Истории отрочества и юности

Оглавление

1. Преддверие первой любви

2. Начальная школа

3. Соседские мальчишки

4. Сережа

5. Лето

6. Детские сады

7. Соседи

8. Родственники

9. Деревня

10. Двоюродная сестра

11. Леня

12. Река

13. Ваня

14. 5-й класс

15. Две Лены

16. Учителя

17. Одноклассники

18. Футбольные страсти

19. Первый выезд в Россию: Соликамск

20. Перелом руки

21. Желтуха и соблюдение диеты

22. Второй выезд в Россию: Великие Луки

23. Возвращение Вани

24. Первое знакомство

25. День рождения: 14

26. Первые свидания

27. Саша

28. Первая близость

29. День рождения: 16

30. Эдик

31. Третий выезд в Россию: Подмосковье

32. Школа № 5

33. Она

34. Попытка суицида

35. Клетка

36. Лето 91-го

37. Гомель и Политех

38. Сергей Спонсор

39. День Рождения: 18

1. Преддверие первой любви

Я не помню ее имени. Не помню ее лицо. Она – лишь смутный образ из далекого прошлого. Я даже не могу сказать, что это было первой любовью в моей жизни. Скорее неким преддверием.

Мне было лет пять, и это происходило в детском саду. Единственное, что я помню – ее волосы. Светлые и длинные. И, кажется, вьющиеся. Быть может, поэтому в дальнейшем для меня станет таким важным, какие у моей девушки или женщины волосы.

Вьющиеся локоны закрывают тонкие плечики. И частично закрывают лицо. Наши раскладушки рядом. Я справа от нее. Это «тихий час», самое его начало. Раскладушки обычно ставят в нашей группе в три ряда, они постепенно заполняются детьми, по мере того, как каждый находит свою кровать – по нашивке с фамилией или инициалами на матраце, – раздевается до трусов, майки и забирается под одеяло. Почти всегда идет своеобразная игра – чей ряд заполнится раньше, и кто победит. Те, кто уже в кроватях, сидят, вытянув ноги и упершись для удобства руками – отводят их назад и немного в стороны. Наши койки узкие, стоят вплотную, и, если постараться, я ставлю левую руку так, что она касается ее правой руки. Вот так просто: мое предплечье и ее предплечье. Она следит за ребятами и даже не замечает этого касания – это естественно, некая случайность. Мне хорошо. Я уже не слежу за игрой: слова тех, кто подбадривает и поторапливает оставшихся, кто еще не лег, проходят мимо моего сознания. Для меня существует лишь это касание и ее рука.

Я еще не знаю, что такое женщина, что вообще происходит между мужчиной и женщиной, но что-то внутри меня, пробуждаясь, опережая развитие и потребность, вынуждает касаться руки девочки, по случайности оказавшейся на соседней раскладушке.

Как часто мы оказывались рядом на «тихом часу»? Я не помню. Быть может, немало раз. Быть может, это случилось лишь однажды. Это длится считанные секунды, но они запомнятся мне гораздо отчетливей, нежели многие другие моменты в жизни детского сада. Преддверие… Касание… Теплая гладкая кожа… Локоны… Секунды…

Я не найду ее потом на фотографии выпускной группы детсада или на новогодних фото, я даже в точности не уверен, что ее там нет. Скорее всего, нет, иначе я узнал бы ее? Ее след затерялся, как теряется все наше прошлое, которое уходит от нас все дальше и дальше. Даже захоти я из принципа узнать ее имя, как она выглядит теперь, каким стала человеком, даже подключи к этому частного детектива, вряд ли бы из этого что-то вышло. Пусть так. Наверное, это и к лучшему.

То время сохранило в памяти множество обрывочных событий-образов. Разных, без всякой логики, вне зависимости от их важности и времени, когда это случилось. В чем-то это похоже на сновидения, и это в очередной раз вынуждает задаваться вопросом: что есть реальность? Память оставила мне все это, как набор вещей, «уцелевших» после переезда в новый дом. По сути, можно обойтись без них, но и необязательно выкидывать – пусть полежат. И эта пауза, пока вещи – ненужные? – находятся под рукой, вынуждает брать их, рассматривать и вспоминать.

Я помню, как отец пристыдил меня, что я испугался собаки, небольшой и незлобной, просто встретив ее на улице, куда, опережая отца, выбежал с территории детского сада. Я подскакивал, удаляясь от него вприпрыжку, возможно, игнорируя требование не спешить, и тут вдруг вернулся к нему и пошел рядом, как привязанный, а он увидел псину и обо всем догадался. Сейчас, будь я на его месте, я не стал бы стыдить собственного сына, но кто знает, кто и как должен поступать в том или ином случае?

Отец вообще почти всегда забирал меня из детсада, в последние год-два. Я даже не помню, чтобы меня хоть раз забирала мать. Наверное, стерлось из памяти. Просто отцу было удобно делать это по пути с работы. Частенько он вел меня в пивбар – да, именно так он тогда назывался, – расположенный в бывшем католическом костеле, которому на заре девяностых суждено было превратиться в «Витаминный бар» – для молодежи это стало модным местом, и там всегда подавали вкусное мороженое с разными сиропами, – а уже позже, ближе к нулевым, опять стать католическим костелом, единственным в городе. Здесь всегда царили полумрак и прохлада из-за высоких узких окон, расположенных слишком высоко, чтобы в них выглянуть. Отец брал себе пиво, а мне мороженое, нередко я любил попробовать жареный горох – любимую из закусок. Я уплетал по зернышку и посматривал на верхний внутренний балкончик над входом – там находилось чучело зубра, и выглядел он монументально, настоящим, с живыми проницательными глазами: некий страж, который следит за порядком и всегда провожает взглядом тех, кто выходит. Я смотрел на зубра снизу вверх в обоих смыслах.

Помню, как зимой после детсада мама катала меня на санках, тащила за собой, а я сидел, довольный, мне это так нравилось, и лишь спустя годы я стал понимать, какой больной была моя мама, какой уставшей после своей парикмахерской, где все работали на «выполнение плана». Мы тогда жили на районе Береговая в северной части города, в доме-бараке родителей отца, у деда и бабы, где нам выделили одну небольшую комнатку – там я провел первые пять с половиной лет своей жизни. Именно там я стал впервые осознавать себя, там были первые друзья, с которыми я играл. Именно там я в первый раз сломал левую руку в пятилетнем возрасте, когда, погнавшись за котом, не обогнул угол веранды. Потом рука срослась неправильно, и врач ломал ее повторно. Помню, как я орал на него, используя настоящие взрослые ругательства, когда он что-то делал с моей рукой. Вряд ли врач не использовал наркоз, быть может, это происходило во время предварительного осмотра. Похоже, именно из-за этого мое левое предплечье чуть-чуть короче правого.

Я помню, как неловко еще бил по мячу в старшей группе, играя в футбол – эта игра была стержнем, основой моего детства, – а воротами были, конечно же, два дерева – о, старый добрый Советский Союз! В те времена в маленьком провинциальном городке воротами могло быть что угодно: секция из сеточного ограждения детсада, ворота гаража, приспособление для выбивания ковров из трех труб – наиболее похожий на настоящие ворота вариант, узкие и высокие, и, естественно, вездесущие деревья. Даже настоящий футбольный мяч я впервые получил лишь в середине восьмидесятых, когда пошел в пятый класс, а мама ездила в Москву и каким-то невероятным образом купила мне такой подарок – я рассматривал его, этот футбольный мяч, когда вернулся из школы, а дома никого не было, смотрел и не верил в это чудо, хотел орать и прыгать, а быть может, так и было, и я просто не помню. И я точно знаю, что не меньшую радость испытывала моя мама. Всего лишь один футбольный мяч! Я готов был молиться на него, спать с ним, есть и не выпускать из рук, куда бы ни пошел. В памяти даже осталась дата, когда мяч стал моим – 20-го октября 1985-го. Если и существует первая любовь не к человеку, а к вещи, она была к этому мячу.

Помню в средней группе одного мальчика на год старше, по кличке Исинди. Быть может, это было как-то связано с лимонадом с похожим названием, не знаю. Площадки наши разделялись чисто номинально, и какое-то количество раз он дразнил меня, захлебываясь смехом, даже чем-то кидал. Наверное, причина была в моей летней шапке, действительно смешной. Я делал вид, что ищу что-то на земле, что принимаю его насмешки и перевожу все в шутку, а сам смущался, боялся, но упорно не хотел показать, насколько обижен и разозлен. В дальнейшем – в девяностых – мальчик вырастет и станет валютчиком, позволив себе уже в молодом возрасте гораздо больше, чем обычный человек – такие нигде не пропадут. При этом – я это случайно узнаю – он будет страдать от комплекса неполноценности, ничем не обоснованного.

Я помню круглые увеличительные стекла, выпуклые с одной стороны. Их принес один мальчик, который потом будет семь лет моим одноклассником. Мы их катали друг другу, как некие колесики. Почему-то они настолько зацепили меня, что я хотел их в свою собственность, но, конечно, не получил. Только и оставалось, что играть с ними в группе, но этого явно было недостаточно.

Помню, как терпел, когда хотелось в туалет «по большому», а в группе были девочки, и кто-то из них мог зайти в туалет в любой момент. Я так стеснялся, как больше не стеснялся никогда в жизни, и эти моменты отравляли мне жизнь. Живот скручивало, усиливалась боль, я сидел, как самый больной ребенок на свете, и ничего не делал. Когда природа брала свое, и мне приходилось сдаться, после туалета я сразу же веселел, заводился, как моторчик, заправленный новой порцией горючего, и даже воспитательница замечала это.

Помню, как один мой одногруппник, рыжий, круглолицый и хитрый, напевал фривольную песенку.

Широка страна моя родная, много в ней подушек, простыней.

Приходи ко мне, моя родная, будем делать маленьких детей.

Я хохотал, подпевая следом за ним, но абсолютно не понимал лежащий на поверхности смысл песенки – о физиологии человека и воспроизведении себе подобных я узнаю еще годы спустя.

Память не оставила мне каких-то особых моментов, связанных с воспитательницей или няней, наверное, потому что они менялись. Я также не помню, чтобы в группе общался чаще с каким-то определенным ребенком. Похоже, как нередко бывает в раннем детстве, я дружил «со всеми понемногу». Последний четкий эпизод детсадовского возраста, перед школой – подарок отца на 7-летие, день рождения, приходившийся на середину лета. Он подарил мне револьвер, который выглядел, как настоящий. В те годы, заполненные игрой «в войнушку», «собственное оружие» было гораздо предпочтительнее ветки, палки и тому подобных «заменителей», и на дороге не валялось. Помню, с каким восторгом я рассматривал игрушку, и, хотя в дальнейшем я не стал владельцем собственного настоящего оружия, вообще не стремился к этому, этот подарок – обычный игрушечный пистолет – запомнился на всю жизнь.

Детский сад № 21 до сих пор находится там, на улице Розы Люксембург, и, когда я прохожу или проезжаю мимо, мой взгляд автоматически – чем бы ни были заняты мои мысли – направляется на это двухэтажное кирпичное здание.

2. Начальная школа

Это здание в виде буквы Н посреди так называемого частного сектора тоже было кирпичным, одна часть – двухэтажная, она выходила на «большую площадку», а другая, вдоль улицы – в три этажа. Здесь я провел десять лет своей жизни, гораздо больше, чем в детском саду. Школа № 2, единственная в городе на тот момент с французским языком. Я попал в 1-й «Б», оставшись «на этой букве» до выпускного класса. Лишь две девочки и один мальчик оставались моими одноклассниками на протяжении всех десяти лет. Остальные менялись после 3-го и после 8-го – или после 9-го, по новому счету, при введении 11-летней школы.

Первый год школы также остался в памяти в виде обрывочных образов-воспоминаний, как в детском саду. Но теперь школа была тесно связана с местом, где я жил.

В пяти минутах ходьбы от школы находились панельные и кирпичные пятиэтажки Центрального района, в просторечье его называли «Площадь». Примерно домов двадцать разной длины (половина из них – так называемые «хрущевки» с миниатюрными кухнями), компактно расположенных, с маленькими зелеными двориками, с двумя массивами гаражей между ними, двумя котельными и четырьмя детскими садами, где так удобно было играть и где во множестве росли яблоки – основное бесплатное уличное угощение детворы, с двумя продовольственными магазинами «Дружба» и «Юбилейный», сохранившими свои названия спустя десятилетия. В городе, протянувшемся вдоль Днепра всего на семь километров, а в ширину не превышавшем двух-трех, Площадь занимала самое удобное и стратегическое положение: Советская – центральная улица города – рядом, до реки и пляжа минут 10-15 ходьбы, до вокзала – 20, до центрального рынка – 15, все близко.

Именно там мои родители в год моего шестилетия получили небольшую двухкомнатную квартиру на втором этаже шестиподъездного дома. Получили – тогда в Советском Союзе квартиры в новых многоэтажках не покупали, а получали, как работники того или иного производства. Там у меня впервые появилась своя комната. Наши три окна выходили на юго-восток на улицу Комсомольскую, тогда еще не асфальтированную, за которой простирался вездесущий частный сектор.

Я был единственным ребенком, и львиную долю своего времени я проводил один, моя комната и вообще родительская квартира была каким-то отдельным миром, что касается игр и времяпрепровождения. Даже становясь старше и чаще общаясь с соседскими ребятами, я все равно вел некую параллельную жизнь, где я играл один, и где все было замешано на воображении. Это началось еще с детсадовского возраста и плавно перетекло в школьное время.

Чаще всего я играл в свой напольный или «накроватный» – аналог настольного – хоккей или футбол. Воротами в хоккее обычно бывали ролики на четырех колесиках, которые я ставил боком по «краям площадки». Я брал пальцами счетную палочку – клюшку, а игроками были мои руки, причем в команде было по несколько игроков, которые передавали друг другу шайбу-пуговицу в те места, где должны были по идее находится партнеры (которые, конечно же, непрестанно перемещались), и которые моментально заполняла моя руку с «клюшкой», чтобы дать новый – очередной пас. Так я и гонял пуговицу, сгорбившись, сидя на коленках, причем у меня «игроки» сталкивались, делали проходы, обводя «соперников», бросали «шайбу» с разных дистанций и вскидывали «клюшки» кверху, когда «шайба» попадала в ворота. Чуть позже у меня появились игрушечные хоккейные ворота, очень похожие на настоящие, и мне особенно нравилось забрасывать туда шайбы. Даже спустя годы моя мама удивлялась, с каким азартом я играл в подобные игры, и как вообще такое могло прийти в голову.

С «футболом» дело обстояло сложнее. «Мяч» – деревянный крашеный шарик – не мог так произвольно перемещаться, как пуговица, он укатывался не пойми куда, и здесь я использовал руки, дабы показать куда полетел мяч после удара. Естественно, подобная трудность лишала футбол той легкой прелести, которая была присуща моему хоккею. Футболистами обычно бывали оловянные солдатики, причем каждая фигурка чаще всего символизировала какой-то клуб, как отечественный, так и зарубежный. Да и игра шла обычно в одни ворота, ибо с двумя было неудобно. Воротами постоянно был положенный плашмя, распахнутый и пустой прямоугольный сундучок из кожзаменителя, в который я складывал свои мелкие игрушки. Он напоминал мне ворота с глубокой в длину сеткой. Здесь я не столько отдавался течению игры, как в «хоккее», сколько играл в воображении: комментировал игру и удачные моменты для несуществующих зрителей.

После футбола-хоккея шла «война» или ее эквивалент – морские сражения. И здесь кроме солдатиков воинскую повинность у меня несли шахматы, небольшие деревянные фигурки – к тому же их легко было разделять на вражеские армии: белые и черные. Шахматы были даже удобнее солдатиков – более устойчивые и приземистые, особенно удобные в битве «на море», где воины находились в «лодках и кораблях» – коробках из-под шашек, шахмат или других подходящих по размеру картонках. Когда отец приобрел – наверное, ему подарили – еще одни шахматы, такие же небольшие и деревянные, у меня начались настоящие баталии на море благодаря численности. Я мог занять большую часть общей комнаты – зал, как ее называли. Корабли «разного водоизмещения», с различным командным составом бороздили воды пролива, брали друг друга на абордаж, команды сходились в рукопашной, а перед этим они бомбардировали друг друга – обычно использовались небольшие бочонки лото плюс какие-то мелкие предметы, я бросал – то есть корабль производил выстрел – произвольно, и разрушения и смерть чужих моряков могли быть какими угодно.

Еще один вариант, совмещавший битву на море и на суше – это атака крепостей на кораблях. Здесь одна из сторон находилась в крепости, чей фундамент состоял из чего-то потяжелее, а сверху – где находились солдаты-защитники – ставилось что-то попроще, что могло «взрываться», ломаться и отлетать, при выстрелах с «кораблей». Конечно, такой бой чаще всего заканчивался штурмом крепости.

Эти игры продолжались вплоть до раннеподросткового возраста, причем война протянула гораздо дольше.

Еще один эквивалент игры, но как таковой ею не являвшейся, было «построение домика» из раскладного столика, однажды купленного родителями. Я просто накидывал сверху широкое покрывало, и укрытие-домик было готово. Я с ним не то чтобы играл, просто использовал, чтобы спрятаться и побыть одному. Причем часто любил прийти со школы, сделать домик и забраться туда. Вроде бы это продлилось до конца начальных классов, и я просто перестал вмещаться под столиком, ибо даже в семь лет я мог находиться там, лишь поджав ноги и свернувшись калачиком. Странное стремление, наводящее мыслями на утробу матери, где человек впервые и появляется в этой реальности.

После переезда от деда и бабы с Береговой, еще до школы, здесь появился первый друг, Сережа, с ним я уже ходил в детсад в одну группу, и который потом учился в параллельном классе. Гораздо позже я осознал, что он постоянно выманивал у меня игрушки и вещи, а я готов был отдать все, что попросили. Взамен же я не получал почти ничего. Он был хитрый и скользкий, этот Сережа, но он жил рядом, мы вместе ходили в детсад, им были не очень-то довольны мои родители, но больше никого такого же возраста в доме не было, и он все же был моим другом – мы вместе проводили время, а перестали дружить, когда уже пошли в школу. В том возрасте еще не осознаешь, каковы люди, подходят ли они тебе, и стоит ли с ними общаться. В том возрасте вопрос так вообще не стоит. И кто знает, как правильнее.

Первый класс, особенно поначалу, привнес в мою жизнь дискомфорт. Все иначе, все по-другому. Я даже поначалу боялся своей первой учительницы, Марии Степановны, хотя после остались лишь теплые воспоминания. В школе появились не только старшие ребята, которые могли обидеть, здесь явила себя примитивная иерархия «кто у вас самый сильный в классе?». И я, живший до этого в тепличных условиях, единственный ребенок в семье, не мог этому обрадоваться. Помню, поначалу у нас был самым сильным Вова, его звали Липа. Но как-то этот отрезок вышел скоротечным, я даже не помню, как это произошло, и отец однажды не объяснил мне, чтобы я всегда давал сдачи и не боялся, и вот абсолютно внезапно из запуганного мальчишки я стал «одним из самых», и мой дневник – при хороших, в общем, отметках – запестрел красными надписями-предупреждениями: бегал на перемене, бил с компанией мальчика, плохо вел себя в классе, дрался на перемене и так далее. Как-то меня все оставили в покое, я стал «авторитетом» на годы вперед, и снова вернулся в свое мирное существование, которое и было моей сутью.

Первые три класса как-то слились в нечто общее, и лишь последний год начальной школы привнес что-то особое: я стал обращать внимание на девочек и даже пару раз влюбился. Это любопытным образом сочеталось еще с одной составляющей моего детства: игрой в мушкетеров. В третьем классе как раз прошел по телевизору показ фильма «Д’Артаньян и три мушкетера» с Боярским в главной роли, и в мою жизнь прочно вошли «стычки» между гвардейцами кардинала и мушкетерами короля. Конечно же, я был чаще всего Д’Артаньяном или Атосом – почему-то из всех, кроме Д’Артаньяна, мне больше нравился хладнокровный и немного циничный Атос. Лишь однажды я был Арамисом, а Портосом всегда был Липа.

Игры в мушкетеров будут периодически повторяться, продолжаясь, пока не сойдут на нет в связи с возрастом – где-то в конце средних классов школы. Но первый плод этой игры мы сорвали именно в третьем классе. Мы выламывали ветки из кустов, очищали их, и вот – шпага мушкетера готова. Сейчас я понимаю, что мы могли запросто повредить друг другу глаза при «фехтовании», нанести какую-то иную травму, но, к счастью, не произошло ни одного несчастного случая. Если не считать одного маленького «ранения» у меня, но это случилось, наверное, уже в 4-м или 5-м классе.

Почти всегда, стоило мне стать Д’Артаньяном, Атосом становился Валера, и наоборот. Высокий, худощавый и гибкий, он фехтовал почти лучше всех и по праву был кем-то из «лучших мушкетеров». Бывало мы вдвоем с ним устраивали поединок, приходя после уроков в школу без «гвардейцев кардинала». И в этом случае Д’Артаньян и Атос фехтовали также неистово, как и против своих заклятых врагов. В пылу поединка мы могли спускаться и подниматься по склонам сточной канавы – типа небольшого оврага – перед школой. Однажды на таком склоне я пропустил выпад Валеры-Атоса, и конец ветки вонзился мне в губу. Крови было немного, как и боли, но, малость охлажденные случившимся, поединок мы прекратили, направившись домой, но я точно помню, что не спешил стереть кровь, а как истый «гасконец» шел с кровавым подтеком на губе и даже поймал пару испуганных взглядов прохожих. Я даже «помогал» крови – пальцами – оставаться на месте, являя миру свое мужество.

Но что за мушкетер без любви? И я этого также не избежал. В 3-м классе были две основные влюбленности: Юля и Катя. Юля была высокой и смугленькой – кажется, она приехала к нам с родителями из Западной Украины. У нее была шикарная – настоящая – родинка в уголке губ, длинные каштановые волосы, вьющиеся, какие-то колдовские. И глаза – с длинными ресницами, большие и зеленые. Катя была невысокой блондинкой. И – конечно, с длинными светлыми волосами, шикарными и вьющимися. Помню, как сидел на задних партах и смотрел на нее со спины – просто смотрел на волосы, вернее на «водопад волос». Смотрел, и что-то во мне восторженно просыпалось и пело. Я как раз был однажды Арамисом, когда пришлось «столкнуться» со своей любовью, как Д’Артаньян Дюма сталкивался с Миледи Винтер. То ли в продленке, то ли на большой перемене класс находился на улице, я, конечно же, не ходил, а «скакал на лошади», что подразумевало своеобразный бег с двумя руками перед собой, которые «держат лошадь за узду». Не помню, что именно происходило, но, рванув к Кате «на лошади», я в связи с чем-то сказал, что от Арамиса еще никто не убегал. Она скривилась и надменно ответила что-то вроде «ой, подумаешь, такой уже Арамис».

С Юлей все было гораздо серьезнее, она даже оставила некий след трагичности неразделенных чувств. Похоже, «любовь к ней» продлилась намного дольше. Помню, как взбирался на ограждение позади школы, на его угол, стоя ногами на разных секциях забора и задумчиво, грустно смотрел вдаль. Я, конечно, не рисковал разбиться насмерть, если бы упал, но что-то повредить вполне бы мог. Не помню уже, призван ли был этот «момент опасности» что-то символизировать (как и ноги на разных заборах), так или иначе, именно стоя на заборе я не просто грустил «из-за любви», глядя вдаль или же наблюдая с расстояния своих одноклассников, но словно заглядывал в будущее, где я должен был откуда-то вернуться, и «она бы увидела меня совершенно иначе», уже известным и бывалым человеком. Эти ощущения в какой-то мере описывала песня, которую мы потом разучивали на уроке музыки и пения, правда, уже в пятом классе:

А может быть я стану отважным капитаном,

Открою новый остров, объехав целый свет.

А может утром хмурым стартую с Байконура,

И высажусь на самой далекой из планет.

Вот тогда ты пожалеешь, Кулакова,

Что мне ранец свой носить не доверяла,

Что за партою одной ты сидела не со мной,

И так много о себе воображала!

Я не был особенно музыкален, и уж точно пение не было одним из моих любимых занятий, но два момента отчасти противоречат этому. Я точно помню, как зимой, вечерами, когда мы были вдвоем с мамой, и она вязала, я в полный голос напевал ей песни о Красной Армии – мне то ли подарили, то ли просто купили набор таких карточек с песнями и рисунками, наподобие открыток. В те времена доктрины СССР, когда все дети становились пионерами, это было вполне естественным – петь о героях Октябрьской революции. Я стеснялся, но мама не смотрела на меня, хотя и слушала внимательно, и я, держа карточку перед собой, в очередной раз наяривал:

Белая армия, черный барон, снова готовят нам царский трон.

Но от тайги до Британских морей Красная Армия всех сильней.

Так пусть же Красная сжимает властно свой штык мозолистой рукой,

И все должны мы неудержимо идти в последний смертный бой!

Это длилось недолго – к эстраде у меня явно не было склонности.

Гораздо дольше длилась дружба с другой песней – из фильма про мушкетеров. Причем – странный парадокс – чем меньше мы фехтовали и становились степеннее, тем чаще пели о мушкетерах.

Пора-пора-порадуемся на своем веку,

Красавице и кубку, счастливому клинку!

Пока-пока-покачивая перьями на шляпах,

Судьбе не раз шепнем: «Мерси боку!»

Опять скрипит потертое седло…

И ветер холодит былую рану!

Куда вас, сударь, к черту, занесло?

Неужто вам покой не по карману?

В третьем классе мы еще не слишком напевали, но позже устраивали даже концерты посреди класса, при одноклассницах. Помню – уже в пятом классе с его продолжительными влюбленностями, кажется, в «продленке», – мы непонятно с чего, чуть не все мальчики, начали петь. Я стеснялся, но девчонки – они сидели кто где – не смотрели именно на меня, и, я, подзадоренный общим порывом, орал, как можно громче. В нашем классном кабинете биологии (кабинет нашего классного руководителя Тамары Васильевны), окнами выходившим на юг, лежали пятна ленивого послеполуденного света, уроки были позади, учителя не было, и осталось больше половины класса. Мы скорее орали, а не пели, но нас это не смущало и не останавливало, а девчонки, кто морщился, недовольный, кто улыбался. Еще запомнился момент за год до этого, как мы вчетвером – шли в одну линию, как мушкетеры – запели на улице про счастливый клинок и перья на шляпах, и как одна женщина, проходившая мимо, улыбнулась, и для нас, готовых заткнуться, это стало, как овации публики, и мы проорали еще пару куплетов, сдерживая собственные стеснение и смех.

По самим же урокам в школе мне запомнилось мало, не считая волнений, если я получал тройку или четверку, когда рассчитывал на пятерку. Учился я неплохо, лень и прогулы маячили лишь на горизонте, ближе к концу школы, и я всегда дотошно делал уроки. Со своим перфекционизмом, с тягой к идеалу и совершенству, я однажды замучил самого себя и отца, помогавшего мне делать уроки. Это было письменное задание по русскому языку, что-то там про осенние листья и тому подобное, я начал новую тетрадку и – злой рок того дня – никак не мог написать текст красиво и без единой ошибки. Отец несколько раз вырывал листы, чтобы я мог начать сначала, успокаивая и подбадривая меня, пока не пришлось использовать новую тетрадку, а я все психовал и злился, как если бы от этого задания зависела моя дальнейшая жизнь. Полагаю, понадобилось начинать текст заново не менее 5-7 раз, прежде чем я сделал все, как хотел.

Еще один неприятный момент моей жизни в начальных классах – головная боль. Раз, а то и два раза в неделю к середине дня у меня начинала болеть голова, чаще от жары и общей усталости. Я мучился, пока не заканчивалась продленка и не удавалось вернуться домой и лечь в кровать. Не помню, как реагировали учителя и родители, но никто меня нигде не проверял и специально не лечил. Эти боли сами собой прекратились – постепенно становясь все реже, – уже в начале средних классов.

3. Соседские мальчишки

Лишь спустя годы, уже взрослым, я понял, что мне невероятно повезло с дворовым окружением. В те годы, в первой половине 80-ых, наша Речица была отнюдь не Поволжьем с их казанскими группировками бандитствующей молодежи, прозванными «моталки», однако и у нас еще не сошли на нет – хотя и явно ослабели – битвы «района на район», были дружественные районы и районы вражеские, повсюду жили те, кто «отсидел на зоне», как взрослые, так и подростки, и они оказывали влияние на соседей. Хотя я свою Площадь один не покидал, и битвы районов значили для меня не больше общей международной напряженности в связи с противостоянием Советского Союза и США, я не мог не выходить во двор. И вот здесь я должен сказать Судьбе спасибо.

Возле нашего городка в середине 60-ых обнаружили нефть, небольшое месторождение, но единственное в республике, и для такого провинциального населенного пункта было немало приехавших и переселившихся из разных «нефтяных» мест Советского Союза: Западной Украины, Татарстана, Урала и Западной Сибири. Точно также в поисках пристанища и работы в городе оседали и бывшие заключенные. На Площади почти в каждом дворе были «сиделые» люди разного возраста. Но вот в нашем дворе микроклимат выделялся.

Наш двор – это два стоявших последовательно дома, торцами друг к другу, напротив – гаражи и детсад № 4. Мой дом, Комсомольская, 34 – обычный для Площади, а соседний, № 32 «А», ближе к Советской, выделялся не только на районе, подобного не было во всем городе. Кирпичный, всего три подъезда, на площадке не три квартиры, а по две – трехкомнатная и четырехкомнатная, балконы – широкие и длинные, в отличие от тех закутков, что были в остальных домах. Вроде бы его строили чехи, а может это был лишь чешский проект. Третий стоявший последовательно дом, перпендикулярно к Советской, уже считался чужим, и оттуда практически не было ребят, кто играл с нами. С другой стороны, перпендикулярно к моему дому находились пятиэтажки по улице Мира, но и оттуда ребята были из других компаний. Гаражи располагались напротив моего дома через небольшую зеленую полосу с деревьями, а напротив первых двух подъездов уже тянулся детсад, захватывая пространство напротив дома 32А. Между гаражами и оградой детсада находился небольшой проход, где могла проехать одна машина. За первым детсадом вглубь Площади располагались – с общей оградой между ними – еще два детских сада – номера 14 и 6.

Напротив первого подъезда дома № 32А вдоль территории детсада находилось наше основное «футбольное поле», с полсотни метров длиной, где «ворота» по краям – по два дерева – были почти одинаковой ширины. Кажется, дальние ворота были акациями, а ближние – липой и то ли кленом, то ли еще чем-то широколиственным. Одна боковая линия была оградой детсада, а противоположная находилась вдоль узкого асфальтированного проезда для машин, за которым были другие дворы и дома. В те годы машин было немного, да и ширины поля вполне хватало для детворы. Посреди поля находились еще несколько деревьев, что вносило дополнительные трудности и пикантность в игру.

Многое зависит от тех, кто старший в компании. Год в детстве – серьезная разница, возможно, посущественней, нежели разница лет в десять в зрелом возрасте. Что уж говорить о тех, кто старше тебя на три-четыре года, на пять лет?

В первом подъезде моего дома жили двое самых старших мальчишек из нашей компании. На первом этаже – Юра, который был старше меня на целых 6 лет, на втором этаже – Вовик, старше меня на четыре. Были они неглупыми и неагрессивными ребятами, никакого уклона в уголовщину или в тягу побиться с кем-нибудь из чужого района. Не помню, чтобы они даже матерились, что у многих было модным. Обычно они у нас бывали капитанами двух разных команд при двусторонней игре в футбол, как самые старшие – и по очереди выбирали по одному игроку к себе в команду, в зависимости, кто был на момент игры. Никто из них не имел склонности помыкать младшими, тем более как-то издеваться. Единственное исключение – Валера с пятого этажа их подъезда. Иногда они над ним грубо подшучивали, возможно, ему даже было обидно – он был некой мишенью для насмешек старших ребят, но, в принципе, ничего, что называется «слишком жестко», не было.

Ко мне Юра и Вовик относились хорошо, никогда не обижали, быть может, потому что я был самым младшим. К тому же Юра постоянно стригся именно у моей мамы, когда ходил в парикмахерскую. Многим очень нравилось стричься именно у нее. Соседом Вовика был еще один парень на три года старше меня – Мишка, но он гораздо реже общался с нами, к тому же вообще не играл в футбол, а именно эта почва «цементировала» наши отношения со старшими.

Во втором подъезде жили Вадик, одногодка Вовика и, кажется, его одноклассник, и Дима, старше их на год, но они играли с нами нечасто. Точно также, как еще двое с четвертого подъезда – Саша и Юра, оба на три года меня старше. Вообще в памяти больше остались моменты с теми ребятами, с кем чаще доводилось играть в футбол или в его разновидности.

Кроме собственно игры по две команды были «футбольное сало» и еще парочка без определенных названий. Например, использовался торец дома 32 «А» – там в отличие от моего дома не было окон. Один игрок по выбору бил с руки по мячу, мяч отлетал от стены, после чего этот парень должен был, находясь спиной к торцу дома 34, к деревьям-воротам – трое ворот и, следовательно, трое вратарей – забить гол в любые ворота: головой, ударом «через себя», просто пяткой или с полразворота, что чаще всего и происходило. Когда кто-то пропускал оговоренное количество мячей, бьющим становился тот, кто пропустил меньше, а бьющий занимал его ворота. Больше мне нигде не доводилось слышать об этой игре, но я, признаться, не знаю, кто придумал такую разновидность футбола. Скорее всего, это было изобретение нашего двора – торец пятиэтажки, а напротив – деревья на трое ворот.

Часто играли в некий вариант «футбол в одни ворота»: одна команда оборонялась, другая нападала, после чего они менялись, – это могло использоваться, когда не хватало игроков на две команды, – а проигравшие подвергались экзекуции: становились на небольшом расстоянии спиной к мячу, и выигравшие наносили удары по ним – здесь как раз победители могли быть снисходительны или наоборот жестоки, все зависело от силы ударов. Отсюда и название – футбольное сало. И самым простым вариантом была игра вдвоем: один бил издали, другой стоял в воротах, после чего игроки менялись. Этот вариант был некой утренней или дневной предтечей вечерней игры. Двое старших ребят в основном соглашались лишь на командную игру вечером, и обмениваться ударами издали вдвоем я чаще всего вытаскивал одного из двух Виталиков. Первый жил во втором подъезде дома 32 «А», второй – в третьем, оба на два года старше меня. В их доме было еще человек пять, кто эпизодически общался с нами и играл, но гораздо реже.

Конечно, футболом наши игры не ограничивались. Были казаки-разбойники с их стрелками и ловлей старшими младших, которые у нас почему-то назывались «прутики» – похоже потому, что тех, кого ловили, наказывали ударами прутиков. Казаками чаще всего были Юра и Вовик, они могли поймать кого-то и не сразу отвесить прутиков, а посадить в «плен», и, если разбойник рисковал убежать, количество прутиков увеличивалось. Помню, что меня они никогда не наказывали, прощали, вот Валеру наказывали с удовольствием и со смехом.

Были и «ямки»: вырытые ямки в линию, у каждого игрока своя ямка, кто-то бросает мяч, и тот должен подхватить его и метать в убегавших, в чью ямку мяч угодил. Побежать раньше – получить фору и усложнить жизнь бросающего, но и риск самому ни в кого не попасть, если мяч попадает именно в твою ямку, а ты слишком поздно его подхватываешь.

Прятки вообще являлись отдельной темой. Прятками обычно мы завершали летний день. Вдоль дома 32 «А», между подъездами, росли такие густые кустарники, что еще до темноты – играть начинали обычно в сумерках – рассмотреть спрятавшегося было сложно. В темноте прячущийся мог наглеть и прикалываться, тряся кусты, понимая, что водивший должен точно знать, кого застукивает, по имени, иначе автоматически остается на следующий кон. Длинная линия кустов позволяла прячущимся перемещаться за ней, выжидая подходящий момент, чтобы резко выбежать и опередить водившего, и тому приходилось нелегко. Местом, где «застукивались» – туки-туки, я, сам за себя! – был небольшой столик со скамейками вокруг него возле забора детсада, типа небольшой беседки – место посиделок в неактивные моменты нашего бытия. Столик располагался как раз напротив дома между вторым и третьим подъездами, а по другую сторону ограды была стена строения с крышей-навесом для игр детей в непогоду и небольшой кладовкой для инвентаря, она также делила территорию разных возрастных групп. То есть эти стены располагались в виде перевернутой буквы Т с крышей, где короткая палочка буквы тянулась вдоль забора. Игравшие в прятки могли прятаться и в детсад, даже залезать на крышу с сетчатого забора, но крышей пользовались редко – водивший сразу же проверял ее, и тот, кто прятался там, рисковал быть застуканным в самом начале игры.

С этой крышей связано яркое воспоминание лета после первого класса. Тогда детское население Площади буквально поразила эпидемия игры «в пырскалки» или по-простому – в обливание. Брались любые пластиковые бутылки, лучше всего из-под шампуней, как можно большего объема, проделывалась дыра в крышечке, набиралась вода, и – оружие готово. Ты должен остаться как можно более сухим или, вернее, как можно менее мокрым. Стычки происходили, как между двумя сражающимися, так и между группами. И как-то раз дошло даже до эпохального сражения между дворами. Помню, мы, прямо, как защитники Брестской Крепости – почему-то осталось нас гораздо меньше, чем противников, – отбивались на этой крыше от осаждающих орд ребят из других дворов, и я даже тогда встретил «среди врагов» своего двоюродного брата, который был старше меня на четыре года. Мы даже перекинулись в пылу битвы парой-тройкой фраз, но родственная кровь оказалась слабее дворовой принадлежности. Почему-то в дальнейшем эта замечательная игра сошла на нет, во всяком случае, подобных «побоищ» уже не было, а сейчас, у теперешних детей, я такого не замечал.

Играли мы и в гандбол, хотя эта игра была лишь для нескольких человек – в одни ворота. Почему-то не прижился у нас ни баскетбол, ни волейбол, быть может, из-за отсутствия «корзины» и волейбольной сетки. В школе – да, с баскетбола в средних классах всегда начинали на физкультуре разминку, меня даже записали в кружок в четвертом классе, но мне эта игра не нравилась, продержался я в той секции очень немного.

Какое-то время занимала игра в карты, чаше всего в обычного «дурака», «пьяницу» и своеобразную, развивающую «Кингушу» (червовый король), о которой я потом нигде не слышал, но, даже становясь старше, я оставался к картам относительно равнодушен.

Вообще все яркие события и игры были, так или иначе, связаны с летом – что говорить, летние каникулы в том возрасте – эта была целая жизнь внутри нашей собственной жизни. Были еще и другие каникулы, осенние и весенние, и тут в ход шла комната школьника, какие были раньше распространены на всех районах от домоуправления, дабы занимать детей чем-то полезным. Там были шахматы и шашки, но я больше играл в настольный теннис и, хотя высот особых не добился, манера игры у меня была особенной, неудобной даже для сильных соперников.

Зимой, конечно же, был хоккей, только с настоящей шайбой редко – болезненная штука, когда ты без защитной амуниции – и без коньков. Чаще всего играли прямо перед домом, воротами были узкие проходы напротив подъездов – штанги обозначали обрывающиеся в проходах бордюры. То есть ворота не располагались друг против друга – они стояли боком друг к другу, а площадка была неширокой – всего лишь проезд перед домом, где двум машинам было не разминуться, а длина – расстояние между подъездами. Что поделать, но с футболом дела обстояли гораздо проще.

Крепости и игра в снежки – это даже больше воспоминание со школьной территории. Во дворе перед или за домом тоже иногда строили крепости, и однажды выстроили едва ли не иглу инуитов – ледяной дом с крышей и единственным входом. Помню, я как-то приходил туда, когда все расходились, просто посидеть в одиночестве на корточках, как в собственном диковинном доме – сидел, пока не становилось слишком холодно.

В те годы было столько разных ребят, с каждым из них я соприкасался по-разному, в разных играх, с годами кто-то отпадал или наоборот появлялся кто-то новый, всех не упомянуть, но рассказ о соседских мальчишках не будет полным, если пропустить еще трех ребят.

Они не участвовали в наших играх, двое из них были еще старше Юры. Один, Андрей, жил в первом подъезде, второй, Дима – во втором. Оба покончили жизнь самоубийством. Не знаю точно, какие были выбраны собственно способы, Андрей вроде бы что-то перенюхал. У них были свои компании, с уклоном во что-то криминальное, командные игры их точно не интересовали. Дима, сам по себе дерзкий и крепкий, с кулаком, в который когда-то вогнал вазелин для более мощного удара, дожил всего до 24 лет, чуть меньше прожил и Андрей, более расхлябанный и неорганизованный.

Еще один парень, Игорь, из первого подъезда, которого никогда по имени не звали, имел сразу несколько основных кличек: Студент и Сырник. Студент – когда-то он ходил в школу с дипломатом, хотя дипломаты вообще были одно время в моде, и я сам проходил с ним целый год, несмотря на то, что с обычным портфелем было гораздо удобнее. В общем, Студент не всегда учился в школе, его отдавали в интернат, хотя родители у него были. Даже не знаю, какие у него были психические отклонения, но со временем он уже не учился в обычной школе. Он вызывал смех – он и был смешным: заикался и говорил невнятно, каким-то скрипучим голосом, сам маленький, сросшиеся, как у взрослого мужика брови, курчавый, как эфиоп. Над ним насмехались, задавали всякие провоцирующие вопросы, но беззлобно, нельзя сказать, что над ним издевались, а Сырник-Студент уверенно что-то отвечал, чаще всего, преувеличивая и привирая без зазрения совести, и часть речи его понять было очень сложно. Его никто не бил, быть может, кто-то мог побороться в шутку. Становясь старше, Студент простаивал возле подъезда часами, именно возле подъезда, никуда не отходил, домой не возвращался, и в каком-то смысле превратился в «предмет интерьера». Многие выросли, закончили школу и потихоньку начали разъезжаться, а Студент все нес свою странную стражу возле первого подъезда.

Пока однажды не исчез куда-то, «ушел в историю», как уходит все, и его благополучно забыли соседи, как с течением времени люди забывают почти все.

4. Сережа

Отдельно надо рассказать о соседском мальчике, который в начальных классах был моим одноклассником. И которого я могу назвать своим первым настоящим другом. Мы сдружились не сразу, это вышло скорее через отношения во дворе, а не в школе и классе. Я уже и не помню, как все начиналось. Наверное, очень незаметно и постепенно, как на морской берег наступает прилив. Опять тут помог футбол – Сергея брали играть, как и меня.

Сергей жил не в нашем дворе, а в частном доме, по Комсомольской, позади того дома № 32, который был ближним к улице Советской. Это буквально две минуты ходьбы от моего дома, но тогда, в сравнении с ребятами из соседних подъездов, Сергей и соседским мальчишкой не казался. Был он пониже меня, близоруким, обычной комплекции.

И еще он был евреем по матери.

В те годы, до массового отъезда еврейского населения в 1991 году в Израиль, почти в каждом классе было минимум два-три еврейских ребенка. Беларусь, земля, которая была исконно невероятно терпима к другим нациям и вероисповеданиям, была чисто беларуской лишь в сельской местности: лишь там говорили на родном языке. В городах же, еще с давних времен, проживал приличный процент евреев. В те годы по национальным признакам никто никого не выделял. Даже среди детей не было принято говорить, что вот он – еврей или она – еврейка. Говорить об этом открыто считалось грубым и некультурным.

Так уж получилось, что моими самыми близкими друзьями в разное время школы были именно еврейские дети. В средних классах – Леня, еврей по обоим родителям, а в выпускных – Саша, еврей по отцу, который даже не доучился до выпускных экзаменов, в 11-м классе уехав с родителями в Израиль.

С Сергеем мы по-настоящему сдружились уже ближе к концу начальных классов, когда чувствовалось, что мы взрослеем, и нам уже интереснее проводить время со сверстниками, а не стадное общение с теми, кто постарше. Мы прошли школу футбольных матчей, став кем-то вроде «фронтовых друзей», если такое сравнение допустимо. Сергея часто ставили на ворота. Вряд ли потому, что он был лучший голкипер, скорее, как самого младшего и наименее полезного в центре поля.

Помню отчетливо один эпизод, за который мне было стыдно еще тогда, сразу после игры. Сергей пропустил мяч, ничего особенного, кому не забивали, но я не сдержался и наорал на него. Видать, здорово его оприходовал словесно. Во всяком случае, Сергей просто покинул ворота и пошел прочь: молчит, голову опустил. Его догнал Юра, самый старший из нас, стал уговаривать, успокоил. Сергей вернулся. А я почувствовал себя нехорошо. Часто не сдержанный, настоящий «псих» на поле, я срывался не один раз. Но тот эпизод был, наверное, «зашкаливающим».

Еще помню, как мы с Сергеем ходили по «полю» после недавнего вечернего дождя и сбивали ногами росу с травы. Причиной стали сомнения Юры, что игра состоится. Он посетовал, что все они будут грязные и мазные, вот если бы траву подсушило. И тогда мы вызвались «ускорить процесс» сушки. Мы просто не мыслили и не могли допустить, чтобы игра не состоялась после дня ожидания из-за какого-то дождя.

У Сергея были отличные родители и младшая сестра. Я все чаще приходил к нему в гости и проводил там время. Однажды его отец вырезал нам из толстой фанеры «винтовки», очень похожие на настоящие. Кроме того, приделал к ним оконные шпингалеты, и теперь мы могли «при выстрелах» передергивать «затворы». Мы буквально влюбились в наше оружие. В конце концов, перебежки и стрельба из укрытий вокруг сарая перестали нас удовлетворять, и мы вырыли себе – конечно, при помощи отца Сергея – самый настоящий окоп. Он был сразу за сараем и чуть правее дома – впереди простирался длинный огород до самого соседнего двора. Достаточно места для того, чтобы перебить, как можно больше фрицев и других врагов Родины, «пока они к нам добегут».

Мы никак не могли распрощаться с окопом, наступил декабрь, тогда еще без снега, но с морозом, а мы все сидели в этом окопе, подолгу и настырно. Уже и пыл к постоянной стрельбе пропал, а мы все сидели там: похоже, дело у нас перешло к «окопной войне».

Тема Сергея и оружия будет не полным, если не упомянуть один постыдный – с моей стороны – эпизод со стартовым пистолетом, теперь уже настоящим: однажды он появился в семье Сергея. Тяжелый, всамделишный, в ладонь возьмешь – чувствуется, что не игрушка, нужно прилагать усилие, что удержать. Он поразил меня настолько, что я не мог успокоиться, до того мне его захотелось. Я, с раннего детства спокойно относившийся к чужой собственности, какой бы они ни была, буквально ошалел. И это при том, что мне было позволено взять к себе оружие и погулять сколько-то дней.

И я взял. Чтобы уже никогда его не отдать. Я мучился все эти несколько дней, пока не пришел и не сказал Сергею, что я случайно потерял пистолет. Ложь была какой-то бесхребетной, но Сергей воспринял эту потерю спокойно. Он поверил. Ладно бы на этом закончилось, но нет – мне этого было мало. Мне оказалось недостаточно владеть этим пистолетом дома, мне хотелось и к Сергею с ним прийти. И я додумался еще до более путаной и бестолковой лжи: обмотал рукоятку изолентой и представил Сергею пистолет, как очень похожий на его потерянный, но другой – точно такой же.

Уж не знаю, говорил ли об этом Сергей родителям, и как они на это отреагировали, возможно, для его отца потерянный стартовый пистолет был лишь куском металла, доставшимся ранее им бесплатно. Во всяком случае, меня никто не разоблачал, Сергей вел себя со мной, как прежде, и ничего не изменилось. Ирония была в том, что я мог играть с его пистолетом, как со своим – и у него дома, и к себе уносить. Не было абсолютно никакой разницы, его это пистолет или мой. Воровство оказалось бессмысленным, как если бы я позавидовал, что солнце светит кому-то больше, чем мне, и с этим надо что-то делать.

Не помню, чем закончилась эта история с пистолетом. Похоже, я «подарил» ему «свой», взамен потерянного, но не уверен. Наверное, игрушка надоела мне, и стало неважно, у кого она находится, у меня или у моего друга. Это непостижимое и бессмысленное воровство сошло мне с рук, оставшись лишь у меня в памяти.

А Сергей был хорошим другом, тихий, ни на чем не настаивал, спокойный. Полная противоположность мне, взрывному и вечно психованному, как только что не по мне. Наша дружба постепенно сошла на нет по банальной причине: в четвертом классе мы уже не учились вместе, Сергей перешел в 4 «Г» класс, плюс к этому его родители получили трехкомнатную квартиру на «Болоте», враждебном районе из девятиэтажек. Сергей просто уже не был соседским мальчишкой. И хотя по взрослым меркам Болото находится от Площади недалеко – минут пятнадцать обычной ходьбы, по меркам десятилетних пацанов, игравших всегда на своем районе, это стало непреодолимым препятствием. Почти то же самое, что Сергей переехал бы в другой город.

Мы все еще радостно здоровались в школе, общались, но постепенно отдалялись – одной школы было недостаточно. У Сергея появились свои друзья на Болоте, и, хотя мы несколько раз собирались встретиться после школы, дальше планов дело не пошло.

Сергей прожил лишь шестнадцать лет. И погиб при странных обстоятельствах. Это был несчастный случай: он вроде бы упал с обрыва в реку, будучи подвыпившим, после некой молодежной тусовки, а может меня уже подводит память.

Рассказ о нем можно закончить жутковатым, почти мистическим фактом. Спустя годы, уже будучи совершеннолетним, я случайно встретил Лену, его сестру, и разговор коснулся Сергея. Она сообщила, что сразу после его исчезновения, но до подтверждения факта смерти, кто-то звонил им, и она узнала голос брата – он просил ее о помощи. Разговор с ним тогда прервался, и больше никаких звонков не было. Лена считала себя виноватой в том, что не помогла брату. Услышав такое, я мог лишь молча это переваривать – не хватило духу уточнять подробности или же пытаться убедить девчонку, что ей наверняка померещился голос Сергея. Я до сих пор не могу точно сказать, поверил ли я тогда его сестре.

Пока я жил с родителями, я частенько видел его мать из окна своей комнаты. Она всегда казалась мне печальной и придавленной чем-то невидимым. Я старался не сталкиваться с ней на улице: мне было не по себе, как если бы в случившемся была доля моей вины. Много позже, когда я вырос, она меня уже не узнавала. Тем не менее, у родителей Сергея вскоре после его смерти – год или два минуло – родилась дочь, его младшая сестра. И однажды я поймал себя на мысли: не погибни Сергей, этой девочки никогда бы не было.

5. Лето

Кожу ласкает теплый воздух. Само тело находится в коконе, защитном, мягком, но почти неосязаемом. Стрекот кузнечиков. Шорох листвы, с которой играет ветерок. Запахи травы, цветов, теплой земли. Тихие спокойные вечера, когда день не умирает, но укладывается спать, чтобы завтра вернуться со свежими силами. Странное умиротворение, основанное – звучит почти абсурдно! – всего лишь на отсутствии холода. Все равно, как лишь одно отсутствие боли уже может дарить счастье и наслаждение. Можно просто сидеть на скамейке, наслаждаясь теплом, вдыхать воздух не только обычным способом, но всем телом, каждой его порой. Каждой клеточкой. И это возможно лишь летом.

Много позже, став взрослым, в одной книге я прочту строчки из одной песни в стиле рок-музыки.

Иногда я думаю, что я буду делать?

Голубизна лета неизлечима.

Мне так понравятся эти строчки, но по какой-то причине я буду сокращать их, пока не выйдет что-то свое: «Лето неизлечимо». Да, так оно и есть, наверное. Став взрослым, я стану осознавать, что это такое: возможность просто находиться в тепле, сидеть на улице и наслаждаться воздухом каждой клеткой тела. Но в детстве всего этого ребенок не анализирует, он просто живет и наслаждается.

Лето в детстве. Это не просто особая жизнь, особое пространство, это – как некая иная реальность. В начале лета всегда кажется, что лето никогда не закончится. Даже вопреки практическому опыту прошлого года. Девяносто два дня в трех месяцах в том возрасте – слишком много, чтобы осознать это. Душа поет при мысли, что все только-только начинается, что так долго можно гулять, не ходить в школу, не делать уроки. Будущее несет в себе только летние каникулы. После них, там, за краем горизонта, просто-напросто еще ничего нет.

В моем детстве школьные дни всегда заканчивались 31-го мая. Каникулы начинались строго с 1-го июня. Это позже каникулы могли начинаться еще за несколько дней до лета, но и тогда, в моем детстве, и позже каникулы всегда заканчивались 31-го августа. 1-го сентября этот праздник, когда-то казавшийся нескончаемым, все-таки подходил к завершению.

Однажды, один из моих приятелей, на вопрос, какой месяц в году у него самый любимый, сказал, что это – май. Такого же мнения придерживались многие. Да почти все. Почему? Все впереди – вот почему. Все еще только грядет, и даже лето еще не началось, оно еще не тронуто, оно – само счастье, которое впереди, оно – предтеча чего-то волшебного и при этом неизбежного. Ни от кого я не слышал, чтобы ему нравилась осень – просто потому, что осень была началом учебного года. Это много позже, когда я стал взрослым, и уже не имело значения, когда начинается школа, а когда каникулы, я осознал, что мне в действительности больше нравится стык лета и осени, пожалуй, даже больше сентябрь, чем август, самое начало осени, особенно, если сухо и тепло, а тогда конец лета всегда находился под дымкой печали неизбежного конца каникул. Под дымкой увядания. Под дымкой потери на долгий-предолгий срок.

Летом я встречал во дворе ребят, которых не мог видеть в другое время года: они приезжали к родственникам на побывку. Для такого маленького городка временно приехавших было много – сказывалось то, что в своей время в город переезжали жить люди из других нефтеносных районов Советского Союза. Ни с кем из них я не сошелся так, чтобы переписываться в дальнейшем или просто хорошо их запомнить, но с одним мальчиком, имени которого я уже не помню, пухлым и круглолицым, я каждый день играл на протяжении месяца, если не дольше.

Да, лето было прежде всего наполнено играми во дворе: нескончаемый футбол в разных вариантах, гандбол, прятки, войнушка, ямки, прутики, битва в пырскалки, иногда карты. Лето – это лазание по детским садам за яблоками, походы в школу за крыжовником, пока он там рос за большой площадкой. Но летом были и другие события, которые случались чаще всего только летом. Это – поездки в деревню, к бабе и деду – родителям мамы, рыбалка с отцом и походы с родителями на речку.

Деревня требует отдельного рассказа. Туда мы ездили не только летом, но все же в памяти остались именно летние приезды, что неудивительно – они случались гораздо чаще.

Рыбалка и речка с купанием в том возрасте могла быть только летом. Отец, заядлый рыбак, еще долго, до зрелого возраста ездил и на зимнюю рыбалку, но меня с собой брал только летом. Я не особо любил удить и, когда стал взрослым, самостоятельно никогда на рыбалку не ходил. Мне это не нравилось. В детстве же для меня это было моментами плотного общения с отцом, который был не особо разговорчивым в обычной жизни. Мне больше нравилось бросать спиннинг, чем сидеть и наблюдать за поплавком. Еще я любил пройтись где-то по берегу, подняться в лес, полюбоваться рекой с обрыва. Или просто сидеть и смотреть на реку, на противоположный берег, на течение, на отца, который иногда что-нибудь делал с садком или прикормом для рыбы.

Иногда мы ездили куда-то за город с кем-то из его коллег по работе, и один из них брал сына, Руслана, на год младше меня. Мы хорошо с ним общались, хотя вне этих «отцовских» поездок особенными друзьями так и не стали. От этого времени у меня остались фотографии: мы стоим с моим папой втроем, держим рыбу, показывая фотографу, наверняка пойманную кем-то из наших родителей.

Я любил придремать днем, это было спецификой моего организма, и даже в зрелом возрасте эта привычка меня не оставляла. На свежем воздухе в послеобеденное время меня тем более клонило в сон, и однажды, проснувшись, я услышал от отца что-то похожее не обвинение: я – дохляк, слабый, мне, как маленькому, надо поспать, а вот Руслан в это время ловил рыбу. Я слегка расстроился, но, как и все в детстве, это быстро забылось, когда я сам продолжил возню с рыбной ловлей.

Взрослея, я все реже ездил с отцом, но эти поездки так и остались в памяти, как нечто теплое и далекое: с ним мне было хорошо.

На речку купаться я ходил чаще всего вместе с обеими родителями, такие семейные походы. Почему-то я не помню, чтобы ходил на реку отдельно с кем-то из них.

В те годы набережная была гораздо короче, чем сейчас. Асфальтированная часть, обрамленный плитами берег – все это находилось чуть в стороне от маршрута, предполагавшего приближение к реке по самому короткому пути. Родители вели меня к реке через Пески, район девятиэтажек, в дальнейшем получивший название Днепровского микрорайона, чтобы просто спуститься к берегу. Там всюду были тропки, крутые и неудобные, сам берег не был предназначен для пляжа: ракушки, камешки, иногда – стекло от разбитых, сброшенных сверху бутылок, но в те годы это выглядело естественным, никто о другом не думал.

Родители, всегда опекавшие меня слишком сильно, так и не научили меня плавать во время этих посещений реки. Это произошло позже, когда я сам учился плавать на мелководье. В памяти осталось не столько купание, сколько иные мелочи. Стоять на берегу, смотреть на реку, на угасающее небо, прислушиваться к тишине, легкому, едва уловимому шелесту воды, к далекому гулу моторной лодки. Мать всегда переодевала меня, но перед этим просто укутывала широким полотенцем, если даже было тепло, и я стоял рядом с ней, счастливый и довольный, быть может, наслаждаясь – не понимая этого, не осознавая! – самим фактом существования, своей жизнью и… тем, что у меня есть родители, которые находятся рядом, ведь не у каждого человека это есть, пусть даже для большинства это ничего не значащий факт.

Ничего подобного не могло быть ни осенью, ни весной, тем более зимою, и лето всегда было особой жизнью внутри обычной жизни, как некое истинное ядро, но, тем не менее, даже в этой невероятных размеров бочке меда были и свои ложки дегтя. Это – летний лагерь, практика, предполагавшая несколько недель походов в школу, чтобы убирать территорию, и… странная тоска, возникавшая в определенные моменты именно летом.

Летняя практика школьников была неким эквивалентом субботников взрослых. Особое порождение Советского Союза, где предполагалось, что даже дети должны дарить Родине и, в частности, родной школе, свой труд бесплатно. Конечно же, это никому не нравилось. Обычно у нас ставили две недели практики – пять дней в неделю по четыре часа – на июнь или август. Кажется, в августе работы было побольше: тогда еще в школе было много яблонь, как во дворе любого частного дома, и одни лишь паданки, их сбор и вынос, могли занимать все часы практики. Помню, как попал в группу, где были почти одни девочки и пару учителей, и я, как правильный мальчик, таскал все один, набирая в емкости паданок доверху, причем старался чтобы никто из девочек не понес то, что должен выносить я.

Но практика для меня казалось мелочью в сравнении со школьным лагерем типа продленки, и уж тем более пионерлагерем, куда дети уезжали на весь срок. Многим такие лагеря нравились, но я их не переносил. Один из таких лагерей, наверное, после первого класса, запомнился особым напряжением, когда нас водили в Парк Победы, самый большой парк города, где в то время еще был старый деревянный городок из всяких построек типа домиков или миниатюрных крепостей а ля Киевская Русь, чаще из двух этажей. Там мы находились вместе с ребятами на два года старше, учителя беседовали друг с другом в сторонке, и мы были предоставлены сами себе, где, естественно, старшие доминировали, угрожая и часто обижая младших. Возможно, ничего критичного там не происходило, но мне ужасно не хотелось туда идти в очередной раз, если с нами отправлялись старшие – было ясно, что спокойной игры там не получится, всегда будешь в ожидании каких-то конфликтов, в которых уж точно не выйти победителем.

В пионерлагерь – всем известный в нашем районе «Марат Казей» – я съездил лишь однажды, после четвертого класса, и после этого родители не рискнули отправлять меня снова, настолько мне не понравилось. Причем, я не добыл до конца срока: не больше двух недель из целого месяца. Отец забрал меня, когда навестил, и я едва не разнылся, чтобы меня оттуда забрали. Опять-таки там не было ничего критичного, никто меня не обижал, было даже любопытно познакомиться с новыми ребятами, и еще я влюбился в одну девочку, светленькую, со стрижкой и раскосыми грустными глазами, очень серьезную для своего возраста, я с неделю все мечтал о ней и был доволен увидеть ее лишний раз, но даже она меня не удержала, как только возникла возможность слинять из этого места. Никак не ложилось мне на душу это стадное времяпрепровождение, особенно, если вечером нельзя было вернуться домой и расслабиться, побыть одному. Помню, отец забрал меня сразу, после единственной попытки отговорить.

Еще летом случались особенные моменты на подобии черных дыр в космосе. Вроде бы все нормально, день идет своим чередом, впереди вечер с футболом и прятками, ничего не изменилось, но… Я смотрю, как обычно в дневное время летом, очередной детский фильм, «Гостья из будущего», «Приключения Электроника», «Кортик», «Бронзовая птица» или что-то еще, фильм заканчивается, и я не сразу выхожу на улицу, зная, что там никого нет, кто-то разъехался, кто-то обедает или чем-то занят, дома никого из родителей, и на меня, застывшего и созерцающего пустую послеполуденную улицу, внезапно накатывает противоестественная волна одиночества, порождающего странную и нелогичную тоску, необъяснимую в этом солнечном дне, застывшем в послеполуденном свете, тихом, неподвижном и подернутом чем-то нереальным с этой тишиной и отсутствием людей. Эта тоска, мощная и непобедимая, проходила быстро, но она повторялась не раз и, значит, не была случайностью. Нечто будто преследовало меня, выбирая особо уязвимые для этого моменты. Как-то объяснить я это не могу до сих пор. Ничего подобного не случалось вне лета, быть может, потому, что в школьные дни не было таких свободных моментов бездействия и самоуглубления.

Но все же эти мелкие неприятности остались всего лишь маленькими ложками дегтя в здоровенной и неподъемной бочке сладкого нектара под названием Лето.

6. Детские сады

В моем детстве, где не было каких-то навороченных детских площадок или иных мест для игр, была особая территория, где можно было играть одному или с кем-то. Эта территория была и лабиринтом с препятствиями, и местом, где росли яблоки, местом для пряток и игры в войнушку, местом, где можно было просто пройтись, посидеть и убить время. Или местом, чтобы поднять адреналин, если оттуда тебя погонят, сторож или воспитательница. Единственное, чего не могло быть на территории детсада – это игры в футбол.

Детские сады Площади. Для меня их было четыре. Почти напротив моего подъезда был детсад № 4, сразу за ним, вглубь района, находился Четырнадцатый, потом – Шестой, три детских садика подряд, но был еще один детсад, позади дома на улице Мира, перпендикулярного моему – № 20. Я его почему-то выделял, хотя не сказать, что он мне нравился явно лучше других.

Территория у него была побольше, чем в остальных, и еще в этом детсаде росла «сахарка» – сладкие яблоки, не в пример обычным беларуским – кисло-сладким. Она и появлялась уже на стыке июля и августа, следом за «белым наливом», самыми ранними нашими яблоками. К тому же, «сахарку» можно было поедать уже неспелой – в отличие от других сортов, не будучи кислой, она даже незрелой позволяла получить хоть какое-то удовольствие. Уже одно это «усиливало котировку» детсада. Например, в Шестом садике вообще не было яблонь, только сливы.

Заборы в Двадцатом садике были выше, но их гораздо реже смазывали солидолом или еще какой-нибудь дрянью – так сторожа «защищали» свою территорию от уличных мальчишек. В этом садике я играл меньше – чаще всего просто любил сидеть на заборе, разглядывая окружающий мир в ожидании не пойми чего, либо заправить в штаны майку, набрать за пазуху яблок «целый живот» и медленно наслаждаться каждым яблочком в отдельности.

Четвертый садик, примыкавший к нашей беседке, использовавшейся для игры в прятки, чаще других становился местом для игр. Его секция из проволочного заграждения служила воротами в гандбол. В самом здании с торца было что-то вроде широкой террасы на уровне второго этажа или некоего своеобразного балкона – такого в нашем городе я больше не видел. Легко взбираться и стоишь высоко, обзор двора и гаражей с другой позиции дарит новые ощущения: ты видишь давно знакомые вещи под иным углом. Правда, это позволяли себе, если точно знали, что в этот момент нет сторожа или он куда-то ушел. Иначе отступать было просто некуда. На хоздворе детсада был еще один интересный закуток – я иногда любил туда зайти и осмотреться. Оттуда можно было сбежать не только через калитку, но и через невысокую покатую крышу погреба, благодаря которой можно было легко перемахнуть забор.

В Четырнадцатом детсаде мы играли реже, но там, вдоль ограждения между детсадами, росли высокие удобные широколиственные деревья, на которые было легче взбираться, чем на неудобные яблони, и мы это использовали для игры в войнушку. Тот, кто не знал о таких нюансах, рисковал проиграть в чистую. Представьте, пробираешься по территории детсада, поглядывая в разные стороны в поисках своего врага, и не ведаешь, что кто-то уже давно целится в тебя сверху, как сам Создатель. Тра-та-та и ты – убит.

Шестой детсад был у нас наименее популярен. Его окружал самый неудобный забор – из железных прутьев, и преодолевать его было одно мучение, хотя он был ниже других сетчатых ограждений. Исключение лишь в общем заборе с Четырнадцатым садиком – оттуда в Шестой и перебирались. Само здание, небольшое, окружало не самое привлекательное пространство: деревьев мало, детские площадки какие-то голые и неинтересные. Кроме того, там не было яблонь, и уже одно это для нас являлось серьезным минусом.

Становясь старше, я все реже перебирался через заборы поиграть на территории детских садов – это выглядело все более несерьезно, кроме того, ослабевал сам интерес. Где-то в средних классах школы игры в детских садах сошли на нет.

7. Соседи

В нашем дворе, сколько я себя помню, всегда – даже, когда я стал взрослым и приходил навещать родителей – были посиделки группы старушек. Когда меньше, когда больше, но всегда находились пенсионерки, которые кучковались то на одном подъезде, то на другом, то на скамейках на некотором расстоянии от дома. За редким исключением это были тетечки из других подъездов.

В нашем подъезде под нами, на первом этаже, с момента нашего приезда, жила с родителями Ира, на два года меня младше, которая тоже ходила во Вторую школу. В начальных классах я с ней еще играл, но потом мы с ней почти не общались. Сверху, на третьем этаже соседи постоянно менялись, хотя одно время там жила другая Ира с родителями, и она тоже была младше меня на пару лет. Помню, у нас случались игры, когда со мной были обе Иры, живущие на первом и третьем этажах.

Одно время, что-то около полугода, когда мне было лет двенадцать, сверху снимала квартиру даже наша родня. Моя двоюродная сестра Лена, мамина племянница, дочка второго из четырех старших маминых братьев, чья семья единственная осталась в деревне, однажды вдруг стала нашей соседкой. Она уже вышла замужем, и у нее была полугодовалая дочь, моя двоюродная племянница Олька. Поначалу мама обрадовалась. Лена постепенно стала отдавать нам дочку, когда шла в магазин или еще по каким-то делам. Помню, я с удовольствием смотрел за девочкой, хотя сам еще был ребенком, и это был мой первый подобный опыт. Но как-то незаметно это становилось все чаще и чаще, Лена уходила на все более долгое время, и возникало ощущение, что она вообще ребенка с собой никуда не берет. Бывало, мне нужно было делать уроки или просто отдохнуть, а тут мне в который раз вручали девочку, которая не спала и спокойно не сидела, и я даже пожаловался матери. Потом я стал смотреть в глазок прежде, чем открыть, и брал племянницу уже не каждый раз. К этому моменту мать уже каким-то образом узнала, что Лена крадет у нас из почтового ящика газеты и журналы благодаря тому, что ключи от ящиков были одинаковыми, но Лена в этом не признавалась, а обвинить ее открыто мать не решилась. Но ее отношение к ней изменилось. При этом наглость Лены, чуть что приносившей нам ребенка, никак не уменьшалась. Но однажды она с мужем съехала на другую квартиру.

На нашей площадке, слева от нас, изначально жила бездетная семейная пара, оба угрюмые, некрасивые, нелюдимые. Тетя Люба в отличие от мужа прожила до старости, и с какого-то времени она превратилась в вечно бормочущую мегеру, если кто-то проходил мимо, либо она подходила к своей двери и возилась прежде, чем ее открыть. Она ни с кем не общалась, но без конца приглушенно кляла всех и вся. Ее муж, дядя Вася, выглядел не таким мрачным, но он умер, когда я еще учился в школе. Помню, что он чаще других открывал мне входную дверь нашей квартиры в первом классе, когда с ней были проблемы, мне не хватало силы повернуть ключ, и, по совету отца, я просил об этом кого-то из соседей. Понятно, что сначала я звонил в квартиру ближайших соседей. Дядя Вася молча, с едва заметной полуулыбкой открывал мне дверь, лишь молча кивая на мое «спасибо».

На четвертом этаже, через этаж над нашей квартирой, жила Лена, которая училась в параллельном классе. Отца у нее не было, но был младший брат. Одно время, в старших классах школы, у нас едва не начались отношения, как между парнем и девушкой, но это быстро прошло. Лена любила петь, и ее часто можно было услышать даже с нашего этажа. По-моему, голос у нее был отменный, хотя на эстраду она так и не попала.

Над Леной, на пятом этаже жил дядя Джон, да, именно так его и звали. Джон любил негромко напевать, когда спускался или поднимался в подъезде – он долгие годы участвовал в самодеятельности в местном Доме Культуре. Жену его звали Неля. У них был сын Игорь, но он был намного старше меня, и я его плохо помню: он рано женился и съехал от родителей.

Единственным другом моих родителей в нашем подъезде можно назвать дядю Гену, он жил с женой на пятом этаже в однокомнатной квартире. Высокий, черноволосый, слегка заикавшийся, он нередко приходил к нам и, бывало, просто сидел, наблюдая, как у меня шли морские бои «на кораблях», которые перемещались по полу общей комнаты. Он всегда называл меня Игорек, иногда приносил что-то вкусное. Мне кажется, он меня любил, как можно любить чужого ребенка – своих детей у него не было. Он был евреем, как и его жена, Нина, прямая его противоположность: маленькая блондинка. Она к нам почти не приходила и была очень застенчивой. Мы вместе встречали у нас Новый год, 1991-й, после чего они уехали в Израиль, чтобы больше никогда с нами не увидеться.

8. Родственники

В отличие от родителей мамы из деревни, дед и баба со стороны отца жили в городе. В их дворе росли пару яблонь тех сортов, что мне больше всего нравились: «штрифель» и «путинка». Подростком я любил набрать у деда и бабы целый пакет яблок, пахучих и больших. Во дворе был курятник, сарай, там я провел первые пять лет своей жизни, и там я потом бывал чаще, чем у других родственников. С ними всю жизнь прожил Вова, младший папин брат, с которым в зрелом возрасте я общался по-дружески едва ли не с единственным из своей многочисленной родни. Он был всего на одиннадцать лет меня старше. Он играл на гитаре, писал музыку, стихи, даже начинал с десяток романов, правда, ни один из них так и не закончил. Остальное же он по-настоящему так и не продвигал из-за своей непутевости и вообще образа жизни, где все очень портила проблема с алкоголем.

Одно время, пока я жил с родителями у деда и бабы, с нами, как третье семейство в одном доме, жила папина младшая сестра с мужем и моей двоюродной сестрой Жанной, которая была на пять лет младше меня. Вторая дочь у них родилась спустя семь лет, когда все уже жили отдельно. Мы жили на веранде, это была одна комната, а тетя с семьей – в общей комнате, самой большой, но проходной, между большой спальней и коридором. Сложно представить, как мы там все помещались, наверное, все это длилось недолго. Когда я был в начальных классах, и мы жили отдельно, у бабы с дедом жила моя прабабушка Настя, мать бабы. Она пережила оккупацию уже в зрелом возрасте, была слепая, и, когда я приходил, она, называя меня Игорек, просила, чтобы я дал ей руку. Кожа у нее была очень старая, но меня это не пугало, не отталкивало, как часто бывает с детьми, и я с удовольствием протягивал руку, чтобы она меня «нашла» и что-нибудь сказала мне. Прабабушка жила в одной комнате с дядей Вовой. Она была, как и баба, невысокая, сухонькая, и прожила 90 лет, умерев поздней осенью 83-го года, когда мне было девять.

Много позже, взрослым, я узнал, что у моей матери с дедом были ужасные отношения. Он к ней цеплялся и вообще вел себя раздражительно, был вечно недоволен. Отец же никак не вмешивался. Бабушка, спокойная и, можно сказать, отчасти безвольная, никаких проблем моим родителям не создавала, но и защитить их по-настоящему не могла. Они даже уходили на полгода на другую квартиру, но потом бабушка уговорила вернуться их обратно. У меня самого с дедом были не те отношения, каких хотелось бы, когда я уже стал подростком. Дядя Вова, хотя и «получал» в детстве от деда часто и не всегда справедливо, нередко его выгораживал в моих глазах, объясняя, что жизнь у деда была тяжелая, бесконечные мытарства по стране, голод первых послевоенных лет, первый сын – мой отец – родился во Владикавказе, который тогда назывался Орджоникидзе, второй на станции под Харьковом, и лишь дочь и младший сын родились уже в Речице, где дед и баба осели, его несправедливо уволили из армии, и он потом так себя и не нашел, хотя в молодости писал стихи, посылая их в газеты, и даже получал какие-то небольшие гонорары. Но в моих глазах это его так и не оправдало по-настоящему, хотя одно то, что он прошел войну, значило немало.

Его призвали в неполных 18 лет в 1944-м, и вскоре он попал в настоящему мясорубку под Кенигсбергом. Ближе всего к смерти он был, когда из-за паники при обстреле минометом не залег, а побежал, и какое-то время вокруг него взрывалось по шесть мин сразу, ему кричали «Ложись!», но он бежал, хотя его так и не задело ни одним осколком. Ему очень повезло. Мы с дядькой как-то обсуждали, что не будь этого везения, мы бы с ним не появились в этой реальности. Дед-фронтовик вернулся домой невредимым с четырьмя медалями, самыми ценными из которых были «За отвагу!» и «За взятие Кенигсберга!». Я помню, как в детстве он отдал мне все свои медали, которых к тому времени было больше – ведь прошли уже юбилеи Дня Победы, за которые фронтовики тоже получали награды, и я очень гордился ими, складывая в аккуратную коробочку.

Потом, когда мы жили отдельно, мы с родителями чаще всего бывали в гостях именно на Береговой, у деда и бабы. Дни рождения каждого из нас, Новый год, День Победы или иной другой повод. Тетя приходила с семьей, и мы устраивали застолье. Иногда приезжал мой дядя Саша, средний сын деда и бабы. С ним у меня тоже были хорошие отношения, и он каждый раз привозил какой-нибудь подарок, как и моим родителям, хотя из-за своей рассеянности он нередко мог забыть подарок прямо в поезде. Он был похож на бабу, как и Вовка, такой же непутевый, как и младший брат, так и не женившийся ни разу, не заведший детей, а вот отец с тетей внешне больше походили на деда, с его густыми темными волосами и явной примесью какой-то восточной крови, пусть и очень разбавленной.

Бабушке суждено было прожить до 90 лет, как и своей матери, прожив без деда полтора десятилетия, который умер на 77-м году жизни.

Всего у меня, единственного в семье, было девять двоюродных сестер и шесть братьев. Лишь две сестры были по папиной линии, остальные – мамина родня. Старшая мамина сестра была бездетной, а из четырех маминых братьев больше всех детей – пятеро – было у дяди Павла, третьего брата по счету. Моя мама, парикмахер по профессии, конечно же, периодически стригла их, иногда брала с собой и меня. Помню, как я стеснялся, забившись куда-то в угол, и лишь спустя час, если не больше, приходил в норму, выбираясь поиграть со своей родней. Двое из них, брат и сестра, были меня немного старше, остальные две сестры и брат – младше. Они все были внешне в свою мать – у той были проблемы с весом, и она уже в молодости сильно располнела. Лишь старший брат пошел в отца, будучи более поджарым.

С детьми второго маминого брата, жившего в деревне, я виделся редко, лишь когда приезжал туда к бабе и деду.

Иногда в Речицу приезжали дети старшего маминого брата, которого лично я не видел никогда – он умер, когда я был ребенком. Его семья жила в Минске, и мои двоюродные брат и сестра, намного старше меня, из-за чего я называл их дядя Валик и тетя Оксана, были моей единственной столичной родней. Между собой они были абсолютно непохожи, но сестра была очень привлекательной – особенно, если учесть, что среди моих родственников эффектных внешне людей практически не было.

Чаще всего я общался с детьми младшего маминого брата: Паша был на 4 года меня старше, средняя, Люба, на год младше, а Леша, последний в семье, на 4 года младше. Наше общение чаще всего было связано с приездами в деревню, и об этом лучше рассказать отдельно.

9. Деревня

Поток коров, ленивый, пахучий и мычащий, медленно заполняет улицу, а я с двоюродной сестрой уже сижу на заборе, чаще над калиткой, где опора пошире, устроившись поудобнее, держусь покрепче и с интересом – но и с какой-то глубинной опаской – любуюсь животными, каждое из которых может затоптать такого ребенка. Чаще всего черные с белыми пятнами или черные полностью, но есть и рыжие или пегие, рыжие с белым, есть такие, где белого больше, чем черного, у каждой коровы свой рисунок из пятен, как и свой норов, кто-то движется покорно и спокойно, но есть те, кто выбивается из общего потока, тычется мордой не в свою калитку или вообще отбегает в сторону, не желая следовать дальше, щиплет траву, несмотря на окрики, и за дело берутся пастухи, которые гонят стадо с поля по домам.

Мы любуемся каждым животным, которое бросается в глаза, созерцаем рога – самое жуткое в их внешности, копыта, влажные морды с широкими ноздрями, их глаза и забавные уши, их хвосты, которыми они отгоняют насекомых, прислушиваемся к стуку копыт, шороху тел, к мычанию и сопению, к «выстрелам» хлыста пастухов, к окрикам хозяев, мы вдыхаем их особый запах. Мы живем этими минутами, растворяемся в них: пока они летят мимо нас, для нас более ничего не существует. Мы – единое целое с потоком этих животных, которые дарят людям очень многое из их питания.

Так происходит почти каждый вечер, когда я в деревне. Пропустить возвращение стада нельзя, это, как ритуал. Это – Событие! Это что-то такое, что подводит логичную и законную черту под окончанием очередного дня.

У бабушки были спокойные коровы, Рябка и Телушка. Помню, как я хотел, но боялся угостить корову хлебом, кусок которого мне протягивали родители или сама бабушка, и тогда взрослый брал мою руку с хлебом, чтобы я наконец-то дотянулся до влажного теплого рта и с радостным восклицанием отдернул руку, угостив ту, которая – с помощью бабушки, конечно, – вот-вот должна была в ответ угостить меня парным молочком, с которым вряд ли можно будет что-то сравнить.

Дед и баба со стороны моей матери прожили всю войну в оккупации. Деда в армию по какой-то причине не призвали, быть может, деревня слишком быстро оказалась на занятой фашистами территории. Мне почти не рассказывали, как они прожили это время, но, как я понимаю, в целом им повезло. К началу войны у них уже было двое детей. Их деревню миновала участь многих беларуских деревень, некоторые из них сожгли и где-то поблизости.

Бабушка была неспокойной и суетливой, на месте не сидела. Как говорила моя мама много позже, характер у ее мамы был еще тот, хотя с нами она всегда вела себя сдержанно и с заботой. Меня забавляли в детстве специфические беларуские словечки бабушки, которые и на русский было не так-то просто перевести, она иногда использовала их, как слова-паразиты, просто разбавляя речь, когда что-то делала. Дедушка напротив был спокойным и добродушным, этакий увалень, много повидавший в жизни, но теперь просто сидевший на скамеечке на солнце, чтобы уже ничего не делать. Конечно, это впечатление было обманчивым, стоило лишь послушать мою маму, сколько им всем довелось работать в поле, так это при ней, а родилась она, когда отцу было уже под сорок. Он слегка кривил рот, когда говорил или улыбался, но его это не особо портило. Моя мать, странным образом, взяла что-то во внешности и по характеру от обоих родителей.

Отношения с родителями мамы были как-то теплее, чем с родителями отца. Они очень любили и уважали моего папу, а их дочь, моя мать, была самой младшей в семье, шестым ребенком, и потому, несмотря на многочисленных внуков, и меня выделяли как-то по-особому. Мать как-то рассказала, что после моего рождения, я, неспокойный, плаксивый и болезненный, нередко не мог уснуть после заката, ворочался, хныкал, и успокоить меня было сложно. Однажды дед забрал меня от мамы, снял все пеленки, которыми в те времена было принято плотно укутывать детей, просто раздетым уложил меня рядом, и я, тут же успокоившись, прекрасно проспал до утра.

У них был дом на повороте дороге, в начале деревни, недалеко от трассы Гомель – Калинковичи, напротив дома был луг, где иногда паслись отдельные коровы. Напротив дома росли несколько больших ив, и, помню, как мы собирали там в конце весны в банку майских жуков – их я по праву называл жуками моего детства.

За домом на огороде росли несколько груш. Яблонь там не было, что для меня, любителя этих фруктов, было большим минусом. В основном деревенский огород был открытым пространством, которое засевали картофелем или чем-то другим. Вообще во дворе не было деревьев, подходящих для лазания детям, они все были низкорослые и неудобные, зато было кое-что иное – сеновал.

Это было нечто – особая территория, которая к тому же еще и менялась, в зависимости от поры годы и количества сена в нем. Иногда ты сразу окунался в душистую сухую траву, ходил по этой пружинистой массе, зарывался, прятался, притаившись, швырялся охапками, с воплями перекатывался. Иногда приходилось взбираться под самую крышу, чтобы пройти вглубь, настолько много оказывалось на сеновале сена. Но бывали времена, когда, перебравшись внутрь, приходилось с другой стороны осторожно слезать вниз, к самому полу, где почти ничего не осталось от былого величия. Изредка сеновал превращался в золотую середину между этими двумя крайностями: сена оставалось половину, и можно было прыгать, как и с другого, верхнего яруса сеновала, так и с проема, через который мы забирались внутрь.

На сеновал можно было пройти со двора, через хлев, но чаще там было мокро и грязно от коровьего навоза, и мы предпочитали забираться, как обычно. Под верхней частью сеновала, рядом с коровником жили свинки, но туда мы почти не заглядывали. Кроме того, что можно было вымазаться по колено, все-таки хрюшек мы побаивались. Нас чаще всего хватало на то, чтобы просунуть под досками на полу картофелину и наблюдать, как очередной пятачок лакомится, показывая немаленькие зубы.

Играли мы и я в прятки, и тогда, понятно, в дело шел сеновал, из которого было несколько выходов. Играть в прятки в деревне – это было что-то очень отличное от игры в городе.

Была у нас возможность забираться и на чердак самого дома, по высокой приставной лестнице, но там было пусто и, следовательно, не так интересно, как на сеновале – никакого сравнения. Я, помню, любил изредка забраться туда, чтобы с другой стороны, выходящей на дорогу и луг, полюбоваться пространством через маленькое окошко, до которого с трудом дотягивался. На чердаке был специфический приятный запах мелких опилок и сухого дерева балок.

Возле лестницы, тоже с задней стороны дома, был вход в глубокий подвал под домом, где бабушка хранила творог, другую молочку, огурцы в бочках, а в кадках там дозревали моченые яблоки – специфическое лакомство беларуской деревни. Помню, кто-то из нас с удовольствием помогал бабушке или маме в коротком походе в погреб: что-то подержать, какую-нибудь емкость, или даже забраться рукой в бочку, чтобы самому достать то, что просили взрослые.

Дом, очень небольшой, состоял всего лишь из двух просторных комнат и сеней, в первой комнате была печь – любимое место детворы в холодное время года. Бабушка стелила там фуфайки, и уже нельзя было обжечься, как бы сильно не топили печь. Это было царство ленивой неги: лежать на теплой поверхности и ни о чем не думать, даже не обращать внимания на разговоры взрослых, там, «внизу».

Иногда в деревню нас приезжало буквально несколько человек, но бывало, что детей оказывалось сразу много. Помню, как во второй комнате нас раскладывали по кроватям и диванам, вперемешку со взрослыми, как где-то за окном стрекотали кузнечики или лаяли собаки, изредка тишину нарушала проезжавшая машина, а мы постепенно засыпали, прекращая свои бесконечные расспросы.

Кушали мы всегда в передней комнате, именно там стоял общий стол и находилась печь. Помню, как бабушка доставала рогатым ухватом горшки из алого нутра раскаленной печи. Я завороженно смотрел внутрь, в царство оранжево-красного пространства, пока не звали вернуться за стол, где часто была яичница с салом, и я, который в детстве никогда сало не любил ни в каком виде, съедал немного, не осознавая разницу между обычной едой и приготовленной в печи. Это были дружные обеды или ужины, простые и теплые, сытные и неторопливые. Это был тот простой быт, о котором мечтают все семьи, даже если не осознают этого. Та жизнь, которую можно назвать простым человеческим счастьем.

Спустя годы, после большого перерыва, когда мне доводилось проезжать мимо старого дома, пустого, умирающего, но все еще живого, я всегда тихо шептал, благодаря дедушку и бабушку, что они родили мою маму, а она родила меня.

10. Двоюродная сестра

Чаще всего я играл в деревне именно с двоюродной сестрой Любой. Все-таки ее братья для того времени сильно отличались по возрасту, чтобы с ними играть – Паша намного старше, а Леша – намного младше. Кроме того, именно ее отец, дядя Федя, единственный в те годы имел машину и привозил или отвозил нас, если мы не пользовались рейсовым автобусом.

Однажды он жестко пошутил со мной, чем надолго испортил мое мнение о нем. Я уже со всеми сидел в машине, и мы собирались уезжать, но моя мама задерживалась, и дядя сделал вид, что уедет без нее. Я кричал, чтобы он подождал маму, он вроде соглашался, чтобы спустя пару секунд заявить, что все, раз ее нет, он уезжает, а она все не являлась. Он едва не довел меня до истерики, сам того не понимая, а может он просто испытывал странное извращенное удовольствие от моего натурального испуга, ведь, по его-то мнению, ничего страшного не происходило. Так или иначе, после этого случая я уже не садился в машину один без матери. По мне так его шутка была явно неудачной.