Рой

– У тебя был выбор! – крикнул я ей вслед.

– Прекрати, завтра же его ноги здесь не будет.

Дверь захлопнулась, да только я продолжал срывать голос:

– У меня не было выбора, у тебя он был!

Вся комната была прокурена, стопы мои были грязные, ведь тапки застелились затлеянными сигаретами из пепельницы, их было так много, что они покрыли обувь наполовину, и только носики тапочек мне едва удавалось разглядеть. Двери поломанные, стены тоже, вдобавок всё в паутине; мне часто уже снились одни пауки, да и сам я уже походил на паука; вокруг разбросаны вещи, где было стеклянное – то было разбито. Я ощущал только тлен. Вспоминал улыбки всех людей, с которыми мне довелось повстречаться за жизнь. Через десять дней мне исполнится двадцать, а я стою без ничего, весь грязный, хотя только вчера парился в бане; я выспался вечером, ночью не усну; у меня товарищ приехал из-за границы, а я поболтать не в состоянии, он завтра уезжает, да и что я должен ему говорить на прощание?

– Это банка с твоими анализами на столе? – зайдя в свою комнату, выпалил я.

– Ты дурак? Это шампунь, – пытаясь заглушить во мне огорчение от жизни, мило произнёс он.

Наверное, только так я и мог отшутиться. Порой кажется, что людям надо напрямую излагать свои мысли и чувства, но в двадцать первом веке я ещё не настолько сомневаюсь в сентиментальности людей, чтоб не доверять человеческой проницательности. Иногда всё-таки стоит пошутить, даже когда время не подходящее; и после этого мне говорят, что я не могу улыбаться в плохих обстоятельствах. А почему вообще существует "плохое"? Мне кажется, по той же причине, по которой существует "хорошее". Весьма простой ответ, который пришёл ко мне не поздно и не рано. Но всё же я ушёл куда дальше и стёр к чертям это "хорошее" и "плохое", посему беру их в кавычки. Софизмы придуманы для людей, а "плохого" и "хорошего" вовсе не существует.

Я не знал, куда мне идти, зачем, как. Я может воображал себя обычным семьянином, хотя мало в это верилось. А ведь ещё чуточку назад (всего пару месяцев прошло), как я пылал идеями. "Всё тщетно, – сказал себе я, – мне незачем стараться, не для кого. Моё тело болит, энергию я высосал всю. От меня остались только тлеющие остатки воспоминаний об "Отверженных" Гюго". Пока я думал над этим, пока писал этот текст, ко мне обратился товарищ:

– Не хочешь покурить и посмотреть, как я сжигаю свои старые бумажки?

– Давай, – спокойно произнёс я.

Он достал пачку небольших писем и картинок, скреплённую резинкой, а я в свою очередь взялся посмотреть.

– Это картина Сурикова "Утро стрелецкой казни".

– Так зачем нам её сжигать?

То была десятисантиметровая открытка, на которой ничего не было написано.

– Ты что-нибудь слышал о белом Кремле?

– Нет, – ответил я.

Он указал на эту открытку и показал сзади Кремль, а потом сказал:

– В общем, они экономили на краске.

После того как мы набили пару сигарет табаком, вышли в сад и сожгли только бедного Сурикова, он мне сказал: "Ладно, остальное я оставлю".

Я так и не понял, к чему он хотел всё это сделать, тем более там были подарки и от его возлюбленной, с которой он даже не ссорился. Не знаю, к чему такой шаг.

Мы зашли обратно в дом. Кот сидел на кресле, в котором никогда не был. Всегда избегая моих "имений", кои составляли две комнаты, он никогда здесь не ложился. А сегодня так настойчиво облюбовал моё кресло. Мы с товарищем разложили кресло, из него выпали поэмы Пушкина. Улеглись. А потом он со смехом в лице, завидев, что я не убрал сборник, сказал:

– Лежим: ты, я и Пушкин.

– Вот кто рождается, когда двое мужчин лежат в одной постели. Будь один из нас женщиной, между нами лежал бы ребёнок.

Я пытался придаться воспоминаниям, зацепиться за малейшую ниточку смысла. Почему же я жил до сегодняшнего дня? Не лучшим ли выходом было не мучить себя и через десять дней покончить с собой? Я терпеть не могу эти банальные напутствия. "Испытания в жизни" – разве я бегу марафон? "Решать проблемы" – разве они у меня есть? "Жизнь дана нам одна" – Сюдзи Цусима говорил: "У человека должно быть право жить и право умереть". "Просто наслаждайся" – в чём заключается моё наслаждение? "А ты найди" – среди чего? "Создай" – для этого необходимо хоть малейшее представление о будущем творении.

Поэтому на чаше весов не оставалось ни одной причины, чтобы жить.

Товарищ яростно созывал меня с собой, за пару тысяч километров отсюда.

– Я готов повременить со своими делами, чтобы показать тебе иной мир. Повидаешь множество городов. Да и мне просто интересна твоя реакция.

Я понимаю, он хотел вытащить меня из этой комнаты. Даже его двухнедельное пребывание здесь дало понять, что я был трезвый с ним только два дня. Да, все остальные дни я пил.

Образовались огромнейшие пробелы в моей памяти, пол-личности, которая и так на этапе формирования, словно стёрлась.

Мой товарищ на отказ о совместной поездке декламировал Бродского:

"Не выходи из комнаты, не совершай ошибку.

Зачем тебе Солнце, если ты куришь Шипку?

За дверью бессмысленно все, особенно – возглас счастья.

Только в уборную – и сразу же возвращайся".

По нему была видна досада. Он – человек, который сам без цели путешествует по миру (так товарищ выражался о себе), – испытывает беспомощность.

Его предложения были заманчивы. В одном мы собирались отправиться за четыре тысячи километров на юг, к моей знакомой по переписке. В другом – навестить на недельку нашу общую подругу за тысячу. Я даже отказался ехать к родной сестре, которая находилась в восьми сотнях от меня.

Я не испытывал истинного комфорта в своей комнате, скорее наоборот. Навряд ли у меня был страх. Я просто не желал видеть людей. Противоположность города – природа. Я до последнего думал, что именно она мне нужна. Пока не случилась поездка на рыбалку.

Решившись съездить с тем самым товарищем и взяв с собой ещё одного, мы остались там на одну ночь (чтобы было легче отличать одного от второго, то будем звать второго Артур).

– Там всегда клюёт, – говорил мне Артур по пути, – тебе понравится кого-то поймать.

Я, будучи совершенно бездарен в рыбалке, особо и не надеялся, но взял с собой новую удочку, которую купил мне отец. На ней ещё не было лески, крючка и прочего, но Артур, научив меня, поставил всё сам. Дальше, даже когда окунь срывал крючок, я ставил его самостоятельно.

Мы ехали пару часов, чтобы увидеть скудный пейзаж, который меня ничем не впечатлил – это раз. Хоть ребята и говорили о красоте, сравнивали её с каньонами в Америке, мол это Дикий Запад, моё сердце это вообще не тронуло. Да, большое озеро, скалы (под одной из таких мы даже установили палатку), рядом проблёскивали горы, на другом конце водоёма красивая зелень, а чуть повыше нас тропа из разноцветных растений, которую посеяла природа. Ох, как же много пауков было в этих кустах и цветах. Кстати, насекомые были уже вторым пунктом. В-третьих, не особо приятный сон. Палатка, хоть и располагалась под одной из скал, но я спал в ней на камушках и углях от костра. Воздух не самый свежий и чистый, но чистый, просто я дышал за свою жизнь и более блаженным в других местах.

А ведь там действительно клюёт. Моя первая рыба, которую я поймал, была сорожка. Не маленькая, но и не большая. Новая катушка при этом слетела, я ловко схватился за неё и вытянул рыбу, крутя её на разобранной удочке. Дальше катушку закрепил Артур, и я благополучно вылавливал рыбу через раз. Мне понравилось, в этом было что-то приятное. Опять-таки, это не цепляло мою душу, так что не думайте, что я купил рыбацкий инвентарь и переехал в лес питаться одной рыбой.

Наступила ночь, млечный путь показал себя во всей красе.

Артур ушёл спать, а мы с моим товарищем-путешественником остались стоять, запрокинув головы на звёзды.

– Спутник; а ведь космонавты так далеко от дома.

– Не то, что мы, в девяноста километрах от дома. На МКС, наверное, кипит жизнь.

Я ничего не ответил, просто продолжал хладно смотреть на звёзды. Раньше мне так нравилось это, так вдохновляло, можно сказать, я дрожал от предвкушения моих личностных прекрас жизни. А сейчас я не хотел уезжать, не хотел оставаться. Абсолютное безразличие ко всему меня ничуть не напрягало. Да и сейчас оно не волнует. Наутро мы проснулись пораньше, приготовили поесть и принялись рыбачить дальше. Мой товарищ-путешественник вёл дневник с записями, читал те самые поэмы Пушкина, которые оказались потом на постели, и просто лежал на скалах. В это время мы с Артуром закидывали удочку в воду. Поспав, поев ещё раз, прогулявшись, у этих двоих созрела идея – прыгнуть со скалы в воду. Я не противился ей, но была она мне, честно сказать, неприятна – я не люблю воду (о, Господи, мне не угодишь). Скала была не страшная, я прыгал с куда более высокой, хотя и летели мы секунды две-три. Для меня это выглядело так: "спецназ синхронно прыгает в воду". Адреналина во мне не обнаружилось, я летел со спокойными думами, с такими же погрузился и в воду. Единственное, мне было некомфортно плыть тридцать метров до берега. Я совершенно возненавидел глубину после одного случая, когда плыл метров девятьсот, и меня охватило судорогой. С тех пор я не припоминал случаев, чтоб погружался в воду. Хотя хорошее было время, тогда я улыбался оттого, что выжил, смеялся и шутил, – сейчас я это делаю безжизненно. Конечно же, я доплыл и очутился по другую сторону скал. Тот пейзаж вызвал во мне какое-то чувство ностальгии. Именно в тот момент я понял, что даже величественные виды не бывают для рассудка вечными.

Ничего не брало, думаю, даже если бы я прыгал с вертолёта с неисправным парашютом, то принял бы судьбу на полпути и смиренно с горделивым взглядом летел вниз, ожидая погибели.

Мы обсохли, в очередной раз поели, поиграли в настольные игры и стали собираться. Впрочем, на этом всё. Ничего примечательного в этой поездке не было, кроме комаров. А так неплохой отдых, который мне понравился.

Вернувшись к вечеру, подождав пару часов, мой организм уже опьянел. Именно – на рыбалке я не выпил ни капли. Где нет людей, там нет и магазинов с алкоголем.

Выпивая на улицах, в компаниях, мне вечно не сиделось на месте, и я устраивал всякие сумасбродные выходки. Опустошая же стакан дома, я включал приятные вкусу, уму и сердцу фильмы, порой читал. В общем, становился спокойным.

Итак, я продолжил пить после возвращения с двухдневного отдыха от города. Я чувствовал себя лучше, комфортно, среди руин, паутины, грязи, жуков. Мне очень нравилось спать где-то под вещами, свернувшись калачиком, хоть кровать была широкая, и я мог всласть выспаться, использовал все возможности двухспального места. Почему-то я этого не делал. Постепенно человек убирает от себя ненужное, моё ненужное – это избыток. Если процитировать Канта: "Кто отказался от излишеств, тот избавился от лишений", то вполне становится всё понятным. Нам не нужны двухспальные кровати, если мы спим одни; нам не нужны две тарелки, если всё равно питаемся с одной; не нужны дорогие часы, ведь время от этого не станет значительней; мы спокойно обойдёмся одной одеждой, ведь живём не при параде, а если бы каждый день устраивали карнавалы, я просто бы не выходил из дому.

Товарищ-путешественник покинул меня. На прощание я сказал ему:

– Не знаю, где мы встретимся в следующий раз: в Сибири или на Том свете.

В ответ он сунул мне денежную купюру со словами: "С наступающим днём рождения. Я не знаю, что ты купишь на них, но если алкоголь, то я буду ждать свои деньги обратно".

Товарищ-путешественник был мне давно знаком. Ещё с раннего детства я проводил с ним время. Мы вместе ставили солдатиков в песочнице и стрелялись. Чуть позже мы вместе собирали конструктор Lego, играли в компьютер. Он по большей части был технарём, а я всё же тянулся к неточным наукам. В последующем мы пришли к тому, что человек должен познать множество путей: так я стал изучать химию, астрономию, физику самостоятельно, уже во времена учёбы в колледже, а он в свою очередь пристрастился к литературе ещё с класса восьмого. Вместе ходили в разные кружки, фланировали по улицам нашего города, в общем, этот человек, несомненно, стал кем-то большим для меня. Родители его уехали в другой город, он остался с бабушкой и братом, в конце концов и брат съехал. До этого он часто переезжал сам, у него не было такого дома, который был бы с ним десять лет, не было тех стен, в которых запомнилась бы каждая трещинка, не было бы и узнаваемых запахов. У него был только мир. Целый мир на его ладонях, в его ногах, глазах и коже. Я же имел мир только один – выдуманный.