А иначе зачем на земле этой вечной живу

«Виноградную косточку в тёплую землю зарою,

И лозу поцелую и спелые гроздья сорву,

И друзей созову, на любовь своё сердце настрою,

А иначе зачем на земле этой вечной живу.»

(Булат Окуджава)

ОТ АВТОРА

Мне 75 лет. Из них 33 года я живу в Израиле. Всевышний, который, как следует из святого писания, находится здесь ближе, чем в других странах, наградил меня возможностью прожить три четверти жизненного срока, если полагать, что у него вековая протяжённость. «Гуглевое» пространство трактует возрастные градации следующим образом: пожилой возраст – 60-74 года, старческий – 75-89 лет, долгожитель – 90 лет и старше. Трудно предвидеть, стану ли я представителем третьей группы. Однако с позиций своего «трёхчетвертного интервала» могу утверждать, что после 75-лет мир открывается по-новому. Отпадает всё заурядное, незначительное и не заслуживающее интереса. Вступает в силу переоценка тех ценностей, которые раннее были для тебя значимы и весомы. Ты понимаешь, что уже не можешь, как раньше, покорить двуглавый Эльбрус, проехать за один день за рулём автомобиля 1000 километров по просторам США и Канады, как это было раньше, да, и что говорить, даже преодолеть «на своих двоих» до супермаркета или медицинского центра иногда не так просто. Однако окружающий мир стал высвечиваться совершенно другими гранями, главной особенностью которых являлось принятие окружающего Поднебесья таким, каким оно является в реальности. Другими словами, появилось объективное осознание мысленно и физически прочувствовать не прошлое и не будущее, а именно настоящий момент жизни. То самое состояние «здесь и сейчас», о котором уже несколько тысячелетий говорят восточные мудрецы.

В любом случае, только сейчас стало понятно, что основой функционирования в нашем бренном Бытие являются семья и друзья. В этом жизнеописании речь пойдёт о последних. Я безмерно горжусь тем, что их у меня – немало. Называть их можно по-разному: это товарищи и приятели, соратники и коллеги, единомышленники и сподвижники. Именно они и составляют моё жизненное богатство, состоящее из душевной состоятельности, здорового оптимизма, изрядного терпения и стремления к поиску, борьбе и победе.

С щемящей печалью и безысходной скорбью вынужден констатировать, что часть моих друзей уже поменяли место жительства, переселив свои души из нашего безумного земного простора в мир, который почему-то называют «иной». Поэтому, мои мемуары делятся на две части, первая из которых повествует о моих сподвижниках, которые уже покоятся на обетованных небесах, а вторая – о друзьях, проживающих вместе со мной в мире, который принято называть «реальным».

По правде говоря, я вовсе не собирался писать книгу о своих друзьях. Просто все мы живём в разных городах, несхожих странах и даже на разных материках. Тем не менее, кроме реального и потустороннего миров, сегодня существует виртуальное общение посредством Skype, WhatsApp и Facebook. Но никогда и не при каких обстоятельствах множество социальных сетей в Интернете не заменят живого общения и непосредственной коммуникации. Поэтому, почти каждый день, я мысленно, иллюзорно и воображаемо, общаюсь со многими своими друзьями. При этом всегда вспоминаю былое и прошлое с их перипетиями, изломами, борьбой, исканиями и находками, с одной стороны. А с другой, думаю о реалиях с их приобретениями, достижениями, триумфом и осознанием смысла своей жизни. Как прошлое, так и настоящее находятся в монолитной и неразрывной цепочке, звенья которой упираются в моё совместное многолетнее функционирование со своими друзьями. Всё обозначенное, в конечном итоге, преобразилось в эту книгу, которая и посвящается моим спутникам жизни.

Верным, достойным и преданным спутникам моей жизни, друзьям и товарищам посвящается.

«Я пью за здоровье не многих

Не многих, но,верных друзей,

Друзей, неуклончиво строгих

В соблазнах изменчивых дней.

Я пью за здоровье далёких,

Далёких, но, милых друзей,

Друзей, как и я одиноких

Средь чуждых сердцам их людей.

За здравие ближних, далёких,

Далёких, но сердцу родных

И в память друзей одиноких

Почивших в могилах немых.»

(Пётр Вяземский)

Ч А С Т Ь 1

Пухом им земля

По улице моей который год

Звучат шаги – мои друзья уходят.

Друзей моих медлительный уход

Той темноте за окнами угоден.

(Белла Ахмадулина)

Главы1. Анатолий Титаренко

1948 года рождения, украинец, заведующий отделом центрального универмага

Может показаться странным, но точно не знаю, когда ушёл из жизни мой школьный друг Толик. Когда в 1990 году я уехал из родного Львова в Израиль, как это зачастую бывает с людьми, которых разделяют границы между государствами, контакты между нами прекратилась. Оправданием тому служило нежелание общаться посредством писем, а мобильной связи, Интернета и социальных сетей ещё не существовало, да и, к тому же, телефона в квартире у Толика никогда не было. Наверное, не для кого не секрет, что наличие последнего было привилегией далеко не всех советских граждан. В этом ракурсе вспоминается, что моя тёща стояла во Львове в очереди на получение телефонного аппарата с 1952 по 1990 год, а получила его только в Израиле. При этом она испытала лёгкий шок, когда сотрудница телекоммуникационной компании огорчённо сообщила, что могут поставить телефон не сегодня, а только завтра.

Анатолий был выходцем из простой, можно сказать, рабочей и дружной семьи. Отец, дядя Миша, работал водителем грузовой машины, мать, тётя Лена, трудилась продавцом в универмаге, а старшая сестра Валентина – медсестрой в областной клинической больнице. В обиходе они общались между собой языком, который шутливо называли «русско-украёнским». Имелось в виду, что разговор происходил на смешном коктейле языках Пушкина и Шевченко. В той, не лишённой чувственной привлекательности, «ячейке общества» всегда царили мир, спокойствие и совершенно необычная атмосфера незапланированного праздника. В воскресные дни я часто приглашался к ним на обеденную трапезу, где дядя Миша наливал нам по стопке водки под названием «Московская». Главное, конечно, было не потребление недозволенного спиртного напитка, а в весёлом и комфортном антураже воскресного обеда.

Как ни странно, Толик в отличие от, всегда весёлого и радостного, отца и от общительной и контактной матери был невозмутимым, флегматичным, спокойным и в чём-то непрошибаемым парнем. Он даже получил, за свою непоколебимую сдержанность и олимпийское спокойствие, несколько пространную кличку – «Самый медленный поезд», созвучную названию, вышедшему в 1963 году на советские экраны, фильма. С другой стороны, наверное, не было более преданного и надёжного друга, чем Анатолий Михайлович Титаренко. Я, возможно, манерно и нарочито называю своего товарища по имени отчеству. Это только потому, что он являлся самым серьёзным и самым ответственным человеком из моего как ближнего, так и дальнего окружения.

Учился Толик совсем не в соответствии с перечисленными достоинствами, занимая не самую высокую ступеньку «ударника» в школьной градации успеваемости. Гораздо больше времени он уделял спорту, успешно занимаясь «большим» теннисом и входя в юношескую сборную города по волейболу. В какой-то момент ему понравился бадминтон, в котором он получил даже звание «мастера спорта», что в то далёкое время соответствовало высокому достижению в физической культуре. Наверное, я, будучи перворазрядником по вольной борьбе, больше всех глумился над своим другом, называя его приверженцем игры, которой занимаются дачники на пляжах во время курортного отдыха. По этой веской причине Толик, чуть ли не силой, затолкал меня в спортзал, где проходили его тренировки и, не без насмешки, вручил мне бадминтонную ракетку. Оказалось, что подсмеиваться было не над чем. Когда он заставил меня поиграть в пляжную игру, при этом с быстротой молнии посылая быстровращающийся белый волан то в дальний угол корта, то под сетку, делящий его на две половины, я, привыкший к изнурительным борцовским состязаниям, уже через несколько минут покинул площадку. Вслед мне летели слова Толика:

– Это тебе не захваты, подсечки и броски на борцовском ковре.

По окончанию десятого класса мы с Толиком поехали в Крым, как тогда говорили, «на море». Это была незабываемая первая, без родителей, дальняя поездка. Каждый из нас получил от них «командировочные» по 100 рублей, что в то далёкое время составляло большую часть обычной зарплаты. Вряд ли мои дети и, тем более, внуки поймут, как офигенно или, выражаясь современным сленгом, прикольно было ехать со своим другом 26 часов в плацкартном вагоне «курьерского» поезда из западноукраинского Львова в крымский Симферополь. Уже только этот этап путешествия доставлял нам немалое удовольствие. Это ведь не серебристый авиалайнер, в котором, не успев пристегнуть ремни безопасности, уже через какой-то час-другой спускаешься по трапу в конечной точке. Совсем другое дело наблюдать с верхней полки незакрытого плацкартного купе за, перемещающимися в пространстве и во времени, природными ландшафтами. И опять таки, густо-зелёные леса, колосящиеся поля, зеркальная гладь озёр и рек, синеющая дымка горных вершин за поездным окном – это не плотная пелена белёсых облаков в самолётном иллюминаторе. Сутки под усыпляющий стук вагонных колёс пролетели для нас, как одно мгновение. Мы ещё не знали, что, на симферопольском вокзале нас поджидал не какой-нибудь автобус, а настоящий чешский троллейбус «Шкода», который должен был пересечь за два с половиной часа расстояние в восемьдесят километров до Ялты. Очень впечатляла нас эта неординарная дорога, которая проходила по живописным местам среди обворожительных Крымских гор, минуя лесные заросли сосен и, уползающих в небо, кипарисов. Толик всё время толкал меня в спину, указывая на эти южные пирамидальные деревья, которые мы видели впервые. Едва мы вышли из троллейбуса на ялтинской автостанции, как к нам подбежала дородная, но красивая, средних лет женщина и, не давая нам опомниться, на одном дыхании, проговорила:

– Мальчики, дорогие! Быстренько шагайте за мной. У меня для вас светлая просторная комната, по рублю с носа. До моря меньше пяти минут хода.

С этого момента и началась наша трёхнедельная крымская эйфория, которая включала в себя голубую морскую волну, золотистый песчаный пляж и скалисто-лесистую вершину Ай-Петри над ним. Ну и, безусловно, к этому непременно следовало добавить ненавязчивое общение с противоположным полом. А когда же ещё, если не в 18 лет? Вполне возможно, что именно этот фактор являлся самым значимым элементом нашего крымского ликования. Здесь уместно добавить, что Толик Титаренко был стройным, высоким и явно привлекательным юношей, что не могло пройти мимо внимательного взгляда скучающих девушек. В то незабываемое время, чтобы познакомиться и вступить в дружеские отношения с ними не надо было водить юных подруг в рестораны или покупать дорогие подарки. Неординарная внешность Толика привлекла внимание обворожительной Насти из Днепропетровска, у которой имелась не менее симпатичная подружка Лариса. Неожиданное преимущество этого знакомства состояло в том, что девушки учились в кулинарном училище, а в Ялте проходили предвыпускную практику, работая при этом в столовой. Это обстоятельство обеспечило мне с Толиком бесплатные завтраки и обеды. Освободившиеся из бюджета средства тратились на дешёвый крымский портвейн и мороженое в прибрежном кафе «Корчма», в котором мы проводили с девушками южные тёплые вечера. К сожалению через неделю у них закончилась практика. Но свято место пусто не бывает, нас, как эстафету, передали другим, не менее привлекательным стажёрам из Запорожья. Запомнил только, что несмотря на то, что одна из них была блондинка, а другая – брюнетка, они были наречены одинаковыми именами – Катя. Так что праздник бесплатного пропитания продолжался, равно как и «фестиваль бессонные ночи», который в компании обольстительных Катюш часто длился до самого утра.

В один из дней нашего незабвенного отдыха я вспомнил, что тётя Лена (мать Анатолия) просила меня напомнить сыну не забыть навестить в Феодосии её сестру, с которой она не виделась уже много лет. Пришлось пожертвовать дармовым завтраком, чтобы успеть на автобус, который отправлялся в шесть утра. На подходе к автостанции Толик решил заменить утренний перекус в столовой кульком зелёных неспелых слив, который по сходной цене продала нам ялтинская торговка. До Феодосии было около двухсот километров или четыре часа непрерывной езды по, петляющей вдоль Чёрного моря, трассе. Где-то в средине пути на желудочно-кишечный тракт Толика оказали своё тлетворное влияние зелёные сливы. Путём неимоверных усилий мне удалось уговорить водителя остановить междугородний «студебеккер», припугнув, что, вверенное ему, авто может перманентно превратиться в туалет. Автобус не стал дожидаться, пока желудок моего друга освободится от даров крымских садов. Таким образом, мы остались одни на фоне, подмигивающей нам, лысоватой вершины Чатыр Дага. Просто счастье, что после полуторачасового ожидания какой-то грузовик, на не очень стерильно чистом кузове которого мы сидели, доставил нас в Феодосию. Уже через полчаса мы нашли дом, где проживала тётя Анатолия и безуспешно нажимали кнопку дверного замка: хозяев не было дома. Пришлось расположиться на скамейке в близлежащем сквере. Там размещалась площадка, на которой взрослые мужчины играли в волейбол. Поскольку мой друг был не последним в этом виде спорта, он отпускал насмешливые замечания по поводу их непрофессиональной игры. При этом, распаляясь, в запале неравнодушного болельщика, употреблял слова не очень-то и нормативной лексики. Обычно сдержанный, корректный и тактичный Анатолий не заметил, что рядом с нами примостилась на скамейку светловолосая миловидная девушка. Она тут же не преминула заметить:

– Не стыдно вам, молодой человек, выражаться такими никудышными словами.

Толик, в пылу игрового азарта, развернувшегося на спортивной площадке, машинально ответил:

– Конечно же стыдно, девушка. Но то, что здесь происходит у ваших феодосийских дилетантов, другими словами просто не опишешь.

– Вот и материтесь себе на здоровье, – вспылила девушка, приподнявшись и уходя в сторону близлежащих зданий, – только пусть это происходит не в общественном месте.

Буквально через полчаса мы с Толиком снова поднялись к дому его тёти. На этот раз дверь тут же приоткрылась, и из неё вышла та самая девушка, которая сидела с нами на скамейке. Заметив моего друга, она тут же захлопнула дверь перед самым его носом. Толик, придвинув меня вплотную к входу, снова несколько раз нажал на кнопку звонка. Когда та же самая девушка снова отворила дверь, он, несуразно выглядывая из-за моего плеча, виновато пробубнил:

– Простите меня, пожалуйста. Я извиняюсь, но вы должны меня помиловать. Я ведь ваш родственник.

– А я таких родственничков знаете где видела? В местах, куда вы навязчиво посылали моих друзей, которые играли в волейбол.

Не знаю, чем бы закончился этот инцидент, если бы в коридор не вышла высокая красивая женщина, похожая на мать Анатолия.

– Это, что ещё за родственники здесь без спроса объявились? – насмешливо спросила она.

Толик торопливо достал из кармана паспорт и показал его своей тёте. Она тут же всплеснула руками, прижала его к себе и взволнованно промолвила:

– Надо же, какое чудо! Племянничек объявился. Давай, доченька, принимай гостей. Заходите, мальчики, не стесняйтесь. Будьте, как дома.

На поверку, как дома себя чувствовал только я, поскольку Юля не обращала на своего кузена никакого внимания. Мы провели в Феодосии полтора дня. Конечно же посмотрели знаменитую Генуэзскую крепость, духовно обогатились в галерее Айвазовского и доме-музее Александра Грина да и просто променадничали по живописному крымскому городу. При этом любопытным прохожим открывалась следующая картина: впереди праздно шагал небольшого роста чернявый юноша (это был я), которого обнимала стройная красивая блондинка (это была Юля, сестра моего друга), а позади волочился высокий худощавый отрок (Анатолий Титаренко). Характерно, что даже при прощании на автовокзале, когда мы уезжали в Ялту, Юля поцеловала только меня, буркнув Анатолию, чтоб передал привет тёте Лене. Мне кажется, что именно после этого феодосийского визита Толик навсегда, даже, когда неожиданно оступался и падал, прекратил употреблять ненормативную лексику.

Следующий год ознаменовался тем, что мы закончили одиннадцатый класс своей средней школы. Я поступил в политехнический институт, чтобы снискать, неуважаемую в то время, специальность инженера. Анатолий же стал студентом торгово-экономического института, готовясь стать, почитаемым тогда, дипломированным торговым работником. После окончания своей, как он называл, торговой бурсы Толик стал заведующим секцией, а потом начальником отдела верхней одежды Центрального универмага. В этой связи совсем неизлишне упомянуть, что в эти брежневские застойные времена тотального дефицита лучшие друзья Анатолия Михайловича были обеспечены лучшими товарами, которые только поступали в самый большой торговый центр города.

Даже сейчас, когда я пишу эти мемуарные строки, личность моего друга ассоциируется у меня не столько с его спортивными достижениями или торгово-экономическими свершениями, сколько с фронтальным окружением красивых и привлекательных девушек. Должен признаться, что меня крайне нервировало, что это происходило без каких-либо ощутимых усилий с его стороны. Просто, когда я прилагал максимум стараний, потуг и надрывов, чтобы завоевать сердце самой обыкновенной девушки, юные красавицы просто домогались внимания Толика без какого-либо рвения с его стороны. Среди этих, быстро меняющихся, подруг были зубной врач и учительница математики, журналистка городской газеты и бухгалтерша, архитекторша и переводчица. Он без труда мог жениться на той, которая сделала бы его жизнь более многогранной, несоизмеримо перспективнее и гораздо красочнее. Но реальная жизнь вносила свои коррективы. Похоже, что мужчины совершенно зря полагают, что они выбирают себе суженную. Ведь недаром корнем слова «жениться» является сочетание «жен». Именно представительницы прекрасного пола решают, кто будет их мужем. По крайней мере, так вышло в случае с Анатолием. На него положила свой неотразимый и обольстительный взор стройная продавщица парфюмерной секции универмага с романтическим именем Наташа. Ей понравился молодой и представительный торговый начальник. Дальнейшее уже было делом филигранной женской техники обаяния и обольщения своего избранника привлекательной и харизматичной женщиной. Так что уже через месяц мне пришлось стать свадебным свидетелем на церемонии бракосочетания Анатолия и Наташи.

В этой связи запомнилось мне ещё одно событие, которое наступает, как правило, через девять месяцев после свадьбы. У Толика и Наташи это произошло раньше, отведённого природой, срока, и совсем не по причине досвадебной интимной близости. Однако обо всём по порядку. В канун женского весеннего праздника в 1975 году у меня родилась дочка, которая несколькими годами позже получила звание «старшей». В славное советское время детская коляска относилась к товарам повышенного спроса. Поэтому, когда моя жена была на шестом месяце беременности, соседка, которая работала продавцом в «Детском мире», предложила нам импортный немецкий детский «кабриолет». Обе пары будущих бабушек и дедушек категорически отказались хранить коляску в своих квартирах, мотивируя это тем, что по еврейским канонам нельзя держать у себя дома что-либо, предназначенное для ещё нерождённого ребёнка. Пришлось вспомнить, что на белом свете есть друзья. Одним из них оказался Толик Титаренко, которому я и отдал на хранение вышеозначенную коляску. Через три месяца, когда родилась дочка, и я пришёл за бесценным грузом, родители Анатолия расцеловали меня, шутливо заметив при этом, что получить колясочный габарит возможно только при условии небольшого празднования этого неординарного события. Кончилось тем, что мы опустошили две бутылки водки, и при этом впали в состояние, несколько отличное от трезвого. Поэтому, окутанные водочными парами, были не в состоянии снести коляску с пятого этажа вниз. Эту миссию за нас выполнила Наташа, которая находилась на седьмом месяце беременности. Развязка этого, почти эпохального события, наступила буквально через несколько часов, когда Наташа родила семимесячного мальчика, которого назвали Владиславом. Несмотря на то, что в итоге сын Анатолия оказался не только красивым, а ещё и талантливым юношей, до сих пор чувствую себя виноватым перед Наташей за тот случай. Тем не менее, светлым пятном и отрадой этого происшествия явился непогрешимый факт того, что наши с Толиком дети стали ровесниками, с разницей в возрасте всего в несколько дней.

В заключение своего дежавю о друге детства я должен написать то, о чём не хотелось бы вспоминать. Однако посчитал это необходимым в качестве некой морали или, возможно даже, своеобразного назидания. В старшеклассные и студенческие годы неотъемлемой частью вечернего досуга являлось, так называемое, «гуляние по Бродвею». Главная улица Нью Йорка во Львове трансформировалась в, сияющие неоновыми огнями реклам магазинов, кафе и кинотеатров, следующие один за другим, километровой длины, центральные проспекты имени Ленина и Шевченко. Вечерами их заполняла праздношатающаяся молодёжь. Сегодня такой процесс неспешного прохождения центра седого Львова мои внуки, наверное, назвали бы словом «тусоваться», одним из определяющих синонимов которого был бы глагол «встречаться». Да и в самом деле, мы с друзьями при прохождении этого праздного маршрута практически каждую минуту останавливались, привечая хорошо знакомых приятелей и делясь с ними текущими, как нам казалось, архиважными новостями. При этом особым приоритетом пользовалось сленговое слово «съём», которое вовсе не означало что-нибудь снимать или фотографировать. Вместо слова «что-нибудь» больше подходило «кого-нибудь» в сочетании с глаголами познакомиться, подцепить, обольстить или даже подклеить. Нетрудно догадаться, что всё вышеозначенное касалось исключительно слабого пола. Конечно же, чтобы «заарканить в свои сети» симпатичную девушку, надо было проявить недюжинные способности. Для их практической реализации использовались изделия, которые в советских гастрономах назывались ликёроводочными. Студенческий карман был не настолько широк, чтобы покупать самые крепкие, а значит наиболее дорогие из них. До сих пор помню цены на суррогатные дешёвые вина, которые всегда покупали по выбору моего друга Толика. Вот некоторые из них: Алжирское – 65 коп. Белое крепкое (Бiле мiцне) – 1 р. 22 коп. Плодоягодное – 1 р. 02 коп. Портвейн белый таврический – 1 р. 62 коп. Солнцедар – 1 р. 25 коп. Это были креплёные (от 17 до 22 градусов) низкосортные вина, которые в народе называли «шмурдяк» или «бормотуха». После двух стаканов такого зелья речь отказывала даже у самых стойких. Однако Толик всегда помнил, что целью винного возлияния был «девичий съём», и поэтому сам больше одного стакана не выпивал да и другим не позволял. Акция принятия напитка вовнутрь осуществлялась в подъездах, в парках или просто в малолюдных местах. Желательно было в момент её реализации не попасться на глаза милицейскому патрулю. Как правило, уже через какие-то четверть часа наступала кондиция, при которой развязывался язык и твоя речь достигала «бормотушного» эффекта, что однако не мешало непринуждённо общаться с девушками. Так получалось, что, всё же нередко, Толик вливал в себя вышеуказанный алкогольный допинг в, намного большем, количестве, чем остальные, объясняя это тем, что так устроен его организм.

Потребовалось несколько лет прежде, чем я понял, что у моего друга присутствует какая-то патологическая неконтролируемая тяга к потреблению спиртного. Был ли он алкоголиком? Трудно сказать, где проходит грань между человеком, который просто любит выпить, с будущим пациентом наркологического диспансера, которым Толик никогда не являлся. Однако почему-то запомнился момент, что буквально за неделю до моего отъезда в Израиль, Толик снабдил меня каким-то дефицитом, который казался необходимым в новой стране обитания. После этого мы зашли в какую-то «Рюмочную», чтобы отметить это событие. Пили, правда, уже не знаменитый «Солнцедар», а, как нам верилось, качественную водку «Столичную». В заведении, где мы отмечали преддверие моего отъезда, алкоголь разливали исключительно в стопочки, ёмкостью в 50 грамм. Дородная, похожая на ильфопетровскую мадам Грицацуеву, официантка, у которой мой друг был уважаемым завсегдатаем, принесла на наш столик большой (150 г) фужер. В конечном итоге, моим выпитым двум стопочкам противостояли два пузатеньких стакана, опустошённых Анатолием. Уже на вокзале, когда он вносил мои чемоданы в вагон, я обнимая его, сказал на прощание:

– Толик, прошу тебя только об одном, береги себя!

При этом я, прежде всего, имел в виду, хранить себя от тлетворного влияния алкоголя.

Когда через двадцать лет я приехал в родной город в качестве докладчика на международный симпозиум, мне не удалось найти следы обитания моего друга. В ЦУМ(е) всё-таки сумел отыскать немолодую продавщицу, которая, приставив руки к крестику, висевшему на груди, сказала, что Анатолия Михайловича уже нет в живых, добавив при этом, что всему виной стала проклятая водка.

Да будет пухом ему земля!

Глава 2. Валерий Краснобаев

1948 года рождения, русский, регулировщик радиоаппаратуры на военном заводе

Небольшой очерк о моём друге Валере начну с печального конца. Когда я через двадцать лет на неделю приехал из Израиля в свой родной город, к большому сожалению, не застал своего бывшего однокашника в живых. Хотел сделать сюрприз, не предупреждая заранее о своём приезде. Вместо эффекта своего неожиданного появления, получил аффект в виде ошеломляющего сообщения соседки Валерия. В тот день долго звонил в, ещё с детства знакомую, дверь его квартиры, пока из смежной не вышла дородная женщина, которая рассказала о том, что прошло уже несколько лет, как Валерия не стало. Из её краткого повествования следовало, что умер он, находясь в командировке на Дальнем Востоке, а причиной его внезапной смерти явилось алкогольная интоксикация. Заметив мой печально-удивлённый взгляд, она скороговоркой выложила, что на Украине все мужики злоупотребляют «этим делом», и большая часть из них именно от этого уходят в иной мир. Вот так и получилось, что в мой первый, после долгого отсутствия, приезд во Львов я потерял двух, дорогих мне, школьных друзей, Анатолия (см. предыдущий рассказ) и Валерия.

В юношеские годы мои близкие дружеские отношения с ним многим казались странными. Да и в самом деле, как-то нелепо выглядела дружба низкорослого (1.65 м) и худощавого отличника учёбы, каковым являлся я, с высоченным (1.88 м) и широкоплечим «амбалом», вечным «троечником», Валерием. Всё началось с неординарного события, которое произошло в кинотеатре, где вся школа смотрела знаковый фильм «Русское чудо». В те 60-годы прошлого столетия киноаппаратура не была такой совершенной, как сегодня, и при демонстрации фильма часто обрывалась плёнка. Так случилось и во время этого просмотра. Когда в кинозале по указанной причине неожиданно зажегся свет, взгляду школьников представилась пара их разнополых целующихся одноклассников. Трудно описать, что творилось в зале: громовой смех, бурные аплодисменты, дикое улюлюканье и залихватский свист. В то время ромеоджульетовские поцелуи в людном месте считались полнейшим нонсенсом. Как следствие, этот атрибут юношеской непосредственности был вынесен на педагогический совет школы. Понятно, что к моральной ответственности были привлечены и родители целовавшихся юноши и девушки. Классные руководители проводили собрания, на которых собирали отдельно мальчиков и девочек, убеждая их в полноценности классических высказываний Н. Чернышевского «умри, но не давай поцелуя без любви», Пушкина «береги платье снову, а честь смолоду» и М. Зощенко «если женщина добродетельна, то об этом знает она одна, если порочна – кто не знает».

Возможно, не нужно было бы так подробно останавливаться на этом, взбудоражившим всю школу, эпизоде, если бы он не привёл в возбуждённое состояние моего будущего друга, семиклассника Валерия Краснобаева. Под гипнотическим влиянием случившегося он не придумал ничего лучшего, как на, покрашенной в белый цвет, стене коридора возле входа в класс нарисовать женский силуэт. Причём фигура была изображена так, что в центре её нижней части красовалась, существующая на стене, чёрная розетка, А в верхней стороне придуманного фрагмента Валерий приклеил две симметричные дужки, вырезанные из чёрной изоленты. Всякому, кто взирал на этот «ню контур», становилось понятно, что перед ним красуется отнюдь не мужской профиль. Сообразила это и математичка, классная руководительница Эсфирь Иосифовна. Надо было видеть, как приземистая тщедушная учительница самым решительным образом, упираясь двумя руками в мощную спину Валерия, выталкивала его из класса, заставляя стереть, начертанную им, непристойность и угрожая при этом поставить ему, вместо тройки, заслуженную двойку по алгебре и геометрии. Возможно, так оно и было, если бы, глядя на обескураженное лицо Валерия, сам не знаю почему, я неожиданно выкрикнул, что сделаю всё, чтобы у него в табеле красовалась твёрдая тройка по математике.

С этого момента и началась наша дружба, которая прервалась в августе 1990 году. Тогда Валерий, находясь в командировке в Москве, встретил меня на Киевском вокзале, чтобы помочь перевезти всю семью и багаж в международный аэропорт Шереметьево, откуда вылетал самолёт в Израиль. А до этого были, как в той песне – «школьные годы чудесные, с дружбою, с книгою, с песнею», а ещё и вместе с Валерой. Уже тогда я прочитал в энциклопедии, что его, чисто русская, фамилия Краснобаев фонетически связана со словами говорун, рассказчик, шутник. На самом деле, он не был носителем этих понятий, не считая, может быть, последнего. Только сейчас я понимаю, что ценил и, в какой-то степени, даже обожествлял Валерия не только за его мощный торс, не за мужество и физическую силу, не, как заступника от уличной хулиганской шпаны и ни, как капитана заводской команды по регби. Я боготворил его за редкостную доброту и отзывчивость, за поразительное простодушие, за трогательную откровенность, за невозмутимую естественность и за потрясающую толерантность. Приведённый выше набор эпитетов не надуман и не является досужим вымыслом. Просто так получилось, что вся наша большая и дружеская компания по окончанию школы поступила в институты и университеты и стали специалистами с почитаемым высшим образованием. Только Валерий, поистине, являлся представителем рабочего класса, настоящим пролетарием, как по форме, так и по содержанию. Уже после восьмого класса он навсегда распрощался со школой, так и не получив аттестат зрелости. Стыдно вспоминать, что когда я стал кандидатом наук, Валерий не очень удачно шутил, что теперь мне, как представителю интеллигенции (слово «гнусной» он тактично опускал) не с руки хороводиться с трудящимися массами. А ведь именно таким он и был, рабочим человеком, который с 15 лет и до конца своей, не такой уж и долгой, жизни каждый день переступал заводскую проходную. Уже через два года он стал квалифицированным регулировщиком радиоаппаратуры на одном из самых престижных приборостроительных заводов Львова. Уже тогда его зарплата в два раза превышала оклад начинающего инженера. Уже тогда он понял, что нет смысла заканчивать школу, чтобы поступить в высшее учебное заведение и, в конечном итоге, получать мизерную зарплату.

Мой рассказ о Валерии был бы неполным, если не упомянуть, что он являлся круглым сиротой. Отец и мать погибли, когда ему не было и двух лет. С того времени его воспитывала бабушка Пелагея. Одному богу известно, как она, чисто русская женщина, которая родилась и большую часть жизни прожившая в глухой деревне под Вологдой, оказалась в «бандеровском», как его до сих пор называют, Львове. Однако это ни в коей мере не повлияло на то, что ей удалось вылепить из Валерия здорового, доброго и бескорыстного парня. До сих пор помню её вологодский говор, с добавлением к глаголам частицы «то», «куда пошёл- то», «чево несёшь-то». А ещё она, с нажимом на букву «о», говорила незабываемые «батюшки светы», «дьявол окаянный», «блудень» (шкодник), «валандаться» (ничего не делать), «вечеровать» (ужинать), «иди к лешему» (отстань), «опехтюй» (дурак), тряхомудия» (барахло) и «шебутной» (весёлый). Я настолько часто разговаривал с доброй и дружелюбной бабушкой Пелагеей, что, вполне вероятно вспомнил бы ещё немало слов из её старорусского лексикона так, что на Вологодчине меня могли принять за своего.

Воспоминания о Валерии неразрывно связаны с историей, которые мои друзья потом назвали «троллейбусной». Так сложилось, что одним осенним вечером я с друзьями совершал променад по вечернему городу. Помню, что надо мной кружилась жёлто-багряная листва, неторопливо ниспадающая на уличную мостовую, которую мы должны были пересечь, чтобы попасть в парк, названный в честь польского генерала Костюшко. Однако мне не было суждено добраться до извилистых каштановых аллей. При переходе на другую сторону улицы произошло то, что на русском языке именуется аббревиатурой ДТП (дорожно-транспортное происшествие). Причём это сокращение было применимо не только к словам «дорога» и «транспорт», а и к моей персоне. Так получилось, что я шёл посредине нашей неразлучной тройки друзей (Толик Титаренко, Валерий Краснобаев и я). В момент перехода с тротуара на проезжую часть я что-то оживлённо рассказывал им, выступив при этом чуть вперёд. Этого хватило, чтобы, мчавшийся в темноте с незажжёнными фарами, троллейбус врезался в меня, отбросив на несколько метров вперёд. Повезло, что транспорт, поднимаясь вверх по улице, ехал с небольшой скоростью и успел затормозить, не доехав до, распластанного на дороге, моего бренного тела считанные сантиметры. А ещё пофартило, что пока Толик искал телефон-автомат, чтобы вызвать скорую помощь, Валерий подхватил меня на руки и на небывалой скорости побежал в железнодорожную больницу, которая находилась в полукилометре от места аварии. Кончилось тем, что врач констатировал сильнейший ушиб на всей поверхности левой ноги, на которую пришёлся удар буфера троллейбуса. К тому же, в результате случившегося, я вместе с болеутоляющими уколами и таблетками получил двухнедельное освобождение от школьных занятий. Следует также отметить, что в месте описанного ДТП, буквально через полгода, построили подземный переход, который существует и по сей день и которой мои друзья окрестили моим именем. Главным, однако, во всей этой истории был поступок Валерия, который тогдашние СМИ могли бы поместить под рубрикой «так поступают советские люди». А я бы написал, что «так ведут себя настоящие друзья».

И ещё одно происшествие, связанное с Валерием и городским транспортом, которое на сленге моих друзей получило название «трамвайный сказ». На самом деле, это была никакая ни сказка, а реальность, которую даже можно назвать объективной. Как и в «троллейбусной истории», дело было вечером. Мы с Валерием провожали домой девушек, которые жили на городской окраине, называемой «Погулянкой». Это к тому, что мы сами обитали в противоположной части города, и трамвай туда в такое позднее время двигался один раз в час. Это был одновагонный, на сегодняшний день, раритетный трамвай №10. В какой-то момент мы с Валерием увидели, как он подъехал к остановке, до которой было около ста метров. Когда мы подбежали к ней, трамвай уже тронулся с места. Валерий уже на полном ходу проворно запрыгнул в него. Я же бежал за, набиравшем скорость, вагоном, стараясь зацепиться левой рукой за скобу его входной двери. При этом правая моя «длань» была откинута в сторону, что способствовало тому, что она наткнулась на бетонный электрический столб, который я не мог заметить, т.к. всё моё внимание было обращено на, уходящий в ночное городское беспределье, трамвайный вагон. Непредсказуемый удар в руку был настолько мучительно-болевым, что его прострел достиг нижних конечностей, и я, как подкошенный, рухнул на мостовую. Очнулся я в больничной палате. Возле меня в белом халате сидел всё тот же Валерий Краснобаев, который выпрыгнул из трамвая, подхватил меня на руки и выбежал не середину дороги. Таким способом он остановил первый же проезжающий автомобиль, который и доставил меня в клиническую больницу мединститута. У меня, как и в «троллейбусной» ситуации, обнаружили сильное внутреннее кровоизлияние. Однако, опять-таки, ограничился сильным ушибом и, уже в который раз, освобождением от школьных занятий. Когда я вернулся в исходное состояние, Валерий не преминул огорчённо заметить, что в третий раз он вовсе не собирается тащить меня на своих руках в лечебные заведения.

Тем не менее, в аспекте надёжности руки друга, числительное «три» всё же появилось. На этот раз обошлось, правда, без медицинского учреждения. Дело происходило на одном из горных склонов Карпат. Наша неразлучная четвёрка, в которую, кроме меня и Валерия, входили ещё Толик Титаренко (см. предыдущую главу) и Саша Ефремов (о нём будет написано в дальнейшем), поехала в горы отмечать получение аттестата зрелости. Просто нам показалось, что это празднование не должно ограничиваться школьным вальсом на выпускном вечере и встречей рассвета на Высоком Замке (живописный лесопарк, знаковое место средневекового Львова) в кругу симпатичных, принявших зрелые женские очертания, одноклассниц. Несмотря на очевидную привлекательность эротических силуэтов школьных подружек, было принято решение церемонию окончания одиннадцатого класса дополнительно провести в мужской компании в Карпатах. В этой связи было припасено немалое количество спиртного, в результате потребления которого Валерию снову пришлось проявить свои непоколебимые чувства верности и привязанности к друзьям. И снова в роли друга, в спасении которого ему в очередной раз пришлось приложить свою сильную руку, оказался я. Так случилось, что в последний день нашего пребывания в горах целый день лил проливной дождь. Мы расположились под сенью небольшого скалистого грота. Поскольку предыдущие дни были заняты горными восхождениями на невысокие карпатские вершины, водочные бутылки оставались нераскупоренными. Дождливое ненастье заставило нас вспомнить об этих припасах. Мы не без удовольствия опустошали бутылки с жёлтой этикеткой «украинская горилка с перцем» под собственный хмельной вокал, вразнобой распевая «давно друзья весёлые, простились мы со школою». Несмотря на то, что школу мы закончили лишь две недели назад, нестройными голосами продолжали петь, вспоминая «с седыми прядками над нашими тетрадками» свою первую учительницу. А дальше, уже как в стихотворении Расула Гамзатова, «тобой протянутую руку, боюсь в ладонях задержать, боюсь, испытывая муку, я слишком быстро отпускать». Совсем не зря я привёл эти поэтические строчки. Просто, уже в который раз, я снова ощутил мужественную мускулистую руку Валерия, когда сорвался с узкой, обсыпанной горными обломками, площадки, на краю небольшого грота. Именно в нём мы укрывались от зарядившего дождя, и там проходило наше выпускное празднество. В данном случае никто не был виноват в том, что когда я нетвёрдой походкой отошёл в сторону для совершения, прошу прощения, туалетных потребностей, то поскользнулся и, в ту же минуту, слетел в горное ущелье, глубиной около десяти метров. К счастью, практически сразу, мне удалось зацепиться за, ниспадающую в пропасть, толстую ветку карпатской лиственницы. А уже через какую-то минуту я ощутил руку Валерия. Он не отпускал меня до тех пор, пока не подбежали Толик и Саша и совместными усилиями не вытащили меня из скалистой пади. На этот раз обошлось без больницы, с помощью друзей отделался, не таким уж и лёгким, испугом. Но, по крайней мере, было за что выпить в продолжении нашей туристической дождливой днёвки.

Вспомнилось вдруг, что как-то во время первомайской демонстрации Валерию пришло в голову обозреть предутренний древний Львов. Идея зиждилась на том, что никто из нас никогда не видел, ещё спящего или только просыпающегося, города. Сказано – сделано. Мы с Валерием встретились в четыре часа утра и отправились с привокзального района, в котором проживали, в центральную часть города. Было ещё темно, до восхода солнца оставался ещё целый час. Ночные звёзды подмигивали, выступающим в небо, остроконечным шпилям костёлов и сферическим куполам церквей, а серебристая луна разливала свои мерцающие отблески на брусчатку уличных мостовых. Шумный город застыл в грустных бликах фонарей, в оглушительной тишине и в тягостном молчании, создавая при этом безумный мираж сказочной нереальности. Огни ночного города окунали нас в запахи расцветающей сирени, создавая при этом фантастическую атмосферу туманной и несоизмеримой бесконечности. Невиданное ранее, сюрреалистическое и, в то же время, удивительное зрелище настолько погрузило меня с Валерой в какое-то блаженное небытие, что мы просто утонули в пугающем безмолвии, стесняясь, наверное, произнести какое-нибудь, не приличествующее данному моменту, слово. Когда первые лучи майского солнца коснулись причудливых крыш средневековых зданий, мы с Валерием, замыкая круг нашего ночного бдения, минуя вокзал, приблизились к железнодорожному мосту. Поднявшись на него и, не без затаённого удовольствия закурив сигареты «Орбита», мы наблюдали за плавным движением зелёных вагонов, отходящих от вокзала по блестящим металлическим рельсам в недосягаемую и непостижимую даль. В совокупности с мистикой ночного города, эта какая-то мистическая трансцендентность рождала во мне щемящую, едва уловимую грусть, которая удивительным образом накладывалась на чуть ли не наркотическую эйфорию. Похоже, что нечто подобное испытывал и Валерий, по инициативе которого это всё произошло. Возможно от избытка этих головокружительных ощущений он неожиданно встрепенулся и, сбросив с моста вниз недокуренный «бычок», сказал:

– Всё решено: это наша последняя сигарета. В эту минуту мы с тобой бросаем курить.

Несмотря на то, что уже через два дня мы с Валерием дружно бросились в магазин за сигаретами, а я продолжал курить ещё полвека, этот мост, по инициативе моего друга, был символически назван «мостом последней сигареты». Таким он остался у меня в памяти и сегодня.

Однажды, читая, не помню, какую книгу, наткнулся на перл, который запомнился. Просто на вопрос, что ищет мужчина в женщине, был получен, вполне вразумительный, ответ – отличия от предыдущих. Это я к тому, что когда моего Валеру познакомили с обаятельной и симпатичной Ирочкой, в его обиход слово «бывшая» не входило. Веской причиной тому являлось полное отсутствие в жизни, как предшествующих, так и настоящих представительниц противоположного пола. Несмотря на свои прекрасные внешние данные (атлетическое телосложение, высоченный рост и совсем не безобразная, а, скорее даже, привлекательная наружность), отношения с женским полом у Валерия складывались в форму, которую принято называть опосредственной. Иначе говоря, слова «женщина» и «проблема» для него являлись синонимами. Виной тому были его, созданные природой, скромность и застенчивость. Кто мог подумать, что совсем не на голубом небосклоне, а в квартире его коллеги, где они баловались свежим пивом, засияет звёздочка, которую через какие-то полгода он назовёт своей женой. Ирочка, которая приехала из Краснодара в гости к своему брату, заводскому приятелю Валерия, вернётся в этот южный город только для того, чтобы перевезти свои вещи в древний Львов. Привлекательная, изящная, очаровательная, под стать будущему мужу, высокая, южная девушка ошеломила моего друга не столько даже красотой, сколько вниманием, теплотой и сердечностью к его скромной персоне. Ирочка, как и Валерий, будучи маленьким ребёнком, лишилась родителей и проживала в Краснодаре с своей старшей сестрой. Она каким-то непостижимом образом, скорее даже посредством феноменальной женской интуиции, заметила в моём друге то, что не увидели другие девушки. Кроме внешних данных, которые, разумеется, никто не отменял, Ирина определила в будущем муже такие качества, как надёжность и верность, стойкость и ответственность, а также мужество и самообладание. А что же, Валерий? Тут всё намного проще, недаром говорят, что, когда мужчина смотрит на красивую женщину, дьявол одевает ему розовые очки. Ни чёрта, ни дьявола, ни нечистой силы здесь, конечно, же не было. Впрочем и очки не пригодились. Даже без них, он видел в Ирине, поистине, розовую, лучезарную, сверкающую и нежную женщину, с которой готов был связать свою дальнейшую жизнь.

Второй раз, после свадьбы Толика Титаренко, я был приглашён засвидетельствовать бракосочетание близкого друга. Одновременно меня также призвали стать тамадой на его женитьбе. Понятно, что я не оканчивал курсы распорядителей свадьбы и ведущих каких-либо массовых торжеств. Но, когда Валерий, порывисто обнял меня и сказал:

– Сенька, дорогой! Если не ты, то кто? – я понял, что отказы не принимаются.

Свадьба проводилась в тесной однушке дома – «хрущёвки» (панельные пятиэтажки с малогабаритными квартирами, воздвигаемые в СССР в 60-70 годах прошлого века). До сих пор не понимаю, как в крошечной 16-метровой комнатке поместились четыре десятка человек. Помню только, что вместо стульев по всему периметру стола в форме буквы «П» (для большей вместимости гостей) были длинные доски, поставленные на, красного цвета, маленькие табуретки. Понятно, что гости сидели, мягко говоря, компактно и скученно, бок о бок, как шпроты в консервной банке и что яблоку упасть было негде. Однако уже после первых рюмок отечественной водки они убедились в правильности поговорки «в тесноте, но не в обиде». Первый свой тост я читал по бумажке, двухстраничный текст которой являлся домашней заготовкой. Поразительно, что после пятиминутного его прочтения раздались бурные аплодисменты, которые, как я понял, предназначалась новобрачным. Но, когда я увидел, что несколько женщин украдкой вытирают слёзы, я понял, что часть этих оваций предназначалась и мне как автору этой здравицы. С того памятного момента почти на всех свадьбах друзей мне доверяли почётную роль распорядителя. Что же касается бракосочетания Ирочки и Валеры, то здесь уместно заметить, что новоявленный муж твёрдо знал, чтобы он не дал своей любимой жене, она отдаст ему больше. В первую брачную ночь он подарил ей семя, а она ему потом чудесного малыша. Через три года с помощью очередной «семечки» Валерия Ирина дала жизнь ещё одному очаровательному мальчику. При всех раскладах выходило, что взамен на пылкую и безумную любовь к своей женщине, мой друг всегда получал от неё несоизмеримо большее.

Не скрою, приятно вспоминать то, что всплывает в памяти «по кайфу», только до безумия грустно, тоскливо и тревожно осознавать, что мой близкий и верный друг Валерий Краснобаев «отдыхает» сейчас на небесах под божественной сенью райского сада.

Да будет пухом ему земля!

Глава 3. Игорь (Изя) Векслер

1948 года рождения, еврей, механик по ремонту бытовой техники

Имя Игоря Векслера у меня почему-то связано с географией древнего Львова. Ни одна из его узких и брусчатых улиц не напоминала мне так моего безвременно утраченного друга, как перекрёсток проспекта Ленина (проспект Свободы) и Максима Горького (академика Гнатюка). Именно там, в историческом центре города, помещалась небольшая мастерская, где Игорь ремонтировал пишущие машинки, электрические утюги, мясорубки, пылесосы и другую бытовую технику. Здесь следует добавить, что в его советском паспорте в графе «социальное положение» совсем не случайно присутствовала запись «их рабочих». Хорошо помню его отца, дядю Мишу, который работал шофёром-разгрузчиком машины, на фургоне которой было написано «хлеб». Внутри него находилось нечто похожее на огромную этажерку, где располагались деревянные лотки, на которых лежали слои хлебобулочных изделий. Разве можно забыть запах и вкус того, только что испечённого хлеба, который, конечно, существенно отличался от купленного в магазине. Мало, кто из покупателей «насущного изделия» догадывался, что дядя Миша поднимался на работу посреди ночи, ехал на этой «фуре» в пекарню, где своими руками заносил хлебобулочные лотки, завозил их ранним утром в городские магазины и сам же разгружал. Так что всё было правильно, и рабочее социальное происхождение Игоря не подлежало сомнению.

Впрочем никто также не сомневался в достоверности той национальности, которая была вписана в ещё одной графе советского «аусвайса», называемой «пятой». Игорь был копией своей мамы, тёти Доры, а она, в свою очередь, являлась зеркальным отображением колоритной, полной одесского юмора, анекдотичной тёти Сони. При этом она была больше похожа на последнюю, чем старательно подобранный её прообраз артисткой Кларой Новиковой. Игорь, несмотря на то, что никогда не употреблял пенный напиток, унаследовал от отца пивной животик, а от, рождённой на одесской Молдаванке, матери, весёлый нрав и жизнерадостно-шутливый темперамент. При всём этом, совсем не нужно было быть антропологом, чтобы опознать в Игоре, как говорил первый президент СССР М. Горбачёв, «лицо» еврейской национальности. Именно по этой причине ему часто доставались тумаки от уличной шпаны и обидные слова, фиксирующие факт его «неправильного» этноса. Именно это побудило его изменить, записанное в свидетельстве о рождении, еврейское имя Изя на русское – Игорь. Это совсем не означало, что в будущем паспорте вместо старого имени будет вписано придуманное. Однако чисто психологически с именем Игорь ему стало намного легче функционировать в этой жизни. Тётя Дора, мать Игоря, часто говорила:

– Ты только посмотри на моего сына, никакого толка, одна бестолочь. Что с него выйдет? Будет, как его папа халу по магазинам развозить, – при этом, указывая на меня, она продолжала, – вот твой друг будет главным инженером или доцентом, а тебе, Изя, даже не на хлебной, а на мусорной машине придётся ездить. Не понимаю, как ты, при этом, будешь семью кормить.

Если насчёт меня тётя Дора оказалась пророчески права, то по поводу сына непредсказуемо ошибалась. Игорь в своей последующей жизни не был никоим образом связан ни с хлебопродуктами, ни, тем более, с мусором. Сохраняя титул «выходца из рабочих», он овладев «пролетарской» специальностью механика-ремонтника, кормил свою семью лучше, чем я в первые годы своей преподавательской деятельности до защиты диссертации.

Игорь учился в параллельном классе на «твёрдые троечки». В его случае еврейская генеалогия школьной практикой не подтверждалась. Традиционные арифметические задачки с осточертевшими вопросами, где встретятся два поезда, отправленные из разных пунктов или за сколько времени наполнят гипотетический бассейн две трубы, были для Игоря выше понимания той непреложной истины, которую сулила ему математика. Познакомились мы с ним поближе в шестом классе. Случайно узнав, что я неплохо пишу сочинения, он попросил написать за него это школьное творение. Неоспоримое, к удивлению его учительницы русского языка, «отлично» за чужое творчество положило начало нашей дружбе. В ней не было каких-то особых взлётов или падений, ибо заключалась она в постоянной моральной поддержке и бескорыстном заступничестве друг за друга.

Говорят, что дружба базируется на сходстве взглядов и общности интересов. В нашем случае речь шла о какой-то странной гармонии. В то время, как уже в младших классах я увлечённо занимался в кружке «Умелые руки» в клубе железнодорожников, а затем в группе «Юный фотограф» во Дворце пионеров, Игорь кучковался в уличных компаниях. Несмотря на иудейское происхождение, на которое, мягко говоря, ему неоднократно указывали его дворовые соратники, он воровал цветы в городском саду с тем, чтобы поближе к вечеру продать их по сходной цене влюблённым парочкам, искавших приют на укромных скамеечках в том же парке.

В свободное от школьных занятий время Игорь проделывал ещё один замечательный трюк, достойный почётного места в учебном пособии для юного бизнесмена, если бы таковые существовали в то далёкое время. Именно тогда в трамваях и троллейбусах, бороздивших городские кварталы, был упразднён штат кондукторов, взимающих с пассажиров деньги за проезд. Вместо них в подвижном городском электротранспорте были установлены малогабаритные кассовые аппараты. Поскольку тогда электроника ещё не была на современном уровне, то эти устройства имели весьма примитивную конструкцию. Граждане пассажиры должны были бросать в прорезь монеты соответствующего достоинства и отрывать себе из, висящего на рычажке, всем доступного бумажного рулона, билетик за проезд. Но доблестные конструкторы, не имеющего аналога в мировой практике чуда-аппарата, не приняли во внимание, что далеко не у всех, желающих заплатить электронному кондуктору, найдутся три или четыре копейки, соответствующие цене проезда в трамвае или троллейбусе. Этот промах создателей и использовал в своём, так называемом, бизнесе мой друг Игорь. Он уверенно заскакивал в вагон современной городской конки и с невозмутимым выражением лица делал вид, что бросает монету в двадцать копеек. После чего просил законопослушных дядей и тётей не опускать монеты в кассу, так как ему причитается сдача. Пересаживаясь из одного транспорта в другой и совершая таким образом добрый десяток разномаршрутных рейсов, Игорь зарабатывал немалую сумму денег, которая тратилась на мороженое, конфеты, пирожные и другие лакомства.

В то время, как я готовился к участию в городских математических или географических олимпиадах, Игорь увлечённо занимался игрой, которая называлась звучным словом «цок» или «чика». Суть этого незамысловатого, но азартного, развлечения тоже сводилась к денежному выигрышу. Этот барыш выражался в довольно приличной, вертикально выстроенной на твёрдой земле, горке монет, составляющей в сумме несколько рублей. Слева и справа от этого копеечного монолита проводилась черта. На расстоянии около десяти метров от неё прокладывалась стартовая линия, с которой поочерёдно бросали свинцовый биток, предмет особой гордости, уважающего себя, пацана. При этом неизменно наступал момент, когда кто-то из бросающих эту железную кругляшку, сбивал монетную стопку. Тогда те жёлтые и серебристые копейки, которые переворачивались, становились его собственностью. Затем остальные игроки, один за другим, кидали свои битки, которые оставались лежать на земле, и далее каждый, в строгом порядке, устанавливаемом по ранжиру удаления бросаемой «железки» от монет, начинал процесс, так называемой, «чеканки». Чеканить в переводе на нормальный язык означало бить битком по монетам: те, которые перевёртывались «решкой», являлись твоим законным трофеем. Игровой кон сопровождался возбуждёнными криками и громкими воплями юных игроков, воспламенённых пылкой страстью, темпераментным задором и неистовым азартом. Ну чем не прототип, чем не микромодель, неведомого тогда этим пацанам, современного казино, завсегдатаем которого Игорь станет в Америке через тридцать лет. Остаётся только добавить, что незабвенный биток Игоря был непростым: он был сделан по спецзаказу каким-то народным умельцем. Возможно, поэтому он зачастую являлся корифеем и победителем этого дворового казино.

Буквально через несколько лет после окончания школы Игорь познакомился с очаровательной киевлянкой Эллой, на которой незамедлительно женился, переехав в украинскую столицу. Его симпатичная жена одарила его двумя сыновьями, с которыми он эмигрировал в американский город Чикаго. Здесь американская мечта, представляющая некий символический феномен и психологическое клише идеала жизни в США, не казалась Игорю чем-то несбыточным. Почти сразу по прибытию в Америку он явственно чувствовал её сладкий и неповторимый долларовый запах. Игорь совсем не рвался чинить кухонную утварь в гангстерской столице страны дядюшки Сэма. Он полагал, что зачатки уличного бизнеса во Львове непременно должны были сделать его владельцем казино. Однако завсегдатаем азартных игорных заведений он станет значительно позже, когда на банковском счёте накопится необходимый денежный баланс и когда он приобретёт трёхэтажную недвижимость в хорошем районе Чикаго.

Я не виделся с Игорем, наверное, более четверти века, пока в один, не самый худший в моей жизни, день в нашей, уже израильской, квартире раздался ночной телефонный звонок. Подняв трубку, я неожиданно услышал едва узнаваемый голос, который радостно возвестил:

– Вас беспокоит, если помните, товарищ Векслер. Так получилось, что я нахожусь на Святой Земле. Жажду обнять тебя, пусть в случайной, но долгожданной встрече.

Грядущим утром, отменив все, как необходимые, так и второстепенные дела, мы с Игорем и нашими жёнами встретились на набережной Тель Авива в трендовом русском ресторане «Баба Яга». Игорь взволнованно рассказывал, как хорошо и вольготно ему живётся в Америке, намекая на то, что он финансово устойчив и более, чем благополучен. Буквально несколькими словами, явно не желая разглагольствовать об этом, он заметил, что пахучести больших денег предшествовал неприятный запах бензина. Именно горючее топливо составило основу бизнеса Игоря, который потом назвали легковоспламеняющимся. При этом расхожее мнение, что русские деляги на американских автозаправках нахально разбавляли бензин водой, вряд ли соответствует реалиям. Суть криминального проекта, в который был вовлечён мой друг, была идеально проста. Некая преступная группировка создавала разветвлённую сеть автозаправок во многих городах США. При этом их владельцами вписывались эмигранты из СССР, не владеющие английским языком. Найти таких желающих, при месячной зарплате семь-восемь тысяч долларов, не составляло особого труда. Таким образом, бензин успешно продавался владельцам американских автотранспортных средств. При этом отчислять налоги великой державе никто не тропился, попросту «забывая» об этом. Именно на этом строилась нехитрая концепция бизнеса, который вскоре набрал такие обороты, что после выплаты 70% прибыли своим хозяевам, вовлечённый в дело, эмигрант на искомой бензозаправке получал уже около полумиллиона долларов в месяц. Когда же приходили налоговые инспекторы, они наталкивались на тот барьер, который принято называть языковым, не позволяющий надзирателям пошлинной законности объясниться с налогоплательщиками в лице зиц-председателей компаний. Когда же через некоторое время чиновники объявлялись снова, говорить уже было не с кем: фиктивные директора исправно работали в тех же призрачных должностях, но уже на других автозаправках. Однако сколько ниточке не виться, а конец всегда обнажится. Недаром слово зиц-председатель трактуется Википедией как наёмник со стороны реального председателя с единственной целью – отвлечь от него внимание, а при случае – сесть в тюрьму вместо своего работодателя. Впрочем и само название образовалось от немецкого sitzen – «сидеть». Игорь не особо распространялся об этом, но похоже, что и ему не удалось избежать наказания в виде наблюдателя квадрата голубого неба через тюремную решётку.

На средиземноморской тель-авивской набережной мы с Игорем выпили немалое количество виски, вспоминая львовско-киевское прошлое и обсуждая американо-израильское настоящее. Только в будущее никто из нас не хотел заглядывать, так как во вчерашний день можно проскользнуть, сегодняшний – можно изменить, а завтрашний отдан на откуп Всевышнему. Очень жаль, что именно он и призвал моего друга к себе после его продолжительной болезни.

Да будет пухом ему земля!

Глава 4. Миша (Моня) Шварцман

1948 года рождения, еврей, парикмахер

Читатель уже догадался, что в заголовке этой главы имя, стоящее в скобках – паспортное, а перед ними – русифицированное, употребляемое в повседневной жизни. Нетрудно также сообразить, что причиной тому является еврейская фамилия Шварцман, которая в переводе, как с немецкого, так и с языка идиш означает «чёрный человек».

На самом деле, мой одноклассник Миша был, в противоположность своей фамилии, если и не белым, то определённо светлым и солнечным человеком. До сих пор не понимаю, почему меня, входившую в школьную элиту, которую сегодня называют «ботаниками», как магнитом, притягивало к неуспевающим и отстающим в учёбе ученикам. А ведь именно к этой неформальной когорте недорослей наши педагоги причисляли моего приятеля Мишу Шварцмана. К тому же и сегодня моему разуму неподвластно, как в одном индивидууме могли сочетаться блестящий ум, проявлявшийся в различных жизненных ситуациях, и поразительная бестолковость в арифметике, алгебре и геометрии, артистический талант в розыгрыше нештатных ситуаций и заурядная посредственность в языково-литературных предметах, невероятная изобретательность при игре в «подкидного дурака» и патологическая неспособность осмысления материала, изучаемого на уроках истории и географии.

Когда мы учились в пятом классе, всю школу потрясло событие, о котором говорили ещё не менее нескольких месяцев после его свершения. На первом этаже возле класса, где мы занимались, размещался школьный буфет. Помнится, что марципанами, креветкам, гамбургерами и пиццей там не кормили. Совсем небогатый ассортимент блюд состоял, как правило, из молочной каши, омлета, маленькой котлетки с пюре, какао или компота. В один, не самый прекрасный для Миши Шварцмана, день в школьную харчевню завезли медовые коврижки. Помню даже, что стоили они пятнадцать копеек за вожделенную штуку. Так получилось, что эти, памятные мне, испечённые сладости лежали на большом подносе, который располагался не на буфетном прилавке, а на одном из столиков. Никто не заметил, как Миша Шварцман, воровато оглянувшись, схватил три такие коврижки и спрятал их в кармане пиджака. Наверное этот молниеносный «блицкриг» так бы и остался незамеченным. Однако бдительная буфетчица, рыжеволосая тётя Настя, в последнее мгновение обнаружила пробел в раскладке коврижек на подносе и тут же, выпорхнув из буфета, заметила спину, вбегавшего в класс, ученика. В ту же минуту прозвенел звонок, и буфетчица зашла в класс вместе с учителем истории, который по совместительству был ещё и директором школы. Чтобы не растекаться мыслью по древу, отмечу только, что после обыска всех учеников, что, было произведено, как я сейчас понимаю, без санкции прокурора, искомые коврижки были обнаружены у того, кто позволил себе их присвоить, у моего друга Миши Шварцмана. Наверное, в заключение этого досадного эпизода из школьной жизни имело смысл заметить, что мама Миши работала на кондитерской фабрики. Это к тому, что мой одноклассник похитил эти сладости не для того, чтобы их поесть, а исключительно для угощения девочки, в которую был влюблён. В результате этой подростковой чувственности к Мише приклеился долго несмываемый ярлык «воришка», каким в реальной жизни он совсем не являлся.

Надо признать, что и с поведением, которое в советской школе тарифицировалась как учебная дисциплина, у Миши было далеко не всё в порядке. Он, правда, не разбивал стёкол, не участвовал в школьных или уличных драках и не дерзил учителям. В противовес перечисленному, у Миши был врождённый организаторский талант уговорить большую часть класса сбежать с урока, на котором планировались контрольная по математике или диктант по русскому языку. Это не спасало моего друга от неудовлетворительных оценок, но зато придавало чувство самоуважения и непомерного тщеславия. Да и что греха таить, Миша любил исчезать со школьных занятий и по собственной инициативе, и в одиночку. В этом плане ему вполне хватало ощущения собственной эмоциональной самодостаточности. В утренние часы школьных уроков он был завсегдатаем пустых залов городских кинотеатров. Как правило, до финального школьного звонка, извещающего о конце учебного дня, Миша успевал посмотреть три разных художественных фильма. Благо билет на утренние сеансы стоил всего двадцать пять копеек, и благо денег хватало за счёт неуголовной спекуляции (сейчас это называют бизнесом), которую он свершал по лично разработанному плану. Например, Игорь покупал в ближайшем магазинчике пончики с повидлом стоимостью в пять копеек и продавал их желающим, но уже по десять копеек за штуку. Стоит добавить, что от желающих не было отбоя. Таким образом, мой дружок на практике внедрял в жизнь экономический закон К. Маркса о прибавочной стоимости. А ещё Миша без стеснения за тот же гривенник сдавал в прокат свой культовый двухколёсный велосипед «Орлёнок» за два круга вокруг квартала возле дома, где он проживал. Интересно, что в это время за двадцать копеек можно было купить двести грамм пролетарских конфет «подушечки», внутри которых находилась сладкая фруктовая патока, или съесть пять пирожков с ливером, или выпить пять стаканов газированной воды с сиропом крюшон, или с удовольствием прогрызть два больших стакана хорошо прожаренных семечек, лихо выплёвывая их чернеющую шелуху. Безусловно, что всё отмеченное не прошло мимо внимания дирекции и педагогического совета школы. Они вовсе не отождествляли содеянное, совсем не глупым, тинэйджером с деловым предпринимательством и выставили ему в школьном табеле, даже не «четвёрку», а злосчастную «тройку» за поведение. Такая оценка в школе была сопоставима, разве что только с «волчьим билетом», свидетельствующим о неблагонадёжности и нелояльности ученика.

Вопреки этой вопиющей несправедливости педсовета школы, Миша как раз был очень ответственным, заслуживающим доверия, преданным и верным другом. Одному богу известно, сколько времени я просидел с ним за одной партой и сколько дней мы провели на обветшавшем заброшенном чердаке моего дома, где делились самым сокровенным, раскрывая друг другу секреты и тайны, неведомые нашим родителям. А ещё была у нас в церковном саду недалеко от школы раскидистая крона старого каштана, на массивных ветвях которого мы устраивали бесконечные разборки того или иного, казавшегося нам значительным, события. Именно на этом самобытном красавце-каштане мы выкуривали свои первые сигареты из помятой зеленоватой пачки с революционным крейсером «Аврора», именно здесь впервые, не без должного усилия, вскрыли пробку бормотушного вина с красивым названием «портвейн белый таврический». Нас, как магнитом, тянуло друг к другу, мы не могли долгое время быть разделёнными вне школы, и поэтому все вечера проводили вместе, придумывая всё новые сценарии и сюжеты совместного досуга. Нам никогда не было скучно, всегда находилось какое-нибудь, по большей части, авантюрное деяние, целиком и полностью захватывавшее наши, ещё не полностью заблудшие в то время, души.

Неторопливая вереница учебного лицедействия закономерно достигла своей высшей точки, естественным апогеем которой стала грустная мелодия школьного вальса, звучавшего на традиционном выпускном вечере. Там из старой и давно забытой радиолы доносилось «плывут морями грозными, летят путями звёздными любимые твои ученики». Конечно же, Мише совсем не светило стать капитаном дальнего плавания, лётчиком-космонавтом или даже «сто двадцатирублёвым» инженером. Наверное, по этой причине он направил свои стопы в сферу бытовых услуг.

Забавной преамбулой будущей профессии Миши стала моя причёска. Помнится, ещё во время учёбы в старших классах, было модно устраивать вечеринки. Как правило, они были приурочены к дню рождения кого-нибудь из одноклассников. Незаменимой и притягательной фишкой подобных междусобойчиков, после принятия нескольких бокалов вина, были незаменимые танцы под мелодии из грампластинок. В конечном итоге наступал ожидаемый, но не менее волнующий от этого, момент, когда кто-то из присутствующих обязательно восклицал, что темнота – друг молодёжи, выключая при этом свет в комнате. Это служило призывным сигналом юношам поближе привлечь к себе своих партнёрш и, в случае их молчаливого согласия, поцеловать. Разумеется я, как и остальные, тщательно «навострил лыжи» на одну из таких вечеринок. В подготовительный марафон входило использование, совсем недавно приобретённого, бритвенного прибора, утюжка рубашки и модных тогда узких брюк-дудочек и, конечно же, приведение в достойный вид своих волос. Именно в последнее внёс свой неоценимый вклад Миша. Он в издевательской форме раскритиковал мою тогдашнюю причёску, которая заключала в себя зачёсывание, торчащих во все стороны, длинных волос назад и открывала, итак не в меру, широкий лоб. Вместо этого, Миша, чуть ли не силой, подвёл меня к старому трюмо и, как сказочный волшебник, с помощью ножниц и расчёски в течение четверти часа совершил парикмахерское чудо, соорудив мне пробор с левой стороны. Должен сказать, что эту причёску я ношу и по сей день с той лишь разницей, что волосы поменяли свой цвет с чёрного на серо-стальной. Вполне вероятно, что изменение в причёске, которое совершил мой друг, в значительной степени способствовала тому, что в наступившей темноте на вечеринке не я осмелился поцеловать девушку, а она меня. Вот такая преамбула.

Ну а теперь постскриптум. После окончания школы, когда большинство наших одноклассников направило свои стопы в институты и университеты, мой друг, успешно закончив курсы парикмахеров, предстал перед населением города укротителем волос, брадобреем и, если хотите, своего рода, не севильским, а львовским цирюльником Мишей Шварцманом. Местный комбинат бытового обслуживания направил его в небольшую парикмахерскую при бане, которая находилась в самом центре старого города. Как выяснилось позже, место оказалось весьма доходным. Не зря директор комбината, усмехаясь в усы, напутствуя Мишу, добродушно заметил, что там, ушедшему на пенсию, парикмахеру хватало не только на хлеб, а и на масло, которое густым слоем можно было намазать на него. Далеко не шикарный салон, в котором Миша был не только единственным мастером, а и сам себе хозяином, помещался в небольшом предбаннике напротив общемоечного отделения, в котором трудовой народ смывал, накопившуюся за неделю, грязь. В то, уже далёкое, время подавляющее большинство городских домов не были оборудованы ванными комнатами, и поэтому трудящиеся посещали баню намного чаще, чем театры и библиотеки. И так уж было заведено, что перед принятием водных процедур горожане желали привести в порядок тот покров, который украшал верхнюю часть их головы. И тогда Миша, ловко орудуя ножницами, набором расчёсок и машинкой, подстригал и укладывал волосы своих клиентов, приводя их причёски в опрятный и красивый вид, не забывая при этом надушить или, если хотите, освежить их легендарным одеколоном «Тройной» из прозрачного пульверизаторного флакона. При этом он внимательно выслушивал все жизненные проблемы клиента, делился приятными новостями, комментировал политические события, рассказывал анекдоты и другие, пришедшие на ум, нелепицы и несуразицы. Через короткое время Миша стал, если и не лучшим другом, то, по крайней мере, большим приятелем своих банных посетителей. И за это человеческое отношение, которым городская сфера обслуживания отнюдь не баловала своих клиентов, трудовой народ ценил и уважал Мишу и воздавал ему сторицей. Как правило, вместо тридцати или сорока копеек за стрижку благодарные клиенты выдавали своему цирюльнику один рубль, нарочито забывая положенную сдачу. При всём этом, Миша был талантливым мастером парикмахерского дела, успевая за один час обслужить пять клиентов при десятичасовом рабочем дне. Отсюда выходило, что при официальной зарплате восемьдесят рублей его месячный доход составлял не менее семисот рублей. А это уже превышало зарплату профессора или директора крупного завода. И, когда я, по старой дружбе, приходил к Мише на бесплатную стрижку, он неизменно подзывал, уже немолодого, рыжего банщика Изю и просил его тоже бесплатно попарить несчастного инженера, тёмно-синий институтский ромбик принадлежности к которому, я с напускной гордостью носил на отвороте своего поношенного и единственного пиджака. Через некоторое время Миша тоже получил поплавок светло-голубого цвета, который совсем не спешил цеплять на белый халат львовского брадобрея. Кто мог подумать, что он окончит заочное отделение товароведного факультета торгово-экономического института. На мой бестактный вопрос, почему он не работает по специальности, Миша, многозначительно заглянув мне в глаза, устало полюбопытствовал, известно ли мне, что зарплата советского товароведа мало чем отличается от жалования «совкового» инженера. Комментировать эту справедливую реплику мне уже тогда показалась излишней.

Мне трудно ответить на вопрос, почему Миша Шварцман вместе со своими соплеменниками еврейского этноса не уехал в Израиль. Возможно узнал, что на исторической родине более 70 000 адвокатов и более 15 000 зубных врачей и после несложной экстраполяции пришёл к выводу, что работников ножниц и расчёски там достаточно много. Думаю, что он не очень-то и ошибался, сегодня только возле моего дома в стометровом радиусе не меньше шести парикмахерских. Как бы там ни было, Миша Шварцман остался в должности львовского цирюльника до конца своей не очень-то складной и совершенной жизни, которая внезапно оборвалась, не достигнув семидесятилетнего рубежа.

Да будет пухом ему земля!

Глава 5. Олег Фикс

1948 года рождения, русский (по матери), еврей (по отцу), спортивный тренер

С Аликом я тоже учился в одном классе. Наша дружба началась с небольшого кровопролития. Красная мокрота густо стекала не у меня, а из носа того, кого я, после этого случая, назову своим товарищем. Уже вечерело, когда я возвращался с ледяного катка, где впервые опробовал свои, знаковые в то время, коньки – «дутыши», подаренные родителями в день рождения. Удовольствие, полученное от катания, испохабил Коля под кличкой «Чёрный», с которым я столкнулся в подъезде своего дома. Здоровенный долговязый верзила, самый авторитетный хулиган, можно сказать, «пахан» нашего района с, зажатой в губах, папироской «Беломорканал», смотрел на меня своими помутневшими пьяными глазами и требовал деньги, которых у меня не было. В какой-то момент он приподнял меня за грудки и замахнулся для удара, по завершению которого я, вполне вероятно, забыл бы как про коньки, так и про многое другое.

Не знаю, какое по счёту чудо света занесло в мой дом Алика. Именно в это, совсем не чудное, мгновение, он спускался вниз по ступенькам. Увидев меня, зажатым в мускулистых руках Коли Чёрного, Олег, не раздумывая нанёс ему сзади два удара: один в шею, другой в спину. После этого внезапного блица я остался лежать на полу, а маститый хулиган быстро сгруппировался и ринулся на Алика. Не знаю, сколько времени длилась бы эта жестокая кулачная драка, если бы в подъезд не вошёл милиционер, мой сосед дядя Гриша. Понадобилось всего несколько секунд, чтобы Коля Чёрный сообразил, что у него и так много приводов в органы, которые принято называть компетентными, и бросился наутёк. Историческое значение этой, далеко не бескровной, потасовки состояло не столько в том, что Алик посмел вступить в неё с лидером районного хулиганья, не боясь вполне предсказуемых последствий, а в решительном и героическом доказательстве тезиса «защита слабых – дело сильных».

Фамилия моего друга Фикс в переводе с латыни (fixus) означала «твёрдый». Синонимы этого слова – надёжный, устойчивый, решительный, мужественный и стойкий как нельзя лучше подчёркивали характер Алика. В этом он являлся для меня бесспорным мэтром и личным примером непоказной принципиальности и невероятной силы духа. Он не был самонадеянным и приглаженным отличником учёбы, он являлся, прежде всего, самоотверженным борцом не на татами для дзюдо, а воином в обыденной и суетливой жизни.

Главным, почти болезненным и безумным, увлечением Олега была не математика, не физика и не химия. Это был футбол, не настольный, конечно, и не дворовой, а настоящий, профессиональный, травмирующий комбинационный и захватывающий. Несколько лет он занимался в детской спортивной школе (ДСШ), а затем стал играть в юношеском и дублирующем составах футбольной команды «Карпаты», которая некоторое время играла в высшей лиге и даже выиграла кубок СССР. Алик и меня обучал непростым футбольным трюкам приёмам и отбора мяча, технике финтов, подкатов и других игровых приёмов. Благодаря этому, я не плохо выглядел в беспорядочных дворовых матчах. Мне трудно было оценить футбольное мастерство своего друга на международном уровне, но тренером он был первоклассным. Возможно это и послужило убедительным аргументом того, что после окончания школы он стал студентом Львовского института физкультуры, который закончил с отличием.

Отец Алика работал простым мясником на Краковском рынке. Как я сегодня понимаю, эта не очень престижная должность позволяла ему кормить дружную семью, состоящую из трёх мальчиков, которых произвела в этот безумный мир его жена, очень красивая тётя Валя. Алик являл собой центр этого мужского «триумвирата», который окаймляли старший брат Саша и младший Юра. С Александром мы впоследствии вместе учились в политехническом институте. До сих пор не понимаю, как лицо полуеврейской национальности стало первым заместителем секретаря комитета комсомола по идеологической работе учебного заведения, в котором обучались около 30 000 студентов.

Трудно сказать, откуда у тёти Вали брались силы окружать заботой четырёх мужчин, совмещая это с полным днём работы в торговой сети. В этом аспекте запомнилось, как она стала работать на улице Горького в баре, над которым висела притягивающая вывеска «Коктейли». До этого момента львовяне привыкли к слову «бар» прибавлять эпитет «пивной», а к существительному «коктейль» прилагательное «молочный». Расторопная и динамичная матушка Олега значительно расширила лексику горожан, которые, правда не с первой попытки, осознали, что бар – это предприятие общественного «не питания», оборудованное светящейся колоритной стойкой и реализующее алкогольные напитки и коктейли. Последние представляли собой смесь или, образно говоря, мозаику спиртного «месива». В красочном буклете фасонились, незнакомые прежде, наименования: мохито, кровавая Мэри, Маргарита, джин-тоник и другие. Уже через короткое время бар получил название «У тёти Вали» и стал популярным местом досуга горожан, желающих поправить свой жизненный тонус в сторону существенной максимизации. Когда мы с Олегом иногда желали присоединяться к последним, его мама наливала нам в голубой конусовидный фужер белую прозрачную жидкость. Этот коктейль не значился в барном меню и носил нелегальное название «Белый медведь». Рецепт приготовления был феерически прост: в бокал налить 50 мл холодной водки, добавить 100 мл холодного шампанского, перемешать и подать на стол. Метаморфоза перехода от трезвого и осмысленного состояния к хмельному и спонтанно-сумбурному длился всего четверть часа. Как правило, именно это и являлось целью излияния, после которого иногда даже мерещился белый полярный умка, дрейфующий на синеватой льдине.

В большинстве случаев, после этой шампанско-водочной инаугурации, мы с Аликом направляли свои стопы, обутые в модные вьетнамские кеды «три мяча», в сторону домов, где жили наши подруги. Что касается женского пола, то его, наверное, мой друг любил не меньше, чем футбольный мяч. Тогда слово «мачо» ещё не было в повседневном обиходе. Однако, если учесть, что в переводе с испанского оно предполагает агрессивного, брутального и прямолинейного мужчину, обладающего ярко выраженной сексуальной привлекательностью, то его сходство с Аликом ни у кого возражений не вызывало. В свободное от учёбы и футбола время, он не только казался, а и в самом деле был неотразимым соблазнителем и потрясающим красавчиком. Количество девушек, с которыми он, нет, нет, не дружил, а был в отношениях, близких к интимным, исчислялось двухзначными числами, и он подвергал их регулярной ротации гораздо чаще, чем модники меняют перчатки. Я почти не сомневался в правдивости слов Олега, когда он, в знак большого секрета, прикладывал свой палец к моим губам, и рассказывал, как ввёл в искушение нашу молодую учительницу физкультуры. Крайнее замешательство и какой-то стихийный протест у меня вызывали тирады Алика, когда он, как бы выискивая у меня понимание или сочувствие, неистово подчёркивал, что в каждой повстречавшейся красивой девушке он видит только мохнатую и неприкрытую промежность.

Но в какой-то момент вдруг всё изменилось. Мы с Аликом жили на параллельных улицах, причём между фасадом моего дома и тылом здания, где обитал мой друг, проходил обширный травянистый пустырь, на котором мы играли в футбол, догонялки, казака-разбойника, катались на велосипедах, санках и коньках. Когда мы учились уже в старших классах, его решили застроить двумя пятиэтажными домами, что в то время казались нам манхэттенскими небоскрёбами. Здания оказались, действительно, элитными: квартиры там получили ответственные партийные и городские чиновники, а также высокопоставленные офицеры штаба округа. Надо же было тому случиться, что Олегу пришлась по душе, именно по душе, а не по другим органам, голубоглазая длинноногая блондинка Алла. Изящная и эффектная дочка главного редактора областной газеты училась в элитной английской школе и готовилась по стопам отца поступать на факультет журналистики Львовского университета. По, описанным выше, причинам у Олега не было даже малейших предпосылок не понравиться Алле. Однако белокурая барышня явно относилась к категории тех неприступных, с первого раза, девушек, про которых в народе говорили «я не такая, я жду трамвая». Вполне вероятно, это расхожее выражение корнями исходило из того, что когда-то какая-то молодая женщина стояла на дорожной обочине в ожидании городской конки, а её приняли за работницу древнейшей профессии. Но к Аллочке это не имело никакого отношения: во-первых, несмотря на то, что трамвай № 6 проходил прямо под окнами её дома, остановки там не было, а во-вторых, расстояние между круглой отличницей одной из самых престижных школ города до уличной путаны измерялась в этом случае не иначе, как астрономическими парсеками, которыми определялись межгалактические удалённости. Тем не менее, близость Алика и Аллы возрастала помимо их воли, опираясь исключительно на утончённую чувственность, если и не с космической скоростью, то уж точно с неосмотрительной поспешностью. Если для Олега поцеловать девушку через месяц, как это было в случае с Аллой, называлось бесславным провалом, то для неё свершение этой невероятности было сопоставимо с быстротой молнии.

Как ни странно, Алик совсем не огорчался и даже радовался неторопливости развития его отношений с Аллой, признавшись мне, что кажется познал чувство настоящей любви. В отличие от него, будущей сотруднице средств массовой информации (СМИ), это вовсе не чудилось: она просто была, очертя голову, увлечена и влюблена безрассудно и сумасбродно. При всём своём эмоциональном упоении Аллочкой, Олег не забывал о моём мальчишеском уединении. Он надоумил свою новую возлюбленную не просто познакомить, а свести меня со своей соседкой, дочкой генерала, миловидной черноволосой девушкой Танечкой Поляковой, которая училась со мной в одной школе, но в параллельном классе. Нет особой нужды описывать здесь наши межличностные контакты, достаточно сказать о некотором случае, который обсуждался даже на педагогическом совете школы. Так сложилось, что одними и теми же картографическими атласами пользовались все десятые классы нашей школы. Их попеременно, в соответствии с расписанием, доставляли на уроки географии. Какой-то школьный инкогнито, «мистер икс», удосужился написать на титульной странице атласов «Сеня Х. + Таня П. = Любовь. Как бы это цинично и вульгарно не звучало, наверное, всем школьным тинэйджерам совсем не трудно было догадаться, что заглавные буквы, стоящие после имён, обозначали не только мою и Танину фамилии.

Чуть выше я писал, что после коктейльного «Белого медведя», мы с Аликом направлялись к дому, где жили наши подруги. Всё было не так просто: мы с моим другом не были приглашаемыми, точнее говоря, допускаемыми, в квартиры наших подружек. Причиной, вероятно, была несоответствие или разница в статусе наших и их родителей. Поэтому, если свидания не были заранее запланированы, то происходило следующая своеобразная инверсия. До сих пор иногда по ночам снится лунный отсвет восходящей луны, лёгкий морозец, бесшумно ниспадающие снежинки на воротники зимних пальто двух парней. Одного звали Олег, другого Семён. Они по очереди насвистывали потрясающие мелодии 60-х годов, которые пели Эдита Пьеха «На тебе сошёлся клином белый свет» и Иосиф Кобзон «А у нас во дворе есть девчонка одна». Первая предназначалась Аллочке, а вторая Татьяне. Как правило, после этого сигнального посвистывания наши девочки выбегали, если дело было зимой, из отопленных квартир на морозный воздух, где потом наши губы синели отнюдь не от зимнего холода, а от опьяняющих и неистовых поцелуев.

Правильно говорят: это было недавно, это было давно. Да и впрямь, немало воды утекло с тех незабвенных пор в Средиземном море, голубая панорама которого открывается с балкона моей израильской квартиры. Как-то так сложилось, что наши с Аликом последующие реалии пролегли по разным житейским рельсам. Виной тому, наверное, обыкновенная текучка разных незавершённых дел, бытовой уклад изнурительной рутины да и просто обитание в разных профессиональных сферах. Наверное, поэтому для меня было не просто приятной, а ошеломляющей неожиданностью, когда всего три года назад в социальной сети «Одноклассники» неожиданно проявился Алик. По правде говоря, обнаружился не мой друг Олег Фикс, а незнакомая женщина с именем Валентина, оказавшейся его женой. В своём сообщении она спрашивала, являлся ли я школьным товарищем Алика, который сейчас находится в Израиле. Я тут же, вместе с утвердительным ответом, выслал номер своего смартфона. Не успел я оторвать взгляд от экрана компьютера, как раздался телефонный звонок. Это был Алик Фикс. Говорили мы с ним без перерыва не менее двух часов, пока мой мобильник не разрядился от нашего эмоционального перегрева. Оказалось, что Алик уже два десятка лет проживает в Израиле вместе с женой и сыном в городе Кармиэль на севере страны. Там же нашёл пристанище бывший комсомольский лидер института, где я учился, его брат Саша. Олег некоторое время работал тренером местной футбольной команды, а потом, закончив непростые курсы, стал, известным в городе, массажистом.

К моему искреннему и горькому сожалению мы так и не встретились. Свиданию препятствовала даже не столько, бушующая в стране, пандемия короновируса, сколько крайне скверное самочувствие Алика. Мне трудно было представить, что мой, атлетического телосложения, всегда просто пылающий добрым здравием и жизнерадостной бодростью, друг перенёс несколько тяжёлых операций, и в настоящее время боролся с онкологией.

Прошёл всего год, как я получил «вацаповское» сообщение от жены Алика, что мой друг закончил своё земное существование, отойдя в лучший мир. В этом ракурсе в памяти всплывает есенинская философская лирика «не жалею, не зову и плачу, всё пройдёт, как с белых яблонь дым». Ничего не пройдёт, я и жалею, и зову, и плачу по безвременно ушедшему другу Олегу.

Да будет пухом ему земля!

Глава 6. Александр Ярмоленко

1952 года рождения, украинец, доктор технических наук, профессор, заведующий кафедрой

В конце 70-х годов прошлого столетия, в разгар работы над кандидатской диссертацией, я на несколько дней выехал из Львова в дружественную Белоруссию на конференцию с докладом по теме одного из своих исследований. Она проходила в малоизвестном, для научных сотрудников, месте под названием Горки (небольшой городок в Горецком районе Могилёвской области). Именно там размещалась Белорусская сельскохозяйственная академия, кафедра геодезии и землеустройства которой проводила научную конференцию по профилю моих разработок. Двумя поездами с пересадкой добрался до Орши, знакового места партизанского движения Белоруссии. Оттуда ещё полтора часа на трясущемся автобусе, и я у цели, одной из старейших академий страны. Поселили меня в неказистой комнатёнке студенческого общежития, без комфорта, но зато без соседей. Поскольку особые достопримечательности в городке обнаружены не были, то после девяти вечера я спокойно отправился за ночными сновидениями.

Но не тут-то было. Буквально через полчаса раздался сначала осторожно приглушённый, а потом неистово оглушительный стук в дверь. Казалось, что по ней били не только руками и ногами, а и каким-то, совсем не игрушечным, молотком. При этом незнакомый мужской бас грозно выкрикивал:

– Немедленно видкрывай, а то сейчас выбью эту чёртову дверь.

При трепетном всплеске страха, охватившего меня, я всё-таки не мог не заметить, что слово «открой» было сказано на украинском языке. Не знаю, отворил бы ли я эти злополучные «прикомнатные врата», если бы вдруг не услышал мелодичный женский голос:

– Извините, что так поздно, это вас беспокоят с кафедры геодезии.

Напрочь позабыв, что нахожусь в неглиже, без галстука, в одних чёрных семейных трусах, я отворил дверь. В тот же момент я оказался в крепких объятиях, нехило сложенного, широкоплечего мужчины, который, едва ли не придушив меня в них, воскликнул:

– Привет, Сенька! Здравствуй дорогой. Как ты здесь оказался. Сколько лет, сколько зим?

Зим оказалось столько, сколько и лет. Ровно пять их прошло, как я не видел своего сокурсника Сашу Ярмоленко, который тут же выставил на стол бутылку водки «Столичная» с буханкой чёрного хлеба и здоровенным шматом добротного белорусского сала. Захлёбываясь от потока матерно-приветливых слов, он тут же познакомил меня с улыбчивой блондинкой, которая оказалось его женой. При этом Саша сообщил, что только сегодня ознакомился со списком докладчиков конференции, обнаружив среди них мою фамилию.

Мы с Сашей учились на одном и том же курсе, но на разных специальностях: я на астрономогеодезии, а он на инженерной геодезии. Несмотря на это, на протяжении всех лет учёбы нас связывали скорее просто приятельские, чем настоящие дружественные отношения. Нет, мы с ним не съели пуд соли, у нас не было каких-либо устойчивых личных связей, да и водку, которую при встрече в Горках он поставил на стол, не помню, чтобы пили вместе в студенческую бытность. Тем не менее, между нами всегда присутствовали вполне зримые чувства взаимного уважения и симпатии друг к другу, общие интересы и даже необъяснимые ощущения обоюдного понимания и доверия. Как ни странно, всё это в гораздо большей степени проявилось после этой нашей вышеописанной встречи в Белоруссии.

Однако обо всём по порядку. Так сложилось, что Саша Ярмоленко после защиты диплома, который у него был красного цвета (документ об окончании высшего учебного заведения с отличием), получил распределение на работу в Белорусскую сельскохозяйственную академии в должности ассистента кафедры геодезии. Заведующим этой кафедрой был в то время доктор технических наук, профессор Алексей Андреевич Соломонов, который чуть позже станет руководителем кандидатской диссертации Саши. Другими словами, уже в 1973 году, сразу после окончания института, он, параллельно с преподаванием, стал аспирантом, занимаясь научными исследованиями. Я же вступил на научно-преподавательскую стезю на шесть лет позже своего однокашника, проработав до этого инженером на производстве. Заведующий кафедрой, на которой я начал преподавать во Львове в 1978 году, поручил мне встретить на вокзале профессора из Белоруссии, который должен был прочитать цикл обзорных лекций для студентов института, в котором я работал. Фишка состояла в том, что им оказался тот же самый профессор Соломонов. А ещё карта легла так, что Алексей Андреевич пригласил меня в свою аспирантуру, которую я позже успешно закончил. С тех пор мы с Сашей оказались диссертантами одного и того же руководителя с той лишь разницей, что он уже заканчивал свою работу на соискание учёной степени, а я только начинал. При этом наш профессор уже работал в Белорусском технологическом институте в Минске, где собственно и проходила моё аспирантское творчество. Разница в его начале, равно, как и момент защиты диссертации, составлял у меня с Сашей пять лет. Однако именно с момента моего поступления в аспирантуру наше взаимодействие с Сашей было более более мощным, более насыщенным, более, можно сказать, монолитным, чем в годы совместной учёбы в институте. Если там мы, в основном, сотрудничали в рамках СНО (студенческое научное общество), то в Белоруссии мы тесно взаимодействовали в области науки, которую уже можно было назвать настоящей. Темы наших диссертационных работ относились к одной и той же сфере – математической обработке инженерных геодезических сетей, и поэтому нам было, что обсуждать, что обмозговывать, в чём разбираться и о чём дискутировать. При этом, во всём отмеченным «первой скрипкой» был Саша. Именно он являлся запевалой в нашем дуэте не только потому, что уже накопил достаточный опыт в работе с научной литературой, в написании статей и выступлениях на научных семинарах и конференциях. Просто у него был совсем нестандартный и, наверное, уникальный склад аналитического ума, который зачастую позволял ему наталкивать меня на оригинальные решения в моих научных исследованиях.

Что говорить, с одной стороны, Саша Ярмоленко был простым бесхитростным и искренним, верующим в добрые идеалы, человеком. В то же время где-то внутри него не теплились, а просто горели творческие инициативы, которых наверное хватило бы на целую научную лабораторию. Биография Саши Ярмоленко сродни жизнеописанию Михаила Ломоносова. Оба были крестьянского происхождения с той лишь разницей, что Михаил Васильевич родился в деревне Мишанинское Архангелогородской губернии в 1711 году и в 1745 был назначен профессором химии, а Александр Степанович – в небольшом селе Залетичевка Летичевского района Хмельницкой области в 1952 году, а звания профессора удостоился в 1998 году. Такая вот любопытная аналогия. Да и в самом деле, Саша родился в глухой тупиковой украинской деревеньке, скорее определяемой как хутор, в котором были частые перебои с электричеством, и школьникам приходилось делать уроки при тусклых отблесках керосиновой лампы. Именно там заканчивался просёлок, соединяющий её с другими деревнями и районным центром. Зная это, в голове просто не помещалось, как при таких условиях простой сельский парубок превратился в студента, ленинского стипендиата, фотография которого висела среди десяти лучших их тридцати тысяч студентов политехнического института. Просто диву даёшься, как родители Саши, простые оратаи, сумели воспитать в нём стремление к знаниям и любовь не только к физическому, а и к творческому труду. Именно они воспитали в нём незаурядную личность, которая всегда вдохновенно вносила «разумное, доброе и вечное» своим студентам и самозабвенно и бескорыстно оказывала помощь тем, кто в ней нуждался.

В 1981 году на Учёном Совете Ленинградского горного института имени Плеханова Саша Ярмоленко успешно защитил диссертацию на соискание учёной степени кандидата технических наук. В этом же году он становится старшим преподавателем кафедры геодезии БСХА (Белорусская сельскохозяйственная геодезия), а в 1987 году избирается доцентом. Через семь лет Саше присуждается учёная степень доктора технических наук. С этого момента он становится заведующим кафедры геодезии и фотограмметрии БСХА. Через четыре года Саша уже в звании профессора возглавил кафедру управления земельными ресурсами в Новгородском государственном университете имени Ярослава Мудрого.

Кандидат, доктор наук, доцент, профессор – все эти учёные степени и звания для Саши Ярмоленко были не столько целью достижения почётных и высокопочитаемых регалий и не столько неукротимым стремлением к получению презентабельных должностных окладов, сколько легитимным средством научного самоутверждения и узаконенным правом передавать свои фундаментальные знания грядущим поколениям студентов. В этом, собственно, и был весь смысл жизни талантливого учёного, мудрого наставника будущих бакалавров, магистров и докторов и моего близкого товарища и коллеги.

Так случилось, что на шестьдесят девятом году жизни Саша Ярмоленко скоропостижно скончался и внезапно покинул Землю, устройству которой посвящены сотни его научных статей и монографий.

Да будет пухом ему земля!

Глава 7. Владимир Скрыль

1947 года рождения, русский (по отцу) и татарин (по матери), кандидат технических наук, доцент

В один их дней семестровых студенческих будней в аудиторию, где профессор Буткевич читал нам лекции по космической геодезии, вместо него стремительным метеором ворвался чернявый молодой человек. Взъерошенные длинные волосы и неестественный пурпур на лице говорили об его чрезмерном волнении. Всё стало объяснимо, когда он срывающимся голосом объяснил, что заменяет заболевшего профессора и прочтёт нам лекцию, тему которой «Дифференциальные уравнения возмущённого движения спутника в оскулирующих элементах геоцентрической орбиты» я помню и сегодня. В памяти зафиксировалась не столько сложная и запутанная теория орбитального движения искусственных спутников Земли, не столько невероятное обилие хитроумных формул, сколько бледное встревоженное и обеспокоенное лицо ассистента кафедры астрономии и космической геодезии Владимира Анатольевича Скрыля. Он окончил факультет, на котором я учился, на два года раньше меня, и был допущен к проведению практических занятий по курсу геодезической астрономии. Как выяснилось позже, лекций Володя никогда не читал. Просто совсем неожиданно, всего за один день до урочного часа, профессор поручил заменить его. Следует отметить, что будущий доцент старался, наверное, на самом крутом пике своих, в общем-то, ограниченных тогда, возможностей. Полагаю, что самым счастливым моментом его лекторского дебюта был долгожданный звонок, возвестивший об окончании занятия. Собственно, именно этот звук нахально прервал моё первое знакомство с Володей.

Оно продолжилось на кафедре математической обработке геодезических измерений. Под руководством её заведующего, профессора Мещерякова, Володя начал писать свою диссертацию, а я приступил к работе над дипломным проектом. Нельзя сказать, что мы крепко подружились, но каким-то образом сблизились в соответствии, как мне кажется, с законом единства и борьбы противоположностей. Единством, вероятно, явилась кафедра, к которой мы были привязаны своими научными работами и её руководитель, профессор, бескорыстный, чуткий и отзывчивый человек с огромным творческим и академическим потенциалом. Разительной и кардинальной противоположностью являлось полное несовпадение наших характеров. В отличие от меня, Володя обладал страстным и вспыльчивым темпераментом, необузданным, в некотором роде, бесшабашным нравом. Иногда он совершал чудодейственные выкрутасы, несовместимые пониманию с точки зрения формальной логики.

В качестве ненавязчивого примера приведу его отношения с уважаемыми профессорами из Москвы. Ещё будучи аспирантом, непонятно какими неисповедимыми путями, он завёл с ними доверительные связи. Здесь следует объяснить, что в то время во Львове в политехническом институте функционировал специализированный совет по приёму и защите диссертаций на соискание учёных степеней кандидатов и докторов технических наук по геодезическим дисциплинам. Непростая процедура его проведения включала также оппонирование рассматриваемых диссертаций. Их соискатели старались в качестве оппонентов заполучить наиболее авторитетных учёных в своей области. Понятно, что наиболее серьёзные, весомые и компетентные из них работали в столице. Как правило, московские профессора особо не возражали участвовать в непредвзятой экспертизе, представленных на их суд диссертационных работ. Во-первых, этот процесс вписывался в перечень их должностных обязанностей, а диссертационных учёных советов по геодезической специальности в стране было всего три: в Москве, в Новосибирске и во Львове. Во-вторых, столичная элита востоку предпочитала запад. Это в том смысле, что Львов, будучи в прошлом австро-венгерско-польским, по праву носил статус западноевропейского города, в котором было, что посмотреть и где развлечься в вечернее время. Во-вторых, во Львове умели принимать столичных гостей. Устраивали чарующие экскурсии по средневековому городу, исторический центр которого напоминал огромный архитектурный музей. Гостей возили в заповедные уголки лесистых Карпат, устраивали на несколько дней в, практически недоступные тогда широкой публике, санатории Трускавца и Моршина. В общем, четверть часа выступления оборачивалось для московского профессора совсем неплохим релаксом, включая, разумеется, ещё и присутствие на банкете в достойном ресторане в честь новорождённого кандидата или доктора наук. Всё вышеописанное является затянувшейся преамбулой к чудесам, которые вытворял Володя Скрыль. Вот одно из них. Оно тесно соприкасается с расхожим, но не очень приличным выражением: «мужчина слабый на передок». Речь идёт о представителях совсем неслабого пола, у которых в наличие имеется постоянная сексуальная озабоченность. Это явление не обошло стороной некоторых представителей академического мира. Схема была экстремально проста. Избранница Володи, симпатично-привлекательная женщина, приглашалась на банкет в честь диссертанта, который заканчивался для неё запланированной ночёвкой в гостиничном номере, который был снят для приезжего профессора. Вряд ли стоит забывать, что всё обозначенное происходило в эпоху развитого социализма, когда не было никакой проституции, не было массажных кабинетов и девушек по вызову. До сего дня для меня остаётся неразглашённой и постыдной тайной, откуда Владимиру удавалось приводить этих молодых женщин. На мой вопрос об этом, он как-то несуразно улыбался и говорил, что это его бывшие одноклассницы. Я даже в кошмарном сне не мог себе представить, как можно подойти к хорошо знакомой женщине и сказать:

– Знаешь, дорогая, у меня к тебе деликатная просьба «перепихнуться» сегодня с профессором. Очень прошу, я твой должник.

Несуразно, абсурдно и даже безобразно, тем не менее я сам видел женщин, которых Володя приводил на банкеты моих друзей и которые покидали его вместе с именитыми московскими гостями.

Конечно, мы с ним были совершенно разными, диаметрально противоположными по характеру и взглядам людьми. Но, несмотря на это, внутри нас находились точки ментального соприкосновения. Одной из таких скрепок были конструктивные обсуждение житейских, далёких от науки, реально приземлённых коллизий. Особым коньком у Володи было полное неприятие генеральным линиям, начертанным коммунистической партией. Трудно даже предположить, чем ему так досадила серпасто-молоткастая власть, которая предоставила ему возможность получить высшее образование, защитить кандидатскую диссертацию и занять, более чем пристойную, хорошо оплачиваемую, должность, доцента. Даже на банкете в честь успешной защиты, на котором соискатели, как правило, благодарят ректорат, деканат, учёный совет и даже партийный комитет за возможность приблизиться к профессорско-преподавательскому составу института, состоявшийся кандидат технических наук ограничился только поклоном своему научному руководителю. В этом аспекте, как до, так и после моего получения диплома кандидата наук, зная мою этическую принадлежность к иудейскому народу, он постоянно не то, чтобы твердил, а просто вдалбливал:

– Семён, бросай ты к чёртовой матери свою страну Советов, бросай этот нерушимый Советский Союз и сматывайся на свою историческую родину. Будь у меня в пятой графе паспорта такая национальность, как у тебя, я бы давно был бы на Святой земле в Иерусалиме, на Брайтон Бич в Нью Йорке или в австралийском Сиднее. Даже, наверное, в каком-нибудь Мозамбике лучше, чем в нашем СССР.

Здесь следует отметить, что никто и никогда, кроме Володи, не завидовал записи в «пятом пункте» моей «краснокожей паспортины». Несмотря на проблематику моего иудейского происхождения, я никогда не чувствовал себя преследуемым или отверженным изгоем в стране победившего социализма, в которой мне суждено было родиться. Тем не менее, по целому ряду причин, тематика которых выходит за пределы данной книги, в 1990 году я, вместе с миллионом представителей еврейского этноса СССР, очутился в Израиле. Володя Скрыль никоим образом не относился к семитскому социуму, однако неисповедимыми путями в 1998 году, аккурат в день моего 50-летнего юбилея, появился на Святой Земле. Вскоре выяснилась, что колея, которая привела его в Израиль, оказалась очень даже постижимой. И это при том, что я встречал Володю в Тель Авиве в международном аэропорту имени Бен Гуриона не как туриста, не как человека, прилетевшего по гостевой визе, а как нового репатрианта, который в считанные дни станет доподлинным гражданином Израиля, который может участвовать в выборах парламент и даже самому быть избранным в него. На самом деле «ларчик открывался просто»: вторая жена Владимира, с которой он прибыл на Святую землю, была еврейкой. По непроверенным подозрениям не исключалась версия, что отмеченное обстоятельство являлось одной из причин выбора своей суженой.

По правде говоря, приезд Володи в Израиль был не такой уж ошеломляющей сенсацией. Ещё за год до своего появления, он написал мне письмо, в котором сообщил, что в Израиле существует, полностью финансируемая государством, программа «Наале», в соответствии с которой школьники, имеющие право на репатриацию (в том числе из стран СНГ), могут завершить своё среднее образование в Израиле. К тому времени уже было известно, что более 10 000 подростков, приехавших в Израиль без родителей, успешно завершили среднее образование. К ним, собственно говоря, и присоединилась Володина дочка Тамара, которая приехала в еврейское государство без мамы и папы. До Володиного приезда я с женой периодически навещали её в интернате, приглашали на ночёвки к нам домой, в общем, находились в постоянном контакте. Во время наших визитов в эту «еврейскую семинарию» (совсем не случайно употребил это словосочетание), я обратил внимание, что в ней большинство преподавателей облачены в одежду, характерную для приверженцев ортодоксального иудаизма. Стало понятно, что в обучении школьников превалируют дисциплины, связанные с религиозным образованием. Я посчитал своим долгом предупредить Володю, что совсем не исключена возможность, что его дочку могут обратить в лоно богопочитания, т.е. признания своей полной зависимости от Творца. Другими словами, я обозначил, что не исключена ситуация отхода его дочери от светского образа жизни. Дальнейшие события показали, что я был намного ближе к истине, чем невзначай предположил. Разумеется, я написал Володе, что его дочке грозит процедура, которая на иврите называется словом «тшува», трактуемая в вольном переводе как возврат или поворот к Творцу. Другими словами это означало приближение еврея, не соблюдавшего 613 заповедей Торы, к религиозному образу жизни. В ответ я получил от своего приятеля письменное словоизвержение, которое компактно укладывалось в цитату из незабвенного фильма «Кавказская пленница». Володя назвал свою дочку «комсомолкой, спортсменкой и просто красавицей», что, действительно, имело место быть. Однако, когда через год он с женой репатриировался в Израиль, то не узнали свою дочку, которая была одета в соответствии с религиозным дресс-кодом. Её неяркая одежда с длинными рукавами, несмотря на июльский зной, полностью закрывала всё тело, включая ключицы, плечи и спину. Длинная юбка была на 15 сантиметров ниже колена. В общем жизнерадостная спортсменка из Львова перманентно превратилась в грустную, соблюдающую десять заповедей иудаизма, ортодоксальную девушку из Иерусалима.

Вряд ли стоит объяснять, что для светского богонебоязненного Володи это был неожиданный удар по чувствительным нервам солнечного сплетения. Но он не ведал, что его ожидает ещё одна увесистая затрещина. Несмотря на то, что в письмах и в телефонных разговорах, я неоднократно предупреждал его, что быстро найти достойную работу в Израиле для нового репатрианта – отнюдь непростая задача, он понадеялся на, непереводимое на другие языки, русское слово «авось». В моём понимании оно означало не что иное, как призрачную надежду на удачу, вероятность осуществления которой бесконечно мала. Так оно и получилось. В тайниках души я лелеял надежду, что устрою Володю в институт, в котором работал. Но ко времени его приезда свободных вакансий там не оказалось. Тем не менее, в один прекрасный день Володя увидел в русскоязычной газете объявление. Оно гласило, что новых репатриантов с учёными степенями, заинтересованных в работе по специальности, просят написать обстоятельное резюме с подробным изложением своего научного портфолио. Это был божий сюрприз, который презентовал не просто найти достойную работу, а потенциальную возможность заниматься наукой по своей специальности. Невероятным нонсенсом всего этого были два условия, которые прилагались к вышеуказанному газетному объявлению. Кандидату необходимо было предоставить пятистраничное описание своих научных исследований и предоставить подтверждение их актуальности профильной организацией. К тому же, газета, в которой Володя нашёл это объявление, была месячной давности, и срок подачи требуемых документов истекал через два дня. Что сказать? Просто моими усилиями невероятное стало вероятным. Я, не являясь большим специалистом в ивритской словесности, перевёл на этот семитский язык чуть ли не половину автореферата кандидатской диссертации Владимира Скрыля. Более того, уговорил, Главного учёного, заместителя генерального директора института по научной работе, в котором к тому времени уже трудился, дать ему рекомендацию. Тот согласился, однако совершенно обосновано захотел встретиться с Володей, чтобы лично убедиться в его научной состоятельности. Перед встречей мой приятель заверил меня, что у него нет проблем с английским языком, и мне не надо быть переводчиком с русского на иврит. Если бы это было так! На поверку оказалось, что на словах sorry, thanks, pleas английская лексика Володи исчерпывалась. А когда его попросили рассказать о новизне и актуальности исследований, изложенных в его диссертации, он начал нести такую галиматью, что мне пришлось переводить с русского на иврит то, что я помнил из его автореферата. Главному учёному института вполне заслуженно когда-то присвоили докторскую степень, к тому же он немного понимал по-русски. Он сообразил, что я выдаю свою интерпретацию того, что должен был сказать мой друг. В общем как учёный Володя в Израиле не состоялся, а я так и не понял: то ли он не был автором своей диссертации, то ли на него снизошло какое-то нелепое умопомрачение. Наверное, для Володи устраивать профессорам интимное времяпровождение являлось более наукоёмким, чем пройти израильскую аттестацию.

В то же время срок получения государственных денежных пособий и выплат подходил к концу. Семью надо было кормить, арендную плату за квартиру приходилось вносить, да и алкоголь, которым Володя начал хронически злоупотреблять, не продавался бесплатно. С большим трудом мне удалось устроить его в геодезическую компанию, которую возглавлял мой хороший знакомый, который ещё в Новосибирске работал главным специалистом крупного проектно-изыскательского института. Для Володи это было катастрофическим провалом в его профессиональной деятельности. Заниматься ежедневной практической работой оказалось намного труднее, чем прочитать студентам, заученную на память, лекцию в институте, принять у них экзамены, написать одну статью в год и съездить прогуляться на какой-нибудь квазинаучный симпозиум. Объективная реальность раскрылась совсем другими красками, когда то, чему Владимир учил студентов в теории, обратилось в критерий истины, который носит название практика. В сущности это означало, что он, как-то не очень адекватно, поменял лекторскую кафедру на то, что в практической геодезии называется словом «C теодолитом и нивелиром в руках Володя выполнял геодезические измерения на строительных площадках, где воздвигались различные жилые здания и инженерные сооружения. Производил он также на незастроенной местности кадастровые промеры для определения границ землепользования. Следует особо отметить, что все эти геодезические изыскания велись при испепеляющем зное, летом температура часто превышала сорок градусов. Это был не, почти курортный по сравнению с Израилем, климат Прикарпатья, где Володя вырос. Да и инженерные изыскания на, не таком уж и свежем, воздухе вкрутую отличались от комфортных условий кабинетного учёного. К тому же и зарплата была далека от той, что получал профессор в университете. Володя уже не вспоминал о том, что до репатриации говорил, что заграничная жизнь более привлекательная и более совершенная, чем была у него на Украине. Видимо коренная трансформация её ранее неторопливого, не причиняющего беспокойства, уклада перегрузила, и до этого возбудимую, нервную систему Владимира. Всегда неравнодушный к алкоголю, но соблюдающий меру в его потреблении, он значительно расширил границы выпиваемого спиртного. Следствием всего этого стали неизбежные семейные ссоры и шумные разборки с женой. Мне трудно было поверить, что в один из дней ей даже пришлось вызвать полицию, и мой друг провёл несколько дней в «еврейской Бутырке».поле». Рабочий день Владимира начинался в шесть утра, и проходил он в израильской пустыне Негев, на солончаках Мёртвого моря, аравийской пустоши вдоль иорданской границы или на отрогах горного массива Хермон.

Как-то так получилось, что, в тайне от меня, он уволился с работы и поменял место жительства. При этом круг нашего общения с Володей внезапно прервался. Только через несколько лет я узнал, что он развёлся с женой и вернулся в Украину. Чуть позже до меня дошли слухи, что там он поселился в городе Ивано-Франковске, стал преподавать в институте нефти и газа, и был даже избран по конкурсу на должность заведующего кафедрой геодезии и землеустройства. Похоже, что родные пенаты как-то излечили Володю и вывели его из угнетённого состояния чужеземной прострации. Наверное, недаром в народе говорят, «где родился, там и пригодился». По прошествии ещё некоторого времени поступила печальная, просто обескураживающая, информация, что Владимир Анатольевич Скрыль, не дожив до семидесяти лет, скоропостижно скончался.

Да будет пухом ему земля!

Глава 8. Семён Турок

1951 года рождения, русский по матери и еврей по отцу, инженер-геодезист

Итак, Семён. Во-первых, он мой тёзка, во-вторых, он турок. Это не национальность, а его фамилия. Несмотря на то, что по утверждению Google, она имеет тюркское происхождение, Сеня, ни прямого, ни косвенного отношения к Османской империи не имел. Половина его этноса происходила из иудейского сословия. Отец, в соответствии с подлинной метрикой (свидетельство о рождении), именовался истинно еврейским именем отчеством – Файвел Аронович. Во время войны в партизанском отряде сослуживцы называли его рифмованным прозванием Павел. Так мой друг и оказался с вполне колоритным русскими инициалами – Семён Павлович. Правда его мама, Тамара Дмитриевна, черноволосая статная казачка с берегов тихого Дона, являла собой жгучую смесь славянских и восточных кровей. Таким образом, Сеня оказался причудливым гибридом, который вобрал в себя наилучшие особенности народа Торы, избранного Всевышним, и вольготную уникальность русского этноса, именуемого казачеством.

По нумерологии представители фамилии Турок (им соответствует число 6) – это жизнерадостные люди, способные достичь успеха в различных сферах, это оптимисты, проигрывающие различные жизненные перипетии с улыбкой на лице. Такие люди прогуливали пары в университете, нередко потребляли алкоголь, забывая о чувстве меры и завоёвывали сердца лучших красавиц в классе, в студенческой группе или в производственном коллективе. У них все получалось само собой, при этом они обладали невероятной способностью претворять обыденное и повседневное в экстремально неповторимое. Их удачливость способствовала популярности, им открыто завидовали, ими восхищались. Эти люди с лёгкостью поддерживали светские беседы, одаривали прекрасных дам комплиментами, умело флиртовали с противоположным полом и обладали врождённым талантом быть верными и хорошими друзьями. Я ни при каких обстоятельствах не верил в мистические связи между числами и характером человека, и никогда не полагался на предсказания нумерологов. Что же касалось незаурядной личности Семёна Павловича Турка, то здесь всё совпадало почти с стопроцентной вероятностью.

Говорить о нём можно было не только во-первых или во-вторых (что было сказано выше), а и в третьих, и в четвёртых, и в пятых, и даже в двадцатых. Наши непрерывные дружеские отношения продолжались не так уж и много времени: в основном они приходились на самое прекрасное время земного бытия – в незабываемые студенческие годы. И я несказанно счастлив, что они прошли у меня рядом с Семёном в период вузовской десятисеместровой эйфории. В это торжество юности, здоровья, осознания того, что все дороги открыты для покорения невозможного, рядом со мной был человек, который своим присутствием окрасил студенческие годы яркими красками интересных и незабываемых впечатлений. Дружба с Сеней началась во время геодезической практики, которую мы проходили по окончанию каждого курса обучения. Надо сказать, что его усилиями этот процесс являл не только закрепление теоретических знаний, добытых после двухсеместрового обучения, а и непрерывный поток, порой радостных, порой интересных, порой любопытных, но всегда незаурядных и незабываемых событий и приключений.

Несколько примеров. В популярной песне, которую мы пели под три простых аккорда, видавшей виды, шестиструнки, были слова «живут студенты весело от сессии до сессии». Однако жизнь продолжалась и после экзаменов. Хотелось более менее достойно питаться во время практики, надлежало также, что греха таить, ухаживать за симпатичными сокурсницами. Это требовало, хоть и скромных, но соответствующих финансовых затрат. Ну а какие у студента могли быть финансы, а если даже и были, то они, почти всегда, «пели романсы». Львиная их доля уходила на коллективное потребление недорогих спиртных напитков. Мы, разумеется, не были алкоголиками. Просто в вольной и очень тёплой атмосфере, которая в большей своей части создавалась усилиями Семёна, витал необъяснимый дух, хорошо осязаемой, свободы, вселенской вседозволенности, прозрачной чистоты душевных порывов и залихватского, зачастую бескомпромиссного, юношеского куража. Здесь, как раз, следует отметить, что Сеня Турок взвалил на себя также и нелёгкое бремя стоимостного покрытия всего вышеотмеченного.

Буквально в нескольких километрах от палаток, где мы проживали во время геодезической практики в Бережанах (Тернопольская область), располагался небольшой заводик, выпускающий безалкогольные напитки: ситро, лимонад и другие. Сене удалось войти в контакт с его директором по имени Вахтанг. Парадоксально, как черноволосому бородатому грузину удалось абсорбироваться в самом центре бывшей Галиции. Поразительно также, что Семёну без труда удалось договориться с ним об устройстве нескольких человек на, так называемую, подработку. В качестве пробного, испытательного теста мне и моему тёзке было предложено пройти в заводской цех и перегрузить из огромной бочки густое фруктовое варево в несколько, серебристого цвета, цистерн. Мы с моим другом одновременно испытали чувство собственной неполноценности, когда, поднявшись на самый верх цехового пролёта, увидели, необъятных размеров, бочку. Мы не успели пробыть в цеху и нескольких минут, как обильный пот застелил наши глаза и моментально, с головы до ног, обволок наши тела. Температура была не менее пятидесяти градусов по знаменитому Цельсию, дышать было просто нечем. Тем не менее, мы с Сеней приблизились, точнее подползли к этой, неправдоподобно гигантской, бочке, крепко ухватили её с двух сторон и попытались приподнять. Несмотря на наши сверхчеловеческие потуги, злополучная тара не сдвинулась с места. Кончилось тем, что к нам подошла бригадир варочного цеха, дородная женщина в, неплотно прилегающей бледно-ядовитого цвета, кофточке, из которой, следуя закону земного притяжения, вываливались увесистые продолговатые груди. Ни слова ни говоря, она присела и, крепко обхватив руками боковые дужки железной бочки, приподняла её на на полуметровую высоту и перелила в чан. Когда мы с Сеней, обессиленные от невыполненной работы, вышли в заводской дворик, директор вручил нам загадочный презент в виде двух пол-литровых бутылочек со словами:

– Это, конечно, не грузинская чача, а чистый спирт, настоянный на лимонных и апельсиновых корочках, но для приёма вовнутрь вполне пригоден.

Историческое значение всего этого состояло в том, что усилиями Семёна наша геодезическая бригада в составе восьми человек была обеспечена подработкой на всё время практики. Только, к счастью, работали мы уже не в цеху, а на разгрузке яблок, абрикос, слив, груш и других фруктов, идущих на приготовление безалкогольных напитков, получая при этом наличные деньги.

Аналогичная ситуация, связанная с подработкой денег на нужды насущные, создалась после окончания второго курса и тоже на учебной геодезической практике, которая на этот раз проводилась неподалёку от села Судовая Вишня (в полусотне километров от Львова и двадцати километрах от границы с Польшей). Как сейчас помню, что когда ранним утром летнее солнце осветило своими рассыпчатыми лучами мелкое русло речки Вишенька, и когда наша полевая бригада неспешно выкарабкивалась в брезентовой палатке из спальных мешков, прогремел хриплый голос Сени Турка:

– Ох, мужики! Совсем неплохо было бы после вчерашнего принять на душу бокал свежего пенистого жигулёвского пива.

Осипший фальцет, принадлежавший хранителю наших скромных капиталов Якову Резнику (о нём речь пойдёт во второй части книги), в унисон Сениному баску, пророкотал:

– Деньги закончились! Вся крупная и мелкая наличность не то, чтобы поёт романсы, её просто не существует. Какие будут предложения?

Но все идеи закончились ещё ночью, это было функционально связано с неминуемым окончанием весьма приличного запаса спиртных напитков. Вдруг Сеня Турок, нервно подёргивая полог палатки с неким загадочным и таинственным видом, обращаясь ко мне, как-то нервно пролепетал:

– Старики! А не дать ли нам концерт нашей художественной самодеятельности для местных аборигенов.

Ему понадобилось всего несколько минут, чтобы довести свою идею до концептуально логического завершения. Он тут же назначил себя главным продюсером и режиссёром концерта, Яшу Резника – ответственным за продажу входных билетов, Юру Попова попросил в срочном порядке созвать вокально-инструментальный ансамбль со странным названием «88», которым он руководил, ну а на меня возложил ответственность за организационную и идеологическую ответственность запланированного шоу. Началом концерта, не откладывая задуманное в долгий ящик, Сеня определил сегодняшний вечер. Уже через два часа в заметных и примечательных уголках приграничной украинской деревни появилось несколько привлекательных объявлений. Привожу по памяти текст, написанный мною и моим другом тогда на скорую руку.

Всем, всем, всем!

Только один день! Красочное, незабываемое развлекательное шоу проездом через Судовую Вишню. В оригинальной программе:

1. Театрализованное представление при участии лауреата Всесоюзного конкурса артистов эстрады студенческого театра «Пилигрим».

2. Выступление вокально-инструментального ансамбля «88».

3. Танцевальный вечер в современных ритмах.

Начало в 19 часов.

Стоимость входного билета – 50 копеек.

Самой весомой в объявлении являлась последняя строка, в которой определялась ценовая значимость мероприятия. В этом аспекте, ни я, ни Сеня Турок н зелёного понятия не имели насколько рискованное мероприятие нам удалось так здорово организовать в течение буквально нескольких часов. Только через несколько лет мы узнали, что все платные, такого рода, представления не имеют права проводиться без санкции областного управления культуры. Кроме того, прибыль от концерта должна была облагаться налогом. Но никто из нас даже и предположить этого не мог, не думая, что незнание законов не освобождает от ответственности.

Уже за час до начала концерта Яша быстро и оперативно продавал билеты. Они были сделаны из, купленных в ближайшем киоске и разрезанных на сотню квадратиков, цветных открыток. На каждом из них красовалась цветное число «50», означающее номинальную стоимость билета. Когда зал полностью заполнился зрителями, на сцену вышел Сеня Турок и торжественно объявил о начале представления. Подавляющее большинство номеров были из творческой коллекции студенческих миниатюр Семёна: он был их автором, он же являлся и их исполнителем. Не выпуская из рук миниатюрный серебристый микрофон, он разыгрывал забавные смешные скетчи, производил сатирические репризы, исполнял на гитаре студенческий шансон, а ещё читал стихи, кувыркался, танцевал, был одновременно чтецом, певцом, клоуном, акробатом и многоплановым артистом самых различных жанров. Его неоднократно вызывали на бис, рукоплескания и овации практически не прекращались, что и являлось наилучшей оценкой, задуманного Сеней, экспромтного проекта. Но настоящей наградой явился момент, когда бескомпромиссный наш финансист Яша Резник, вынимая из всех возможных и существующих у него карманов брюк, рубашки и куртки рассыпающую мелочь, мятые рубли, трёхрублёвки и, чуть реже попадающиеся, пятирублёвки, стал подсчитывать итог заработанной прибыли. Он составил немалую сумму, которая материализовала дерзкий и гениальный блиц-замысел Семёна Турка в наличные деньги. Их должно было хватить, как на девочек и выпивку, так и на другие развлечения.

Продолжая развивать, актуальную и злободневную тогда, тему заполнения студенческого кармана советскими рублями и, связанную с ней, божью одарённость Семёна Турка, я вспомнил летние каникулы по окончанию пятого курса. Они проходили в студенческом лагере нашего «Политеха», расположенного на берегу Чёрного моря в одном из самых живописных уголков Крыма в курортном городе Алушта. В один из незабвенных этих солнечных дней, ближе к концу лагерной смены, в нашей комнате состоялось совещание. Согласно протокола в нём участвовали: я, Семён Ходоров, занимавший неоплачиваемую (не считая бесплатной путёвки) должность заместителя директора лагеря по культмассовой работе, Семён Турок, внештатной и постоянной обязанностью которого была организационная и идеологическая направленность нашего крымского релакса и Яков Резник, его заместитель по работе с финансами. Так получилось, что мне, как одному из руководителей лагеря, следовало остаться на три дня после окончания лагерной смены. Со мной продлили своё пребывание в Алуште и Сеня с Яшей. В какой-то момент последний сообщил нам о дефиците нашего платёжного баланса. На самом деле кризиса, как такового, не было. Просто, выражаясь криминальным жаргоном, наш совместный «общак», именуемый кассой нашего банкира Резника, вообще был пуст. На повестке дня был только один вопрос: требовалось экстраординарное и безотлагательное решение возникшей проблемы. Напрягая, осипший от чрезмерного потребления крымских вин, голос, Сеня Турок, придавая совещанию конструктивную тональность, распорядился:

– Мужики! Думать, думать, думать! Мозговой штурм! Подключайте подсознание, подкорки и извилины, когда мы вместе, всё получится.

И таки сложилось! Недаром философы говорят, что случайность есть, глубоко скрытая, закономерность. А ещё они определяли практику как критерий истины. Эти две экзистенциальные категории: случайность и практика Сеня Турок проверил, выражаясь языком науки, апостериори. Так случилось, что во время нашего заседания, предмет его гордости – резная курительная трубка выпала из рук. Она, рассыпая горящие красноватые искорки по всей периферии нашей неубранной комнаты, закатилась под мою кровать. Яша нагнулся с целью отыскать её, и вдруг пронзительно завопил:

– Отцы! Да вы только посмотрите! Здесь же целый «клондайк» пустых бутылок!

Тирада Якова оказалась лишь зачином, который молниеносно развернул и довёл до победоносного логического завершения всё тот же одарённый и феноменальный Сеня Турок. Он, тут же позабыв про свою незабвенный курительный мундштук, немедленно обследовал пространство под остальными кроватями и обнаружил там ту же самую вино-водочно-коньячную стеклотару.

– Эврика! Нашёл! – воскликнул он, подражая Архимеду, – деньги, действительно лежат под ногами. Ведь, если, бывшая в употреблении, посуда есть в нашей комнате, то вполне логично предположить, что она может быть и в других.

Чёткость мысли и ход умозаключений Семёна оказались более, чем легитимными. Мы немедленно совершили глобальный рейд по всем, уже свободным от студентов, комнатам жилых корпусов нашего, стыдно признаться, спортивно-оздоровительного лагеря. Результаты изыскательской экспедиции, как и предвидел великий Турок, превзошли все наши самые смелые ожидания. Если в девичьих комнатах, кроме бигудей, разноцветных заколок, дешёвой бижутерии и косметики, ничего существенного найдено не было, то мужские апартаменты с лихвой перекрыли наши кропотливые поиски. Сеня Турок, вздрагивая от, охватившего его, восхищения, торжественно воскликнул, обращаясь ко мне:

– Уважаемый тёзка! Наша масштабная акция имеет право на продолжение только в случае, если вы, приданной вам властью замдиректора лагеря, попросите нашего лагерного водителя грузовика, дядю Колю, съездить на пункт сдачи стеклотары и привезти оттуда пустые ящики для складирования собранных бутылок.

Уже через какие-то полтора часа деревянные контейнеры с найденными стеклянными ёмкостями занимали всё свободное пространство грузовика, который, натужно пыхтя и непрерывно газуя, медленно спускался мимо вечнозелёных кипарисов по неширокой горной дороге, параболически извивающейся от нашего лагеря к городу. Подъезжая к стеклотарному пункту, мы увидели бесконечно длинную, неизвестно где заканчивающуюся, очередь. В ней томился, разморённый от южного солнца, уставший от курортного отдыха и «водочного нарзана», народ, жаждущий, как можно быстрее, произвести бартерную сделку под общим девизом «посуда в обмен на деньги». Но того же добивалась и наша тройка. Когда грузовик резко и эффектно затормозил у посудосдаточного киоска, Сеня Турок, не давая опомниться утомлённому и начавшему роптать народу, не допускающим возражения голосом, провозгласил:

–Граждане курортники! Прошу расступиться, прибыла оптовая организация, вот документы и накладные, у нас вся посуда затарена и уложена в ящики, процедура сдачи займёт всего несколько минут.

Пока Сеня сотрясал перед народом, первыми попавшимися под руку, бумажками, выдавая их за мнимые накладные, мы с Яшей и дядей Колей уже разгружали ящики с бутылками и ставили их перед, открывшим рот от неподдельного удивления, приёмщиком стеклотары. Уже через несколько минут, молниеносно проведённая операция под руководством того же Сени Турка, успешно финишировала, а Яша Резник кропотливо пересчитывал, заработанные нами деньги, сумма которых составила около ста рублей.

Хотелось бы упомянуть ещё об одном, пусть не эпохальном, но отнюдь не рядовом, событии, которое вряд ли бы произошло без главенствующего участия Сени Турка. Во Львовском ордена Ленина политехническом институте имени Ленинского комсомола, в котором мы получали своё высшее образование, было шестнадцать факультетов. Это я к тому, что наш родной геодезический факультет традиционно занимал не очень почётное шестнадцатое место на, в некотором смысле, церемониальном фестивале под названием «Весна политехника». По форме это был смотр художественной самодеятельности, а по содержанию он являл собой театрализованное представление, своего рода, гала-концерт с большим количеством участников. Вдобавок к перечисленному, фестиваль проводился в 1972 году, и был посвящён 50-летию образования СССР. Это означало, что концертное шоу должно было иметь идейно-политическую направленность. Последнее имело основополагающее значение при оценке факультетского выступления.

Всё вышесказанное является короткой преамбулой к интересному постскриптуму, направляющим проводником которого снова был Сеня Турок. В один прекрасный день, который, в часы лекции по марксистско-ленинской философии, мы коротали в уютном пивном баре, Сеня, ни с того ни сего, громогласно заявил мне:

– Старик! А давай мы с тобой выведем наш факультет с последнего места хотя бы, на третье. Надоело тащиться в хвосте, получим на худой конец «бронзовые медали». Не переживай, вместе мы победим!

Если вы думаете, что нет, то вы плохо знаете Сеню Турка. После моего соглашающегося кивка работа по созданию концертного шоу закипела, не отходя от стойки пивного бара. Тут же были распределены роли и обязанности: я был назначен сценаристом задуманного шоу, обязанности режиссёра он возложил на мою однокашницу, участницу институтского КВН (клуб весёлых и находчивых), Дину Козловскую, на себя же Сеня взвалил, пожалуй, самую трудную задачу – обеспечение художественно-лицедейской части представления. В неё должны были входить следующие виды концертных номеров: музыкальные (игра на скрипке, фортепиано и гитаре), литературные (художественное чтение), эстрадные (лёгкая вокальная музыка, юмористические рассказы, пародии, сольный сценический шансон и др.). Времени на подготовку было не так много: всего полтора месяца. Пока Дина отбирала материал для литературной части концерта, выстраивала его режиссуру и оформление, пока я работал над его идейно-политической окраской, Сеня Турок торопливо подбирал исполнителей эстрадно-танцевальных номеров, львиная часть которых состояла из его индивидуальных и оригинальных выступлений. Мне удалось сформировать сценарий, который включал в себя следующую драматическую фабулу. На сцену поочерёдно, в соответствии с эпохальными датами истории СССР (гражданская война, строительство в годы пятилеток, отечественная война и т.д. и т.п.) выбегают разносчики газет и, помахивая ими, выкрикивают то или иное историческое событие в становлении Советского Союза. С учётом этого, если речь шла, например, о 1918-1920 годах, исполнялась песня со словами «уходили комсомольцы на гражданскую войну» или, допустим, о 1941-1945 годах, пели «вставай страна огромная, вставай на смертный бой». Причём исполнители не выходили поочерёдно на подмостки, а сидели с гитарами в будёновках или красноармейских пилотках вокруг, декоративно созданного на сцене, пылающего костра. Перечисленное являло первую часть студенческого шоу, которая, по моему замыслу, должна было определить его идейную направленность. Вторая его часть была отдана на откуп Сене Турку, который превратил её в самобытное и неординарное представление. Кто-то из членов жюри, которое возглавлял секретарь партийного комитета института, глядя на его исполнительское соло, сказал:

– Невероятно! Кто бы мог подумать, что студенты, которые учатся измерять Землю, обладают такими недюжинными актёрскими талантами.

Через неделю стало известно, что геодезический факультет отхватил «золото», заняв достойное первое место в престижном фестивале «Весна политехника». Это неслыханное явлении несколько дней бурно и экспрессивно обсуждалось в 25 учебно-лабораторных корпусах и 19 общежитиях самого большого политехнического института СССР. В отличие от концерта на практике в Судовой Вишне, организатором которого являлся всё тот же Сеня Турок, здесь им не ставилась цель заработать деньги. Тем не менее, наверное, впервые в истории геодезического факультета его деканат выделил премию, которую, полагаю вполне заслуженно, разделили между собой два Семёна и Дина.

Спустя год, пришло время, когда мы, защитив свои дипломы, отмечали это радостное событие в популярном львовском кафе «Белый лебедь», доставая губами синие инженерные ромбики из бокалов с пенистым шампанским. Вместе с тем, это явилось и порой незапланированного расставания. Все были в разных местах заняты производственной деятельностью, через год я женился, появились дети. Свадьбу Сени Турка мы отмечали через четыре года после моей. Его суженной стала поистине русская красавица, чуть ли не пушкинская Татьяна, с которой он познакомился во время командировки в Вологодской области. А забросила его туда работа по специальности в отделе инженерных изысканий в институте «Теплоэлектропроект». С появлением ребёнка кочевая командировочная жизнь опостылела, и он, используя, полученное на институтской военной кафедре, офицерское звание лейтенанта, устроился на работу в милицию, заняв там через какое-то время должность замполита, не помню, какого подразделения. Странно было узнавать в подтянутом, одетом в «ментовскую» форму, офицере МВД бессменного лидера нашего курса в зачинании всех интересных и творческих свершений, душу всех компаний, весельчака, балагура, острослова, юмориста и жизнелюба Семёна Турка.

Более сорока лет прошло с тех пор, как в солнечный августовский день, когда я собирался с женой и детьми ехать в лесной пригород на озеро, мне позвонил Яша Резник. Надтреснутым, не своим хриплым, голосом он сообщил о безвременной утрате нашего друга Сени Турка. Оказалось, что его обнаружили одного (жена с ребёнком уехала к маме на Вологодчину), сидящим в кресле в своей квартире, без признаков жизни. Патологоанатомами была диагностирована сердечная недостаточность.

Сене Турку ещё не было и 32 лет.

Да будет пухом ему земля!

Глава 9. Владислав Боевич

1953 года рождения, еврей, инженер-геодезист, руководитель инженерно-изыскательской компании

С Владиславом, в отличие от своих школьных и студенческих львовских друзей, которых я знал в полувековом исчислении, я познакомился около двадцати лет назад. Пишу об этом с большой скорбью в прошедшем времени потому, что прошло всего два месяца, как похоронили его на главном кладбище Тель- Авивского округа – Яркон.

Несмотря на то, что Слава заканчивал тот же самый геодезический факультет, что и я, мы узнали друг друга не во Львове, а уже в Израиле. Просто так сложилось, что в год, когда я писал дипломную работу на пятом курсе, он только поступал в институт. Но мы всё-таки встретились, познакомившись на Святой Земле. В то время я работал в национальном институте геодезии и картографии Израиля начальником отдела по надзору за выполнением геодезических работ в стране. В сферу моих обязанностей входил также контроль за производством изыскательских и земельнокадастровых измерений, выполняемых частными фирмами. Руководитель одной из них должен был заехать в мой офис с тем, чтобы доставить меня на объект, подлежащий проверке. Когда я разместился в кабине комфортабельного японского внедорожника «Isuzu», то увидел вместо, знакомого мне, пожилого шефа геодезической компании высокого моложавого и улыбчивого мужчину. Как только я сказал на иврите привычное «Шалом», он, успев уловить в этом коротком приветствии русско-украинский акцент, повернувшись ко мне, сказал:

– Нам нет смысла упражняться в семитском наречии, можем более свободно общаться на языке Александра Солженицына.

В тот момент меня не столько поразило, что педантичный и скрупулёзный хозяин фирмы, потомственный израильтянин Элли Пелед, прислал вместо себя своего «русскоязычного» заместителя, сколько то, что последний привёл в качестве образца русской словесности не Пушкина, не Толстого и не Достоевского, а именно Александра Солженицына. Через некоторое время, когда мы достаточно сблизились, Слава признался мне, что необычайно ценит последнего не столько как писателя, лауреата Нобелевской премии по литературе, сколько за его диссидентскую деятельность. Чуть позже, не глядя мне в глаза и отвернувшись в сторону, он объяснил, что, как и знаменитый писатель, считает себя инакомыслящим. Продолжая свой монолог, он вспомнил, как во время первомайской демонстрации, шествуя в колонне студентов, когда с трибуны воскликнули «слава КПСС», он, в противовес прокричал нечто антисоветское. Кто-то из однокурсников доложил об этом в органы, которые принято называть компетентными, в результате чего только чудо спасло его от исключения из института.

В этот первый день нашего знакомства Владислав привёз меня в, расположенный в Самарии, в сорока километрах от Тель-Авива, город Ариэль. Именно здесь мне предстояло выполнить контроль инженерно-геодезических работ, которые выполнила фирма, где работал Слава. Проверка не заняла много времени: с точки зрения качества инженерных изысканий всё выглядело идеально и безупречно, и я тут же подписал необходимые документы, удостоверяющие право на денежную оплату кадастровых измерений.

На обратном пути Владислав пригласил меня в придорожное кафе. Несмотря на то, что государственным служащим запрещались всякого рода подношения со стороны частных подрядчиков, я согласился выпить чашечку кофе, не считая это большим нарушением закона. Надо сказать, что в дальнейшем ни разу не пожалел об этом. Ведь этот незапланированный кофе-брейк начал отсчитывать первые минуты нашей двадцатилетней дружбы. Тут же выяснилось, что мы являемся земляками, выходцами из Украины (я из Львова, а Слава из Ужгорода), что мы оказались выпускниками одной и той же альма-матер. Но не это стало определяющим фактором наших будущих отношений. Просто, как это иногда случается, между нами установилась какая-то необъяснимая эмоциональная связь, которую одни называют словосочетанием «пробежала искра», а другие – незримой и неосязаемой «химией».

Уже через неделю Слава пригласил меня с женой на пикник в лес, территория которого, к слову говоря, составляла, не в пример Карпатам, всего 8% страны. Там мы познакомились с приятными, весёлыми и коммуникабельными людьми, составляющими круг его друзей. Все они были выходцами из Ужгорода, из солнечного Закарпатья. Это надо было видеть, как один из них открывал бутылку недорогого сухого вина, приобретённого мною в русском магазине, а потом, чтобы убедиться в его натуральности, разливал самую его малость в стеклянный бокал и начинал медленно вращать его. Владислав тут же объяснил, что настоящее вино оставляет на стенке фужера, так называемую, «винную дорожку»: чем эта линия тоньше, тем качественнее напиток. Мне тут же стало понятно, что моё вино вряд ли выпили бы жители французских провинций Бургундия, Бордо или Шампань. Однако мои новые друзья из Закарпатья в честь нашего знакомства быстро распили мою бутылку, добавив к ней, честно говоря, не помню сколько своих. Эта обильная винная диагностика явилась хмельным, но эффективным средством укрепления нашей дружбы с Владиславом.

Не прошло и полугода с дня нашего знакомства, как мы с ним задумали перелететь через Атлантический океан на континент, который называется Америкой. Когда в турбюро мы заказывали авиабилеты, нас попросили предъявить загранпаспорта. Так получилось, что у дотошной и внимательной сотрудницы агентства сначала в руках оказались мой документ и паспорт, обаятельной и неотразимой, жены Славика Веры. Служащая офиса, по ошибке признав нас супругами, улыбаясь сказала:

– В первый раз вижу, чтобы муж и жена родились в один день.

Так мы с Верой узнали, что вошли в этот безумный мир вместе, 14 апреля, под знаком Овна, который принадлежит к стихии огня. Возможно, именно это пылающее и жаркое поветрие ещё больше сблизило нас и укрепило нашу дружбу. Наше 24-часовое (туда и обратно) заокеанское путешествие получилось совместным только в поднебесье. По прилёту мы расстались в международном аэропорту Нью-Йорка «Ньюарк», чтобы через три недели там встретиться снова. Причиной временного расставания явилось, что Владислав и Вера ехали к своим друзьям в Бостон, а я с Милой – к нашим в Нью Джерси, Детройт и Торонто. В любом случае тосты за благополучное приземление и удачное путешествие под многократные дозы водочного коктейля "Кровавая Мэри» в заоблачном перелёте оправдали себя. Как межконтинентальный авиарейс, так и заграничная поездка прошли непревзойдённо и идеально.

Следующим номером нашей зарубежной программы была поездка уже в Старый Свет, в Европу. Как сейчас помню, что Слава, улыбаясь, но в тоже время как-то очень серьёзно, сказал:

– Я с удовольствием поеду с тобой, но с одним немаловажным условием: один день пьём виски, а на следующий – итальянское вино с повторяющейся последовательностью.

После этого помпезного речитатива мне была прочитана познавательная лекция о целебности шотландского скотча, американского бурбона и шардоне из Тосканы. Понятно, что я не стал отказываться от столь приятных ограничений. Забегая вперёд, должен признаться, что Слава оказался профессиональным тренером. К концу нашего путешествия я, не глядя на разноцветные этикетки виски Johnnie Walker (они в зависимости от срока выдержи были четырёх цветов), после потребления точно определял окраску лэйбла. Наш автопробег начинался в баварском Мюнхене. Запомнилось, что там впервые увидели, встроенный в панель управления, GPS-навигатор (это было в 2005 году) в арендованном новом сияющем Volkswagen. Мы с Владиславом потратили немало времени, читая инструкцию на немецком языке, как использовать его при вождении. Зато потом всецело оценили колоссальные преимущества спутниковой навигации при движении по дорогам Германии и Австрии. Формат этой книги вряд ли позволит описать все прелести нашего двухнедельного отдыха. Если тремя словами, то – волшебно, идеально и изумительно. Перед поездкой сотрудники наговаривали мне, что даже с давними друзьями опасно отправляться в совместную поездку, мотивируя это различными доводами. Позволю себе привести некоторые из них.

Снимая один дом, можно сильно потрепать себе нервы, постоянно обнаруживая дверь в туалет и в ванную запертой. Мы с Верой и Славой жили в одном номере семейного клаб-отеля (в разных изолированных комнатах) с общими для двух пар удобствами. Не помню, чтобы у нас были какие-либо «клозетные» проблемы. А ещё мне подчёркивали, что на отдыхе люди расслабляются и не стараются выглядеть лучше, чем они есть. Поэтому брюзга брюзжит, зануда занудствует, а завистливый завидует. Что касается, нас, то мы, действительно, расслаблялись, но никто не ворчал, не ревновал и не докучал. Вместе с тем, многие утверждали также, что в длительных поездках проявляется отношение к деньгам в аспектах долевого участия. Честно говоря, никто из нас не заморачивался на этом, все общие расходы, как-то автоматически, делились поровну. Мне также доказывали, что, арендуя совместный автомобиль, я должен понимать, что у каждой из пар могут быть свои приоритеты в выборе маршрута, в частоте остановок, перекусов, шопинговых походов и т.д. Должен сказать, что и здесь у нас не было поводов для беспокойства: всё, всегда и везде решалось коллегиально. Так что, наверное, правдивые рассказы моих знакомых о том, что после совместных отпусков расстаются не только друзья, а даже пылкие любовники, мы, по завершению нашей прекрасной поездки, отнесли это к жанру ненаучной фантастики.

В геодезической фирме, в которой работал Владислав, он, по советской аналогии, исполнял обязанности главного инженера. По долгу службы в государственной компании мне неоднократно приходилось проверять, выполняемые им, работы. Всегда, везде и всё было безукоризненно. Другими словами, Слава совсем не нуждался в моей протекции. Он был не просто грамотным и компетентным специалистом, а и талантливым инженером. Пришло время, когда Владислав сначала созрел, а потом решился открыть свою собственную компанию. Здесь, кроме фундаментальных знаний в области геодезии, астрономии, земельного кадастра и спутниковой навигации в измерениях, необходимы были навыки в грамотном управлении коллективом работников и в организационно-финансовом администрировании. Слава учился этому стремительно, не преувеличу, если скажу, что с быстротой молнии. Уже через несколько месяцев я входил в его уютный и, в тоже время, представительный офис. При этом я отмечал про себя, что он не был похож на, заполненную компьютерами, рабочую казарму, где выполняются проектно-изыскательские работы, а напоминал, созданный с элементами современного дизайна, небольшой деловой инженерный центр.

Здесь уместны несколько слов о его руководителе. Я впервые увидел не контактного весёлого, душевного, иногда задиристого и смешливого, Славика, а уже Владислава, решительного, строгого, требовательного и стрессоустойчивого руководителя частной фирмы, которой он дал название «Максимум». В Википедии это слово трактуется, как «наибольшее возможное количество чего-либо в данном контексте». Я думаю, что не очень ошибусь, полагая, что под вывеской «максимум» Слава предполагал установку на достижение высшего качества в выполнении производимых работ. Это моё предположение наяву являлось объективной реальностью. Владислав трудился в своей фирме в полном соответствии с расхожей фразой «не покладая рук». Если приставить к ней синонимичные глаголы, то мы получим: вкалывал, пахал, надрывался, ишачил и горбатился. При добавлении синонимов –наречий будем иметь: неутомимо, неустанно, упорно, беспрерывно, денно и нощно.

Портретно Слава выглядел, как стройный, высокий, хорошо сложенный, импозантный и привлекательный мужчина. Несмотря на огромную занятость, он находил время посещать тренажёрный зал, где активно занимался большим теннисом. По его словам именно там он прорабатывал все группы мышц и тренировал выносливость, координацию и скорость реакции. Каждый год в субтропическую израильскую зиму он отправлялся в Альпы или Пиренеи покорять их заснеженные склоны на горных лыжах. Причём спускался он по слаломным трассам, которые имели чёрную маркировку. Это значит, что они были с уклоном более 25 градусов и представляли наиболее опасные и сложные спуски: катались на них только профессиональные горнолыжники. Как-то я сказал 60-летнему Владиславу, что, возможно, пора прекратить подвергать себя риску получить травму и заняться расслабляющим спа-релаксом в Карловых Варах или Баден-Баден. На что он мне жизнеутверждающе ответил, что собирается спускаться по альпийской крутизне, как минимум, до 75 лет.

Но, к моему глубокому огорчению, не сложилось. Слава прожил на несколько месяцев больше своего 70-летия. За два года до юбилея он перенёс инфаркт, после чего начались тяжелейшие медицинские проблемы и последствия, которые даже описывать мучительно и драматично. В большей степени их мужественно перенесла его жена Верочка, которая сделала всё невозможное, чтобы продлить его бытие. Однако все её упорные и отчаянные старания, как и неимоверные усилия прославленной израильской медицины, оказались напрасными и безуспешными. Мой друг Владислав Боевич оставил двух сыновей, пятерых внуков и долговременную, блаженную, достойную и светлую память о себе.

Да будет пухом ему земля!

Глава 10. Марк Кисленко

1936 года рождения, еврей, инженер-геодезист

С Мариком, с украинской фамилией Кисленко, я познакомился в Тель-Авиве, в стенах Национального института геодезии и картографии, в котором работал. Так сложилось, что в нашем отделе, математической обработки полевых измерений, большинство сотрудников являлись репатриантами из бывшего СССР. Очередной инженер-геодезист оттуда появился не без протекции моего друга, доктора технических наук, Эдуарда Могилевского (о нём речь пойдёт во второй части этой книги). Он рассказывал, что случайно познакомился с Марком на стройке, расположенной напротив дома, где он проживал. Бывший начальник отдела инженерных изысканий в одном из проектных институтов города Кишинёва исполнял обязанности ночного сторожа на строительном объекте израильского города Ашдод.

Наш институт являлся структурным подразделением Министерства строительства Израиля. В этой связи запомнилось, что буквально на следующий день, после прихода Марка на работу, учреждение, в котором мы трудились, посетил министр строительства Ариэль Шарон, который буквально через несколько лет стал премьер-министром Израиля. Когда высокопоставленный чиновник появился в нашем отделе, директор института, представляя сотрудников и называя их фамилии, с гордостью прибавлял, что мол этот был профессором в московском институте инженеров геодезии, а тот – заведующим кафедрой геодезии в одесском строительном институте. Одним словом сплошь и рядом доценты и научные работники из развалившегося Советского Союза. Когда очередь дошла до Марка, то он был анонсирован как охранник строительного объекта. На самом деле, он, как и я (только на 10 лет раньше), оканчивал всё тот же, уже упомянутый, геодезический факультет во Львове. До «караульно-дозорной» службы на израильской стройке трудился полевым инженером-изыскателем в институтах по проектированию теплоэнергетических объектов, водохозяйственного мелиоративного строительства, землеустройства и сельских населённых пунктов.

Так получилось, что в Израиле Марк вместо продолжения геодезических работ на местности занялся их камеральной (офисной) математической обработкой в кабинете. Несмотря на далеко не юношеский возраст, он довольно быстро, в короткий срок, освоил компьютерные программы и интерфейсы, понятия «распечатка, файл, дискет, база данных, клавиатура, монитор, принтер» заменили ему термины «теодолит, нивелир, рейка, штатив, дальномер», которые составляли уклад его прежнего полевого бытия. Марк как-то мгновенно вписался в коллектив отдела и стал, если и не его флагманом, то уж точно проводником всего самого доброго, дружелюбного и бескорыстного.

В 2003 году, когда Марк уходил на пенсию, я посвятил ему стихотворение, в котором попытался отразить его жизненный путь. Привожу его ниже:

Завтра – пенсия

Марку Кисленко, в день ухода на заслуженный отдых, посвящается

В годах 30-х на Подоле,1

Как в царстве тёмном светлый луч,

Родился я по божьей воле

Вблизи крутых днепровских круч.

В стране берёзового ситца,

В искусство путь был очень крут,

Он начинался в Черновицах,

Где протекает речка Прут.

I, там на рiднiй Буковинi

Де водопади сходять з гiр,

Сказав мн2 з полонини,i вуйко

Ти будеш хлопче3 землемiр.

И измеряя многократно,

Друзья я видел этот мир

В изображении обратном,

Когда смотрел я в нивелир.

Вращались лимб и алидада4 ,

Рефракции – крутой вираж,

Недалеко от Ленинграда

Я проектировал дренаж.

Рюкзак и абрис, румбы снова,

Каштанов чудных белый цвет,

На улицах седого Львова

Я буду помнить много лет.

Там были съёмки и привязки,

Раскаты вешних майских гроз,

И не было там крепче связки,

Чем мой родной Гипроводхоз.

Винт микрометренный крутился,

А вместе с ним земная ось,

А я, товарищи, женился,

Как все мужчины на авось.

Меня, совсем не Казанову,

Из царства сала и хохлов,

Жена упрятала в Молдову,

В еврейский город Кишинёв.

А там совсем другие лица,

Свободы мне не видеть век,

Голубка – это «5,porumbiza»

А Бодюл – мой родной генсек.

Как хорошо там пьются вина,

Кладут там трезвых на алтарь,

В крови моей гемоглобина,

Превысил «Негру де Пуркарь».

В болоте вязли мои бёдра,

Я буду помнить много лет,

Как я тащил в молдавских Кодрах

Свой старый мензульный планшет6 .

На нём вершины, реки, дали,

Костёр ночной в тайге зелёной,

Изгиб моих горизонталей,

И цвет родной «сиены жжёной».

Отсчёт обратный плыл в утиль,

Пришёл тот самый нужный год,

Что я приехал в Израиль,

В свой белокаменный Ашдод.

Там в босоножках и пижаме

На стройке что-то сторожил,

И там же душными ночами

Иврит неистово учил.

Есть бог на свете, дело в шляпе,

Имело место это быть,

Что начал я работать в «7»,MAPI

И геодезии служить.

…Но завтра пенсия и розы,

Бокал искристого вина,

Из-под очков блестели слёзы

В глазах у Гриши Шифрина.

Ведь был наш Марик работящий,

Рыдают дамы вместе с ним,

Полковник, скажем, настоящий,

В отделе был лишь он один.

Ну что, Кисленко, до запястья,

Тебе желаем только счастья,

Здоровья в теле, стойкость духа

И ни пера, Тебе, ни пуха!

Ну что, Кисленко, завтра пенсия,

Но ты ещё на полпути,

Здоровье, счастье и потенция

Пусть будут, Марик, впереди!

«Половина пути», упомянутая в завершении моей оды, являлась не такой уж и метафорой. После ухода на пенсию Марк прожил, в окружении заботливой жены Симы, дочери Ульяны, сына Павла и четырёх внуков, ещё двадцать вполне здоровых и дееспособных лет. Он ушёл на вечный покой на 87 году жизни.

Да будет пухом ему земля!

Глава 11. Изя Толмачёв

1939 года рождения, еврей, инженер-землеустроитель

Имя Изя имеет еврейские корни и является сокращённой формой от имени Исаак или Исраэль. У него -несколько значений, в том числе «смех», «радость» и «счастье». В своей сути это имя отражает яркую и жизнерадостную личность, которая обладает чувством юмора и умением видеть эйфорию и отраду в мелочах.

Эта, найденная в интернетовской паутине, информация об имени Изя, которая относится здесь к фамилии Толмачёв, полностью соответствовала личности этого хорошего человека. Познакомился я с ним, также как и с многими другими, описанными в этой книге, в национальном институте геодезии и картографии (Тель-Авив), в котором проработал почти четверть века.

Я не могу назвать Изю Толмачёва своим близким другом, скорее он был моим позитивным коллегой или жизнерадостным сослуживцем. Когда я пришёл на работу в институт, Изя уже пребывал там около двадцати лет. Он был представителем волны репатриации 70-годов, которую называли сионистской (еврейско-патриотической), а я – её образцом, наречённой словом «колбасной», 90-х годов. Взятое в кавычки означало, что миллион евреев из СССР вернулись на историческую родину не с патриотической мотивацией, а исключительно с целью поправить своё экономическое положение. Чтобы закончить историю приезда русских евреев в Израиль, следовало упомянуть и о «тыквенной» репатриации (2020-2022 г.). Здесь речь шла о некой девушке, прибывшей на ПМЖ (постоянное место жительства) на Святую землю из России, которая к своему неудовольствию не обнаружила не в Тель-Авиве, не в Иерусалиме и не в Хайфе тыквенное латте, которым её потчевали в американских кофейнях Starbucks.

Как бы там ни было, новые репатрианты 90-х годов относились к своим землякам, приехавшим в 70-е, с неким почитанием, как к людям, которые достойно прошли тяготы и лишения адаптации к новой жизни в еврейском отечестве. Именно таким и являлся мой уважительный контакт с Изей Толмачёвым. Сейчас вспоминаю свой первый рабочий день в институте в январе 1992 года. Я вошёл в отдел земельного кадастра: там рабочие места сотрудников были разделены на открытые отсеки, в которых размещались письменные столы с компьютерами и канцелярскими принадлежностями. Только один из них, напоминающий купе пассажирского поезда, был с трёх сторон загорожен самодельными картонными стенками. Когда я проходил мимо такой кустарной ячейки, одна из картонок приоткрылась, и из неё показался силуэт, средних лет, импозантного мужчины в старомодных дымчатых очках. Он исподлобья, мне даже показалось, как-то насмешливо взглянул на меня и спросил:

– Говоришь по-русски?

Когда я утвердительно кивнул головой, удивляясь, что ко мне обратились «на ты», а не «на вы», как принято среди русскоязычной публики, он, словно читая мои мысли, продолжил:

– Ты, наверное, новенький. Не переживай, в иврите нет местоимения «вы», привыкай. Меня зовут Изя, добро пожаловать в нашу «богадельню».

Не успел я изумиться, что сотрудник солидного института называет его «божьим домом», как он, улыбаясь, восторженно прибавил:

– Вообще-то у нас принято прописываться, так что вперёд и с песней!

У меня закружилась голова от мысли, что слово «прописка» на советском сленге означало: вновь прибывший на работу, в честь начала своей деятельности, обязан угостить старослужащих солидной хмельной выпивкой. Сознаюсь, я просто обомлел от мысли, что и на Святой земле мне придётся бежать в магазин за алкоголем. Изя, видимо, проникся моим ошеломлённым состоянием духа, и тут же душевно проговорил:

– Ладно, времени нет, сегодня я накрываю стол.

Я и опомниться не успел, как он, словно иллюзионист в цирке поставил возле своего компьютера бутылку израильской водки «Gold» и тут же наполнил две маленькие металлические рюмочки.

Вот так я познакомился с простым, бесхитростным и весёлым землеустроителем Изей Толмачёвым. Всё остальное о нём я написал в стихотворении, посвящённом его уходу на пенсию в 2003 году.

Лицензия на пенсию

Изе Толмачёву в день ухода

на пенсию посвящается

Сегодня передала РЭК(а)8 ,

Что есть такая подоплека,

Мол, кто-то получил лицензию

На заработанную пенсию.

Но я, друзья, и в этом суть,

Хочу пройти нелёгкий путь,

Которым шёл, чтоб был здоров,

Герой наш, Изя Толмачёв.

…Он в хлебном городе Ташкенте

Себя отдал земельной ренте.

Он молод был, и это свойство,

В нём возбудило беспокойство,

Он положил свой божий дар

На наш кадастровый алтарь.

Коллега мой, душой свободный,

Ты помнишь, как в степи голодной

Без света, женщин и без рации

В ненужной богу ирригации,

В плену рашидовской дотации,

В пустынном мраке знойном сером

Служил ты, Изя, землемером.

Пусть это будет не по теме,

Но знали Изю в Гипроземе9 ,

Прости, коллега, это к слову,

Как Дон Жуана, Казанову.

От женщин, знают даже дети,

Все беды есть на белом свете.

В моей ли, скажем, компетенции

Судить кого-то ни за что,

Но в Изиной большой потенции

Не сомневался уж никто.

Он выбрит был, всегда поглажен,

И галстук франтовски посажен,

Для женщин Изя – землемер

Был галантный кавалер.

Под мышкой – дух дезодоранта,

Тогда не знал, что есть «машканта»10

Духи, что «Красная Москва»,

Какие здесь нужны слова.

Ну а слова не шли, пока

Не выпивал он коньяка

Или советской горькой водки,

И вот тогда неслось из глотки,

Неслось лирично и спонтанно:

«Люблю я женщин неустанно».

Ещё скажу вам по секрету,

Что Изя был король паркета,

И все мы раскрывали рот,

Когда он танцевал фокстрот,

Как капитан второго ранга,

Он танцевал чарльстон и танго,

Врача зубного иль вахтёршу,

Всегда кружил свою партнёршу.

…Назад я вглядываюсь зримо,

Тогда от Любы и Ефима

В пылу любовной, скажем, мессии,

В период сталинской репрессии

Под соловья лесную трель

Зачат был Изя – Исраэль.

Ещё завёрнутый в пелёнку,

Уже заигрывал с девчонкой,

Губами детскими забвенно,

Касаясь зоны эрогенной,

Он потреблял, я знаю точно,

Продукт полезный и молочный.

А время шло, и сквозь заслоны

Искал наш Изя эти зоны,

Простите, это было в норме

У девочек, что в школьной форме.

Он расширял свои новации

И в институте ирригации,

Любил студенток, как регрессию,

По будням, в праздники и в сессию.

О времена, в Хрущёва время,

Он оказался в Гипроземе,

О женщины, родные грации,

Проект его рекультивации

На целине внедрял прилежно

Генсек родной, сам Лёня Брежнев.

Но путанули Изю бесы:

Поезд прибыл из Одессы,

А в нём – замедленная мина,

Прекрасная девчонка Инна.

Тюльпаны, розы, хризантемы,

Всё о любви, какие темы!

А Изя, как в суде истец,

Повёл Инессу под венец.

Любовь, друзья, она слепа,

Потом венчание, хупа11 ,

Свет интимный из-под бра,

И секс до самого утра.

Ведь были молоды, проворны,

И в доме было веселей,

Что без эротики и порно

Зачали вы своих детей.

Всегда была погода в доме,

Виднелся сквозь деревья лес,

Ты, Изя, делал без кондома

Всё, что сейчас зовётся секс.

Ты водку пил, сухие вина,

И дочка вдруг родилась Рина,

Не знаю, был ли Изя пьяный,

Но дочь вторая – Лилиана

Ровно через девять лет

Явилась вдруг на белый свет.

Какое Изя ретроградство,

Две дочери – уже богатство,

Но наш герой за 1000 миль

Увёз наследство в Израиль.

…И понеслась крутая драма,

Сказала должностная дама,

Что место, Изя, в этой гамме

Тебе в убогом Кирьят-Яме12 .

Какой Кирьят, о как досадно,

Ведь был я инженером главным.

И объяснил наш Изя даме,

Что в этом самом Кирьят-Яме

Поставит он прямую клизму

Всем, кто верит сионизму.

И в средиземной этой ванне,

Учился он в своём ульпане,

И выучил иврит простецки,

Он знал его, как свой узбекский,

И посылал в своём фарватере

По-русски всех к какой-то матери.

Он томно вглядывался в триссы,

И видел пальмы, кипарисы,

Он через триссы видел даже

Красивых девушек на пляже.

…Вдруг всё резко опостыло,

Меняет шило он на мыло,

И так назло несчастной даме,

Он оказался вдруг в Бат-Яме13 .

Синай, Голаны, как константы,

Заложник собственной машканты,

Он оказался в этом мире

В своей израильской квартире.

А дальше был простой патент,

В конце недели – уикенд,

Поймать за хвост свою жар-птицу,

Почаще ездить заграницу.

На бирже сделать нужный бартер,

Пройти сквозь Альпы и Монмартр,

Мадам Тюссо, бельгийский Брюж,

Нью-Йорк, Мадрид и Мулен Руж.

…Но наш герой сквозь женский растр

Любил ещё земной кадастр,

И, словно собственную бабу,

Он свято чтил «ришум бэ табу»14 ,

И только Изин божий дар

Позволил сделать «гуш мусдар»15 .

…Барак, Шамир, Нетаниягу,

Не пили, Изя, с нами брагу.

Бегин, Герцль, Шимон Перес

Не выпивали с нами херес.

И даже сам Бен Гурион

Не пил с тобою самогон.

И Арафат, Садам Хусейн

Не пили из горла портвейн.

И только может быть Ширанский

Порою чисто по-спартански

За толмачёвский ратный труд

Мог выпить водку «Абсолют».

И выпьют, Изя, все подружки

Вино искристое из кружки

За юмор твой, за компетенцию,

За здравый смысл, за потенцию.

За долголетье – многократно,

За твой характер адекватный,

И чтоб всегда был лёгкий флирт,

И чтобы пили шнапс и спирт.

…Ну что же, Изя, завтра пенсия,

Но не закончилась лицензия,

Как у евреев говорят:

«Живи 120 лет подряд.

Февраль 2004

С даты, подписанной в конце стихотворения, я проработал до своего ухода на пенсию ещё одиннадцать лет. Мы с Изей жили в разных города, да и время вместе с возрастом расставили свои приоритеты. Поэтому, к моему великому сожалению, мы практически не встречались в последние годы его жизни. К тому же, мне никто не сообщил об его уходе из неё.

Да будет пухом ему земля!

Глава 12. Владимир Штанков

1950 года рождения, еврей (по матери), русский (по отцу), инженер-механик по образованию и интеллектуальный философ по жизни

Так сложилось в моём бытие, что в нём нашли своё достойное место много верных товарищей, проверенных приятелей и уважаемых коллег. Среди них особое место занимали друзья, которых принято называть настоящими и неизменными. Их всего трое. Один из них, это Саша Архангельский (в настоящее время живёт в российской столице, в Москве), второй – Владимир Шуб (уже три десятка лет находится в американском Детройте). Душа третьего, Владимира Штанкова (который безвыездно прожил всю свою жизнь в украинском Львове), к моему глубокому прискорбию безвременно вознеслась на небеса. Именно о нём и пойдёт речь в этой главе.

Начиная писать о Володе Штанкове, я испытываю серьёзные затруднения. Ведь об его личности можно писать книгу (возможно я когда-нибудь и сделаю это), а не короткий очерк. Тем не менее, будем следовать хронологии. Пожалуй, начну с того, как мы познакомились с ним. Это была, теперь уже такая далёкая, заснеженная зима 1969 года. Мы с моим другом Шуриком Архангельским в наши студенческие каникулы поехали в Карпаты, в спортивный лагерь нашего института кататься на лыжах. Войдя в комнату, рассчитанную на четырёх человек, мы застали там ещё двух студентов механико-технологического факультета. Двух тёзок, двух брюнетов, с одним и тем же именем – Володя. Один из них, который в очках, титуловался фамилией Штанков (согруппники иногда называли его Штанина), а другой – Шуб, который, когда, почти через четверть века, переехал на ПМЖ в Америку, до смешного, гордился тем, что его фамилия, справа налево читается как Буш (президент США в 1989 – 1993 гг.). Наше знакомство произошло в предновогоднюю ночь, в которую случаются различные неожиданности. Да и в самом деле, кто мог предположить, что она положит начало монолитной и многолетней дружбе нашей, практически неразлучной и, как у мушкетёров, «великолепной четвёрки».

А потом было незабываемое празднование Нового года, неподражаемое рождественское времяпровождение на горных белоснежных склонах лесистых Карпат и восхитительные незаурядные каникулы, которые достойны более детального описания, выходящие за пределы формата этой книги. В этом аспекте просто невозможно не упомянуть о нашем притягательном знакомстве с двумя студентками (одна из них – литовка, другая – эстонка) из, дружественной тогда, Прибалтики. До сих пор помню, что, когда мы с Володей Штанковым вышли из комнаты на перекур и узорчатые снежинки тихо падали на стройные вечнозелёные смереки (разновидность ели в украинских Карпатах), послышался мелодичный, с хорошо заметным, мягким прибалтийским акцентом, девичий голос:

– Мужчины, вы не могли бы нам помочь, у нас безвыходное положение.

При бледном отсвете придорожного фонаря мы с Вовой увидели двух светловолосых девушек. Она из них взволнованно проговорила:

– Это моя подруга Вирве, а меня зовут Гражина, у нас проблема, скоро Новый год, а мы не можем открыть бутылку вина, где- то потеряли штопор.

Я и глазом не успел моргнуть, как Володя Штанков торжественно произнёс:

– Дорогие Гражина и Вирве! Не волнуйтесь, откроем мы вашу бутылку. Просто позвольте мне от имени высокоинтеллектуального сообщества бывших мальчиков пригласить вас на незаурядную встречу Нового года. Если вы верите в чудеса, то мне, ни в коем случае, нельзя отказывать, так как эти чудеса, действительно произойдут.

Я тут же заметил, вдруг заблестевшие, глаза белокурых девушек, одна из которых неуверенно произнесла:

– Мы даже не знаем, удобно ли это идти в незнакомую компанию, к чужим людям, мы тут совсем одни в этих далёких заснеженных горах.

Тут же Володя (уже тогда я оценил его неподражаемое красноречие), голосом, не допускающим никаких возражений, продолжил:

– Дорогие девушки, заверяю вас, что мы не насильники, не серийные убийцы и не сексуальные маньяки. Мы, всего- на всего представляем, в чём я совершенно уверен, лучшую часть украинского студенчества. На самом деле, мы хотим, мы очень хотим, чтобы такие необычные, такие красивые девушки, как вы, скрасили наше новогоднее мужское одиночество.

Он тут же открыл дверь нашей комнаты и широким жестом пригласил девушек. Сначала я подумал, что ошибся дверью. По всему периметру деревянных стен были пришпилены пушистые еловые ветки, которые были усыпаны кусочками белой ваты и навешанными, остродефицитными в ту пору, лимонами и мандаринами. Посредине комнаты, между кроватями, возвышался, застеленный старыми номерами газеты " Правда ", празднично накрытый стол. В центре стола стояла серая алюминиевая миска с дымящейся картошкой в мундирах, по обе стороны от неё, краснели открытые коробочки с вожделенной килькой в томатном соусе, около них пестрели синеватой наклейкой банки с «заморской» кабачковой икрой. Далее красовалась, разложенная в чистые пепельницы, неизменная закусочная атрибутика в виде огуречных и помидорных засолов, по четырём углам стола лежали голубые салфетки с, аккуратно нарезанными, поблёскивающими мясистыми прожилками, кусочками свежего, добротно просоленного, украинского сала. Венчали этот, экспромтом сделанный Володей Шубом и Шуриком Архангельским, импровизированный натюрморт, достойный кисти живописца, запотевшая бутылка водки «Столичная» и традиционное " Советское шампанское".

Я пришёл в себя и радостно воскликнул:

– Какой антураж! Ребята, знакомьтесь и принимайте дорогих гостей из братской Прибалтики.

Незаметно наступила полночь, за окном продолжали кружиться, поблёскивающие в темноте, снежинки. Леонид Брежнев монотонным голосом поздравлял весь советский народ с праздником, кремлёвские куранты мерно отбивали последние минуты уходящего года. А Володя Штанков, будущий преподаватель кафедры философии, протирая запотевшие очки и одновременно вскрывая искристое шампанское, хорошо поставленным голосом, провозглашал:

– Я хочу поднять свой бокал за то, чтобы этот случай, это новогоднее чудо, которое объединило нас, стало предвестником счастья, здоровья и удач в наступающем году. С Новым годом, дорогие друзья!

Володя тут же взял руку Гражины, обвил её своей рукой и, в лучших гусарских традициях, называемых «на брудершафт», выпив шампанское, они поцеловались. Я сидел рядом с Вирве, она предусмотрительно быстро подставила мне свою разрумяненную щёку, и я, совсем не так, как было задумано, прикоснулся к ней своими губами. Она тут же прошептала мне на ухо:

– Какой красивый тост сказал Володя, мне очень нравится у вас, я начинаю чувствовать себя, как дома.

– Ещё бокал шампанского, дорогая, – сказал я, – и это чувство приумножится.

Вирве шутливо погрозила мне пальчиком, не отказавшись в итоге от ещё одного бокала, она рассказала мне, что они с Гражиной учатся в старинном университете эстонского города Тарту на, недавно открывшемся, факультете спортивной медицины, сама она, эстонка, живёт в Таллинне, а Гражина, литовка, родом из Каунаса. Я подумал, что налицо, полный Интернационал. За столом сидят русские, евреи, эстонцы, литовцы, и всем хорошо находиться вместе. Нам, не сговариваясь, без предварительного сценария, удалось создать удивительно тёплую, непринуждённую и искреннюю атмосферу новогоднего праздника

В то же время, карпатская новогодняя эпопея продолжалась. Априори незнакомый коллектив апостериори не замолкал ни на минуту. Веселье лилось через края невозможного, после каждого вступления в разговор Володи Штанкова смех не затихал минут десять, это уже потом, мы с ним составили неразрывный и крепкий тандем, способный взбудоражить любую, самую унылую, компанию. В какой-то момент празднества Володя проникновенно объявил:

– Дорогие соотечественники! Как сказал бы Остап – Сулейман – Берта – Мария – Бендер, самозванцев нам не надо, командовать парадом буду я, празднование новогоднего праздника плавно переносится на заснеженное лесистое карпатское плато, прошу всех быстро одеться и выйти на морозный воздух. В программе танцы народов мира вокруг ёлочек, рождённых в местном лесу. В роли зайчика, постоянно скачущего у ёлочек, его превосходительство, господин Владимир Штанков. Просьба далеко в лес не удаляться по причине нашествия в нашу географическую зону большого количества медведей – шатунов. Гвоздь нашей дальнейшей программы – ночное катание на санках. Поскольку ездовых собак в наличие не имеется, в вашем распоряжении, за умеренную плату, всё тот же господин Штанков.

Уже через несколько минут мы, не спеша, кружились вокруг заснеженных ёлочек, тихо утаптывая рельефной подошвой горных ботинок тонкую корочку ледяного наста. Потом мы катались на санках, разрезая их металлическими полозьями, девственной белизны, крутой хребетный спуск, незаметно подсвечиваемый светлыми бликами, отдыхающей на звёздном небосклоне, желтоватой луны. Навстречу нам, по лесной просеке неслись широкие деревенские сани, запряжённые нарядными лошадьми, игриво позванивающими, надетыми на них бубенчиками. Мы быстро летели мимо зелёных коридоров игольчатых карпатских смерек. На дальнем горизонте угадывались тёмные очертания горных полонин, а весёлые огоньки, светящиеся в сельских гуцульских хатах, извилистой лентой обволакивали, спящую в ночи, широкую долину.

Время летело необычайно быстро. Рокотание мягкого баритона Володи Штанкова не умолкало ни на минуту. Именно он со своими неиссякаемым задором, неподражаемым юмором, изысканным остроумием и притягательной ироничностью был запредельным и мощным драйвом компании, её смешливым заводилой и пикантным анекдотчиком. А ещё через неделю мы с ним и с нашими прибалтийскими подругами стояли на перроне старинного львовского вокзала, где, запорошённое снегом, многорядье железнодорожных рельс уходило в зимнюю топологическую бесконечность. Володя, с едва уловимыми оттенками затаённой грусти, оптимистическим голосом вещал:

– Девочки, выше голову, никто ещё не умер, вы же увозите с собой воспоминания, о прекрасно проведённом времени в наших очаровательных Карпатах.

Густой голосовой бархат Гражины не дал ему закончить фразу:

– Мальчики, я с Вирве приглашаю вас в не менее очаровательную Эстонию, к нам, в прибалтийский город Тарту. Приедете?

– Нет, Гражина, мы не приглашаем, – чуть слышно сказала Вирве, – мы просто, с нетерпением, очень будем их ждать, обещаете?

– Клянёмся, – воскликнули мы с Вовой в унисон, – мы обязательно приедем, при первой же возможности.

Прошло чуть больше полугода, и в дождливый октябрьский день на железнодорожной стации эстонского города Тарту меня с Володей Штанковым встречали две русоволосые девушки. Конечно же, это были они: высокая и стройная девушка, в широком белом плаще, Гражина и, в голубом приталенном плаще, небольшого роста, но также с замечательно скроенной фигурой, Вирве. Мы их помнили в красных свитерах, в лыжных куртках, в неуклюжих горных ботинках при постоянно падающем снеге. А тут, совсем невдалеке от нас, стояли две недосягаемые и неприступные городские дамы, сосредоточенно вглядывающиеся в, проходящих мимо, пассажиров. Я тогда ещё не понимал, как одежда может преломить и трансформировать облик и внешность женщины. Мы с Вовой переглянулись, он с полувзгляда поняв и оценив моё состояние, сказал:

– Не робей, Сеня, где наша не пропадала, ты, надеюсь, не ослеп и видишь, что ждут и встречают именно нас. Улыбнись, старик, наша задача не дать угаснуть яркому огоньку, который мы сумели зажечь в этих девушках в Карпатах.

Через несколько секунд мы попали в нежные объятия наших подруг. Тут же был забыт прошлогодний снег и сегодняшний нудный дождь, наши сердца продолжали, по сказанному ранее, тогда в Карпатах, крылатому выражению Штанкова, биться в едином ритме. Выкрашенный в ярко- жёлтую краску, автобус быстро довёз нас до университетского общежития, где нас ждала, специально приготовленная комната, посреди которой красовался, празднично накрытый, стол. Я никоим образом не отношу себя к великим гурманам, но то, что я увидел на столе, повергло меня в глубокое смятение. У моего друга Володи это выразилось лихорадочным и необратимым поблёскиванием цейсовских очков. Бутерброды с красной икрой, салат из тресковой печени, тонко нарезанная ветчина, большое блюдо с, неопознанной мною, дичью, бутылка диковинного эстонского ликёра " Вано Таллинн ", вкусовые и градусные качества которого, чуть позже мы оценили по достоинству. Когда мы с Володей мгновенно вспомнили наш новогодний стол с кабачковой икрой и с килькой в томатном соусе, нам тут же стало не по себе: сразу стало ясно, что встречают нас в европейском стиле.

В этот октябрьский дождливый день Володе исполнилось двадцать два года, и вечером девушки повели нас в ресторан. До сих пор вспоминаю великолепный интерьер, мягкий салатовый отблеск настольного абажура за каждым столиком, эстетично сервированный стол с голубой скатертью, гармонирующей с узорчатыми стенами того же цвета, бархатный джазовый блюз под, заползающие в душу, звуки серебристого саксофона, ненавязчивое обслуживание вежливых официантов. И это происходило в самом начале семидесятых годов, ни где-нибудь в Ницце или в Париже, а в одной из братских республик Советского Союза. Мы с Володей потягивали коньяк из больших полуовальных коричневатых бокалов. Гражина и Вирве маленькими глоточками пригубляли светлое мартини, которое сверкало желтоватыми бликами, исходящими из радужного тонкого стекла высоких фужеров. Мы опять вспомнили самогонную медовуху, которую потребляли в Карпатах из гранёных стаканов, и этот антагонизм почему- то ещё долго поскрёбывал наши с Вовой, умиротворённые в этот вечер, души. Через несколько дней наш прибалтийский бенефис продолжился в Таллинне. Вирве и Гражина неторопливо знакомили меня и Вову с уютной и неповторимой столицей Эстонии. Мы долго бродили по таллиннскому Вышгороду, который напоминал парижский Монмартр. Затем спустились к вечному символу города, к башне старого Томаса, и долго, долго блуждали по каменистым переулкам древнего и сказочного города, пока не набрели на старинный знаменитый бар под названием "Мюнди ", что в переводе с эстонского означало монетный бар. Нас провели вниз по неосвещённой спиральной лестнице, впереди нас шёл, сопровождавший нас, официант с небольшим зажжённым факелом. В уютном, овальном зале подсвечивалась радужными бликами только стойка самого бара. В центре бара возвышался, кованный железом, большой сундук, полностью наполненный старинными эстонскими монетами. Тихо играла ненавязчивая музыка, способствующая размеренной и неторопливой беседе. Мы заказали, непревзойдённого вкуса, сорокаградусный ликёр " Вано Таллинн ", не спеша пригубляли его из параболических фигурных рюмочек и вели неторопливую беседу с нашими девушками. Мы снова танцевали с ними: Володя с Гражиной, а я с Вирве. На душе было грустно и немного тревожно. Мы молчали под, разрывающую сердце, обволакивающую мелодию песни Сальвадоре Адамо. В этом непредвзятом молчании угадывался налёт, неумолимо надвигающейся, предстоящей разлуки. Мы с Володей ещё не понимали, что это была не только последняя и завершающая точка незабываемого путешествия, это был прощальный, отнюдь не мажорный, аккорд нашего романтического романа с будущими эстонскими врачами. Мы с Вовой не только расставались с прелестными девушками, а, по большому счёту, прощались с хрустальной и волшебной мечтой, реализованной в наших чистых и искренних отношениях с ними, разлучались с чем- то особенным, оторвавшимся от нас, сознавая, что это больше никогда не вернётся. Постепенно набиравший скорость, поезд неоправданно быстро увозил меня и Володю Штанкова от прекрасной и незабываемой страницы нашей совместной жизни. Вместе с тем, искорки этого небольшого прибалтийского фрагмента в дальнейшем разгорелись в негаснущее пламя, нашей с ним, бескорыстной и нерушимой дружбы.

Чтобы полностью охарактеризовать Володю Штанкова потребовалось бы бесчисленное множество эпитетов. Среди них были бы: коммуникабельный, общительный, контактный, компанейский, экспансивный и словоохотливый. Под последним я, ни в коем разе, не понимаю слово «болтливый». Просто мозги у Володи были устроены таким образом, что он мгновенно реконструировал односложные термины и понятия в многоречивые фразы и выражения, которые, как ни странно, являлись носителями более здравого, более понятного и более глубокого смысла.

Я никак не мог понять, откуда у моего друга проявилась такая загадочная наследственность. Его отец, Олег Борисович, кандидат технических нвук, доцент политехнического института, несмотря на свою лекторскую должность, был больше молчаливым, чем разговорчивым человеком. Мать, Роза Зиселевна, которая работала главным технологом на львовском заводе «Автопогрузчик, тоже не отличалась особой словоохотливостью. Так что генетика в Володиной разговорной коммуникативности вряд ли просматривалась. Помню, как мы, несколько друзей, вышли на перекур на лестничную клетку возле моей квартиры. Володя, как всегда, рассказывал какие-то забавные и, как сегодня говорят, прикольные истории. Не знаю, почему это пришло мне в голову, но я спросил его, сможет ли он, не на миг не отвлекаясь от заданной темы, говорить об, замеченной мною в этот момент, канализационной трубе на лестничном пролёте в течение пятнадцати минут. Если думаете, что Володя Штанков не смог, то вы глубоко заблуждаетесь. Не знаю сколько он ещё продолжал бы свой пространный и вдохновенный монолог об ассенизационном устройстве, если бы я на двадцатой минуте не прервал его.

В подтверждение красноречивого изящества своего друга, я вспоминаю, как привёл свою, тогда ещё будущую, жену Милу на его день рождения. Увидев её впервые, Володя вытянул за её спиной большой палец правой руки в знак восхищения и тут же озвучил этой сакраментальной фразой:

– Сенька, как всегда, с приятным сюрпризом, быстро знакомь меня с ним, вернее, с ней, и в каком же королевстве тебе удалось выкрасть такую прекрасную принцессу? Из всех, что я знаю, эта самая красивая.

Володя осёкся на полуслове, увидев позади Милы мой высоко поднятый кулак, а затем, улыбнувшись, продолжил

– Видите ли, Милочка, вообще-то, я не буду этого скрывать, мой друг Сеня является нецелованным мальчиком по форме и безусловным девственником по его нравственному содержанию. Это могут во всеуслышание заявить присутствующие здесь дамы, если вы их, конечно, спросите, но лучше не надо, чтобы не портить им настроение по причине, что ваш друг ни к одной из них даже не прикоснулся. Именно поэтому, я выразил крайнее удивление по поводу того, что он явился с девушкой вообще, да и ещё такой красивой, как вы, в частности. Это и явилось для меня сюрпризом и, я с удовольствием повторюсь, приятным. Если вы приняли мои почти правдивые объяснения, ваш покорный слуга всегда к вашим услугам, разрешите откланяться.

Однако этим не кончилось, уже через минуту Володя вышел на средину комнаты и, восстановив в ней полную тишину, торжественно произнёс:

– Дорогие друзья! Позвольте мне сегодня самому быть тамадой на собственном бенефисе, так как тот человек, который всегда это делает, всецело поглощён прекрасной дамой, с которой я вас всех хочу познакомить, её зовут Милочка Ходорова, простите, фамилией я ошибся, до этого ещё не дошло, её зовут просто Милочка, прошу любить и жаловать.

Все в знак признания зааплодировали, а Володя подошёл и поцеловал её в щёчку. Мила густо покраснела и, когда Володя отошёл, прошептала мне на ухо:

– У тебя очень нахальный и бесцеремонный друг.

В это время тамада – именинник никак не мог открыть торжественную часть своего праздника, отвлекаясь на непринуждённые беседы со своими друзьями и подругами. Наконец- то он собрался и провозгласил:

– Слово для первого приветствия, приветствия, я надеюсь, искромётного и поэтического, как всегда, предоставляется моему другу Сене Ходорову

Я налил себе рюмку коньяка и торжественно прочитал строчки, сочинённые буквально за четверть часа до этого, понимая, что мне будет предоставлено первое слово: