Война и потусторонний мир

Размер шрифта: 13

Художественное оформление А. Андреева

Иллюстрации Екатерины Злобиной (Enolezdrata)

В оформлении авантитула использована иллюстрация: © Aliaksei Zykau / Shutterstock.com

Используется по лицензии от Shutterstock.com

Во внутреннем оформлении использована иллюстрация: © Color Symphony / Shutterstock.com

Используется по лицензии от Shutterstock.com

* * *

Пролог
Смерть в серебряных эполетах

Вестовая пушка тревожно бухнула, приказывая готовиться к атаке. Корнет Александр Быстров сжал окоченевшими пальцами кисточку-темляк на эфесе сабли. Он сидел верхом в первом ряду своего эскадрона и то и дело украдкой снимал с уздечки другую руку, чтобы спрятать в рукав сине-белого доломана, но теплее от этого не становилось.

– Третий раз бьют, а мы все без дела, – цыкнул справа Долохов. – Доколе нас будут морозить? Так и помрем бесславными сосульками.

Александр молчал. Мысли его были о другом. Не о черноглазом красавце Долохове, не о скорой битве, не о холоде и даже не о том, что за последние трое суток он не ел ничего, кроме позеленевших сухарей. А думал он вот о чем: если бы маменька увидела его сейчас, то немедленно прокляла бы, окрестила презреннейшим существом и отказалась называть себя родительницей. А все из-за чего? В чем состоял страшный грех Александра?

В том лишь, что угораздило родиться девицей. Александрой Михайловной Волконской.

Внизу холма защелкали выстрелы. Там кто-то двигался, но очертания врага терялись в тумане – плотном, словно шинельное сукно. В зловещем напряжении казалось, что то были вовсе и не живые, что у подножия холма копошились существа иной, необъяснимой природы. И даже сам туман был не спокоен – бурлил, будто тянул к людям голодные руки. Кто-то списал бы подобные видения на нервы, но Александра о потустороннем знала достоверно. Как и ее старший брат.

Александра обернулась, выискивая Петра взглядом. Вот он, на самом верху, среди командиров. При виде брата сердце стукнуло сильнее. Чувство вины вот уже в который раз зацарапало между позвонками: за время службы Александра привыкла прятаться от сослуживцев, а от совести – так и не научилась. Отважится ли она показаться? Неделю ведь уже едут бок о бок, Александра – со своим полком, а Петр – адъютантом Кутузова, но открыться ему она так и не решилась. Что она скажет? Прости, что сбежала из дому? Что украла старую гусарскую форму и увела Делира? Что любит его и почитает память папеньки, но домой ни за что не вернется – ни уговорами, ни угрозами, ни приказом? Что любой ценой стяжает славу, пусть даже посмертно, только чтобы никогда более не зваться «негодною девчонкою», чтобы не слышать: «Вот привяжу тебя к прялке, увидишь!», чтоб никогда не держать в руках мерзкие коклюшки, не касаться клавикордов, не рвать в бессловесной ненависти нитки, чтобы никогда более не просыпаться в поту, сознавая, что ей, рожденной в клетке женской горницы, предстоит всю жизнь томиться, а потом и умереть в рабстве у выбранного маменькой мужа. Эх, что ему эти слова, жалобы сестры – беспутной девицы. Не раз он убеждал ее одуматься, бросить неподобающие привычки. От маменьки подобные упреки звучали привычностью, из его же уст – обидой, а слова, что он сказал во время последней ссоры – и вовсе предательством. Нет, судьба развела их, и теперь нет больше у Александры братьев, кроме эскадрона.

С глухим животным ревом из тумана вырвалось ядро и, прогудев над головами, угодило в гущу солдат. Запахло взрытой землей. Гарью. Кровь вспыхнула, потекла кипятком по венам, и Александра вцепилась в саблю. За первым ядром взметнулось еще одно. И еще. А следом на полк обрушился чугунный град.

– Строй! – кричал поверх рокота ротмистр Пышницкий. – Держать строй!

Он зря растрачивал силы – эскадрон и не думал двинуться с места. Гусары застыли, напряженно вглядываясь в туман. Лишь изредка они склоняли головы, когда ядра пролетали так низко, что пригибали высокие султаны на киверах.

Александра сжимала кисточку-темляк на эфесе сабли, но замерзшие пальцы не чувствовали вышитых инициалов, как и ноги не чуяли стремян. Горячо было только в груди, где колотилось сердце.

– Скорее бы, скорее, – прошипел сквозь зубы Долохов. Он заметно побледнел, но лицо его отражало лишь злость. Александра кивнула – что угодно, только не это ожидание.

Их услышали. Сначала в тумане загрохотали копыта, а там замелькали и тени. Показались пики, верхушки касок, взмыленные лошадиные морды – вражеская кавалерия выступала в бой.

– Первому эскадрону правое плечо вперед! – закричал Пышницкий, приподнимаясь в стременах. – С места марш, марш!

Эфес сам скользнул в ладонь, Александра обнажила саблю. Делир бешено всхрапнул, слушаясь удара шпорами, и полетел вниз по холму злой рысью. Ветер бил в лицо, кусая замерзшие щеки.

Огонь не убавлялся, будто французам не было дела, что стрелять теперь будут и по своим. Артиллерия гремела: ревели ядра, взрывались гранаты, щелкала картечь. Александра неслась, словно на крыльях. Казалось, пусть убьют, пусть сейчас оторвут руки и ноги, пусть пуля пробьет сердце – ничто ее не остановит, ведь вот у нее сколько рук и ног, вот сколько сердец – целый эскадрон, она в каждом из них. Вместе они несутся навстречу славе – бесстрашные, неуязвимые! Глупый француз, как ему одолеть подобную громадину?

Но судьба любит смеяться над излишней гордыней. Вот и сейчас она не пожалела – ударила картечью. Александре опалило бровь, но не успела она обрадоваться везению, как увидела, что лошадь справа теперь скачет свободной, а красавец Долохов лежит в траве с пробитой грудью.

Александра крутанула коня. Не сходя с седла, она свесилась, потянулась – но ей и тут не было удачи: граната подорвалась под самым брюхом Делира. Верный конь – друг, помощник, единственная связь с домом – в последний раз позаботился о хозяйке: подскочил так, что выбросил ее из седла, принял на себя большую часть осколков, прежде чем упасть замертво под ноги эскадрона.

Мир перевернулся. Александра – оглушенная, обсыпанная землей, обездвиженная ударом головы о камни – в немом ужасе смотрела на дальнейшую бойню. Вот поручик Пучков – ах какие он писал стихи! – стонет, измолотый картечью. Вот корнет Волковенко, отчаянный игрок и добряк, вечно подсовывающий ей свою порцию сухарей, раздавлен копытами. Вот Николаша, юный флейтщик с ангельскими кудрями, лежит, раскинув руки, с проломленным затылком. А вот и сам Пышницкий, грозный ротмистр, от чьего взгляда дрожали даже пушки, падает с лошади и смотрит в небо остекленевшими глазами.

Дышать стало совсем трудно – несколько осколков пробили грудь, рубаха и мундир потяжелели от крови. В голове вспыхивали пушечные огни.

В предсмертном кошмаре Александре показалось, что из тумана наконец-то вышел неприятель. И стало видно, что не француз это вовсе, ибо нет в наполеоновских полках такой черной формы с серебряными эполетами, нет чудовищных черных коней, выдыхающих огнем, и нет солдат, что глядят глазами-углями из голых черепов. Молчаливые воины подходили к павшим и ударяли светящейся саблей, выбивая дух из тела.

Что же это творится! С губ сорвался позорный детский всхлип. Разве так должно умереть настоящему воину? Обида и ужас заскользили по вискам. Сверкающий крест перечеркнул небо – то ли Георгиевский, то ли надгробный. Когда один из черных воинов остановился рядом, Александра зажмурилась.

В воздухе свистнула сабля.

* * *

Петр оступился и упал. Лошадь под ним давно подстрелили, так что он полагался теперь на собственные ноги – поручение Кутузова слишком важно, чтобы беречь хоть четыре, хоть две конечности.

Какой бес вселился в Пышницкого? Почему он отдал приказ эскадрону бросаться под вражескую артиллерию, если врага не было и видно? Зачем превратил своих солдат в пушечное мясо? Бесовщина, как есть бесовщина. Приказ Кутузова – «немедленно отступать», и Петр доставит его Пышницкому пусть даже ползком, ведь там, в этом эскадроне, – Сашка.

Сашка…

С вечера уже они скакали бок о бок, а Петр все не решался заговорить. Что он ей скажет? Ты бесстрашна, Сандра, но женщине на войне не место, а посему возвращайся к вязанию и смотринам? Да, так он и сделает – сразу после боя. А потом отправит домой, хоть для этого ему придется обмотать ее веревкой и бросить в карету.

Петр подскочил с земли – и замер, не веря тому, что увидел: склон был мертв. Усеян сине-белыми мундирами, словно срезанными васильками. Никого не пожалел французский огонь.

Да полно, французский ли? Что там за странные тени? В дырах тумана и правда кто-то виднелся – дьявольские рога, горящие глаза, дымящиеся ноздри – что же это творится?! Вот пороховая завеса ненадолго поднялась – и Петр, застыв, увидел, как черные всадники опускают на мертвецов свои тяжелые светящиеся сабли.

Миг – и все исчезло, словно морок. Стало оглушающе тихо. Канонада смолкла, туман рассеялся, а с другой стороны теперь спускалась французская конница.

Проглотив удушающий комок в горле, Петр подхватил с земли прорванное знамя и побежал на врага.

– Впере-е-ед!..

Сзади громыхали копыта второго гусарского эскадрона.

* * *

Сопроводить Сашку ему не дали. Доктор сказал – с такой раной у нее не больше недели, и лучше, если умрет ближе к дому. Петр пришел с просьбой к Кутузову, но тот только вздохнул.

– Отпустить тебя, друг мой, я никак не могу. Сам видишь, француз под Москвой, какие тут отпуска? Скажи, что нужно, дам твоему брату личную карету, отряд для охраны, доставят домой в сохранности, но тебя, уж прости покорно, не пущу. Задание у меня тебе особое. – Он помялся. – Письмо с просьбой о помощи.

– Письмо? – удивился Петр. – Кому?

Кутузов покряхтел. Похмурился, будто не знал, как подступиться к подобному разговору, а потом спросил:

– Скажи-ка, друг мой, что там у тебя за история, что ты умудрился получить орден Содружества от Лесной Царицы?..

Глава 1
Мальки в карманах

Мертвые, что виднелись среди деревьев вдоль дороги, не нападали. Пока.

Если быть совершенно откровенным, мертвыми их называть было такой же неточностью, как и считать чавкающий слой густого августовского киселя под колесами дорогой, однако иного – необидного – титула Петр, к своему стыду, не знал, а за время дружбы с Егорушкой не удосужился спросить. Нечисть? Нелюди? Бесы? А ну как обидятся? Нет уж, лучше дипломатично молчать, а потом украдкой поинтересоваться у Егорушки. А там, уже вооруженному знанием, снова молчать, ибо секрет успешной дипломатии в том, чтобы скрывать не только свое незнание, но и лишнее знание – это Петр уяснил как дежурный генерал и адъютант самого Кутузова. И как человек, однажды неудачно помолвленный.

И все же, как бы ни называли себя неподвижные суровые тени, следящие за гербовою коляской из-за плотной завесы древнего ельника, главное, они не нападали. Пока.

Сдвинув шторку на небольшом оконце, Петр разглядывал стражей леса. Были они разные на вид, но все как один в униформе. Это, пожалуй, удивляло больше всего. Будто недостаточно было самого факта, что границу потустороннего мира охраняли утопленники с белесыми глазами, лохматые оборотни, хмурые лешие с кожей, изрезанной коричневыми морщинами наподобие коры, – так нет, одни при этом были одеты унтер-офицерами, другие – поручиками, третьи – и вовсе капитанами; где-то даже мелькнула генеральская двууголка. Крохи света, что пробивались сквозь плотную листву, прыгали по начищенным сапогам, медным пуговицам, гладким козырькам гусарских киверов. Оружия видно не было, но к чему сабля тому, у кого огонь и сталь на кончиках пальцев? Мундиры в такой темноте казались то ли серыми, то ли темно-синими, зато все воротники горделиво светились одинаковым имперским красным.

Перед поворотом на озеро Петр окликнул своего денщика:

– Останавливай, Федор, – и тише: – Отсюда я сам.

Коляска остановилась. Звук при этом издала робко-радостный, будто даже она испытала облегчение от того, что глубже в лес ее не отправят.

– Пошто ж вас так, Петр Михайлович? – подвывал Федор, стягивая с крыши большой кожаный ранец. – Верой и правдой государю служите, а вам такое наказание…

– Быть полезным отечеству – не наказание, а великая честь. – Петр определил кочку посуше и выбрался из коляски.

– Да ведь на отрубленную голову двууголочку-то не нацепишь, какая тут польза?

– Типун тебе, Федор. Без помощи лесной царицы с французами нам не справиться, а кого еще послать, кроме меня?

Петр одернул мундир из зеленого сукна, расправил Андреевскую ленту, пропущенную под эполетами, смахнул невидимые пылинки с креста Святого Георгия, а после и с ордена Содружества.

– Вот доброта-то ваша чем обернулась, – не унимался меж тем Федор. – А не спасли бы тогда угорька из рыбацких силков…

– И позволил бы умереть хорошему мальчишке. Разве это по-божески?

Федор охнул, будто слова эти были сильнейшим святотатством.

– Да ведь из этих он, барин, из нелюдей…

– И что теперь? Нельзя ему мальчишкой хорошим быть? Нет, Федор, Егор – добрый парень, что спас его – я не жалею. Да и благодарность лесной царицы – вещь полезная. Можно надеяться, сразу не убьют…

Он пригладил мундир у сердца, где в потайном кармане лежало письмо с императорскими печатями:

– Верь в меня, Федор: из смертельного боя живым выбрался – и тут не сдамся. Разбивай лагерь и жди. Но ежели через три дня не вернусь…

– Петр Михайлович, родненький…

– Ежели через три дня не вернусь, скачи во весь опор к Кутузову, говори – помощи не будет. Сами пусть в Бородине справляются.

Обняв Федора на прощание, он прихватил ранец и отправился к лесу.

С каждым шагом тьма сгущалась, суровые тени наступали, а решимость улетучивалась. Одно дело бежать на противника, что опытен и опасен, но все же двуглаз, двуног и из магических умений обладает лишь волшебной силой из любой лягушки делать вершину гурманства, а тут…

Вдохнув поглубже, Петр перекрестился и приложил ладонь к кисточке-темляку, перехватывающей шею под рубашкой. Плетеная алая лента с инициалами «А. В.», что когда-то украшала эфес гусарской сабли, вмиг согрела, воскресила в памяти буйные кудри, яркую улыбку, блестящие черные глаза. Эх, Сандра, ты бы такую передрягу точно не упустила. Как она там? Петр отчаянно молился, но неделя, что отвел доктор, уже прошла, и в душе с каждым днем расползалась яма. Одно не давало отчаяться: воспоминание об огнедышащих конях и их черных всадниках. Ведь это значило, что Сашка там, за потусторонней границей. Можно ли ее встретить? Обнять? Можно ли просить за нее царицу?..

Надежда придала сил, выпрямила спину, подняла голову. Вторя Сашкиному голосу, Петр зашептал слова, что заставили бы даже его труп передвигать ноги. «Гром победы, раздавайся…» – повторял он, чеканя шаг по густому мху, туда, где блестело среди хвои небольшое лесное озеро.

У самой кромки он присел, вынул из кармана золотую коробочку и высыпал щепотку содержимого в воду. Заклинание вспыхнуло в памяти, яркое, как и раньше:

– Угорь, угорь, покажись, угорь, угорь, сон свой сбрось; посмотри, что я принес: гречку, просо и овес…

Вода посреди озера вспенилась, забурлила, мелькнуло шелковой лентой гладкое черное тело. Угорь взмахнул хвостом, обдавая Петра веером брызг (несомненно, нарочно, мелкий стервец), а после ушел на дно, выныривая теперь у самого берега. На сушу вышел уже человеком. Мальчишкой. Смешной курносый нос, блестящие глаза, широкий улыбчивый рот. Сын покойного морского царя, племянник лесной царицы, наследник престола, великий князь Егор Никифорович. Егорушка. Казалось, совсем недавно он был патлатым голышастым пацаненком с ушами-плавниками, а вот же, возмужал, окреп и вытянулся. Стал пригожим отроком с глазами-рыбками и темными вихрами. Правда, остался все таким же голышастым. Быстро осознав это, он повертелся, разбрасывая вокруг сеть колючих капель, а после протянул руку к земле и принялся облачаться: исподнее, белая рубашка с воротничком-стойкой, панталоны на подтяжках и бархатный жилет – и вот перед Петром не нелюдь-водяной, а вполне себе выпускник какой-нибудь столичной «Петришуле», разве что кожа с чешуйчатым узором, да и угольные волосы отливают зеленцой.

– Петр Михайлович! – хохотнул он, улыбаясь во все острые белые зубы. – Вот так встреча!

– Ваше высочество. – Петр склонил голову в приветствии.

– Да полно вам. Пока мы вдвоем, зовите, как и прежде.

– Как вам будет угодно, Егор.

Когда мальчишка ступил ближе, Петр обнаружил, что одежда на нем вовсе не из тканей: белая рубашка – причудливо сотканная паутина, пуговицы – перламутровые ракушки, а бархат на жилете – и вовсе мягкая камышовая опушка. Забавно.

Объятие вышло крепкое и чуть влажное. Егор все стоял, подрагивая в его руках, и Петр не отстранялся: помнил, что им, потусторонним, нет ничего приятнее живого тепла. Но вскоре Егор отступил сам. Вцепился Петру в рукав мундира и повлек по берегу на другую сторону озера, не переставая при этом тараторить:

– Пойдемте-пойдемте, о вашем прибытии уже доложили императрице. Я провожу вас до дворца, а сам побегу обратно на занятия. Мой профессор нравственных наук, Дуб Алексеевич, ужас какой строгий, у меня от него плавники трясутся. Но зато уж вечером на балу вам от меня не отделаться, я все новости из первых уст знать хочу. Да-да, во дворце готовится бал, но вы ведь не будете весь вечер только и делать, что танцевать с нашими Mesdames? Вы же уделите время старому другу?

Петр не был уверен, забавляться ли титулу «старого друга» из уст тринадцатилетнего мальчишки, страшиться бала с лесными Mesdames или переживать, что бальный вицмундир остался дома, нетронутый с начала войны.

– Обещаю, что вечером отвечу на любые ваши вопросы. Только уж и вы меня просветите.

– Спрашивайте, Петр Михайлович.

– Тетушка ваша больше не царица, значит?

Егор покачал головой:

– Императрица. Батюшка свое водное царство ей еще перед смертью отписал, а теперь, раз Мертвое царство завоевано и Кощей Микитьевич в мирном договоре признает лесное главенство, мы – империя.

– И как же мне к императрице обращаться?

– Да как к живой бы обращались. Всемилостивейшая государыня, императрица и самодержица потусторонняя, Иверия Алексеевна. Вы уж только Лешей ее не называйте, императрица этого страх как не любит.

Петр взвесил следующий вопрос на предмет неловкости, прежде чем спросить:

– А она… кто? Когда в прошлый раз видел, никак не догадался.

– О чем это вы?

– Для вас, потусторонних, человеческий образ ведь не единственный. Вы вот – угорь. Батюшка ваш, вы говорили, был щукой? Среди стражи я видел и мертвецов, и упырей, и зверей, и даже деревья. Так вот, императрица Иверия, кто она?

Егор хитро улыбнулся, глянул искоса:

– Будет нужда – сами догадаетесь.

Он вложил два пальца в рот и, кажется, свистнул, только звука слышно не было. Зато волоски на затылке встали дыбом, будто свист этот слышался кожей, а не ушами – он прошел волнением по позвоночнику и защипал пальцы ног. По глади озера незамедлительно пошли круги, взбилась пена, как при шторме, а после из волн вынырнули два огромных морских коня – коньками их язык назвать не поворачивался. Размером они не уступали земным животным, только вместо гривы их шеи были усеяны сверкающими шипами, а за спиной, словно крылья бабочки, покачивались прозрачные плавники. Приглядевшись, Петр заприметил и седла, и блестящую сбрую – похожие на обычные, но сплетенные из осоки.

– Прокатимся верхом, – усмехнулся Егор. – Под водой быстрее.

– Да ведь я… – начал Петр, волнуясь в большей степени за сохранность императорских писем в потайном кармане, но договорить ему было не суждено: Егор подошел вплотную, взялся за плечи и поднялся на цыпочки, вытягивая губы. Дунул сильно, резко – и у Петра в груди образовался пузырь, вдохнуть из-за которого было совершенно невозможно.

– Скорее, не то задохнетесь. – Егор дернул за рукав, затягивая в озеро.

С размаху влетев в воду по пояс, Петр не почувствовал ни прохлады, ни влаги, а проведя рукой по мундиру, ощутил сухую ткань. Сапоги сами скользнули в стремена, пальцы вцепились в поводья, тело без труда нашло опору.

Петр едва успел поднять глаза к макушкам деревьев, мысленно прощаясь с солнцем и комарами, когда новый свист Егора мелькнул кусачим угрем вдоль спины. Конь всхрапнул и пустился под воду. В груди затрепетало, в ушах что-то хлопнуло, на глаза словно надавили изнутри. Петр задержал дыхание, но ничего необычного не случилось, лишь привычный пейзаж сменился вдруг водорослевым лесом, воздух подернулся рябью, а небо пошло нечастыми пузырьками. Петр осторожно выдохнул – получилось. На дне живота, как и на дне озера, копошился неясный страх вперемешку с изумлением, и чувства эти кружили голову, будто подергивая ряской, так что странное плавание запомнилось смутно: Петр лишь отметил, что любопытные мальки так и норовят юркнуть в карманы, а из озерных глубин то и дело доносятся кудреватые звуки гуслей.

Наконец кони выскочили на поверхность. Лес тут был другим, светлым и ухоженным, а вскоре стало ясно, что это и не лес вовсе, а парк, подобный тому, какие приветствуют гостей при посещении богатейших домов Петербурга. В подтверждение образа за деревьями мелькнул фасад, более всего напоминающий Зимний дворец.

Егор выбрался на причал первым и протянул руку, Петр с удовольствием за нее взялся: пусть страх давно прошел, конь слушался каждого движения, а мундир не промок ни на каплю, все же было радостно снова ступать на твердую землю.

Петр оглядел причал: изящно-белый, с резными оградами, легкими арками и нависающими беседками, он словно парил над водою. Вдоль набережной прогуливались нарядно одетые парочки, а со всех сторон то и дело подплывали морские обитатели – гораздо более причудливые, чем водяные кони.

– Неужто это все меня встречать? – удивился Петр.

– Да нет же. – Егор встряхнулся и зашагал по деревянному настилу. – Это к свадьбе императорской гости подъезжают.

– Ваша тетушка собирается замуж?

– Так и есть. Решено закрепить мирный договор свадьбой. Кощей Микитьевич предложил в женихи своего сына, цесаревича Константина, – как тут откажешь?

Егорушка махнул поджидающему их молодому офицеру, вроде как передавая ему Петра.

– До встречи, Петр Михайлович, – крикнул он, припуская по дорожке в сторону дворца. – Удачи в разговоре с императрицей!

Отчего-то его последние слова отдались странным беспокойством за грудиной. Петр все еще обдумывал это пожелание, когда молодой офицер, посланный встречать его, ступил ближе и, вытянувшись в струнку, отсалютовал. Лапой. Петр старался не таращиться, но сделать это было нелегко – офицер был лисом, затянутым в капитанский мундир. Лисья морда, покрытая гладким мехом, чуть подрагивающий от волнения нос и когтистые лапы смотрелись удивительно – и в то же время удивительно гармонично в сочетании с красным воротником, золотыми аксельбантами на черном сукне и белыми рейтузами, заправленными в высокие сапоги. Но самым восхитительным было, пожалуй, серьезное выражение юного пушистого лица и любопытство, что молодой капитан старался оной серьезностью скрыть, да только лукавые черные глаза все выдавали. Зрелище это было настолько умилительное, что Петр, несмотря на важность миссии и угрозу не только личной его жизни, но и всему отечеству, с трудом боролся с желанием выяснить, торчит ли сзади из-под мундира рыжий хвост.

– Добро пожаловать, князь, – отчеканил капитан. – От имени императрицы Иверии приказано поприветствовать вас в столице Потусторонней Российской империи и проводить во дворец на аудиенцию.

Петр приветственно кивнул:

– Показывайте дорогу, капитан.

Капитан лихо крутанулся, взмахнув бахромой на эполетах, и запрыгал вверх по лестнице. При каждом шаге белые рейтузы обтягивали пушистые тылы, и Петр усердно кашлял, скрывая неподобающее хихиканье.

И да, шикарный лисий хвост наличествовал.

Глава 2
Шкатулка с двойным дном

– Князь Петр Михайлович Волконский, – отчеканили из-за двери в кабинет императрицы.

Петр выпрямил плечи – хотя, казалось, мундир и так уж едва не трещал – и устремил взгляд строго вперед, игнорируя свирепые выражения морд шестерых громадных оборотней в мохнатых шапках, стоявших у дверей конвоем.

Через мгновение холодный голос произнес деловое:

– Зови.

Кровь застучала за ушами, позвоночник словно спаяло, пальцы ног подогнулись. «Гром победы раздавайся», – пропел мысленно Петр, шагая через порог. Поступь его, звонко-шпорная, не выдавала волнения, взгляд был тверд, зубы сжаты.

Кабинет императрицы отличался строгостью: никаких тебе мраморных колонн или золотой лепнины, простая светлая комната с синими портьерами и паркетным полом. Из мебели – шкафы да этажерки с книгами, оттоманка в небольшом алькове, стол и пара кресел у камина; из удивительного разве что вычурная люстра под потолком, живая белка в хрустальной клетке справа от стола и коллекция портретов на стенах – предыдущие лесные цари, один чуднее другого. Подивившись рогам, клыкам, раздвоенным языкам и даже одному бесовскому рылу, Петр остановился, щелкнул каблуками и принялся ждать.

Воцарилась тишина. Едва слышно скрипело перо, хрустела бумага. То и дело раздавался щелчок – это деловито хлопотала белка. Петр присмотрелся – она разгрызала блестящую скорлупу и складывала в аккуратную горку. Забавно, но орешки внутри, насколько он разглядел, светились изумрудно-зеленым.

Императрица будто вовсе ничего не замечала, сидела за рабочим столом, склонившись над документами. Белоснежное перо ритмично двигалось в тонких пальцах, оставляя завитки на бумаге. Язык написанного был Петру незнаком.

Набравшись смелости, Петр стал разглядывать императрицу. Они встречались лишь однажды, когда три года назад он получил из ее рук орден Содружества за спасение Егора, но образ этот – суровый, гордый, потусторонний – запомнился в деталях. Было в ней что-то и мертвецки-холодное, и непредсказуемо-звериное, и язычески-древнее – и очень мало человеческого. Будто шкатулка с двойным дном, внешность ее обманывала: на вид молодая, немногим старше Петра, но в бледно-голубых глазах читалась опытность, а в густых каштановых волосах мелькали змейки серебра. Справа челюсть рассекал свежий шрам, не оставляя сомнений – эта императрица командует войсками не только с вершины холма. Подобное заключение подтверждала и одежда: поверх темного платья на ней был надет приталенный военный мундир с блестящими пуговицами, золотыми эполетами, голубой лентой и орденами, из которых знакомым был лишь дружественный орден двумирия.

Выждав, пока императрица закончит писать, Петр поклонился.

– Всемилостивейшая государыня, – начал он осторожно.

Иверия отложила перо и подняла глаза. Ух, от взгляда мороз продрал по коже.

– Князь.

Она неторопливо поднялась и, одернув мундир, вышла из-за стола. Взгляд ее, задумчиво-цепкий и словно даже хирургический, исследовал Петра с суровым вниманием, которого удостоился бы необычный чирей на теле пациента. Петр сжал кулаки, стараясь внешне не выдать волнения. Вот же, перед Бонапартом не робел, а тут даже рубашка прилипла к лопаткам.

Наконец осмотр был окончен, и Иверия встала напротив, складывая руки за спиной.

– Женат?

Петр сглотнул удивление и неловкость.

– Был помолвлен, но… – он прочистил горло, – невеста предпочла другого.

Иверия потыкала взглядом, будто саблей, – в темную макушку, в глаза, где-то около шеи и, удовлетворившись, указала на пару кресел у камина:

– Садитесь. – Устроив руки на подлокотниках, она коротко улыбнулась – без искренности или теплоты, лишь для этикета. Говорила медленно и негромко: привыкла, что все подождут и прислушаются: – Ваш приезд – неожиданность. Живые гости к нам редко жалуют… – она сделала выразительную паузу, – по собственной воле. Какая же дипломатия привела вас в Потусторонний мир?

– Письмо от императора Александра. – Петр протянул помятый и – к своему стыду – слегка влажный конверт.

Иверия сделала вид, будто не заметила: как ни в чем не бывало сломала печать и принялась читать и вновь опалила холодною, но при этом такой красивою улыбкой.

– Император поздравляет меня с победой и объединением Потусторонней России, – сказала она, откладывая бумагу на чайный столик. – Весьма учтиво с его стороны.

Петр склонил голову.

– Я же возьму на себя смелость поздравить вас с грядущею свадьбой.

Иверия усмехнулась:

– Егор выболтал? Этот мальчишка… – Лицо ее впервые смягчилось, она словно разрывалась между недовольством и любовью к непоседливому чаду. Но строгость скоро вернулась. Императрица вздохнула, оглаживая пальцами подлокотники кресла: – Что же, моя свадьба не секрет, я и в самом деле беру себе жениха. Право слово, я не любительница официальных привязанностей, но здесь приходится признать прозорливость Кощея, он знал, как подкупить меня прочностью мира между нами… Ну да это неважно, до свадьбы еще есть время. Сейчас отдыхайте, князь, бал вот-вот начнется.

Она наклонилась, накрыла руку Петра длинными пальцами. Прикосновение обожгло холодом, кожа будто гжель – бело-прозрачная, с синим рисунком вен. Неужели все-таки покойница?

Петр сидел, не смея двинуться, а Иверия все не убирала пальцы, и чем дольше их руки соприкасались, тем удивленнее она выглядела, будто собственная жажда тепла приводила ее в растерянность.

Раздался оглушающий треск: это белка разгрызла очередной орех и заботливо устроила его на вершине горки. Императрица отдернула руку и поднялась, показывая, что разговор окончен.

– Всемилостивейшая государыня, – вскочил Петр, опомнившись. – От императора Александра есть еще письмо…

– После. Все дела – после бала. – Глаза Иверии нехорошо блеснули: – Сегодня будет длинная ночь.

* * *

Императорский потусторонний бал ни в чем не уступал лучшим петербургским приемам наподобие вечеров у Вяземских, Карамзиных или Шерер. Оркестр играл Моцарта и Вебера, на специальных столах теснились блюда с оформленными на французский манер закусками, а уж нарядам юных (и не очень) прелестниц позавидовали бы даже столичные модницы: летящие платья с завышенной талией, подхваченные широким поясом и смоченные водой для пущей прозрачности, тонкие панталоны, что больше показывали, чем скрывали, и повсюду – золотая отделка, жемчужные узоры, перья и живые цветы. Волосы всех оттенков были собраны вверх или спрятаны под чалмы и тюрбаны, роскошные декольте кокетливо прикрывались воздушными пелеринами. Смотрелись красавицы настоящими французскими мервейозами – разве что вместо бархата, муслина и батиста вся их красота была искусно создана из листьев, лепестков, капель росы и нежнейших одуванчиковых хохолков. Петр разглядывал лесных красавиц со смесью мужского интереса и ботанического.

Заправляла балом графиня Арахнеева, стареющая, но пышущая живостью мадам, что с первого момента цепко ухватила Петра за запястье и теперь водила, словно игрушку на веревочке, всем на знакомство, устанавливая очередность по одному ей известному порядку. Двигаясь непредсказуемыми маневрами, она оплетала зал невидимою паутиной, подлавливая на вкусную наживку то одну наивную стрекозу, то другую, а то и целого боевого шмеля. Петр не сопротивлялся, послушно знакомился, кланялся и улыбался. Пожалуй, тяготили лишь постоянные прикосновения жадных до живого тепла гостей, но и к этому он быстро привык.

Как и к тому, что каждому хотелось поговорить.

– Неужели женераль Кутузов, – говорила очередная бабочка, произнося фамилию на французский манер, – согласится на битву под Бородином?

Петр развел руками:

– Француз подобрался слишком близко. Сто верст до Москвы, без крупного сражения не обойтись.

– Сдавать столицу вам нельзя ни при каких условиях, – замечал высокий сухой генерал с пышными усами и волчьим оскалом, не оставлявшим сомнений в его втором обличье.

– Ах, вам лишь бы воевать, генерал, – ворчала графиня Арахнеева, хлопая четырьмя парами глаз. – А между тем преимущество французов очевидно.

– Да уж, mon cher, кровопролитье предстоит знатное, – говорил, сверкая клыками, худой упырь-франт с такими игривыми ямочками на щеках, что становилось очевидно – от добровольцев поделиться с ним теплом не было отбою.

– Я бы на месте вашего Кутузова г’асположил наибольшую батаг’ею на Кг’асном холме, – картавил, сдувая с лица бурную челку, крошка-лесовик с маршальской звездой на мундире и лорнетом на кнопке носа. – В пег’вые же часы нанести как можно больше потег’ь, изменить, так сказать, соотношение стог’он…

– Я обязательно передам Главнокомандующему, – заверял Петр, уважительно склоняя голову.

Юные стрекозы тут же наперебой жужжали:

– Еще передайте, мы будем всем сердцем болеть за победу Живой России!

– Гадкие, гадкие французы…

– Ах, люди так недолговечны…

– А когда же начнутся танцы?

Воспользовавшись тем, что графиня Арахнеева отлучилась отдать распоряжения оркестру, Петр ступил в тень в поисках небольшой передышки. Удачно расположенный столик с закусками приманил его в нишу, однако тут же горько разочаровал: ни в одном блюде не было и щепотки соли. Петр без всякого удовольствия сжевал пресный телячий рулетик и принялся наблюдать за дальнейшим торжеством.

Меж тем грянул, открывая бал, грандиозный польский. По указу распорядителя – длинного щеголя с кручеными усами под свиным пятаком, – первой парой, вышагивая горделиво и торжественно, шла молодая дочь Арахнеевой, ведомая под руку пышнотелым бородачом с рогами, торчащими из морщинистой лысины. За ними дефилировали и другие гости, не менее причудливые и даже фантасмагорические, но безупречно успевающие в такт и знающие фигуры.

Укрывшись в своей нише, Петр надеялся в одиночестве разглядеть сей увлекательный паноптикум, однако его нашли и тут.

– Удивительный вы человек, князь, от вас даже в смерти не избавиться.

Затылок, казалось, заиндевел, а сердце на секунду покрылось изморозью. Да и как тут не похолодеть, ежели голос этот принадлежал человеку, на чьем отпевании Петр лично присутствовал три года назад в Казанском соборе?

Не спеша, давая себе время на подготовку, он повернулся:

– Здравствуйте, граф.

Граф Лев Августович Лонжерон, звавшийся до побега в Россию Луи-Огюстеном, несильно изменился со дня своей смерти, разве что побледнел. А в остальном – все то же: узкое и жесткое лицо, надменные карие глаза и фигура пожарной каланчи. Мундир на нем был темно-синий, с алой лентой через плечо и золотыми дубовыми листьями на красном воротнике, а грудь сверкала медалями, будто новогодняя елка золотыми пряниками.

– Здравствовать мне уже поздно, – ухмыльнулся Лонжерон своей привычною улыбкой, что одновременно выказывала презрение к собеседнику и сочувствие его низким умственным талантам.

Выражение сие всегда отзывалось у Петра резью где-то в селезенке; с последним гвоздем, забитым в гроб, он надеялся никогда более его не увидеть.

– Кстати, об этом, – сказал он, глядя мертвецу смело в глаза. – Разве полагается вам быть здесь? Я слышал, сюда попадают лишь те, кто умер, заплутав в лесу или утонув в озере, погибнув до срока. Вы же… – Он замолчал, не желая даже заканчивать фразу – настолько она казалась ему противной чести.

У Лонжерона не дрогнул и мускул.

– Сразу после смерти я был принят на службу у Кощея, во время войны командовал воздушно-змеиным батальоном, но год назад попал в плен. Императрица, признав мои заслуги, предложила перейти на ее сторону – и я согласился.

– Успели третьего государя предать, – сказал Петр с ядом. – Такое, стало быть, даже смертью не лечится.

Скелетно-бледное лицо Лонжерона позеленело, губы сжались в длинную белую линию.

– Бонапарту, этому корсиканскому выскочке, что захватил мою родину, я никогда не присягал, – прошипел он, склоняясь ближе. – Служить ли у Кощея, мне выбора тоже не давали: власть его магии такова, что у всех мертвых он сам сидит в голове и управляет. Что касается императора Александра… – Он втянул воздух сквозь зубы, сверля взглядом крест Святого Георгия у Петра на груди. – Я, возможно, предал его, когда скомандовал отступление против приказа, зато спас своих солдат. Он посылал их на убой! Вы же знаете, что творилось в Аустерлице: французы кромсали нас, как в молотилке. Вы бы, конечно, хотели, чтобы я, как и вы, подхватил знамя и бежал на смерть, крича об отечестве и не заботясь о жизни солдат, да ведь это была бы бесполезная жертва. Битву все одно бы проиграли. А так – скольких я спас! – Он отвел глаза, тяжело дыша, а успокоившись, спросил – еле слышно, будто ему пришлось встать на горло собственному самолюбию, прежде чем просить помощи у Петра: – Скольких я спас?

Его беспокойство казалось искренним, и Петр сжалился.

– Половина вашего батальона вернулась с поля боя. Трех офицеров разжаловали, но рядовых не тронули.

Лонжерон коротко кивнул:

– Благодарю вас.

Он качнулся на пятках. Расправил плечи, будто желая показать, что постыдный всплеск эмоций закончен и он готов продолжить разговор спокойно, будь на то воля Петра. Петр не ушел, ведь и его жалил вопрос, который он все не решался задать.

– Что Александр? – спросил Лонжерон, уже весьма светски. – Все еще играет в великого Главнокомандующего?

– Нет. Вызвал Кутузова.

– Благодарность небесам, значит, у вас есть шанс на победу. Старик Кутузов хорош. – Он помолчал, но уже в следующее мгновение его взгляд снова блеснул спесью: – И все же не сравнится с Иверией. Вот уж кто действительно знает, как побеждать, – такой служить настоящая честь.

– Да ведь вы до тех пор так говорите, пока она не отдала приказ вам не по нраву.

– Нет! – Лонжерон решительно и даже как-то страстно тряхнул головой. – Иверия умна, бесстрашна, благородна. Жестока, но бессмысленных жертв не требует. Знает, когда отступить, а когда идти в атаку. Она умеет вдохновить, направить, угадать планы противника. Я ее уважаю, я за ней хоть в Преисподнюю пойду, я ее… – Он запнулся, и щеки его побелели. Договаривал он уже Петрову плечу: – Я признаю ее гений командира и благодарю удачу, что отвела меня от службы в мертвом царстве.

Он произнес это с чувством, и сердце Петра забилось с такой силой, что он даже пропустил оскорбление Александра мимо ушей.

– Там… в царстве мертвых… – Он вцепился в жесткий ворот, под которым жег алый темляк. – Возможно ли встретиться с тем, кто…

Лонжерон повел левым плечом, от которого вниз до сердца, должно быть, все еще тянулась смертельная рана от удара саблей.

– Забудьте, князь. В этом нет смысла. Кощей царит в головах всех подданных. Там тлен и серость, никто не узнает старых знакомых… и даже родных.

Петр прикрыл глаза, справляясь с песком в горле, как вдруг сбоку звякнули шпоры.

– Вы позволите, князь? – произнес густой взволнованный бас.

Плеча коснулось что-то невообразимо мягкое, и Петр, подняв взгляд, увидел перед собой того самого капитана, что ждал его днем на причале. В груди сразу потеплело: один вид любопытной лисьей морды и хлопающего по белым ляжкам огненного хвоста заставил Петра улыбнуться сквозь подступившее горе.

Лис взмахнул ресницами, дернул кожаным носом и подкрутил усы, выжидая. Петр не сразу догадался, что его приглашают на танец.

– Соглашайтесь, – кивнул Лонжерон.

Петр смутился:

– Да ведь он же…

– Лис? – хохотнул Лонжерон и был прав: зал к этому времени наполнился танцующими парами – столь причудливыми, что тот факт, что некоторые из них были одного пола, оставался самым непримечательным. Поэтому Петр смело вложил руку в мягкую лапу и двинулся в зал, где отдался на волю музыке, свету и смешному лисьему носу. После были и другие партнеры – легкие нимфы, шутливые русалы и даже лохматые существа, сути которых и вовсе не разгадать, и все они робко одалживали тепло, благодарно улыбались и расплачивались с Петром военными байками или светскими новостями.

В самый разгар веселья появилась императрица. Петр не увидел, но услышал взволнованный шепоток по залу, притихшую музыку, шуршание платьев в реверансах – и понял причину трепета: Иверия, словно соколица посреди заячьего торжества, с шестеркой оборотней за спиной, холодно и свысока оглядывала гостей. Петр ждал, что из желающих напроситься на танец тотчас выстроится целый полк, но императрица, как оказалось, не была настроена на веселье: она недолго переговорила с Лонжероном, который разве что в рот ей не залезал в припадке верности, кивнула Арахнеевой, а там и вовсе вышла, не уделив Петру и взгляда. Возможно, она забыла об обещании встретиться позднее, так что Петр, отложив важный разговор на утро, снова пустился в пляс – на этот раз с круглобоким генералом-грибом, который оттоптал ему все ноги, но очень уж смешно рассказывал о том, как они с двумя офицерами обманом взяли Кощееву крепость, переодевшись трехголовым змеем. Петр хохотал и не был уверен, лились ли слезы из глаз от веселья или расплющенных пальцев на ногах.

Именно такого, разгоряченного и радостного, его и настиг оробевший капитан-лис.

– Князь, – он стукнул каблуками, поводя носом, – возможно ли обратиться к вам с просьбой…

– Конечно, любезный друг, конечно, – отозвался Петр, стараясь отдышаться после вихря-мазурки. – Чем могу быть полезен?

– Дело в том, что… моя протеже, Лиза… Лизавета Дмитриевна… Она дебютантка… не согласитесь ли…

Там, куда он указывал, в окружении престарелых русалок и в самом деле стояла молодая темноволосая девушка, сколь взволнованная, столь этим самым волнением очаровательная. Руки ее в белых перчатках перебирали ленты, украшавшие высокую талию тончайшего лимонного платья, а румянец совсем немного проглядывал сквозь мертвецки бледную кожу.

– Почту за честь, – сказал Петр, кивнув капитану, и уже через мгновение протягивал девушке руку: – Окажете ли вы мне счастье, сударыня?

Глаза крошечной Лизы озарились тихой искренней благодарностью и совсем немного страхом. Ее пальцы дрогнули в руке Петра, а холод кожи ощутился даже через перчатку. И все же в вальс она впорхнула с изяществом и простотой, в ладонях была легче бабочки, а подол платья то и дело взбивал лимонные крылья. И даже аромат ее отдавал не тиной, присущей всем русалкам, а чем-то лесным – и совсем немного пудрой. Невозможно было не улыбаться, глядя на это лицо, красивое не симметричностью черт или пухлостью губ, а живым и оттого более настоящим чувством – наслаждением музыкой и свободой.

– Вы прекрасно вальсируете, Лизавета Дмитриевна, – не удержался Петр.

– Благодарю, князь. – Лиза мягко улыбнулась. – Я… я очень любила танцевать, пока…

Она осеклась, но Петру и так был ясен финал этой фразы. Досада от потери такой юной, такой невинной жизни царапнула сердце. Как она умерла и как давно это случилось? Насколько хорошо помнит свою прошлую жизнь? Жалеет ли об утраченном или новая ипостась затмевает прежнюю сущность? Вопросы роились, но вряд ли были уместны, так что Петр предпочел ободряюще сжать ее ладонь и повести в новом круге. Лиза меж тем продолжала улыбаться, хоть в выражении ее глаз теперь добавилось грусти.

– Помню наш последний бал у Вяземских, – сказала она негромко, блуждая взглядом над Петровым плечом. – Были губернатор и посол… оркестр играл Генделя… Ботинки папа́ забыли натереть канифолью, и он весь вечер едва держался на паркете – мы так смеялись, так смеялись! После полуночи устали, но ночь была волшебной, мы развернули кучера и поехали кататься через весь город, в парк, к пруду… там мы мечтали, читали стихи, загадывали желания… а потом он меня убил.

– Что, простите? – Петр споткнулся на знакомом па.

– Он убил меня, – повторила Лиза, не слыша. В горле у нее всхрипнуло, румянец брызнул, словно кровь из-под марли: – Убил… Он меня убил! – Теперь она закричала, выражение ее исказилось. Пальцы впились в мундир, неожиданно крепко сжали, а лицо дернулось ближе. – Убил! – зарычала она совсем по-звериному. Рот распахнулся, оттуда выскочили хищные зубы. Петр отпрянул, оберегая шею. Щелкнула пуговица, взвизгнуло распоротое сукно воротника.

Музыка взвилась и опала, отовсюду закричали, зазвенели шпоры. Кто-то пытался оттащить Лизу, но она держала мертво, впиваясь когтями в спину. Петр успел только прижать ладонь к груди, скрывая императорское письмо, а другой ухватить ее за горло под челюстью, удерживая, словно взбесившуюся собаку. Лиза хрипела и лязгала зубами, сила в ней теперь была кабанья. Мышцы под ладонью вспучивались, перед глазами мельтешило рыжим, на щеку брызнуло горячей липкой слюной. Лиза вырвалась, дернулась вперед. Петр уже приготовился к кровопусканию, как вдруг черно-мундирные руки ухватили поперек лимонной груди и дернули. Лиза взвыла, выпуская добычу, замотала головой, вспорола обидчика зубами, но Лонжерон удерживал крепко – у него теперь у самого проступили клыки, а глаза налились кровью – и оттянул ее дальше от Петра.

Гости тут же обступили Лизу, запахло нашатырным спиртом. Кто-то уговаривал, кто-то бормотал на незнакомом языке, кто-то отваживался прикоснуться, но несмотря на все старания Лиза рычала, скоблила когтями, грызла воздух. Выла. Уши заложило от этих мучений, хотелось, чтобы они закончились – так или иначе.

По мраморному полу отчеканились шаги, слышные даже сквозь крики, и толпа расступилась. Иверия, знаком руки приказав конвою не вмешиваться, подошла к беснующейся Лизе вплотную и, не выказывая ни малейшего страха перед клыками, взяла ее лицо в ладони. Внимательно вглядываясь, склонилась совсем близко. Она то ли поцеловала, то ли что-то шепнула – Петру было не видно, но Лиза тут же опала. А потом закрылась ладонями и заплакала. Совсем по-человечески.

Петр впервые выдохнул полной грудью. Приходя в себя, он не сразу услышал, как рядом тараторил капитан лис:

– …все это моя вина, князь, моя, Лизавета Дмитриевна ни при чем, умоляю, не гневайтесь, не держите на нее зла, я один несу ответ, меня и кляните…

«Моя протеже», – вспомнил Петр. Перед глазами снова мелькнули рыжие сполохи, звериные клыки и удлинившаяся морда… Вот оно что. Вот почему от Лизы не пахло тиной.

Петр оправил ободранный воротник.

– Полно вам, капитан, – уверил он голосом вполне уже твердым, в пылу, правда, едва не ляпнув: «с кем не бывает».

– Все моя самоуверенность, – продолжал подвывать капитан. – Лиза пребывала в сильной печали, и я вбил себе в голову, что танец с вами поможет ей забыться. Только не подумал, чем это грозит, какие воспоминания всколыхнет в ней…

Петр проводил взглядом всхлипывающую Лизу, которую русалочьи матроны уводили из зала, и не нашелся что ответить. Странное волнение снова овладело им, чувство несправедливости и досады.

– Мне показалось, она упоминала пруд, – сказал он наконец. – Разве она погибла не в воде?

Капитан замялся.

– Я проезжал мимо со срочным посланием, – объяснил он, то и дело вздрагивая тонкими белыми усами, – когда услышал крики. Бросился к пруду, вытянул ее на берег, но было слишком поздно. Она только посмотрела на меня последним взглядом, и в тот момент… ее глаза… Даже в смерти она смотрела с такой надеждой, что оставить ее там, привязать к воде, к тине, навечно бросить в общество склочных сушеных селедок, я просто… – Он остановился, смутившись собственной горячности, и опустил голову. – Я просто не мог этого позволить.

Петр выслушал его в хмурой задумчивости. Словно наяву, он видел юную Лизу, романтичную мечтательницу в лимонном платье, полную чаяний, увезенную возлюбленным к пруду и там им убитую – задушенную, утопленную, вырванную из живого мира.

– Вы видели того, кто это сделал?

Капитан сокрушенно покачал головой:

– Когда я добрался до пруда, карета уже отъехала. – Он вдруг поднял взгляд, и темные глаза его блеснули. – Однако запах запомнил. Не сомневайтесь, князь, когда я встречу этого человека – я его узнаю.

Петр шагнул ближе.

– Как ваше имя, капитан?

Тот поглядел удивленно, вытянулся, словно на плацу.

– Патрицкий, ваше сиятельство. Елисей Тимофеевич.

Повинуясь велению сердца, Петр взял его лапу и потряс на английский манер. Елисей ответно сжал ладонь, страстно встретил взгляд, но тут же с поклоном отступил: к ним приближалась императрица.

Иверия подошла вплотную, глянула на Петра, чуть прищурясь.

– Вы невредимы, князь? – спросила она строго и, взяв его весьма бесцеремонно за подбородок, отогнула воротник и осмотрела шею.

Петр оглянулся и впервые заметил, с каким нескрываемым голодом на него уставились некоторые клыкастые лица. Холодок пробежал по спине. Было бы глупо и неосмотрительно проливать в таком обществе живую кровь.

– Благодарю, ваше величество, – сказал он, выпрямляясь. – Я цел.

– Прекрасно. Значит, забудем досадную неприятность. – Иверия обернулась на графиню Арахнееву: – Прикажите оркестру играть, вечер еще не окончен. Князя же для поднятия духа – угостить. – Она склонилась к капитану: – А после – ко мне.

Сопровождаемая конвоем, Иверия вышла из зала. Оркестр заиграл еще до того, как за ней закрылись двери. Снова взвизгнули скрипки, заволновались флейты, зазвенели цимбалы – начинался шуточный, полный озорства и кокетства котильон. Снова бухнули пробки шампанского, запахло корицей и вишневым ликером, подали ананасное мороженое и фрукты. К Петру подошли с подносом грибных закусок. От еды он отказался, тем более что соли – он не сомневался – там снова не было ни щепотки, а вот рюмку принял с благодарностью. Выпив, он поискал взглядом Лонжерона, но тот пропал.

Под увлекательные, хоть после недавних событий гораздо менее веселящие, истории генерала-гриба он стоял у стены и смотрел, как в зале развертываются игры. Первым делом распорядитель объявил «тайну», где дама надевала шляпку-невидимку, а гости пробовали угадать ее имя, победитель же удостаивался танца. Далее затеяли «судьбу», где танцующие брались за клубочки, кидали их на пол и следовали за волшебной нитью, пока не доходили до партнера. А после устроили «маски»: распорядитель коснулся каждого особым жезлом, превращая все лица в одинаковые усатые рожи с носами-пятаками, то есть в полное подобие себя, и таковыми они оставались, пока не выбирали пару. Совсем развеселившись, гости перешли на колдовские фанты, шарады, буриме для заклятий и многое другое. Петр оглядывал сие с интересом и даже улыбкой, хотя под мундиром в то же самое время без устали шныряли муравьи – и от пережитого, и от грядущего, а сильнее всего от такого нежданного и бесцеремонного – прилюдного! – но в то же время волнующего женского прикосновения. Холод шелковых пальцев Иверии на щеке он ощущал до сих пор.

Наконец вечный, казалось бы, котильон отгремел финальными нотами, и разгоряченные гости принялись расходиться в гостиные и курительные комнаты, а к Петру с коротким поклоном приблизился Елисей.

– Государыня-императрица вызывает вас на аудиенцию, – доложил он негромко, так, чтобы сказанное достигло исключительно ушей Петра. – В личные покои.

Петр вскинул голову. Кровь хлынула к щекам. Поклонившись генералу, он последовал за рыжим хвостом прочь из зала, вдоль темных коридоров, до тяжелой, чуть приоткрытой двери, из-за которой ломаным лучом лилось синеватое свечение.

В личных покоях императрицы властвовала темнота, лишь в камине горел огонь – голубовато-белый. Рядом, в большом мягком кресле, сидела сама Иверия, с книгой в одной руке и бокалом в другой. Петр шагнул ближе.

– Садитесь, князь, – сказала Иверия негромко, со свинцовой усталостью, будто зная: приезд Петра принесет ей еще больше груза, чем тот, что уже гнет ее плечи, и внутренне готовясь к новой ноше.

Меж бровей словно резанули саблей – такая глубокая там залегла морщина. Ее стало жаль. Если бы Петр мог уехать, сокрыв второе письмо, он бы так и сделал. Однако это было невозможно, а потому он сел в соседнее кресло и отпил из предложенного бокала. Вино было отличное.

– Давайте ваше второе письмо. – Иверия протянула ладонь.

Мундир ее был расстегнут, открывая высокую белую шею и жемчужное декольте. Запах, сладко-свежий, будто замороженная малина, теперь чувствовался сильнее, и Петр, вручив письмо, незаметно промокнул виски рукавом.

На чтение письма ушло не больше нескольких вдохов, но после Иверия долго сидела, уперевшись невидящим взглядом Петру в правое плечо.

– Знаете, что здесь? – спросила она наконец.

– Догадываюсь.

Иверия отпила вино. Губы ее в темноте казались черными, глубокие глаза отсвечивали колдовским синим.

– В потустороннем мире обо мне говорят разное. Однако все сходятся в том, что я жестока, горделива и пренебрежительна к традициям. Границы моей теперешней империи кажутся многим слишком широкими. Соседи же у меня неспокойны: на западе кружат Одиновы вороны, на востоке шепчутся наги, у самого бока косятся валашские упыри, да и Кощей – сдался, но не подчинился. А моя армия меж тем понесла страшные потери: генералы полегли, солдаты устали; общество жаждет мира. – Она глянула в глаза Петру: – Так скажите же, князь, с чего должна я сейчас пренебречь вековым договором о невмешательстве и броситься на помощь Александру, рискуя репутацией, жизнью и миром?

Петр подобрался. Под таким пристальным взглядом мысли сбивались, а синие отсветы, танцующие на оголившихся ключицах, и вовсе опустошали голову. Пришлось несколько раз прочистить горло.

– Государыня, никогда прежде не обращались мы за помощью. Со шведами сами справились, и с турками, и с персами. Под Полтавой умирали, в Финляндии замерзали, по «живому мосту» пушки перевозили – и ни разу не пришли.

– Так ведь и я ни разу вас о помощи не просила. Четыре года воевала: прошлым летом Кощей отбросил меня до Красноярска, а ведь ежели бы он победил, даже вам несладко бы пришлось – леса заполнились бы живыми мертвецами, все погосты бы ожили; а я и то не нарушила клятвы. Ваш же Бонапарт – что мне до него?

– Живая Россия не видела еще подобной угрозы.

– Полно вам, князь. Одна война другой не лучше и не хуже. Вы сами сказали: и шведы были, и турки – всех прогнали.

– Чего это будет стоить…

– А чего мне стоила моя победа? Вы себе и представить не можете, какой грех я взяла на душу, как мне пришлось пожертвовать родной кровью…

Она остановилась, будто осознав, что сказала лишнее, тяжело вздохнула:

– Здесь ваши жертвы не сравнятся. Всего-то и нужно: драться.

– Но войско устало. Солдаты голодны, босы, больны…

– Как и мои – после четырех лет сражений.

– Но ведь гибнут люди!

Лицо Иверии потемнело.

– Вы забываетесь, князь. Жизнь человека мне не дороже жизни лягушки у Егора в пруду. – Она презрительно скривилась. – Боитесь умирать – подчинитесь Бонапарту.

В груди у Петра вспыхнуло так, что глаза защипало от дыма.

– Мы не сдадимся! – сказал он. Вышло громче, чем следовало в присутствии императрицы. – Будем защищать отечество до последнего – всем народом!

– Это ваше право.

– Да сколько же крови прольется… русской крови!

– Трава расти лучше будет.

Петр замолчал. Иверия посмотрела жестко, возвращая письмо:

– Вам не убедить меня, князь. Это не моя война…

Петр не принял бумагу. Нельзя было проиграть в этом споре, нельзя. Победа была, пожалуй, даже нужнее, чем в Бородине. Он лихорадочно думал, тянул время. Все смотрел на шрам, рассекающий челюсть, будто ища в нем подмоги – и, опустив взгляд чуть ниже, нашел.

Глава 3
Ночные фейерверки

– И все же вы будете в ней биться, – сказал Петр, выпрямляясь. Смело встретив удивленный взгляд Иверии, он указал на расстегнутый мундир. – Отчего воротники у вас красные? Мундиры по цвету другие, а воротники – как наши. Не потому ли, что жизнь из века в век на одной земле чем-то, да связывает? Мы чувствуем эту связь. Уважение к вам впитываем с молоком матери, со сказками в детстве, со страхами и любовью. Бояться лешего, уважать водяного, заботиться о домовом – вот что мы знаем, не головой и не книжками, а душой, все – от крестьянина до князя. Разве не теплее вам от этого? Что истории о вас рассказываем, что стихи о вас пишем, что помним о вас? Я ведь и Егора спас только потому, что сказку про Емелю и щуку его вспомнил. А француз – у него свои сказки. Что ему до вас, от него тепла не возьмете. Не тела́ ведь он – память о вас уничтожит.

Иверия слушала молча, а потом так же молча поднялась и отошла к окну. Уперлась рукой в раму, прижалась лбом к стеклу. Снаружи лилась нежная музыка: все звуки были природными – игра сверчков, шелест листвы, пение зарянки – но слишком уж ритмичным и дружным был оркестр, чтобы обходиться без дирижера.

– Протяните до зимы.

– Государыня?

– Солдат я вам не дам, летом сил тоже мало. А вот как выпадет снег… – Она сжала кулак, будто пережимая кому-то горло, кожа на костяшках побелела. – Вот тогда и придет мое время. Узнает Бонапарт, что у Кутузова новый генерал на службе: генерал Мороз.

Стало очень тихо. Огонь в камине замер, скукожился, но свет в комнате теперь исходил от Иверии: бело-сизый, мертвенно-мерзлый. Петр с трудом разлепил губы:

– Государыня, до снега еще сколько ждать… А Бонапарт… сто верст – и Москва…

– Да гори она синим пламенем ваша Москва!

Иверия повернулась, и стало совсем ясно, чья суть скрывается под образом потусторонней императрицы: глаза выцвели до глубокого льда, волосы покрылись инеем, дыхание заклубилось, будто в сильный холод. Она была ужасна и прекрасна одновременно, и Петр сейчас понимал Лонжерона: такую императрицу хотелось уважать, боготворить, а уж влюбиться в нее было и того легче.

Иверия сверкнула глазами:

– Бонапарт пожалеет, что посмел ступить на русскую землю, будет стучать зубами, мерзнуть до костей, лошадиное мясо есть будет! А вы бросайте все, жгите за собой поля, отступайте, покуда хватит сил, а как придет зима – готовьтесь биться. – Она взмахнула снежинками на ресницах и кровожадно прищурилась: – И запасайтесь подштанниками.

Не в силах усидеть, Петр вскочил, бросился к ней.

– Государыня, вы… вы… – Волнение мешало ему говорить; он смотрел в прозрачные глаза и чувствовал трепет во всем теле. – Спасительница!

Иверия лишь подняла бровь.

– Считайте это своей заслугой. Завтра я напишу ответ Александру и выскажу личное пожелание, чтобы ваш мундир потяжелел.

Она положила ладонь Петру на грудь, туда, где был приколот крест Святого Георгия, – и вдруг замерла, а глубокая морщина снова ранила ее меж бровей. Она прикрыла глаза, глубоко вдохнула, а потом медленно, словно через силу, опустила руку.

Петр подался вперед, не испытывая более нужды скрывать свое восхищение.

– Возьмите, государыня, – воскликнул он, протягивая ладони. – Отдам столько, сколько нужно, возьмите!

Иверия громко выдохнула. Резко шагнула, обжигая льдом в глазах, посверлила испытывающим взглядом. Замерла близко-близко, обдавая прохладой. Как же хотелось поделиться с ней теплом, хоть толикой благодарности. Петр склонил голову, подставляясь, и Иверия прижалась губами к щеке – холодными, но мягкими. Такими, что память отрезала прошлое, оставив только их: замороженная малина, сладость и свежесть, будто с размаху нырнул головой в снежный сугроб. Сколько же страсти в этой ледяной царице, сколько жаркой жажды.

Иверия обхватила руками плечи.

– Горячий… какой горячий… – шептала она, сжимая тонкими пальцами неожиданно сильно.

Дышалось с трудом, в груди что-то сладко дрожало. Стон заскребся на языке – и вдруг сдавил горло. Глубоко в гортани засел снежный ком. Холод быстро спускался по груди, ухнул ниже, но не как в обычную стужу, а изнутри. Онемел затылок, заледенели пальцы, губы дрожали так, что ни слова не срывалось, хоть Петр и пытался заговорить. Ледяная рука поползла по мундиру, выше, ухватила за шею – но наткнулась на темляк и отдернулась. Иверия громко вскрикнула.

Холод отступил. Петр закачался, попятился, ударился о кресло и упал в него, задыхаясь. Изо рта вырвался комочек пара.

Реальность осторожно, на цыпочках, возвращалась. Вот раздались сдавленные ругательства, вот Петра обтерли теплым полотенцем, укутали в одеяло, вот в руку сунули горячую кружку. Пахло смородиновыми листьями, брусникой и еще чем-то острым, пряным, колдовским. Язык обожгло, но даже это было приятнее, чем ледяной паралич.

– Пейте, пейте, Петр Михайлович, – шептали в ухо. – Сейчас все пройдет. Ну как вы? Как вы?

Петр прочистил горло – все еще было льдисто:

– Как мороженая селедка.

Рядом засмеялись.

– Вы простите меня, друг мой, не со зла. Увлеклась… – Пальцы приятно прошлись по волосам, спустились по шее и остановились у темляка. – А эту вещицу вы никогда не снимайте, слышите? Бережет вас пуще любой брони. В ней много любви.

Зрение наконец вернулось, и первым проступило лицо Иверии. Ох как у нее полыхали глаза, ох как горели щеки, ох каким жаром обдавала улыбка. И холодной манила, а тут Петр совсем не мог оторваться. Глядя на эту ожившую красоту, ни о чем не жалел.

Иверия погладила взглядом. Заметила, как он ощупывал грудь в поисках мундира.

– Одежду вашу починят и вернут утром, не беспокойтесь. Ну, согрелись?

– Согрелся, – кивнул Петр, хоть и почувствовал, как в шее скрипнули заиндевевшие мышцы.

– Тогда ступайте, не то Егор мне не простит. Я обещала не задерживать вас разговорами. Увидимся утром, друг мой, я передам письмо вашему императору с обещанием помощи.

Петр одернул рубашку, поправил ворот. Задел пальцами темляк – и застыл. Голова наконец прочистилась, и в памяти всплыло лицо Сашки, как он видел в последний раз – серое, бескровное, с серыми пятнами на шее. Вот ведь, и так, на грани смерти, оберегает его.

– Государыня… – начал он. – По правде, у меня есть к вам еще одно дело…

– Какое же? – Иверия смотрела удивленно, но без недовольства. Да и «друг мой» из ее уст звучало воодушевляюще.

– Моя сестра, Александра… Нельзя ли узнать, что с ней, нельзя ли увидеть?..

– Разве она здесь?

– Нет, она там, по другую сторону. Была ранена в бою, лежит без сознания. Едва дышит, но кто-то будто вытягивает из нее все силы. Доктор говорит, все в руках божьих, но я видел там, на поле, черных всадников на лошадях, из ноздрей которых валил дым. Вот я и подумал…

Иверия грустно улыбнулась.

– Мне очень жаль, Петр Михайлович… Но сраженный мертвой сталью уже не воротится к живым. Души, что забрал Кощей, в его владении, тут даже я ничего поделать не в силах. Это его добыча.

– Добыча? – Петр сжал кулаки от звериного слова. – Так ведь она жива! Что ему, мерзавцу, мертвых мало? Государыня, не ради себя прошу, ради невинной души. Можно ли… поговорить с ним, потребовать…

– Полно вам, Петр Михайлович, оставьте. – Иверия положила ладонь ему на грудь, успокаивая. – Тут ничего уже не изменишь. Мир между мной и Кощеем хлипок, только и держится на том, что мы договорились не наступать друг другу на пятки. Так что рисковать своим отечеством ради одной, пусть и невинной, души я не буду. – Когда Петр открыл рот, чтобы возразить, она посмотрела жестко и с намеком: – И вам не советую. Вашу сестру не вернуть, забудьте о ней.

– Разве можно забыть о своей плоти и крови?..

– Ради победы? Сами ответьте. – Иверия поднялась, растирая порозовевшие пальцы. – Идите, Петр Михайлович, вы получили то, за чем пришли, не испытывайте судьбу.

Сказано это было таким тоном, что означало скорее: «не испытывайте меня». В сочетании с похолодевшим взглядом и сухою улыбкой это не оставляло надежды.

Петру ничего не оставалось, как поклониться и выйти за порог.

* * *

Добравшись до отведенной ему комнаты, он упал в кресло и долго сидел, уронив голову на ладони. Красный темляк жег шею немым укором: ты, ты во всем виноват. Петр и не спорил: и в самом деле, виноват. Не уследил, не удержал, не смог вовремя положить конец неподобающим забавам. Не смог распознать, что для Сашки все серьезно, а ведь маменька еще на похоронах отца предупреждала: «Смотри за сестрой! Отец распустил, а теперь ее честь, ее будущее – твоя забота». И Петр заботился как мог, но этого не хватило. Вот и поплатился – только не соразмерно! Да, он не был строг, да, понимал, что просто так свою свободу Сашка не сдаст, но… сбежать? обмануть? отправиться к войску, переодевшись мужчиной? – кто мог о таком догадаться?

Петр сидел, а мысли уже складывались в строчки письма, адресованного сестре, как бывало и раньше. Что бы в жизни ни случалось, хорошее и плохое, – в дороге ли отвалилось колесо, или Анна сбежала с министерским сынком, не оставив даже записки, – он первым делом думал, как расскажет об этом Сашке и как потом будет смеяться или досадовать от ее ответов. Сейчас же… кому ему довериться, с кем делиться, от кого ждать участия?

«Господи, Сандра, как я без тебя? Единственный настоящий друг мой, родная душа, как ты только могла погибнуть? Нет, не могу об этом думать, темляк греет слишком живо… Ты будто все еще там, в деревне, ночами сбегаешь в лес на Делире, а днями сидишь у окна, досадуешь на коклюшки и ждешь от меня звона почтового колокольчика. Невозможно поверить, что изломанное тело твое, замотанное в окровавленные тряпки, трясется сейчас на телеге в сторону дома… Сандра-Сандра, если бы ты только послушалась, если бы приняла свою судьбу, разве пришлось бы мне осыпаться ледяным потом, вспоминая твое сизое лицо и закатившиеся глаза?»

В самом затылке вдруг зазудел маленький писклявый голос: «А то, что наговорил в последнюю встречу, что кричал в злобе, – не сам ли толкнул на побег?» Петр стиснул волосы меж пальцев. Нет, нет, это ложь. Что ему еще было делать, если Сашка не слушала? Если его и маменькины слова отскакивали от нее, словно пули на излете от уланской каски? Что он мог еще сказать, чтобы всыпать хоть щепоть здравого смысла? Весь тот ужасный спор о замужестве вышел от братской заботы, от мыслей о Сашкином счастье, от страха за ее судьбу. И пусть доводы его были обидны, но правдивы! «Ты не родная нам, хочешь до конца жизни слыть приживалкой?» – это были не столько его слова, сколько то, о чем шептались люди. И если бы Сашка не была по-отцовски упряма, если бы встала на его место, если бы согласилась хотя бы подумать о свадьбе, если бы безрассудство ее не оказалось сильнее страха, если бы, если бы, если бы…

«А ты помнишь, Сандра, как сидели на нашем клеверном поле, у пруда под старой ивой, и ты говорила, что мы все листья и рано или поздно падаем в воду, только кто-то – бесшумно, а кто-то – посылая по воде круги, и что ты больше всего мечтаешь упасть так, чтобы как можно сильнее взбаламутить воду своими кругами? И что же вышло? Упала ты неслышно, никто и не заметил, и только в моей груди такие волны, что впору захлебнуться…»

В дверь постучали, врываясь в мысли, заставляя вздрогнуть и испуганно оглядеться. Где это он? В Лесном царстве. Кто там? Ах да, Егор. Придется открыть, обещал же… Петр выдохнул, отнимая онемевшие пальцы от головы. Пригладил встопорщенные волосы. Застегнул переживания на все пуговицы и наскоро умылся.

Когда он открыл дверь, Егор уже подпирал стену напротив.

– Ну что, Петр Михайлович, вы готовы?

Петр поправил воротник, пряча темляк.

– Готов, – сказал он и кивнул на вертящуюся при великом князе небольшую суетливую собачку, белую с черными пятнами: – Кто это у вас?

– Да вот… прибилась тут, – сказал Егор, ласково глядя в умные темные глаза. – Ее величество предложила назвать Мушкой, за черные пятна, – вроде бы отзывается.

– Хорошая, – одобрил Петр, потрепав аккуратное длинное ухо. Собака если и не была чистым спаниелем, то явно могла похвастаться испанской кровью. – Откуда же она здесь?

– Будто люди собак не топят… – Оглянувшись на заоконную темноту, Егор распрямился и подцепил Петра за рукав. – Скорее, – он цыкнул на собаку, подзывая, – не то пропустим!

Пришлось бежать – по коридорам, через темные гостиные, огромные залы, вверх по широким мраморным ступеням, еще выше по ступеням узким и деревянным, дальше и вовсе по балкам чердака; подпрыгнуть, подтянуться, откинуть железную затворку – и вдохнуть полной грудью густой ночной воздух: душистая вечерница, пряная белладонна, лунный цветок. На крыше дворца было просторно и чисто. Устроившись рядом с Егором у теплой трубы, Петр поднял голову. Какая же красота! Ночь была необычайно звездной, какой она редко кажется из дома, и почти всегда – из военного лагеря накануне сражения. Такой она виделась перед самым Аустерлицем, как раз перед тем, как Петр заработал крест Святого Георгия, а Лонжерон – смерть.

Во дворе горели огни, отсветы факелов блестели на дамских украшениях и офицерских сапогах: благородная лесная публика оживленно общалась и глядела в сторону озера, где вдруг из воды поднялась гигантская горбатая тень, перекрывающая горизонт.

– Сейчас-сейчас, – хихикал под боком Егор, – сейчас увидите!

Петр не успел спросить, что именно они увидят, как у тени из горба вырвался сноп разноцветных брызг, заполнивших небо новыми звездами – пронзительно-синими, зелеными, золотыми. Фейерверки! Толпа внизу восхищенно заохала, Егор рядом захлопал, а монстр, казалось, вздохнул – и выпустил новый, еще больший, фонтан.

– Красиво? – Егор толкнул локтем. Мушка, подрагивая от взрывов, жалась к его боку.

– Невероятно…

Егор подался вперед, разглядывая его.

– Отчего же вы тогда грустны?

Петр осознал, что глаза его и в самом деле наполнились влагой, и подергал алый темляк на шее.

– Сашка… Грущу, что ее нет рядом.

– Александра Михайловна? Что с ней?

– Ранена в битве, картечь застряла в груди. Доктор говорит, надежды нет, осталось лишь дождаться конца.

– Да как же это! – воскликнул с горечью Егор. – Как она оказалась в битве?

– Украла мой старый мундир, сбежала из дому, под чужим именем прибилась к батальону…

– Александра Михайловна – бесстрашная девушка, – сказал Егор печально.

– Безрассудная! Своенравная! Упрямая! – возразил Петр в сердцах. Осекшись, он тяжело выдохнул. – В самом начале войны мы плохо расстались, ссорой.

– О чем был ваш спор?

Петр замешкался, подбирая слова.

– В чем долг старшего брата? Защищать сестру. А как же мне ее защищать, коли она носится ночами по лесу, сидя верхом, как мужчина, подкупом склоняет мсье де Будри, чтобы он учил ее стрелять и драться на шпагах, таскается за отцом в полк, подхватывая солдатские манеры? В детстве это казалось весельем, первейшей шуткой, но чем больше мы взрослели, тем это становилось серьезней. А если бы кто узнал? В ее ситуации это было бы катастрофой…

– О чем вы?

– Сашка… мы рождены от разных матерей. Маменька смирилась с ней, я всегда принимал как родную, но ведь общество не обманешь. Какая надежда у незаконнорожденной, кроме как в удачном замужестве? Я сказал ей это, она возмутилась. Мы принялись ругаться, в сердцах я… сказал то, чего не следовало, то, что вправду и не думал. Хотел написать ей, извиниться, но вдруг выяснил, что она тайком пробралась в войско – и какие уж тут извинения! Я едва сдержался! Решил только дождаться конца битвы – и тогда вернуть ее домой, любым средством. Но уже вечером я искал ее тело среди трупов и нес в перевязочный пункт, где мне и сказали, что рана, скорее всего, смертельна. Вот чего стоит моя защита… – Он обтер лицо, уронил на ладони. – И я даже не смог сопроводить ее домой…

Егор смотрел на него с искренним сочувствием.

– Батюшка всегда говорил: «Война – подлейшее дело, на ней есть время убить, но нет времени оплакать».

Петр задумчиво кивнул:

– Знаете, бывает, что батальон идет в атаку, стройно, четкими рядами – и вдруг в середину попадает пушечное ядро. Солдаты в этом месте падают кровавым месивом, но приказ остальным – «держать строй». И батальон приспосабливается, шагает дальше, ряд за рядом, обходя, обтекая «мертвое место». Только оно ведь от этого никуда не делось. Так и в душе. Я многое видел на войне, терял друзей, но Сашку… не думал, что для нее в груди будет такое мертвое место.

Егор посидел, молча глядя на взрывающиеся фейерверки, а потом засопел. На глазах повзрослел, из мальчишки-озорника стал серьезным большим человеком со своей Потерей. Мушка, привстав, положила умную голову ему на плечо.

– Как с батюшкой, – сказал наконец Егор. – Вроде и привык, что он более не рядом, а все одно, нет-нет, да и представится: тут бы он так сказал, а здесь бы этак сделал… И знаю ведь, неправ он был, что не хотел вступать в войну с Кощеем, и если бы не его смерть, то быть бы сейчас потусторонней России большим погостом, но все же… Я до последнего думал, выкарабкается – мы ведь не так легко умираем, разве поможет кто, а тут – за три дня угас.

Он влажно выдохнул.

– Тяжко без него. Вспоминаю… А вы?

– И я вспоминаю…

– Что вспоминаете?

– Как пела романсы, играла на гитаре – за клавикорды было не усадить, сколько маменька ни билась, а вот гитару любила верно. Когда пела, появлялось в ней что-то… такое жгучее, страсть такая… О любви ли пела, о битве, о расставаниях, о встречах – все с жаром. Знаете, от одного голоса, от силы слова и музыки ее хотелось и смеяться, и плакать, и жить, и умереть, но больше всего хотелось сидеть рядом и слушать…

– Знаю…

– Знаете?

Егор улыбнулся:

– Я встретил одного… не поет, но стихи такие пишет – заслушаешься.

– Так хорошо сочиняет?

– Волшебно. Только пока все по-французски. Я ему говорю: «Вы, Александр, разве не по-русски думаете?», а он…

– Погодите, вы что же, ему показались?

Егор вжал голову в плечи:

– Так вышло. Дурачился как-то в царскосельском пруду – там над мальчишками весело шутить, – а он однажды пришел, сел на берегу, да и принялся стихи свои воде читать. Смешной такой, кудрявый. Я заслушался, он меня и увидел.

– И что же вы с ним?

– Подружились. Ему страсть как интересна наша жизнь. Правды я много не рассказываю, нельзя, так по большей части выдумываю, то про ступу волшебную, то про русалку в ветвях… А он так слушает… До того с ним светло и весело, я на уроках часы считаю, чтобы снова к нему плыть. Дуб Алексеевич все серчает, спрашивает, что это я в классе сонный, а что я ему скажу? Что всю ночь про кота-баюна рассказывал и слушал, как Саша на своих учителей эпиграммы складывает?

Петр, все еще улыбавшийся глупейшему образу русалки на дереве, вмиг отрезвел: слишком уж увлеченным сделалось выражение на юношеском лице.

– Егор… разве вам это можно? Привязываться к живым?

Улыбка стерлась с лица Егора. Он прищурился – совсем как Иверия, и кивнул на темляк:

– А вам – к мертвым?

Вот ведь, растет юный император. Петр вздохнул:

– Вы правы, не мое это дело – вам указывать. Простите, пресветлый князь.

Пресветлый князь засопел, нахохлился, снова стал Егорушкой.

– И вы меня простите, Петр Михайлович. Знаю, что нельзя. Скроюсь от него. Вот окончит свой лицей – уплыву, буду издалека присматривать. – Его лицо вновь стало жестким, обидные слезы серебрили глаза. – Но только до смерти. А как умрет, уговорю государыню сюда его забрать. Нечего ему в мертвом царстве делать.

Петр с горечью прикрыл глаза ладонью.

– Как и Сашке…

– Александре Михайловне? Да откуда бы ей попасть к Кощею?

– И все же она там, сраженная мертвой сталью.

– Мертвой сталью? – повторил Егор, хмурясь. – Вы, должно быть, ошиблись. По мирному договору Кощею разрешено забирать лишь павших от оружия. А Александра Михайловна, вы сказали, и вовсе еще живая.

– Все так, но я сам видел черных всадников и как они орудовали своими саблями…

– Орудовали саблями?! – Егор подскочил и принялся вышагивать по крыше, не обращая внимание на Мушку, которая, почувствовав его расстройство, стала тявкать и путаться под ногами. – Это… это предательство! – кипятился он и в возмущении топорщил тонкие жабры под челюстью. – Нарушение мирного договора! Забрать себе невинную душу – да еще живую! Это… это подлость! Поднимайтесь, Петр Михайлович, поднимайтесь, мы сейчас же идем к императрице. Александру Михайловну следует немедленно спасти из мертвого плена!

– Постойте, Егор, – сказал Петр, пытаясь успокоить его негодование. – Я, как и вы, мечтал бы спасти Сашу, но это невозможно. «Сраженный мертвой сталью не воротится к живым», – так сказала императрица.

Егор немедленно остановился.

– Государыня… знает? – спросил он неверящим тоном.

– Я рассказал ей то же, что и вам.

– И что она?

– Сказала, что за спасение Саши пришлось бы заплатить слишком высокую цену – Потусторонней России, а как следствие, и Живой.

Егор посмотрел на него большими блестящими глазами.

– И что же вы, – спросил он совсем тихо, – отступили? Сдались?

Петр поднялся. Стало трудно дышать, он схватился было за ворот рубашки, но нащупал темляк и отдернул руку, словно обжегшись. Слова все не находились.

– Егор…

– Вот, значит, как…

Егор повернулся к лестнице. Его стремительные оскорбленные шаги загрохотали по железным ступеням. Петр кинулся было следом, но Мушка встала перед ним, заграждая путь, и глухо зарычала. Она трижды резко гавкнула, предупреждая не соваться, и спрыгнула за хозяином.

Петр, словно придавленный морским гигантом, рухнул на парапет. По щекам текли слезы.

«Разве можно забыть о своей плоти и крови?» – «Ради победы? Сами ответьте»… Там, в кабинете императрицы, казалось, Петр знает, как правильно ответить, но сейчас вместо дворцового великолепия перед глазами стоял летний пруд, шумела старая ива, вокруг пахло клевером, а на поверхность воды бесшумно все падали и падали молодые листья.

Петр еще долго сидел на крыше дворца, блуждая невидящим взглядом по расписанной вспышками темноте, пока рассвет не забрезжил золотым и янтарным, словно край кружевного блинчика, сбрызнутый медом. Тогда он спустился к себе и, макнувшись в стремительный, лишенный сновидений сон, проснулся от грозного стука в дверь.

– Именем государыни-императрицы имею приказ арестовать князя Петра Михайловича Волконского до дальнейших распоряжений, – отчеканил голос за дверью.

В полном ошеломлении накинув рубаху, Петр открыл дверь. Перед ним стоял с извиняющимся выражением на морде Елисей. В одной лапе он держал починенный Петров мундир, а в другой – кандалы.

Глава 4
Смотр мертвецов

Не так Александра представляла себе посмертие.

Порой они с Петром, лежа летней ночью в стоге разворошенного клеверного сена и глядя в густо-звездную темноту, спорили, что ждет там, за чертой, отделяющей душу от тела («Ангел?» – «Да ну, Сандра, какой ангел? Ты читала Гербера, что я давал?»), но никогда, ни в каких фантазиях не смогла бы она предсказать, что здесь будет так мерзко и мерзло, зудяще-комарино, воронье-визгливо, и так тошнотворно будет пахнуть окопной лихорадкой. Разве не полагается умирающему увидеть напоследок хотя бы чистое небо? Осознать, глядя в бездонную синь, что люди ничтожно малы, а суета их бессмысленна, и через это утешиться? Разве не пристало в этот момент отмести все бренное и начать думать о вечном?

Но нет, низкие прижизненные терзания не оставляют и сейчас. И муки причиняет отчего-то даже не смерть, а несбывшиеся чаяния. Оттого ли это, что сами чаяния были изначально порочны?

Однажды они сидели с Петром в любимом месте, у пруда под старой ивой, и Александра сказала, глядя, как одни листья падают незаметно, а другие – запуская круги на воде, что сама мечтает упасть так, чтобы пошли настоящие волны, чтобы почувствовал весь пруд, чтобы всколыхнулись водоросли и в страхе разбежались водомерки. А Петр ответил, что все это наивные мечты, потому что падать приходится не в спокойный пруд, а в бурлящую стремнину, которая сминает листья и несет их течением, топит или выплевывает рваными на сушу, и в подобном диком потоке оставить круги совершенно невозможно, это иллюзия или самомнение, которое еще не обтесалось о подводные камни. Александра тогда слушала, а сама думала – легко ему рассуждать, у него впереди военная карьера, битвы, подвиги и награды, а ей что?

Нет-нет, она не желает упасть никому не слышной и никем не замеченной, нет уж, она сделает все, чтобы разворошить пруд своими кругами!

Так она решила в тот день – и после всю жизнь приближала мечту, принимая любые наказания на пути к ней. Высиживала запертая в комнате за ночные побеги на Делире, выдерживала удары вицей по рукам за тайные упражнения с саблей, выслушивала обвинения в недостойных, химерических мыслях, вызубривала наставления о кротости и покорности, а внутри при этом мечтала лишь о свободе. А теперь оказывается – зря? Порой ночами, вертясь в душной комнате, она только и спасалась, во всех деталях представляя сцену своего триумфа. Ведь отчего бы этому не случиться, если, как шептались гусары, в армии под именем поручика Александрова уже служила девица, да что там, она даже получила благословение и Святого Георгия из рук самого императора! В грезах Александра много раз представляла, как и к ней, одетой в мундир вместо ненавистного платья, во время парада подходит император… нет, даже лучше Петр по высшему императорскому приказу! – и вручает заветный крест за спасение жизни государя и всего отечества. И на лице брата при этом непременно проступает раскаяние, и он скупо плачет, ведь ежели бы он удерживал ее, как и хотел, в деревне, то война была бы проиграна, а Бонапарте жег бы сейчас и грабил Москву. И Александра добродушно простила бы его, взяв разве что обещание пересказать эти же слова маменьке, а также отвезти ей в подарок отбитую у французов кашемировую шаль и шелковый зонтик, в ответ на что маменька прислала бы ей письмо, испрашивая прощения за все горькие слова, за холодность и принуждение и признавая ее своей дочерью, пусть не по крови, а по гордости за подвиг.

Александра столь часто представляла эту драматичную сцену, с каждым разом раскрашивая большей яркостью и деталями, что со временем перестала в ней сомневаться. И теперь, лежа в рыхлой осклизлой грязи, дрожала от осознания, что всему этому не суждено сбыться: вот же она, упала, а пруд не пошел даже рябью.

А может, все сон? Ложная атака, черные всадники, умирающий эскадрон?

Нет, не сон, слишком по-настоящему горячие капли дождя били по лицу и короткая трава резала пальцы. Приходилось признать: Александра, как и пророчила маменька, за дерзость и ослушание попала в ад, и вскорости ей предстоит ответить за свои прегрешения – за обман, за побег, за кражу, а строже всего за то, что осмелилась мечтать против судьбы, предназначенной свыше.

Значит, вот он, ад – ни огненных рек, ни бурлящих котлов, а всего лишь… поле? Тяжелое, гниловато-серое небо, почерневшая трава, мокрая стылая земля, комары и воронье?

На языке разлилась кислота, как от заячьей капусты, так всегда случалось от жажды. Голова горела, весила с пушечное ядро, и поднять ее было так же сложно. Александра неуверенно ощупала грудь. Пальцы скользнули по жесткому сукну ментика, привычно отсчитали пятнадцать рядов крученого шнура, огладили мягкий овечий ворс на стоячем воротнике. Родной мундир, а потом и эфес подаренной папенькой сабли, словно друзья, уверили, что самое важное на месте, осталось лишь убедиться в наличии кивера. Александра запрокинула руку, чтобы ощупать голову, – и охнула: рана вспыхнула, осколки гранаты впились глубже, показалось, слышен даже скрежет железа. Под рубашку будто кинули угли.

Боль началась костром, но с каждым осторожным вдохом притухала. Когда остались лишь искры, Александра сглотнула по сухому горлу, коснулась старых шрамов под челюстью, прошлась неповоротливым языком по тряпичным губам. Нестерпимо хотелось воды. На поясе висела фляжка, но уже давно пустая.

Есть здесь кто-нибудь? Да, кто-то был… кто-то лежал совсем рядом. Черные кудри, ямочка на подбородке…

– Долохов, – позвала Александра сиплым, чужим голосом и потянулась к его запястью. – Долохов, дружище, ты спишь?

Нет, Долохов не спал. Невозможно быть живым с такой холодной кожей, с таким измочаленным на груди мундиром, с такими фиолетовыми губами.

Александра сжала зубы, примиряясь с жуткой мыслью. Мертвый. Сразу за ним – Жданов и Костерский, дальше – Пучков и Волковенко, с другой стороны – Николенька и ротмистр Пышницкий, а там и остальные. Весь эскадрон покоился сейчас в этом страшном неизвестном месте, аккуратными рядами разложенный на земле, словно селедка на блюде. Слезы вспухли под веками, но так же быстро высохли. Стало ясно: вовсе это не ад, какие теперь сомнения. Ведь пусть Александра не одна нарушала божьи законы, пусть все в эскадроне были не безгрешны – кто-то играл, кто-то гневился, кто-то слишком часто прикладывался к бутылке, – но Николай, юный пылкий флейтист Николаша, душой чище воды в крещенской проруби, никак не заслужил вечные муки. Нет, не ад это. И уж точно не рай. А коли не ад и не рай, разлеживаться и покорно ждать своей участи нельзя, нужно выбираться.

Александра попробовала подняться, но тут же застыла: воздух пронзил визгливый натужный звук, словно гигантской саблей щедро резанули по точильному кругу. Уши от этого воя заложило, а волосы вздыбило на затылке. Страшно было даже думать, что за зверь издает подобные звуки, и ежели это зов, то к кому он направлен. Кто бы это ни был, от него не стоило ждать добра или рассчитывать на помощь. Нет, спасаться отсюда предстояло самой, и побыстрее.

Только откуда – отсюда? То же это место, где они сражались? В темноте не разобрать, видно пустырь, за ним густой черный лес… Возможно ли, что она в беспамятстве пролежала на поле боя до ночи, и войска отступили? Ежели так, то следовало добраться до штаба, сообщить начальству о странных воинах, добиться, чтобы товарищей похоронили с честью…

Нет-нет, стойте, если место то же, то где лошадиные трупы? Где Делир и остальные? И что за черный дворец, выглядывающий островерхими башнями из-за деревьев?

Разыскивая хоть одну живую душу, Александра обернулась – и именно в этот момент Долохов поднял веки. Правда, живее от этого не сделался. Глаза его, заплывшие бельмами, бездумно заворочались в глазницах, рот скривился, а бескровная рана раскрылась. Посиневшее мясо торчало оттуда, будто из растерзанной свиной туши.

Страх прошил от головы до пяток. Тело отказывалось двигаться, словно прибитое гвоздями, но Александра замельтешила ногами, пытаясь отползти прочь от бывшего друга.

– Долохов, – выдохнула она, сама не зная зачем. – Долохов!

Вой повторился. И именно он вдруг принес понимание. То очевидное, что юркой рыбкой скользило сквозь мысли, наконец поймалось. Стало ясно, и что это за место, и откуда взялись черные всадники, и почему мертвые здесь открывают глаза, слушаясь бесовского воя.

Потусторонняя Россия. То самое место, откуда был родом спасенный ими с Петром волшебный угорек, то место, где обитают все сказки и кошмары, рассказанные нянькой в темной спальне. С самого детства Александра слушала их взахлеб, а потом начала подмечать – вот у соседской кошки слишком сильно горят глаза, вот в ночном пруду мелькнуло лицо, вот в завываниях метели слышится чей-то голос. Маменька запрещала говорить об этом, называла ее рассказы химерой и часами заставляла молиться. Но Александра ничего не могла с собой поделать, а через некоторое время и вовсе убедилась, что все это правда. Разве что видна она только тем, кому хочет открыться.

Но почему все иначе, чем она запомнила? Где величавая и мудрая царица Иверия? Где бесконечно добрый и по-детски пылкий Егорушка? От них веяло просвещенностью и высшим светом, а то, что происходило сейчас, было совершенным варварством…

Вой оборвался. Но легче от этого не стало: Долохов сел. Заторможенно, словно пьяный, он нащупал саблю, вложил в ножны, поднялся на ноги и принялся покачиваться, уронив руки и так и не поднимая головы, а из раны на землю подле его сапог вываливалось что-то кровавое, бурое. Следом за ним, словно по команде, принялись копошиться остальные – все поле вокруг Александры зашевелилось. Несмотря на раны и увечья, они, обожженные, продырявленные, с вывернутой шеей и смятым черепом, поднимались на ноги и замирали, прислушиваясь в ожидании нового приказа.

Александра смотрела, клацая зубами. Отчаянно хотелось кричать, и она закрыла рот ладонью. Следовало немедленно бежать отсюда, а если нет сил бежать, то ползти, и она непременно сделала бы это, если бы именно в этот момент позади нее не заговорили.

– Поднимайтесь, сударь, поднимайтесь, – услышала она напряженный шепот. – Если не хотите быть замеченным, немедленно поднимайтесь, ну же!

Последние слова были сказаны с такой внутренней силой, что Александра, все еще не зная, кто отдает приказы и можно ли говорящему верить, послушалась. Оттолкнувшись от стылой земли, встала, едва ощущая оледеневшие ноги.

– А теперь стройте из себя мертвого.

– Да как же…

– Ну вот как они: стойте и молчите. Да не озирайтесь так. И не дергайтесь, вам тут не кадриль. Да не топчитесь!

Манера у говорящего была нетерпеливой и досадливой, но самое удивительное – голос незнакомца был женский.

– Кто вы? – спросила Александра шепотом.

– Это неважно, – ответила невидимая собеседница. – Ваша забота сейчас пережить смотр, так что будьте любезны слушаться: стойте и молчите.

Александра сделала, как было велено, тем более что приказ «стоять и молчать» привычен для любого военного смотра, даже для того, в котором солдаты вполне еще живые.

Издалека донесся тяжелый скрежет, будто раскрывались ворота. А там раздался стук копыт. Торопливый, резкий. Приближались всадники стремительно, копыта с чавканьем месили грязь. Александра напряженно вслушивалась, силясь понять, что за начальство и в каком количестве едет к такому войску, но бросила затею: голову слишком мутило для арифметических упражнений.

Копыта били ближе, ближе, пока не стихли, остановившись, перед первой линией гусар. Лошади переступали, все еще разгоряченные гонкой, и фыркали. Приглушенные голоса отдавали короткие неясные приказы.

Стараясь не выдать себя, Александра осторожно подняла взгляд. Пришлось привстать на цыпочки, чтобы взглянуть поверх опущенных голов, а там скорее закусить губы, чтобы не вскрикнуть. Ведь семерка всадников была той самой – черные солдаты, учинившие резню, выдавая себя за французов. Адские лошади под ними отплевывались пеной, глодали мундштуки и то и дело шумно выдыхали, выпуская из ноздрей дым и искры.

Во главе небольшого отряда, на особенно крупном чудовище, похожем на персидского аргамака, только вдвое мощнее, сидела женщина. В плотном черном платье-амазонке с военным плетением на груди и широкой юбкой, она уверенно и прямо держалась в женском седле и похлопывала взмыленную конскую шею снятой перчаткой. Лицо ее, с маленькими, но пронзительными глазами, морщинистыми от постоянного сжимания губами и по-вороньи загнутым носом, удивительно напоминало выражением высшее командование Александры и оттого страшило сильнее. Не только это выражение, но и вся форма указывали на высокий чин – и густота бахромы эполет, и золотой аксельбант, и богато украшенная трость с круглым набалдашником, висевшая на бедре поверх багряного шарфа. Александра рассматривала со страхом, но отчасти и с волнением: женщина-командир? Такое здесь возможно?

Пока амазонка осматривала строй опытным взглядом, с ней поравнялся важный и грузный человек в вишневом мундире. Лицо его было кругло и приятно на вид, разве что пышные нафабренные усы смотрелись неуместно, слишком черными на белой коже – будто кто-то играл его лицо на клавикордах, да вдруг взял и брякнул фальшивую ноту.

Остановившись вровень с амазонкой, он поморщился и пухлой ладонью в снежной перчатке поднес к носу платок. Верхняя губа его при этом задралась, обнажая клыки, желтоватые, как у старой собаки.

– Марья Моровна, голубушка, нельзя ли… не так близко… – сказал он по-французски, выделив русское «golubushka» с притворной лаской.

Амазонка, которую он назвал Марьей Моровной, посмотрела на него искоса:

– Да вы, любезный посол, никак брезгуете?

– Брезгую, ваше сиятельство. Я и живыми-то не сильно их жалую, а уж… разлагающимися…

Марья Моровна, все еще сидя прямо и не глядя на него, усмехнулась:

– Как же это возможно, коли они вам еда?

– Что тут невозможного? Вот вы, дорогая моя Марья Моровна, едите свинину, но вам ведь тоже не обязательно восхищаться свиньей, n’est-ce pas?

Над их головами раздался вороний крик. Большая черная птица, сделав круг над киверами охраны, опустилась Марье Моровне на плечо. Каркнула еще раз, теперь тише, и переступила лапами, подцепляя когтями золотую бахрому эполетов.

– Вы уж определитесь, Штефан Карлович, – сказала Марья Моровна, приглаживая ворону глянцевые, с радужным отливом, перья, – что вам важнее – розовые ароматы или армия, которую не сломить ни одному врагу.

– Так-таки не сломить?

– Вы сомневаетесь?

– Не то чтобы я имел основания не доверять вашим словам, и все же мой король должен быть уверен…

– Генерал! – окликнула Марья Моровна, не дожидаясь, пока он закончит.

Из-за ее спины немедленно выступил офицер в черно-серебряной форме.

– Ваше сиятельство? – Он коротко склонил скелетную голову с клочковатыми остатками рыжих бакенбард, и вороной султан на его двууголке дрогнул.

– Покажите послу, – сказала Марья Моровна, плавно поведя подбородком.

Генерал выехал вперед. Приложив к губам небольшой рожок, он дунул. Послышался стон – тот самый, что был эхом воя, поднявшего на ноги мертвое войско, правда, не таким громким и оттого не столь пугающим.

На этот раз он взбудоражил только двоих – корнета Пучкова и поручика Волковенко, стоявших в первом ряду. Услышав свист, они сделали шаг вперед и остановились. Стояли прямо, несмотря на то что мундир одного был черен от крови, а у второго на месте левой руки свисали огрызки синего доломана. Александра смотрела в напряженные спины обоих и едва выдыхала.

– Ату! – бросил им капитан, словно собакам.

Гусары повернулись друг к другу и послушно обнажили сабли. Брат на брата! Будто и не прошли бок о бок от Немана до Смоленска, будто не мерзли вместе, не пели песен, не делились табаком и солью, будто Пучков не помогал Волковенко писать стихи для писем невесте и не выручал при проигрышах деньгами, будто Волковенко не прикрывал любовные отлучки Пучкова перед ротмистром и не вывез с поля боя, когда под поручиком подстрелили лошадь, – будто в мгновение сделались врагами!

Перед самым столкновением Александра малодушно зажмурилась.

В гулкой тишине, прерываемой фырканьем лошадей и высокими криками воронов, по грязи зачавкали сапоги. Ближе, ближе… Замерли. Знакомо лязгнул металл. Кто-то с усилием зарычал, заухали удары, задрожал воздух – но все это не были звуки обычного боя. Никто здесь не уворачивался, не отступал, не избегал ранений – гусары держались мертво, словно два дерева, вросшие корнями. Они безжалостно и смертно рубили друг друга, раз за разом кромсая, пропарывая мундиры, рассекая плоть, не заботясь о собственных потерях. На землю что-то шмякалось, разлился тяжелый запах застоявшейся крови. Слушая против воли, Александра вздрагивала от ударов.

Поверх драки раздался голос амазонки:

– Они не знают холода, не нуждаются в пище и, даже будучи разрубленными пополам, не перестанут драться. И пока у вас в руках инструмент, их невозможно склонить к измене. Передайте вашему королю, что это войско поможет усмирить бунтовщиков и наведет порядок в столице.

– Charmant, – хмыкнул посол, – прелестно.

От густого мясного звука Александра открыла глаза и успела увидеть, как Волковенко, потеряв саблю вместе с рукой, оголил зубы и бросился на Пучкова, вгрызаясь в горло.

Под веками стало горячо и влажно, из груди брызнул вскрик – жалкий и детский, еле заметный на фоне рычания и хрипов. И все же амазонка услышала.

– Генерал! – Она вскинула ладонь в шелковой перчатке.

– Тубо! Аппель! – скомандовал генерал, и гусары немедленно отступили. Стало тихо.

Александра дернула голову вниз, скрываясь, но макушкой чувствовала меткий взгляд. Он словно косой проходился по рядам оживших мертвых. Найдет. Разумеется, найдет. От такой не скрыться.

Черные копыта переступили, сделали шаг по грязи. Еще и еще. Первый ряд гусар раздвинулся, пропуская. Второй ряд разбился пополам и попятился. Наконец черный аргамак остановился справа от Александры. Так близко, что стали видны тонкие волоски на раздувающихся лошадиных боках, шнурки стремени и носок блестящей туфельки, выставляющейся из-под расшитого золотыми львами подола. Марья Моровна простерла трость с круглым набалдашником и повела ею над головами. Александра застыла. Воздух сгустился, стал киселем, стало труднее вталкивать его в горло. Захотелось немедленно дернуть на груди доломан и крикнуть правду: «Здесь я!» Что это за магия, отчего с ней так тяжело бороться? Еще немного, и не выдать себя не будет возможным…

– Ваша светлость! – раздался рядом бодрый голос, тот самый, что ранее поучал Александру, как выглядеть мертвой. Этот голос врезался в удушье, и морок спал, задышалось свободно.

Осторожно подняв взгляд, Александра с изумлением смотрела на девушку, торопливо и оттого неуклюже пробиравшуюся по грязи к амазонке. Она не выказывала ни страха перед мертвецами, ни брезгливости перед слякотью, оседающей брызгами на легком зеленом платье и накинутой поверх него шинели, а растрепанные медные волосы, выбившиеся из прически, показывали, что и к законам приличий их хозяйка не испытывала особого пиетета. На ней не было даже перчаток! Остановившись перед чудовищным конем, она подобрала подол, оголяя стоптанные солдатские сапоги, и, покачнувшись, присела в реверансе.

Марья Моровна глянула на ее с неудовольствием, кинула быстрый взгляд на заскучавшего посла.

– Зачем ты здесь? – сказала она сквозь зубы.

– Ваша светлость сами приказывали доложить, если механизм транспортации удастся наладить…

– Тише, дура, не здесь! – шикнула Марья Моровна. Взгляд ее вспыхнул, ноздри вздрогнули. Снова коротко глянув через плечо, она сказала вполголоса: – Отправляйся пока к себе. Я буду после бала, там и покажешь.

– Непременно, ваша светлость. – Девушка склонила голову, соглашаясь. Глаза ее из-под опущенных ресниц блеснули на Александру – и блеск этот отдавал откровенной чертовщиной.

Марья Моровна развернула лошадь.

– Штефан Карлович, любезный мой, ваша правда. Все эти мертвецы нехороши для нервов. Вернемся лучше на бал, ваша дочь и племянники не простят мне, если я задержу вас еще дольше…

Поравнявшись с послом, она указала в сторону островерхих башен, возвышающихся за лесом, и вся процессия двинулась прочь, в чавканье грязи и клубах черного дыма, оставляя позади застывшее мертвое войско.

Когда они скрылись из виду, Александра повернулась к незнакомке, спасшей ее от второй смерти.

– Благодарю вас, сударыня, я обязан вам…

– Не здесь, сударь. – Девушка подняла обеспокоенный взгляд в небо, где кружились несколько крикливых птиц. – Нас могут увидеть. Следуйте за мной.

– А как же они? – Александра обернулась в сторону гусар.

– Куда они денутся? Оставьте, хуже им уже не будет.

Оставить товарищей? Бросить?

– Нет, это невозможно, я должен попробовать! – Александра шагнула к Долохову, схватила жесткие распухшие пальцы и заглянула в пустые, словно вычерпанные глаза. – Дружище, ты слышишь?

Ноздри Долохова раздулись, он втянул воздух. И вдруг так же, не приходя в себя, дернулся к ней и зверино клацнул зубами. Александра отпрянула.

– Пойдемте, сударь, – сказала незнакомка, кутаясь в шинель. – Они опасны. Поверьте, умирать во второй раз ничуть не легче, чем в первый.

Развернувшись, она зашагала к высокой каменной башне, торчащей, словно перст, из земли и на первый взгляд не имевшей ни дверей, ни окон.

– Вы, кажется, ранены? У меня найдется лекарство. Идемте же.

Ничего иного не оставалось. Бросив последний взгляд на товарищей, Александра побрела за своей спасительницей. Догнать ее было легко – неуклюжесть девушки оказалась лишь первым и ошибочным впечатлением. На самом же деле она отчетливо и даже как-то привычно хромала на правую ногу.

Глава 5
Без окон и дверей

– Задом наперед, будьте любезны.

– Задом наперед?

– Именно, сударь. Извольте слушаться, иначе башня вас не впустит. – При этих словах незнакомка повернулась спиной к монолитной каменной стене, сделала шаг назад и растворилась.

Недоумевающая Александра осталась одна. Она приложила к кладке ладонь в измазанной грязью перчатке, ощупала холодную неровность, торчащий в прожилках мох. От земли до самой вершины не виднелось ни трещин, ни зазора, и все же…

В груди как следует стукнуло, и Александра припала лбом к влажному камню. Проклятье, за избавлением от такой боли – хоть вперед ногами. Как там, задом наперед? Она развернулась, стараясь привалиться спиной к стене, но стены на месте не оказалось. Ноги потеряли опору, Александра ухнула в темноту и гулко повалилась на пол. Зубы клацнули, голова зазвенела, чокнувшись о пыльный мрамор. Волшебно закружился потолок, закрутилась железная люстра, заплясали кирпичные стены. В нос ударил запах касторового масла, скипидара и столярного клея. В ушах поднялся мерный машинный гул.

– Долго же вы решались, – хмыкнула незнакомка. Подхватив Александру под руку, она потянула, помогая встать, а потом указала в глубь башни: – Сядьте, я подготовлю мазь.

Александра тяжело опустилась на предложенный стул.

– Как… ваше имя, сударыня?

Голос звучал хрипло, словно наутро после жженки. Александра пила сию мерзость лишь однажды, при принятии в полк, но тогда именно так же высох язык и шерстяным ощущалось горло, а за глоток воды хотелось отдать хоть правую ногу.

– Ягина Ивановна.

Перед глазами стоял туман, и сквозь него вдоль полок мелькало зеленое и медное. В ловких руках что-то стеклянно звенело, сушено хрустело, скрипуче толклось и нетерпеливо булькало. Вскоре зашаркали, прихрамывая, сапоги, запахло хвоей, болиголовом и отчего-то кладбищем.

– Снимайте мундир, сударь.

– Зачем? – Александра вцепилась в ворот. Увидев горшочек мази в руках Ягины, она постаралась придать голосу твердости: – Я сам.

Ягина лишь пожала плечами.

– Как вам будет угодно.

Дождавшись, когда она отойдет обратно к полкам, Александра отвернулась и принялась расстегивать доломан. Ледяные пуговицы еле протиснулись в петли, присохшую ткань рубашки пришлось отдирать от кожи. Ошметки витого золотого шнура вбились картечью в края раны и никак не хотели поддаваться.

С левой стороны, как раз над тканью, которой Александра утягивала грудь, три рваных отверстия чернели, словно прорехи на платье. Не кровили, но вздыбились свежераспаханным полем. Из дырок торчали кончики зазубренного железа – уродливо, чужеродно. Мерзко. Будто что-то росло из груди – зародило семя, пробилось и теперь выжирало, питало свои корни ее внутренностями. Александра брезгливо взялась за острие.

– Осколки не трогайте, – сказала Ягина, не глядя. – Сами выйдут, когда будет время. Просто намажьте.

Мазь оказалась тягучей, липкой и пахла ладаном. Она покрыла воспаленную взбугренную кожу белесым налетом, подарила онемение, прохладу. Муть понемногу отступила, перед глазами прояснилось, Александра будто вынырнула из густого болота.

– Благодарю вас, Ягина Ивановна, – сказала она, снова опуская края рубашки и застегивая доломан до горла. – Я уже дважды обязан вам жизнью.

– Жизнью ли? – хмыкнула Ягина. Она пристально оглядела Александру, кивнула сама себе и только тогда наконец избавилась от громоздкой шинели, скинув ее на спинку вольтеровского кресла, стоявшего у печи. – Ну что же, добро пожаловать в мое скромное прибежище, – сказала она, делая щедрый жест. – Чувствуйте себя как дома.

Александра оглядела странное место, где обитала ее спасительница. Внутри башня показалась ей складом, куда относили мебель, отслужившую свою жизнь в барском доме. В одной стороне виднелась роскошная, но проеденная молью китайская ширма, в другой – неровно склеенная фарфоровая ваза, между ними примостилась лакированная этажерка красного дерева с поломанной дверцей. Такой же былой роскошью отдавала и остальная мебель: треснутое зеркало на львиных лапах, прожженный персидский ковер и погребенный под ворохом мохнатых подушек небесно-голубой диван, опиравшийся вместо одной из ножек на сооружение из булыжника и музыкальной шкатулки. В самой же глубине комнаты, отделенные от основного помещения занавеской, громоздились странные механические машины. В небольшой просвет Александра видела что-то похожее на токарные станки, какие стояли в мануфактуре, куда однажды водил ее отец, другие же станки были столь чудными, со множеством ручек, крючков, шнуров и педалей, что об их предназначении трудно было и догадаться. Оттуда-то, из этой части башни, и тянулись запахи скипидара, клея, жженой шерсти и еще чего-то химического. Перехватив ее любопытный взгляд, Ягина дернула за темную штору и плотно скрыла таинственную мастерскую от чужих глаз.

Поняв намек, Александра сделала вид, что разглядывает банку с заспиртованной жабой, стоявшую на рабочем столе напротив. Жаба эта, огромная, распятая, белопузая, с желтыми вздутыми шишками на спине, и в самом деле притягивала взгляд. Пока Александра смотрела, она внезапно вздрогнула. Лапы дернулись, тяжелое тело перекувыркнулось в зеленоватой жидкости, большие мутные глаза моргнули.

Александра прочистила горло.

– Вы, стало быть, здесь и живете?

– Здесь и живу.

– Одна?

– Отчего же одна? Нас двое.

Александра осмотрелась в поиске компаньона, но в башне не было никого, кроме Ягины. Не жабу ведь она имела в виду? Было пусто на печи, на стуле напротив, под столом и на разворошенном диване, разве в красно-полосатом вольтеровском кресле с отметинами кошачьих когтей сгустилась непонятная темнота. Стоило Александре присмотреться, как темнота шелохнулась. А заметив ее, уставилась в ответ раскосыми янтарными глазами. Клыкасто зевнув, она поднялась и выгнула спину, оказавшись старым черным котом с клочковатой шерстью, обвисшими усами и тяжелым сонливым взглядом. Он смотрелся бывалым воякой, обвешанным вместо медалей шрамами и не ожидавшим от будущего ничего, кроме разочарований.

– За ваше спасение благодарите и Баюшу, – сказала Ягина, опуская перед котом расписное фарфоровое блюдце с молоком. – Если бы он вас не учуял, я бы и не подумала отправляться на поле.

Кот смотрел упорно, будто и в самом деле ожидая признательности, так что Александра неуверенно кивнула: «Благодарю вас…», и он, удовлетворившись, склонился к блюдцу. Вылакав все до капли, он снова улегся, а скоро и захрапел.

Ягина в это время опустила подле Александры медный поднос. На тарелке лежал порядочно заветрившийся кусок пирога, а в сколотой кофейной чашке темнел чай со смородиновыми листьями.

– Ешьте, вам полезно, – сказала Ягина, усаживаясь напротив. – Чай согреет, еда восстановит силы.

Александра только сейчас смогла рассмотреть свою спасительницу как следует – расцвеченное веснушками лицо, легкие на улыбку губы, глубокие карие глаза и волосы темной меди, забранные вверх, но по-бунтарски выбившиеся из прически. Самым примечательным, пожалуй, было то, что правая ее бровь на изломе задиралась вверх, словно крошечная кисточка на рысьем ухе. Это было… очаровательно.

Александра взяла в руки обжигающую чашку. Покрутила в ладонях, но, не в силах сделать глоток, вернула на место.

– Ягина Ивановна, я в Потусторонней России?

Ягина взглянула с удивлением:

– Вы знаете? Что же, тем легче… – Она скользнула пальцами вдоль лба, убирая мятежные пряди. – Да, сударь, вы и в самом деле в Потусторонней России. Точнее, в Мертвом царстве Кощея – после мирного договора мы часть империи, не знаю, надолго ли…

Александра понимающе кивнула.

– Черные всадники… кому они подчиняются? Кто отдал приказ заманить нас в ловушку?

– Не берите это в голову, сударь. Здесь замешаны силы куда древнее и могущественнее вас, вы только измучаете себя.

– Это та женщина? – не сдавалась Александра. – Марья Моровна? Она командует отрядом гусар?

– Я надеюсь, вы не думаете о мести? Забудьте, сударь! Марья Моровна – Главнокомандующая армией, первая ведьма, при ней всегда личная охрана и лейб-гвардейский полк. Что вы сделаете? Вызовете ее на дуэль?

– Как можно! – опешила Александра. – Женщину…

Ягина дернула плечами:

– Разве у женщины нет чести? Лично я уже трижды стрелялась. – Решительным жестом пригладив юбку, она уложила причинявшую хромоту ногу вперекрест на здоровую. – Но даже это не поможет вашей мести, ведь приказ отдан его величеством. И упаси вас все что ни на есть счастливого на этом свете от встречи с Кощеем. С тем же успехом вы могли бы задаться целью отомстить ветру, что снес крышу вашего дома, или камню, переломавшему вам ноги.

Александра нахмурилась, обдумывая ее слова. Нет, она не отказывалась от возмездия, но согласилась, что лезть в неизвестность не стоит.

– Мои товарищи… – начала она.

– Мертвы и уже не вернутся к жизни.

– Но ведь они двигаются…

– Не по своей воле. Все их существование теперь слушается только Кощея. Той силы, которую имеет на них призыв рожка.

– А я? Почему это не действует на меня? Разве я не мертв, как другие?

Ягина нахмурилась.

– Признаться, я и сама не знаю. И это, пожалуй, самое любопытное…

Подавшись вперед, она принялась рассматривать Александру. Все ее лицо участвовало в этом осмотре – и прищуренные глаза, и сжатые губы, и вздернутая кисточка рыси.

Смутившись, Александра отвела взгляд – в присутствии красивых женщин она всегда робела. И в детстве, как только начала замечать, как она нескладна и неуклюжа рядом с прелестницами высшего света, и после побега из дома. Пожалуй, после побега особенно. В отличие от полковых товарищей, которые редко удостаивали ее второго взгляда, а единственное выдающееся отличие – отсутствие усов – отмечали дружеским подтруниванием, с женщинами все обстояло иначе. Казалось, что они, тонко чувствующие и проницательные, привыкшие вглядываться и оценивать себя в сравнении с другими, видели ее насквозь и сразу раскусывали страшную тайну. Никто не отваживался обличить прилюдно, однако заговорщицкий шепот и звонкое хихиканье не раз сопровождали выход корнета Быстрова из приемных. Благо с отступлением армии полк редко задерживался на одном месте, да и Александра научилась всячески избегать женского общества. В конце концов она столь преуспела в этом искусстве, что всерьез обеспокоенный Пучков несколько раз предлагал помощь в амурных делах. Он считал, что причиною робости Александры была неопытность и что существовал лишь один способ это исправить. И несмотря на его несомненную правоту в обоих вопросах, Александре приходилось решительно отвергать его щедрую помощь и лишь молиться, чтобы Пучков в своем рвении не перешел к более решительным действиям, чем рассказы о собственных победоносных походах. Что касалось самой Александры, она продолжала сторониться шуршащих платьев, сладких голосов и мягких улыбок, подобным образом сохраняя свое спокойствие и свою тайну.

Именно поэтому сейчас от близости Ягины, ее внимания и цепкости щекотало затылок.

– Сударь… – задумчиво начала Ягина, и Александра смутилась сильнее.

Она вдруг поняла, что забыла представиться, а Ягина не поинтересовалась ее именем. Теперь же благопристойная возможность прошла, и говорить об этом слишком поздно, оставалось сидеть в горячей неловкости, слушать «сударя» и ждать, не представится ли случай.

– Сколько вам лет, сударь? – спросила Ягина.

– Восемнадцать, – солгала Александра. Надо же, казалось, этот год научил ее говорить такое без запинки – чужой возраст, имя, звание, – а сейчас голос сбился.

Ягина вскинула голову, поглядела будто бы с недоверием.

– Вы позволите?

Не дожидаясь ответа, она по-докторски обхватила ладонями лицо Александры, повернула так и сяк, оттянула веки.

– Определенно живой, пусть и частично… Но откуда?.. Расскажите, что помните.

– Мой полк попал под обстрел… – начала Александра, позволяя сей бесцеремонный осмотр. – Артиллерия смела нас подчистую, я был ранен. Вскоре неприятель проявился из тумана – это оказались наездники в черных мундирах, на конях с горящими глазами, они принялись рубить павших своими саблями…

– Так отчего же они не добили и вас?

Александра растерялась.

– Не могу знать…

Ягина отпустила ее, цокнув языком.

– Разгильдяйство, – отрезала она, поднимаясь, – везде разгильдяйство! – Отойдя к полкам, она принялась вытаскивать то одну книгу, то другую, каждую спешно пролистывала и ставила обратно. – Ешьте, сударь, пейте. Я бы предложила вам и поспать, но, боюсь, у нас не так много времени.

– Времени для чего? – спросила Александра, косясь на блюдо.

Разговор, пусть и не самый приятный, подействовал отрезвляюще, а спокойствие, как это водится после битвы, отозвалось голодом. Когда она последний раз ела? Сухари, которыми поделился тогда Пучков, были так стары и зелены, что пришлось вымачивать их в луже, лишь бы разжевать. А сейчас все выглядело так съедобно! Отбросив сомнения, Александра мигом смела все, что предложила Ягина, и, боже, какой это был пирог! В нем, правда, совершенно не было соли, но, памятуя о сухарях со вкусом лужи, Александра едва ли заметила недостаток. Торопливо подобрав пальцем крохи, она выпила чай, а убедившись, что Ягина не смотрит, хотела сжевать и смородиновые листья, но вдруг заметила, с каким откровенно брезгливым выражением за ней следит, приоткрыв один глаз, черный кот, и, сконфузившись, отставила кружку.

Выбрав одну из книг, добытых с полок, Ягина подошла ближе.

– Послушайте, сударь, – сказала она доверительно, вновь усаживаясь рядом. – Хотелось бы вам вернуться к жизни?

Александра задохнулась от этих слов.

– К жизни?

– Почему нет? Вы молоды, полны сил. Уверена, ваше тело справится с подобной раной. А значит, вы вполне могли бы перейти границу обратно.

– Обратно?!

Ох как у Александры от одной этой мысли застучало сердце! Вернуться к жизни, снова ринуться в сражение и теперь, не боясь второй смерти, уж точно взбаламутить пруд кругами?

Ягина, пытливо следившая за ней взглядом, по-своему истолковала ее воодушевление.

– Да-да, только представьте, – сказала она с понимающей улыбкой, – снова ходить на балы, пить шампанское, бренчать романсы, соблазняя романтичных барышень…

– Для меня нет сильнее желания, чем вернуться на поле боя, защищать отечество! – вспыхнула Александра.

– Ах, вы из этих… – Ягина посмотрела с насмешкой. – Мечтаете вернуться к жизни, чтобы снова умереть? Ну это уж как вам будет угодно. Главное, вы будете дома – даже если ненадолго. – Она открыла книгу, показывая старую неясную карту. – Посмотрите, есть несколько мест, где грань между двумя Россиями тоньше, и я могла бы помочь вам туда добраться. Одно – вот здесь, на Урале. Все считают, эти врата уничтожены, однако у меня есть причины полагать, что туда можно пробраться.

– Как?

– У меня есть… свои средства, – загадочно сказала Ягина, бросая короткий взгляд за плотно закрытую занавеску.

Александра придвинулась, стараясь разглядеть детали карты, но за стенами башни раздался грохот копыт, и Ягина вскочила, захлопывая книгу. «Отчего же так скоро», – пробормотала она.

– У меня гости, вам следует укрыться. Вот сюда, будьте любезны.

Затолкав Александру в крошечную нишу, она затворила дверцу и щелкнула задвижкой. Сгустилась темнота, будто в колодце, и все же в просвет между петлями получалось видеть и комнату, и Ягину. Вот послышалось цоканье трости, а мгновением позже показалась спина Марьи Моровны. Следом за ней, так же задом наперед, вошли пятеро офицеров-скелетов, вооруженных палашами.

Повернувшись, Марья Моровна огляделась, и круглый набалдашник блеснул в черной лаковой перчатке.

– Ты сказала, у тебя готово?

– Так точно, ваша светлость, – поклонилась Ягина и вынесла из-за занавески изящное устройство: небольшой коробок, похожий на заводные часы.

Марья Моровна придирчиво осмотрела аппарат, приподняла крышку. Лицо ее озарилось зеленоватым свечением, из утробы коробка потянулся низкий пчелиный гул.

– И оно перенесет?

– Заряда хватит ровно на один раз до Буяна и обратно…

– Тише! – оборвала Марья Моровна. Она еще раз осмотрела устройство, хлопнула крышкой и передала охране. – Хорошо же… – Лицо ее несколько смягчилось, она склонила голову набок, внимательно глядя на Ягину. – Ты и в самом деле постаралась. Скажи-ка, ты смогла бы изготовить такое еще раз?

– Сколько угодно, ваша светлость! – с готовностью ответила Ягина, озаряясь какой-то ребяческой гордостью от подобной похвалы. Она отошла к мастерской и отдернула занавеску: – Вот, извольте увидеть, та самая машина…

Марья Моровна сделала знак своим гусарам. Те шагнули в мастерскую и принялись крушить палашами все, что попадалось им под руку.

Первое мгновение Ягина стояла в остолбенении, глядя, как в воздух летят осколки и щепки, а потом кинулась на ближайшего гвардейца. Проснувшийся от шума Баюн бросился было на помощь, неуклюже прыгнул, но промахнулся. Скелет пнул его, а Ягину с легкостью бросил на пол, и когда она попробовала подняться, взмахнул клинком и хрустко вогнал ей в ногу, пригвождая к полу.

– Оставьте ее, мерзавцы! – закричала Александра.

Она ударила плечом в хлипкую дверцу, но та и не дрогнула, стояла камнем. И даже крик утонул, не прорываясь за пределы ниши. Александра продолжала биться, но без толку.

Между тем скелеты, разбив все вдребезги, опустили оружие и отступили. Марья Моровна посмотрела сверху на Ягину.

– Я предупреждала тебя не высовываться из башни, – сказала она многозначительно.

– Вы обещали отпустить ее, когда все будет готово! – В голосе Ягины звенели слезы.

– Обещала, – подтвердила Марья Моровна. – Но ведь я ее и не держу. Она в той камере по собственной воле.

– Потому что вы обманываете ее, пользуетесь ее болезнью!

– Я защищаю ее от самой себя и окружающих, ты знаешь, как она может быть опасна! – Марья Моровна отступила, хмурясь. – Но довольно, я не собираюсь снова об этом спорить, мне пора возвращаться.

Подав знак охране, она попятилась к стене, отцокивая шаги тростью. Тяжело дыша, гвардейцы отправились следом. Последний отпустил Баюна, а проходя мимо Ягины, со скрипучим звуком вынул саблю.

Снаружи загрохотали копыта, а после стало тихо.

– Ягина Ивановна! – крикнула Александра, надеясь, что теперь ее услышат.

Ягина с шипением встала. Первым делом она проверила Баюна, отфыркивавшегося в углу, а потом, подволакивая ногу, подошла к месту заточения Александры и отперла задвижку.

– Позвольте мне помочь! – Александра подхватила ее под руку и помогла опуститься в кресло. – Разрешите мне… вы ранены! – Она ринулась к полкам, выискивая мазь и перевязку. – Подлецы, как только они посмели…

– Остановитесь, – окликнула Ягина, – остановитесь, сударь. Я цела, слышите?

Александра обернулась.

– Не понимаю… То есть… я своими глазами видел…

– А теперь посмотрите ближе.

Невесело усмехнувшись, Ягина приподняла подол платья. Там, под коленом, нога ее становилась иссушенной и неживой, словно бы даже не из плоти, а только лишь из кости. Вынув из-за пояса шнурок, Ягина стянула им продырявленное место и оправила юбку.

– Семейное наследство, – сказала она таким тоном, будто это что-то объясняло. – Заживет. В отличие от… – Она обвела мрачным взглядом уничтоженную работу.

Поднявшись, она захромала к центру беспорядка. Подхватила один осколок, другой, попыталась приладить их друг к другу, но тут же в бессилии бросила на пол.

Повернувшись, она поглядела на Александру. И внезапно в глазах ее вспыхнуло мрачное решительное пламя.

– Послушайте, сударь. Я выведу вас в Живую Россию, но в обмен на это вы должны согласиться выполнить одну мою просьбу.

Александра ступила ближе.

– Ягина Ивановна, вы уже дважды спасли меня, только за одно это я обязан вам жизнью – распоряжайтесь. Я выполню любой ваш приказ, чем бы мне это ни грозило.

Взгляд Ягины несколько смягчился.

– Не беспокойтесь, в моей просьбе почти нет опасности для вашей жизни. Если бы у меня была личная печать Главнокомандующей, было бы и того легче, но, увы, ее мне не посчастливилось раздобыть.

Отчего-то это самое «раздобыть» по тону прозвучало подозрительно похожим на «выкрасть». В разговоре с обычной женщиной Александра никогда не позволила бы себе подобного подозрения, но за короткое время знакомства стало ясно, что Ягина – женщина в крайней степени необычная, а значит, и привычные рамки дозволенного были к ней неприменимы.

– Говорите, что мне нужно сделать.

Ягина испытующе посмотрела на нее.

– Послушайте, сударь, приходилось ли вам в жизни… представляться кем-то другим?

У Александры мгновенно взмокли ладони.

– Что это значит?

– Мне важно убедиться, что вы сможете выдать себя за другого. От вас, видите ли, потребуется небольшая игра. Нужно, чтобы вы оделись кощеевым гусаром, заковали меня в кандалы и отконвоировали в тюрьму.

– Вас? В тюрьму? Для чего?

– Скажем так, мне требуется кое-кого освободить оттуда… Но это мое дело. Ваше – провести меня по подземному тоннелю от этой башни до тюрьмы под дворцом, пройти три двери и каждый раз убедить охрану, что вы посланы самой Главнокомандующей. Два раза я знаю, как обмануть магию, но в третий вам придется рассчитывать только на свои силы. – Ягина подошла к сундуку у стены и вытянула за плечи черный доломан с серебряными эполетами. – Справитесь?

Александра взглянула на ненавистную форму и решительно кивнула:

– Справлюсь! – Браво приняв доломан и свежую рубашку, она вдруг смешалась: – Только вы уж будьте любезны, Ягина Ивановна, отвернитесь.

– Не беспокойтесь, – усмехнулась Ягина, – я буду занята поиском инструментов и написанием приказа от имени Главнокомандующей.

С едва слышным «Очаровательная робость…» она захромала к столу.

Отойдя за дырявую китайскую ширму, Александра торопливо сменила чикчиры, подвертки и натянула громоздкие кожаные сапоги с привинтными шпорами.

– Кстати… откуда вы догадались, что я «бренчу романсы»? – спросила она, влезая в рукава черного доломана.

– У вас мозоли на кончиках пальцев, – пояснила Ягина, скрипя пером по бумаге. – Вы, стало быть, левша?

– Так и есть. – Александра застегнула серебристые пуговицы. – На каждой гитаре приходится перетягивать струны.

– У нас не придется. Найдете гитару – сможете преспокойно играть, урожденные потусторонние почти все левши. А сражаетесь вы как?

– Отец подарил саблю. – Закрепив на плече ментик, она подвязала свою старую портупею с тем самым отцовским подарком. – Сделана по заказу, с гардой с другой стороны.

Александра достала из сундука запыленный кивер. Он был черен, как и остальная форма, с посеребренным шнуром по краям тульи, красными кистями и пышным вороным султаном.

– Пистолетов у вас нет? – спросила она на всякий случай.

– Кто же мне их даст, – вздохнула Ягина. Подув на законченное письмо, она повернулась. – Ну, готовы?

Александра надела кивер, зацепила ремешок под подбородком и выступила из-за ширмы, щелкнув каблуками.

– Готов.

Ягина осмотрела ее вполне довольно, но, задержавшись на лице, прицокнула:

– И отчего же вы, сударь, не потрудились отрастить усы? Весь царский полк усатый… Эх, не поверят…

– Сделаю все, что смогу, – развела руками Александра.

Накинув шинель, Ягина подошла к коту, поцеловала между ушей.

– Ну, до встречи, Баюша. Ежели все получится… на старом месте.

Вручив Александре горшочек углей, она подхватила со стола пустую зеленую бутылку и запечатанное письмо. Последними в ее руках появились железные кандалы.

Глава 6
Огонь, вода и медные трубы

Подземный ход тянулся, словно каменный чулок, все дальше. В свете масляного фонаря виднелись осыпающиеся стены, влажный пол и отбегающие в темноту мыши. Огромные камни и разросшиеся корни то и дело преграждали дорогу, приходилось пробираться ползком или перелезать поверху. Александра попробовала задавать вопросы, но Ягина наказала ей вести себя тихо, так что пришлось идти молча. Мрачное место навевало мысли разные, но одинаково безрадостные, и Александра, сама того не замечая, принялась думать, как это частенько бывало, как бы она рассказала обо всем этом в письме брату.

«Если бы я только могла написать тебе, Петро, где я и что делаю, ты бы не поверил. Ни ты, ни я с детства не боялись ужасных историй про русалок и леших, а уж с тех пор, как уверились в их правдивости, и вовсе мечтали своими глазами увидеть Потустороннюю Россию. Помнишь, как представляли волшебные балы, парящие дворцы и роскошные приемы? Так вот, скажу я тебе, мы горько ошибались в наших наивных фантазиях! Здесь все не так. Прекрасных дев здесь заточают в башнях, о павших воинах говорят как о свиньях, а о чести и не слыхивали. Но мне светит удача! Я отыскала союзницу и с ее помощью смогу перейти границу. А там – вернусь в полк, обратно в строй, и когда увижу тебя, Петро…» Александра сбилась. Пережитое волнение заставило ее забыть о ссоре с братом, и в мыслях она обращалась к нему, каким он был до предательства – союзником любых авантюр, родной душой, лучшим другом. Теперь же все вернулось. Укоряя себя за слабость, она твердо закончила: «…когда увижу тебя, Петро, я спрячусь. Скроюсь, чтобы ты не выдал меня, не очернил перед другими и не отнял мою свободу». С этим она зашагала увереннее, наказав себе никогда больше не писать Петру ни строчки.

– Сюда. – Ягина указала на неприметную дверцу.

Александра отперла ее ключом, навалилась, и петли завизжали.

С той стороны оказался тюремный коридор, жаркий и смердящий. Потолки здесь позволяли идти во весь рост, а дорогу освещали лампады, отражаясь в лужах под ногами. Кладка была старой, но необычайно крепкой, становилось ясно, что по этим тоннелям водили арестантов и сто, и двести лет назад, а возможно, и того раньше. Александра шла осторожно, выбирая дорогу, чтобы не оступиться. С каждым шагом жар усиливался, запахло псарней.

– Кажется, мы близко к первым воротам?

– Тише! – шикнула Ягина.

Александра прикусила язык, но поздно. Их услышали. Прямо из стены вырвался дикий, безумный голос. Александра отшатнулась. Ни окошка, ни решетки не было видно, но в крошечную щель между камнями просунулся длинный костлявый палец с черным обломанным ногтем. Кажется, кто-то был там замурован и, услышав голоса, воспылал надеждой. Он бормотал что-то на незнакомом языке, тянулся, явно умоляя, и Александра остановилась, пытаясь разобрать слова.

Ягина толкнула ее в спину: «У нас мало времени».

– Кто там?

– Откуда мне знать? Мы пришли не за этим. Идемте.

Александра подчинилась. Чем дальше, тем мутнее становилось на сердце. Страшные стенания и мольба все звучали в ушах, пока она, следуя указаниям, сворачивала то направо, то налево.

Наконец дорогу им преградили мощные железные ворота, а с ними – и первая стража.

Хоть Ягина заранее и описала ее вид, Александра застыла, во все глаза таращась на двух чудовищных каменных псов, замерших по сторонам от входа. Ростом они не уступали лошади, а их могучие когтистые лапы посоревновались бы размером с медвежьими. Правда вот мордами они до удивления походили на дядьку Терентия Павловича, любителя расстегаев и бани погорячее, – курчавым вихром, свирепыми бровями и окаменелым, словно после водки, взглядом.

Учуяв нарушителей, бестии ожили, встряхнулись и раскрыли пасти. Огромные пустые глаза их выкатились, с толстых клыков брызнул огонь. Стало нестерпимо жарко, висок обожгло – это вспыхнула медная пуговица на ремне кивера. Ну и чудища!

Каменный рык сотряс воздух. Псы рванулись.

Александра не дрогнула, памятуя наказ Ягины: черпнув углей из горшочка, она бросила их в раззявленные пасти. На мгновение показалось, что такая глупость не сможет отвлечь охрану от исполнения долга, но нет, псы немедля запрокинули морды и принялись хрипеть, а потом и жадно чавкать, как самые обычные собаки. Александра кинула еще, теперь на пол. Псины припали носами, жарко черпая рассыпанные искры жесткими каменными языками, теперь еще сильнее напоминая дядьку над блюдом расстегаев. Они грызли, а Александра добавляла, даже когда перчатка оплавилась, а кожа на ладони вспухла.

Наконец горшочек опустел.

– Скорее, – шепнула Ягина. – Пока они не наелись!

Проскользнув мимо чавкающих собачьих пастей, Александра дернула дверь, и та с визгом отворилась.

В новом коридоре было темно, но Ягина наказала не зажигать светильник, пришлось идти на ощупь, пока вдалеке, тихонько светясь, не показались железные прутья нового входа. На первый взгляд перед ним было пусто, но стоило Александре ступить ближе, как сверху обрушился неистовый поток воды, ослепив, сбив с ног, забив глаза и уши. Тоннель в мгновение заполнился до потолка, заставив барахтаться и задыхаться. Этого испытания Александра страшилась сильнее, чем чудовищ: ощущение, как внутренности наполняются водой, ожило и привело все члены в негодность. Младенцем она едва не утонула, о чудесном спасении все еще напоминали шрамы под челюстью, и теперь руки и ноги обмякли. Александра забарахталась беспомощной килькой в сетке.

Рядом, в облаке зелени и меди, грациозной медузой парила Ягина. Совершенно спокойная, она держала закованные руки за спиной и только кивнула: «Пора».

Александра дернула из-за пазухи бутылку и попыталась откупорить ее – да только пальцы, не слушаясь, скользили, а пробка не давалась. «Скорее, скорее!» – читалось в обеспокоенных глазах Ягины. Александра потянула сильнее. Ну давай же ты, проклятая! Никак. Пробка и не думала подчиняться, явно желая, чтобы третья смерть настигла Александру совсем уж бесславно, в тоннелях Кощеевых казематов. Но нет, дудки! Сунув руку в рукав, Александра обхватила мерзавку грубой манжетой доломана и дернула.

– Бр-р-рыльк! – сказала пробка, выпрыгивая из горла.

Вокруг немедленно поднялся тугой водяной вихрь. С гулким утробным звуком вода закрутила воронку и, урча, принялась вливаться в горлышко. Бутылку трясло и дергало, рука онемела, но Александра держала. Воздух закончился, легкие вспыхнули, сердце бухнуло в горло, но она держала, и вскоре вода спала, позволяя вдохнуть, а потом и вовсе втянулась вся до последней капли.

Упав в изнеможении на пол, Александра заткнула пробку и откинула бутылку. И тут же пораженно ощупала доломан – он был совершенно сухой, от воротника до шнуровых петель. Надо же, как здесь бывает… Почему-то это полезное, практичное волшебство показалось ей, проведшей не одну дождливую ночь в промокшем насквозь мерзлом мундире, похлеще огненных псов и возникающих из ниоткуда потопов.

Она обернулась поделиться своим восхищением с Ягиной, но та уже стояла на ногах и глядела слишком озабоченно.

– Пойдемте, пойдемте! – заторопила она.

Александре передалось ее беспокойство. До последних ворот они почти бежали. Ягина то и дело оборачивалась, тяжело дышала и припадала на больную ногу – подобная спешка явно была для нее испытанием, – однако помощи не принимала.

И вот наконец показалась последняя дверь: толстые чугунные ворота, врезанные в каменную стену и расписанные буквами незнакомого языка. По сторонам от них стояла пара рыцарей поистине исполинских, в старинных латах и шлемах с глухими забралами, будто с головы до ног отлитые из меди. В руках они держали мечи, каждый ростом в полторы Александры.

Разглядывая охрану, она остановилась. С детства помнила о них из прочитанных взахлеб в детстве рыцарских баллад – о Тристане или Гавейне. Вот это были герои! Они пускались в путешествия ради помощи несчастным и несправедливо обиженным, бросались на защиту чести дамы сердца. Сколькими вечерами они с Петром играли в эти легенды, то и дело меняясь ролями – Петр все норовил сделать из Александры прекрасную даму, но она требовала справедливости, а значит, в половине игр шелковый капор доставался брату. Ночами же Александра мечтала, что, выросши, обязательно станет, как они, проводить жизнь не в праздных увеселениях, а в подвигах, а то и вовсе в поиске своей волшебной чаши.

И вот теперь она увидела своих героев вживую. И оробела. Рыцари, что стояли перед дверью, громадные и свирепые, с тусклым светом, мерцающим из забрала, скорее походили на злобных великанов из тех же баллад, готовых отрубить герою голову за принятый от жены платок или спасительную нитку.

Услышав шаги, рыцари ожили, прорези в забралах загорелись. Стражи подняли мечи.

Пятясь, Александра вспоминала слова Ягины: «Вы, сударь, унтер-офицер Бессмертного лейб-гвардейского полка, личной государевой роты. Держитесь соответствующе». Легко сказать!

Глядя, как один из рыцарей делает шаг навстречу, Александра потерялась, в голове сделалось предательски пусто.

– Посланник Главнокомандующей… – начала она и запнулась. – Депеша… срочный приказ…

Рыцарь поднял меч и замахнулся.

– Они вам не верят! – прошипела Ягина. – Будьте увереннее, ну же!

– Важный приказ… Главнокомандующая… срочно…

Воздух лопнул. Лезвие взвизгнуло, блеснуло, тяжелый меч просвистел над кивером, Александра едва успела отпрянуть. На плечо осели состриженные грозным оружием ошметки черного султана. Такой удар мог бы рассечь позвоночник, располовинить голову – неужто теперь драться с этим ходячим медным самоваром?!

– Срочный… – Александра пригнулась, сберегая голову от нового удара, – срочный…

Второй рыцарь махнул справа, пришлось отпрыгнуть. Александра обнажила в ответ саблю, но в сравнении с пудовыми двуручными таранами та показалась иголкой. Да и сама Александра смотрелась хорьком между двух медведей.

И все же… разве хорек не юркнет у медведя между ног, уходя от удара лапой? Не успеет укусить в нос, пока медведь размышляет, куда это он подевался? Александра всю юность училась сражаться против соперника, что будет больше и сильнее, и сейчас советы старого учителя спасали ей жизнь, секунда за секундой. Мсье де Будри поучал: «Вы, мадемуазель, должны порхать, будто вам подпалили платье. Ваше главное правило: держите противника как можете далеко, а когда он отвлечется – как можете близко, но только на один ваш удар, не больше». Так что Александра порхала. Отклонялась, отступала, отпрыгивала. Делала так, чтобы рыцари мешали друг другу, пока наконец один из них не открылся.

Нырнув под тяжелую медную руку, она изо всей силы ткнула в просвет лат под мышкой. Сабля вошла глубоко и мягко, будто в живое, вот только из щели не показалось и капли крови. Боли рыцарь тоже не выказал, даже не пошатнулся. Зато в ответ он двинул локтем и сбил с ног. Упасть получилось набок, голова сбереглась, только звонко клацнули зубы. Александра крутанулась, уходя от удара, откатилась от ухнувшего меча, но попала ровно под замах второму рыцарю. Он занес свой пудовый меч.

«Я – унтер-офицер Бессмертного лейб-гвардейского полка, личной государевой роты, – повторяла про себя Александра. – Я – унтер-офицер…»

Не помогало. Да и как могло помочь, если мысли только и заняты тем, чтобы не быть раздавленной медной пяткой? Это ротмистр Пышницкий мог сохранять устрашающий боевой тон и даже раненый, под картечью, продолжать отдавать приказы… В этот самый момент Александру осенило – пулями в голове мелькнули воспоминания. В ушах загрохотало устрашающее: «Быстро-о-ов!», от которого каждый раз, словно у болонки, прижимались уши. А после мелькнуло грозное: «Вы в бой собрались или на танцы?», а еще зловещее: «Я вас научу стоять на смотре по форме!» и, конечно, громогласное: «Извольте выпол-нять!», от которого ноги сами бросались, куда их послали.

Александра дернула из кармана гербовую бумагу.

– Срочный приказ от его величества! – рявкнула она что есть мочи, воспроизводя тон ротмистра. – Что вы себе позволяете! Пропустить сию минуту! Ответственность за промедление ляжет на вас!

Меч рубанул, ухнул. Должен был разрубить Александру пополам, но вместо этого ударил об пол на волосок от кивера. Мгновение рыцарь выжидал, слепя из прорезей в забрале, а после выпрямился и отступил на место. Протянул руку, принимая приказ.

Александра вскочила.

– Распоряжение Главнокомандующей поместить нарушительницу под стражу, в камеру за этой дверью. Немедленно!

Рыцарь развернул приказ. Пока он смотрел печать, Александра отступила к Ягине.

– Вы, кажется, говорили, ваша просьба не связана с риском для моей жизни.

Ягина коротко усмехнулась:

– Я предупреждала, что играть требуется мастерски. А вы, сударь, еще слишком молоды, чтобы научиться врать так искусно.

Александра только вздохнула.

Рыцарь достал из складки в латах медный ключ, поднес к замочной скважине, но в этот момент из-за двери донесся надрывный и хрипящий вопль, похожий на крик неведомой птицы. За ним последовало бормотание, болезненные стоны и неясные причитания.

Александра поежилась. Что Ягине там нужно? Кого она собралась вызволять из камеры? Вспомнились слова Марьи Моровны: «Ты знаешь, как она может быть опасна».

Скинув неплотно застегнутые кандалы, Ягина решительно подалась вперед, но тут же отшатнулась. Дверь отворилась изнутри, и из-за нее показался молодой человек, парадно и по-бальному одетый. Черными были его фрак, брюки и туфли, и лишь платок, перевязывавший ворот рубашки, отливал синевой.

– Что здесь творится? – Он сдвинул густые темные брови. – Ягина? По какому праву вы здесь?

Молодой человек был высок и худ, черен волосами и немного сутул. Кожа его из-за молодости была на щеках неровной, но это не портило красивого лица с острыми скулами и прищуренными светлыми глазами. Высокомерность во взгляде выдавала дворянский титул, а бриллиантовая булавка для шейного платка намекала на высокое положение в свете, и Александра, намеренная теперь ни за что не оплошать в своей роли, вытянулась во фрунт и звякнула шпорами.

– Имею распоряжение Главнокомандующей поместить нарушительницу под стражу, в камеру за этой дверью, – сказала она, довольная тоном, в равной степени сочетающим почтение и уверенность. – Приказано выполнить безотлагательно.

Молодой человек окинул ее взглядом, которым обычно окидывают табуретку, запнувшись о нее ночью, и повернулся к Ягине:

– Что за комедию вы тут ломаете, сударыня, извольте объясниться.

Ягина посмотрела на него гордо и с вызовом:

– Я просто хочу ее увидеть.

При звуке ее голоса из-за двери завыли. Зазвенело, разбиваясь, стекло, лязгнул металл, что-то захрустело, грудой падая на пол.

– Вы же видите, вы делаете только хуже, – отрезал молодой человек, закрывая собой проем. – Оставьте это.

Не слушая его, Ягина ринулась вперед.

– Я здесь, гран-мама! – закричала она, ударяя кулаками в его грудь. – Я здесь, я тебя вытащу!

Ответом ей был новый звериный вой.

– Опомнитесь, Ягина! – сказал молодой человек, теряя самообладание. – Вы делаете ей больнее! Прекратите!

Но Ягина продолжала кричать, за дверью продолжали бесноваться, и молодой человек явно растерялся, как призвать всех к порядку. Он схватил Ягину за руки, останавливая удары. Она вырвалась. Молодой человек сделал шаг навстречу, но Александра вклинилась между ними. Рыцари схватились за мечи.

– Хватит! – рявкнул молодой человек так громко, что все замерли. Он яростно посмотрел на Ягину: – Вы же видите, ваша выходка ставит всех под угрозу. Вас уже наказывали за попытку проникнуть сюда, вы снова хотите попасть в немилость его величества?

Не дождавшись ответа от Ягины, он перевел взгляд на Александру.

– Сдайте оружие, офицер, – сказал он тоном человека, не сомневающегося в том, что приказ будет исполнен.

Александра не сдвинулась с места. Его холодность и грубость с Ягиной заставляли только крепче сжимать саблю.

– Никак не могу, ваше сиятельство. – Титула молодого человека она не знала, поэтому рискнула обратиться как к графу или князю.

– «Ваше высочество», – грозно исправил рыцарь. – Перед тобой великий князь цесаревич Константин. Исполняй, что велено!

Александра смутилась лишь на мгновение.

– Никак не могу, ваше высочество, – сказала она, дернув головой в быстром поклоне. – Я поклялся защитить Ягину Ивановну ценою жизни.

Константин нахмурился. Увидев, что Александра не намерена подчиняться, он обратился к Ягине:

– Это ваш последний шанс. Вы же понимаете, что по-вашему не выйдет. Отступите.

– И не подумаю! – Ягина тряхнула волосами. – Как видишь, Коко, у меня теперь есть защитник.

– То есть вы хотите его крови?

Они встретились взглядами и принялись яростно сражаться. Сверлили друг друга долго, и неясно было, кто побеждает. Но вот, наконец, Ягина прикрыла глаза и, сделав шаг назад, положила ладонь на рукав Александры.

– Опустите оружие, сударь, – сказала она тоном, принимающим поражение. – Отдайте.

Вид ее, еще мгновение назад такой сильной и гордой, а теперь потерявшей надежду, затмил все остальные переживания. Но Александра не знала, как ее утешить. Поэтому она вложила саблю в ножны, отцепила портупею и протянула цесаревичу.

Тот потянулся, не глядя, все еще следя за Ягиной, и случайным прикосновением едва не столкнулся с пальцами Александры. В последний миг он отдернул руку, словно от горячей заслонки. Посмотрел теперь на нее внимательно, впервые по-настоящему заметив.

– Живой? – спросил он пораженно. – Ягина, как это понимать… Откуда?

В глазах Ягины зажглось мрачное торжество, будто его смятение было для нее крошечной победой.

– А это спроси у своих гусар, как они забрали живого человека.

Поняв, что от нее больше ничего не добиться, Константин повернулся к Александре.

– Ваши звание и полк, – спросил он приказным голосом.

– Корнет второго Кунгурского полка, – вытянулась Александра.

– Живого Кунгурского полка?

– Так точно.

Еще раз окинув Александру обеспокоенным взглядом, Константин прикрыл за собой дверь камеры.

– Вам следовало немедленно доложить о нем, Ягина.

– Чтобы Мегера Моровна высосала его и выкинула в яму?

Константин не ответил. Немного помедлив, он раскрыл ладонь, и Александра вложила в нее саблю.

– Следуйте за мной, корнет. – Он сделал знак рыцарю, и тот, закрыв на ключ двери камеры, отступил на свое место.

– Что будет с Ягиной Ивановной? – спросила Александра.

Константин покачал головой.

– Запрут на пару недель в башне, не впервой. Не беспокойтесь, корнет, своей выходкой она поставила под угрозу исключительно вашу жизнь. Идемте.

Он решительно зашагал к двери. Александра отправилась следом, но услышав, как ее окликнула Ягина, остановилась.

– Как ваше имя, сударь? – В этом вопросе слышались и раскаяние, и благодарность, и надежда на встречу.

– Быстров, Александр Михайлович, – сказала Александра и поклонилась.

Глава 7
Игла в яйце

Шаги Александры отдавались по лестнице звонко-шпорным эхом, поступь Константина в мягких бальных туфлях была почти неслышной. Шли они торопливо и молча, и за все это время цесаревич не удостоил ее ни взглядом, ни словом.

«Кажется, Петро, возвращение мое откладывается, насколько – признаюсь тебе, я боюсь даже думать. Какая участь ждет живого в царстве Мертвых? Пока вершитель моей судьбы, кажется, не слишком расположен. Помнишь зловредного гуся, от которого мы забирались на старую иву? Того, что три лета гонял нас по клеверному полю, а на четвертое был подан с яблоком в клюве? Так вот, местный цесаревич – вылитый он, похож и важностью, и спесью. Клянусь тебе, как глянет – так я тоскую, что рядом нет нашей ивы. Вряд ли он будет так же добр, как Ягина Ивановна, и предложит мне вернуться. Что ж, значит, буду прорываться с боем. Но как бы ни сложилось, имей в виду, Петро, что вскорости я найду с тобой встречи, и…»

Александра оборвала себя, с досадой вбивая каблуки в мрамор. Когда уже она отвыкнет бросаться к Петру с каждой своей радостью и тревогой? Когда перестанет нуждаться в его мнении, его поддержке? Когда перестанет мечтать о том, чтобы снова с ним до смерти о чем-нибудь спорить? Нет, нет, больше никаких писем. Ведь он тогда дал ясно понять, что она ему не родня и не ровня. Не думать о нем, не нуждаться в нем, не ждать встречи с ним, хоть бы он был в трех шагах, даже и в самой Потусторонней России!

– Вы знаете, где вы?

Александра очнулась от звука спокойного голоса.

– Да… Ягина Ивановна объяснила.

Некоторое время они снова шли молча.

– Вы, кажется, составили весьма лестное впечатление о Ягине, – сказал Константин, не оборачиваясь. – Так вот, корнет… оно ложное. Ягина использовала вас, и с дурной целью, склонила вас нарушить запрет…

«Запреты тоже бывают дурными», – подумала Александра, но вслух не сказала. Вместо этого она спросила:

– Что меня ждет, ваше высочество?

– Это решать не мне.

– Кому же?

– Его величеству.

При этих словах Александра почувствовала, как кровь загорелась. «Упаси вас все что ни на есть счастливого на этом свете от встречи с Кощеем», – так, кажется, сказала Ягина? Но теперь Александра сама идет на встречу с правителем Мертвого царства. А если это и есть ее судьба? Царь Кощей… тот самый, чьим приказам подчинялись воины, уничтожившие живой гусарский эскадрон. Вдруг встреча с ним – возможность взыскать справедливость? Александра с сожалением посмотрела на саблю, зажатую в руке Константина. Хотя… что она сможет сделать? Ведь она даже не знает, подействует ли на него сталь, не зря он во всех сказках зовется бессмертным…

В конце коридора показалась дверь. Константин было взялся за ручку, как вдруг поднял лампу и посмотрел в упор на Александру:

– Эта дверь ведет во дворец. Кого бы мы ни встретили, с кем бы мы ни столкнулись, не смотрите в глаза, не открывайте рта и – сильнее всего предупреждаю вас – не давайте никому себя касаться. Живой в Мертвом царстве – слишком соблазнительное блюдо, вам это ясно?

Чувствуя настоящую опасность в его напряженном тоне, Александра кивнула:

– Так точно.

С другой стороны дверь выглядела как часть стены – совершенно неотличима, разве что напротив, вытянувшись во фрунт, стояла охрана: два бравых гвардейца в блестящих кирасах, оба сухие, как старые покойники, с горящими глазами и проеденной на щеках плотью.

Константин повел Александру дальше, туда, где из-под закрытых дверей лился свет и гремела музыка. Лампа покачивалась в такт шагам, выхватывая из темноты плотные бордовые драпировки в римском стиле, мраморные колонны и лепнину под расписным потолком, отсвечивая на позолоченных рамах дворцовых портретов, отражаясь в огромных зеркалах и на лакированных ручках шелковых кресел.

Внезапно дверь справа распахнулась. Из нее, обмахиваясь крошечным веером, выскользнула молодая дама в роскошном бальном платье густого вишневого цвета. Высокую прическу ее удерживала золотая лента и пара ярких, будто бы даже горящих перьев, а винные рубины лежали на белой груди, словно на атласной подушке. Но удивительнее всего было лицо – совершенно бескровное, словно у статуи, с глубокими искрасна-черными глазами. Глаза эти были совсем как у Штефана Карловича, посла, сравнившего мертвых гусар со свининой.

Увидев Константина, дама взвинтилась, будто легавая, почуявшая близкую куропатку.

– Нет, ваше высочество, с вашей стороны это просто бессовестно – бросать нас в такой вечер, – попеняла она игриво, делая приглашающий жест, будто подгребая его лапкой поближе. – Вы и так скоро уедете к этой дикой холодной женщине, к этим лесным варварам. Подарите же нам напоследок хоть пару вальсов!

Александра осторожно взглянула на Константина. Она ждала, что лицо его переменится, приобретет то восторженное и одновременно снисходительное выражение, которое обыкновенно возникает на лице мужчины, увидевшего красивую женщину. «Мне приятно с вами разговаривать, потому что в этом разговоре я сам себе приятен, ведь ваша красота делает комплимент моей наружности, а ваше простодушие – моему уму, вы лишь зеркало, в котором я сам себе кажусь лучше», – вот что чувствовалось в голосе и взгляде каждого мужчины. Даже Петр, отучившись в Париже, усвоил эту манеру – правда, применить ее на себе Александра не позволила. И вот теперь она выжидала, как с появлением дамы изменится цесаревич.

На ее удивление, он ответил лишь поклоном.

– Сожалею, графиня, срочные государственные дела.

– Неужели они не могли бы подождать до завтра? – Тонкое лицо графини вдруг испортилось настоящим испугом: – Это не война?

– Нет-нет, графиня. Не беспокойтесь.

Графиня изящно всплеснула руками. Веер выскользнул из ее ладони и взболтнулся на жемчужной нитке.

– Ах, последнее время я словно на иголках! Новости из дома все ужаснее. Цепеш в панике, отец твердит о войне. Эти бездельники и бунтари, захватившие столицу…

– Они лишь просят вашего короля исполнить свое обещание.

Жалостливая морщинка между бровей графини немедленно превратилась в хмурость.

– В его положении… его вынудили подписать те глупые бумажки!

– И все же его величество сам подписал декрет о Конституции. Разве не должен он быть верен своему слову?

– Вы же не сочувствуете этим… головорезам?

Графиня взметнула веером, взволнованно вдохнула – еще и еще – и вдруг замерла. Качнув пылающими перьями в прическе, она внимательно вгляделась в Александру.

– Зачем портить такой вечер политикой, лучше танцевать, – сказала она вкрадчиво. – Раз уж вы заняты, ваше высочество, возможно, ваш милый гость останется на мазурку? – Небольшие, но острые клычки выглянули из-под ее улыбки.

Константин сделал шаг навстречу – вроде бы для большей учтивости, однако теперь он стратегически стоял на ее пути к Александре.

– К сожалению, мы оба незамедлительно вызваны к его величеству.

– Но вы вернетесь после?

Константин поклонился:

– Непременно.

Графиня протянула руку, и Константин прижал губы к пальцам в атласной перчатке. Отпустив крошечную ладонь, он сделал знак Александре следовать за ним, однако графиня не позволила. Подняв руку перед Александрой, она улыбнулась. В глазах ее жирно блеснуло, давая понять – она лишь хочет увериться в свежести добычи.

Александра поклонилась.

– Не посмею, ваша светлость, – сказала она кротко, так и не распрямляясь, – мой вид слишком непригляден после боя.

В доказательство она продемонстрировала свои руки. Вид ее перчаток, прожженных, обезображенных засохшей кровью и грязью, заставил графиню прикрыться веером. «Какой конфуз!» – послышалось из-за кружевного с перламутром экрана.

– Графиня, – кивнул Константин прощально.

– Имею честь. – Александра парадно щелкнула каблуками и последовала за ним дальше по коридору.

Когда от клыкастой дамы их отделила дверь, пара вытянувшихся гвардейцев и несколько сновавших лакеев, Константин окинул ее быстрым взглядом.

Продолжить чтение

Война и потусторонний мир

ПрологСмерть в серебряных эполетах

Глава 1Мальки в карманах

Глава 2Шкатулка с двойным дном

Глава 3Ночные фейерверки

Глава 4Смотр мертвецов

Глава 5Без окон и дверей

Глава 6Огонь, вода и медные трубы

Глава 7Игла в яйце

Пролог
Смерть в серебряных эполетах

Глава 1
Мальки в карманах

Глава 2
Шкатулка с двойным дном

Глава 3
Ночные фейерверки

Глава 4
Смотр мертвецов

Глава 5
Без окон и дверей

Глава 6
Огонь, вода и медные трубы

Глава 7
Игла в яйце