Русские бабы на молитве

Размер шрифта: 13

Дизайнер обложки Елена Крюкова

Дизайнер обложки Владимир Фуфачёв

ISBN 978-5-0064-2878-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

РУССКИЕ БАБЫ НА МОЛИТВЕ

Лариса Бухвалова

От Покрова и до Казанской

Невозможно разом объять жизнь. И год жизни не объять. Но попытаемся сейчас – малый отрезок, горстка дней, как зёрен в руке – дни от Покрова и до Казанской. В эти дни Богородица ходит по земле и смотрит на людские судьбы. Представьте всё множество молитв человеческих, устремлённых в эти малые дни к Богородице. Они реальны и пронзительны. Невольно поймёшь – как прострелен и обожжён Покров Богородицы. Она ли не будет лить слёзы по каждому и обнимать с молитвой? Она ли не будет бережно ушивать свой Покров, переживая за каждого? Материнский Покров землю объял, поливаемую потоками огня и крови. Остановись, воитель, Мать твоя склонилась над землёй в молитве.

От Покрова и до Казанской

Есть дни в обычном мире бренном,
Когда возвышен человек.
Грачи летят осенним небом,
И от лесов исходит свет,

Преображая счастьем лица.
Стожаром клёнов выси жжёт.
Тогда по палой охре листьев
В мир Богородица идёт.

От Покрова и до Казанской
В патриархальном октябре
Господь смиренно наказал ей
Ходить меж нами по земле.

Как бы меж Раем и меж Адом,
Где суета и лет просчёт,
Над Вифлеемским скорбным садом
Эдем возвышенный встаёт.

Обнажены его оливы,
И видно светлые следы.
В людских садах роняют сливы
Свои последние плоды.

Весь мир открыт, полуразрушен.
Над кровлей тленные леса.
Но наполняет осень души
Наивной верой в чудеса.

И ты, мой друг спешащий, входишь
В аллеи ясный коридор,
Где осень, будто на исходе,
Но кружевной плывёт подзор.

Так, что блаженствуя, болея,
Душа не просит ни гроша —
Глядит, как тюль метёт аллеи,
Немарким золотом шурша.

И разговор о том в народе,
При доле скудной и простой,
Как эта Женщина проходит
Сквозь мир предзимний и большой.

Что каждый здесь уже не прежний,
Приняв причастие Её —
Святую радость и надежду,
Что осветили бытиё.

Что очень скоро несказанно
Застелют льнами неба дно…
От Покрова и до Казанской
Всё светлой радостью полно.

Подсолнухи

1.
Подсолнухи высокие стоят.
Цветение – пора мечты святая.
Мы строим мир и поднимаем сад,
И август плодоносный наступает.

Но в беспокойстве сердце полнит грусть,
Что месяц или два – мир поколеблет.
Подсолнуха ж Ван-Гоговская суть —
Всегда лететь в распахнутое небо.

Взлетят они и опадут они,
Ходульные, как остовы нагие,
И вытаращатся бельмами пустыми
На стаи, их обчистившие, птиц.

2.
Я во дворе подольше посижу,
К стене сарая, каменной, прижавшись.
Я тоже как подсолнух на юру.
Высокое вместилище. Я чаша.

Я семечки сама в себе храню.
Так, значит, это август плодоносный?
Но есть во мне, как ни крути, та грусть,
Что холодит и беспокойство носит.

Печаль, она от знания – что там —
По кругу года видим повторенья.
Хоть неизвестно, но приходит нам,
Что было с нами в прошлом, до рожденья.

Вот так сижу, на сад гляжу одна,
К стене холодной хоть плечом прижавшись.
Опора, но – застудится спина,
Прикроюсь свитером, подстраховавшись.

Так нас прикрыл, Кто всё на свете знал,
Сам падая в промозглом прошлом нашем…
Ему до колик эта жизнь видна.
Он в свитер из мохера глаз таращит.

3.
Так я подсолнух. Я не помню сна.
И прошлого – не холодит мне камень.
Что за стеной, в сарае? Вроде хлам.
Там сыплется поленница дровами.

Разборки ждёт, и края не почать.
Велосипед, поломанный годами.
Там грабли под сушилами торчат,
Нависшие, повторенные нами.

Я в сумраке гляжу на пышный сад.
Так вот что там! Живая, всё я знаю.
Дух обожгло оно – распада пламя.

Но вот – забвенья взломана печать.
Мне спину тёплый свитер прикрывает.
Я мыслю. Так с чего же мне начать?

Волна

Волна идёт по всей траве
Широкой луговиной.
Как лента – в ней сияет свет
Исподний – сине-сизый.

За ней ещё, ещё волна.
И солнце. Южный ветер.
Земля и море – суть одна.
И там, и здесь в нас веет.

От края с гребнями волна
Через людское поле
Идёт, как вал, по головам,
Не замечая боли.

Мы суть – зелёная трава,
Цветы, полынь, пшеница…
Пригнулась долу голова.
Кому ты поклонилась?

Некрепкий, бедный человек.
Не камень, не твердыня.
Волна идёт сквозь белый свет —
Стихия и стремнина.

Хочу стать камнем ледяным,
Воздвигнутым торосом —
Уйти упорно от судьбы
Живого медоноса.

Сказал Господь – захочет Бог,
То эти камни встанут.
И в доме, в самый Час, порог
Да возопит пред нами.

Ибо пришла пора, и гнев
В железо плавит глину.
Нам не дыханье бы телес,
А непокорность глыбы.

Не погубил чтоб жестью мир
Трав золотые космы.
От бед, от ветра упаси
Головки медоносов.

Но клонит нежные цветы
В преддверье вечной славы…
Бог созерцательно молчит.
Волна идёт по травам.

Пётр и Павел ловят рыбу

Качает волны Океян,
А попросту – Ока.
Стоит Апостол, осиян,
В обличье рыбака.

Высокий, в лодке золотой.
А звёзд над ней не счесть.
И над бегущею волной
Забрасывает сеть.

Вся в серебре, блестит вода,
Так рыбою полна.
Улов великий невод дал
Апостола Петра.

Пришли и щука, и карась,
Покорные судьбе.
И стерлядь бьётся тут, и язь
На лунном серебре.

Апостол Павел тянет сеть
Помощником ему.
И чувствуя – там кто-то есть —
Порой глядит во тьму.

И вдруг из тьмы идёт корабль.
Огни зажёг – дозор.
Он освещает смело даль,
То местный рыбнадзор.

И, ставленник всея земли,
Он начал им грозить:
– Вы кто такие?! Как могли
Сетями тут ловить?!

Мы знаем здесь всех рыбаков,
Какие живы есть.
И арестуем весь улов,
И заберём мы сеть!

Тут рыба Язь вдруг молвит им:
– Сама я в сеть пошла!
Апостол Пётр и Павел с ним —
Святой Любви всея!

А эта сеть есть дар Небес,
Святых Синайских гор.
И ей вовеки не владеть
Вам, грешный рыбнадзор!

Взглянули стражи с корабля —
А в небе Звёздный лес,
Святые светлые стоят
И смотрят все с небес.

Да сполохи играют там.
И видят мужики —
Как лодка плавно к небесам
Поднялась от реки.

Кого же брать на абордаж?
Ни сети, никого.
Луна на волнах, как мираж,
Сияние одно.

Большое море-Океян,
А попросту – Ока.
Здесь чудеса то тут, то там,
Где Божия рука.

Ферапонтово. Фрески Дионисия

Всё погибло, а фрески остались.
И сияют в пространстве, где свет
Выше неба, прекрасней печали —
Той, какой в жизни суетной нет.

Там, у Вологды, шли мы по трассе
Долго-долго по русской земле,
Чтоб глаза целовали и гасли,
Будто были полжизни во мгле —

Столько сини небесной, что стала
Очертаньями ликов святых,
В нас слезами у сердца металась —
Дионисий, великий, лети!

Дольше эха – не краски, а звуки,
Словно ангельский сказочный хор.
Бог рыдал, Он объятия руки
Над садами земли распростёр.

В вышине из светлейшего круга
Эхо падало птицей в купель.
Жить и плакать – какая разлука
Здесь, во мне, основалась теперь.

Как Он там, с нераскрытою книгой,
Посмотрел с золотой высоты,
Будто с плата меж окон низринул
Всех веков письмена и мечты.

И объял крестной славой терновой.
Наши слёзы стереть, что видны,
Богородица в схиме вишнёвой
Плат живой подала со стены.

Мы там были! Я помню – живая
Я стояла, почти не дыша.
Только слово: – О, Боже… – сказала,
И моя полетела душа.

«Прозрачна леса кисея…»

Прозрачна леса кисея,
Открыта радужная сфера.
Как бы звезда горит в ветвях,
Плывя над садом Вифлеема.

Янтарь в лазури птичьих грёз.
Долины, перелески, холмы.
Стоят хоры поющих звёзд.
Их жёлтых листьев трепет скромный.

Над головой моей кружат,
А я бреду земная, в путах
Телесных. Многих лет оклад
Вокруг меня осенний, хрусткий.

В нём ежевика, будто тёрн,
Пути лесные преграждает.
Но Вифлеем в душе грядёт
Рождением живого Рая.

И я смиренно обхожу
Венки багряной ежевики.
Я вижу ягоды и кровь,
И страстотерпцев в травах лики.

Все были здесь, все будем там,
Где небеса иной лазури.
Мне виден Вифлеемский храм —
Врата смиренья, дабы путник

Склонился буйной головой,
Молитву прошептав губами
Меж сосен и между берёз,
Упав над волглыми грибами,

Где в октябре ещё светлей,
Где вервием качает нити
Берёзовых седых ветвей.
И сена ворох в яслях виден.

Седьмой псалом

Вот меч Его. И лук. И стрелы.
Икона чёрная и степь.
Идём мы вместе степью смерти.
И перед нами – жизнь и смерть.

Там, за скончаньем мира, света,
За родником, холмом с крестом
Обдаст нас холодом и ветром.
Отец и дочь – идём вдвоём.

Вдоль леса, как чужого мира,
Вдоль полосы с седым зерном.
Идём, в нас страх живёт и сила.
И шепчется седьмой псалом.

Там, у дубов, у церкви древней,
Где чугунки во сне гудят
От тишины, и, ветру внемля,
Находишь, вскрикнув, вдруг себя.

Заплакал мой отец от боли;
От стрел калёных в глубине,
Ибо Господь судил. А воля
И посейчас лишь снится мне.

Отец, неужто там, в начале,
Нас полем этим Бог скрепил —
В том октябре, в слезах печали,
Цепями тяжкими Руси?

По краю, ведомому Богу,
Где купола горбатый лом.
Как на колени у порога
Упал ты под седьмой псалом.

«Ров рыл он! Пал он в ров тяжёлый!
А мы?.. Мы тоже роем рвы
От Рождества до самой чёрной
Могилы горней стороны…»

Молился ты, ты был в начале.
В начале самом я была.
У церкви, у дубов печальных,
У Славы и у Покрова.

Тысячелистник

Где были вместе мы тогда,
И радостны, и живы?
Цветёт солдатская трава
У маминой могилы.

Порезник. Им тропа ведёт
К кресту с Христом распятым.
Так, будто бы, прошёл тут кто
И у креста заплакал…

С отцом не жили много лет.
Чужих мелькали лица.
Но вспомнилось – сказал он мне:
«Мой цвет – тысячелистник.

Запомни, потому, солдат,
Я далеко от дома.
Никто ни в чём не виноват,
А небеса бездонны».

И в белой шапочке траву
Мне сам с прискорбью подал.
Жить на ветру и на юру
И больно, и истомно.

Отец, ты очень далеко —
Все облака прольются.
Тысячелистником зовут
Того, кто не вернулся.

Ты тысячи увидел лиц,
Как цвет твой, белым стал ты.
И, кажется, уже стоишь
Сам у канунов Рая.

Но вот в ограду путь ведёт —
Весь он в головках белых.
И вижу тень, и слышу стон:
«Подлец… что я наделал!..»

Впрямь – Ахиллесова пята
На кладбище ступила.
Так – путь твоя душа нашла
До маминой могилы!

Что ты наделал, мой отец…
Тысячи слов не надо.
«За всё, за всё прощенья нет», —
Ты причитал в ограде.

Глядел на с завитками крест,
С распятым Иисусом.
Давно на свете мамы нет,
А ты – порезник блудный,

Так далеко – не долетишь,
Состарился, всё ль знаешь?..
С тропы на Крест Святой глядит
Трава, как лунь седая.

Порезник… а не заживил
Горчайшей доли рану.
В ограде у родных могил
Тебя косить не стану.

Сама ковыль в моей стране,
В крови её системы,
И белой шапочки твоей
я понимаю цену.

«Во гробе со свечой медовой…»

Во гробе со свечой медовой
Лежала я, а жизни плыли.
Но голос: «Встань для жизни новой!» —
Меня из сна слепого вывел.

Воскресшей жизни не обрежешь.
Бог подарил – и не убавишь.
Колышет тело ветер свежий;
Оно, конечно, не из стали.

Я мёртвая?.. я обернулась —
Холмы, леса под небесами.
И Божья скорбная фигура
Склонилась надо всем в печали.

Я помню – я плыла к могиле,
Меня старухи отпевали…
Но тишина в инаком мире —
Они уже отава, камень.

А я воспоминаньем смята.
Для человеков я – ошибка.
Молитв простых, и тех не знаю.
Гляжу с улыбкой и простинкой.

В футболке дочкиной, в обувке
На облаке, с велосипедом.
Толкнут меня с седых уступов,
И свергнусь дурочкою с неба.

Я ж в гробе со свечой медовой
Покоилась, а жизни плыли.
Лишь голос: «Встань для жизни новой!» —
Меня из сна слепого вывел.

Вот так теперь передо всеми
Стою, себя осознавая.
Через растворенное темя
Навь молоком небес стекает.

Молитва

Господи, Господи, Господи. Боже Ты мой.
Оказавшись в беде, в страхе я повторяю
Слово молитвы незамысловатой, простой:
«Господи, будь со мной и не покидай меня».

И в бедствии жутком, и в самой малой беде
Спрятаться под крыло, ухватиться за руку.
Вспомню Тебя, прижмусь, заплаканная, к Тебе,
Чтоб осознать – не одна я в эту минуту.

Ты лишь, войдя во тьму, развеешь мрак и спасёшь —
Сироту на земле в горести не оставишь.
И дочь мою, Господи, единственную дочь
Оградишь от беды, став Покровом над нами.

Господи, Господи – я много раз повторю.
Верой, надеждой, радостью сердце наполнив —
Ты лишь опора, с Тобой я всегда устою —
С небесным щитом, Твоею волей Господней.

В дремучем лесу, заходя под кроны дерев,
Перекрещусь, призову Тебя на подмогу.
Да не тронет меня мой враг, в тиши осмелев,
Неприятель, разбойник, живущий без Бога.

В несчастье упав, оказавшись вдруг в западне.
Между огней, будто бабочка в липких путах, —
Я знаю, Господь, Ты вспомнишь в тот миг обо мне.
И на помощь придёшь в роковую минуту.

Так, Боже, меня не однажды в бедах спасал.
Господь посылал мне ангелов на подмогу.
Лишь потому и сегодня, с молитвой, жива,
Что уповала я в бедах только на Бога.

«И мы остались на краю Земли…»

И мы остались на краю Земли,
Вдали от суеты цивилизаций,
Во льду стеклянном, точно янтари,
На веточке параболы качаться.

Греть на горелке поостывший грог,
Картошку курам резать, кошек гладить.
Там, где-то, мира жирный осьминог,
Впиваясь щупальцами, души давит.

А здесь над снегом бубенцы звенят.
Сон облака над яблоней мерцает.
Спит, как журавль, седой в гнездовье сад
Расписанный, в пушистом малахае.

Малин хрусталь перед моим окном
Сник, изгибая кружевную гриву.
Мы превращаемся зимой в зерно.
Для неба живы, умерли для мира.

Иссоп

Растёт волшебная трава
Над кручами востока.
«Очисть меня, Бог, от греха, —
Просил Давид, – иссопом».

И я, в строках цветы найдя,
Задумалась и встала.
И улицей к реке пошла —
Я там иссоп искала.

Волшебный цвет его постичь,
Чтоб сделаться безгрешной,
И душу выше вознести
Мне над судьбой кромешной.

Но мне сказали – отцвела
Трава иссопа в лето.
Живи и жди, когда весна
Придёт, чтоб цвета неба

Вечернего зацвёл иссоп,
Чтоб мне собрать букеты
Тех царских, кубовых цветов
Давидовых, безгрешных.

И на киннор опять смотрю
В руках царя Давида —
Цветы иссопа нарисуй
Царю к короне дивной,

И, на безгрешные, гляди
Глазами человека.
Зима белеет впереди,
Как агнцы Вифлеема.

«И стану бел я, будто снег», —
Сказал он слово следом.
Но прежде – жди иссопа цвет,
Молясь, гляди на небо.

Снег очищающий

Как в чудном странном полусне,
Где ожиданье и тревога,
Пред первым снегом замерев,
Земля надеется на Бога:

Откроют двери небеса,
И с высоты, в красе начальной,
Святые хлопья полетят
Всё чаще, гуще и печальней.

Прохожий смертный человек
Замедлит в яви ход беспечный,
Заметив на излуке свет,
И встанет в ожиданье вечном.

Как над рекой судьбы, замрёт,
Над повернувшим Иорданом:
– А снег идёт, а снег идёт, —
Произнесёт тепло и странно.

Он манна, причащенье зим.
И путь Пречистый перед нами.
«Омой меня и обели, —
Сказал Давид перед снегами, —

И стану бел я, словно снег».
Покров его на целом царстве.
Кто перед Богом человек?
Опомнившийся сын вчерашний.

Остановившийся во тьме,
Он голову в раздумье поднял —
С небес летит безгрешный снег,
Собой о вечности напомнив.

«Омой меня и обели,
И стану я подобен снегу…»
Бел и безгрешен перед Ним,
В дверях разверзшегося неба.

Мы все бредём туда, белы
В вечернем свете, в тихом мире.
Все снегом тем обелены,
Как описал Давид в Псалтыри.

Как агнцев белые стада
В горах святого Вифлеема,
Предвидя неба города,
Где серафимы свет колеблют,

Снега крылами осенив,
Свет сыплется на купол мира.
И вот – стихает этот мир,
Снегами первыми белимый.

Так сходит к нам великий снег.
А мы – прохожие под небом —
Омыты, белые в душе,
Под древом жизни силуэты.

Меж нами нити-провода —
Гирлянды Божьего вертепа.
Бредите, белые стада —
Ход к Рождеству Святого Света.

Превыше жизни суеты,
Домов и городов – беззвучно —
Омыты, святы и светлы,
Как дети к Богу сквозь разлуку.

А снег идёт, а снег летит.
Бог, помня, землю обеляет,
Прохожего, и смертный лик
Похожим на иконный станет…

Омой меня и обели,
И от грехов земных избави.
Тебя я слышу, царь Давид,
Царь, омываемый слезами.

Все стихли. Белое на всех
Легло, как Божии ладони.
Бог человека в долгий век
Сопровождает на иконе.

Лик Божий, светлый лик Христов,
Молитвой нежной причащая,
Летит – не надо больше слов —
Снег очищающий над нами.

«Смотри – какая там Звезда…»

Смотри – какая там Звезда,
Зарделась меж селен.
Румяной розой воспылал
Под нею Вифлеем, —

Что, рот открыв, я замерла —
Гляжу на небеса.
А там созвездия стоят.
И надо всем – Звезда.

Сверхновая, снопами искр
Играя, космос жжёт.
И луч её Земли достиг.
И, павши на порог,

Вдруг осветил дверной проём.
Мне видно, как внутри —
Младенец в яслях, озарён,
Глядит на этот мир.

Ночь Рождества

Стоит отара между гор
Пред отчим краем.
Ждут пастухи, исход не скор —
Дитя рожает

Там роженица во хлеву,
В одежде бедной.
Стоит отара на краю
Самой Вселенной.

Он будет, верно, их пастух,
Тот малый агнец.
Звезда зажглась, и мир потух,
Глаза смежая.

А вихри млечные над всем
Летят большие.
Пред небом замер Вифлеем,
Как на картине.

О Судном Дне возговоря
В мирах бездонных,
Над спящим миром три царя
С святой иконы.

Над Вифлеемскою иглой,
Где ночи гребни.
И кружат вихри над землёй
В огромном небе.

«Его положила на сено …»

Его положила на сено —
отжившую лето траву.
Сама-то ребёнок ты, дева,
загадка в суетном миру.

Барашки, телятки да куры…
И детки, и детки вокруг —
те ангелы, что белокуры
и кружево пёстрое ткут.

Живут так они и играют,
танцуют все подле тебя,
как будто на пастбище Рая,
хоть в войнах и бедах земля.

А дети – всегда они дети.
Головки в весёлых кудрях.
Не старцы глядят на Младенца,
а дети смешные летят.

Хоть купол у храма разрушен,
день короток, смерть сеет страх.
А маленький добрые ручки —
ребёночек – тянет к цветкам.

Цветочки, гляди, оживают.
И дети смеются душой,
что бой за стеной – забывая,
жизнь видя ВЕЛИКОЙ мечтой.

«А мне осталось только небо…»

А мне осталось только небо,
когда, таясь и зло кляня,
ты всё разрушил, выжег, предал
и отказался от меня.

И я пошла тропою торной,
витиеватой, травяной
с дырявой бестолковой торбой,
где колыхался голос мой,

просвеченный мечтой обманной,
слепой и радостный к стезе
опально-чёрной, белой, санной,
ведущей к пропасти… к Звезде!

Высокой, горестной, цыганской.
И был настолько жалок гнев,
когда я шла дорогой странной
в приземистый и бедный хлев.

Стал Ирод-царь слеп и неистов,
но в понедельник, поутру,
над дочкою моей склонилась
судьба в соломенном углу.

Телята в ясли нам дышали,
а санитарки, клокоча,
за стенкою судьбу решали,
и подле не было врача…

Я помню первое волненье,
тот понедельник светлый мой,
Анастасия – Воскресенье —
теперь пойдёт тропой Земной!

Никем уже неопалима,
ведь, как защита, навсегда
горит заступницей над миром
Христова светлая Звезда!

Рождественское

Ангел торжественный,
Ангел Рождественский,
Отрок в небесном саду
Утром заснеженным
Празднично, бережно
Держит в ладошках Звезду.

Где-то над городом,
Над ясным пологом,
Там, где рождается снег,
Лодочкой белою,
Розой нетленною
Льётся загадочный свет.

Это дыхание,
Это сияние
Утренних слёз торжества.
Мир начинается,
Счастье сбывается —
Славится мир Рождества.

Так бестелесно
Путями небесными,
Детям улыбки даря,
Ангел торжественный,
Ангел Рождественский
Держит Звезду января.

Рождественский ход

Они шли в метели.
И снег бил в глаза.
Плыла надо всеми
Над ними Звезда.

Углами пылала
В миру снеговом.
И всем возвещала —
Пришло Рождество!

На платах с кистями
Пионы цвели.
А юбки мысами
Дорогу мели.

Так шли гимназистки
В забытом году,
Во граде Российском,
Поднявши Звезду

Высокого Неба
Над Волгой-рекой.
А город был нежный
И снежный такой,

Весь в празднестве шествий.
И слушал народ
Рождественских песен
Девический ход.

Спешили кадеты
И шли господа —
Живые портреты,
В своё никуда.

Где радугой песен
Снег падал с высот.
И был так чудесен
Рождественский ход.

Снежный ход

Как человек зимой живёт,

Когда в дыханье стынет слово?..

Идёт Рождественский наш ход

В пространстве снежном и суровом.

Слова вздымаются, как пар,

И замерзают, все в узоре.

Светила с неба стынет жар,

И льды объяли души в хоре.

А мы идём, мы, как волхвы,

Неся в руках дары земные.

В них необъятные миры

В клубы свивает шерстяные.

Олени к нам, к рукам бегут.

Там ели в инее пред небом.

И строятся на камнях круч

Дворцы, стремясь из тени к свету.

Мы тоже малые творцы.

Из-под снегов мы прорастаем,

Имея корни. Наших лиц

Коснулись радости, печали.

Мы их познали и поём,

Картины жизни видя, волю.

Восход перед великим Днём

встаёт над нами в снежном поле.

Нам жарко – и, стремясь вперёд,

Нас греет чудо, в предстоянье.

Нам радостен наш снежный ход —

Наперекор пурги деянью.

Блестят кристаллы на ветвях,

И солнце светлое сияет.

Мы лес проходим – храм и князь

Он нам, а мы его поляне.

На лапах елей снег лежит,

Живые пагоды Борея.

И рун берёзовых стихи

Начертят нам мороз и время.

Мы в детстве шли тропой в лесах,

Звала нас молодость в долины,

А в зрелости призвал нас Спас

К часовне белой на вершине.

И мы сплотились и пошли,

Свершение предвосхищая.

На волнах, на снегах земли

Наш ход следами отпечатан.

Изгибами плывут холмы,

Дубы над ними серебрятся.

А мы сугробами стремим

Себя в невиданное царство.

Там, где над соснами гора

Вся ожиданием объята —

В часовне стройной воссиял

Нерукотворный образ Спаса.

Даже отсюда виден Свет,

На перепутье, середине.

Он нимбом над главами верб

Горит, сияньем золотится.

Ведь ныне в мире Рождество.

А мы волхвы. Бредут верблюды

Сквозь нежность в нас, иней и лёд,

Не ведая в ходу простуды.

Душ созерцая даль, наш ход,

Хоть путь тяжёл и многотруден.

И снег становится глубок,

А мы в своём обличье – люди.

Но в нас победа и цветы,

Снежинок голубые всходы.

Мы превращаем в песнь мечты,

И лёд растапливаем строгий.

Так, в ходе, каждый обелён,

Несут над жизнями нас кони.

На главах нам чалмы снег сплёл,

Создал жемчужные короны.

И в руки тяжесть дал даров

В шкатулках, в золотых сосудах —

Намёк на странный путь Христов,

И подтверждение, что Чудо

Всем нарождённым предстоит.

На мост шагнём, узрим часовню.

И Спаса в ней высокий Лик,

Что в тленном снеге не утонет.

А вкруг него черты икон,

Сюжетов, старцев, в них склонённых,

И Богородицы хитон,

С Младенцем в яслях свет бездонный.

Огни негаснущих свечей

В родном углу большой Вселенной,

В пещерке радости моей,

И бесконечной, и мгновенной.

Корабль пред нами предстаёт,

Ссыпая снег с бортов, вздымаясь.

То Лик Святой – живой Христос —

Над миром подымает парус.

***

Мы шли к реке, сиял повсюду снег,

И тени голубые, будто свечи.

Глядишь на это – дня светлее нет,

А где-то боль, мученья человечьи.

И думаешь – а мы-то далеко.

Нас замело и не задело, Боже.

И странно сознавать, что Рождество

В холодном, как злодейство, свете тоже.

…Там мальчик онемел, не говорит,

Но в Рождестве вдруг подаёт ладонь он

Корреспонденту в этом белом дне,

От взрывов онемел, бедой наполнен,

Ладошку тянет в детской немоте.

Живой цветочек в холоде, болезный.

А кто-то в злобе смотрит, глух и нем,

В экран нацелившись ракетой.

Однажды, в детстве, онемела я

От страха и от несусветной боли,

Что бабушка, родимая моя,

Да не уверовала, что я в шоке;

Что гром небесный мне отнял язык…

С ремнём, стегая воздух, побежала

За мной. Свет пронизал мой детский крик,

Вдруг вырвавшийся из-под жала.

Мне страшно, мальчик славный мой.

Ведь мир не мир – вскипающий и страшный —

Бежит с ремнём, но тянешь ты ладонь

Сквозь боль; как детство – веру в счастье.

Ракетный доктор – он излечит нас,

Чтоб все мы, без обмана, закричали.

Иль – чтоб рождаться в этот мир, в сей час

Святого Рождества, не острой стали…

«Чего б не просили – получим от Бога…»

Евангелист Иоанн: «Чего ни попросим,
получим от Бога, потому что соблюдаем
заповеди Его и делаем благоугодное пред Ним…»
(1 Ин. 3, 22—23)

Чего б не просили – получим от Бога,
Сказал Иоанн. Вот горит белый снег.
Морозное Солнце. Знать, мы так высоко —
В стране будто горной, где мирный рассвет.

Как будто под снегом, в холмах занесённых,
Оглохли в морозе. И птицы молчат.
Качаются медленно ветки берёзы.
Я мыслю – слова, что сказал Иоанн —

Их много веков все читают, им верят.
Вот подал Господь нам сегодняшний день.
Нам холодно. Солнце всем поровну светит,
И это есть щедрость в морозе, нам дар.

Какие же муки, где битвы и вопли,
Где сонм вопиющий сплотился в борьбе.
Им тоже даётся по щедрости столько…
Что совестно что-либо выпросить мне.

Вот варежки, шарф по глаза я надела.
Мне щедро сияет Податель с небес.
Не зябнет в морозе, укутано тело.
Мне больно, что людям тем страшно в беде.

Подай им, Господь, и спасенье, и чудо,
И боль отведи, и летальный огонь.
Как плачут они, как страдают, как любят,
И смерть принимают в юдоли земной.

«Я горсть земли беру и ем, скрипя зубами…»

Я горсть земли беру и ем, скрипя зубами.
И пред громадами систем, и образами.

На три венца ушла изба в испод, под землю.
Грунт бытия – моя судьба – жую, приемлю.

Во плоть глубинки русской всей, дрожа от страха.
Вкусна? Медова аж, сладка, чрезмерно – сахар.

Венец там – бабушка моя, второй – мой дядя,
Как схоронили – так лежат, где кручи, пади.

А третий – это мать моя, аж из металла —
Как фрезеровщицей была – всю жесть впитала.

Ещё осталось, чтобы жить, любить да плакать.
И хлеб растить, и ход вершить сквозь яблок мякоть.

Чтоб под лопату дёрн копать, а выбрав корни,
Всю душу в крушья искромсав, зажать в ладони.

Мол – три ушедшие венца и в тьме подземной
Меня удержат в дни атак над адской бездной.

«Старые окна похожи на лики старух…»

Старые окна похожи на лики старух,
Тех, что отжили ушедшими в тьму летами.
И в покрывальных коричных шалях разлук
По небосклону, над избами, пролетают.

Или плывут в каравеллах на облаках,
Руки сложимши, в молчании, на коленях.
Скамьи расставлены в тех небесных местах.
Нави экскурсия, в ней проплывают тени.

Клетчатый плат – ветхой рамы узорный оклад.
В белых глазах, от моления, брезжит Распятье.
За деревянным резным частоколом оград
Флоксы цветут – старухам фланели на платья.

Дом накренённый

Дом подгнивает с полуночной стороны,
И на вагонке буквицы писем видны.
Мхи наползают замедленно на кирпич,
Дождиком ночь в височную мышцу стучит.
Пыткой становится явственною, земной.
Крен нарастает. Снится всё вниз головой.
Дом подгнивает. Так в почву врастает он.
Тельным венцом занемогшим, подпревшим венцом.
Ей растолковано, бабушке-то, давно —
Дом оседает. «Беда, сопрело звено…», —
В валенках шатких сгорбится у окна.
Вспомнит, и страшно – жизнь её с неба видна.
Дом-то накренится с бабушкиным лицом…
Мне незаметно, всё думаю не о том.
К прялке садится и щупает веретено.
Глазом незрячим прищурится, где бельмо.
Белое-белое. Ночью вскочит: «Домой!»
«Дома ты, бабушка». «Дяденька часовой,
Смилуйся, бабушку к маменьке отпусти!»
И, не узнавшая внучку, дальше летит.
Но спотыкается, падая в темноте.
Дом-то за бабушкой… да увлекает всех —
Видно лишь краешек – в морок впадает дом.
Бабушка встанет и выйдет на свете, на том.

«Бела молочная пещера…»

Бела молочная пещера
Зимы, что тянется века.
Мария обронила, верно,
Три белых капли молока.

Январь, февраль и март молочный —
Рождений многих естество.
А в них, в сугробах, кровоточит
Перст будущего – Крест Христов.

Рождение в белейшем мире
Есть в нас – ответственность за всё.
С Давидом плачу я в Псалтыри.
Кровь с молоком землёй течёт.

«От кромешной тоски…»

Памяти бабушкиной сестры Грунюшки

От кромешной тоски,
между небом осьмым и девятым,
баба Груня носки
полосатые вяжет робятам.

Не своим, а чужим,
коль своими судьба обделила.
Нитка жизни спешит.
Что давно померла, позабыла.

Месяц, ровно январь,
воскресение дня выходного.
В печке, в вольной, стоят
караваи большие ржаного.

Свет, от утречка свят,
сквозь герань пробивается резкий.
На окошках хрустят,
инда снег по зиме, занавески.

Из деревни, из всей,
на показ ришелье вырезное.
В Елизарово ей.
Припасла накануне сувои.

Только хлебу остыть.
А кукушка молчит. Эка жалость.
Видно, встали часы.
Вот и «Утро в бору» задержалось.

В сени выйти дока.
Нынче дух, аж зашлось, осязаем.
И отколь облака
на приступок крыльца наползают?..

ПСАЛОМ В СНЕГАХ

Благодарю Тебя я утром
И вечером благодарю,
Что непрестанно защищаешь
Ты жизнь несчастную мою.

Между снегов, что, не кончаясь,
На холмы падают с небес,
К земле холодной и печальной,
Где мало счастья и чудес.

Лишь Ты, Господь, тепло и чудо,
Опора, сильное плечо.
И стережёт мне душу чувство,
Как Божие Твоё крыло.

И не боюсь, что здесь осталась
Я, всем чужая на земле —
Без матери и без отца я,
Влекущаяся лишь к Тебе.

Так защити мне дочь родную,
Укрой от зла наш малый дом.
Он, как ковчег живой, кочует
По волнам пламенных времён.

И песнь прими к Тебе, простую,
Что нашептали я и дочь.
Пусть зло мирское нас минует.
Будь милостив ко всем, Господь.

«Луны седая голова…»

Луны седая голова
За жёлтым облаком косматым,
Как пастырь, стережёт стада
И гонит их по перекатам.

На камни гор чужих судеб
Взирает с высоты отшельник.
И от лица спадает свет
В мир будущий и в мир прошедший.

Всему свидетелем Луна.
Кто перед ней не исповедан?
И голова с того бела,
Что все секреты ей известны.

Как лентой по речной воде,
Спустила белорунный палий.
И плавает в рябинках крест
Для всепрощений и причастий.

Чего не знаю в жизни я,
Твои седины созерцая?..
Моя в сединках голова.
Твоя же, точно лунь, седая.

И смотрим друг на друга мы —
Ты от границ большой Вселенной,
Я – от границ простой избы,
С крылечка судьбоносной бездны.

Ещё вся поседею я,
Как ты, узнав чуток о малом.
Как ты, о многих житиях,
Познав их, белголовой стала.

Ангел

В темени беспризорной,
Ангел, побудь со мной.
Врезан в стену собора
Крыльев каркас стальной.

Ни меча нет, ни ножен.
И на уста – печать.
Павший в бою не может
Апостола защищать.

В небе у Рафаэля,
За решёткой стальной,
Был ты ярый и смелый,
Ангел летящий мой.

«На пике какой базилики…»

На пике какой базилики
Небес, и чиста, и бела,
Во тьме очарованным ликом
Сегодня склонилась Луна?

Как будто святая облатка.
Её подавал мне отец.
Найди, где теперь он?.. достань-ка
сама ту облатку с небес?

Всё в детство корнями уходит.
Вот тут он, на тропке, стоял.
Над нами высокие звёзды.
И глупая девочка – я.

«Луна есть облатка Господня, —
сказал, призадумавшись, он, —
Достигни, доколе живём мы?
А там – тьма вкушает её».

Какое сказала я слово?
«Ты можешь достать её мне?»
«Достану, – сказал он сурово, —
Герои живут на земле».

Вокруг были яблони, тени.
И, как от начала времён,
Тропой в темноту, между терний,
Ушёл за облаткой той он.

За изгородь облака надо ль
Всю жизнь рассказать, чтоб Луна,
За исповедь крошку с облатки
Святой, золотой подала?..

Великие беды изведал
Орёл, пролетая в огне.
Однажды вернулся весь белый,
И подал облатку он мне.

Вот изгородь и проплывает,
Как с копьями чёрный отряд.
На небо орлов забирают,
Чтоб больше не отдавать.

Стою – сирота – мне не сладко.
Облатка – Луна предо мной.
Вкушала тебя я, облатка,
Когда мой отец был живой.

Я молча гляжу – в целом мире
Нет золота столько в земле,
Чтоб снова отец возвратился
В наш сад, в дом забытый, ко мне.

Души задеваю я струны —
Звенят и тревожат они.
А овны плывут, чернорунны,
Как изгородь, мимо Луны.

Луна, ты святая облатка…
Отец жизнь отдал – до Креста.
На память мне только осталась —
Тропа между звёзд в небеса.

Олива

Когда в устах не пища, а молитва,
Как плод духовный, нежно пламенеет,
То в животе моём растёт олива
И, кроной в сердце упираясь, зреет.

Как новый ангел в оперенье белом,
Сходящий от Небес на морок грешный,
Она прекрасна – ручки, ножки, тело,
В ней ДНК, спелёнатые в чресла.

А я иду ухабами, дорогой,
Мне щёки обдаёт пожар моторов.
Несу себя, цепей скелет расторгнув,
Перед угаром дышащих драконов.

Во мне Она – меча войны сильнее,
В ней капилляры, звенья и колечки.
Распахнутая косточка, идея
На дланях Бога, там, где горячее.

Живёт, растёт невидимым магнитом,
Ладонями прикрыв начало мира —
Из пены океана Афродита
На раковине, волнами раскрытой.

Затем в устах моих цветёт над миром,
Не затихая, музыка молитвы,
Что в животе округлом и счастливом,
Пред лилией архангела – олива.

За то оно так жаждет нас и любит —
Златое пламя звёзд и преисподней,
Что мы вынашиваем чудо под исподним,
И белым млеком наполняем груди.

В переплетенье веток, капилляров
Свиваем Слово в звенья и колечки,
Не убоявшись войн и смерти ярой,
Не устрашаясь мук, от рода вечных.

«Вот плащ Иосифа, гляди…»

«Увидев плащ, отец сразу узнал его.
Это был плащ Иосифа.
«Да, это его плащ, – сказал отец. – Видно, его растерзал дикий зверь! Хищный зверь сожрал моего сына Иосифа!»
Бытие, 37 глава

Вот плащ Иосифа, гляди,
Отец, а брата нет.
Цветов узоры на груди,
Как бесконечный свет.

Сандалии, гляди, его.
А это прядь волос.
Отец не ест, Отец не пьёт,
На плащ глядит до слёз.

А мы – где брат – не можем знать.
Вот братова сума.
А это плач прискорбный наш,
А это – в сердце тьма.

Отец-то поседел совсем
И слёг, Он на одре.
Не сокрушайся – мы ведь есть,
Как дети на земле.

Вот наша правда пастухов
И блеянье овец…
А Он глядит на плащ, на кровь
И созерцает свет.

Молитва о мире

Помолимся в безмолвии о мире на земле,
Тем противопоставив молитву в тишине

Громоподобным звукам и дьявольской игре,
Ракетам и снарядам, всему несущим смерть.

Пусть пост сегодня строгий укроет дух под плед.
Хоть малых, хоть немногих накормит Божий хлеб.

В сердца вселив надежду – к спасению пути,
Чтоб легче между бедствий нам сделалось идти.

Пусть гул в сердцах тревожный, но тих в молитве мир.
Откроем, как возможность побыть с собой, Псалтырь.

Вдыхая запах смирны, дабы велик огонь.
И на челе притихшем мы ощутим ладонь.

Хоть гром гремит над нами – душа сохранена,
Почувствуем – Бог с нами. Ладонь Его тепла.

«Чего ты хочешь, смертный человек?..»

Чего ты хочешь, смертный человек?
Болезный странник, что ж ты ополчился?
В твоей душе Господь затеплил свет.
А ты пред Господом надмился.

Сказал Господь: «В мгновенье соберу
Моих святых архангелов с мечами.
И пред надменностью людей войну
Осную ныне, в наказанье!»

Ты жаждешь крови, опалив уста.
К воде припав, нещадно тянешь влагу.
Ты поднял голову – с кровью вода
Теперь течёт через державу.

Коса войны с тобой. Планета Марс
Отражена пунцовая в глазницах.
Стервятник-ворон, крылья распластав
К плечу, почуяв кровь, спустился.

Когда ракета в небо полетит —
Ей не успеть достичь страны предела.
Ей сто глазастых в тьме иных зарниц
Ответят жаром бледно-белым.

Чем ты рискуешь? Всем. Ещё рискнёшь.
Желание войны всего превыше —
Воскреснем все под огненным дождём…
Но души, знай, сгорят как птицы.

Вот Сам Господь сошёл, вершащий Суд.
Он видом всякому земному страшен.
И Он неколебим во гневе, крут.
Ты знаешь, что за этим станет.

Ты понимаешь, но влечёт
Тьма пропасти геенны, в клин столетью.
И дьявол – он тебе предъявит счёт
За прегрешенья человечьи.

В закате Солнца отражения мечей.
В злате архангелы, их колесницы —
Там войско с копьями Того, Лик чей
Темнеет, с кротостью, в божнице.

«Луны берёзовая лодочка…»

Луны берёзовая лодочка,
Качнись на веточке волны.
Вдруг мир, тобою растревоженный,
Очнётся разом от войны.

В огромном этом мире крошки мы,
И не хотим спокойно жить.
Луны берёзовая лодочка,
Путь между рифов укажи.

Чтоб небо ночью было синее,
С полоской беленькой зари,
Такое вот повсюду тихое —
Без взрывов, воплей и войны.

Возьми на борт нас притяжением,
И сквозь стремнину проведи
Тропой земной на мирный берег всех.
И обними, и загради.

И освяти собой Подлунную,
Чтоб виделось нам, как Христос
Сошёл над душами заблудшими,
Над океаном горьких слёз.

И Остробрамской Божьей Матерью
Свет вышей крестиком, живой,
По небесам, по синей скатерти,
Над всей притихшею землёй.

«Возьми с собою пальмовую ветвь…»

Возьми с собою пальмовую ветвь,
В Небесный Иерусалим входящий.
Спроси себя – а сможешь претерпеть
Христовы на земле сей страсти?

Они грядут, гляди, они грядут —
День будущий, как риск и бездна.
И над тобой уже занёс и кнут,
Чтоб бить, и приготовлен бич железный.

Кладя на стлань великой славы ветвь,
Предайся Богу и судьбе отдайся.
Жизнь – это риск и в Царство Неба дверь —
Сам путь вперёд, к Голгофе предстоящей.

Что уготовано стезёй, судьбой…
Как вербы веточка ты или пальмы.
Расщелился зев бойни мировой —
Гляди – ладонь Его пред острой сталью.

А мы идём – мы с Ним. И мы поём:
«Осанна в Вышних…» И Благословенный
В себе свет предстоящего несём
Уже над бездной…

«Когда седьмую сорвут печать…»

Когда седьмую сорвут печать,
и я устану всем отвечать

за то, что сделала не сама,
То Бог покажет, чья есть вина.

Когда, когда все войска во тьму
уйдут, я дочь свою обниму,

подранка с гвоздиками в руках.
И отпадёт навь беды как прах.

Мы кошек всех в постель соберём,
как в детстве, самом глупом, вдвоём.

Пересчитаем, усадим в ряд
и будем сказки для них читать.

Мы станем вечными с ними, здесь,
ведь девять жизней у каждой есть.

А семью девять – почти что полк.
И нас укроет крылатый Бог,

что выше неба, светлей всего.
И нарисует мне дочь Его.

Ягнёнок Пиросмани

Рисует мир художник Пиросмани.
Плывёт к нему небесная звезда.
Ягнёнок воду пьёт из Иордани.
И плещется о край земли вода.

Есть пауза, как смерть, между мирами.
Кромешность ночи на пути к мечте.
Стоит невеста с белыми цветами
В наряде подвенечном и в фате.

Горит букет в её руках наивный.
Она взошла из тьмы на этот холст.
А что с ней было в жизни? Мы не знаем.
Поют грузины, поднимая тост.

Нико рисует, словно он ребёнок.
Вся жизнь его сквозь пальцы протекла.
Пьёт из реки заклания ягнёнок.
Стоит невеста, статна и бела.

И повторится это через годы —
С ягнёнком рядом надмогильный крест.
Так кротость жертвы светлой и тяжёлой
В глазах ягнёнка можно разглядеть.

«Не колокол, а чугунок…»

Не колокол, а чугунок.
Не купол, а шатёр дырявый.
Под ним пророчество пророк
Старухам шепчет не для славы —

Для оберега, для мольбы,
От бед, от сотоны поганой.
Хоть смертны мы, но есть сады —
Над нами всеми, осиянны.

И возле храма бьют ключи.
Затем таинственно и свято
То место. И служенья чин —
Он вещим сном свечей объятый.

Вот стукнет ветер в чугунок,
И свет пронзит всех нас звездами
Сквозь чёрный древний потолок,
Где царство неба всё – над нами.

А мы – старухи именин:
В нас страхи струпьями набрякли.
Боимся, но уже храним
Свет меж ладоней в клочьях пакли.

Тропою узкой через лес
Мы шли под синими дубами
В сад пробуждений и чудес
Косматыми, в звездах, снегами.

Гундось же, седенький пророк,
Бог знает чем в лесу хранимый;
Шатром, над коим, одинок,
Жив крестик, злом неодолимый.

Да будет час, и выйдет прок —
Ты, странник, над ручьём склонишься.
Шепчи же, старенький пророк,
Жгись в ледяном ключе, водица.

«Встала, да и устала …»

Встала, да и устала —
Свет на себе несла.
Веточки краснотала
С искорками тепла.
Холмы, долы да реки,
Чёрных дорог брикет…
Руки легли, как плети —
Тяжек ты, белый свет.
Ровно чего мне мало?
Птицам в небе легко.
Что ж ты несла, да встала?
До смерти-то далеко.

Благовещенье

Истёрт и камень, дом давно исчез.
Истлело время, но на древних плитах
Свет благодати, несказанный свет,
Благословенный, тайною покрытый.

Войди под своды, ветхий человек,
Из суетной борьбы – на остров малый.
И ощути Его благую весть,
Чтоб дальше жить и помнить свет начала.

Между толпы досужей проходя,
Как бы обычный, как комочек глины,
Но свет несущий, тот, что ждёт тебя,
За гранью тела и за гранью мира.

И ты его несёшь, по мере сил.
А там, представь, как Деве простодушной
Приносит весть архангел Гавриил —
Принять не то что свет, а Плод Насущный,

Который станет Светочем всему,
Который и надломят, и отринут,
Венец наденут, скопом оплюют
И осмеют, распяв Его над миром…

И будет Дева с лилией стоять,
И цепенеть, благословенна в жёнах,
И свет невыразимый осязать,
Такой лилейный, чистый и бездонный.

Марфа, Марфа…

«Иисус сказал ей в ответ: Марфа! Марфа! ты
заботишься и суетишься о многом, а одно
только нужно; Мария же избрала благую
часть, которая не отнимется у неё.»
(Лк. 10, 41—42)

«Марфа! Марфа! Ты заботишься о многом…»
Суетишься, протекает жизнь.
Ждут мужчины ужина за словом,
Внемля, все собрались перед Ним.

Марфа! Марфа! Жизнь бежит, сминая
Детские порывы и мечты.
Чтоб все были сыты – всех одаришь.
Позабудь, что утомилась ты.

Часть благая облаком клубится.
Твой богато расцветает сад.
Марфа, а была бы ты как птица —
Два тысячелетия назад…

Пот стирая, пряди убирая
Под платок всех женщин всех времён,
Ты на кухне снова собираешь
Для гостей замысловатый стол.

На тебя гляжу через столетья,
И через столетья – на себя…
Марфа! Марфа! Кто же бабье место
Нам на белом свете указал?

Хлопоты – все пироги и каши
В чаше женской с потайной слезой.
Я Мария… Но и мне согреться
Лишь у ног Его пред всей землёй.

Я присела, выдохну труды те,
Чей согбенный век сберёг уют.
Не отнимется от сердца это —
Вспомнят жилки материнских рук.

«Отмщенья ангелом глядит…»

Отмщенья ангелом глядит
В нас патовое небо.
Куда, скажи мне, побежим,
Где скроемся от гнева?

Застлало паклею зарю,
Похожую на знамя.
Растерянная, я стою
У пашни мирозданья.

Картоху в землю не вложить —
Раскисла почва мира.
Вот клубни жёлтые – гляди,
Бок луковицы сирой.

Я мирный пахарь-муравей —
К клочку земли припала.
Как в мышеловке злых смертей,
Я в пасть борьбы попала.

Рождёна в муках и взросла.
На мне судьбы ошейник.
А я-то крылышки зерна
В терне хочу расщемить.

Резиновые сапоги,
Чтоб не простыть, надела.
Господь, с Престола погляди
На дрогнущее тело.

Вот нас толкнут в сплошное зло,
Как прах в опару, в муки.
Крох вопрошает вороньё,
Мне набиваясь в руки.

С картошкой майских кратких дней
Стою у поля кромки.
Отмщенья Бог, любви бы мне,
Хоть самые подёнки.

Оставь нам мир! Не отбери!
Спаси мне дочь родную!
Укрой от зла в претёплый нимб
В слезах и в поцелуях,

Малёванный без рук, в цветах
Весь, в крестиках серпастых.
Не умножай ужо печаль,
И так по горло, нашу.

От милости нам отломи —
От кулича, от тела.
Не отними, а одари
Свечой, как сайкой белой.

«Золотая пасхальная радость…»

Золотая пасхальная радость
Вдруг мелькнула, как лучик, в окне.
Что такого душе показалось,
Что примнилось, поверилось мне?

А и вправду явилась защита?
Золотится, бежит от лучей.
Кто-то в двери поутру стучится,
Словно странник, уставший, ничей.

Это радость, она не чужая,
Нисходящий от солнышка свет.
Дверь для странника я открываю:
– Кто ты?
Слышу в ответ:
– Человек.

Всё непросто. И я человеком
Рождена не вблизи, не вдали.
Как играет рассеянным светом
На лице его радость Любви.

Необычно так – в мире жестоком —
Путник странный, который продрог.
Как непросто сегодня чужого,
Человека, пустить на порог.

На Пасху на заре

Говорят – здесь вас сегодня нет,
И пуста раскрытая могила.
Говорят – сегодня все вы живы,
И глядите на Воскресный свет.

Это утром, как взошла заря,

Продолжить чтение