, но с возрастом меняются и зачастую смешивают с грязью тех, с кем когда-то были заодно. Это была диета, рассчитанная на то, чтобы сделать человека усталым, бесстрастным и осторожным, научить его убийственной рассудительности, свойственной тем, кого уже ничто не берет за душу.

Дэви понял всё это по спокойным замечаниям Стюарта и по тому, как он терпеливо пожимал плечами, пока Кен и Бэннермен орали в его конторе, ожесточенно нападали друг на Друга.

– …и притом самый подлый тип паразита! – кричал Кен. – Во всем этом вы видите только возможность обжулить людей, приманку для тех, кого вы называете простаками. Черта с два мы вам позволим! Вам никогда не понять, что значит эта работа для нас с Дэви. Вы рассчитываете на то, что мы не в силах бросить её, даже если захотим, и вы получите всё даром…

– Хорошенькое «даром» – три с половиной тысячи! – завопил Бэннермен.

– Если вы не дадите пяти тысяч, как вы гарантировали, значит, даром, – отрезал Кен. – Мы вам сразу назвали эту сумму и можем повторить это двадцать раз. А вы нас время от времени только похлопываете по спине. И вам ли плакать о трех с половиной тысячах? Вы уже нажили на нас чистых пять тысяч.

– Подождите, сынок, – вмешался Стюарт, раскачиваясь в вертящемся кресле, так что спинка его коснулась выцветшей карты штата, висевшей на стене позади стола. Тыча указательным пальцем в Кена, Стюарт по привычке заговорил тем грубовато жестким тоном, который появлялся у него, когда он устраивал своим клиентам так называемые «перекрестные допросы»: – Контракт в нашем государстве…

– Бросьте! – оборвал его Кен. – Я вам не «сынок» и ждать не намерен. Наши права нам известны. Через два года вы до нас рукой не достанете. Наше дело верное. Приберегите ваши речи для всяких Бустеров, Ротэри и прочих торговцев липой. Вот сейчас, здесь, в этой комнате, мы говорим о фактах, а факты заключаются в том, что наш контракт яйца выеденного не стоит, он юридически недействителен. – Кен крупными шагами подошел к двери и распахнул её настежь. – Хотите подавать на нас в суд – подавайте, черт с вами! Пошли, Дэви.

Дэви даже не шевельнулся.

– Я не собираюсь уходить, Кен, – спокойно ответил он. – ещё не всё сказано.

– Ну так сам и говори, – заявил Кен. – Я выложил всё, что думаю по этому поводу, и буду стоять на своем.

Дверь за ним захлопнулась, и Дэви, оставшись один, лицом к лицу с двумя разозленными людьми, гораздо старше и опытнее, чем он, вдруг оробел. Он не решался прервать затянувшуюся паузу. Ему было страшно.

– У вас не найдется сигареты. Карл? – наконец спросил он, похлопав себя по карманам. Бэннермен бросил ему пачку сигарет, но от прежней любезности маленького толстяка уже не осталось и следа. Это был человек, защищающий свои кровные интересы: он считал, что его надули, и твердо решил не отступать ни на шаг. Пять тысяч долларов прибыли – это ведь далеко не миллион.

– Кто вы такие, черт вас возьми, чтобы посылать мне подобные письма?! – накинулся он на Кена и Дэви, едва они успели переступить порог конторы Стюарта. Кто бы мог подумать, что в этом грубом, резком голосе некогда звучала отеческая гордость, как в тот день, когда братья выступили перед комиссией с докладом, или щедрая покровительственность, как в тот вечер, когда они праздновали это событие. – Ей-богу, одного этого письма достаточно, чтобы я всю жизнь преследовал вас судебным порядком за клевету! Имейте в виду, я буду охранять свои вполне законные деловые интересы. Я был вам другом, черт возьми! Но раз вы написали такое письмо, раз вы грозитесь порвать со мной, если я не вышлю остальные деньги обратной почтой, то вы, молодые люди, потеряли во мне друга! Я вам скажу напрямик, как я это понимаю. Судя по всему, вы добились того, что ваша штуковина, дьявол её знает, как она там называется, наконец заработала. И только благодаря моим деньгам! А теперь вы хотите отделаться от меня, чтобы не делиться барышом. Только, видите ли, это старый прием, меня вы на этом не поймаете! Контракт правильный, не так ли, господин адвокат? Ладно. Вот я с него и не сдвинусь! – Бэннермен заерзал на стуле. – П-ф! А я-то говорил – кристально честные, благороднейшие, стопроцентные ребята! Жулики паршивые, вот вы кто!

– Минутку, Карл, – предостерегающе сказал Стюарт.

– Ещё чего! – Бэннермен обернулся к Кену. – Что вы можете сказать в свое оправдание, речистый Мэллори? Эй вы, блондинчик! Я вам говорю, вам, университетский вундеркинд, король электронов, что вы на это скажете?

Кен в ответ разразился не менее злобной речью, а теперь, когда он ушел, Бэннермен молча ерзал на стуле, устремив на Дэви уничтожающий взгляд. Кен, громко хлопнув дверью, как бы окончательно отрезал все пути к отступлению. Дэви безмолвно курил и выжидал, пока сердце его перестанет стучать так сильно, а ярость Бэннермена постепенно утихнет. Стюарт наблюдал за ними, положив подбородок на переплетенные пальцы. Наконец Дэви потушил сигарету.

– Мне очень жаль, – медленно сказал он. – В самом деле, очень жаль. Пожалуй, вся вина лежит на мне, потому что я затеял это, и я очень огорчен…

Бэннермен, попавшись на удочку, нетерпеливо перебил:

– Можете не огорчаться…

– Я огорчен тем, что вы такой безмозглый негодяй! – докончил Дэви. – Вы умудрились до того исковеркать всё дело, что впору растрогаться, глядя на вас! Кен неправ. Но если уж он неправ, то для ваших поступков и слова не подберешь. Вы же своими собственными руками перерезали себе горло. Карл! Слушайте, мистер Стюарт, я не могу поручиться, что предложения, которые я собираюсь внести, будут приемлемы для моего брата. Ну, а этот субъект так взволнован, что ничего уразуметь не сможет. Скажите ему, пусть погуляет по площади, а мы с вами тем временем постараемся найти общий язык.

Стюарт неодобрительно поджал губы.

– Мой клиент имеет все основания волноваться, когда его деловым интересам грозит опасность.

– Да ничего им не грозит, – нетерпеливо возразил Дэви. – И я докажу вам, почему. Мы можем уладить дело в десять минут.

– Я готов вас выслушать, но и только, – продолжал Стюарт. – Мы с вами можем побеседовать, но ограничимся тем, что обсудим положение, так сказать, пообточим свои мысли. Договорились? Вы не возражаете. Карл?

Бэннермен ушел. Дверь опять захлопнулась со стуком, только на этот раз атмосфера несколько разрядилась. Стюарт смотрел на Дэви с добродушной хитрецой. Должно быть, через руки адвоката прошло так много подобных дел, подумал Дэви, что всё это кажется ему совсем обыденным. Всё же Дэви заговорил горячо и убежденно.

– Судя по тому, что вы мне говорили в прошлом году, – сказал он, – этот контракт ни черта не стоит, пока не будет получен патент.

– О, что вы, я уверен, что не мог позволить себе таких выражений. – Стюарт держался благожелательно и вместе с тем настороженно.

– Но, конечно, подразумевали именно это. Партнерами можно быть лишь в том случае, если речь идет о чём-то материальном – о реальной собственности. Идея – не собственность. Идея, ставшая реальностью в форме патента, – это уже собственность.

– Ну-с… – неторопливо произнес Стюарт, не выражая ни согласия, ни одобрения.

– Ладно, идем дальше. Участие Карла в этой сделке заключалось в том, что он должен был обеспечить нас деньгами, чтобы превратить нашу идею в реальность. Ни один из нас до сих пор не выполнил своего обязательства: Карл не обеспечил нас обещанной суммой и мы до сих пор не превратили нашу идею в реальность.

Стюарт задумался.

– Но почему же вы сваливаете всю вину на Карла?

– Потому что нам необходимы деньги, чтобы выполнить наше обязательство. А он лишает нас этой возможности.

– Вы уже советовались с юристом?

– Кроме вас, ни с кем.

Стюарт откинулся на спинку скрипучего вертящегося кресла.

– Откуда мы знаем, что вы ещё не превратили вашу идею в реальность? Мы не имеем возможности пойти в мастерскую и проверить, ибо в вашей воле показать нам то, что вы найдете нужным.

– Это верно, – согласился Дэви. – Мы, как специалисты, сами должны решать, когда нам следует обращаться за патентом. Если мы обратимся прежде, чем разработаем правильные схемы и чертежи, то нам откажут, так как изобретение будет практически неприменимым. А мы только раскроем наш замысел всем, кто этим заинтересуется. Но я хочу знать вот что: какие у вас основания обвинять нас в задержке? Ведь вы же не выплатили нам сумму, необходимую для того, чтобы добиться определенных результатов. Вам не за что зацепиться.

– Я не говорю, что вы правы, и не говорю, что вы не правы. Я только слушаю, прошу вас помнить это. Ну, так к чему же вы клоните?

– Я не согласен с Кеном, что Карла следует выставить вон. Кен очень расстроен, и я его вполне понимаю. Из принципиальных соображений я хочу, чтобы Карл остался участником в этом деле соответственно с той суммой, которую он вложил.

– Сколько он вложил?

Дэви пристально поглядел на Стюарта.

– Пока что он вложил три с половиной тысячи долларов, и ради пущей ясности я готов забыть пять тысяч долларов прибыли. Вероятно, нам понадобится в десять-пятнадцать раз больше, чтобы довести работу до конца. Я вам скажу, что я намерен делать. Если наше дело окупится, я готов согласиться на то, чтобы Карл получил тысячу процентов прибыли, то есть двадцать пять тысяч долларов.

Стюарт взглянул на него с любопытством.

– Первые же двадцать пять тысяч, которые вы получите?

– Э, нет. Мы будем выплачивать ему десять процентов с каждой полученной нами суммы, пока не выплатим все двадцать пять тысяч. Чем меньше мы получим, тем меньше достанется ему; но мы имеем право в любое время приобрести его долю за двадцать пять тысяч долларов.

– Дэви, сколько денег у вас в кармане вот сейчас, сию минуту?

Дэви покраснел.

– А что?

– Да так просто. Ну, скажите, сколько?

– Доллар и семьдесят два цента. – Дэви поглядел на монетки. – Семьдесят три.

Стюарт захохотал.

– Я чуть было не попался: вы так небрежно говорили о двадцати пяти тысячах. Знаете, мальчик, вы действовали точно прожженный деляга. Вы позвякивали этими тысячами, как приманкой, а на деле предлагаете Карлу урезать его долю с пятидесяти процентов до десяти. Даже меньше того, раз вы устанавливаете предел в двадцать пять тысяч.

– Это лучше, чем другое решение вопроса.

– Давайте, я слушаю вас.

– Другое решение заключается в том, что Карл не получает ничего. Ни гроша. Сейчас объясню, почему. В нашем договоре говорится о некоем изобретении, основанном на принципах, о которых мы докладывали комиссии в июне месяце. Ладно. Мы с Кеном можем переключиться на работу над другим изобретением, основанным на других принципах. Это вполне возможно, сами понимаете. Не в одном только месте можно перебросить мостик через реку, и не один только тип моста существует на свете. Мы найдем новую систему и всё-таки будем гарантированы от всякой конкуренции, даже если кто-то изобретет нашу нынешнюю систему, потому что она уже зарегистрирована и, следовательно, наш приоритет обеспечен. Вот вам простой факт, мистер Стюарт. Это изобретение значит для нас гораздо больше, чем деньги. Не знаю, как объяснить, но только дороже всего для нас сама работа, и она всегда будет нам дороже, до тех пор, пока мы не добьемся успеха. Но это не только чисто научная проблема. Тут замешан и денежный вопрос, поэтому нам приходится говорить о деньгах. А теперь вы можете выбрать любое из двух решений. Третьего не существует. Постарайтесь растолковать это Карлу.

Дэви вышел на Кэпитол-сквер. И здесь чувствовалась весна: апрель был на исходе. Дэви медленно брел по пустынному тротуару, гадая про себя, куда пошел Кен. Он мог зайти в книжную лавку, чтобы излить остатки своего гнева и вызвать сочувствие в Вики, но это вряд ли. И уж наверняка он не пошел к Марго. Со времени последней ссоры Кен всячески избегал сестру, как будто сознавая, что после той безобразной сцены нечего и надеяться на прощение. В последние недели Кен держался неприступно. Он замкнулся в себе вместе со своей тайной печалью, и ему казалось, будто он и этот черный призрак сидят в заточении, тоскливо созерцая друг друга и недоумевая, кто из них узник и кто – тюремщик.

Вопреки установленному закону, в переговорах со Стюартом главная роль выпала на долю Дэви. Сейчас он решил и дальше действовать по возможности самостоятельно. Он свернул с площади и быстро пошел по Стейт-стрит к банку. Здесь тоже в мягком воздухе веяло весной.

Письменный стол Брока помещался посреди обширного пустого зала. Границы кабинета отмечал широкий четырехугольник зеленого ковра. Когда Дэви вошел, у стола, склонясь к Броку, стояла секретарша с какими-то бумагами, но Брок, заметив Дэви, сделал ему знак подойти. Указав на стул возле стола, Брок снова принялся быстро проглядывать лежавшие перед ним бумаги, одну за другой передавая их секретарше и бросая краткое «да» или «нет» или называя какую-нибудь цифру. Наскоро переговорив с секретаршей, банкир повернулся к Дэви, и в его глазах блеснули смешливые искорки.

– Ну, сынок, – протянул он, имитируя популярного комика, – что слышно насчет вдовы?

Дэви слабо улыбнулся.

– Она ещё не вдова, мистер Брок, но уже бегает по городу, запасаясь траурной одеждой.

Брок громко расхохотался. На нем был темно-серый костюм с белым кантом на жилете и черные лакированные штиблеты на шнурках, с серым замшевым верхом. Брок откинулся назад, скрестив ноги, и на его щиколотках Дэви увидел складки длинных, заправленных в шелковые носки теплых кальсон.

– Направьте эту даму ко мне, – с лукавой галантностью сказал Брок, – здесь она может приобрести всё самое лучшее. Между прочим, её здесь ждет брачный контракт на пятьдесят тысяч долларов.

– Что?.

– О, сумма, как раз подходящая. Я просматривал ваши счета вместе с Чарли Стюартом; при темпах, какими вы тратите деньги, вам понадобится никак не меньше, а работа займет ещё годика два. Вам не обойтись без поверенного для получения патента и без двух помощников, словом, это будет настоящее первоклассное предприятие, основанное на деловых принципах. Поймите, мальчик, вы вступаете в борьбу с великанами, которые засели там, на востоке страны. Библейский Давид ещё мог идти на Голиафа с пращой, но сейчас у нас тысяча девятьсот двадцать шестой год от рождества Христова, и перед нынешними великанами Голиаф – просто креветка.

– Вы говорите, вы обсуждали это с мистером Стюартом? – помедлив, спросил Дэви.

– Он будет представителем компании, поскольку многие проблемы ему уже знакомы. Чарли – мой старый Друг, понимаете. Откровенно говоря, – понизив голос, добавил Брок, – он уже читал мне завещание покойного супруга. Чарли представлял интересы Бэннермена, но в конце концов не обязан же адвокат добывать деньги клиенту, если тот обанкротился.

– В таком случае, почему вы не перекупите пай прямо у Бэннермена? – поинтересовался Дэви.

– Брок пожал плечами.

– Мне это не нужно. Насколько я понимаю, вам придется взять на себя небольшой труд отделаться от Бэннермена, и, кроме того, – подмигнул он, возвращаясь к полюбившейся ему шутке, – я же вам сказал – я никогда не встреваю между супругами. Это гиблое дело.

Через десять дней после того, как Бэннермен принял ультиматум Дэви, документы о расторжении договора были готовы. И в сияющее майское утро, наполнившее контору Стюарта запахом цветов, Кен и Дэви подписали бумагу, дарующую им полную свободу. На губах Кена играла легкая довольная улыбка, и даже тайные опасения Дэви испарились окончательно. Братья шагали к банку по солнечным улицам, чувствуя, что в этом городишке, как и в жизни, для них открываются новые перспективы. Даже воздух, казалось, был напоен искрящейся жизнерадостностью. Вот эти дорогие магазины на центральной улице внезапно перестали быть недосягаемыми, так же как и расположенный по соседству магазин, торгующий гастрономией. В единственной маленькой витрине магазина под вывеской «Братья Доу – портные», между двумя пальмами в кадках, со спокойным достоинством красовался голубовато-серый в елочку костюм. Скромная, написанная от руки этикетка гласила: «75 долларов». До нынешнего дня Доу был так же далек от жизни братьев Мэллори, как какой-нибудь Английский банк, но сейчас Кен оглядел костюм с невозмутимым хладнокровием.

– Если б у них нашелся такой коричневый, я бы, пожалуй, купил, – заметил он.

Чудесное ощущение радостного подъема усилилось ещё больше, когда Брок поспешно поднялся им навстречу.

– Я уж думал, вы не придете. Пошли, мы завтракаем в клубе.

Гражданский клуб, находившийся в двух шагах от Стейт-стрит, являлся своего рода местной достопримечательностью: это был старинный особняк с деревянными восьмиугольными башнями и бойницами, весь в лепных украшениях и кружевах из кованого железа. На лужайке перед домом стояли железные олени, всегда казавшиеся Дэви верхом аристократизма. При входе цветной слуга в белой куртке принял у них шляпы. В столовой сидели хорошо одетые мужчины, которые разговаривали гораздо бесцеремоннее и хохотали гораздо громче, чем преподаватели на Университетском холме. При этом они держались так уверенно, что каждый пришелец поневоле проникался почтительностью и проходил мимо них чуть не на цыпочках.

Постоянный столик Брока стоял в нише, возле окна-фонаря, выходившего на широкую лужайку; банкир сел лицом к залу.

– Берите меню и заказывайте, – сказал он, протирая очки салфеткой. Без блестящей прозрачной брони, защищавшей его глаза, Брок казался добрее, проще и как бы уязвимее. Он обвел взглядом зал. – Люблю этот дом, – задумчиво проговорил он. – Я, видите ли, помню его ещё с той поры, когда здесь жили Шефферы. Было время, я мечтал жить в этом доме. Но потом, когда я прочно стал на ноги, мы уже обосновались на холме, и миссис Брок не пожелала переезжать в этот район, даже ради шефферского дома. Кто-то вознамерился устроить здесь пансион, но я заставил муниципальный совет расширить зону отчуждения. А после того как меня выбрали председателем клуба, мы купили этот дом, и теперь я могу бывать здесь, когда захочу, так что в конце концов он стал моим.

Несмотря на чуть смущенную улыбку, было видно, что это обстоятельство доставляет Броку истинное удовольствие. Ибо хотя давняя его мечта осуществилась весьма приблизил тельно, зато ему удалось сделать это за чужой счет, поэтому большего требовать не приходилось.

– Попробуйте-ка этот бульон, – сказал он. – Дела у нас тут идут неплохо, но этот дом никогда уже не увидит такого зрелища, как свадьба Салли Шеффер. Какие тут были дамы! Знаете, может, у меня старомодные вкусы, но в девяностых годах дамы обладали чем-то таким, чего и в помине нет у нынешних женщин. Конечно, я горой стою за прогресс и тому подобное, но, на мой взгляд, теперешние полуголые, намазанные девчонки, дымящие сигаретами и дрыгающие ногами в чарльстоне, прежним барышням и в подметки не годятся. Мужчины и те раньше были крупнее, солиднее. Ей-богу, вы просто кожей чувствовали, что Макс Шеффер имеет миллион долларов и общается со всей европейской аристократией и высшим светом Нью-Йорка!

– В тот вечер здесь был бал, – задумчиво продолжал Брок. – Французское шампанское, великолепные сигары, омары, специально привезенные с Востока, и тут же – я, желторотый птенец, только что окончивший школу. Этого вечера я никогда не забуду. Макс Шеффер стоял рядом с дочерью на этом самом месте, где я сижу. И вот я тут завтракаю, а он лежит на кладбище в Сан-Франциско, в городе, где в девяносто седьмом году он потерял всё свое состояние.

Брок замолчал и покрутил головой, как бы отгоняя мрачное видение.

– Человек, наживший такое богатство и не сумевший его сохранить, на мой взгляд, попросту его не заслуживал. А всё-таки в тот вечер старик выглядел грандиозно. Понимаете, это был первый по-настоящему богатый человек в моей жизни. – Брок сейчас походил на коллекционера, который с ласковой грустью вспоминает о маленькой, далеко не безупречной гемме, впервые пробудившей в нем страсть к подобным вещам. – Ну ладно. – Брок поднял бокал с водой. – Выпьем за завтрашних миллионеров, за то, чтобы вы получили свой миллион и сумели удержать его подольше!

Когда завтрак подходил к концу, Брок заговорил о делах.

– Наш договор будет готов на той неделе. Капитал найдется: я уже заручился согласием нескольких человек, кроме одного, который послезавтра приедет из Миннеаполиса. Это Арчи Тэрстон из «Уэстерн миллз». Слыхали о таком? Нет? Ну, конечно. Арчи Тэрстон – это не то, что старый Макс Шеффер. Должно быть, стиль миллионеров тоже изменился. У Арчи есть одна особенность – он целиком полагается на первое впечатление. Когда я приведу его к вам, постарайтесь как-нибудь устроить, чтоб вы работали таким же манером, как в тот день, когда я был у вас впервые. Очень внушительное зрелище для неспециалиста!

– Но то, что вы видели, – уже пройденный этап, – сказал Дэви. – Дело в том, что мы собираемся разобрать весь прибор – в нем надо кое-что изменить.

Кен бросил на Дэви быстрый взгляд.

– Это не к спеху, мистер Брок. Мы устроим для него любопытное зрелище.

– Но, позвольте, я не хочу, чтобы вы обманывали Арчи, – торопливо сказал Брок.

Кен повернулся к нему.

– Мы верим в свою работу, мистер Брок, поэтому, что бы мы ни делали, никакого обмана быть не может.

– Вот это я и имел в виду, – благодарно улыбнулся Брок, и Дэви понял, что с этой минуты Кен стал его любимцем.

По дороге домой Дэви заметил:

– Если б с такой просьбой к нам обратился Карл Бэннермен, мы сказали бы, что он заставляет нас заманивать простака.

– Да брось ты, – резко оборвал его Кен. Впрочем, и у него в душе остался неприятный осадок. – Мы должны добыть денег. Остальное неважно.

Человек из Миннеаполиса прибыл в кремовом лимузине марки «пирс-эрроу», исполосованном горизонтальными брызгами грязи, как бывает при большой скорости. За рулем сидел шофер. Мистер Тэрстон, крупный, цветущий мужчина, угрюмо возвышался над головой Брока и дергался от нетерпения. У него были большие руки с наманикюренными ногтями и почти сердитое выражение лица.

Он то и дело бормотал: «Э-э, спасибо… чрезвычайно интересно, знаете»

– и упорно пятился к двери, но Брок крепко держал его за рукав, расспрашивая Кена с необычайным энтузиазмом. Наконец терпение Тэрстона лопнуло, и он настойчиво дернул Брока за локоть.

– Фред, выйдем, пожалуйста, на минутку. Мне нужно кое-что вам сказать.

И через боковую дверь донесся его жалобный голос:

– Фред, я же вам говорил: меня такие вещи ни капли не интересуют…

– Нет, вы послушайте меня, Арчи, – возразил Брок и, решительно взяв своего спутника под руку, отвел в сторону, откуда их уже не было слышно. Дэви и Кен стояли неподвижно и молчали. Вскоре снова послышался голос Брока – приятели, по-видимому, обошли вокруг сарая и опять прошли мимо двери. – И эта штука, что у них в мастерской, по сравнению с радио – то же самое, что автомобиль по сравнению с велосипедом. Арчи, дорогой, – проникновенно говорил он, приостанавливаясь у двери, – вряд ли вы найдете более консервативного человека, чем я, но я беру на себя смелость предсказать, что через десять лет средний американец будет иметь в кармане миллион долларов. И черт меня возьми, если вы не верите в будущее своей страны!

– Я такой же хороший республиканец, как и вы, Фред Брок, и вы это знаете, но всё остальное – чушь, и мне больно видеть, что вы клюнули на эту удочку.

Прошло десять минут, а спор всё ещё продолжался. Брок просунул голову в дверь и сообщил, что они вчетвером сейчас поедут завтракать в клуб.

Но и за столиком Тэрстон не перестал артачиться.

– Знаете, Фред, вы меня извините, но я хочу поговорить с молодыми людьми абсолютно откровенно, – скороговоркой произнес он. – Я вижу, вы славные ребята и знаете толк в своем деле. Желаю вам всяческих успехов. Но эта затея не для меня. Всё, что связано с зерном, – пожалуйста, это меня интересует. Но надо быть полным простофилей, чтоб соваться в незнакомое дело. И не тычьте мне в нос своим Билли Дюрантом! – рявкнул он вдруг на Брока. – Дюрант и прочие, кто выпускает моторы, раньше занимались всякой техникой, а до изобретения автомобиля – телегами и каретами. Кроме того, мальчики, я ведь тут только проездом в Милуоки – по делам, – добавил он, многозначительно глянув на Брока. – Вас бесполезно приглашать с собой, так ведь, Фред?

Во взгляде Брока, который он бросил на своего приятеля, Дэви уловил сострадание.

– Да, Арчи, – тихо сказал Брок. – Поезжайте уж один.

На крупном розовом лице Тэрстона появилось робкое выражение.

– На этот раз без нотаций, Фред?

– Да, Арчи. Всё равно толку не будет, правда?

– Никакого.

Брок глубоко втянул в себя воздух и опустил глаза.

– Но если вам нужна компания, почему бы не взять с собой этих мальчиков? Насколько мне известно, ни у того, ни у другого нет особых привязанностей, и они ещё достаточно молоды для таких прогулок.

– Погодите минутку, мистер Брок, – вмешался Кен, начиная кое-что понимать. – Мы не желаем быть незваными гостями. Мистер Тэрстон…

– Мистер Тэрстон едет вовсе не в гости, – с горечью сказал Тэрстон. – Мистер Тэрстон едет в Милуоки не потому, что ему этого хочется, и не потому, что его пригласили в гости, а потому, что ему дьявольски необходимо устроить себе встряску, дома же это делать неудобно. А, пропадай всё пропадом, едем!

Кен и Дэви молча обменялись взглядами через стол. Лицо Кена было суровым и упрямым. Он решил согласиться.

– Делай как хочешь, – сказал Дэви. – Я лучше останусь дома.

– Мы поедем оба, – объявил Кен.

По дороге к машине Брок отвел Дэви в сторону. Дэви подумал, что Брок хочет избавить его от поездки, и преисполнился к нему благодарности за чуткость.

– Хочу вам сказать, что вы мне оказываете огромную услугу. Теперь он будет обязан войти в наше дело. Только последите, чтоб он остался цел и невредим. – Брок потрепал Дэви по плечу. – Вы бросаетесь в омут в отличной компании, молодой человек.

Громоздкая машина с ревом пронеслась через город и помчалась по шоссе. Внешний мир с убаюкивающим гулом пролетал мимо, обдавая запахом весенней зелени и полевых цветов. Некоторое время Тэрстон молчал, не зная, о чём говорить, и только потягивал виски, держа в одной руке бутылку, а в другой – серебряный стаканчик.

– Может, это весна так действует, – задумчиво произнес он наконец. – Я тоже бывало съезжал на заду по двери погреба, как тот мальчишка, что мы только что видели! А теперь мне уже пятьдесят два. Мне! Черт, быть этого не может! Иногда у меня возникает такое чувство, что стоит мне на минутку зазеваться – и тотчас какой-то шутник вырывает из календаря сразу пять лет. Ещё десять-двенадцать лет – и конец, но куда же девались эти годы? Куда, спрашивается? Всего десять лет назад я был в полной форме. Я верил во всё. Если случалось что-нибудь хорошее, я приписывал это тому, что я такой умный и ловкий. Теперь-то мне известно, какая всё это ерунда! Вот я вам сказал, что хочу держаться той области, которую знаю! Это тоже ерунда! Ничего я ни о чём не знаю, и – что меня смертельно пугает – никто ни о чём не знает. Никто! – Он в отчаянии стиснул руки. – Мне нужно хорошенько встряхнуться – вот и всё. Тогда, может, я опять приду в себя. Слушайте, перед девушками, пожалуйста, не называйте меня мистером Тэрстоном. Зовите просто Арчи.

Тэрстон снял в отеле «Фаррингтон» номер из нескольких комнат с мебелью, обитой гобеленами. В окна глядела сиявшая над городом и озером золотистая синева. В лазурной дали крохотные пароходики пронзали синий бархат озера черными иглами дыма.

Спустя час Тэрстон шумно и торопливо приветствовал трех вошедших девушек. Все они показались Дэви настолько прекрасными, что лицо его окаменело. Миниатюрная брюнетка тотчас же обвила руками шею Тэрстона. Она была тоненькая и изящная – Дэви казалось, что она может уместиться в его ладонях. Блондинка взглянула на Кена и неожиданно расхохоталась.

– Господи помилуй, Фэнни! – Кен задержал её руки в своих. – А я думал, ты подвизаешься в «Фоли» или порхаешь где-то на востоке!

– Прежде всего, меня зовут Флер, а «Фоли» – это уже в прошлом. – Она сняла низко надвинутую на лоб шляпку из блесток и провела пальцами по мальчишеской, гладкой, будто покрытой золотым лаком, челке. – Уже полгода я пытаюсь выбраться домой, навестить стариков, но тут веселятся не хуже, чем в Нью-Йорке. В этих краях, куда ни приедешь, – всюду сплошной кутеж.

Приглядевшись, Дэви смутно припомнил: эта девушка, Фэнни Инкермен, когда-то служила в магазине стандартных цен; но тут внимание его отвлекла высокая брюнетка, попросившая у него прикурить. У брюнетки был застенчивый взгляд.

– Может, вы всё-таки поздороваетесь? – обратилась она к Дэви. – Меня зовут Розалинда.

Тэрстон суетился, громко выкрикивал распоряжения и понукал гостей. Обе руки его были заняты бутылками, но он успел потискать всех девушек по очереди – все они принадлежали ему. Лицо у него было красное, отчаянное и смеющееся, но глаза смотрели так, будто он вот-вот расплачется.

– Давайте, давайте! – кричал Тэрстон. – Пошевеливайтесь, друзья! Устроим такое, чтоб небу стало жарко!

Через два дня кремовый лимузин мчался сквозь серую пелену косого дождя обратно на север, и длинные брызги летели за ним из-под шин, как крылья. Лицо Тэрстона стало пепельно-серым и дряблым. Он съежился на переднем сиденье, рядом с шофером, словно стремясь спрятаться от всех и никого не видеть. Кен придвинулся к окну и смотрел на дорогу, крепко ухватившись за украшенную кисточкой петлю, «О господи», – время от времени бормотал он. Дэви сидел с закрытыми глазами. Его мутило, ему было стыдно за себя, стыдно вспомнить, что он видел и что вытворял сам, и всё-таки о девушках он думал с нежностью. Он был даже чуточку влюблен в Розалинду, и ему хотелось повторить всё сначала – сегодня же, сейчас.

Всю дорогу до Уикершема никто не произнес ни слова, и, только выходя из машины у дверей гаража, братья промямлили: «Спасибо, мистер Тэрстон». Впрочем, на следующий день позвонил Брок и сказал:

– Ну, ребятки, вы молодцы. Я получил чек от Арчи. Хочу поблагодарить вас обоих.

Дэви не мог сдержать любопытства.

– Сколько же он дал?

– Восемь тысяч.

Криво усмехнувшись, Дэви повесил трубку на рычажок.

– Можем гордиться, Кен, – с горечью сказал он. – Мы с тобой ценимся дороже, чем самые хорошенькие потаскушки в Милуоки.

Пятнадцатого июня 1926 года начала свое существование Уикершемская исследовательская корпорация с основным капиталом в двадцать пять тысяч долларов. Председателем корпорации был Кеннет Мэллори. Дэвид Мэллори был вице-председателем, а Фредерик Кинсмен Брок – секретарем-казначеем. Братья Мэллори владели пятьюдесятью одним процентом паев, и каждому было положено двести пятьдесят долларов ежемесячного жалованья.

Пятнадцатое июня пришлось на вторник, теплый солнечный день, а шестнадцатого июня «Братья Доу – портные» записали в своей книге заказов: «Мистер Кеннет Мэллори – 1 выходной костюм, двубортный, в елочку, N 22058

– 75 долларов. К 20 июня. Коричневый».

К началу июля кутеж с Тэрстоном превратился в смутное воспоминание, погребенное под тяжким грузом срочной работы. Деньги дали возможность приобрести оборудование, которое открывало новые пути для исследований. Впрочем, иногда в памяти Дэви всплывали воспоминания об этой экскурсии в неправдоподобный мир, где Тэрстон швырял деньгами с такой небрежностью, будто это были не двадцатидолларовые бумажки, а вырезанные из газет купоны. Дэви думал и о Розалинде, но уже равнодушно, словно припоминая обрывки фраз, прочитанных в развеваемых ветром рекламных афишах.

Тем не менее однажды ночью он проснулся с таким ощущением, будто он опять в отеле «Фаррингтон», а рядом с ним – Розалинда. Почуяв еле уловимый сладкий запах её духов, Дэви протянул к ней руку, но стукнулся костяшками пальцев о стену возле раскладушки. И в ту же секунду его потрясли за плечо. Дэви быстро приподнялся. В темноте над ним склонился Кен.

– Что случилось? – невнятно пробормотал Дэви спросонья. – Который час?

– Ничего не случилось, – ответил Кен. – Сейчас два часа.

Он присел на кровать, и его фигура в облегающем новом костюме изящным силуэтом вырисовывалась на фоне озаренного луной окна; запах духов, от которого сон показался Дэви явью, исходил от костюма Кена.

– Дэви, слушай. Вики не заходила и не звонила вечером?

– Нет. А что?

– Ты точно знаешь, что она не звонила? Ты никуда не уходил?

– Я весь вечер чинил диффузионный насос. Ради бога, Кен, что стряслось? С кем ты был? От тебя разит духами.

– Я был с Фэнни-Флер. Она оказалась в городе и позвонила мне. Тебя не было, и я не успел тебе сказать.

– Где же ты взял денег?

– Говорю тебе, она сама приехала сюда, – раздраженно сказал Кен и встал. – Вики видела нас. Она, очевидно, задержалась на работе и переходила улицу прямо перед нашей машиной. Она взглянула на машину и явно узнала её. Потом заметила Фэн. Она посмотрела на меня в упор и пошла дальше как ни в чём не бывало.

– Ну?

– Ну, к счастью, верх был спущен, так что она не могла меня сразу узнать. Ведь за рулем мог сидеть и ты, Дэви. И, конечно, это был ты! Завтра ты ей так и скажешь.

– Ох, боже мой, – с отвращением поморщился Дэви. – И ты из-за этого будишь меня среди ночи? Что из того, если даже она тебя узнала? Ведь тебе решительно всё равно.

– Нет, не всё равно, – в отчаянии воскликнул Кен. – Клянусь, мне не всё равно. Правда, последние две недели я не слишком много думал о ней, но она посмотрела на меня так, что у меня душа перевернулась. Я весь вечер места себе не находил.

– Оно и видно – насквозь пропах духами.

– Господи, до чего ты глуп! – обиделся Кен. – Чем больше я злился на себя за Вики, тем скорее всё произошло с Фэн. И, пожалуйста, не говори, что это вздор.

– Нет, я скажу, что, по-моему, не вздор. Вики тебе уже совершенно безразлична, и ты должен сказать ей всю правду. – И вдруг в Дэви вспыхнула бешеная злоба. – Иди к черту и не мешай мне спать! – закричал он.

– Дэви, слушай… – Кен сел на раскладушку, сразу присмирев. Его красивый профиль четко обозначился на фоне окна; лунный свет лежал тусклыми бликами у него на щеке. – Я не могу порвать с Вики. Если мы расстанемся, со мной случится что-то ужасное – не знаю что, но я боюсь. Из всех девушек, которых я знал, только с ней одной я чувствовал себя легко и свободно. Вики сейчас ещё девочка, но ведь станет же она взрослой, и если я на ней не женюсь, это будет для меня всё равно, что самоубийство. Я это знаю.

– Ты на ней женишься? – грубо спросил Дэви, приподнявшись, чтоб заглянуть брату в лицо. – Что ты плетешь!

– Я серьезно говорю. Клянусь тебе.

– Так я и поверил.

– А я тебе докажу. И Марго тоже докажу.

– При чём тут Марго? – медленно произнес Дэви. – Знаешь, что ты за человек? – Дэви сбросил простыню и сел на край раскладушки. Он готов был высказать всю жестокую, интуитивно угаданную им правду о Кене, но вместо того вздохнул и заговорил мирно, почти ласково:

– Кен, с самого рождества ты постепенно катишься под гору. С самого рождества. Ты это знаешь?

– Почему именно с рождества?

– В сочельник ты крепко поссорился с Марго.

Кен нехотя поднял глаза. Он не понимал, о чём говорит Дэви.

– Ну, ладно, я был неправ.

– Нет, – сказал Дэви, – дело вовсе не в том, прав ты или неправ.

– Тогда к чему же ты клонишь? – Кен не хитрил и не увертывался. Он просто ничего не понимал.

Дэви вздохнул.

– Пожалуй, ни к чему. Ладно, Кен, успокойся. Если будут неприятности с Вики, я постараюсь всё уладить.

– Что ж, ты будешь ждать, пока начнутся неприятности?! – взорвался Кен. – Завтра же займись этим. Скажи, что это ты был в машине с Фэн.

– Хорошо, я был в машине с Фэн. – И вдруг он резко спросил: – А ты и дальше намерен встречаться с Фэн?

Кен аккуратно снимал пиджак; его движения на фоне слабо озаренного окна казались странными и смешными.

– Я не буду с ней встречаться, – отозвался он наконец. – Если ты всё уладишь с Вики, не буду.

– Значит, договорились, – сказал Дэви, и в нем шевельнулась глухая, беспомощная злость, ибо, не сомневаясь в искренности Кена, он всё же понимал, что тот не сдержит своего слова. И был убежден, что Кен подсознательно тоже понимает это.

Сразу же после завтрака Дэви отправился к Вики. Несмотря на ранний час, июльское утро дышало зноем. Не заходя в мастерскую Уоллиса, Дэви обошел дом и направился к входной двери. Вики как раз спускалась по ступенькам.

– Черный ход почему-то не открывается, – сказал Дэви. – Или вы стали запираться на ночь?

– Нет, там не заперто, – удивленно ответила Вики, останавливаясь. В своем тщательно выглаженном летнем платьице она была похожа на девочку, идущую в школу.

– Вы стучали? – спросила она.

– Я не хотел его беспокоить. Почему вы вчера так поздно кончили работу?

Вики бросила на него пронизывающий взгляд; в глазах её светилось столько ума и насмешливости, что Дэви почувствовал уже не жалость, а страх.

– Откуда вы знаете, что я поздно кончила работу? – спросила она.

– Я подумал, что вы идете из магазина.

– Где же вы меня видели? – (Девочка, идущая в школу одна по задворкам, вдруг насторожилась, увидев поджидающих её мальчишек, но на их грубые поддразнивания ответила полным презрением.)

– То есть как «где»? Мы с вами даже кивнули друг другу вчера на Стейт-стрит, часов около девяти вечера. По крайней мере мне показалось, что и вы мне кивнули.

– Так же, как вам показалось, что вы там были? Я-то была там, Дэви. А вот вас не было.

– Нет, был, и со мной в машине сидела Фэнни Инкермен.

Вики очень медленно пошла вниз по ступенькам. Дэви, забыв обо всем, в это мгновение желал только одного: чтобы она ему верила, – и глаза его стали молящими. Но в следующую же секунду ему захотелось, чтобы она увидела его насквозь, поняла, что он лжет, а главное – почему он лжет.

– О Дэви, какой же вы глупый! Ведь я знаю, что с этой девушкой был Кен.

– Вики сошла с последней ступеньки и остановилась на дорожке рядом с ним; теперь он смотрел на неё сверху вниз. – Я знала, что это Кен, и мне было решительно всё равно: я уже давно ожидала чего-нибудь в этом роде. А вы со своей дурацкой ложью превратили всё в пошлость и дешевку. Вы не оказали мне услугу, Дэви, а если вы думаете, что выручаете Кена, то очень ошибаетесь. И кто вам сказал, что вы умеете врать? – вдруг вспыхнула она.

– Да такая девушка на вас и смотреть не стала бы!

– Спасибо. Какой же тип девушек вы считаете подходящим для меня?

– Я даже не хочу сейчас говорить о вас, Дэви. Вы сваляли такого дурака! И, пожалуйста, не корчите унылой физиономии! – добавила она. – Если уж решили врать, так имейте мужество врать посмелее!

– Вики!

– Я знаю, что я – Вики. Ох, да уйдите вы наконец! Вы мне надоели! И вы, и Кен. Во всем, что не касается вашей работы, вы ведете себя, как абсолютные кретины. Идите вы оба к черту! – устало проговорила она и пошла через палисадник. Дэви догнал её и взял за прохладную обнаженную руку выше локтя.

– Вики, не сердитесь. Если всё было в порядке, пока я не ввязался в эту историю, то забудьте, что я сказал. Во всем виноват я один.

– Неправда. Это придумали вы с Кеном, иначе откуда бы вы узнали? Я злюсь на вас только за одно, Дэви: за то, что вы всё знаете. А Кен меня в самом деле сильно обидел. И дело вовсе не в ней. Я понимаю, как это могло случиться. Конечно, мне больно, но так как я всегда знала, что я не та девушка, которая может завладеть им целиком, то, по правде говоря, для меня это не такой уж удар. С меня хватит и того, что я имею, но когда мне лгут, я чувствую себя словно оплеванной.

Дэви шел рядом с нею под палящим утренним солнцем. Он был истерзан презрением Вики, подавлен сознанием своей вины, но сильнее всего его поразил контраст между её великодушной любовью к Кену и тем, как относился к ней Кен. Вики оказалась настолько благороднее, чем он и его брат, что Дэви охватил гневный стыд. Отныне в её представлении он навсегда останется таким, как сейчас: рохлей, лжецом и дураком. Однако с какой стати он будет отдуваться за всё, когда Вики – сейчас это стало ему совершенно ясно – виновата в происшедшем не меньше, чем Кен!

Дэви остановился и выпустил её руку.

– Знаете, что я вам скажу: я устал от вас обоих. Вы и Кен с двух сторон колотитесь о меня, как о каменную стенку, но ведь я же не каменный. Больше никогда не смейте изливать передо мной душу – ни вы, ни Кен! – крикнул Дэви. Сейчас он невыносимо страдал. – Только я один и принимаю всё это близко к сердцу… К черту, довольно! Пусть Кен получает по заслугам, да и вы, Вики, тоже.

Весь день Дэви почти не разговаривал с Кеном, который заметно помрачнел, выслушав его краткий горький рассказ о случившемся. В половине шестого Кен ушел из мастерской и поехал в город. Длинные прохладные тени уже протянулись на улицах, освещенных косыми лучами солнца. Кен остановил свой «додж» неподалеку от книжной лавки, откуда через несколько минут должна была выйти Вики. Здесь, в центре города, улицы были запружены машинами и пешеходами, спешившими домой.

Наконец появилась Вики. Заперев дверь на ключ, она быстро повернулась, и от этого движения чуть взметнулся подол её легкого платья. Кен сидел за рулем спокойно, неподвижно, мысленно внушая Вики, чтоб она разглядела его в этой суетливой толпе, веря, что связывавшие их узы ещё крепки и всё пройдет бесследно, как пылинки сквозь солнечный луч. Вики сошла со ступенек и вдруг резко повернула голову, будто повинуясь инстинкту, настойчиво подсказывавшему, что в привычной уличной толчее она сегодня найдет нечто необычайное, если догадается, где искать. Увидев Кена, она приостановилась. И ничто не дрогнуло в её лице, когда она пошла прямо к машине. Она шла, высоко держа голову, и ни один человек в этой толпе, кроме неё и Кена, не знал, что она избегает встречаться с ним взглядом. Кен, перегнувшись вбок, открыл дверцу, и Вики молча села рядом, но ни у неё, ни у Кена не возникло ощущения знакомой близости.

Маленький «додж» влился в поток машин. Кен искоса поглядывал на её руки, спокойно сложенные на коленях. Руки лежали недвижно, будто и не они когда-то гладили его по лицу, не ими Вики прижимала его к себе, когда он обнимал её. Кен с облегчением вздохнул – он понял, что любит её по-прежнему. Сейчас, когда Вики стала недоступной, всё в ней вызывало у него особенную нежность. Он было испугался, что разлюбил её, что ему придется вновь ощущать ту серую пустоту, которая овладевает душой, когда уходит любовь, когда прикосновение к руке возлюбленной волнует не больше, чем поглаживание собственного запястья. И сейчас для него было гораздо важнее не утерять, своей влюбленности, чем сохранить её любовь.

– Давай немного прокатимся и поговорим? Мне много нужно тебе сказать. – Кен выжидал, но Вики ответила упорным молчанием. – Дэви рассказал мне о вашем утреннем разговоре. Я сделал страшную глупость, Вики. – Она по-прежнему молчала, и в нем зашевелилось глухое раздражение, но вместе с тем усилилась и влюбленность. – Ты не хочешь со мной разговаривать? Ты ведь знаешь, я люблю тебя.

– Кен, – сказала Вики, и по звуку её голоса он понял, что она отвернулась, то ли изнемогая от усталости, то ли просто заинтересовавшись витринами. – Нельзя ли немножко помолчать?

Кен опустил голову, но про себя улыбался от гордости за неё. Уладив ссору, он непременно повезет её куда-нибудь закусить. Он миновал северную окраину города и свернул с шоссе на грязную проселочную дорогу, ведущую к высоким скалам. Сюда обычно ездили только по вечерам; автомобильные шины и колеса двуколок из года в год приминали траву на поляне. Позади высились темные сосны, окутанные синей вечерней тишиной. Кен выключил мотор и повернулся на сиденье так, чтобы видеть её лицо.

– Можешь ты поверить только одному? – умоляюще сказал он. – Можешь ты поверить, что та девушка для меня ничто?

Вики по-прежнему старалась не смотреть на него, устремив взгляд вниз, на неподвижную гладь озера, освещенного закатным солнцем. В профиле её была благородная гордость, и, как бы став на мгновение старше и мудрее, Кен вдруг увидел её совсем иными глазами. Неизвестно откуда взявшаяся инстинктивная мудрость позволила ему понять, что с годами черты лица Вики будут становиться всё красивее и значительнее. Его переполнило ощущение ликующей гордости за то, что он полюбил именно её. Потом он заметил, что подбородок её уже не так надменно вздернут, как раньше, и решил ещё раз попытать счастья.

– Ты должна мне ответить, – убедительным тоном сказал он. – Рано или поздно нам всё равно придется поговорить. Вики, ты веришь, что та девушка ровно ничего для меня не значит?

Смутное видение, придававшее Вики силу сопротивляться, окончательно растаяло в воздухе где-то у дальнего берега, и ресницы её дрогнули. Она опустила голову и стала рассматривать свои руки.

– Ну, хорошо, – внезапно охрипнув, прошептала она. – Предположим, я верю.

– И ты веришь, что я люблю только тебя одну? Ты веришь, я знаю, – сказал Кен. – Ты в этом никогда не сомневалась, как и я в том, что ты любишь меня. – Кен остановился: её потупленное молчание казалось ему осязаемым, как легкая ткань. – Ну, ответь же. Вики. Ведь правда, у нас с тобой одинаковое чувство друг к другу?

Он положил руку ей на плечо, и сердце его затрепетало от жалости – так невинно и так целомудренно было её тело. Но Вики отодвинулась.

– Не трогай меня, – тихо сказала она, и в глазах её вдруг заблестели слезы. – Не трогай. Давай просто поговорим.

– Но ты же со мной не разговариваешь. Ты не сказала ни слова, и я знаю, почему. Всё, что ты можешь сказать, мне известно в сто раз лучше, чем тебе. Тебе кажется, что ты меня ненавидишь – так я ненавижу себя гораздо сильнее. Я готов вырвать себе все внутренности за то, что я натворил. Но всё равно я ни на секунду не переставал тебя любить, и ты это знаешь. Сказать тебе нечего, потому что тут уж ничего не поделаешь. Это прошло и никогда больше не повторится. Я даже не спрашиваю, веришь ли ты мне, так как ты знаешь, что это правда. Ведь я вижу, что ты это знаешь!

– Перестань меня урезонивать! – с горечью вырвалось у неё. Слезы, поразившие Кена, хлынули не от душевной боли, не от жалости к себе, а от сознания, что все её надежды обмануты. И вдруг Вики закатила ему такую пощечину, что лицо его на мгновение перекосилось от боли. Она ударила его ещё раз.

– Негодяй! – сказала она дрогнувшим голосом и умолкла, как бы прислушиваясь к хрусту ломающихся где-то внутри неё льдинок. В её расширившихся глазах появилось выражение смиренного отчаяния. – О Кен! Кен, милый, я так тебя люблю!

Вики обвила руками его шею, прижалась головой к его лицу и безудержно зарыдала, уже не пытаясь сохранить внешнее достоинство и не зная, сколько настоящего достоинства было в её чистом и искреннем горе. Но Кен вздрогнул, будто от удара кулаком: эта сдавшаяся наконец Вики уже не вызывала в нем нежности, и он испугался.

– Вики, маленькая моя, – шептал он в её волосы. – Ради бога, не плачь.

Но Вики не могла остановиться.

– Кен… Кен… – только и могла выговорить она. Наконец она прерывисто вздохнула и ещё крепче прижалась к Кену. – Делай что хочешь, мне всё равно, – зашептала она. – Ты для меня всё, о чём я могла только мечтать и никогда не надеялась иметь. Я недостойна такого, как ты. Я не имею права сердиться. Ведь я же всегда знала: ты когда-нибудь очнешься и поймешь, что тебе нужна не такая, как я.

– Ты с ума сошла, – пробормотал Кен, ему неистово хотелось заставить её замолчать, ибо у него появилось ощущение, будто трепещущее сердце, которое он всё время держал в ладонях, начинает биться тише и вот-вот замрет навсегда. Он еле сдерживался – ему хотелось грубо встряхнуть её за плечи и прекратить это отчаянное самоуничижение. Рассердись на меня снова. Вики, – мысленно взмолился он. – Только гордой я и могу любить тебя».

– Каждая девушка мечтает о таком, как ты, – продолжала Вики. – О таком красивом, таком умном… И когда проходит ещё неделя, а ты по-прежнему со мной, я знаю, что это чудо.

– Не думай так. Вики. Это неправда! – Он целовал её лоб, глаза, но страстная убежденность в его голосе шла уже не от сердца, в котором постепенно воцарялась серая пустота. Им овладел панический страх, потому что прикосновение к её спине волновало его сейчас не больше, чем если бы он погладил собственное запястье; руки, обвившиеся вокруг его шеи, утратили свою колдовскую прелесть – они стали просто горячими и цепкими. Ему хотелось отшвырнуть её от себя – сейчас она ещё и не того заслуживала, – но он продолжал тупо глядеть поверх её головы. Лучше, чем кто-либо другой, он знал, как бесполезны попытки возродить любовь, раз она умерла.

Сжимая Вики в объятиях, выдавливая из себя слова любви и придумывая маленькие ласки, он уже строил планы бегства к своей работе, которая надолго поглотит его целиком, но зато не даст запутаться в тонких сетях человеческих чувств, – бегства в тот мир, где вовсе не нужно разбираться в чьих-то душевных движениях, а меньше всего – в своих собственных.

– Ну, Вики, успокойся же, – в отчаянии шептал он. – Дэви ждет меня в мастерской, нам нужно работать.

Жаркие летние дни медленно катились один за другим над старым сараем, и каждый день был наполнен своим особым солнечным светом и тенью от облаков, своими ветерками, звуками, доносившимися с полей, и вечерними запахами, но ничто из внешнего мира, казалось, не проникало в мастерскую.

Мимо запертых дверей по булыжной мостовой с грохотом проносились машины, увозя отпускников на север любоваться озерами в сумеречном освещении. На другом конце города, в Пейдж-парке, горящие фонари еженощно стояли на вахте над случайными любовниками. С авиационного завода Волрата на соседний аэродром стали поступать первые зеленые бипланы; они совершали пробные полеты, жужжа в летнем небе, как стрекозы. Нортон Уоллис упаковал свой двигатель и вместе с ним в душном товарном вагоне проделал путь до какого-то городка в Аризоне, где некий молодой профессор производил опыты с гигантскими ракетами. В Милуоки Фэн Инкермен по-прежнему проводила время в своеобразных развлечениях. В августе она случайно встретилась с очень забавным маленьким толстячком по имени Карл Бэннермен и кутила с ним напропалую. К счастью, им не представилось случая установить, что в Уикершеме у них имеется общий знакомый по фамилии Мэллори – Кен Мэллори, – иначе дело могло бы дойти до драки.

А в Уикершеме Кен позволял себе выходить из мастерской только по субботним вечерам – на свидания с Вики, которые назначались раз в неделю. Кен бывал ласков, но рассеян, ибо настоящая его жизнь протекала не здесь.

Всё это лето он жил в далеком мире, среди нереальных скал и горных пиков, в мире, где расстояния измерялись не милями, а вольтами, скорость же стремительных потоков – амперами. Этот мир был заключен в двенадцатидюймовом стеклянном цилиндре, размером и формой походившем на сложенную подзорную трубу; внутри него в безвоздушном пространстве находились замысловато расположенные кусочки металла и изогнутой проволоки. Кен обитал в этом мире вместе со своим братом Дэви. Кроме них, здесь не было ни одного человеческого существа, и для Кена наступил период бесстрастной удовлетворенности и блаженного спокойствия.

А Дэви это лето представлялось цепочкой коротких, непреклонно размеренных дней, в течение которых успехи в работе становились всё зримее, как постепенный рост виноградной лозы. Он знал, что не только интерес к разрабатываемой ими проблеме заставляет Кена с головой погружаться в работу. Слишком часто Дэви приходилось наблюдать, как ведет себя Кен, когда остывают его любовные увлечения. И хотя роман с Вики был серьезнее и продолжительнее всех предыдущих, кончился он тем же самым – отчаянным и длительным погружением в глубины, куда не могли проникнуть ни сожаления, ни слезы, ни отблески чувств. Дэви всё понимал, но помалкивал. Он, так сказать, умыл руки, решив не думать о Кене и Вики; и теперь к кончикам его пальцев уже не липли их горести, а ладони больше не влажнели от сострадания.

В конце августа Брок, вернувшись в Уикершем после двухнедельного пребывания в штате Мэн, куда он ездил навестить отдыхавшую там семью, пожелал выслушать отчет Кена о том, что сделано за время его отсутствия. Он позвонил в субботу, в конце дня, вероятно заскучав в одиночестве, и предложил Кену пообедать с ним в Загородном клубе. Кен охотно согласился.

– А как же Вики? – спросил Дэви, когда Кен повесил трубку. – Ты ей позвонишь?

Кен сдвинул брови.

– А, черт, совсем забыл. Слушай, будь другом, своди её в кино вместо меня. Звонить не надо, просто пойди и объясни ей, почему так вышло. Я даже оставлю тебе машину.

Но как только Кен ушел, Дэви, решив соблюсти вежливость, позвонил Вики в книжную лавку.

– …В общем он не мог не пойти, – сказал Дэви. – Это деловая встреча. Вики, сделайте мне большое одолжение: давайте поедем куда-нибудь поужинать. А потом пойдем в кино или в Павильон – там сейчас новый оркестр.

Вики помолчала, потом рассмеялась мягко, но с оттенком грусти.

– Дэви, вы даете слово, что будете приглашать меня каждый раз, когда Кен меня надует?

Улыбка сошла с лица Дэви: он понял, что, сколько бы ни внушал себе, будто умывает руки, всё равно зараза въелась в его плоть и будет выступать наружу при каждом благоприятном случае.

Он поймал себя на том, что для неё бреется и одевается с особой тщательностью. Уступив настояниям Кена, он тоже приобрел себе новый костюм, правда, не сшитый на заказ, как у Кена, а готовый, – в магазине студенческого городка. Дэви завязал черный с золотом галстук и попытался отвернуть пристежной воротничок так, как это делал Кен. Серый фланелевый двубортный костюм с небольшими лацканами Дэви аккуратно застегнул на все пуговицы. Ни один из его прежних костюмов не сидел на нем так хорошо, и Дэви, поворачиваясь перед небольшим зеркальцем, мельком подумал, похож ли он хоть чуточку на изящного франта в небрежно накинутом енотовом пальто, который улыбался с рекламы фабриканта готового платья, поставив одну ногу на подножку голубого «джордан-плейбоя». Но никакого сходства между ними не было, и Дэви это знал. Прежде всего, Дэви не улыбался. При мысли о предстоящем вечере сердце его начинало стучать, разгоняя по телу смутный сладкий страх, моментами становившийся нестерпимым. «Если бы мне было всё равно, – с болью подумал Дэви, – наверное, мы бы весело провели вдвоем вечер». Его брал ужас, когда он думал о предстоящем свидании, но тайное опасение, что их встрече может что-нибудь помешать, придавало этому ужасу странную сладость.

Вики ждала его у книжной лавки, на ступеньках, служивших ей спасением от хлынувшей на улицу субботней толпы. С того дня, как она неожиданно увидела здесь Кена, явившегося просить прощения. Вики молилась про себя, чтобы это чудо повторилось ещё раз. Если бы она сумела сосредоточить всю свою волю на одном желании и смотреть зорче, Кен, наверное, опять возник бы из толпы пешеходов, посмеиваясь над её долгими и тщетными поисками. Вики стояла на ступеньках, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону. Она казалась очень одинокой, и это придавало ей особую прелесть. С весны лицо её заметно осунулось. На веках обозначились крошечные голубые жилки, а взгляд расширенных сухих глаз был словно устремлен в безнадежность.

Вдали показался маленький «додж», медленно пробиравшийся сквозь уличную сутолоку, и какая-то частица души Вики взмолилась: «Пусть это будет Кен, господи, – и я поверю в тебя!» Но столько раз её молитвы оказывались напрасными, что, увидя Дэви, она лишь покорно вздохнула. Когда Дэви распахнул перед нею дверцу, Вики пытливо взглянула на него, точно надеясь услышать более убедительное объяснение отсутствия Кена – объяснение, которое как-то докажет ей, что Кен всё-таки любит её. Но Дэви даже не произнес его имени, а она из гордости не стала расспрашивать.

Дэви повез её к Беллу – в ресторан, где встречались политические деятели и конгрессмены во время сессии законодательных органов. Темный дуб, штукатурка «под шагрень», жестко накрахмаленные скатерти и салфетки – таков был стиль этого заведения. Здесь царили комфорт и двуличность, здесь сытые люди спокойно сговаривались между собой, как утопить своих друзей, таких же сытых людей, сидевших за соседним столиком. И как человек, обостренным чутьем улавливающий малейшие следы запаха, от которого ему когда-то стало дурно, Вики мгновенно почувствовала эту атмосферу, ибо она уже на себе испытала, что такое предательство. Она знала все оттенки ощущений, которые проходит тот, кого предали, – смесь гнева, боли, отчаяния и, наконец, всепрощающей покорности, – ведь в конце концов приходишь к убеждению, что предатель был не волен в себе, подчиняясь законам, диктуемым некоей властью, будь то власть бизнеса или власть равнодушия, сменившего любовь.

Вики слушала Дэви, стараясь изобразить на лице внимание, но ни на секунду не переставала сознавать, что матовые стекла окон лишают её возможности глядеть на улицу, искать глазами Кена. Она как бы очутилась в западне. Если, конечно, Дэви не дал знать Кену, куда они идут, и он не придет сюда, как только освободится. При входе каждого нового посетителя глаза её устремлялись на дверь.

Она изо всех сил боролась с собой, стараясь прекратить эту предательски фальшивую игру. Кен не придет – это ясно. Усилием воли она заставила себя увидеть Дэви, на которого до сих пор смотрела невидящим взглядом. И с таким же усилием напрягла сопротивляющееся внимание и заставила себя слушать то, что он говорит. Она завидовала тому, что Дэви так поглощен своей работой. Словно впервые она разглядела его смуглое серьезное лицо – лицо Кена, но вылепленное более грубыми руками. «А что если бы я влюбилась в него», – вдруг подумала Вики. И с той же напряженностью, с какой она томилась по Кену, Вики попыталась представить себе, как она прижимается губами ко рту Дэви, обвивает руками его шею, льнет к нему… Сидеть у него на коленях и тереться щекой о его щеку; лежать рядом с ним на диване в гостиной деда, блаженно изнемогая от темноты, от прикосновения его рук, ласкающих её тело» от долгих пауз между произнесенными шепотом нежными словами, в которые выливается смутный вздох желания…

– Вы не согласны со мной? – вдруг перебил себя Дэви.

– Я?

– Вы сказали «нет» и покачали головой.

Вики отвела взгляд.

– Я просто подумала о том, что никогда не может случиться, – сказала она, словно очнувшись, ибо Дэви давно уже исчез из её мыслей и всё это время она была опять с Кеном.

Она поглядела на Дэви серьезным, испытующим взглядом и в приступе самоуничижения решила, что он удивляется, как можно быть такой дурой. Минуту назад он говорил ей, что теперь окончательно убедился в одном: их работа имеет несравненно более важное значение, чем кажется с первого взгляда. Если рассматривать электронную схему как подобие нервной системы, то и в радио, и в их изобретении основные схемы функционируют точь-в-точь, как мозговые центры, управляющие слухом и зрением. И если существует возможность воспроизвести эту часть работы человеческого мозга, говорил Дэви, то в будущем…

Вики молчала, и Дэви, приняв её притворную внимательность за поощрение, с ещё большим жаром стал рассказывать о своей работе, пока она вдруг не сказала «нет» и даже не сумела толком объяснить, что имела в виду. И теперь Вики никак не могла понять, что означает выражение его лица – презрение, досаду или, быть может, сочувствие? Как тоскливо и жутко стало вдруг у неё на душе!

Когда Вики впервые заметила, что Кен начал охладевать к ней, она старалась уверить себя, будто это лишь потому, что их отношениям не хватает полноты – не свершилось некое волшебство, или то, что, как ей давали понять, должно быть волшебством. Но сейчас она сомневалась, удержало ли бы его даже волшебство. В ней уже не осталось ни умения владеть собой, ни гордости – ничего, кроме предельного отчаяния, которое доводило её до того, что, когда с ней кто-нибудь заговаривал, она с трудом подавляла желание взмолиться: «Сделайте так, чтобы он снова полюбил меня!»

– Я уезжаю, – сказала Вики. – В Кливленд.

– Надолго? – спросил Дэви.

Вики удивленно взглянула на него – ей казалось, что все должны понимать, в каком она смятении.

– Навсегда, – ответила она.

Дэви пристально разглядывал узор на скатерти; лицо его помрачнело.

– Но ведь Кен не единственный человек в городе. Если, конечно, это из-за Кена.

– Конечно, из-за Кена, – устало произнесла Вики. – И он – единственный.

– Откуда вы знаете? Вы когда-нибудь присматривались к другим?

– Нет. Мне и незачем присматриваться. Но жить возле него слишком мучительно. А раз так, то надо быть сущей дурой, чтобы не встать и не уйти.

На худом лице Дэви не дрогнул ни один мускул, но трудно было выдержать взгляд его голубых глаз.

– Если вы так настроены, – сказал он немного погодя, уже не глядя на неё, – то, пожалуй, вам действительно лучше уехать.

Когда Дэви вернулся домой, Кен в своем новом костюме сидел за столом в кухне, положив перед собой крепко сцепленные руки. Увидев брата, он даже не шелохнулся. Потом вместо того, чтобы спросить о Вики, он сказал:

– Кажется, мы расстанемся с Броком.

– Почему?

– Он хочет, чтоб мы реорганизовали дело: построили его, как он говорит, на деловой основе. – Кен встал и зашагал по кухне. – Это значит – мы с тобой уже не будем работать на пару, как изобретатели, а должны создать промышленное предприятие. Чем больше народу будет работать, тем скорее мы добьемся осязаемых результатов – так он считает. Говорит, будто средства он доставал именно на таких условиях.

Дэви подавил готовый вырваться протест и спросил только:

– А ты что сказал?

– Что думаю, то и сказал. Пока мы не будем точно знать, в каком направлении продолжать поиски, мы не можем сказать, какие помощники нам понадобятся. До какого-то момента он меня охотно выслушивал, но я тебя уверяю, Дэви, рано или поздно мы с ним расстанемся. Я его побаиваюсь. Ему наплевать на то, чего мы хотим. Он сидит себе и улыбается. Это, знаешь ли, не человек, а самая холодная рыба на свете. Ты бы посмотрел на него в этом Загородном клубе! Я знаю, как люди пьют. Но такой пьянки, как там, я в жизни не видел. А Брок держался так, будто ровно ничего не происходит. Кончил допрашивать меня, тут же встал и вышел, буквально шагая через валяющиеся тела. – Кен сжал губы. – Волрат тоже появился там ненадолго. Угадай, с кем.

– С Марго?

– Да, с Марго, – сказал Кен. И по его тону Дэви понял, что это занимает его куда больше, чем всё сказанное Броком. – Она ведь ни разу не обмолвилась, что бывает там. Но ты бы на неё посмотрел! Можно подумать, что она в этом клубе – свой человек и привыкла ходить туда каждый день. Они изволили помахать мне, по крайней мере она. А я просто кивнул. Как Брок. Вот так – чуть-чуть. – Кен снова уставился на свои руки. – Нет, ты бы на неё посмотрел, Дэви, – повторил он уже гораздо мягче. – Она была там красивее всех.

– Серьезно?.. Вики уезжает отсюда, Кен. Говорит, что едет в Кливленд навсегда.

Кен поднял голову и тупо поглядел на Дэви, как бы недоумевая, почему тот так круто переменил разговор.

– Что это ей вздумалось? – спросил он.

– Ты не знаешь?

– Нет. Ох, ради бога, Дэви, я скажу, чтоб она не уезжала, и она останется.

– Что ж, попробуй. Только я ручаюсь тебе, что она всё равно уедет.

Кен оглянулся по сторонам с беспомощно раздраженным видом, словно человек, к которому лезут с пустяками, в то время как у него есть тысяча более важных забот.

– Не завтра же она хочет ехать, – сказал он наконец. – Я выберу время и поговорю с ней. А пока вот что: Брок взял с меня слово. Скажи, можем мы приготовить характеристику электронно-лучевой трубки ко Дню труда? note 8

– Если будем день и ночь ломать над этим голову.

– Ну, такова уж наша доля.

В первых числах сентября ни с того ни с сего вдруг нагрянули холода. Моросил серенький дождик, небо выглядело по-зимнему, но братьям в мастерской было жарко от лихорадочного возбуждения. В день решающего испытания прибора Дэви взялся за работу в половине восьмого утра. С весны было сконструировано шесть различных трубок, и все они никуда не годились; но с каждой неудачей уменьшалось количество остающихся возможностей. Теперь перед братьями стояла последняя дилемма – либо теперешняя конструкция правильна, либо не верен самый принцип электронного разложения изображения. К концу нынешнего дня этот вопрос решится, и они будут знать, окажется ли трубка, лежащая на столе, последней, или же это только начало – и за нею потянется вереница других трубок.

Кен надел свой обычный рабочий комбинезон, но был безукоризненно выбрит и причесан, словно готовился к какой-то важной для себя встрече. Для Дэви же этот день ничем не отличался от прочих, потому что все последние дни представлялись ему длительной и напряженной осадой. Без всяких приготовлений он приступил к испытанию фотоэлемента. Он подключил напряжение к диску сетки и к находящемуся перед ней полому кольцевому коллектору. Остальная часть трубки не охватывалась электрической цепью.

Поворачивать выключатели – это вовсе не механический акт. Дэви как бы приподымал веки внутренних глаз, позволявших ему ясно видеть, что делается на маленьком безвоздушном островке внутри лампы.

Он видел гладкий пологий холм, образуемый электрическим напряжением; холм начинался у сетки и спускался вниз сотнями вольт к плоскости кольца. Этот скат только для заряженных частиц был твердым, как глетчер; для всего, что не было заряжено электричеством, он казался прозрачным, как небо.

Дэви нажал кнопку, включавшую питание вольтовой дуги. В окошко трубки хлынул поток золотистого света, и сетка превратилась в сияющий желтый диск.

Свет заставил электроны стремительно выскочить из их атомных орбит внутри тончайших волосков сетки; электроны, не успевая вернуться к сетке, сразу же попадали на склон электрического холма и скатывались к кольцевому коллектору каскадом падающих звезд.

Глядя на бумагу сквозь витую струйку дыма от сигареты, Дэви составлял подробное описание этого катаклизма, превратившего мир света в мир электричества. Все извержения, взрывы, слепящие буйные вспышки уложились в прозаическую запись, состоявшую из двух чисел – цифры, обозначавшей силу света, и цифры на шкале микроамперметра.

Дэви постепенно ослаблял силу светового потока. Стрелка амперметра, улавливая каждое изменение, отклонялась от нуля и, трепеща, останавливалась у какой-нибудь цифры. График показаний сравнивался с результатами предыдущих измерений.

– Пока что неплохо, – сказал Дэви Кену.

– Тогда давай попробуем бегающий луч.

– Ладно.

– Ты волнуешься?

– Нет, просто у меня всё внутри застыло.

Всё же, каким бы спокойным ни считал себя Дэви, каждый раз, когда пальцы его нажимали на кнопку, включавшую электронный прожектор в узкой шейке трубки, его охватывала трепетная робость перед тем, что он пытался вызвать к жизни. Уже шесть раз они с Кеном терпели неудачи, но каждый раз новая надежда вызывала зуд в его руках.

Он видел перед собой не сложную электронную лампу, а небольшой островок, голую пустынную равнину. С поворотом выключателей одна сторона равнины вздымалась кверху, превращаясь в конусообразный вулкан, на вершине которого, в кратере, находилось озерцо электронов. И почти сразу же на одном из склонов горы возникала узкая расселина, и электроны, переплескивающиеся через край кратера, могли стекать вниз по этому строго определенному пути.

Поворот выключателей вызывал также смятение на гладком скате острова, обращенном к фотоэлементу, – вся масса вздымалась, образуя гору с плоской вершиной. Позади этой горы немедленно возникала вторая, точно такая же, но уже с более крутой вершиной, снижающаяся с тыльной стороны. Русло потока, бегущего вниз от верхушки дальней горы с кратером, спускалось на равнину, превращаясь в канал, который упирался в подножие горы с плоской вершиной.

Дэви с каменным лицом следил за измерительными приборами и читал показания тоненьких стрелок. Непригодность шести предыдущих трубок выяснилась именно на этом этапе. Дэви ещё раз повернул выключатель и изменил очертания острова: теперь поток, текущий в канале, стал плавно разливаться по склону горы. Но приборы упорно показывали, что электронный поток ещё не достиг её вершины.

– Понизь немного напряжение на сетке, – сказал Дэви.

Когда устремившийся вверх каскад наконец коснулся электрической вершины, Дэви предостерегающе поднял руку. Электроны теперь достигали сетки. Сейчас нужно было сделать очень точное движение, чтобы установить равновесие, которое покажет, можно ли вообще считать эту схему приемлемой. Каждую частицу струящегося в канале потока, достигшую острого, как лезвие, гребня горы, нужно заставить застыть намертво, а потом либо рухнуть вперёд, на равнину перед фотоэлементом, либо соскользнуть назад, к заднему коллектору. Приборы, присоединенные к каждому коллектору, должны были дать одинаковые показания.

Целых два часа этот мрачный пейзаж терзали, разрушали, создавали вновь, пока, наконец, оба измерительных прибора не показали цифру 65. Дэви, прежде чем позволить себе насладиться ощущением победы, отключил и поменял местами измерительные приборы, чтобы проверить, нет ли в них какого-нибудь внутреннего расхождения. Но и на новых местах оба прибора показывали ровно 65.

Ни Кен, ни Дэви не заговаривали о том, чтобы устроить перерыв и позавтракать. Мир за стенами сарая потонул в серой пелене мелко сеявшегося дождя. На заводе Волрата механики, присев на корточки у стен ангара, уплетали завтраки, принесенные в жестяных коробках. В конторе, за тонкими перегородками. Дуг Волрат жевал сэндвич и разговаривал по телефону с Нью-Йорком, где светило сентябрьское солнце и акции компании «Крайслер» поднялись на восемь пунктов. В универсальном магазине Торна Марго, поглядывая вниз, на суетливую толпу покупателей в дождевых плащах, ждала, пока освободится номер Дуга. За углом в книжной лавке Вики никак не могла решить, бежать ли ей под дождем в аптеку напротив, чтобы перекусить, или лучше докончить письмо к своей кливлендской кузине, в котором она просила разузнать насчет работы. И ни о какой работе не думал Брок, снимавший галоши в передней Гражданского клуба. Он с удовольствием предвкушал свой обычный завтрак в обществе призраков покойных лесопромышленных магнатов, и только в каком-то закоулке его мозга шевелилась настойчивая мысль о том, что послезавтра надо будет позвонить братьям Мэллори и приструнить их построже.

А братья Мэллори не думали ни о Броке, ни о дожде, ни друг о друге, ибо сейчас они были неотделимы. Им предстояло сделать последний шаг в исследовании маленького стеклянного, невидимого для глаз островка, и только этим были заняты их мысли.

Подняв левую руку с перекрещенными «на счастье» двумя пальцами, Кен правой рукой нажал кнопку. Дэви стоял рядом. Оба не сводили глаз с измерительного прибора, ожидая его решающих показаний. Стрелка заднего прибора медленно заколебалась. Подачи света на сетку не было, но по точно выверенным делениям шкалы, ток равнялся 65. Сейчас, однако, происходило излучение фотоэлектронов в направлении переднего кольцевого коллектора. Каждая порция излучения должна была вызывать крохотные вздыбленности напряжения на гребне горы и нарушать тончайшее равновесие, так что теперь большая часть электронного пучка должна была скользить по склону с другой стороны горы. Сила тока, возрастающего в заднем коллекторе, могла служить непосредственным мерилом света, падающего на часть сетки, зондируемой бегающим лучом.

Дэви затаил дыхание, молясь, чтобы стрелка продолжала свое движение к более высоким цифрам шкалы. Пусть результаты будут ничтожны, лишь бы они оказались положительными. Уже и сейчас эта трубка была настолько совершеннее всех предыдущих, что неудача могла произойти лишь в том случае, если порочна вся система.

Кончик стрелки переметнулся за 56… 58… 62… «Дальше, дальше!» – кричал про себя Дэви.

Стрелка дошла до 65 – испытание началось – и, перескочив эту цифру, неторопливо поползла дальше.

Дэви позволил себе перевести дух.

…66… 68… Стрелка скользила всё дальше и застыла на 70,3. Дэви, ещё не доверяя глазам, медленно с облегчением вздохнул. Кен обернулся к нему. Это был момент, ради которого они трудились столько лет, – и всё же лицо его было абсолютно бесстрастным.

– Я устал, – сказал он, и вдруг губы его раздвинула изумленная улыбка, постепенно становившаяся всё шире. Дэви, наблюдавший за ним, расхохотался. Кен тоже принялся хохотать – над собой, над Дэви, над всем миром, который наконец-то очутился на его ладони.

Воспоминания о пережитом, гордость и чувство удовлетворения сблизили их настолько, что Дэви недоумевал: неужели он когда-либо мог злиться или даже просто досадовать на Кена? Теперь Дэви твердо знал: никогда он не был одинок, даже в самые тоскливые минуты, потому что какая-то частица Кена никогда не покидала его и всегда будет с ним.

– Я закончу испытание, – сказал Дэви. – А ты меня проверяй.

Он снова присел к фильтрам, и теперь прибор перестал быть неодушевленным. Каждая деталь, до которой дотрагивались его пальцы, стала верным союзником, выдержавшим вместе с ними борьбу, – даже эти стеклянные изоляторы. То, что пережили они с Кеном, было настолько важнее всего испытанного ими за свою жизнь, что каждый инструмент, каждый кусочек стекла, связанный с этим опытом, даже много времени спустя будет узнан с первого взгляда. Составляя диаграмму результатов испытания, Дэви улыбался.

Они создали нечто чрезвычайно значительное, а не просто дешевый фокус для развлечения публики. Ибо этот прибор может выполнять некоторые функции самого тонкого человеческого разума. Любой вопрос, который можно перевести в правильно составленную электронную схему, отпечатается на сетке, а бегающий луч найдет решение в виде ясно выраженного «да» или «нет». Это даст возможность производить новые математические расчеты; химические процессы, представлявшиеся чересчур сложными для практического применения, когда-нибудь будут извлечены из этой трубки и перенесены в заводские чаны.

Вычерчивая плавную кривую, соединяющую точки на лежащем перед ним листе бумаги, Дэви спрашивал себя, был ли Джеймс Уатт осенен вот таким же захватывающим дух интуитивным ясновидением в тот день, когда стучащий поршень его паровой машины впервые привел в движение маховое колесо. Уатт, должно быть, до какой-то степени угадывал, какой будет его Англия через сто пятьдесят лет. Джеймс Уатт жил в те времена, когда мужчины носили штаны по колено, чулки, длинные волосы, собранные сзади в пучок, на манер парика, и всё же это было не так уж давно – столько времени, сколько могут прожить два человека, один за другим: только две человеческие жизни.

Дэви, сидя за грубо сколоченным столом, чувствовал, как расширяется его ощущение времени: ему казалось, будто временные промежутки спрессованы и с гулом проносятся мимо. И, тем не менее, он с неподвижным лицом прилежно перенумеровал чертежи и записал дату на случай справок в будущем. Острее, чем когда-либо, он ощутил быстротечность человеческой жизни на земле.

Кончив записи, Дэви медленно поднял глаза – он знал, что стремительная, всё нарастающая скорость, с которой люди переделывают мир, в это утро увеличилась ещё больше.

Он протянул рабочую тетрадь брату, и ему вспомнилась та ночь, когда они с Кеном договаривались насчет будущего, – ночь, когда Кен согласился записаться на пятый курс.

– Слушай, Кен, – серьезным тоном сказал Дэви, – ты понимаешь, что мы с тобой нашли?

Кен взглянул на записи и медленно усмехнулся.

– Это ясно как день, – не сразу сказал он. Усмешка его стала кривой. – Здесь написано черным по белому – миллион долларов!

Глаза Дэви расширились. Он вздрогнул, потом сразу окаменел. Кен либо забыл ту ночь, либо не понял, что хотел сказать Дэви. Неразрывная связь, объединявшая братьев весь день, вдруг расползлась, как намокшая бумага. И Дэви осознал, что он такой же, каким был всегда – одинокий и никому не нужный, а Кен всё тот же, каким всегда был Кен – его старший брат и совершенно чужой человек.

В начале октября утра стояли прозрачные, холодные и ясные. В лучах восходящего солнца бледно поблескивал иней, лежавший на полях, на ступеньках веранды, в углах оконных рам. К девяти часам белое кружево таяло, небо уходило ввысь, как человеческие надежды, синева его парила над багряно-золотистым пламенем осенней листвы. Солнце взбиралось всё выше, и полдень был бы совсем июньским, если б не дымки из труб и не тлеющие кучи сухих листьев, от которых в воздухе разливался слабый терпкий аромат. Вскоре с севера надвигались ранние сумерки, легкий пар, весь день стоявший над озером, оседал низко стелющимся туманом, постепенно переходившим в мглу. В девять часов вечера в синей морозной вышине вспыхивали острые хрусталики звезд, и всё опять начинало сверкать, потому что туман превращался в росу. А на утро, к восходу солнца, поля опять белели от инея.

В вечернем тумане вокзал казался ещё мрачнее, чем всегда; туман, как пар, клубился под высоким железным навесом платформы, обволакивал вокзальные фонари, превращая их в расплывчатые опаловые пятна. К зданию вокзала то и дело подкатывали машины, они разворачивались и уносились прочь, и было похоже, будто пучеглазые рыцари гарцуют на турнире, пригнувшись к двум длинным светящимся копьям, которые бесшумно сшибались и перекрещивались с такими же парными копьями.

Поезд южного направления, на Милуоки, прибывал в 6:52, с расчетом, чтобы пассажиры могли поспеть на восточный экспресс. Паровоз, волоча за собой вагоны, вползал под своды вокзала, как чудовищное насекомое, прокладывавшее себе путь длинным белым щупальцем, торчащим из циклопического глаза – головного прожектора; насекомое с шипеньем выбрасывало за рельсы гибкие лапки – белые струйки пара. Окна тянувшихся сзади вагонов казались желтыми сегментами туловища гусеницы; каждое окно отбрасывало на землю бледно-золотой квадратный отсвет.

Вики, Дэви и Кен в дождевых плащах неподвижно стояли на платформе, поеживаясь в клубах сырого тумана. Все трое молча глядели на приближавшийся поезд. Кен в последнюю минуту заставил Дэви пойти с ним на вокзал, и Дэви понял – брат не хочет прощаться с Вики наедине. Презирая его в душе, Дэви согласился. Они заехали за Вики и, здороваясь, оба смотрели на неё одинаково виноватыми глазами, хотя провинились перед ней совсем по-разному. Из всех троих только Вики сохраняла полное самообладание: она сидела между ними в машине бледная, но с высоко поднятой головой.

Ожидание на перроне казалось им нескончаемой пыткой, хотя они спокойно говорили о погоде, о том, с какой точностью прибыл поезд, и чьи часы показывают верное время.

– Я, пожалуй, пойду в вагон, – сказала Вики, как только поезд остановился.

– Вздор, – резко ответил Кен. – До отхода целых десять минут, и ты ещё успеешь насидеться.

Вики бросила на него взгляд, который можно было бы назвать уничтожающим, но Дэви показалось, что она заставила себя напоследок произвести окончательную оценку Кена, взглядом вобрать сущность всего, что она в нем любила, и унести с собой. А в поезде, оставшись одна, она попытается определить, драгоценный ли это камень, или простой булыжник…

Дэви почувствовал, что ему уже не под силу служить барьером между ними. Он отошел в сторону, решив хоть на несколько последних минут оставить их наедине, не представляя, впрочем, о чём они могли бы говорить без взаимной обиды – разве только пожелать друг другу счастья. Лучше всего, подумал Дэви, если б Кен этим и ограничился, но сказал бы это искренно, сознавая, что они, быть может, никогда больше не увидятся, что он любил её по-настоящему, так как она чудесная девушка, а если разлюбил, то виноват в этом только он один. Вики не нуждается в утешениях, решил Дэви, а вот Кену необходимо вернуть себе уважение младшего брата.

– Я схожу за сигаретами, – сказал Дэви, на ходу придумав предлог. – И, если найду, куплю вам «Ярмарку тщеславия» note 9.

– Давай лучше я сбегаю, – тотчас предложил Кен. – Я сделаю это быстрее. Через минуту вернусь.

Дэви и Вики молча поглядели ему вслед, и, когда они обернулись друг к другу, Дэви заметил на её лице еле уловимую ироническую усмешку.

Взяв Вики под руку, Дэви крепко прижал её к себе.

– Слушайте, Вики, имей я на брата влияние, всё было бы по-другому. Вы – лучшая девушка из всех, кого он знал, да и не только он. И вам это известно, правда?

– Он ужасно растерян, – сказала Вики. – Я не хотела, чтобы он провожал меня. Но он настоял, – добавила она утомленно. – Я хочу пойти в вагон.

– Не дождавшись его?

– Вы думаете, он огорчится? – спросила Вики, подняв на Дэви усталый и умный взгляд.

– Думаю, что да. Я всё ещё надеюсь, что он скажет или сделает что-нибудь такое, за что я смогу уважать его по-прежнему. – Он глядел на неё грустными, умоляющими глазами. – Вики, окажите мне эту услугу, хорошо? Иначе я долго буду думать о нем плохо.

– Ничего, это пройдет, – сказала она.

– И у вас тоже.

– Вы уверены? – В голосе Вики зазвучала беззлобная ирония. – У других девушек это тоже проходило?

– Да, – сказал Дэви. Теперь он вовсе не был намерен покрывать Кена. – Всегда проходило и впредь будет проходить. И довольно безболезненно.

– Что ж, это хороший признак. – Вики протянула ему руку. – Прощайте, Дэви.

Дэви взял её руку и задержал в своей.

– Значит, вы его не подождете?

– Незачем. Что бы он ни сказал и ни сделал, всё равно ничего не изменится. А я замерзла.

Дэви не выпускал её руки: ему казалось невероятным, что Вики больше не будет жить в одном городе с ним. Пусть она никогда не думала о нем, но, живя в Уикершеме, она была близко. И что бы она ни делала, что бы ни происходило в её жизни, он всегда знал об этом.

– Вики, а писать вы мне будете?

– Если только вы станете отвечать. Теперь ведь у вас будут работать два техника. Пожалуй, скоро вы заведете себе секретаршу. Она будет писать за вас письма.

Дэви всё ещё держал её руку.

– Можно вас поцеловать, Вики?

Вики подставила губы, и он поцеловал её. Прикоснувшись к её губам, он забыл о своем намерении только чуть-чуть обнять её и прижал к себе с такой отчаянной страстью, что Вики, отступив назад, посмотрела на него широко раскрытыми глазами.

– Это накапливалось давно, – сказал Дэви. – Так поцеловать вас мне хотелось ещё полтора года назад, когда я пришел на вокзал встречать самую прекрасную девушку в мире.

– Ах, Дэви!.. – воскликнула она с тоской. И он не понял, чем вызвана эта бесконечная горечь, звучавшая в её голосе, – сожалением о том, что могло быть, или о том, что утрачено. Голос её дрогнул, но в глазах не было слез. Она взяла один из чемоданов, самый тяжелый – как в день своего приезда, – и шагнула на ступеньку вагона. Дэви пошел за ней, глядя на её стройные ноги и спрашивая себя, сможет ли он когда-нибудь разлюбить её. Бремя этой любви было ему ненавистно, он изнемогал под его тяжестью, но в душе его, даже в самые горькие минуты, ни разу не шевельнулось желание, чтобы Вики навсегда ушла из его жизни.

– Ну, прощайте, – сказала она тем же усталым тоном, но на этот раз улыбнулась.

– Прощайте.

Вики вошла в вагон. Дэви проводил её глазами, всё ещё чувствуя на своих губах теплоту её губ. Он порылся в памяти, стараясь припомнить, было ли у него когда-нибудь такое же ощущение, и лишний раз убедился, что все прежние поцелуи занимали его, только пока они длились.

Повернувшись, он быстро зашагал сквозь туман к залу ожидания и у дверей столкнулся с Кеном, который выходил на перрон со свернутым в трубку журналом подмышкой. Лицо Дэви осунулось, а глаза как будто запали ещё больше.

– Она уже села в вагон, – сказал Дэви. – Велела тебе кланяться.

– Не подождала меня? – медленно спросил Кен, и даже придирчивый слух Дэви не мог уловить в его тоне ни малейшего облегчения. – Она ничего не просила мне передать?

– Ничего, – отрезал Дэви. – А чего ты, собственно, ждал?

– Да, пожалуй, ничего, – тусклым голосом сказал Кен. В нем как будто что-то надломилось, но Дэви не хотел ни сочувствовать, ни даже замечать этого.

Он прошел мимо растерянного Кена и направился к стоявшей на улице машине, даже не оглянувшись, чтобы посмотреть, идет ли за ним брат. Он не ручался, сможет ли скрыть озлобление, ибо он только что потерял единственную девушку, которую любил, и потерял её, так и не узнав взаимности. Даже сейчас она думала не о нем, а о Кене.

Поезд с пыхтением и ревом двинулся вперёд. Всё было кончено.

Глава шестая

Марго тоже хотела прийти на вокзал попрощаться с Вики, но в последний момент всё вылетело у неё из головы, так как приехал Дуг. Целый месяц его не было в Уикершеме.

Первые три недели Марго не получала от него никаких вестей и совсем извелась, напряженно ожидая телефонного звонка или письма с завтрашней утренней почтой. Но день проходил за днем, и в конце концов ей ничего другого не оставалось делать, как признать, что он утратил к ней всякий интерес. Но тут-то он и позвонил из Вашингтона.

– Я посмотрел расписание поездов, – сказал Дуг, будто продолжая прерванный разговор. – Если ты сможешь попасть в Милуоки через два часа, то завтра ночью будешь здесь.

Ей до смерти хотелось поехать и до смерти хотелось поблагодарить его за звонок, побранить за молчание и радостно засмеяться оттого, что она слышит его голос. Но она постаралась овладеть собой.

– Просто взять да приехать? – Слава богу, ей удалось произнести это шутливым тоном.

– Я же ведь взял да позвонил тебе, – возразил Дуг.

– Но ты знаешь, что я отвечу, – медленно сказала Марго, понимая, что если его любовь означает для неё жизнь, то существует одна-единственная возможность остаться в живых: – Я могу ответить только «нет».

Дуг растерянно умолк.

– Хорошо проводишь время? – спросил он немного погодя.

– Ужасно! – честно созналась Марго. – Боже, как я скучаю по тебе!

– Ладно, черт возьми! – сдался он, не скрывая раздражения. – Буду в понедельник к обеду.

Дом Волрата стоял на холме, куда не достигал туман, как молочное озеро белевший в призрачном свете осенних сумерек. Когда Марго вошла, Дуг и Мал сидели с бокалами у горящего камина. На столике за диваном лежал раскрывшийся, туго набитый портфель. Дуг окинул Марго быстрым испытующим взглядом, затем указал ей на стул. Марго поняла: он забыл, что она должна была прийти. Инстинкт не обманул её – два дня назад он позвонил ей просто под влиянием минутного порыва.

– Я, вероятно, застряну здесь, – обратился он к Марго, снова берясь за бумаги. – Может, даже на несколько месяцев.

– Удалось вам заключить договор? – медленно выговаривая слова, спросила Марго.

– Пока нет, но непременно удастся! Непременно! Об этом-то я и толкую Мэлу. – Дуг сиял: его переполняло ликующее возбуждение. – Дело пошло в Сенат, – обратился он к конструктору. – Они одобрят заказ, если запрос будет исходить от армии. Помните Пита Фитцсиммонса? Такой был птенец в чине полковника? Ну, так он за нас. Правда, сейчас он всего-навсего майор, но это тот человек, который нам нужен.

– А он когда-нибудь летал?

– О, ещё как. Он любит это дело. Но надо так его увлечь, чтобы он голову потерял. Впрочем, это будет не столь трудно. Фитц – не сенатор, но и на его слабых струнках мы можем с успехом сыграть. Оказывается, он ещё такое дитя, что ему хочется получить кубок фирмы «Бендикс».

– Бог мой, но ведь кубок купить нельзя! – воскликнул Мэл.

Дуг расхохотался.

– Конечно, нет, но я обещал купить ему кое-что не хуже: самолет, который даст ему шансы на выигрыш. Я недаром побывал в Нью-Йорке – в тот день, когда «Сокол» Волрата завоюет кубок, акции авиационного завода Волрата будут котироваться на Большой бирже, начиная с двадцати семи пунктов, и десять тысяч акций принадлежит тебе. Я и Фитцу предложил столько же, но он отказался. Знаете, чего он хочет, какая у него заветная мечта? – Дуг устремил взгляд на огонь, и в голосе его зазвучали презрительные нотки. – Он хочет, чтобы сотни тысяч глаз смотрели на него с восхищением, когда он будет выходить из самолета. А затем он медленно стащит с головы шлем, и лицо его будет серьезным, словно вся эта шумиха его нисколько не трогает. И весьма проникновенным тоном он скажет: «Я не считаю это спортивным праздником. Это чисто техническое мероприятие – ведь только так государство может выяснить, какой тип самолета является лучшим». И всё это с таким, знаете ли, фальшивым видом самоотречения. А в душе будет упиваться происходящим, потому что ему только того и надо, хотя он в этом нипочем не сознается даже самому себе.

Марго и Мэл обменялись понимающими взглядами. Дуг и не подозревал, что, подсмеиваясь над каким-то майором, он, в сущности, описывает самого себя. Марго знала, что Дуг склонен к самообольщению, но от этого любила его не меньше. В чувстве её лишь появился оттенок покровительственности.

– Но поскольку это всё-таки действительно испытание моделей, – продолжал Дуг, – то с ним должен лететь представитель компании.

Мэл закурил, прежде чем ответить.

– Только не я. Хватит на мой век одной катастрофы – сколько меня мытарили, когда началось расследование!

– Очевидно, лететь придется мне, – сказал Дуг, не отрывая взгляда от языков пламени, лизавших дрова, которые вдруг оглушительно затрещали, как бы аплодируя его словам. – Ну ладно, с завтрашнего дня мы думаем только о предстоящем испытании. Ты бы лучше перебрался ко мне, Мэл.

Марго и Мэл опять невольно переглянулись. В её взгляде была настороженность, в его – понимание.

– Нет, – ответил Мэл. – Ведь отсюда до меня всего ярдов пятьдесят. И мне нравится мое уединение.

– Об уединении забудь. До конца состязаний никто из нас не будет уединяться. – Но тут взгляд его упал на притихшую Марго, и он вдруг расхохотался: – Ладно, пока что оставайся у себя, Мэл.

После обеда Мэл ушел. Дуг повел Марго в гостиную. Несмотря на переполнявшее его хвастливое торжество, он казался озабоченным.

– Я ведь уже говорил, что скучаю по тебе, правда? – начал он. – Сейчас, Марго, я скажу тебе нечто такое, что тебе не понравится.

– Тогда лучше не говори.

– А я хочу сказать. Раз и навсегда.

Сердце её замерло.

– Понимаешь… Ну ладно, я тосковал по тебе, но я не хотел этого. Любой другой на моем месте, чувствуя к тебе то, что чувствую я, решил бы на тебе жениться. Пора поставить точку над «i». Так вот: я не хочу жениться на тебе…

У неё хватило сообразительности промолчать.

– Я не хочу на тебе жениться, как не хочу и тосковать. Да, я тосковал по тебе, но жениться не собираюсь. Я по тебе схожу с ума. Ты можешь пользоваться всем, что я имею, сколько захочешь, но остальное будет так, как есть. И никогда не будет по-другому.

– Почему ты решил сказать мне это? – слабым голосом произнесла, наконец, Марго.

– Потому, что ты, может, и сама догадывалась об этом, но в душе не верила. А теперь ты можешь поверить. Вот что, Марго, – сказал он грубо, – довольно валять дурака. Ты вела со мной игру. Я это знал и насмехался над собой, сознавая, что попался на удочку, но всё же меня восхищала твоя выдержка. Ладно, мы оба позабавились – и хватит. Давай договоримся раз и навсегда. Я хочу, чтобы ты переехала ко мне, жила здесь, ездила бы со мной, когда мне этого захочется, и оставалась бы дома, когда я захочу уехать один. Ну вот, кажется, всё просто и ясно.

– И всё-таки я отвечу «нет». – Марго почти издевалась над ним. – Просто и ясно – «нет». Мы с мальчиками переезжаем, наконец, в настоящий дом. Даже с лужайкой. С небольшой, но всё-таки лужайкой. Знаешь, сколько времени мы ждали этого? И пусть никто не смеет упрекнуть меня в неучтивости – я отвечаю приглашением на приглашение. Ты просишь меня жить в твоем доме? Отлично, а я приглашаю тебя переехать к нам. Условия те же. Ты можешь жить со мной вместе или иметь отдельную комнату. Ты можешь пользоваться всем, что я имею, – деньгами, одеждой, – всем, чем хочешь и сколько захочешь. Мы с мальчиками зарабатываем вместе больше шестисот долларов в месяц. Я могу себе позволить взять тебя на содержание. Но не надейся, что я выйду за тебя замуж. Что ты на это скажешь?

– Ты очень забавная особа!

– Да, – сказала Марго. Она поднялась с места и потрепала его по щеке. – Я самое забавное существо, которое ты когда-либо знал. Каждый номер, который я выкидываю, заставляет тебя покатываться со смеху. И разве сейчас у нас не представление?

Он схватил её за руку.

– Ты это знаешь лучше, чем я!

– И разве оно не забавно?

– Марго! – вконец отчаявшись, сказал он и выпустил её руку. – Помоги же мне!..

– Я и хочу помочь тебе, милый. Я хочу дать тебе всё, кроме своего имени. – И она заговорила уже другим тоном: – О Дуг, Дуг, когда же, наконец, ты вырастешь и будешь взрослым!

Он смотрел на неё тяжелым взглядом.

– Ладно, во всяком случае, ты знаешь теперь, что у меня на уме.

– Я-то, конечно, знаю, – слегка улыбнулась она, – но знаешь ли ты сам, вот в чём вопрос.

Всё-таки в ноябре Марго вернулась на завод. Теперь уже не было никакой необходимости настаивать на прежнем условии – Дуг был настолько занят, что у него решительно не оставалось времени на личную жизнь. Этой осенью небо над всей страной, казалось, кишело самолетами, мчавшимися с предельной скоростью в погоне за новыми рекордами из Лос-Анжелеса в Нью-Йорк, из Майами за один день в Чикаго, из Лондона в Каир. В День благодарения note 10 Дуг слетал на восток, на Йельские армейские состязания, и вернулся недовольный, горя нетерпением поскорее двинуть вперёд работу над «Соколом».

Мэл и Дуг ежедневно засиживались до полуночи, и к рождеству Мэл переехал жить к Дугу. Одна только переписка, касающаяся вопросов, связанных с конструкцией самолета специального назначения, могла бы заполнить целый рабочий день Марго, а ей ещё приходилось заниматься подготовкой к выпуску акций на одиннадцать миллионов долларов.

Беспокойное ощущение, будто никто не замечает, как летит время, не покидало её и дома. Кен и Дэви, с головой уйдя в свою работу, казалось, даже не знали, что новый дом, в сущности, остается нежилым. Бывали дни, когда Марго вовсе не виделась с братьями. Она не имела понятия о том, что они сейчас делают, и только изредка кое-что улавливала из споров, которые вели мальчики, составляя ответы на письма Брока, непрестанно торопившего их. Кен зачастил в Загородный клуб, но Марго так и не могла вспомнить, говорил ли он когда-нибудь о том, что стал членом этого клуба.

Она была слишком поглощена работой, чтоб думать о чём-нибудь постороннем, и только по временам её внезапно охватывал беспомощный страх при мысли, что бег времени стремительно несет её куда-то под уклон, лишая всяких человеческих чувств и всё больше и больше отдаляя от людей, которым она дорога.

Дуг помчался в Нью-Йорк сразу же после Нового года. Стоял ясный, морозный день. Марго и Мэл наблюдали за отлетом из окна конторы. Голова Дуга в летном шлеме чернела за ветровым щитком, белое шелковое кашне развевалось по ветру, как рыцарский плюмаж. Резкий ветер был так силен, что зеленый «Фантом» – самолет, выпущенный фирмой Волрата, – оторвался от земли, не пробежав и пятидесяти футов, дрогнул от «порыва ветра, затем круто взвился в небо, устремляясь на северо-восток. Марго следила за ним глазами, пока черная точка не исчезла в утреннем солнечном небе. Обернувшись, Марго увидела, что Мэл прикончил стакан виски и наливает себе второй. Его худое, покрытое шрамами лицо было сосредоточенно серьезным.

– Пока я не окочурился, отвезите меня домой, пожалуйста! – пробормотал он. – Или нет – можно мне поехать к вам? Просто суньте меня в комнату и закройте дверь. Мне нужно немножко прийти в себя, вот и всё. Этот сукин сын пожирает вас живьем, вы знаете?

– Знаю, – уронила она.

– Он никогда не слушает, что ему говорят, – растягивая слова, продолжал Мэл. – У вас нет ощущения, что вы работаете с ним или даже на него. Он просто оседлал вас, взнуздал и вонзает вам шпоры в бока. Он приподнимает верхушку вашего черепа и роется там, точно в ящике с болтами и гайками, выискивая то, что ему нужно. Я теперь и спать перестал. Он только изредка дает мне передышку, как дают остыть мотору, когда он перегревается. И когда я, по его мнению, выспался, он садится на кровать, в ногах. Он даже не скажет: «Проснитесь», – а просто начинает говорить о деле. Как только кончится это проклятое состязание, я от него удеру.

– Почему же вы не удерете сейчас?

Он взглянул на неё так, будто она сказала несусветную глупость.

– Да ведь он меня не отпустит, – сказал он просто. – Знаете, что он делает с людьми, которые удирают прежде, чем он сам надумает их выставить? Я ничего этого не знал, пока не поступил к нему работать, – вот тут-то я и наслушался! За ним и раньше, ещё в эскадрилье, водились странности, но тогда все выкидывали разные номера, потому что нервы шалили. Я тогда думал, что он просто сумасбродный богатый молокосос, который умеет быть злопамятным дольше других. Но, уверяю вас, этот малый воображает себя самим господом богом. Погладить его против шерсти – значит совершить смертный грех, и уж будьте покойны, он вам отплатит, не пожалеет ни времени, ни средств.

– Вы действительно пьяны, – холодно произнесла Марго. – Через двадцать минут вы свалитесь под стол. У нас есть свободная комната с кроватью – можете там проспаться. Когда придете в себя, я познакомлю вас с моими братьями. Но имейте в виду: им ни слова о Дуге.

Мэл встал пошатываясь, однако стараясь сохранить достоинство.

– Могу я в таком виде показаться рабочим?

Марго оставила завод на попечение старшего мастера, сказав, что у мистера Торна острое желудочное заболевание. Она повезла его к себе, за всю дорогу не произнеся ни слова. Маленькая чистенькая уличка без деревьев была совсем новой – лужайки размером с носовой платок перед выбеленными домиками ещё не успели зарасти травой.

Остановив машину. Марго не сразу открыла дверцу.

– Слушайте, Мэл, – сказала она. – На этой улице двадцать четыре дома, и в каждом доме есть женщина моих лет, имеющая ребенка, а то и двух. В этот час на улице не бывает других мужчин, кроме разносчиков. Поэтому, когда будете идти к дому, держитесь прямо и не шатайтесь. Если вздумаете опираться на меня, я отодвинусь, и вы грохнетесь на землю. Поняли?

– Конечно, конечно, – заплетающимся языком пробормотал Мэл. – Теперь мне понятно, почему вы поладили с этим чудовищем. Рыбак рыбака видит издалека.

В маленьком светлом домике было холодно, полы, не покрытые коврами, ярко блестели в солнечном свете. Марго впервые заметила, как здесь голо и неуютно. Она провела Мэла в свободную спальню со свежевыкрашенными голубыми в крапинку стенами. Мэл рухнул на старую походную койку, составлявшую всё убранство комнаты. В подвале, где до сих пор ещё пахло сырым цементом. Марго растопила котел парового отопления и подкладывала дрова, пока не стали пощелкивать нагревавшиеся трубы. Затем, дрожа от холода, она поднялась на первый этаж, уселась на радиатор и позвонила в мастерскую. К телефону подошел Дэви.

– У меня есть немного свободного времени, – сказала Марго. – Не могли бы вы с Кеном встретиться со мной, чтобы купить хоть какую-нибудь мебель? Комнаты выглядят просто ужасно.

– Я, пожалуй, смог бы, – неторопливо согласился Дэви. – А Кен уехал в Милуоки.

– Да? Я не знала. С этой Флер-Фэн или как её там?..

Дэви засмеялся.

– Как бы её там ни звали, он уехал. Вчера вечером на машине. Он очень много работал. Марго.

– Что случилось с нашей семьей? Разве у нас уже не принято видеться друг с другом?

– Ну, положим, ты тоже не очень-то засиживаешься у семейного очага. Но ты не расстраивайся. Ты повидаешься со мной, а я с тобой, и мы даже позавтракаем вместе.

Они договорились о месте встречи, потом Марго с беспокойством спросила:

– Неужели я знала, что Кен собирается уехать, и забыла об этом?

– Нет, – смеясь ответил Дэви. – За полчаса до отъезда Кен сам не знал, что уедет. Ты же видела – последнее время он сам не свой.

– Пожалуй, да, – устало согласилась Марго. – Заезжай за мной по дороге в город. Я подожду тебя здесь.

Сверху не доносилось ни звука, только рокот горячего пара, весело гулявшего по трубам, гулко отдавался в пустом доме. Марго нервно ходила взад и вперёд, постукивая каблучками по натертому паркету. Не зная, что с собой делать, она завела патефон и поставила пластинку; комнату наполнили, словно вырвавшиеся из-под пресса, жестяные звуки веселой песенки. Звуки исступленно бились о голые розовые стены, о девственно-белый потолок, о кирпичную облицовку камина – всё вокруг было такое новое, пустынное, и казалось, будто музыка бешено мечется от пустоты к пустоте, ища, за что бы зацепиться. И эта музыка – как и дом, и улица, и вся жизнь Марго – была безнадежно далека от того, чего ей хотелось. В отчаянии она так резко остановила патефон, что последние слова певца повисли в воздухе, как придушенный вопль изумления: «Разве мы не…»

– Черт возьми, имею же я право развлечься! – раздраженно обратился Кен к сидевшему за столом брату. Крошечная конторка, устроенная в переднем углу сарая, была отделена от мастерской тонкой перегородкой; в двухстворчатых, наглухо запертых дверях было проделано оконце, через которое проникал свет. Под лучами весеннего солнца лицо Кена казалось желтым и осунувшимся, глаза его опухли от недосыпания. «Он, должно быть, выехал из Милуоки часов в семь, – подумал Дэви, – но всё равно запоздал».

– В конце концов, с самого рождества я только второй раз позволил себе кутнуть.

– Я твои разы не считал, – ответил Дэви. Голос его звучал ровно, но в нем чувствовалось не спокойствие; а нервное напряжение. – Можешь уезжать хоть каждую субботу, если хочешь. Прошу тебя только об одном – возвращайся вовремя. Три человека, получающие по сорок пять долларов в неделю, с самого понедельника болтаются без дела из-за того, что ты не изволил явиться. Так что к своим маленьким развлечениям прибавь трехдневное жалованье трём техникам, а сколько ты тратишь на неё, я уж и не спрашиваю.

– Сколько бы я ни тратил на Флер, она стоит этого.

– Флер?

– Да, Флер! Не Фэн, а Флер!!

– Хорошо. Флер.

– Вот именно, что хорошо. Когда я сидел без гроша, она сама добиралась сюда, чтобы покататься вместе, и часто даже входила в долю, чтобы я мог купить бензин. А теперь, когда у меня завелось несколько долларов, самое меньшее, что я могу сделать, – это дать ей возможность развлечься хоть раз за столько времени.

– Два раза за столько времени.

– А, господи, да хоть и два. Разложи пару сотен долларов на три месяца – сколько получится?

– Я говорю не о деньгах, – стукнув кулаком по столу и еле сдерживаясь, чтобы не закричать на брата, сказал Дэви. – Я говорю о том, что тебя нет на работе, когда ты нужен. Я уже второй раз вынужден откладывать встречу со Стюартом.

– Брось, пожалуйста! Ты прекрасно знаешь, что мог бы пойти и без меня.

– Мог бы, но не пойду, – упрямо сказал Дэви, ибо тут-то и крылась причина его возмущения. – Заявка на патент за нашими двумя подписями не выйдет из конторы Стюарта, пока ты не проверишь там всё до последнего слова.

– Но я уже сделал это, – с досадой возразил Кен. – Мы ведь составили описание нашего изобретения.

– Даже два описания.

– Твой вариант я не считаю, Дэви. Я своего решения не изменил.

– Когда-то мы с тобой договорились, что не станем ограничиваться одним этим изобретением.

– Да, но мы договорились также, что сначала осуществим первое. Сейчас мы ещё на первом этапе. Наша заявка должна быть строго определенной, точной и ясной.

– Тогда мы впоследствии многое потеряем.

– Плевать мне на то, что будет впоследствии!

До этого момента Дэви разглядывал свою ладонь; сейчас он уронил руки, как бы сдаваясь.

– Ладно, Кен, пусть будет так, как ты хочешь. Мы начали это вместе и в ответственные моменты должны стоять плечом к плечу. А если ты считаешь, что есть нечто более важное, чем заявка на патент, скажи, и, может, я соглашусь с тобой.

– К черту заявку! Самое важное – добиться передачи изображения на расстояние.

– Не беспокойся. Если мы не добьемся в этом месяце, то добьемся в следующем; не в мае, так в июне. По крайней мере, – сухо добавил он, – таков ультиматум Брока.

Кен медленно обернулся.

– Когда он это сказал?

– Вчера. Как только узнал, что я во второй раз отложил встречу со Стюартом.

– Он рассердился?

– У него ведь никогда не поймешь, сердится он или нет. Не волнуйся: если мы получим изображение, он будет счастлив.

– Это меня меньше всего тревожит, – задумчиво произнес Кен. – Брок владеет половиной паев этого нового агентства «Крайслер». Может, мы смогли бы получить новую машину со скидкой. Сегодня у меня всю дорогу горело масло.

– Неужели, по-твоему, сейчас время думать об этом? О, черт возьми, покупай другую машину, если хочешь, но, во-первых, не проси Брока о скидке, а во-вторых, не увиливай от разговора. Я говорю о свидании со Стюартом. – Дэви положил руку на телефон. – Можем мы повидаться с ним сегодня?

– Хоть сию минуту.

– И пусть люди увидят тебя в таком виде? Поезжай домой, поспи хоть часа два да заодно побрейся. Я позвоню тебе перед уходом.

– Зачем мне ехать домой? Посплю здесь на своей старой кровати.

– Кроватей здесь больше нет. Нашу комнату я отдал вчера утром Костеру – там будет стеклодувный станок. Кстати, подтверди, пожалуйста, мое распоряжение насчет устройства склада в бывшей комнате Марго.

Почти полжизни они привыкли считать небольшое помещение позади сарая своим домом. Но разраставшаяся мастерская, как медленно надвигающийся прилив, постепенно смела плиту, стулья, стол, зеркало, кровати, и с каждой вещью уходили связанные с нею воспоминания и мечты, которыми братья делились в этой обстановке. Комната Марго была последней, с нею исчезало всё, что оставалось от прошлого, которое уже никогда не вернется. Но так много в их жизни было подчинено именно этой цели, что рука Кена не дрогнула, подписывая распоряжение. Однако, подписав, он остановился в нерешительности и стал ждать, пока Дэви кончит телефонный разговор с адвокатом.

– Значит, в два часа, – сказал Дэви и повесил трубку.

– Если я возьму машину, – проговорил Кен, – как ты доберешься до дому?

– Меня подбросит кто-нибудь из техников. Снаружи стоит шесть машин.

Кен почему-то всё ещё колебался.

– Марго… Марго что-нибудь обо мне говорила?

– Ни слова.

– Она хоть знает, что я уезжал? – в голосе Кена проскользнула нотка обиды.

Дэви резко повернулся к нему.

– Ты уезжал, чтобы развлечься или чтобы поволновать Марго?

Кен посмотрел на него недоуменным взглядом. Помолчав, он спросил:

– Значит, в два часа?

– В два часа, – отозвался Дэви. Он подождал, пока ушел Кен, затем ещё раз рассеянно просмотрел утреннюю почту. Письма от Вики не было. Ни слова с тех пор, как она уехала.

Сквозь несколько перегородок донесся звавший его голос – надо идти проверять новый регенеративный усилитель. А потом… Дэви только покрутил головой, подумав, сколько ещё предстоит сделать; день едва начался, а он уже устал. Даже при шести помощниках работы было по горло. Усталость проникала в него до мозга костей. Каждую минуту они, казалось, были совсем близки к окончательному успеху, и каждую минуту возникали тысячи новых возможностей. А каждая из тысячи возможностей распадалась на тысячи других вариантов.

Не удивительно, что Кен так часто выдыхался. Дэви открыл дверь, и его охватил порыв раздражения, будто что-то вдруг забарабанило по его натянутым нервам. Ему страстно захотелось устроить себе какую-нибудь бурную разрядку. Но здесь его не ждало ничего, кроме тяжелой работы и огромной ответственности, и ничто не сулило радости. Без особой надежды, просто на всякий случай он опять перерыл всю почту, но ошибки не было – Вики не подавала о себе вестей. Казалось, она совершенно исчезла из жизни всех людей на свете и продолжает жить только в его душе.

Когда Фэн Инкермен третий раз позвонила в мастерскую, опять не застав Кена, Дэви начал понимать, что произошло. Тщетные звонки начались в начале мая, а сейчас был июнь – горячий, зеленый и золотой.

– Кен уже уехал в Милуоки, – объяснил Дэви. Он чуть было не сказал «в город», как обычно говорил Кен. Теперь для Кена Уикершем стал просто предместьем Милуоки, находившимся в семидесяти пяти милях от города. – Он уехал утром, примерно часов в восемь, так что сейчас он уже, должно быть, там.

В трубке послышался шорох, потом наступило молчание. «Ладно, – подумал Дэви, – пусть сама в этом разбирается».

– Прежде всего, – сказала Фэн, – я говорю не из Милуоки. Я здесь, в Уикершеме.

– Я передам, что вы звонили.

– Не беспокойтесь, – кисло сказала она. – Видно, всё, что вы ему передаете, в одно ухо у него влетает, а в другое вылетает. Но раз так – ничего не попишешь. Дело в том, что я забыла в его машине фотоаппарат, а он мне нужен. Попросите Кена завезти его как-нибудь по пути, если, конечно, его новые друзья ничего не будут иметь против.

– Фотоаппарат здесь, в конторе.

– Тогда можно я за ним зайду?

Дэви заколебался, потом сказал:

– Конечно, когда вам угодно. Послушайте, Флер, мне очень жаль…

– Никакая я не Флер. Для вас, Дэви, я – Фэн.

Дэви мягко рассмеялся.

– Ну, хорошо. Пока.

Он напрасно беспокоился по поводу её вида. На ней было скромное белое платье, в руках она вертела белый берет. Тонкие духи напоминали аромат цветущего сада в ранний вечер. Девушки в местном клубе были накрашены куда больше, чем она. Фэн небрежно перекинула через плечо фотоаппарат и улыбнулась, но в темных глазах её светилась грустная благодарность.

– Ловко вы это обстряпали, – сказала она. – Вы всегда так выручаете Кена?

– Случалось, – признался Дэви и, взглянув на неё, слегка улыбнулся. – Вы сами знаете.

– Как не знать. Но вы делаете это почти безболезненно. Кен тоже так старается для вас?

– Наверное, постарался бы, если б понадобилось.

– Но ещё ни разу не понадобилось, не так ли?

Он пожал плечами, уклоняясь от ответа.

Фэн уселась на край стола.

– Слушайте, Дэви, всё кончено, и я-то знаю, как мне себя вести. Но, между нами, что гложет вашего брата? Кто ему нужен или что ему нужно такое, чего он не может получить?

– Почему вы об этом спрашиваете? – осторожно спросил он.

Фэн взглянула на его лицо, внезапно ставшее непроницаемым, и Дэви понял, что она видит его насквозь.

– Не важно, – сказала она и спрыгнула на пол. Прямое свободное платье как бы подчеркивало вызывающие движения её тела, но Дэви понимал, что сейчас она не сознает этого.

– Дэви, будьте любезны, отвезите меня в центр. Сестра считает, что я приехала повидаться с ней. – Она заметила его колебание. – Всё в порядке. В городе меня никто не знает, кроме вас и Кена.

– Ах, да не в этом дело, – проговорил он с внезапным отчаянием. – Просто я сейчас сижу и стараюсь поверить, что мне это не чудится. Конечно, я вас подвезу.

По дороге он спросил её, не подумывает ли она о том, чтобы вернуться в Нью-Йорк и выступать на сцене.

– Вы что, смеетесь, что ли? – иронически осведомилась она. – Неужели вы всерьез поверили этой небылице? Впрочем, почему бы и нет? Я столько об этом болтала, что, ей-богу, должно быть, сам Зигфельд верит, будто я у него выступала. Знаете что, Дэви, приезжайте как-нибудь ко мне в Милуоки. В один из моих свободных дней, – добавила она, когда машина подъехала к запруженному толпой тротуару. – Мы с вами тихо и мирно повеселимся.

– Обязательно, – улыбнулся Дэви.

– Нет, я серьезно. Вы, по-моему, ужасно милый мальчик.

– Мало вам неприятностей доставило семейство Мэллори?

– Что вы, никаких неприятностей, – с наигранной любезностью заявила она, выходя из машины. – Одно сплошное удовольствие. – Захлопнув дверцу, она облокотилась о неё. – Я останусь здесь до завтра. Мы могли бы съездить сегодня в Павильон и потанцевать. И если вы будете пай-мальчиком и поведете себя умно, я позволю вам подержать мою руку.

– Флер? – воскликнул он, невольно рассмеявшись.

– Фэн, – настойчиво поправила она. – Ну, так как же?

В нем происходила ожесточенная внутренняя борьба. Он не сомневался, что всё кончится ещё одним потерянным рабочим днем, ещё одним днем простоя, за который тем не менее придется платить жалованье восьми работникам, – словом, днем сплошных убытков. Он ощутил в себе желание, чтобы этот ненавистный день был уже позади. Но при этом он не тешил себя иллюзиями – он знал, что Флер делает то же, что пробовали делать до неё другие девушки, стремясь вернуть себе Кена с помощью Дэви. Впрочем, сейчас это было ему безразлично. Он нуждался хоть в какой-нибудь перемене.

– Договорились, – сказал он. – Спасибо.

– Нет, это вам спасибо, – с изысканной вежливостью ответила Фэн и ушла.

Дэви согласился на это свидание с искренним намерением потратить на Фэн лишь один вечер и больше не видеться с ней, а когда Кен вернется из Милуоки, рассказать ему всё, как было. Но на следующее утро Дэви проснулся с улыбкой, словно ясный июньский день уже обволакивал его сияющим теплом. Он не мог припомнить, чем его так смешила накануне Фэн, но ему и сейчас ещё было необычайно весело, и он с трудом удерживался, чтобы не позвонить ей – просто, чтобы услышать её слегка насмешливый голосок. Дэви был убежден, что и с ней происходит то же самое.

Кен появился только в середине дня. Вид у него был слегка пристыженный; он избегал встречаться глазами с Дэви и так ретиво взялся за работу, что Дэви даже не успел заговорить о Фэн. Впрочем, он с радостью ухватился за этот предлог. И в этот день и в следующий дела было столько, что Дэви уже не пытался найти удобный момент для разговора о Фэн. Он всегда тщательно избегал девушек, брошенных Кеном, и это единственное отступление от правила, разумеется, требовало пояснения. Из гордости Дэви постарался бы рассказать эту историю в пренебрежительном тоне, тем самым лишив себя возможности ещё раз встретиться с Фэн. А она внесла такое приятное разнообразие в его унылую жизнь, что он уже скучал по ней.

Весь июнь был особенно мучительным для братьев. Работа находилась на такой стадии, когда они уже не сомневались, что электронно-лучевая трубка может посылать сигналы. У них имелись также доказательства, что приемная лампа может реагировать на чрезвычайно слабые импульсы. И всё же день проходил за днем, а четко очерченный крест, помещенный перед электронно-лучевой трубкой, никак не отражался на бледном мерцающем экране.

Дэви объяснял это Нортону Уоллису так:

– Мы создали существо с глазом, способным видеть, и с мозгом, реагирующим на зрительные впечатления. Мы даже знаем, что оптический нерв в порядке. И всё-таки этот ублюдок слеп, как крот!

В тысячный раз они обсуждали теоретические принципы и конструкцию прибора и объясняли старому изобретателю, как работает каждая часть схемы. У Нортона Уоллиса был недоверчивый прагматический ум, который воспринимал только конкретные явления. Он не разбирался в тонкостях электронно-лучевой трубки и упрямо считал, что сетка является лишь электрическим рычагом. Но зато он был выдающимся практиком. Подняв глаза от истрепанных, сделанных на синьке чертежей, он сказал:

– Вывод один – сигналы электронно-лучевой трубки у вас ещё недостаточно сильны. А чтоб поправить дело, вам, наверное, придется весь пол покрыть этими так называемыми усилительными лампами.

– Газеты рекламируют шестиламповые радиоприемники, – немного помолчав, сказал Кен. – Можете себе представить, что будет с Броком, если он придет и увидит пятидесятиламповую установку. Я прямо вижу, как он щелкает в уме на счетах, прикидывая расходы, и тщетно пытается придумать, каким образом можно найти сбыт для установки ценой в тысячу долларов.

– О сбыте ещё рано думать, Кен, – сказал Дэви. – Брока сейчас интересует только одно – чтоб на экране появилось изображение. Пятидесятиламповую схему можно аккуратненько уместить в небольшом ящичке – Брок ничего не заметит.

– Не обольщайся! Брок всё замечает. На прошлой неделе, когда я вез его в город, он вдруг сказал: «Кен, за последние два месяца вы были в Милуоки шесть раз». Как по-твоему, откуда он знает?

– Уж не думаешь ли ты, что это я ему сказал?

– Никто ему не говорил, на то есть спидометр. Машина новая, езжу на ней всего два месяца, а на спидометре уже полторы тысячи миль. Сколько поездок в Милуоки и обратно укладывается в эти полторы тысячи миль, не считая разъездов по городу? Нет, Брок всё заметит, не беспокойся. Да, кстати, о Милуоки – месяца два назад Флер забыла в машине фотоаппарат…

– Флер? – Уоллис поднял глаза. – Что это ещё за Флер?

Кен заколебался.

– Одна моя приятельница.

– Ах, вот как? Приятельница? – Старик в упор глядел на Кена, и лицо его побагровело. – Наверняка из этих «джаз-крошек». Вики была недостаточно хороша для тебя, а?. Славная, милая, порядочная девушка! – Рассвирепев, старик вскочил с места. – Тебе нужно было разбить её сердце и довести до того, что она уехала! Использовать мои мозги – это ты можешь, а моя плоть и кровь, видите ли, тебя не устраивает! Но я по ней скучаю, будь оно всё проклято! Я по ней скучаю! – выкрикнул он и, задыхаясь от бессмысленной ярости, ткнул пальцем в Дэви. – Ты виноват во всем, ты! Всегда и во всем виноват только ты, и никто другой!

Дэви был ошеломлен этой вспышкой. Он попытался возразить, но старик не дал ему открыть рта.

– Да, ты виноват, так и знай! Разве я не тебе велел встретить её на вокзале? Ведь я тебе ясно сказал – Кена не надо.

– Так ведь я её и встретил!

– Врешь! – В его почти невидящих глазах стояли слезы. – Я скучаю по ней. Я скучаю по ней. А она не вернется! Убирайтесь отсюда оба! – Он беспомощно озирался, ища подходящее слово. – Вы – дерьмо! Вы и ваша Флер!

Спускаясь с холма, Кен и Дэви молчали.

– Ах ты, боже мой! – вздохнул Кен, когда они вошли в контору. – Ну что с ним делать? Он стал ещё сварливее. Как ты думаешь, малыш, неужели он всерьез считает, что это я заставил Вики уехать? И надо же было мне ляпнуть про фотоаппарат Флер…

Дэви поглядел в окно.

– Фэн уже получила фотоаппарат Флер, Кен. Она заезжала за ним на днях. И фотоаппарат в полной исправности. По крайней мере был в исправности, когда я его в последний раз видел – в субботу вечером. – Всё ещё глядя в окно, он почувствовал, как вдруг притих Кен. – Я отлично знаю, что она собой представляет, но мне с ней весело, а остальное не важно. Ну вот, теперь, когда я тебе всё сказал, она опять, конечно, покажется тебе достойной внимания.

– Ты что, с ума сошел?

– Нет. И Фэн тоже нет. Тебе ведь важно, чтоб кто-нибудь заговорил о ней так, как когда-то говорил ты, и тогда ты начинаешь задумываться. Но она всегда выставляет тебя в самом лучшем свете. Ну вот, теперь тебе, наверно, захочется повидать её ещё разок и доказать, что ты всё тот же.

– Дэви!

– Ведь я по лицу твоему вижу, Кен.

– Ну хорошо, это же вполне естественно, разве нет?

– Может быть. Но знаешь что – на этот раз не ввязывайся. Никогда я не просил тебя о подобной услуге – мне и сейчас до смерти неприятно говорить об этом. А что до старика, то тут, видно, ничего не поделаешь. С ним же всегда так.

Кен долго и старательно собирал чертежи, потом направился к двери.

– Сейчас будем пробовать новую схему, – тусклым голосом произнес он. Больше он ничего не сказал и, уходя, даже не оглянулся.

Ещё никогда в жизни Дэви не было до такой степени неловко; и когда он попробовал разобраться в том, почему он стыдится своих отношений с Фэн, и разгадать причины этого непонятного стыда, то ему не удалось доискаться ответа. Говоря по чести, он никогда не придавал значения тому, первый ли он мужчина в жизни девушки, или нет. Но почему же тогда прикосновения Кена словно бы оставляют на девушках неизгладимый отпечаток или даже, по ощущению Дэви, своего рода клеймо? Не мог он поверить и в то, что отвращение к этим девушкам – а, если угодно, это было так – вызывалось опасением, что они используют его как средство вернуть себе Кена. Причины этого отвращения были гораздо серьезнее и крылись так глубоко, что даже сейчас, когда впервые в жизни он добросовестно старался понять эту сторону своего «я», ему не удалось до них докопаться.

Созданное им самим табу Дэви нарушил тайно, а сейчас, открыв эту тайну верховному жрецу, он ещё неистовее упорствовал в своем ослушании. Нет, он не перестанет встречаться с Фэн. Наоборот, он ещё тверже прежнего решил повидаться с ней на будущей неделе.

Но не успела кончиться и эта неделя, как в мастерскую неожиданно нагрянул Дуглас Волрат – в тот самый момент, когда Дэви и Кен сидели в конторе, определяя параметры новой схемы. От одного присутствия Волрата тесные клетушки лаборатории стали казаться Дэви какими-то ненастоящими и недолговечными.

– У меня есть кое-что интересное для вас, ребята, – без всяких предисловий начал Дуг, небрежно, как на бумажный хлам, швырнув шляпу на листки с вычислениями. – Мы строим пробную модель самолета для международных авиасостязаний в Филадельфии. Мы собираемся испытать в скоростных полетах разное оборудование, в том числе и радио. Можете ли вы сварганить нам легкую радиоустановку с приемником и передатчиком?

– Мы тут ничего не «варганим», – отрезал Кен. Взяв со стола шляпу, он протянул её Волрату. – Не туда попали – здесь работают иначе.

Волрат не взял шляпы, но лицо его вдруг покраснело от злости.

– Вы знаете, что я имею в виду. Я бы не пришел сюда, если бы не знал, что вы делаете стоящую работу.

– Мы занимаемся только своим делом, – продолжал Кен. – И давно уже не берем заказов со стороны.

Дэви взглянул на брата и, отобрав у него шляпу, положил на стул.

– Мы не можем сразу ответить ни «да», ни «нет», – сказал Дэви, стараясь заглушить голос Кена. – Мы взяли на себя обязательство работать над определенным изобретением и не имеем права браться ни за что другое, не посоветовавшись с теми, кто нас субсидирует.

Дуг обратился к Дэви, будто Кена здесь и не было.

– Вот в чём штука: наш самолет будет лететь над прериями. Наши соперники – стадо древних «Дженни» и «Кейнаков», может, один-два «Стандарта», «Ньюпорта» и, по-видимому, «Ястреб» Куртиса. Всё это старые керосинки, и лететь на них будет всякая шантрапа. И пока эта куча старья будет еле-еле дотягивать первую милю, мы опередим их на пять кругов и будем время от времени посылать на аэродром сообщения, точно это обычный испытательный полет. Само собой, всё связанное с полетом получит широкую огласку.

– Да, неплохая реклама, – задумчиво согласился Дэви. – Но боюсь, наши патроны скажут, что она никак не касается того дела, которое они финансируют. Откровенно говоря, я тоже так думаю.

– Главное – это имя на продукции, – сказал Волрат. – А в газетах будет упоминаться ваше имя: «Электрооборудование братьев Мэллори». Это, пожалуй, вас устроит, а? Не так ли?

– Кто же тот замечательный летчик, который победит в состязании? – поинтересовался Кен.

– В состязании победит «Сокол» Волрата, – подчеркнуто холодно заявил Дуг. – Насчет летчика ещё не решено. Мы наметили было одного человечка по фамилии Фитцсиммонс, но ходят слухи, что он будет занят в каком-то добровольном армейском состязании. Ну, не он, так будет кто-нибудь другой, не хуже.

– Вы, например?

– Например, я. – Дуг бросил на Кена надменный, окончательно взбесивший того взгляд и взял свою шляпу. – Если случится так, что это буду я, и если мы возьмем вашу радиоустановку, вы можете со мной полететь в качестве радиста, тогда и ваше имя попадет в газеты, раз уж вам так этого хочется. В конце концов сейчас наступил век воздухоплавания, не так ли? Позвоните мне, если это заинтересует ваших патронов.

– Ну что ж, по-моему, это редкостная удача, – заявил Брок. Увидев, какое впечатление произвел на банкира их рассказ, Дэви постарался скрыть презрительную усмешку. – Наш город сразу прославится. Самолет-победитель выстроен здесь, летчик – местный предприниматель и даже маленькая радиоустановка и та создана в нашем городе. Насколько я понимаю, небольшая затрата времени окупится с лихвой.

– Но ведь нам придется отложить основную работу, – напомнил Кен.

Брок поджал губы и поглядел на него поверх очков – это означало, что сейчас он отпустит какое-нибудь ехидное замечание.

– Не хотелось бы об этом говорить… но при ваших темпах потеря нескольких недель едва ли будет заметна. Между прочим, – колко добавил он, – Волрат заплатит за радиоустановку, не правда ли?

– Об условиях договаривайтесь сами, – сказал Дэви. – Что касается меня, то я не могу не возразить против такой затеи. Это ставит нас на одну доску с футболистами, чемпионами по чарльстону и бандитами с челками на лбу.

– В наше время для бизнеса важна не только продукция, – нетерпеливо перебил его Брок. – Надо ещё заработать известность. Мне самому, может, не меньше, чем вам, претит всякая дешевая сенсация, но если другие люди – и притом весьма влиятельные – не гнушаются такими вещами, то нам ни в коем случае нельзя отставать. – Брок в раздумье поиграл очками. – Разумеется, газеты захотят дать снимки – так я заранее договорюсь с фотографом, чтоб он пришел сюда и снял нас вместе как представителей корпорации, – скороговоркой закончил он.

Кен и Дэви молча вышли. Кен был взбешен, но Дэви только пожал плечами.

– Кен, нам остается либо бросить всё к черту, либо смеяться. Третьего выхода нет.

Через две недели после того, как был подписан договор о приобретении радиоустановки у братьев Мэллори, Кен разбирал утреннюю почту. Одно письмо он безмолвно протянул Дэви.

РАДИОСТАНЦИЯ ВПИ Акционерное общество «Радиовещание в интересах народа»

Гамбринус-тауэр, Кливленд, Огайо Председатель акционерного общества 17 июня 1927 года

Мистеру Кеннету Мэллори 1711 Эвклид-авеню, Уикершем

«Дорогой Кен, а также Дэви. В первых строках уведомляю вас, что до нас дошли слухи о таинственном самолете, который собирается урвать первый приз в авиационных соревнованиях в Сескви. Поверьте, ребятки, ваш старый друг и пока ещё компаньон очень возгордился, увидев ваши имена в газетах. (Кстати, какой кретин вам делает рекламу?) Заметочка была крохотная, но дружеский глаз разыщет и иголку в сене. Теперь, значит, вот что. Как я понимаю, ас (или, может, ему больше по душе называться капитаном Волратом) по пути в Сескви, то есть к месту старта, обязательно проедет через наш город. Как насчет того, чтоб он заглянул в нашу студию и в виде исключения дал нам интервью? От имени моих партнеров я обещаю сделать со своей стороны всё, чтоб ещё за неделю до его приезда создать по радио, как говорится, подходящую атмосферу, и, ясное дело, кое-какие из местных газет с радостью нам помогут.

Конечно, в Кливленде мы самая крупная из мелких радиостанций, но не забывайте – нас слушают в Нью-Йорке, и такая реклама имени Мэллори будет только полезна для того дела, которое ближе всего вашим сердцам, да и моему тоже. Поверьте, я сделаю всё, чтоб подчеркнуть значение радиоустановки на борту самолета.

С наилучшими пожеланиями и уверенностью в большом успехе остаюсь (в надежде, что вы на меня уже не злитесь, потому что я на вас – нисколько) Карл Бэннермен.

Исп. /В.У.»

Дэви расхохотался и, взглянув на Кена, увидел, что тот тоже усмехается.

– Можно ли злиться на этого жулика? – воскликнул Кен. – Знаешь, я по нем даже соскучился. Но как ему удалось прибрать к рукам целую радиостанцию?

– Показать это письмо Волрату?

– Ни в коем случае! Ничего мы ему не покажем, кроме наших хмурых физиономий. А если Карл пожелает поднять вокруг этой затеи шум – что ж, это его дело. Ты что, хочешь вызубрить письмо наизусть?

Дэви с виноватым видом быстро бросил письмо на стол. Кену ровно ничего не говорили инициалы машинистки, но у Дэви по-прежнему замирало сердце от всего, что напоминало ему о Вики Уоллис.

Когда Вики, впервые покинув родной дом, переехала в Уикершем, она ещё сохраняла наивную веру в тот мираж любви, чьи очертания и краски возникли когда-то в воображении маленькой девочки в клетчатом берете, катавшейся на коньках по Парамус-авеню. Уикершем представлялся ей золотым островом в лазурном небе – там среди цветущих лугов её встретит и немедленно полюбит блистательный юноша, улыбка которого будет говорить о благородстве его души и нежной чуткости; он, конечно, сразу поймет всё то, что Вики чувствует, но не умеет объяснить словами даже самой себе. И вот всего через полтора года туманным октябрьским вечером она уезжала из Уикершема в Кливленд, ища спасения от горя, которое принесло ей свершение давней мечты.

По дороге в Кливленд она мечтала только об одном: чтобы сердце её не сжималось при имени Кена, чтобы она могла ходить по улицам без неотвязной, никогда не сбывавшейся надежды, что следующий встречный непременно окажется Кеном. Иногда у неё мелькала мысль, не легче ли ей было бы, если б он умер. Или если бы умерла она… Но тут Вики мгновенно убеждалась, что умирать ей вовсе не хочется. Ведь если придет момент, когда уймется эта боль, когда она поймет, что уже не любит Кена, то и земля покажется ей раем.

Подъезжая к Кливленду, Вики даже удивилась тому, что не чувствует ни страха, ни одиночества. Она не в первый раз начинала новую жизнь и только теперь поняла, что, сама того не замечая, уже привыкла к этому.

На станции Вики встретила одна из её двоюродных сестер, Клер Игэн, миловидная женщина лет тридцати, с кислым выражением лица. Она была в меховой шубке. С нею пришел её муж, Мэтти, типичный клерк с худощавым лицом, в серебряных очках. Мэтти подхватил чемоданы Вики, а Клер взяла её под руку и объяснила, что, когда сестры Синклер услыхали о приезде Вики, они собрались все вместе и стали решать, у кого ей жить, а так как у Клер и Мэтти есть лишняя комната, то они и оказались – гм! – победителями. И, не успев перевести дух. Клер сообщила, что через полгода им понадобится эта комната.

– Она сейчас пьет за двоих, – заметил Мэтти, и Клер метнула на него гневный взгляд.

– Между прочим, я этим обязана тебе, – заявила она.

Машина Игэнов, новенький черный лимузин марки «окленд», была покрыта бусинками холодного дождя.

– Мы едем в гости, – сказала Клер. – Конечно, если хочешь, мы сначала подбросим тебя домой, но лучше поедем с нами – ты сразу можешь завести знакомства. Чем скорее приобретешь себе друзей, тем лучше.

Вики молча согласилась. Меньше всего на свете ей хотелось быть наедине с собой. Сквозь завесу дождя тускло мерцали огни, и Мэтти вел машину очень осторожно, не переставая бормотать проклятия по адресу каждого полисмена у перекрестка и водителя каждой машины, встречавшейся на блестевшей под дождем мостовой.

Наконец они прибыли; дверь открылась, и на них тотчас хлынул табачный дым, хохот и бренчание механического пианино. Мэтти исчез в толпе мужчин преимущественно его лет и вскоре вернулся с бокалами, полными пенистой желтоватой жидкости.

– Апельсиновый цвет, – сказал он, подавая один из них Вики. Клер выхватила бокал из её рук.

– Что ты делаешь, безмозглая голова! – прикрикнула Клер на мужа и обратилась к Вики: – Ты сегодня что-нибудь ела?

Вики сказала, что она поела в поезде, и Клер, сразу успокоившись, вернула ей бокал. Орущее радио заглушало голоса, пианино выбрасывало тоненькие, словно папиросная бумага, звуки, разлетавшиеся, как тучи конфетти, но весь этот гам сразу утих, когда к пианино подошел высокий молодой человек и обернулся к публике с заученной лисьей улыбкой, слегка смягченной приподнятыми уголками рта. Он стал петь популярные песенки; у него оказался высокий сладкий тенор.

– Это Расс Ричардсон, – шепнула Клер, обращаясь к Вики. – Он поет по радио. Наша ВПИ, конечно, не бог весть какая радиостанция, но, говорят, её слушают в Нью-Йорке.

Затем Расс Ричардсон с рассчитанной проникновенностью спел попурри из студенческих песен, которые публика выслушала благоговейно, как гимн. Клер сказала Вики, что сама отвезет её домой – Мэтти уже до того надрался, что тискает где-то в уголке Джулию Холдерсон, приняв её за Энни Кейз. По правде говоря, и ребенка они решили завести только затем, чтобы их брак не развалился окончательно, призналась Клер, ведя машину под проливным дождем. Надо же придумать – обзаводиться ребенком, когда два взрослых человека, из которых один даже с высшим образованием, не могут наладить свою жизнь. Она плакала, размазывая по щекам тушь с ресниц.

Маленькая квартирка была уютной и чистенькой. В гостиной стояла новенькая мягкая мебель, а пол почти весь был заставлен целой коллекцией барабанов.

– Это Мэтти развлекается, – с горечью сказала Клер. – Пятьсот долларов уплачено за удовольствие сидеть побарабанить в такт радио. Смотри. – Она повернула выключатель, и в турецком барабане зажегся свет. На коже силуэтом вырисовывалась надпись: «ALOHA». – И это недоразумение будет отцом! – воскликнула она. – Ложись спать, Вики, завтра разберемся, что к чему.

Вики уложили в квадратной пустой комнате с голубыми стенами. В ушах её всё ещё отдавался шум, гам, пьяные голоса, непристойные выкрики, но она не чувствовала себя несчастной. Она сонно блуждала по лабиринту новых впечатлений, пока вдруг не почувствовала, что ей необходимо найти нечто чрезвычайно для неё важное, и это ощущение заставило её с удвоенной энергией пробивать себе путь. Она бежала всё быстрее и быстрее, точно влекомая вперёд непреодолимой силой, и наконец как вкопанная остановилась перед тем, что искала, – откуда-то из темной глубины её сознания выплыл образ Кена. Лицо его улыбалось, но эта улыбка была предназначена не ей.

Вики разбудили ссорящиеся голоса; когда оставаться в комнате было уже неловко, она вышла в кухню. Мэтти сидел за столом, бледный и сосредоточенный. Желтый стол походил на сверкающую выставку электроприборов: на нем стояли электрическая плитка для гренков, электрический кофейник с ситечком и ещё какие-то две никелированные машинки неизвестного назначения. Вики села к столу, и Мэтти мельком взглянул на неё, поднося ко рту яйцо всмятку.

– Вы печатаете на машинке? – спросил он.

– Немного, – ответила Вики, надеясь, что он предложит ей работу, и побаиваясь, как бы ей не пришлось работать в той конторе, где он служит бухгалтером.

– Машинистки – это как раз то, в чём наш город нуждается меньше всего. Машинистки да часовые у флагштоков. Конечно, если вы станете торговать вот такой блестящей дребеденью, то лучшей клиентки, чем моя супруга, вам не найти.

– А как насчет барабанов? – ядовито спросила Клер, запахивая на себе желтый халатик.

– Барабаны куплены на деньги за страховой полис моей матери, и ты это прекрасно знаешь! Всю жизнь я мечтал о барабанах, и последняя воля моей умирающей матери была, чтоб я их купил. Она ведь при тебе это сказала!

Весь день Вики ходила из одного книжного магазина в другой, но нигде служащие не требовались. На следующей неделе она обошла все конторы по найму и все универсальные магазины и везде оставляла заявления. Наконец через десять дней после приезда она получила место кассирши в кафетерии и обрадовалась, попав в вечернюю смену – теперь она могла поменьше находиться в обществе своих родственников. Однако Клер приставала к ней с уговорами уйти из кафе, и, когда Мэтти услышал о вакансии в конторе «Скорый транзит», Вики поступила туда подсчитывать ежедневную выручку трамваев.

Она ненавидела эту работу; механический подсчет не мешал ей предаваться мучительным мыслям о Кене. Однажды она вдруг спросила себя, что заставляет её так много думать о нем – любовь или ненависть? Да, конечно, она его ненавидит, с облегчением сказала себе Вики и стала усердно припоминать все случаи, когда Кен наносил ей обиды. Она умышленно искажала живший в её памяти образ, наделяя его грубыми и жестокими чертами, а затем издевалась над собой за то, что имела глупость влюбиться в такого. Но в конце концов она устало призналась себе, что любит она его или ненавидит – это решительно всё равно. Так или иначе, пока он не станет ей безразличен, она не обретет душевной свободы.

В декабре она перебралась от Игэнов, сняв комнату в общежитии Ассоциации молодых христианок. Друзей у неё не было, и, хотя она страдала от одиночества, всё же возвращаться в Уикершем ей не хотелось. Дэви, кажется, мог бы написать хоть несколько строчек, думала она с укором, но стеснялась писать ему первой. Как-то раз она позволила своему сослуживцу повести её в китайский ресторан на танцы, но молодой человек оказался таким беспросветно глупым, что Вики весь вечер злилась. И когда однажды в обеденный перерыв на людной зимней улице Вики увидела круглое знакомое лицо, она заулыбалась, ещё прежде, чем вспомнила имя этого толстяка. А он, заинтригованный многообещающей улыбкой, остановился и, ещё не узнавая её, машинально дотронулся до шляпы.

– Мистер Бэннермен, – сказала Вики. – Здравствуйте.

– Здравствуйте, малютка, – с чувством произнес он. Вглядываясь в её лицо, он схватил обеими руками её руку в перчатке. – Вы думаете, я не помню вас, а я помню – конечно, помню… Ах ты, господи, да ведь мы… Послушайте, вы на меня сердитесь или я должен на вас сердиться?

– Я ни на кого не сержусь, – засмеялась Вики, – а на кого сердитесь вы?

– Черт, я всё позабыл. Вы замужем за Кеном или что-то в этом роде?

Когда она объяснила ему, что уехала из Уикершема несколько месяцев назад и сейчас живет здесь одна, в его глазах мелькнуло понимание. Взяв девушку под руку, он вывел её из уличной толпы.

– Как ни приятно стоять и смотреть на хорошенькую девушку, ещё приятнее сидеть и есть в её обществе. Пойдемте пообедаем.

Старого цирка, с которым он был связан, здесь нет, сообщил ей Бэннермен. Теперь у него цирк куда покрупнее; он – владелец радиостанции. Конечно, станция не бог весть какая, но её слушают в Нью-Йорке! Он не стал вдаваться в подробности, каким путем она ему досталась, но у Вики создалось впечатление, что он выиграл её в кости. А с его обширными познаниями в области электроники…

– Разве я не прошел заочный курс у двух крупнейших специалистов этого дела? Если разобраться, так мы с вами вроде окончили один и тот же университет. Мне-то следовало бы знать, что всякий, кто балуется с ракетами, рано или поздно получит в грудь целый заряд пороховых звезд. Что же, я теперь поумнел. А вы?

– У меня всё это немножко по-другому, – почти шепотом сказала Вики.

– Ну уж мне-то про любовь можете не говорить. – Никогда ещё Вики не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь с такой легкостью произносил это слово. – Я в этом деле собаку съел. Вы обязательно послушайте мои советы по радио: каждый день в два пятнадцать – доктор Мирадо, целитель сердец.

– Вы?

– Да. А почему бы нет? Я, кроме того, Кливлендский глашатай в три тридцать – «Четверть часа под вашим окном». Сегодня, например, темой дня будете вы: «Маленькая девушка под зубцами пилы мужского честолюбия…»

– Не смейте!

– Ну, тихо, тихо. Я не назову вашего имени. Когда я дойду до конца, вы даже не узнаете своей истории, но успеете полюбить эту девушку. Что же тут плохого, малютка, – ведь это делается для развлечения публики!

Он протянул ей газету, сложенную так, чтобы можно было прочесть программу радиопередач. Под заголовком «Радиостанция ВПИ, 1345 килогерц» Вики прочла:

9:00 – настройка приемника.

9:30 – утренние песни – Расс Ричардсон.

10:00 – фортепьянная музыка – Мюриэл Гарднер.

10:30 – будет объявлено особо.

11:00 – дневная серенада – Расс Ричардсон.

11:30 – беседа Торговой палаты.

12:00 – у рояля Мюриэл Гарднер.

12:30 – д-р Мирадо, целитель сердец.

1:00 – смесь.

1:30 – Расс Ричардсон, тенор.

2:30 – смесь.

3:30 – Кливлендский глашатай.

4:00 – смесь.

5:00 – полковник Эллиот Морган – Исследование Южных морей.

5:30 – Расс Ричардсон – концерт для файф-о-клока.

– Полковник Эллиот Морган – это тоже я, – со смехом продолжал Бэннермен. – Замечательный номер для развлечения – свадебные обычаи чужедальных племен! Мюриэл Гарднер – это Расс. Она никогда не произносит ни слова – только играет. Простаки пишут ей письма и предлагают руку и сердце. Разумеется, всё это липа, но мы с Рассом поставили дело на широкую ногу, и все торговцы хотят – нет, просто рвутся! – дать по радио объявление и заплатить за время. За время! Подумать только – я могу продать несколько каких-то паршивых минут, а мир существует два миллиарда лет совершенно бесплатно! Можете вы это постичь? Слушайте, нам в контору для солидности нужно обязательно посадить какую-нибудь изящную барышню вроде вас. Как вы смотрите на то, чтоб принести свое разбитое сердце в нашу студию? Вы сейчас работаете?

Вики рассказала ему о своей работе, и он презрительно махнул рукой.

– Слушайте, я вам дам тридцать пять долларов. Платить буду, разумеется, не сразу наличными. Дела у нас идут не слишком бойко, так что каждую пятницу я буду выдавать вам двадцать пять долларов, а остальные десять – класть на ваше имя в банк на черный день. Даже если бы вы работали задаром, оно стоит того. Ну, давайте по рукам! Мне хочется видеть в нашем старом сарае улыбающуюся мордочку!

– Неужели правда, что вас слушают в Нью-Йорке?

Иронически-восторженные нотки в голосе Вики заставили его пристально взглянуть на неё.

– Вот и видно, что вы много общались с братьями Мэллори, детка. Ни одна душа в Кливленде никогда не задавала мне такого вопроса. По правде говоря, я и сам не знаю. Мы никогда не получали из Нью-Йорка жалоб на то, что нас там не слышат. Нас еле-еле слышно здесь, в Кливленде, но нашим согражданам почему-то нравится думать, что наши передачи слушают в Нью-Йорке. Потому-то мы и стали крупнейшей маленькой станцией в городе.

– Вы сами распространили эту выдумку? – настаивала Вики.

– Какая же это выдумка, если люди в неё верят. В нашей жизни правда – это то, во что люди верят, – назидательно сказал он. – Вы верите в то, что у вас разбито сердце, и оно у вас болит, хотя самый лучший врач в мире не найдет на нем и царапинки. Люди верят в существование Мюриэл Гарднер – и Мюриэл Гарднер существует точно так жег-как существуют полковник Эллиот Морган, доктор Мирадо и так далее. В те времена, когда люди верили, что земля плоская, она и была плоской. Плоской, как доллар. Таков главный жизненный факт, детка, и на этом основаны Иллюзия, Любовь и Развлечения. Поступайте к нам работать, и вы будете каждый день смеяться, вот как сейчас.

Оказалось, что студия представляет собой три тесные клетушки на закопченном верхнем этаже Гамбринус-билдинг. «Наша голубятня», – называл её Бэннермен. «Технический персонал» состоял из единственного техника, который вместе с передаточной аппаратурой помещался в комнате размером в двадцать квадратных футов. Одна стена была сплошь из небьющегося волнистого стекла, сквозь которое, как в телескоп с ненаведенным фокусом, был виден раскинувшийся внизу Кливленд.

– Вот с чего мы начинаем, – с пафосом произнес Бэннермен. – Если учесть, что Линкольн начинал в бревенчатой хижине, то мы ближе чем на полпути к Белому дому.

Едва успев приступить к работе, Вики сразу же закружилась в потоке деловых встреч, которые надо было назначать или отменять; людей, которых надо было принимать или избегать; телефонных звонков, на которые надо было отвечать, что мистер Бэннермен сейчас подойдет или что его нет. Ей было некогда думать о себе, потому что работа кипела днем и ночью. Вики даже не могла взять в толк, довольна она или нет. И вот однажды утром, примерно через месяц после поступления на работу, она проснулась как всегда с одним желанием – поскорее попасть в студию. Торопливо собираясь, она испытывала смутное ощущение, будто ей чего-то недостает; однако потеря не казалась ей особенно важной, и она решила разобраться в этом после.

Вдруг она остановилась и громко сказала: «Кен», – будто зовя его. Она снова повторила это имя – и ничего не почувствовала. Ничего! Вики засмеялась и принялась на скорую руку готовить завтрак. Кен! Она повторяла про себя его имя с тем чувством, с каким человек трогает зажившую рану, ощущая под пальцем новую гладкую кожу. Вики пыталась вспомнить его шепот, его губы, прижавшиеся к её губам. Ничего не получалось. Ничего! её вдруг охватила исступленная радость. В эту минуту она была такой сильной и уверенной в себе, как ещё никогда в жизни. Из благодарности она решила отныне всё свое время отдавать работе на студии. Пусть рабочие часы станут ещё длиннее – не всё ли равно?

Этой весной её постоянным компаньоном был Расс Ричардсон, который смахивал на Рудольфа Валентине, но неизменно одевался, как студент. Вначале Вики относилась к нему с благоговейным почтением – он казался ей крупной знаменитостью: ведь его фотографии время от времени появлялись в газетах. Но вскоре Вики убедилась, что Расс сам ищет её общества – она служила ему надежной защитой от одолевавших его женщин. Он говорил, что бережет себя для богатой наследницы, на которой ему предстоит жениться, хотя случая такого пока ещё не представилось.

По существу, радиостанцией управлял не Бэннермен, а Расс; он работал без устали по шестнадцать часов в сутки, ибо был так же поглощен своей карьерой, как Дэви и Кен – своим изобретением. Расс Ричардсон считал свой голос товаром, который нужно приукрасить, умело подать публике и продать, ибо по натуре он был неутомимым дельцом. Сейчас он зарабатывал на радиостанции всего пятьдесят долларов в неделю. Выступления в клубах давали ещё сотню. Жил он на тридцать пять долларов, но ничуть не сомневался, что вскоре будет выколачивать две тысячи. Он уже подсчитал в своей записной книжке, что из этой суммы у него на руках останется чистых тысяча шестьсот долларов в неделю; таким образом, даже увеличив расходы на жизнь, он всё-таки сможет откладывать еженедельно по тысяче триста пятьдесят долларов.

Всё у него было обдумано заранее. Подвернется счастливый случай – и в один прекрасный день о нем заговорит вся страна. По его словам, изучив биографии знаменитостей, он подсчитал, что не больше чем через полтора месяца после того, как Расса Ричардсона «откроет» публика, его фотографии будут печататься в газетах вместе с портретами чемпионов по боксу и плаванью, а там вскоре наступит и минута высшего торжества – сам президент Кальвин Кулидж пожмет ему руку. Расс уже знал, какого импресарио нужно взять, когда пробьет его час, и в своей черной записной книжечке уже набросал примерный образец контракта.

Вики прекрасно понимала, что он просто глуп, но прощала ему это – ведь его «пунктик» был самым безобидным из человеческих недостатков. А главное, на неё очень успокаивающе действовало то, что, находясь с ним, она ничего не чувствовала. Он её ничуть не волновал, но зато и не мог причинить ей боли. Порой Вики поглядывала на него почти с нежностью; он этого не замечал, а она испытывала то спокойное удовлетворение, с каким обычно сжимаешь ручку своего старого зонтика на улице среди внезапно хлынувшего ливня.

Впрочем, временами ей становилось грустно при мысли, что из её жизни уже ушла любовь, что ей никогда больше не знать безграничного счастья любить и быть любимой. Однако горевать было некогда – Расс не оставлял её в покое ни на минуту.

Он водил её по ночным клубам и тайным кабачкам, где его обслуживали бесплатно, и Вики клевала носом, пока он долго и нудно обсуждал с хозяином заведения стоимость продуктов и увеселений: Расс решил, что, став знаменитым певцом, он откроет свой ночной клуб под названием «Рандеву у Расса Ричардсона». Он даже выбрал гангстера, поддержкой которого ему будет необходимо заручиться, если, конечно, этого гангстера к тому времени не прикончат; впрочем, на этот случай у Расса была намечена другая кандидатура.

Он не пьянствовал и придерживался строгих моральных правил, но всегда был отлично осведомлен о том, кто кого убил, от какого синдиката зависит тот или иной судья, у кого какие половые извращения, кто из музыкантов употребляет наркотики и где эти наркотики можно добыть; и всё это он без разбору выкладывал перед Вики с наивной непосредственностью деревенского паренька, перечисляющего названия трав, злаков и деревьев, которые составляют окружающий его мир. Расс был одержим мыслью, что он отмечен судьбой. В знак особого доверия он попросил Вики, как человека начитанного, дать свое суждение о его биографии, написанной им в расчете на то, что придет день, когда она понадобится газетам. Жизнеописание Расса Ричардсона растянулось на множество страниц – это был благоговейный панегирик американскому юноше, родившемуся для славы. «Судьба, раздавая удары направо и налево, надвигалась всё ближе и наконец нашла своего избранника: признание публики пришло к Рассу в…»

На этом жизнеописание прерывалось – здесь следовало проставить дату. Подошла весна, а дата всё ещё не была проставлена. Пироги, которые Карл совал в печь, никак не выпекались, но он не унывал и тотчас замешивал другие.

– Это только вопрос времени, – утверждал он. – Одна удача – и дело пойдет на лад.

К концу марта Вики получала уже всего пятнадцать долларов в неделю. Это, разумеется, не значило, что ей сократили жалованье. Просто Карл брал у неё взаймы. Расс тоже стал получать меньше, но с ним, как обнаружила Вики, дело обстояло иначе – разница возмещалась ему паями акционерного общества.

Имя Мэллори Вики впервые за долгое время услышала, когда Карл подошел к её столу и без всякого предупреждения продиктовал ей письмо в Уикершем. Затем он показал ей небольшую заметку в «Пресс»:

«Радиоустановка для таинственного самолета, участвующего в состязании.

На пресловутом самолете, выпущенном авиационной фирмой Волрата специально для национальных авиасостязаний в Филадельфии, будет установлена радиоаппаратура. Все подробности, касающиеся самолета, которому пророчат большое будущее, окружены тайной. Научно-исследовательская электрокомпания Мэллори получила заказ на специальное оборудование. Кеннет Мэллори, председатель Компании, заявил, что в настоящее время он не может сообщить никаких подробностей для печати».

– Могу сказать только одно, – презрительно заметил Бэннермен, – если они считают, будто этого достаточно, чтоб поднять шумиху, то с таким же успехом могут как-нибудь ночью стащить свой самолет на ближайшую свалку. Скажите на милость, что в такой заметке может заинтересовать людей?

Через неделю Вики распечатала следующее письмо:

«Дорогой Карл!

Большое спасибо за дружеские слова. К Вашему сведению, никто ни на кого не злится. Наши взаимоотношения с фирмой Волрата ограничиваются тем, что он купил у нас кое-какое оборудование. Со всеми Вашими идеями насчет рекламы надлежит обращаться непосредственно к нему.

С приветом Кен».

– Сейчас же помчусь туда! – воскликнул Бэннермен. – Я уж чую – там вопиющая нужда в хороших идеях. Между прочим, не там ли работает Марго?

В воскресенье утром, когда передача длинной церковной службы подходила к концу, в конторе зазвонил телефон. Вики взяла трубку.

– Деточка, я говорю из Уикершема. – В голосе Карла звенело торжество. – Упакуйте вещички и валяйте сюда. Я уже работаю в Авиационной компании Волрата в качестве специального агента по рекламе. Повторяю: специального агента по рекламе! Я заявил асу, что не могу занять эту должность без своего постоянного секретаря. Это я вас, деточка, имел в виду. Оставьте записку Рассу Ричардсону – сообщите ему, что он стал директором самой крупной из мелких радиостанций Кливленда.

Повесив трубку, Вики почувствовала, что вся дрожит. Уверенность, не покидавшая её много месяцев, вдруг исчезла. Что же будет, спрашивала она себя, когда она опять встретится с Кеном? Неужели она снова очутится в плену этой тягостной любви или же придет, наконец, полное равнодушие, которого она так жаждет? Вики попробовала представить себе его лицо, но внезапный страх мешал ей как следует разобраться в своих чувствах. Она могла только дать себе слово, что не станет ни искать, ни избегать этой встречи. Чему быть, того не миновать, но пусть это свершится само собой.

Летний зной, стоявший над полями, в поезде был ещё ощутимее, но ничто не могло прогнать леденящий страх, терзавший Вики по дороге в Уикершем. О, если б она была влюблена в другого, с отчаянием думала Вики, или хотя бы просто увлечена – тогда для неё было бы совершенно безопасно видеть Кена, слышать его голос или чувствовать прикосновение его руки. Ей хотелось влюбиться в кого-нибудь сию же минуту – не для того, чтобы испытать счастье любви, а только чтобы стать нечувствительной к обаянию Кена. Как пригодился бы сейчас один из тех мальчиков, которыми она пренебрегала в школе, – из тех положительных серьезных мальчиков, умевших вдумчиво относиться ко всему на свете и всегда вызывавших у неё раздражение, потому что, как ни досадно это было, она чувствовала, что они правы. Вики поймала себя на том, что припоминает имена и лица, давным-давно улетучившиеся из её памяти, и с удивлением обнаружила, что сейчас, спустя столько времени, они вдруг приобрели для неё привлекательность.

Поезд, погромыхивая, несся вперёд, и Вики с надеждой думала: а вдруг в её жизни появится какой-нибудь из этих мальчиков, конечно, уже возмужавший и более уверенный в себе, но ещё не утративший способности грустно светлеть от одного её взгляда.

Вики представляла себе, как она идет рядом с этим безликим возлюбленным, молчаливо наслаждаясь безмятежным сознанием своей безопасности. Она даже видела, как в удобный момент, когда она останется одна, появится Кен. Он спросит её, как дела, а в его улыбающихся глазах будет спокойная уверенность в том, что, несмотря ни на какие её слова, он по-прежнему живет в её сердце. А она, с негодованием угадывая его мысли, так же спокойно отомстит ему, описав – о, как бы между прочим! – своего нового поклонника.

Но Вики ни на мгновение не пришло в голову, что, если б Кену довелось услышать описание этого другого человека – совершенной противоположности ему, – он мог бы с полным основанием заметить: «Тот, о ком вы говорите, в точности похож на Дэви».

Увидев деда, пришедшего встречать её на вокзал, Вики была потрясена происшедшей в нем переменой. Она довольно часто писала ему из Кливленда, но делала это не столько из любви, сколько из чувства долга, догадываясь, что в жизни старика она играла немалую роль, но ничто в письмах деда не подготовило её к тому, что он так трогательно обрадуется ей при встрече. Он обнял её, и на глазах у него выступили слезы. Немного погодя, отстранившись, он пристально вгляделся в её лицо.

– Ты стала старше, – медленно сказал он. – Повзрослела в Кливленде. Сколько ты рассчитываешь пробыть здесь на этот раз?

Голос его был таким смиренным, что Вики чуть было не расплакалась, вспомнив былую строптивость старика. И весь он казался хрупким, слабым, почти прозрачным.

– Не знаю, дедушка, – сказала она. – Может, и долго.

– Очевидно, ты всё же будешь работать?

– Я ведь и приехала сюда по служебным делам, – мягко напомнила Вики.

– Знаю. Знаю. Ну, ладно. Постарайся не слишком часто встречаться с молодыми людьми. Вики, – молящим тоном сказал он. – По крайней мере с… ты знаешь, с кем.

– Не беспокойся, дедушка, всё в порядке. Всё в полном порядке. Пойдем домой.

В доме царило такое же пыльное запустение, как и в тот раз, когда она приехала сюда впервые. Ни слова не говоря, она сразу же принялась за уборку, несмотря на протесты старика, который упрашивал её хоть минутку посидеть спокойно, чтобы он мог поглядеть на неё. Она вытирала пыль, мыла и скребла до одиннадцати часов ночи, радуясь этой черной работе, отвлекавшей её от мыслей о себе и своем возвращении. Старик ходил за ней по пятам, не спуская с неё ласкового взгляда, и отступал в сторону только перед шваброй или тряпкой.

Всё утро, с того момента, как Вики вышла из дому и направилась через весь город на завод доложить о своем приезде, она находилась в состоянии томительного беспокойства, словно ждала, что вот-вот перед ней появится Кен. Мысль о том, что он может застигнуть её врасплох, была для неё невыносимой.

Помещение, отведенное Карлу и ей, оказалось крошечной каморкой, где еле умещались два стола. Каждый раз, когда кто-нибудь останавливался в коридоре или просто проходил мимо, пальцы Вики застывали на клавишах машинки, пока на матовом стекле двери не исчезал силуэт.

Дважды Вики встречала Марго, которая за последний год стала ещё более замкнутой. Марго теперь одевалась совсем по-другому, чем прежде, и вся изменилась – вплоть до походки. Даже в таком крупном городе, как Кливленд, и то её могли бы принять за даму из Нью-Йорка благодаря её особой хрупкой утонченности. Вики не успела толком поговорить с ней, потому что Марго, как, впрочем, и все служащие фирмы, кружилась в водовороте лихорадочной подготовки к авиасостязаниям. Марго ни словом не обмолвилась о Кене и только сказала, что, когда кончатся состязания, надо будет обязательно собраться всем вместе.

Марго, видимо, совсем забегалась и захлопоталась; в конторе говорили, что единственный способ наладить какое-нибудь дело – это обратиться к мисс Мэллори. Её напряженной энергией, казалось, была пропитана вся атмосфера завода.

Карл тоже находился в непрестанном возбуждении и не терял даром ни минуты: он то и дело вбегал и выбегал из каморки-конторы, торопливо разговаривал по междугородному телефону и несся на очередное совещание. Вики до такой степени привыкла к этой постоянной беготне, что спустя несколько дней после своего приезда, в пятницу, сначала даже не обратила внимание на его тень, остановившуюся за стеклянной дверью. Очевидно, он с кем-то разговаривал. Но тут его тень отодвинулась и появился силуэт другого человека, гораздо выше и, по-видимому, моложе Карла. До неё доносился их невнятный говор, звучавший то громче, то тише. Вдруг молодой человек рассмеялся. Вики замерла – этот смутно знакомый смех показался ей наваждением. Голоса стихли, но молодой человек не уходил. Через секунду дверь отворилась. Вики была так поглощена мыслью о Кене, что совсем забыла о существовании Дэви, который стоял в дверях и улыбался, глядя на неё с насмешливой укоризной.

– Ну, и хороши же вы! Даже не позвонили, не дали знать, что вы здесь, – спокойно сказал он. Вики почти физически ощущала взгляд его темных глаз на своих волосах, на лице, платье и руках. – Вы изменились.

– Нет, я всё та же.

– Будь вы прежней, вы бы позвонили, как только сошли с поезда. Если б не Карл, я и не знал бы, что вы здесь. С понедельника я четыре раза проходил мимо этой двери и понятия не имел, что вы тут сидите.

– Четыре раза? – переспросила она и добавила: – И вы были одни?

По его быстрому проницательному взгляду Вики догадалась, что выдала себя с головой.

– Один, – сказал Дэви. – Кен и Волрат не питают особой любви друг к другу, поэтому во избежание всяких трений мы с Кеном решили, что он будет продолжать нашу основную работу, а я уж докончу то, что мы тут затеяли. У Кена всё благополучно. – Он умолк, настороженно глядя на неё. – А вы как живете?

– Вы тоже изменились, – внезапно сказала Вики.

– Разве?

– Вы стали как-то увереннее, солиднее.

– Это верно, – просто сказал он. – Мне многое пришлось пережить.

– Хорошего или плохого?

– Того и другого понемножку. – Дэви неожиданно улыбнулся знакомой ей грустной улыбкой, и Вики на мгновенье даже растерялась – чем-то таким близким вдруг повеяло от Дэви, будто она совсем недавно с огромной нежностью думала о нем или о ком-то, очень на него похожем. Вики старалась припомнить, когда и где это было, но не смогла. И всё же она была благодарна ему за то, что он здесь, – при нем ей стало как-то легче, словно он оказывал ей услугу, в которой она отчаянно нуждалась.

Последний раз Дэви обедал с Вики в ресторане Белла в тот вечер, когда она решила уехать из Уикершема, и до сих пор ему никогда не приходило в голову, какими, в сущности, скудными крохами довольствовалась его любовь – ведь чуть ли не с первого дня знакомства он видел только повернутый в сторону профиль Вики, ибо даже во время самых задушевных бесед она всегда говорила и думала о другом человеке. Но сегодня Дэви впервые глядел ей прямо в глаза, чувствуя радостное волнение оттого, что всё её внимание сосредоточено на нем. И только память о том, что вот так же однажды глядела на него Фэн Инкермен, заставляла его держаться настороженно.

Во время обеда Дэви ни разу не заговорил на тему, всё время занимавшую его мысли, но, остановив машину у дома Уоллиса, он повернулся к Вики и сказал:

– Хочу спросить вас прямо – вы всё ещё любите Кена?

– Нет.

– Ответ, я бы сказал, скоропалительный.

– Он был у меня наготове. Я знала, что вы меня об этом спросите.

– Разве это было так очевидно?

– Вы хотели спросить ещё днем, когда вошли в контору, – сказала она. – Я и тогда ответила бы так же.

Дэви положил руку на её запястье; Вики не отодвинулась. Он чуть было не сжал пальцы властным движением, но вспомнил, что однажды точно так же стиснул руку Фэн и та тоже не отодвинулась. Настороженность, глубоко укоренившаяся в его душе, заставила его разжать пальцы. Иронически улыбнувшись, он убрал руку и наклонился, чтобы открыть перед Вики дверцу. Вики удивилась, поняв, что её вежливо отстранили и, секунду помедлив, вышла из машины.

– Спокойной ночи, – сказала она и направилась к дому.

Услышав этот холодный тон, Дэви посмотрел ей вслед.

– Будут ведь ещё и другие ночи, правда? – В голосе его звучала мольба, заглушившая сердитый внутренний протест: «Дурак ты, дурак, зачем ты повторяешь всё сначала!»

– Если вы захотите, – ответила Вики.

– Захочу, – быстро сказал он. – Да, захочу.

Позже, лежа в постели, он вдруг ощутил слабый запах её духов, словно она в темноте только что прошла мимо. Он открыл глаза, но наваждение мучило его до тех пор, пока он не обнаружил, что пахла духами его правая ладонь, лежавшая сегодня на руке Вики.

На следующий день ему незачем было идти на завод Волрата, но, работая в лаборатории, он бегал на каждый телефонный звонок в надежде, что его вызовут на какое-нибудь совещание и у него будет предлог зайти к Вики.

И ни на минуту он не мог отделаться от ощущения, что всё это уже однажды с ним было.

В течение утра он то и дело порывался сказать Кену о приезде Вики, но каждый раз слова застывали у него на языке – он видел перед собой Вики и Кена, замерших в объятии, слышал их ласковый шепот…

Всё-таки в середине дня он сказал Кену о приезде Вики, но тот взглянул на него так странно, что сердце Дэви сжалось от страха.

– По-моему, я тебе говорил об этом, – произнес Кен.

– Нет, ты не говорил, что она здесь. А откуда ты узнал?

– Мне сказала третьего дня Марго. Ты уже видел Вики?

– Да, вчера. Почему же ты молчал, Кен? Должно быть, я выглядел порядочным дураком, когда устроил ей нагоняй за то, что она по приезде не позвонила.

Кен был искренно озадачен.

– А почему, собственно, она должна была звонить? – осведомился он.

Некоторое время спустя Дэви внезапно оторвался от работы и пошел звонить Вики, чтобы назначить встречу с ней на вечер. Пообедав вместе, они поехали к озеру, лежавшему среди холмов в четверти мили от танцевального павильона, который был похож на волшебный шатер, обведенный светящимися точками электрических лампочек. В теплой вечерней тишине приглушенные звуки музыки, которым темнота придавала чистую прозрачность, были полны особого, колдовского очарования.

– Давайте поговорим, – порывисто сказал Дэви. – Мне хочется говорить о вас.

– Дэви, – медленно произнесла Вики, – что вы делали весь этот год?

– Работал, вот и всё. А что?

– Вы сильно изменились.

– Разве? Вот об этом я и хотел поговорить с вами. А вы изменились. Вики?

– Вы же сказали, что да.

– Знаю. Но я имел в виду внешнюю перемену. А сейчас…

– Договаривайте, Дэви.

– Я уже спрашивал вас о Кене, – не сразу произнес он.

– Я вам сказала правду, Дэви.

– Знаю, что вы верите в это, Вики, но в душе – в самой глубине души – вы тоже уверены, что это правда? Или только так говорите?

– Нет, это правда, – твердо сказала она. – Так должно быть.

– Если должно, значит это неправда – во всяком случае, сейчас.

– Ах, не придирайтесь к словам, Дэви.

– Но это так для меня важно. Вики!

– Это верно, Дэви? – тихо спросила она.

– Вы же сами знаете. И из-за Кена я не могу разговаривать с вами так, как я разговаривал бы с любой другой девушкой.

– Но я же сказала вам, что всё прошло. Я понимаю, для вас я – бывшая подружка Кена. Но ведь я-то о себе так не думаю. Мне даже трудно припомнить, что я тогда чувствовала. Неужели я так и не смогу заставить вас поверить этому?

– Хотел бы я, чтоб вы смогли!

– А всё-таки, как бы вы разговаривали, будь на моем месте другая девушка?

Дэви усмехнулся.

– Не могу же я переключиться так сразу.

– Попробуйте!

– Нет, – сказал он, протягивая ей ладонь. – Возьмите мою руку, вот и всё. Подержите. Мне это страшно приятно, Вики. А вам?

– Дэви, мы собирались поговорить!

– Не убирайте руку. Ладно, давайте поговорим. Я расскажу вам, какой я вас вижу.

– Другой девушке вы бы тоже стали об этом рассказывать?

– Нет. Только вам. – Голос его упал почти до шепота. – Вики… взгляните на меня… – Он поцеловал её в губы. – Вики… – снова прошептал он, наслаждаясь звуком её имени.

– Дэви, прошу вас…

– Вы не хотите, чтоб я вас целовал?

– Не знаю…

Дэви посмотрел на неё пытливо и грустно.

– Вот об этом-то я и говорю всё время. Я думал, вы поняли.

– Может быть, – медленно ответила Вики, разглядывая свои руки. – Я не сержусь на то, что вы меня поцеловали, Дэви. Я просто не могу в себе разобраться. Давайте лучше потанцуем.

– Вам вправду хочется танцевать со мной?

Вики не подымала глаз.

– Да, – помедлив, сказала она спокойно. – Мне очень хочется потанцевать с вами.

Они пошли танцевать, и тело её было восхитительно податливым, а молчание – задумчивым. Немного погодя она прижалась лбом к его щеке, и они уже не танцевали, а медленно и ритмично двигались, слегка обнимая друг друга. Казалось, они несут нечто такое хрупкое и прекрасное, что все другие пары должны вежливо и почтительно уступать им дорогу.

Через некоторое время Вики, не выпуская руки Дэви и не глядя на него, потянула его за собой к двери. – Пойдемте к машине, – сказала она. Но её интонации, наклон её головы как бы раскрывали настоящий смысл этих слов, ибо на самом деле Вики хотела сказать: «Я жду, чтоб вы меня поцеловали».

Дэви пришел домой, мурлыкая про себя какой-то мотив.

– Чем это ты так доволен? – окликнул его Кен из своей уже темной комнаты.

– Ничем.

– Ты, кажется, был с Вики?

Дэви перестал напевать.

– Да, – спокойно ответил он.

Грубоватые нотки мгновенно исчезли из голоса Кена.

– Она… она что-нибудь говорила?

– О чём?

– Ну, обо мне, например.

– Я думал, у вас всё кончено.

– Что ж, разве я не могу спросить о ней?

Стоя в передней, Дэви обернулся лицом к темной двери Кена, но не вошел. Он стал рассматривать свои ногти.

– Так вот, насчет этого испытания в четверг у Волрата…

– Знаю, – сказал Кен. – Я приду.

– Я хотел сказать, что можешь не приходить. Я возьму кого-нибудь другого.

– Незачем. Я сказал, что сделаю это – значит, сделаю.

– Ладно, – громко произнес Дэви, но напевать перестал.

В голосе Кена Дэви почуял вновь вспыхнувший интерес к Вики, и у него было такое ощущение, словно кто-то ехидно шепнул ему на ухо простую разгадку головоломки; и снова у него мелькнула тоскливая мысль, что такие нотки в голосе Кена он уже слышал прежде.

Дэви прошел в ванную, где задумчиво и с особенной тщательностью принялся мыть лицо и руки, пока не смыл всего, что могло напомнить о Вики. Теперь он ясно понял, что она, сознательно или нет, старается использовать его любовь в своих целях. Дэви был недалек от истины, но именно поэтому совершенно неправ. На этот раз свойственная ему прозорливость ввела его в заблуждение, ибо он решил, что Вики пытается таким путем вернуть Кена. И ни разу ему не пришло в голову, что она использует его любовь в совершенно других целях – для того, чтобы спастись от Кена.

В четверг утром Дэви и Кен поехали на завод Волрата устанавливать оборудование. Утро было тихое, солнечное и знойное, насыщенное сочными зелено-золотыми июльскими красками; высоко над землей мягко сияла прозрачная лазурь. Когда братья подъехали к аэродрому, «Сокол», самолет, построенный специально для соревнований, только что приземлился после пробного полета; он казался совсем крохотным на просторном пустом поле аэродрома. Приподнятый кверху фюзеляж походил на злобно-тупое рыльце. Люди в рубашках с засученными рукавами лениво побежали навстречу самолету по полю, сквозь струящееся мерцающее марево. В воздухе пахло нагретой травой. Пилот отодвинул ярко блеснувший на солнце прозрачный фонарь кабины и неуклюже вылез из самолета. Это был Мал Торн. Дэви и Кен подоспели как раз в ту минуту, когда он докладывал о полете Волрату, стоявшему поблизости в белой шелковой рубашке и старых вытертых гольфах, которые он обычно носил на заводе.

– «Сокол» ваш шустрый, ловкий и смышленый, только летайте на нем сами! – сказал Мэл.

– Он тебе не нравится? – спросил Волрат.

– Я же терпеть не могу всего, что летает, особенно того, что летает быстро. Кажется, я побил рекорд?

– Да, на последнем этапе. Он всё время тебя слушался?

– Нет. Начал было барахлить, но я понял, в чём дело. – Мэл взглянул на Кена и Дэви. – Вашу установку мы поместим позади сиденья. Там помечено мелом, сколько вы можете занять места – пока что я положил там мешки с песком, на каждом написано «3 фунта». Это предельный вес, на который вы можете рассчитывать. Если у вас эта штука с собой, давайте её сейчас взвесим.

Установка радиопередатчика заняла полдня. Время от времени Дэви оглядывался на Вики, наблюдавшую за ним; из окна конторы, и махал ей рукой, но Кен, по-видимому, не замечал её присутствия, как не замечал и механиков, которые возились в самолете, исправляя что-то по указке Торна. Внутри фюзеляжа было жарко и тесно. В половине третьего установка была готова для испытания при включенном моторе. Дэви ушел в контору, где находилась наземная радиостанция, а Кен остался в самолете.

Мотор заработал тотчас же, и даже издали, из окна конторы, Дэви было видно, как дрожит от вибрации металлический корпус маленького самолета – казалось, на нем искрятся крупные дождевые капли, гонимые сильным ветром. Сначала прием никак не налаживался, но через некоторое время удалось отфильтровать мешающий фон. К четырем часам оставалось только проверить передачу во время полета.

– Скажи Торну, пусть возьмет с собой Кена, – вполголоса сказал Дэви Марго.

Но Дуг Волрат пожелал лететь сам. Он был в веселом настроении, с лица его не сходила улыбка, и Дэви знал – это ещё больше будет злить Кена. Торн, пожав плечами, знаками показал Марго, что бессилен что-либо сделать. Дэви из окна видел, как Кен – крохотная фигурка в белой рубашке – неуклюже вскарабкался на заднее сиденье; неуверенность его движений как бы подчеркивалась ловкостью, с какой взобрался в самолет Волрат. Дэви искоса взглянул на Вики – ему было любопытно, о чём она думает, молчаливо наблюдая за Кеном из окна.

Мотор внезапно издал густой рев, от которого воздух сразу показался плотным, как бетон. Самолет немного пробежал вперёд, затем развернулся по ветру. Кузов его на длинных, тонких, как лапки насекомого, шасси, был приподнят кверху, и весь он напоминал готовую ужалить пчелу. Голос Кена, глухой и дрожащий от треска электрических разрядов и вибрации металла, заскрипел от установленного в конторе громкоговорителя.

– Начинаю передачу, малыш, – говорил он. – Мы бежим по аэродрому, и из меня вытряхивает все внутренности. – В голос его незаметно вкралась насмешка, придававшая словам издевательский оттенок. – Если это век воздухоплавания, то дайте мне лучше лошадь и тележку. Ты меня слышишь?

– Я тебя слышу, – ответил Дэви и снова переключился на прием. – А Волрат тоже слышит? – обернулся он к Торну.

Торн кивнул.

Рокоча на малой скорости, то и дело выкашливая пламя, маленький самолет добежал до конца стартовой дорожки и повернул назад. Сделав поворот, он остановился и зарокотал ещё настойчивее и громче. Казалось, самолет трепещет от нетерпения, стремясь поскорее взлететь вверх. Иронический голос Кена непрерывной струйкой тек из репродуктора, расплываясь по конторе.

– Напружиниваем мускулы для гигантского прыжка в Будущее, – говорил он.

– Современная наука ещё не видела чуда, подобного этой летающей маслобойке. Слышен ли вам Голос Будущего?

– Я тебя слышу, – невозмутимо отозвался Дэви.

– Велите ему заткнуться, – прошептал Карл.

– …тоже мог бы вас слышать, будь мои уши на месте, но они у меня прыгают вверх и вниз… Ага, вот мы и начали двигаться… всё быстрей и быстрей летит крылатая колесница, не минуя ни одного камешка по пути…

Оконные стекла задребезжали, пол затрясся – самолет набирал скорость, вздымая за собой длинный плюмаж пыли. Заднее колесо приподнялось над землей – самолет, казалось, вот-вот уткнется носом в землю. Он пронесся мимо здания, чуть не касаясь передними колесами травы, а через секунду порыв вихря забарабанил по стеклам мелкими камешками и комьями земли. Самолет летел низко, ровно и быстро и вскоре скрылся из виду, однако голос Кена продолжал звучать в конторе, такой же насмешливый, но более твердый – казалось, Кен прищурил глаза и сжал зубы. На мгновение голос захлебнулся, словно от неожиданного толчка, потом тем же ровным издевательским тоном Кен стал описывать мертвую петлю, затем штопор, снова петлю и снова штопор.

– И мы не спеша падаем в пространство… круче и круче… вниз, на столицу штата… Вот сукин сын… Погоди минутку, малыш. – Голос вдруг стал слабым и усталым. – У меня кружится голова. Ты меня слышишь?

– Слышимость хорошая, – сказал Дэви. Переключив приемник, он порывисто обернулся к Торну. – Что этот болван вытворяет с моим братом? Ведь Кен ещё никогда не летал…

Конец его гневной фразы был подхвачен, унесен и разорван в клочья волной оглушительных звуков – самолет пронесся над самым аэродромом, меньше чем в двадцати футах от земли. Присутствующие молча проводили его глазами.

– Кен довел его до белого каления, вот и всё, – пояснил Торн. – Этот самолет хозяину милей любимой девушки. Боже упаси издеваться над ним – это всё равно, что издеваться над самим Волратом. А Кен сделал и то другое.

– И Волрат, как мальчишка, решил с ним поквитаться.

– Может и так, только он этого не сознает. Нашему хозяину просто кажется, будто он решил, что сейчас самый подходящий случай испытать машину.

– Оба они – малые дети, – со злостью сказала Марго. – Не знаю, чьи пеленки мокрее. Заставьте его спуститься, Мэл, пока Кен его не доконал!

– Заставить его невозможно, – сказал Торн. – Он хочет…

Мэл не успел докончить – самолет опять промчался над полем, точно тяжелым цепом молотя их своим оглушающим ревом, потом вернулся, ещё раз обрушил на них гул и грохот, и так снова и снова, пока все, кто был в конторе, не сдались окончательно, уже не пытаясь переговариваться, и только голос Кена, комментировавшего происходящее, извилистой струйкой тек из репродуктора, да и тот каждую секунду тонул в свистящем гуле мелькавшего самолета.

Приземлившись, Волрат вылез из самолета и зашагал прочь, даже не оглянувшись. Он вошел в контору, красный, злой и молчаливый. Не подымая глаз, он принялся перебирать бумаги на столе, руки его дрожали. Через несколько минут, пошатываясь, вошел Кен; наушники сползли ему на шею, а микрофон болтался на груди, как медальон.

– Чем хороши полеты – в них можно встретить любопытнейших мерзавцев, – небрежным тоном заявил Кен. Затем он в упор посмотрел на Волрата, и в голосе его появилась язвительная вкрадчивость: – Я оглох, но вы меня, надеюсь, слышали?

Дэви ничего не ответил, а Волрат бросил на Кена гневный взгляд.

– Ладно, свой аппарат вы проверили. Что ж, отвечает он нашим требованиям?

– Вы получили в точности то, что заказывали, мистер Волрат, – сказал Кен. – Счет вам пришлют завтра утром. Если мы вам опять понадобимся, позовите. Пойдем, Дэви; установка пусть останется там, где она есть. Она теперь принадлежит этому субъекту.

Впервые за всё время он повернулся к Вики и послал ей сияющую улыбку, как герой, только что одержавший победу в борьбе с воздухом, – единственный, кто с честью вышел из этой борьбы.

– Рад вас снова видеть. Вики. Вы хорошо выглядите. Пошли, Дэви.

И Дэви пошел за ним, даже не обернувшись, не полюбопытствовав узнать, какой ущерб причинил ему Кен.

Весь вечер Дэви находился в нервном напряжении, как будто судьбу его сейчас где-то решали слепые и глухие судьи. Он слонялся возле столика с телефоном на случай, если позвонит Вики, не сомневаясь, что по первому же её «хэлло» он узнает, хочет ли она попросить к телефону Кена. Он чувствовал её близость так, как если б она ходила по соседней комнате.

Наконец в десять часов вечера терпение его иссякло. Если ей нужен Кен, пусть будет так. В последний момент он сказал Кену:

– Я иду в мастерскую… – И, не вдаваясь в объяснения, ушел.

Одиночество стлалось в воздухе, когда он зажег свет в пустой конторе. Пока он выполнял заказ авиационного завода, весь штат мастерской под руководством Кена продолжал работать над основным изобретением. Дэви глядел на стопки бумаг, на рулоны чертежей и недоконченные эскизы – следы дневной работы, но это была уже не его работа, и он почувствовал себя незваным пришельцем. Он пошел по лабораториям, глядя на приборы, сконструированные не им, на схемы, созданные без его участия.

Присев к столу, он взял рабочую тетрадь и стал читать записи, день за днем отмечающие ход работы за последние недели. Здесь были идеи, к которым он не имел отношения, проблемы, о возникновении которых он даже не знал. Дэви качал головой, читая записи о методах, которые он не стал бы применять, но следующие же страницы доказывали, что Кен всё-таки находил искомый ответ. Эти страницы раскрывали прагматический подход Кена к творчеству – здесь он действовал самостоятельно, без всякого вмешательства Дэви. Во всем этом был один только Кен, и Дэви пришлось признать, что Кен – молодец, хотя в последнее время он не раз позволял себе усомниться в этом.

Взгляд его упал на телефонный аппарат, стоявший возле его локтя. Пока он сидит тут, Вики, наверное, уже позвонила Кену, и они мирно поговорили, нежно улыбаясь в трубку. И если она звонила, то, конечно, Кен и не подумает сообщить об этом Дэви. Этот разговор, означающий, что они вновь открыли для себя друг друга, навсегда останется между ними.

Дэви вдруг представилось, что он – центральная фигура в каком-то сложном танце; он выделывает па то с Кеном, то с Вики, но когда Кен и Вики берутся за руки, они отходят куда-то в тень и там исполняют фигуры, которых он не видит. А он стоит, застыв в выжидательной позе, пока кому-нибудь из них не придет в голову подбежать к нему и, взяв за руку, продолжать с ним танец.

В первый раз за последние годы Кен вновь приобрел в грустных глазах Дэви то величие, каким он наделял его, когда они были детьми, – величие победителя, со светлой улыбкой стоящего на высоком пьедестале, всеми любимого, обворожительного, небрежно протянувшего ладонь, в которую победы сыплются одна за другой.

На следующее утро к восьми часам стали сходиться техники, и, хотя Дэви видел их ежедневно, сейчас ему казалось, будто он вернулся в мастерскую после долгого отпуска. Утро ушло на проверку того, что он видел накануне вечером, а после полудня всё было готово к первому испытанию новых схем. В последний момент на стеклянной пластинке был намалеван черный крест; этот грубый рисунок установили перед камерой.

Дэви и Кен вошли в темную будку, сооруженную для защиты передающей трубки от постороннего света. Хоть бы получить самое смутное изображение – на большее они и не надеялись. Дэви нагнулся и повернул переключатель – шестидюймовый экран трубки превратился в светлое лунное оконце.

Опалово-молочный круг светился ровным светом, но по нему пробегали тени облаков, словно в ясную зимнюю ночь разгулялся штормовой ветер. Кен нажал зуммер – знак для подачи видеосигнала.

И вдруг в лунном окошке замелькал снег с такой быстротой, что стало больно глазам. Мелкие хлопья перемежались огромными снежными кляксами, которые, врываясь в поле зрения, тотчас же расплывались; но сквозь метель где-то вдали маячило единственное неподвижное пятно в этом слепящем белом столпотворении – призрачные очертания вертикально поставленного черного креста.

Итак, после стольких лет работы и мечтаний они добились наконец передачи изображения. Несколько секунд Дэви сидел неподвижно. Потом нагнул голову и потер усталые глаза.

– Ну, – тихо сказал он, – вот ты и добился своего.

– Черта с два я добился, – убитым голосом отозвался Кен. – Может, если б это случилось год назад, я бы обрадовался, но сейчас такое изображение нельзя показать Броку. Это не стоит двадцати тысяч долларов, из чьих бы карманов он их ни добывал.

– Снег портит всё дело, – сказал Дэви. – Погляди, может, найдешь, откуда он берется. А всё-таки, что там ни говори, изображение ты получил.

Кен принялся давать помощникам подробные распоряжения. Метель на экране трубки сузилась и превратилась в луну, а луна сузилась до светлой точки, которая, как светлячок, бесцельно блуждала по экрану, пока снаружи делались новые подключения, а потом снова стала яркой луной, а из луны опять посыпалась та же буйная метель. На этот раз на экране уже не было креста, так как помощники убрали видевший его электронный глаз. Но метель бушевала по-прежнему.

– Вот тебе ответ, – сказал Кен. – Помехи возникают не в самой камере, а только в усилительной цепи – видно, она чересчур мощная. – Он выключил приемную трубку, и в будке наступила полная темнота. – И всё-таки, чтобы воспроизвести любой сигнал, необходимо ещё большее усиление.

– Но ты принимаешь хаотическое движение электронов в первом каскаде. А что представляет собой снег, ты сам знаешь.

– Так что же прикажешь делать? – сердито спросил Кен. – Сигнал передающей трубки так же слаб, как хаотическое движение электронов. И, насколько я понимаю, это нас заводит в тупик.

– Должен же быть какой-то выход, – задумчиво сказал Дэви. – Тебе нужно найти способ отделить сигнал от фона.

– Не вижу такого способа, – устало ответил Кен. – Это всё равно, что требовать четкого почерка от человека, у которого трясутся руки. От беспорядочных рывков его кисти буквы идут вкривь и вкось, и поди разбери, что он там написал.

– Надо, по-моему, закрепить его кисть.

– Но как? В каждой электронной трубке, которой мы пользуемся, возникает беспорядочное движение электронов, когда мы доходим до предела.

– Давай попробуем обмозговать эту штуку, – сказал Дэви. – Предположим, два паралитика одновременно держат мел трясущимися руками. У каждого рука пляшет, но не в такт с другим. Это значит, что один до какой-то степени сдерживает другого.

– Ну и что же?

– Вместо двух человек, держащих один кусок мела трясущимися пальцами, возьмем две электронные лампы и заставим их принимать один и тот же сигнал и подавать его на один и тот же выход. Хаотическое движение возникает только в токе накала, поэтому сделаем нити накала независимыми друг от друга. Это всё равно, что одна электронная лампа с двумя нитями накала: каждая из них компенсирует колебания другой.

– Давай попробуем, – сказал Кен, приподымаясь.

– Нет, сначала надо сделать расчет, – возразил Дэви. Он оглянулся, ища блокнот. В душе его теплым огнем разгоралась уверенность. У него всё-таки есть здесь свое место, и он может внести свой вклад в дело. Как бы умен и талантлив ни был Кен, всё же без Дэви он никогда не сможет быть настоящим Кеном.

Когда Дэви сел за теоретические выкладки, день уже близился к концу, поэтому Кен решил отпустить техников по домам, как только схемы будут приведены в первоначальный вид. В семь часов вечера Дэви всё ещё сосредоточенно писал что-то карандашом в блокноте, но Кен сидел как на иголках.

– Ну, что там у тебя получается? – не выдержал он.

– От двух параллельных ламп не будет много проку, – сказал Дэви, перелистав несколько исписанных страничек. – Пять параллельно включенных ламп сократят фон до одной четвертой.

– Тогда ясно, в каком направлении двигаться дальше! – порывисто воскликнул Кен. – Попробуем десять параллельных ламп.

– Да? С какими параметрами?

– Откуда я знаю? Соберем схему, а там видно будет. Ну, в общем ладно, – добавил он, что-то сообразив. – Ты уж сам это рассчитай. А я пошел.

– Куда?

Кен нахмурился – так резко прозвучал этот неожиданный вопрос.

– А что?

– Ничего, это неважно, – сказал Дэви, пристально вглядываясь в свои записи. – Просто я хотел знать, где тебя можно найти.

– Я тебе позвоню. – И добавил уже мягче: – Может, принести тебе чего-нибудь поесть?

– Не надо, – сказал Дэви. – Я не голоден.

Он слышал, как Кен отъехал от мастерской, и, напрягая слух, ловил замирающие звуки, стараясь угадать, завернет ли машина за угол, на Прескотт-стрит, где жил Уоллис. Немного подождав, он заставил себя вернуться к работе и снова погрузился в ясный мир цифр и функций, где никогда не бывает никакой неопределенности.

В половине девятого зазвонил телефон. Сердце Дэви подпрыгнуло: в нем вдруг вспыхнула надежда; но это оказался Кен, а не Вики.

– Я ещё не кончил, – кратко сказал Дэви. – Завтра кое-что попробуем.

В десять часов вечера двадцать страничек, исписанных вычислениями, он свел к заключению, состоявшему из десяти строчек формул и чертежей. Тут он вдруг почувствовал, что у него засосало под ложечкой от голода. Немного погодя он услышал, как открылась наружная дверь, и, подняв глаза, увидел на пороге конторы Вики, молча ожидавшую, пока он её заметит.

– Я увидела свет, – сказала она, – и зашла взглянуть, что вы тут делаете.

– Кен только недавно ушел, – сообщил Дэви, но если Вики и была разочарована, то не показала виду. – Я сейчас закончу, но я умираю с голоду.

– Пойдемте к нам, я вам приготовлю поесть.

– Я собирался пойти в какое-нибудь ночное кафе на шоссе.

– Можно мне с вами?

– Конечно, – спокойно ответил Дэви и нагнулся к столу, делая вид, что пишет. Хорошо, он возьмет её с собой, но постарается доставить домой как можно скорее.

Они поужинали в ресторане, а потом Дэви вдруг понял, что ведет машину по шоссе, удаляясь от города.

– Надо немножко прокатиться; – объяснил он скорее себе, чем ей. Прогулка совершалась в полном молчании и окончилась возле скал над озером. Дэви выключил фары, и с минуту они сидели неподвижно в густом мраке. Потом Дэви обернулся к Вики, как бы собираясь о чём-то спросить; она тоже повернулась, и губы их встретились. Но Вики, не высвобождаясь из его объятий, медленно качала головой, словно не могло быть для неё покоя, пока она не дождется того особого поцелуя, который будет значить так много для неё. Дэви поцеловал её крепче, вкладывая в поцелуй всю душу, и почувствовал, как она замерла в его объятиях. Потом она прижалась щекой к его щеке, нежно и страстно шепча ему на ухо: «О Дэви… Дэви!»

– Милый… милый… – еле слышно повторяла она, а Дэви был не в силах выговорить ни слова и вдруг, сам этому удивившись, услышал свой голос, произнесший её имя с такой пламенной мольбой, что казалось, вот-вот он прервется бурными рыданьями.

– Дэви, что с тобой? Дэви, любимый? – спросила она.

– Ничего. Ничего.

– Скажи всё, Дэви. Скажи мне то, что ты ни разу не сказал за весь вечер.

– Не могу.

– Но ведь ты любишь меня, – прошептала Вики. Рука её ласково гладила его затылок. – Это не могло быть так, если б ты не любил.

Он поцеловал её в шею, но ничего не ответил.

– Ну, пожалуйста, Дэви…

Дэви молчал.

– Ты же сказал это в тот вечер. Помнишь, когда мы танцевали. Ты сказал, что влюблен.

– А вы сказали, что это просто флирт.

– Но теперь я тебя люблю. – Она чуть отодвинулась, чтобы поглядеть ему прямо в глаза. – Ты знаешь, что это правда. – Она ласково рассмеялась. – Перестань же стесняться меня наконец!

– Это не потому, – сказал он. – Вовсе не потому.

– А почему же?

– Не знаю. Не могу найти слов.

– Но ведь тогда ты мне сказал правду?

Он долго не двигался, потом очень медленно покачал головой, не выпуская её из объятий, чтобы, даже солгав ей, не утерять ощущения её близости.

– Нет, Вики, – прошептал он. – Я говорил неправду.

Глава седьмая

Весь следующий день Дэви работал в каком-то отупении. Он машинально отдавал распоряжения, совершал разумные действия, что-то решал, но мысли его витали далеко – они были поглощены воспоминаниями. Временами он застывал на месте, пока голос Кена на другом конце мастерской или даже промелькнувшая мимо тень Кена не обрывали его грез.

В такие моменты Дэви мгновенно приходил в себя и снова брался за работу, упорно не подымая глаз.

Впрочем, ненавидел он только незримого Кена, который находился где-то на другом конце мастерской, а когда Кен, его брат, работал с ним вместе, советовался с ним, помогал, смеялся над его сухими репликами, то их опять связывала всегдашняя товарищеская близость, всегдашнее чувство взаимного уважения и зависимости друг от друга.

В конце дня позвонила Вики, и при звуке её голоса у Дэви замерло сердце.

– Дэви, сегодня мы не сможем встретиться. Мы с Карлом вечерним поездом отправляемся в эту поездку на восток.

– В какую поездку?

– Я же вам говорила. Карл хочет посетить все аэродромы, где будут приземляться самолеты по пути к месту состязания.

– Но состязание начнется ещё недели через три.

– Я вернусь через десять дней, – сказала Вики.

– А я не смогу вас повидать до отъезда?

– Если только придете на вокзал. Хотите прийти?

– А вы хотите, чтоб я пришел?

– Я же вам сказала вчера вечером, – мягко произнесла Вики. – Могу повторить ещё раз. Даже если не услышу этого от вас.

– Вики…

– О, я ничего не прошу. Я хочу сказать – не прошу этих слов. Но если вы придете проводить меня на вокзал, я буду очень рада. Очень, Дэви.

– Я приду.

– И всё-таки это неправда? – спросила она.

Он ни капли не сомневался, что Вики во всем абсолютно честна и верит в то, что говорит правду, но он знал: стоит только Кену сказать хоть слово или сделать жест – и всё будет кончено. Она радостно перепорхнет от одной любви к другой, а он, лишившись иллюзий, канет в пустоту. Нет, упрямился про себя Дэви, он знает её лучше, чем она сама.

– Да, Вики, – грустно сказал он. – Всё-таки неправда. Но я приду вас проводить.

Им почти не удалось попрощаться, потому что Дэви приехал на вокзал слишком поздно. Ничто не мешало ему уйти из лаборатории пораньше, но он приучал себя к тому, чтобы не поддаваться порывам, которые так злили его в Кене. Дэви твердо решил, что уж он-то, во всяком случае, не даст повода думать, будто встреча с девушкой для него важнее работы – особенно если в глазах этой девушки он является лишь временной заменой возлюбленного.

Он приехал на вокзал за две минуты до отхода поезда и был рад этому, ибо взгляд её мгновенно просиявших глаз обдал его интимной теплотой, не менее волнующей, чем всё, что было между ними. Не успели они обменяться и словом, как на них налетел Карл, схвативший Вики за руку с видом разгневанного папаши.

– Ступай в вагон, – приказал он таким суровым тоном, что Вики засмеялась, пробегая мимо него к вагону. Маленький толстяк задержался у ступенек, с яростью глядя на Дэви. – Вы с вашим паршивым братцем – два сапога пара! – закричал он. – Вы что, подрядились морочить голову этому ребенку? Она теперь работает у меня, – заявил он, тыча пальцем себя в грудь. – Она теперь на моем попечении, и пусть только кто-нибудь посмеет сунуться…

– Погодите, Карл…

– Вы мне очки не втирайте, молодой человек. Там, где дело касается женщин, ничего не выйдет. С этой девушкой надо обращаться по совести, а то я ни на кого не посмотрю!..

Поезд тронулся; Карл обернулся и торопливо вскочил на подножку. Из окна в середине вагона Вики, смеясь, махала Дэви рукой, но через секунду рядом с ней возник Карл и рванул вниз оконную шторку.

На следующее утро должно было состояться первое испытание прибора с новыми схемами. Дэви явился в мастерскую задолго до прихода остальных. Мысли его были заняты только работой, и, как ни странно, он чувствовал облегчение от того, что Вики уехала. Он собрал всю свою энергию в кулак, готовый преодолеть любые могущие возникнуть препятствия; он обошел лабораторию, проверяя оборудование с безжалостной придирчивостью – теперь он уже не чувствовал себя посторонним, как несколько дней назад. Тогда Кен был здесь неоспоримым владыкой. Сейчас все атрибуты власти перешли в руки Дэви, ибо это Дэви создал новую схему и это его разыскивала вчера вечером Вики.

К восьми часам собрались техники, а через час Дэви и Кен опять забрались в темную будку. Дэви сидел на табуретке перед приемным экраном, трепеща от радостного, опьяняющего предвкушения торжества. Он нажал кнопку, и мертвый белый диск засветился лунным светом. На мгновение, пока шла настройка, луна заколебалась, потом распалась на множество хаотически переплетенных линий и стала похожа на медленно крутящийся клубок блестящих нитей, но тут же снова округлилась и застыла.

На этот раз, однако, на экране не бушевала лунная метель. Вместо неё пробегали легкие волны морского тумана. Кен нажал кнопку зуммера, вызывая видеосигнал, и на экране распластался грубый крест, чуть волнистый, словно на него глядели сквозь пронизанную солнцем, воду, но с четкими, ясными, не вызывающими сомнений очертаниями.

– Ну вот, – сказал Дэви спокойно-торжествующим тоном. – Позвоним Броку?

Кен быстро встал и настежь распахнул дверцу будки.

– Идите сюда! – звенящим от радости голосом крикнул он своим помощникам. – Смотрите, вот о чём мы всё время толковали! – Техники гурьбой столпились у будки, а Кен обернулся к Дэви. – Это, конечно, уже в тысячу раз лучше. Но Брок платит деньги за то, чтобы увидеть изображение движущегося предмета. А это – только для нашего с тобой утешения.

– Но мы наконец убедились, что прибор действует, – сказал Дэви. Ему хотелось, чтобы Кен признал значительность этой минуты.

– Да, уж в этом мы, черт возьми, убедились, – согласился Кен, отступая в сторону, чтобы остальные могли взглянуть на плоды своих упорных трудов. Если атрибуты верховной власти и выскользнули из рук Кена, то, как видно, он не очень ощущал эту потерю. Он был убежден, что все присутствующие имеют полное право разделять торжество, и стремился, чтобы каждый получил свою долю. В такие минуты Дэви всегда забывал, что Кен дает с такой же легкостью, с какой берет.

– Дэви! – окликнул его Кен через головы протискивавшихся к будке людей. В голосе Кена ещё слышались смешливые интонации – он только что отпустил какую-то шутку. – Дэви, тебе ближе к телефону. Позвони Марго, пусть мчится сюда.

– Вряд ли она сможет сейчас освободиться.

– От чего там ей освобождаться? Она пять лет ждала этого дня. Она обидится, если мы не позвоним. Постой, я сам позвоню.

Кен отошел от будки и взял телефонную трубку. Он улыбался, предвкушая удовольствие сообщить радостную весть и услышать в ответ поздравления. Шипение вольтовых дуг возле передающей трубки заглушало все звуки, и разговор по телефону выглядел, как пантомима. Вдруг Дэви увидел, что плечи Кена медленно поникли. Уже дав отбой, он долго стоял, не снимая руки с аппарата, и, наблюдая за ним через комнату, Дэви понял – незачем спрашивать его, что сказала Марго в ответ на это долгожданное сообщение. Дэви подошел к Кену и отодвинул от него аппарат.

– Мы всё покажем ей потом, – спокойно сказал он. – Не всё ли равно, придет она сейчас или после работы? Будет даже интереснее смотреть, когда все уйдут. Ведь мы с тобой справимся и вдвоем.

Кен уставился на него непонимающим взглядом.

– Она сказала – придет только после шести. Волрат сегодня уезжает…

– Ну и что?

– Как что? – с горечью выкрикнул Кен. – Я думал, это и в самом деле для неё важно.

– Почему ты думаешь, что нет?

– Разве она только что не сказала сама мне это? Да, конечно, достаточно двух человек, чтоб продемонстрировать изображение. Так попроси кого-нибудь остаться и помочь тебе, когда она придет.

– А ты где будешь?

– А черт его знает, где я буду. – Он направился к будке. – Представление окончено. Давайте-ка все за работу!

Однако, когда пришла Марго, показывать было нечего – все схемы были снова разобраны, так как сразу же после утренней пробы братьями овладела жажда дальнейших усовершенствований. Марго застала в мастерской одного Дэви. Она приготовилась было к обороне, но, узнав, что Кен ушел, сразу сникла, и не столько от облегчения, сколько от разочарования.

– И почему это он из всего делает драму! – вздохнула она. – Не всё ли равно, пришла бы я тогда или сейчас.

– Не прикидывайся дурочкой. Марго. Ты же знала, что так будет.

– Конечно, знала. С той минуты, как он мне утром позвонил, я всё время думала, что будет, когда я приду, – я даже устала от этих мыслей. В конце концов, ведь и там у меня тоже был важный день. Ты-то понимаешь это, правда, Дэви?

– Разумеется, понимаю, только иногда мне совершенно наплевать на всё.

– Ну а мне что прикажешь делать? – воскликнула Марго. – Если я не откликаюсь тотчас же на каждый его зов, он начинает думать, что я его не люблю.

– А ты его любишь?

– Неужели ты думаешь, что я была бы с ним, если б не любила?

Дэви посмотрел на неё наигранно мрачным, скептическим взглядом.

– Хотел бы я это понять, – сказал он.

– Когда-нибудь я тебе объясню, – ответила Марго и прошлась по мастерской с бесцельной торопливостью, явно желая поскорее уйти. – Ну, раз нечего смотреть, пошли отсюда. Но ты говоришь – прибор работает?

– Работает, – заверил её Дэви. – По крайней мере в пределах наших требований. Основной принцип верен. Мы доказали это нынче утром. Теперь наша задача – добиться передачи изображения какого-нибудь движущегося предмета.

– А в чём же затруднение?

– В свете, – сказал Дэви. – Идем, я тебе покажу.

Передающая трубка по-прежнему находилась в первоначальном положении. Прямо перед небольшим диском на конце трубки находилась похожая на паутину конструкция подвижных держателей. Дэви показал Марго стеклянный квадратик размером в три дюйма, на котором был нарисован крест.

– Мы передавали изображение вот этого креста, – сказал он. – Но нам пришлось освещать его двумя вольтовыми дугами. Вот так.

Он поставил дуговую установку на расстоянии шести дюймов от держателей; дуги напоминали две руки, протянувшие цепкие пальцы к слепой орбите объектива.

– Если нам удастся сделать схемы ещё более чувствительными, тогда не понадобится такого яркого света. Над этим-то мы сейчас и бьемся, но пока что дальше не двинулись.

– А потом что?

Дэви пожал плечами.

– А потом будем работать в каком-нибудь другом направлении. У тебя есть идеи на этот счет?

– Ну, куда мне, – засмеялась Марго. – Я уже давным-давно отстала от вас. Ты не знаешь, куда пошел Кен? Мы могли бы позвонить ему и где-нибудь встретиться…

Грустная улыбка Дэви стала мягко-укоризненной.

– Слушай, Марго, ты ведь знала, что делаешь, когда отказалась прийти утром.

– Да, но…

– Ну, так и не сдавайся, детка, не сдавайся.

– Тебе легко говорить, – жалобно сказала Марго, идя к двери.

Дэви последовал за ней, и улыбка слегка искривила его губы.

– Ты так думаешь? Значит, ты уже не так чутка, как бывала прежде. Либо ты просто ничего не хочешь замечать.

Марго невольно взглянула на брата, но тот уже отвернулся; так они и шли – рядом, но не вместе.

«И так мы живем уже давно, – подумал Дэви, – рядом, но не вместе».

После успешной передачи неподвижного изображения весь штат мастерской был окрылен вдохновением. Казалось, самый воздух был насыщен стихийной изобретательностью, и атмосфера в мастерской стала веселой, как на вечеринке. Её не мог омрачить даже короткий холодный визит Брока. Банкиру, разумеется, показалось, что в мастерской царит полный ералаш, но все были так уверены в успехе, что его недовольство только смешило их. Дайте им неделю, одну только неделю!

Дэви никогда ещё не видел, чтобы Кен работал с такой одержимостью, и не знал, чему это приписать, пока однажды вечером, решив прибрать в конторе, не увидел пачки газет за четыре дня, согнутых пополам на страницах, где печаталась хроника.

Дэви презрительно сунул газеты в корзинку для бумаг; в это время вошел Кен. Дэви крепко сжал губы.

– Ты хоть раз в жизни, – с горечью сказал он, – можешь сделать что-нибудь ради самого дела?

Улыбка застыла на растерянном лице Кена.

– Ты о чём? – спросил он.

– О тебе! Ведь тебя не работа интересует. Ты нас всех впутал в эти проклятые авиационные гонки. Ты о них только и читаешь. Волрат спит и видит, как бы победить, а ты спишь и видишь, как бы обскакать Волрата!

Кен уже почти не улыбался, а в глазах его мелькнули обида и вызов.

– Не всё ли тебе равно, раз мы делаем успехи?

– Знаешь что, мне нужно, чтобы мой компаньон относился к работе так же, как и я, а не использовал общее дело для дуэли с человеком, который находится за тысячу миль отсюда. А если Волрат завтра разобьется? Что тогда тебя будет подстегивать? Или, может, ты просто бросишь работу?

Кен засмеялся и снова стал добродушным.

– Работу я брошу ровно на столько времени, сколько понадобится, чтоб отпраздновать смерть Волрата. Не беспокойся о своем компаньоне, Дэви. Я работаю из других побуждений, чем ты, вот и всё.

– И поэтому когда-нибудь мы с тобой пойдем разными путями, – резко сказал Дэви.

Время шло, и вдохновение Кена начинало обгонять практические возможности. Сделанные усовершенствования, как вольные шутки, которые кажутся смешными до колик только в определенной обстановке, вопреки ожиданиям не дали потрясающего эффекта. Тем не менее Кен карабкался по крутизне выше и выше, но всё больше камней летело из-под его цепляющихся пальцев, и еле поспевавшим за ним помощникам то и дело приходилось увертываться от этого града сыпавшихся на них камней и комьев земли, пока, наконец, они не устремились по более спокойному и менее крутому пути, который прокладывал Дэви.

Дэви работал не менее усердно, чем Кен, и с такой же настойчивостью добивался успеха, но в то время, как Кен старался угнаться за трапецией, летавшей под пестрым куполом цирка где-то за тысячу миль отсюда, Дэви приноравливал ход своего рабочего хронометра к сухому и беспощадному шелесту перевертываемых страниц бухгалтерской книги Брока.

Дэви был так поглощен работой, что телеграмма от Вики, извещавшая о её приезде в субботу днем, вызвала у него глухую досаду. Он с удивлением обнаружил, что с тех пор, как Вики уехала, он думал о ней всего лишь несколько раз. Воспоминание о её лице, поднятом для поцелуя, сейчас почему-то не будило в нем волнения; его словно никогда и не влекло к ней. Дэви недоумевал, что заставляло его воображать, будто он любит её так сильно, что, казалось, даже воздух, окружавший его, был не воздухом, а желанием всегда быть с ней и видеть её глаза, глядящие на него с любовью, которая принадлежала Кену.

Вместе с чувством освобождения пришло сознание собственной неуязвимости, и лишь потом возникла легкая печаль и сомнение. Дэви старался припомнить хоть какую-нибудь черту Вики, которая отличала бы её от прочих девушек и делала бы единственной, но ничего не находил, кроме воспоминания о том, как отважно она предлагала ему свою любовь; однако даже это казалось на расстоянии скорее недостатком, чем достоинством. И тут он пожал плечами, ибо, чем бы там ни объяснять, почему так неожиданно угас его пыл, сейчас им овладела только досада на непрошенное вторжение в его жизнь и посягательство на его время, потому что Вики явно рассчитывала, что он её встретит. И хотя до приезда Вики оставалось ещё полтора дня, Дэви уже сейчас начал ощущать нехватку времени, которое ему предстояло потерять.

В тот день, когда Вики впервые приехала в Уикершем и стояла на перроне, лицом и всей своею статью похожая на мальчика, одинокая и грустная среди гораздо лучше одетых и более искушенных в жизни девушек, которые приехали на танцы, Дэви было не так-то легко найти её в толпе. Но и сегодня, хотя вокруг не было толпы, в которой она могла бы затеряться, Дэви узнал её не сразу.

В тот раз Вики была смущена и подавлена превосходством других девушек; очевидно, точно такое же чувство она внушила сейчас стайке пронзительно щебечущих фокстротных девиц, которые при виде её почтительно отступили в сторону. Лицом Вики по-прежнему походила на мальчика, но мальчика тех пышных времен, когда дети-пажи улыбались взрослой, знающей улыбкой. Маленькая, сильно сдвинутая на бок шляпка, окаймленная короткими завитками волос, Придавала взгляду Вики наивно-лукавое выражение. Одета она была так, что даже походка её стала царственно надменной.

У Вики был вид самостоятельной, деловой женщины, и Дэви смутился, когда она пошла к нему навстречу. Ему не верилось, что эту девушку он не так давно обнимал. В течение нескольких секунд он понял, как обманулся в себе, а когда их разделяло всего несколько шагов, он был снова так сильно влюблен и так смиренно сознавал это, что не удивился бы, если б она прошла мимо него, не останавливаясь.

Увидев его, Вики заулыбалась, потом стала смеяться, словно ей не терпелось рассказать ему что-то смешное, что она приберегла специально для него.

– Смотрите на эту руку, – сказала Вики, вытягивая пальцы и поворачивая кисть с таким видом, будто не верила, что рука принадлежит ей. – Эта рука ощущала мужественное пожатие Джека Дэмпси. До этой руки изящно дотронулась Глория Свенсон. Обе руки вместе пожимал генерал Билли Митчелл. На этих плечах, – Вики повернулась, как бы предлагая себя, такую невинную и чистую, объятиям Дэви, – лежали дружеские руки Гертруды Эдерли и мэра города Филадельфии. Все они были там, и я со всеми перезнакомилась, Дэви, – восторженно сказала она. – Всё было так, словно Карл повел меня в цирк и познакомил со всеми клоунами, наездниками и укротителями львов. До того интересно! Никогда ещё мне не было так весело. Он даже купил мне вот этот костюм. Вернее, заставил компанию заплатить за него.

– Я уже всё заметил, – медленно произнес Дэви. Отныне каждая, даже самая простенькая вещь, какую наденет Вики, будет озарена этим недоступным сиянием, которое навсегда останется в его памяти. И даже услышав такой знакомый голос и смех, Дэви не мог себе представить, что эту девушку он держал в объятиях, что она, задыхаясь, шептала его имя. Нет, никто ещё не смел касаться её, даже Кен.

– Карл сказал, что мой вид не делает ему чести: ведь ему приходится встречаться с множеством людей; поэтому он отвез меня на день в Нью-Йорк, и там одна его приятельница выбрала мне этот костюм. Я и не подозревала, что я такая красивая. – Вики засмеялась, но глаза её молили, чтобы он как-то подтвердил её слова. Дэви чувствовал, что Вики очень хочется заговорить с ним всерьез, но гордость не позволяла ей бросить шутливый тон, пока он не сделает первого шага. А он был до того смущен происшедшей в нем молниеносной переменой, что ничем не мог ей помочь. – Я чуть не застряла там надолго, – добавила она.

– Почему же вы вернулись? – Дэви был не в силах даже улыбнуться.

– Потому что я потеряла всякий стыд, – сказала Вики, стараясь, чтобы это пугающе откровенное признание прозвучало, как легкомысленная шутка. – Я уехала раньше, чтобы поскорее увидеть вас. Хотя, сказать по правде, я не так уж сильно по вас тосковала – разве только временами.

– Вы лжете, – вдруг сказал Дэви. – Вы тосковали по мне всё время.

– Ничего подобного. И вы тоже не тосковали по мне.

– Видите ли, пока вас не было, мы добились первого крупного успеха. Нам удалось наконец воспроизвести изображение через передающую трубку так, что оно отчетливо видно на экране. Пока что это просто две линии, нарисованные на стекле. Но с каждым днем этот крест получается у нас яснее и яснее.

Глаза её расширились.

– Значит, вы почти закончили!

– Нет, только начинаем. Мы хотим добиться передачи движущегося изображения, но до этого ещё очень далеко… Я страшно скучал по вас, – порывисто сказал он; и, если слова эти были неправдой, тон его был искренен, ибо Дэви поддался неудержимому желанию поделиться с ней чем-то самым для него драгоценным, хотя тут же ему стало стыдно за свою скупость.

– Скучал всё время.

– Вы намеревались провести сегодняшний вечер со мной?

– Да. – У него не было такого намерения, но сейчас он испугался, как бы что-нибудь не разоблачило эту вторую ложь. – Конечно, да.

– Тогда я только загляну к дедушке, а потом пойду к вам, и мы поужинаем с Марго и Кеном, можно?

Дэви не поверил своим ушам, но она действительно сказала «и Кеном», будто Кен не представлял для неё никакого интереса.

– Сегодня не совсем подходящий день, – сказал он. – Марго сейчас просто сама не своя. Вы же знаете: скоро начнутся соревнования и её не оттащишь от радио.

– Вот поэтому-то я и хочу прийти к вам. Я была в Филадельфии во время подготовки, и теперь мне любопытно посмотреть, что из этого выйдет.

– Но у нас на ужин будет всё только холодное.

– Боже мой, ну не всё ли равно! Марго мне сказала, что нам обязательно надо собраться вместе, и, кроме того, она, конечно, захочет поговорить со мной. Ведь я была там, Дэви!

– Ну ладно, – с сомнением ответил Дэви. – Но… но разве вы не переоденетесь с дороги?

– Ни за что, – сказала Вики, беря его под руку. – Забегу на минутку домой, и всё. Я хочу, чтоб Марго увидела меня в этом костюме.

«А Кен? – про себя спросил Дэви. – Почему она не сказала „и Кен“?»

Дэви и Вики приехали в самый разгар перепалки между Кеном, Марго и радио. Голос диктора, глуховатый от благоговейной почтительности, рокотал в игрушечной гостиной, нараспев перечисляя имена дежурных знаменитостей, присутствующих среди многочисленных зрителей: пловца, переплывшего Ла-Манш, боксера – кандидата в чемпионы мира по тяжелому весу, члена кабинета министров и танцовщицы – звезды музыкальной комедии; а за его льстивыми выпеваниями слышалось гудение моторов и гул толпы, сквозь который вдруг отчетливо послышался скучающий мужской голос: «Дай прикурить. Боб…»

Кен, нахмурясь, шагал по гостиной взад и вперёд. При виде Вики лицо его просветлело, и, быстро выключив радио, он пошел к ней навстречу с протянутыми руками.

– Смотрите-ка, вот здорово! – радостно воскликнул он.

Наступившая тишина заставила Марго выглянуть из кухни, откуда за секунду перед тем слышался её голос. Она была в переднике, а в руках держала кастрюльку. Лицо её было искажено от негодования.

– Кен, если ты ещё раз посмеешь выключить радио… О! – прервала она себя, увидев Дэви и Вики. И не сказав больше ни слова, подошла к приемнику и включила его.

– Ради бога. Марго, ты же и так знаешь, что он выиграет! – с деланной кротостью заметил Кен и взглянул на Вики и Дэви, не сомневаясь, что они разделяют его презрение.

– Всё равно, я хочу послушать, – ответила Марго. – Старт будет через три минуты. Что было в Филадельфии, Вики? – озабоченно спросила она.

– Страшно интересно, и все были в отличном настроении.

– Она ужинает у нас, – сказал Дэви, но никто не обратил внимания на его слова, так как голос диктора перешел в благоговейное завывание, а сопровождавший его гул толпы казался тяжким, как удары кувалды.

– Самолеты-участники выстроились на старте, готовясь оторваться от земли. Они дважды опишут круг по установленному маршруту, а на третьем круге, прямо над нашими головами, соревнования… будут… официально… СТАРТ!.. – Тут радиоголос перешел в монотонную пулеметную стрекотню; диктор тоже был знаменитостью, и не потому, что он отличался оригинальностью мысли или способностью объективно освещать события, а потому, что, по общему признанию, во все исторические времена не было человека, который умел бы говорить быстрее. – Вот поднялся в воздух Джон Роджерс Хойт из Ивансвилла, которого миллионы людей знают как Джоджо, – знаменитый Джоджо Хойт, человек со стальными нервами, на своем черном «Ястребе» марки Кэртис… Слушайте этот мощный рокот, люди, он означает скорость, скорость, скорость! Следом за ним взлетает Волней С.Пиккет из Мирамара, штат Калифорния…

– Я с ним знакома, с этим Джоджо, – сказала Вики. – Мальчишка лет восемнадцати, вечно пьяный…

– Это тоже входило в обязанности Карла? – спросил Кен. – Напаивать летчика, пока вы потихоньку подрезали тросы самолета?

– Тс-с! – яростно зашикала на них Марго. Ещё четыре самолета поднялись в воздух, и наконец было произнесено имя Волрата:

– …прославленный летчик-спортсмен и учёный в неказистом зеленом самолете… Это и есть Таинственный воздушный корабль! Слышите рокот? Сплошная мощь…

– Нет ли у кого-нибудь сигарет? – спросил Кен громко, будто в комнате было человек десять.

– Заткнись, – спокойно сказал Дэви, прежде чем Марго успела отпустить какую-нибудь колкость по адресу Кена, и минут пять все в полном молчании слушали бешеный лай диктора, которому, впрочем, несмотря на все старания, не удавалось скрыть, насколько скучно было всё происходящее – день стоял пасмурный, видимость была плохая, а Дуг, сразу обогнавший своих соперников, пришел к финишу, опередив их на целых три круга.

– Сенсация, сенсация! – пробормотал Кен. – Подумать только, что может сделать предприимчивый малый с помощью одной только воли к победе, нескольких кусков троса и кучки железного хлама.

Марго, пропустив мимо ушей эти слова, выключила приемник; она, казалось, была совсем без сил.

– Ну, вот и всё, – вяло произнесла она. – Никто не хочет купить авиационный завод? Цена – пятьдесят центов. Примерно через месяц завод поступит в продажу.

Но если Марго выглядела усталой, то Кен казался совсем подавленным; он словно только что понял серьезность какого-то взятого им на себя обязательства. Девушки вышли в кухню готовить ужин, а Кен налил себе стакан виски.

– Значит, он всё-таки выиграл! Ручаюсь, они там, на радио, до сих пор бесятся, на все лады превознося нового Непревзойденного Чемпиона Века Воздухоплавания. А мы шлепнулись в лужу и сидим тут, мистер Неудачник и его брат. Ну, брат мой, за наше с тобой здоровье!

Зазвонил телефон – междугородная станция вызывала мисс Марго Мэллори. Во время разговора глаза её блестели, щеки разгорелись. Она повесила трубку, но с лица её не сходило сияющее выражение.

– Он позвонил, чтобы сообщить мне о своей победе. Он не знал, слушали мы радио или нет, – объяснила Марго, но в её веселом голосе чувствовалась дрожь. – Кто бы мог подумать, что он способен быть таким внимательным! А, да что дурака валять, я действительно горжусь им!

– Ты сказала ему, что я тоже горжусь им? – осведомился Кен.

– Кен!.. – умоляюще проговорила Марго.

– У нас гости, – напомнил Кен беззаботным тоном, рассчитанным на то, чтобы взбесить Марго. Он обернулся к Вики и окинул её долгим, внимательным взглядом. – Раньше вы не были такой красивой.

Вики засмеялась, но ей было не по себе. Дэви вдруг ощутил глухую злобу на всех присутствующих. У него не хватало духу выйти из комнаты, и в то же время он знал, что, если не поможет ускорить приготовление ужина, вечер затянется надолго, а ему хотелось увезти Вики как можно раньше. Кроме того, он начал понимать, что Кен, несмотря на бушевавшее в нем отчаяние, только и ждет случая остаться с Вики наедине.

«А ну их всех к черту, – вдруг подумал Дэви. – Если этому суждено случиться, то чем скорее, тем лучше».

Как только Дэви вышел в кухню, Кен повернулся к Вики и быстро сказал:

– Это не комплимент, а сущая правда, Вики.

– Вы совершенно правы, – холодно ответила она. – Раньше я выглядела гораздо хуже. Кен, почему вы всё время изводите Марго?

– О, знаете – братья и сестры… – небрежно бросил Кен. Он быстро наклонился к ней, стремясь хоть что-то спасти от преследовавших его неудач. – Когда я увидел вас в конторе после этого сумасшедшего полета, во мне вдруг произошел переворот, Вики. А что вы тогда почувствовали?

– Совсем не то, что ожидала, – ответила Вики с прямотой, стоившей ей, однако, усилий. – Я тогда ещё не знала, почувствую ли я, что вы мне безразличны, или же всё начнется сначала. Мне было страшно.

– Ну? – торопил её Кен, решив вытащить признание из-под спуда её сдержанности, чтобы ещё раз согреться теплом чужого чувства. – И что же?

– Вышло ни так, ни этак, – сказала Вики. – Но, в общем, ничего особенного не произошло.

– Значит, всё-таки, что-то осталось, – не отставал Кен.

– Я же вам всё объяснила.

– Нет, я говорю о том удовлетворении, которое вы получили тогда, отчитав меня. Потому что, если вам было приятно отомстить мне, значит, я вам ещё не безразличен.

– Кен, – нетвердым голосом сказала она, – если бы вы сейчас могли заняться чем-нибудь другим – читать книгу, смотреть кинокартину или играть в какую-нибудь игру, вы бы не стали со мной так разговаривать. Марго нет, поэтому вы занялись мной.

Кен сел рядом с нею.

– Нет, вы ошибаетесь, глубоко ошибаетесь. У меня вся душа изныла. Вики. Пока вы не уехали, я не знал, что вы из меня сделали другого человека…

– Ещё бы! – сказала она, вставая. Вошел Дэви, застенчиво стараясь не смотреть в их сторону. – Дэви, не прокатимся ли мы с вами после ужина?

– Если вы хотите, – без всякого выражения ответил Дэви.

– Очень хочу, – сказала Вики и пошла в кухню.

Выждав удобную минуту, они вышли, сели в машину и поехали; Дэви по-прежнему был молчалив и задумчив. Он решил нигде не останавливаться, пока они не поговорят начистоту о Кене. Дэви хорошо знал – она скажет то, во что ей самой хочется верить; но он стремился поймать её на слове – как если бы фраза «я люблю только вас» заключала в себе строгое обязательство, от которого уже нельзя будет отказаться.

Однако молчание, длившееся всю дорогу, связывало их теснее, чем могли бы связать любые слова так и не начавшегося разговора. Дэви остановил машину у скал; когда он поцеловал Вики, она вздрогнула всем телом, и в её раскрывшихся губах была ласковая покорность.

Лежа рядом с ней в душистой летней темноте и слыша её дыхание, такое же прерывистое, как и его собственное, Дэви вдруг понял, что перед ним раскрылся новый мир с необъятными горизонтами, и прежняя его жизнь показалась ему тесной и душной. До сих пор он был бесстрастным организатором событий, происходивших вне его, – хладнокровным исследователем сложных проблем, которые приобретали жгучий смысл в холодном царстве науки; и только сейчас, наконец, он стал активным участником всего происходящего вокруг – в его жизнь ворвался мощный свежий ветер. Он крепче прижал к себе Вики – ведь это она ввела его в новый мир; а когда она уйдет от него и будет вот так же лежать в объятиях Кена, Дэви снова рухнет в узкий серый колодец одиночества. Видение, представшее перед его глазами, было нестерпимо мучительным, и он постарался скорее отогнать его, прижавшись лицом к лицу Вики.

Дни шли, и, упиваясь близостью с Вики, Дэви не замечал, что они с ней, в сущности, никогда не успевали поговорить – так быстро они оказывались в объятиях друг друга и так сильно влекло их всё к одним и тем же ласкам. Ему не нужно было ничего, кроме её прикосновений. Её пальцы, лежавшие в его руке, её руки, обвившиеся вокруг его шеи, казалось, порождали взаимопонимание, которое не нуждалось в словах. О таких моментах они говорили между собой с полной откровенностью, ибо в начале любви только любовные ощущения одинаково интересуют влюбленных. Лишь в одном Дэви был не вполне откровенен с Вики – он не осмеливался задать ей вопрос, постоянно вертевшийся у него в мозгу: «Думаешь ли ты о Кене?» Он просто считал само собой разумеющимся, что она о нем думает.

Все эти дни только частица его мозга участвовала в работе над техническими проблемами. Почти всё время он был поглощен воображаемыми разговорами с Вики, в которых он с предельной честностью рассказывал ей всё о себе. Однако стоило им встретиться, как эти объяснения начинали представляться ему скучными и ненужными, потому что глаза её, казалось, говорили, что она уже всё и так знает.

Никогда в жизни Дэви не думал, что будет способен смотреть на свою работу как на томительный ежедневный антракт между вечерами, заполненными всепоглощающей любовью. Прежде такое отношение к работе он считал признаком слабости, позорной для человека, любящего свое дело, но сейчас, испытав это на себе, он только покачивал головой, удивляясь своей прежней наивности. Даже когда у него на глазах стала назревать катастрофа, грозившая погубить всю их работу, Дэви в каком-то оцепенении рассеянно наблюдал за тем, как увеличиваются признаки полного развала, словно не было никакой необходимости срочного вмешательства.

Он слышал свой голос, дающий разные советы, он точно со стороны видел, как предпринимает какие-то, по всей видимости осознанные, действия; но сквозь завесу, отделявшую его внутреннее «я», он видел, что больше всего ему хочется лежать на склоне холма и держать руку любимой, а человек, деловито суетящийся где-то внизу, – это какое-то постороннее существо, спотыкающееся о препятствие, оставшееся от далекого прошлого.

Дэви сидел в банке за столом напротив Брока, но банкир глядел только на Кена, слушая его взволнованные оправдания. Кен ведет себя неправильно, с глухим раздражением подумал Дэви. Совершенно не к чему расписывать трудности, связанные с передачей движущегося изображения. Вместо этого надо было сделать упор на успехи, достигнутые при передаче неподвижного изображения; но с тех пор, как Кен две недели назад потерпел неудачу, не выполнив своего тайного обета, он как будто потерял всякий контакт с окружающим миром.

«Хороша парочка, – усмехнулся Дэви, – один слепой, другой хромой».

Мысленно он приказывал себе вмешаться, пока ещё не поздно.

– Самое важное, – сказал он наконец вслух, – самое важное – это то, что мы всё-таки смогли хоть что-то передать и доказали правильность принципа электронного разложения изображения.

– Это, конечно, верно, – медленно и вкрадчиво согласился Брок, вертя в руках пресс-папье. – Я всё жду, что вы мне принесете хорошие вести, но, должен признаться, ожидание становится слишком долгим – долгим и дорогостоящим. Мы не жалуемся; но, с другой стороны, это не значит, что нас это не заботит. Никто не говорит, что деньги тратятся на ветер. И хотя вы, друзья мои, живете лучше, значительно лучше одеваетесь и ездите в более дорогих машинах, всё же я первый согласен допустить, что это делается на деньги, принадлежащие лично вам…

– Да, разумеется, – спокойно согласился Дэви. Скрытый намек заставил его как бы очнуться, а Брок, услышав его твердый голос, перевел взгляд на него.

– По сути дела, – вскипел Кен, – вы один из первых поняли, что у нас в руках целая отрасль промышленности, которая может принести миллиард долларов дохода…

– По сути дела, – сказал Брок, передразнивая Кена, – нам уже становится ясно, что требуемое количество денег далеко превосходит ту сумму, которую может выплатить частное лицо или группа частных лиц. Я, разумеется, понимаю, друзья, вам очень хочется самостоятельно управлять этим делом, как ради денег, так и ради собственного удовлетворения. И я не отрицаю, что финансирующие вас лица в свое время согласились на это условие. Вы можете даже обвинить нас в нарушении слова, и я не дам себе труда опровергать это. Речь идет о слишком больших деньгах, вот и всё, и надо учесть тот простой факт, что деньги эти – наши. Вы до сих пор осуществляли свою линию руководства, а теперь мы будем настаивать на своей. Мне кажется – кстати, я советовался с моими компаньонами, – что сейчас самое время заинтересовать этим делом крупную радиокомпанию. Рано или поздно нам придется продать все свои паи, независимо от того, что мы вам обещали. Большие деньги требуют особого окружения, сноровки, штата людей, а самое главное – стимула. Чрезвычайно приятно надеяться на миллиард долларов, но никто ещё не нищенствовал, получая и двадцать процентов прибыли. Вы же можете придумать какое-нибудь другое изобретение. У таких талантливых людей, как вы, должно быть, уйма всяких идей.

Дэви постарался выдержать миролюбивый тон.

– Мы категорически скажем «нет», если вам угодно получить ответ сразу; а если хотите, можем объяснить подробнее. Но, так или иначе, мы не намерены бросать работу над нашим изобретением. Оно для нас слишком важно.

– Но ведь у вас есть другой выход. Радиоустановка Волрата отлично разрекламирована. Радио в авиации имеет огромные перспективы если не сейчас, то в близком будущем. Почему бы вам не заняться этим? Если вы пожелаете начать производство радиоустановок для авиации, а вашим теперешним делом будете заниматься в свободное время, просто для души, то финансирующие вас лица отнесутся к этому весьма серьезно. Ведь это уже нечто осязаемое. Мы пойдем даже на то, чтобы пересмотреть вопрос о вашем жалованье и премиальном вознаграждении за счет прибыли, когда она начнет поступать.

Дэви резко поднялся с места.

– Мы с Кеном должны обсудить это между собой, мистер Брок. Это слишком важное дело, чтобы решать его впопыхах.

– Время мы вам дадим. – Брок окинул их холодным взглядом. – Если вам угодно – несколько дней.

– Но предположим, нам удастся сделать установку, которая сможет передавать движущееся изображение? – настаивал Кен.

– За несколько дней?

– Нет, вероятно, потребуется несколько недель, – признался Кен.

Брок пожал плечами.

– Отлично. Это только увеличит стоимость изобретения.

– Вы хотите сказать, что всё равно намерены продать его?

– О, это решено бесповоротно. Да, вот ещё что – я вас должен предупредить: следите, чтобы ваши счета не превышали сальдо в банке. Мне поручили вам передать, что это всё, чем вы можете располагать. С этого дня поступлений не будет. Если только вы не пожелаете заняться производством радиоустановок для самолетов.

Дэви тронул Кена за руку, давая ему знак держаться спокойнее, и они вышли.

– Какого черта ты разговаривал с ним так вежливо? – Кен был взбешен.

– Потому что скандалом ничего не добьешься.

– Что же нам теперь делать?

– Стоять на своем.

– А если они не сдадутся?

– Мы тоже не сдадимся.

– Но как же наша работа?

– Работу будем продолжать.

– А как быть с деньгами?

– Мы будем их тратить.

– Тратить нам нечего.

– Тогда будем брать в кредит. А когда нам откажут в кредите, уволим техников. Понадобится, так сдадим дом, продадим машины, но будем стоять на своем.

Дэви говорил спокойно, почти рассеянно. Что им делать – было совершенно ясно, но он так и не смог осознать, насколько критическим было их положение. Страх начал биться в бетонные стены, отгораживавшие Дэви от внешней жизни, но он, замкнувшись в своей крепости, ощущал лишь отдаленное сотрясение и больше ничего. Всё, что происходило вовне, казалось ему нереальным.

Кен и Дэви решили избрать осадное положение, и оно не замедлило наступить. Со времени последней встречи с Броком они не обменялись с ним ни единым словом. Они обещали уведомить его о своем решении, но звонить ему не стали, а Брок, в свою очередь, не напоминал им об этом; Тем не менее он, должно быть, предал свое решение огласке, потому что лаборатории братьев Мэллори вдруг было отказано в кредите. Через две недели братья остались без гроша. Пришлось рассчитать служащих – иного выхода не было. После этого в душу Дэви закралось тягостное беспокойство.

– Давай потолкуем со стариком, – сказал он Кену. – Мы с тобой слишком долго всё это пережевываем, а толку нет. Может, он нам что-нибудь посоветует.

– Нет, – не сразу ответил Кен. – У меня что-то пропала охота ходить к нему. Чего доброго, угодишь как раз, когда он будет не в духе.

– Ну, тогда с ним вообще бесполезно разговаривать, – сказал Дэви. – Давай всё-таки рискнем.

Нортон Уоллис не успел ещё произнести ни слова, а они уже знали, что на этот раз им повезло. Одно то, как он повернул к ним голову, свидетельствовало о бодрости и энергии старика.

– Входите, – сказал он. – Ну, что ещё стряслось? По звуку ваших шагов можно подумать, что вы тащите мертвое тело.

– У нас беда, – начал Дэви, придвигая табуретку поближе к рабочему столу Уоллиса. Он рассказал о создавшемся положении, вынудившем их уволить техников.

– Как вы думаете, может, мы поторопились? – спросил Кен. – Вероятно, мы смогли бы продержаться дольше, если б уступили техникам часть паев.

– Разве мы можем так рисковать? – возразил Дэви. – Нам ведь пришлось бы отдать часть наших собственных акций. По существу, всё наше право контроля основано на том, что у нас всего на одну акцию больше, чем у остальных. А что если кто-нибудь из наших техников получит выгодное предложение от Брока? Можно ли винить человека, если он продаст свою долю, когда его одолеет нужда?

– Ну а что толку в нашем праве контроля? Разве что оно дает нам возможность мешать Броку поступать, как ему вздумается. Если бы только нам удалось от него отделаться!

– Каким же это образом? – спросил Уоллис. – Судя по тому, что вы рассказываете, Брок свои обязательства выполнил.

– Мы тоже!

– Ну и что из того? Даже если все вы сдержали свои обещания, у вас нет никаких коммерческих перспектив. Это скверно, но тут никто не виноват. Вообще-то говоря, предложение Брока заняться радиоустановками для авиации довольно разумно.

– Вы считаете, что мы должны согласиться? – вспыхнул Дэви.

– А вам хочется согласиться?

– Какого черта, конечно нет, но вы сказали, что это разумно.

– Мне наплевать, разумно это или нет. Речь идет о том, к чему у вас лежит душа. Брок сделал почти всё, что обещал; предложение его разумно, и всё-таки я бы послал его ко всем чертям! Я согласен с Дэви. То, над чем вы работаете, – дело вашей жизни, и вы не должны думать, сколько оно потребует денег и кто будет платить. Но вы напрасно сердитесь на Брока. Он грозится продать вашу работу вместе с акциями? Ну и что? С его точки зрения вы зарвались со своим изобретением, а по-моему… Так что из этого?

– Я знаю только одно: Брок стал нам поперек дороги и мне он осточертел, – заявил Кен. – Надо найти способ отпихнуть его в сторону.

– Если ты хочешь отпихнуть Брока только из-за личных счетов, то забудь об этом, – сказал Уоллис. – Если же потому, что он мешает работе, тогда другое дело.

– Ну вас обоих с вашими тонкостями, – рассердился Кен. – Не всё ли равно, потому или поэтому? – Он отвернулся к окну, бледный, со страдальческим выражением лица. За его спиной наступило молчание. Кен ушел в свой одинокий мирок, куда никто и никогда не мог проникнуть, а Дэви даже не сделал попытки вызвать его оттуда.

– Надо придумать, как спихнуть его с нашей шеи, – бормотал себе под нос Кен. Лицо его становилось всё сумрачнее, и, когда он обернулся, у него был больной и измученный вид.

– Очевидно, придется и это взять на себя, – произнес он. – Пойду поговорю с ним.

– С Броком? – спросил Дэви.

Кен ответил не сразу. Он бренчал ключами от машины, подбрасывая их на ладони, и возле крепко стиснутого рта его играли желваки мускулов.

– Да не с Броком, – горько сказал он. – Несмотря на все твои умные речи, ты так разомлел от любви, что толку от тебя не дождешься. А Марго так давно отошла от нас, что я уже и не помню, когда это случилось. Ну, черт с ней и черт с тобой. Всё должен делать я – как всегда. Я сейчас еду к Волрату. Увидимся с тобой дома.

– К Волрату! – Дэви был поражен. Он встал и подошел к брату. – Зачем ты пойдешь к Волрату?

– Заключить договор.

– На что?

– Не знаю!

– Но что ты ему скажешь?

– Не знаю!

– Тогда зачем ты идешь?

– Чтоб спихнуть Брока, вот зачем! Мне безразлично, что придется пообещать Волрату или как его упрашивать; никто не смеет вырвать у нас из рук нашу работу, пока мы сами её не выпустим. Так что не пробуй отговаривать меня, Дэви, и, ради бога, не ходи со мной! – крикнул он. – С этим человеком я должен говорить один на один!

Он стремительно повернулся, распахнул дверь и вышел, даже не потрудившись закрыть её за собой. Дэви, не отрываясь, следил, как Кен шагал вниз с холма, но тот не оглянулся.

– Бедняга, – произнес Уоллис. Обернувшись, Дэви увидел, что старик пристально смотрит в открытую дверь. – Он сам не знает, какая сила его гонит.

– А какая сила гонит нас обоих? – с отчаянием воскликнул Дэви. – Можете вы это сказать? Иногда мне кажется, что мы способны на убийство. А почему? Мы оба чувствуем насущную необходимость поступить так-то, сделать что-то и что-то доказать. Тех, кто становится нам поперек пути, мы ненавидим. Тех, кто нам помогает, – любим Что в нас сидит такое?

– Представь, что ты умираешь с голоду, а у тебя отнимают еду или что у тебя есть женщина, по которой ты сходишь с ума, и кто-то запер дверь её комнаты. Разве ты не чувствовал бы, что способен на убийство?

– Это другое дело.

– Нисколько. Каждый раз, как мне попадает в руки газета, я спрашиваю себя: «Что случилось с нашей страной?» Но я мог бы и не спрашивать. Я и так знаю, что с ней случилось.

– Какое мне дело до страны! Я говорю о себе и Кене.

– Вот и я тоже! Всю свою жизнь я смотрю, как что-то постепенно уходит. С тех самых пор, как я впервые поступил на работу. Известно ли тебе, что когда мне было пятнадцать лет, я работал на постройке одного из первых «мониторов»? Видишь, о каких давних временах я говорю. В те дни всякий, кто трудился не покладая рук, в конце концов мог найти в этой стране свое место. Было на что надеяться, поэтому и жизнь казалась легче. А ведь работать было куда труднее, чем в наше время. Теперь же всё до того легко – сущие пустяки. Всё, что надо, за тебя сделает машина. Но жизнь стала хуже, потому что исчезла одна вещь – и притом очень важная.

– Поговорим обо мне, – взмолился Дэви. – Ради бога скажите, что мне точит душу?

– А вот то самое, что теперь исчезло. Знаешь, что это такое? Вот! – Старик вытянул обе руки. – Работа руками, вот что исчезло! Я не о каторжном ручном труде говорю. Те времена прошли, и слава богу. Создавать что-то своими руками – вот о чём я говорю. Человеку это необходимо, как воздух. Это инстинкт, который сейчас глушат, – инстинкт мастерства, потребность сделать своими руками и на свой собственный лад то, что ты придумал. Вот такого теперь уже нет. Даже названия этому не существует, и, когда человек начинает тосковать, он даже не знает, отчего. Он просто чувствует, что задыхается, и тогда в страхе начинает метаться и корчиться. Вот что тебя точит.

– И всё-таки непонятно, почему всё на свете сводится к спорам, борьбе, проклятиям и интригам из-за денег. Кажется, мы с Кеном только этим и занимаемся с тех пор, как стали работать. До чего это противно! – озлобленно воскликнул Дэви. – Не желаю больше так жить!

– А придется, – грустно сказал старик. – Деньги – это общепринятый язык. Он стал распространяться, когда я был ещё малым ребенком, вскоре после Гражданской войны. Деньги говорят всюду, куда ни повернись. Считается, что делать деньги – главная задача твоей жизни. Всё прочее – грех. Наша страна хвастается, что она изобрела всё, что есть на свете полезного. На самом деле изобрели мы только одно – массовое производство. Но если есть в мире что-то такое, где нет места мастерству человеческих рук, так это конвейер.

– Ну и прекрасно! – сказал Дэви, отворачиваясь. – Это к нам не относится. Наша работа не имеет ничего общего с конвейером.

– Нет, имеет. Вы оба – инженеры в стране, где движется конвейер, где от его вибрации у всех под ногами дрожит земля. Будь вы не инженерами, а учёными, вы, может, этого не ощущали бы так сильно, но тогда вы бы не жили в настоящей Америке, в так называемой богатой Америке. Однако вы не учёные, потому что у вас другой подход к науке. Учёные – люди совсем иного склада, чем вы или я. У них вечный зуд понять что-то, что до сих пор было непонятно. Инженеры же хотят создать то, чего ещё никогда не было. Вот в чём разница. Тебе или мне одних только знаний мало, а тем людям мало только создавать.

– Между инженером и учёным не такая уж большая разница, – медленно сказал Дэви. – Мы с ними следуем одной и той же традиции. И мы и они одинаково считаем, что наша работа должна изменить мир для людей.

– А я и не говорю, что инженер значит меньше, чем учёный. Я хочу сказать, что та маленькая разница, которая делает человека одним из них или одним из нас, порождает огромную разницу между тем миром, в котором живем мы, и миром, в котором живут они. Когда ты изобретаешь что-то практически полезное, твое изобретение становится собственностью конвейера, а конвейер – это бизнес. Даже если это тончайшая работа, в которую ты вложил всю душу, всё равно бизнес – воздух, которым приходится дышать изобретателю, и язык, которому он волей-неволей должен выучиться. Запомни это, мальчуган, тут вся история твоей жизни, как и моей тоже.

Глава восьмая

В сизых ветреных сумерках Кен гнал машину по пустынным улицам. Завод Волрата находился на другом конце раскинувшегося по равнине города. Небо в той стороне уже подернулось серой дымкой, сквозь неё проступали алые полосы заката. По улицам вихрем носились сухие листья; шины с хрустом подминали их под себя. Кен спешил, словно боясь опоздать к назначенному часу, хотя, насколько он знал, в такое время вряд ли можно застать Волрата на заводе.

Полководец, храбро сражавшийся в проигранной битве, с беспросветным отчаянием в душе пускается в скорбный путь к месту капитуляции, волоча за собой поверженные знамена. Но с каждым шагом в нем постепенно начинает теплиться надежда на то, что в конце концов справедливость восторжествует и нынешний победитель будет разбит в будущих сражениях полководцами других армий. Потом и эта надежда тускнеет. И в конце своего одинокого пути побежденный вождь желает только одного – чтобы его не заставили стоять на коленях, а в самую последнюю минуту он уже пытается сторговаться с судьбой: «Если победитель не станет унижать мою гордость, я полюблю его; а уж если я смогу его полюбить – значит, то, что я потерпел поражение, правильно и справедливо и на свете есть правда».

Но Кен вряд ли мог сказать, в какой, собственно, битве он сражался и что собирается сложить к ногам победителя. Сердце его сжимала тяжелая тоска, от которой можно было задохнуться, если б причиной её не являлась злобная ненависть к Броку. Кен ненавидел его не за то, что он грозил предать их, а за его неумолимость – черту, по мнению Кена, свидетельствующую о бесчеловечности. Волрат – тот, по крайней мере, человек страстный, порывистый, самолюбивый. Кен нехотя признался себе, что Волрат начинает вызывать у него невольное восхищение.

Когда Кен подъехал к заводу, уже стемнело, темная громада здания неясно чернела между двумя ещё более темными массивами неба и земли. «Крайслер» подкатил к железным решетчатым воротам и остановился, освещая фарами пустынный двор. Кен уже хотел было повернуть обратно, но в это время у ворот появился ночной сторож. Колеблющиеся лучи фар, похожие на указательные пальцы, уперлись в тускло блеснувший «кэнинхем» Волрата, который одиноко стоял у стены.

– Мистер Волрат здесь? – спросил Кен у сторожа.

Сторож кивнул.

– Ещё не уезжал. Как ему доложить?

Кен, не выходя из машины, назвал свое имя. Сторож скрылся в темноте, по ту сторону ворот, и Кен остался один среди бесконечной плоской равнины. Сумеречное небо повисло совсем низко, и казалось, будто это не небо, а нижний край какого-то огромного космического жернова, который медленно катится с востока, где уже сгустилась ночная тьма, к узенькой малиновой полоске заката. Через секунду тяжелый жернов надвинулся ещё ближе и наступила ночь. Но отблески света ещё мерцали в небе, и по-прежнему буйствовал ветер. Мир навсегда останется таким, как есть, хотя порой и кажется, будто всему наступил конец; катастрофа – это только лясканье беззубых челюстей, сквозь которые жизнь проскользнет и будет продолжаться вечно.

Охваченный внезапно пробудившейся надеждой, Кен готов был повернуть машину и умчаться прочь, отказавшись от капитуляции, которая теперь представлялась ему совсем ненужной. Но тут же, повинуясь новому порыву, он решил доверить свою судьбу случаю.

«Если он согласится принять меня, всё будет хорошо», – подумал он. К нему вернулась прежняя заносчивость, и он потребовал ещё большего: пусть Волрат сам выйдет к воротам, как если бы просителем был не Кен, а он.

Через минуту в темном прямоугольнике здания засветилась открывшаяся дверь, и Кен увидел силуэты двух человек.

Шаги звучали вразнобой – один шагал шире другого. До Кена донеслись их голоса – он узнал смех Волрата. Сердце его забилось сильнее. Затем двое разошлись в разные стороны. Хлопнула дверца машины, и её четыре фары превратились в сверкающие глаза, как бы созерцавшие свое собственное отражение, на кирпичной стене. Прошла минута, прежде чем Кен понял, что ему нанесено оскорбление. Сторож отпер ворота, и спортивная машина Волрата попятилась назад, потом быстро развернулась – издали она была похожа на летучую мышь с вытаращенными глазами и светящимися кончиками крыльев; летучая мышь, медленно плывя над самой землей, миновала ворота и снова превратилась в машину, которая остановилась перед «крайслером», загородив ему путь.

– Это вы, Мэллори? – послышался голос Дуга сквозь вой ветра. – Вы, кажется, хотели поговорить со мной?

Пальцы Кена крепко стиснули баранку руля. Затем очень осторожно, словно сознавая необходимость двигаться хотя бы через силу, чтобы не потерять сознание, он вылез из машины и пошел к Волрату, который ждал, не выключая мощно и терпеливо рычавшего мотора.

– Да, я хотел поговорить с вами, Волрат, только не на ходу.

– У меня есть несколько минут. В чём дело?

Кен медленно покачал головой. В душе его кипела смертельная ненависть, на глаза просились слезы, поэтому он держался так, словно был заключен в очень хрупкую оболочку.

– Здесь я разговаривать не стану, – процедил он. – Вернитесь назад. Или же забудем об этом.

Волрат устремил на него холодный оценивающий взгляд. Много дней прошло с тех пор, как они виделись во время пробного полета, – за эти дни Волрат проделал тысячи миль, сталкивался с бесчисленным количеством человеческих судеб и честолюбивых стремлений, видел свое имя, напечатанное огромными буквами, и слышал, как выкрикивают его незнакомые люди, – но сейчас для них с Кеном словно ещё длился тот самый день, когда они, раскаленные от ярости, один за другим вышли из самолета.

– Ладно, – спокойно сказал Волрат. – Садитесь, я въеду во двор задним ходом.

Кен обошел машину кругом и сел рядом с Волратом, не позволяя себе откинуться на спинку сиденья, обтянутого шелковистой кожей. Волрат в темноте подъехал к сторожу и кивком указал на «крайслер», как на вещь, не имевшую названия:

– Поставьте это во двор. Мы пойдем в контору.

Длинная машина плавно двинулась назад, и Кен ощутил тоскливую беспомощность самоубийцы, который раздумал умирать через какую-то долю секунды после того, как спустил курок. Кен явился к месту капитуляции, но вражеский полководец, сидевший напротив него, даже и не подозревал о войне между ними, потому что никакой войны не было. Однако отступать было уже поздно. Знамена слишком долго волочились в пыли и теперь должны быть смиренно сложены у ног этого удивленного, презрительно усмехающегося чужого человека.

Вернувшись с завода, Кен оставил машину на мостовой возле дома и с трудом добрался до входной двери, сгибаясь от ветра, бросавшего ему в лицо колючие сухие листья, которые возникали словно из ничего. Кен до того устал и отупел, что казался себе плоским, как щепка, а его одежда, как и прежнее его честолюбие, словно были с чужого плеча и предназначались для человека вдвое толще его.

Ветер всё усиливался. У Кена перехватывало дыхание, глаза слезились, шляпа вдруг нелепо приподнялась над его головой; он круто обернулся и обхватил голову обеими руками, чувствуя себя так, словно его выставили на посмешище всему миру. Спотыкаясь, он поднялся на две кирпичные ступеньки, взбудораженный, исхлестанный ветром и с такой тупой болью в сердце, что ему хотелось поскорее забиться в какой-нибудь угол, съежиться там и закрыть лицо руками. Иначе он кого-нибудь убьет.

Захлопнув за собой дверь и прислонившись к ней, чтобы перевести дух, Кен открыл глаза и убедился, что буря ворвалась за ним и сюда, ибо, хотя колючие струи воздуха остались снаружи, здесь его обдал холодом гневный взгляд Марго. Поглядев на неё, потом на Дэви, Кен понял, что они ссорились перед его приходом, а теперь готовы обратить свой гнев на него. Лицо его было смертельно бледным, в глазах темнело от стыда и злости. Он молча взглянул на брата и сестру, как бы предупреждая, чтобы они под страхом смерти не смели заговаривать с ним, потом подошел к стенному шкафу и аккуратно повесил шляпу и пальто.

– Может, поедим? – бросил он через плечо.

– Может, поговорим? – точно таким же тоном спросила Марго. Кен медленно обернулся и, тыча в неё указательным пальцем, сказал:

– Вот что: если у тебя осталась хоть капля совести, ты завтра же уйдешь от Волрата! – Кену было трудно выговорить лишь первые слова, потом они полились сами собой. Глядя мимо Марго на Дэви, он с ожесточением сказал: – Волрат ещё хуже Брока. Брок хоть зарабатывает деньги своим трудом, а этот самодовольный жирный кот… Ты бы его послушал! «Из опыта моей деятельности…» – говорит. А что он, спрашивается, сделал за всю свою жизнь? Я чуть не прыснул ему в лицо – этот тип явно страдает манией величия. Можно подумать, что он – председатель по крайней мере десяти акционерных обществ.

– Так оно и есть, – заявила Марго. – А кто ты такой, чтобы издеваться над ним? Подумаешь, чуть не прыснул ему в лицо! Знаешь, ты уж меня не смеши.

Кен обернулся и увидел в её глазах столько презрения, что чуть не съежился, как от ветра, бившего на улице ему в лицо. Он глядел на сестру, желая ненавидеть её, веря, что ненавидит её, удивляясь тому, что имел глупость считать её недостижимым образцом женского совершенства. Про себя он разбирал её по косточкам: голос, который он прежде так любил, резал его слух и казался пронзительным и вульгарным; стройная фигура, раньше всегда вызывавшая у него восхищение, сейчас представлялась ему просто сухопарой. Кен молча разглядывал сестру, и казалось, будто он слушает её с сосредоточенным вниманием, на самом же деле он безжалостно развенчивал свой идеал. Слава богу, наконец-то он освободился от её власти! Кен не слышал, что говорила Марго, и когда она умолкла, он помедлил, стараясь вспомнить хотя бы обрывки её фраз, чтобы отразить нападение.

«Какое ты имеешь право?» Да, она сказала эти слова. «Кто тебе разрешил разговаривать с ним?»

– Кто мне разрешил? – произнес Кен, стараясь говорить внятно. Ему не хватало воздуха. – С каких это пор я стал нуждаться в чьем-либо разрешении?

– Когда кто-нибудь из нашей семьи идет к Дугу просить денег, необходимо мое разрешение, потому что я – та дверь, через которую вы к нему входите. Болван несчастный! Полез к нему со своим разговором и наверняка испортил всё, над чем я так старалась ради нас… Ради нас? Ради тебя, идиот!

– Марго! – послышался предостерегающий голос Дэви, и Кен увидел, как брат встал позади Марго, но ничто не могло смягчить её ожесточенного презрения к Кену.

– Значит, он тебе отказал! – говорила она. – Очень рада! Поделом тебе!

– Видя, что Кен воспринимает её слова, как пощечины, она со жгучим злорадством бросала ему в лицо оскорбления.

– Что ж, радуйся, – медленно произнес Кен, удивляясь тому, что она ещё может причинять ему боль, хотя он выкинул её из своего сердца. – Конечно, кому какое дело, что я заставил себя пойти именно к нему! Он и не знает, чего мне это стоило.

– А что ему знать? Чего ради он должен щадить твое самолюбие? Разве он у тебя что-нибудь отнял?

– Марго, замолчи! – Кен смутно расслышал окрик Дэви – так сильно стучало его ноющее сердце.

– Посмотрите на этого спесивого петуха! – продолжала Марго, не обращая внимания на Дэви. – Никто не смеет ему ни в чём отказать! Всё принадлежит ему: он берет и дает, не считаясь ни с кем! Ты ненавидишь его только потому, что я его люблю! Только поэтому – другой причины нет!

Дэви шагнул к ней сзади, схватил её за руку и круто повернул к себе.

– Зачем ты его оскорбляешь? – крикнул он. – Тебе это доставляет удовольствие?

– Оскорбить она меня не может, – сказал Кен каким-то деревянным голосом. – Оставь её в покое.

– Не ври, тебе обидно до смерти! – Дэви тряхнул Марго за плечи и, пригнувшись к её лицу, сказал: – Наплевать нам на Волрата и на его отказ! Мы в нем не нуждаемся. И никогда не будем нуждаться!

– Нет, он именно тот человек, который вам нужен! – отчеканила Марго. – Мне следовало знать это с самого начала. Кроме него, я ничего вокруг себя не видела, потому что он – тот, кого я ждала всю жизнь. Зато я и знаю его так, как никто. Его нельзя просить об одолжении. Брать от него подарки даже опасно. У него непременно должно быть такое ощущение, будто он навязывает людям свою помощь насильно. Тебе ведь хочется получить у него денег, – сказала она, высвобождая руку из пальцев Дэви, чтобы повернуться к Кену, ибо всё-таки Кена она всегда любила и будет больше любить. – Что ж, может, и мне поначалу хотелось только этого, но теперь ты всё напортил, потому что он подумает, будто ты пришел с моего разрешения. Ни разу, – раздельно сказала она, – я ничего не попросила у него для себя.

– Опять ты со своим разрешением, – сказал Кен. – Кого ты считаешь своей собственностью?

– Тебя, – ответила она, глядя прямо ему в лицо. – Ты – моя собственность, точно так же, как я – твоя. Да, я не боюсь сказать это вслух. Идиот, ты думаешь я плачу из-за себя? Нет, мальчик мой, меня никто не обидел! Но я знаю, что ты не можешь вынести, когда над тобой смеются…

– Он вовсе не смеялся…

– Нет, смеялся, – упрямо сказала Марго. – Кен, Кен, почему ты не пришел ко мне? Разве ты уже не можешь быть со мной откровенным?

Кен покачал головой – смертельная ненависть вдруг исчезла из его сердца, и оно стало похоже на пустой мешок.

– Нет, – сказал он. – Уже не могу. Раньше мы были друзьями, а теперь – нет.

– Мы и сейчас друзья, – настойчиво произнесла Марго. Она обняла его и прижала его голову к своей. Кен вдохнул знакомый запах её волос и вдруг понял, что самая давняя, самая постоянная его любовь осталась неизменной, а та женщина, которую он мысленно подверг уничтожающему разбору, была лишь искаженным образом Марго.

– Мальчик, мальчик мой, – шептала она. – Мы по-прежнему друзья, только мы оба стали теперь взрослыми. Мы с тобой ничего не утратили, просто в нашу жизнь вошли другие люди.

– Ничего подобного, – сказал Кен. – По крайней мере, я не могу этого сказать о себе.

– Ну, а для меня это так, – грустно ответила Марго. Подняв лицо, она впервые за много лет поцеловала его в губы, и он вдруг почувствовал себя мальчиком, в первый раз целующим девушку. Он крепко прижал её к себе, пораженный мыслью о том, что ни у одной девушки не было таких нежных губ, как у его сестры, и ни одни руки не обнимали его так ласково. После стольких неудачных романов и ничем не кончившихся флиртов он понял, что самые пылкие объятия были лишь бледной тенью сестринской нежности. И всю его злость захлестнуло такое до боли сладостное ощущение родного тепла, что грудь его задрожала от сдержанных рыданий.

– Ты больше не пойдешь к нему, правда? – просительным тоном сказал он.

– Конечно, пойду. – Марго чуть отстранилась от брата и подняла на него удивленный взгляд. – Боже мой, а я-то вообразила, что теперь всё улажено!

– Не говори со мной об этом, – взмолился Кен, отворачиваясь. – Пожалуйста, не говори!

– Тогда я просто ставлю тебя в известность, Кен, – очень мягко сказала Марго, – это будет именно так, потому что мне так хочется.

Она потрепала его по плечу и пошла в кухню. Немного погодя Кен поднял глаза и увидел, что Дэви смотрит на него с бесконечной грустью и жалостью; и всё же в его глубоком взгляде была какая-то отчужденность, говорившая Кену о том, что Дэви скорее умрет, чем вынесет тяжкое бремя неожиданной, но неизбежной догадки.

За ночь ветер принес проливной дождь, а потом утих совсем. Утром ударил мороз, и земля под низко нависшим небом покрылась гладкой, как сталь, коркой льда. Дуг Волрат подъехал к воротам завода в обычное время, но в это утро аккуратность стоила ему большого усилия воли, потому что с тех пор, как он одержал победу там, на востоке, надоевший завод никогда ещё не вызывал в нем такого отвращения, как сегодня. Низкие облезлые здания выглядели такими убогими и недостойными своего хозяина, что он удивленно и недоверчиво вспоминал о своем былом ослеплении. Сейчас он сгорел бы со стыда, если бы кто-нибудь из прежних друзей увидел его здесь.

Волрат довольно рано пришел к тайному убеждению, что он человек увлекающийся; впрочем, даже излишнюю порывистость он причислял к своим достоинствам, считая её признаком незаурядной энергии. Вся беда в том, говорил он себе, въезжая в ворота завода, что он никак не научится вовремя бросать свои затеи. Не всё ли равно, закроет ли он завод, или нет? Ради кого, собственно, он делает вид, будто его ещё интересует то, что происходит на заводе? Акции уже объявлены к продаже. Красная цена им – по доллару за штуку, но покупатели предлагают по тридцати долларов, рассчитывая на доходы, которые Волрат принесет компании. К черту акционеров! Неужели из-за них он должен подыхать со скуки? А что если сразу сняться с места и удрать навсегда?

Волрат вышел из машины на обледеневшую асфальтовую дорожку и с нескрываемым отвращением поглядел на пустые машины своих служащих – даже номерные знаки этих машин казались чуждыми, и он вдруг затосковал по черно-желтым номерам нью-йоркских машин. И хоть сейчас стояла зима. Пятая авеню представилась ему такой, какой он видел её в последний раз солнечным сентябрьским днем. Там даже воздух над пестрой толпой словно искрится от скрытого возбуждения. И человеку чудится, будто он подхвачен волной, которая вот-вот разобьется, оставив его среди бурных всплесков веселья и радости. Стоит только включиться в этот бодрый темп и шагать, вдыхая живительный воздух, а где-то впереди уже ждет тебя дар судьбы – счастье, за которое никогда не придется расплачиваться.

Да, либо быть там, либо – воображение перенесло его через весь континент – мчаться по холмам высоко над огнями Голливуда, лежащего так далеко внизу, что его пошлой мишуры не видно под брильянтовой россыпью огоньков, где крохотное скопление мерцающих точек обозначает дом, в котором дают бал, – пятьдесят миллионов одурманенных мечтами людей отдали бы полжизни, чтобы попасть туда; а он. Дуг Волрат, едет в этот дом и со сладко замирающим сердцем притворяется перед самим собой, будто ничуть этим не взволнован, и гонит машину с головокружительной скоростью только потому, что любит быструю езду…

Волрат съежился от пронизывающего уикершемского холода, взбежал на две деревянные ступеньки перед дверью заводской конторы и на ходу кивнул двум техникам, презирая их за то, что они имели глупость поверить его притворству, будто все они на работе равны. Войдя в свой кабинет, он ещё раз поразился тому невероятному факту, что когда-то ему казалось, будто примчаться сюда сломя голову означает высшую степень энергии и целеустремленности.

Сейчас, в приливе презрения, он сравнивал себя с сумасшедшим актером, который перебегает из театра в театр, врывается на сцену и, растолкав оторопевших участников представления, выкрикивает несколько слов через рампу в многоликую темноту, тщетно надеясь, что в каком-то спектакле он попадет в тон, что где-нибудь публика устроит ему овацию и в этой ненастоящей жизни на какой-то краткий миг, когда сердцу станет тесно в груди, он почувствует, что вот теперь-то живет по-настоящему.

В кабинет неторопливо вошла Марго – казалось, она вышла отсюда лишь за минуту до появления Волрата и сейчас вернулась посмотреть, пришел ли он наконец.

– Ну, – грубовато сказал Волрат, – что там в сегодняшней почте?

– Ещё два заказа и запрос одного техасского синдиката насчет самолета, который мог бы летать на дальние расстояния, от Хьюстона до Нома. Они считают, что хватит мерить Америку от побережья до побережья, потому что Техас всегда остается в стороне. Вот здесь это написано черным по белому.

– Ох, боже мой, – вздохнул Волрат. – Вызови ко мне Мэла. Постой, Марго, сначала скажи мне, что происходит с твоим братом, кроме того, что он нуждается в деньгах?

Марго очень медленно повернулась к нему.

– Мой брат не нуждается в деньгах.

– А он считает, что нуждается. Ты знаешь, он был у меня вчера вечером.

– Конечно, знаю. Он пошел по моей просьбе. Я его просила оказать мне эту услугу.

– По твоей просьбе?

– Да.

Волрат пристально посмотрел ей в лицо.

– Почему же ты сама ко мне не обратилась?

– Потому что это чисто деловое предложение. Тебе предоставляется случай возглавить очень крупное дело. Настолько крупное, что кроме тебя тут никто, пожалуй, не сможет справиться. Я и подумала, что тебя заинтересует такая возможность.

– Он объяснил положение совсем не так.

– Но такова суть дела.

– Послушай, малый пришел ко мне в полном отчаянии. Неужели ты думаешь, что я ещё не научился нюхом чуять пустой карман?

– Мне безразлично, что ты там учуял.

– Марго, ты лжешь, – сказал он. – Этот малый не сказал тебе ни слова о том, что идет ко мне. Он сам это придумал.

– А я тебе говорю, что это я придумала.

Волрат раздраженно усмехнулся.

– Ладно, к чертям! Я не собираюсь вступать в это дело.

– Ну и не надо.

– Ты сердишься?

– Конечно, нет.

– «Конечно, нет!» – передразнил он. – Черта с два ты не сердишься! Скажи, что у вас за семья – вы так держитесь друг за Друга, что если один считает себя обиженным, все остальные готовы лезть в драку? Кто вы такие – Капулетти, что ли? Или Медичи?

– Я позову Мэла, – сказала Марго, направляясь к двери.

– К черту Мэла! – крикнул он, заступая ей дорогу. – Сядь, Марго. Я хочу поговорить с тобой. Знаешь, сколько времени мы с тобой не были вместе?

– Я не считала дней.

– О нет, ты считала. Так же, как и я. Ты помнишь последнюю нашу встречу и все предыдущие так же, как и я. Скажи мне, как ты боролась с собой всё это время?

– Никак.

– Ну, я о себе этого сказать не могу. Ты просто помешалась на этой своей дурацкой гордости. Ты скорее умрешь, чем попросишь у меня хоть что-нибудь, но всё равно твой братец ломится ко мне и выпрашивает милостыню. Так что же ты хочешь этим доказать?

– Я передумала насчет Кена, – сказала Марго. – Он был у тебя не по моей просьбе.

– Да?

– Да. Он вообще не был у тебя.

– Мне это приснилось?

– Тебе это приснилось. Ну, так как же, Дуг? – спросила она в упор. – Был у тебя Кен?

– По-моему, нет.

– Не смейся! Я ведь не шучу. Был ли такой случай, чтобы я или кто-либо из моей семьи просил у тебя денег или просто одолжения?

– Нет, – сказал он. – Никто не просил. Никогда.

– Вот это верно. Тебе ещё нужен Мэл?

– К черту Мэла! Мне нужна ты, – сказал Дуг и вдруг расхохотался – он давно уже еле удерживался от смеха. – Ох, прости, детка… Сядь, пожалуйста. Я не над тобой смеюсь, я…

Злые глаза Марго налились слезами, но вдруг и она почувствовала весь комизм этого разговора и тоже рассмеялась.

Дуг обнял её, и они нежно прильнули друг к другу – это не было страстным объятием, ибо сейчас их связывало чувство чисто товарищеской близости. Он солгал ей – или думал, что солгал, – сказав, что ни одна женщина не занимала в его жизни такого места, как она. Первый прилив ненасытного желания, когда от встречи до встречи он не мог думать ни о ком другом, кроме Марго, давно уже прошел. В последние месяцы Дуг иногда надолго забывал о ней, даже когда она была рядом. Но сейчас, обнимая её, легонько, по-особому поглаживая её спину, – он знал, что Марго нравилась эта ласка, – Дуг испытывал такое чувство, будто вернулся в теплую, покойную, временно забытую им гавань.

– Ну, разве нам не хорошо? – спросил он.

– Чудесно, – вздохнула Марго.

– И разве не глупо, что ты от этого отказываешься?

– А разве не глупо, что ты этого не хочешь?

– Кто сказал, что я не хочу?

– Неужели надо опять начинать всё сначала?

– Давай начнем всё сначала, – сказал он. – Давай уедем отсюда. Видеть не желаю этот город. Знаешь что – ты ведь никогда не бывала в Калифорнии. Поедем туда – сегодня же. Сядем в машину и рванем на запад. Я тебе покажу столько интересного, я буду водить тебя на такие занятные вечеринки, какие тебе и не снились. Поедем, в чём есть, а вещи будем покупать по дороге, когда что понадобится. Каждые пятьсот миль будем одеваться во всё новое с головы до ног. Поедем, девочка, поедем, я здесь задыхаюсь!

– Но как же завод?

– А что мне завод? Я купил его ради Мэла. Пусть делает с ним, что хочет. Отсюда я возьму только тебя – тебя и Карла.

– Карла? Бэннермена?

– Да. Этот человек обладает даром угадывать вкусы публики. С ним можно спокойно начинать новое дело. Не знаю, чем я займусь – кино, политикой… Сейчас хочу только одного, – страстно воскликнул он, – поскорее уехать отсюда! Что ты на это скажешь?

– Как же я поеду? В качестве кого?

– Кого хочешь – сиделки, секретаря, чтицы, переодетой графини. Выбирай любое, и я куплю тебе подходящий костюм.

В его энтузиазме было столько мальчишеского, что Марго не могла не улыбнуться. Никогда ещё она не видела его таким юным, таким простодушно жизнерадостным. И только немного погодя она сообразила, что Дуг хочет зачеркнуть последние полтора года своей жизни и всё связанное с заводом – старания и обманутые надежды работавших на Дуга людей были для него словно промокшей до нитки одеждой, которую хочется поскорее сбросить; что его восторженное увлечение Бэннерменом очень похоже на то, как он в свое время относился к Мэлу Торну, и что права, на которых он предлагал ей отправиться в эту поездку, вовсе не так уж неограниченны, как кажется. Ибо, если б она позволила себе сказать: «Возьми меня в качестве твоей жены», – вся радость, освещавшая его лицо, постепенно потухла бы, уступив место замкнутости и раздумью. Но в одном Марго была твердо уверена – с заводом он покончил навсегда. Он уже не вернется сюда, и вскоре Авиационная компания превратится в пустую скорлупу.

– Я поеду с тобой, – сказала наконец Марго. – И поеду в качестве секретаря.

– Но ты же никогда ещё со мной так не ездила.

– Ничего, я достаточно долго состою при тебе секретаршей.

Дуг засмеялся.

– Только не в эту поездку, детка!

– Как хочешь – иначе я не поеду.

– А твое дурацкое условие?

– Оно остается в силе.

– Что ж, я рискну! – сказал Волрат, но уже без прежнего подъема; он поклялся себе, что если Марго ещё раз попробует поступить наперекор ему, он расстанется с ней немедленно. Он решил, что так или иначе бросит её, когда выберется отсюда. Но сейчас ему неистово хотелось иметь возле себя кого-нибудь, кто помог бы ему отвлечься, чтобы не испытывать страха. Волрат чувствовал, что Марго постепенно вторгается в некие запретные пределы его жизни и если позволить ей перейти роковую границу, то он никогда уже не будет самим собой. Он не знал, каким он станет, но каждый незнакомый человек, вызывал у него недоверие – даже если этот человек таился в нем самом.

Когда Мэллори перебрались в новый, домик на Честер-авеню, у них не было времени отпраздновать свершение своей давнишней мечты. Каждый из них про себя не раз вспоминал, как они мечтали иметь свой собственный угол, и каждый удивлялся, почему событие, когда-то представлявшееся одиноким детям первым залогом полного счастья, оказалось на деле таким малозначащим. Дэви уверял себя, будто это только потому, что переселение в новый дом совпало с множеством других событий. Рано или поздно они непременно соберутся всей семьей и устроят себе праздник.

До сих пор такой возможности ещё не было, и вскоре Дэви окончательно убедился, что её и не будет: однажды вечером Марго пришла домой и, блестя глазами, объявила, что забежала домой только на минутку – уложить в чемодан кое-какие вещи: она уезжает в Калифорнию.

– Иными словами, Волрат ждет тебя на улице? – спросил Кен. Он был бледен.

– Да. Мы поедем, как только я соберусь.

– И надолго ты уезжаешь?

Марго пожала плечами:

– Не знаю.

– Но ведь ты вернешься, правда? – не отставал Кен.

– Ну, конечно, – ответила Марго, и в глазах её мелькнул испуг, словно она только сейчас начала понимать, что происходит. Дэви видел, что ей страшно; ему и самому вдруг стало страшно он неясного предчувствия, что её уход к Волрату – дурное предзнаменование, трагическое значение которого выяснится когда-нибудь потом.

– Я вернусь через… ну, через несколько недель, – торопливо добавила Марго. – Все мои расходы будут оплачиваться, так что я каждую неделю смогу высылать вам пятьдесят долларов.

– Спасибо, – с холодной иронией сказал Кен. – Ты нас этим просто выручишь.

Марго обиженно взглянула на него и побежала вверх по лестнице. Братья прислушались к её шагам наверху, но через минуту она, стуча каблучками, сбежала вниз с маленьким чемоданчиком в руках, очевидно почти пустым, ибо она размахивала им, как сумочкой. Марго подошла сначала к Дэви, и они крепко обнялись.

– Ну, пока, малышка, – хрипло произнес Дэви. – Будь счастлива.

– Я вернусь, – с жаром пообещала она. – Ты же знаешь – я вернусь.

Она обернулась к Кену, молча вставшему со стула.

– Разве ты меня не поцелуешь? – спросила Марго.

Лицо Кена побледнело ещё больше. Значит, она забыла о вчерашнем поцелуе – а он думал о нем всё это время!

– Братья и сестры не целуются, – сказал Кен. – Тем более, если они уже взрослые. Они просто пожимают друг другу руки. – Но руки он ей не протянул.

– Кен!

– Не забывай писать нам. А главное – присылать деньги.

Марго не ответила и молча пошла к двери; чемодан, казалось, вдруг стал для неё непосильной тяжестью. У порога она остановилась, беспомощно оглянулась на братьев, чувствуя всю безнадежность попыток объяснить им то, чему нельзя найти оправдания, но что было по-человечески естественным. Затем она быстро повернулась и ушла в темноту. Через несколько секунд машина бесшумно откатила от дома – Дэви и Кен почувствовали это. Кен глубоко вздохнул.

– Ну их всех к черту! – сказал он. – С этим покончено. Когда будем переезжать?

– Переезжать?

– А зачем нам тут оставаться? Она уже не вернется. Мало ли что она говорит – её слова, как всегда, ровно ничего не значат. Она уже всё забыла, ведь ещё задолго до того, как мы задумали удрать с фермы, она всегда уверяла, что у нас когда-нибудь будет свой дом в несколько комнат, с настоящей мебелью, «даже с занавесками», твердила она. Помнишь, сколько она об этом говорила?

– Помню.

– И даже когда мы с тобой заговаривали о другом – о более важном, – она продолжала мечтать о доме, и я ей верил. Для меня это имело особое значение – как веха на незнакомой дороге. Мне представлялось, что вот мы будем идти по этой волшебной дороге, пока не подойдем к дому, большому, прекрасному, сияющему дому, а за следующим поворотом мы найдем всё остальное, о чём мечтали, и это будет словно раскрытые сундуки с сокровищами – только подходи и бери. Да, Дэви, видно, где-то мы сбились с пути и свернули не в ту сторону, потому что этот дом – вовсе не то, о чём нам когда-то мечталось; да и того чудесного поворота тоже что-то не предвидится. Так что давай-ка вернемся в сарай – там наше настоящее место. И уж если мы ещё раз переселимся из сарая, так только в княжеский замок, не иначе.

– Или в богадельню, – вставил Дэви.

– Или в богадельню! Ну что ж, пошли.

Придя в мастерскую, Дэви свалил свои пожитки на стол, поверх вороха бумаг, а взгляд его по привычке тотчас устремился на загромождавшие-полки приборы, ибо они составляли его подлинное имущество, его сокровище, смысл его жизни. Ряды полок достигали шести футов в вышину, и каждая полка была сплошь заставлена радиолампами, трансформаторами, катушками, конденсаторами и реостатами. И не было здесь ни одного предмета, который он не держал бы в руках, над которым он не задумывался бы, ища правильного решения.

Дэви положил руку на круглый стеклянный баллон – передающую трубку – и провел пальцами по её гладкой поверхности.

Сквозь стеклянную оболочку он видел множество металлических колец и сетку – сколько тщательной и, как оказалось, напрасной работы потребовалось, чтобы сделать их и поместить в трубку! Дэви вспомнил, как дорога была ему эта трубка, как он любил трогать её, смотреть на неё и сколько с нею было связано надежд. Всего лишь несколько дней назад, когда им удалось получить четкое изображение креста, она ещё казалась совершенством. Но теперь, когда они выяснили, в чём их ошибка, никакие сентиментальные воспоминания не могли спасти эту трубку от гибели. Дэви снял руку с трубки, и этот сложный маленький мирок стал просто хламом, который завтра утром надо будет выкинуть вон.

– Кен, – медленно произнес Дэви, – поскольку мы вернулись туда, где мы начинали, давай будем последовательными и начнем всю работу сызнова.

Он отошел в другой конец комнаты, но через несколько минут, подняв глаза, увидел, что Кен стоит там, где только что стоял он. И теперь пальцы Кена лежали на стеклянной трубке.

– Давай-ка возьмем себя в руки, – сказал Дэви. – Что ты там делаешь?

– Думаю, – грустно ответил Кен. – Просто думаю.

Дэви помедлил, затем принялся раскладывать инструменты. Он больше не заговаривал с Кеном. За последнее время у Кена было слишком много неудач.

Дэви казалось, что они с Кеном начали отступление, которое, очевидно, грозило затянуться до бесконечности; так как на следующее утро им позвонил Чарли Стюарт.

– Немедленно мчитесь сюда, ребята, – сказал адвокат. – Дело плохо. Ваша заявка на патент отвергнута.

– Отвергнута? – тупо повторил Дэви. – Как это может быть?

– Это уж вам виднее. Вы же знаете, я не очень-то разбираюсь в технике, но моему неопытному глазу кажется, что вы вовсе не пионеры в этой области. Только лучше вы с Кеном сами прочтите, что по этому поводу пишет Бюро патентов.

Машина с грохотом летела по булыжной мостовой. Лицо Кена было искажено, и не только от колючего ветра, который пробивался сквозь щели брезентовых боковин спортивной машины. Время от времени Кен гневно восклицал: «Ну, пусть только попробуют…» – но эти неясные угрозы так ничем и не кончались, и Дэви понимал, что Кен не столько взбешен, сколько растерян и испуган.

Впрочем, Дэви подумал о Кене лишь вскользь. Только сейчас он осознал, какой огромной внутренней поддержкой являлась для него тайная уверенность в том, что он наделен чудесной творческой силой; поэтому его обычно не слишком трогало, если кто-то из мужчин задевал его самолюбие или какая-нибудь девушка пыталась разбить ему сердце. Нортон Уоллис был прав, говоря о всепоглощающем инстинкте творчества.

Но Кен был вне себя от злобного отчаяния.

– А ведь мы были так уверены, что вот-вот станем богачами! К вечеру слух разнесется по всему городу – на наш счет будут чесать языки во всех гаражах, парикмахерских, бакалейных лавках, даже в мужской уборной факультетского клуба. Подумай только, ведь люди подымут нас на смех!

– Люди? – раздельно сказал Дэви. – Не всё ли равно, что скажут люди? Наша идея – вот что важно; если она оказалась никудышной и даже не оригинальной, то что же мы собой представляем? Мне казалось, что я ношу в сердце алмаз; пусть вокруг меня говорят и делают что угодно – мой чудодейственный алмаз искрится идеями, и это отличает меня от всех прочих людей на свете. А теперь я уж и не знаю, есть ли в нас то, что мы всегда в себе ощущали, или же мы с тобой просто невежественные мальчишки, одержимые сумасшедшими идеями, вроде того, чтобы перекосить земную ось.

Кен бросил на него беспокойный взгляд.

– Мне никогда и в голову не приходило сомневаться в себе, Дэви. Мы правы, иначе быть не может. Послушай, – вдруг воскликнул он с беспомощным страхом, – почему нас с тобой никогда не волнует одно и то же?

Если бы Чарли Стюарт был получше осведомлен о том, как ведет дела Бюро патентов, положение не представлялось бы ему в столь черном свете. Дэви, прочтя официальное уведомление, понял, что это ещё не отказ. Возражения Бюро патентов сводились к тому, что заявка братьев Мэллори представляет собой описание не оригинального прибора, так как на многие из его составных частей уже выданы патенты, список которых приводится ниже. Тем не менее братьям Мэллори дается льготный срок в полгода; за это время они должны ответить на все пункты возражений экспертизы и таким образом доказать оригинальность своего изобретения.

Но хотя в юридическом смысле их положение оказалось далеко не безнадежным, техническая сторона дела встревожила их не на шутку, ибо все перечисленные патенты ясно говорили о том, что другие лаборатории уже ведут работу в том же направлении. Надо было срочно доставать из библиотеки юридического факультета последние выпуски «Справочника». День за днем Кен и Дэви пробивали путь сквозь юридическое многословие к погребенным под ним техническим сведениям. Каждый день, сразу же после завтрака, они отправлялись в контору Стюарта, садились за огромные книги и с напряженным вниманием вчитывались в текст, потому что в каждом слове могла таиться ловушка. Пока они не разберутся в каждой фразе всех перечисленных патентов, у них не будет уверенности, что они могут отстаивать свои права.

Все эти дни Дэви даже не вспоминал о Вики. Наконец, однажды утром, перед самым его уходом из мастерской, она дозвонилась ему по телефону, и в голосе её слышалось беспокойство.

– Мы всё время работаем в конторе Стюарта, – сказал Дэви. – Домой мне теперь не звони – мы там больше не живем. Мы переехали обратно в сарай. – По её молчанию Дэви понял, что она поражена, но объяснять, в чём дело, у него просто не было сил. – Завтра увидимся, и я тебе всё расскажу.

– А сегодня вечером ты тоже будешь работать?

– Да. Я буду у Стюарта.

– Можно, я загляну туда часов в десять и принесу кофе и сэндвичи? Обещаю не мешать тебе.

В здании, где помещалась контора, царила гулкая вечерняя тишина, и когда Вики подымалась по деревянной лестнице, шаги её звучали неестественно громко, а когда она вошла в контору, свет ничем не прикрытой лампочки показался ей ослепительным. Дэви сидел один за столом, заваленным бумагами и чертежами.

– Ничего, если я войду? – спросила Вики. В руках она держала два объемистых бумажных кулька.

– Конечно, – устало отозвался Дэви. Слегка улыбнувшись, он разогнул спину. – Стюарт ушел в шесть, а Кен только недавно вышел. – А я всё торчу тут и думаю, действительно ли я ухватился за ниточку, которая поможет мне распутать этот клубок, или же просто от голода у меня свихнулись мозги. Что ты принесла?

Вики вынула из кульков термос с кофе и завернутые в бумагу сэндвичи.

– Когда ты в последний раз ел? – спросила она, глядя, как он уплетает сэндвичи.

– Кажется, утром. Одиннадцать часов назад. Не удивительно, что я отощал. – Его глаза, ставшие сейчас совсем синими, были обведены темными кругами. – Как хорошо, что ты пришла!

– Ты всё-таки расскажи мне, что случилось.

Дэви пожал плечами, словно каждое слово стоило ему непомерных усилий.

– Две недели назад Брок предложил нам на выбор либо продать лабораторию, либо прекратить работу. Денег он нам больше не обещал.

– Две недели назад? И ты не сказал мне ни слова!

– Я не думал, что он на это пойдет, а кроме того, мы с тобой обычно разговаривали совсем о другом.

– О Дэви!.. Неужели я такая глупая?

– Ты думаешь, я поэтому тебе ничего не сказал? Нет, я хотел сказать, – медленно произнес Дэви. – Мне всегда хочется рассказать тебе уйму всяких вещей, но в ту минуту, когда мы остаемся одни, когда я до тебя дотрагиваюсь, у меня нет больше слов. И пусть бы в это время весь мир раскололся на куски, мне было бы всё равно.

Вики молчала, но взгляд её стал тревожным и даже чуть виноватым.

– Ты ведь знаешь про Марго, – сказал Дэви.

– Знаю, что она уехала. Но не в этом же дело, правда?

– Конечно, не в этом, – согласился он. – Этого я давно ожидал. А Кен – нет. И теперь он бродит с таким видом, словно его стукнули по голове. Толку от него сейчас никакого, так же как от меня не было толку в последнее время.

– Из-за меня?

– Разве ты виновата, что я тебя люблю? – с ласковой иронией спросил он.

– Нет, вовсе не из-за тебя. Несколько дней назад мы узнали, что в патенте нам отказано, во всяком случае на ближайшее время. Вот решение Бюро патентов, посмотри на дату – десять дней назад. Где были мы с тобой десять дней назад? Танцевали? Или сидели у скал? Где бы мы ни были, в это время какой-то человек в Вашингтоне смотрел вот на эту бумагу и качал головой: «Нет, нет».

– Ты считаешь, что во всем виновата я, – медленно сказала Вики. – Про себя ты думаешь: «Если б не она…»

– Глупости, – перебил её Дэви. – Это от нас не зависело.

– Ты только так говоришь, а чувствуешь совсем иначе. Мы с тобой почти не разговариваем. Ведь, честно говоря, у нас нет ничего общего, кроме того, что ты меня так сильно волнуешь: я даже не подозревала, что это возможно. – Вики беспомощно покачала головой. – Если б я узнала, что какая-нибудь девушка делает то, что я, и говорит такие вещи, какие говорю тебе я, – не знаю, что бы я о ней подумала.

– Но ведь это я в тебе и люблю, – быстро сказал Дэви.

– Это не любовь, – с печальной уверенностью возразила Вики. – Это всё то же волнение…

– Нет, именно любовь.

Вики покачала головой.

– Мы даже не успели полюбить друг друга, поверь мне. Мы просто обезумели, но безумие уже прошло. И ты это знаешь так же, как и я. Ты уже знал это, когда я вошла сюда.

– Боже мой. Вики, мне столько пришлось вынести, что немудрено…

– Дэви, я не о том говорю. Буря прошла, и отголоски её постепенно замирают. Либо мы дадим им замолкнуть совсем, либо начнем любить друг друга. Кажется, я люблю тебя, Дэви, – просто сказала она. – Это совсем другое чувство, чем прежде. – Она пытливо поглядела ему в лицо, потом сказала: – Но у тебя такого чувства нет.

– У меня оно есть. Вики…

– Нет, – мягко сказала она. – Ты так говоришь, чтобы не обидеть меня, но ведь это не поможет. Это ребячество, Дэви.

– Вики, – в отчаянии воскликнул Дэви. – Я не знаю, что тебе сказать!..

– Тогда ничего и не говори.

Дэви отвернулся.

– Не могу сказать о том, что меня мучает. Боюсь, получится слишком глупо. Даже пошло.

Вики молча ждала.

– Это всё из-за Кена, – почти шепотом заговорил Дэви, не решаясь смотреть ей в лицо. – С тех пор как ты вернулась, я только и жду, что у тебя с ним всё начнется сначала. В те вечера, когда мы с тобой не встречаемся, а он уходит из дома, я еле удерживаюсь, чтобы не сесть в машину и не обрыскать весь город – в полной уверенности, что где-нибудь я найду вас вдвоем. Тысячу раз я хотел рассказать тебе об этом, но я знал – стоит мне заговорить, и я погиб. Потому что (так мне кажется) разговор на эту тему – гораздо большая интимность, чем всё то, что было между нами. Ну вот, теперь я всё тебе выложил!

– Дэви! Если я тебе что-то скажу, ты мне поверишь?

– Я не могу поверить, что у тебя всё прошло, – упрямо заявил Дэви. – Ты, вероятно, думаешь, что в тебе уже ничего не осталось от прежней Вики, которая любила Кена, но я-то отлично знаю, что ты всё та же. Ведь это происходило на моих глазах, Вики! Да, да, и пожалуйста не смотри на меня так! Это происходило на моих глазах, и всё время я был до того влюблен, что видеть тебя было для меня пыткой. Так что ты мне не старайся объяснить, что такое любовь и чем она отличается об безумия. Я большой специалист в этой области.

Вики молчала, однако в глазах её уже не было выражения горькой обиды. Но не было в них и нежности. В памяти Дэви на мгновение всплыл образ Вики, с царственным величием выходившей из вагона в тот день, когда она вернулась из Филадельфии, и сейчас ему снова показалось невероятным, что он когда-то смел прикасаться к этой девушке.

– А я ведь никогда и не уверяла тебя, будто во мне не осталось никакого чувства к Кену, – спокойно сказала она. – В конце концов, он первый человек, который стал мне понятным и близким. Наверное, в моей жизни будет очень немного людей, которых мне доведется узнать так хорошо, как я знаю его. Поэтому Кен может обращаться со мной так, как никогда не посмеют другие, и в глубине души я должна буду признать, что он имеет на это право. Но это вовсе не значит, что я всё ещё люблю его. Как мне доказать тебе это? – беспомощно воскликнула она. – Ну, хочешь, запри меня с ним в комнате?

– Не будь дурочкой.

– Не будь ты дурачком, – возразила Вики. – Либо ты веришь мне, либо нет. Ты сам же говорил Кену, что бывают случаи, когда стоит пойти на риск. Так вот, я и есть для тебя этот самый риск. Решай: да или нет.

Дэви хмуро взглянул на неё и отвернулся.

– Для меня это ещё не самый большой риск, – не сразу сказал он.

– Спасибо.

– Нет, я не то хотел сказать. – Дэви заговорил тихо, как бы в раздумье.

– Перед твоим приходом я обдумывал способ доказать Бюро патентов оригинальность нашего изобретения. Если я прав, мы в конце концов получим патент. Но самое для нас главное – это разделаться с Броком сегодня, теперь же, сию минуту, пока Стюарт не знает, что мы хотим снова подавать заявку. Разделаться с Броком – значит пойти на большой риск, и решать это надо немедленно. Между этим и тем, о чём мы с тобой только что говорили, существует какая-то связь.

– Какая же?

– Не знаю, – сказал Дэви. – Просто я сейчас смотрю совсем иначе на то, что до твоего прихода мне казалось немыслимым риском. – Он протянул к ней руку.

– Значит, ты веришь мне, – проговорила Вики. – О Дэви, ради бога!..

– Да, – сказал Дэви. Он закрыл глаза, когда она прижала его голову к своей груди. – Кажется, верю.

Дэви вернулся домой в первом часу ночи; Кен, к его удивлению, ещё не спал и дожидался его в конторе.

– Где ты пропадал? – набросился он на брата. – Я тебя разыскивал всюду! Я, кажется, придумал, как нам опротестовать отказ.

– Ты звонил Стюарту? – неожиданно резко спросил Дэви.

– Я звонил в контору, но тебя там не было.

– А домой ты ему звонил?

– Да, а что?

– Ты с ним разговаривал?

– Я только спросил, нет ли там тебя.

– Но ты не сказал ему, что нашел выход?

– Нет, – медленно ответил Кен. – Хотел было сказать, но решил сначала проверить всё это вместе с тобой.

– Я тоже кое-что придумал, но сперва расскажи, что у тебя.

– Ну так вот, наш основной довод должен заключаться в том, что принцип электронного разложения изображения вовсе не оригинален даже у того типа из фирмы «Вестингауз», на которого ссылается Бюро патентов; эта идея стала общественным достоянием с тех пор, как истекли сроки патента, полученного тем русским…

– А я шел другим путем. По-моему, надо подчеркнуть, что важен не принцип разложения, а то, как мы разлагаем изображение.

– Значит, фактически у нас с тобой один и тот же подход к делу, – торжествующе заявил Кен. – Этот тип из фирмы «Вестингауз» нейтрализует поверхностный заряд, мы же нейтрализуем пространственный заряд. Мы разлагаем потенциальное поле, а он использует силовое поле. Как ты думаешь, сумеем мы доказать эксперту, что это коренным образом отличается одно от другого?

– Что ж, будем долбить свое, ничего другого не остается. Но, между нами говоря, гораздо более существенная разница заключается в другом: того типа поддерживает «Вестингауз», а нас – никто.

– На худой конец у нас есть Брок.

– У нас нет Брока. Мы откупились от него меньше чем полчаса назад. Вот где я был, когда ты не мог меня найти.

– Что, что?

– Мы с ним разделались. Ты же хотел этого, не так ли?

– О боже мой! – в ужасе воскликнул Кен. – Ведь нам отказано в патенте, и это совершенно меняет дело! Мы не в таком положении, чтобы хорохориться! А как насчет радиоустановок для авиации?

– Это тоже отменяется.

– Господи, – беспомощно произнес Кен. – Что ты наделал? Даже в самом лучшем случае – если мы сумеем опровергнуть возражения экспертизы – нам придется выдержать долгую борьбу за патент. Где мы добудем на это денег?

– Только не у Брока. Ни при каких условиях. Наша работа представляется ему бездонной ямой, и неужели ты думаешь, что он позволил бы нам убухать в неё деньги, полученные за радиоустановки?

– Можно было бы сделать это одним из условий нашего договора.

Дэви покачал головой.

– Он всё равно не выполнил бы своих обещаний. И нам пришлось бы вести с нашим компаньоном Броком такую же ожесточенную борьбу, как с «Вестингаузом». Я уже думал об этом. И как только я понял, что у нас есть выход, я решил пойти на риск. Я позвонил Броку и спросил, нельзя ли мне сейчас зайти к нему. Он сошел с лестницы в старом купальном халате. Я сказал, что, судя по всему, он разочаровался в нашем изобретении, и мы с тобой это понимаем, и что отказ Бюро патентов, вероятно, явился для него последней каплей, переполнившей чашу. Он не стал этого отрицать. Тогда я сказал, что всё это нам с тобой здорово неприятно, и поскольку мы рассчитываем и впредь вести дела в нашем городе, то хотим помочь ему возместить убытки. Я предложил выкупить его пай по десяти центов за доллар, и он тут же согласился. Он опять считает нас славными малыми. И теперь мы снова сами себе хозяева.

– Десять центов за доллар! Брок вложил в наше дело пятьдесят тысяч долларов, значит мы должны выплатить ему пять тысяч! И к тому же нам надо есть, надо добиваться патента. А у нас нет ни гроша. Черт бы тебя побрал с твоим риском! Кто кого перехитрил, спрашивается?

– Никто. Предположим, я не пошел бы к нему. Что бы мы тогда делали? Денег от Брока нам больше не видать, а он сидел бы у нас на шее всю жизнь, раз уж наше дело не выгорело. Счастье ещё, что нам удалось получить свои паи, ибо мы с тобой уверены, что всё-таки добьемся успеха. А он считает, что ему повезло, раз он может получить с нас хотя бы пять тысяч, ибо он также уверен, что у нас ничего не выйдет. Брок не годится нам в компаньоны. Хотя бы только потому, что он в нас не верит. Какого черта, в самом деле, он вложил деньги на свой страх и риск! Мы честно делали всё от нас зависящее, чтобы не подвести его. Ему от нашей работы мало радости, но ведь и нам тоже.

– Ну хорошо, теперь мы сами себе хозяева – с чем же мы остались? Где мы возьмем денег для Брока? На что мы будем жить?

– Я и это уже обдумал. Придется снова открыть гараж, Кен. Будем опять тянуть ту же лямку – накачивать покрышки, менять масло, – а по ночам и в свободное время станем, как прежде, работать над изобретением. Марго обещала присылать нам пятьдесят долларов в неделю. Мы будем отдавать их Броку. Теперь ты знаешь, почему я пропадал весь вечер.

Кен уставился на брата, медленно покачивая головой.

– Ты совсем спятил, Дэви!. Но волей-неволей я вынужден тебя поддерживать. И всё-таки я надеюсь, что Брок к утру передумает. Нет, вы только поглядите на него! – вдруг взорвался он. – Погубил и меня и себя и сидит с таким видом, будто завоевал весь мир! Что за сэндвичи принесла тебе Вики? С львиным сердцем, что ли?

Дэви слегка улыбнулся, но его глаза потемнели от ликующего торжества, и только жалость заставила его удержать вертевшиеся на языке слова, которые были сущей правдой: «Она дала мне съесть твое сердце, Кен».

В эту ночь Дэви спал беспокойно. Он словно несся под уклон, стремясь поскорее пробежать темный туннель сна, чтобы выполнить какое-то ему самому не известное обязательство. Эта спешка продолжалась до утра и, когда он проснулся, превратилась в непреодолимую тягу тотчас же взяться за работу. У него было множество идей как насчет предстоящего открытия гаража, так и насчет изобретения.

Во время завтрака он не давал Кену покоя: казалось, нетерпеливое стремление поскорей взяться за новое дело было для него слишком тяжким грузом и он не мог снести его один. В банк они явились задолго до прихода первых клиентов.

– Мы хотели бы как можно скорее закрепить наше соглашение, мистер Брок, – сказал Дэви. – Пока никто из нас не передумал.

Брок молчал, постукивая пальцами по стеклу, покрывавшему стол. Дэви глядел на него, пряча за невозмутимым выражением лица волнение, трепетавшее в нем, как флаг, стремившийся улететь по ветру. Дэви догадывался, что, с одной стороны, столь неожиданное предложение кажется Броку подозрительным, но, с другой стороны, Стюарт заверил его, что заявка на патент – дело безнадежное. По всей вероятности, Брок позвонил адвокату вчера ночью, как только ушел Дэви.

– Как же вы рассчитываете выплатить эту сумму? – спросил, наконец, Брок.

– Мы будем платить вам по пятьдесят долларов в неделю в течение двух лет, – сказал Дэви. – Мы хотим снова открыть гараж, а сестра будет нам помогать деньгами. Видите ли, мы с Кеном не намерены сдаваться.

– Вы всё ещё надеетесь, что у вас что-нибудь выйдет? – На Брока снова нахлынули сомнения.

– Мы уверены, что выйдет, если только мы найдем время и деньги для работы.

– Деньги? – Брок постучал пальцами по столу, затем, видимо, укрепившись в своем решении, покачал головой. – Нет, – твердо сказал он. – При ваших темпах, чтобы закончить работу, вам понадобится весь монетный двор Соединенных Штатов. Достаточно и того, что я даю вам возможность выкупить паи. Я попрошу Чарли Стюарта составить надлежащие документы. Должен сказать, что вам, друзья мои, эта сделка необходима для восстановления вашей репутации. Люди переменят мнение о вас, когда узнают об этом.

– Какое мнение? – резко спросил Кен.

– Ну, знаете, ходят слухи, – разумеется, несправедливые, – будто ваша работа – сплошное надувательство и будто вы выдаиваете деньги из компаньонов и недурно наживаетесь. – Он произнес это тоном небрежной объективности, словно стараясь убедить их в справедливости несправедливых слухов. – В конце концов, ведь никто не видел результатов вашей работы.

– Но кто распускает такие слухи? – требовательным тоном спросил Кен. – Не забывайте, мистер Брок, мы никогда не просили у вас поддержки. Ведь вы первый…

Брок поднял руку.

– Кто распускает слухи – мне неизвестно. В таком городе, как наш, сплетни лезут из-под земли. Собственно говоря, у вас есть и немало сторонников. Они скажут, что я гнусный старый скряга, который сейчас, когда вы потерпели крах, выжимает из вас последние гроши. Ваши сторонники непременно так скажут, хотя сумма, которую вы собираетесь мне выплачивать, – сущая ерунда по сравнению с тем, сколько вы получили. Не думайте, что мне было легко выдержать объяснение по этому поводу с моими компаньонами.

– Брок явно считал их чересчур наивными: как будто они не понимают, что Тэрстону внесенная им сумма представлялась лишь дополнительной оплатой отчаянного кутежа в Милуоки. – Если хотите знать, – продолжал Брок, – я согласился на это только для того, чтобы дать вам возможность восстановить свое доброе имя как в глазах ваших противников, так и сторонников.

– И я должен был всё это выслушивать! – негодовал Кен, выйдя из банка. Не помня себя от ярости, он шагал очень быстро. – Ну нет, умрем, а доведем это дело до конца! Идем к Стюарту и сейчас же начнем составлять ответ Бюро патентов.

– Мы не покажемся Стюарту на глаза, пока договор о прекращении деловых отношений с Броком не будет скреплен подписями и печатью, – сказал Дэви. – День или два будем сочинять ответы у себя в сарае. Так что будь добр, придай лицу другое выражение и немножко понизь тон. Для всех окружающих мы с тобой – мистер Неудачник и его брат.

Но когда братья вернулись в свой старый сарай, где им ничего другого не оставалось делать, как ждать, их злобно-оптимистическое настроение стало постепенно улетучиваться. Кен молча стоял у окна и, точно произнося про себя гневную речь, сжимал и разжимал кулаки, а Дэви уныло бродил между стеллажами, на которых стояли приборы. Ему стоило только оглядеться вокруг, чтобы день за днем вспомнить всю свою жизнь за последние годы. Каждый этап работы был чудом упорства, интуиции и творческой энергии. А всё вместе это оказалось пока что полной неудачей.

Дэви побрел в контору.

– Мы с тобой сделали ошибку, послав заявку только на один патент, – сказал он Кену. – В процессе работы мы состряпали, по крайней мере, двадцать оригинальных изобретений. И каждое можно применить десятью различными способами, не считая того, который избрали мы. Нам следовало бы записывать всё это. Вот станем разбирать мастерскую, давай-ка перепишем всё, что у нас есть. И сделаем это сейчас, пока мы не увязли в возне с гаражом.

– Этот гараж стоит у меня поперек горла! – сказал Кен. Он обернулся к Дэви и беспомощно развел руками. – На словах всё как будто прекрасно и благородно, но по сути дела это же сумасшедшая затея. Одно дело, когда мы учились в университете. Но теперь эти гроши – просто капля в море. Мы будем стараться получить основной патент; тут без Стюарта нам не обойтись, а он не станет возиться с нами задаром. Ты хочешь подать ещё двадцать заявок – на это понадобятся ещё деньги. Сверх того, нам нужно покупать оборудование, чтобы работа над изобретением двигалась вперёд.

– Что же ты предлагаешь?

В глазах у Кена вспыхнули огоньки: он чуть-чуть усмехнулся.

– Слушай, ты пошел к Броку один и договорился с ним без моего участия. Теперь моя очередь действовать самостоятельно. – Кен поднял телефонную трубку и назвал номер. – Мистера Торна, пожалуйста… Мэл? Это говорит Кен… Что слышно от этого сукина сына, вашего хозяина? Как ему нравится, что его акции пикируют носом в землю?.. Акционеры должны радоваться, что он смылся! Я звоню вам по делу, Мэл, старина. Сколько самолетов вы сейчас выпускаете?.. Ну, не станут же все отменять заказы только потому, что этот сумасшедший бросил вас на произвол судьбы… У меня есть идея, которая может оказаться полезной для вас. Что, если вы спросите ваших нервных клиентов, не желают ли они иметь на самолетах радиоустановку для двусторонней связи? Такой же первоклассный экземпляр, какой был на «Соколе», а если заказ будет большим, мы сделаем вам скидку…

– Если б это слышал Брок! – возмущенно воскликнул Дэви.

– Запросы посылайте только по почте! – сказал Кен, не глядя на брата. – А ещё лучше – я сейчас приду к вам и мы потолкуем. У нас тут идет перемена декораций. А вы успокойтесь. Все эти отмены заказов и суматоха с акциями – ерунда. Без этого мерзавца вы будете делать самолеты ещё лучше. Я сейчас приеду к вам, старина.

Он повесил трубку и, не снимая руки с аппарата, улыбнулся Дэви.

– Ну, теперь давай заключим договор с тобой, братишка. Ты будешь добывать патенты, а я займусь радиоустановками и буду тебя финансировать.

– Где же ты возьмешь денег для начала, Кен? У Брока ты не выудишь ни цента. Он взбесится, когда узнает об этом…

– Пусть себе бесится, буду очень рад. Я попрошу у Мэла аванс под каждый заказ. Бедняга, судя по голосу, ему кажется, что на него обрушился потолок. Дэви, пойми ты, ради бога, – мы теперь знаем, что такое деньги. Не забывай, за короткий срок мы истратили пятьдесят тысяч долларов. Я теперь могу произнести «десять тысяч долларов» с такой же легкостью, с какой когда-то говорил «девяносто восемь центов». Вчера ночью, когда ты явился домой со своей блестящей идеей, я готов был тебя убить. А теперь я сам – повелитель мира. Хочешь съездить со мной к Мэлу?

– Нет, – улыбнулся Дэви. – Это уж твоя область. А у меня своя работа.

Дэви смотрел в окно на Кена, шагавшего к машине, и заметил, как высоко, решительно, почти весело тот вскинул голову, отъезжая от дома. Это потому, что Кену бросили вызов, подумал Дэви. Человек по имени Брок сказал ему, что он вовсе не Кен, и теперь Кен хочет доказать, что он – это он. Всё ещё улыбаясь, Дэви грустно покачал головой.

Глава девятая

Шесть недель, с конца зимы до начала весны, пролетели для Дэви и Кена однообразной вереницей дней, заполненных беспрерывной работой. У Дэви едва хватало времени поднять глаза и улыбнуться разрумянившейся от холода Вики, которая приходила в мастерскую каждый вечер. Кен чаще всего даже не замечал её появления. Работая за своим столом, специально приспособленным для сборки деталей, он точно отрешался от всего окружающего. Он уговорил Мэла Торна заказать ему радиоустановки с двусторонней связью для пяти самолетов – это было всё, что осталось на заводе от лавины требований, которую смыл хлынувший затем поток отказов. Вместе с заказом Кен ухитрился получить семьсот долларов в виде аванса, что дало Дэви возможность вплотную засесть за составление заявок на их многочисленные изобретения.

За хлопоты, связанные с получением патентов, Стюарт запросил гонорар в сто двадцать долларов ежемесячно. Сумма была непомерно велика, но Дэви согласился, потому что только он один знал, какой объемистой будет пачка заявок, когда Вики напечатает их на машинке.

Вики печатала только по вечерам – она опять работала в книжной лавке Зейца, куда вернулась после того, как Мэлу пришлось уволить половину нанятых Дугом служащих. Вики печатала, не жалея ни времени, ни сил: она понимала, что Дэви и Кен находятся в плену какой-то идеи; они – как узники, которые стараются прорыть подкоп из камеры до того, как наступит день казни. И всё же каждый раз, когда Вики видела, что нервы их начинают сдавать, она без малейших колебаний напускала на себя суровый вид и заставляла их устраивать вечером передышку. Но если даже ей удавалось вытащить их на ранний сеанс в кино, то, отсидев там часа два, они уже торопились домой, чтобы поработать ещё хоть до полуночи.

К началу весны оба до того исхудали и извелись, что Вики стала уговаривать их хотя бы ночевать и есть в доме Уоллиса – там она сможет присмотреть, чтобы они питались как следует.

После апрельского дождя вечер был тихий и теплый. Они возвращались из кино; Кен вышел из машины у сарая, а Дэви поехал дальше – он решил отвезти Вики домой и потом опять сесть за работу.

– Кен ни за что не согласится, – медленно покачал головой Дэви. – Да и мне это кажется нелепым. В конце концов, мы таких вещей не делали, даже когда были детьми и голодали по-настоящему. А сейчас мы живем не так уж плохо.

– Скажи лучше: ухитряетесь не умереть с голоду, – возразила Вики. – Дэви, у меня сердце разрывается, когда я смотрю на-тебя: ты так плохо выглядишь!..

– Но ведь это только временно, – сказал Дэви. – Вот увидишь – немного погодя…

– Ничего я не увижу! Вы с Кеном долго не выдержите. Я не знаю, едите ли вы вообще, когда не приходите к нам. Денег, что присылает Марго, вы почти и не видите. Они исчезают в ту же минуту, как вы их получаете.

– И слава богу, – сказал Дэви. – Зато Брок уже не сидит у нас на шее.

– Но ведь я получаю жалованье. Позволь мне одолжить тебе денег.

– Нет.

– Тогда возьмите у дедушки – он же обещал вам помочь.

– Возьмем, когда будет нужно. Вики.

– Как будто сейчас вам не нужно! Но вы же никогда не попросите.

– Не беспокойся, – засмеялся Дэви. – Когда понадобится – попросим! И спасибо тебе за то, что ты обо мне беспокоишься.

Вики прижалась губами к его исхудалой щеке, и в глазах её засветилась нежность.

– А я тебе не скажу спасибо за то, что ты заставляешь меня беспокоиться, – прошептала она.

Всё это время Дэви и Кен ни на минуту не забывали о своей главной цели – каждый день они отводили два часа на работу над новым прибором. Обычно это бывало по утрам, но однажды вечером Вики застала Дэви и Кена ожесточенно спорящими по поводу какого-то теоретического вопроса.

– Мы что-то делаем неправильно, когда собираем трубку, – утверждал Дэви. – Во всем остальном мы исключили возможность ошибки – значит, надо искать её в нашей технике.

Вики села за машинку, а Кен и Дэви снова разобрали трубку на части, потом опять собрали её, и так несколько раз, причем каждый из них всё время следил за другим с придирчивым вниманием, потому что ошибка могла заключаться даже в таком пустяке, как недостаточно чистые пальцы. Весь вечер они были так поглощены работой, что никто из них даже не заговаривал с Вики, но около полуночи, когда она собралась уходить, Дэви вдруг поднялся и пошел её провожать.

– Слушай, ты сегодня не заметила никакой перемены? – спросил он. Голос у него был веселый, словно он ожидал похвалы.

– В распорядке дня?

– Да нет же, – нетерпеливо сказал Дэви. – Во мне. Смотри, – с выжидающей улыбкой он повернул к ней в темноте лицо.

– Я сегодня выпил целый литр молока, – объявил он, не дождавшись от неё ответа. – И каждый день буду выпивать по литру – из-за того, что ты мне вчера сказала. Теперь ты можешь не беспокоиться.

– О, Дэви! – засмеялась Вики, привлекая его к себе; однако ей пришлось низко опустить голову, потому что до этой минуты она сама не сознавала, как ей хотелось плакать, глядя на его изможденное лицо.

На следующий вечер трубка на два часа была подвергнута интенсивному нагреву в печи и одновременно бомбардировке излучением высокой частоты, с таким расчетом, чтобы оно проникло сквозь стекло и достигло заключенных в нем металлических элементов. Нервы Кена еле выдержали два часа изнурительной жары, и сквозь стук машинки Вики слышала его протестующий голос.

В одиннадцать часов Вики отложила свою работу и, не спрашивая их согласия, принялась разогревать принесенный из дому ужин – суп и тушеное мясо.

– Сделайте перерыв и поешьте, – скомандовала она.

– О, на сегодня мы кончили, – отозвался Дэви. – Боже, до чего я хочу есть! Завтра вечером можем устроить пробу.

– Вот и хорошо. Поешьте и ложитесь спать.

Дэви взглянул на Вики, удивляясь её непонятливости.

– Я говорю о приборе, – пояснил он. – На сегодня мы с ним покончили, теперь нужно браться за то, что мы должны были делать весь вечер. Только до часу, – умоляюще добавил он, заметив выражение её лица. – Ровно в час мы кончим.

– Тогда я подожду, – сказала Вики. – Я не уйду домой, пока своими глазами не увижу вас в постели.

На другой вечер, когда Вики пришла в мастерскую, Дэви уже сидел в будке. Он предложил Вики посидеть с ним, пока Кен установит стекло с нарисованным крестом. Услышав радостное восклицание Вики, Кен бросился в будку посмотреть, что на этот раз вышло.

Видимость поразительно улучшилась. До сих пор братья довольствовались тем, что на экране проступал туманный силуэт широкого креста; сейчас же очертания его были так отчетливы, что Вики могла различить даже тонкие штрихи от волосков кисти, которой он был нарисован. Пятнадцать долгих секунд все трое молча упивались чудом, и за всё это время изображение на светящемся экране ни разу не заколебалось.

– Что бы теперь сделать? – спросил Кен шепотом, словно боясь спугнуть эту живую ясность. – Давай поместим туда что-нибудь движущееся – всё равно что, только, ради бога, давай попробуем! Скорее!

– Вынь стекло и поводи перед отверстием какой-нибудь длинной тонкой палочкой, – сказал Дэви. – Мы увидим только движущийся силуэт, но ведь он будет двигаться, черт возьми! Скорей, пока ничего не случилось!

Чтобы убрать стекло, Кену пришлось отвести в стороны раскаленные дуги. Он обжегся, но от волнения даже не заметил этого. Одна за другой дуги были водворены на место; Вики и Дэви сидели словно окаменевшие, боясь вздохнуть.

На ровно светящемся экране вдруг возникла темная черта. Вики увидела, как черта несколько раз подпрыгнула вверх и вниз – это были порывистые, судорожные движения, но всё же движения, а не просто мелькание. Дэви хотел было позвать Кена, но тут вдруг на экран накатилась волна тумана, поглотившая темную черту.

– Что ты там делаешь? – со злостью крикнул Дэви.

– Двигаю отверткой. Ты её видишь?

– А сейчас что ты сделал?

– Ничего. Вот я и сейчас ею двигаю. А что случилось?

– Ты больше ничего не трогал?

– Абсолютно ничего. Да какого черта, что там у тебя?

– Мы целую минуту видели движущееся изображение, Кен. А потом опять появился туман, густой, как всегда, и больше уже ничего не видно. Держи отвертку неподвижно.

На экране сквозь мрак проступила черта с острыми краями, но изображение было не более четким, чем в прошлые разы.

И всё же чудо произошло, хоть оно и длилось недолго, и, следовательно, надо было продолжать бесконечные поиски. На этот раз цель была ясна – необходимо установить, что произошло, и добиться, чтобы мгновенье ослепительной четкости длилось часы, а затем и всё время, пока будет работать трубка.

В четверг Вики была свободна половину дня и из магазина отправилась прямо в мастерскую. Через полчаса после её прихода зазвонил телефон. Вики испуганно вздрогнула и только тут поняла, что вот уже несколько месяцев, как она ежедневно бывает в мастерской, и за всё это время из внешнего мира сюда не проникали даже звуки. Она взяла трубку. Секретарша Брока попросила к телефону Дэви.

– Мистер Мэллори? – тоненьким голоском начала секретарша; она говорила таким тоном, будто чувствовала на себе холодный взгляд банкира, следившего за ней, пока она передавала слова, которые он заставил её затвердить наизусть. – В сегодняшней почте не оказалось вашего чека. Мистер Брок спрашивает, был ли чек выслан вчера.

– Не оказалось чека? – Дэви испуганно оглянулся на Вики.

– Верно, – сказала Вики. – На этой неделе от Марго не было чека.

– Когда он должен был прийти? – спросил Дэви секретаршу.

– Ваша неделя кончается в четверг – значит, сегодня.

У Дэви был такой вид, будто небрежно произнесенные слова «ваша неделя» захлестнулись петлей вокруг его шеи. Как же поступит Брок, подумала Вики, если они не смогут заплатить вовремя? Быть может, он потребует обратно весь свой вклад целиком, отказав им в праве выкупа? Они совершенно забыли, что Брок бдительно следит за ними, как следит за всем городом. У Дэви было испуганное лицо.

– Мистер Брок хотел бы, чтобы вы с вашим братом зашли к нему сегодня, – продолжала секретарша.

Дэви торопливо достал сберегательную книжку. Вики знала, что там значится только тридцать пять долларов, потому что, по чистой случайности, братья недавно оплатили несколько счетов. Дэви, сдвинув брови, прикрыл рукою телефонную трубку.

– Дэви! – мягко окликнула его Вики.

Дэви рассеянно взглянул в её сторону, но увидел её не сразу. Вики молчала, взглядом умоляя его доказать, что он считает её частью своей жизни. И почти застенчиво он произнес:

– Вики, не можешь ли ты одолжить мне пятьдесят долларов?

– Я с радостью дам тебе пятьдесят долларов, Дэви.

Дэви улыбнулся и снял руку с телефонной трубки.

– Передайте мистеру Броку, что сегодня мне некогда, – сказал он. – Конечно, если мистер Брок пожелает прийти сам, мне не нужно будет специально посылать к нему человека с деньгами.

– Но что случилось с Марго? – спросила Вики, когда он повесил трубку. – Она когда-нибудь задерживала высылку денег?

– Никогда. Должно быть, там что-нибудь неладно.

Он встал и хотел было позвать Кена, но раздумал. Вместо этого он снова взял телефонную трубку и продиктовал телеграмму на Запад: «Всё ли благополучно? Немедленно телеграфируй».

Вики уже стояла в пальто и шляпе. Она торопилась отнести деньги Броку, опасаясь, как бы Дэви не передумал.

Из всех присутствовавших в номере гостиницы только Карл Бэннермен заметил, что Марго принесли телеграмму. Рассыльный постучал в дверь, вошел и, поняв, что идет деловое совещание, на цыпочках прошел к Марго сквозь стелющийся дым дорогих сигар, пронизанный лучами солнца.

Три месяца полного пренебрежения к его особе поколебали в Карле всё, кроме внешней самоуверенности; сегодняшнее совещание было как бы ещё одним подтверждением того, что происходило с ним в последнее время. Здесь живо и со знанием дела обсуждались разные технические подробности, которые были недоступны его пониманию, и Карл чувствовал себя несчастным, очень усталым и никому не нужным. Только благодаря привычке ему удавалось сохранять понимающий вид; в душе же Карл сознавал, что он – неудачник, что ему уже под шестьдесят и что настоящая жизнь прошла мимо.

Он наблюдал за Марго, читавшей телеграмму. Лицо её стало напряженным, и у Карла мелькнула безумная надежда, что вот сейчас она встанет и объявит о какой-то катастрофе, такой разрушительной, что как бы ни были велики жизненные успехи всех присутствующих, отныне они ровно ничего не значат и всем придется начинать сначала. Но Марго сложила листок пополам и как ни в чём не бывало взялась за свой блокнот. Надежды Карла медленно погружались в невыносимо глубокие бездны мрака.

А ведь всего три месяца назад, когда он получил набросанную второпях служебную записку, радость его не знала границ. До тех пор, пока он не увидел слово «Голливуд», написанное рукой Волрата, он даже и не мечтал попасть туда, но с той минуты он стал совсем другим человеком. Его давно уже мучили внезапные приступы отвращения к самому себе, к своей фальшивой и жалкой жизни – в такие моменты он яростно внушал себе, что скоро наступит день, когда он в чём-то покажет настоящий «высший класс». И вот пришла минута, когда он понял, что надежда показать какой-то «высший класс», которую он пронес через всю свою жизнь, в сущности сводилась к мечте найти такое место, такой мир, где то, что он умеет делать, считалось бы почетным, где он сам считался бы «высшим классом». Ведь Голливуд – единственное место на земле, где иллюзия стала предметом производства, а создавать иллюзии – единственное, в чём Карл чувствовал себя великим мастером.

Он пустился вдогонку за Волратом и Марго через несколько дней после их отъезда, и везде, где бы он ни останавливался, без труда обнаруживал следы большого «кэнинхема». Сначала Волрат и Марго регистрировались в гостиницах каждый отдельно: мистер Волрат и мисс Мэллори. В одном городке штата Миссури они вдруг стали мистером и миссис Аткинс, но, по слухам, между ними произошла страшная ссора: миссис Аткинс, хлопнув дверью, выбежала из гостиницы и помчалась на вокзал; мистер Аткинс не сразу последовал за ней – он догнал её на своей машине уже на полдороге и привез обратно. Следующие триста миль «кэнинхем» вез мистера и миссис Аткинс без всяких происшествий. Но в штате Юта мистер Волрат и мисс Мэллори поселились в отдельных номерах, и горничная рассказывала, что они почти не разговаривали друг с другом. В Фениксе мистера и миссис Аткинс приняли за молодоженов, но, переехав пустыню и остановившись в большом голливудском отеле, мистер Волрат снял номер из пяти комнат, а его секретарша мисс Мэллори поселилась в отдельном номере этажом ниже. Мистера Волрата сейчас нет дома – что ему передать?

Мистера Волрата не было дома несколько недель, но его имя появлялось во всех газетах в связи с катастрофами, которые он вызвал, наводнив биржу акциями авиационного завода. В течение трех дней газеты печатали на первых страницах сенсационные сообщения о распродаже акций, так как некий сенатор потребовал объяснений, почему акции меньше чем за неделю упали на тридцать два доллара. Но Волрат не пожелал входить в объяснения, и когда шумиха утихла, о нем заговорили как о блестящем молодом финансисте, который нажил на этом деле шесть миллионов чистоганом.

Имя его теперь было окружено ореолом таинственности и успеха и начало появляться в газетах, связанных с кинопромышленностью, которые Карл с жадностью прочитывал от доски до доски. Имя Волрата то и дело появлялось рядом с громкими именами Ласки, Лэммла, Де-Милля, Шенка и Бэрли. Ходили слухи, будто он помолвлен с одной из самых неприступных голливудских актрис, а одна газета даже напечатала интервью, якобы в виде исключения данное её корреспонденту: рассказ о том, как всемирно известная кинозвезда и молодой смельчак-финансист нашли друг в друге родственные души; теперь они намерены поселиться в кремовом особняке и обзавестись детьми, как обыкновенные смертные. Опровержения были краткими, но исполненными достоинства.

Неделя проходила за неделей, а мистера Волрата всё ещё было невозможно застать дома, и Карл со всё возрастающим отчаянием звонил Марго по телефону, пока наконец они не встретились, чтобы вместе позавтракать. Карл был удивлен происшедшей в Марго переменой. Она загорела, волосы её были подстрижены короче и спускались на шею мягкими локонами, но в глазах застыло напряженное выражение.

– Вы мне только одно скажите, – допытывался Карл. – Волрат знает, что я ещё жив?

– Карл, – с раздражением сказала Марго, – вы ведь исправно получаете жалованье, не так ли?

– Но это же смешно, малютка: этот малый делает для меня то, чего никто никогда не делал. Можно подумать, что я тут как сыр в масле катаюсь, а на самом деле я мечусь, точно волк в клетке.

– Ну, сейчас всем нелегко.

– Нет, вы поймите! Сбылось то, о чём я мечтал тридцать лет, а толку никакого. Значит, тридцать лет ухлопаны впустую. Но знаете, что, по-моему, тут самое неприятное?

– Нет, не знаю.

– Страдает моя гордость, вот что. Я думал, наконец-то я буду делать то, что лучше всего умею, а этот сопляк каждую субботу бросает мне несколько долларов и говорит: «Вот тебе подарочек, на, ешь!» Это очень обидно.

– Почему же вы не уйдете?

– А почему вы не вздохнете наконец свободно? Черт его знает, что за человек этот Волрат – кто с ним работает, тот никогда не бывает веселым. Даю вам слово – я ничуть не сержусь на него за аферу с акциями. У меня было своих полтораста акций. Шепни мне кто-нибудь, что он хочет разгрузиться таким манером, я бы вовремя сбыл их за четыре с половиной тысячи. Но, в конце концов, плевать – ведь это же только деньги.

– Ну ладно, ладно. Чего же вы, собственно, хотите, Карл?

Карл уставился на Марго.

– Ей-богу, я и сам не знаю… Ну, скажем, уважения. Да, именно – хочу, чтоб он меня уважал.

– Этого вы не дождетесь, – отчеканила Марго. – А ещё чего?

– Вы, кажется, тоже не очень-то счастливы, детка, – сочувственным тоном сказал он.

– Наоборот, совершенно счастлива. У меня есть всё, о чём может мечтать женщина.

– Ну, полно вам! Ваш голос выдает вас с головой. Вы вроде меня – получили всё, что хотели, а толку мало.

– Нет, я не вроде вас: когда я приду к убеждению, что толку мало, я просто уйду, и всё.

– Ну, а я не ухожу. Я ещё покажу этому молодчику!

Как немного он мог «показать» кому-либо, он начал понимать, когда попал в небольшой кинотеатрик, где шла картина с участием Нормы Ширер. Усевшись на свое место, Карл сначала чувствовал себя профессионалом и выискивал в картине разные детали, о которых читал в статьях о кино; впрочем, очень скоро, увлекшись сюжетом, он забыл обо всем и, как зачарованный, смотрел на экран. Когда Норма Ширер заплакала, он тоже потихоньку всплакнул и подумал: «Если б она только знала, какую понимающую душу могла бы найти во мне!»

Когда зажегся свет. Карл вздрогнул и заморгал – сейчас в его воображении развертывался другой фильм такого содержания: несколько лет спустя; внушительный кабинет Карла Бэннермена, хозяина американских развлечений. Входит Норма Ширер, по-прежнему обворожительная, совсем ещё не увядшая, хотя она давно уже перестала быть звездой первой величины. Её красивые губы шевелятся, сияющие глаза затуманены слезами; на экране возникает надпись: «Карл, Карл, что же мне теперь делать?»

Почтенный магнат с печальными глазами медленно встает из-за стола и долго смотрит на стоящее перед ним прелестное создание. Лицо его задумчиво. Губы шевелятся.

Надпись: «Знаете ли вы, сколько времени я ждал этой минуты. Норма?»

Её лицо крупным планом. Она качает головой – нет, она никогда не думала, что… Потом снова его лицо – он вспоминает, перед ним встает далекое прошлое.

Надпись: «Норма, когда я впервые приехал в этот город и ещё никому не известный, с исстрадавшейся душой зашел однажды вечером в какое-то маленькое кино…»

Лицо титана исчезает в наплыве. Из затемнения возникает маленькое кино, он сидит среди публики, глядя на экран, где появляется кинозвезда в расцвете своей чарующей красоты. Её лицо похоже на трагическую маску, она прикладывает к щеке розу, потом в отчаянии роняет её на землю. Голова её никнет – на этом фильм кончается. В зале вспыхивает свет, и великий магнат – тогда ещё безвестный человек – медленно встает с места. Публика спешит к выходу, его толкают со всех сторон, но каждый в этой толпе, присмотревшись к нему, понял бы, что, несмотря на скромный костюм, это человек необыкновенный; Он шевелит губами, как бы произнося про себя некую клятву. Он останавливается и закуривает сигару…

Карл громко вздохнул – маленький толстый человечек очнулся от блаженного сна. В пламени вспыхнувшей спички медленно растаяла дымка фантазии, застилавшая его глаза, и он как бы со стороны с беспощадной ясностью увидел себя – толстого коротышку с важной поступью, умеющего обманывать себя так, как ему никогда не удавалось обмануть других. Он, незадачливый простачок, не имеет и никогда не будет иметь никакой цены в глазах окружающих.

Вызов к Волрату, как всегда властный, даже испугал его своей неожиданностью. Гостиная пятикомнатного номера, где жил Волрат, с темными дубовыми балками на потолке, красными гобеленовыми занавесями и резной железной решеткой у камина, была обширна, как театральное фойе. Кроме Волрата, в гостиной было ещё трое мужчин; судя по наполненным пепельницам, они находились здесь уже давно. Волрат поздоровался с Карлом непринужденно, как будто они виделись несколько часов назад.

– Садитесь и слушайте, Карл, а потом мы спросим вашего совета. Дайте-ка я вас познакомлю.

Двое из трех мужчин посмотрели на Карла с вежливой враждебностью. Несмотря на свои элегантные костюмы и, очевидно, влиятельное положение, они походили на банковских кассиров из маленького городишка, которые больше всего в жизни боятся чем-нибудь не угодить своему деспотически властному директору. Директором банка был для них третий, безупречно корректный суховатый человек лет за шестьдесят, с серыми слезящимися глазами, глядевшими как будто сквозь прорези маски из влажных осенних листьев. Все сравнения с маленьким городишком выскочили из головы Карла, как только он услышал его имя – это был Перси Бэрли, человек, который вытеснил самого Гриффитса.

Бэрли сидел с невозмутимо спокойным видом, слегка переплетя пальцы; казалось, все ходившие о нем слухи были хорошо ему известны и нисколько его не беспокоили – ни якобы нераскрытое убийство на его яхте, ни самоубийство одной из его звезд в самом расцвете карьеры. Карл тихонько, почти робко опустился на стул, ибо находиться в присутствии Бэрли было всё равно, что предстать перед лицом Смерти.

Разговор, прервавшийся с приходом Карла, через минуту возобновился – два нервных джентльмена заметались и затрещали, словно две бусины на шнурке, протянутом между Волратом и Бэрли. Карл уже придумал скромный отказ на случай, если к нему обратятся с вопросом: «Очень жаль, друзья, но я ничем не могу быть вам полезен», – и всё же он чувствовал себя отвратительно.

Кроме Марго, здесь была ещё одна стенографистка. Марго сидела с холодным, замкнутым видом. Для постороннего глаза ничто не изменилось в её лице, когда она прочла телеграмму.

– Ну, Карл, теперь слово за вами. – Услышав свое имя. Карл подскочил на стуле. – Что вы об этом думаете?

Карл провел кончиком языка по губам.

– Очень сожалею, – произнес он, к своему удивлению, весьма развязным тоном, – но я ничем не могу быть вам полезен.

– Это почему же? – голос Дуга стал резким.

– Потому что… потому что вы занимаетесь совсем не тем, что я называю зрелищами. А в кино я ничего не смыслю. – И опять у него не получился виноватый тон – в словах звучало сдержанное неодобрение. Последние три месяца сломили его дух, но не изменили манеры держаться. Он казался себе устрицей, водянистым, дряблым комочком, съежившимся внутри непомерно большой раковины; однако, робко выглянув из-за своей брони, он не увидел презрения в устремленных на него глазах. И тут он снова услышал свой бойкий голос: – Это вовсе не значит, что мои интересы ограничиваются, так сказать, более привычными развлечениями – я некоторое время проработал на радио, а ведь это дело совсем новое. Больше того: я застраховался на будущее с помощью одного средства связи, которое ещё разрабатывается в лаборатории. Но поймите, мистер Бэрли и вы, джентльмены, каковы бы ни были средства, старые принципы остаются в силе. И я держусь этих принципов. Поэтому я считаю себя зазывалой.

Всё это было чистой импровизацией. Карл видел, что они заинтересованы, и интуитивно угадал, что слово «зазывала» явилось червячком, на который они клюнули.

– Зазывалой, – повторил он. – И существует только одно настоящее зрелище, мистер Бэрли и джентльмены, – цирк!

– Прошу прощения, мистер Бэннермен. – Это сказал худощавый человек средних лет в роговых очках, которые придавали его взгляду нервно-интеллигентное выражение, но Карл, прошедший выучку Чарли Хэнда-«Руки-в-брюки», почуял в его словах вызов и слегка расширил глаза. – Никто не отрицает, что цирк – великолепное зрелище, но не можем же мы ставить только «Паяцев»…

– Принципы, молодой человек, – сказал Карл, останавливая его жестом. – Принципы – вот, что мы сейчас обсуждаем. Насколько я понимаю, вы, должно быть, из драматургов…

Глаза за стеклами очков растерянно моргнули – Драматург привык считать, что его имя известно всем. Карл в приступе жестокости от души надеялся, что этот тип – один из тех, кто получил Пулитцеровскую премию.

– Зазывалу, молодой человек, мало заботит настроение людей на сцене. Зазывалу интересует настроение людей в зале – в любом зале. Разрешите мне доказать вам, что театр – это не главное…

– Не главное! Боже мой, но ведь Софокл…

– Разве вы пишете ваши пьесы, как Софокл? Театр – это мода, мальчик мой, а моды часто меняются. А публика не меняется, и цирк тоже. – Он улыбнулся так, что теперь любой выпад со стороны драматурга показался бы просто вспышкой раздражения. – Все мои знания я приобрел в аспирантуре при Арене. И так как я знаю, о чём говорю, мистер Бэрли, то могу с полной ответственностью заявить, что затея, о которой вы с Дугом толкуете, никуда не годится. В ней нет ни на грош того, что называется искусством зрелища.

– Погодите минутку, Карл… – быстро сказал Волрат.

И снова Карл поднял руку. «Ты думал, что можешь обойтись без меня, ну, так я же тебе покажу, сукин сын!»

– Позвольте мне рассказать вам о цирке, и вы поймете, что я имею в виду. Там всё обосновано. Возьмите парад-антре – яркие краски, музыка, костюмы, целая толпа неправдоподобно красивых людей прямо из сказочного мира. И такая большая толпа – это самое важное, заметьте, – что кажется, будто в этом сказочном мире больше людей, чем в мире настоящем, ей-богу! Процессия идет по арене, все улыбаются, и каждый сидящий в зале думает, что эти улыбки предназначены ему – именно ему, поймите, а не жалкому замухрышке, сидящему рядом. И вот зрелище начинается. Один за другим выходят герои всех сортов и мастей: силач, фокусник, укротитель львов, даже клоун. Каждый из них – герой чьей-нибудь мечты. И наконец появляется самый главный герой – канатоходец. Все ваши киногерои, кроме разве Фербэнкса, перед канатоходцем ничто. Вы только представьте себе! На него устремлены десять тысяч пар глаз. Десять тысяч пар легких перестают дышать. Десять тысяч сердец замирают. Все прожекторы наведены только на него. Он делает первый шаг, как бы пробуя ступить по воздуху. Вот он чуть-чуть покачнулся… потом сделал второй шаг… Боже мой, да ведь он шагает прямо по вашим натянутым нервам!.. И женщины! – да есть ли на свете более прелестные и нежные героини, чем наездницы, скачущие на лошади без седла? А теперь сравните всё это с тем, что делаете вы: Где у вас краски, музыка, трепет, мечта? Ваши люди даже не богаты! Кто герой ваших киноисторий? Что он – силач, фокусник или канатоходец? Нет, он просто симпатичный малый, ну и плевать на него! Каждый зритель считает его всего-навсего симпатягой, а вовсе не героем мечты.

– Отлично. – Бэрли заговорил впервые за всё время; его, казалось, позабавила речь Бэннермена. – Вы нам доказываете, почему наши сценарии не хороши, хотя каждый из них стоит тысяч пятьдесят. Каким же, по-вашему, должен быть хороший сценарий, мистер Бэннермен?

– Я не писатель, мистер Бэрли. Я – зазывала. Писатель из меня такой же, как канатоходец.

– Всё равно, у вас должны быть какие-то идеи.

Карл насторожился. Первая заповедь Чарли Хэнда"Руки-в-брюки» гласила: «Никогда не старайся превзойти простака в знакомом ему деле, попробуй найти приманку, на которую он клюнет».

– Разрешите мне сделать маленький эксперимент, мистер Бэрли, – сказал он. – Если вы оглянетесь на свою жизнь, может быть, вы вспомните что-нибудь такое, что вам хотелось иметь больше всего на свете – без тени надежды, что желание ваше когда-либо сбудется?

Бэрли задумался, и лицо его чуть-чуть подобрело.

– Пожалуй, пони. Пони с разукрашенным седлом.

«Дитя бедных родителей», – подумал Карл.

– Ладно, – сказал он вслух. – Представьте себе нищего, оборванного мальчугана; его смышленая мордашка прижалась к железным прутьям высокой ограды, за которой – богатое поместье. Он смотрит, как богачи садятся на лошадей, которых держат под уздцы грумы. Всадников должно быть много – это у нас будет вроде парада-антре. Но наш маленький оборвыш глядит не на всадников – он не сводит глаз с пони под красивым седлом, и на этого пони никто не садится – никто. Видите вы этого мальчишку и то, на что он смотрит, мистер Бэрли?

Бэрли кивнул; и тогда один из мужчин, тот, что постарше, поторопился сказать:

– Да, это впечатляет…

– И тут из дома выбегает девочка с золотыми локонами и вскакивает в седло, – кисло произнес драматург.

Карл искоса взглянул в его сторону. Он действительно хотел заставить девочку вскочить в седло, но теперь она этого не сделает. Никаких девчонок с золотыми локонами он в свой сценарий не пустит.

– Какая там ещё девочка, нет, – сказал он. – Речь идет о мальчике и об этом пони – Он повернулся к Дугу. – Ну, а теперь вы скажите, чего вам когда-то хотелось так сильно, как мистеру Бэрли – пони?

При других обстоятельствах Дуг осадил бы Карла, молча передернул плечами, но добродушие Бэрли оказалось заразительным.

– Мне хотелось такого, чего за деньги не купишь, – сказал он. – Я знал, что могу получить любую вещь, стоит мне попросить. И желания мои постоянно менялись. Одно время мне казалось, что я хочу быть великим художником. Отец мой, после того как напал на залежи нефти, стал покупать всё, что, по его мнению, должен иметь богатый человек, но кто-то ему сказал, что он не может быть причислен к категории больших людей, пока не обзаведется картинами старых мастеров. Тогда отец пошел к Давину и взял меня с собой. И вот некоторые картины до того поразили меня, что я, помню, еле сдерживал слезы, и тут мне захотелось стать художником. У меня, бывало, руки ныли – так мне хотелось написать что-нибудь прекрасное, но получалась самая обыкновенная мазня. Тогда я вообразил, что хочу быть композитором…

– Мне нравится история с живописью, – перебил его Карл и обернулся к Бэрли. – Вы всё ещё видите вашего мальчишку? И этого пони на лужайке? Знаете, почему седло пустует? Богатый мальчик, которому принадлежит пони, тоже, оказывается, стоит у той же самой железной решетки, но его заслоняет от маленького оборванца большой каменный столб. А богатый мальчик смотрит из-за решетки на картину, которую бедный мальчик положил у ограды – он несет её отцу, ещё не признанному и умирающему с голоду художнику…

– Что ж, это впечатляет, – повторил джентльмен с седыми волосами. – Значит, так: вы даете средним планом лужайку – точка зрения аппарата от дома. Но кадр обрамлен с одной стороны столбом, так что видно только бедного мальчика, глядящего с улицы. Следующий кадр – тоскующее лицо мальчика. Для пущего драматизма даем крупным планом его лохмотья. Перебивка: из-за спины мальчика – общий план: дом, конюшни и всадники, исполненные сознанием своего богатства. Это видно по тому, как они улыбаются друг другу и совершенно не обращают внимания на грумов, которые поправляют стремена, подпруги или как там эти штуки называются. Панорамный план через толпу к пони. Затем опять крупным планом мальчик. Он любуется этим пони. Потом опять – пони и толпа. Всадники оглядываются по сторонам. Грум пожимает плечами – его спросили, где маленький владелец пони. Все раздосадованы. Общим планом – покатая лужайка и столб… теперь он уже в середине кадра. Видна маленькая одинокая фигурка, глядящая в объектив. Потом быстрая перебивка и план богатого мальчика, который смотрит сквозь решетку; на лице его почти такое же выражение, как и у бедного мальчика. Перебивка туда и обратно. Один мальчик смотрит во двор, другой – на улицу. На что смотрит богатый мальчик? На картину! Даем несколько кадров подряд, чтобы создать иронический контраст. Дальше – оба мальчика замечают друг друга… – тут он запнулся, исчерпав сюжет. – Черт возьми, мне это нравится!

– Мне тоже понравилось бы, если б тут была интрига, – заметил драматург. – Каждый дурак может сочинить одну сцену. Человек медленно направляет револьвер в другого, публика сидит, затаив дыханье. Ну, а дальше что? И что было до этого?

– Тут совсем другое дело, – холодно произнес Бэрли. – Тут нет револьверов и нет мелодрамы. Более того, в первом же эпизоде заложено зерно дальнейшего сюжета. Два славных мальчугана, принадлежащих к противоположным полюсам общества, и каждый из них имеет то, о чём мечтает другой…

– И каждый влюбляется в сестру другого.

Карл действительно собирался влюбить каждого в сестру другого, но, услышав это, поторопился изменить сюжетный ход.

– Ничего подобного, – сказал он, вспоминая чувства, вызванные в нем картиной с участием Нормы Ширер. – Они становятся друзьями, вырастают и влюбляются в одну и ту же девушку. Для бедного мальчика – она сказочная принцесса, которая сочувствует его мечте строить железные дороги, как её отец. Для богатого она – единственная, кто сочувствует его мечте стать великим художником, хотя его родители презирают художников и хотят, чтобы он продолжал фамильное дело. В ней сочетается как бы два разных характера, понятно? И вот она порхает то туда, то сюда – совсем как прелестная цирковая наездница… Между прочим, она и есть цирковая наездница!

– Может получиться отличная роль, – нехотя согласился писатель. – Только никакая здешняя актриса не сумеет в один день изобразить на лице два разных выражения. Вам придется снимать каждую часть её роли отдельно – сначала с одним героем, потом с другим.

– Ну, план съемок… – начал было седовласый режиссер.

Но Карл заметил, что Дуг и Бэрли погрузились в угрюмое молчание. Они поглядывали друг на друга с явным недружелюбием. Вновь обретенная самоуверенность Карла мгновенно растворилась в страхе, однако тут же его озарила догадка. Господи Иисусе, они же завидуют друг другу!

– Но девушка умирает, – быстро заговорил он. – И неизвестно, которого же из двух она любила.

– Вы хотите сказать, что каждый воображал, будто она любит только его?

– осведомился Бэрли. Такое решение задевало его самолюбие.

– О нет, нет, – заверил его Карл. – Как раз наоборот. Каждый думает, что она любит другого. Но они узнают правду только в эпилоге… – Карлу очень нравились мягко, словно через дымку снятые эпилоги, которые как бы заменяют слова: «И так они жили до самой смерти в счастье и довольстве». Эпилог развертывается в поместье бедного мальчика, ставшего миллионером; у него красавица-жена. Богатый мальчик, теперь знаменитый художник, приезжает к нему в гости и тоже с красавицей-женой. Старые друзья любуются закатом. Инженер-миллионер уходит в дом и приносит фотографию умершей девушки. Он протягивает её художнику. «Вот, – говорит он. – Я хотел отдать, её тебе много лет назад. Она любила тебя». Художник грустно качает головой и открывает крышку часов. Там портрет девушки. «Нет, она любила не меня, а тебя. Я понял это под конец». Они грустно улыбаются, и обоим становится легче на душе. Оба обмениваются фотографиями, и мы знаем, что девушка всегда будет жить в их сердцах.

– Нельзя ли сделать всё это чуточку сентиментальнее? – сухо спросил писатель.

– Нет, мне нравится именно так, – сказал Бэрли. – А вам, Дуг? Конечно, любой дурак мог бы найти тысячу недостатков в этом сценарии, но я говорю об общем настроении.

Дуг медлил с ответом, и Карл внезапно понял, что и сценарий, который обсуждался вначале, и этого драматурга выдвигал Дуг. По сути дела, подумал Карл, он подложил Дугу порядочную свинью.

– Что ж, мистер Бэрли, – сказал Дуг, – я уважаю ваше мнение, и мне нравятся идеи Карла. Однако мне хотелось бы увидеть более разработанный сценарий. Что вы скажете, Уилбер? – обратился он к писателю. – Не взялись бы вы сделать из этого законченное либретто?

– Надо подумать, – холодно сказал писатель. – Может быть, у мистера… э-э…

– Бэннермена, – подсказал Карл.

– …у мистера Бэннермена есть ещё какие-либо предложения?

– Нет, – ответил Карл. – Я же вам сказал, что я не писатель. Я – зазывала.

– Но вы будете работать с Уилбером, не правда ли, Карл?

Карл, улыбаясь, затряс головой.

– Нет, но я охотно просмотрю готовый сценарий – в качестве своего рода инспектора, – с хорошо разыгранной наивностью заявил он, и Бэрли кивнул.

Совещание закончилось; Волрат остался чрезвычайно доволен Карлом, но Карл изнемогал – и не столько от напряжения, сколько от ощущения холодной пустоты. Больше всего его угнетало сознание, что он надул и Бэрли и Волрата.

Да, он нашел место, где сумел показать «высший класс», но и это было основано на надувательстве. И нет такого места на земле, где его успех был бы вполне законным, – нет и не будет, он теперь убедился в этом.

Карл понял, что он, как те, ставшие рабами своей мечты простаки, над которыми он издевался всю жизнь, тоже является блаженно-одурманенной жертвой своей глупой фантазии. А сейчас он очнулся и с тоской вспоминал о пролетевшем сне. Он улыбался, прислушиваясь к разговору этих влиятельных господ; он с серьезной важностью кивал, когда они обращались к нему за советом, – но всё это было безрадостно. Ему захотелось поскорее узнать, где идет какая-нибудь картина с участием Нормы Ширер. Сейчас у него было самое подходящее настроение, чтобы посмотреть душещипательный фильм.

Дуг считал, что совещание прошло необыкновенно удачно. Вначале его раздражала нагловатая самоуверенность Карла, тем более, что вытащить Уилберфорса на побережье оказалось поистине мучительным делом. Ежедневные телефонные переговоры с Коннектикутом, где жил писатель, стоили Дугу больших усилий – приходилось не показывать виду, как его бесят то легкомысленные, то плаксивые отнекивания Уилберфорса. Уилберфорс был бесспорно талантлив, но в его упорных отказах Дугу чудился вызов. Дуг отлично знал, что каждый разговор с ним писатель представляет в лицах своим приятелям, изображая Волрата типичным для Голливуда меднолобым дельцом; и это ещё больше укрепило Дуга в его решении во что бы то ни стало вынудить у этого человека согласие.

Более того, престиж Уилберфорса мог разжечь интерес Бэрли, а Дуг нуждался в Бэрли, потому что тот обладал возможностями распространения кинокартин. И только в последнюю минуту Дуг, спохватившись, вызвал Карла. Он полагал, что Карл будет на всё отвечать одобрительными кивками и беседа плавно потечет по намеченному руслу.

Неожиданный оборот дела понравился Дугу гораздо больше, чем ему показалось вначале. Бэрли, делец до кончика ногтей, терпеть не мог бойких импресарио и бурные темпераменты. Однако, несмотря на свойственную Карлу манеру держаться – смесь напыщенности и развязности, граничащей с грубостью, – он сумел целиком завладеть своей аудиторией, и это придало ему цену в глазах Бэрли.

Но больше всего Дуг был доволен тем, что с писателя сбили спесь, хотя Дуг должен был признаться себе, что это несправедливо, потому что первоначальный вариант сценария отличался гораздо большим вкусом и тонкостью, чем нелепая стряпня Карла; а впрочем, какого черта – если писателю это не по душе, пусть убирается к себе в Коннектикут и прибавит этот эпизод к своей коллекции анекдотов о нравах Голливуда. Но Дуг знал, что писатель не уедет. Ему, по всей вероятности, нужны деньги – что ж, пусть этот индюк заработает их ценой своего попранного самолюбия!

Дугу стало весело при мысли, что этот случай является ещё одним доказательством его почти сверхъестественного везенья. Он покачал головой и рассмеялся – какие бы планы он ни строил, всегда случается что-то такое, в результате чего итоги превосходят все его ожидания.

Взять хотя бы эту затею с авиазаводом. Дуг готов был поклясться на целой кипе библий, что, покупая захудалый заводишко, он меньше всего рассчитывал получить огромную прибыль. Он честно намеревался выпускать самые лучшие самолеты, какие только возможно. И ему это удалось. Вся страна убедилась в том, что ему это удалось.

Но завод ему надоел, вот и всё; а если человеку надоедает дело, в которое он вложил свои собственные деньги, то разве он не имеет права поддаться порыву и плюнуть на всё? Право же, не было никаких оснований к тому, чтобы акции поднялись так высоко. Это, черт возьми, наверно, было подстроено в конторе какого-нибудь воротилы там, на востоке страны. Он опять-таки готов поклясться, что не представлял себе, какую магическую силу приобрело его имя после авиасостязаний и что его уход из дела вызовет катастрофу. Ну что ж, тем хуже для молокососов, которые толпами валили к нему на завод. Всё это представлялось Волрату ясным как день – ему надоело возиться с заводом, и благодаря этому он сорвал куш в шесть миллионов долларов. Можно ли было упустить такой случай?

Дуг закрыл дверь в коридор и с довольным видом обернулся, раскинув руки, но поздравлять его было некому. Марго распахнула настежь все окна и теперь вытряхивала из пепельниц окурки. Другая девушка, которую он до сих пор почти не замечал, склонясь над своими записями, делала какие-то пометки. Почувствовав рядом с собой Дуга, она робко подняла глаза.

– Сколько вам нужно экземпляров, мистер Волрат?

– Спросите мисс Мэллори. Она здесь хозяйка, – засмеялся Дуг.

Но Марго не была расположена к шуткам, и Дуг поморщился – по её быстрым, точным движениям он догадался, что ссоры не миновать.

– Один экземпляр для нас, один для мистера Бэрли, – сказала Марго, постукивая пепельницей о край корзинки для бумаг. – Уилберфорсу вы тоже, наверно, захотите дать экземпляр?

– Конечно, – согласился Дуг. – И, пожалуй, хватит. Что вам заказать на завтрак. Марго?

– Ничего, – ответила она, как бы не замечая его стараний отвести надвигающуюся грозу. – Мисс Норс, можете взять это всё в мою комнату и там перепечатать.

– Почему ей нельзя печатать здесь?

Марго вскинула на него глаза.

– Потому что вы всегда говорите, что вас раздражает стук машинки, особенно после совещания.

– О, ну ладно. Ладно. – Дуг вздохнул: она поймала его на слове. Впрочем, сцены, которые устраивала Марго, значили для него всё меньше и меньше. Трата времени – вот что его удручало.

– Что ж, дел у меня сейчас больше нет, – оживленно заговорил он. – Пожалуй, пойду завтракать.

– Ну и прекрасно.

Марго догадалась, что он хочет сбежать. Дуг понял это, и инстинкт подсказал ему, что надо уходить немедленно. Но вопреки внутреннему голосу он остановился у двери и шутливым тоном спросил:

– С каких пор в нашем маленьком хозяйстве появилась эта крошка?

– Мисс Норс? – Марго замялась, потом взглянула ему прямо в глаза.

Сердце Дуга замерло: черт его дернул задержаться. Он взялся было за ручку двери, но слова Марго заставили его остановиться.

– Я готовлю её взамен себя.

– О господи, ты опять собираешься уходить? – еле сдерживаясь, спросил он. Им вдруг овладело бешенство.

– Не беспокойся, – сказала Марго. – Это в последний раз.

– Ах, так? Отлично. Тогда пусть это произойдет сейчас же.

– Это произошло уже две недели назад, – ответила Марго. – С тех пор я не брала у вас ни цента.

Рука Дуга, лежавшая на ручке двери, бессильно упала. С чего он взял, что может хладнокровно относиться к таким сценам, смутно удивился он. Ничего на свете ему так не хотелось, как иметь силы послать её к черту и тут же уйти из комнаты, а заодно и из её жизни.

Он вспомнил тот день, когда впервые увидел Марго, и свое необъяснимое внутреннее сопротивление её обаянию. Чутье тогда подсказывало ему, что дело тут не кончится обычной связью, но у него, к сожалению, не хватило рассудка прислушаться к внутреннему голосу. Но как бы сильно Марго ни волновала его когда-то, теперь всё прошло – она ему надоела. Никогда он уже не услышит от неё ничего неожиданного, никогда её восхищение не будет радовать его, как прежде, и близость уже не принесет им новых радостей. Ни в душевных, ни в физических её свойствах – в её ласках, в её запахе, её уме – он не откроет для себя ничего нового. И всё же, будь оно всё проклято, он не может прогнать её или даже позволить ей уйти, пока эта давно минувшая буря не замрет совсем, перейдя в полный штиль.

– Чего ты хочешь от меня. Марго? – взмолился он. – Мне, наверно, полагается спросить «почему», или «что ещё случилось на этот раз», или «чем я провинился»? Черт, мне до смерти опротивели всякие извинения и оправдания. Да и к чему они? Я такой, как есть – хороший или дурной. Я поступаю так, как поступаю – хорошо или плохо. Я не могу перемениться, даже если б захотел.

– Я знаю, – спокойно сказала Марго, и он понял – его горячность ошеломила её до того, что она даже перестала злиться. – Я всё это знаю, Дуг. И потому я ухожу. Мне больше нечего тебе предложить. Даже на уловки я уже неспособна.

– Да никаких уловок и не было, Марго.

– Были, Дуг, – твердо сказала Марго, не глядя на него. Голос её звучал глухо. – Я могла довести тебя до бешенства, или завлечь тебя, или мучить так, что тебе на время начинало казаться, будто ты без меня жить не можешь. Мне всё это удавалось потому, что я достаточно хорошо тебя знаю. Я не оставляла тебя в покое… я хотела, чтобы ты женился на мне. Должно быть, такая мысль засела у меня в голове с самого начала. Разумеется, тогда я была влюблена в тебя, а ты в меня… Ведь когда-то ты был влюблен в меня, правда?

– Ты сама знаешь, что да. А теперь – я и сам не могу понять, но только…

– Я вовсе не собираюсь тебя осуждать, – искренно сказала Марго. – И если я злилась, то не на тебя. Просто я устала придумывать одну пошлую уловку за другой и уверять себя, что поскольку это делаю я, то никакой пошлости тут нет. Вот почему я вычеркнула себя из платежной ведомости, – добавила она и насмешливо улыбнулась. – Особа, которая столько раз грозилась уйти, не заслуживает уведомления за две недели вперёд.

– Ты получила телеграмму во время совещания, – вдруг вспомнил он. – Это как-нибудь связано с твоим решением?

– Никак. Я пришла к этому решению две недели назад, а телеграмма получена сегодня. Это от Кена и Дэви. Они давно ничего не получали от меня и беспокоятся, вот и всё. А дела у них идут отлично, просто отлично!

– Марго! – отчаянно выкрикнул он её имя в страшной тревоге, которая нападала на него каждый раз, когда кто-нибудь хотел уйти от него прежде, чем он сам предлагал расстаться. – Неужели нельзя ничего придумать, чтобы ты осталась со мной? Неужели из всех существующих способов ладить друг с другом для нас с тобой не годится ни один? Ведь ты мне нужна как помощница!

– Тебе никто не нужен. Дуг, – возразила Марго. – Обыкновенная картотека тебе вполне может заменить мои услуги. Тебе нужен только один человек – ты сам, и всегда и всюду он у тебя на первом плане.

– Марго! – предостерегающим тоном произнес Дуг. – Ты сказала, что не будешь меня осуждать.

– Я и не осуждаю. Ведь ты сам заявил, что не можешь быть иным. И всё-таки ты не такой, каким тебе хочется быть. По-моему, ты даже сам толком не знаешь, каким хочешь быть!

– Никаким. Меня устраивает то, что есть, – бросил Дуг. Он отошел к окну, но томительность ожидания, как невидимая ниточка, тянула его к Марго, – как будто он когда-то давно совершил тайное, до сих пор не раскрытое преступление и теперь убедился, что кому-то всё время было об этом известно. Что это было за преступление, он не знал и сам, но сейчас с трепетом ждал неведомой и страшной кары. Ему страстно хотелось услышать, что она ещё скажет: быть может, он поймет из её дальнейших слов, что эти намеки – только совпадение; и в то же время ему не менее сильно хотелось, чтобы этот шантажирующий его голос умолк навсегда. – Меня устраивает то, что есть, – повторил он.

– Ладно, – вяло произнесла Марго. – Пусть будет так.

Дуг стоял у окна и делал вид, будто смотрит на залитую солнцем улицу; наконец он почувствовал, что больше не может выдержать её молчания.

– Ну что ж, продолжай! – вдруг крикнул он, резко обернувшись к ней. – Или это ещё одна пошлая уловка, чтобы выбить у меня землю из-под ног?

Марго подняла голову и с искренним удивлением взглянула ему в лицо.

– О чём ты говоришь?

– О себе. Ты сказала…

– Но ты же не хотел слушать.

– Я хочу, чтобы ты всё сказала! – Он стукнул кулаком по спинке кресла.

– Говори, Марго! Говори!

Марго покачала головой, и он впервые увидел в её серых глазах неподдельное, безграничное сочувствие. Так могла бы смотреть женщина много старше его, женщина, которой понятны все терзавшие его страхи.

– Ты считаешь меня неудачником, – настаивал он.

– Я этого не говорила, Дуг.

– Но ты так думаешь. И это правда. Марго, это правда! – простонал Дуг. Наконец-то он сбросил стальные латы, которые давно, сколько он себя помнил, стискивали ему грудь. – Каждое утро я встаю с таким чувством, будто за мной гонятся. Среди ночи я вдруг просыпаюсь, как от толчка. Я должен спешить, спешить, спешить, потому что, если я чего-то не сделаю, я умру. Но что, Марго, что я должен сделать? И почему, если мне это не удастся, я погибну? Скажи мне, ради бога! – крикнул он. – Я непохож на других людей. Я лучше их. Но как мне доказать это другим, чтобы убедить и самого себя? Всюду вокруг я вижу людей, в которых есть нечто такое, что делает их особенными. Мэл Торн знает самолеты так, как мне никогда в жизни их не знать. Возьми хоть этого болвана Уилберфорса, возьми Карла или даже твоих братьев… То, что в них есть, – это как медаль, которую видно каждому. А у меня нет никакой медали, Марго.

– Неправда, Дуг, есть! – Она подошла к опустившемуся на стул Волрату и прижала к груди его поникшую голову. – У тебя есть талант, и очень редкий. Ты умеешь угадывать способности в людях. Для любого другого Мэл Торн – просто опустившийся ветеран войны, несчастный забулдыга. И один только ты распознал, что в нем что-то есть, и вытащил на свет его способности, хотя он и ненавидит тебя за это. Ты вдохнул в него волю, которой он никогда бы не нашел в себе, если б не ты. Карл – ты же знаешь, что представлял собой Карл: ничтожество, жалкий бродяга, – но у него есть одна-единственная способность, и ты поставил его на такое место, где он может быть полезен и будет полезен!

Волрат прижался головой к груди Марго и обнял её за талию. Знакомое тепло её тела дало ему такую блаженную уверенность в себе, что никакие слова не шли ему на ум – он весь отдался ощущению этой уверенности, он наслаждался ею и набирался новых сил для борьбы с самим собой. Ему захотелось навсегда удержать Марго при себе. Ему хотелось, чтобы она всегда была возле него по утрам, когда он просыпается, – при ней его не мучила бы эта потребность куда-то спешить. Ему хотелось ощущать её рядом с собой в темноте, чтобы её сочувственные руки возвращали ему покой. Она – единственный человек, которому он вслух признался в чём-то сокровенном, и она, его судья, оправдала его, а страшное преступление оказалось вовсе не преступлением – по крайней мере, по её законам.

– Останься со мной, девочка, – прошептал он. – Останься.

– Нет, Дуг, – мягко сказала Марго. – Это только сейчас ты так настроен. А через неделю…

– Через неделю будет то же самое. Давай поженимся, детка. Нам давно следовало бы это сделать. Прошу тебя…

– Не проси… – голос её оборвался; еле сдерживая слезы, она отошла от него. – Слишком поздно… ах, боже мой, слишком поздно!..

Дуг быстро встал, вспыхнув от досады: в такой момент, когда ему необходимо сочувствие, она навязывает ему свои горести! Но нежность к ней всё-таки пересилила, и ему удалось успокоить Марго – теперь она снова станет на страже, не подпуская к нему никаких страхов. Без неё он никогда не будет чувствовать себя спокойно. Он прижал Марго к себе и шептал ей какие-то слова, порожденные долгой близостью, и он был очень терпелив с нею, потому что действительно обладал способностью заставлять людей делать то, что удавалось им лучше всего, – если видел в этом выгоду для себя.

Деньги, о которых Дэви намекнул Марго, были высланы ему по телеграфу почти немедленно, без объяснения причин задержки. На следующей неделе деньги пришли вовремя, а через несколько дней была получена телеграмма: «Мы с Дугом обвенчались сегодня утром. Медовый месяц на Гавайях. Скоро напишу. Целую. Марго».

Дэви держал телеграмму двумя пальцами – руки его были влажны от пота, потому что снова пришло лето и наступила жара. Июльское утро вливалось снаружи волнами монотонных, то нарастающих, то замирающих звуков – мимо по булыжной мостовой с грохотом проносились машины. Дэви положил паяльник и вытер вспотевшее лицо тыльной стороной руки. Он хотел было улыбнуться, но тут же ощутил глухую и необъяснимую печаль, как будто кто-то шепнул ему, что он никогда больше не увидит сестру.

Но ведь глупо же огорчаться, сказал он себе; об этом браке так мечтала Марго, да и он сам хотел, чтобы она вышла замуж. Однако до сих пор он не понимал, что, желая счастья Марго, он бессознательно считал, что брак её совершится, только когда они с Кеном достигнут настоящего успеха и разница между ними и Волратом не будет такой огромной, как сейчас.

Без всяких предисловий он протянул телеграмму Кену. Тот стал читать; на мгновение наступила тишина, и звуки лета опять ворвались в полутемную мастерскую, которая, с тех пор как отсюда ушли техники, стала походить на пустынную пещеру.

– Спасибо, что хоть удосужилась известить, – глухо сказал Кен и скомкал телеграмму.

– Ну что ты, Кен, будь же справедливым. Она занята по горло и всё-таки не забывает аккуратно высылать нам деньги.

– Она просто откупается от нас, – сказал Кен. – Вот так же иногда звонишь девушке, которая тебе давно безразлична, для того чтобы она не считала тебя свиньей. Мне от Марго нужно только одно – чтобы она высылала нам деньги, пока мы не заплатим долг Броку. А на всё остальное мне наплевать.

– Чего же ты, собственно, сердишься? Признаться, мне тоже как-то не по себе, но какое мы имеем право? Разве мы ждали, что она выпишет нас к себе на свадьбу? Разве мы вообще чего-нибудь ждали?

Кен передернул плечами и нагнулся к своим инструментам.

– Я уже давно ничего от неё не жду. – Он поднял на Дэви очень спокойный взгляд. – Слушай, Дэви. Ты, Марго и я были крепко дружны между собой; мы были по-настоящему близки. И никакие её возлюбленные не мешали нашей дружбе. Но появился Волрат – и всё кончилось. С тех пор мы с тобой брошены.

– Нет, она всё ещё с нами.

– А ты всё ещё обманываешь себя! – Кен швырнул на стол скомканную телеграмму. – У нас больше нет сестры, малыш, и ты ещё вспомнишь мои слова. «Скоро напишу!» Как же, дожидайся!

Дэви позвонил Вики и сообщил ей новость. Вики заволновалась.

– Дэви, – воскликнула она, – мне пришла в голову замечательная мысль…

Дэви обернулся к Кену.

– Вики предлагает пойти куда-нибудь вечером и отпраздновать свадьбу Марго.

Кен презрительно хмыкнул.

– Кен, ну перестань…

– Никуда я не пойду.

– Послушай…

– Я сказал – не пойду! – Губы Кена были твердо сжаты. – Я помню, как я приглашал тебя пойти со мной и Вики, когда мы с ней ходили по вечерам гулять, – ты тогда злился, как черт. Оставьте меня в покое, прошу вас! – вдруг закричал он. – Сегодня вечером я хочу быть один!

Дэви грустно поглядел на брата, потом, прикрыв трубку рукой, чтобы не слышала Вики, сказал:

– Тогда и я никуда не пойду, и давай будем весь вечер работать. – По его голосу трудно было догадаться, чего ему это стоило. – У меня есть одна идея.

– Ты же назначил свиданье, – бросил Кен. – Ну и иди себе.

– Я предпочитаю остаться с тобой дома, – настаивал Дэви, и когда Кен ничего ему не ответил и даже знаком не выразил ни согласия, ни отказа, он понял, что это будет самым разумным.

– Хелло, Вики, – сказал он. – Это ты здорово придумала, но нам с Кеном сегодня нужно работать.

– Это Кен так хочет? – не сразу спросила она. – Я тоже могу прийти поработать.

– Видишь ли, мы будем обсуждать одну идею…

– А я буду печатать, – сказала Вики. – Я не буду разговаривать.

– Я позвоню тебе завтра, – докончил он, словно не расслышав обиды в её голосе.

Он повесил трубку, ненавидя себя за беспомощность, и, обернувшись, увидел, что Кен сидит неподвижно.

– Я роюсь в памяти, – медленно произнес Кен, – и не могу припомнить случая, чтобы я из-за тебя не пошел на свидание. О черт, прости меня, Дэви.

– Ну ладно, оставь. Нам с тобой нужно обмозговать одну идею.

– Какую там идею? – Кен сделал такую скептическую гримасу, что Дэви рассмеялся.

– Поговорим о нашей трубке, – сказал он. – У нас с тобой в голове ведь ничего другого нет, не так ли?

Они отметили свадьбу Марго, пообедав за прилавком кафетерия, вместо того чтобы готовить обед дома. Дэви всё время надеялся, что вот-вот войдет Вики. Он скучал по ней. Нехорошо, что он позволил отстранить её.

– Я, пожалуй, сознаюсь тебе, – наконец сказал Кен. – С меня довольно. Пора нам взяться за ум. Если через шесть месяцев мы не найдем решения, то к черту всю эту затею! Шесть месяцев, Дэви, а потом мы либо ищем себе работу, либо всерьез беремся за радиоустановки для самолетов. Кругом полно выгодных дел, и нечего нам с тобой перебиваться кое-как, словно у нас нет выбора.

– Как ты можешь так говорить – ведь ещё немного, и наш прибор будет работать!

– Черта с два!

– Нам только надо додуматься, почему в этот раз трубка работала отлично всего одну минуту. Я всё-таки могу поклясться, что всё дело в вакууме.

– Это и есть та гениальная идея, о которой ты говорил? – холодно спросил Кен.

– Не смейся, Кен, подумай об этом. Мы выкачали весь воздух внутри трубки, включая и тонкий слой молекул воздуха, которые обязательно оседают на всякой внутренней поверхности. Мы запаяли трубку, и всё-таки, черт возьми, во время испытания она действовала так, будто внутрь попал воздух. А проникнуть он мог только одним путем.

– Воздух не мог проникнуть снаружи. Ты нигде не найдешь даже самого крохотного отверстия.

– Вот об этом я и говорю. Должно быть, мельчайшие пузырьки воздуха попали внутрь стекла и металла в процессе работы, когда материал был расплавлен. Может, наши рабочие температуры настолько высоки, что могут протолкнуть эти оставшиеся пузырьки сквозь твердую поверхность, вроде того как в нагретой воде подымаются пузырьки воздуха. Надо подумать, как это проверить.

– Ладно, – согласился Кен. – Можно заняться этой штукой, только помни, Дэви, шесть месяцев – это крайний срок. Я говорю всерьез.

Они пошли домой, и, ещё не успев открыть дверь, Дэви услышал стук пишущей машинки. Вики сидела в конторе одна, за машинкой; рядом на столе, как всегда, высилась стопка бумаг. Когда они вошли. Вики не прервала работы и не подняла головы. Дэви и Кен переглянулись; Кен первый отвел глаза. Он ничего не сказал, задумчиво прошел к своему рабочему столу, снял пиджак и шляпу и надел комбинезон. Дэви вошел в контору.

Вики с минуту молчала, видимо, поглощенная своей работой.

– Я пришла потому, что мне захотелось поработать, – сказала она наконец. И только тогда подняла на него глаза. – Это ничего?

– Конечно, – ответил Дэви. – Я рад, что ты всё-таки пришла.

Это было сказано таким тоном, что Вики бросила на него благодарный взгляд.

– Где вы обедали? – грустно спросила она.

– В кафетерии. Мне было тоскливо без тебя.

– И мне без тебя было тоскливо. Без вас обоих. Я чувствовала себя так, будто передо мной захлопнули дверь.

– Мне ужасно неприятно, Вики. Ты ведь знаешь.

– Знаю, Дэви. Как ты думаешь, Кен очень сердится, что я пришла?

– Сердится? Нет. Должно быть, ему стыдно.

– Что мне ему сказать, чтобы как-то уладить всё это?

– Боюсь, будет ещё хуже.

– Нет, надо что-то придумать.

К двери подошел Кен.

– Я готов, Дэви.

– Кен, – сказала Вики. – Я…

– Не надо ничего говорить. Вики, хорошо? Мне только жаль, что у вас не хватило ума сразу пойти с нами.

– А мне жаль, что у вас не хватило ума пригласить меня.

Кен криво усмехнулся.

– Знаете, если б у меня хватало ума, я не был бы таким, какой я есть.

Вики засмеялась, и мир был восстановлен. Она повернулась к Дэви.

– Сегодня не будешь заниматься патентами?

– Нет, – сказал Дэви. – Мы хотим ещё раз вскрыть трубку.

Вики протестующе подняла обе руки.

– Я не могу этого видеть. Каждый раз, когда вы беретесь за трубку, у меня останавливается сердце. Ну что ж, вскрывайте, только я пристроюсь с машинкой где-нибудь подальше, чтобы не видеть вас.

Стекло было специальностью Кена, и в его движениях чувствовалась ловкость искусного мастера. Он взял треугольный напильник и быстрым движением прочертил круг по стеклянному отростку трубки, служившему для откачки воздуха. Потом чрезвычайно осторожно сделал надлом. И вот наступил критический момент: легкое шипение, струйка пара и тихое «крак» – четкая трещина поползла по стеклу вдоль круговой наметки и замкнулась – в эту секунду братья затаили дыхание, ибо если бы стекло треснуло неровно, вся трубка разлетелась бы вдребезги.

Но трещина оказалась ровной, воздух с легким вздохом устремился внутрь, и трубка была благополучно вскрыта – теперь её можно снова запаять под вакуумным насосом.

Вдруг в тишине раздался нарастающий стук пишущей машинки, и Дэви понял – Вики всё это время сидела не шевелясь, пока не убедилась, что вскрытие трубки прошло благополучно. Он улыбнулся про себя, тронутый её беспокойством.

Потом послышалось тяжелое прерывистое постукивание насоса, выкачивающего воздух, – унылый дергающий звук, который мог бы вызвать инстинктивный ужас у человека, обладающего сильным воображением и представившего себя внутри этого маленького стеклянного легкого. Когда давление упало почти до одной миллионной доли атмосферы, была пущена в ход печь высокочастотного нагрева. Целый час в трубку поступало тепло за счет теплопроводности и излучения. Теперь давление в трубке было сведено к одной десятимиллионной атмосферы, и им приходилось делать измерения таким же способом, каким астрономы измеряют вакуум межзвездного пространства.

– Что теперь? – спросил Кен.

– Закрой трубку и присоедини электроды, как при включении. Через час или около того мы снова измерим давление.

– И что же мы тогда узнаем?

– То, что будет через час. Твой шестимесячный срок ещё только начинается.

Через час с четвертью, измерив давление, они обнаружили в трубке присутствие воздуха – правда, еле уловимое, но всё же несомненное, – однако он никак не мог просочиться снаружи. И это бесконечно малое количество воздуха мешало четкости изображения и делало трубку непригодной.

– Ты победил, – сказал Кен. – Воздуху там больше, чем могло остаться на внутренних поверхностях. Давай пропускать в неё тепло целый день – посмотрим, что получится.

– Давай уж поджаривать её целую неделю, – отозвался Дэви. – Лучше перебрать, чем недобрать.

– Ну что ж, – с горечью согласился Кен. – Время – это единственное, чего у нас вдоволь, малыш.

Однако он был неправ.

Никогда и нигде во всей вселенной время не бывает прямой, бесконечной полоской, тянущейся без извивов из маленьких тикающих машинок, которые носят с собой люди; время – это вьючное животное, которое имеет шпоры и пришпоривает самого себя.

В беспредельном пространстве, где царят мрак, взрывы и безмолвие, время движется спиралями и зигзагами, то и дело возвращаясь обратно и следуя путями, ещё более запутанными, чем космический хаос. И в человеческой жизни время тоже представляет собой поток, в котором есть стремнины, водовороты и даже притоки, так что человек может жить не в одном только ритме – в чём-то время для него бежит быстро и бурно, а другая часть его жизни протекает медленно и безмятежно. Ритмы эти можно различать только ретроспективно. В каждый данный момент человек слышит только ровное тиканье зубцов, движущихся в механизме, где тугая пружинка, разворачиваясь, заставляет крохотные зубчатые шестеренки с обманчивой точностью отщелкивать одну секунду за другой.

Почти полгода Кену и Дэви казалось, будто время движется с плавной медлительностью. Но, подобно реке, которая незаметно ускоряет свое течение задолго до крутого порога, ход жизни приближал их к новому повороту судьбы, который был определен далеко отсюда – в одном из вашингтонских правительственных учреждений и в технической конторе на двадцатом этаже чикагского административного здания. И первой приметой, вроде плывущего по воде листка, который течение начинает нести всё быстрее, явилось сообщение от Чарлза Стюарта, адвоката, – Административное здание штата, Кэпитол-сквер, Уикершем.

Со своими клиентами в городе Уикершеме, а также с адвокатами противных сторон Чарли Стюарт разговаривал холодным скрипучим голосом, и даже когда он машинально впадал в свой «перекрестно-допросный» тон, то и в грубой, придирчивой прямоте чувствовалось надменное презрение культурного человека, который старается добиться толку от прирожденного болвана, сидящего на свидетельской скамье. Но когда Чарли случалось встретить какого-нибудь своего бывшего однокашника, ныне практикующего в Чикаго, Миннеаполисе или даже в Милуоки, он начинал говорить врастяжку, как говорят в простонародье. Даже выражение «мне сдается» с непривычной легкостью слетало у него с языка в обществе подтянутых столичных жителей.

– Так вот, – говорил он, произнося это, как «тык-вот», – сдается мне, что в такой дыре, как Уикершем, живешь вроде более независимо. У нас есть свои богачи и свои бедняки, как в больших городах, но наши бедняки не так бедны, чтобы приставать к вам на улицах, а наши богачи не так богаты, чтоб их нельзя было послать к черту.

И каждый раз, высказывая это утверждение, он почти верил своим словам, ибо вдали от Уикершема им овладевало тревожное ощущение, что он не властен над своим другим «я», у которого был такой громкий голос и манеры, словно у какого-нибудь мужлана. Порой он впадал в Другую крайность и становился чопорным, сухим и молчаливым. Разъезжая по незнакомым городам, он испытывал приятное возбуждение и часто лежал без сна в номере какой-нибудь недорогой гостиницы, глядя на темный потолок, где, как и в его мозгу, мелькали отсветы жизни, бурлящей снаружи, на невидимой улице. Однако с некоторых пор Чарли Стюарт уже не доверял себе ведение каких-либо дел далеко от дома.

Дома он знал свое место и никогда не обольщался – разве только позволял себе тешиться невинной мечтой, что в один прекрасный день станет губернатором штата. Дома он никогда не говорил вслух и даже не думал о том, что «богачи не так богаты, чтоб их нельзя было послать к черту». Все дела велись для Брока, а если они не имели прямого отношения к интересам банкира, то велись с его разрешения.

Ни один человек в городе, кроме служащих банка, не мог общаться с Броком непосредственно и ежедневно; но, по крайней мере, раз в две недели можно было встретиться с ним в клубе или заглянуть к нему в кабинет, потолковать о том, что делается на белом свете, и в дружеской беседе выведать у Брока, что произошло со времени последней такой встречи.

Разумеется, среди жителей городка были такие, что гордились своей независимостью, но рано или поздно наступал день, когда каждый из них являлся в банк в качестве просителя, и там, несмотря на всю свою независимость, долго-долго ждал на виду у всех, пока мистер Брок занимался более срочными делами. Нет, Чарли Стюарт никогда не пошлет Брока к черту, потому что Чарли держал ухо востро и никогда не пытался прыгнуть выше своей головы. Он, как большинство его сограждан, покупал себе черные костюмы фабричного пошива. Он ездил в черном шестицилиндровом «бьюике». Он носил черные ботинки на шнурках и плотные длинные зимние кальсоны. Он имел недурную практику и не нуждался в средствах. Его первой серьезной ошибкой в жизни было то, что он согласился взять в клиенты Дэви Мэллори и его брата после того, как они порвали с Броком.

В клубе или во время игры в гольф, в банке или в своей квартире при каждом удобном случае Чарли Стюарт пространно объяснял, что он и понятия не имел, какую свинью подложили ему эти юные ловкачи. Дэви просил его взяться за ведение кое-каких дел, связанных с получением патентов, и договорился насчет гонорара; и что же, черт возьми, Дэви сразу же так завалил его работой, что если б не данное им слово, он бы отослал назад по почте весь этот ворох бумаг. Вот, ей-богу, какие бывают случаи!

В течение нескольких недель, потребовавшихся на то, чтобы превратить описания изобретений в заявки на патент, Чарли казалось, что в его контору вторглись два заговорщика, которые и его самого безжалостно превратили в инструмент для осуществления своего плана завладеть всем миром. Дэви и Кен усаживались по обе стороны его письменного стола и проверяли каждое написанное им слово. Особенно Дэви, обнаруживший поразительную способность улавливать все юридические тонкости. И Чарли подолгу сидел, держа карандаш в руке, пока Дэви и Кен обсуждали между собой какую-нибудь фразу, стремясь добиться большей точности. Мысли юношей приобрели такую же ясную подвижность, как и их исхудалые лица, – оба они производили впечатление вечно голодных, озлобленных и одержимых людей. Когда последняя заявка была готова, они наконец оставили Чарли в покое – словно заговорщики уже начинили минами замедленного действия всю землю вокруг и теперь сосредоточили свою лихорадочную деятельность где-то в другом месте.

Чарли пришлось оправдываться перед Броком. Ведь он дал слово, а они каждую неделю аккуратно уплачивают ему гонорар. Что же ему остается делать? Его худое очкастое лицо выражало неподдельное отчаяние.

Брок просто пожал плечами – из самолюбия банкир никогда не выказывал недовольства, – но Чарли Стюарт понимал, что он вне себя от злости на братьев Мэллори, и особенно на Дэви, потому что они не сдались ему и вдобавок без всякой помощи с его стороны получили заказ от авиационной компании Волрата, которая после финансовых потрясений как-то ухитрилась стать на ноги. Чарли очень тяготился своими клиентами. Он разговаривал с ними не иначе, как грубоватым, чуть ли не оскорбительным тоном, словно каждую минуту ожидал, что Брок случайно заглянет в его контору и воочию убедится, как относится ко всему этому Чарли Стюарт.

Узнав из местных газет, что Марго Мэллори обвенчалась в Калифорнии с Волратом, Чарли на какое-то время заколебался, но длилось это недолго. И не только он, даже Брок стал отзываться о братьях Мэллори несколько мягче; но неделя шла за неделей, а по братьям Мэллори не видно было, чтобы Волрат снабжал их деньгами. Дэви – одевался так же, как и прежде, питался так же, как и прежде, и так же работал – и Кен тоже. В конце концов в городе больше всего стали судачить о том, что Кен не желает признавать этот брак. Многим это нравилось, особенно тем, кого Волрат уволил с работы, и тем, кто потерял деньги, вложенные в акции его предприятия.

И вдруг, только Чарли начал было привыкать к мысли, что братья перестали-посягать на его контору, как вся эта проклятая история началась сначала. Вернувшись из четырехдневной поездки по штату, Чарли с трудом открыл свою дверь – она была буквально забаррикадирована изнутри пакетами из Бюро патентов, наваленными грудой дюймов в десять вышиной. Он тотчас же подошел к телефону и вызвал Дэви.

– Зайдите ко мне, – сказал он. – Большая часть материала возвращена для доработки. Основное ваше изобретете признано годным, и, насколько я понимаю, вам выдано два патента.

В трубке наступило мертвое молчание, и Чарли даже подумал, что их разъединили.

– Вы говорите, по двум заявкам из последней огромной кучи выдано два патента? – Голос Дэви звучал глухо и удивленно.

– Только не спрашивайте меня, по которым: в одной что-то насчет колебательного контура – помню, вы говорили, что это идея Кена, – а в другой… сейчас… ага, вот… она называется «Параллельные схемы многоэлементных трубок как метод наблюдения за синхронным действием разнообразных приборов». Это вам что-нибудь говорит?

– Не валяйте дурака, – еле слышно отозвался Дэви.

– А что, собственно, вас удивляет? – возмутился Чарли. – Зачем же вы тратили мое время и свои деньги, если не надеялись на нечто подобное?

Голос Дэви был очень тихим и словно издали доносился в трубку, но вдруг жестокий заговорщик, ловкий следопыт, рыщущий в дебрях юридической фразеологии, закричал, как растерявшийся от радости мальчишка:

– Кен, слушай! Мы – настоящие профессиональные изобретатели! Мы наконец добились!..

Однако через неделю Чарли уже держался так, словно не осмеливался беспокоить братьев Мэллори такой мелочью, как телефонный звонок. Он приехал к ним без всякого предупреждения, и, когда он вышел из «бьюика» и перешагнул порог мастерской, манеры его стали совершенно иными.

Дэви писал что-то в рабочей тетради, а Кен на другом конце мастерской возился с каким-то внушительного вида прибором, который, видно, включал в себя и печь, так как в помещении стояла нестерпимая жара. Дэви не слышал, как вошел адвокат, но через секунду поднял голову, и Чарли понял, что этот исхудавший смуглый молодой человек гораздо старше того мальчика, для которого он когда-то устраивал встречу с университетскими профессорами.

– Присядьте, мистер Стюарт. Мы всё никак не выберем время заняться заявками, – сказал Дэви.

– Что ж, после того, что я вам скажу, вы, вероятно, сумеете найти время. Прежде всего позвольте спросить, известна ли вам фирма, именуемая «Электромэтик корпорейшен?» – Чарли достал из внутреннего кармана полученное письмо и взглянул на гриф. – Она находится в Чикаго.

– Да, – ответил Дэви, глядя на адвоката со сдержанным любопытством. – Эта фирма делает электрические приборы для точных измерений. А что?

– Они хотят заключить с вами договор. Вот, они прислали мне предложение насчет одного из этих новых патентов. Они имеют в виду вашу схему параллельных трубок.

– Они хотят купить её? – Дэви даже приподнялся. Кен, стоявший на другом конце мастерской, обернулся в их сторону.

– Они предлагают три тысячи пятьсот долларов за право распоряжаться этой штукой по своему усмотрению. А вы во сколько её цените?

Дэви поглядел на него, потом стал читать письмо.

– Кен, иди сюда, прочти-ка это! – крикнул Дэви и сел за стол. Быстро подсчитав что-то на клочке бумаги, он сказал: – Четыре тысячи семьсот сразу, с тем что мы сохраняем неограниченное право использовать эту схему в своей работе.

– Господи, – Кен медленно перевел дух. – Не меньше двадцати тысяч, Дэви, если она вообще чего-нибудь стоит!

– Как это ты высчитал? – засмеялся Дэви.

– По-моему, самая подходящая цена. А ты-то откуда взял четыре тысячи семьсот?

– Я подсчитал, сколько мы ещё должны Броку, прибавил гонорар мистера Стюарта и стоимость нескольких месяцев работы. Я не исхожу из расчета стоимости плюс прибыль. Я хочу получить ровно столько, сколько нам нужно, чтобы спокойно продолжать работу.

– Это просто безумие, – заволновался Кен. – Так считать нельзя. Ведь фирме явно нужна эта проклятая штука, может, там задумано какое-нибудь изобретение, для которого она необходима. Тут-то их и надо подцепить, Дэви. Ведь сам посуди…

– Кен прав, – вмешался Стюарт. – Невозможно определить, сколько стоит такая вещь. Только люди из фирмы «Электромэтик» имеют об этом представление, хотя мне всё-таки непонятно, как они определяют её стоимость. Но можно поручиться, что раз они предлагают три с половиной тысячи – значит, это минимальная сумма.

– Знаете что, постарайтесь понять меня по мере сил, – нетерпеливо сказал Дэви. – Я вовсе не хочу, чтобы нам заплатили как можно меньше. Но время сейчас важнее для нас, чем что бы то ни было. Пять тысяч долларов через неделю могут значить для нас гораздо больше, чем сто тысяч после двухлетних переговоров. Это вестингаузовское изобретение ставит перед нами жесткие сроки, и теперь главное для нас – не отстать. Мы не должны забывать, что вот это – наше кровное детище, – сказал он, указывая на прибор. – Сколько бы и за что бы мы ни получали денег – всё уйдет на него!

Кен взглянул на Дэви и вдруг широко улыбнулся.

– Вы слышали, что сказал мой брат, мистер Стюарт, – это наша твердая позиция, – сказал он, и в его тоне Чарли узнал ту резкую надменность, которая не так давно звучала в его собственном голосе, когда он разговаривал с братьями Мэллори, однако адвокат не выказал ни возмущения, ни покорности. Не считая первой заявки на основной патент, которая всё ещё находилась в процессе доработки, наготове было ещё двадцать других. Если эта первая заявка с его помощью принесет братьям Мэллори десять тысяч долларов и если он так же успешно поведет дело в отношении других заявок, то в руках этих мальчиков будет дело, которое принесет двести тысяч долларов, а быть может, и гораздо больше.

В маленьком городишке ни один здравомыслящий человек не пошлет к черту того, у кого есть деньги или возможности разбогатеть. Не пошлет, если хочет сохранить свою независимость в масштабах городка.

– Я приложу все усилия, – сказал Чарли сухим и безразличным тоном; мысленно же он был занят самыми беспощадными расчетами. Молодые люди тоже казались спокойными, но молчали они потому, что были ошеломлены. Идя к машине, адвокат услышал за своей спиной громкий, недоверчивый смех Дэви, пораженного неожиданной победой, но Стюарт слишком близко наблюдал этого юношу за работой, и теперь уже никакие мальчишеские выходки не могли ввести его в заблуждение. В первый раз за двадцать лет, войдя в свою контору, он не устремился к телефону, чтобы позвонить Броку. Нет, он прежде посмотрит, что будет дальше.

Над землей стояла тихая и теплая летняя ночь. И только в маленькой открытой машине, быстро летевшей по шоссе с приподнятым передним стеклом, шумел и бился о лица пассажиров веселый темный ветер. Дэви, Кен и втиснувшаяся между ними Вики мчались по ночному шоссе со скоростью семьдесят миль в час, неизвестно куда и зачем, опьяненные радостным возбуждением.

– Говорите, куда ехать! – кричал Кен. Руки его, державшие руль, были сжаты в кулаки, словно для драки. – Назовите любое место, и я вас туда домчу в одну секунду! Иначе будем ехать всю жизнь!

Темный ветер унес с собой хохот Дэви и Вики. Кто бы что ни сказал, всё казалось невероятно остроумным и вызывало взрыв веселья, граничащего с неистовством. Повороты и спуски шоссе, струи ночного воздуха, с силой пролетавшего мимо, – всё приводило их в бурный восторг. Как влюбленных, которые целуются до боли, а потом смеются от нежности, их сейчас переполняла восторженная радость. Нынешний вечер знаменовал собой начало бесконечного блаженства.

Дэви казалось, будто они с Кеном бросили одну из своих идей высоко в воздух, и вот она разлетелась на тысячи точно таких же идей, которые, как роса, упали на мир и предстали глазам людей в виде сокровищ. И где-то, всего в нескольких сотнях миль к востоку, в ночной тьме, покрывшей континент, есть место, где недавно упала одна такая росинка, и сейчас – сегодня, в эту самую минуту – в некоей комнате для совещаний на высоте двадцати этажей над поздним шумом театрального разъезда какие-то люди обсуждают эту идею, признавая её несомненную ценность.

– Давайте поедем в Чикаго и будем гудеть под окнами той конторы, пока вам не заплатят, сколько вы хотите! – предложила Вики.

– А потом махнем в Голливуд! – подхватил Кен. – Купим машину длиной в милю и промчимся через имение Марго!

– Я всё-таки считаю, что следовало бы послать ей телеграмму, – сказала Вики. – Нет, я серьезно говорю. Её это обрадует.

– Я тоже говорю серьезно, – заявил Кен. Машина с шумом промчалась сквозь темный туннель низко нависших веток; листья мелькали в свете фар, как крутящиеся хлопья зеленого снега. – Мы врежемся прямо в дом… – его зловещие интонации вызывали в воображении расколовшийся пополам роскошный особняк, выбитые стекла, летящие балки и куски штукатурки, – и проедем его насквозь, а Дуг будет сидеть верхом на радиаторе, как украшение. Эй, у нас кончается бензин!

– Обратитесь в гараж братьев Мэллори, – засмеялась Вики. – У них самый замечательный бензин на свете!

– Они уже прикрыли свою лавочку, – начал Кен, но тут раздался пронзительный скрежет шин по асфальту, приятно защекотавший нервы. В темноте машина круто обогнула осторожно ползущий «фордик»; в нем мелькнули два бледных удивленных лица. – Эти Мэллори, говорят, стали богатыми и знаменитыми. Да плевать на бензин! Наша машина полетит вперёд на одном воздухе!

И все, точно пьяные, снова залились смехом – сейчас машина казалась им частью их самих, а они-то не сомневались, что могут лететь вперёд хоть целую вечность.

И когда машина стала сбавлять скорость, это вызвало у них лишь новый взрыв смеха. Захлебывающееся лопотанье мотора показалось им очень смешным, потом машина сделала несколько последних судорожных рывков – и это тоже было неожиданно и комично. Немного прокатившись по инерции, машина остановилась, и все трое как бы сразу окунулись в ароматную ночную тишину, насыщенную влажным запахом травы и чуть слышным стрекотаньем насекомых. Стремительная гонка кончилась, и они благополучно прибыли в никуда.

Впрочем, Дэви было совершенно безразлично, летят ли они вперёд или стоят на месте, – он унесся мыслями в Чикаго, где их ждала слава и почет. Там ими восхищаются – он чувствовал это даже на расстоянии.

Через несколько минут на дороге запрыгали желтые огоньки «фордика». Кен со стоном вышел из машины – придется просить, чтобы его подвезли до ближайшей бензоколонки. Ветхий рыдван остановился, те же бледные лица недоверчиво и осуждающе уставились на Кена. Он пробормотал какие-то слова, после чего был пущен внутрь старомодной высокой кареты, подрагивавшей в такт пыхтению мотора. Ещё минута – и «фордик», подскакивая на ходу, двинулся по шоссе, светя красным огоньком, словно налитым кровью глазом, вскоре, впрочем, скрывшимся в темноте.

Темнота, теплая, душистая и таинственно глубокая, казалась плотной, как густая жидкость. Вики откинулась назад, положила голову на спинку сиденья и притянула к себе Дэви.

– Дэви… Дэви, милый, – сказала она просто, как бы в виде утверждения.

Он прошептал её имя.

– Я тебя люблю, – сказала она. – Я тебя очень люблю.

Дэви прижался головой к её плечу.

– Дэви… – медленно, как сквозь сон, сказала Вики – она явно хотела о чём-то спросить, и он молча ждал, но голос её замер; она так и не решилась произнести слова, чуть не вырвавшиеся у неё под влиянием порыва.

– Дэви, – немного погодя сказала она точно таким же тоном. – Что же теперь будет?

– Кен вернется с бензином.

– Нет, я не о том.

– Мы поедем домой, – спокойно сказал он, намеренно уклоняясь от ответа на её невысказанный вопрос. – Поедем домой и сядем за работу. Через несколько дней будет готова наша новая трубка, и если на этот раз повезет, мы получим движущееся изображение.

– А потом? – Тон её был настойчив, но в нем появился оттенок грустной иронии.

– Ты хочешь сказать – в случае, если нам это удастся?

– Нет, я вовсе не это хочу сказать. Вам это, конечно, удастся. Ну, хорошо, скажи мне, что будет после того, как испытание пройдет удачно.

– Ох, боже мой, – вздохнул Дэви. Он был целиком захвачен своими мыслями. – Не знаю, что со мной будет. Либо я буду настолько взбудоражен, что сойду с ума, либо просто свалюсь от усталости. – Глаза его были широко открыты и напряженно смотрели в темноту; сейчас он как бы стремился рассказать миру о чём-то самом сокровенном. – Только бы это вышло! Ведь для меня дело не в деньгах, Вики, я за деньгами не гонюсь. Твой дед мне однажды сказал, что есть такой особый инстинкт – тяга к творчеству; считается, что это свойственно только художникам, но такой инстинкт заложен почти в каждом человеке. И когда он заставляет тебя что-то создавать, какая же это, должно быть, великая и чистая радость! Но сколько ни надейся – делу не поможешь! Столько раз мы бывали совершенно уверены, что следующее испытание всё изменит! Но господи, господи, если только это выйдет…

– Что тогда? – тихо спросила Вики.

Дэви засмеялся и, обняв её, пожал плечами.

– Будем продолжать работу, вот и всё. Ведь это самое главное, не так ли?

Она молчала, и он почувствовал в её молчании затаенный вопрос.

– Что с тобой, Вики?

– Ничего. – Она не шевелилась, и глаза её были закрыты. Но потом и она, в свою очередь, ощутила настойчивость его встревоженного взгляда и посмотрела на него. Глаза её казались глубокими, словно ей хотелось открыть перед ним всю свою душу. Но, глядя на неё, Дэви видел, как прозрачность уступает место невольной сдержанности и взгляд её становится непроницаемым. – Просто я так и не спросила, о чём хотела, – сказала она.

– О чём же?

Вики медленно и чуть-чуть грустно улыбнулась.

– Мне незачем спрашивать, – мягко сказала она. – Ты мне уже ответил.

Глава десятая

Ровно четверо суток Дэви и Кен держали электронно-лучевую трубку в невероятно раскаленной атмосфере двойной печи. При каждом соприкосновении с обжигающими волнами тепла крошечные пузырьки оставшегося воздуха, преодолевая насыщенные атомами расстояния, продвигались к поверхности, затем пробивались сквозь неё, и их мельчайшие массы рассеивались в вакууме внутри стеклянной оболочки.

Каждые четыре часа печь выключалась. Когда трубка остывала до комнатной температуры, братья выключали также и насосы. Прерывистый стук внезапно затихал, и в наступившей тишине они измеряли давление. Затем трубку в течение двух часов заставляли работать вхолостую, после чего ещё раз измеряли давление. Разница в этих показаниях при – обычной рабочей температуре записывалась, и снова начинали постукивать насосы, выкачивая воздух, и включались печи, которые ещё четыре часа обдавали трубку потоками раскаленного воздуха. День за днем, круглые сутки снова и снова повторялись эти циклы, Кен и Дэви спали лишь урывками, приспосабливаясь к распорядку работы.

Разница в давлении становилась всё меньше и меньше, и с каждым разом Дэви всё тверже убеждался, что они на правильном пути. Когда прошла половина четвертых суток, можно было с уверенностью сказать, что в трубке не осталось посторонних газов и она вполне пригодна для практических целей.

День подходил к концу, но Дэви догадался об этом только по косым лучам солнца, проникавшим в окна мастерской. Он потерял счет дням, потому что время измерялось только шестичасовыми циклами нагревания и измерений, а записи в рабочей тетради свидетельствовали о том, что прошло шестнадцать таких циклов. Дэви и Кен сильно осунулись, побледнели, глаза их смотрели сурово и сосредоточенно. Лица у обоих были всё время напряженные, возле губ появились старившие их складки. Они слишком много курили и слишком мало ели и спали, и это изнурило их вконец. Они выглядели одинаково и испытывали одинаковые ощущения, потому что общность цели спаяла их воедино. Стоило только Дэви взглянуть на верстак, у которого стоял Кен, как Кен тотчас выбирал из кучи инструментов именно тот гаечный ключ, который был нужен брату, и стоило только Кену похлопать себя по карманам, как Дэви тотчас бросал ему сигарету.

Каждый мечтал найти какой-нибудь предлог, чтобы сделать передышку, но любая помеха разозлила бы их обоих. Дэви в последний раз измерил давление и, раскинув руки, потянулся.

– Всё в порядке? – спросил Кен. Дэви молча кивнул.

Вопрос Кена и утвердительный кивок Дэви означали, что пришло время запаять лучевую трубку и подвергнуть её решающему испытанию.

Только к семи часам вечера они разобрали высокочастотную печь и построили первоначальную передающую схему.

Кен и Дэви ничего не ели с десяти часов утра и не вспомнили бы об этом, если б не пришла Вики с горячим супом в судке, кофе в термосе и пакетом сэндвичей.

– Здесь просто нечем дышать, – сказала она. – Неужели вы думаете, что и вы можете жить в вакууме?.

– Я тысячу раз тебе объяснял, что вакуум вовсе не значит отсутствие кислорода… – начал Дэви, но Вики перебила его.

– Плохой воздух – это плохой воздух, – заявила она. – И мне всё равно, как ты его ни назови. Сейчас я открою окна.

Через полчаса все трое втиснулись в темную будку. Рукоятки были повернуты, напряжение доведено до рабочего уровня. На экране очень медленно стали проступать очертания креста, они становились всё отчетливее, пока наконец рисунок не стал виден во всех своих деталях так четко, как никогда. Потом отдельные части рисунка превратились как бы в мозаику – словно крест был вышит мелкими стежками. Целую минуту все трое не отрывали глаз от креста и целую минуту изображение оставалось ясным – чуть заметные колебания ничуть не искажали его пропорций. Вики даже не замечала духоты в тесной будке, где они едва умещались втроем.

Дэви первый нарушил молчание.

– Давай уйдем на пять минут и потом посмотрим, не наползет ли туман.

– Лучше будем сидеть здесь по очереди, – сказал Кен: ему не хотелось выходить из будки. – И если появится туман, мы будем точно знать, когда.

– Сиди, если хочешь, – ответил Дэви. – Но ведь не в том дело, когда появится туман. Будет ли он вообще – вот что важно.

– Я, пожалуй, тоже останусь, – сказала Вики.

Дэви поглядел на неё и на Кена при тусклом свете экрана. Желание остаться в будке было понятным и, очевидно, вполне невинным, но в нем, как скрытая инфекция, вдруг ожили прежние подозрения. Сколько раз за последние месяцы он совершенно спокойно оставлял Кена и Вики наедине; однако сейчас его словно осенило, он как бы ясно увидел их сердца, их мысли, их тайное влечение друг к другу.

Сердечный товарищеский союз, объединявший всех троих, вдруг распался, будто его и не было. Да его и в самом деле никогда не было – Дэви сейчас понял это.

И сразу же в памяти его всплыли сотни доказательств, ясных до ужаса: жесты, взгляды, замаскированные ссоры влюбленных – как в тот вечер, когда они узнали о свадьбе Марго и когда Кен не пожелал, чтобы Вики присоединилась к ним, – всё это лишь подтверждало, что между ними был тайный сговор. Если даже они не сознавали, что происходит, то он, Дэви, наконец заметил то, чего боялся всегда. И сейчас, в это короткое, быстро промелькнувшее мгновение, он увидел всё и возненавидел себя за свою проницательность.

Он молча вышел из будки, боясь, что в голосе его прозвучит подчеркнутая беззаботность или, наоборот, плохо скрытая угроза. Снаружи, в залитой светом тихой мастерской, поблескивали на полках строгие ряды радиоламп, которые, казалось, жили своей особой, далекой от всего земного жизнью, все они изобретены людьми, но не сохранили в себе даже частицы человеческого тепла – каждой лампе предопределена только техническая функция, которую она неуклонно выполнит, как бы ни была коротка её жизнь. В эту минуту Дэви остро почувствовал их неживое безразличие.

От двух самых дорогих на свете людей его отделяла всего лишь тонкая фанерная перегородка, но целую пропасть между ними создавал внутренний голос, нашептывавший ему, что всё, чем он владел, принадлежит по праву его брату и должно быть отдано Кену беспрекословно, по первому же его требованию.

Дэви слышал их приглушенные голоса, потом неясный шорох. Разум подсказывал ему, что они просто усаживаются поудобнее, но тайное предчувствие, оказавшееся сильнее рассудка, заставляло его воображать, что этот шепот означает признание в неизменной любви и что сейчас они в объятиях друг друга.

Послышался голос Кена, не приглушенный поцелуем, хотя подозрительность внушала Дэви, что это только притворство.

– Тумана пока нет. Сколько времени прошло?

Дэви взглянул на секундомер. Три минуты. Теперь уж вряд ли что-нибудь изменится.

Дверь будки открылась, и вышла Вики. Дэви впился в неё глазами, боясь найти признаки, подтверждающие его подозрения. Но ни пожатие украдкой встретившихся в темноте рук, ни интимное прикосновение к плечу, ни влюбленная улыбка, отвечающая на просящий взгляд, – ничто не оставило внешних следов и сохранилось, очевидно, лишь в сокровенном уголке души. Вики остановилась у двери, закрыв лицо руками, чтобы глаза привыкли к свету; в эту минуту она показалась Дэви совсем иной – на неё словно упал леденящий отсвет возможной измены. Всё в ней сейчас было фальшивым, лживым, недобрым; и хотя она ещё так недавно шептала Дэви ласковые слова, создавая видимость страсти, за этой видимостью всё время скрывалось сплошное лицемерие.

Вики потерла глаза, как заспанный ребенок, и, заметив пристальный взгляд Дэви, рассмеялась.

– Так мелькает, – сказала она. – А Кен всё время поворачивал ручки – у меня даже голова закружилась.

– Ничего, привыкнешь, – ответил Дэви, борясь с желанием притянуть её к себе и спросить в упор: «Скажи правду – ты меня любишь?»

Он отвел от неё глаза и, чуть повысив голос, позвал Кена:

– Кен, выходи. Я хочу поставить вольтовы дуги по-другому и посмотреть, что нам даст отраженный свет.

Появился Кен, и Дэви захотелось, чтобы Вики немедленно ушла. Она всё испортила, нарушив его внутреннюю связь с Кеном, а связь эта была не только драгоценна сама по себе, но и необходима для работы. Лишь полное слияние поможет им обоим преодолеть усталость.

Они наметили, как расположить дуги, и выключили их, чтобы дать остыть, а потом передвинуть.

– Они будут остывать минут десять, не меньше, – сказал Кен. – Пойду куплю сигарет, чтобы не слоняться без дела.

Дэви только кивнул; он ждал, что Вики скажет: «Я тоже пойду». Он был уверен, что она скажет это или что-нибудь другое, что будет для Кена предлогом взять её с собой. Но секунды шли, Кен уже перешагнул порог и исчез в темноте летней ночи, а Вики так ничего и не сказала. По мастерской медленно расплывалась тишина.

– Почему ты на меня так смотрел? – негромко спросила Вики.

Дэви застыл на месте, делая вид, что поглощен работой.

– Как? – спросил он, глядя на переключатель, который держал в руках.

– Ты знаешь как, ты очень хорошо знаешь.

– Нет, не знаю.

– Ты смотрел так, будто ненавидишь меня.

Теперь уже пришлось взглянуть ей в лицо, но он сказал:

– Что за бред!

– Да, это действительно бред. И я знаю, о чём ты думал. Ты ревновал, потому что я осталась в будке с Кеном. Ты думал, что мы там целуемся.

– Неостроумно.

– А я и не думаю острить.

Минуту назад ревность заставила Дэви увидеть её как бы в новом свете. Сейчас она стала для него просто непостижимой.

– Слишком часто, – продолжала Вики, – у тебя начинается этот бред. Я ведь всегда это чувствую. Ты сразу становишься каменным. Я много об этом думала и всё старалась понять, откуда у тебя такое отношение к Кену. И, кажется, поняла.

– Знаешь, лучше не надо копаться в моей душе.

– Если ты сам не хочешь заглянуть в свою душу, значит, это должен сделать кто-то другой. Однажды ты сказал мне слова, которые засели у меня в голове. Скажи, пожалуйста, долго ещё ты намерен пресмыкаться перед Кеном за то, что он спас тебе жизнь, когда вы убегали с фермы?

Дэви стоял точно вкопанный, и только губы его раскрылись, как бы в немом протесте; он был ошеломлен, даже испуган тем, что она оказалась способной на такую жестокость.

– Как ты можешь говорить такие отвратительные вещи! – сказал он с горечью.

– Почему отвратительные? – возразила она. – Я ведь ни в чём не упрекаю Кена. Но я знаю, многие мои поступки объясняются тем, что так поступать мне хотелось в детстве. А сколько своих поступков я сама не могу объяснить!

– Почему ты сказала, что ни в чём не упрекаешь Кена? – очень спокойно спросил Дэви, не сводя с неё глаз.

– Потому, что это правда, и потому, что я знаю, как ты сердишься, если тебе кажется, что кто-то смеет его осуждать. Ты бы меньше сердился, если б мы разбирали твои собственные недостатки.

– Я не желаю говорить об этом, – отрывисто сказал Дэви. – И во всяком случае, ты неправа.

– Вот ты и доказал, что я права. Ты ведешь себя так, будто Кен во всех отношениях лучше тебя, будто всё, что у тебя есть, принадлежит Кену. Ты так ведешь себя, но на самом деле ты этому не веришь. По крайней мере какая-то часть тебя в это совсем не верит. В тебе живут как бы два человека – младший брат Кена, который обожает его, и старший брат Кена, который знает все его недостатки.

– Ты делаешь из меня целую толпу.

– Два человека могут показаться толпой, если они постоянно между собой воюют.

– Я с собой не воюю, если ты это имеешь в виду.

– Да, именно это я и имею в виду. И любит меня старший брат Кена, а младший не может поверить, что я способна разлюбить Кена. Рано или поздно тебе придется решать, какой из этих людей настоящий ты. Нельзя же всегда жить, раздваиваясь.

Дэви молчал.

– Даже сейчас, – продолжала Вики, – я не знаю, кому я всё это говорю, младшему брату или старшему: ведь они такие разные, что ты просто разрываешься надвое. Но мне ведь тоже нелегко. Помнишь тот вечер, когда мы сидели в машине и я так и не спросила тебя, о чём хотела?

– Помню, – отозвался Дэви.

– Ты заметил тогда одно очень странное обстоятельство?

– Что-то не помню ничего странного.

– Да, ты, конечно, не помнишь, зато я помню. Ведь ты так и не попытался узнать, о чём я хотела спросить! Даже не будь мы с тобой так близки, ты должен был бы поинтересоваться – хотя бы из любопытства!

– Я считал, что если ты захочешь, ты сама скажешь.

– Нет, – сказала Вики с печальной и мудрой улыбкой. – Ты не стал расспрашивать потому, что и так всё знал. По крайней мере знала та твоя половина, которую я люблю; другой Дэви дрожал от страха при мысли, что может как-нибудь изменить Кену, – он-то и заставил тебя прикусить язык и молчать. Ах, Дэви, – взмолилась она, – будь тем Дэви, которого я люблю!

– Перестань, – резко приказал он. – Вместо того чтобы разбираться во мне, ты лучше себя спроси кое о чём. Куда ты, собственно, клонишь? Ты хочешь сказать, что я – такой, как есть, – тебе уже не нравлюсь; что ты можешь любить только вожака – человека, который всегда и во всем впереди. Так не вини же меня за то, что я не такой, какой тебе нужен. Если ты стараешься пощадить мое самолюбие, то лучше не трать понапрасну времени. Почему ты не скажешь прямо, что ошиблась во мне? И ты не должна чувствовать себя в чём-то виноватой. Всё объясняется очень просто – ты любишь Кена и всегда любила только его…

Он увидел в её глазах глубокую молчаливую жалость и мгновенно ощутил жгучий стыд, ибо, вспылив, тут же понял, что уже не верит тому, что говорит. Он дал волю долго сдерживаемому гневу, и теперь слова были для него только завесой, за которой он старался съежиться, скрыться от Вики. По выражению её глаз он понял, что прятаться незачем, и всё же остался за этой завесой, закрыв лицо руками, – он казался себе абсолютным дураком, но в то же время верил любви в глазах Вики, глядевших на него с пониманием, которое было так необходимо его истерзанному сердцу.

В мастерской воцарилось накаленное молчание, и как раз в эту минуту вошел Кен, рассеянный, ничего вокруг не замечающий. Дэви понял, что эти несколько минут были для Кена просто паузой среди напряженнейшей работы, глотком свежего воздуха перед тем, как снова погрузиться в пучину. Для Дэви в эти же минуты произошел резкий перелом, который, казалось, оборвал его связь даже с близким прошлым. Его как будто вырвали из прежней жизни и насильно сделали обитателем страшной страны смятения. Однако разбираться в своих переживаниях было некогда – Дэви пришлось взяться за работу, как будто ничего не произошло.

Когда вольтовы дуги были установлены по-новому, Дэви ушел в будку, чтобы как-то справиться с новым чувством, которое надо было подавить в самом его разгаре, – с бешеной злостью на себя, смешанной со стыдом, ибо он уже осознал, что Вики говорила правду.

Он тупо уставился на пустой светящийся экран, где постепенно проступали темные очертания, и вдруг нить его мыслей прервалась, дыхание почти замерло. Удивление вытеснило в нем все другие чувства – на экране появились очертания человеческой руки; пальцы её были чуть пригнуты к ладони, потом быстро распрямились, и движение это было бесконечно женственным. Рука на экране повернулась, секунду помедлила и исчезла из виду, и снова перед его глазами мерцал пустой экран, и только неудержимо колотилось сердце.

Когда к нему вернулась способность говорить, он крикнул:

– Вики, что ты там сделала?

– Ничего.

– Но ты держала руку возле трубки?

– Я только сделала вот так, – послышался её далекий удивленный голос, и через секунду на экране, как воплощение волшебной сказки, опять возникла рука, более крупная, чем в жизни, но мучительно знакомая – ведь столько раз эти пальцы гладили его волосы, ласкали лицо, дотрагивались до его губ.

Казалось, её рука протянута к нему с такой проникновенной нежностью, какой он ещё не знал. Стоявший между ними прибор представлял для него нечто гораздо большее, чем скопление проводов, сеток, стекла и металла. Её рука, проходя через всю эту массу стекла и металла, дотрагивалась до неё, словно Вики ощупью пробиралась к той неведомой стране, которая была так дорога Дэви. После него и Кена она была первой, кто отважился пойти по этому длинному извилистому пути, и поэтому имела право присоединиться к товариществу первооткрывателей этой страны.

Узы, связывавшие Дэви с этой нереальной страной, состояли из множества нитей. Он любовно создавал её в уме, а потом укрощал, совершенствовал и подчинял себе, пока не добился возможности использовать её именно так, как было задумано. Он любил вложенный в неё труд, любил и ту умственную работу, в которой участвовал другой человек, пробивавший вместе с ним дорогу в эту неведомую область. Они ведь не ограничивались прилежным наблюдением – они, как могущественные боги, передвигали темные горы так, как им было нужно, они останавливали и даже переворачивали водопады из звезд.

Там, в стране электрической ночи, простиравшейся за экраном, они с Кеном в течение трех лет были единственными человеческими существами, и вот женская рука тянется к нему оттуда, в одно мгновение преодолев бесконечные расстояния. Сейчас Вики стала ему ближе, чем когда-либо, и у него вдруг перехватило дыхание – так он был растроган. Он глядел на экран, задыхаясь от любви, потому что всё, что было ему дорого, сейчас как бы слилось воедино.

– Можно убрать руку? – крикнула Вики. – Дуги очень уж горячие.

Дэви выбежал из будки, почти ничего не видя на свету, и так нежно обнял её за плечи, что она удивленно посмотрела на него. Ведь всего несколько минут назад он, казалось, вычеркнул её из своей жизни.

– Я видел твою руку, – сказал он. – Боже мой, я видел, как ты шевелила пальцами!

Он хотел притянуть её к себе, но Вики вздрогнула от его прикосновения – она обожглась о вольтовы дуги. Тогда Дэви с огромной нежностью взял её руку обеими руками – он был так переполнен чувством; что даже не мог выразить его словами.

Часов около одиннадцати обнаружились неполадки в одной из схем, но теперь у Дэви и Кена было достаточно доказательств того, что сейчас они в десять раз ближе к окончательному успеху, чем когда-либо. Однако даже при таком колоссальном увеличении чувствительности прибора ни одно живое существо не могло бы пробыть больше минуты в том слепящем, жарком свете, без которого они пока не могли обойтись. Почти при всех испытаниях движущимся объектом был стальной шарик, качавшийся, как маятник, на конце проволоки, – но всё же они смогли передавать на экран движения и даже человеческие движения, правда, только если испытание было недолгим, и хотя впереди предстояла огромная работа, всё же они, по крайней мере, могли быть уверены, что их мечта начинает осуществляться.

Дэви во что бы то ни стало хотел проводить Вики домой. Он вышел из мастерской в слабо озаренную звездами темноту, но когда его обдало свежестью летней ночи, он вдруг почувствовал, как обессилел.

– Я пойду одна, – уговаривала его Вики.

– Давай посидим вот на этой ступеньке и выкурим пополам сигарету, – умоляюще сказал он. – А потом можешь идти.

Вики опустилась рядом с ним на шероховатую гранитную плиту, положив на колени забинтованную руку. Она склонила голову на плечо Дэви, а он прижал её к себе, ощущая полное внутреннее умиротворение.

– Вики, – медленно проговорил он немного погодя, – давай решим, когда мы поженимся. Ведь давно пора.

Вики выпрямилась и слегка отодвинулась от него. Он не сразу сообразил, что в эти минуты, пока они оба молчали, и настроение её и мысли были совсем другими, чем у него.

– Дэви, – начала Вики, и хотя в голосе её звучали мягкие нотки, он догадался, что она про себя уже что-то решила, и боялся услышать это решение. – Больше всего на свете я хотела бы жить с тобой и быть возле тебя всё время…

– Вики?.. – он произнес её имя, словно умоляя остановиться, не говорить того, что боялся услышать. И в голосе его была такая нежность, что Вики заколебалась – но только на секунду.

– Нет, – с отчаянием сказала она. – Тебя сбило с толку то, что сегодня произошло. Сейчас всё кажется чудесным, но ведь несколько часов назад ты меня ненавидел, Дэви. Я это чувствовала, и мне было страшно.

– Вероятно, людям не дано любить всё время, и если они делают вид, что это не так, они лгут.

– Я тебя никогда не ненавидела, – просто сказала Вики.

– Слушай, Вики, ты знаешь меня вдоль и поперек. Но ты сказала, что во мне есть такое, что ты любишь, и такое, чего ты не любишь. Вики, поверь мне, я хочу быть таким, каким ты можешь любить меня, но я не смогу, если ты не будешь рядом со мной и не подскажешь, что я должен для этого делать.

– Я никогда не говорила, что хочу сделать из тебя Другого человека, – быстро сказала она.

– Вики, мы любим друг друга – о чём же тут рассуждать? Вот уже сколько времени я тебя боюсь. Я тебя ревную. Я горжусь тобой и схожу по тебе с ума… Были минуты, когда я думал, что мне безразлично, увижу я тебя когда-нибудь или нет. Вот и получается, что мы с тобой давно уже поженились.

– Ах, Дэви, я этого так хочу!

– Так что же тебе мешает? Рискни.

– Вот сейчас ты говоришь точь-в-точь, как Кен! – засмеялась Вики.

Но Дэви с улыбкой покачал головой:

– На такого рода риск Кен никогда не был способен.

Наутро Дэви проснулся, переполненный искрящейся радостью и с таким ощущением, будто отныне мир будет всегда послушен его воле. Готовя завтрак, он ходил по кухне, и всё, вплоть до мелочей, казалось, подтверждало его новое положение. Вещи – кастрюльки, яйца, ложки – словно сами прыгали ему в руки, как жонглеру, обладающему сверхъестественной ловкостью. Когда кофе был готов, Дэви, прежде чем разбудить Кена, пошел к телефону и дал телеграмму Марго: «Получили движущееся изображение. Полный успех. Женюсь на Вики. Целую. Дэви». Он повесил трубку и не успел ещё снять с неё руку, как телефон зазвонил, – видно, так была велика та волшебная сила, которую ощущал в себе Дэви, что даже аппарат затрепетал и ожил при одном его прикосновении.

Волшебство распространилось и на Чарли Стюарта – в строгом голосе адвоката появились непривычные для уха Дэви теплота и приветливость.

– Ну, кажется, я неплохо потрудился для вас, мальчики. Добыл вам пять с половиной тысяч. На восемь сотен больше, чем вы просили, и на две тысячи сверх того, что они предлагали. И они не отбирают у вас эту штуку насовсем. Они платят за исключительное право пользования, а вы сохраняете все ваши права.

Сидя у себя в конторе, окна которой были открыты на зеленеющую под утренним солнцем Кэпитол-сквер, Стюарт упивался сознанием своей маленькой, не выходящей за пределы Уикершема независимости и был чрезвычайно доволен собой; Дэви понял, что он ждет от него похвал. А в это утро щедрость давалась Дэви легко – он чувствовал себя всемогущим, как бог.

– Это замечательно, мистер Стюарт!

– Да ладно, зовите меня Чарли.

– Чарли… – сказал Дэви и засмеялся; с другого конца провода ему ответил смех адвоката, немного смущенный, но чем-то очень обаятельный…

– Я сразу же заломил двадцать тысяч; смотрю, они не бросили трубку, – тут я понял, что не сделал ошибки.

– Двадцать тысяч?

– Ну да, чего ради мы будем дешевить свой товар? Но они представили веские доводы. Уж вам-то лучше, чем кому-нибудь, известно, что никакой патент не может считаться действительным, пока он не утвержден судом. А такой процесс стоит больших денег, и если фирма его проиграет, расплатившись с вами и оплатив судебные издержки, она не только лишится дохода, но и понесет крупные убытки. Вот я и рассчитал, что поскольку это для нас не главное, то лучше возьмем, сколько дадут, зато и ответственность будет меньше.

– Правильно, – подтвердил Дэви, обнаружив, к своему удивлению, что ему скучно слушать Стюарта. Он почти чувствовал, как адвокат всей своей тяжестью налег на телефонный аппарат, устраиваясь поудобнее, чтобы долго и со вкусом поболтать и немножко посплетничать.

Ещё раз поблагодарив Стюарта, Дэви под каким-то предлогом отделался от него и повесил трубку, но улыбка не сходила с его губ. Мир, который так долго поворачивал к ним спину, равнодушный, рассеянный мир, вдруг обернулся к ним лицом, и теперь все смотрели на него и Кена, улыбаясь их удаче. Сердце Дэви замирало от счастья.

– Кен! – крикнул он. – Кен! – И, услышав сонное бормотанье, закричал ещё громче: – Мы получили деньги – пять тысяч пятьсот!

– Что-о?!

– За параллельную схему – пять с половиной тысяч долларов!

Не успел он докончить, как на пороге появился Кен в расстегнутой и смятой пижаме. Всклокоченные волосы придавали ему мальчишеский вид.

– Звони Броку! – через секунду выпалил он. – Скажи ему, пусть получает все деньги сразу и убирается к черту! Скорей звони ему, подлецу!

– Сначала я позвоню Вики.

Дэви взял трубку. И опять, словно его прикосновение наэлектризовало аппарат, раздался продолжительный звонок.

– Кен, – сказал Дэви. – Сегодня никакой осечки быть не может. Этот звонок означает деньги. Вот увидишь. – Он приложил трубку к уху. – Хелло!

Телефонистка с междугородной станции пропела, что их вызывает из Милуоки миссис Дуглас Волрат; потом в трубке защебетал веселый голос Марго, – даже на расстоянии чувствовалось, что она сияет от счастья. Она сообщила, что находится сейчас на пути в Нью-Йорк, куда через несколько дней приедет Дуг. Не могли бы Кен и Дэви подъехать в Милуоки, чтобы повидаться до отлета самолета? Она решила весь путь на восток проделать по воздуху.

– Я послал тебе телеграмму минут пять назад, – перебил её Дэви. – У нас замечательные новости!

Таким же захлебывающимся голосом он сообщил ей об опыте, о Вики, о продаже патента и только потом сообразил, что Кен впервые слышит о том, что они с Вики решили пожениться. Он быстро обернулся, но лицо Кена было невозмутимо.

– Это Марго? – спокойно спросил Кен. – Где она сейчас?

Он взял у Дэви трубку и заговорил с сестрой подчеркнуто вежливым, холодным тоном.

– Хорошо, – произнес он под конец так, словно речь шла о каком-то официальном деловом предложении. – Мы выедем через полчаса и к завтраку будем на месте.

Он прошел в кухню, избегая смотреть на Дэви, с таким видом, будто ему пришлось нарушить данный себе когда-то обет. Дэви заметил его сдержанность и молча стал собираться в дорогу, оторвавшись от этого занятия только для того, чтобы позвонить Вики и рассказать ей о событиях.

– Мы, наверно, к вечеру вернемся, – сказал он. – Я тебе тогда позвоню.

Почти всю дорогу Кен молчал. Он сидел за рулем – человек в броне из кожи и стали, человек без возраста, с ничего не выражающим лицом.

– Значит, ты женишься, – заметил он наконец. – И давно это вы надумали?

– Мы договорились вчера вечером.

– Когда же это будет?

– Мы ещё не решили.

– А вы вообще что-нибудь решили? – спросил стальной человек. – Где вы будете жить, на что и как?

– Нет, мы говорили совсем о другом.

Потом они молча проехали пятьдесят извилистых миль, насыщенных утренним солнцем, жарким ветром и гулом мотора. Над городом повисла синеватая дымка, на центральных улицах среди сутолоки машин приходилось то и дело переключать скорости, ползти черепашьим шагом, останавливаться и ждать в бензиновом голубом дыму. Наконец Кен поставил машину в двух кварталах от гостиницы «Бельведер», и, только выключив зажигание и опустив ключ в карман, он продолжил и заключил этот краткий разговор словами:

– Что ж, в случае чего дай мне знать.

Дэви никогда не давал себе отчета в том, как хороша Марго, пока не увидел её в вестибюле гостиницы «Бельведер». Она стремительно побежала навстречу братьям, похожая на трепещущий шелковый флаг. На ней было платье цвета беж, совсем без рукавов, и черная шляпа из такой тонкой плетеной соломки, что круглые поля казались почти прозрачным дымчатым ореолом: конусообразная тулья придавала её лицу особую прелесть. Длинные, до локтей, перчатки на её протянутых руках сияли безупречной белизной. Весь её облик говорил о том, что она принадлежит к тем баснословно богатым людям, которых обыкновенный смертный видит разве только мельком, в окне машины, и даже здесь, в самом большом отеле столицы одного из центральных штатов, она резко выделялась среди окружающей обстановки.

Марго схватила братьев за руки. Она поворачивала свое загорелое, нежное, как цветок, лицо то к одному, то к другому, как бы щедро делясь переполнявшим её счастьем.

– Ох, до чего хорошо видеть вас снова! – воскликнула она. – Так непривычно жить без вас. Мне всё кажется, что это только временно. Дэви, значит, ты наконец женишься! И испытание прибора прошло удачно! Вы проголодались? Я хочу пойти куда-нибудь вместе с вами. Куда бы нам отправиться?

Её движения были стремительны и порывисты, при каждом жесте и повороте от неё исходил тонкий аромат. Мужчины останавливались и смотрели ей вслед.

Марго повела Дэви и Кена в ресторан – высокий зал с дубовыми балками на потолке – и, сев между братьями, принялась выбирать по карточке завтрак для всех троих, словно всё ещё чувствовала себя ответственной за то, чтобы мальчики были накормлены досыта.

– И непременно овощи, – заключила она, протягивая карточку метрдотелю.

– Дайте нам шпинату и моркови. Благодарю вас. – Марго засмеялась. – Ручаюсь, что вы не ели овощей с тех пор, как я уехала! Ах да, чтоб не забыть… – Она открыла черную лакированную сумочку и, достав небольшую серую бумажку, протянула её было Дэви, потом с нарочитой небрежностью сунула в руку Кену. Пока Кен разглядывал чек. Марго старательно затягивала ремешок сумочки, но Дэви заметил, что она украдкой следит за выражением лица Кена.

– Десять тысяч долларов, – медленно произнес Кен. – Что это, собственно, значит?

– Это вам обоим, – сказала Марго. – От меня. Дуг открыл на мое имя текущий счет, и я могу распоряжаться деньгами, как хочу. Это для вас, остальное пойдет на платья, о которых я мечтала всю жизнь.

Кен протянул ей чек.

– Мы не возьмем, Марго. Твой Дуг имел полную возможность вложить деньги в наше дело, он не пожелал. А теперь мы не желаем пользоваться его деньгами за его спиной.

– Во-первых, это деньги мои, и я могу делать с ними что угодно. Во-вторых, он хочет участвовать в вашем деле.

– Знаю я, как он хочет!

– Ты неправ, Кен. Когда ты к нему обратился, его это не интересовало. А теперь интересует. Он узнал, что один банковский синдикат в Сан-Франциско субсидирует точно такую же работу.

– То есть какую? – резко спросил Дэви. – Как это надо понимать?

– Такую же, какую делаете вы. Не расспрашивай меня, потому что я больше ничего не знаю. Но я сказала Дугу, что вы, должно быть, далеко опередили тех изобретателей, иначе я бы уже знала…

– Господи! – пробормотал Дэви. – Неужели ты не помнишь никаких подробностей?

– Знаю только, что цель у них такая же, как и у вас, и всё основано не на механике, а на электронике. В конце концов надо было ожидать, что у вас появится куча подражателей.

– Конечно, раз они не твои братья, значит подражатели… Пойми, Марго, ведь сейчас невозможно определить, подражатели они или нет, – пояснил Дэви. – Вот увидим, кому Бюро патентов присудит первенство, тогда и узнаем. А у нас так и не было случая проверить последний ответ Бюро патентов. Мы уже обнаружили, что где-то на востоке, в фирме «Вестингауз», кто-то работает над таким же изобретением, но у нас совершенно разные методы. А теперь, оказывается, ещё и в Калифорнии затеяли то же самое… Ух, меня даже в дрожь бросило! Черт его знает, сколько ещё людей идет по тому же пути!

– Надо бы проверить это, – безразличным тоном заметил Кен.

– Вам совершенно нечего волноваться, – сказала Марго. – Кроме того. Дуг уже наводит справки.

– Дуг? – недоверчиво спросил Дэви.

– Я же тебе говорю, что он заинтересовался этим. Постойте, у меня есть чудесная идея. Дуг должен приехать в Нью-Йорк через десять дней или через две недели. Когда будет твоя свадьба, Дэви?

– Мы ещё не назначили дня.

– Тогда устрой её через две недели. К тому времени я смогу вернуться из Нью-Йорка. Пусть Дуг подождет меня в Уикершеме, и мы оба будем на твоей свадьбе. Давайте хоть на свадьбе соберемся все вместе. И вы сможете показать Дугу, что у вас есть.

– Одно с другим не имеет ничего общего, – медленно сказал Дэви. – Если Дуг – пожалуй, я могу теперь называть его так, – если Дуг интересуется нашим изобретением, то давай об этом и поговорим. И, разумеется, вы будете приглашены на мою свадьбу, какая бы она ни была. Кстати, Кен, положи, пожалуйста, чек в карман. – Дэви с непоколебимой твердостью выдержал взгляд брата. – Мы принимаем его и благодарим.

Кен очень медленно сложил бумажку и, не глядя на сестру, сунул в карман.

– Спасибо, Марго, – спокойно сказал он.

– Ты всё-таки поговоришь с Вики? – обратилась Марго к Дэви.

– Я спрошу её, – сказал он. – Но вот эти изобретатели в Сан-Франциско… У них, видно, хорошо поставлено дело, вот что меня тревожит. Как тебе кажется, Кен?

Кен покачал головой. – Я об этом не думаю, – произнес он. – Я вообще ни о чём сейчас не думаю.

Сидя рядом с Марго, он выглядел бледным, осунувшимся и усталым. В исходившем от неё аромате, в вызванном ею потоке воспоминаний броня из кожи и стали лопнула и распалась на лоскутья и проржавевшие обломки.

Простившись с Марго, Кен стал таким задумчивым и молчаливым, что Дэви счел за лучшее сесть вместо него за руль. Уже перевалило за полдень, и в воздухе стоял зной, как всегда в разгаре лета. Дэви постарался как можно скорее выбраться из города. Некоторое время дорога шла вдоль озера, его безмятежная прохладная синева простиралась на несколько миль, вплоть до терявшихся в солнечной дымке песчаных обрывов на том берегу.

– Давай сделаем привал и выкупаемся, – предложил Дэви. – Жара просто убийственная.

Кен смотрел в одну точку, лицо его застыло, и живыми казались только глаза, полные тоскливого раздумья.

– Иди. Я подожду.

– А ты не хочешь купаться?

– Нет, – сказал Кен и взглянул на брата с глубоким упреком, словно тот предложил ему сплясать у постели умирающего. – На кой черт мне это купанье!.. – вдруг вспылил он.

Машина бежала по пышущей зноем дороге. Дэви правил, а Кен сидел рядом в яростном смятении, которое не мог выразить словами, и мерно постукивал себя кулаком по ладони. Это движение напоминало автоматический, заряженный электроэнергией механизм, который, пока не кончится заряд, отстукивает ритмичные удары по одному и тому же месту. Душевная боль, вылившаяся в это движение, была так заразительна, что Дэви не удержался и крикнул:

– Ради бога, возьми себя в руки, Кен!

– Веди машину, – сдержанно отозвался Кен, – остальное тебя не касается.

В Мэшекене, где дорога проходила по раскаленной солнцем главной улице, между двумя рядами торговавших машинами гаражей, Кен тронул Дэви за руку и знаком велел остановиться у гаража Макинтоша. Не произнеся ни слова, Кен вышел и захлопнул за собой дверцу – по его виду Дэви решил, что он сейчас вернется. Но потянулись нескончаемые минуты под палящим солнцем, которое отражалось яркими полосами и дробилось блестящими точками в зеркальных стеклах витрин по обе стороны неглубокого каньона – улицы, а Кен всё не появлялся.

Через четверть часа в гараже Макинтоша переднее стекло витрины растворилось, и в тот самый момент, когда в душе Дэви шевельнулись дурные предчувствия, на солнце блеснул лоснящийся сигарообразный кузов черно-желтого гоночного «оуберна», который съехал по скату на улицу; за рулем сидел Кен. Он резко остановил машину поперек тротуара и, пока Макинтош с механиком прикрепляли к буферам таблички с временным номером, сидел, уставившись прямо перед собой, словно поглощенный каким-то тайным видением. Потом он повернулся и взглянул на Дэви. В глазах его всё ещё стояла тоска, но губы изогнулись в полунасмешливой, полузастенчивой улыбке. Дэви выпрыгнул из машины и пошел к гоночному «оуберну».

– Я приметил его ещё по пути туда, – сказал Кен. – Немного подержанный. Новый стоит две тысячи шестьсот. Я купил за две сто. – Он машинально перевел скорость – его одолевала настоятельная потребность двигаться. – Вот, наконец, деньги Марго превратились в реальность, – медленно сказал он и добавил: – Только так их и надо тратить, чтобы снять с них проклятие. Теперь я ничего не имею против – можешь получить по чеку деньги, заработанные ею в постели.

Вместо того чтобы ударить его, Дэви быстро отошел к своей машине и дрожащими руками взялся за руль. Меньше чем через пять минут сзади из знойного марева до него донеслось низкое гуденье, оно становилось всё громче и громче, и наконец мимо с гулом промелькнули черно-желтая ракета, бледное лицо и вихревая струя воздуха. И оттого, что Кен мчался с такой неистовой скоростью, вся злость Дэви как бы иссякла. Полтора часа он ехал домой в ледяном одиночестве, и это было самое тоскливое чувство, какое он когда-либо знал.

У стоявшей перед сараем новой машины всё ещё был такой вид, будто она, волоча за собой клубы пыли, мчится прямо в пекло, но Дэви только мельком взглянул на неё и прошел мимо. Кен сидел в конторе, уставясь невидящим взглядом на стопку отношений из Бюро патентов, лежавшую там уже две недели. Он держал в руке верхнюю пачку бумаг, но не перевернул даже первой страницы, и каемка пыли на следующей пачке осталась нетронутой. Он, как напроказивший ребенок, старался изобразить прилежание.

– Прежде чем двигаться дальше, надо бы привести в порядок наши патентные дела, – негромко сказал он.

Дэви ничего не ответил и прошел мимо, твердо ступая на каблуки.

– Я продам эту проклятую машину, – продолжал Кен тем же тоном. – Я сделал глупость. Деньги нам нужны.

Дэви наконец поднял на него глаза.

– Ничего, – сказал он немного погодя. – По крайней мере ты облегчил себе душу, – и мы теперь можем идти дальше.

– Мне такая машина не нужна, – заявил Кен.

– Ты будешь ездить на этой машине, – медленно произнес Дэви с такой горечью, что голос его дрогнул. – Ты будешь ездить на ней, а когда не будешь ездить, повесь её себе на шею и носи! И никогда не забывай про эту машину, потому что в этой машине вся разница между мной и тобой!

Он повернулся к Кену спиной и подставил голову и руки под струю холодной воды из крана, потом стал надевать рабочий комбинезон. Разрыв с Кеном он ощущал почти физически, как глубокую рану в теле, такую болезненную, что было трудно сидеть за столом напротив Кена и делать вид, будто занят чтением. Но разрыв нанес рану не только ему – краешком глаза Дэви видел, что Кен тоже страдает.

– За что ты меня наказываешь? – не вытерпел Кен. – Я же сказал, что продам её.

Дэви даже не взглянул на несчастное лицо брата.

– Это как тебе угодно, – сказал он.

Кен стукнул кулаком по столу.

– Бездушный негодяй! – крикнул он. – Ну да, я свалял дурака! А с тобой разве этого не бывает? Ты и Марго – вы оба холодные, как рыба! Ну что, спрашивается, я такого сделал? – И Кен рывком поднялся со стула.

– Как по-твоему, куда должны были пойти эти две тысячи сто?

– Я же сказал, что продам машину! Я же твержу это всё время!

– Но ведь ты всё-таки её купил! Две тысячи сто долларов! И это при том, что мы не можем себе позволить даже новую заплату на штаны! Прежде чем думать о новых покупках, мы должны уплатить Броку, уплатить Чарли Стюарту и разделаться с сотнями старых долгов, о которых мы даже не говорили в последнее время. И если хочешь знать, – закричал Дэви, вскакивая и колотя себя в грудь, – надо подумать и о моей женитьбе! Что мне прикажешь делать? Устраивать себе дом в твоей паршивой торпеде? Там даже нет заднего сиденья, чтоб использовать под кладовую!

– Я её продам! – взревел Кен.

– Да кто, кроме тебя, станет покупать такую дребедень?

– Господи, да неужели ты не можешь понять, какое чувство вызывают у меня эти деньги? Ведь это оскверненные деньги. На них следы пальцев Волрата. Помнишь, как неделю тому назад мы с тобой обалдели от радости, когда узнали, что за нашу работу предлагают деньги, а ведь как мы работали! А она попросту берет из денег, данных ей «на булавки», и швыряет нам чек на сумму, вдвое больше той, в какую оценили нашу работу. – Сдавленный голос Кена упал почти до шепота. – Когда Марго, такая изящная и нарядная, протянула мне этот чек, я готов был убить её. И себя тоже. И тебя, если хочешь знать. Мне просто необходимо было выбросить хоть часть её денег на ветер – только чтобы снять с них проклятие!

– Сядь, – устало сказал Дэви. – Хватят об этом. Я всю жизнь был для тебя чем-то вроде мягкой подушки. Теперь – кончено. С этих пор ты будешь стоять на своих собственных ногах и сидеть на своем собственном заду. – Дэви задержался взглядом на лице брата чуть дольше, чем следовало бы, если б он хотел скрыть от Кена, что тот уже прощен и что рана уже зажила. Он взял убористо напечатанное официальное письмо и стал читать; но неспокойная совесть подсказала ему, что, хотя он уже освободился от бремени гнева и боли, Кен всё ещё испытывает страдания.

И голос Дэви стал почти ласковым:

– Черт с тобой, с этой машиной. Захочешь её оставить – оставляй. Как-нибудь вывернемся.

– Ты больше не сердишься? – поколебавшись, спросил Кен.

Дэви слабо усмехнулся.

– Может, ты наконец заткнешься и мы примемся за работу?

Глава одиннадцатая

Гул голосов – смеющихся, кричащих, протестующих, – лязг тормозов и кассовых аппаратов, непрерывный стук машин, говорящий о том, что Америка за работой, – этот шум объемлет весь континент и, поднявшись высоко в воздух, грозовой тучей плывет на восток, к эпицентру всех штормов и бурь – Вашингтону. Здесь туча разражается ливнем над строгими фасадами правительственных зданий, потоки через двери проникают в комнаты и чуть не затопляют сидящих там клерков и их начальников. Осажденные мужественно расправляются с кипами бумаг, помеченных различными шифрами и буквами, передавая их из рук в руки, – они подлежат отправке до пяти часов и составят встречный поток официальных голосов, который, в свою очередь, поплывет над страной, вливаясь в этот оглушительно громкий говор многомиллионного народа; итак, закончился ещё один день, наполненный грохотом и гулом, и за этот день Америка стала богаче, похоронила своих мертвецов, храбро впустила в жизнь новорожденных и смазала свои гигантские машины, чтобы они сделали ещё одно из тех конвульсивных движений, из которых и складывается жизнь. Вечер спустился на восточную часть Соединенных Штатов, и Вашингтон засверкал своими ярко освещенными монументами, лихорадочно готовясь к тому, чтобы наутро снова приступить к управлению страной.

В городе Вашингтоне на третьем этаже грязного серого здания, именуемого Бюро патентов правительства Соединенных Штатов Америки, имеется огромная комната, разделенная на квадратные клетки; и трудно представить себе, что горы бумаг, возвышающиеся на письменном столе каждого эксперта, отражают лицо технической Америки, каким оно будет через несколько десятилетий, и путь, которым идет её мысль. Здесь стоит церковная тишина, хотя бюро является ареной бурных споров и братоубийственной войны, которую ведут между собой промышленные предприятия. В каждом закутке за письменным столом сидит человек; и вот уже около двух лет один из этих экспертов ведет нескончаемый и беспощадный спор с братьями Мэллори – спор, в котором не произносится громко ни одного слова, в котором не бушует гнев, в котором царит полное согласие умов, а предметом его является вопрос о том, зря или не зря потрачены все эти годы, которые братья Мэллори целиком отдали работе.

За тысячи миль от Вашингтона Дэви, казалось, чувствовал упорное сопротивление эксперта, хотя и не представлял себе, как выглядит этот человек. Для него эксперт был просто мозгом, работающим в таинственной темноте за чуть приоткрытой дверью. Однако когда Дэви читал длинное письмо, в котором излагались причины отказа, и дошел до главного – утверждения, что изобретатели не оригинальны в своем труде, он как бы различил в этой темноте блеск очков без оправы и довольную улыбку на тонких губах.

Почти полтора года назад Мэллори впервые начали разговор о своем изобретении, сообщив эксперту о том, какой они соорудили прибор, каковы принципы его работы и почему их изобретение можно считать новым и отличным от всего, что когда-либо делалось до них. Они хотели получить постановление конгресса, дающее им исключительные права сооружать и продавать то, что они изобрели, – постановление, именуемое патентом.

Человек, сидящий в одной из клетушек, молча прочел их заявку и, поразмыслив месяцев восемь, ответил, что братья Мэллори в нескольких пунктах допустили ошибку. Кроме того, эксперт напомнил им, что некий человек в 1917 году изобрел нечто похожее на одну из частей их сложного прибора и использовал это в механизме, предназначенном для совершенно других целей; а кто-то другой в 1922 году применил схему, подобную той, которую построили они, для точно такой же цели. Таким образом, по причинам, изложенным выше, претензии, перечисленные в пунктах 1-12 включительно, удовлетворены быть не могут; а поскольку вся заявка в целом содержит всего двенадцать пунктов, педантично продолжал эксперт, она отклоняется полностью, и Бюро патентов не считает возможным просить конгресс Соединенных Штатов о принятии соответствующего постановления.

Этот первый официальный документ послужил толчком к разрыву с Броком; вскоре после того как были подписаны документы о прекращении всяких деловых отношений с банкиром, Дэви и Кен снова вернулись к разговору с человеком, сидящим в клетушке.

Этому человеку было указано на то, что он сам ошибается и что в пяти пунктах его возражений опущено главное. Братья подробно остановились на разборе этих пунктов. Что до приведенных экспертом возражений, то существует три причины, по которым изобретение 1917 года никоим образом не могло войти составной частью в изобретенный ими прибор и выполнять те функции, для каких этот прибор предназначен. Все эти три причины были изложены эксперту. Что же до ссылки на изобретение 1922 года, то при ближайшем рассмотрении оказалось, что эксперт ошибся и тут, увлекшись формой и забыв о функциях. Мэллори соглашались с тем, что чертежи на бумаге действительно выглядят похожими, но объясняется это лишь особенностями чертежной техники. В электрическом же отношении между ними нет никакого сходства, и обе схемы были подробно описаны для сведения эксперта. В конце излагалась просьба удовлетворить заявки, изложенные в пунктах 1-12 включительно, и довести до сведения конгресса Соединенных Штатов тот факт, что все права на данное изобретение принадлежат братьям Мэллори.

Такой подробный ответ, по-видимому, потребовал от эксперта весьма серьезных размышлений, и весь остаток зимы, а также всю весну 1929 года он выжидал. Но его вторичный отказ, который изучал сейчас Дэви, доказывал, что выжидал он не потому, что был поставлен в тупик или загружен другой работой, а просто потому, что он хотел подобрать такое оружие, чтобы можно было сразить их насмерть: Дело в том, что отвергнуть чью-либо заявку, сославшись на уже выданный патент, можно лишь в том случае, если этот патент уже год как зарегистрирован в книгах Бюро; и вот за то время, пока эксперт ждал, сидя в своем закутке, истек годичный срок для четырех патентов, о которых он ещё не мог упоминать в своем первом отказе, и теперь эксперт учтиво преподнес их братьям Мэллори.

Возражения, выдвинутые против их заявки, были составлены очень ловко и при первом чтении казались неопровержимыми. Даже перечитывая письмо вторично, Дэви был глубоко убежден в том, что отказ окончательный и вполне справедливый. И лишь читая письмо в четвертый или пятый раз, он начал замечать маленькие пробелы в доводах эксперта, похожие на трещинки в монолитной глыбе.

Из всего этого Дэви сделал, впрочем, один бесспорный вывод: не только они с Кеном работают в этой области. Другие люди в разных уголках страны жили всё это время одной с ними мечтой. Эти люди работали в такой же безвестности, как и они, и, по-видимому, с такими же взлетами и падениями, со своими Бэннерменами, со своими Броками, быть может, даже со своими Волратами.

Две из четырех схем, как явствовало из патентов, были весьма примитивны по сравнению со схемой Дэви и Кена и практически неприменимы – патент был выдан их изобретателям только за новизну идеи. По собственному опыту Дэви знал, что эти две схемы существуют только на бумаге и никогда не дадут хороших результатов на практике – они просто никуда не годятся. Но две другие схемы, которые привел в доказательство своего отказа эксперт, отличались изобретательностью и были так же тщательно продуманы, как и их собственная. Одна из этих схем представляла собой улучшение конструкции, уже запатентованной фирмой «Вестингауз» в 1922 году, а вторая была совершенно новым изобретением в этой области. Изобретатель этой последней схемы жил в Сан-Франциско, а под фамилией его стояло название синдиката; по-видимому, это была та самая группа, о которой говорила Марго. Схема была придумана человеком на редкость одаренным, это несомненно, а размах проведенной им работы указывал на то, что в его распоряжении имеются большие средства.

Робинзон Крузо стоял, как громом пораженный, увидев на песке следы одного только Пятницы, а перед Мэллори неожиданно предстали целых два человека, вторгшихся в область, которую братья считали только своей, – и всё-таки Дэви нисколько не испугался. Он всё время подозревал, что может произойти нечто подобное. Кроме того, он почувствовал приятную уверенность в своих силах – ведь если ещё кто-то работает над тем же, что и он, значит, это вовсе не бессмысленная затея; к тому же другие изобретения в таком виде, как сейчас, имеют мало общего с их работой. Если раньше у него и возникали сомнения в своих способностях, сейчас они полностью исчезли. Дэви чувствовал себя неуязвимым – как бы он сейчас ни поступил, успех обеспечен, – и всё-таки что-то заставляло его быть крайне осторожным.

– А ты что думаешь на этот счет? – с расстановкой спросил он Кена.

– Какого черта, да мы всех их побьем! – сказал Кен; ссылки на уже существующие изобретения он воспринял как вызов, на который ему не терпелось ответить. – Если всё ограничится только этим и других соперников, у нас не будет, считай, что патент у нас в кармане.

Кен с мрачным удовлетворением посмотрел на свои стиснутые кулаки.

– Всё выходит так, как мы задумали, – медленно произнес он, – словно осуществляешь чертеж, сделанный на кальке. И все эти умники, которые в нас не верят, будут читать о наших успехах и плакать. И Волрат первый. Вот сейчас я хочу, чтобы он был нашим партнером. Просто для того, чтобы посмотреть, как он будет вести себя в том единственном деле, где он никогда не сможет играть главную роль.

– А я думаю не о людях, – медленно сказал Дэви. – Я думаю о самом изобретении. По-моему, наша работа лучше всех – пока. Вот и всё.

– Терпеть не могу этот твой многозначительный тон. У меня от него начинают мурашки бегать.

– И я не уверен, что она долго будет самой лучшей.

– Ох, бога ради, не нервничай!

– Стоит только взглянуть на эти патенты, и в голову приходит миллион способов улучшить их.

– Тем хуже для них. Пусть делают, как могут.

– Ты не понимаешь главного: можно придумать, как улучшить другие системы, но нашу собственную улучшить уже почти нельзя.

Впервые Кен не нашел что ответить.

– Возьми, к примеру, придуманную у «Вестингауза» систему распыления точечных фотоэлементов на листе слюды. Если им удастся уменьшить и сблизить эти точки, изображение получится четким и ясным. Тут необходимо вмешательство химика, а фирма «Вестингауз» может нанять тысячу химиков для работы над этой проблемой. И решение её – только вопрос времени.

Кен по-прежнему молчал, и Дэви, выждав немного, продолжал дальше:

– Этот изобретатель из Сан-Франциско передвигает всё изображение мимо крошечной щели, в которую попадает в данный момент только маленькая часть изображения. Ты сам говоришь, что, усовершенствовав усилительную схему, он сможет делать свою щель всё меньше и меньше и получит отличное изображение. А у нас ведь совсем другая проблема. Мы не можем добиться четкости, потому что применяемая нами сетка недостаточно тонка, а сделать её ещё тоньше уже нельзя, хоть умри. Понимаешь, я хочу доказать тебе, что коренная разница между тремя изобретениями состоит только в материалах и чисто механической технике, которыми пользовались изобретатели, то есть не в основной идее, а во внешних факторах. Конечно, наша работа сейчас – лучшая из всех и, по всей вероятности, будет лучшей в ближайшие пять-десять лет. А потом они нас обгонят, и тут уж мы ничего не сможем поделать.

– Значит, впереди ещё пять-десять лет? – с явным облегчением усмехнулся Кен. – Да ты только представь себе, какую уйму денег можно заработать за пять-десять лет.

Дэви ничего не ответил. Он отвернулся и подошел к окну.

– Ты всё-таки подумай об этом, – продолжал Кен. – Подумай, что мы сможем сделать, если у нас будет монополия на такую штуку в течение пяти или десяти лет!

– Я сейчас думаю, самое ли это для нас главное, – произнес Дэви.

Кен изо всей силы ударил кулаком по столу.

– Довольно! – повелительно сказал он. – Мы сейчас достигли всего, чего хотели. Не время раскачивать лодку. Мы с тобой уговорились сделать эту работу, и мы доведем её до конца. Осталось совсем немного – придумать, как нам управлять предприятием, которое будет стоить миллиард долларов. Ведь только к этому и сводятся все наши с тобой разговоры.

– Только к этому?

– Боже всемогущий, а к чему же ещё?

– Вот это я и пытаюсь сейчас выяснить. Для меня лично, – сурово сказал Дэви, – миллиард долларов – пустой звук. Я произношу эти слова и чувствую: они никак не отвечают моим стремлениям и даже не волнуют меня. А вот если я спрошу себя, хочу ли я трудиться, чтобы создать прибор, который будет работать так, как мы всегда мечтали, – у меня просто замирает сердце. И тогда что из того, если в жизни не всё получается точно по чертежу, который мы с тобой придумали пять лет назад? Что из того, если мы даже не получим монополию на наше изобретение? – Он внезапно расхохотался. – Ты же знаешь, мы с тобой можем прожить на куда меньшую сумму, чем миллиард или даже какой-нибудь несчастный миллион долларов!

– К чему ты клонишь? – с расстановкой спросил Кен. Губы его крепко сжались. – Почему мы не получим монополию на наши изобретения? Почему всё не может произойти точно по нашему чертежу? – Он поднялся с места. – Черт тебя возьми, Дэви, ты, как видно, уже что-то решил! К чему ты клонишь, скажи, ради бога?

– Признаться, я сам не знаю. Я только пытаюсь представить себе, что будет через много лет…

– Да перестань ты! – прикрикнул на него Кен. Лицо его покраснело от злости. – Через много лет мы все будем лежать в могиле!

– Предположим, что мы получим патент на изобретение и будем иметь для разгона пять лет. А теперь скажи мне, миллиардер, что произойдет, если телевидение к этому времени коммерчески не оправдает себя? Или представь себе, что мы ввяжемся в тяжбу? Уж они такой возможности не упустят, будь уверен. Стоит им понять, что они могут выдвинуть против нас обвинение в нарушении авторских прав и протянуть дело в суде, пока их лаборатории нас не обгонят, они сейчас же это обстряпают и будут стоять на своем, даже если тяжба обойдется им в миллион долларов. Ну что такое миллион, когда впереди куш в целый миллиард?

– Ты думаешь, я согласился бы взять в компаньоны Волрата, если бы у него не било денег, чтобы бороться за нас?

– А мне сейчас наплевать на Волрата!

– Ну, знаешь, пора наконец выяснить, на кого же тебе не наплевать.

– Я уже сказал тебе: главное для меня – продолжать работу. – Он смотрел Кену прямо в лицо. – И я готов сейчас же полностью изменить план действий. С этой самой минуты! Мы должны добиваться патента, но дальнейшую работу над нашим прибором надо немедленно прекратить. Будем считать его просто экспериментом. И с этого дня начнем работу над усовершенствованием их изобретений – да так, чтобы обогнать всех. Мы же с тобой можем это сделать! И, таким образом, мы будем совершенствовать ту единственную систему, которая, как мы знаем, может дать результаты уже сейчас и которую можно улучшать и дальше…

– Ты совсем с ума сошел! – разъярился Кен. – Ты всё выбрасываешь на свалку – и во имя чего? Единственно, чего мы добьемся, – это патентов на улучшение чужого изобретения. А основные права по-прежнему останутся у них. Мы не сможем и пальцем двинуть без их разрешения.

– А они не смогут и пальцем двинуть без нашего. И только такая работа сможет дать нам наибольшее удовлетворение. Такой ли уж я сумасшедший? Спроси-ка себя, что заставляет тебя вставать спозаранку, бежать в мастерскую и трудиться по пятнадцать часов в сутки – и так день за днем? Ведь ты это делаешь не из-под палки – значит, любишь свое дело! А почему?

– Всякий раз, как я поворачиваю рычаг, всякий раз, как я слежу за стрелкой на циферблате, я знаю, что приближаюсь к чему-то огромному…

– Ладно, к чему же именно? – не отставал Дэви.

Кен сказал очень просто:

– К богатству, к такому количеству денег, что даже неизвестно, куда их девать.

– Ерунда, – сказал Дэви. – Может быть, тебе кажется, что ты так думаешь, но это неправда. И я сейчас тебе это докажу. Представь себе, что у тебя куча денег и ты можешь купить себе всё, что хочешь, а куча всё не уменьшается. Неужели ты перестанешь работать?

– Нет, почему же – работа доставляет мне удовольствие.

Дэви в отчаянии ударил кулаком по столу и заговорил страстно и возбужденно:

– Вот мы и вернулись к тому, с чего начали! Почему тебе нравится созидать что-то новое – такое, что никогда не существовало прежде? Как называется то стремление, которое движет тобой? Хоть раз в жизни посмотри на дело прямо, забудь о всяких рекламах и россказнях про головокружительные карьеры! Отчего ты чувствуешь, что рука у тебя точно приросла к инструменту? Почему ты любишь создавать? Почему ты гордишься своей работой, сознавая, что вложил в неё душу? Ради бога, попробуй наконец разобраться в себе. Что тебе доставляет самую большую радость в жизни?

– Деньги, – глухо сказал Кен. – И больше ничего.

– А зачем Тебе нужны деньги? – спросил Дэви.

– Оставь меня в покое! – воскликнул Кен, мучимый противоречивыми чувствами. Он сделал движение, как бы желая убежать. – Я всё выслушал и ни с чем не согласен. Мы будем продолжать нашу работу, как и собирались.

– Я говорю об этом миллиарде долларов, – не отставал Дэви. Он схватил Кена за руку. – И ты ответишь на мой вопрос. Зачем он тебе?

Кен медленно поднял глаза на брата.

– Потому что, если хочешь знать, я одинок, – негромко произнес он. – Конечно, работа – прекрасная штука. Мы с тобой большие люди – изобретатели, инженеры, творцы, и всё-таки мне этого мало. Мне нужны люди, а людей-то в моей жизни теперь и нет. Марго ушла из неё, и ты тоже. И не говори мне, пожалуйста, что мы с тобой по-прежнему живем и работаем вместе. Мы просто стоим рядом – вот и всё. – Он не глядя сунул в рот сигарету. – В мастерскую приходит Вики – и мне уже нет места. Ни в её жизни, ни в твоей. Когда у меня будут деньги, я уеду далеко отсюда. Подальше от тебя, подальше от этого дома, где жила Марго… – Он осекся, стараясь овладеть своим голосом, но смотреть на Дэви был не в силах. Отвернувшись в сторону, он заговорил уже гораздо спокойнее: – И есть ещё одна причина, почему именно ты не имеешь права говорить о том, чтобы плюнуть на всю нашу работу. Ты ведь женишься, и тебе будут нужны деньги. У вас появятся дети. Мы сможем получить патент лишь в том случае, если окажемся лучше других, – и мы сумеем быстро доказать наше преимущество. А что будет потом – уже неважно. Надо продолжать работу, как было решено, и мы добьемся всего, чего хотели. Ты, Марго и я – люди, созданные для счастливых концовок.

Дэви стоял неподвижно – ему нечего было сказать, ибо он вдруг понял, что, стараясь доказать одну истину, он нечаянно открыл Кену совсем другую. Наступившее молчание было тягостным для них обоих.

Через час почтальон вручил Дэви телеграмму, адресованную Д. и К. Мэллори для передачи миссис Дуглас Волрат.

Дэви разорвал конверт и прочел: «Прилетаю в четверг. Целую. Дуг».

– Давно пора, – язвительно заметил Кен.

– Ты в самом деле хочешь его видеть?

– Я хочу видеть его деньги. Нам потребуется всё, что он сможет нам дать, чтобы провернуть это дело побыстрее. И, ей-богу, мы своего добьемся!

Дэви медленно покачал головой.

– И всё-таки не думай, что тебе удалось втереть мне очки, Кен. Рано или поздно тебе придется ответить на мои вопросы так, как отвечаю на них я. А не то этот камень свалится нам на голову, и мы не успеем даже отскочить в сторону!

– А я говорю, что мы будем держаться первоначального плана. До сих пор всё шло благополучно. Ты мастер брать дальние прицелы – вот и рискни сейчас остаться с нами.

– Нет, – сказал Дэви. – То, о чём я говорю, только кажется дальним прицелом. Для меня всё это близко и ясно. Я могу спорить с тобой сколько хочешь, но сейчас ты должен согласиться со мной только в одном: ты не будешь договариваться с Дугом Волратом ни о чём, пока мы не обсудим всё это между собой.

Кен промолчал, но хотя он не ответил «нет», Дэви почувствовал, что они так и не пришли к соглашению.

Самолет, которым управлял Волрат, описывал круги над Уикершемом перед посадкой. На посадочной площадке горячий ветер гонял крохотные столбы пыли. Сверху они казались крутящимися каплями воздуха, превратившегося в студенистую массу. Даже с высоты трех тысяч футов было неприятно глядеть на царившее внизу смятение.

В-верху же стояло безветрие, так что самолет, не меняя курса, приблизился к городу с восточной стороны и, промчавшись над заводом, с гулом пошел на посадку. Аэродром был весь в ухабах и зарос травой – он как бы снова постепенно превращался в пастбище. Вокруг не видно было ни одного самолета, и Волрат тщетно всматривался, не бежит ли кто-нибудь ему навстречу. Завод выглядел точно таким, каким он его оставил, но на площадке, где раньше всегда стояло не меньше сотни автомобилей, теперь виднелось всего пять-шесть. Волрат нажал педаль акселератора и, подрулив к зданию, проехал вдоль окон конторы. Куда запропастился Мэл Торн? Какого черта никто не выходит?

Из окон на него уставились два-три знакомых лица, но никаких признаков суеты Волрат не заметил. Раздраженный и злой, он выключил мотор и распахнул дверцу кабины. В ту же секунду из дома, сощурившись от солнца, неторопливо вышел Мэл Торн в легкой рубашке, без пиджака.

– Наконец-то! – проворчал Дуг. – Вы что там, вымерли все, что ли?

Мэл помог ему подложить под колеса чурбашки, но это была обычная услуга, в которой ни один летчик не откажет другому.

– А чего же вы, собственно, ждали? – спросил Мэл. – Флагов?

Дуг обернулся, удивленный непривычным для него тоном.

– Какая муха тебя укусила, Мэл?

– Ну, знаете, будь я проклят! – медленно сказал Мэл, глядя ему в лицо. – Уж такого я не ожидал! Вы врываетесь сюда, будто ваше имя на вывеске ещё что-то значит! Разрешите вам сказать, что завод носит имя Волрата только по той причине, что у фирмы нет денег на краску для новой вывески.

– Что случилось с тем военным заказом? – резко спросил Дуг.

– С каким военным заказом, позвольте спросить?

– Перестань! Об этом заказе шли переговоры ещё при мне. И всё было уже налажено. Вам оставалось только довести дело до конца.

– Переговоры шли, пока вы не дали тягу. Но как только вы повернули нам спину, всё полетело к чертям. Да об этом заказе, будь он проклят, они больше и не заикались. Эти господа сделали вид, будто никогда о нас и не слыхали. Когда вы, молодой человек, хотите развязаться с тем, что вам надоело, вы делаете это с блеском!

Дуг вздохнул и огляделся.

– Мэллори ещё не приехали? Они собирались встретить меня и отвезти в город. – Он взглянул на Мала и вдруг рассмеялся. – Что ж, ты так и не впустишь меня в контору?

Мал пожал плечами.

– Входите, – сказал он. – Можете подождать внутри.

Завод казался совершенно заброшенным. Среди бездействующих станков почти терялся единственный самолет, находившийся в процессе сборки; голоса нескольких рабочих эхом отдавались в пустых стенах и поэтому казались неестественно громкими.

– Вот этот самолет мог бы в два счета обогнать «Сокола», если бы мы его когда-нибудь доделали до конца. Я знаю, если б я мог лететь на нем в сентябрьских состязаниях, наши дела сразу пошли бы в гору. Но самолет никогда не будет закончен, так что и говорить об этом нечего.

Они вошли в контору. Мал налил в картонные стаканчики виски Дугу и себе. Стаканчики явно уже были в употреблении. Мал быстро выпил виски и налил себе ещё.

– Недели через две, – сказал он, – шериф опечатает завод. Между прочим, директор завода – я.

– Я и рассчитывал, что ты будешь директором.

Мал криво усмехнулся.

– Директором этой мертвецкой?

– Когда я уезжал, здесь было не так, Мэл. Не сваливай вину на меня.

– А кто же виноват, как не вы? Слушайте, распродавать акции можно по-разному. Нашлось бы немало людей, которые постепенно раскупили бы их, и без всякой суматохи. Вы бы и так набили себе карман. Но выбросить всё сразу на открытый рынок – это был наилучший способ сшибить нас с ног. И это могли сделать только вы, потому что ни у кого не было такого количества акций, как у вас. Черт возьми, люди, которые имели несравненно меньше вашего и ещё меньше вашего интересовались тем, что мы тут делаем, – и те вели себя куда осторожнее! Все думают, что вы устроили ловкую аферу и что это было обдумано заранее. Но я-то знаю, что это вовсе не так.

– Очень рад, что хоть вы это понимаете.

– О, я слишком долго работал с вами, поэтому не верю, что вы на это способны. – На его покрытом шрамами лице вдруг появилось выражение горькой злобы. – Я-то знаю – вы даже не понимали, что делаете. Я давно уже жду случая сказать вам это. Те, кто пытается разгадать ваши планы, всегда остаются в дураках, потому что и разгадывать-то нечего – у вас не бывает никаких планов. Вас просто заносит то в одну, то в другую сторону, а так как вы при этом всегда располагаете большими деньгами, то неизбежно наживаетесь на любой своей затее. Вы не особенно умны и не особенно глупы. В этом всё дело. Вот что я хотел вам сказать.

Дуг поглядел в свой наполовину опорожненный стакан.

– Мне очень жаль, Мэл. Я, конечно, должен был предупредить вас, чтобы вы успели вовремя продать свои акции.

– Боже, до чего вы бываете глупы! Четыре года назад, когда вы подобрали меня на Брайант-сквер и я рассказал вам о своей идее насчет нового самолета, – слышали вы от меня тогда хоть слово насчет денег? Я придумал, как построить самолет усовершенствованной конструкции, и говорил только об этом. Вот и всё. А наживать на этом деньги – это уж вы придумали.

– Давайте я куплю все ваши акции по тридцать долларов за штуку. По такой цене я продавал свои.

– Теперешняя цена им – тридцать центов, и то никто не берет. Только за эту цену я и могу их продать. Если я получу с вас по тридцать долларов за штуку, я не смогу смотреть в глаза двумстам человекам в этом городе, хотя со многими я даже не знаком. А, да ну их к черту, эти акции! Вы даже не понимаете, о чём я говорю. – Он залпом выпил свое виски и налил ещё. – Как идут ваши голливудские дела?

– Неплохо, только я этим больше не занимаюсь.

Мэл поднял на него глаза.

– Вы уже кончили картину?

– Её ещё только начинают. Но всё в порядке. Я продал свой пай.

– С немалой выгодой? – любезно спросил Мэл.

– Как всегда, – улыбнулся Дуг.

– А что Карл? Он тоже участвовал в сделке?

– Нет, его там куда-то пристроили – так я думаю. Во всяком случае, они сказали, что попытаются. Вы же знаете, какие теперь времена.

– Уж будьте уверены, знаю. А что если его никуда не пристроили?

– Пожалуйста, не распускайте нюни, Мэл. Ни один человек не работал у меня только из любви ко мне. Все работали потому, что я платил, и платил хорошо. А когда работа кончена, какой ещё может быть разговор?

– Разумеется, только дело тут не в работе. Если человек вам нужен, вы высасываете его мозги и вынимаете душу, потому что вы покупаете не его труд, вы покупаете его мечту.

Дуг покраснел, но улыбка не сошла с его лица.

– Ну что ж, тем лучше!

– Для вас – да, но не для тех, кто имеет с вами дело. Вон идут братья вашей жены. Это что, очередной трамплин для нового разбега? Я слышал, они вполне для этого созрели.

– Трудно сказать наперед, Мэл. – Дуг встал и направился к двери. – Ну что ж, повторяю – мне очень жаль. Насколько я понимаю, теперь я должен просить у вас разрешения оставить мой самолет на поле.

– Можете оставить, – сказал Мэл, тяжело поднимаясь со стула – начинало сказываться действие виски. – Пусть себе стоит сколько угодно.

Дуг всё ещё медлил у двери.

– Может быть, я всё-таки могу для вас что-нибудь сделать? Куда-нибудь рекомендовать? Имейте в виду, я всерьез предлагаю купить ваши акции по тридцать долларов за штуку.

Мэл словно не заметил протянутой руки.

– Нет, благодарю. Постойте, у меня есть к вам просьба. Одна-единственная. Пожалуйста, никогда ничего для меня не делайте. Ни хорошего, ни плохого. Просто оставьте меня в покое. Раз и навсегда. Идет?

Впервые за всё время Дуг взглянул на него с некоторым смущением.

– Вы как будто боитесь меня, Мэл. И здорово боитесь.

– Пожалуй, да, – ответил человек, который хотел только одного: делать самолеты как можно лучше. – Я боюсь вас до смерти.

Послеполуденный зной, казалось, остановился и повис в воздухе перед самыми окнами дома Дуга Волрата, не решаясь проникнуть внутрь. Длинные занавеси то слегка надувались от легкого, еле заметного ветерка, то бессильно опадали снова. Кен и Дэви ещё никогда не бывали в этом доме; они сидели вместе с Дугом у огромного, облицованного гранитными плитами камина, в которых как бы скопилась вся оставшаяся в мире прохлада – прохлада нежилых домов. Сторож открыл окна только сегодня утром. Артур, который должен был навести в доме порядок, ещё не приехал – он перегонял сюда с побережья новый «дьюзенберг». Мебель стояла в чехлах, а ковры были свернуты.

Три молодых человека приехали сюда прямо с заводского аэродрома и сидели в ожидании вестей от Марго – долетев до Чикаго, она должна была позвонить или дать телеграмму, чтобы Дуг вылетел в Милуоки и встретил её на городском аэродроме. Несмотря на прохладу, в комнате стояла гнетущая атмосфера невысказанных вопросов и беспокойных мыслей, Дэви думал о том, что мог сказать Мэл Дугу, пока тот ждал их на заводе. Дуг то и дело погружался в угрюмое молчание, которое прерывал только, чтобы обратиться к Кену или Дэви с каким-нибудь не относящимся к делу вопросом. Ответов он, казалось, даже не слышал. Такое невнимание возмущало Кена, ибо, несмотря на вчерашнюю стычку с Дэви, он был не в состоянии скрыть свои истинные чувства к Волрату. В присутствии зятя он инстинктивно прикрывался своей защитной броней. Он с чопорным видом сидел в покрытом белым чехлом кресле, как бы считая ниже своего достоинства глазеть по сторонам то время как Дэви, внутренне более настороженный, чем Кен, даже не пытался скрыть удовольствие, оглядывая просторную и уютную комнату.

– Да, это славный дом, – сказал Дуг, обращаясь к Дэви. – Впрочем, на расстоянии мне казалось, что он хорош только по сравнению с другими домами в Уикершеме. – Легонько встряхивая бокал, где лежали кусочки льда, он обвел глазами комнату. – Но сейчас он оказался для меня приятным сюрпризом. Налить вам ещё?

– Нет, спасибо, – сказал Дэви и приподнял бокал, показывая, что он наполовину полон.

– А вам? – Дуг повернулся к Кену, и Дэви понял, что назвать Кена по имени ему так же трудно, как Кену произнести имя Дуга. Дуг нарочно выждал, пока Кен встретится с ним взглядом. – Налить вам ещё?

– Немножко, – ответил Кен.

– Ладно.

Дуг склонился над бутылками и, смешав коктейль, протянул бокал Кену.

– Вам, должно быть, интересно услышать об этих изобретателях на Западном побережье, о которых меня просила разузнать Марго, – сказал Дуг.

– Я навел самые подробные справки – кто они, откуда, какого рода делом занимались прежде. Внешне эта группа производит хорошее впечатление. Их финансируют солидные, консервативные в своих убеждениях люди. Юридическая сторона дела поставлена хорошо, так что заявка на патент, должно быть, солидно обоснована.

– Всё это нам уже известно, – категорическим тоном сказал Дэви, желая прекратить разговор, но Дуг ухватился за его слова:

– Значит, вы уже сталкивались с ними?

– Нам ничего не стоит одолеть их, – угрюмо сказал Кен, словно решив ради делового разговора побороть острую неприязнь к зятю.

Дуг, почувствовав это, заколебался, но счел за лучшее пока ни на что не обращать внимания.

– Скажите откровенно, стоящая это работа – с технической точки зрения?

– Очень стоящая, – ответил Кен. – Но наша ещё лучше.

– По крайней мере пока, – спокойно добавил Дэви.

Дуг перевел взгляд с одного на другого, ища признаков скрытого несогласия между ними, но ни Кен, ни Дэви не стали распространяться на эту тему.

– Кроме изобретателей из Сан-Франциско у вас нет других конкурентов? – спросил Дуг.

– Налейте мне ещё, – сказал Дэви. – Нам повезло, что эти бутылки не сперли в ваше отсутствие.

– Есть ещё одна группа, – ответил Кен, – и, пожалуй, самая сильная из всех – она работает в фирме «Вестингауз».

Дуг задумчиво нахмурился. Он словно и не замечал явных стараний Дэви перевести разговор на другое.

– Значит, есть уже три разные системы. Скажите мне вот что: могут ли все три развиваться самостоятельно или одна из них должна вытеснить остальные?

– Может, мы поговорим об этом в другой раз? – нетерпеливо приподнялся Дэви. – С минуты на минуту позвонит Марго, и, кроме того, слишком жарко, чтобы обсуждать деловые вопросы.

– Мы не обсуждаем никаких вопросов – мы просто выясняем обстановку, – возразил Кен и повернулся к Дугу – Хорошо, я отвечу на ваш вопрос о трех системах. Я убежден, что могут существовать все три, если договориться об общем типе передачи. Могу добавить, что, по мнению Дэви, какая-нибудь система рано или поздно вытеснит другие.

– В результате соревнования за качество или посредством финансового давления?

Дэви со злостью взглянул на брата. Ещё не так давно он беспрекословно признал бы главенство Кена, даже если бы ему пришлось подавить внутренний протест. Сейчас он вспыхнул от возмущения, чувствуя, что Кен его предал, но разговор зашел так далеко, что отмалчиваться было неловко.

– Дело вот в чём, – сказал он. В техническом отношении каждую из трех систем можно усовершенствовать, заимствуя кое-что у других. Но если судить по тому, что происходит в промышленности, то вряд ли можно себе представить, чтобы три разных синдиката дружески объединили свои силы и сообща добивались патента. Ведь всё это связано с очень большими затратами. В результате после длительной борьбы один синдикат поглощает другие. И трудно угадать заранее, который из них победит – тот ли, у кого больше прав на патент, или тот, у кого больше денег.

– Да, конечно, тут можно только получить всё или ничего, – согласился Дуг. – Но боже мой, ставки так велики, что стоит пойти на риск. Однако вы неправы, считая, что победа зависит только от патентов или денег. Есть ещё один фактор – участвующие в борьбе люди. В конце концов каждый синдикат или корпорация состоит из живых людей, и до какой-то степени фирма является отражением личности директора, его достоинства и недостатков. Взять хотя бы эту группу из Сан-Франциско. Я сказал – внешне они производят хорошее впечатление, но, по моим сведениям, у них идут трения – трения личные, и если их не зажмет в кулак суровая рука какого-нибудь энергичного директора, то дело непременно кончится плохо. Но мне кажется, никто их в кулак не зажмет и в конце концов эта группа распадется. Так мне подсказывает чутье.

– А у вас верное чутье? – спросил Дэви.

Дуг развел руками.

– Такое же, как всегда, – просто ответил он и взглянул на ручные часы, повернув их к себе циферблатом. – Марго должна уже приближаться к Чикаго. Осталось ждать минут пятнадцать. Хотите отложить разговор или будем продолжать, пока она не позвонит?

– Давайте продолжать, – сказал Кен.

– Ладно, тогда каковы же будут наши деловые взаимоотношения?

– Может, вы нам это скажете? – предложил Дэви.

– Всё зависит от ситуации, – пожал плечами Дуг, не совсем удачно пытаясь скрыть свою настороженность. – Скажу вам прямо: меня это очень интересует. Но давайте начнем с фактов. Кому сейчас принадлежит пай вашей компании?

– Нам, – ответил Кен. – Акции мы выкупили все до одной. Да ещё десять процентов принадлежат Бэннермену, но это по частному соглашению.

– Бэннермену? – протянул Дуг, как бы с трудом припоминая это имя. Дэви сразу ощутил прилив неприязни к Дугу – всего за несколько дней Бэннермен стал в его глазах таким же ничтожеством, как и Мэл Торн. – Вы говорите о Карле Бэннермене? Что ж, это важная деталь. Насколько я понимаю, вам понадобятся поддержка и средства какой-нибудь крупной корпорации…

– Мы никому не уступим руководства, – резко заявил Дэви. – И вы правы: сейчас не время для такого разговора.

– Вам ничего не придется уступать, – сказал Дуг. – Вы сольетесь с группой, которой вы нужны как гарантия на будущее. И ничто не мешает вам сохранить свою индивидуальность в пределах этого объединения.

– Точнее, – потребовал Кен.

– Пожалуйста. Я говорю о новом объединении, центром которого будет радиокомпания «Стюарт – Джанни». её продукция имеет хороший сбыт, и акции её за последние три года поднялись с семнадцати до пятидесяти четырех пунктов. В прошлом году в радиокомпанию влились фирмы «Радиолампы Диксона» и «Морган-радио». В этом году она рассчитывает поглотить целую сеть мелких и несколько крупных самостоятельных радиостанций. Полгода назад они спрашивали, не хочу ли я войти в долю. Я не захотел. А теперь, может, и захочу. Захочу, если мы – в первый раз говорю «мы» – придём к какому-нибудь соглашению.

Кен взглядом попросил у Дэви совета, но тот не пришел к нему на помощь и промолчал. Кен понял этот безмолвный упрек, лицо его стало суровым, и он упрямо повернулся к зятю.

– Какое соглашение вы имеете в виду? – спросил он.

Дуг на секунду задумался, потом нетерпеливо передернул плечами, как бы отмахиваясь от вопроса, который сам же задал.

– Дэви прав. Поговорим об этом после, когда приедет Марго. Я не хочу начинать подробное обсуждение и потом прерывать его на середине. Она может позвонить с минуты на минуту. – Он снова взглянул на часы. – Наверно, её сейчас соединяют с нами.

Кен откинулся на спинку кресла, не в силах скрыть ощущение, что его попросту отпихнули в сторону. Между обоими братьями и зятем возникла отчужденность, и каждый чувствовал, что остальные нанесли ему обиду. Это враждебное чувство было неглубоким, но не мимолетным. Их ничто не связывало, кроме Марго.

– Просят вас, – сказал Дэви Дугу. – Лично. Вызывает Хилсайд, штат Пенсильвания.

– Хилсайд? – недоверчиво усмехнулся Дуг. – Кто может звонить мне из Пенсильвании? Держу пари, что это Марго. Нашла же место, где приземлиться, – добавил он, вставая. Он улыбался, но, видимо, был недоволен, и братья молча глядели на него, когда он взял аппарат из рук Дэви.

Дуг выслушал какое-то сообщение, и вдруг лицо его побелело – он был ошеломлен, словно не веря, что с ним может произойти такая невероятная вещь. Дэви подумал, что никогда ещё не видел такого трагического, помертвевшего от ужаса лица, какое было у Дуга в эту минуту, а потом, когда до него стал доходить смысл вопросов, которые задавал Дуг прерывающимся, глухим голосом, та же боль, что он увидел в глазах Дуга, хлынула в его сердце – гнетущая, нестерпимая боль, – и затем он уже перестал думать о том, как выгладит сейчас каждый из них – он, Кен или потрясенный горем человек у телефонного аппарата.

Та же убийственная жара, что стояла в Уикершеме, больше недели держалась в Восточных штатах, захватив Мичиган, Иллинойс, пенсильванские сталеплавильные города и даже дачные места в Поконосе. В Атлантик-Сити на набережной скоплялись толпы народа, а океан был гладким, как стекло. Даже на севере, в Огенквисте, говорили, что штат Мэн не запомнит такого лета. Тяжелая духота нависла над материком, от Каталины до Бермудских островов. В Нью-Йорке термометры показывали девяносто четыре градуса по Фаренгейту, и в воздухе не чувствовалось ни малейшего ветерка. Две судоходные реки и океанский залив, окружающие узкий стальной город, посылали в него тонны пара, от которого всё становилось клейким на ощупь. Однако Марго не замечала никаких неудобств – она была в таком восторге от своей первой вылазки в Нью-Йорк, что не чувствовала ничего, кроме пьянящей радости.

Она так долго мечтала об этой поездке, так долго жаждала её, что могла заранее разработать во всех деталях программу предстоящих удовольствий. Ещё задолго до приезда она предвкушала посещение магазинов, театров, тайных кабачков, отелей – даже отеля «Плаца», где она сейчас укладывала вещи, готовясь к отъезду. Она могла представить себе, как ослепительно хороша и элегантна Пятая авеню в свете солнечного дня, но совсем не ожидала, что Нью-Йорк окажется городом тропического блеска, и в то время как измученные нью-йоркцы томились и сникали от жары. Марго, свежая и бодрая, вихрем носилась по сверкающим, как драгоценности, улицам, которые являются сердцем Нью-Йорка. Она была Северной принцессой, попавшей в Багдад.

Она приехала сюда как миссис Дуглас Волрат, и друзья Дуга, собираясь засвидетельствовать ей свое почтение, готовились быть снисходительными и оказывать ей всяческое покровительство – вплоть до того, чтобы ограждать её от собственного презрения, если они почувствуют таковое. Но Марго давно уже научилась как следует одеваться и умела говорить именно то, что надо, хотя её сердце екало при каждом новом знакомстве. В Голливуде она чувствовала себя менее чужой, чем здесь, ибо, хотя обитатели киногорода обладали громкими именами, они в Калифорнии, как и в жизни, были перелетными птицами.

Мужчины и женщины, сопровождавшие её в скитаниях по Нью-Йорку, отличались уверенностью и той непринужденностью в обращении, которая приобретала совершенно уничтожающий оттенок, когда дело касалось тех, кого они не считали «своими», и, наоборот, была чрезвычайно местной для всех, кого они решили принять в свой круг. Марго, можно сказать, стояла на верхушке внешней крепостной стены, ясно видимая всем королям и королевам, и воины этой блестящей цитадели пока что не пустили в неё ни одной стрелы.

Её нисколько не удивил оказанный ей прием, так как в глубине души она была радостно уверена, что отныне может иметь всё, что только не пожелает. Всё, о чём она издавна мечтала, наконец сбылось; и она, в свою очередь, выполняла все обещания, которые когда-либо давала себе и своим братьям. Она сейчас обладала неукротимой силой, которая нисходит на человека, когда оправдываются усилия всей его жизни. Мир для неё был полевым цветком – стоит только протянуть руку, чтобы сорвать его.

Все платья, которые ей хотелось иметь, и все подарки были уже куплены, и теперь в затененных и всё-таки жарких комнатах номера-люкс она поджидала лимузин, который отвезет её в аэропорт. Дуг, наверно, уже в Уикершеме, а она будет там завтра, если самолет придет по расписанию. Говорят, что эти большие новые самолеты – просто чудо. Марго нетерпеливо взглянула на золотые с брильянтами часики, и тотчас же, словно этот признак неудовольствия царственной особы заставил придворных заспешить, раздался телефонный звонок и ей доложили, что машина подана.

Чемоданы снесет коридорный; Марго взяла только новую красную сумочку – единственный кричащий предмет в её туалете. Она небрежно помахивала ею, хотя ещё неделю назад, до того, как Марго приехала в Нью-Йорк и одержала над ним победу, ярко-красная сумочка показалась бы ей вещью совершенно немыслимой. Но продавец в магазине Марка Кросса уверял, что в Париже уже носят красные сумочки и что в самом скором времени яркие цвета станут такими же привычными, как черный, коричневый или беж. Она решила, что сумка стоимостью в девяносто пять долларов не может вызвать презрительной усмешки, и купила её; и когда сумка перешла в её собственность, то стала даже ей нравиться. Марго торопливо переложила в неё деньги – больше тысячи долларов, которые она не успела истратить, губную помаду, пудреницу, пачку сигарет, зажигалку, несколько безделушек, которые могли, или, вернее, когда-то обещали пригодиться, и, наконец, свой единственный талисман – старую любительскую фотографию, изображавшую её и братьев у дверей гаража.

Какие все они юные на этом снимке и какой у них старомодный вид! Она стоит посредине и смеется, Кен вскинул голову и скорчил надменную гримасу, а Дэви – какое серьезное лицо у Дэви! В те времена у них не было ровно ничего, одни только мечты. Но какие богатые мечты, подумала Марго, для таких бедных детей! Ну что ж, теперь всё сбылось: и она и мальчики получат то, о чём они всегда мечтали. Марго была так счастлива, что ей хотелось плакать от счастья – ведь она не могла закричать во весь голос: «Я счастлива! Я счастлива!» – и выразить хоть малую долю той безумной радости, которая сейчас бурлила в ней. Снова и снова она повторяла про себя: «Я добилась! Я добилась!»

Она не могла дождаться, когда же наконец начнется этот полет туда, где сбудутся все обещания, данные себе и братьям. В Уикершеме она ступит на землю, неся в руках самые ценные подарки, какие только могло представить её воображение, и наиболее ценным из них будет то, что Дуг поможет им добиться полного успеха. И всё это сделала она, та самая девочка, которая не так давно, стоя ночью на коленях у постели, в нижней юбочке, заменявшей ей ночную рубашку, исступленно шептала двум жалким, оборванным мальчуганам: «Только подождите! Наступит время, когда у вас будет всё, что вы хотите, – и я добьюсь этого!»

«И я добилась! – думала Марго. – Я дам всё, о чём они мечтали, и даже больше того!»

И словно для того, чтобы она вконец измучилась от нетерпения, один за другим начались телефонные звонки – друзья Дуга хотели пожелать ей счастливого пути. Каждый раз, положив трубку, она устремлялась к двери, и новый звонок заставлял её возвращаться. Третий раз она взяла трубку уже со смехом. На четвертый раз попросили к телефону мистера Волрата. Едва Марго успела сказать, что его здесь нет, как в трубке послышался взволнованный голос Карла Бэннермена:

– Я буду говорить с нею, хелло. Центральная! Я буду говорить с нею! Хелло, это Марго?

– Карл, я не знала, что вы в Нью-Йорке.

– Какой черт в Нью-Йорке! Я всё ещё тут. Где хозяин?

– Он ждет меня в Уикершеме. Что-нибудь случилось?

– Да вы что, шутите? Слушайте, скажите хоть вы: зачем он это сделал?

– Что именно? Карл, я тороплюсь на самолет.

– Разве вы не знаете, что он продал дело Бэрли? И слова никому не сказал. Даже не попрощался. Слушайте, я заявил, что хочу работать, но работы для меня больше нет. Меня выставили, и всё. Господи, неужели он не сделал никаких распоряжений насчет меня?

– Не знаю, Карл.

– Не может быть, чтобы он вам ничего не говорил!

– Уверяю вас, я ничего не знаю. Он и о продаже акций мне ничего не сказал. Должно быть, он решил это внезапно – позвонил туда, и всё. Мне очень жаль, Карл. Я поговорю с ним.

– Пожалуйста, детка! Я, конечно, куда-нибудь приткнусь, но мне очень хотелось бы остаться здесь.

Марго казалось, что это говорит какой-то незнакомый, жалкий и испуганный человек с голосом Карла Бэннермена, и ей вдруг стало грустно. Впервые она подумала о том, что Карлу уже за пятьдесят, словно возрастом можно было объяснить то, что с ним происходит.

Грусть не оставляла Марго и когда она спускалась вниз на лифте – грусть, вызванная каким-то тяжелым предчувствием. Садясь в машину, Марго была очень задумчива.

Лимузин скользил по Парк-авеню, забитой машинами до отказа, потом по прямым улицам-ущельям, каждый конец которых упирался в голубое небо, словно город был выстроен на высоком плато. Затем переправа на пароме и соленый запах нагретой солнцем воды и бесконечное шоссе, которое извилистой ниткой тянулось по равнинам Джерси и потом отлого спустилось к аэродрому в Ньюарке.

Всю дорогу Марго твердила про себя, что она богата, молода и что вся её будущая жизнь ясна, как эти дали, простиравшиеся за передним стеклом большой черной машины. Всё, что её сейчас окружало, было как бы залогом того, что отныне её никогда не коснется нужда, и постепенно на душе у неё становилось легче.

Серебряный трехмоторный самолет с рифлеными боками был готов к отлету, и шестнадцать пассажиров уже сидели на своих местах. Безошибочное чутье мгновенно подсказало Марго, что она находится в особом обществе, члены которого узнают друг друга по невидимым ярлыкам и этикеткам. Идя вслед за стюардессой по наклонному проходу между креслами. Марго чувствовала на себе оценивающие взгляды.

Она незаметно улыбнулась, вдруг поняв, что действительность намного превзошла её давнюю заветную мечту о том, чтобы продолжить ту незабываемую поездку с родителями в пульмановском вагоне и совершить путешествие к счастью, обставленное всеми атрибутами роскоши. Много лет мечта о такой поездке была для неё олицетворение всего того, к чему она стремилась, – и вот сбылось даже это, и к тому же в обстановке, далеко превзошедшей все её мечты, ибо лететь в этом огромном новом самолете было гораздо романтичнее, чем ехать в купе любого вагона.

Наконец дверь захлопнулась, и большой «фоккерфорд», описав над аэродромом круг, взмыл кверху; покрытый дымкой Манхэттен промелькнул внизу и остался где-то позади – самолет, кружа в воздухе, устремился на запад, в ясную летнюю голубизну. Марго села поудобнее, восхищаясь мощным самолетом, – жаль, что его делал не Дуг. «Вот чем ему следовало бы заняться по-настоящему, – подумала она, решив при случае сказать об этом Дугу. – Именно в пассажирских, а не скоростных военных самолетах будущее авиации, – скажет она ему. – И как бы это было кстати для Мэла Торна!»

За час до Филадельфии из левого мотора вдруг вырвался язык голубого пламени, и самолет вздрогнул; пассажиры привстали, ожидая аварии, но вскоре снова раздался ровный, монотонный гул мотора, и все опять уселись на места, – одни переглядывались, другие, делая вид, что они люди бывалые, даже не поднимали глаз.

Марго снова погрузилась в свои размышления, но характер их сразу изменился. Мысли её потекли совсем в другом направлении, как будто от минутного испуга слетело всё внешнее благополучие и остался только мрак, надвинувшийся на неё после разговора с Карлом Бэннерменом. Её вдруг охватило нетерпение, в она стала нервничать.

Она снова подумала о том, что Дугу следует заняться авиазаводом, но теперь эта мысль приобрела совсем иной оттенок. Непременно надо будет отвлечь его внимание чем-нибудь в этом роде, как только он согласится финансировать работу её братьев. И тогда она уговорит Дуга предать ей пай и возьмет дело в свои руки. Это же вполне естественно, скажет она Дугу, она всегда была очень близка с братьями, – кроме того, у неё трезвый, деловой склад ума. А Дуг пусть занимается авиацией, которая, в конце концов, интересует его больше всего.

И вдруг нить её мыслей оборвалась, их разметал и вытеснил нарастающий страх: а что если Дуг уже встретился с Дэви и Кеном и в эту минуту разговаривает с ними без её участия? Тогда между ними непременно вспыхнет раздор.

Но эту нетерпеливую тревогу заслонила собой ещё более страшная мысль: Дуг может оказаться очень опасным для братьев. Рано или поздно он поступит с ними точно так, как с Мэлом Торном и Карлом Бэннерменом. Ничто на свете его не остановит, и нет никакой возможности предугадать его намерения. И Марго волей-неволей пришлось наконец признать истину, от которой она все эти годы довольно успешно пряталась: Дуг – чрезвычайно опасный человек.

Тревога жгла её всё сильнее и превратилась в панику. Ей так страстно хотелось выполнить данное когда-то братьям обещание, что она нарочно закрывала глаза на то, какую цену потребует с них за это Дуг. Ничто не могло колебать её любви к Дугу – она была слишком предана ему, несмотря на все его недостатки; она даже позволяла себе поверить в то, что при её посредничестве он и её братья через несколько лет смогут работать в дружном единении. Положим, Кена или Дэви не так легко раздавить, как Мэла или Карла, но она даже не станет уверять себя, будто они смогут выстоять против Дуга, если его хищные интересы и безжалостная воля двинутся на них, как колесница бога Кришну. Никто не мог устоять против Дуга, никто, думала Марго со всё возрастающим страхом.

Если Дуг прилетел в Уикершем ещё утром, то, быть может, в эту минуту между ними происходит ссора. Она почти явственно слышала ожесточенные голоса, язвительные упреки, презрительные слова и злобные обвинения. «Скорей, – шептала она скрытому от неё глухой перегородкой пилоту. – Ради бога, скорей!» А самолет скользил в небе по невидимому спиральному спуску, снижаясь над окраиной Питтсбурга, который сверху казался распростертой на земле грозовой тучей.

Марго, взволнованная, вышла из самолета. Ей не сиделось на месте. Её одолевало искушение разыскать телефон и позвонить в Уикершем, но она отвергла эту мысль, боясь опоздать на самолет. Когда пилот дал сигнал к посадке, она первая взбежала по лесенке. Через двадцать минут после вылета из Питтсбурга левый-мотор опять взревел, как в тот раз, потом снова утих, но это затишье было обманчивым, так как вдруг из него трижды, одна за другой, вылетели струи пламени.

И наконец, через какую-то долю секунды, показавшуюся вечностью, мотор оторвался от крыла и медленно, как бывает во сне, рухнул вниз, а по широкому лонжерону поползли неровные языки желтого огня. Самолет накренился вправо и с минуту летел на боку, – Марго соскользнула со своего места в проход, думая только о том, что платье её будет наверняка испорчено. Потом самолет выпрямился и тут же круто пошел вниз; пассажиры, сбившись в кучу, покатились по проходу и сгрудились у двери кабины пилота.

«Как мы, должно быть, смешно выглядим», – мелькнуло в голове Марго. Она лежала на куче барахтавшихся тел, всё ещё сжимая в руке сумочку. Она мельком увидела пронесшееся мимо иллюминатора облако – это было похоже на отвесный спуск лифта с неба на землю…

С удивительной ясностью, как бы со стороны, она поняла, что ей становится жаль себя – где-то в животе у неё нарастала боль, не слишком острая, не быстро перешедшая в леденящую тоску, какой она ещё никогда не знала. Через несколько секунд она, вероятно, умрет – невозможно поверить, но это жестокая правда. Она не могла шевельнуться: ощущение отвесного падения парализовало её, и она впервые осознала, что вокруг неё раздаются крики, плач и проклятия. Слава богу, подумала она, среди пассажиров нет детей, и неожиданно почувствовала досаду на тех, кто копошился под нею. Тише, хотелось ей крикнуть, мы все в одинаковом положении. Никому не выбраться отсюда! Внезапно из глаз её хлынули слезы, потому что она не хотела умирать. О боже, это, наверно, будет так больно! Бедный Кен… бедный, бедный Кен!

Фермер застыл на месте, глядя на падающий серебряный факел, и первая мысль, пришедшая ему в голову, была о том, что самолет рухнет на его кукурузное поле. Будь она проклята, эта засуха, – огонь пожрет всё в одну минуту: целый год работы – и вот прошлогодние сбережения вспыхнут и сгорят дотла, как кусок старой, пожелтевшей газеты, годами валявшейся на жарком чердаке. Ну что же, по крайней мере он подаст в суд на авиакомпанию. Хоть чем-нибудь донять этих разъевшихся сволочей!

Раздался удар, ещё более громкий, чем он ожидал, и, что было особенно страшно, послышался треск, будто какой-то великан крушил всё вокруг. Фермер оцепенел, ожидая, что сухие кукурузные стебли вот-вот поглотит надвигающийся вал огня. Но, должно быть, самолет рухнул где-то дальше, наверно, среди холмов. Ну, спасибо хоть за это – и тут фермер неожиданно почувствовал прилив горького разочарования. Только сейчас он осознал, что всю свою жизнь ждал и надеялся на какую-нибудь ужасную катастрофу, которая разразится над ним, уничтожит все его неудачи, ошибки, вечный поток несчастий, тоску, а заодно и его самого. «А, будь оно всё проклято!» – снова и снова повторял он, почти не сознавая, что бежит на ферму, где был телефон, а по щекам его текут слезы.

Весь первый день после сообщения о катастрофе Дэви прожил словно в беспокойном сне, окруженный какой-то странной тьмой, сам не понимая, то ли он среди навязчивого кошмара на короткие мгновения приходит в себя, то ли временами погружается в забытье, притуплявшее мысли о страшном приговоре, вынесенном ему нынче днем. И только ужас утраты был реальным.

Этот первый день был нестерпимой пыткой, ибо Дэви всё время не оставляла безумная надежда: вот-вот зазвонит телефон и окажется, что никакой катастрофы не было, что Марго жива и всё так же весела, жизнерадостна и прелестна, как тогда, когда он видел её в последний раз.

Он был растерян, потрясен. До этой минуты он всегда жил с ощущением, что нет пределов тому, что он может достичь в жизни, а окрыляющее сознание успеха, пришедшее во время последнего опыта, вселяло в него уверенность, что жизнь всегда будет такой, как сейчас. Ссоры с Кеном объяснялись только тем, что у них разное представление о наилучшем и вернейшем пути к той цели, которой они рано или поздно достигнут, и тогда жизнь станет ещё ярче, а все они будут вечно молоды, вечно прекрасны и преисполнены надежд. И вот впервые он вдруг ясно увидел тот предел, который неизбежно ждет каждого, несмотря ни на какие успехи.

В гибели Марго не было никакого смысла, эта гибель ничего не доказывала, ничему не поучала, никому не принесла выгоды, даже не явилась расплатой, – смерть, нелепая во всех отношениях, кроме того, что это была смерть. Она подтверждала только один реальный факт – всех впереди ждет смерть, когда-нибудь неизбежно наступит конец всему.

Как ни тяжело было Дэви, он понимал, что для Кена, который двигался, точно оглушенный, и только временами через силу делал вид, что занят работой, ожидание, пока привезут тело Марго, было беспросветным мраком. Всё это утро Дэви придумывал для него какие-то занятия, стараясь создать видимость, что Кен ему необходим, но пальцы Кена вскоре переставали двигаться, и он сидел, уставясь куда-то вдаль, с застывшим и изможденным лицом.

У Дэви дело шло не лучше, работа потеряла в его глазах всякое значение, хотя он обладал преимуществом, которого был лишен Кен, – после похорон у него начнется другая жизнь. Вики провела у них всю ночь, и Дэви впервые видел, как она прикасается к его брату, говорит с ним, держит его руку и сидит с ним рядом, и не ощущал в себе ревности, за которую ему всегда бывало так стыдно.

– Никогда ещё мы с тобой не были так близки, – сказал ей Дэви, когда Кен под вечер задремал на диване. Дэви сидел напротив неё у заваленного бумагами стола; протянув руку, он накрыл ладонью пальцы Вики. – Даже это, – прошептал он, пожимая её руку, – даже это сближает нас с тобой больше, чем всё, что было между нами раньше. Я часто говорил себе, что ты не любила меня, когда я был так сильно в тебя влюблен, и что, когда ты меня полюбила, я уже был другим. Мне казалось, что мы с тобой шагаем не в ногу. И я думал, что так и пройду всю жизнь не в ногу с тобой…

– Не много же счастья от такой любви, – заметила Вики.

– Я и не надеялся, что буду счастлив, – сказал Дэви. – Я хотел быть с тобой на любых условиях. Но сейчас всё так, как если бы мы полюбили друг друга в одно и то же время.

На следующий день он и Кен встретились с Волратом у гробовщика. О том, чтобы устроить отпевание в доме Волрата, не могло быть и речи, и было решено сделать это в церкви. То есть решали Дэви и Дуг, Кен не произнес ни слова. Готовность Дуга во всем советоваться с ними была лишь замаскированным предложением дружбы, которое Дуг затруднялся высказать словами; поэтому встреча была большим испытанием для Дэви, который видел, что Дуг подавляет готовую вырваться мольбу. Расстаться с ним у дверей было всё равно, что повернуться спиной во время разговора. Дэви предложил ему пойти посидеть с ними в мастерской, и лицо Волрата просветлело; но он тут же сдержанно отказался, словно повинуясь тайному приказу властной силы, которая с некоторых пор стала ему ненавистна.

Ночью Кен, оцепеневший от горя, неожиданно разразился припадком ярости. Он медленно перелистывал составленные Дэви заявки на патенты и вдруг, стукнув кулаком по пачке бумаг, вскочил со стула с искаженным от отчаяния лицом.

– На кой черт всё это! – выкрикнул он. – На кой черт строить планы и надеяться, когда всё равно ничего не выходит или надежды сбываются так, что тебе после этого жить не хочется! Всё время воображаешь, что если план грандиозен, а желание достаточно сильно, то уж наверняка не попадешь впросак. И каждый раз шлепаешься в лужу на потеху людям! И смешнее всего мы с тобой.

– Почему?

– Потому что вся наша работа, все наши замыслы совершенно бессмысленны. Даже методы, которым нас учили, – чистая ложь. Мы якобы можем решить любую проблему, планируя всё заранее, проверяя каждый шаг, прежде чем сделать следующий. А в жизни так никогда не бывает. Всё происходит с бухты-барахты, случайно – и хорошее, и плохое. Человек ни над чем не властен. Мы воображаем, будто что-то создаем, а к чему всё это сводится? И если нам удается довести работу до конца, то это просто потому, что мы сами внушаем себе, будто кончили её. А ведь никакой работе нет конца, разве что происходит полный крах и остается только плюнуть на неё. Вот как бывает в жизни: затяжной прыжок в никуда – падаешь, а на лице дурацкая счастливая ухмылка, потому что думаешь, что всё-таки куда-то попадешь. А как долго длится прыжок? Долю секунды, потом конец – и глупой ухмылке и всему на свете.

– Слушай, Кен, через несколько недель, через несколько месяцев мы…

– Успокоимся, ты хочешь сказать? – с горечью спросил Кен. – Ты опять себя обманываешь. На самом деле ты думаешь, что немного погодя мы забудем эту гнусную правду, которой сейчас заглянули в лицо. Мы опять сможем погрузиться в мечту так, чтоб падать было удобнее. Но то, что нам открылось сейчас, – это подлинная действительность, и такой она будет всегда, хотим мы этого или нет. В жизни человека важна только та минута, которая уже наступила, но ещё не прошла, и кто ею не пользуется сполна, тот осел.

– Не говори так! – резко остановил его Дэви.

– Ты тоже думаешь, как я, Дэви, только боишься признаться в этом. Ты не можешь не думать так.

– Это просто паника, Кен, – твердо возразил Дэви. – Хорошо, допусти, что человек состоит из ощущений и потребностей, но ты забыл об одной не менее важной вещи – о могучем, сладостном стремлении созидать – всё равно что: идею ли, новую машину, дом, платье или растение, выращенное из семени, но созидать именно так, как ты замыслил. И когда людей лишают такой возможности, им чего-то не хватает в жизни, даже если они сами не вполне понимают, в чём дело. Мне однажды сказал об этом старик, и я поверил ему, потому что теперь знаю это по себе. И ты тоже знаешь.

– Ты не понимаешь, о чём я говорю, – страдальчески поморщился Кен. – Меня угнетает то, что, по-видимому, как ни старайся, как ни торопись: человеческой жизни не хватит, чтобы завершить работу. Бог мой, у меня просто ноют руки, – выкрикнул он. – У меня просто голова кругом идет – столько я вижу вещей, которые ещё надо сделать. Но мы не успеем. Мы ничего не успеем!

– Успеем!

– Нет, – в отчаянии сказал Кен. – Ты вот толковал о завтрашнем дне, но это слишком далекий прицел. Ты сейчас понимаешь, как нелепо надеяться на завтрашний день?

– Нет, это правильно, Кен. Правильно, несмотря ни на что.

– Для думающей машины – да, – возразил Кен. – Для того, у кого есть мозг и никаких чувств, никаких эмоций. Но не для человеческого существа. Я утверждаю это и говорю тебе напрямик; я с этим никогда не смогу примириться. Наша жизнь слишком коротка, чтобы мы могли получить от неё хоть какое-то удовлетворение. Если ты ещё настаиваешь на том, чтобы выбросить всю нашу работу на свалку и начать сначала, так давай разделимся сейчас же. Но я тебя предупреждаю, Дэви, я теперь всё вижу яснее, чем ты. Давай держаться нашей прежней линии. Противники наши серьезнее, чем нам представлялось. Что ж, если мы привлечем Волрата, перевес будет на нашей стороне. И тогда той компании из Сан-Франциско против нас не устоять. Угодно сочетать наши идеи с их идеями? Ладно, пусть они приходят к нам, и мы возьмем у них то, что нам подойдет. Мы можем их заставить. Мы можем нанять так много лаборантов, что нас никто не обгонит!

– И ты думаешь, мы сможем работать с Волратом?

– А почему бы и нет? Работали же мы с Карлом Бэннерменом, а потом с Броком…

– И в конце концов порвали с ними обоими. Волрат работал с Мэлом Торном и Карлом Бэннерменом и превратил их в марионеток. Я боюсь Дуга, Кен. Нам такие непокладистые ещё не попадались.

– Ну, и таких, как мы, тоже не часто встретишь. Дэви, – умоляюще произнес Кен, – будь со мной малыш! Не бросай меня!

– Кен, ты делаешь ошибку.

– Ты в этом не уверен – я по голосу слышу ты говоришь слова, которым сам не веришь.

– Только из-за Марго.

– Вот из-за Марго-то я окончательно убедился, что я прав!

Дэви порывисто встал, словно пытаясь спастись от брата.

– Сейчас не время говорить об этом.

– Нет, именно сейчас – Кен схватил Дэви за руку, спеша воспользоваться тем, что тот заколебался. – Сейчас, пока нет никаких поводов, чтобы снова впасть в самообман. Сейчас! Ты хочешь бросить меня, Дэви, и мне становится страшно!

– Я не брошу тебя – мы будем вместе, что бы ни случилось.

– В ту ночь, когда мы удрали с фермы, Дэви, я потерял тебя из виду в лесу. Потом я услышал плеск и чуть не умер – я почему-то сразу почувствовал, что сам ты не сможешь выбраться…

– Почему ты думаешь, что я могу это забыть? – медленно спросил Дэви. Сердце его билось редкими, тяжелыми ударами, дыхание почти остановилось, словно чья-то рука грубо придавила глубоко скрытый сердечный нерв.

– Дэви, пока я бежал к тебе, я больше всего боялся, что останусь один.

– Сжав кулаки, Кен умолк, потом крикнул: – Дэви, никогда больше не заставляй меня испытывать этот страх!

Дэви медленно опустился на стул, стискивая и разжимая пальцы. Бремя горечи было слишком тяжким, и он сам не узнал своего голоса, мертвого и тусклого.

– Хорошо, Кен, пусть всё будет по-твоему.

…Гроб прибыл с ночным поездом; Дэви вместе с Кеном и Дугом ожидал его на вокзале. В ту секунду, когда длинный блестящий ящик спускали вниз из товарного вагона, смерть Марго стала для Дэви достоверной реальностью, от которой уже не спрячешься, сколько ни отводи глаза. Фоторепортеры озаряли вспышками душную, клейкую темноту. Вики не отходила от Дэви, обеими руками держа его руку, и даже сейчас, стоя с низко опущенной головой, он чувствовал страстную потребность в ней, в её жизнеутверждающей теплоте.

Гроб поставили на катафалк; Дуг сказал, что похороны назначены на одиннадцать часов утра, и ушел. Дэви, Вики и севший с ними Кен поехали домой; все трое точно оцепенели от изнеможения. Кен сразу же бросился на постель и в ту же минуту заснул, словно лишился сознания. Дэви вышел в темную контору и с трудом разглядел сидевшую на диване Вики.

Он стал возле неё на колени и зарылся лицом в её платье.

– Я останусь с тобой на всю ночь, – проговорила она, гладя его по голове.

На другое утро в церкви, где в этот день предполагали венчаться Дэви и Вики, шла заупокойная служба по Марго. С разрешения Дуга отпевание было отложено на десять минут, до прибытия губернатора. Нью-йоркские друзья Дуга телеграфировали, что приедут на похороны с чикагским поездом в 10:48 утра, но поезд опоздал на несколько минут.

О катастрофе, происшедшей уже три дня назад, газеты писали как о национальном бедствии, и со вчерашнего вечера Дуг был прощен. Уикершем принял это трагическое событие чрезвычайно близко к сердцу – среди заполнившей церковные скамьи толпы никому не известных людей бросались в глаза несколько политических деятелей, которые после строгого отбора на специальных собраниях двух главенствующих партий были делегированы на похороны в знак уважения к одному из виднейших граждан штата. Дуг публично утвердил свое гражданство, выразив настойчивое желание, чтобы Марго была похоронена в Уикершеме, хотя Дэви почувствовал в этом жесте скрытый смысл – ему казалось, что Дугом движет упрямое желание хоть в чём-то одержать победу над смертью, дав возможность Марго закончить начатое путешествие.

Даже в полутемной ризнице, наедине с молодыми людьми. Дуг сохранил властные манеры. Пришел Нортон Уоллис – его попросил об этом Дэви. Он сел, взяв Вики за руку, но держался отчужденно.

До начала службы явились какие-то докучливые люди, очевидно, питавшие самые добрые намерения, они пожимали руку Волрату и невнятно бормотали соболезнования. Дуг представлял Дэви и Кена то как своих шуринов, то как братьев Марго и очень часто – без тени смущения – как своих братьев. Ему, вероятно, казалось, будто он ведет себя с выдержкой и достоинством, но глаза на этом бесстрастном лице были глазами потрясенного ребенка, а учтивые слова благодарности он произносил словно в трансе. Оглянувшись, Дэви поразился тем, какими юными выглядели Кен и Вики – как испуганные дети в черной одежде, потихоньку взятой у старших.

Никому не известные люди вереницей потянулись через полуоткрытые двери к церковным скамьям. У них были напряженные лица и вытаращенные глаза, они шли на цыпочках и переговаривались торжественным шепотом. Дэви заметил несколько знакомых лиц – это были девушки из универсального магазина, где работала Марго, и даже несколько завсегдатаев Пэйдж-парка, на сей раз надевших крахмальные воротнички и темные костюмы.

Вдруг из этой процессии в ризницу хлынул вихрь еле сдерживаемого возбуждения, светлых красок и непривычного изящества – это приехали с востока друзья Дуга. Они пожимали ему руки с горячностью, которая казалась почти наигранной по контрасту с благопристойной сдержанностью людей, наполнивших церковь. Дэви, Кена и Вики оттерли в сторону, и Дуг стал главным лицом на похоронах и как бы единственным, кто горевал за Марго. Не успел он представить братьев своим друзьям, как помощник гробовщика шепнул ему, что губернатор уже прибыл и сидит на четвертой скамье справа. Дуг кивнул. Приезжие друзья удалились, и Дуг обернулся к тем, кого считал своими близкими, но и они отдалились от него, снова став маленькой, обособленной семьей.

Всю дорогу до кладбища четверо молодых людей ехали в полном молчании. Нортон Уоллис, извинившись, отправился домой. Похоронный обряд оказался очень недолгим, в расширенных глазах Кена не было слез, и ни разу не изменилось выражение его застывшего, как-то сразу состарившегося лица. День был жаркий, и земля, вынутая утром уже стала сухой, потеряла свой запах, но Дэви казалось, что отовсюду веет тленном, и короткая передышка, которую он дал себе этой ночью, уже стерлась в его памяти.

На обратном пути они опять почти всё время молчали. Кен был подавлен горем. Дуг сидел поникший и смиренный – он словно был поражен тем, что его громкое имя, его покровительство, его воля оказались бессильными против смерти. Один раз он еле заметно покачал головой, как бы удивляясь и не веря происшедшему. Пальцы его рассеянно теребили маленький летный значок в петлице пиджака.

– Ради бога, перестаньте! – вдруг воскликнул Кен, даже не обернувшись в его сторону. Дэви и Дуг не сразу поняли, о чём он говорит. – Каждый раз, как вы дотрагиваетесь до этого проклятого пропеллера, я снова вижу тот самолет и катастрофу… Неужели вы не можете с ним расстаться?

Несколько секунд длилось неловкое молчание, потом Дуг тихо произнес:

– Марго была моей женой, Кен.

– Так какого же черта вы её не уберегли? Зачем позволили ей лететь?

– Вы считаете, что виноват я? – медленно спросил Дуг.

– Если бы она не полетела, она сейчас была бы с нами.

Пальцы Дуга впились в плечо Кена с такой силой, что Дэви увидел, как они побелели в суставах.

– Слушайте, мальчик, – почти шепотом сказал Дуг. – Она единственная женщина, которую я любил и буду любить до конца жизни. Я знаю, что она значила для вас, и только поэтому я не вышвырну вас из машины. Вы сами не сознаете, что говорите.

– Отлично сознаю, – возразил Кен. – Не воображайте, что вы такая уж загадочная натура. Устроили такой спектакль, как вам хотелось, и играете в нем главную роль. Сзади едет процессия в тридцать машин, чтоб доказать, как вы убиты горем; сам губернатор, и конгрессмен, и мэр города, и полдюжины полицейских на мотоциклах смотрят, как вы проливаете слезы. В газетах появятся фотографии: Знаменитый Асс, Обездоленный Авиационной Катастрофой. В котором часу вы покидаете город, чтобы начать следующий эпизод в жизни Волрата – Покорителя Вселенной?

Дуг обернулся к Дэви в гневной растерянности, и только тут Дэви впервые почувствовал всю глубину его страдания. То, что Дуг не стал отвечать Кену в том же духе, было вызвано не только желанием соблюсти внешние приличия. В глазах его была тоска и смиренная мольба – Дэви даже не подозревал, что этот человек способен на такие чувства.

– Успокойся, – приказал Дэви брату. – Отложим этот разговор до того, как приедем домой.

– А где наш дом? – с горечью спросил Кен.

– У меня, – медленно сказал Дуг. – Пока мы не переедем в Чикаго или пока Дэви не женится, мой дом будет домом для всех нас. Её нет, но мы будем жить и делать всё так, как она хотела. С этих пор мы с вами должны во всем быть заодно. Когда мы немножко придём в себя, займемся финансовыми делами. Мы теперь не только компаньоны, мы теперь братья.

– Ох, оставьте вы это! – с горьким презрением воскликнул Кен. – Мы с Дэви во всем заодно только потому, что мы всю жизнь работаем вместе – мы привыкли друг к другу…

– Вы и ко мне привыкнете, – устало, но очень настойчиво сказал Дуг. – Я знаю, чего хотела для вас ваша сестра, и позабочусь, чтобы всё это сбылось. За это я отвечаю перед ней. – Он говорил абсолютно искренно, и Дэви понял, что если Дуг играет роль, то он же и является самым доверчивым зрителем. Однако где-то в подсознании Дэви маячили лица Мэла Торна и Карла Бэннермена; так со старых избирательных плакатов, которые годами висят на телеграфных столбах, смотрят вылинявшие фотографии кандидатов, давно провалившихся на выборах; лица их, приукрашенные фотографом, были запечатлены в пору расцвета надежд, а сейчас потускнели под дождями, снегом и летним солнцем, исполосованы струйками ржавчины от гвоздей, и всё же давно угасшие надежды оставили на них стойкий, ничем не изгладимый след. Но для Дуга старых избирательных плакатов не существовало – новая компания захватила его целиком.

– Она мечтала о свадьбе Дэви, – продолжал Дуг, – и мы отпразднуем эту свадьбу. Она собиралась поддерживать вас в борьбе против «Вестингауза», и мы с вами скоро начнем бой.

– Люди вступают в армию как рядовые, но не как генералы, – сказал Кен. – Вы будете поддерживать нас в борьбе, а не командовать нами.

На щеках Дуга выступила краска, а губы крепко сжались, но Дэви вмешался прежде, чем он успел ответить.

– Мы можем работать вместе только при одном условии, – сказал он, инстинктивно ухватившись за неожиданную мысль. – И только при этом условии я останусь с тобой Кен. В любой созданной нами организации, корпорации или компании главой, президентом или старшим компаньоном должен быть я. У меня такое чувство, что мы только чудом можем довести дело до конца, и я не могу никому из вас доверить эту работу.

Вики сидела с побелевшим лицом.

– Всем вам… всем вам должно быть стыдно! – вырвалось вдруг у неё. – Ведь мы едем с похорон Марго!..

– А о ком же, по-твоему, мы всё время говорим? – оборвал её Дэви. Сейчас он был непоколебимо спокоен. Он отвернулся от неё и посмотрел на Кена и Дуга с серьезной суровостью, которую не смягчил даже его горько-беспечный тон. – Ну, братья, как же вам будет угодно? Можно провести выборы хоть сейчас.

Дэви и Вики решили обвенчаться через две недели после похорон. Откладывать свадьбу было нельзя, так как в связи с переговорами о создании новой компании возникло множество срочных дел. Дуг, казалось, очнулся от транса, в который повергло его горе, и стал развивать лихорадочную деятельность. Он уговорил Вики поступить к нему на службу в качестве личного секретаря, а она, в свою очередь, наняла себе ещё двух помощниц. Дуг устроил контору в своем доме и поставил ещё три телефонных аппарата. Он постоянно разговаривал с Нью-Йорком и Чикаго и предпочитал посылать не письма, а телеграммы, чтобы не терять времени зря. Через четыре дня он объявил, что их постоянная резиденция будет в Чикаго, а на другой день сообщил Дэви, что они оба должны ехать в Нью-Йорк, где предстоит встреча с несколькими банкирами; от фирмы «Кун и Леб» получены чрезвычайно заманчивые предложения. Кену было поручено собрать всё оборудование мастерской, упаковать и отправить в Чикаго на Норс Мичиган-авеню, где для них готовили лаборатории.

– Нам придется пробыть в Нью-Йорке недели две, – сказал Дуг. – Можете использовать это время для своего медового месяца.

– Надо будет поговорить с Вики.

– Я с ней уже говорил, – спокойно, авторитетным тоном, старшего брата заявил Дуг. Побратавшись с Кеном и Дэви, он взял под свое крыло и Вики, причем опекал её гораздо больше, чем их. Он впадал в почти нравоучительный тон, рассказывая Дэви о многообещающих задатках, которые он обнаружил в этой девушке. И это, больше чем что-либо другое, заставляло Дэви призывать на помощь всё свое терпение.

– Послушайте, Дуг, – не выдержал он наконец. – Вы напрасно расписываете мне Вики. Я и сам всё о ней знаю.

– Я ведь не указываю вам, что в ней хорошо и что плохо. Я только говорю о том, что я в ней заметил.

– Дело не в том, указываете вы или нет. Я просто не хочу говорить о ней. Ни с кем. Когда вы узнаете меня поближе, вы поймете, что в этом отношении, больше чем в любом другом, я совершенно безнадежен. Я не люблю говорить о людях, которые мне дороги, и когда другие заводят о них разговор, у меня внутри словно всё окаменевает. Я никогда и ни с кем не пускался в рассуждения о Кене – разве только говорил: «Кену нужно то-то» или «Кен пошел туда-то». Тоже самое и в отношении Марго и Вики. Так что не вызывайте меня на такие разговоры. И слушать, что говорят другие, для меня так же невыносимо.

По лицу Дуга было видно, что его больно задел такой отпор.

– Каждый человек имеет право судить о другом, – сказал он.

– Я всегда сужу близких мне людей, – ответил Дэви. – Но я сужу их про себя, и дольше меня это не идет. Я совсем не хотел дать вам щелчок по носу. Дуг. Быть может, когда-нибудь я не смогу разговаривать и о вас.

Дэви было совершенно ясно, что Дуг ничуть не изменился и что рано или поздно его привычка властвовать непременно даст себя знать. Но Дэви не собирался ему противоречить ни в чём, кроме самого главного. Он предпочел бы венчаться в городской ратуше, однако Дуг опередил его и заказал службу в церкви, «как пожелала бы Марго».

В день свадьбы Кен и Дэви с раннего утра возились в мастерской, упаковывая прибор и рабочие записи. В одиннадцать часов явился Нортон Уоллис, а с ним сияющая Вики в светло-сером костюме. Их сопровождал Дуг; у него был торжественный вид человека, сознающего свою ответственность за всю семью.

– Вам бы следовало поторопиться, – сказал он, взглянув на ручные часы.

– Я нарочно назначил свадьбу на одиннадцать тридцать – поезд на Милуоки отходит в двенадцать пятнадцать, и вы как раз на него поспеете.

– А если священник подождет пять минут – что из того? – запальчиво спросил Кен. Он был уже почти одет и только сверху накинул рабочий комбинезон. Оставалось надеть воротник, галстук и пиджак, но его раздражала не встречающая отпора власть Дуга.

– Ничего, – холодно ответил Дуг. – Подождет, и всё.

Дуг, как заметил Дэви, тоже вовсе не был склонен принимать вызовы, не касающиеся самого главного. Наступила минута настороженного ожидания – отныне все трое крепко связаны вместе, а будущее казалось мотком бесконечных нитей, которые предстоит распутать. Каждый из них сознавал опасности и отдавал им должное, и хотя у всех троих были противоположные цели и твердая решимость не уступать, каждый стремился к объединению с другими, чтобы общими силами бороться за победу. Всё было против них – и сила конкурентов, ведущих осаду снаружи, и столкновение интересов внутри цитадели, а их ресурсы ограничивались молодостью и энергией; но даже молодость – если она означает ощущение, что смерть ещё далека, – уже перестает быть порой беспредельных надежд.

Наступила минута, когда каждый из них дождался полного свершения своей давней мечты, – и потому это была минута величайшей растерянности. Мечта – это тень, подающая на экран, но когда экран отодвигают, показывается лицо действительности, покрытое рубцами горя, борьбы, разочарований и компромиссов.

Вики тоже ждала. Она была самой спокойной из всех, ибо однажды уже проделала путь сквозь туманную дымку мечты к полному разочарованию, а с тех пор ушла далеко вперёд и теперь без особых упований терпеливо ждала, что ещё принесет ей судьба, с инстинктивной решимостью как-то подчинить жизнь своей воле в повернуть её к лучшему. Возле неё стоял старик, который, казалось, молчаливо свидетельствовал о том, что она действительно сильна.

Дэви улыбнулся ей и, нарушив напряженную тишину, швырнул на стол папку, которую держал в руках.

– Никому не придется нас ждать, – добродушно сказал он. – Мы совсем готовы и к свадьбе, и к путешествию, и ко всему на свете. Идем!

Глава первая

Желто-красное такси летело вдоль жаркой и унылой, по-воскресному пустынной улицы, словно гонимый ветром цветок. Оно остановилось у заводских ворот, и на залитый солнцем тротуар выпрыгнули молодой человек и девушка, только что переставшие смеяться. И он, и она были с непокрытыми головами.

Старый сторож посмотрел на них сквозь решетку ограды с туповатым удивлением, но не двинулся с места: он не представлял себе, что может делать эта веселая парочка, которая шла, вернее бежала по раскаленному тротуару, взявшись за руки, на заводе «Стюарт – Джанни», как, впрочем, и на любом заводе в здешних местах. Вид у них был такой, словно они шли на танцы. Позади под палящим августовским солнцем ждало такси.

Высокий худощавый юноша, увлекая за собой девушку, подбежал прямо к воротам и, улыбаясь, показал на сине-белую эмалевую вывеску. Девушка кивнула и засмеялась. Оба прильнули к железным прутьям, разглядывая заводские корпуса – целый городок, обнесенный оградой. Наконец молодой человек оторвался от решетки и хотел было идти к машине, как вдруг заметил на бетонном дворе одинокую фигуру наблюдавшего за ним Ван Эппа и, всё так же улыбаясь вернулся к воротам. Он сделал Ван Эппу знак подойти, этот жест не был ни повелительным, ни надменным – только спокойно-властным. Старик тотчас почувствовал это, ибо когда-то, много лет назад, такая же спокойная уверенность была свойственна ему самому. Нежданный посетитель уже не казался Ван Эппу обыкновенным легкомысленным юнцом; выбив трубку, он пошел через бетонный двор на его зов.

Ван Эппу недавно исполнилось семьдесят два; это был маленький тщедушный старичок с безмятежными бледно-голубыми глазами в склеротических жилках. От прежних времен у него остался единственный изрядно поношенный костюм из темно-синего альпака, которому, несмотря на каждодневную носку, он ухитрялся придавать опрятный вид. Из обширных запасов тонкого белья уцелели одна белая рубашка и два крахмальных, всегда безукоризненно чистых воротничка – разлохматившиеся края Ван Эпп аккуратно подравнивал ножницами. Его черный шелковый галстук давно уже утратил всякую форму, а серая, пропотевшая у ленты, шляпа с круглыми загнутыми полями бережно сохраняла прогиб на тулье, бывший в моде ещё в 1914 году, то есть пятнадцать лет назад. От той, прежней жизни, которая сгорела в пламени неистовых стремлений, дерзких надежд, успехов, отчаяния и сменилась оцепенением, Ван Эпп сохранил щепетильную аккуратность в одежде, как сохраняет белая зола форму сгоревшей ветки.

Другое его свойство, которое и определило его жизнь, – неукротимое творческое воображение – как-то незаметно угасло ещё на шестом десятке. Это свое качество он всегда воспринимал как нечто естественное и неотъемлемое – как руки, ноги и биение сердца, – и, когда понял, что оно исчезло, его охватил панический страх. Много раз он наживал и терял большие деньги, но деньгами он никогда не дорожил, а потеря того, что было для него самым ценным в жизни, сломила его вконец, и он заживо похоронил себя, поступив чуть ли не чернорабочим на такое место, где никто не узнавал его и даже не замечал. Его мучил тайный стыд, похожий на тот, что испытывает некогда здоровый мужчина, ставший импотентом.

Этот стыд выдавала лишь грусть в глазах старика, а когда иной раз газетные репортеры вспоминали его имя и, нагрянув в меблированную комнатушку, донимали расспросами о его жизни, о том, видится ли он ещё с Томасом Эдисоном и помирился ли, наконец, с Джорджем Вестингаузом, Ван Эпп неизменно прогонял их к чертям. Прежняя жизнь умерла, и разговоры о ней вызывали такую боль, что он терял самообладание. А кроме того, он не желал сообщать, что работает сторожем на заводе «Стюарт – Джанни». Ни один репортер не упустил бы случая поместить в воскресном приложении сентиментально-ироническую заметку «Бывший соперник Маркони – сторож на чикагском радиозаводе!»

Ван Эпп никогда не предавался сентиментальным сожалениям о своей судьбе. Так уж случилось, что поделаешь. В 1910 году он был ещё на вершине успеха. Сейчас, почти двадцать лет спустя, он служит сторожем. Он поступил сторожем только потому, что оказалась вакансия, – вот как оно обернулось… ну и точка, и к черту всё на свете!

Устало волоча ноги, как настоящий старый сторож, Ван Эпп пересек двор и подошел к юной паре, стоявшей по ту сторону ворот.

– Что вам угодно? – спросил он.

– Мы хотели бы войти на несколько минут, если можно. – В голосе молодого человека было то же, что и в жесте, которым он подозвал сторожа: приветливость, терпение и сознание, что он вправе ожидать выполнения своих просьб.

Ван Эпп смотрел на молодого человека снизу вверх – тот был больше шести футов росту. Его длинное смуглое лицо казалось довольно обыденным, но глубоко посаженные синие глаза светились одержимостью, которая сразу приковала внимание Ван Эппа, – это было единственным, что не имело ничего общего с юностью. Ван Эпп когда-то видел такую одержимость во взгляде, но не мог вспомнить у кого. Он понимал только, что выражение глаз не вяжется с мальчишеским обликом этого пришельца, с его безукоризненным черным костюмом, с тем, как он держал за руку девушку. Ван Эпп давно уже не позволял себе поддаваться эмоциям, но эти глаза всколыхнули в нем воспоминания, которых он мучительно боялся. «Уходите вы, ради бога!» – взмолился он про себя.

– Зачем вам сюда? – спросил он.

– Просто поглядеть, – ответил юноша, скрывая нерешительность за легкой улыбкой. – Возможно, я буду работать в этой фирме.

– Почему «возможно»? – рассмеялась девушка, подтрунивая над его осторожностью. – Не «возможно», а наверняка, Дэви! Ты будешь тут работать!

– Возможно, – повторил молодой человек. – Ничего ещё не решено.

Ван Эпп колебался, и не потому, что правила строго запрещали пропускать посетителей без специального разрешения – в свое время он сам устанавливал столько своих правил, что нарушение чужих его нисколько не смущало, – но потому, что никак не мог определить, к какой категории людей принадлежит этот молодой человек.

– Право, не знаю, – протянул Ван Эпп. – У вас есть разрешение?

– Нет. – Некрасивое лицо вдруг осветилось необычной для мужчин обаятельно-мягкой улыбкой. – Я не знал, к кому надо обращаться.

– Вам в чей отдел?

– Полагаю, в мой собственный. – В сосредоточенном взгляде появилась смешинка. – Слушайте, если вам нужно позвонить кому-нибудь, скажите, что я – Меллори, Дэвид Меллори – Он пожал плечами, словно для него было непривычным объяснять, кто он такой, и, видимо, вдруг решил, что нет смысла настаивать, если не вышло сразу – Впрочем, не надо, хватит и того, что я видел отсюда. Подожду до завтра. – Девушке он сказал: – Раз уж тебе не дано добиваться своего одним махом, то ничего не поделаешь. Я, видно, никогда этому не научусь.

Он хотел было отойти от ворот, но девушка удержала его.

Она сказала Ван Эппу лишь два слова:

– Прошу вас! – и он только сейчас увидел её по-настоящему. Девушка была высокая, стройная и гибкая, её темные волосы отливали мягким блеском. «Какое прелестное лицо», – невольно подумал Ван Эпп. В глазах её он увидел врожденный ум и способность порывисто и целиком отдаваться каждому своему чувству. Сейчас она всем сердцем молила его сделать что-то не для неё – для другого.

– Мэллори? Мэллори… Погодите-ка, – сказал Ван Эпп, вытаскивая ключи от ворот. Фамилия молодого человека неожиданно показалась ему знакомой. – Тут освободили корпус номер четыре, хотят для чего-то его переделывать, а на двери прибили новую табличку: «Лаборатория Мэллори». Вы – тот самый Мэллори?

– Целый корпус? – последовал медленный и осторожный вопрос.

– Дэви, ведь это значит, что они уже решили, – просияла девушка. – Всё будет так, как ты хотел!

– Целый корпус? – ещё раз спросил он Ван Эппа. И снова от мальчишества не осталось и следа, и темно-синий взгляд поразил старика непреклонной, почти жестокой напряженностью. – Вы говорите, уже повешена табличка?

Ван Эпп даже не кивнул в ответ – он был ошеломлен вспыхнувшим в нем воспоминанием. Он внезапно понял, почему одержимость в глазах этого юноши отозвалась в нем такой болью, и уж лучше бы ему не вспоминать ибо он, Ван Эпп глядел в это незнакомое лицо, как в зеркало, и только сейчас сообразил, что такое лицо и такое выражение было у него самого пятьдесят лет назад, когда и его обуревали неистовые стремления, безумные надежды и непоколебимая уверенность в том, что ему суждено добиться всего, чего он хочет. Это воспламеняло кровь, вливало силу в мускулы, обостряло нервы. Однако над той бурной жизнерадостностью, как темная бездна над звездами, был постоянный страх и инстинктивная уверенность, что за всё придется заплатить слишком дорогой ценой.

«И вот, – думал Ван Эпп, – всё повторяется сначала: с этим, другим, сейчас происходит то, что когда-то было пережито мною; его волнуют те же чувства, что когда-то волновали меня; он видит перед собой такое же будущее, что когда-то представлялось и мне, – а я не в силах помочь, я не могу спасти его советом, крикнуть „берегись!“, найти убедительные слова, которые могли бы смягчить или предотвратить то, что ждет его впереди…» Открывая ворота, Ван Эпп опустил глаза: он боялся, что взгляд его выдаст жалость, а этот Мэллори, по-видимому, в ней нисколько не нуждался и был далек от мысли, что может её вызвать.

Ван Эпп посторонился, пропуская юную пару.

– Смотрите сами, – тихо произнес он, вкладывая в эти слова гораздо более глубокий смысл.

Они вошли с таким чувством, будто стоило им шагнуть за ворота – и всё вдруг изменится, словно по волшебству, в воздухе разольется необыкновенный аромат или откуда-то издали донесутся звуки победных труб. С выжидательной полуулыбкой они оглянулись на Ван Эппа, но если что и изменилось, так только его настроение: смутная жалость к молодым людям грозила исчезнуть, если они тотчас же не уйдут. В их присутствии воспоминания становились слишком живыми. Под жалостью затаилась злость, а злость могла перейти в печаль, которую Ван Эпп отгонял от себя столько лет.

– Идите вдоль того здания, – торопливо сказал он, желая поскорее отделаться от них. – Свернете направо, потом опять направо и… – Но они, конечно, заблудятся в этом лабиринте раскаленных от зноя пустынных улочек и безмолвных корпусов, и, сдавшись, он глухо пробормотал: – Пожалуй, я провожу вас.

Он быстро пошел вперёд, стараясь сосредоточить всё свое внимание на звуке шагов, отдающихся эхом среди глухих кирпичных стен, чтобы не прислушиваться к голосам молодых людей, но они молчали, и вокруг стояла прозрачная воскресная тишина.

Он вел их мимо длинного, низкого, выходящего на улицу здания, где когда-то, на заре радиопромышленности, размещалось всё предприятие. Потом они повернули за угол, и их со всех сторон обдало августовским зноем, исходившим от накаленного стекла, цемента и камня. Ван Эпп слышал, как тихонько ахнули молодые люди при виде пустынной главной магистрали, почти четверть мили длиной. Перед ними, куда ни погляди, высились фабричные корпуса, башни, склады, которые пристраивались и переделывались в зависимости от потребностей фирмы.

– Ты знал, что всё это так грандиозно? – прошелестел позади благоговейный шепот девушки.

Ван Эпп напряг слух, стараясь расслышать ответ; впрочем, каков бы он ни был – «нет» или «да», – закипающая злость усилилась бы ещё больше. Но за его спиной было молчание. Ван Эпп прошел ещё несколько шагов, потом не выдержал и оглянулся. Они снова взялись за руки, как дети, начинающие догадываться, что рощица, в которой они заблудились, на самом деле не роща, а нескончаемый дремучий лес.

Ван Эпп свернул за угол, потом повернул ещё раз. Наконец он остановился и указал на три корпуса, примыкавших друг к другу.

– Вон там, – сказал он. – Средний корпус.

Корпус номер четыре со старомодным фасадом, облицованным желтым кирпичом, казался совсем маленьким рядом с двумя огромными зданиями, бывшими складами, которые теснили его с обеих сторон. В корпусе номер четыре было всего три этажа и шесть окон по фасаду.

Молодой человек выпустил руку девушки и, как будто забыв и о ней и о старике, медленно прошел вперёд. Небольшое здание значило для него так много, что у неге не хватило бы слов высказать это вслух, и вызывало такое волнение, какого он никогда ещё не испытывал. Молча и неподвижно, целиком уйдя в себя, он стоял и смотрел на него.

– Хотите войти? – немного погодя спросил Ван Эпп.

Молодой человек не ответил и не пошевельнулся. Ван Эпп подумал было, что голос его не дошел до сознания юноши, который стоял словно завороженный, но вдруг тот, не поворачивая головы, кивнул.

Ван Эпп прошел мимо него вперёд. У двери он задержался, давая им время рассмотреть новенькую табличку – он понимал, что это для них значит, и спазма, сжимавшая его горло, стала ещё сильнее. «Это ловушка, – твердил он про себя, – приманка, которой ведьма хочет завлечь детей!..»

– Лаборатория Мэллори! – прочла девушка недоверчиво-восхищенным тоном; Ван Эпп был уверен, что совсем недавно она таким же тоном повторяла вслух: «Миссис Девид Мэллори».

Молодой человек молчал – ему всё ещё было не до слов.

Ван Эпп ожесточенно крутнул ключом в замке и распахнул дверь в жаркую тишину. Из высоких окон падали на пол квадраты солнечного света такой ослепительной яркости, что казалось, будто всё остальное пространство тонет в сплошном мраке.

– Похоже, что ваше оборудование ещё не привезли, – сказал Ван Эпп, оглядываясь по сторонам.

Позади молчали, потом послышался грустный голос:

– Должно быть, они не хотят его привозить, пока не будет заключен договор. – Это был голос человека, с большой неохотой спускавшегося на землю, в реальный мир, где надо вести борьбу за исполнение своих желаний, так легко осуществлявшихся в мечтах, – в тот мир, где ещё предстояло выдержать решающие испытания.

Внезапно оживившись, он воскликнул: – А вон те ящики разве не мои?

Крупными шагами он прошел по гулкому цементному полу куда-то в дальний угол, где виднелась невысокая груда деревянных ящиков; Ван Эпп даже не заметил их в этом огромном пустом пространстве. Через секунду девушка побежала вслед за ним; её легкое платье развевалось, как флажки в девичьих руках на празднике. Наконец, повинуясь порыву, которого не в силах был сдержать, за ними двинулся и Ван Эпп.

– Здесь всё? – спросила девушка.

– Всё решительно! – Это был крик ликования, возвещавший о том, что чудо всё же произошло. – Пятнадцать ящиков с оборудованием и один – с чертежами и патентами. – Он пересчитал ящики, называя их содержимое. – Боже мой, – вздохнул он, – целых пять лет работы, и это всё, чем мы можем похвастать!

– И тем, что ты работаешь здесь, – напомнила ему девушка.

– Официально – ещё нет: посмотрим, чем кончится завтрашнее совещание.

Она засмеялась.

– О, Дэви, перестань! Вам с Кеном отвели целый корпус. Совершенно ясно, что завтрашнее совещание – только формальность. Они, должно быть, все как один уже решили подписать договор!

Он покачал головой, улыбнувшись её наивной восторженности, и улыбка юноши вдруг поколебала уверенность Ван Эппа в том, что эта история будет повторением его собственной. Но в чём будет разница – он не знал. Неужели может быть иной конец? Их присутствие стало нестерпимым, ибо они вызывали в нем страшное подозрение, что не жизнь сгубила его, а он сам погубил свою жизнь, – и как невыносимо горько в семьдесят два года вдруг понять, что всё могло бы сложиться иначе!

«Это неправда! – кричал он им про себя. – Все делают ошибки! Все губят себя сами! Оставьте меня в покое!» – и, как отдаленное эхо этого вопля, робко прозвучал его голос:

– Слушайте, я вас не тороплю, но мне надо вернуться к воротам. Если хотите побыть тут подольше и если найдете дорогу обратно, то оставайтесь…

– Простите, мы вас задерживаем, – сказал молодой человек. – Мы сейчас же уйдем.

«Господи, да не ходите вы за мной! Оставьте меня в покое!»

– Можете не торопиться, – тихо произнес он вслух. – Вам, наверно, хочется посмотреть, как сделана электропроводка, где поставлены розетки, где вода и газ…

– Это не к спеху. – Мэллори с внезапным любопытством взглянул на Ван Эппа сверху вниз. – Откуда вы знаете, что меня это может интересовать?

– Да просто так. Вы ведь инженер?

– Да. – Это «да» прозвучало почти как вопрос.

– И вы работаете над какой-то новой штукой?

– Верно. – Мэллори не сводил с него заинтересованного взгляда. – Вы слышали об этом?

– Ничего я не слышал. Догадался, вот и всё, – отрывисто сказал Ван Эпп.

– В свое время я достаточно насмотрелся на всяких изобретателей.

– Здесь?

Ван Эпп гневно вскинул на него взгляд. «Глупый, ты мальчишка, изобретатели существовали за тридцать тысяч лет до появления этой фирмы!»

– Нет, не здесь, – ответил он. – Ну, я пошел.

– Спасибо вам, – сказал Дэви, – спасибо за те, что вы нас впустили. Кстати, вы не сказали, как вас зовут.

– Разве? – спросил Ван Эпп и повернулся к ним спиной. – Я подожду вас у ворот.

Он быстро пошел к двери с единственным желанием – поскорее скрыться, но у порога оглянулся и увидел, что они тоже уходят. В смятении он прибавил шагу и оказался у ворот гораздо раньше, чем они. Завидев их издали, он сделал вид, будто возится с ключами, моля бега, чтобы эти люди попрощались с ним только кивком, сели в такси и исчезли навеки. Однако молодой человек, уже занеся ногу на подножку машины, вдруг передумал и пошел обратно к воротам.

На его длинном смуглом лице была улыбка, в руке он держал сложенную пятидолларовую бумажку.

«Убирайся!» – кричал про себя Ван Эпп, сохраняя вежливое и спокойное выражение лица. – «Оставь меня в покое, или я тебя убью!»

– Я хочу ещё раз поблагодарить вас, – сказал Дэви. – Я совсем потерял голову из-за этого завтрашнего совещания.

– Не за что, – ответил Ван Эпп, чувствуя, что его начинает бить дрожь. Он не знал, как быть, если Мэллори сунет ему деньги.

– А вы так и не сказали мне своего имени.

– Моего имени? – Ван Эпп замялся, но тут же понял, что выхода нет. – Меня зовут Бен.

– Бен? А фамилия?

– Неважно, все зовут меня Беном.

Дэви смотрел на него с прежней улыбкой, но был слегка озадачен.

– Всё-таки, как ваша фамилия?

Ван Эпп провел языком по губам.

– Ван Эпп, – сказал он.

Улыбка на смуглом лице исчезла, уступив место выражению упрека. Дэви опустил глаза на деньги, которые держал в руке, и медленно сказал:

– Когда мы с братом ещё мальчишками стали изучать радиотехнику, нам чаще всего встречалось имя Бена Ван Эппа. Ведь это вы, правда? Вот почему вы знали, что меня должно интересовать в новой лаборатории.

Ван Эпп глядел в сторону, на стоявшее поодаль такси.

– Да, – сказал он наконец, – много лет назад вы могли слышать моё имя.

– О-о, – помолчав, тихо произнес Дэви. Зашуршала пятидолларовая бумажка, которую он неловко совал в карман. – Простите. Я никак не мог предполагать…

– Ничего, – оборвал его Ван Эпп. – Вам не за что извиняться. «Уходи же, убирайся отсюда! Садись в такси и уезжай!»

– Понимаете, мистер Ван Эпп, – продолжал Дэви, – если бы не вы – мой брат и я, быть может, никогда бы… – И вдруг, не повышая голоса и тем же тоном, только с большей горячностью, он спросил: – Какого черта такой человек, как вы, оказался на этой работе?

– Что? – опешил Ван Эпп и невольно взглянул в хмурое лицо Мэллори. Внезапно у обоих возникло такое чувство, будто они – давние близкие товарищи. – Работа неплохая, сынок, мне здесь нравится.

– Неплохая! – Дэви сжал губы, чтобы не выругаться. – Что ж, дело ваше.

– Он пошел к машине, но не выдержал, вернулся и кивком указал на здание конторы. – Они знают, кто вы такой?

– Да вовсе нет, – возразил Ван Эпп. – Те, кому знакомо мое имя, не знают, что я работаю сторожем, а человек, который меня нанимал, понятия не имел, кто я.

– Так почему же вы им не скажете?

– Потому что это ни к чему. Я уже не тот, что прежде. У меня в голове ничего не осталось… Ван Эпп стал терять самообладание. – Это ведь невозможно сохранить навсегда, будь оно всё проклято! Наступает время, когда новые идеи не приходят больше в голову. Если ты богат, если ты умеешь добывать и копить деньги, то когда иссякают идеи, у тебя, по крайней мере, остаются доллары. Но с деньгами или без денег, если ты не способен ничего придумать – ты человек конченый.

Дэви покачал головой.

– А ваши знания?

– Какие там знания? О радио, каким оно было двадцать лет назад? Кому это нужно? – Ван Эпп пожал плечами. – Слушайте, не лезьте вы в мои дела, пожалуйста. Я никого не беспокою, и пусть меня тоже не беспокоят. Не трогайте меня, вот и всё! – сказал он резким сдавленным голосом, поджав губы. – Вы что-то изобретаете? Прекрасно! Желаю вам успеха. У вас есть талант? Прекрасно! Желаю вам никогда не потерять его! Но ради бога, оставьте меня в покое!

Тихая ярость в его голосе прозвучала для Дэви, как гром. Он покраснел и быстро отошел. Но не сделал он и нескольких шагов, как снова повернулся и решительно направился к воротам.

– Если завтра всё кончится благополучно, мы с братом будем набирать штат. Хотите работать у нас? Я сейчас увижусь с ним и знаю, что он тоже будет рад, если вы согласитесь.

Почти двадцать лет Ван Эпп жадно мечтал, что наступит день, когда он услышит подобные слова, и чем дольше он ждал, тем тверже укреплялся в своем решении ответить: «Убирайтесь к черту!» Сейчас, на двадцатом году ожидания, он погрешил против своей клятвы только тем, что холодно спросил:

– В качестве кого?

– Кого угодно. Да черт возьми, старина, – в отчаянии воскликнул Дэви, – вернитесь туда, где ваше настоящее место!

Ван Эпп, глядя в сторону, тупо молчал – говорить не было сил. Несколько раз он провел кончиком языка по губам, не смея взглянуть в лицо Дэви.

– Я подумаю об этом, – с трудом проговорил он. – Я подумаю.

– Если совещание кончится благополучно, я приеду завтра вечером. Ведь завтра вы в ночной смене, правда?

Ван Эпп кивнул. Он по-прежнему глядел в сторону. Он не пошевельнулся, пока не услышал удаляющиеся шаги, и только тогда посмотрел вслед высокому, стройному молодому человеку, который садился в такси. Хлопнула дверца. Такси двинулось, в заднем окошке мелькнуло лицо девушки, глядевшей на старика широко раскрытыми удивленными глазами, – очевидно, она только что узнала, кто он, – а затем всё окружающее превратилось в миллионы пляшущих золотых искр: на глаза Ван Эппа набежали слезы.

Он сам не знал, почему плачет. В душе у него разливался теплый свет: кто-то хочет, чтобы он стал опять самим собой, стал человеком, распрямил плечи и дышал полной грудью. Но вместе с этим до боли радостным чувством появился и страх: вдруг он окажется не в силах удовлетворить требования других и свои собственные, и тогда уж конец всему!

Он не знал, что делать; он был так поглощен и истерзан своими мыслями, что даже не спросил себя, почему такой человек, как этот Мэллори, молодой, готовящийся начать свой искрометный взлет к творчеству, преисполненный такого вдохновения, что, конечно, ничья помощь ему не нужна, – почему тот так упорно не хочет оставить его, Ван Эппа, в могиле, где он похоронил себя заживо. И конечно, до его сознания не дошло, что темный костюм с черным галстуком такого старомодного фасона, какой был на Дэви, давно уже не носят летом и что он мог служить только знаком траура.

В то лето, когда Дэви дожидался заключения своего первого договора на миллион долларов, ему шел всего двадцать седьмой год. Документы должны были быть подписаны в понедельник четырнадцатого августа, поэтому весь предыдущий день тянулся в мучительном ожидании, пока пройдут нескончаемые часы.

Воскресенье началось ещё до рассвета, когда, охваченный одним из тех приступов отчаяния, которые зловеще врываются в сон на исходе ночи, он вдруг проснулся и широко раскрыл глаза. В этой незнакомой темной комнате ему стало жутко, как заблудившемуся ребенку; рядом слышалось чье-то ровное дыхание. «Кто это?» – с ужасом подумал Дэви. Приподнявшись, он резко повернулся, потом обнял спящую рядом обнаженную женщину, изумленный тем, что мог забыть о ней, пусть даже в смятении. Он порывисто прижался к жене. Та, не просыпаясь, привлекла его голову к себе на грудь; во сне она любовно произнесла его имя, словно готова была одна защищать его, и если понадобится, даже ценою собственной жизни, от всего, что могло грозить ему опасностью. Её тепло успокаивало Дэви, он проникся глубокой благодарностью за то, что она оберегает его от пронзительной безнадежности, подстерегавшей его, как черная тень, вне её объятий. Спасаясь от отчаяния, он долго лежал без сна и наконец задремал возле Вики, обвившей его руками. Её дыхание было медленным и ровным, её не тревожили никакие страхи.

Когда он проснулся, был яркий, насыщенный непреодолимой радостью день. Солнце прожгло себе путь в самую высь безоблачно-голубого неба. Высокие дома сверкали под утренним солнцем, а бетонные башни, казалось, были сделаны из блестящей слоновой кости и усыпаны переливающимися алмазами.

Дэви стоял у раскрытого окна в гостиной отеля-небоскреба, бодрый, веселый, полный надежд. Мягкий летний воздух овевал его, как колышущиеся знамена триумфальной процессии. Глухо доносившийся снизу грохот уличного движения походил на радостный гул толпы, которая ждала, чтобы он присоединился к ней и возглавил чествование самого себя.

Ещё не было девяти, но Дэви уже оделся, выбрав всё самое новое. Он обернулся, и при виде Вики, стоявшей на пороге спальни, в глазах его отразилась вся переполнявшая его радость. Вики, должно быть, только что поднялась с кровати: она завязывала пояс легкого халатика, составляющего часть её приданого. Глаза у неё были озабоченные.

– Я не слышала, как ты встал, – сказала она.

– Я просто не мог лежать в кровати. Мне казалось, будто вот-вот во всем городе загудят гудки! Вики, давай выйдем! Наймем лошадь и экипаж или самолет, поедем на пляж или будем танцевать под оркестр в сто человек. Быстрей! – воскликнул он смеясь. – Позже мы встретимся с Кеном и Дугом, но сейчас я никого не хочу видеть, кроме тебя и города, полного незнакомых людей!

Вики улыбнулась.

– Я успею принять ванну, пока ты закажешь завтрак?

– Пока я закажу завтрак? Заказать завтрак? О господи! – расхохотался он. – Подумать только, до чего дошло! Все годы, пока мы работали с Кеном, это он, бывало, в разгаре какого-нибудь важного опыта бросал работу и начинал мечтать вслух о машинах, костюмах и деньгах, которые свалятся на нас, если наше дело выгорит, а мне было наплевать на все эти блага, но вот они есть – и это чудесно! – Он с изумлением оглядел комнату, свою молодую жену, себя. – Чудесно! – повторил он. – И вот уже десять дней я не смею поверить в это. Быть может, завтра они скажут «нет», и мы вернемся в гараж, в нашу мастерскую… – Он внезапно умолк, словно темная тень, преследовавшая его ночью, вновь повеяла на него смертным холодом. – Вики, собирайся скорее и поедем!

В этот день город казался Вики и Дэви солнечным чудом, и, выбежав из отеля, они вступили в него, как дети в сказочный мир. Переменчивые прихоти налетали на них, как мотыльки, и они метались на такси взад и вперёд из одного конца города в другой. Если они шли пешком, они шли, как по воздуху; всё, что они видели, оказывалось больше, ярче и красивее, чем они себе представляли. Даже завод, куда они помчались, потому что Дэви не мог устоять против неодолимой тяги взглянуть на то особое, единственное во всем мире место, где меньше чем через сутки будет решаться его судьба, – даже завод, казалось, поведал им по секрету, что победа Дэви уже предрешена.

Только перед самым уходом оттуда, когда он узнал, кто этот сторож, чары были нарушены. Весь день в сердце его звучал веселый оркестр, рассыпающий, как конфетти, задорные и быстрые песенки и танцы, – и вдруг оборвался на середине такта заливистый голос флейты, смолк оркестр, и без всякого перехода зазвучали медленные мрачные аккорды, обдающие могильным холодом: только сейчас Дэви понял, что подсознательно ощущал этот холод весь день, с тех пор как проснулся от ужаса в незнакомой темноте гостиничного номера.

Всю дорогу к дому, где жил брат, он сидел молча.

Никакая музыка не звучала в этот день в сердцах Кена и Дуга. Оба сидели молча в большой, с дубовыми балками на потолке, гостиной Дуга, уткнувшись в воскресные газеты. Оба старались по возможности не замечать друг друга, но то и дело между ними перекатывались волны невысказанного возмущения, взаимных обид и злости.

Прошло меньше часа, а знойную воскресную тишину уже в четвертый раз нарушили телефонные звонки, и в четвертый раз Артур, дворецкий Дуга, бесшумно вошел в гостиную и сказал:

– Вас просят, мистер Волрат.

И снова Кен сделал вид, будто не замечает, что Дуг уходит к телефону. Впрочем, как только он ушел, Кен рывком поднялся с большого глубокого кресла и подошел к раскрытому, выходившему на озеро окну, горько спрашивал себя: «Какого черта я тут делаю?»

Он задумчиво стоял у окна, и солнце золотило его светлые прямые волосы; вот так же несколько часов назад, на другом краю города, стоял у окна его более высокий и темноволосый младший брат, еле сдерживая кипучую радость. Прохладный ветерок с озера теребил белую шелковую рубашку Кена, но крепко пришпиленный черный галстук оставался неподвижным, словно траур по сестре был слишком глубок, чтобы его могли затронуть такие пустяки. Слегка расставив ноги и сжав кулаки в карманах брюк, Кен весь напрягся от сдерживаемой ярости, но в эту минуту он ненавидел прежде всего себя.

Потом он позволил себе прислушаться к рокочущему смеху Дуга, разговаривающего по телефону в соседней комнате, к довольному голосу мужчины, которому женщина говорит лестные слова, и злость его снова перекинулась туда, где давно уже находила себе обильную пищу.

Много лет Кен мечтал о том дне, когда он выбьется из нищеты и у него будет вдоволь денег, когда он избавится от осточертевшей необходимости урезывать себя в каждой мелочи, когда деньги дадут ему возможность пойти куда вздумается и иметь всё что захочется – еду, одежду, машины, женщин. Все эти унылые годы поисков и экспериментов он прожил как человек, страдающий от неразделенной любви. А Дэви – тот, казалось был вполне доволен такой жизнью, потому что его увлекала сама работа, она заполняла его чувства и будоражила мозг. Для Дэви процесс изобретения был своего рода необходимостью, способом удовлетворить некий инстинкт, а деньги, которые им предстояло получить, – не более как дополнительное удовольствие, приятный отголосок куда более важных свершений. Кен далеко не сразу понял это. Мечты Кена только начинали сбываться, и, не успев даже изведать вкуса денег, он чувствовал себя обманутым, разочарованным.

В этом доме всё, что он мечтал купить за свои деньги – вернее, деньги, которые он начнет получать с завтрашнего дня, – казалось жалким пустяком, ибо Волрат покупал такие вещи дюжинами. Живя с Дэви, Кен привык чувствовать себя старшим, вожаком непобедимого союза, главарем, призванным руководить; а сейчас, накануне исполнения его мечты, он должен был признать старшинство Дуга и стать, в свою очередь, младшим братом человека, с которым его не связывало ничто, кроме ненависти.

Волрат вернулся в прохладную гостиную с высоким потолком, ни словом не обмолвившись о последнем телефонном звонке, как впрочем, и о трех предыдущих. Дугу исполнилось двадцать девять лет; коренастый и мускулистый, он был ниже и плотнее, чем оба его шурина. На нем была такая же белая рубашка, как на Кене, и почти такой же черный галстук, и, хотя брак его продолжался меньше года, он считал, что находится в более глубоком трауре, чем остальные, потому что Марго была его женой.

Кен, не оборачиваясь, спросил:

– Кто это звонил?

– Имя вам ничего не скажет, – последовал краткий ответ.

– Женщина?

– Да.

– И что же?

– Ничего, – бросил Дуг, как бы предостерегая его от дальнейших расспросов, но Кен, услышав в его голосе нотки вызова, с улыбкой обернулся.

– Почему вы не назначили ей свидание? – спросил он. – Вам это было бы полезно.

Лицо Дуга помрачнело, он был уязвлен, но сдержался.

– Если у вас на уме это, так почему не поговорить начистоту? Ваша сестра умерла три недели назад, и сколько бы вы ни ныли, что она была для вас самым близким человеком, вполне понятно, что вас уже тянет к женщинам. Вы хотите, чтобы я назначил свидание, а заодно пристроил бы и вас? Ну так мне вовсе незачем утруждать себя. Я в любое время могу предоставить вам лучшее, что есть здесь в Чикаго и даже во всей стране, стоит вам только пожелать. Итак, что бы вы предпочли? – резко спросил он.

– Да заткнитесь вы! – равнодушно проговорил Кен, отворачиваясь к окну.

– Мне просто любопытно, неужели телефон будет трезвонить весь день?

– Мои друзья интересуются мною, – отрывисто сказал Дуг. – Впрочем, вы, кажется, дали мне неплохую идею: надо поставить вам отдельный телефон. – Дуг зашуршал газетой. – Вам нигде не попадался финансовый бюллетень?

– Нет, не попадался. А насчет телефона – спасибо, не надо. Это ваш дом и…

– Это наш дом, – поправил его Дуг. – Он столько же ваш, сколько мой.

– Вы прекрасно знаете, что я никогда не буду в состоянии оплачивать половину расходов.

– А я вам ещё раз повторяю: я не хочу, чтобы вы за что-либо платили. Так я решил и не понимаю, почему надо устраивать жизнь иначе.

– Ну и устраивайте свою жизнь по-своему, – вдруг вспылил Кен. – А мне дайте жить по-моему. Только потому, что вам нужно плакаться кому-то в жилетку… – Кен ощутил прилив дикой злости и, уже не пытаясь сдерживаться, продолжал: – Иначе какого черта я здесь торчу? Потому что мне приятно жить с вами? Вы отлично знаете, как мне это неприятно. Вы заладили одно: раз Марго нет, ваш долг обеспечить мне и Дэви всё то, о чём она для нас мечтала. Но слушайте, Дуг, даже вы должны понять что…

На лице Дуга появилось жесткое выражение, холодным и властным тоном он перебил Кена:

– Я вам уже говорил, как всё должно быть.

– То есть как по-вашему должно быть, – таким же ровным голосом возразил Кен. – Чего хотела для нас Марго, я знаю с тех пор, как себя помню. Вы же – новый человек в нашей семье. Совсем новый.

– Новый или старый, а всё будет так, как я сказал.

– Кое в чём – пожалуй.

– Во всем.

– Много на себя берете, – спокойно сказал Кен. – Мы с Дэви положили неплохое, крепкое начало делу ещё до того, как вы появились. Мы отлично можем обойтись без вас и вашей поддержки.

– Ради бога, перестаньте хвастать тем, как вы прекрасно жили до меня! – устало произнес Дуг. – Кто были эти ваши крупные финансисты? Разорившийся содержатель балагана, который раскошелился на пять тысяч. Провинциальный банкир, едва наскребший пятьдесят тысяч.

– Было семьдесят до того, как мы от него откупились.

– Ах, целых семьдесят! – с нескрываемым презрением усмехнулся Дуг. – Сейчас вам с Дэви должно быть ясно, что для начала понадобится по крайней мере в десять раз больше!

В соседней комнате слабо зазвонил телефон, и через секунду вошел Артур.

Кен быстро вскинул на него глаза, пламенно надеясь, что ему, наконец, звонит Дэви, и от нетерпения чуть не крикнул дворецкому: «Говорите же скорее!»

– Мистер Волрат, – сказал Артур, – вас просит мисс Фоусет. Вы подойдете к телефону?

– Да, конечно, – ответил Дуг и вышел.

Кен поглядел ему вслед, стиснув зубы. Потом он снова отвернулся к окну, крепко сцепив руки за спиной; теперь он понял, откуда в нем такая боль. Долго ли придется привыкать к мысли, спросил он себя, что Дэви больше в нем не нуждается? Жизнь его теперь заполнена женой, а нерушимая братская близость бывает, очевидно, только у мальчишек, но не у взрослых мужчин. «Привыкай же, – крикнул он про себя. – Все ушли от тебя – и Марго, и Дэви, и Вики. Ты сам дал им уйти. Ты выгнал их из своей жизни, так терпи же!» Но терпеть он не мог. Никогда ещё он не чувствовал такого одиночества. Оно было слишком мучительно. Кен расцепил руки и крепко прижал их к лицу, словно стараясь сдержать то, что рвалось наружу; но это не помогло, и через минуту Кен быстро вышел из комнаты.

Вернувшись в гостиную и не застав там Кена, Дуг был сначала удивлен, потом разозлился. Он хотел было пойти в комнату Кена и позвать его, но передумал и снова принялся листать газеты, всем своим видом как бы говоря: «Ну и черт с ним!» Никогда в жизни он ни за кем не бегал, не побежит и сейчас.

Газеты сердито шелестели в его руках, но вскоре он не выдержал, швырнул их на пол и вышел. С нарастающим нетерпением он заглядывал во все спальни, в кабинет, столовую, стучался в двери ванных и наконец прошел через буфетную в кухню. Там Артур, сняв пиджак, чистил серебро.

– Мистера Мэллори здесь не было? – отрывисто спросил Дуг.

– Нет, сэр!

– Вы его не видели? Не знаете, где он?

– Нет, сэр.

– Может быть, он вышел? Вы не слышали стука наружной двери?

– Боюсь, что нет. Но если он закрыл её тихо, я мог и не слышать.

– Ну ладно, – вздохнул Дуг.

– Он будет обедать дома, сэр?

– Не знаю, – сказал Дуг, направляясь к двери. – Ничего я не знаю.

Кен никогда не говорил: «Пойду поброжу и подумаю». Он мог думать аналитически только о своей работе, в остальном он был человеком импульсивным. В нем бушевали вихри, и ему оставалось только следовать туда, куда они его влекли. Когда на него, как шквал, налетала злоба, Кен очертя голову бежал от мужчины, женщины или вещи, приводивших его в бешенство, на свежий воздух, потому что только необъятное небо могло вместить кипевшее в нем чувство. Он шел, гордо откинув белокурую голову и так глубоко запрятав кипевшую в нем ярость, что взгляд его серых глаз казался просто рассеянным; пружинистым шагом он шел всё вперёд и вперёд, ничего не видя вокруг, как человек, едва не совершивший убийство. Так он шагал, пока не избывал свою ярость в ходьбе, потом наступал такое момент, когда ему становилось ясно, что дальше идти, собственно, незачем.

Сегодня, когда наступил этот момент, Кен понял, что единственное его желание – вернуться к Дугу, уложить свои вещи и уйти из его дома. Всё равно куда – в любой отель. Но на обратном пути гневная решимость его сникла, как флаг на замирающем ветру, и перешла в грусть: нет, ему далеко не всё равно, куда перебраться, – он не смог бы жить под одной крышей с Дэви и Вики. Ему не хотелось снова и снова, день за днем убеждаться, что они вытолкнули его из своей жизни. Они ушли от него, держась за руки, отгородились стеной и, как бы лихорадочно он их бился об эту стену, сколько бы ни звал их, они не впустят его и даже не дадут себе труда оторваться от нескончаемой беседы, которая, казалось, состоит из любовного шепота и приглушенного смеха.

«Ну и черт с ними!» – крикнул он про себя, в в этом крике было столько же возмущения, сколько тоскливого одиночества. К черту их обоих, к черту Дуга и всех прочих! Раньше у него были друзья; он снова заведет их. Было время, когда от желающих хотя бы пройтись с ним не было отбоя, когда девушки, чьи имена он даже не помнит, обрывали ему телефон и говорили: «Но ты же обещал, Кен, и я не хочу идти ни с кем другим!» Было время, когда Дэви таскался за нам по пятам, застенчивый и робкий, не участвуя в веселье и дожидаясь где-нибудь в сторонке, пока старшему брату наскучат остальные и они вместе пойдут домой; когда даже гордая Вики плакала от его равнодушия; а он шел своим путем, безучастный ко всем притязаниям на его благосклонность. Что ж, он теперь снова пойдет по этому пути. Он свободен, он может начать новую жизнь с новыми людьми – даже здесь, в этом городе, где его пока не знает ни одна душа, у него найдутся сотни новых друзей; жизнерадостных мужчин и прелестных женщин, которые только и ждут его появления, и вместе с ними он заживет жизнью, которая будет сплошным праздником, полным веселья и задушевного тепла. Кен ускорил шаги, горя нетерпением порвать со всеми, кто обидел его или заставил разочароваться. Он уже не мог дождаться вечера, когда выйдет из дому и станет бродить по улицам, пока не найдет такое место, где будет музыка и праздничные огни, где все ждут, чтобы именно такой человек, как он, улыбаясь, непринужденно вошел в их круг.

Пробродив часа два, Кен вернулся в надменную тишину волратовского особняка и прошел через темные залы прямо в комнату, где он жил. Он вынул из стенного шкафа чемоданы и выдвинул ящики письменного стола, затем какое-то внутреннее побуждение заставило его прекратить сборы, пока он не повидается с Дугом и не сообщит ему о своем намерении. Уйти, не сказав ему ни слова, – это было бы просто бегством, а Кен настойчиво повторял себе, что ни от кого и ни от чего не бежит – он идет к своей цели, и только.

С чуть заметной усмешкой он направился через неосвещенный зал к гостиной, откуда не доносилось ни звука, но, дойдя до арки, отделявшей гостиную от зала, остановился, и лицо его застыло. В его отсутствие пришли Дэви и Вики. Сейчас они сидели с Дугом, пили, позвякивая бокалами, и не заметили, как он вошел. Сердце Кена вдруг болезненно сжалось, словно то, что они сидели здесь втроем, было лишним подтверждением их предательства. Ему хотелось повернуться и тихонько уйти, но вместо этого он изобразил на лице веселую улыбку, вскинул голову и решительно вошел в гостиную.

– Добрый день, – небрежно поздоровался он. – Я и не знал, что здесь гости.

Все головы разом повернулись к нему. Дуг сердито хмурился. Дэви смотрел на брата задумчивым взглядом. Только Вики явно обрадовалась ему, и его вдруг охватило чувство благодарности.

– Ну, наконец! – сказала она. – Наконец-то явился!

– И сразу приступаю к делу, – объявил Кен и налил себе виски. – Каждому дается слово для предложений. Где будет новая резиденция молодого инженера Кеннета Мэллори? Какой отель подложит подушку под его юную золотистую голову, укроет в шкафу его отлично сшитые костюмы и будет отвечать на звонки преданных друзей в его отсутствие? Какой отель во всем Чикаго достоин того, чтобы Кеннет Мэллори осчастливил его своим присутствием?

– Вы переезжаете? – холодно спросил Дуг.

– Переезжаю.

– О господи, – вздохнул Дуг. – Милая старая песенка! Ну, раз уж вы так настроены, переезжайте, ради бога! Назовите мое имя, и вас примут, где угодно.

– Достаточно и моего имени, – сказал Кен, поднимая бокал.

– Перестаньте, – вмешалась Вики. – Где ты был?

– Гулял. А где были вы?

– Мы с Дэви провели совершенно чудесный день, – вздохнула Вики. Она откинулась на спинку кресла, прикрыла глаза и, мечтательно улыбаясь, продолжала: – Я не знаю, как называются все эти места, но…

– Мы побывали на заводе «Стюарт – Джанни», – спокойно перебил её Дэви.

– И случилось так, что я нанял на работу одного человека.

– Что? – переспросил Дуг.

– Я нанял на работу одного человека, – повторил Дэви. Он смотрел на Кена в упор. – Человека по имени Бен Ван Эпп.

– А кто такой этот Бен Ван Эпп? – спросил Дуг.

– Кен знает.

Кен чувствовал на себе взгляд Дэви, ожидавшего от него какого-то отклика, и оба знали, что с этим именем связано только одно воспоминание. Кен опустил глаза и негромко рассмеялся.

– Ты рассказал ему, что мы собрали детекторный приемник, первый в Уикершеме, да и во всем этом паршивом штате, потому что прочли о его работе?

– Нет, не рассказал, – ответил Дэви. – Я всегда думал, что мы это сделали благодаря Марго.

При этом имени тонкое худое лицо Кена мгновенно погрустнело.

– По-моему, всё, что мы делали, было так или иначе благодаря и ради Марго, – сказал он. – Это подразумевалось само собой. – Но тут же он спросил совсем другим тоном: – Постой, нанял его, ты говоришь? Что это значит?

– А вот что: Бен Ван Эпп в конце концов дошел до того, что служит сторожем на заводе «Стюарт – Джанни». Когда я узнал, кто он такой, у меня словно всё внутри перевернулось, мне стало как-то нехорошо – нехорошо и жутко. Он как бы похоронен заживо. Не знаю, почему мне вдруг стало так страшно.

– Мне кажется, мы очень-очень долго будем помнить, что такое похороны, – медленно произнес Кен. – Я рад, что ты поговорил с ним.

– И ещё одна новость, – продолжал Дэви. – Нам уже отвели отдельную лабораторию…

– Я же вас предупреждал, – вмешался Дуг. – Как только вы приехали, я сказал, чтобы вы не очень полагались на это. Они всего-навсего повесили табличку с вашей фамилией на дверях пустующего корпуса, чтобы иметь возможность сделать красивый жест, в случае если мы завтра заключим с ними договор. Я и сам проделывал такие штуки. Чтобы повесить табличку, требуется каких-нибудь десять минут, а чтобы снять – и того меньше!

– Но я всё-таки не понимаю, почему они пошли на это, не уведомив вас, – с беспокойством заговорил Дэви. – Вы единственный член правления, который поддерживает наше дело…

– Может, они забыли, какая важная шишка Дуг, – вкрадчиво проговорил Кен.

– Во-первых, я состою членом правления меньше месяца, – сдержанно сказал Дуг, не обращая ни малейшего внимания на Кена. – И потом, разве у меня было время ходить на их заседания? Я не могу быть в двух местах одновременно, а в качестве защитника интересов Мэллори мне было важнее находиться в Нью-Йорке. Или вы считаете, что если договоритесь со «Стюарт – Джанни», то поддержка фирмы «Кун-Леб» вам уже не нужна? Я сделал всё, что мог, чтобы заранее расположить фирму «Стюарт – Джанни» в вашу пользу, но успех или провал дела всё-таки целиком зависит от того, как вы оба будете вести себя завтра.

Кен смерил его холодным взглядом.

– Нам уже приходилось представлять свою работу, и у нас ни разу не было осечки. Мы всегда добивались поддержки нужного нам лица.

– Да, я знаю, – спокойно заметил Дуг. – Единственная история, которую вы недурно – и довольно часто – рассказываете, это про то, как вы выудили у Бэннермена целых пять тысяч…

– Восемь, – поправил Кен.

– Ну, восемь, – произнес Дуг усталым тоном. – А у Брока – пятьдесят…

– Семьдесят.

– Семьдесят, – вежливо согласился Дуг. – Но завтра вам придется просить ни больше ни меньше, как миллион, и…

– Не мне, – перебил Кен, который не мог упустить случая лишний раз поиздеваться над Дугом. – Дэви.

– Ну, Дэви. Какая разница?

– Разница в том, что я буду делать это в первый раз, – медленно произнес Дэви. – Ты это хотел сказать, Кен?

– Я хочу сказать, что ты великолепно справишься, малыш, – искренне ответил Кен. – И больше ничего.

Дэви покачал головой.

– Нет, ты сделал бы это гораздо лучше. Я буду говорить о том, что волнует меня, о своем отношении к делу, потому что – чего уж тут себя обманывать – идея и работа меня интересуют куда больше, чем деньги. А ты, Кен, всегда очень точно чувствуешь, на что они клюнут, и разговариваешь с ними на их языке.

– Дэви! – с удивлением и сочувствием воскликнула Вики. – Неужели ты боишься, что у тебя может не выйти?

– Нет, я не то чтобы боюсь. Я просто знаю, что я могу и чего не могу. Кен, если ты завтра увидишь, что они ускользают от меня, ты должен прийти мне на выручку.

Кен взглянул на младшего брата и нахмурился. Что-то тайно тревожит Дэви. «Я ему действительно нужен, – подумал Кен со смутным удивлением. – Он вовсе не вычеркивает меня из своей жизни!» Значит, напрасно он сегодня так страдал от сознания своего одиночества и так жалел себя. Его на мгновение охватила дрожь при мысли, что эта пытка длилась бы до сих пор, если бы он случайно не заглянул в гостиную. Страшно подумать, как близок он был к тому, чтобы так и не узнать правду! Он боялся самого себя. Сколько раз в прошлом, ослепленный гневом, он проходил мимо того, к чему стремился! Должно быть, вот так же он однажды прошел и мимо Вики. Он взглянул на неё, на единственную девушку, которая была ему дорога, – и внезапно снова увидел её такой, как прежде, будто и не было всех этих лет, и он только на мгновение отвел от неё глаза. Но она любит другого, принадлежит другому, а он даже не может припомнить, почему и как он оттолкнул её от себя. И опять на него надвигалась грусть, которая, как темный туман, окружала его в последние недели. Лишь однажды он немного оживился, ощутив прилив энергии, – и это было во время ссоры с Дугом.

– Я сделаю всё, что смогу, – сказал он устало, – но не рассчитывай на меня. Быть может, мы поступаем неправильно, стараясь выполнить наши планы так, будто ничего и не случилось. Нет, случилось! – закричал он, стукнув бокалом о стол. – Нечего притворяться! Мы теперь стали другими. Всё стало другим! Сейчас мне абсолютно наплевать, справимся мы завтра или нет. Я знаю, это пройдет, но не могу же я действовать, исходя из того, что я буду чувствовать через полгода. Я слишком полон тем, что чувствую теперь!

– И мы все тоже, – сказал Дэви, но Кен только нетерпеливо передернул плечами, повернулся спиной и стал у окна, гладя в сгущающиеся сумерки.

Дэви взглядом и кивком попросил Дуга и Вики оставить его наедине с Кеном. Дуг заколебался, но Вики взяла его под руку и, не говоря ни слова, увела из гостиной. Дэви несколько минут молчал, потом подошел к брату.

– Слушай, Кен, – мягко сказал он. – С тех пор как мы сюда приехали, у нас не было случая поговорить, поэтому мы немного отдалились друг от друга…

Кен весь напрягся, услышав задушевные нотки в голосе Дэви, и сдвинул брови, словно предостерегая брата от такого разговора в присутствии остальных: он не слышал, как они вышли. Но, обернувшись, он увидел пустые кресла, и плечи его слегка поникли.

– Не стоит об этом, малыш, – проговорил он. – Ты занят, я тоже. Так уж случилось, вот и всё.

– Это только пока мы не устроимся, – сказал Дэви. – Кен, я хочу, чтобы завтра мы добились своего. Я хочу, чтобы они подписали договор. Я хочу получить эту лабораторию. Хочу доказать, как важно то, чего мы достигли, и продолжать работу, сколько будет нужно. Наша идея возникла у нас почти десять лет назад и за это время не потеряла своей новизны. До сих пор никто, к кому мы обращались, не отказывал нам в поддержке. И до сих пор всегда во главе был ты. Теперь пришла моя очередь. Поддержи меня, ладно?

Кен легонько ущипнул брата за руку пониже плеча.

– Да ну тебя, малыш, ты же сам знаешь, что я тебя не брошу. И не смотри на меня так жалостно. Иногда я впадаю в уныние, вот и всё.

– А насчет Дуга…

– Да ну его к черту, – сказал Кен. – Вполне могу потерпеть ещё немножко. Меня, собственно, никуда особенно и не тянет отсюда. И пока я не найду места, где бы мне хотелось жить, я останусь здесь.

– Тогда пойдем в столовую и пообедаем все вместе.

Впервые за то время, что они были наедине, у Кена больно сжалось сердце. «Нет, нет, не хочу быть вместе с Вики!» – запротестовал он про себя, но вслух спокойно сказал:

– Почему бы тебе с Вики не пообедать где-нибудь вдвоем?

– Нет, – возразил Дэви. – Попробуй-ка оставь вас с Дугом наедине – вы сейчас же броситесь друг на друга с кулаками.

– Я буду вести себя хорошо, – пообещал Кен. – Мы ещё должны дочитать воскресные газеты. Нам будет некогда ссориться. А завтрашний день мы отпразднуем все вместе.

– Ты обещаешь?

– Конечно, – ответил Кен, притворяясь усталым, чтобы скрыть отчаяние. – Забирай её и бегите.

Через десять минут Дуг вошел в гостиную, избегая встречаться глазами с Кеном и как бы желая этим показать, что слова, которые они наговорили друг другу сегодня утром, не имеют ни малейшего значения и что всё осталось так, как было до ссоры.

– Дети ушли обедать одни, – обложившись газетами, сказал Дуг, словно почтенный старец, беседующий с таким же старцем. Кен хотел было ответить, что он это знает, но Дуг добавил тем же тоном главы семьи: – Я велел им идти без нас. Мы можем пообедать и дома.

Дуг читал, а Кен сидел, уставившись в пространство. Тишину нарушил телефонный звонок, оба старались не глядеть друг на друга. Через секунду появился Артур.

– Вас, мистер Волрат.

– Кто там?

– Мисс Кэмпбелл, сэр.

Дуг перевернул страницу и, не выпуская газеты из рук, сказал:

– Скажите, что меня нет дома, Артур.

Кен понял, что ему косвенно предлагают идти на мировую, но ничего не ответил, – грусть обволакивала его плотным туманом. Ветерок с озера стал прохладнее, небо поседело от сумерек, из буфетной доносилось звяканье тарелок и серебра – в столовой накрывали к обеду. Наконец Дуг уронил газету на колени: оба уставились в темнеющие окна, лица у них были напряженные и тоскующие, и каждый вспоминал и мечтал о чём-то своем.

Часы и минуты ожидания медленно тянулись для Дэви, а в это время маятник часов мерно отстукивал их далеко, на другом конце города, в тишине пышно обставленной комнаты, какой Дэви ещё ни разу не приходилось видеть. Комната ждала его, как освещенная сцена актера, который должен стать на положенное место и принять надлежащую позу, после чего можно подымать занавес.

Стены во всех комнатах и коридорах завода «Стюарт – Джанни» в те дни были выкрашены в светло-серый цвет, но дверь, ведущая в эту комнату, точно клапан сердца, открывалась в сочную темно-красную глубину.

– А это зал совещаний, – говорилось посетителям, осматривавшим завод.

Цветные стекла трех высоких окон переливались синим, зеленым и красным блеском и придавали красной комнате смутное сходство с часовней; но самое внушительное впечатление производили стены, обшитые массивными панелями темно-красного ореха, красные кожаные кресла, стоявшие ручка к ручке вокруг длинного темно-красного орехового стола, и жестокая борьба за существование, осторожно проглядывавшая в каждой гравюре Одюбона.

Посетителям показывали эту комнату, когда она бывала пуста и воздух в ней стоял неподвижный, тяжелый, мертвенный. Но когда сюда вереницей входила люди, усаживались за длинный стол и наполняли комнату табачным дымом и разговорами о деньгах, она приобретала ярко-красный оттенок и словно заливалась живым горячим румянцем.

– У этой комнаты любопытная история, – говорилось посетителям, но рассказанная история была лишь бледным отражением, того, что происходило здесь в последние сорок лет, ибо никто не знал о тех, кто приходил и уходил, о приступах отчаяния, о молящем шепоте и громких проклятиях, свидетелем которых был этот уголок на этом этаже здания.

Задолго до того, как здесь был устроен зал заседаний, в этом уголке помещалась контора маленькой электротехнической фирмы, которой руководили два компаньона – Эбнер Джанни, длинный, тощий, нелюдимый человек, начавший свою карьеру в качестве мальчишки-подручного у Эдисона в Менло-парке, и Уолдо Тимон Стюарт, преподававший когда-то физику в Институте Кэйза и с тех пор известный под кличкой Док, маленький, хрупкий, с очень розовой кожей, облысевший уже в тридцать лет. Почти целое, десятилетие Эбнер и Док сидели возле Углового окна (тогда ещё с простыми, а не цветными стеклами) – каждый за своим заваленным бумагами столом с крышкой на роликах, оба в рубашках с рукавами, подхваченными резинками, и в целлулоидных зеленых козырьках – и управляли довольно скромной фирмой, производившей индукционные катушки и мощные реостаты. В девяностые годы фирма потихоньку преуспевала.

Весь штат служащих состоял из сестры Эбнера Коры, цветущей девицы, которая была умна как бес во всем, что касалось цифр. Просиживая целые дни в конторе рядом с Доком, чья большая розовая плешь полностью искупалась жесткими усиками, при улыбке загибавшимися кверху и открывавшими прекрасные ровные зубы, она не замедлила в него влюбиться. Сначала он не обращал на неё никакого внимания. Она же не могла удержаться, чтобы не задеть его мимоходом, коснуться его руки или низко наклониться над его плечом, почти теряя сознание от ощущения его близости. Дока стало это беспокоить всё больше и больше. Наконец однажды вечером Кора осталась с ним наедине под предлогом проверки каких-то инвентарных списков; они просмотрели всего две страницы, потом она вдруг захлопнула книгу – терпение её иссякло.

– Ну ладно, Док, – сказала она. Голос у неё был злой, но её трясла дрожь. – Как нам с вами быть дальше?

– Нам с вами? – спросил он так, словно боялся услышать какое-то чудовищное обвинение.

– Вам и мне, – многозначительно произнесла Кора.

– Вам и мне? – растерянно переспросил он.

– Да, вам и мне. Вы же знаете, как я к вам отношусь.

– Я… – неуверенно произнес Док. Лицо его стало малиновым.

– Что – я? – крикнула на него Кора. Вконец разъяренная, она притянула его к себе, поцеловала в губы, потом толкнула в мягкое кресло, стоявшее под третьим окном, и села к нему на колени. Они ушли из конторы довольно нескоро; Кора успокоилась и словно переродилась. У Дока же был несколько ошеломленный вид. Через три недели они поженились и жили очень счастливо, хотя и остались бездетными.

Эбнер Джанни, брат Коры, был в восторге от этого брака. Целых пятнадцать лет у него тянулась связь с худосочной нервной учительницей, которая не соглашалась оставить больную мать, хотя дело кончилось тем, что больная мать, пережила свою дочь. Но к тому времени Эбнер решил, что и холостяком жить неплохо. Так он никогда и не женился.

Однажды в ясное майское утро 1905 года, когда оба компаньона сидели за своими столами, в конторе появился представитель министерства морского флота Соединенных Штатов и от имени правительства предложил им сделать некое приспособление для беспроволочного телеграфа. Эбнер заколебался и взглянул на Дока; тот, секунду подумав, ответил, что они согласны. Док знал, что Кора мечтала завести автомобиль, прекрасный, зеленый, с медной отделкой «пирлео» и, если это дело выгорит, он сможет преподнести ей великолепный подарок к десятой годовщине их свадьбы. Кора иногда заглядывала в контору, главным образом чтобы проверить, следует ли новый бухгалтер (по её настоянию это был мужчина) заведенной ею системе.

Заказ морского министерства был выполнен с успехом. За ним посыпались новые заказы; фирма начала расти и решила занять нижний этаж, как только удастся вынудить агентство по найму и фирму, занимающуюся производством клеенки, подыскать себе другое помещение. Контора оставалась на прежнем месте до 1914 года – до тех пор, пока доктору Стюарту и мистеру Джанни, преуспевающим дельцам средних лет, не нанесли визита сначала три англичанина, потом четыре француза, а вскоре и три русских, причем один из них был настоящий князь. Каждая из трех делегаций дала фирме заказы, которые подлежали выполнению в трехмесячный срок и превышали её годовую продукцию на пятьсот процентов. И каждый раз, когда Док любезно соглашался, Эбнер бледнел и начинал заикаться.

– Ты что, с ума сошел? – набросился Эбнер на Дока, когда они остались одни.

– Разве делать деньги – сумасшествие?

– Но ты же хочешь перевернуть всё вверх дном, а война, быть может, кончится раньше, чем мы успеем выполнить хоть половину заказов!

Док всё же настоял на своем и перекупил у компании по производству оконных штор аренду на верхний этаж, куда и перебралась контора. В прежней же конторе разместился склад, которым заведовал Клайд Беттертон, суховатый старик, хромающий от раны, полученной им сорок пять лет назад под Чанселорсвилем. В комнате появились полки и лари, занявшие все стены и пространство между окнами. Всё содержалось в образцовом порядке, так как Клайд, ничего не понимавший в радио и электричестве, отлично знал складское дело, которому научился в Пулман-сити, – он был уволен после забастовки и попал в черный список. Тринадцать лет он кое-как перебивался, иногда получая временную работу; потом его нашел Док, пославший тех, кто занес его в черный список, к чертям в пекло. Это было единственный раз, когда Док на глазах у служащих почти лишился языка от бешенства; впрочем, поговаривали, будто Док всегда был радикалом – не то социалистом, не то сторонником Брайана. Кора не скрывала своей гордости за мужа, потому что, повторяла она, нет ничего ужаснее несправедливости.

В 1915 году от обилия военных заказов фирма «Стюарт – Джанни» стала расти, как на дрожжах, и заполнила собой всё здание. Клайда Беттертона вместе с его кладом вытеснили на другой этаж, а известная нам комната стала прибежищем сборочных столов, за которыми девушки собирали радиоприемники для британского правительства. Хихиканье и вздохи раздавались в этой комнате каждый раз, когда с инспекционным визитом являлся молодой английский офицер, который, несмотря на кавалерийские сапоги, бриджи и офицерский щегольской стек, был на самом деле инженером из Манчестера. Кора, уже седовласая дама, любившая тратить деньги на туалеты и разъезжать на новом «пирс-эрроу», которым управлял шофер, тоже находила офицера очень милым и не раз говорила ему, что он напоминает её мужа в молодости. Так как Док к тому времени нажил солидное брюшко и совершенно облысел, молодому инженеру не слишком льстило такое сравнение и он не преминул при случае сказать Коре, что дома его ждет невеста. Прошла целая минута, прежде чем Кора сообразила, до чего неправильно её поняли, – ведь она относилась к мальчику только как к славному племяннику или вроде того! Она долго смеялась и со смехом рассказала об этом Доку.

В 1916 году фирма превратилась в акционерное общество; вскоре Эбнер, в пятьдесят пять лет выглядевший на двадцать лет старше, отошел в лучший мир, оставив горько оплакивавшую его Кору своей единственной наследницей. Док дожил до 1922 года, успев организовать новое отделение фирмы, выпускавшее только радиовещательные приемники – «Кор – Док», так он назвал этот приемник. Кора, кругленькая пятидесятишестилетняя вдова, меняла одного управляющего за другим, пока, наконец, не нашла подходящего человека, которому дала десять процентов акций. Должно быть, он оказался настолько дельным, что через три года, в 1925 году, потребовал ещё тридцать процентов; Кора договорилась с ним о двадцати, втайне удивляясь, что так дешево отделалась.

В тот год уборные, расположенные возле известной нам комнаты на третьем этаже, были перенесены в другое помещение вместе со всем безымянным творчеством, запечатленным карандашом на мраморной облицовке, а сюда переехала бухгалтерия со своим стуком и трескотней. В 1927 году началось объединение крупных радиокомпаний; Кора делала вид, будто недовольна этим, на самом же деле была в восторге от того, что сможет прибавить лишние двенадцать процентов к пятнадцати миллионам в ценных бумагах. Тем не менее она сохранила в душе нежность к некой комнате, где когда-то пережила то, что вспоминалось ей теперь, как необычайно романтическое ухаживание, поэтому бухгалтеров перевели куда-то ещё, а здесь был устроен зал заседаний, который Кора обставила сама.

Том Констэбл, маленький, хрупкий, лысый человек лет под сорок, с колючими усиками, которые, когда он улыбался, загибались кверху, в настоящее время пользовался её доверием до известной степени: он мог распоряжаться её акциями в мелких делах, но важные решения она всегда оставляла за собой. Том Констэбл, конечно, не Док, но, с другой стороны, она сомневалась согласился ли бы Док финансировать работу над новым изобретением, которую, быть может, придется оплачивать несколько лет, хотя, как убеждал её Том Констэбл, по логике вещей это и есть будущее всей радиотехники. Американская радиокорпорация, Филадельфийская корпорация и Ассоциация фирм, поставляющих электрооборудование, уже пытаются осуществить у себя такое изобретение, и, если «Стюарт – Джанни» не хочет отставать от других, ей следует тоже заняться этим. Том принялся старательно объяснять, в чём состоит принцип изобретения Мэллори, но Кора ничего не поняла заподозрила, что он и сам понимает не больше её.

Техническая сторона меня не интересует, – сказала Кора.

Они были одни в зале заседаний. Несмотря на то, что Том регулярно приходил к ней домой каждую пятницу, она не могла преодолеть своей привычки неожиданно «заглядывать» на Завод – разумеется, не для деловых разговоров, а просто, чтобы вручить подарок по случаю дня рождения какого-нибудь служащего или чек для новорожденного ребенка. И визиты её неизменно кончались тем, что они с Томом оказывались в зале заседаний, ибо Том был достаточно хитер и каждый раз приветствовал её словами: «Как хорошо, что вы зашли, миссис Стюарт! Мне необходимо посоветоваться с вами…»

– Не всё ли равно, знаю я, как действует эта штука, или нет, – продолжала Кора. – Ведь я до сих пор так и не знаю, как работает обыкновенное радио. Меня интересует одно – сколько это будет стоить.

– Может обойтись в миллион. Главное – мы должны будем решить задолго до того, как запахнет миллионом, намерены мы доводить это дело до конца или нет. Поначалу это обойдется недорого. Братья хотят по десяти тысяч в год каждый и оплату расходов по лаборатории, пока они будут разрабатывать свой принцип. Это не будет жалованьем, понимаете, а только авансом под отчисления, которые будут получать владельцы патента, когда их изобретение начнет приносить доход…

– Но до тех пор это всё-таки будет жалованьем, – возразила Кора. – Я не хочу сказать, что я против, но это значит, что они поступают к нам на службу.

– Не совсем. Мы ведь, собственно, не нанимаем этих мальчиков – мы покупаем акции их компании и заключаем договор на десять лет, дающий нам право контролировать ход работ и затем приобрести патент. Причем мы оговариваем условия продажи, размеры жалованья, дополнительные расходы и так далее. Сюда входит также проверка всех других патентов. У этих молодых людей, кажется, блестящие способности…

– Возможно, – перебила Кора. – Я это узнаю, да и вы тоже, когда нам представят результаты их работы. Скажу вам откровенно, меня интересует другой человек – этот Волрат. Мне он нравится.

– Вы с ним знакомы? – мгновенно насторожился Констэбл. На него самого Дуг Волрат произвел большое впечатление, но ему не хотелось знакомить его с Корой, пока не выяснятся их официальные взаимоотношения. У Констэбла было инстинктивное предчувствие, что Волрату ничего не стоит ловкими маневрами вытеснить его из фирмы, разве только он не сочтет это нужным. Если Волрат таков, как о нем говорят, то, едва лишь будет заключен договор, он перекинется в какую-нибудь другую область.

Нет, не знакома, – ответила Кора – Но я постоянно читаю о нем в газетах. Сначала эта кинофирма, затем история с авиационным заводом. И потом он, кажется, не то победил в авиационных соревнованиях, не то поставил новый рекорд? Вы понимаете, что человек, которому нет ещё и тридцати, с недурной внешностью, сумевший нажить такие деньги, безусловно, заслуживает внимания! Если это изобретение интересует его, значит, оно должно интересовать и нас, вот и всё, что я могу сказать.

– Верно, меня смущает только одно – он их зять.

Кора покачала головой.

– Если их идея – бред и ему всего-навсего хочется доставить мальчикам удовольствие, он бы просто платил им из своего кармана. Но он поступает иначе.

– Вы желаете, чтобы я заключил с ними договор?

– Нет, я желаю, чтобы вы послушали, что они будут говорить.

Но мысли её были заняты совсем не тем, хотя она никому не призналась бы в этом. Она вспоминала, что Док взялся за радио прежде всего потому, что надеялся много заработать на этом деле и купить ей к десятой годовщине свадьбы зеленый автомобиль «пирлес». Она обожала Дока за то, что он вспомнил о её желании. В 1905 году одна новинка – радио – уже принесла им счастье; кто знает, быть может, в 1929 году это новое изобретение тоже окажется для них счастливым номером? Сентиментальность настраивала её на благожелательный лад, но холодный здравый смысл требовал более точных сведений. Том Констэбл мгновенно угадал причину её колебаний и, прежде чем она успела что-либо произнести, заявил, что не заикнется о подписании договора пока сам не увидит и не выслушает то, что молодые изобретатели предъявят правлению, и пусть все сообща разберут их работу по косточкам и посмотрят, насколько это серьезно. А там будет видно – сохранит ли он свою уверенность в большом будущем этого изобретения и захочет ли прийти к ней, чтобы убедить и её.

Кора поправила свои превосходно причесанные седые волосы и с удовольствием оглядела комнату, которую так любила. Она ответила, что отношение Тома к этому делу её вполне устраивает – вполне. Но она не обманулась ни на секунду: Том говорил не о своих опасениях, а читал её мысли.

Хорошо одетые немолодые люди, собравшиеся в ещё по-утреннему прохладном зале заседаний, непринужденно уселись за длинный стол и с удовольствием закурили первые после сытного завтрака сигареты. Они лениво беседовали о том, кто как провел конец недели, о жаре, гольфе, семейных делах, потом несколько оживленнее заговорили о положении на бирже. Лица у них были самые обыденные – интеллигентные, но без признаков одухотворенности. Все они долгое время работали вместе и разговаривали друг с другом полускучающим фамильярным тоном, как члены большой семьи, где жизнь каждого известна другим до мельчайших подробностей. Но когда открывалась дверь, разговоры смолкали и по комнате словно пробегал ток; однако, убедившись, что вошел кто-то из своих, а не автор того изобилующего научными доказательствами технического доклада, который был недоступен пониманию большинства присутствующих, они отворачивались и, чтобы скоротать ожидание, возобновляли бессвязную болтовню. И всё же, когда пришедший закрывал за собой дверь, напряженность не проходила, и, хотя никто этого не сознавал, вскоре атмосфера стала наэлектризованной до предела.

Наконец красная дверь отворилась и вошли два незнакомых молодых человека. Все головы повернулись и все взгляды устремились на них. И у каждого из ожидавших мелькнула одна и та же, почти возмущенная мысль: «Да ведь это же просто мальчишки!» Недобрая настороженность мгновенно передалась от одного к другому, каждый почувствовал, что его неприязнь разделяют все остальные, и сразу же образовался единый фронт против молодых чужаков, стоявших у порога. Однако члены правления тотчас заметили, что и на них тоже смотрят испытующим, оценивающим взглядом; таким образом, никто не успел ещё произнести ни слова, а все предпосылки для войны были уже налицо – иначе говоря, создалась именно та ситуация, которой Дэви боялся больше всего.

С самого раннего утра Дэви мучили дурные предчувствия. Задолго до завтрака он был уже тщательно одет.

– Ты очень волнуешься, Дэви? – спросила Вики, наливая ему кофе. Она наклонилась над столом, одной рукой придерживая на груди свободный голубой халатик, чтобы не задеть им тарелки.

– Ни капельки, – коротко ответил он, прихлебнув кофе, но про себя думал об одном: господи, хоть бы перед заседанием завязался какой-нибудь пустяковый разговор – тогда, быть может, исчезнет этот сухой комок в горле, который не прошел даже от горячего кофе. Больше всего его страшило, что он, очутившись перед целым синклитом солидных, сведущих людей, не сможет выговорить ни слова, а они будут смотреть на него враждебно и насмешливо, потому что уже обнаружили множество пороков в их проекте, не замеченных им и Кеном по неопытности.

Вики бросила на него быстрый беспомощно-сочувственный взгляд. Несмотря на всю выдержку Дэви, она тотчас же уловила в его голосе знакомые глухие нотки, но решила смолчать. Вики знала, что Дэви не становится легче, когда он говорит о своих тревогах: он замыкался с ними в темной глубине своей души – так упавший в медвежью яму охотник, притаившись и почти не дыша, прислушивается к дыханию зверя, пока какой-нибудь звук не подскажет ему, куда нанести удар. А потом Дэви выходил из своего душевного затворничества, спокойный, отлично владеющий собой… Вики не могла придумать, чем ему сейчас помочь, и молча страдала за него.

Кен ждал Дэви на тротуаре у заводских ворот, почти затерявшись среди потока грузовиков, с грохотом въезжавших и выезжавших из ворот огромного завода, высившегося за его спиной. Кен, как всегда, выглядел безупречно и, как всегда, был полон трепетной внутренней силы, но та электризующая уверенность в себе, которая когда-то заставляла всех оборачиваться ему вслед, теперь исчезла. Раньше среди целого десятка мужчин прежде всего привлекал к себе Кен – и не громким голосом или властным тоном, а особым уверенным поворотом головы, радостным изумлением, постоянно мелькавшим на его тонком лице, прямой осанкой человека, который по первому же знаку готов занять свое место во главе колонны и с улыбкой повести её за собой на любой подвиг. В нем было нечто такое, что заставляло людей становиться его сторонниками прежде, чем он успевал произнести хоть слово. Теперь же всё это исчезло. И без этого Кен показался Дэви каким-то немощным и слабым.

– А где Дуг? – спросил Дэви.

– Пошел вперёд занять место в рядах противника, – слабо усмехнулся Кен.

– Он ещё по дороге стал изображать из себя «члена правления», ну, мне стало противно, и я решил подождать тебя здесь.

– Давно ты ждешь? – спросил Дэви.

– Да нет. Минут десять. – И тут Дэви убедился, что Кен – уже не Кен. Настоящий Кен после нескольких минут ожидания перестал бы улыбаться и нахмурился бы; пять минут ожидания – и он, нетерпеливо прищелкивая пальцами, зашагал бы взад и вперёд. Десять минут вызывали бы трескучие искры сарказма, но не эту равнодушно-ироническую покорность. Сердце Дэви сжалось – в Кене что-то умерло. И хотя он сам за последние годы во многом дорос до Кена, всё же он всегда верил в неиссякаемую волю Кена-вожака, в его способность подчинять себе людей, зная, что в случае чего брат придет ему на выручку. Теперь Дэви понял, что отныне предоставлен самому себе, что Кен надеется на него, как он сам надеялся на Кена все эти годы. Тяжесть этой грустной ответственности Дэви воспринял как свой неизмеримый долг Кену, и этот долг должен быть уплачен. – Как твои нервы? – спросил Кен почти таким же тоном, как спрашивала утром Вики.

– Лучше некуда! – солгал Дэви, но, к своему удивлению, тут же понял, что это правда. Внезапно он поверил, что всё будет хорошо. Чего, собственно, им бояться? Три года исследований и опытов – солидная почва под ногами. Трудные проблемы, которые ещё предстояло решить, могут обескуражить, только если забыть, что он и Кен справлялись с каждой неразрешимой проблемой, возникавшей за годы работы. И если сейчас они ещё не нашли кое-каких решений, то, разумеется, со временем найдут. Дэви верил в это, как верил, что впереди ещё много лет жизни. В самом худшем случае правление сегодня откажется дать деньги на дальнейшие исследования. Так черт с ним, даст кто-нибудь другой. Их идея уже окрепла и зажила своей собственной жизнью, и никто не может ни погубить её, ни даже задержать её развития. Дэви был рад, что на этот раз вместо Кена будет говорить он.

Они молча дошли до зала заседаний, но перед дверью Дэви вдруг остановился и, сдвинув брови, взглянул на брата.

– Кен, – спросил он, – скажи, ради бога, что с тобой?

– Ничего, – ответил Кен, и в его тоскливых глазах мелькнуло удивление.

– Я чувствую себя отлично.

– Ты меня не проведешь, – не отставал Дэви. – У тебя на лице всё написано. Я не могу видеть тебя таким, Кен!

Кен был слишком поглощен другим, чтобы говорить о себе. Он попытался проскользнуть к двери.

– Нас ведь ждут, – без всякого выражения сказал он.

– Ничего, подождут! – воскликнул Дэви, и вдруг ему пришло в голову, что не надо было отнимать первенство у Кена; ведь Кен безвольно уступил только потому, что слишком потрясен смертью Марго и ему всё безразлично. Дэви стало стыдно, словно он помогал ограбить брата. Секунду назад Дэви сильнее всего хотелось выступить перед правлением вместо Кена – это принесло бы ему огромное удовлетворение. Сейчас ему ещё сильнее хотелось, чтобы Кен стал прежним.

– Слушай, Кен, – порывисто сказал он. – Я передумал. Я хочу, чтобы говорил ты.

– Я?

– Да. Раньше всегда говорил ты и неизменно попадал в самую точку. Зачем нам рисковать теперь?

Кен бросил не него острый взгляд.

– А ты всё-таки волнуешься, малыш? – ласково спросил он.

Дэви замялся, подыскивая подходящую ложь.

– Мне было бы спокойнее, если б это сделал ты, вот и всё.

– Не знаю, – сказал Кен. – Я не в форме. Я не подготовлен…

– А к чему тут готовиться? Скажи о том, что ты знаешь, как ты всегда говорил.

– Не знаю, – очень тихо повторил Кен. – Я… – Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы произнести нелегкие слова. – Должно быть, я уже в это не верю. Должно быть, я перестал верить, что это величайшая идея в мире и что из неё будет толк. А защищать то, во что не веришь, – ведь это жульничество.

– Но ты не можешь не верить! – горячо возразил Дэви. – Ведь прибор не изменился. Данные, что мы собрали, не изменились. Факты остаются фактами, хочешь ты этого или нет. Вспомни, был у нас хоть один опыт, когда бы мы обманывали себя или подтасовывали данные, стараясь доказать, что результат лучше, чем он был на самом деле?

– Нет, – медленно покачал головой Кен.

– Тогда что же случилось?

– Ничего. Не знаю. Просто у меня такое чувство и я – чего не могу с собой поделать.

– Ну, давай же, давай, Кен, – убеждал его Дэви, и эти слова как будто глухо донеслись из тех лет, когда он, исполненный слепой веры, стоя среди зрителей, подбадривал брата, из последних сил старавшегося прийти первым на окружных соревнованиях в беге или с триумфом выйти из головокружительного поворота для последнего удара битой в крикете. Это была молитва божеству, заклинание, и потребность в этих словах никогда не исчезала ни у того, ни у другого: они были необходимы Кену и бессознательно вырывались у Дэви. – Сделай это, Кен! Сделай ради меня! Когда ты начнешь говорить о нашей работе, всё оживет для тебя снова. Всё вернется!

Кен пристально поглядел на Дэви, но сказал только:

– Пойдем, я посмотрю сначала, как это всё выглядит.

Дэви открыл дверь. После однообразных серых коридоров красные тона комнаты ошеломляли неожиданностью. Через секунду появление братьев в дверях привлекло внимание всех присутствующих. Больше десятка голов повернулось в их сторону, и больше чем на десятке лиц отразилась полнейшая отчужденность. Все медленно поднялись с мест. Кен, стоявший сзади, стиснул локоть Дэви, не то желая его подбодрить, не то охваченный такими же дурными предчувствиями, как и он.

Дуг, сидевший у противоположной стороны стола, тоже поднялся и перешел поближе к ним в сопровождении невысокого лысого человека с колючими усиками и улыбочкой, которая всегда была у него наготове и могла означать в равной степени «Я хочу быть вашим другом» и «Пропадите вы пропадом».

– Том, это те самые Мэллори, Дэвид и Кеннет, – говорил Дуг. – Мальчики, это Том Констэбл, председатель правления.

– Всегда рад видеть молодых людей с творческим воображением, – сказал Том Констэбл. Он держался напыщенно, как все самодовольные люди. Пожимая им руки, он сильно перегнулся через стол, желая показать, какая это для него честь, однако его подчеркнутая любезность больше смахивала на снисходительность. – Сегодня ради вас устроен целый парад, потому что в этой вашей штуке, быть может, заложено будущее целой промышленности, не говоря уже о фирме «Стюарт – Джанни».

Он представил им всех членов совета по очереди, объявляя специальность каждого с таким видом, будто провозглашал их чемпионами мира. Для своих людей у него была наготове ласковая улыбка, дружеский хлопок по спине или одобрительная шутка. Имена их ничего не говорили Дэви. Он понял только, что перед ним пять инженеров, три юриста, два бухгалтера и представитель отдела рекламы, который заявил:

– Скажу вам прямо, в вашем докладе всё абсолютно понятно до середины первой фразы.

– Значит, я куда понятливее вас, – подхватил один из юристов, явно считавший себя остряком. Он произнес эти слова сухо, с нарочитой небрежностью протирая пенсне. – Я добрался до конца фразы.

– Ну, ну! – снисходительно усмехнулся какой-то седой человек. Лежавший перед ним экземпляр доклада зловеще щетинился закладками – кусочками бумаги, по-видимому отмечавшими места, которые вызывали у него сомнения. – Будем справедливы и дадим этим молодым людям высказаться. Кто знает, быть может, они в самом деле смогут ответить на некоторые вопросы, которые, вероятно, возникнут у инженеров. Не обращайте ни них внимания, – обратился он к Дэви. – Эти двое понимают в технике ровно столько, чтобы узнавать время по часам, и не больше того.

Дэви улыбнулся. Внешне спокойный, он сел за стол и скрестил руки на груди, стараясь унять сердцебиение. Краем глаза он увидел, что Кен тоже садится. Лицо у него было строгое и напряженное, он избегал встречаться взглядом с Дэви.

– Как только будете готовы, так и начнем, – заявил Дэви.

Констэбл на мгновение опешил от такой бесцеремонности, затем занял свое место во главе стола и призвал собрание к порядку. Пока он говорил вступительные слова, Дэви нагнулся к Кену и шепотом спросил:

– Ну как?

Еле шевеля губами, Кен ответил:

– Не могу.

Дэви стиснул его руку выше локтя.

– Ты должен, Кен. Они уже положили меня на обе лопатки.

Кен медленно повернул голову. Его глаза стали глубокими и тревожными.

– Сделай это! – снова прошептал Дэви.

– …и вот теперь, – говорил Констэбл, – мы выслушаем самих Мэллори. Итак, мистер Дэвид Мэллори, председатель акционерного общества «Мэллори».

Потянулись длинные секунды молчания, все глядели на Дэви и Кена. Дэви почувствовал, что больше не выдержит. Он начал отодвигать стул, чтобы встать, но в это время поднялся Кен.

– В наших планах произошло небольшое изменение, – сказал Кен. Он медленно улыбнулся и, постепенно выпрямляясь, обвел взглядом всех сидящих за столом. – Вам придется выслушать меня, Кеннета Мэллори. Прежде чем перейти к докладу, я хотел бы сказать несколько слов…

Он заговорил, подымая голову всё выше, всё горделивее, в нем появилась та электризующая уверенность, которая заставляла других обращать внимание только на него. Даже если бы он и молчал, среди десятка людей он был бы замечен первым. Дэви почувствовал огромное облегчение: Кен снова стал Кеном.

Когда-то, много лет назад, Ван Эпп умел ждать. В те времена ему нередко случалось сидеть, небрежно развалясь, возле чьего-то письменного или сервированного к завтраку, блиставшего серебром и накрахмаленным полотном стола и диктовать условия очередного договора, внутренне восхищаясь дерзостью своих требований. «Вот чего я хочу, черт вас возьми, а вы соглашайтесь или нет – дело ваше!» А когда собеседник, с трудом переводя дух, просил дать ему время на размышление, Ван Эпп пожимал плечами, вставал и, сунув подмышку щегольскую трость, принимался натягивать кожаные перчатки, неторопливо расправляя их на каждом пальце. Если это было в Нью-Йорке, он бросал собеседнику: «Позвоните мне в отель Уолдорф», а если в Чикаго, он называл отель «Палмер-хаус».

Но где бы то ни было, его всегда опьянял риск, хотя он уходил с самым беспечным видом, ловко скрывая внутренний трепет. Получит ли он то, что запросил? Не хватил ли он через край? Нет, к черту! Ван Эпп хочет столько-то, и баста! Потом наступало восхитительное томление – он сидел в баре среди зеркал и красного дерева, сознавая, что на нем дорогой и элегантный костюм, сохраняя естественную непринужденность, но думая только об одном: быть может, сейчас, сию секунду, там уже что-то решено и готов ответ, который либо превратит его в богача, каким он кажется с виду, либо так и оставит с тоненькой пачкой денег в кармане.

Впрочем, рано или поздно сквозь толпу пробирался рассыльный в круглой шапочке, какие бывают на дрессированных обезьянках, и пронзительным голосом разносчика, свойственным всем рассыльным тех времен, выкликал «Мистер Ван Эпп, вас к те-ле-фо-ону! Мистер Ван Эпп, вас к те-ле-фо-ону!» Преодолевая внезапное сердцебиение, он небрежно бросал: «Иду!» Дышать было трудно. Он швырял на стойку монету в полдоллара так, что она вертелась волчком. «Мне наплевать!» – как бы говорил этот жест. Неторопливый шаг, каким он подходил к телефону, скучающее, но вежливое «алло», словно он и понятия не имел, кто ему звонит, – всё это напоминало поведение игрока перед тем как открыть карты. Впрочем, в худшем случае он слышал в трубке взволнованный голос: «Вот что, Ван Эпп, мы охотно пойдем на ваши условия, если вы кое-что уступите. Прислушайтесь к разумным доводам, и тогда можете считать, что дело сделано».

«Что ж, пусть будет так», – говорил Ван Эпп; самое интересное было позади, и теперь не всё ли равно, несколькими долларами или процентами больше или меньше.

В те времена ожидание приятно щекотало ему нервы, но всегда называл такую чудовищную сумму, что ему казалось, будто он, поставив последний грош, вдет ва-банк. Для Ван Эппа важны были не деньги, а доказательство, что его ценят. Работа над изобретением доставляла радость, которой он наслаждался один в знакомом полумраке мастерской, и все изобретения давались ему легко, как дыхание. Казалось, не было никакой связи между всепоглощающим творческим трудом в лаборатории по ночам и трепетным волнением из-за денег днем. Дан Эпп всегда жил на широкую ногу, потому что это было необычайно приятно, а в черные дни брал взаймы до будущих счастливых времен. В периоды безденежья, когда кто-нибудь из друзей бранил Ван Эппа за то, что он не хочет отказаться от своей «студии» в Сентрал-парке, тот только смеялся:

– С какой стати?

– Да ведь ты не можешь позволить себе такую роскошь.

– А по-моему, могу. Я всегда живу так, словно у меня есть богатый и щедрый дядюшка, который в случае чего поддержит меня.

– Но у тебя же нет богатого и щедрого дядюшки!

– Нет есть! Я сам себе дядюшка, – смеялся он.

Когда успех Стал привычным, Ван Эпп больше всего жалел о сладостно-томительном ожидании, которое наступало после того, как он, требуя от мира доказательств безграничной любви, ставил фантастические условия, и длилось до тех пор, пока не раздавался ответ: «Хорошо, дорогой». Он понимал, что в конце концов наступит время, когда радио перестанет быть предметом бешеной спекуляции и сделается достоянием солидных монолитных объединений, как железные дороги, как шахты, как телеграф. Сам он относился к такой перспективе без особого восторга, но ни на минуту не сомневался, что, когда это произойдет, у него будет надежное место в стенах крепости.

Он упустил в своих расчетах только одно: медленно надвигавшуюся старость.

А сейчас Ван Эпп, лежащий на продавленной койке в темной меблированной комнатушке, был действительно стар, и ставка на этот раз была неизмеримо больше – не деньги, а бешеная гордость; – но теперь уже не осталось и следа ни от восхитительного волнения времен его молодости, ни от спокойной уверенности, которая пришла позже. Сейчас ожидание было сплошной пыткой. Весь день, после ухода Дэви и Вики, он старался не думать о той обещанной ему работе в настоящей лаборатории. «Это было сказано на ветер, – повторял про себя Ван Эпп. – Мало ли что мальчишка может наобещать сгоряча. Я теперь сторож, сторожем и останусь». Но ни сила воли, ни рассудок никогда не могут убить мечту; нестерпимое желание вернуться в мир, который был так близок ему когда-то, сжигало его душу. Немного погодя он стал думать о Дэви с ненавистью. Весь этот день, всю ночь и весь следующий день в нем бушевал пожар.

Старик лежал на кровати в маленькой, скудной обставленной комнатке, с окном, выходящим в вентиляционную шахту, где всегда царила ночь, и невозможно было понять, то ли он в могиле, то ли ещё на краю её. Старик лежал, уставясь в потолок, и старался заснуть. По гулким коридорам старого дома далеко снизу то и дело доносился стук входной двери. В холле дребезжал телефон, на звонки отвечали молодые смеющиеся голоса. И каждый раз, когда открывалась дверь, у Ван Эппа екало сердце – он был уверен, что к нему пришли от того юноши. Каждый раз, когда звонил телефон, он ждал, что сейчас позовут его. «Ах, этот мальчик, этот мальчик – где он? Где он, во имя всего святого? Будь он проклят, ведь не я же просил у него работы! Где ты, негодяй? – бормотал он с закрытыми глазами сквозь стиснутые зубы. – Позови же меня!»

Прошел нескончаемый день, а ему так никто и не позвонил.

В десять часов вечера, когда он степенной походкой сторожа шел по бетонному двору, послышался рев мотора, перекрывший отдаленный городской гул. Потом по улице запрыгали отсветы фар, хотя машина была ещё далеко, в нескольких кварталах отсюда. Вскоре вдоль улицы потянулись полоски света, подрагивающие при каждой выбоине на мостовой. Через минуту у ворот резко остановилась неясно различимая в темноте длинная и низкая машина с откинутым верхом, словно ворохом цветов нагруженная смеющимися молодыми людьми. Мощная фара под ветровым стеклом, точно раскаленный белый глаз, вызывающе уставилась на заводские корпуса, потом обшарила двор и наконец поймала Ван Элла, пригвоздив его к темноте.

Хлопнула дверца машины, у ворот послышались шаги, и Ван Эппа окликнул веселый голос. Растерявшись от слепящего света, но просияв, как ребенок, который заблудился в магазине и вдруг увидел в толпе шляпу матери, Ван Эпп бросился к воротам. Он ощущал глупую улыбку на своем лице, не понимая, откуда она взялась, но, когда он попытался согнать её, глаза его повлажнели, а в груди что-то задрожало. Он едва удерживался, чтобы не побежать. «Ах ты старый дурак, – думал он. – Ведь они мне сейчас откажут, и всё!» Свет мигнул и погас.

У ворот стоял Дэви Мэллори.

– Ну, свершилось! – сказал он. – Договор заключен!

– Что ж, это очень приятно, – ответил Ван Эпп так спокойно, будто вся его жизнь состояла из безмятежно-спокойных часов. – И всё получилось так, как вы хотели?

– Ну, не совсем, мы рассчитывали на большее. Нам ещё не гарантировали длительной финансовой поддержки. Пока что они согласились финансировать испытания, чтобы посмотреть, как работает наш прибор в его нынешнем виде. Если то, что мы покажем, им понравится, они докинут нам денег, и, если в положенный срок мы достигнем определенного успеха, – дадут ещё.

– Вот как, – медленно произнес Ван Эпп; он тотчас же увидел всю каверзность этого соглашения. – Значит, они будут крепко держать вас в руках!

– К сожалению, довольно крепко, но это всё, чего мы смогли добиться.

Ван Эпп промолчал. Многолетний опыт позволял ему отчетливо понять, что произошло, но внутренний голос подсказывал, что лучше не раскрывать рта. Всё это пока его не касается. Дальнейший же разговор на эту тему только отвлек бы Мэллори от того, что он должен был сказать и что Ван Эппу хотелось услышать больше всего на свете. Но едва он решил про себя быть поосторожнее, как у него вырвался вопрос:

– Кто же там против этого договора?

– Как – кто? – растерялся Дэви. – Почему вы так спрашиваете?

– Не знаю, – сказал Ван Эпп. – Может, я ошибаюсь, но если вы предлагали им одно, а получили другое, гораздо меньше того, что хотели, значит, за это время у кого-то появились сомнения. – Лицо высокого юноши мгновенно помрачнело, и Ван Эпп уже проклинал себя. – Не обращайте внимания на мои слова, – быстро добавил он. – Главное – они хотят, чтобы вы обосновались тут и взялись за дело.

– Мы тоже так считаем, – сказал Дэви. – И переедем сюда завтра же утром.

– Так, – произнес Ван Эпп, а про себя молил: «Ну, позови же меня, позови!» – Желаю вам удачи. От всей души. Спасибо, что заехали сказать мне об этом.

– Я знал, что вам это будет приятно. Я звонил вам домой, но, пока я раздобыл ваш номер в конторе фирмы, вы уже ушли. Я просил передать, когда вам нужно прийти, но потом подумал, что вы быть, может, захотите узнать обо всем поскорее.

– Вы мне звонили? – медленно спросил Ван Эпп.

– Да, около семи. Вам удобно прийти в среду?

– Но завтра же вторник.

– Разве вы не хотите отоспаться?

– Сынок… то есть мистер Мэллори, – сказал Ван Эпп. – Последние десять лет я сплю не больше часа в ночь. А сегодня я, наверно, и совсем не засну. Если я нужен вам завтра – я приду завтра.

– Ну, тогда приходите к девяти. – Мэллори приветственно взмахнул рукой и ушел.

Из машины донеслись приглушенные голоса, женский смех, потом всё потонуло в реве внезапно ожившего мотора. Машина умчалась, Ван Эпп помахал ей вслед. Он застыл на месте и только через несколько секунд спохватился, что стоит не дыша, и было таким наслаждением снова наполнить легкие воздухом, что он даже прикрыл глаза.

Много раз в жизни ему приходилось ожидать важных решений, но важнее этого, пожалуй, не было ни одного. По крайней мере, ни одно не значило для него так много. Лишь через несколько часов он вспомнил, что о жалованье не было и речи, но его интересовали не деньги: как всегда, ему хотелось убедиться, что его ценят за то, что он способен дать.

Когда Дэви направился к машине, до Ван Эппа донеслись оттуда только чьи-то невнятные голоса; Дэви же расслышал в темноте смех Вики, за нею рассмеялся и Кен, и в этом дружном тихом смехе звучала та прежняя интимность, которой уже не существовало между ними несколько лет. Дэви мысленно перенесся в то время, которое, как он надеялся, навсегда вычеркнуто из его памяти. Но это воспоминание притаилось где-то в темном уголке, как закутанная с ног до головы фигура, ожидающая только сигнала, вроде подслушанного сейчас смеха, чтобы сбросить с себя покровы; и вот она выступила из тени со страшной многозначительной улыбкой. «Я тебя помню, и ты меня тоже помнишь, правда?» – говорила эта улыбка.

При свете уличного фонаря Дэви увидел в открытой машине всех троих: Дуг сидел за рулем и, уйдя в свои мысли, глядел прямо перед собой, рядом с ним – Кен, в глазах его веселое озорство, он полуобернулся через плечо к Вики, а та наклонилась вперёд, с шутливым негодованием теребя его за плечо.

– Ну и что же было потом? – умоляюще спрашивала она. – Ну расскажи!

– Да больше и нечего рассказывать, – сказал Кен нарочито небрежным тоном, желая разжечь её любопытство. – Всё то же самое. Сначала говорил я. Потом говорили они.

– Вот про это я и хочу послушать! – воскликнула Вики. Она обернулась к Дэви, который остановился у машины. – Кен просто невозможен! Скажи ему, чтобы он рассказал мне всё!

– О чём он должен рассказать? – спросил Дэви.

– Да о том, что сегодня там было.

Она и не догадывалась, что разбередила старую рану и что Дэви, старательно улыбаясь; скрывает страдание, «Но как она может не понимать! – кричала в нем боль. – Ведь она должна видеть всё, что во мне творится!»

– Я хочу знать, кто что говорил, – продолжала Вики. – Хочу знать, кто что предлагал. Кто был на чьей стороне. Хочу знать подробности. И с самого начала. Это, наконец, мое право…

– Сперва я расскажу тебе подробности о старике, – сказал Дэви. Он открыл дверцу и сел рядом с Вики. – Ему не терпится начать, так же как и нам. Он непременно хочет прийти завтра с утра.

– Погоди минутку, что значит пышная фраза: «Это мое право»? – со смехом обратился Кен к Вики, не слушая брата. – Как это понять?

– А так, что тут есть и моя доля, – вспыхнула Вики. – Было время, когда и я работала вместе с вами!

– Ты! – засмеялся Кен.

– Да, я! – передразнила его Вики. – Может, ты забыл, как я приходила в лабораторию по вечерам после службы…

– А ведь правда, – мягко произнес Кен. – Теперь припоминаю! Девушка в моей студенческой фуражке, полировавшая пластины для конденсатора…

– Старик задал мне странный вопрос, – снова заговорил Дэви, стараясь привлечь их внимание, но это шутливое поддразнивание так увлекло обоих, что им было не до него.

– …и печатавшая на машинке лабораторные записи и заявки на патенты, – подхватила Вики. – Иногда до двух часов ночи.

– Печатала? Болтала, ты хочешь сказать, – смеялся Кен. – Главным образом болтала – это я отлично помню.

– Да неужели? Тогда ты на это не жаловался. Вы сами просили меня помочь вам. Да не то что просили вы визжали, будто вас режут, если я запаздывала хоть на две минуты.

– Так вот, когда я сказал Ван Эппу об условиях договора… – снова вмешался Дэви; не следовало бы, конечно, так настойчиво добиваться, чтобы они взглянули в его сторону, но Дэви больше не мог выдержать, – …он задал мне странный вопрос. Знаете, какой? Он спросил, кто был против заключения договора. И больше ни о чём не спрашивал.

– Ладно, Вики, сдаюсь, – вздохнул Кен. – Что ты от меня хочешь?

– Начни с самого начала, – потребовала Вики. – Что ты чувствовал, когда поднялся с места?

– Что я чувствовал? – рассмеялся Кен. – Главным образом страх. И, пожалуй, злость, потому что видел, какими глазами они на меня смотрят…

Внезапно заговорил Дуг, точно слова Дэви долетели наконец, в ту даль, куда он ушел от остальных.

– Сегодня на заседании действительно происходило что-то странное, – подтвердил он. – С тех пор как мы оттуда ушли, я всё стараюсь понять, в чём дело.

– Что же тут странного? – отозвался Кен. – Им нужно было нечто гораздо более убедительное, чем то что мы сегодня представили, вот и всё.

Дуг покачал головой.

– В том-то и дело, что им этого вовсе не нужно. Они шли у кого-то на поводу. И это мог быть только Том Констэбл.

– Констэбл? – переспросил Дэви. – Но ведь именно он ни разу не раскрыл рта!

– Верно, – подтвердил Кен. – Высказывались все, кроме Констэбла. Когда я начал говорить, я заметил, какие у них лица. Знаете, бывает такое выражение лица: «Говори что хочешь, всё равно я тебя уничтожу». И все двенадцать человек уставились на меня как раз с таким выражением.

Кен слегка повернул голову, но Дэви знал, что он опять обращается только к Вики, будто никто и не прерывал их разговора. А в её устремленном взгляде были сочувствие, беспокойство, заинтересованность. «Как будто они наедине», – подумал Дэви, и та шутливая пикировка была лишь проявлением душевной близости, которая всё-таки существует между ними, это чувствуется даже в голосе Кена.

– Стоило мне остановиться, чтобы перевести дух, – говорил Кен, – как тотчас же кто-то, словно камнем, бросал в меня каким-нибудь вопросом. Все по очереди. Ты спрашиваешь, как это было? Видишь ли, так продолжалось довольно долго; и тем не менее, я заметил, что среди всей этой компании одному Констэблу было, по-видимому, интересно слушать. Ей-богу, я готов был сказать ему «спасибо»!

– Но он вовсе и не должен был говорить, – досадливо возразил Дуг. – Другие знали, что он считает нужным сказать, ну и говорили вместо него. Черт возьми, старик прав! Констэбл почему-то боится заключать договор. Но что его пугает? Деньги? Возможно. Сама идея? Нет сомневаюсь. Вероятнее всего, он боится…

Дуг внезапно умолк и включил сцепление, но так резко, что выдал этим движением свою злость.

– Чего же он, вероятнее всего, боится? – спросил Кен.

Дуг чуть повернул голову.

– Меня, конечно. – Мотор заработал, и машина рванулась вперёд. – Ну, с этим справлюсь я сам. Вы занимайтесь лабораторией, а я займусь правлением – и мистером Констэблом!

– Ну его к шуту, – лениво произнес Кен. – Так или иначе, всё кончилось благополучно. Поедем, куда вы предлагали, – туда, где есть музыка. Мне кажется, я не танцевал сто лет Как ты считаешь, Вики? Первый танец с тем, кто нес знамя, да?

Вики медленно кивнула.

– Хорошо.

Длинная открытая машина отошла от заводских ворот, набрала скорость и помчалась сквозь ночную тишину по булыжной мостовой. Теплый ветер бил Вики прямо в лицо и развевал волосы. Она откинула голову на спинку сиденья и, закрыв глаза, чуть заметно улыбалась, потому что вот уже сколько времени в ней, как медленное; непреодолимое пламя, разгоралось ощущение счастья, такого немыслимого, что она прислушивалась к себе с блаженным изумлением. Это началось с крохотной сверкающей искорки, вспыхнувшей в ту секунду, когда Вики поняла, что она вправду замужем за Дэви; с тех пор пламя росло и росло, без формы, без очертаний, без видимых причин. И Вики знала, что в ней происходит какая-то перемена, что за последние недели она, по крайней мере в душе, перестала быть прежней Вики. Неожиданные озарения позволяли ей многое постигать по-иному; она казалась себе выше ростом, умнее, добрее и в тысячу раз красивее. Какой она будет, когда завершится внутренняя перемена, Вики, не знала, и не могла ни ускорить, ни замедлить этот скрытый процесс. Оставалось только следить за ним с тайной радостью и волнением и ждать дня, когда то, что зреет в её душе, станет таким огромным, что его уже не спрячешь в себе. И тогда звездным ливнем оно хлынет наружу и зажжет восторг в ней самой, во всех других – быть может, во всем мире.

А пока пусть только в ней струится мерцающий поток, нарастая с каждым мгновением, делая её восприимчивой к тысяче маленьких радостей. За последние часы, с тех пор как Кен и Дэви вернулись с совещания, одержав частичную победу, ещё одна радость расцвела рядом с прежней. В эти дни новые и новые радости расцветали в ней быстро, как полевые цветы весной.

Она безвольно покачивалась в такт движению машины, которая, вдруг сделав такой крутой поворот направо, что завизжали покрышки, промчалась мимо высоких темных зданий, тянувшихся несколько кварталов, и, опять свернув направо, выехала на гладкий асфальт бульвара. Цепочка фонарей, напоминавшая сверкающее ожерелье на волнистых складках черного бархата, уходила вдаль, в будущее, где каждое мгновение станет прекрасным.

Спереди доносился низкий грудной смех Кена – он разговаривал с Дугом. Рядом с ней был Дэви. Вики нащупала его руку и тихонько пожала. Она старалась припомнить, была ли она когда-нибудь так же счастлива, как сейчас, – обрывки воспоминаний замелькали в её памяти, словно выцветшие фотографии из давно забытого альбома. Вики проглядывала их сквозь легкую дремоту, уносившую её неведомо куда.

– Дэви! – тихо сказала она, не открывая глаз и точно боясь спугнуть это странное очарование. – Дэви, ты помнишь своего отца?

– Отца? – Секунда молчания, и Дэви снова заговорил медленно, словно ещё не оправился от удивления. – Его помнила только Марго.

– А я своего отца хорошо помню. – Вики перебирала пальцы Дэви, один за другим. Она еле слышала собственный голос. Ветерок холодил её закрытые веки. – Хотя я не думала о нем уже целые годы. Мне было десять лет, когда он ушел на войну, но сейчас мне кажется, будто это было совсем недавно. Я обожала отца, – добавила Вики, словно находя тихую радость в воспоминаниях о детской любви.

Дэви молчал, но она и не ждала от него ответа.

– Я обожала его, – повторила она, будто сквозь сон. – И мне вдруг вспомнилось так много – дом, в котором мы жили, и то, как я возвращалась в морозные дни домой из школы, а у мамы уже были наготове персиковый джем, молоко и хлеб, и как тепло и уютно казалось в доме, когда прибежишь, бывало, с улицы, где мы играли до самых сумерек. Помню, я становилась на колени у окна, прижималась лбом к стеклу и всё смотрела, не покажется ли вдали под фонарями мой отец. Боже мой, какой я была счастливой в те времена! – сказала она нежно и пылко. – Я не сознавала, до чего я счастлива, пока всё это не кончилось и отец не уехал на войну. И не знала, какое это счастье иметь семью, пока от семьи не осталась только половина. Отец так и не вернулся, а через несколько лет умерла мама, и семьи у меня не стало совсем. Я очень тосковала, из-за этой тоски я приехала к дедушке и встретила там тебя.

– Я помню только, что, не успев приехать, ты тут же решила не оставаться у деда.

– Я и не осталась бы, если бы не ты, Кен, Марго. Правда, я ещё никогда не видела, чтобы мои сверстники жали так, как вы. Но вы трое были семьей, а мне так хотелось быть поближе хоть к чужой семье, если нет своей! Только это совсем не одно и то же; – грустно добавила она. – В конце концов я сказала себе; что ощущение семьи знакомо только детям; оно дается лишь раз в жизни, если повезет, а потом ты не имеешь права надеяться на это – никогда. Но вот это чувство пришло ко мне опять – оно возникло сегодня вечером. Ты, Кен и Дуг – моя семья. Да, даже Дуг. И мне кажется, у них тоже такое ощущение. – Вики приоткрыла глаза и повернулась к Дэви. Фонари на шоссе быстро проносились мимо. – Ведь и ты это чувствуешь, Дэви? – молящим тоном спросила она.

Дэви смотрел на неё сверху вниз, и в глазах его было странное испытующее выражение. Он медленно кивнул.

– Ты уже давно не видела Кена таким, правда?

Вики лениво перевела взгляд на Кена, который говорил что-то Дугу; слова его уносило ветром. Она глядела, как он поворачивал голову, жестикулировал, кивал, улыбался, слышала его прежний жизнерадостный смех и в ней подымалась новая глубокая нежность к нему; впервые за долгое время у неё вдруг мелькнула мысль: «Не удивительно, что я была влюблена в него!» Вопрос, который, по-видимому, случайно задал Дэви, неожиданно открыл ей причину сегодняшнего счастливого настроения. Весь вечер Кен разговаривал с ней, смотрел на неё, поддразнивал и смеялся вместе с нею – точно так он в свое время держал себя с Марго. Это Кен принял её в их семью!

– Да, – безмятежно-счастливым голосом ответила Вики, закрывая глаза. – Давно.

Дэви взглянул ей в лицо; с чувственным удовольствием опустив веки, она словно отгородилась от него и ушла в какие-то свои мечты. И говорила-то она не с ним, а скорее сама с собой, и, как он ни напрягал слух, свистящий воздух заглушал половину её слов.

Дэви отвернулся и стал глядеть на пробегавшие мимо фонари. Совсем недавно сильнее всего на свете ему хотелось вернуть Кена к жизни; теперь же он понял, что тосковал по тому Кену, с которым работал, – иными словами, по идеальной частице живого, сложного человека; но вместе с жизненной энергией и непреодолимой уверенностью возродился и другой Кен, движимый неутолимым голодом. Эта часть его существа никогда не могла найти удовлетворения, потому что он искал пищи в таких тупичках и закоулках, где его наверняка ждала голодная смерть. И воскресший Кен стал не только товарищем, с которым так увлекательно работать, но и тем, другим Кеном, обрекшим себя на вечное несчастье. Вики ничего ни знала о таком Кене. Она радовалась тому, что наконец-то нашла новую семью; но это совсем не та семья, которую она наивно представляла себе, и Дэви не знал, как сказать ей правду.

У него никогда не хватит духу спросить её: «Понимаешь ли ты, почему вы с Кеном разошлись?» Если бы он задал такой вопрос. Вики только посмотрела бы на него растерянным взглядом или ответила бы с ужасающей честностью: «Потому что Кен потерял ко мне всякий интерес». Или: «Потому что Кен не из тех, кто может долго любить одну и ту же».

И тот и другой ответ был бы неправдой. Даже Кен не понимал, почему он поступает так, а не иначе. Это знала только Марго, ибо каждая женщина чутьем догадывается, когда её любят, даже если мужчина никогда не осмелится признаться в этом чувстве самому себе. И Дэви постепенно открылась вся правда, потому что любой человек, живущий в такой тесной близости с другим, как Дэви с Кеном, не может не знать, когда и отчего страдает этот другой, даже если тот никогда ни словом не обмолвился о причине своей боли. Марго была неизмеримо больше, чем сестра, неизмеримо больше, чем мать, – и для сестры и для матери она была слишком молода; прелестная и страстная женщина, она всегда привлекала к себе мужчин немногим старше Кена. И каждый новый поклонник заставлял Кена очертя голову бросаться на поиски другой, более достижимой Марго среди льнувших к нему девушек, но так как ни он сам, ни девушки не догадывались, чего он ищет, то каждая новая попытка кончалась горестным разочарованием.

Преданность и гордость не позволяли Дэви сказать даже Вики о том, что пережил Кен, доведенный почти до безумия браком сестры с ненавистным ему человеком, а после её смерти раздавленный горем. Смерть сестры принесла Кену не освобождение, а только страшную пустоту. И вот теперь Кем снова поднял голову и осушил глаза, чтобы устремиться не к свободе, а к новому недостижимому видению, чтобы получить новую незаживающую рану. Он настолько привык носить в себе боль, что находил даже некоторое удовольствие в этом знакомом ощущении и без него не чувствовал бы себе самим собой. На этот раз, однако, выбор его мог вызвать катастрофу, ибо Вики – не Марго; непроницаемая преграда разделяет только кровных братьев и сестер, для остальных же мужчин и женщин её не существует, сколько бы они ни старались сделать вид, что это вовсе не так. Вики не знала, что значит быть сестрой Кена; – вернее, что это значит для Кена. Ветерок, которому она с улыбкой подставляла лицо, может оказаться первым дыханием ещё далекого циклона.

Дэви вздохнул. Больше всего на свете он хотел вернуть прежнего Кена; теперь же, когда «море отдало мертвых, бывших в нем», воскресший шагал к нему сквозь прибой с радостно протянутыми руками, но в этих руках была смерть для тех, кто ждал его с такой любовью. Желание Дэви исполнилось, но ему было страшно думать, какой ценой достанется ему воскрешение брата.

Фонари на шоссе бесшумно мелькали мимо машины, спешившей к веселью. Прошло немало времени, прежде чем Дэви заметил, что Вики держит его руку, переплетя его пальцы со своими. На какую-то секунду это проявление нежности разозлило его своим притворством, хотя Вики лгала ему, даже не подозревая, что лжет. Вдруг он порывисто обнял её и притянул к себе, словно хотел громко крикнуть, что Вики принадлежит ему и он её не отдаст.

Не открывая глаз. Вики улыбнулась и уютно прижалась головой к плечу Дэви; он терзался такими страшными мыслями, что эта доверчивая нежность застала его врасплох. В сердце его снова вливалась уверенность. «Что я делаю с собой?» – подумал он. Его охватил стыд при мысли о тех обвинениях, которые он возвел на самых близких ему людей; он поклялся никогда не обнаруживать того, что чувствовал, и, поклявшись, тотчас же сказал:

– Я хочу, чтобы первый танец ты танцевала со мной.

Она широко раскрыла глаза, услышав неожиданно страдальческие нотки в его голосе, но изумление тотчас же уступило место жалости. Вики взяла в ладони его лицо и грустно сказала:

– Ах ты дурень!

– Не смейся надо мной, – взмолился Дэви.

Вики нежно поцеловала его и ответила не сразу.

– Ты дурень, – шепотом повторил она. – Дорогой мой дурень!

– Ничего подобного. Но даже если я и дурень, то мне от этого не легче.

– Мы едем танцевать. В первый раз, и это лишь начало. Давай же веселиться. Ну, прошу тебя!

– Только если первый танец ты будешь танцевать со мной.

– Я всё время буду танцевать только с тобой.

Дэви ласково рассмеялся.

– Нет, только первый танец. Можешь потанцевать и с Кеном тоже.

Кен обернулся к ним, ветер сбросил его светлые волосы на лоб, и от этого лицо его казалось совсем юным. Он что-то говорил, глаза его были веселы, а от волнения стали особенно выразительными.

– Что? – крикнул Дэви. – Ничего не слышу! – Он наклонился к брату. – Что?

– Я говорю: знаешь, как важно оказалось для меня то, что представлять нашу работу сегодня пришлось мне? – Он протянул руку и в порыве благодарности сжал запястье Дэви. – Это меня спасло. Господи, будто вернулись прежние времена! – Он вгляделся в лицо Дэви, жадно стремясь убедиться, что тот разделяет его радость. – Мы одолеем их, малыш, правда? Никто нас не остановит, никто и никогда!

Дэви со смехом откинулся назад, к плечу Вики.

– Что он сказал? – спросила она.

– Он рад, что я заставил его говорить на сегодняшнем заседании. – Через секунду он с жаром добавил: – И я тоже! Я тоже рад!

Глава вторая

Нетерпение молнией пронизывало сон, взвинчивая Дэви, так что он то и дело просыпался, но каждый раз, постепенно приходя в себя, видел, что за окном всё ещё ночь.

– Что с тобой, Дэви? – услышал он наконец сонный голос Вики.

– Ничего, – беспокойно приподнявшись в постели сказал он. – Ты спи.

– Ты чем-то встревожен? – Она повернула голову и посмотрела на него.

– Не могу дождаться, пока мы начнем, вот и всё. – Он вздохнул и опустил голову в подушку. – Боже, как я хочу, чтобы работа пошла хорошо! Чтобы она была удачной!

Вики обвила обнаженными руками его шею и сонно приникла к нему всем своем стройным телом.

– Конечно, всё будет хорошо, – пробормотала она. – А теперь спи.

– Не могу! – сказал он с отчаянием, но через секунду закрыл глаза и снова помчался сквозь непрочную пелену сна навстречу утру. Наконец, открыв глаза, он увидел, что ночь прошла; холодный северный ветер пригнал в город утренний свет и привел всё небо в беспокойное движение. Дэви мгновенно вскочил с кровати подошел к окну. Курчавые белоснежные барашки неслись по небу на юг, а над ними длинные пряди перистых облаков, как белые стрелы, летели туда же. Дэви казалось, будто и на земле и на небе всё торопит его, подталкивает вперёд, и, хотя рабочие приходили только к восьми тридцати, он быстро принял душ, оделся, выскользнул из отеля и в семь часов уже шагал по направлению к ещё безлюдному заводу.

Всё в том же состоянии нервной приподнятости он миновал ворота и пошел вдоль пустынных корпусов; его энергии не было предела, как этому тысячемильному небу над головой. Он повернул за последний угол; вот она, лаборатория, освещенная ярким солнцем, – уродливое, приземистое здание, ещё более широкое по фасаду, чем ему показалось в прошлый раз. Дэви смотрел на него жадно и влюбленно. Прошло целое мгновение, прежде чем он заметил, что на ступеньках перед дверью, лениво развалился какой-то элегантный молодой человек, а ещё через мгновение узнал Кена, который улыбался ему, щурясь от солнца.

– Уже почти пора, – сказал Кен.

Дэви расхохотался.

– Почему ты не сказал мне, что идешь сюда?

– А ты мне почему не сказал? – Кен встал и отряхнул с себя пыль.

– Я сам не знал, что так получится. Понимаешь, просто не мог лежать в постели.

Кен бросил на него иронический взгляд.

– Ты не мог, а я, по-твоему мог? Отпирай-ка эту тихую обитель, посмотрим, что они нам преподнесли. Мне не терпится начать.

– Сперва сделай глубокий вздох, – предупредил Дэви, – к помещению надо ещё привыкнуть.

Кен распахнул дверь и быстро зашагал по гулкому полу. Пройдя полпути до ящиков, он обернулся к Дэви и безмолвно развел руками. Затем пошел уже гораздо медленнее.

– Издеваются они над нами, что ли? Зачем нам такие просторы? – спросил он приглушенным голосом, когда Дэви поравнялся с ним. – Это же курам на смех! – зло продолжал он. – Мы затеряемся в этой пустыне!

– Со временем нам понадобится много места.

– Так то «со временем»! – воскликнул Кен, расхаживая между ящиками. Озлобление придало кошачью упругость его походке. – А я говорю о демонстрации. Вот о чём надо сейчас думать. Никакого «со временем» не будет, если демонстрация не удастся.

– А почему, собственно, она может не удаться? – спросил Дэви.

– Слушай, наш прибор не займет тут и маленького уголка. При его размерах он будет казаться здесь с булавочную головку. Значит, мы пригласим весь этот синклит посмотреть жалкие крохотные зигзаги на экране жалкой крохотной трубки. И ты воображаешь, что это произведет на них впечатление?

– Знаешь, когда до этого дойдет дело, тогда и будем волноваться, – отмахнулся Дэви. – Для тебя демонстрация – спектакль, а для меня – доказательство возможностей техники. Нам нужно место для работы – мы его получили, вот и всё. Если тебя пугает пространство – плюнь! Мы всегда можем поставить перегородки. Сделаем отдельную комнатку для прибора, контору, мастерскую, чертежную – что угодно. И когда разгородим, можем втиснуть членов правления в такую клетушку, что прибор покажется им громадиной, какой ещё свет не видал! Я тоже сначала испугался, как ты, но, поразмыслив, решил, что это не так уж страшно.

Кен внезапно перестал шагать.

– Размышлять – это в твоем духе, малыш, но не в моем, – сказал он. – Я работаю иначе. – Он сбросил пальто. – Я должен что-то делать, черт возьми!

Кен бросился к дальней стене, где лежал на полу лом, взял его и, не говоря ни слова, вернулся назад, подсунул острый конец под крышку одного из ящиков и изо всех сил нажал на другой конец. Лицо его было мрачно. Доска поддалась с треском, отозвавшимся эхом среди голых стен. Не успело замолкнуть эхо, как Кен принялся за второй ящик. Доска отскочила со стоном. Светлые волосы двумя крылышками упали Кену на лоб; Он мотнул головой, откидывая их назад, и без передышки, с размеренной яростью стал вскрывать один ящик за другим. Треск дерева и стук падающих на цементный пол досок сливались в беспрерывный гул.

Когда последний ящик был открыт, последняя доска, полетела на пол и затихло последнее эхо, Кен оперся на лом. Волосы его снова упали на лоб, лицо раскраснелось и вспотело, но глаза горели таким веселым ликованием, что Дэви не мог не улыбнуться.

– Ну вот! – сказал Кен. – Можно считать, что мы обосновались. Теперь пошли завтракать. Когда вернемся, придут остальные и мы приступим к работе. – Он огляделся. – Ей-богу, любое пространство можно сократить до нужного размера!

Кен, как всегда, пошел вперёд сквозь гулкую пустоту, но застоявшаяся тишина больше не казалась гнетущей. Кен уже нарушил её однажды, а он был из тех людей, которые верят, что каждая их победа будет длиться вечно. Почти дойдя до двери, он вдруг заметил, что никого за собой не ведет. Он удивленно обернулся – Дэви и не думал следовать за ним.

Для Дэви понятие «обосноваться» означало нечто совсем другое. Очень осторожно, почти нежно, он вынимал из ящика деревянную клетку высотой фута в два. С помощью пружин и обтянутых войлоком деревянных колец в клетке была укреплена круглая стеклянная лампа необычной формы, величиной с человеческую голову. Осторожно открепив по очереди четыре медных зажима, державших её на весу, Дэви взял в руки хрупкий шар, который был сердцем, мозгом и жизнью прибора. Шар походил на огромный прозрачный глаз – по крайней мере так считал Дэви, именно это он и стремился создать. Семь стеклянных стерженьков, которые торчали сбоку и заканчивались проводами, представлялись ему оптическими нервами; камерной влагой глаза служил воздух, почти такой же разреженный, как в межзвездном пространстве.

Медленно поворачивая лампу в руках, Дэви глядел на неё с гордостью творца. Вот он, результат многих лет умственной работы, многих лет учения, раздумий точных математических вычислений и, наконец, испытаний, опытов и ошибок. То была работа, требовавшая сложнейшей технической аппаратуры, и, однако, они с Кеном сумели обойтись с помощью примитивных приспособлений в мастерской позади гаража.

Для того чтобы сделать этот шар, нужны были знания, воображение, интуиция и изощренность всех пяти чувств, ибо после того, как детали были разработаны в теории, для практического их осуществления понадобилось восемь месяцев почти ювелирной технической работы и такое высокое стеклодувное мастерство, какое требуется, чтобы создавать чудесные, тончайшие вазы. Что бы ни означало для Кена слово «обосноваться», только вот это знакомое ощущение стеклянной трубки в руках было для Дэви признаком того, что работа продолжается. Всю ночь он мчался сквозь хрупкие сны, сгорая от нетерпения поскорее взять трубку в руки; и теперь, прикоснувшись к ней, он сразу почувствовал себя как дома в этом здании, куда он вошел всего второй раз в жизни. Трубка успокаивала его, внушала уверенность в будущем, которого, в сущности, он должен был бы страшиться. Он любил эту лампу, и у него стало тепло на сердце, когда Кен подошел и стал рядом, но Кен только вздохнул.

– Господи, да ты сам взгляни! Разве можно кому-нибудь показывать такую дрянь?

– Ты о чём? – оторопел Дэви. – О трубке?

– Конечно, о трубке. Ты посмотри на запайку, на соединения, посмотри, как она вся собрана! Может, дома она и казалась нам великолепной, но здесь ни к дьяволу не годится! Слушай, Дэви, мы живем теперь совсем в другом мире. Эту штуку придется показывать людям, которые ворочают миллионами, людям, которые предоставили нам помещение на территории, где самый маленький корпус – тот, что они отдали нам без всякого для себя ущерба, – гораздо больше, чем Дом администрации штата в Уикершеме. Что подумают люди, когда увидят такой хлам?

– Почему хлам? – негодующе возразил Дэви. – Трубка работает, не так ли?

– Этого мало, что она работает, – возразил Кен. – Она должна иметь вид!

– Перестань! – рассердился Дэви. – Мы будем демонстрировать её работу, а не вид. Внешним видом можно заняться потом. Ведь мы же, черт возьми, инженеры, а не косметички из кабинета красоты! Идея – вот что самое главное.

– Знаешь, – медленно сказал Кен, – ты такой невыносимый сукин сын, каких я сроду не видел! Для людей, лишенных слуха, музыка не существует, однако они могут обойтись и без неё: дальтоники не отличают синего цвета от желтого и тоже как-то живут: но ты же сам обедняешь свою жизнь. У тебя нет чувства денег. Ты их просто не воспринимаешь! Ты не знаешь, откуда они берутся, как их добывают и для чего они. Твои понятия о деньгах сводятся к тому, чтобы сунуть руку в карман, вытащить долларовую бумажку и заплатить за что-то. Да ещё, может, пересчитать сдачу, хотя сомневаюсь чтобы ты стал утруждать себя. Наш прибор должен не только работать, он должен выглядеть так, будто работал и до того, как мы повернули выключатель. На сей раз дело не в том, чтобы удивить скептиков. Эти молодчики должны быть заранее поражены настолько, чтобы мы могли сразить их одним щелчком. А, чтоб тебя, Дэви, у меня было такое отличное настроение, пока ты не вытащил эту трубку! А теперь я только и могу думать о том, что нам придется переделывать всё с самого начала. И меньше чем за два месяца мы не справимся.

– Мы, как обещали, только соберем наш прибор, – твердо сказал Дэви. – Он будет работать точно так, как работал. Потом, прежде чем показывать правлению, мы попросим Дуга решить, нужно его переделывать или нет.

– Дуга?

– Да, Дуга! Если нам нужен совет человека, знающего, что такое деньги, то пусть это будет настоящий знаток. Не новичок-любитель, вроде тебя. Можешь говорить сколько тебе угодно, но я утверждаю, что ты прежде всего инженер, а для меня это гораздо важнее, чем всё остальное. Я соглашусь делать новую, только если мы будем знать, как сделать, чтобы она лучше работала, а не просто лучше выглядела. Ну что ж, теперь мы обосновались. Пошли завтракать!

На этот раз впереди шел Дэви, и они вышли таким же решительным шагом, как и вошли, но тогда в них трепетало радостное ожидание, а сейчас кипела злость друг на друга, и оба молчали.

Они вернулись в таком же настроении, но к тому времени подошли рабочие: слесари, плотники, электротехники. Тотчас же под руководством Кена началось превращение пустой бетонной коробки в лабораторию. С десяток людей в комбинезонах, разбившись на группки по два-три человека, возились у голых стен – прокладывали водопроводные трубы для раковин и охладительных систем, подводили газ для бунзеновских горелок и автогенной сварки, тянули электрические провода, расчерчивали мелом пол, отмечали линии перегородок. Кен наотрез отказался распаковывать прибор. Он не желает видеть ни одной его части, заявил он, пока не будут созданы условия для работы.

Распаковкой занялся Дэви, ему помогал Ван Эпп. Старик работал молча и выполнял все указания аккуратно; но через некоторое время его молчание и холодная сдержанность стали смущать Дэви. Он терпеть не мог ссориться с Кеном, и, хотя был уверен в своей правоте, всё же слова Кена не выходили у него из головы и немножко поколебали его уверенность. Ван Эпп, конечно, мог бы оценить прибор по достоинству, но старик хранил упорное молчание. В былые времена, подумал Дэви, Ван Эпп славился своими золотыми руками; сейчас опытный взгляд старика, должно быть, подмечал техническое несовершенство деталей, проходивших через его руки. Дэви старался смотреть на них так же критически, как старик, без любви и гордости, думая лишь о том, какие функции они должны выполнять, и надеясь, что это поможет ему увидеть все недостатки, признаки спешки или неумелости, которые Ван Эпп оставлял без всяких замечаний.

С тех пор как Дэви и Кен окончили университет, они работали в полном одиночестве. Они никогда не видели других лабораторий и не показывали свою работу специалистам, которые могли бы судить об их успехах. То, чего они достигли, доказывало, что они на правильном пути, но практические результаты были ещё очень незначительны и совсем недоступны пониманию мелких дельцов, дававших им деньги, – людей, которым загадочная техника, желание верить в неё и запах наживы внушали такую растерянность и такой благоговейный трепет, что они никогда и не пытались здраво оценить достижения молодых изобретателей. Ван Эпп был первым инженером, первым по-настоящему творческим человеком, который увидел их работу в её теперешнем состоянии, и Дэви жаждал услышать его мнение. Из деликатности Дэви не решался спросить его прямо, но при каждом удобном случае старался вызвать старика на разговор.

– У нас всегда не хватало денег для работы, – заметил он. – Приходилось пользоваться тем, что попадалось под руку.

– Понятно, – тихо отозвался старик. – Это бывает.

– Взять хотя бы тот трансформатор в блоке питания, – продолжал Дэви. Он понимал, что говорит слишком много и нажимает на старика слишком явно, но остановиться не мог. – Узнаете, что это такое?

Ван Эпп обернулся и долго глядел на трансформатор.

– Узнаю ли я? – переспросил он с таким видом, будто вопрос показался ему странным, потом хотел было что-то сказать, но в конце концов покачал головой. – Нет.

– Это старый линейный трансформатор, который мы с Кеном буквально украли со столба. Конечно, мы перемотали его и сделали масляный кожух, но изоляторы всё же выдают его происхождение.

Ван Эпп взглянул на Дэви почти в упор и сказал:

– Я бы никогда не догадался.

Но несмотря на все уловки, Дэви не мог вытянуть из старика ничего, кроме безмолвного кивка или уклончивого бормотания. Должно быть, думал Дэви, Ван Эпп слишком тактичен, чтобы высказать вслух свое мнение об их работе, и в то же время слишком честен, чтобы изображать притворное восхищение. Внезапно Дэви решил устроить старику последнее испытание. Он взял электронную трубку, прикосновение к которой недавно доставило ему такую радость, и принялся объяснять Ван Эппу её действие. Он вложил её старику в руки, и тот, слушая объяснения, медленно поворачивал в пальцах замысловатый шар, разглядывая его устройство. Выцветшие голубые глаза Ван Эппа были лишены всякого выражения, на морщинистом лице не отразилось ничего, однако Дэви решил, что прочел на нем всё то, чего так боялся.

– Конечно, нам следовало бы раздобыть настоящего стеклодува, – вздохнул Дэви, осторожно укладывая трубку в её колыбель. В душе он был горячо предан этой трубке, которую наполовину создал сам, но, видно, Кен прав, и, если так, спорить не приходится. – Вы не знаете подходящего человека здесь, в городе?

– Нет, – сказал Ван Эпп. Только удивительным тактом можно было объяснить этот тон старика – он как будто и не понимал причины, заставившей Дэви обратиться к нему с такой просьбой. – Люди, с которыми я когда-то работал, жили в Нью-Йорке.

– Всё-таки найдите кого-нибудь. Вы знаете, какого рода работа нам нужна.

– Вам нужен человек, который может выполнить такую работу? – спросил Ван Эпп, кивая на стоящий на полу ящик с электронной трубкой.

– Нет, – обрывисто сказал Дэви. Он не мог больше вынести неодобрения, как бы ловко оно ни было спрятано под маской вежливости. – Нам нужно, чтобы это было сделано в тысячу раз лучше! – Он резко повернулся и пошел в противоположный конец лаборатории к Кену.

– Ты был прав, а я неправ: нельзя показывать нашу работу, пока мы всё не переделаем – с начала до конца.

– Но ведь только час назад ты убеждал меня в обратном, – удивленно сказал Кен.

– Я передумал, вот и всё, – упрямо заявил Дэви.

– Неужели ты, наконец, начинаешь понимать, как важно произвести впечатление на этих тузов?

– Пошли они ко всем чертям! – сказал Дэви. Неужели Кен так никогда и не поймет, что его по-настоящему волнует? – Дело совсем не в этом.

– Тогда что же случилось.

– Ничего!

– Ты с кем-нибудь говорил?

– Ни с кем!

– Что же тебя вдруг так взбудоражило?

– Выражение лица Ван Эппа. Тут не требовалось никаких слов.

– А-а, – спокойно протянул Кен и, бросив взгляд на старика, положил руку на плечо Дэви. – Слушай, малыш, мне нет дела до того, что думают другие, – сказал он ласково, как не говорил Дэви уже несколько лет. Кен, всегда поглощенный собою, иногда вдруг сознавал, что кто-то, а подчас и он сам, причиняет боль младшему братишке, и что именно он должен прийти на помощь огорченному малышу. Послушай, ты же переубедил меня, – сказал Кен. – Самое главное – чтобы трубка работала. Пока мы не поставим всё на место и не наладим, что толку говорить о переделках? Ты же сам сказал: это лаборатория, а не кабинет красоты.

– Ты всё-таки ничего не понимаешь, – настаивал Дэви. – Будь на его месте кто-то другой, кого интересовали бы лишь деньги, которые можно за это получить, мне было бы наплевать. Но Ван Эпп не такой. Когда-то он был среди тех, кто делал великое дело, – дай бог и нам с тобой очутиться среди них. И я хочу, чтобы то, что мы с тобой делаем, было таким же важным, имело такое же огромное значение для всего мира. А старик считает, что мы ещё не вступили в эту лигу.

– Нет, вступили, – упрямо возразил Кен. – Я тебе докажу это. Вынь всё из ящиков, собери, заставь работать – и увидишь, у чертова старика глаза на лоб полезут!

Ван Эпп поглядывал на братьев, разговаривавших на другом конце лаборатории; по его бесстрастному лицу никто не догадался бы, что он изнемогает от отчаяния. Он знал – братья говорят о нем. Всё утро он мучительно боялся, как бы по своему невежеству не сказать чего-нибудь такого несуразного, что Дэви уставился на него, открыв от удивления рот, а потом разразится обидным хохотом. О чём бы Дэви его не спрашивал, он старался отмалчиваться, а когда молчать было уже нельзя, он лихорадочно искал среди всех возможных ответов тот, которого, по-видимому, от него ждали; и даже тогда он отделывался минимальным количеством слов из страха сказать что-нибудь не то. Никогда в жизни он не переживал такого ужаса – ему казалось, что вот-вот он услышит смертный приговор.

Ни один из приборов, которые показывал Дэви, не был ему даже отдаленно знаком. Он никогда не видел таких сложных устройств. Он держал в руках такие странные предметы, что казалось, они занесены сюда с других планет, где наука достигла куда более высокого уровня; сила воображения и мастерство, присущие молодым изобретателям, очевидно, не придававшим этому особого значения, вызывали в нем благоговейный восторг, но он не смел его выразить, боясь показать, что не знает даже названия столь удивительных предметов.

В это утро через его руки проходили одно за другим шасси со сложнейшими схемами – вряд ли он когда-нибудь поймет, как они работают После объяснений, которые быстро отбарабанивал Дэви, было неловко спрашивать. «Но всё-таки что же это такое?» Голос его наверняка дрожал бы от слез бессилия и злости на себя. «Глупый, невежественный старик», – говорил он себе. Меньше чем за двадцать лет всё настолько изменилось, что сейчас он столкнулся с совершенно новой наукой, а новые науки – только для молодых. Он хмурил брови, чтобы сдержать судорожное подергивание, сводившее ему лицо. Не удивительно, что все эти годы он был никому не нужен.

Старик даже не мог определить, что это за опыт Видимо, он заключался в своего рода радиопередаче, но передаче чего? И нет никаких вех, чтобы нащупать правильный путь, беспомощно думал Ван Эпп. Он смотрел, как Дэви Мэллори вынимает из ящиков с полдюжины вариантов одной и той же стеклянной конусообразной лампы невероятно сложной конструкции, видневшейся сквозь прозрачные стенки; нечто отдаленно похожее на это он видел только раз в жизни, много лет назад, на фотографии в журнале; то был прибор, доказывающий существование электронов. «Воспроизводящая трубка», – небрежно пояснил Дэви. «Ради бога, воспроизводящая – что?»

Другая, очень большая вакуумная камера с линзой, впаянной с одной стороны, с несколькими стеклянными нервами, торчащими с другой, напоминала прозрачный глаз. «Фотооптический коллектор», – сказал молодой Мэллори; и у Ван Эппа бешено завертелось в голове: Фотооптический коллектор, оптофотический коллектор, коллектор – чего?»

Ван Эпп только мельком увидел одну из трубок, но она показалась ему таким совершенством, что, получив властное распоряжение найти местного стеклодува, он заволновался, испугавшись огромной ответственности: где он найдет человека, способного удовлетворить этих великолепных мастеров своего дела, а если и найдет, как объяснить, что от него требуется?

Он увидел, что младший Мэллори отошел от брата и идет к нему со строгим и решительным лицом.

«Вот оно, – с ужасом подумал Ван Эпп, – сейчас меня выгонят».

В уме он быстро перебирал заводы, где может понадобиться добросовестный ночной сторож Какое несчастье, думал он, что его узнали, – ведь этого позора могло и не быть. Сколько лет он ждал такого случая, а когда дождался, оказалось слишком поздно.

Дэви снова принялся за работу, даже не взглянув на старика. Ван Эпп стоял, опустив руки, пока Дэви не сделал нетерпеливый знак, чтобы он продолжал свое дело. «Наверное, они решили оставить меня до перерыва», – подумал Ван Эпп, обрадовавшись этой оттяжке. Но обеденный перерыв начался и прошел, и никто не сказал ни слова об увольнении, тогда он решил, что из жалости ему дадут проработать целый день. А в конце дня, когда рабочие, отложив инструменты, вереницей потянулись к выходу и братья Мэллори поняли, что пора кончать, он набросил куртку и стал у двери со шляпой в руке, ожидая страшного приговора. Но братья просто кивнули ему и сказали «до завтра», так что ему ничего не оставалось делать, как выйти и в полной растерянности направиться домой.

День проходил за днем; жаркий, пронизанный солнцем воздух лаборатории дрожал от шума. Ван Эпп постепенно перестал бояться. Он привык к мысли, что его не уволят, но от этого ему не стало легче. Во время работы с Дэви его не покидало тоскливое сознание своей бесполезности: он чувствовал себя чужестранцем, попавшим в край, где обычаи непостижимы, где с ним говорят на языке, в котором он не может уловить ни единого знакомого слова. Зато все остальные точно знали, что им положено делать. Вокруг рабочего стола, предназначенного для него и Дэви, вырастали перегородки. Скрежетали пилы, рычали горелки, змеились под ногами провода и коленчатые трубы. Ван Эпп грустно глядел на людей в комбинезонах, уверенно делавших свое дело. Заводские рабочие, которые, бывало, проходя через ворота, обменивались с ним дружеским кивком, узнали, что он – бывшая знаменитость, и хотя иногда подшучивали над стариком, но держались с ним почтительно и несколько отчужденно, и он оставался наедине с Дэви, с рабочим столом, с мыслью, что нет ничего страшнее, чем свершившаяся мечта.

То, что он не мог уже твердо шагать, бегать или поднимать тяжести, как раньше, его не печалило. Он не стремился к физической деятельности, а люди иногда не жалеют о том, чего им больше не хочется. Но притупление мысли приводило его в неистовство. В голове у него была пустота, словно мозг обратился в камень. От отчаяния он готов был колотить кулаком по черепу; сдерживаемое бешенство только возрастало, когда он с непроницаемым лицом следил за работой Дэви.

Если он не понимал, о чём думает Дэви, то по собственному опыту знал, что тот чувствует. В смуглом угловатом юном лице Дэви, в его глубоко сидящих синих глазах, темнеющих, когда он сдвигал брови, был сдержанный трепет, присущий человеку, который занимается любимым делом. По тому, как Дэви медлил, притрагиваясь к шелковистой металлической поверхности какой-нибудь детали, по тому, как он на мгновение останавливался, чтобы в тысячный раз погладить хрупкую округлость стекла, Ван Эпп догадывался, что чуткие пальцы молодого человека наслаждаются осязанием того, что создано его руками. Старик понимал, как радует Дэви схема, которую он придумал, начертил и сделал сам; когда-то, в другой жизни, Ван Эпп тоже сам создавал схемы, поэтому он завидовал радости и гордости Дэви, знал, как это бывает, когда постепенно узнаешь каждую деталь, каждый обрезок или моток провода, каждую пайку и припоминаешь каждое решение, пришедшее в голову в процессе сборки схемы.

Кругом вырастали перегородки, а Дэви день за днем сидел за своим столом, среди измерительных приборов, проводов, груды маленьких катушек разноцветной проволоки. Пальцы Дэви, как пальцы пианиста, играющего, не глядя на клавиатуру, находили то, что нужно, среди поблескивающей груды, а глаза его не отрывались от белого круглого экрана восьмидюймовой трубки электронного осциллографа, на котором явственно отражались волнообразные движения и скачки тока, проходящего по схемам.

Ван Эпп тоскливо переминался с ноги на ногу за спиной Дэви, глядя, как щуп осциллографа пробирается по каскадам каждой схемы. На круглом экране появлялись, сменяя друг друга, зеленоватые синусоидальные кривые, зубчатые и сглаженные волны, но всё это ровно ничего не говорило Ван Эппу. Он не понимал ни смысла, ни логики, ни причин происходящего, которое было таким завидно простым и ясным для этого юноши. Как ни старался Ван Эпп, он видел только провода, только детали из керамики, металлические пластинки и мотки проволоки толщиною в палец, а перед глазами Дэви возникала целая вселенная, подчинявшаяся законам, которые устанавливал он сам. В её темном пространстве вереница комет летала по прямой, потом послушно завихрялась по восходящей спирали и наконец зигзагом взмывала вверх, падала, взвивалась ещё выше и снова падала, по мере того как серебристые усилительные лампы увеличивали скорость их движения. Ван Эпп, часами простаивавший возле Дэви, приходил в бешенство от собственной тупости и неспособности хоть что-нибудь понять.

Время от времени его охватывала такая ненависть к Дэви, что он весь дрожал, еле сдерживая беспомощные слезы. В эти минуты он прижимал к лицу ладони, будто протирая глаза, на самом же деле с трудом подавлял рвущийся из груди крик: «Поучи меня! Сделай опять таким, каким я был!»

Но надеяться он мог лишь на самого себя, и где-то в темной бездне его отчаяния не угасла искорка решимости: он будет учиться по ночам.

Как ни радовался Дэви возвращению к работе, его радость была похожа ка серебристую утреннюю дымку, которой суждено растаять и исчезнуть в горячем свете наступающего дня, – она висит в воздухе, переливаясь веселым мерцающим блеском, а за ней, ожидая, пока она рассеется, ожидая своего вторжения в жизнь, притаился суровый ландшафт действительности.

Через две-три недели блаженство; которое испытывал Дэви от того, что снова работает в лаборатории, омрачилось назойливым ощущением какого-то неблагополучия – дело подвигалось медленно, хотя, отрываясь от своей бесконечной работы; он неизменно убеждался, что все трудятся на совесть.

Синими и ветреными осенними вечерами он неохотно уходил из лаборатории и садился в машину с таким чувством, будто нарушил какое-то обещание. Сколько он ни уговаривал себя, что причиной того просто его неуемное нетерпение, ему не становилось легче, и успокаивающее сознание, что он наконец-то докопался до трудной, но настоящей истины, не приходило. Дело было в чём-то совсем другом.

Однажды вечером, когда рабочие уже разошлись, он так долго задержался в лаборатории, что Кен, ждавший его в машине, не вытерпел и пришел за ним, Дэви стоял у рабочего стола, сдвинув шляпу на затылок, и задумчиво глядел на прибор.

– Пошли, – сказал Кен. – Оторвись же, наконец!

Дэви кивнул, но меньше всего на свете ему хотелось сейчас уходить из лаборатории. Куда бы он ни взглянул, всюду были недоделки: перегородки возведены только наполовину, водопроводные трубы ещё без кранов, газовая проводка не закончена, схемы не собраны до конца. Он был поражен тем, сколько ещё предстояло сделать, прежде чем они смогут приступить к демонстрации, которая – в лучшем случае – будет означать начало их работы. Дэви понял, что его заставляет уходить отсюда лишь одно: он чувствовал себя виноватым перед Вики. Дни её были ничем не заполнены. Нельзя же требовать, чтобы она и вечера проводила в одиночестве. Дэви вздохнул и вышел вслед за братом с таким чувством, будто он связан по рукам и ногам.

До переезда в Чикаго они с Кеном почти каждый вечер засиживались в мастерской допоздна, а Вики приходила после работы и выискивала себе какое-нибудь дело, стараясь быть хоть чем-то полезной. Сейчас те времена казались яркими и счастливыми; они даже не замечали тогда, что работают, – просто все трое были поглощены одной общей страстью и вечерами делали вместе то, что было для каждого из них самым важным. Впереди простиралась жизнь, сулившая блестящее будущее, и работа вела их прямо к этим далям. И Дэви сейчас остро не хватало чувства разделенной радости при каждой удаче, не хватало прежней тесной близости. Вскоре он убедился, что и Вики тоже тоскует по прошлым дням.

Как-то вечером, когда они обедали вдвоем в итальянском ресторанчике неподалеку от отеля, она сказала:

– Дэви, неужели я никак не могу вам помочь?

– Сейчас – нет, – медленно ответил он; этот вопрос вызвал в нем смятение.

– Дай мне хоть какое-нибудь дело, – взмолилась Вики. – Всё равно какое. Мне необходимо что-то делать. Я привыкла работать. От этих дам в отеле я скоро сойду с ума. – Она грустно засмеялась. – Когда-то мне казалось, что жить в отеле страшно романтично, но, Дэви, это такая бессмысленная жизнь – как в клетке. Ради бога, не заставляй меня водиться с несчастными разведенными дамочками и престарелыми вдовами, которые весь день бегают по коридорам друг к другу в гости, словно это не отель, а пансион для девиц. Им не о чём думать, некуда и не с кем идти. Каждый месяц они получают чеки, но откуда и от кого – они сами толком не знают. Жизнь у них на редкость пустая: они по целым дням чирикают, суетятся, шумят, а зачем – неизвестно; а я слушаю их и спрашиваю себя: боже мой, неужели я стремилась к такой вот жизни?

Дэви понимал, как велика её неудовлетворенность, но не мог пересилить себя и предложить то, что было ей так нужно. Сознавая тяжесть своей вины, он не решался взглянуть ей в глаза.

– Может, попозже, – уступил он. – После того, как мы проведем демонстрацию. Тогда, конечно, у нас будет контора. А сейчас, честно говоря, ты будешь нам только мешать. Для тебя там не найдется никакого дела.

– Понимаешь, я чувствую себя такой лишней, – продолжала Вики, и на этот раз он пристально взглянул на неё: именно такими словами он мог бы описать свои ощущения в тех случаях, когда её вниманием завладевал Кен и оба, весело смеясь, уносились куда-то в облака, а он оставался на земле, один, и грустно глядел в эту недоступную для него высь. – А хуже всего то, что я знаю – ты прибегаешь вечерами домой, только чтобы не бросать меня одну; на самом же деле ты бы куда охотнее остался в лаборатории.

– Кто тебе сказал? – воскликнул Дэви с неискренним возмущением.

– Так я думаю, – спокойно ответила Вики, ковыряя вилкой еду. – Так я думаю, потому что знаю тебя. Другие всю неделю тянут лямку только для того, чтобы заработать деньги и в свободные часы заниматься тем, к чему их влечет. Тебе же невероятно повезло: ты можешь отдавать своему любимому делу почти всё время. Для тебя нерабочие часы – не отдых, а досадная помеха. И не притворяйся, будто ты такой как все. Да я и не хочу, чтобы ты был таким, как все. – Вики опять вздохнула. – Но как было бы хорошо, если бы Кен включил в свои строительные планы славную трехкомнатную квартирку для нас! Прямо там, при лаборатории, как когда-то было в Уикершеме, только немного получше.

– Ещё бы! – рассмеялся Дэви. – Это была бы единственная квартира в Чикаго с осветительным и силовым рабочим напряжением и кислородно-ацетиленовыми печами!

Вики не улыбнулась, потому что даже не слышала его слов.

– По крайней мере, – продолжала она, – будь у нас собственная квартирка, я бы старалась её обставить – всё-таки занятие!

– Но мы же обсуждали это сто раз, Вики! Разве мы можем заключить договор на аренду, когда у меня ещё нет договора с фирмой? Подожди до демонстрации прибора, – просительным тоном сказал он. – Потерпи ещё немного. Когда нашим делом займутся всерьез, у нас будет всё!

– Может, я поищу себе какую-нибудь временную работу, – сказала Вики. – Лишь бы не сидеть одной сложа руки. Я бы попросила Дуга устроить меня куда-нибудь, но боюсь, что Кен разозлится.

Дэви снова бросил на неё испытующий взгляд.

– При чём тут Кен? Конечно, обратись к Дугу. Ведь он и твой зять, ты же знаешь.

– А где Кен? – спросила она, томимая недовольством. – Почему он не пришел? Может, он сердится?

– Нет. Конечно нет, – быстро сказал Дэви.

– Или завел себе девушку?

– Откуда я знаю? – Дэви не хотелось говорить о Кене.

– «Откуда я знаю»! – передразнила его Вики. – Как будто ты не знал бы первый. Но тогда как же он проводит время?

– Два вечера в неделю он проводит с нами. Боже, какая ты неугомонная!

– Знаю. А остальные вечера?

– Спроси его сама!

– И спрошу, – упрямо сказала она. – Но сейчас не могу, поскольку его здесь нет. А ты передай, что если он не будет показываться чаще, я сама пойду и вытащу его!

И Дэви уже не мог скрывать от себя того, что точило его всё это время.

Прежде всего он чувствовал себя виноватым перед Кеном. Он всегда избегал подробно расспрашивать брата, как он проводит время, потому что на вопрос: «Что ты сегодня намерен делать?» Кен обычно отвечал: «Ничего», и тогда оставалось только сказать: «Давай проведем вечер вместе», а ему не хотелось лишний раз сводить Кена и Вики. К чему причинять себе боль? Он всё ещё не мог решить, как смотреть на их отношения. Она его жена и любит его – он ни на секунду не сомневался в этом. Если бы Вики и Кен не были когда-то влюблены друг в друга, он, возможно, не чувствовал бы себя таким посторонним, когда при каждой встрече они тотчас же начинали болтать и смеяться. Дэви терпеливо сносил то, что Кен был ближе Марго, чем он, но не мог вынести ни малейшего намека на подобную близость между Кеном и Вики. Быть может, именно из-за Марго ему особенно хотелось, чтобы для любимой женщины он был единственным на свете. Каждый раз, когда Вики просила дать ей работу в лаборатории, он холодел при мысли о такой перспективе, хотя это означало, что он может работать, не испытывая сосущего чувства вины. Но самое главное – ему было стыдно за свои мысли, за свою подозрительность.

Значит, вот в чём причина его душевного смятения: он не мог работать запоем, как когда-то, потому что ему было совестно оставлять Вики одну. С другой стороны, он не решался привести Вики в лабораторию, ибо не хотел, чтобы Вики и Кен работали вместе. И то и другое невыносимо, и неизвестно, что хуже.

В молодые годы Ван Эпп учился незаметно – он поглощал знания, как сочные бифштексы, устрицы или дымящийся печеный картофель. Теперь, конечно, учение будет стоить ему немалых усилий, но он был готов любой ценой пробивать путь назад, к прежнему Ван Эппу, расшевелить оцепеневший мозг, возродить способность к мышлению, пусть даже ему придется соскребать, сдирать, ломать, раскалывать твердую кору, постепенно образовавшуюся за эти долгие годы.

Придя в библиотеку, он долго стоял, растерянный и смущенный.

– Да? – спросила библиотекарша, не отрывая глаз от какого-то списка.

– Мне бы книгу по электричеству, – проговорил он.

– Какую именно?

– «Элементарные понятия об электричестве» Эхирна, – не раздумывая, сказал он. Это было единственное название, удержавшееся в его памяти, первый учебник, по которому он когда-то учился.

– Номер по каталогу?

– Как?..

Библиотекарша, наконец, вскинула на него глаза, и Ван Эпп понял, что она видит в нем лишь беспомощного старика с красными слезящимися глазами. Его возмутила бы всякая попытка проникнуть ему в душу, но в то же время про себя он горячо молил эту женщину о помощи.

– Полагается сделать выписку из каталога, – сказала она и, встав из-за стола, сама пошла к картотеке.

Ван Эпп последовал за ней. Библиотекарша привычным движением пальцев перебирала пачки карточек, пока не остановилась на одной.

– У нас этой книги нет, – сказала она. – Есть один экземпляр издания 1869 года в нашем основном фонде, в коллекции старинных американских учебников. – Она с любопытством взглянула на старика. – Это очень редкая книга. Должно быть, она вам нужна для исторического исследования?

– Не совеем, – торопливо пробормотал Ван Эпп, недоумевая, почему этот учебник стал редкостью. Во времена его детства по нему учились во всех школах. – Я поищу что-нибудь другое.

Он подождал, пока библиотекарша отошла, затем стал просматривать картотеку в поисках более современного учебника. Потом он ждал, пока принесут выбранную им книгу, и сердце его билось так, будто сейчас должен появиться некто, от кого зависела его судьба; а когда ему пододвинули по столу новенький синий томик, он судорожно вцепился в него пальцами. Сунув книгу подмышку, он быстро отошел от стола и уселся в уголке, подальше от других. Он прочел первые главы и перечел ещё раз. Да, это всё ему знакомо – на душе сразу стало легче. Ван Эпп сидел в библиотеке, пока его не попросили уйти; он сдал книгу, цепенея от ужаса при мысли, что завтра вечером, когда он придет опять, книгу кто-то перехватит. Старик стал жаден; на другой вечер он читал так, будто следующая страница должна открыть ему все доступные человеку знания.

Лишь через несколько вечеров ему пришло в голову, что книгу можно взять домой и упиваться ею сколько угодно. Но в его клетушке было слишком темно, и каждый вечер, выйдя из кафетерия, где он ужинал, Ван Эпп шагал по темным осенним улицам обратно на завод. Ночной сторож пропускал его в лабораторию, он садился к столу на табуретку Дэви и, надвинув на лоб шляпу, прикрывал полями глаза от режущего света яркой, ничем не затененной лампы.

Он всюду носил с собой книгу в коричневом бумажном пакете, который с каждым днем становился всё более мягким, помятым и дряблым. Вскоре, однако, стало ясно, что одним чтением об электронных лампах не обойтись. Прочитанное надо было подтверждать практикой. В магазине скобяных изделий Ван Эпп купил катушку провода, маленькую отвертку, плоскогубцы, одну радиолампу, моток припоя, банку паяльного флюса и паяльник. Всё это он тоже приносил в коричневом бумажном пакете. Старик не хотел пользоваться оборудованием Мэллори, боясь что-нибудь испортить, – ведь утром это было бы непременно обнаружено.

Он работал каждый вечер, засиживаясь далеко за полночь, и мало-помалу обрывки знаний всплывали в его памяти, как обломки затонувшего корабля, медленно поднявшиеся вверх сквозь мрак шестидесяти морских саженей, чтобы ещё раз покачаться на солнечных волнах, которые сомкнулись над ними сто лет назад во время кораблекрушения.

Как-то ночью он работал под яркой лампой, положив перед собой учебник, раскрытый на опыте со схемой фильтра, и внезапно услышал позади легкий шум; сердце его екнуло. Он порывисто обернулся. Дэви Мэллори наблюдал за ним, стоя в тени. Его мягкая шляпа была Сдвинула на затылок, во рту он держал сигарету.

– Здорово, – спокойно сказал Дэви, словно не замечая, что старик в панике, и подошел поближе. – Что же тут всё-таки происходит?

– Ничего, – ответил Ван Эпп. Он захлопнул книгу и попытался спрятать маленькую пробную схему, быстро разобрав её на части. – Я не успел кое-что доделать днем. – Он начал быстро совать свои инструменты в кулек, но вдруг остановился, испугавшись, как бы Дэви не подумал, что он уносит домой лабораторное имущество. – Решил заглянуть сюда на минутку.

– Вот и я тоже, – сказал Дэви. Днем тут такая чертова возня, что я не слышу собственных мыслей. Захотелось поглядеть, каково здесь, когда тихо.

Он сел на табуретку и нечаянно сдвинул рукавом бумажный кулек, которым Ван Эпп прикрыл свою жалкую арматуру и библиотечную книгу. По взгляду Дэви, брошенному на заглавие, Ван Эпп понял, до чего элементарна эта книжка. Дэви, сдвинув брови, полистал страницы, а Ван Эпп не сводил с него глаз, оцепенев, как схваченный за руку вор.

Дэви пристально поглядел на него, но ни о чём не спросил. Он встал и обернулся к полке, где лежали схемы, уже проверенные днем.

– Осталось ещё три неиспытанных, – сказал Дэви. – Как вы думаете, могли бы вы сами проверить схемы развертки?

– Схемы чего?

Дэви снова взглянул на него с тем же непроницаемым выражением.

– Схемы развертки. Помнится, я объяснял вам их в первый день, когда мы начали работать.

– Я, должно быть, плохо слушал, – тихо ответил Ван Эпп.

– А вакуум в электронных трубках?

– Что-что? – снова вырвалось у Ван Эппа прежде, чем он успел спохватиться.

– Ну ладно, давайте проверим одну трубку. Где искровой тестер?

– Искровой тестер?

– Да, искровой тестер.

– Не знаю.

И снова глаза Дэви блеснули из-под нахмуренных бровей и впились в него – так следователь направляет свет лампы на лицо допрашиваемого, чтобы лучше разглядеть, лжет он или нет. Затем Дэви подошел к одному из открытых ящиков и вынул нечто вроде пенала из твердой черной резины размером с электрический фонарик, с конусообразной головкой, из которой торчал тонкий металлический стержень длиною в десять дюймов. С другого конца этого прибора свисали закрученные петлей провода. Дэви положил тестер на стол.

– Включите его, – сказал он. – А я установлю трубку.

Ван Эпп раскрутил провода и вставил вилку в штепсель. Старик осторожно держал прибор в руках, не имея понятия, как он работает и для чего он, и снова пришел в отчаяние от своей беспомощности и невежества.

Пока он возился с прибором, Дэви уже вынул из ящика огромный прозрачный глаз, прикрепил к стойке на рабочем столе и, протянув руку, ждал, пока Ван Эпп передаст ему тестер. Взяв его, он повернул выключатель в нижней части тестера. На конце стержня, торчавшего из верхушки, вспыхнула и зажужжала слабая голубая искорка. Ноздри защекотал острый запах озона.

Дэви молча сделал знак потушить свет.

В наступившей темноте голубая искра, крохотная капелька наэлектризованного воздуха, стала ослепительно яркой. Дэви приблизил стержень к стеклу – искра, похожая на плывущую во тьме звездочку, вдруг превратилась в миниатюрную молнию, ударившую в стенку трубки и с треском пробежавшую светящимся голубым зигзагом по стеклу. Внутри стеклянной оболочки разлилось зеленоватое фосфоресцирующее сияние, жутко освещавшее крохотную, величиной с квадратный дюйм, конструкцию из металлических пластинок и тончайших металлических сеток в сердцевине трубки.

Искра обшаривала стеклянную поверхность в поисках мельчайших отверстий, таких, которые нельзя разглядеть даже в самое сильное увеличительное стекло. Молния, потрескивая, скользила по цилиндрической поверхности. То и дело голубой, тонкий, как паутинка, лучик попадал в какую-нибудь точку металлического держателя и сердито бил в неё, пока рука Дэви, освещенная в темноте синеватым светом, не отдергивала тестер. Вдруг искра пробилась сквозь стеклянную стенку – за миллиметровой толщей стекла сверкнула ярко-зеленая молния. Вся трубка изнутри заполнилась удивительно чистым, светящимся фиолетовым газом. Искра нашла отверстие, а окраска вакуумного промежутка показала, что вакуум упал с миллионной доли атмосферы до тысячной. Дэви тихонько выругался и велел Ван Эппу включить свет.

– Я отмечу это место, – сказал Дэви и мягким красным карандашом начертил маленький кружок на месте невидимого, найденного прибором отверстия. – Пожалуй, можно сразу проверить и остальные. Давайте их сюда по одной.

Тоненькая молнийка обшарила восемь трубок. Выдержали испытание только две.

– Остальными займемся, когда Кен установит стеклодувное оборудование, – сказал Дэви. Он протянул искровой тестер Ван Эппу, чтобы тот положил его на место, и впервые за весь вечер задал старику вопрос, относящийся к нему лично: – Вы когда-нибудь пользовались такими трубками?

– Нет. В мое время не было даже настоящих электронных ламп, – ответил Ван Эпп, не зная, как доказать этому юноше из более интеллектуально развитого мира реальность глубокой старины, существовавшей всего двадцать лет назад. – Мы тогда пользовались прерывателями. Де Форест только ещё получал патенты на свои изобретения, а Лэнгмюр был совсем мальчишкой. То, что вы теперь считаете низким вакуумом, не идет ни в какое сравнение с вакуумом, который считался у нас самым высоким. Ведь времена меняются.

Ван Эпп говорил спокойно и хотел на этом кончить, но долго сдерживаемое волнение вдруг прорвалось, как потом сквозь плотину.

– Теперь всё переменилось! – горячо продолжал он. – А начались эти перемены ещё в ту пору, когда я стал делать первые шаги. Я сам этому способствовал и, естественно, не замечал, что происходит. А за те годы, что я не работаю, мир изменялся ещё быстрее, но как – я даже не знаю! Клянусь, я никогда не думал, что со мной случится такое! – воскликнул он и снова попытался сдержаться, чтобы не наговорить лишнего, но молчание Дэви и выражение его лица было трудно перенести.

Собственно, он ещё ничего и не сказал.

– Помню, я был совсем юнцом, – опять заговорил он, стараясь, чтобы голос его звучал спокойно. – Летом семьдесят шестого года, в адскую жару мы поехали в Филадельфию на столетний юбилей показывать, что у нас есть. Выставка, помню, называлась «Новая эра». И в самом деле это была новая эра! Новые изобретения получали премии; ожидая решения жюри, мы, молодые изобретатели, всей компанией ходили пить кофе с бутербродами: Эдисон, самый старший из нас – ему было двадцать девять лет, – Алекс Белл и Джорджи Вестингауз; мы с Джорджи ровесники, нам было по двадцать три года. Как-то раз сидим мы у стойки в кафе и видим – идет старый Лемюэл Мастерс. Теперь уже не помнят даже его имени, а в те времена он считался лучшим знатоком динамо-машин. Так вот, Мастерс проходил мимо наших экспонатов, потом увидел нас – а мы сидим с таким видом, будто нам сам черт не брат, воображаем, что мы умней всех на свете, и твердо верим, что мы и есть то поколение, которое переделывает мир, где по милости старых слюнтяев царит такая неразбериха. Должно быть, мы показались Мастерсу такими жалкими самонадеянными щенками, что у него сердце облилось кровью. Он подсел к нам и сказал: «Сдается мне, что я зажился на этом свете. Надеюсь, скоро уже я улягусь в могилу. Ради бога, не заживайтесь слишком долго. В тридцать девять лет пустите себе пулю в лоб – это самая лучшая участь!»

Ван Эпп умолк и бросил острый взгляд на Дэви.

– И знаете что? Мы с ним согласились. Видит бог, мы все с ним согласились! И я дал себе клятву: никогда не скажу человеку, который по молодости лет не сможет меня понять, что я зажился на свете. Но, видно, я и в самом деле пережил себя. Только, будь я проклят, я этого не говорю. Не говорю! – закричал старик. – Что-то во мне не хочет сдаваться! Это меня изводит и не дает мне жить! Что это такое? Ведь у меня больше ничего нет. Ни идей, ничего! Пятнадцать лет я не занимаюсь умственной работой, разве только фантазирую, что когда-нибудь мне представится счастливый случай и я буду делать замечательные вещи и расквитаюсь со всеми друзьями, которые всадили мне нож в спину! Но такие фантазии – не работа, не изобретательство – их порождает самая презренная жалость к себе; такие фантазии хуже, чем опиум! Нужно смотреть правде в лицо. Мне следовало бы спокойно отойти, чтобы дать место молодым. Но я не могу. О, черт, – вдруг взорвался он. – Знаете ли вы, что я каждый день схожу с ума от страха? Я так боюсь, что просто дурею. Подумать только – я!

– Вы боитесь? – удивился Дэви. – Чего?

– Вас, будьте вы прокляты! Вас.

– Но почему?

– Не знаю. Клянусь вам, не знаю. – И тут же вспыхнул: – Боюсь, как бы вы не догадались, что я уже ничего не понимаю. Что я уже слишком стар, слишком стар!

Он закрыл лицо руками со вздохом, прозвучавшим, как дикий вскрик.

– Но я не сдамся, – продолжал он тихим сдавленным голосом, не отнимая рук от лица. – Я не могу! Каждый вечер я прихожу сюда учить то, что любой ребенок теперь проходит в школе. Я делаю все упражнения, словно изучаю иностранный язык. Я решаю все задачи; Я учусь. Да, я учусь. И сам себя не узнаю. Разве мне когда-либо нужно было учиться? Если мне случалось услышать что-то новое, я никогда не удивлялся. Мне казалось, будто я это уже знал, но позабыл. Я не узнавал что-то новое, а лишь припоминал. Теперь это всё прошло, мне приходится корпеть над тем, что я когда-то знал, как знаю свое имя. Что-то не позволяет мне махнуть на себя рукой! Но для чего? – гневно спросил он. – Что меня заставляет лезть из кожи вон, чтобы вернуть прежнее – то, чем наделены вы и ваш брат и что связывает вас воедино?

– Воедино? – задумчиво переспросил Дэви. – Раньше это было так. Теперь не знаю.

– Как бы то ни было, не губите этот дар, – сказал Ван Эпп. – Ничто в жизни вам его не заменит. Если вы его потеряете, вы затоскуете, и не будет у вас тоски горше этой. Всё равно как если бы вдруг превратиться в животное, которое думает только о том, где бы добыть пищу. Последние пятнадцать лет я работаю лишь для того, чтобы оплатить ночлег и еду, а такая жизнь – не жизнь, а прозябание. Если ваше сердце, мозг, руки не заняты творческой работой, не создают что-то новое, то у вас жалкая жизнь! И ужасно, что большинство людей живут и не знают, чего им недостает, – они просто томятся от скуки. Но меня это убивает, поэтому я хочу опять вернуться к человеческой жизни, как я её понимаю. Иначе жить нельзя; такая жизнь и плевка не стоит! Не прогоняйте меня, сынок, – взмолился он, но в этой мольбе не было униженности. – Дайте мне побыть тут ещё немного, и вы увидите. Я снова всему научусь. Я ведь всё время учусь.

– Я тоже, – медленно произнес Дэви. Он смущенно улыбнулся, ему было так стыдно, что в глазах его появилось страдальческое выражение. – Я всё время учусь. – Он поднялся и надел шляпу, думая о Кене. – Спасибо вам за урок.

Выйдя на другое утро из отеля, Дэви увидел Кена, который с нетерпением поджидал его, сидя за рулем открытого темно-синего «линкольна».

– Ого! – тихо произнес Дэви, разглядывая великолепие сафьяна и стекла.

– И дорого это стоит?

– Не дороже денег, – кратко ответил Кен. – Мне надоело пользоваться милостями Дуга. Садись, поедем.

Дэви бросил на Кена быстрый взгляд, сел рядом, и машина плавно отошла от тротуара. Холодный осенний ветер задувал поверх переднего стекла и с боков.

– Когда же это случилось? – спросил Дэви.

– Вчера. Третьего дня. Не помню. Она прошлогоднего выпуска. А почему бы мне не иметь собственную машину?

Ответ напрашивался сам собой, но Дэви решил промолчать. Он знал, что на покупку машины Кена толкнула какая-то глубокая неудовлетворенность, поэтому спросил только:

– Давно ты меня ждешь?

– Минут десять.

– Почему ты не поднялся? Мы бы позавтракали вместе.

– Нет, спасибо, – сказал Кен так отрывисто, что Дэви нахмурил брови. – Мне хотелось побыть на воздухе.

– Что ты выдумываешь, Кен? – Дэви уже не боялся задать ему прямой вопрос. – Почему тебе не хотелось подняться к нам?

– Потому что я уже завтракал. И оставь это, пожалуйста. Сегодня у нас будет трудный день. Лучше поговорим о делах.

– Мне нужно поговорить с тобой и о другом. Но сначала я хочу выяснить…

– Ох, перестань, – раздраженно перебил его Кен. – Что особенного в том, что человек хочет немножко погреться на утреннем солнце? Кроме того, ты теперь женат. Я не могу врываться к тебе, когда вздумается, – пригласи меня, и я приду. А без приглашения не приду.

– Значит, вот как?

– А то как же иначе? Давай говорить прямо: теперь всё изменилось. Мы уже не можем работать, как прежде. Ты должен приходить домой вовремя. Это понятно. И я ничуть не возражаю. Уверяю тебя.

– Зато я возражаю, – сказал Дэви. – И об этом я хотел с тобой поговорить, но сначала…

– Ради бога, брось ты эти разговоры насчет завтрака! – воскликнул Кен. Он прибавил газу, и машина понеслась быстрее. – Мы с тобой уже взрослые. Я отлично могу завтракать один, а ты – со своей женой. Так и должно быть. Да тебе и не нужно, чтобы я околачивался возле тебя всё время, и если хочешь знать правду, – вдруг вспылил он, – мне не очень-то приятно быть с тобой и Вики! Вы так поглощены друг другом, что для меня уже нет места. Я чувствую себя лишним…

– Лишним! – вздохнул Дэви. – Ты настроился на ту же волну, что и я. Ей-богу, это бред какой-то!

Что же случилось? – думал он. Вики жалуется, что при них чувствует себя лишней. Он сам чувствует себя посторонним при Кене и Вики, а теперь и Кен считает, что только мешает Дэви и Вики, когда они вместе. С ума они все сошли, что ли? Или, может, каждый догадывается о том неуловимом, чего не замечают другие? Но как бы то ни было, а благодаря Ван Эппу всё это стало для Дэви второстепенным.

– Чем больше мы с тобой спорим, тем меньше понимаем друг друга, так повелось ещё с детства, – сказал он. – Но, несмотря ни на что, мы всегда могли работать вместе, давай же сохраним хоть это. Обещаю тебе – больше я не буду уходить домой в пять часов.

Кен, пораженный, на секунду оторвал взгляд от дороги и покосился на Дэви.

– Ты это серьезно? – спросил он, и в глазах его блеснул огонек.

– Да, конечно!

Кен опять стал глядеть вперёд и ещё быстрее погнал машину, на его худощавом лице появилось напряженное выражение.

– Это меня устраивает, – сказал он.

– Не буду уходить ни в восемь часов, ни в десять. Рабочий день будет длиться столько, сколько потребует работа. А работа не будет кончена, пока мы не покажем им прибор.

– Больше мне ничего и не надо, – сказал Кен.

– И мне тоже. Значит, договорились. И начнем сегодня же. Сейчас. Идет?

– Идет, – согласился Кен, и на губах его возникла невольная улыбка. – Черт бы тебя побрал, малыш, – мягко сказал он. – Ты обладаешь одним отвратительным свойством – я не могу долго злиться на тебя!

Когда Кен занялся сборкой прибора, лаборатория, точно свежим прохладным воздухом, наполнилась ощущением целеустремленности. Пальцы Кена, казалось, обладали поистине волшебным чутьем, безошибочно находили неполадки и устраняли их причины одним прикосновением. Там, где Дэви стал бы размышлять, анализировать, стараясь понять, какой же неверный шаг привел к ошибке, Кен быстро скользил по поверхности, руководствуясь одной лишь интуицией.

По привычке, столь же давней, как их совместная жизнь, между ними опять возникло безмолвное взаимопонимание, им трудно было бы объяснить постороннему человеку, что это такое, – просто во время работы каждый чувствовал себя неотделимым от другого.

Всего за две недели они собрали прибор для приема изображения, установили его посередине специально для этого отведенной комнатки и подготовили к испытанию. Работа потребовала такой сосредоточенности, что братья не замечали, в каком беспорядке валяются на полу и на столах отвертки, гаечные ключи, дрели, сверла и измерительные приборы. Класть инструменты на место было некогда, но Кен и Дэви мгновенно находили среди этого хаоса то, что им было нужно. Только одно они видели и только одно занимало их мысли: круглый, беловатый, похожий на лунный диск десятидюймовый экран приемной трубки. Из этой грушеобразной стеклянной колбы торчали электроды, соединенные с окружающими их элементами схемы управления при помощи кабелей в металлической оболочке, которые переплетались, как золотая канитель на ветвях елки.

Близился день испытания; Кен и Дэви нервничали так, будто не их неодушевленное творение, а они сами должны были предстать перед целым отрядом безжалостных судей. Кен, как всегда, в последнюю минуту заартачился, ссылаясь на необходимость множества мелких доделок, но Дэви не позволил ему отложить испытание. Выдавая свое волнение только тем, что он то и дело вытирал кончики вспотевших пальцев, Дэви повернул первый ряд выключателей, и Кену волей-неволей пришлось схватить рабочую тетрадь и занять наблюдательный пост перед экраном трубки. Опыт начался.

Электрический ток побежал по проводам, в комнатке сразу же воцарилась напряженная неподвижность, и только тоненькие стрелки амперметров задрожали и осторожно поползли по циферблатам. Задолго до того, как они остановились, серебристые электронные лампы схемы управления засветились живым красноватым огоньком и в тяжелой тишине раздалось щелканье: Дэви повернул второй ряд выключателей.

И снова наступила тишина, но она была обманчивой. Дэви и Кен затаили дыхание. Волны смертоносной мощности излучались по десятку кабелей, разветвлялись по проводам, потом, разбившись на мелкие ручейки, текли обратно в свое главное русло. В их потоке возникал сверхъестественный электрический ландшафт со вздымающимися горами, глубокими ущельями, пустынями и плато. Через эту застывшую мертвую страну, простиравшуюся в пятнадцати электронных лампах, тридцати четырех герметических проволочных катушках и сорока двух конденсаторах, у сверхмикроскопической электрореки был лишь один путь. Иногда река становилась всего лишь медленной струйкой, иногда текла широким вольным потоком или превращалась в бешеный водоворот, завихряясь так, что течение её почти останавливалось. Нигде на своем пути она не встречала препятствий. И этот ландшафт, и извилистое русло, и даже самые бешеные водовороты были давным-давно, до мельчайших подробностей предопределены воображением Дэви и волей Кена. Всё это было задумано ими так, чтобы каждая точка пути, каждое изменение электронного потока служило одной цели, и вот этот замысел теперь осуществлен. Цель была достигнута за сорок секунд, в течение которых поток электронов закончил свой длинный путь по разветвленным схемам и превратился в управляемый луч электронных метеоров, мчавшихся вдоль приемной трубки. Там, где он ударялся об экран, возникало бледно-зеленое светящееся пятно. Эта призрачная крохотная звездочка, казалось, приплыла из глубины трубки и беспокойно замелькала по экрану – этому окошку из её маленькой безвоздушной вселенной. Светящаяся точка металась по кругу, но не исчезала.

Кен следил за ней завороженным взглядом.

– Дай развертку, – негромко и напряженно произнес он.

Дэви повернул выключатели третьего ряда, и сухое металлическое щелканье было как бы слабым отзвуком того, что произошло, когда схема управления выпустила на волю новые мощные силы. Электрический ландшафт в приемной трубке изменился с судорожной быстротой. Ток высокой частоты напряжением – в две тысячи вольт ринулся к трубке, чтобы поглотить мерцающую звездочку, но где-то по пути, очевидно, наткнулся на какое-то препятствие: звездочка светилась на лунообразном экране как ни в чём не бывало и, несмотря на свою хрупкую миниатюрность, не желала подчиняться ничьей воле.

Значит, неудача. Кен молчал, и только лицо его сразу осунулось и застыло.

– Попробуй ещё раз, – сказал он немного погодя. – С самого начала.

Снова защелкали выключатели. Призрачная звездочка погасла; мерцающие электронные лампы схем управления, похожие на часовых, озаренных огнем бивачных костров, вдруг перестали светиться красноватым светом. В несколько секунд всё снова стало безжизненным.

И ещё раз Дэви включил первую группу. Электронные лампы тотчас зарделись. Защелкали выключатели второго ряда, показалась медленно плывущая зеленоватая звездочка. Дэви включил третий ряд – и опять ничего не произошло.

Пять мрачных часов они разыскивали ошибку. Дэви, весь в испарине от страха, что его убьет током, если он заденет рукой или плечом какую-нибудь точку, находящуюся под высоким напряжением, водил щупом от элемента к элементу, стараясь отыскать притаившуюся где-то энергию. Всё, к чему прикасался щуп, давало о себе знать звуками, которые Дэви слышал в наушниках, сжимавших его голову. Время от времени прослушивались колебания. Порой это был слабый, отдаленный вой, плач обезумевшей женщины, принесенный из-за гор ветром, свистящим в ущельях. Порой далекий вопль становился громче, перекрывал шум ветра, а иногда умолкал совсем. Бури электростатического поля оглушительно ревели у него в ушах. Потом щуп взял Кен. Они отбирали его друг у друга каждый раз, когда кому-нибудь из них казалось, что он понял, в чём дело, но проходил час за часом, а все их старания не приводили ни к чему. Наконец в два часа ночи Кен, стоявший со щупом у схем управления, бросил через плечо:

– Ну-ка, попробуй теперь!

И опять один за другим защелкали выключатели. И опять на середине экрана сейчас уже почти вызывающе замерцала зеленая звездочка. Но на этот раз, когда отщелкал третий ряд выключателей, звездочка стала медленно увеличиваться, словно расширившийся от удивления глаз; Дэви был вне себя от радости. Звездочка уже перестала быть круглой и всё росла, пока не превратилась в светящийся квадрат со сторонами длиною в три дюйма. Дэви повернул ручку управления, и квадрат вытянулся в высокий прямоугольник. Дэви повернул ручку ещё раз – зеленое оконце внезапно стало похоже на камышовую штору со светящимися полосками.

Удача привела Дэви в такое восторженное состояние, что он не мог вымолвить ни слова, но Кен, поглядев на брата, подошел и стал рядом.

– Выключи прибор и пойдем домой, – вздохнул Кен. Решив проблему, он потерял к ней всякий интерес. – Я валюсь с ног.

В чём же была загвоздка? – вертелось на языке у Дэви, но он подумал, что, пожалуй, лучше подождать с расспросами, пока их не освежит холодный воздух сентябрьской ночи. Он шагал вслед за братом, усталый, ликующий, гордый, в то же время сознавая, что ему далеко до Кена. Оба они были сильны, но совсем по-разному: в этой области чемпионом был Кен, и Дэви покорно признавал его превосходство.

Потом началась следующая стадия работы – сборка схемы передающей трубки. Дни мелькали один за другим, ночи были лишь перерывами для короткого сна. Братья не чувствовали усталости, не знали, как измождены их лица и как запали глаза, не замечали, что все их разговоры ограничиваются краткими, отрывистыми фразами. Они слишком много курили, ели быстро и почти машинально, не ощущая голода. Они были так поглощены своим делом, что внешний мир казался им нереальным, и они не помнили ни сказанных кому-либо слов, ни обещаний, данных по рассеянности, – ничего, что не касалось их работы. Молчаливый Ван Эпп постоянно был при них, но они не замечали даже его.

Однажды вечером, в конце сентября, Дэви поднял глаза и вздрогнул, увидев на пороге ночного сторожа.

– Там у ворот стоит миссис Мэллори. Она хочет пройти сюда.

– Миссис Мэллори? – растерялся Дэви. – Почему же вы её не привели?

– Вы не давали мне такого распоряжения.

– Потому что я не знал, что она придет. Проводите её сюда. Нет, постойте. Я сам пойду.

Он побежал в темноту, раздосадованный, испуганный и вместе с тем восхищенный тем, что она пришла, ибо в глубине души всё ещё не верил, что Вики принадлежит ему. Обогнув здание, выходившее фасадом на улицу, он увидел её у ворот. Одинокая фигурка, выделявшаяся силуэтом на фоне освещенной улицы и, должно быть, дрожавшая от холода осенней ночи, казалась особенно хрупкой. В ней была та же кроткая независимость, что и несколько лет назад, когда он впервые увидел её на унылой вокзальной платформе. Она приехала в чужой, не знакомый ей город, а поезд, исполосованный струйками дождя, уже уходил дальше. Она стояла одна, не зная, что будет с нею и какая жизнь ждет её впереди. И всё же тогда, под дождем, очень прямая и стройная, она спокойно ждала встречи с будущим и согласилась бы принять его, только если оно будет ей по душе.

А потом все годы, пока она была подругой Кена, Дэви лишь в мечтах представлял себе, что его может полюбить девушка вроде неё; и вот это случилось наяву, и она стала, наконец, его женой, а он даже не может припомнить сейчас, когда они в последний раз ласкали друг друга.

Вики окликнула его в темноте так весело, словно и запертые ворота, и расстояние, отделявшее её от Дэви, были до того забавной шуткой, что она едва удерживалась от смеха.

– Ну, скорее веди меня к себе! Если б я знала, что на улице такой холодище, я бы надела пальто, но мне не хотелось тратить время на распаковку, – сказала Вики. – Обними меня, Дэви, а то я озябла!

Прижавшись к нему, она старалась идти с ним в ногу.

– Хорошо ещё, что вся посуда и серебро были уже на месте. О, Дэви, как чудесно, что у нас совсем готовый дом – входи и располагайся! У меня даже стол накрыт, и мы втроем отпразднуем это событие!

Из стремительного потока её слов Дэви уловил лишь последнее.

– Событие? – удивился он. Очевидно, ему следовало о чём-то помнить, но о чём – он и понятия не имел.

– Ты не сердишься, что я взяла да приехала за тобой? – спросила Вики.

– Ничуть.

– Понимаешь, я ужасно беспокоилась, – продолжала она. – Я была уверена – ты забудешь, что мы переехали, и по привычке вернешься в отель.

– Ты сняла квартиру! – потрясенным шепотом произнес Дэви. – Вики, ведь я, кажется, говорил тебе…

Вики отстранилась от мужа, глядя на него расширенными глазами и приоткрыв от изумления рот.

– Значит, ты и вправду забыл!

– О чём?

– О том, что я сказала тебе сегодня утром. Ты даже записал адрес!

Дэви смутно вспомнил, что утром он действительно что-то записывал, но мысли его, очевидно, витали в лаборатории, где его ждала работа над очередной проблемой, – иначе, разумеется, он не допустил бы того, что произошло.

– Вики, но ведь я тебе давно уже сказал, что, пока мы не будем знать условий контракта, мы не можем подписать арендный договор.

– Но я не подписывала никакого договора! Дэви, иногда от тебя можно с ума сойти! Я же говорила тебе на прошлой неделе, что эту квартиру можно снять с оплатой помесячно. Тебе это было так неинтересно, что ты не удосужился даже посмотреть её, но ты позволил мне довести дело до конца.

– Я?!

– Да. Возможно, ты и не слушал, что я говорила, но ты сказал: «Хорошо»!

– Это вовсе не потому, что мне неинтересно, – запротестовал Дэви.

– И не потому, что ты слишком занят, – подхватила Вики. – Ты мог бы найти десять минут, чтобы посмотреть нашу квартиру. Дэви, пойми: мы теперь живем вместе. Ты и я. А если бы я сейчас не пришла за тобой, ты и в самом деле отправился бы в отель. Ты вошел бы в наш номер и лег в кровать, даже не заметив, что меня нет. Ах, Дэви! – горячо воскликнула она. – Ты такой, как есть, и я не собираюсь тебя переделывать. Я прошу только, чтобы ты позволил мне участвовать в твоей жизни! Мы ведь можем быть рассеянными вместе!

Впервые после смерти сестры Кен чувствовал себя счастливым. Он с головой ушел в мир, в котором целиком растворялось его «я», где некогда было оплакивать мертвых и предаваться горю. С самого раннего утра, когда Кен просыпался с множеством мыслей и планов, и до той поры, когда он добирался домой сквозь холодную звездную ночь и засыпал без сновидений, он жил той частью своего существа, которая могла быть совершенно счастлива. Работа была его единственной счастливою любовью: тут ничья воля не действовала наперекор его собственной, ни один соперник не разрывал ему душу и не было такого огорчения, которого он не мог бы преодолеть усилием своей мысли.

В эти дни Кен был настолько поглощен работой, что, вернувшись однажды ночью домой и всё ещё думая над проблемой, не дававшей ему покоя весь день, он был неприятно поражен при виде Дуга, который дожидался его в гостиной. Он совсем забыл, что живет у Дуга, и сначала ему показалось, что не он, а Дуг гость в этом доме, навязывающий ему свое общество.

– Присядьте на минутку, – сказал Дуг. – Давайте выпьем и поговорим. Как идет работа?

– По-моему, неплохо, – ответил Кен, в изнеможении опускаясь в кресло. – Вас интересует что-либо определенное?

– Да нет, так, вообще, – небрежно сказал Дуг и тем же тоном вдруг задал довольно неприятный вопрос: – Когда вы будете готовы к демонстрации?

– Думаю, что скоро. Если повезет – через две недели. Если всё будет идти, как сейчас, – через месяц.

– А что, ваше нынешнее невезение – это просто невезение? – осведомился Дуг. – От чего оно зависит, от людей или обстоятельств?

Кен метнул на него колючий взгляд и нахмурился.

– У нас с Дэви нет никаких трений, если вы намекаете на это. Или я ошибаюсь?

– Я ни на что не намекаю – пока.

– Наши неприятности очень обыкновенны. Схемы, которые всегда действовали прекрасно, вдруг перестают работать. Трубки, считавшиеся раньше великолепными, оказываются никуда не годными. Это, конечно, может свести с ума, но в конце концов всё поправимо.

– И никаких неприятностей со стороны? – допытывался Дуг.

– Я даже не знаю, что существует какая-то «сторона».

– Вы получаете всё, что вам нужно?

– Мы звоним по телефону, даем заказ, и нам доставляют всё, что мы просим. Куда поступают счета – нам неизвестно, но ведь это же одно из условий договора, не так ли?

– Разумеется. Я просто хотел убедиться; что Констэбл тем или иным способом не вставляет вам палки в колеса.

– Констэбл! – вздохнул Кен. – Я уже забыл, что на свете существует какой-то Констэбл. – Впрочем, до него тут же дошел намек Дуга. – А при чём тут Констэбл?

– Ему хочется, чтобы у вас ничего не вышло, – без обиняков заявил Дуг.

– Он надеется, что вы сядете в лужу, а вместе с вами, конечно, и я.

Кен помолчал. На него навалилась непреодолимая тоска, и он почувствовал такую усталость, что, заговорив, сам удивился злости, звучавшей в его голосе:

– Вы хотите сказать, что он намерен выставить нас отсюда, даже если всё пойдет удачно?

– Вовсе я этого не хочу сказать. Если то, что вы покажете, произведет впечатление, он не сможет вас выставить. – После паузы Дуг спросил: – А это будет достаточно убедительным?

– Да, – спокойно ответил Кен. – Мы и не станем никому показывать, пока это не будет достаточно убедительным. Констэбл перейдет на нашу сторону, вот и всё.

Дуг покачал головой.

– Меня это мало интересует. Всё равно ему придется уйти. Я не люблю врагов, и надо быть дураком, чтобы оставлять их при себе. Я решил действовать через его голову. Главный акционер – Кора Стюарт. Без неё он – ничто. С ним надо будет поступить решительно.

– Ну и поступайте, – бросил Кен. Он поднялся, оставив на столе недопитый бокал. – Мне сейчас на всё наплевать, главное, чтобы работал прибор.

– Послушайте, – зло сказал Дуг. – Это так же важно, как…

– Может быть, – перебил его Кен. – Но не для меня. Я не могу делать два дела сразу. Если что-то нужно улаживать – улаживайте сами. Мы с Дэви играем на своей стороне поля. А вы играйте на своей. Мы представим вам действующий прибор. Вы представите нам согласие правления заключить договор. Таково было наше условие. Спокойной ночи.

– Откровенно говоря, вы вызываете во мне такое любопытство, что, если б вы не позвонили, я сама позвонила бы вам, – призналась Кора Стюарт, указывая Дугу на мягкое лиловое кресло напротив себя.

Коротко подстриженные седые волосы, уложенные плоскими завитушками по самой последней моде, полная шея и тяжелый подбородок делали её похожей на мраморный бюст римского сенатора с накрашенным алой помадой ртом. Держа в зубах сигарету, она удобно уселась в углу широкого, обитого зеленым шелком дивана.

– Видите ли, – заговорила она медленно, словно мысли, которые она хотела высказать, только что пришли ей в голову, – вы смело затевали разного рода дела – кино, нефть, самолеты, – и каждый раз газеты поднимали такую шумиху, что даже те, кто, как я, никогда не читают финансового бюллетеня, знают все подробности. И какова же судьба ваших начинаний? Вы вкладываете деньги в дело, получаете огромные прибыли лично для себя. И затем выходите из игры. Для вас всё складывается прекрасно; но что сталось с кинокомпанией, которая больше не выпускает картин? Или с авиакомпанией, которая больше не делает самолетов?

– А что? – спросил Дуг.

– Вот об этом-то я вас и спрашиваю. Если бы я гналась за деньгами, я могла бы завтра же распродать все акции, – сказала Кора. – Я люблю деньги, но хочу быть всегда уверенной, что созданные моим мужем заводы работают на полный ход, что там по-прежнему много рабочих и что продукция наша, какой бы она ни была, выпускается по-прежнему. Я знаю, это может показаться старомодным. Знаю также, что когда меня не станет, никому уже не будет дорого наше предприятие. Я не против акционерных обществ. Я сама – акционерное общество. Но я и мой муж жили ещё в те времена, когда люди в нашей стране сохраняли привязанность к тому, что создано ими. Это время отходит в прошлое. Я вижу, что делается вокруг. Наступит день, когда наши фирмы так разрастутся, что станут своего рода независимыми государствами внутри государства и управлять ими будут не владельцы, а посторонние люди, но они будут не менее, а может, более значительными фигурами, чем президент Соединенных Штатов. К счастью, для фирмы «Стюарт – Джанни» такой день ещё не наступил и не наступит, если я смогу этому помешать. Ну вот, теперь вы понимаете, почему я сказала, что опасаюсь вас. Вы свалились, как снег на голову. Кто вы? Чего вы хотите? Вы скупили акции, которые были вне моего контроля, поэтому я не могла воспрепятствовать этому. Теперь вы – акционер. Я не имею права устранить вас, зато могу помешать вам сделать с этой компанией то, что вы сделали с другими.

Дуг пристально вгляделся в её лицо и покачал головой.

– Как мне убедить вас, что вы глубоко неправы? – спросил он. – Если вас послушать, то я что-то вроде тли или раковой болезни. Я не разрушаю компании и никогда ни одной не разрушил.

– Разве? – усомнилась Кора.

– Да. Все предприятия, о которых вы говорили, – дело моих рук. Я создавал их ради кого-то, в чей талант я верил. Кинокомпания была создана ради человека, который был великим режиссером. Он поставил два великолепных фильма и утопил свой талант в бутылке джина. Авиакомпания? Я организовал её ради человека, с которым летал во время войны, – он был выдающимся конструктором. В юности он работал у братьев Райт. Что же случилось? Мы выпустили несколько самолетов, побивших все рекорды. Ну, я и решил, что дело налажено отлично, и занялся чем-то другим, а у того человека всё пошло прахом.

– Насколько я знаю из газет, вы, кажется, выбросили все свои акции на рынок, обесценили их и окончательно развалили дело.

– Да, я продал свои акции. Да, я заработал на этом немалые деньги. Но разве это мешало моему конструктору делать самолеты? И неправ я был только в одном: я думал, что у него, кроме конструкторского таланта, есть и деловая жилка.

– А теперь вы откопали ещё двух гениев?

– Совершенно верно, – бесстрастным тоном подтвердил Дуг. – Мальчики действительно очень даровиты. На этот раз промаха не будет. А в их изобретении заложены огромные возможности – надо быть сущим болваном, чтобы не понимать этого. Если за это дело взяться с умом, то ваша фирма, миссис Стюарт, не только станет в пятьдесят раз крупнее – она сможет контролировать всю радиопромышленность.

– Помилуйте, уж не стараетесь ли вы продать мне акции моего же предприятия?

– Я не прожектер, миссис Стюарт, – колко возразил Дуг. – Я только хочу объяснить вам, из-за чего я вступил в ваше акционерное общество. Я выбрал вашу фирму, а не какую-нибудь другую, потому что у вас хорошая база для начала этого дела. Кроме основной продукции, вы выпускаете также электронные приборы, вы уже начали приобретать отдельные радиостанции, чтобы создать собственную сеть радиовещания. Всё, чем располагаете вы, пригодится и нам. Каждый ваш отдел может использовать то, что будет сделано нами. Мы с вами вместе далеко пойдем, и нашему пути не будет конца, если мы станем работать сообща. А если вам кажется, будто наша работа не так значительна, как мы утверждаем, то позвольте напомнить, что две недели назад фирма «Кун-Леб» выразила готовность оказать нам любую помощь, какую я найду нужным. А там не занимаются прожектерством.

– Я знаю, – сказала Кора. – И это тоже мне непонятно.

Дуг нахмурил брови.

– Вы хотите сказать, – спросил он вдруг, – что братья Мэллори, их работа, фирма «Кун-Леб» – всё это не вызывает у вас возражений и смущает вас только одно: причем тут я?

– Я этого пока что не сказала, – медленно проговорила Кора. – Но раз вы читаете мои мысли, то отрицать не буду. Да, я снова повторяю – я побаиваюсь вас. Вас!

Дуг порывисто поднялся с кресла, пробормотал: «А, черт!» – и зашагал по комнате.

– Знаете, вы для меня тоже загадка, – заявил он. – Я вас представлял себе совсем другой, и мы, очевидно, не поймем друг друга, пока…

– Минутку. Можно узнать, какой именно вы меня себе представляли?

Дуг на мгновение рассердился, что его перебили, и хотел было договорить, но вдруг понял истинный смысл её вопроса и, усмехнувшись, повернулся к ней.

– Ну вот, вы в первый раз заговорили, как женщина!

– Но ведь я и есть женщина! – добродушно рассмеялась Кора. – И никто не забывает об этом. Не забывайте и вы! Так какой же вы меня себе представляли?

– Вам в самом деле это интересно?

– Конечно. – Кора уселась поудобней, откинувшись на спинку дивана. – Почему бы нет?

– Ну что ж, раз вы настаиваете… – сказал Дуг, улыбаясь, но в душе он злился, и ему хотелось отомстить Коре за её колкости. – С виду всё безупречно. Прическа, платье, квартира…

– Не торопитесь. Я хочу послушать и о прическе, и о платье, и о квартире…

– Что же вам сказать? Вероятно, вы не услышите ничего для вас нового. Всё очень дорогое, всё в хорошем стиле, который, впрочем, выбран не вами

– это обычный стиль таких женщин, как вы. И всё это нисколько не соответствует вам. Я хочу сказать – вашему внутреннему складу.

Кора, не сводя с него настороженного взгляда, сняла с губ табачную крошку.

– Что ж, быть может, это и правда, – призналась она, – но, быть может, и самый отъявленный вздор! О вас я могу сказать вот что: вы, слава богу, не строите из себя этакого молодого обольстителя – смотрите, мол, какой я веселый и обаятельный, но в душе у меня печаль! Такие мне частенько попадаются. У них расчет на то, что мне захочется по-матерински приголубить хрупкого мальчика с грустной мольбой во взоре, а мальчик в это время прикидывает в уме, сколько акций удастся мне всучить, не дам ли я ему денег на развлечения и не соглашусь ли оплачивать его счета. Такие доставляют мне массу удовольствия, но иногда выводят из себя.

– Только дурак может поверить, что вы поймаетесь на эту удочку, – если, конечно, вы уже однажды не поймались или не были близки к этому, – заметил Дуг.

– Откуда вы знаете? – резко спросила Кора.

– Догадался по вашему тону. А сейчас вы почти прикрикнули на меня, и значит только подтвердили, что я прав.

– Ну, знаете, каждый имеет право иной раз свалять дурака. Самое главное, чтобы это не разъедало душу. Если нет – всё в порядке. К вашему сведению, я отделалась благополучно. Да, собственно, ничего-то и не было, – добавила она задумчиво, но с оттенком сожаления. – Однажды я позволила себе потешиться такой мыслью, но не успела даже покраснеть, как сказала «нет». И всё же…

– В этом «всё же» немало грусти, – заметил Дуг. – Что следует за ним?

Кора пожала плечами.

– Всё же я такая, какая есть, – тут уж ничего не поделаешь. Я имею в виду «внутренний склад», как вы изволили выразиться. И пока мы не слишком отвлеклись от темы, вы расскажете мне и об этом.

– О, право же…

– Нет, – упрямо возразила Кора. – Я хочу знать, с кем вы, по-вашему, имеете дело. Это скажет мне о вас не меньше, чем история вашей жизни, которую вам так не терпится рассказать.

– Разве мне не терпится?

– Конечно. Но сейчас мы поговорим о женщине, к которой вы пришли для делового разговора.

– Женщина, к которой я пришел для делового разговора, – быстро заговорил Дуг, – никогда в жизни не флиртовала с мужчиной и не сумела бы флиртовать, даже если бы ей того захотелось; у неё нет кокетства ни на грош, в разговоре она всегда пряма и искренна, пусть ей даже не совсем понятно, о чём идет речь, и за всю свою жизнь она верила только одному человеку…

– Двум, – перебила она. – У меня ведь ещё был брат.

– Двум, – поправился Дуг. – Она крайне консервативна во всем, что касается её фирмы, за исключением тех случаев, когда она пускается в авантюры по причинам, не имеющим никакого отношения к существу дела. И раз уж мы коснулись этого, скажите, почему вы отважились на такой риск?

– Сейчас не стоит об этом. Мы ещё не кончили говорить обо мне.

– Мне больше нечего сказать. Разве только вот что: вы слишком умны, чтобы взять на содержание какого-нибудь хлыща, и в то же время, несмотря на все слова о том, как вам хочется продолжить дело своего мужа, понятия не имеете, куда себя девать.

Лицо Коры стало печальным.

– Что ж, я сама этого хотела, – вздохнула она. – Скажите, что заставляет людей так настойчиво выспрашивать о себе? Простое ли тщеславие? Одиночество? Или они сами до того бессильны разобраться в своей душе, что надеются услышать от постороннего ту несложную правду, которую так и не рассмотрели, глядясь в зеркало добрых шестьдесят лет? Не знаю, не знаю. Могу лишь сказать одно: есть мелкие истины, которые ранят в самое сердце.

– Простите, если я обидел вас, – сказал Дуг. – Но нас с вами словно вдруг сорвало с места и понесло. Скажите, у вас бывают такие беседы с Констэблом?

– Нет, – призналась она. – Ни с ним, ни с кем-либо другим. Мы с вами как-то очень быстро нашли общий язык. А Том, ну, это такой человек, который рассматривает свои отношения со мной только в плане «я работаю на вас». Если бы я и вздумала держаться с ним на дружеской ноге, он бы просто растерялся. Нет, Том отличный работник. Но ему необходимо чувствовать над собой хозяина. Без хозяина он впал бы в нервное расстройство. Вы пришли поговорить о Томе, не так ли? Ну, давайте поговорим.

Дуг снова сел.

– Ладно, давайте говорить о Томе. Вы очень хорошо всё объяснили. Том хороший. Том славный, Том преданный, но Том туповат. Он боязлив. Он не умеет обращаться с людьми. Я ввел в ваше акционерное общество двух молодых и самых талантливых в стране инженеров, а ваш слуга Том так старался отпугнуть их от нас, что это было даже не смешно. Он вам говорил, какие они замечательные?

– Стойте, стойте, – медленно сказала она, подавшись вперёд. – Вы, кажется, сошли с ума!

– Да, миссис Стюарт, сошел! В свое время я заключил с вами соглашение через Тома насчет братьев Мэллори. Мы договаривались об определенных условиях, а теперь ваш Том повернул дело иначе и навязал им совершенно другие условия. Почему это?

– Я не заключала с вами соглашения, мистер Волрат, – кротко сказала она, но эта кротость была угрожающей.

– У меня была словесная договоренность с Томом, и я был уверен, что он передал это вам.

– Словесная договоренность есть то, что означает это выражение, – слова. Соглашения же пишутся на бумаге.

Дуг покачал головой.

– Это не разговор, миссис Стюарт. Когда я обсуждаю с кем-нибудь деловое предложение, и мы оба произносим слово «договорились», значит, так оно и есть.

Кора помолчала.

– Тогда почему же вы приняли его условия?

– Я его условий не принимал. Окончательные переговоры должны были вести сами Мэллори. Не знаю, как это случилось, но они сдались и уступили. Должно быть, чего-то испугались. Я не хотел вмешиваться, но сейчас решил обратиться к вам через голову Тома, так как не сомневаюсь, что он выполнял ваши указания. Теперь управляем фирмой мы с вами, так что если мы найдем общий язык, то никакие посредники нам не нужны. И я хочу сказать вот что: Том нам больше не нужен.

Кора смотрела на него насмешливым взглядом.

– Вы уверены? – спросила она. – Так вы хотите, чтобы я сама каждый день ходила в контору? Я достаточно насиделась там в свое время, когда была молода, когда мой брат, Док Стюарт и я составляли и дирекцию и штат служащих.

– Вам совершенно незачем ходить в контору. Этим займусь я. Я буду часто заглядывать к вам. Мы с вами можем уютно посидеть, поговорить, выпить…

– Кстати, хотите выпить?..

– Уверяю вас, это не намек – хотя я не отказался бы от виски с содовой, только немного погодя. Нет, я буду ходить в контору каждый день, а вы будете решать вопросы, с которыми я к вам приду. Это значит, что вам одним днем реже придется ездить на скачки, играть в маджонг или сидеть у телетайпа, передающего биржевые новости, – словом, проводить время, как вам нравится. А мне будет очень приятно приходить сюда. – Дуг обвел гостиную чуть погрустневшим взглядом. – Я очень тоскую по жене, – к собственному удивлению, вдруг сказал он. «Хочешь сыграть на сочувствии?» – зло усмехнулся он про себя, но и слезы на его глазах, и горе, комком подступившее к горлу, были настоящими. Он взял себя в руки и сквозь глухую боль услышал свой спокойный голос: – Она умерла несколько месяцев назад.

Умные глаза Коры, смотревшие на него чуть растерянно и настороженно, вдруг потеплели от жалости. Она молчала, и казалось, была огорчена, что не может найти нужных слов. Вздохнув, она тяжело поднялась с дивана, как старая, усталая женщина.

– Я подумаю об этом, – тихо сказала она. – Что же, хотите выпить?

– Спасибо, с удовольствием. – Дуг уже справился с собой и стал прежним.

– И ещё одно. Я хотел бы, чтобы вы познакомились с братьями Мэллори. Надо же вам знать, от кого зависит ваше будущее.

– Вы в самом деле считаете, что для меня так важно это знакомство? – спросила Кора, озабоченно глядя на него, теперь она разговаривала с ним, как со старым другом, которому можно доверять во всем.

– Да, считаю, – просто сказал он.

– Хорошо, я это сделаю.

Октябрьский ветер промчался через ночной город и забарабанил в окна лаборатории, оглашая принесенную весть: больше нельзя терять ни минуты. Дрожание стенок отозвалось внутри неосвещенного здания тревожным ропотом – весть была услышана. Нервная спешка стала неотъемлемой частью этой ночи, как и темнота, которая окутывала всё помещение, кроме светлого уголка, где угольная дуга шипела так настойчиво, что заглушала принесенный ветром зов в будущее, и светилась таким слепящим блеском, что Ван Эппу приходилось работать в черных очках.

Впрочем, в защите нуждались только человеческие глаза – невыносимо яркий свет бил прямо в круглую стеклянную камеру передающей трубки, которая находилась в восемнадцати дюймах от дуги и напоминала огромный глаз часовщика, близоруко всматривающийся в черный крест на придвинутой почти вплотную шестидюймовой стеклянной пластинке.

Из соседней комнаты, где в бормочущей темноте стояли приемные схемы, вышел на свет Дэви. Опустив сдвинутые на лоб темные очки, он направился к схемам, управляющим передающей трубкой; по его напряженному лицу, быстрым шагам и сосредоточенному виду Ван Эпп понял, что нечего спрашивать: «Ну как, выходит?»

С того дня как Дэви и Кен смонтировали прибор для приема изображения и перенесли его в темную комнатку для проведения опытной передачи, прошли три лихорадочные недели, и ещё неделя прошла с тех пор, как они установили здесь трубку и передающие схемы. Пять дней назад огромный стеклянный глаз ненадолго ожил: его сетчатка из тончайшего металла в течение нескольких секунд воспринимала тень черного креста. По семи его стеклянным нервам устремлялись импульсы тока, которые должны были запечатлеть электрическую копию изображения на электронных стремнинах, несшихся через лампы и элементы схем управления, а те – по экранизированному кабелю, проведенному сквозь стену, передавали их приемным схемам – там тень креста буквально соскальзывала с потока электронных метеоров и растекалась по экрану приемной трубки. Только на одну мимолетную секунду на экране появилось изображение креста и тут же исчезло.

С тех пор экран приемной трубки светился в насыщенной ожиданием темноте, как окошко в фосфорически-зеленый мир, где не было ничего, кроме клубящегося тумана и снежных хлопьев. После той кратковременной удачи Кен и Дэви день за днем вглядывались в зеленоватую бурю на экране, что-то без конца переделывали, давали всё новые и новые указания Ван Эппу и после каждой новой поправки были убеждены, что вот-вот сквозь туман и снег снова проступят грубые очертания креста.

Дэви почти не разжимал крепко стиснутых зубов, так что в конце концов у него заболели мускулы лица. Стоило ему на минуту присесть, его длинное стройное тело мгновенно обмякало, но как только он начинал двигаться, в нем снова появлялась гибкость долговязого мальчишки. Он командовал Кеном, а Кен командовал им. Оба молча ненавидели друг друга, но волей-неволей сливались в одно целое, с одинаковым волнением ожидая одного и того же.

Дэви пошел в комнатку, где находилось передающее устройство, решив ещё раз попытаться увеличить напряжение в собирающем электроде. Он повернул черную ручку на два деления и остановился, каждым своим нервом ожидая, что вот-вот радостный возглас Кена возвестит о появлении креста. Не секунды проходили в полной тишине.

– Крикни мне, когда повысишь напряжение, – раздался наконец усталый и раздраженный голос Кена, и у Дэви упало сердце.

– Да я уже повысил, – с горькой досадой отозвался Дэви. Он потер лицо руками, стараясь поскорее справиться с тысячным по счету разочарованием, и побрел назад, в темноту, где оконные стекла бормотали: «Скорей, скорей, скорей!»

В зеленоватом свете, струившемся с экрана, казалось, будто Кен плывет по дну призрачного фосфоресцирующего моря.

– До прихода Дуга осталось всего полчаса, – сказал Дэви. – Позвони ему и скажи, чтобы он не приходил.

– Ещё целых полчаса, – заупрямился Кен. – Давай пробовать дальше.

Дэви был так измучен, что терпение его лопнуло.

– Ты что, надеешься в полчаса сделать то, что не удалось нам за неделю?

– огрызнулся он. Мысль о том, что Дуг, в первый раз придя к ним в лабораторию, окажется свидетелем неудачи, была для него нестерпимой. – Ты должен был ещё утром сказать, чтобы он не приходил!

– Почему? – резко бросил Кен. – Я был уверен, что сегодня мы получим изображение. Я и сейчас уверен. Боже мой, мы были так близки к этому, так близки! – с отчаянием воскликнул он. – Ведь всё уже было у нас в руках!

– А надолго ли? Ты едва успел взглянуть на экран и тотчас бросился к телефону приглашать Дуга! Я готов был тебя убить! Ты столько лет корпишь над этим, неужели ты до сих пор не понимаешь, что, если изображение появляется на какую-то секунду, это ещё ровно ничего не значит? Не надо было звать Дуга, пока мы не убедимся, что стоит повернуть рукоятку – и изображение будет на месте минута за минутой, час за часом, день за днем!

– А, да замолчи ты! Почему я должен был думать, что оно исчезнет? – разозлился Кен. – Ведь не пропало же оно в Уикершеме, пока мы не разобрали прибор. И оно было точно таким, когда я пошел звонить Дугу. Откуда я знал, что оно исчезнет, как только я отойду?

– Если бы это был не Дуг, а кто-нибудь другой, ты бы, не колеблясь ни секунды, позвонил, что приходить не надо. Но ты всё время боишься, как бы, упаси бог, не уронить свое достоинство. Да кто он такой, черт бы его взял? Из-за чего ты, собственно, с ним воюешь?

Кен молча уперся в брата суровым обвиняющим взглядом, как человек, наконец-то узнавший, кто его предал, но Дэви, распаленный злостью, не обратил на это внимания. Сколько лет он всегда выручал Кена – теперь хватит.

– Я не позволю тебе ставить нас в идиотское положение, – сказал он. – Я сам позвоню Дугу.

– Черта с два ты позвонишь! – заявил Кен. – У нас ещё есть двадцать минут.

– А потом что?

– Если ничего не получится, мы скажем, что прибор только что развалился.

– И он будет сидеть и ждать, пока мы его наладим!

– Пусть сидит, сукин сын! – с холодной яростью сказал Кен. Его изможденное лицо стало жестким и казалось отлитым из белого металла. – Надоест ждать, и он уберется. Какого дьявола ты теряешь время на разговоры? – вдруг закричал он.

– Потому что ты спятил, – невозмутимо ответил Дэви. Приступ злости прошел, и он снова почувствовал себя до смерти усталым: ведь отвечать за любой опрометчивый шаг опять придется одному ему, так всегда было и так будет всегда. – Мы ведь ничего нового не делаем, – досадливо сказал он. – У нас нет никакого плана. Мы просто копошимся наугад, с бессмысленной надеждой, что случайно тронем то, что надо, и всё пойдет как по маслу. Ты же понимаешь, что это игра, а не работа. Надо проследить за всем процессом с самого начала: дуга дает свет. Собирающая линза фокусирует его на крест. Вторая линза фокусирует изображение креста на сетку в трубке, сетка передает сигнал…

Кен встал с табуретки.

– А что же, по-твоему, мы делаем, если не это?

– Надо проследить шаг за шагом. Начнем со схемы сетки и…

– Слушай, Дэви, ты меня не учи тому, чему я тебя научил! Я знаю каждую схему наизусть. Ты думаешь, я перескакиваю с одного на другое? Как бы не так! Но мне эта твое копошение «шаг за шагом» ни на черта не нужна. Подумаешь – шаг за шагом!

Он в гневе вышел из комнатки. Внешнее хладнокровие Дэви бесило его ещё и потому, что шло слишком уж вразрез с его душевным состоянием.

«Нет у него душевного покоя, – устало подумал Дэви, – и никакие доводы до него не дойдут». Он сел на табуретку, где только что сидел Кен, снова потер натруженные глаза и уперся подбородком в ладони. Думать уже не было сил. Пять дней без всякой передышки – это слишком трудно.

Внезапно он выпрямился и застыл. На экране сквозь крутящиеся хлопья снега, словно на олимпийских вершинах во время метели, проступили очертания креста. Крест вырисовывался нечетко, но явственно, победоносно, и у Дэви сжалось горло от самых разнообразных чувств. Крест вдруг задрожал и стал расплываться, Дэви сообразил, что причина того – слезы, набежавшие ему от радости на глаза.

– Господи, – благоговейно прошептал он.

Сквозь стенку донесся бодрый и повеселевший голос Кена, которому вновь вспыхнувшая надежда, казалось, придала сил.

– Ну, как теперь? – спрашивал он, словно никогда и не злился на брата.

– Что ты там сделал? – закричал Дэви, как только обрел способность говорить. – Изображение есть!

– А если вот так? – продолжал Кен. – Погоди секунду!

Крест на экране вдруг потемнел и стал отчетливее, словно, прорвавшись сквозь метель, придвинулся ближе. Снежные хлопья кружились теперь позади креста, разделившего экран на четыре четких квадрата. Изображение стало таким ясным, что на черной краске можно было различить даже следы волосков кисти. Кен вошел в комнатку и стал за спиной Дэви, следом вошел Ван Эпп.

– Неплохо! – сказал Кен с нарочитой небрежностью, хотя был вне себя от восторга. – Совсем неплохо! Ей-богу, даже лучше, чем было в Уикершеме!

Дэви встал и повернулся к брату.

– Что ты там сделал?

– Да ничего особенного, – беспечно сказал Кен. Злости и раздражения словно и не бывало. Трудно было представить себе, что он вообще мог злиться. – С минуты на минуту к нам могут прийти, так что надо бы немного прибраться. Бен, зажгите там свет. Дэви, ты следи за…

Дэви схватил его за плечо.

– Слушай, негодяй, сейчас же говори, как ты этого добился?

– Добился? Чего? Ах, изображения? Просто закрепил его, вот и всё. Закрепил. Бен, заметьте время, когда стал поступать сигнал, чтобы мы знали…

– Кен, – угрожающе произнес Дэви. – Я считаю до трех!

– Ну, чего ты от меня ещё хочешь? – спросил Кен с терпеливой вежливостью человека, которого беспокоят по пустякам, и высвободил плечо.

– Погладить тебя по головке, что ли? Когда ты прав – ты прав. И я первый признаю это.

– Раз!

– Ты сказал «шаг за шагом», – продолжал Кен с видом самого благоразумного человека на свете. – Гениально!

– Два!

– Ах, господи, – вздохнул Кен. – Ну идем, я тебе покажу.

Они пошли в соседнюю комнатку. Дэви опустил на глаза темные очки.

– Сними их, – сказал Кен. – Иначе ничего не заметишь.

Заслоняясь дощечкой от жара и слепящего света дуги, Кен придвинулся как можно ближе к передающей трубке и заглянул в неё.

– Подойди сюда, – сказал он Дэви. – И скажи, что ты видишь.

Дэви всмотрелся в зрачок прозрачного глаза: сложная конструкция электродов виднелась сквозь диск фотоэлектрической сетки, такой тонкой, что при свете дуги она казалась облачком золотистого дыма. Сетка была прочерчена черным крестом.

– То, что и должен видеть, – отозвался Дэви.

– Теперь смотри внимательно.

Золотистый дымок исчез, а вместе с ним и крест. Сейчас сетка казалась просто тускло-серебряной.

– Нет света, – сказал Дэви, однако дуга позади него пылала так же ярко.

– Света нет, – согласился Кен, и в голосе его послышались язвительные нотки. – Правильно! В этом всё и дело – нет света на сетке! Теперь остается только чуть-чуть повернуть вторую линзу – и свет переместится вбок. Зажимы линзы нагрелись от дуги, ослабли и сдвинули её. Нет света – нет сигнала! Просто? Вот что происходило эти пять дней, и никто из нас, безмозглых тупиц, этого не заметил, потому что мы надевали темные очки! Отсюда мораль: человек не создан для ношения черных очков! Оба мы – растяпы!

Пять дней псу под хвост! – с горечью сказал Дэви. – Целых пять дней искать ослабший винт!

– Не горюй, малыш! – воскликнул Кен, окончательно воспрянув духом. – Подумай, насколько мы улучшили схему, пока возились с ней! Если время ушло на работу, значит оно не потеряно. Положи одну заплатку вовремя – не придется класть девять.

Где-то вдали хлопнула входная дверь.

– Эй, кто там? – Это был голос Дуга. – Нельзя ли зажечь свет?

– Идите всё прямо! – крикнул в ответ Кен, опьяненный радостью. Он взглянул на Дэви и беззвучно рассмеялся. – Что я тебе говорил, малыш? Успели как раз вовремя! У нас всегда всё выходит! Разве твой старший брат когда-нибудь подводил тебя?

Перешагнув через порог. Дуг остановился в кромешной тьме, ещё раз крикнул, чтобы зажгли свет, и снова услышал в ответ смеющийся голос Кена:

– Проходите сюда!

Впереди поверх перегородок брезжил слабый свет. Дуг ощупью пошел дальше, натыкаясь на стены при невидимых в темноте поворотах, и с каждым шагом его всё больше разбирала злость. Хорошо же его принимают! Ведь это просто пощечина! Когда Дуг добрался наконец до комнатки, где стоял прибор, и в глаза ему ударил ослепительный свет дуги, он был вне себя от бешенства. Он терпеть не мог ощущения неуверенности. Всё это смахивало на прямой выпад против него, а подобных вещей Дуг не прощал, и месть его была скорой и беспощадной.

– Погасите эту штуку, – холодно приказал он, повернувшись спиной к дуге. – Я ничего не вижу.

Свет тотчас же погас, и в наступившей тишине свист ветра за окном прозвучал для Дуга, как насмешливое улюлюканье целой толпы. Когда глаза его приспособились к освещению, прежде всего он увидел полураскрытую улыбку Кена, в которой ему почудилась самодовольная насмешка.

– Ты просто негодяй, – сказал Дэви брату и негромко рассмеялся. – Попробуй-ка ещё раз устроить такой фокус – я тебе голову сверну!

– Какой фокус? – спросил Дуг.

– Да так, пустяки, – сказал Дэви. – Снимайте пальто, мы сейчас вам покажем, что у нас есть.

Но Дуг кипел от возмущения. Всё, казалось, только подливало масло в огонь. Ведь он свернул со своего пути, чтобы помочь этим малым. Ради них он даже изменил весь уклад своей жизни, и к чему это привело?

С каким-нибудь подчиненным расправа была бы коротка: Дуг выгнал бы его немедленно, не задумываясь. С другой стороны, если бы такую выходку позволил себе кто-нибудь из тех одаренных людей, которым в прошлом Дуг оказывал поддержку, делая своими компаньонами, он счел бы это капризной вспышкой человека, являющегося его собственностью: стоит ли обращать внимание, немножко больше сдержанности – и договориться всегда можно.

Обычно, если ему нужно было проникнуть в мысли, душу и стремления попавшего к нему в рабство человека-созидателя, он превращался в олицетворенное терпение. Бесконечное количество часов он просиживал, слушая своего собеседника, бесконечное количество ночей, незаметно переходящих в утро, проводил в сизом табачном дыму, снова и снова подливая в бокалы виски, и безграничной была его способность впитывать и поглощать чужое вдохновение, чужие идеи, предвидение и опыт – в конце концов он как бы перевоплощался в того, кто сидел перед ним, и овладевал его знаниями, талантом и творческой силой. Но процесс овладения братьями Мэллори ещё даже не начинался. Они сторонились его, а он не делал попыток вторгнуться в их жизнь, боясь получить отпор, хотя и понимал, что чем дальше, тем труднее будет завоевать их.

Тем не менее он решил подождать, надеясь, что ему удастся развеять их предубеждение против него и братья сами захотят считать его своим. Но прошли недели и месяцы, а Кен и Дэви были по-прежнему непроницаемо замкнуты. Он делал всё что мог, чтобы сломать эту стену недоверия, но встречал только скептические взгляды и наконец пришел в такую ярость, что из-за какого-то пустякового проявления равнодушия не смог выказать нормальный интерес к работе молодых людей и как-то подбодрить их, что, конечно, сильно помогло бы завоевать их доверие. Сейчас ему хотелось только обидеть их побольнее, доказать, как глупо с их стороны относиться с пренебрежением к единственному человеку, который может так много для них сделать.

И пока Дэви объяснял ему схему передающей трубки, он боролся с искушением погубить всю эту затею. Собственно говоря, только сейчас началось то, чего так ждал Дуг: перед ним раскрывались тайники их творчества, он мог заглянуть в самую глубь и сделать их идеи своими, хотя сам и был бесплоден. Но ухватиться за эту возможность не было сил. Вместо того он выждал, пока Дэви увлекся объяснениями, и тогда, с поразительным чутьем угадав подходящий момент, перебил его:

– Не рассказывайте мне, как это устроено, покажите лучше, как оно работает, – сказал он с таким холодным раздражением, что Дэви покраснел и быстро взглянул на него.

– Хорошо, – спокойно сказал Дэви. – Войдите сюда.

Дэви поворачивал ручки управления, а Дуг стоял за его спиной, в полутьме, освещенный слабым зеленоватым светом, и смотрел на него, не желая признаваться себе, что завидует ему до боли. Он испытывал эту зависть и в киностудии, когда Том Уинфилд во время съемки какого-нибудь эпизода отдавал приказания направо и налево, исправляя тысячи деталей, которых Дуг и не замечал, потому что не обладал зоркостью таланта; он испытывал её и на авиационном заводе, когда Мел Тори рассматривал чертежи нового самолета и опытным глазом подмечал все недостатки и ошибки, которых вовсе не видел стоящий с ним Дуг.

Что это за особенные люди, которые могут отвлеченную идею, возникшую в их мозгу, воплотить в реальность одной только силой своего вдохновения и потом сидеть, как сидит сейчас Дэви, перед чем-то, почти отвечающим их замыслу, точно зная, что надо сделать, до чего дотронуться рукой, чтобы ещё больше приблизиться к полному её осуществлению. Дуг ненавидел этих людей, обладавших даром, который не был дан ему от рождения и которого нельзя купить за деньги. И всё же он тянулся к ним, снедаемый внутренней тоской, как человек, который не может разлюбить женщину, хотя и знает, что она неизбежно причинит ему боль.

Дуг нетерпеливо переступил с ноги на ногу за спиной Дэви и позвенел серебром и ключами в кармане, давая понять, что ему надоело дожидаться. И почти сразу же на круглый экран словно выпрыгнуло изображение креста, сначала волнистое, как будто видимое сквозь струящуюся воду, потом становившееся всё яснее и яснее и наконец достигшее резкой четкости. Дуг молчал, зная, что Дэви ждет, когда он выскажет свое мнение.

– А сделать изображение более ясным вы уже не можете? – спросил он наконец.

– Оно и так гораздо яснее, чем в Уикершеме, – возразил Кен. – Тогда оно казалось вам таким ясным, что вы пожелали вложить в это деньги.

– Да, – спокойно сказал Дуг. – Но мы не в Уикершеме, а в Чикаго. Нет, это вовсе не плохо. Это недостаточно хорошо, вот и всё.

– Слушайте, – вмешался Дэви, – по уговору мы должны были собирать прибор в том виде, в каком он был в Уикершеме. Вот мы и собрали его, только он стал гораздо лучше.

– Не спорю, – сказал Дуг. – Но думаю, что не стоит устраивать демонстрацию в назначенный день, если она не будет убедительной. А то, что вы показываете, ещё недостаточно хорошо, – с удовольствием повторил Дуг.

– Но это доказывает правильность нашего принципа, – не сдавался Дэви. – Это доказывает, что нам удалось то, что никому не удавалось! Мы получаем изображение, передаем и проецируем его на экран с помощью одного только электричества, не пользуясь никакими подвижными приспособлениями. Конечно, всё это ещё примитивно, мы должны усовершенствовать прибор, вот для этого нам и нужны деньги.

– Надо показать движущееся изображение.

– Кен, пойди подвигай крест.

Кен вышел, а Дэви снова присел к прибору. Наступило неловкое молчание; за окнами слышались насмешливый хохот и свист, но Дуг старался не обращать внимания. Он смотрел на экран заранее настроенный против того, что ему покажут, – даже если это поразит его.

– Готово? – окликнул Кен.

– Готово, – ответил Дэви.

Крест слегка наклонился вбок и, забавно подпрыгнув, мгновенно исчез с экрана.

– Поставь его на место и сделай ещё раз, только медленно, – терпеливо сказал Дэви.

– Мы к этому пока не приспособлены, и я обжег себе руку, – со злостью крикнул Кен.

Крест, порывисто дергаясь, снова вполз на экран и оказался не в фокусе – одна перекладина была слишком близко, а другая далеко. Концы перекладин расплывались в бесформенные пятна.

– В общем, это пустяки, – сказал Дэви. – Если всё дело в движении, мы установим стеклянную пластинку на ролики и она будет двигаться взад и вперёд, не выходя из фокуса.

– А нельзя ли прокрутить кусочек кинопленки? – спросил Дуг. – Неважно, что на ней будет изображено. Скажем, идущий человек.

– Нет, этого мы ещё не можем, – ответил Дэви. – Кинопленка недостаточно контрастна для того освещения, которое нам нужно. Когда мы увеличим светочувствительность раз в двадцать, можно будет показать и кинопленку. А сейчас нельзя.

– Ну, придумайте что-нибудь ещё, – сказал Дуг.

– Что именно? – насмешливо спросил Кен, входя в комнатку. Он держал тюбик, из которого выдавливал мазь на обожженные пальцы.

– А это уж ваше дело, – бросил Дуг. – Послушайте, вы, наверно, думаете, что я просто хочу вам насолить. Вздор, я не меньше вашего заинтересован в успехе. – Сейчас Дуг уже сам верил в искренность своих слов, а поверив, без труда нашел убедительные доводы, объяснившее его отношение к тому, что ему показали. – Я знаю, что будет иметь цену в глазах этих людей и что – нет. Меня в свое время привлекли те возможности, которые я увидел в вашей работе, а не то, чего вы уже достигли. Но кто может сказать, будут ли эти люди рассуждать, как я? Сколько бы вы ни говорили о будущих возможностях, они, вероятнее всего, сочтут что всё так и останется и на лучшее рассчитывать нечего. Я вам говорю прямо: то, что вы показываете сейчас, не очень-то впечатляет и не стоит денег, которые вам нужны. Инженеры, быть может, поймут, но у инженеров нет денег; а те, у кого есть деньги, выслушают мнения инженеров и потребуют чего-нибудь поинтереснее. Я это знаю, потому что сам принадлежу к этой категории людей. – Он вызывающе поглядел на Кена и Дэви: пусть-ка попробуют отрицать его право говорить от лица тех, у кого много денег! Он шел сюда с намерением опровергнуть все те доводы, которые сам же сейчас выдвинул, но так он чувствовал себя сильнее. Он был глубоко убежден в том, о чём говорил, и, попав в свою стихию, снова обрел уверенность. Вот та область, в которой он необходим братьям Мэллори, и они знают это. – Если вы думаете, что я ошибаюсь и они отнесутся к вашей работе иначе, – что ж, можете убедиться в этом сами, – продолжал он. – Я счел своим долгом повидать Кору Стюарт. С Корой можно поладить, если мы найдем к ней правильный подход, а если не найдем, пенять придется на себя. Сейчас, пока демонстрация прибора ещё впереди, нам придется говорить с ней на её языке.

– А что это значит? – резко спросил Кен.

– Не знаю, – признался Дуг. – Ей-богу, я сам не знаю. Но непременно выясню. А что касается демонстрации – давайте решать, делать ли это сейчас или после того, как вы ещё поработаете. Я просил бы вас подождать только пять дней. В пятницу вечером я приглашаю вас к себе обедать. Будет Кора Стюарт. Она хочет познакомиться с вами. Я позвал также Флетчера Кендрика, представителя фирмы «Кун-Леб» в Чикаго. Вас я прошу только об одном: проведите с этими людьми несколько часов, и потом решайте сами, что, по-вашему, нам нужно делать!

Кен и Дэви молчали. Оба были задумчивы и явно удручены. Дугу хотелось зло рассмеяться им в лицо. Какую бы зависть ни вызывали в нем эти одаренные изобретатели, он не завидовал их уязвимости.

– Ну, так как же? – спросил он, добиваясь полной капитуляции. – У вас есть возражения?

Ответ последовал не сразу, братья переглянулись, как бы советуясь друг с другом.

– Мы с Кеном поговорим об этом, потом дадим вам знать, – произнес Дэви.

– По-моему, уже всё сказано, – заметил Дуг.

– Пожалуй, но можно ещё кое-что добавить. – Дэви устало поднялся и выпрямился во весь рост, сразу став на голову выше Дуга. Дуг с раздражением вспомнил их первую встречу несколько лет назад: он подъехал заправиться к жалкому подобию гаража и не сразу разыскал там юного верзилу механика, который был так поглощен какой-то технической книгой, что еле соизволил оторваться от чтения и обслужить его, да и то с большой неохотой. Дуг ещё тогда приметил дерзкую независимость этого малого; а судя по тому, как Дэви дал сейчас понять, что разговор окончен, он нисколько не изменился. Что ж, пусть они его опять отстраняют. Теперь ему всё равно.

– Ну, как знаете, – пожал плечами Дуг и вышел среди полного молчания. Обратную дорогу по темным коридорам он нашел без особого труда. Он шел, как человек, твердо знающий, куда и каким путем надо идти. Шаги его четко звучали в гулких стенах, эхо бежало впереди, как герольд, возвещающий о приближении победителя; хлопнув дверью, он вышел из лаборатории в ветреную ночь, в мир, где он всегда был уверен в себе и своем будущем.

А в лаборатории братья молча прислушивались к удаляющимся шагам, и, только когда хлопнула наружная дверь, Дэви понял, какая злость бушует в нем. Она жгла его так, что трудно было дышать. Дэви устремил гневный взгляд на Кена, который стоял, прислонясь к металлической стойке со схемами. Кен озабоченно глядел на обожженную руку, легонько проводя по ней пальцами, но, прежде чем Дэви успел обрушить на него поток горьких упреков, Кен первый напал на брата, поджав губы и раздув ноздри от еле сдерживаемого гнева.

– Что же ты стоял и смотрел ему в рот? Неужели мы будем ждать, пока он разрешит демонстрировать прибор, если у нас всё готово? Ведь у нас два голоса против одного!

– Как, ещё я и виноват?

– А кто же? Ты – директор!

– Какой я к черту директор! Хорошо, я тебе объясню, почему я молчал. Я молчал только из-за тебя, Кен, и в частности потому, что ты не раскрывал рта. Ты-то о чём думал?

– Я не могу за себя ручаться в его присутствии, и ты это знаешь! – Кен выпрямился и стиснул кулаки так крепко, что побелели костяшки пальцев.

– Что бы он ни говорил, каждое его слово действует мне на нервы, и я готов его убить! Хорошо ещё, что кровь бросается мне в голову и я не слышу его голоса, а то убил бы. С тех пор как мы с ним связались, меня, словно кошмар, преследует одна мысль: вдруг в один прекрасный день он скажет что-то, от чего будет зависеть моя жизнь, а я не услышу, просто потому, что это сказал он. Вот как я его ненавижу!

– Однако ты первый надумал объединиться с ним.

Кен с досадой отмахнулся.

– Да знаю, знаю! Это потому, что при некоторой сообразительности мы может выжать из него всё, что нам нужно! И я до сих пор уверен, что это так.

– Ты уверен! – возмутился Дэви. – При нем ты становишься просто полоумным, какая уж тут сообразительность!

– Я предоставляю действовать тебе.

– И напрасно, я совсем не отличаюсь сообразительностью в таких делах. Никогда ловкачом не был и не буду! И брось ты обманывать себя, Кен: ты не раскрывал рта потому, что больше чем наполовину был согласен с ним. Дугу стоит только заговорить о деньгах, чтобы уложить тебя на обе лопатки.

– Но ведь мы приехали сюда из-за денег, разве не так?

– Это ты приехал из-за денег; и это ещё одна причина, почему я не стал с ним спорить. Я считаю, что наш прибор можно показывать сейчас. В его теперешнем виде он служит отличным доказательством правильности нашего принципа. А кто этого не понимает, тот просто болван. Но я когда-то заключил с тобой соглашение и не нарушу его, как бы мне не было тяжко, потому что ты-то, конечно, будешь требовать своего.

– Что это ещё за соглашение?

– Ты не помнишь?

– Ох, Дэви, ты вечно поднимаешь столько шуму из-за каких-то там слов! – устало вздохнул Кен. – Я что-нибудь сболтну сгоряча, а ты уже считаешь, что я дал обещание на двадцать лет вперёд. Ну, что ещё я сказал?

– Ты сказал это не сейчас. У нас с тобой был однажды разговор – давно, когда мы ещё только начинали работать. Ты хотел, чтобы я работал с тобой, пока мы не будем обеспечены деньгами. И обещал, что потом станешь работать со мной над тем, чем действительно стоит заняться. И тогда уж не будешь думать о том, сколько денег принесет нам эта работа; ведь самое главное – насколько новой и важной окажется идея.

– Ах, ты всё о том!

– Да, ты прав, Кен, «всё о том!» – твердо сказал Дэви. Он встал и, уже не сдерживаясь, заговорил со страстной убежденностью: – И если то, что советует Дуг, поможет нам скорее получить эти твои деньги – будем действовать по его указке, и кончено! И нечего пилить меня за то, что я не послал его ко всем чертям. А, да пропади он пропадом! – вдруг вспылил Дэви. – Давай работать! Давай подумаем о том, чего он хочет: о передаче движущегося изображения. Всё равно какого…

– А я всё-таки скажу, что…

– Лучше не говори, – резко оборвал его Дэви. – А то я сейчас способен тебя убить. Тебе, видно, так и не понять, что меня мучает. Ты думаешь, я расстроен тем, что, по его мнению, изображение на экране не представляет интереса? Я-то с ним не согласен, но раз нет, так нет, вот и всё! Отрицать необходимость усовершенствования прибора – просто глупо. Что мне не дает покоя, что сидит во мне, как гвоздь в черепе, это требования, которые он нам предъявляет. Он хочет, чтобы прибор работал лучше, но разве в приборе дело? Нет, ему нужно устроить зрелище для кучки негодяев, которым на всё это наплевать ещё в большей мере, чем ему! А вся важность нашей идеи, вся её новизна…

– Скажите, ради бога, в каком мире, по-вашему, вы живете? – вдруг вмешался Ван Эпп, переводя удивленный взгляд с одного на другого. – Конечно, это не мое дело, но я стою тут, слушаю вас и вижу, что ничего-то вы толком не понимаете. С такими вещами я впервые столкнулся пятьдесят лет назад и лишь потом понял, что, пока в нашей стране существуют такие порядки, надо с этим мириться, и всё тут. Вам просто не дадут жить иначе.

– Это зависит от того, чего человек добивается, – отрывисто сказал Дэви.

– Да чего бы вы ни добивались, – всё сводится к одному и тому же. Вам нужны деньги. Но когда люди вроде вас думают только о том, как бы добыть побольше денег, дело их плохо. У вас нет к этому таланта. Вы не влюблены в деньги. Вы влюблены во что-то другое, и поэтому для вас деньги только билеты, вот и всё.

– Билеты? – переспросил Дэви.

– Ну да. Билеты на право входа туда, куда вы хотите. А в такие места, где вам хочется бывать, – в богатые дома, шикарные рестораны или лаборатории с тем оборудованием, которое вам нужно, – без этих билетов не войдешь.

– Называйте деньги как угодно, – сказал Кен. – Для меня они – звонкая монета, и пусть её будет как можно больше, чтобы я мог делать что хочу и посылать всех к черту.

– Ничего у вас не получится, – заметил Ван Эпп. – Вы не такой человек. У вас нет настоящей страсти к деньгам.

– У меня-то?

– Вас интересует то, что можно купить на них, а не сами деньги. Надо быть не в своем уме, чтобы собирать билеты ради самих билетов.

– Значит, я хочу быть сумасшедшим?

Ван Эпп засмеялся.

– Нельзя насильно заставить себя сойти с ума, всё равно это у вас быстро пройдет. Беда ваша в том, что наша страна кишит людьми, которые копят билеты только потому, что неспособны ни к чему другому. Мне думается, им и в голову не приходит, что на свете есть дела поважнее. Я никогда не понимал страсти к накоплению и не встречал людей с подлинным творческим даром, которые её разделяли бы. Вот, должно быть, почему я на старости лет подбираю тут за вами отвертки, хотя мог бы разъезжать по своему имению в плюшевом кресле на колесиках и возил бы меня мой собственный врач, который по первому же требованию совал бы мне в рот пилюли. Мне не так уж хорошо живется, – признался старик, – но я не поменялся бы местами ни с одним из этих богачей. Я прожил такую жизнь, какая им и не снилась; у вас тоже будет совсем особенная жизнь, пусть даже вам придется хлебнуть горя. Только не попадайтесь на их удочку, иначе останетесь в дураках. Берите от них всё, что можно. Так или иначе, большее количество билетов всё равно достанется им; но если вы заставите их дать вам настоящую лабораторию, где можно делать то, что нужно вам, а не им, считайте что вы получили прибыль – единственную прибыль, которая для вас нужна. Здесь вы можете заниматься своим делом, и, если Волрат зовет вас к себе отобедать с дикарями, что ж тут страшного? Пусть они только заплатят за это, вот и всё. За каждый такой вечер требуйте, чтобы они оплатили год той работы, к которой вас влечет.

– Не могу поверить, что всё это так безнадежно, – с отчаянием в голосе сказал Кен. – Наверно, есть какой-то способ жить иначе! Я не говорю о том, что мы должны обедать с гостями Волрата или нет. В конце концов, это ерунда. Я говорю о положении вообще. Если человек способен придумать и создать нечто небывалое – такое, что вносит огромные перемены в жизнь, и в итоге остается ни с чем, значит мир сошел с ума!

Ван Эпп покачал головой.

– Видите ли, сейчас в нашей стране время собирателей билетов, – сказал он. – Пятьсот лет назад было время людей с сильными мускулами, людей, которые умели владеть длинной пикой, сидя в тяжелейших железных доспехах на огромных конях. Их время прошло. Я не говорю, что время собирателей билетов будет длиться вечно. Я сделал много ошибок в своей жизни, но, сумей я удержаться от этих ошибок, всё равно сделал бы другие, быть может ещё худшие. Поймите, молодой человек, наши души не приспособлены для нынешнего времени.

– А со мной будет не так, – упрямо возразил Кен. – Я это говорил с самого начала, когда…

– Вы оба толкуете совсем не о том, – сказал Дэви. – Как начинаешь и чем кончаешь – не имеет никакого значения. Важно лишь то, что успеваешь сделать в этот промежуток.

– Нет! – твердо сказал Кен. – Для меня очень важно, чем мы кончим, и я добьюсь, чтобы всё вышло по-моему. Можешь ненавидеть меня сколько угодно за то, что на моем счете накопится куча денег, но я это сделаю ради тебя, Дэви. Клянусь! Когда тебе было двенадцать лет, я вытащил тебя из омута, а теперь ещё раз спасу тебе жизнь, малыш. Вот увидишь! – Кен засмеялся и сразу стал беспечно-веселым. – Послушай, зачем мы делает из этого трагедию? Мы с тобой приглашены в гости, только и всего! Вино, вкусная еда, танцы, девушки и ведра золота – не такие-то дурацкие билеты, а ведра золота для обаятельных ребят, умеющих отлично держать себя в обществе; и эти ребята – мы с тобой, малыш! Давай кончать работу, сегодня был такой трудный и длинный день.

Легким шагом, словно идя на прогулку, он вышел в темноту, отделявшую лабораторию от конторы, где они оставляли свои пальто. Дэви, встревоженный пристально-задумчивым взглядом Ван Эппа, на минуту задержался – он не мог уйти от этих глаз.

– Не надо принимать всерьез то, что говорил Кен, – мягко сказал Дэви. – Всё это одни слова. Мне думается, Кен не выносит Волрата потому, что у Дуга есть всё, что кажется Кену пределом его желаний; но при виде волратовского богатства он мгновенно начинает бунтовать, так как где-то в глубине души сознает, что это вовсе не то, что ему нужно.

– Возможно, – рассеянно отозвался Ван Эпп, и Дэви понял, что совершенно неправильно истолковал выражение его глаз. – Знаете, когда мы с вами увиделись впервые, что-то в вас заставило меня вспомнить себя таким, какой я был в вашем возрасте, и мне было очень тяжело от всех этих воспоминаний. Но сегодня ваш брат ещё больше напомнил мне мои молодые годы. Только, пожалуйста, никогда не говорите ему этого. Мысль о том, что я – его будущее, испугает его до смерти.

Смех и веселый говор такого множества людей, что невозможно было различить отдельные голоса, доносились из гостиной через длинный темный холл в переднюю.

Вики, начав было снимать пальто, остановилась и, удивленно подняв брови, смотрела на Дэви, тот в свою очередь вопросительно взглянул на Артура, взявшего у него шляпу.

– Сколько там человек?

– Тридцать пять, сэр. Ожидаем сорок.

– Сорок? – переспросила Вики. Повернувшись к Дэви с комически огорченным видом, она тихо засмеялась. – Ты, кажется, говорил, что будет человек шесть-семь?

– Сначала предполагалось шесть, – подтвердил Артур. – Но потом мистера Волрата, по-видимому, взяло сомнение. Он то и дело заглядывал в кухню, уходил и возвращался, бренча монетами в кармане. Наконец он прибавил к списку ещё две фамилии. Потом ещё пять. Потом десять, а немного погодя принес ещё список из пятнадцати имен. – Артур улыбнулся. – Мистер Волрат уже несколько месяцев не устраивал таких приемов, как прежде, а давно бы пора! – И, вдруг, вспомнив, что причиной уединения его хозяина был траур по сестре Дэви, Артур смутился и виновато добавил: – Не годится деловому человеку жить взаперти. Вы же понимаете, мистер Дэви.

– Да, – ответил Дэви. – Разумеется.

Внезапно его охватили дурные предчувствия, он готов был повернуться и уйти. И Вики тоже, казалось, преданно ждала только его знака, чтобы последовать за ним, хотя заранее радовалась этому вечеру, и не потому, что её интересовали гости Волрата, – просто она слишком много времени проводила в одиночестве и отчаянно соскучилась по людям. Впрочем, если уж пришли, уходить не стоит, устало подумал Дэви, Он помог Вики снять пальто и передал его Артуру.

Вики легонько провела руками по платью, оправляя его. Дэви видел, что она переполнена веселым возбуждением, словно он и не говорил ей о своей мучительной тревоге, о страшной правде, на которую уже не мог закрывать глаза. Она стояла возле тускло освещенного зеркала в раме красного дерева, и Дэви глядел на неё и спрашивал себя, зачем было делать это трудное признание? Но если говорить честно, он признался во всем только самому себе, ибо вслух сказал едва ли половину того, что было у него на душе, и даже от этого потом отрекся, потому что не находил в себе силы произнести страшные слова.

Меньше часа назад он, усталый до предела, сидел один в гостиной их маленькой новой квартирке и ждал, пока Вики кончит одеваться, рассеянно прислушиваясь к торопливому стуку гребенки и щетки для волос о стеклянную поверхность туалетного столика в спальне.

Ничто его не трогало, не волновало, не заботило. Он был опустошен. Он сидел неподвижно под мягким светом лампы, не чувствуя никакой связи между собой и окружающим, словно наконец достиг высшей степени отрешенности.

Отсутствующим взглядом он посмотрел на высокую молодую женщину, которая появилась на пороге спальни, быстро и безжалостно водя щеткой по волосам. Она не успела ещё застегнуть платье. Лицо её стало ярче от косметики, но в глазах было беспокойное и виноватое выражение. Дэви поймал себя на том, что разглядывает её, как чужую: поднятые руки резче обрисовывают линию груди, тонкая талия, запрокинутая от сильных движений щетки голова, стройные, чуть расставленные для упора ноги.

– Я тороплюсь изо всех сил, Дэви. Уверяю тебя!

– Никакой спешки нет.

– Почему ты смотришь на меня так странно? – спросила она, не переставая водить щеткой по волосам. – Будто видишь впервые.

– Я размышляю о том, что бы я подумал, если б увидел тебя сейчас впервые, – медленно сказал Дэви и, помолчав, вдруг добавил: – Вики, я не хочу идти к Дугу!

Рука со щеткой застыла. Вики была удивлена, но не меньше удивился и Дэви, ибо слова эти вырвались у него неожиданно, помимо его воли, – он даже не знал, что ему не хочется идти, пока не услышал их.

– Почему, Дэви? – спросила она.

– Не знаю, – сказал Дэви, но его голос чуть дрогнул, потому что глубоко скрываемое волнение вдруг вырвалось наружу. – Нет, знаю! Я боюсь.

– Боишься? Но чего?

Дэви покачал головой, пристально рассматривая свои руки.

– Мне не хочется говорить об этом, – тихо произнес он, сдвинув брови, стараясь сдержать слезы и избавиться от подступившего к горлу комка. – А, ладно, к черту! Кончай одеваться и поедем.

– Нет, – сказала Вики. Она села рядом, но не решалась дотронуться до него и не знала, что ей делать. Всё ещё держа щетку, она положила руки на колени и сидела, как примерная девочка, с морщинками горестного недоумения на лбу. – Что я за жена, Дэви? Я даже не понимаю, о чём ты говоришь.

– Откуда тебе понять, – сказал Дэви, – ведь мы с тобой почти не разговариваем. Я убегаю из дому рано утром, а прихожу ночью, еле держась на ногах. Вот уже столько времени мы не видели друг друга по-настоящему. Посмотри на себя. Ведь ты – красавица, а думаешь, я замечаю это?

Вики невольно рассмеялась.

– Разве я красавица?

– Конечно, ты очень красива, – с трудом проговорил Дэви и снова уставился на свои руки. Острая печаль, которую он заслонял от себя плотной завесой апатии, сейчас разрывала ему грудь; он знал теперь истинную причину этой печали, он не мог заставить себя назвать её вслух.

– Чего ты боишься? – опять спросила Вики.

Дэви хотел ответить, но не мог произнести ни слова. Наконец он сказал:

– Я делаю то, что мне не по душе, потому что хочу удержать слово, данное когда-то Кену. – Он умолк, и, когда заговорил снова, у него было такое чувство, будто он предает что-то самое дорогое в жизни. – И только недавно я понял, что Кен вовсе не намерен сдержать слово, данное мне. – Несмотря на все усилия, голос его был еле слышен. Он упорно разглядывал свои пальцы, не в силах оторвать от них глаз. – Дело не в том, что я не хочу идти в гости к Дугу, – произнес он наконец так тихо, что Вики с трудом разобрала его слова. – По правде говоря, я бы предпочел, чтобы у него не было никаких гостей. Мне неприятно думать о том, что там должно произойти. Я не хочу видеть этих людей. Мне страшно.

– Я всё-таки хотела бы знать: почему? – настойчиво спросила Вики. – Почему тебе страшно?

– Потому что сегодня у Дуга будут как раз такие люди, с которыми Кен давно мечтает общаться. И не потому, что они ему нравятся, нет, он хочет использовать их, – раздельно произнес Дэви, всё ещё не подымая глаз. – Никогда я не говорил вслух того, что ты сейчас слышишь. Даже про себя я этого не говорил. Но я не сомневаюсь, что наступит день, когда Кен меня бросит. Я это знаю.

– Нет! – воскликнула Вики. – Такого никогда не будет!

– Будет! – прямо сказал Дэви. – Этот день ждет меня где-то в календаре, как указательный столб с надписью «До Нью-Йорка пятьсот миль» ждет каждого, кто едет по шоссе прямо на восток. И случится это из-за денег.

– Дэви, как ты можешь допускать такие мысли?

– Мне кажется, эта мысль живет у меня в подсознании уже много лет, – просто ответил он.

Ни разу в жизни он не сказал ни одного неодобрительного слова о Кене никому, кроме самого Кена и Марго, и несмотря на страстную любовь к жене, несмотря на счастье, которое он испытывал в её теплых объятиях, он чувствовал, что запятнал себя предательством. Дорого бы он дал за возможность отречься от своих слов, опровергнуть неизбежность разрыва с Кеном и то, что он живет в постоянном страхе, ожидая наступления дня, вернее даже минуты, когда Кен скажет ему об этом прямо.

Он тряхнул головой. Ему не стало легче от того, что он высказал свою боль.

– Бог знает, что я плету, – резко произнес он. – Уж если я договорился до такой чуши, значит, устал, как собака. Кончай одеваться, надо всё-таки ехать. Будь там большое сборище, тогда дело другое, но Дуг пригласил всего пять-шесть человек, поэтому неудобно не прийти. И Кен обидится, что мы его подвели. А мне, – сказал он с предельной искренностью, – не хочется идти. Я охотнее остался бы здесь, с тобой.

Вики медленно поднялась, не веря ему и желая верить.

– Это правда? – спросила она.

– Правда.

– Тогда побудем там совсем недолго. – Она обняла его одной рукой и поцеловала. – Ровно столько, чтобы соблюсти приличия. А потом вернемся домой и будем вместе – по-настоящему вместе.

Дэви прижал её к себе и, прикоснувшись щекой к её мягким волосам, закрыл глаза. Так чудесно чувствовать её рядом, пусть даже её ласка не может прогнать ощущения неминуемой потери Кена. Быть может, это случится нескоро, но думать о разрыве было слишком больно.

– Пока ты хочешь, чтоб мы были вместе, всё будет хорошо, – сказал Дэви только для того, чтобы самому поверить в это.

– И всё, что ты говорил о Кене, – неправда?

– Да, – мягко ответил Дэви, радуясь, что можно не смотреть ей в глаза.

– Всё до единого слова неправда.

Из передней они прошли в гостиную, насыщенную веселым оживлением отлично одетых мужчин, запахом духов элегантных дам, коктейлей и табачным дымом. Дуг, такой, каким Дэви никогда ещё его не видел, – раскрасневшийся, возбужденный, беспечно-веселый, увлеченный своей ролью хозяина, – встретил их с подкупающей радостью. Вечерний костюм безукоризненно сидел на его плотной фигуре.

– Я думал, вы пригласили лишь несколько человек, – заметил Дэви. – Или все эти люди готовы нас финансировать?

Дуг засмеялся и потрепал Дэви по плечу.

– Не спрашивайте, как это случилось! Так вышло, вот и всё! А те несколько человек, с которыми я хочу вас познакомить, где-то здесь. Поверьте, в этой толпе гораздо легче побеседовать один на один, чем в небольшой компании. – Разговаривая с Дэви, он не переставал кивать и улыбаться гостям, пробиравшимся сквозь толчею. – Вон там Кора, но она уже с кем-то говорит. Вы пока чего-нибудь выпейте, потом я вас ей представлю. О, наконец-то, – обрадованно воскликнул он, устремляясь навстречу только что вошедшей паре. – Как я рад, что вы пришли!

Новых гостей он встретил с такой же радостью, с какой встретил Дэви и Вики, и приветствовал их таким же счастливым голосом и почти теми же словами.

Через секунду его увлекли куда-то в сторону, Дэви и Вики очутились одни среди множества незнакомых людей, смущенные их равнодушием и подавленные их непроницаемой самоуверенностью.

Когда Дэви в первый раз вошел в эту огромную гостиную, он был слишком поглощен другим и даже не заметил, что ходит, сидит, разговаривает и спорит среди такого великолепия, какого он ещё никогда не видел. Пока они с Кеном не стали посещать университет, им почти не доводилось видеть другие жилища, кроме своих тесных клетушек при гараже, с самодельными топчанами вместо кроватей и чуть ли не ящиками вместо столов и стульев. Их тогдашние друзья – сыновья и дочери поденщиков, трамвайных кондукторов или заводских рабочих – жили немногим лучше. Позже, став студентами инженерного факультета, они иногда застенчиво приходили в дома, где помещались студенческие братства, и по сравнению с тем, к чему они привыкли, эти дома казались им дворцами. До прошлого или позапрошлого года они с Кеном видели крупные отели только снаружи, а когда им случилось попасть внутрь, они были поражены мягкостью толстых ковров в вестибюле и театральной массивностью обитой гобеленами мебели.

Со времени переезда в Чикаго Дэви постепенно привык к этой гостиной, как к одному из удивительных чудес, окружавших совершенно неправдоподобное существо – Дуга.

Такой комнаты не могло быть ни у кого другого, ни в каком другом доме. Однако люди, мимо которых он сейчас пробирался к бару, выглядели и вели себя так, словно всю свою жизни провели в таких же точно комнатах. Это подтверждали и обрывки долетавших до него разговоров.

– Я сыграл на понижение и просадил двадцать тысяч, – вздохнул седой господин.

– Знаете, две недели в Париже обошлись мне в десять тысяч долларов, – жаловался другой гость. – Дайте Эллен чековую книжку, и через десять минут она вернет вам одни корешки.

– Есть один только способ оградить наш клуб от этого класса: надо повысить членские взносы, – сказал молодой человек в очках, чуть постарше Дэви. Он был полон презрения к «этому классу» и свирепо взглянул на Дэви, задевшего его плечом.

– Простите, – сказал Дэви.

– Ничего, – бросил тот, стараясь не расплескать какой-то бесцветный напиток в бокале, и продолжал изливать свое негодование: – Им нужно одно – потолкаться среди нужных людей с хорошими связями и хорошими деньгами.

Вернувшись, Дэви не нашел Вики там, где он её оставил. С минуту он постоял, держа в руках по бокалу; вокруг он видел только незнакомые липа, кивающие головы, шевелящиеся губы. Красивая брюнетка лет тридцати, в узком черном платье, стояла рядом среди небольшой группы, взглянула на него и улыбнулась, не обращая внимания на человека с лысиной, который возмущенно говорил:

– Конечно, я не отрицаю, он большой художник и прочее, но знаете, сколько он хочет?

– Вы, кажется, заблудились? – обратилась брюнетка к Дэви.

– Я-то нет, а моя жена, по-видимому, – да. Вы, случайно, её не заметили? Только что она была тут.

– Мне кажется, что все были только что тут, – ответила она. – Ничего, она не заблудится, – гостиная не такая уж большая. Если вы её не найдете, возвращайтесь ко мне.

– Содрать семь шкур, вот что он хочет, – кипятился лысый. – Ну, я сказал ему, что подожду. Если акции могут падать в цене, так искусство и подавно!

В толпе мелькнула знакомая улыбка, обращенная куда-то в сторону. Это был Кен, но тут же его заслонили другие гости. Дэви стал пробираться к нему, снова увидел его через опустевшее на мгновение пространство и тотчас заметил, что он разговаривает с Вики. Они смеялись, не замечая никого вокруг. В этой обстановке Кен, видимо, чувствовал себя как дома, хотя ещё совсем недавно вместе с Дэви выбрался из болота нищеты. А Вики держалась так, как будто никогда и не слыхала о страшных сомнениях Дэви. И опять их заслонили чьи-то спины, а когда Дэви, наконец, добрался до них. Вики уже не было. Кен болтал с какой-то девушкой, стройной блондинкой с подчеркнуто расхлябанными движениями – это было модно, – но с застенчивым взглядом, не оставлявшим никаких сомнений в том, что вся её внешняя самоуверенность – ложь, за которой, впрочем, не скрывалось никакой правды.

– Значит, вы и есть папин молодой изобретатель? – щебетала девушка.

Они с Кеном стояли возле высокого, начинавшегося от пола, открытого окна, за которым синел теплый вечер бабьего лета. Рядом группа гостей окружила небольшого, очень подвижного человека со стальной проседью в волосах и усталыми глазами, который, привлекая своим зычным голосом общее внимание, то и дело метал взгляды в сторону девушки, словно боясь потерять её из виду.

– А из Бремена мы летели просто фантастически! – говорил он. – Этот дирижабль совсем как океанский пароход, только он плывет по воздуху и делает девяносто узлов вместо пятнадцати. У нас были отдельные каюты, гостиные, столовая и даже видовая палуба, оттуда можно было смотреть вниз.

– Он повысил голос: – Правда, Джули?

– Да, папа.

– Боюсь, вы принимаете меня за какого-то другого молодого изобретателя, – сказал Кен. – Я – ничей изобретатель. – Он повернулся к подошедшему Дэви. – Ты встретил Вики? Она пошла тебя искать. Я видел, как Дуг взял её на буксир; должно быть, они превратились в пар и растворились в воздухе. Мисс Кендрик, это мой брат, Дэви. Джули Кендрик, дочь Флетчера Кендрика.

– Здравствуйте, – сказала девушка. – Можно избавить вас от одного бокала?

– Буду вам очень благодарен, – ответил Дэви; – Я ношусь с ними, как идиот.

– Простите, что я назвала вас папиным изобретателем, – обратилась она к Кену. – Беру свои слова обратно. Я вечно ошибаюсь, считая всех, с кем он ведет дела, как бы его собственностью. Спасибо, – сказала она Дэви, беря протянутый ей бокал.

– О, это ничего, – спокойно заметил Кен. Он отпил из своего бокала и, казалось, ждал, чтобы она ушла. – Боже, как я хочу есть. Вы тоже так голодны, как я?

Девушка расхохоталась.

– Не могу себе представить, чтобы изобретатель хотел есть! – воскликнула она. – У меня с детства сложилось представление, что изобретатели – это маленькие неряшливые человечки, которые работают в подвалах по двадцать четыре часа в сутки, потом они становятся старичками с длинными седыми космами, и тогда к ним приходит слава, их имена попадают в учебники, но деньги всегда достаются кому-то другому.

– О господи! – вздохнул Кен. – Хорошенькая картинка, а, Дэви?

– Но вот являетесь вы, и оказывается, что всё это неправда, – продолжала девушка. – А знаете, среди моих знакомых ещё не было изобретателей! – Она сама почувствовала банальность столь интересного сообщения и, чтобы скрыть замешательство, быстро добавила подчеркнуто светским тоном: – Я думаю, вам уже надоело в который раз слышать эти глупые слова.

– Мне не надоело, я просто хочу есть. – Но в девушке было нечто такое, что вызывало жалость, и, вдруг поняв это, Кен добавил: – А слова вовсе не глупые. Почти все, с кем нам приходится встречаться, никогда не видели изобретателей. Ваш отец рассказывал о полете на дирижабле; вы, кажется, тоже были с ним?

– О да, – опять так же весело защебетала она. – Папа всюду берет меня с собой. Я его личный секретарь, хозяйка дома, постоянный компаньон и так далее. В сущности, мы прилетели на дирижабле из-за вас двоих.

– В самом деле? – заинтересовался Дэви.

– Мы собирались ехать в Зальцбург, как вдруг папа получил телеграмму – его просили немедленно вернуться домой, чтобы подробно ознакомиться с тем, что вы делаете. Скажите, а что вы такое делаете? Не знаю, может быть, вы собираетесь изобрести что-нибудь неслыханное, и ваши имена войдут в историю наравне с именем Наполеона, но, откровенно говоря, я готова была убить вас обоих. Ни за что на свете я не хотела сидеть этой зимой в Чикаго, а вот теперь приходится. Вы, кажется, женаты, – обратилась она к Дэви, потом сказала Кену: – А вы – нет, поэтому вы обязаны позаботиться о том, чтобы я не скучала ни минутки.

– Хорошо, – вяло согласился Кен. – Буду считать себя обязанным.

– Скажите, ваш брат хоть когда-нибудь проявляет энтузиазм? – спросила она у Дэви.

Кен засмеялся.

– Знаете, если в ближайшие месяцы у меня окажется десять свободных минут, я упаду в обморок от потрясения. Я и в самом деле скоро стану неряшливым человечком из подвала. Но если мне удастся выкроить десять минут, я проведу их с вами.

– Ну хорошо, – сказала она. – А я, быть может, придумаю что-нибудь такое интересное, что вам захочется уделить мне больше десяти минут.

– Отлично, но предупреждаю: Дэви не убьет меня, а вас. Верно, Дэви?

– Наверно, – отозвался Дэви. – Я убью вас обоих. Что ж, надо всё-таки поискать Вики.

– Подожди! – удержал его Кен, он тут же увидел вошедшего в гостиную лакея в белом пиджаке. – А, слава богу, сейчас можно будет поесть!

Джули засмеялась.

– Нет, вы просто невыносимы! – воскликнула она сердито, но с оттенком восхищения в голосе.

– Почему? – спросил Кен.

– Ну как же, я делаю вам всяческие авансы, чуть ли не бросаюсь вам на шею – и ни на секунду не могу отвлечь ваши мысли от еды. Никогда в жизни я не получала такого щелчка по носу!

Кен искренне засмеялся и, покачав головой, посмотрел на неё, как на упрямого ребенка, который не желает отказаться от нелепого каприза. Он взял её под руку и повел в столовую.

– Тише, детка, – спокойно сказал он. – Только не волнуйтесь, и всё будет в порядке.

Войдя в столовую, Дэви увидел Вики, сидевшую на другом конце стола между двумя мужчинами лет за сорок; она что-то оживленно говорила, выразительно приподнимая плечи или подчеркивая свои слова легким жестом. Мужчины слушали, склонив к ней головы, и смеялись; оба были явно очарованы ею. Дэви очутился возле тучной женщины с коротко подстриженными седыми волосами; по-видимому, она почти никого здесь не знала, так как разглядывала сидящих за столом с откровенным любопытством постороннего зрителя. Она улыбнулась Дэви сквозь дым зажатой в зубах сигареты.

– Вы – Дэви Мэллори, не так ли? Я Кора Стюарт, – спокойно сказала она. По другую сторону сидел Кен, болтавший с Джули Кендрик. – Я переложила карточки так, чтобы сидеть между вами. Бог знает, какое соседство мне могли навязать. Я хотела пересадить куда-нибудь поближе к нам и вашу жену, но не смогла найти её карточку. Она мне нравится.

– Вы её знаете? – удивился Дэви.

– Мы с ней разговаривали перед тем как идти в столовую, – сказала Кора Стюарт, словно в свою очередь удивляясь, как это ему до сих пор неизвестно, что она делает лишь то, что ей нравится, и знакомится только с теми людьми, которые, по её мнению, могут её заинтересовать. – Я заговорила с ней, ещё не зная, кто она. – Не выпуская из пальцев сигарету, Кора принялась за макрель в белом вине. – В этой девочке что-то есть, хотя она сама ещё не понимает, что именно. А вы понимаете? – вдруг спросила она, и её рука застыла в воздухе, не донеся вилку с куском рыбы до рта.

– Думаю, что да, – медленно сказал Дэви, не зная как отнестись к этой резковатой прямоте.

– Иными словами, ничего вы не понимаете. Посмотришь на неё и видишь – она так и светится изнутри веселой радостью; хочется узнать, что это за радость, и разделить её вместе с ней. Вот в чём её очарование. Она какая-то очень открытая. Ей всё интересно, и это отражается на её лице. Не то что вон тот экземпляр. – Кора кивком седой головы указала вбок. – Эта готова свернуться в – кольцо для вашего братца. – Она даже не дала себе труда понизить голос. – Когда доживете до моих лет, свежие маргаритки вам тоже будут нравиться больше, чем всякие украшения. А он недурен собой.

– Кен?

– Ну да, если кому нравятся прилизанные учтивые молодчики, которые смотрят на вас так, будто в душе смеются над вами. Я лично таких терпеть не могу. Расскажите о вашем зяте.

– Но…

– Ну, это, конечно, личность! – продолжала Кора, не дожидаясь ответа. Она повернула к Дэви свою сенаторскую голову и взглянула на него в упор. – Только вас я пока не могу раскусить. Вы – человек себе на уме, правда? Хотя, если ваша жена вышла за вас замуж… Сначала я подумала, что она замужем за вашим братом. Насколько мне известно, вы с братом намерены сделать нас очень богатыми.

– В самом деле? Откуда вы это взяли?

– Откуда я… – Кора уставилась на него в изумлении. – Но если это не так, то, скажите на милость, что же вы делаете на моем заводе?

Дэви невольно засмеялся.

– Нет, вы правы, – сказал он. – Наша работа принесет большие деньги.

– Но вы не слишком в них заинтересованы, – добавила Кора, осененная внезапной догадкой. Пожав плечами, она посмотрела на Дэви с гораздо большим любопытством. – Это уже как-то отличает вас от других.

– Нет, разумеется, я в них заинтересован. Но деньги не составляют для меня цели жизни. Когда ваш муж решил заняться радио, миссис Стюарт, разве он говорил вам только о том, что это принесет большие деньги, или у него на уме было и что-то другое? Я уверен, что было. Что он вам сказал, когда пришел домой, твердо решив с этих пор заняться радио?

– Если хотите знать правду, он мне ничего не сказал, – ответила Кора. – Он молчал, пока не наладил дело и не набрал у морского министерства заказов, которые должны были принести нам кучу денег. Честно говоря, если бы он сначала посоветовался со мной, я была бы против. Видите ли, молодой человек, я женщина крестьянского склада. Я всяких тонкостей не понимаю. Мне нужно такое, что можно посмотреть да пощупать. А до будущего ведь рукой не дотянешься. Склонность к спекуляциям бывает только у мужчин. Может быть, теперь и у женщин тоже, но у меня её нет. Я говорю не о спекуляциях на бирже. Для большинства людей это просто азартная игра. Они покупают по подсказке. Нет, я говорю о тех, кто делает ставку на идею, рискуя всем, что у них есть. Женщины иногда делают такие ставки на мужчин, но мужчины – это нечто реальное. Мужчину можно потрогать рукой, оценить как личность, наконец, выйти за него замуж. Мой муж хорошо знал меня. Как бы он ни был захвачен своей идеей, он ничего не сказал мне о радио, пока не заработал на нем столько, что смог купить мне славненький блестящий зеленый автомобильчик, а этот зеленый «пирлес» и был самым убедительным доводом в его пользу. Что можно было возразить против этого? Вообще Док, принимая решения, никогда не советовался со мной, – с гордостью добавила Кора. – Он шел своим путем, делал что хотел и что находил нужным. Конечно, он мог бы быть и повыше и постройнее, но зато он был настоящим мужчиной, если вы понимаете, что я имею в виду; все эти шестифутовые красавчики, которых полно вокруг, ему и в подметки не годятся. Я люблю, когда мужчина уверен в себе. – Вдруг она устремила на Дэви проницательный взгляд, и голос её сразу утратил мягкие задумчивые нотки. – А почему вы спросили об этом? Хотели найти верный способ навязать мне что-то?

Дэви неловко усмехнулся и пожал плечами.

– Если даже и так, сейчас я постыдился бы признаться в этом.

После обеда Дуг незаметно отвел в сторону Кена и Дэви.

– Пройдемте ко мне в кабинет и поговорим, – сказал он. – Гости пока могут обойтись и без нас.

Он провел их в небольшую, обшитую деревянными панелями угловую комнату, где между окнами стоял его письменный стол. Дуг уселся в кожаное вертящееся кресло я, выдвинув нижний ящик стола, поставил на него ногу.

Кен и Дэви не стали садиться. Дуг, улыбаясь, смотрел на них, чуть запрокинув голову.

– Итак, согласно нашему уговору… – начал он и засмеялся. – Ну ладно, вы видели людей, которых нужно завоевать. Прав я был, предлагая отложить демонстрацию прибора, или не прав?

– Мы поговорим об этом завтра, – сказал Дэви.

– Завтра мне будет некогда. Биржевой рынок ведет себя, как темпераментная потаскуха, и я всё утро просижу у своего маклера, где у меня будет под рукой телетайп, а днем я поеду на матч Чикаго – Мичиган.

– С каких это пор вы стали интересоваться университетским футболом? – спросил Кен.

– А я вовсе и не интересуюсь, – ответил Дуг. – Но меня пригласили, и я решил пойти за компанию. Я так давно не был среди людей.

– Поэтому вы и пригласили сегодня сорок человек вместо трех или четырех, непосредственно связанных с делом? – спросил Дэви. – Довольно странная затея, если учесть, что вы так настаивали, чтобы мы поговорили с теми, кто нас финансирует. Да в такой толчее к ним и подойти-то невозможно!

Дуг бросил на него быстрый испытующий взгляд.

– У меня было немало причин, чтобы позвать столько народу, – сказал он.

– И вот вам одна из них: я хотел, чтобы вы хорошенько присмотрелись к людям, с которыми вам придется выдержать бой.

– Да я на них уже насмотрелся, благодарю вас.

– Я это сделал вовсе не для вашего удовольствия, – возразил Дуг, – а ради вашего образования, что гораздо важнее. И запомните навсегда: они ничего о вас не знают и не пожелают знать, пока вы не добьетесь успеха – в их понимании. А пока вы для них мелочь, Дэви, такой же ничтожный пустяк, как покупка коробки спичек… И ещё была у меня одна причина – личного характера, – задумчиво сказал он. – Мне вдруг захотелось, чтобы вокруг было как можно больше людей. Чтобы всюду громко и много разговаривали. Чтобы меня теребили со всех сторон. Чтобы всюду были улыбки, красивые женщины в красивых платьях, преуспевающие мужчины. Что-то всё время не дает мне покоя. Может быть, на людях мне будет легче справиться с собой. Во всяком случае, мне захотелось сделать именно так. Одно только никак не входило в мои расчеты, – обратился он к Кену. – Я не желал бы, чтобы вы связывались с Джули Кендрик.

– Мало ли что случается помимо ваших расчетов, – усмехнулся Кен. – До этой минуты у меня не было абсолютно никаких планов относительно Джули Кендрик.

– Отлично, и, пожалуйста, не изобретайте их сейчас, назло мне. Её отец погубит вас. Это его любимица, и он никому её не отдаст. Не звоните ей, а если она сама позвонит – что весьма вероятно, так как вы ей понравились, – скажите, что вы заняты и вам некогда разговаривать. Ну ладно, так как же мы решаем насчет демонстрации?

– Боюсь, ваш вечер не дал тех результатов, на которые вы надеялись, – сказал Дэви. – Я за то, чтобы не откладывать демонстрацию. Прибор готов. Если вы настаиваете, чтобы мы показали движение, можно что-нибудь соорудить и крест будет плавно двигаться по экрану взад и вперёд. Знаете, Дуг, я уже не уверен, что эти люди представляют собой ту сторону жизни, к которой нам следует приспособиться. Вы говорите, мы для них – мелочь? Черта с два! Мог ли фабрикант шорных изделий в тысяча восемьсот девяносто пятом году позволить себе не обращать внимания на автомобиль? Могла ли фирма, производящая кабель в тысяча девятьсот десятом году отмахнуться от радио?

Дуг слегка усмехнулся.

– Слушайте, вы никак не поймете главного, – с досадой сказал он. – Вы путаете исторические события с тем, что происходит в эти периоды с отдельными людьми. Во-первых, вы полагаете, будто каждый знает и делает то, что приносит ему пользу. Боже всемогущий, да вы только произнесите эти слова вслух – и сами убедитесь, как это нелепо! Возьмем ваш пример: фабриканта шорных изделий, который не может позволить себе отмахнуться от факта появления автомобилей. Да черт возьми, – вдруг крикнул он, – все шорники в Америке плевать хотели на первый автомобиль! Никто из них не бросился учреждать акционерное общество! Никто из них не верил, что это в конце концов приведет их к банкротству. Вы скажете: ход истории привел их к банкротству. Верно, но разве какому-нибудь изобретателю автомобиля в городишке, где царил фабрикант шорных изделий, было от этого легче? Он не мог раздобыть денег для осуществления своего замысла, он умирал с голоду, так ничего и не добившись, а в это время кто-то другой изобрел и сделал первый автомобиль. Какая же ему польза от того, что фабрикант, отказавший ему в помощи, разорился из-за своего промаха? На свете стало двумя нищими больше, вот и всё.

– Возможно, – спокойно сказал Дэви. – Только это совсем другой случай. У нас не один-единственный фабрикант шорных изделий. Мы обратимся к Джону Смиту, и, если прибор не произведет впечатления, мы покажем его Уиллу Джонсу, а если и тот не оценит, мы пойдем к Сэму Брауну. Нам заплатили за то, чтобы мы смонтировали прибор и чтобы он работал, – это уже сделано. Чтобы усовершенствовать прибор и добиться коренных изменений в его работе, понадобится ещё много времени и денег. Поэтому я считаю, что сейчас ничего не нужно откладывать.

– Я тоже, – поддержал его Кен. – Мне совершенно всё равно, за что они нам платят и какая участь постигнет несчастного шорника, который поставил не на ту лошадь. Это всё теории. Дайте мне в руки этот договор со всеми подписями и печатями, – вот что мне нужно! Скажу вам прямо: если демонстрация будет отложена до тех пор, пока я разработаю свои идеи насчет усовершенствования прибора, считайте, что она отложена навсегда. Дело в том, что у меня нет никаких идей.

– Ты это серьезно? – спросил Дэви.

– Вполне. Я смертельно устал. Физически и морально. Я просто весь одеревенел. Я мог бы проспать три дня подряд, но проснулся бы таким же усталым.

– Тогда я беру свои слова обратно, – сказал Дэви. – Мы отложим демонстрацию.

– Но почему? – удивился Кен. – Почему, скажи, бога ради?

– Потому что мы не покажем им прибора, пока у нас не будет подробного плана нашей дальнейшей работы. Мало показать то, что у нас есть, – надо суметь ответить на любое возражение и заявить: мы собираемся делать то-то и то-то.

– Мне кажется, – сухо сказал Дуг, – разница между вами и мной состоит сейчас в том, что я хочу заинтересовать этих людей более заманчивым зрелищем, а вы – более заманчивыми обещаниями.

Дэви отрицательно покачал головой.

– Нет, – сказал он. – Разница совсем не в этом. Настоящая разница в том, что вы думаете лишь о внешнем эффекте, а я думаю о сути нашей работы, думаю, как добиться, чтобы то, что у нас есть, стало таким, как мы хотим.

– Мне безразлично, какие у вас соображения, – сказал Дуг, вставая, – лишь бы меня удовлетворяли результаты. Простите, я должен пойти к гостям.

– Я думал, мы будем держаться вместе, – отчеканивая каждое слово, произнес Кен, когда Дуг вышел из кабинета. – Я стал на твою сторону, а ты тут же сбил меня с ног! Спасибо за поддержку!

– Да вовсе нет! – возразил Дэви. – Если говорить о сторонах, то на чьей стороне, по-твоему, для меня естественнее быть?

– А черт его знает! – сказал Кен. – Иногда твоя мысль приобретает такой грандиозный размах и такую объективность, что я начинаю сомневаться: да ты ли это? Порою, следя за её ходом, я просто не знаю, что это такое, но уж конечно нечто сверхчеловеческое!

В понедельник утро выдалось серое, прозрачное и неспокойное; западный ветер мчался по улицам, теребя всё, что нельзя было сорвать и унося с собой всё, что могло быть сорвано. Люди, шедшие на работу, нагибали головы, преодолевая напор ветра, и напряженность походки придавала им решительный вид; ветер трепал их одежду, и от этого казалось, будто они изо всех сил спешат. В газетных киосках верхние газеты в каждой стопке отплясывали бешеный танец и словно старались стряхнуть с себя огромные слова «Курс акций» прямо в лице прохожим.

Дэви и Кен ехали на завод молча, но в машине стоял беспрерывный гул – с громким хлопаньем бился над головой брезентовый верх, мимо проносились вихрем сухие листья. Осень вступила в свои права, и колючий утренний холод заставлял думать о том, что нескоро опять засияет солнце и что впереди длинная зима со снегом и слякотью.

В фабричном районе машина попала в длинную колонну грузовиков и выбралась из неё только у заводских ворот. Кен, почти не замедляя хода, прогнал машину через двор, повернул за угол и остановил у дверей лаборатории. Всё так же молча он, вышел из машины и распахнул входную дверь, даже не взглянув, следует ли за них Дэви.

Когда Дэви вошел в контору, Кен стоял посреди комнаты, сдвинув шляпу на затылок и расставив ноги.

– Ну ладно, – сказал Кен. – Что будем делать?

– У тебя есть какие-нибудь идеи?

– Ни одной. Я же тебе сказал. Я иссяк.

– Тогда надо думать, – сказал Дэви. Он сел, положив ноги на стол. – Будем сидеть и думать, вот и всё.

– Гениально! – язвительно произнес Кен. – Ты думай здесь, а я пойду думать в мастерскую. А что делать Бену?

– Скажи ему, чтобы он тоже думал, – ответил Дэви. – И никто не должен раскрывать рта, пока чего-нибудь не надумает.

Во дворе грохотали тяжелые машины, груженные сырьем, материалами, готовой упакованной продукцией, за окнами бушевал ветер, но в лаборатории царила полная тишина. Дэви вынул блокноты, исчерченные схемами и диаграммами, исписанные заметками и цифрами, и стал медленно листать странички, надеясь снова обрести тот стимул, который двигал их работу. Утренние часы сонно прошли один за другим, ничем не вознаградив его яростную сосредоточенность. Вторая половина дня оказалась тоже бесплодной. Дэви откинулся на спинку стула, заложив руки за голову, и мысленно перебирал воображаемые схемы, ища, за что ухватиться. В конце дня он услышал звяканье инструментов в мастерской и пошел посмотреть, что там происходит.

Кен возился с элементами какой-то схемы, соединяя их проводами в странном, с виду бессмысленном порядке.

– Что ты делаешь? – спросил Дэви.

– Думаю, – холодно ответил Кен. – Я люблю думать руками. А ты с чем пришел?

– Ни с чем, – сказал Дэви, вернулся обратно, сел и снова уставился в пространство.

Определить, что ему нужно, было легко: более сильный видеосигнал, иначе говоря – более сильную реакцию электрических частиц на свет и тень в передающей трубке. Просто усиливать тот сигнал, который существует сейчас, было бы так же бессмысленно, как пытаться прочесть неразборчивую подпись, увеличивая её, – неровные черточки и росчерки стали бы только крупнее, и получилось бы то же самое, только в большем масштабе. Надо было найти способ резче отделить сигнал от фона случайных вспышек: но передающая трубка и так работала при максимальной светочувствительности.

Дэви вытащил чертеж трубки и положил его рядом с первоначальными расчетами – страничкой, заполненной пять лет назад. Он чувствовал, что главная ответственность лежит на нем. Ведь в теории он был всегда сильнее Кена. То, что рождалось в его воображении, Кен блестяще осуществлял на практике. Дэви снова просмотрел основные уравнения, проверяя ход математических рассуждений, – быть может, он в свое время упустил какую-нибудь возможность, которую можно было бы сейчас использовать, – но так ничего и не нашел. Он захлопнул блокнот – на всякий случай, чтобы, имея перед глазами написанное раньше, не повторить машинально какой-нибудь ошибки. Теперь Дэви принялся за вычисления с самого начала и снова вывел те же формулы, только иным путем. Ответы получились те же самые.

– Шесть часов, – сказал Кен, появляясь в дверях. – Хочешь думать ещё, или пойдем домой?

– Сделаем передышку, – ответил Дэви, смахнув листки с вычислениями в корзинку для мусора. – А завтра начнем сначала.

На следующий день он проделал все вычисления другим способом, ещё через день – третьим; так проходил день за днем.

Он метался в тесной темнице собственного бессилия; он с исступленным отчаянием бился о её стены, но кого же ему проклинать, если он сам был и судьей, приговорившим себя к заключению, и неподкупным тюремщиком, стерегущим в темном коридоре снаружи, и даже непроницаемые стены были из его собственной плоти? Отчаяние возрастало час за часом, пока Дэви не дошел до такого состояния, что просыпался среди ночи, всхлипывая от бессильной злости, и это протяжное всхлипывание было похоже на стон человека, убитого горем.

Вики обнимала его, стараясь успокоить, но огромное несоответствие между тем, что она могла ему дать, и тем, что ему было нужно, ещё больше усиливало его муки.

– Ты непременно придумаешь, – уверяла его Вики. – Не мучай себя так. Это придет.

– Нет, не придет! – сказал он однажды ночью. – Быть может, я своими поисками только доказал, что это – предел. Может, дальше идти и некуда. Ну и прекрасно! Почему бы на этом не успокоиться? – Он сел в кровати и закурил. – Лучше убедиться в этом сейчас, чем после того, как мы подпишем договор!

– Ну перестань, Дэви, – умоляла его Вики.

– Я дошел до того, что стал ненавидеть свою работу, – со злостью сказал Дэви. – Как будто мне ведено сдвинуть огромную глыбу, и сколько я её ни толкаю, сколько ни силюсь, ничего не выходит! Не поддается! Если б не Кен, я бы завтра же повесил замок на проклятую лабораторию и ноги моей там больше бы не было! Но я обязан продолжать из-за Кена, вот и всё. Он умрет, если я скажу, что надо бросить это.

– Дэви, спи, пожалуйста. Ты совсем измучился.

– Да что ты всё время уговариваешь меня спать! – вспылил Дэви.

– Я не знаю, как с тобой говорить, когда ты такой, – с отчаянием сказала Вики. – Мне хочется тебя обнять, погладить по голове, а ты меня отталкиваешь! Я боюсь сказать всё, что я думаю, потому что не знаю, как ты это воспримешь; боюсь сказать что-нибудь не то и обидеть тебя, поэтому и лепечу, как идиотка. Но знаешь, если это и в самом деле предел…

– Нет! – в ужасе крикнул Дэви. – Не говори так! Я сдвину эту чертову глыбу! Она не может не сдвинуться! Нет такой системы, которую нельзя было бы улучшить. И не говори, что я не смогу этого сделать. Я смогу!

– Я знаю, – ласково сказала Вики.

– Тогда не говори, что это – предел!

– Хорошо, – резко бросила она и вскочила с кровати. – И довольно об этом! Хватит! – Она прошла по комнате в ниспадающей до полу шелковой ночной рубашке и так решительно распахнула дверцы стенного шкафа, что вся злость Дэви мгновенно исчезла, и он приподнялся, похолодев при мысли, что она сейчас уйдет от него совсем. Но Вики вынула из шкафа только халат. – Я сейчас дам тебе горячего какао и сандвич, ты поешь и сразу заснешь. Слышишь?

– Да, – покорно отозвался он, но Вики уже вышла из комнаты.

Дэви сразу успокоился. Из кухни доносился стук тарелок и кастрюль; хлопнула дверца холодильника. Дэви хотел было встать и пойти к Вики, но она сама вошла в комнату с подносом в руках.

– Это мне? – спросил Дэви.

– Конечно тебе. Ты же ничего не ел за обедом. Сидел и смотрел в одну точку.

Дэви не сводил с неё изумленного взгляда.

– Знаешь, – медленно сказал он, – сколько я себя помню, никто не вставал с постели, чтобы принести мне поесть. – Он смотрел на стоявший перед ним поднос, как на чудо.

– Даже твоя мать? – Вики села рядом с ним на кровать; в глазах её была жалость, но он этого не видел.

– Ведь я совсем не помню матери, – сказал он и взял сандвич так, будто это был совсем особенный сандвич, единственный и неповторимый.

– Иногда мне кажется, что помню, но когда я стараюсь представить себе её ясно, оказывается, что это Марго.

Он снова взглянул на Вики, всё ещё во власти неожиданной радости.

– Ешь сандвич, – приказала Вики. – Для чего, спрашивается, я его делала?

Дэви откусил кусочек и покачал головой.

– Замечательно! – проговорил он. – Наверное, твоя мать делала такие для тебя?

– Да, – очень мягко сказала Вики. Она смотрела, как он ест, и на глазах её выступили слезы. Никогда в жизни о нем никто по-настоящему не заботился, думала она, а он даже не замечал этого. Он любил своих близких, не задумываясь над тем, любят ли они его. Однако, если бы Дэви увидел её слезы, он не понял бы, что их вызвало; а если бы она попыталась объяснить, он, наверно, решил бы, что она хочет поколебать его беззаветную преданность Кену и Марго, которую он сохранит на всю жизнь, что бы он там ни говорил сгоряча.

– Ну как, тебе лучше? – спросила Вики, убирая поднос.

– Лучше, гораздо лучше, – ответил Дэви, забираясь под одеяло. – Пожалуй, завтра я попробую ещё один ход.

Он заснул, радуясь близости Вики и новой идее. Утром, войдя в контору, он тотчас же принялся за работу, но, исписав вычислениями три листка бумаги, понял, что снова зашел в тупик. Он отбросил листки в сторону, уронил голову на руки и тяжело вздохнул.

Каждый день, прошедший в бесплодных поисках, усиливал чувство вины у Кена, который работал в мастерской один. Отчаяние превратилось в тупую неослабевающую боль. Он корпел над чертежами и схемами, изо всех сил напрягая мозг, в надежде, что его осенит прозрение и ему станет ясен тот единственный замысловатый порядок перемещения элементов, который сразу разрешит проблему. Он думал, а пальцы его перебирали миниатюрные конденсаторы и катушки сопротивления, будто сами по себе пытались найти ту комбинацию, которую он так жадно искал.

День за днем из-за перегородки, отделявшей мастерскую от конторы, до него доносился шелест бумаги – там карандаш Дэви путешествовал по областям теории, в которых Кен чувствовал себя робким иностранцем, говорящим на чужом языке с запинками и сильным акцентом. Впрочем, решение будет найдено здесь, в мастерской, при помощи его рук. Кен считал это своим долгом по отношению к Дэви, и сознание беспомощности сводило его с ума.

При взгляде на ряды шасси со схемами и панели управления его охватывала ненависть к этому укоризненно молчавшему стеклу и металлу. Иной раз грубая отделка какой-нибудь детали повергала Кена в такое смущение, что хотелось поскорее отвернуться, но тут же ему в глаза бросалось что-нибудь другое, сделанное с удивительным мастерством, и сердце его наполнялось гордостью, гордостью и радостью, а затем ему становилось ещё грустнее, что его мозг – инструмент, который работал всегда безотказно, с такой замечательной легкостью, – теперь стал тупым и вялым.

В прошлом у каждого из них бывали такие периоды, когда творческая мысль притуплялась и ни одна идея не приходила в голову; но каждый знал, что другой протянет ему руку и вытащит из трясины. И никогда ещё не случалось, чтобы с обоими произошло такое одновременно и оба беспомощно барахтались, как сейчас. Если бы только нащупать хоть какую-нибудь идею, пусть даже самую поверхностную, приблизительную, и подкинуть её Дэви – тот при своей изобретательности, наверное, сумел бы извлечь из неё что-то полезное. Отчаяние поглотило уверенность Кена в себе, но он ни на мгновение не терял веры в Дэви.

Каждый вечер Кен возвращался из лаборатории совершенно опустошенный, приходил домой и, зная, как он сейчас невыносим, радовался, что Дуг в последние дни очень занят и редко бывает дома. Биржевой рынок расползался, как промокшая бумага. Кен мельком проглядывал заголовки вечерних газет, напечатанные жирным шрифтом, но то, что, казалось, терял он сам, было настолько важнее таких пустяков, как чьи-то денежные потери, что через минуту он отбрасывал газету и снова погружался в свои трудные мысли.

Ему хотелось хоть ненадолго сбросить тяжкий груз этих мыслей, уйти от самого себя. Хоть бы нашлась какая-нибудь девушка! Он убеждал себя, что в Чикаго у него нет знакомых девушек, но через секунду этот довод казался сущей чепухой. В городе полно девушек; стоило четверть часа погулять по улицам, как он нашел бы то, что нужно, если бы действительно этого хотел. Но дело в том, что он ничего не хотел. Он всё ещё горевал по Марго, и горе было таким глубоким, такими крепкими тисками сжимало его, что все его желания словно оледенели. И это уже становилось ему в тягость. Иногда он одиноко бродил по темным улицам или один в пустом доме стоял и глядел в окно.

Так у окна однажды и застал его Дуг, вернувшийся домой в полночь. Лицо у Дуга было бледное и застывшее. Обычная его подтянутость исчезла, он весь как бы обмяк и, казалось, не переодевался уже несколько дней. Шел он медленно, волоча ноги, словно раненый.

– Вы ещё не спите? – равнодушно бросил он. Налив себе из графина чистого виски, он залпом выпил и налил ещё.

– Как дела? – спросил Кен таким же безучастным тоном.

– Ничего, у меня всё будет в порядке, – ответил Дуг. Он упал в кресло, сорвал с себя галстук и воротничок, потом расшнуровал и сбросил ботинки, словно стремясь поскорее освободиться от любых пут. – Я потерял всё, что нажил за последний год, и ещё половину того, но по крайней мере я уже отделался. Черт возьми, какая кутерьма! Никто не знает, что, в сущности, происходит. А если кто и знает, так до него не доберешься: никому нельзя дозвониться, точно вся страна висит на телефонах. Телетайп так отстает от событий, что от него никакого толку. Между прочим, вы должны сказать мне спасибо, – мрачно усмехнулся он. – Если бы вы настояли на своем и сунулись к ним со своей демонстрацией сейчас, вас выгнали бы в шею. Сейчас ни на что не найдешь покупателя! Быть может, через месяц, когда рассеется дым, положение изменится, во всяком случае, я надеюсь, – угрюмо добавил он. – А если так и дальше пойдет, то нам всем придется туго.

Кен налил себе полный бокал виски. Светлые прямые волосы упали ему на лоб, тонкое, худощавое лицо казалось вычеканенным из металла. Всё, что говорил Дуг, не вызывало в нем ни сочувствия, ни интереса – ничего, кроме глухой злобы и презрения, но Он упорно молчал.

– Налейте и мне, – сказал Дуг, приподняв свой бокал.

Кен заколебался, потом глубоко втянул в себя воздух и пошел через всю комнату к Дугу. Наливая, он взглянул на него из-под полуопущенных век.

– Благодарю, – сказал Дуг. – Поставьте бутылку тут. – Он глядел на бокал с виски, словно не имея сил поднести его ко рту, потом вдруг выпил его залпом. – Ну? – произнес он после паузы, наливая себе в четвертый раз.

– Что – ну?

– Вы не хотите со мной разговаривать?

Кен пожал плечами.

– О чём?

– О чём? За последние пять дней несколько миллиардов долларов превратилось в пыль, вот о чём! Миллиарды, друг мой, миллиарды! Это всё равно, как если бы огромная часть нашей страны вдруг рухнула в море! А вы спрашиваете – о чём! О деньгах, вот о чём!

– Вероятно, меня это не волнует, во-первых, потому что деньги не мои, – спокойно сказал Кен.

Дуг метнул на него злобный взгляд.

– А во-вторых, потому, что среди них есть и мои?

– Может быть, – так же спокойно согласился Кен. Он в упор поглядел на этого ненавистного чужака, который приходился ему зятем, и увидел человека страдающего, человека, объятого ужасом, человека, который явно искал возможность дать выход своему отчаянию. Если бы Дуг сейчас очутился один в лесу, он запрокинул бы голову, закричал, завыл и выл бы до тех пор, пока, обессилев, не свалился бы с ног. Несмотря на светски сдержанный тон, Дуг совсем обезумел. Но Кен был ожесточен собственными несчастьями – банкротством своего таланта, одиночеством – и жаждал любого повода, чтобы обрушить на Дуга свою злость. – Может быть, вы и правы. А почему мне волноваться или даже делать вид, что я волнуюсь из-за ваших денег? Разве вы их заработали? – язвительно спросил он. – Разве вы когда-нибудь хоть что-то создали? Что моя сестра нашла в вас – никогда не пойму!

Дуг вскинул на него растерянный взгляд, потом его глаза стали медленно наливаться гневом. Губы его сжались так крепко, что кожа вокруг рта побелела и казалась бескровной. Он с трудом дышал, но даже не пошевелился.

– Вон! – тихо произнес Дуг. – Сию минуту вон!

Кен улыбнулся, глядя на него сверху вниз. Он нанес сокрушительный удар, его охватила дикая радость.

– А вам она была ни на черта не нужна, хоть вы так усердно разыгрывали неутешное горе! Может быть, вы скажете мне, зачем вы на ней женились? – спросил он таким тоном, будто вел самый обычный разговор. Но затем голос его дрогнул от волнения: – Неужели нельзя было оставить всё так, как оно было! А потом, когда между вами было бы всё кончено, она вернулась бы к нам…

Дуг медленно поднялся с кресла. Глаза его горели, угрюмое лицо побагровело. Он казался шестидесятилетним стариком.

– Предупреждаю вас, Кен…

– Можете не беспокоиться, – сказал Кен, не двигаясь с места. Сдержанная ярость в голосе Дуга представляла для него чисто клинический интерес: любопытно, как скоро он доведет этого человека до того, что эта ярость хлынет наружу. Его одолевало сатаническое искушение вызвать бешеную бурю – услышать крики, вопли, дикий рев Дуга или всё равно чей. Пусть вокруг с грохотом рушатся горы – где-то вдали его ждет чистый разреженный воздух, кусочек ярко-голубого летнего неба; очистив душу, он безмятежно взлетит в эту высь и снова станет самим собой. – Я давно хочу высказать вам всё, и только попробуйте прикоснуться ко мне – я вас убью! Я хочу убить вас, будьте вы прокляты! Хочу с тех пор, как вы убили Марго! Если бы не вы, она была бы жива, была бы здесь, с нами. Это вы заставили её лететь на том самолете…

Бутылка со свистом пролетела мимо его головы и ударилась сзади о стену; виски брызнуло на цветную штукатурку. Кен, криво усмехнувшись, оглянулся.

– Жалкий импотент! – сказал он. – Вот так и в жизни – ни силы, ни прицела! С этого дня обращайтесь ко мне только через Дэви!

Он повернулся и вышел из комнаты. Через минуту хлопнула наружная дверь – Кен ушел. Дуг сидел, бессмысленно покачивая головой. Он не был пьян, но всё, что он делал, слышал и говорил, казалось ему невероятно далеким. Он закрыл лицо руками и всхлипнул, но слез не было, как не было и ощущения горя. Сейчас он не чувствовал ничего. Он знал только, что потерял одиннадцать миллионов долларов, и эта катастрофа привела его в полное оцепенение.

В четверть первого Кен уже находился в номере отеля «Блэкстоун». Желание убежать от самого себя жгло его, как огнем; он шагал по бледно-зеленой, с золотом комнате, даже не видя её, пока не нашел то, что искал, – телефонную книжку. Он жадно схватил её, будто не было для него ничего желаннее той опасности, которая в ней скрывалась, и стал перелистывать с таким нетерпением, что надорвал несколько страниц. Наконец, он нашел нужную букву, палец его пробежал по столбику фамилий и остановился на том единственном номере телефона, по которому, как его предупреждали, звонить было опасно. Не снимая пальто, ни шляпы, он тоном приказания назвал телефонистке номер.

Подошел слуга, очевидно удивленный таким поздним звонком, но отвечавший с профессиональной сдержанностью.

– Попросите, пожалуйста, мисс Кендрик, – сказал Кен.

Он стоял у телефона, высоко подняв голову. «Наплевать на все предостережения! Она прибежит ко мне как пить дать», – с мрачным ожесточением сказал он себе. Он заставит её прийти.

– Мисс Джули Кендрик. Говорит Кеннет Мэллори, – добавил он, зная, что имя его прозвучит, как дерзкий вызов отцу, сидящему с дочерью где-то в богато обставленной библиотеке.

Лакей ответил, что сейчас посмотрит, дома ли она, – значит, она дома. Кен ждал; сердце его бешено колотилось, и он поежился, стараясь прогнать неприятные ощущения в груди. У него вдруг мелькнула мысль: кому он хочет насолить этим безумным поступком? Дугу? Себе самому? Джули? Дэви? Или всем вместе? Но вопрос был настолько сложный, что Кен не стал над ним раздумывать, и эту мысль тотчас же смел бушевавший в нем ураган злости. Он заставил себя ни о чём не думать и весь превратился в напряженное ожидание; он услышал её шаги, звук поднятой со стола трубки, её дыхание и наконец удивленную, но ласковую покорность в первом же слове, которое она произнесла. Отступать было поздно, хотя его охватило тоскливое ощущение, что всё это ему совершенно не нужно.

Вики стащила с себя платье, торопясь переодеться для предстоящей встречи. Она до сих пор не могла понять, почему Дуг позвонил ей и пригласил позавтракать. Он никогда ей не звонил; быть может, он хочет поговорить с ней насчет работы, о которой она его как-то просила, – но почему он не сказал об этом? Больше всего озадачил Вики его тон: Дуг, всегда такой самоуверенный, ничуть не сомневавшийся в своем превосходстве над окружающим его миром, говорил с ней каким-то робким, приниженным голосом, словно просил о благодеянии.

Вики приняла душ и энергично растерла тело полотенцем; коротенькие завитки на затылке, выбившиеся из-под резиновой шапочки, намокли и торчали теперь забавными мальчишескими вихрами. Стоя перед зеркалом. Вики провела пуховкой подмышками; заметив сосредоточенную морщинку на лбу, она подумала, не позвонить ли Дэви. Но что она ему скажет? Что она идет завтракать с Дугом? Тогда лучше позвонить потом – если, конечно, будет о чём рассказать ему.

Вики одевалась с необычайной тщательностью и даже не пыталась объяснить себе почему; она выбрала лифчик и белье, придирчиво пересмотрев каждую вещь. Казалось, она готовилась предстать перед чьими-то глазами, гораздо более требовательными, чем её собственные; ею руководили какие-то смутные побуждения – нечто среднее между самолюбием и чувством ответственности. Что это, собственно, было такое – она не знала и продолжала одеваться с той же тщательностью, ибо ей было несвойственно разбираться в своих чувствах в тот момент, когда они у неё возникали. Вики всегда поступала так, как подсказывал ей инстинкт; она уже по опыту знала, что если подчиниться ему, то истинные причины её поступков рано или поздно выяснятся сами собой, и это будут хорошие, а не дурные побуждения, даже если когда-нибудь потом она удивится сделанному и честно признается себе, что была не совсем права и сейчас поступила бы иначе. Но жалела бы она лишь о том, что многого тогда ещё не понимала; в худшем случае, она могла винить себя только за то, что всегда оставалась самой собой, но иной она не бывала никогда и ни при каких обстоятельствах.

Нарядный, желтовато-розовый с золотом зал ресторана был почти на три четверти пуст. Направляясь к Дугу, Вики заметила, что посетители, сидевшие за столиками по трое-четверо, переговариваются торжественно-потрясенным шепотом, как люди, понесшие тяжелую утрату. Вики чувствовала, что она привлекательна, мужчины провожали её глазами, в которых, впрочем, не исчезала хмурая озабоченность. Ничто не могло их оживить – они были слишком удручены. Женщина за одним из столиков вдруг весело расхохоталась, закинув голову; все тотчас обернулись и были явно возмущены этой неприличной выходкой. Дуг встал навстречу Вики, и его вид испугал её. Губы его были сжаты, глаза казались огромными, в них стоял тоскливый страх.

– В чём дело? – спросила Вики, садясь. – Случилось что-нибудь ужасное?

Дуг испытующе взглянул на неё, приподняв брови.

– Разве вы не слышали о падении курса? – резко спросил он и тут же, как бы прощая её, заговорил уже мягче: – Неужели вам неизвестно, что происходит?

– Я читала об этом в газетах, – сказала она.

– Ваше счастье, что вы только читали. Для других это почти вопрос жизни. Понимаете ли вы – каждая седьмая семья лишилась половины того, что у неё было неделю назад? Пострадало четыре миллиона человек, а курс всё падает и падает. Четыре миллиона!

– Четыре миллиона? – медленно переспросила она и, чуть улыбнувшись, заметила: – Любопытная цифра. Не так давно я читала, что у нас четыре миллиона безработных. Но там было сказано всего четыре миллиона, будто этого мало.

Дуг снова пристально поглядел на неё и снова решил не поддаваться раздражению.

– Но ведь это всё… – начал было он и кисло усмехнулся. – Нет, так я мог говорить на прошлой неделе. Если бы тогда вы сообщили мне, что у нас четыре миллиона безработных, я только пожал бы плечами и сказал: «Четыре миллиона ленивых слюнтяев». Теперь всё выглядит иначе. Занятно, на одной чаше весов четыре миллиона безработных, на другой – четыре миллиона делающих деньги на бирже! Из-за чего же такой шум, в конце концов? Мне уже случалось терять деньги, и никакая потеря не могла положить меня на обе лопатки. Это входит в игру. Но на сей раз слишком уж велика потеря – трудно проглотить такое за сорок восемь часов. А когда приходишь в себя, начинаешь задумываться… Впрочем, давайте не говорить о деньгах.

– Для вас это сильный удар?

Дуг пожал плечами.

– Чувствительный, до не смертельный. Право, мне не хочется говорить об этом. Уж как-нибудь сумею вернуть всё обратно. Что вы будете есть?

Они занялись меню, Дуг был отечески ласков и внимателен, и Вики удивилась про себя, почему она никогда не замечала в нем этой сердечности. Он оказался обаятельным. Она догадывалась, что он хочет установить с ней какие-то отношения, но не совсем понимала, какие роли он предназначил ей и себе. Дуг заказал завтрак и, когда официант ушел, откинулся на спинку стула и опять устремил на неё пристальный взгляд.

– И вот в результате этих напряженных раздумий я решил позвонить вам,

– продолжал он. – Мы ведь почти не знаем друг друга. А следовало бы знать.

Вики не нашла, что ответить, и промолчала, борясь с мучительной застенчивостью. Дуг не сводил с неё взгляда, и она поняла, что его расстроило это молчание, когда он, еле сдерживаясь, горячо заговорил:

– Нас будто разделяет тысяча миль, а ведь вы моя родственница…

– Я знаю, Дуг.

– Нет, вы не знаете! Вы не можете знать! – Дуг безнадежно махнул рукой. – Я был женат на Марго, а её братья – мои… Он внезапно умолк. – Всё это, быть может, глупо с моей стороны, но если уж говорить, так говорить. Мне не за что зацепиться в жизни. Я не чувствую почвы под ногами. Мне так была нужна Марго, нужна хотя бы видимость семьи, и ничего у меня нет, а может, и не было вовсе…

Официант принес завтрак; Вики чувствовала себя так неловко, что обрадовалась его появлению. Если Дуг позвал её, чтобы осуждать Кена и Дэви, он сделал огромную ошибку. Вместе с тем, она не могла не видеть, что какая-то мучительная душевная потребность заставляет Дуга искать её сочувствия, быть может, несколько неуклюже, но искренно; и она должна – просто из человечности – откликнуться на это. Теперь Вики поняла, что, собираясь сюда, инстинктивно предчувствовала что-то в этом роде. Но чего же он всё-таки хочет от неё? Так унизительно сознавать свою беспомощность!

– Боюсь, ваша неудовлетворенность объясняется тем, что вы слишком многого хотели, – слегка запинаясь, сказала она. – Если, конечно, речь идет о Кене и Дэви…

– Именно о них! – взволнованно произнес Дуг. – Вчера ночью у нас с Кеном вышла глупейшая ссора, и я предложил ему уйти из моего дома.

– И он ушел?

– Конечно. Он не имеет права так со мной разговаривать!

– В котором часу это было? – спросила Вики, недоумевая, почему Кен не позвонил и не рассказал им об этом.

– Кажется, около двенадцати. Не знаю. Какое это имеет значение?

– Никакого, – согласилась Вики. – Вы должны набраться терпения, Дуг. Они ведь не похожи на других. Они всю жизнь были так близки друг другу, что им нелегко подружиться с кем-то ещё. Мне кажется, им и в голову не приходит искать себе друзей. Я знаю их уже больше трех лет…

– Но вас же они всё-таки приняли.

– Как девушку – не как друга. А Марго так меня и не приняла. Не то чтобы она была холодна со мной или что-нибудь в этом роде. Но я для неё всегда была чужой. То же самое и с вами – для Марго вы были прежде всего мужчиной, но не другом, а мальчики сторонятся вас, так же как Марго сторонилась меня. Вы это чувствуете острее, потому что хотите сблизиться с ними. Я же Марго никогда не навязывалась.

Последнее слово вывело Дуга из себя.

– Если я «навязываюсь», – то только потому, что…

– Я хотела сказать не то. Дуг, – быстро перебила его Вики. – Я мирилась с… ну, скажем, с отчужденностью Марго, потому что и не требовала многого. Вот вы считаете, что вы одиноки; знали бы вы, что было со мной, когда я с ними познакомилась. Я погибала от одиночества. И если уж говорить откровенно, до сих пор я даже не отдавала себе отчета в том, как относилась ко мне Марго. Она была старше меня и гораздо увереннее во всем – в себе, в своих желаниях и целях, – и она была такая обаятельная! Я и не думала претендовать на какое-то место в их семье, особенно если это могло отнять что-то у неё. Я не могла состязаться с ней. И никогда не пыталась. Она давала Кену и Дэви то, что им было необходимо, и они уже ни в ком другом не нуждались. И хотя я с радостью отдала бы всё, чем было переполнено мое сердце, им это не было нужно…

Она умолкла. Дуг нетерпеливо кивал головой как человек, которому говорят не то, что он жаждет услышать. Разумеется – она же говорила не о нем, а о себе. Но замолчала вовсе не поэтому – она только сейчас обнаружила неожиданную для себя истину: изумленно раскрыв глаза. Вики вдруг поняла, что смерть Марго принесла ей облегчение. Она была поражена. Ведь она всегда восхищалась Марго как женщиной, которая во всех отношениях была неизмеримо выше её; она тайно надеялась, что когда-нибудь они будут друзьями, что Марго признает её сестрой, и вот сейчас у неё чуть не вырвалось: «Я рада, что её нет!»

– Боже мой! – прошептала Вики, охваченная жгучим стыдом.

– Что такое? – спросил Дуг.

– Ничего, – ответила она. – Ровно ничего, только вот у меня мучительное ощущение, как будто вы просите у меня чего-то, а я не могу вам этого дать. Вы хотите услышать какие-то слова, а у меня не хватает ума сообразить какие. Вам что-то нужно от меня, а я не могу понять, что именно. Скажите, что? – спросила она. – Чего вы хотите?

– Не знаю, – произнес Дуг. – Даю вам слово – не знаю.

Но Вики знала, что прозрение пришло к ней слишком поздно – уже после того, как они расстались. Дуг просил у неё той теплоты, которую она так жаждала давать; но и он тоже не понимал, что в ней происходит. Он ищет кого-то или что-то, что могло бы заменить в его жизни Марго, так же как искали этого Кен и Дэви. А Вики страстно желала стать для них тем, чем была Марго, – теперь она ясно поняла это. Скрытая радость, бурлившая в ней всё последнее время, – это просто расцвет её жизненных сил, находившихся под спудом, пока была жива Марго. Впервые Вики ощутила внутреннюю свободу, она по-женски войдет в жизнь трех мужчин и каждому станет по-своему необходима.

Пока что интуиция её ни разу не обманула – ни в том, как она вела себя с Дэви, ни даже сегодня утром, когда она мылась, одевалась и пудрилась не как обычно, а как делала бы это прелестная, полная сердечного тепла женщина вроде Марго. Однако одной интуиции сейчас было мало Вики, высокая, хорошо одетая, красивая женщина, стояла на шумной улице и не думала о том, как она выглядит, не видела потока машин, не замечала полдневной толчеи вокруг, ошеломленная новой мыслью: от неё ждали душевного тепла, а она ничего другого и не желала, как отдать его без остатка, – но ведь это надо ещё осуществить! Что, в сущности, она делает для Дэви – только готовит ему еду, убирает квартиру, спит с ним, ласкает и ждет его возвращения по вечерам! А для Кена она и вовсе ничего не делает. Дуг ушел огорченный, разочарованный… Она поняла, наконец, что нужна им, и была от этого безмерно счастлива, но её удручало то, что она не знала, с чего начать.

Первое время Дуг наблюдал за падением курса акций в тупом остолбенении; так человек, проснувшись среди ночи, смотрит на пол своей спальни, уже на дюйм покрытой плещущей водой, и пока он успевает осознать страшную опасность – река у подножия холма вышла из берегов и грозит наводнением, – внизу уже трещит бревенчатый фундамент, и, словно при землетрясении, с грохотом рушится дом.

Первые десять дней, когда началось резкое падение курса, когда такие устойчивые акции, как «Дженерал Моторс», «Истерн Кодак» и «Вестерн Юнион», падали от тридцати до сорока пунктов в каждую котировку и «даже „Стальные“ снизились с 230 до 195, Дуг оставался безучастным зрителем, уверяя себя, что это лишь обычная паника, спекуляции конкурентов, собирающих курс на сто пунктов сразу. „Стальные“ ещё подымутся до тысячи. Общий курс вовсе не идет на понижение, упрямо думал он. Каждый вечер перед закрытием биржи акции снова взлетали вверх, наполовину покрывая понесенные за день потери. Однако каждое утро бюллетени сообщали о том, что акции котируются гораздо ниже самого низкого уровня за вчерашний день и продолжают падать, так что повышение, отмечавшееся при закрытии биржи, в последующие дни почти сводилось на нет. Творилось нечто неслыханное, что уже нельзя было приписывать махинации отдельных групп, и Дуг, охваченный паникой, понял наконец, что вовсе не проницательность заставляла его оставаться в бездействии, а своего рода шок.

Впрочем, пока он пробирался сквозь толпы, теснившиеся в конторе его биржевого маклера, в других конторах и даже на улицах, остолбенение его прошло. Множество хорошо одетых мужчин и женщин стояли с застывшими глазами, с отвисшими от страха челюстями и, как загипнотизированные, следили за неуклонным падением курса. То и дело к столу биржевого маклера протискивался какой-нибудь бледный человек и, сжав зубы, бросал: «Маржа note 11 иссякает, давайте продавать!» – и не отставал от маклера, как тот ни старался отговорить его, чтобы не понести ещё больший убыток.

Дуг проталкивался к маклеру, враждебно косясь на эту инертную человеческую массу, будто виноваты во всем были толпившиеся здесь люди, будто это они опустошили его карманы и погубили плоды его хитроумных комбинаций. Он ненавидел их. Они разъелись за счет процветания страны, а теперь сбывают акции, спасая свою шкуру. «И как же вы могли наделать такое? – думал он, ожесточенно расталкивая локтями толпу и вкладывая в эти толчки всё свое презрение и злобу. – Где ваша гордость, где ваша вера в будущее страны?» Осыпая их про себя злобными упреками, он, наконец, добрался до стола и крикнул в лицо маклеру точно так же, как они:

– Ради бога, Пэт, продавайте всё!

Он понятия не имел, в какой цене сейчас его акции. Бюллетень, только что полученный по телетайпу, сообщал сведения двухчасовой давности, а пока его распоряжение о продаже дойдет до биржи, курс может упасть ещё ниже. Впрочем, ему было всё равно. Поскорее отделаться от ощущения, будто из тебя выпускают кровь, и спокойно подумать – вот всё, чего ему хотелось.

Но думать он не мог. Он почти не сознавал, что делает и что говорит. Ночью у него была дурацкая ссора с Кеном, а через два часа он уже не помнил, что они наговорили друг другу.

В темной спальне, лежа без сна, он вдруг почувствовал, как вспыхнула боль в старой ране, по которой Кен словно прошелся тупым ножом. «Разве вы заработали свои деньги?» – спросил он. Да, с тех пор как Дуг демобилизовался из армии, он умело наживал деньги, и его состояние далеко превзошло наследство, оставленное отцом. Всей своей деятельностью Дуг доказывал, что как бизнесмен он не хуже покойного отца, а возможно, и лучше. Но теперь, в самое темное время ночи, когда темнота сметает прочь всякий самообман и человек, уставившись в голый потолок, видит свое ничтожество во всей его наготе, внутренний голос, коловший иглами сарказма мозг и сердце, твердил Дугу, что он самый обыкновенный богатый бездельник; недаром он в пору своего одинокого детства не хотел вырастать, боясь, что из него не получится выдающегося человека. В последние годы любой кретин, обладающий капиталом, сумел бы нажить большие деньги.

«Нет, нет, это не так!» – отчаянно твердил про себя Дуг. Нет, что бы он ни делал, у него всегда была определенная цель. Ведь удавалось же ему удовлетворить свою вечную жажду приобщиться к чему-то новому, выдающемуся, единственному в своем роде. Он не только накапливал деньги. Он создавал компании ради чужого творчества, на которое не способен сам. Одна Марго понимала, что в нем есть такой талант, и он связал свою жизнь с нею, чтобы она повторяла ему это снова и снова, чтобы находить подтверждение этому при каждом взгляде на неё. Ему до того не хватало Марго, что он заплакал; так он и заснул со слезами на лице.

Утром тоска по Марго перешла в ощущение томительной пустоты – словно эта пустота образовалась у него в сердце. Но горе его граничило с гневом: почему он должен быть лишен того, что так необходимо ему в жизни? Кто может дать ему это? Братья Марго? Их подчеркнутое нежелание проявить хоть какую-нибудь признательность за то, что он готов был им дать, приводило его в бешенство. При Марго он сделал бы для них всё что угодно, и даже теперь, когда её нет, он охотно выполнил бы свои обязательства. Но сейчас он с наслаждением послал бы их ко всем чертям, вышвырнул бы из своей жизни, растоптал бы, как всех тех, кого избирал за талант и кто почему-либо вызывал его гнев. Но прежде его воодушевляла радостная уверенность в себе; теперь она исчезла, оставив лишь горькую опустошенность.

Марго была первой женщиной, которая что-то внесла в его жизнь. До встречи с нею женщины вызывали в нем лишь чувство азарта, вскоре уступавшее место презрению, ибо победа давалась слишком легко: надо было лишь заплатить, причем не обязательно деньгами – мало ли что он мог сделать благодаря влиянию, которое создали ему деньги, а стоимость купленной победы он вычислял уже сам. Но если Марго была совершенно равнодушна к любым благам, ко всему, кроме него самого, разве не может найтись ещё одна такая женщина? Он быстро перебрал в уме всех знакомых женщин; некоторые могли бы, пожалуй, заинтересовать его, но вызывали в нем страх: а вдруг он окажется несостоятельным как мужчина? Ведь со времени смерти Марго его не тянуло к женщинам. Нет, ему нужна такая, с которой можно было бы не думать об этом, которая просто понимала бы его, согревала бы своим теплом и служила как бы зеркалом, в котором он видел бы себя таким, каким ему хотелось быть.

Повинуясь внезапному порыву, он позвонил жене своего шурина, женщине, которую, в сущности, едва знал. Завтрак с нею закончился для Дуга полным крахом, и он ушел ещё более подавленный, чем прежде.

Ему казалось, что он потерял какую-то опору и его шатает из стороны в сторону, как пьяного; он сидел в тишине своей огромной пустой гостиной, обхватив голову руками, закрыв глаза, и кричал про себя: «Стань человеком! Действуй!», стараясь пересилить и заглушить назойливый голос, с издевкой твердивший: «Ты только щепка на волнах прибоя»

Прибой… нескончаемые зеленые волны катятся к берегу, вздымаются вверх, обрушиваются белой пеной, которая с шипением откатывается назад, а над ней неуклонно движутся и плещут новые волны, снова вздымаются и снова рушатся, вверх-вниз, вверх-вниз, вверх…

Дуг резко поднял голову. Поток сумбурных мыслей сразу замер, как звуки настраиваемого оркестра от взмаха дирижерской палочки; грызущий страх мгновенно исчез – новая мысль заставила его вздрогнуть, как от внезапного толчка. Дугом овладело такое волнение, что он еле дышал. Он нажил состояние, пользуясь взлетом биржевого курса, – он наживет в десять раз больше сейчас, когда курс рухнул вниз! Дуг взглянул на циферблат – три часа ночи. Он еле дождался утра.

Дэви неподвижно сидел за столом в лаборатории, сосредоточенно уставясь на пустую стену, не смея ни шевельнуться, ни подумать о чём-то постороннем, ни прислушаться к вою ветра и грохоту грузовиков во дворе из страха отвлечься и упустить внезапное откровение, которого он ждал с минуты на минуту. Он инстинктивно чувствовал, что проблема будет разрешена сразу, в один миг.

Всё утро в мозгу его мелькали какие-то неясные идеи. Из густого тумана на него мчались призрачные всадники; что-то крикнув, они проносились мимо и, прежде чем он успевал рассмотреть их и разобрать брошенные на скаку слова, исчезали из виду, а он опять изнемогал от волнения и тревожного ожидания.

Он был совсем один. За последние две недели Кен лишь забегал на минутку, входил в лабораторию веселым, беззаботным шагом и тут же исчезал, взглянув на Дэви блестящими глазами и рассеянно насвистывая какую-то песенку, в которой не было мелодии, а был лишь ритм; это могло означать только одно: у Кена появилась девушка.

Две недели назад, когда Кен позвонил рано утром и сказал, что не придет сегодня в лабораторию, Дэви мгновенно понял, что он сейчас лежит в постели с девушкой, либо его постель ещё хранит тепло женского тела, а девушка лишь минуту назад убежала к родителям, к мужу или просто чтобы соблюсти приличия и, наспех чмокнув его на прощание, пылко пообещала вернуться при первой возможности.

Дэви понял это, но между ним и Кеном всегда существовал молчаливый уговор не выдавать ни друг друга, ни своих девушек. Считалось, что Дэви ничего не знает, если только Кен не находил нужным сказать ему правду; поэтому Дэви, уже обо всем догадавшись, спросил:

– В чём дело? Ты нездоров?

– Немножко переутомился, малыш, вот и всё, – небрежно отвечал Кен с той обаятельной искренностью, которая даже самую явную ложь делала правдоподобной. – Может, если я поброжу немножко и потолкую сам с собой, мне и подвернется какая-нибудь идея. А ты ещё ни на что не набрел?

– Нет, – сказал Дэви. – Пока нет. Только ты, пожалуйста, не пропадай.

– Ни в коем случае! – горячо заверил его Кен, однако Дэви не сомневался, что Кен, разговаривая с ним, не выпускает из объятий девушку.

– Я позвоню тебе в полдень. Может, позавтракаем вместе.

Но, как Дэви и предполагал, в полдень Кен позвонил и сказал, что он всё ещё ни к чему не пришел, и хоть в голосе его слышалось огорчение, он как бы молил оставить его в покое, и Дэви не настаивал на встрече. Кен мог напрягать мозг и предаваться отчаянию лишь до известного предела, а потом внезапно сбрасывал с себя тяжкий груз и, пробормотав: «А, к черту!», устремлялся прочь, ухватив под руку любую девчонку, которой стоило только улыбнуться ему. Через минуту он уже влюблялся в неё с таким же самозабвенным пылом, с каким, без всякой, впрочем, пользы, бился над разрешением проблемы. Он должен был всё время видеть её, чувствовать рядом, ласкать и ласкать, словно хотел, чтобы неутомимое тело послужило примером ослабевшему мозгу. Потом, когда он и девушка доходили до полного изнеможения, уже не соображали, чье обнаженное тело они чувствуют под рукой, свое или чужое, Кена охватывала умиротворенная нежность и он вдруг начинал понимать, что его мозг, о существовании которого он из злости старался забыть, всё это время ни на минуту не переставал работать. Девушка, лежавшая в его объятиях, замечала, что несмотря на всю её нежность он становился невнимательным и рассеянным, и тогда ничего уже нельзя было поделать: он постепенно освобождался и от неё и от безумных обещаний, которые надавал, желая лишь одного – поскорее вернуться к работе.

Год за годом происходило одно и то же; единственной девушкой, которая не пожелала подчиниться установленному Кеном порядку, была Вики. Кто его нынешняя девушка, Дэви не знал, да, впрочем, всю эту последнюю неделю ему было совсем не до того. С таким же безразличием он отнесся и к ссоре Кена с Дутом. Последнее время каждый из них отгородился от остальных непроницаемыми стенами своих забот: Кен был поглощен пока ещё не известной девушкой; Дуг – биржей; Дэви – решением главной проблемы, которая держала его сейчас в напряженном ожидании.

И хотя Дэви просидел так долгие годы, догадка осенила его столь внезапно, что он сначала даже растерялся.

Потом он лихорадочно бросился записывать уравнения, торопливо, порою совсем неразборчиво, – он не хотел принимать на веру результаты сложной работы мысли, происходившей где-то в его подсознании, без наглядных и точных доказательств. Меньше чем за пять минут он исписал теоретическими выводами семь страниц и наконец нашел простую и убедительную формулу, указывавшую на то, какие изменения необходимо сделать в конструкции фотоэлектрической сетки в трубке. Но даже этому он отказывался верить, словно его неразборчивые каракули были следствием недостаточно четкой мысли. Пальцы его слегка дрожали; сделав почти физическое усилие, он с педантичным упорством учителя, показывающего приемы письма нестерпимо тупому ученику, постарался писать как можно четче. Снова тот же ответ, обещающий фантастический успех. Дэви глядел на бумагу, и по лицу его медленно расползалась мальчишеская улыбка. Его усталое тело сразу обмякло, он откинулся на спинку стула и уронил руки; карандаш выпал из его пальцев и покатился по полу.

– Ах ты сукин сын! – радостно вздохнул он, обращаясь к потолку, к прибору, к первоначальной концепции, ко всему огромному, ещё не видимому и не познанному миру физических явлений, который предстояло исследовать. – Трижды сукин сын! Тебе от меня никуда не уйти! – Через минуту он загорелся неудержимым желанием поскорее взяться за работу и впервые за всё время остро ощутил отсутствие Кена. Он выпрямился и взял телефонную трубку, но ничего не достиг, разве что заставил звонить другой телефон в пустом гостиничном номере, в самом центре города; телефон звонил и звонил с тщетной настойчивостью, пока Дэви, медленно закипая от злости, не бросил трубку. Но злость только подхлестнула его, и через несколько минут он уже набрасывал новый чертеж фотоэлектрической сетки. Он с головой ушел в работу и тогда услышал, как хлопнула наружная дверь.

Дэви вскочил, не выпуская из рук чертежей; он так обрадовался приходу Кена, что не только простил ему долгое отсутствие, но и выругал себя: как он мог рассердиться на него так сразу! Ведь Кен не подошел к телефону только потому, что был уже на пути в лабораторию. Но это оказался вовсе не Кен, а Ван Эпп. Дэви оставалось лишь пожать плечами.

– Я тут надумал кое-что, от чего можно оттолкнуться, – спокойно сказал он. – Пойдемте в мастерскую, я покажу вам, что надо делать.

И они вдвоем взялись за изготовление тончайших деталей для новой конструкции, однако работа подвигалась медленно, потому что ни один из них не обладал тем опытом и изощренным чутьем, какое было у Кена даже в пальцах. До самого вечера и почти весь следующий день трудились они над тонкой, как паутина, конструкцией, натыкаясь на одну неудачу за другой. И всё это время телефон Кена не отвечал. В самом ли деле его не было дома или он лежал в постели на расстоянии вытянутой руки от аппарата, но рука эта обнимала девушку, и поэтому в ответ на настойчивые звонки он только досадливо морщился?

«Пусть себе трезвонит, будь он проклят! – быть может, шептал он, смеясь, на ухо девушке. – Пусть весь мир стучится к нам в дверь! Я слышу только тебя!»

На третий день Дэви и Ван Эппу удалось наконец сделать новую сетку без особых изъянов, и перед Дэви встала задача вскрыть одну из герметически запечатанных трубок. Он поглядел на большой грушеобразный стеклянный баллон со сложным переплетением металлических электродов, намечая ту линию на шейке трубки, где её можно было бы разрезать с наименьшим риском – так, чтобы хлынувший внутрь воздух не испортил её. Дэви точно знал, что надо делать, хотя сам давно уже не вскрывал трубок. Такая тонкая работа была специальностью Кена, но если Дэви сейчас не возьмет всю ответственность на себя, дело не двинется вперёд. Риск был велик: малейшая ошибка могла испортить трубку так, что уже не поправишь, но иного выхода нет – надо рискнуть.

Дэви снял со стены кислородную горелку и распрямил две питавшие её длинные резиновые трубки, чтобы они не переплетались и не мешали ему. Затем он включил газ – на конце горелки затрепетал крошечный желтый флажок пламени. Дэви поглядел на него и с тайным страхом, сковывавшим его движения, подошел к стальному баллону с кислородом, своего рода бомбе, поставленной торчком, и открыл первый клапан. Стрелка манометра мгновенно качнулась до сотни фунтов на квадратный дюйм, но Дэви удержал её от дальнейшего скачка и заставил замереть на месте. Затем он стал осторожно поворачивать медную ручку точной регулировки клапана, пока прибор на выходе не показал десять фунтов на квадратный дюйм – гораздо больше, чем ему требовалось, но он всё же пустил струю кислорода в горелку, чтобы проверить силу напора. Кислород ворвался в желтое пламя голубой струйкой – пламя вспыхнуло ярче, поголубело, потом посинело, становясь всё темнее и гуще, пока наконец трепещущий флажок не сузился и не превратился в красивый синий вымпел, напрягшийся под напором дувшего сквозь него кислородного ветра. Дэви приоткрыл клапан чуть побольше – вымпел стал острой прозрачной голубой иглой, до того накаленной, что она могла бы расплавить сталь.

Дэви всё же не мог заставить себя притронуться к трубке, не попытавшись ещё раз вызвать Кена. Он выключил кислород, и гудящая игла снова превратилась в желтый язычок, слегка загибающийся кверху от тока воздуха в комнате; пламя было снова спокойным и тихим, как огонек свечи.

Телефон Кена по-прежнему не отвечал. Разозлившись, Дэви решил было послать ему телеграмму. Кен может не отвечать на телефонные звонки, но – хочет он этого или нет – посыльный просунет желтую бумажку под его дверь. «А впрочем, ну тебя к черту, – подумал Дэви. – Ты мне не нужен. Я тоже могу научиться всему, что умеешь ты!» В таком весьма воинственном настроении он вернулся в лабораторию и смело приступил к делу. Без всяких колебаний он взял острый напильник и провел черту вокруг шейки трубки, на дюйм выше того места, где начиналась выпуклость. Потом включил кислород. Сейчас он стал Кеном. И с ловкостью Кена он поднес острие стеклянной палочки к гудящему пламени и не отнимал, пока стекло не стало золотистым, потом красным и наконец не начало плавиться. С той же ловкостью, порожденной абсолютной уверенностью, он прижал раскаленное острие палочки к черте, проведенной на шейке трубки, и словно сам почувствовал его жгучее прикосновение. Кончиком пальца он провел по языку и легонько стряхнул капельку слюны на раскаленное стекло. Раздался негромкий, но резкий звук – нечто вроде быстрого «крак!». ещё секунда – и царапина на стекле превратилась в трещину, которая мгновенно обежала вокруг всей шейки по черте, проведенной напильником. Воздух, проникший сквозь трещину, бесшумно заполнил вакуум. Разрез был сделан ровно, трубка не повреждена; теперь Дэви мог вынуть её основание, к которому была присоединена вся металлическая конструкция. Когда они заменят прежнюю сетку новой, обе части трубки можно будет снова сложить, запаять, и она опять станет такой, как была. И только когда всё было кончено, Дэви понял, какого напряжения стоила ему эта операция, и чуть не засмеялся: до чего же это оказалось просто! Он увидел, что Ван Эпп смотрит на него с восхищением; должно быть, он сам так смотрит на Кена, подумал Дэви. Но эта мысль была ему сейчас неприятна, и он тут же выбросил её из головы. Остаток дня они занимались монтированном новой сетки, запаивали трубку и снова создавали в ней вакуум.

На следующее утро, придя в лабораторию, Дэви услышал в мастерской чьи-то деловитые шаги, а на вешалке в конторе увидел шляпу и пальто Кена. Дэви тотчас прошел по коридору и остановился в дверях мастерской, но Кен, возившийся с какой-то схемой, едва взглянул на него.

– Нашел! – кратко бросил Кен, всем своим видом показывая, что он занят и ему не до разговоров. – Меня осенило в два часа ночи.

– Ты нашел? – переспросил Дэви. – Что ты хочешь сказать? Где ты пропадал, черт возьми? Это я нашел. Я сконструировал новую сетку…

– Какая там сетка! – нетерпеливо перебил его Кен. – Надо, чтобы сигнал усиливался сам собой, а помехи сами собой исчезали…

– Вот как? – не без иронии осведомился Дэви. – И только-то?

– И только-то. Слушай, Дэви, дай мне два часа, и я тебе покажу. Сам увидишь.

– Ладно, если у тебя получится – покажи. А я тем временем займусь своим делом.

– Валяй, – согласился Кен. – А когда застрянешь, приходи помогать мне. Куда это запропастился Ван Эпп?

– Он работает со мной, – холодно сказал Дэви. – А где же ещё он, по-твоему, должен быть? Он-то, по крайней мере, приходил сюда каждый день.

Кен, наконец, поднял глаза на брата, но взгляд у него был простодушный и невинный до бесстыдства. Он улыбнулся и подмигнул.

– Ладно уж, – мягко сказал он и рассмеялся. – Я, может быть, и не часто здесь показываюсь, но если прихожу, то недаром!

Результаты своей работы Дэви мог проверить лишь через три-четыре дня, но он упрямо продолжал трудиться вместе с Ван Эппом. Он решил доказать, что его вычисления правильны, хотя каждую минуту ожидал, что Кен позовет его и похвастается легкостью, с какою он одержал победу. Как бы ни был уверен Дэви в своей правоте, интуиция Кена вызвала в нем такое уважение и восхищение, что, если бы Кен заявил о найденном им способе делать черное белым, Дэви принял бы это за непреложную истину. Тем не менее день прошел, а Кен так и не позвал его посмотреть на чудо. Вечером, когда они вместе выходили из лаборатории, Кен был всё так же спокоен и уверен в себе.

– Завтра увидишь, – пообещал он.

Но на следующий день Дэви был настолько поглощен испытаниями своей сетки и так напряженно ловил все признаки неминуемого провала, что только к вечеру вспомнил о Кене, который не позвал его и сегодня.

– Как дела? – спросил Дэви, когда они вместе ехали в город.

– Да так себе, – процедил Кен. – Просто ума не приложу, почему ничего не получается. Либо один из элементов в схеме пошаливает – но вряд ли, – либо я чего-то не учел. Ну ничего, рано или поздно выйдет, – упрямо продолжал он. – Я в этом не сомневаюсь. А как у тебя? – спросил он, впервые проявляя какой-то интерес к работе Дэви. – Что-нибудь получается?

– Ещё рано говорить об этом, – коротко ответил Дэви.

Его грызла тревога, но он продолжал надеяться, что, как только все переделки будут закончены, правильность вычислений подтвердится самым эффективным образом. После того как он заменил сетку, изображение стало раз в пять отчетливее, что и предсказывали его теоретические расчеты, но во столько же раз усилился и фон из крутящихся хлопьев снега. Весь следующий день он старался ослабить резкость фона и довести его хотя бы до прежнего состояния, но что бы он ни делал, отчетливое изображение креста заслоняли ещё более отчетливые белые хлопья, так исступленно мелькавшие на экране, что порой казалось, будто всё стало куда хуже прежнего. Дэви перепробовал все способы, приходившие ему на ум, даже то, что, казалось бы, не имело никакого отношения к его замыслу; затем в отчаянии он прибег уже к полной чертовщине: стал поворачивать выключатели в обратном порядке, вертел их так и этак, пока, наконец, преисполнившись отвращения к самому себе, не отправился к Кену за помощью. Кен сидел, положив ноги на стол и заложив руки за голову, а перед ним стояла забытая схема.

– Я как раз собирался позвать тебя, – не оборачиваясь, сказал Кен.

– Вышло? – спросил Дэви.

– Черта с два! Полный крах. – Он медленно опустил ноги на пол, и только тут Дэви увидел, как он измучен. – Ну его к черту. Давай работать над твоей идеей.

Дэви коротко рассмеялся.

– Над какой идеей? Я до того запутался, что сигнал и фон усилились у меня на пятьсот процентов, а устранение помех стоит на огромном, жирном нуле.

Кен медленно повернул к нему голову.

– Как ты сказал? Ты усилил яркость изображения?

– Я же тебе говорю: в пять раз.

Кен поднялся со стула, посмотрел долгим взглядом на брата и торжественно поцеловал его в кончик носа.

– Малыш, – сказал он, – ты всегда был жемчужиной моей души. Давай поженимся.

Он схватил со стола схему, сунул её подмышку и так стремительно бросился в комнату, где находилась передающая трубка, что когда Дэви нагнал его, Кен уже подсоединил свою схему к новой трубке.

– Включи, и давай посмотрим, не получится ли из двух неудач одна удача, – сказал он.

Дэви включил Дугу и всю остальную передающую аппаратуру. Через две минуты экран приемной трубки слабо засветился. Свечение становилось всё сильнее, пока лунный диск не засиял ровным ярким светом; тогда вступили в строй остальные части схемы, и в центре экрана внезапно, точно кто-то сдернул с него покрывало, появился крест. Кен и Дэви, будто завороженные, смотрели на его четкие очертания. Снежных хлопьев не было и в помине. Вместо них лишь слегка кружились, как пушинки, еле заметные точечки, которые не могли идти ни в какое сравнение с тем, что было раньше.

– Боже мой! – тихо промолвил Кен. – Вот оно!

Дэви ничего не ответил – он был слишком взволнован. Это был самый большой, самый решающий шаг вперёд, какой они сделали за всё время работы, а ведь он уже давно распростился с надеждой достичь такого потрясающего успеха. Он ничего не добился бы без Кена, а Кен ничего не добился бы без него. В последние недели Кен, казалось, отдалился от него как никогда, и в то же время во всем, что касалось дела их жизни, они были ближе друг другу, чем когда-либо.

Дэви оторвал взгляд от экрана и посмотрел на Кена – он был так потрясен, так околдован виденным, что на его лице появилось самозабвенное, восторженное выражение. И это тоже Кен, подумал Дэви, и, пожалуй, более настоящий Кен, чем тот другой, на первый взгляд способный ради мимолетного увлечения забыть о том, что является целью их жизни. Но Дэви тут же спохватился, что он, собственно, не имеет никакого права осуждать других, а особенно Кена, потому что, в конечном счете, Кен всегда выходит победителем…

– Ты бы позвонил, – сказал, наконец, Дэви.

– Кому это?

– Дугу, конечно. – Как Дэви и ожидал, Кен широко улыбнулся. Дэви как бы предлагал мир Кену. – На этот раз мы имеем право звонить ему, потому что теперь покажем им такое, от чего у них глаза на лоб полезут. И можешь ему сказать, что это говорю я!

…Вскоре приехал Дуг; он стоял перед экраном, бесстрастно разглядывая новое изображение. Лицо его было непроницаемо, но Дэви знал, что он обдумывает про себя десяток невысказанных вопросов.

Наконец Дуг заговорил:

– Это гораздо лучше. – Он словно рубил слова. – Но в таком виде прибор, конечно, нельзя показывать.

– Почему же?

– Потому что вы не показываете движения. А ведь это ваша главная цель, не так ли?

– Мы покажем и движение, – сказал Дэви. – Назначьте время для демонстрации, а мы покажем на экране движущееся изображение. – Он ждал, что Дуг выскажет свои затаенные мысли, но тот промолчал. Дэви понимал, что Он думает о чём-то куда более важном, чем неподвижное изображение, и насторожился.

– Значит, вы договоритесь о времени, – повторил он. – А мы постараемся, чтобы демонстрация прошла успешно. – Затем он умолк. О чём бы ни думал Дуг, это его дело, а у Дэви немало своих забот, над которыми приходится ломать голову.

Дэви глядел в окно на косо летящий первый снег. Густые белые хлопья с жутким безмолвием, как бывает во сне, падали на город. В белесой мгле по заводскому двору сновали грузовики, мимо этих бесшумных черных призраков сквозь белый снегопад шли, спотыкаясь, члены правления, словно влекомые к дверям лаборатории той же волшебной силой, которая всё утро, казалось, управляла последними приготовлениями к демонстрации. Сила эта была для Дэви такой реальной, что она заставляла трепетать даже воздух, и такой непреодолимой, что тянула, толкала, подгоняла всё: и людей, и прибор, и происходившие в нем процессы, приближая их секунда за секундой к решающему часу; а когда всё будет готово и станет на свои места в ожидании исторического события, внезапный, ослепительный успех заставит забыть прошлые разочарования и оправдает прошлые жертвы и отчаяние.

Стрелки часов показывали одиннадцать; демонстрация была назначена на половину двенадцатого, а прибор безотказно работал с восьми часов утра с удивительной, ничем не нарушаемой легкостью, как бывает только в мечтах. Каждые несколько минут Кен выключал прибор. Он боялся, что они зря израсходуют свое редкостное везение и, когда начнется демонстрация, прибор перестанет работать. Но стоило ему повернуть выключатели, как Дэви, который не мог вынести вида мертвого пустого экрана, принимался уверять, что они только спугнут чары: раз прибор сразу повел себя хорошо, значит обязан и впредь вести себя так же. Всё утро Кен и Дэви препирались с озорным юмором; им казалось, будто пальцы их стали гораздо проворнее, мысли живее и, что бы они теперь ни делали, никаких ошибок уже быть не может. Проблемы, возникавшие в последние минуты, разрешались с такой же легкостью, с какой игрок сдает скользящие карты из только что распечатанной колоды.

За это утро они сумели придумать кое-какие усовершенствования, усилившие четкость изображения, которую ещё несколько дней назад они считали предельной.

Веселая возбужденность казалась им такой естественной, а близкий успех таким несомненным, что слова пришедшего раньше остальных Дуга прозвучали для них как гром среди ясного неба.

– Допускаю, что эта ваша штука великолепна. Но сейчас не время, предупреждаю вас, не время для этого! – сказал он. – Акции продолжают падать, и этим людям наплевать на всё, что не может возместить им убытки немедленно! Не через год, а сегодня!

Дэви взглянул на Дуга, как на сумасшедшего.

– Теперь уж ничего не поделаешь, – сказал он. – У нас всё готово. Бросить свое дело мы не можем. Пусть сбудется то, что записано о нас в книге судеб.

– А если они не пожелают заглянуть в эту книгу?

– Значит, заглянет кто-нибудь другой, – упрямо сказал Дэви. – Мы готовы. Нельзя же просить ребенка, чтобы он появился на свет на несколько недель позже срока.

– Роды не вызываются поворотом выключателя, – возразил Дуг. – Я прошу вас отложить демонстрацию на некоторое время, только и всего. Месяца на два.

– А что изменится за два месяца? – спросил Дэви.

– Через два месяца они будут плясать под мою дудку, – спокойно ответил Дуг. – В последние недели я скупил контрольные пакеты многих компаний буквально за бесценок. Акции продаются на бирже за гроши, но компании всё же существуют и продолжают выпускать свою продукцию. Мне понадобится по крайней мере месяца два, чтобы упрочить свое положение, и тогда фирме «Стюарт – Джанни» останется либо сдаться, приняв мои условия, либо бороться против меня. Если вы подождете, то сможете предложить ваш прибор прирученной фирме «Стюарт – Джанни», иди новой фирме Волрата «Средства связи», или уж не знаю, как она там будет называться. В любом случае вы добьетесь своего без борьбы. – Кен вдруг негромко рассмеялся.

– Больше всего мне нравится ваше умение не договаривать. Если «Стюарт – Джанни» заключит с нами договор сейчас, то через несколько месяцев она станет сильнее, и вам будет не так-то легко прибрать её к рукам, не правда ли?

– Да, – невозмутимо согласился Дуг, словно речь шла о сущих пустяках. – Вполне возможно.

– А вам этого не очень хочется. Так что сейчас вы беспокоитесь не о нас, – продолжал Кен. – Вы гораздо больше беспокоитесь о себе.

– Может быть, и так, – с тем же спокойствием ответил Дуг. – А может, вы напрасно толкуете мои слова иначе. Но пусть будет по-вашему. Показывайте свой прибор правлению. Увидите, что будет. Вам придется выдержать отчаянную борьбу, чтобы вырвать у них какие-то жалкие крохи. Они не увидят того, что вы им покажете. Они будут смотреть на экран, а видеть только биржевой бюллетень.

– Погодите-ка, – сказал Дэви. – Вы предлагаете нам что-либо определенное?

– Я только прошу вас подождать.

– И ничего более внятного вы нам не скажете? – настаивал Дэви.

– Сейчас я больше ничего не могу сказать, потому что ещё точно не знаю, каково будет мое положение, когда развеется дым. Знаю только одно: сколько бы они не предложили вам сегодня – если они вообще что-то предложат, – это будет значительно меньше того, что попозже смогут предложить вам они же или я. С другой стороны, если сегодня они откажут вам наотрез, что тоже вполне вероятно, вы потеряете всякую возможность торговаться в дальнейшем.

– Чем вы и воспользуетесь, – вставил Кен.

– Я этого вовсе не говорю, – упрямо возразил Дуг. – Я просто стараюсь объяснить вам ваше положение.

– Нам не остается ничего другого, как идти вперёд, – сказал Дэви. – Раньше могли решать мы сами, теперь за нас всё решает прибор. Он работает, и демонстрация должна состояться через полчаса. И ничего уже нельзя поделать, разве что разнести его вдребезги.

– Вы всё ещё уверены, что вам удастся поразить их воображение, – заметил Дуг.

– Конечно, – сказал Дэви. – Они будут поражены, хотят они этого или нет, а вам, Дуг, я скажу вот что: ваше предложение или, вернее, совет произвел бы на меня куда большее впечатление, если б вы пришли с ним немножко раньше. Вы вот уже сколько времени вынашиваете свои замыслы, но ведь наши намерения были вам хорошо известны. Почему же вы нас не предупредили раньше?

– Я был страшно занят, только и всего.

Дэви покачал головой и улыбнулся.

– Нет, – сказал он. – Дело далеко не так просто. Этого не может быть. Нам всё же придется пойти на риск.

Дуг пожал плечами и, бренча монетками в кармане, отошел в сторону. Однако в нем чувствовалась какая-то напряженность. Он точно выжидал чего-то. Дэви, не обращая на него внимания, снова взялся за работу.

– Дэви, как называется та фирма, которая купила у вас первый патент? – вполголоса спросил Дуг. – Та, что заплатила вам пять с половиной тысяч.

– «Электроматик», – ответил Дэви, слегка недоумевая, почему Дуг говорит почти шепотом. – Им понадобился наш патент на схемы управления.

– Так я и думал. Я могу купить эту фирму за гроши, если не буду терять времени. Мне кажется, многие ваши идеи и схемы можно применить к управляющим механизмам, которые она производит. Перед вами может открыться совсем новая область для применения ваших идей.

– Конечно, – рассеянно отозвался Дэви. Подняв глаза, он увидел, что остался наедине с Дугом. Кен и Ван Эпп ушли в соседнее помещение, где была мастерская, и сейчас работали вместе у токарного станка. По напряженному взгляду и пониженному голосу Дуга Дэви догадался, что он собирается вести с ним какой-то особо секретный разговор. Дэви похолодел от необъяснимого страха, словно столкнулся со смертельной опасностью.

– У меня явилась мысль, – скороговоркой продолжал Дуг, подходя ближе и ещё больше понижая голос, – заключить соглашение, по которому эта фирма перейдет в мои руки, а я отдам её вам, чтобы вы тоже имели свою личную долю в предприятии.

– Отдадите? – переспросил Дэви. – «Электроматик» – фирма, заключающая сделки на миллион долларов в год, а вы хотите отдать её мне?

– Мы выработаем соглашение о нашем совместном участии в деле, – небрежно сказал Дуг, глядя Дэви в лицо. – Только вы да я. Но вы можете вести дело, как вам заблагорассудится. Фирма приносит миллион долларов прибыли в год, но можно сделать так, что она будет приносить гораздо больше, – добавил он. – И вы как раз тот человек, который это сделает.

– Вы да я? – спросил Дэви. – А Кен?

Дуг опять пожал плечами.

– Кен согласится на всё. Если вас устраивает такая сделка… слушайте, ведь вы женаты, рано или поздно у вас будут дети. Вы должны подумать о них. Объясните это Кену или не объясняйте ничего. Ведь если вы скажете, даже сию минуту, что согласны отложить демонстрацию, он пойдет и на это.

Дэви глядел своему зятю в глаза и не мог выговорить ни слова: его одолевали противоречивые порывы, в том числе и дикое желание тут же убить его, но среди хаоса мыслей самой отчетливой была одна: «Вот так же когда-нибудь Кен примет подобное предложение и продаст меня; и когда это случится, я буду знать, что он в это время думал».

Дэви опустил глаза и, стараясь, чтобы голос его звучал как можно спокойнее, сказал:

– Мы поговорим об этом после демонстрации. И если мы с Кеном решим, что нам пригодится такая компания, как «Электроматик», мы втроем разработаем соглашение о совместном с вами управлении ею. – Он заставил себя снова взглянуть на Дуга. – После демонстрации.

– Как вам угодно, – ответил Дуг таким тоном, словно речь шла о сущих пустяках, но скулы его порозовели, а глаза стали странными, почти больными. – И если к тому времени это не перестанет мне казаться целесообразным, мы что-нибудь придумаем. Однако помните: я предложил это сегодня, – резко подчеркнул он. – Сегодня утром. Одно дело принять предложение немедленно, так сказать, ковать железо, пока оно горячо, и совсем другое – отложить решение до следующего раза. Вы понимаете, что я хочу сказать?

– Понимаю, – ответил Дэви. – И поэтому демонстрация состоится в назначенное время, пока прибор работает так, как сейчас.

Он отвернулся, ещё не веря, что этот разговор произошел наяву. Всё это казалось ему бредом, и не только потому, что он услышал странное предложение совершить предательство, но и потому, что Дуг как бы нарочно не желал замечать того ощущения неминуемого успеха, которым, казалось, была пропитана атмосфера лаборатории. Тем не менее слова Дуга отравили воздух, точно зловонная струя. Кен и Ван Эпп вернулись из мастерской с какими-то деталями, которые они обработали на станке, чтобы точнее отрегулировать конденсаторы, и, к удивлению Дэви, Кен тут же принялся за работу, будто слова Дуга не оставили никакого следа.

А в это время члены правления один за другим уже входили в дверь, словно влекомые к месту встречи всё той же неведомой силой. За несколько минут ходьбы пальто их совсем побелели, они топали ногами, сбивая снег, и отряхивались, как птицы после полета.

Кен, Дэви и Дуг встретили их в конторе, здороваясь за руку с теми, кто стоял поближе, и кивая остальным.

– Ну, каково ваше мнение? – с озабоченным видом обратился к Дугу Констэбл.

– Прибор скажет сам за себя, – сдержанно ответил Дуг.

– Прибор? – с досадливым удивлением повторил Констэбл. – Я говорю о бирже, черт возьми! Когда же всё, наконец, встанет на свои места?

Кен внезапно покраснел.

– В нашей лаборатории пять минут назад принят закон: никаких разговоров о биржевых делах, пока не кончится демонстрация.

Констэбл похлопал его по плечу.

– Конечно, сынок, конечно! Мы все знаем, зачем мы сюда пришли, и не меньше вашего хотим, чтобы всё сошло хорошо.

Дэви прервал разговор, предложив пройти к прибору. Толки о бирже, толки о деньгах были такими незначительными и ненужными по сравнению с тем восторженным удивлением, которое сейчас вызовет у них небывалое достижение техники! Дэви повел молчаливых гостей в комнату, где стояла передающая аппаратура, объясняя им функции электрической дуги, подвижного изображения, установленного напротив передающей трубки, и различных каскадов передающей схемы. Он сразу понял, что они совершенно не знают, что к чему. И только заканчивая объяснения, он заметил, что Дуг и Кен, отделившись от всех, стоят в коридоре. Дуг что-то быстро говорил Кену; тот слушал, напряженно сдвинув брови. О чём бы у них ни шла речь. Дуг, по-видимому, говорил напористо и без обиняков. Он подчеркивал свои слова быстрыми и резкими жестами, как жестикулируют люди, которые знают, что у них есть лишь несколько минут, чтобы изложить важное дело.

Впервые за всё утро ликующая уверенность Дэви вдруг поколебалась. У него защемило сердце от неясного страха. Он понял, что Дуг твердо решил выполнить свое намерение; и если для того, чтобы настоять на своем, нужно вынудить одного из братьев – Кена или Дэви – предать другого, он будет неустанно добиваться этого. Голос Дэви звучал ровно, но глаза его были устремлены поверх всех голов на две фигуры, стоявшие возле двери в полутемном коридоре. Наконец он увидел, что Кен тоже смотрит на него поверх голов. Взгляды их встретились, и Кен что-то ответил Дугу. По лицу его было невозможно угадать смысл ответа; и так же невозможно было догадаться по лицу Дуга, стоявшего вполоборота, какое впечатление произвели на него слова Кена. Дуг снова что-то сказал, на этот раз очень кратко. Кен слушал его, не сводя серьезного взгляда с Дэви, и, наконец, кивнул. Разговор был окончен; оба вошли в комнату и присоединились к остальным. Судя по их лицам, после того как Кен кивнул, говорить уже было не о чём – они поняли друг друга. Но что означал этот кивок – «Я всё сказал, и можете убираться к черту» или «Считайте, что мы договорились, я сделаю всё, что смогу», – Дэви не знал.

Он задыхался от волнения. Впервые за всю свою жизнь он не был абсолютно уверен, что Кен не предал его; и впервые с тех пор, как он вышел из детского возраста, испытал настоящий ужас. Раньше, думая о возможности разрыва с Кеном, Дэви не представлял себе, что он будет чувствовать в тот день, когда брат уйдет от него. Этот день настал, и Дэви почувствовал, что изнемогает от страшного ощущения беспомощности. Пока они не перебрались в Чикаго, единственное, в чём Дэви был твердо уверен – это в Кене; что бы ни случилось, они всегда будут вместе и никто из них никогда не узнает пытки человеческого одиночества. Теперь этой уверенности не стало, и тяжкая, глубокая тоска парализовала всё его существо. Надо было продолжать объяснения, и Дэви делал отчаянные усилия, чтобы шевелить губами, так бывает в кошмаре, когда хочешь позвать на помощь. Однако он не мог оторвать взгляда от Кена, который с минуту постоял у двери и ушел в соседнюю комнату. «Значит, он не может смотреть мне в глаза?» – задыхаясь от муки, подумал Дэви, но вслух произнес ровно и спокойно:

– …сигнал, соответствующий движущемуся предмету, передается по этому кабелю в соседнюю комнату, где приемное устройство воссоздает изображение.

Дуг, стоявший позади всех, наблюдал за ним с бесстрастным лицом. «Может быть, он смеется надо мной?» – мелькнуло в голове у Дэви. Ему хотелось крикнуть: «Что ты сделал со мной, мерзавец?» – но голос его был так же спокоен, как и прежде:

– Во время нашей первой встречи мы договорились о демонстрации прибора, устроенного по нашему принципу. Теперь мы может показать его вам!

Он провел всех в соседнюю комнату, где стоял прибор; Кен уже потушил здесь свет. Гости, входившие гуськом вслед за Дэви, выделялись черными силуэтами на фоне ослепительного света дуги, которую Ван Эпп включил вместе с передатчиком. Когда все вошли, Дэви закрыл дверь, и в темной комнате сразу стало тесно; на лица падал слабый зеленоватый отсвет лунного диска приемной трубки.

В течение нескольких секунд экран напоминал круглое отверстие в бассейне, наполненном проточной водой, которая светилась изнутри. По экрану струился мерцающий ручей; на нем появлялась то мелкая рябь, то извилистые волны. И вдруг, в центре диска, словно выплыв из далеких темных глубин, стало вырисовываться черное колесо с шестью отчетливо видными спицами. Дэви взял микрофон, стоявший рядом с экраном, и что-то сказал Ван Эппу.

И тотчас колесо начало вращаться, сначала медленно, так что видно было, как движется каждая спица, потом вдруг с такой быстротой, что спицы слились в одно неясное пятно и уже невозможно было различить какие-либо детали, кроме очертания круга. Дэви опять сказал что-то в микрофон, и колесо завертелось медленнее, и снова стали видны спицы, бегущие то вправо, то влево, в зависимости от того, совпадали или не совпадали-скорости развертки и вращения. Наконец колесо совсем замедлило ход, и отчетливо выступили все спицы, хотя они ничуть не походили на настоящие и при движении как будто роняли черные капли. Дэви только дивился тому, как невероятно далеко они продвинулись вперёд со времени приезда в Чикаго. Он смотрел на грубое изображение, движущееся на экране, восхищаясь не Кеном, не собой, а тем удивительным соотношением неодушевленных сил, которое привело к чуду. Прибор был своего рода маленькой обособленной вселенной, без людей, без воздуха и света, где хаотические противодействующие силы были приведены в равновесие с точностью до десятимиллионной доли секунды. Пусть он сейчас примитивен по сравнению с тем, каким должен быть, – всё равно Дэви он казался изумительным достижением человеческой мысли. Он уже не был творением его иди Кена. Они внесли в работу много своего, но в тысячу раз больше унаследовали от своих предшественников; черное колесо, вертевшееся на зеленоватом диске экрана, как бы символизировало собою близкое осуществление того, о чём мечтали сотни людей на протяжении сотен лет.

Дэви взглянул на лица, белевшие в зеленоватой темноте. Эти люди никогда не видели ничего подобного, и он старался угадать, какие мысли скрываются за их молчанием. Они тоже были свидетелями свершившегося чуда, и Дэви неожиданно ощутил прилив теплого товарищеского чувства. Враждебность и взаимное недоверие растаяли бесследно. Глаза этих людей видели то же, что глаза Кена и его собственные, они все вместе заглянули в будущее и испытывали одинаковый восторженный трепет при виде творения человеческой мысли.

Кен откашлялся, встал и выключил прибор, потом зажег свет.

– Ну вот, – мягко произнес он.

Все молчали, переглядываясь между собой, посматривая на Констэбла, потом на Дуга, в ожидании, что кто-то найдет нужные слова; мечты Дэви в этой тишине вознеслись ещё выше, стали ещё сладостнее и горделивее. Вдруг чей-то голос вяло спросил:

– И это всё? – И к изумлению Дэви, никто не обратил этого человека в камень за святотатство.

– Что значит «всё»? – медленно спросил он, мгновенно бледнея. – Разве вы не понимаете, что вы сейчас видели?

– Разумеется, это очень интересно, – быстро вмешался Констэбл. – Без сомнения, все согласятся со мной, что это чрезвычайно интересно. Чрезвычайно. Мы просто хотим убедиться, что это всё, на чём мы должны основывать свое решение.

– Да, это всё, – сказал Дэви. – Могу только добавить: мы добились этого, начав буквально на пустом месте.

Он знал, что тон его слишком резок, но и не пытался смягчить его, потому что вовсе не стремился быть вежливым. Если они ничего не поняли, значит и не поймут.

– Нельзя ли сделать изображение менее расплывчатым? – спросил один из присутствующих.

– Нет, четкость неплохая, – заметил другой, – но почему такое искажение формы? Колесо было какое-то яйцеобразное.

Это был сигнал к бою. На Дэви посыпались вопросы, он отвечал быстро, нисколько не считаясь с тем, что его объяснения слишком для них сложны. «Раз вы инженеры, раз вы специалисты и намерены помогать усовершенствованию прибора, так извольте же, сволочи, подтянуться до уровня нашей работы, докажите, что вы её достойны!» Бурлившая в нем холодная злоба граничила с жаждой убийства. Копья вопросов летели в него со всех сторон, он подхватывал их и, бросая обратно, с такой сосредоточенной яростью старался поразить острием каждого спрашивающего, что прошли минуты, прежде чем он заметил отсутствие всякой поддержки со стороны Кена. Он с негодованием обернулся к брату и увидел, что тот смотрит на него неподвижным взглядом. «Что с тобой? – подумал Дэви. – Ты хочешь, чтобы мы потерпели поражение? Чтобы сделка не состоялась? Хочешь преподнести это в подарок Дугу? Так черт с тобой! К черту Дуга! К черту всё, кроме нашей работы!» С холодным блеском он отражал нападение своих мучителей, пока, наконец, буря не унялась: правление с большой неохотой сообщило, что оно согласно сохранить за собой право приобретения и финансировать работу ещё в течение года, но не больше, если только к концу этого срока прибор будет воспроизводить движения живых людей. Условие это граничило с презрительным отказом, ибо было явно невыполнимо, но Дэви слушал, не выказывая своего гнева и смятения. Он знал, что не в силах принудить правление финансировать их работу в течение более долгого срока. Очевидно, прибор просто не произвел на них должного впечатления.

Дэви, сжав губы, выслушал их условия, потом, не советуясь с Кеном, ответил:

– Мы должны обсудить это между собой. Как только мы придём к какому-то решению, мы дадим вам знать.

Эти слова прозвучали, как просьба немедленно покинуть лабораторию; они поспешно втиснулись в свои пальто и гуськом вышли на заснеженный двор, так же спотыкаясь, как на пути сюда, только теперь они уже не казались Дэви соучастниками его счастливой мечты об успехе. Он помедлил, прежде чем обернуться к Кену и Дугу. Дуг тоже надел пальто, но не застегнулся, словно по первому же приглашению готов был сбросить его и остаться для длинного разговора. Дэви решил, что Дугу незачем оставаться.

– Ну что же, Дуг, – сухо сказал он. – Ваша позиция нам уже известна. Вы хотите что-нибудь добавить к тому, что уже сказали?

Дуг стоял немного поодаль от братьев, гладя на них чуть настороженно, но не без любопытства. Безупречного покроя пальто ещё больше подчеркивало плотность его фигуры; короткая сильная шея казалась ещё более могучей от белоснежного воротничка. Это был силач с крепкими мускулами и спокойным сознанием своей силы.

– Только маленький совет. Если бы я долго расшибался в лепешку, чтобы заключить сделку, и в конце концов мне предложили бы жалкую подачку, я бы лично считал, что сделка не состоялась. Только последний простофиля станет лезть из кожи вон, чтобы попасть в кровать к холодной женщине, когда его с радостью приняли бы к себе более пылкие. Впрочем, как хотите – дело хозяйское. – Он пожал плечами. – Когда на любого из вас нападает такой стих, уговоры бесполезны. Хотя вы и сами понимаете, что они, в сущности, издеваются над вами. Чтобы выполнить их требование, нужно совершить чудо. Но опять-таки это ваше дело. Посоветуйтесь между собой, и если не сможете прийти ни к какому решению, дайте и мне право голоса. До свидания.

Он вышел, даже не потрудившись застегнуть пальто, и зашагал сквозь снежную метель твердой походкой человека, который никогда не был и не будет одурманен какой-либо мечтой; но это и было главной бедой его жизни, ибо только в мертвой пустыне бывает такая холодная ясность. Дэви, знавший его достаточно хорошо, почувствовал, что, несмотря на надменно-небрежную походку, Дуг кипит от ярости, но как бы он ни злился, ему не удастся подчинить жизнь окружающих своей воле. Снег через несколько секунд выбелил его непокрытую голову, широкие плечи и спину, и вскоре его поглотила белая мгла, окутавшая весь внешний мир.

– Слушай, Кен, – стоя спиной к брату, устало сказал Дэви. – Почему ты сидел, точно воды в рот набрал?

– Как почему? – переспросил Кен с таким искренним удивлением, что Дэви невольно обернулся. – Потому что мне незачем было говорить. Черт тебя возьми, малыш, ты провел сражение как великий полководец. Мне оставалось только молчать да глазеть на тебя.

– Что ты думаешь об этом договоре? – настойчиво продолжал Дэви. – Или, может, предложение Дуга тебя устраивает больше?

Он задал этот вопрос спокойно, но с прямотой следователя. Глаза его беспощадно следили за выражением лица Кена. Малейший признак смущения, еле заметное колебание, намек на виноватую улыбку сказали бы ему больше, чем любые слова. Дэви ждал, прислушиваясь к стуку своего сердца, но Кен только пожал плечами и задумчиво сдвинул брови.

– На первый взгляд, предложение Дуга кажется в тысячу раз заманчивее, но не надо забывать, что предлагает-то всё это Дуг! – Кен усмехнулся. – Это необходимо учесть.

– Ну?

– Ну, я и ответил ему то же, что, должно быть, ответил и ты. Я послал его ко всем чертям.

– Но он предлагал тебе предать меня?

– А как же, – Кен снова чуть заметно улыбнулся. – Как будто ты не знал, что рано или поздно он попытается вбить между нами клин.

– Нет, я не знал, – задумчиво признался Дэви. – Я подозревал, что ему этого хочется. Но я думал, что он всё-таки соображает, что к чему.

– Да ладно, – сказал Кен. – Теперь мы знаем то, что знали всегда. Так что же от этого изменилось?

– Не знаю, – медленно проговорил Дэви. – У меня такое ощущение, будто многое изменилось.

– Ничего подобного, – возразил Кен. – Надо рассуждать так: какое предложение для нас выгоднее? Дуг – это Дуг. Каким он был, таким и останется. И нечего закрывать на это глаза. Он всегда будет стараться посеять между нами рознь. Но, если хочешь знать правду, то же самое будут делать и другие тем или иным способом.

– Нас разъединят не люди, – ответил Дэви. – Если это когда-нибудь случится, то только из-за нас самих. Когда придет время, не потребуется ничьей помощи.

– Ты как будто уверен, что это неизбежно!

– Скажу тебе откровенно, Кен: первый раз в жизни я стал думать об этом как о реальной возможности. И вот, наконец, даже высказал это вслух.

Кен побледнел – он был ошеломлен.

– Ты хочешь работать врозь? – с расстановкой произнес он. – Но почему?

– Я хочу? Если мы будет работать врозь, то не потому, что так захочу я. Мы расстанемся потому, что этого захочешь ты.

– Почему же ты думаешь, что я захочу? – спросил Кен. – Как тебе не совестно так говорить!

– Не знаю, – устало сказал Дэви. – Может, придет такое время, когда у тебя появятся другие стремления, другие планы, и я буду тебе только мешать. И желание получить свое окажется сильнее желания работать вместе. Видишь, как просто.

Кен покачал головой.

– Разве я когда-нибудь дал тебе повод думать, что это возможно?

– Нет.

– Так в чём же дело?

– Не знаю. Не могу объяснить.

– Попытайся.

– Я это чувствую, вот и всё. – Дэви задумчиво постукивал одной рукой, сжатой в кулак, по ладони другой руки. – Хватит об этом! – внезапно сказал он. – Давай лучше подумаем, как нам быть. Предложение Дуга лучше, чем условия «Стюарт – Джанни». И всё-таки я против того, чтобы его принимать. Не верю я, что он даст нам всё то, о чём говорит. К тому же он окажется в таком положении, что будет волен делать с нами что захочет.

– Как ты решишь, так и поступим, – ровным тоном сказал Кен. – Если хочешь выбрать «Стюарт – Джанни» – пожалуйста, только я почти уверен, что мы не справимся к сроку. Ты же знаешь – это невозможно. И всё-таки я готов рискнуть. Бывают же чудеса. Но помни, Дэви: многое, в самом деле, изменилось. Впервые в жизни твое решение основано не на том, как будет лучше для работы, а на других соображениях. Ты выбрал «Стюарт – Джанни» только потому, что боишься Дуга и немножко боишься меня. Очевидно, в тебе-то и произошла перемена.

– Нет, – возразил Дэви. – Я думаю о работе; никакой работы не получится, если мы не будем вместе. Я выбрал «Стюарт – Джанни», потому что здесь нас не разъединят.

– Тогда ты просто дурак, потому что Дуг ещё не отступился от нас. Мы ещё не слышали от него последнего предложения предать друг друга. Если тебя беспокоит, будем мы вместе или нет, могу сказать одно: мы будем вместе, пока ты этого хочешь. Я понимаю, раз уж мне приходится говорить это вслух, значит ты всё равно не поверишь, что бы я ни сказал. Но ты хотел услышать от меня эти слова – вот я их и говорю.

Его тонкое худощавое лицо потемнело от обиды и злости; серые глаза смотрели почти враждебно. Дэви знал: Кен искренне верит каждому своему слову, и всё же… и всё же, думал Дэви, эти слова подсказаны тем, что он чувствует сейчас, в данную минуту. А то, о чём говорил Дэви, ещё далеко впереди – слишком далеко, чтобы всё сказанное и сделанное сейчас могло как-то повлиять на будущее. Но нельзя же подчинять жизнь парализующим волю мыслям о том, что может случиться в будущем! И снова привязанность к брату заглушила голос инстинкта, и, как всегда в таких случаях, Дэви почувствовал огромное, радостное облегчение.

– Знаешь что, Кен, прости меня, – ласково сказал он, кладя руку на плечо брату. – Сам не знаю, отчего, я расхныкался. До сих пор мы тем или иным путем получали всё, что нужно. А что будет – то будет, уж как-нибудь переживем.

– Вместе, – упрямо добавил Кен. – И так будет всегда.

– Конечно, вместе, – сказал Дэви сердечно, потому что эти слова нельзя было сказать иначе. Но его одолевала усталость. Утренние мечты слишком быстро рассыпались в прах, и он оказался лицом к лицу с действительностью: предстояли ещё годы тяжелого труда, вдохновенных находок и снова труда, прежде чем их работа сможет вызвать уважение у тех, кто не знает о всех пережитых тяготах, кто не видел, с каких примитивных вещей они начинали. Он не мог отделаться от ощущения, что в его жизни наступает важный перелом и дело вовсе не в необходимости выбирать между двумя предложениями. Быть может, он просто прошел сквозь хрупкую, как мыльный пузырь, стенку, ограждавшую мир мечтаний, где можно верить, что идеи живут сами по себе, в другой, суровый мир, где идеи не могут существовать отдельно от людей, которых они так или иначе касаются. Он-то прошел сквозь эту стенку, а Кен – нет. Вряд ли Кен даже замечает её. Внешний мир всё ещё скрыт от Кена завесой падающего снега, а перед глазами Дэви уж нет снегопада, и он видит перед собой заводские корпуса, а сквозь их кирпичные стены видит рабочих, занятых своим делом, а за ними других людей за другими делами – миллионы, сотни миллионов людей. То, что он делает, повлияет на их жизнь, а их жизнь окажет влияние на его собственную, и он уже ни на минуту не забудет об их существовании не только теперь, но и всё то время, что ему осталось жить. Он младше Кена, но сейчас Кен по сравнению с ним ребенок.

– Конечно, – повторил Дэви. Он взглянул на брата, о котором отныне ему придется заботиться, хотя только он один знал, что в суровом мире, где с этих пор ему предстоит жить, их неизбежно ждет черный день. – Значит, останавливаемся на «Стюарт – Джанни» и попробуем сделать чудо; но чудо чудом, а нам нужно отпраздновать новый договор, так что я позвоню Вики и поедем кутить втроем.

– Не втроем, а вчетвером, – сказал Кен и слегка улыбнулся. – У меня есть девушка: Мы встречаемся уже довольно давно. Пора мне познакомить её с вами.

Дэви напомнил себе, что надо сделать вид, будто ему ничего не известно. В свое время торжественное признание Кена в том, что у него опять есть девушка, доставляло Дэви большую радость. Это значило, что Кен по-прежнему готов поделиться с ним всем самым сокровенным. Теперь же это запоздалое сообщение казалось каким-то жалким, недостойным Кена – так ребенок сознается в давным-давно обнаруженной шалости. Тем не менее Дэви был готов притвориться удивленным и воскликнуть: «Да что ты говоришь!» – но не смог. У него не повернулся язык сказать эту ложь. Он не мог примириться с Кеном, с которым нельзя говорить откровенно. Кен должен всегда быть Кеном. Изменяться будет только он, Дэви; поэтому он решил бросить глупое притворство и с огромным облегчением от сознания своей честности почти сурово сказал:

– Ты прав, давно пора! Я знаю об этом не первую неделю.

Кен добродушно засмеялся.

– А ты думаешь, я не знал, что ты всё знаешь? – И ласково добавил: – Брось, малыш! Жизнь дана, чтобы её прожить. Плоха ли она, хороша ли – всё равно от неё никуда не денешься. А ты всегда стараешься разобраться в том, что произойдет, может быть, только через пятьдесят лет!

Дэви ничего не ответил; сейчас он почувствовал, что они с Кеном ближе, чем когда-либо, потому что вместе пережили такое, какого не было в их жизни никогда, и потому что он лишний раз убедился: Кен был, есть и всегда будет Кеном.

– Верно, – сказал он наконец. – Ничего, всё будет хорошо!

И в эту минуту и долгое время спустя он почти верил, что так и будет.