Школа. Точка. Жесть
Школа. Точка. Жесть
В начале жизни школу помню я…
Школа – это обыденность и рутина. Всё согласуется с расписанием. Уроки. Перемены. Звонки. Эмоции.
– Ишь, расшумелись! Идут уроки!
Замолкают даже самые шумные.
Но как много в школе происходит не по расписанию. Влюблённости. Ссоры. Тревоги. Сомнения. Встречи. Расставания.
Школа – это драма, диалог. Это и комедия, и трагедия. Бесконечное смешение жанров.
Монотонность дней разрушается порой событиями, которые не укладываются в рамки привычного. Это то, что остаётся в памяти учителей и учеников навсегда.
Если ты опытный учитель, таких событий накапливается всё больше и больше. Оглядываясь назад, ты останавливаешься в изумлении: жизнь непредсказуема, удивительна. Тёмные стороны жизни озаряются светом доброты. Светлые стороны жизни омрачаются дыханием роковой бездны.
Я педагог, и все рассказы в моей книге описывают случаи, реально произошедшие в жизни. Лучший сочинитель увлекательных сюжетов – сама жизнь.
В каждом рассказе – неординарная история. Много боли и страдания в этих рассказах. Но в каждом есть свет. Иногда свет в конце тоннеля.
В разное время происходили эти события: в 90-ые, нулевые, в наши дни. Один рассказ переносит читателя в 80-е годы прошлого века – годы моего детства.
Читая о школе, каждый невольно снова ощущает себя мальчиком или девочкой, с замиранием сердца ждущим оценки.
Пять? Пять!!!!
Два! Два…
Я снова маленькая девочка. Я с замиранием жду оценки. Твоей оценки, читатель!
Совет профилактики
Девчонки в нашем классе – дуры безмозглые. Они всё время жалуются Татьяне Георгиевне, ябедничают.
На прошлой неделе мы с парнями решили просто девчонок подоставать. Ну, поприкалываться над ними. Подножки им ставили. За косички дёргали. Кто без косичек – просто за волосы. Подходишь сзади – и волосы вверх подкидываешь. Они дождиком вниз осыпаются – красиво!
А девчонки кричат, визжат – и потом жалуются, жалуются. Особенно часто на меня жалуются, потому что у меня руки тяжёлые. Реально тяжёлые, даже пацаны говорят. Когда я с ними за руку здороваюсь, они потом долго на руку дуют, машут, чтобы боль прошла. А я ведь не стараюсь сильно жать, как-то само так выходит.
Вот и брат у меня младший тоже часто ревёт, и маме жалуется, что я его бью. А я его только тихонько толкну – он уже через всю комнату летит, а потом, пролетев, падает. От мамы мне, конечно, влетает часто – а чем я виноват?
В классе нашем из всех девчонок мне только одна нравится, она самая нормальная – Юлька Синицына. И ещё она красивая. Тоненькая. Тоньше всех в классе. У нас девчонки здоровые, рослые, почти с меня ростом. Девчонки прямо выше парней чуть ли не на голову. А Юлька не такая – маленькая, тонкая. Ещё у неё зелёные глаза, как неспелый крыжовник. Я люблю такой крыжовник летом есть, он кисленький и хрусткий. А волосы у Юльки медные. Как самовар у бабушки в деревне.
Вот только не умею я подходы к девчонкам находить. Собственно говоря, мне девчонки-то и не нужны, кроме Юльки. Но как к ней подойти, я не знаю. Вчера шёл на перемене мимо неё и задел случайно. Нет, я совсем не хотел её обижать. А она заплакала: больно ей стало, она подумала, что я её специально толкнул. Потом её мама позвонила Татьяне Георгиевне, что я Юлю обижаю: то за волосы дёргаю, то толкаюсь. Наябедничала мамочке своей!
Ну, на следующий день я так Юльке и сказал: «Что мамочке своей наябедничала?» А девчонки Юльку окружили и давай роем диких пчёл жужжать:
– Ты, Веткин, совсем уже нас достал!
– Руки свои распускаешь!
– Знаешь, как больно!
– Наступаешь нам на ноги!
– Толкаешься!
Я прямо уши заткнул, чтобы не слышать этого «ж-жжжжжжж-ж-ж».
Мы с парнями на следующей перемене снова решили девчонок-ябед проучить. Набрали воды в бутылки. У нас в кабинете бутылки стоят, чтобы воду для поливки цветов набирать. Мы в крышках дырки проделали и девчонок обрызгали. Как они визжали! Как резаные!
Алинка ко мне подскочила и треснула изо всей силы. А в Алинке килограммов восемьдесят точно имеется. Ну я тоже ей треснул. Слегка. Вообще чуть-чуть. А она заревела и тут же пошла класснухе жаловаться.
Татьяна Георгиевна в класс прибежала и десять минут нам лекцию читала, что мальчики не должны трогать девочек, руки распускать.
А девочки могут руки распускать, если некоторые из них побольше и потяжелее мальчиков? Это я не про себя сейчас говорю. Я за справедливость! Вот мы не бежим жаловаться Татьяне Георгиевне, когда они нас толкают и подножки нам ставят. Да-да, эти скромненькие девочки тоже нам много разнообразных пакостей уже делали. Но только про мальчиков говорят, что мы обижаем девчонок.
На следующий день в школу пришли мамы нескольких девочек. Меня Татьяна Георгиевна позвала в кабинет и сказала, что вот эти мамы хотят со мной поговорить.
Я возмутился, почему только со мной. Мы так-то с парнями всегда вместе ведём военные действия с девчонками.
Но мамы девочек сказали, что больше всего жалоб именно на меня. Я узнал о себе много интересного: я очень агрессивный, не соизмеряю силы, могу ударить девочку, больно дёргаю за волосы – так, что волосы начинают выпадать. Короче, не мальчик, а просто какой-то монстр во плоти.
На все мои возражения, что девчонки сами чего только ни делают, ответ был один: «Это же девочки!» И говорили мамы это так нежно: «девочки» (сю-сю-сю), как будто речь шла об ангелочках. Ну ладно ещё мама Юли Синицыной так говорила (она тоже очень красивая, как и дочка, такая же зеленоглазая), а вот остальные мамы и не подозревают, как эти ангелочки себя с нами ведут. Да они даже матом тебя покрыть могут!
Короче, обвинили меня во всём, причём почему-то только меня одного, и решили, что меня нужно прочистить на совете профилактики, куда я должен прийти в этот четверг вместе с мамой.
Татьяна Георгиевна сходила куда-то за извещением и велела передать маме.
– Если мама работает, то пускай отпросится на один час всего. Совет профилактики идёт недолго, а мама у тебя работает недалеко.
Из школы домой я шёл как на каторгу. Пока шёл, решил, что никакое извещение маме отдавать не стану. С тех пор как от нас ушёл папа, мама сама не своя. Она постоянно плачет и кричит на нас с братом. Потом снова плачет и кричит. У неё кризис – так сказала мамина подруга. «Оля, у тебя кризис, депрессия. Тебе полечиться надо, отдохнуть». Но мама и на подругу накричала.
Мне жалко маму, она раньше не была такой. Она была как Юлька Синицына – тоненькая и красивая, ещё радостная была и счастливая. А когда папа сказал, что разлюбил маму и полюбил другую женщину (это я сам слышал, когда он так сказал, я в это время не спал), мама вмиг изменилась. Прямо на следующий день. Стала всем-всем недовольной и начала на нас с Кешкой постоянно орать.
А про меня и вообще постоянно стала говорить: «Папенька родимый!» или «Вылитый отец!» Зло так. После этих слов у меня в груди сильно печёт, и кулаки сами собой сжимаются. Вот тогда я Кешку толкнул, и он через всю комнату пролетел, а мама, как змея, шипела: «Сумасшедший, весь в папашу!»
Нет, маме говорить ничего не буду. На совет профилактики схожу один. В конце концов они же меня прочистить хотят, а не маму. Странное выражение: прочистить, правильней сказать: пропесочить. Да вообще можно с песочком прочистить.
Так я решил. Так и поступил. Пришёл один, а там все с родителями. Из других классов. Оказывается, прочищать и песочить нужно многих в нашей школе.
Пока я ждал своей очереди, насмотрелся на хулиганов, двоечников, прогульщиков и их родителей, в основном мам. Мам мне было жалко. Некоторые даже плакали.
Я представил свою маму вот здесь – у кабинета заместителя по воспитательной работе. Мама бы распереживалась, покрылась красными пятнами, потом бы наслушалась, какой я плохой.
– Веткин, где твои родители?
– Я один пришёл. Мама на работе.
– Нет. Одному на совет профилактики нельзя. Только с родителями.
– Ну, хорошо перенесём на следующую неделю. Татьяна Георгиевна, позвоните родителям Веткина. Пускай отпросятся с работы.
– Хорошо. Сегодня же позвоню.
И я пошёл домой. На спортивной площадке наши пацаны играли в футбик с 6б. Я и забыл, что мы сегодня встречаемся. На прошлой неделе мы сделали 6а. А теперь вот и 6б. Я подождал, пока матч закончится, и вместе с парнями пошёл домой.
Парни обсуждали подробности игры, кричали, радовались. А я всё думал, что вечером Татьяна Георгиевна позвонит маме. Мама расстроится и начнёт на меня кричать. А я уже не могу слушать, как на меня кричат. Не могу. Конечно, можно надеть наушники и слушать музыку, но по-любому мама заставит наушники снять и будет читать мне лекции об отношении к девочкам. Конечно, она будет говорить об отце и о том, что я такой же – грубиян и кобель.
Вот почему о человеке говорят, что он (человек) – кобель?
Парни пытались со мной разговаривать, но я молчал. А потом вдруг у меня само как-то вырвалось:
– Парни, вот я сейчас домой приду и из окна выпрыгну…
Парни загалдели:
– Да, да, Веткин, оторвётся веточка от деревца родимого!
– Полетишь, не забудь нам ручкой помахать.
И так кто во что горазд! Все смеялись, шутили. Они все подумали, что я пошутил. А у меня холодок пополз по коже. Я понял, что я не шучу. Что вот сейчас я поднимусь на лифте на девятый этаж. Зайду в квартиру. Положу извещение на стол. Зайду на балкон. И прыгну вниз. Не смогу! Смогу…
– Лёшка, пока! До завтра!
– Парни, далеко не уходите!
– Лёх, кончай прикалываться, не смешно!
– Не смешно…
Я поднялся на лифте на девятый этаж. Зашёл в квартиру (хорошо, что Венька ещё с продлёнки не пришёл). Покопавшись в рюкзаке, нашёл проклятое извещение, положил на видное место. Вышел на балкон. Поставил ногу на перила, подтянул вторую. Опёрся руками и полетел вниз.
Что там было дальше – помню слабо. Помню только красная вспышка перед глазами. Боль. Помню пацанов. Они рты как в замедленной съёмке разевают, а крика нет. У меня перепонки барабанные разорвались.
Потом уже в больнице помню маму. Мама плачет и говорит чего-то, говорит. Я не слышу, но понимаю, что мама не кричит, а просто говорит, наверно, даже по-доброму говорит. По крайней мере, глаза у неё добрые, как раньше.
Потом я спал. Долго. Пришёл папа. Я его увидел. И снова спал. И ещё спал.
Когда мне стало получше и я понемногу стал слышать и смог говорить, я спросил маму: «Ты сходила на совет профилактики?»
А мама обняла меня и, целуя, повторяла одно: «Прости меня, сынок, прости!»
Восстанавливался я долго, хотя, как ни странно, у меня даже переломов не было, но я весь был сплошной ушиб. На физкультуру мне ходить запретили, но в баскетбол я стал играть уже в следующей четверти. Бегать не бегал, в длину не прыгал, а в баскетбол играл.
Девчонок я вообще перестал замечать. Ноль. Зеро. И Юлька Синицына, оказывается, не такая уж и красивая. И глаза у неё не зелёные, а серые. Цвета асфальта.
Добрые глаза
– Вы слышали? К нам пришла девочка в пятый «Б». Это дочка женщины, которая в машине с любовником задохнулась. Помните, года четыре назад. Девочка с отцом в Перми жила. А сейчас её бабушка взяла – мама её мамы.
– Это Алевтина что ли? В машине задохнулась… Помню, она в соседнем доме жила. Муж у неё ещё пил очень сильно.
– Девочка, говорят, странная. Характеристика у неё как у малолетней бандитки.
– Ну, не мудрено. Не мудрено. Без матери осталась. Отец пьющий. Травма ребёнку на всю жизнь. Хорошо, что бабушка забрала.
– Хорошо-то, хорошо, да опять нам расхлёбывать.
Такое обсуждение вновь прибывшей ученицы Валерии Лебедевой состоялось в учительской. Придя на урок, я увидела новенькую.
Худенькая, невзрачная. Длинная чёлка закрывает глаза. Когда не видишь глаз, сложно понять, что на душе у человека. Лишь иногда появлялся быстрый взгляд, и девочка снова закрывалась.
Села она на последнюю парту, ни с кем не общалась, на уроках не отвечала, но всё, что нужно было, записывала. С контрольными худо-бедно справлялась. На троечки.
Таких учеников много. Масса. Серая. Они сидят и молчат. И сложно понять, о чём они думают. А ведь каждый о чём-то думает. Своём. Заветном.
Из дневника Леры Лебедевой
«Сегодня прямо в магазине слышала, как какая-то тётка говорила другой: вон-вон смотри, Алькина дочка!
А та ей, какой Альки?
А та ей: да той, которая в машине с любовником задохнулась.
А-а-а, это с Сашкой что ли Рябининым?
Ну да, с Сашкой.
Как я только в волосы им не вцепилась… Всё-таки я повзрослела, как ни крути. В первом классе, помню, когда учительница о маме моей плохо сказала, я ей в лицо плюнула. Да, зелёная ещё была.
Я чувствую себя обезьяной в клетке. Все идут мимо и рукой показывают: смотри, смотри, какая макака.
А я: У-у-у!!! УУУУУУУУУУУУУУУУУУУУ
Какая им разница, чья я дочка. Я вообще сама по себе.
Бабушка переживает из-за меня, лучше бы свою дочь правильно воспитывала. Ещё спрашивает у меня: ты маму помнишь, ты маму любишь.
Не собираюсь я никому про маму отвечать. Никому! Даже богу! Которого нет, потому что он бы не позволил маме с любовником в машине целоваться.
Маму я не люблю. Мамы так не поступают. Они о своих детях думают. И папку не люблю. Вообще никого не люблю. И себя тоже не люблю».
Сегодня ко мне пришла немолодая женщина. Симпатичная, ухоженная, смутно знакомая. Мы с ней как будто встречались где-то.
– Здравствуйте, Любовь Григорьевна! Валентина Ивановна – бабушка Лерочки Лебедевой. Как она по русскому языку успевает? Я вот сейчас от учителя математики иду. Математика очень плохо. Большие пробелы у Леры в математике. А русский как?
– Средне. Ничего не отвечает, устного ответа не добьёшься от неё. Пишет неплохо, с ошибками, конечно. Ну да пятый класс. Мы как раз основные правила изучаем. Может быть, сможет пограмотней писать. Пускай читает побольше.
– Да их нынче сложно заставить читать. Эх, я вот в их годы столько читала! Да и сейчас не могу без книг. Ну, хорошо. Постараюсь почаще заставлять её читать. Хотя она у меня очень упрямая. Но девочка хорошая. Вы на характеристику не обращайте внимания. Это всё отец! Распустил её, не следил, обращался с девочкой плохо. Ладно хоть в этом году согласился мне её отдать. Я ведь после смерти дочери сразу Леру к себе хотела забрать.
– У меня нет замечаний по поведению девочки. Напротив, она даже слишком скромная, мне кажется.
– Она ещё талантливая очень! Рисует красиво. Я её в школу искусств отдала. Она ходит, хвалят её. Ну, спасибо вам! Если что – сразу звоните.
Женщина вышла. И я вспомнила, что видела эту женщину в больнице. Она медсестра на нашем участке. Очень внимательная, участливая. Ну значит, Лере повело с бабушкой. А что это за характеристика такая?
Я спустилась в приёмную, достала личное дело Валерии Лебедевой.
Вот это да! «Агрессивная, не подчиняется требованиям взрослых. На уроки опаздывает, пропускает школу. Из неблагополучной семьи, отец злоупотребляет алкоголем, приходит в школу в нетрезвом виде, не имеет постоянного места работы». И ни одного хорошего слова о девочке. «Неконтактна. Не находит общего языка с одноклассниками. Социально опасна». И это о девочке, только-только закончившей четвёртый класс. Даже не верится, что скромница с последней парты и агрессивное исчадие ада – одно и то же лицо.
Из дневника Леры Лебедевой
«Я не могу забыть моих бывших одноклассников. Они всегда бесили меня, но они были моим классом. Конечно, я там вела себя плохо, кусалась, пиналась. Всё из-за отца. Он меня дома обзывал, говорил, что я как мать. А я успокоиться не могла, и в школе делала дурацкие поступки. Неправильные, как сейчас понимаю. Сейчас я научилась терпеть. Всё терпеть, даже одиночество. Потому что в новом классе мне не нравится. Может, они лучше старых одноклассников, но они чужие.
Больше всего мне нравится рисовать китов и дельфинов. Я люблю рисовать картины одним цветом. Когда рисую дельфинов, у меня всё голубое! Море, небо, брызги, чайки. Кирилл говорит, что у моих дельфинов добрые глаза, и они улыбаются.
Он не понял: они плачут с улыбкой на лице…»
На целый год я уезжала работать в Подмосковье. Но вернулась. В свою школу. И даже некоторые классы снова вернулись ко мне, ведь Нина Анатольевна, которая вела их в этот год, ушла на пенсию.
Вчера ко мне после линейки подошла Валентина Ивановна:
– Вы вернулись? Как хорошо! Лерочка вас очень любит. Значит, теперь всё будет хорошо.
Что будет хорошо, я не совсем поняла. Но мне рассказали, что Нина Анатольевна невзлюбила Леру Лебедеву. У них был конфликт. У девочки даже была попытка суицида – напилась таблеток. Хорошо: бабушка – медик, откачала девчонку.
На уроках Лера была прежней. Я не увидела никаких изменений. Ну, пожалуй, только розоватый цвет волос и чёрная одежда. Впрочем, кто в седьмом классе не пробует перекрасить волосы и не начинает любить чёрное?
Словом, никаких проблем с Лерой я не испытывала. Может, потому, что не придиралась к девочке, просто оценивала её объективно, как всех.
Удивила меня Лера в седьмом классе всего один раз. Меня поразило сочинение девочки. Пойдя на поводу у седьмых классов (у меня их в том году было два), я дала детям сочинение на свободную тему («Любовь Григорьевна, мы вот всё время пишем всякие описания, картины там всякие описываем, можно мы хоть раз напишем то, что сами захотим».)
Итак, сочинение на свободную тему! Ура!
Вечером я читала неудобоваримые тексты. И речь не идёт об ошибках, которыми были густо приправлены эти сочинения. Почти все тексты были вымышленными, абсолютно нежизненными, с вяло развивающимся сюжетом.
Фантастические рассказы были явно списаны с фильмов, которые посмотрели их авторы. Даже я, не любитель фантастических фильмов, где-то что-то такое уже то ли видела, то ли слышала. Детективная составляющая некоторых текстов грешила несостыковками и отсутствием логики.
Но хуже всего были рассказы с эротическим подтекстом. Да-да. В седьмом классе! Потом девочки мне рассказали, что многие из них смотрят аниме, а есть такие аниме… Такие! А Тоня Карнаухова даже пишет тексты для какого-то сайта. Я впервые услышала названия аниме, где самые разные соотношения пар: и мужчина и женщина, и мужчина и мужчина, и женщина и женщина, и женщина и существо (да, именно странное бесполое? существо).
Только после того как девочки меня просветили, мне стал хоть сколько-то понятен текст, который написала Лера Лебедева.
Ночью девушка лежала в дупле дерева. Она спала. Вдруг почувствовала, как кто-то к ней прикоснулся чем-то шершавым и горячим. Она не смела шевельнуться. Потом к ней кто-то прижался и сжал в объятиях. И дальше, дальше – и всё в таком духе. Я поняла: это из серии – женщина и существо.
Я проверила ошибки и не стала ставить оценки. Рассказала ребятам о тех эмоциях, которые испытала, дала советы, как писать динамичней, интересней, и прочитала сочинение, по моему мнению, лучшее. Это было одно из тех сочинений, которые ребята писали о случаях из реальной жизни. Вот так я ещё раз убедилась: нет ничего интересней самой жизни.
Из дневника Леры Лебедевой
«Меня окружают демоны. Я с ними борюсь. Если я не буду с ними бороться, то исчезну. Они приходят ко мне ночью, прижимаются шершавой кожей и обнимают сначала нежно, а потом сжимают так, что я не могу дышать. Наверно, так мама сначала нежилась в ласковых объятьях, а потом задыхалась от выхлопного газа. Или просто ничего не почувствовала, так и умерла с блаженной улыбкой. Я не видела мёртвую маму, может, сейчас мне не дают спокойно жить её демоны…
Вчера я нарисовала солнце, песок и большую черепаху. Всё в золотисто-коричневых оттенках. Кирилл сказал, что у меня очень добрые картины, и из них льётся свет. И так говорят почти все, кто их видит.
Может, это какой-то обратный эффект. Мой способ борьбы с монстрами. Вот Александр Грин жил в тяжёлое, страшное время, а создавал красивые, светлые сказки.
Сначала я рисовала чудовищ, монстров чёрными и красными красками. Они сжирали меня, поглощали. Нет, лучше рисовать дельфинов, черепах, слонов с улыбками. И никто-никто, даже ты сама, не заметят ужаса и слёз в их добрых глазах».
В девятом классе Лера заставила говорить о себе всю школу. Нет, она не стала агрессивной, как пророчила её детская характеристика, не скандалила с одноклассниками и с педагогами вела себя вполне адекватно.
Лера влюбилась. «Ну и что здесь такого?» – скажете вы. Ничего. Первая влюблённость – это прекрасно! Но Лера влюбилась в девочку-восьмиклассницу. Восьмиклассница была очень похожа на мальчишку: короткая стрижка, фигура без выраженных форм. В школу девочка, которую звали Женя, приезжала на байке в соответствующей байкерской одежде.
Лера и Женя при встрече обнимались (кстати, в этом нет ничего удивительного, многие девочки сейчас при встрече не только здороваются, но и нежно обнимаются), ходили по школе за ручку, сидели в уединённых местах, о чём-то весело болтая (а ведь до этого Лера за четыре года учёбы в нашей школе не проронила ни слова, за исключением невнятного лепета на уроках, когда её просили ответить или что-нибудь прочитать). А тут! Рот не закрывается.
Когда Лера закончила с горем пополам девять классов и поступила в художественный колледж платно, она стала постоянно приходить в школу и ждать Женю. Сидела на скамейке на первом этаже иногда несколько уроков подряд. Когда у Жени заканчивались уроки, они сначала несколько минут, обнявшись, сидели молча. Иногда целовались. Потом Женя одевалась, и, взявшись за руку, они шли гулять.
Конечно, все осуждали Леру, старшую из девочек, говорили, что дети не должны видеть такие отношения между девочками. Леру перестали пускать в школу. И дальнейшего развития отношений этой пары мы уже не увидели.
Классный руководитель Жени сказала, что они расстались. К концу девятого класса Женя расцвела по-женски, и на последний звонок к ней пришёл её друг – парень очень приятной наружности.
Из дневника Леры Лебедевой
«С презрением смотрят на нас с Женькой, кто-то с ужасом. Дожили! И до нас докатился запад…
А мы с Женей просто болтаем. Подруга? Подруга! Мы, конечно, целовались. Но ничего. Никаких эмоций с моей стороны. Я и с Кириллом целовалась. Ничего. Никаких эмоций.
Я никто. Ни баба, ни мужик. Никто.
У нас в школе есть девочка в 11 классе. Она о себе говорит и пишет: «Он». Когда у неё спросили, почему он, мол, ты же девочка, она ответила: «Человек». Вот и я просто человек. Просто человеку не надо залезать в машину с каким-то любовником. И ещё у просто человека просто даже не будет детей, которых он никогда не оставит сиротами.
Странные люди! Всё опошлят и извратят. А как же Марина Цветаева?
«Любить только женщин (женщине) или только мужчин (мужчине), заведомо исключая обычное обратное – какая жуть! А только женщин (мужчине) или только мужчин (женщине) заведомо исключая необычное родное – какая скука!»
Снова я увидела Леру на её персональной выставке. Оказывается, она удивительный художник! У неё покупает работы коллекционер из Германии, наш бывший соотечественник. Говорят, это друг любовника её мамы, но будь я при деньгах – я бы тоже скупила Лерины работы. Это в основном животные, птицы, насекомые. И у всех удивительные глаза – добрые-добрые и смеются. Это поразительный контраст – между Лерой, всегда уныло-подавленной, и её возвышенно-восторженными, нежными работами. Лера смогла оторваться и вырваться. Молодец, девочка!
Из дневника Леры Лебедевой
«Успех. Даже шумиха вокруг меня, вокруг моих работ. Доброта, добрые, добрые… Никто не понимает: в моих картинах нет доброты и нежности, а есть борьба, одиночество и боль. За каждой улыбкой скрываются слёзы. Не всегда их увидишь… Мои монстры никуда не ушли – они всегда рядом со мной. И я борюсь с ними, борюсь. Вот эти розовые птицы отвели меня от горсти таблеток, вот этот милый ёжик – от падения в бездну. Я борюсь. Оказалось, я сильная.
И я почти простила мою маму… Видимо, она была слабая. Я понимаю, что с отцом жить было просто невозможно. Но надо было от него уйти. Я смогла уйти – в картины. Мама – шагнула в бездну. До встречи, мамочка!»
Иглы для Сухой
– Всё, ребята, Анатолия Павловича больше не будет. Он уволился. Классный руководитель у вас теперь Галина Дмитриевна, а русский язык и литературы будет вести Елена Сергеевна.
– Уууууу!!! Ыыыыыы!!!! А почему Анатолий Павлович уволился? – гул голосов постепенно нарастал.
– Класснухой будет Сухая? Ууууууууууу!!!!! Аааааааааа!!!!! Ыыыыыыыыы!!!!!
– А если мы не хотим Галину Дмитриевну! – возмутилась рыжая с задорными веснушками девчонка, и её слова подхватил очень похожий на неё, тоже рыжий мальчишка;
– Мы не хотим Сухую, мы не хотим Елену Сергеевну! Мы хотим, чтобы Анатолий Павлович не уходил.
– Аааааааа!!!!! Ооооооооооо!!!! Ыыыыыыыы!!!!!
– Ребята, изменить ничего уже нельзя, постарайтесь принять то, что случилось, как неизбежность. Я думаю, что вы привыкнете к новым учителям, – выдержанно и спокойно сказала заместитель по учебной работе Любовь Григорьевна и поспешно вышла из кабинета.
А за дверями шумело море детского негодования.
– Не привыкнем! Верните… Аааааааааа!!!!!
Анатолий Павлович был звездой нашей школы. Когда я пришла в школу и в возрасте тридцати лет стала завучем, он был уже гаснущей звездой, а потом звездой убегающей.
Анатолий Павлович – учитель русского языка, белокур, голубоглаз. Голос певучий. На гитаре играет. Свитера модные, джинсы заграничные. Очки подчёркивают ум, интеллигентность, тонко намекают на километры прочитанных текстов. Любимец девчонок. Сочиняет стихи, песни. Каждой может выдать моментальный стишок в записную книжечку. Мальчишки тоже под влиянием редкого обаяния учителя.
А ещё и педагог от Бога. Он слушал лекции Ильина в университете, проникся идеями Шаталова, гуманизмом Амонашвили. На уроках применяет нестандартные методы: то, что мы сейчас называем деятельностный подход.
Вызовет ученика к доске, а лучше сразу трёх-четырёх учеников, каждому даст одинаковый текст и говорит первому:
–Пять!
Второму:
– Четыре.
Третьему и вообще:
– Семь.
А затем называет, какие орфограммы каждый из них будет искать в этом тексте. Например, первый пять слов с орфограммой «Буквы о-ё после шипящей в корне слова».
Ученики обожали уроки Анатолия Павловича, ведь они так выгодно отличались от скучных, тягомотных уроков некоторых учительниц. Нет, что ни говори, мужчины интереснее ведут уроки!
А на урок литературы Анатолий Павлович мог просто прийти с гитарой и целый урок петь, например, так похожего на него, рвущего душу Есенина.
Правда, контрольные работы по русскому языку ученики Анатолия Павловича писали слабо, экзамены по литературе в основном сдавали плохо. Но тут же находилось оправдание: ведь и классы ему давали самые слабые, самые сложные – иногда на перевоспитание. И перевоспитывал, влюблял, завораживал.
Но было одно огромное, жирное, тягостное «но». Но, несмотря на все плюсы Анатолия Павловича, было то, что в один миг перечёркивало все его заслуги, – это пьянство. Был Анатолий Павлович запойным.
Не сразу, конечно, нет. Сначала просто выпивающим, немного, для веселья, чтобы голос лился свободнее. Голубые глаза темнели, становились синими-синими, и призывно дрожала струна.
Потом стал уже пьющим, иногда умеренно, иногда уже и сильно. Меняться стал внешне. Как будто потускнел, полинял. Выцвели голубые глаза, но интеллигентные очки скрывали странную белизну бывших ранее сине-голубыми глаз.
Потом стал спивающимся, запойным. Это была как раз та стадия, на которой его застала я. Анатолий Павлович уже мог не выходить на уроки, мог прийти с запахом, в мятых штанах и с мятыми кудрями.
Сначала он разводил меня на жалость и сочувствие, отпрашиваясь у меня, как у завуча, составляющего расписание и отвечающего за весь учебный процесс.
– Любовь Григорьевна! У меня маме плохо, можно я сегодня уйду пораньше, отпущу ребят с последнего урока.
– Хорошо, отпустите, Анатолий Павлович.
Потом плохо было много ещё кому. Я поняла, что меня попросту используют. Директор запретил мне отпускать учителей с уроков. Тогда Анатолий Павлович просто не стал приходить на работу.
– Анатолий Павлович, почему 7в целый урок бегал по школе? Вы где?
– Я на больничном.
– А когда выйдете?
– Не знаю, мне пока не сказали.
И ты как дурак ваяешь это расписание – лоскутное одеяло с прорехами (этот заболел, тот на курсах, третий хоронит тёщу), и до ночи штопаешь и штопаешь эти прорехи, а назавтра оказывается, что кто-то ещё заболел, и одеяло снова ползёт по швам. В случае с Анатолием Павловичем всё было ещё хуже, под конец я уже вообще не знала, как ему ставить уроки, потому что никогда не была уверена, придёт он на урок или не придёт.
И вот настал тот миг, когда Анатолий Павлович вынужден был уйти из школы. Ему дали уйти по собственному желанию, но, если бы он этого не сделал, директор уволил бы его по статье.
К этому времени Анатолий Павлович разрушил уже всё, что у него было: свою красоту, прекрасный голос, талант педагога, талант поэта, семью.
Он женился на своей ученице: красавице, активистке, председателе комсомольского комитета школы. Невесте уже исполнилось восемнадцать лет, но поговаривали, что, ещё учась в школе, она ходила к учителю по вечерам, и они не только песни пели. Юная красавица родила сына. Но счастье длилось недолго, потому что быть женой алкоголика – тяжёлая ноша. Она это ярмо тянуть не стала.
Уход Анатолия Павловича порадовал меня, но совершенно не порадовал учеников.
На следующий день после моего объявления об уходе любимого учителя бунт продолжался. Ученики требовали возвращения Анатолия Павловича, они не хотели привыкать к другим учителям, отказывались подчиняться.
Первой под каток неприятия попала Елена Сергеевна, которая начала проводить уроки русского языка и литературы во всех классах, где ранее вёл Анатолий Павлович.
Особенно не складывались отношения молодой учительницы с 7в. В этом классе Анатолий Павлович не только вёл уроки, но и был классным руководителем.
– А вот Анатолий Павлович не так нам ставил оценки. Вот вы за пять ошибок в диктанте нам ставите два, а Анатолий Павлович за такую работу -ставил 3. И за шесть ошибок тоже, и за семь.
– Может, и за десять ставил вам 3, а может, и 4?!
– Да, – тихо пробормотал тёмненький мальчишка на последней парте. – И вообще, – добавил он уже звонко, – он вообще классный мужик был. Не то что вы!
– Согласна. Я не мужик, – попыталась пошутить Елена Сергеевна, хотя понимала: дело совсем не шуточное.
Ещё хуже было на уроках литературы. Когда она читала, они начинали жужжать. Просто весь урок:
– Жжжжжжжжжжжжжжжжжжжж!!!!!!
Или на каждое слово Елены Сергеевны начинали тянуть:
– А вот Анатолий Павлович… (и далее что-то из списка претензий: рассказывал интереснее, читал выразительнее, громче, тише, понятней, наизусть читал стихи, а не по учебнику, пел песни, а не только стихи читал и т.д., и т.п.)
Елена Сергеевна была педагогом молодым, неопытным, но прекрасно понимала: надо что-то делать. Но что? Придумать она ничего не могла.
Решение оказалось спонтанным и действенным. Это был просто эмоциональный взрыв.
Придя в очередной раз на урок (это был урок литературы), Елена Сергеевна долго терпела придирки учеников, которые не стеснялись постоянно говорить учительнице, что Анатолий Палыч был лучше её, что они не хотят, чтобы она у них вела уроки. И не только она, а вообще никто, кроме Анатолия Павловича.
И тут Елена Сергеевна не выдержала. Она взяла книги, которые лежали на столе, а было их немало, в их числе, например, четыре тома «Войны и мира», и бросив их со всего маха на стол, рявкнула нечеловеческим голосом:
– Кончился Анатолий Павлович! Началась Елена Сергеевна!
Это было начало конца. Конца тотального неприятия молодой учительницы. Зверята почувствовали, кто вожак стаи.
Зверята почувствовали, но не смирились. Они ещё не были сломленными и одомашненными.
На следующий день они показали свои остренькие зубки
– Любовь Григорьевна! Вас Галина Дмитриевна зовёт в восемнадцатый кабинет, – забежав в учительскую, прощебетала секретарша Вика.
– Хорошо, сейчас иду.
Я зашла в кабинет, где смирно, очень тихо сидели учащиеся 7в класса муниципального общеобразовательного учреждения. Они прямо вытянулись в струнку, сидя за партами. И так же, вытянувшись в струнку, стояла за кафедрой Галина Дмитриевна. Даже скелет в противоположном от Галины Дмитриевны углу, казалось, тоже вытянулся в струнку. Воздух был звеняще-напряжённым.
Я понимала: что-то случилось. Но что?
– Любовь Григорьевна, пойдёмте в лаборантскую, – тихо, себе под нос, проговорила Галина Дмитриевна и стала отступать в сторону лаборантской. Не идти, как обычно, а отступать, продвигаться, как будто сзади сейчас начнётся миномётный огонь, поэтому нужно двигаться осторожно, не показывая противнику в открытую свои маневры.
Так мы дошли до лаборантской: я шла медленно, но обычно, повернувшись к классу задом, а вот Галина Дмитриевна шла в лаборантскую на ощупь, ориентируясь на меня, потому что шла она лицом к классу, и только зайдя в лаборантскую и закрыв дверь на шпингалет, она наконец повернулась ко мне задом.
И тут я увидела! Из её зада, обтянутого серой тонкой юбкой, торчали иглы – настоящие швейные иглы- в количестве пяти штук.
– Какой ужас, Галина Дмитриевна! Кто это так?
– Любовь Григорьевна, доставайте иглы. Вот вата, вот спирт. Надо будет обработать.
Я с трудом достала первую иглу. Руки у меня дрожали, я чуть не заплакала, представляя, какую боль эти иглы принесли Галине Дмитриевне. На юбке выступила кровь. Вторая игла сломалась, она была очень тонкой, и я с трудом вытянула кончик обломившейся иглы. Ещё три иглы, наловчившись, я вытащила уже быстрее.
Потом приподняла юбку, приспустила колготки с трусишками, и моему взору предстал узкий, мускулистый зад Галины Дмитриевны. Не случайно у неё была кличка Сухая. Она действительно всегда была очень стройной, прямой, подтянутой.
Раны кровоточили, казалось, дикие звери искромсали нежное тело. Кровь долго не останавливалась. Кое-как обработав ранки и вернув одежду на прежнее место, я снова спросила пострадавшую:
– Кто это сделал, Галина Дмитриевна?
– Не знаю. Сейчас будем выяснять. Мы их не выпустим, пока не признаются.
– Может, инспектора по делам несовершеннолетних вызовем?
– Сами разберёмся. Их надо жать, на место ставить. Иначе они нас на лопатки положат.
Мы вышли в кабинет. Я суровым взглядом обвела зверят.
– Кто подложил иголки на стул Галине Дмитриевне?
Партизаны молчали.
– Я ещё раз спрашиваю: кто подложил иголки на стул Галине Дмитриевне? Кто это сделал – признавайтесь! Пока мы не узнаем, кто это сделал, из класса никто не выйдет.
Они и не думали признаваться. Они сидели в закрытых позах стойких воинов – борцов за справедливость.
Конечно, они наверняка понимали, что переборщили. Что иголки – это уж слишком. Но отступать не собирались, как народовольцы, планирующие покушение на Александра II
Так мы молчали полчаса. Так мы молчали час. Так мы молчали два часа.
Я не знаю, о чём думала Галина Дмитриевна.
Я думала о ней. Я, конечно же, понимала, почему ребята не хотели, чтобы классным руководителем у них была учитель биологии, социальный педагог Осокина Галина Дмитриевна по кличке Сухая.
Галина Дмитриевна была человек-кремень. Ничего не могло заставить её свернуть, если она решила идти этим путём. Галина Дмитриевна никогда не была замужем и детей у неё не было. Всю себя, всё своё свободное время она отдавала школе, летом – саду.
Она знала, как правильно жить, как нужно воспитывать детей, знала имена всех учеников, их родителей, имена братьев, сестёр, а также ближайших родственников.
Если что-то в воспитании шло не так, Галина Дмитриевна тут же говорила про гены, от которых не уйти.
– Эх, девчонки! Надо было думать, под кого ложиться. От осинки не родятся апельсинки. Вот я так и не нашла, от кого можно нормального ребёнка родить – и не жалею. А то маялась бы сейчас, вот как вы маетесь, дуры.
На второе место при разговорах о воспитании детей Галина Дмитриевна ставила собственно само воспитание.
– Молодые-то сейчас, конечно, потакают детям во всём, белоручками растят. Сами виноваты, что дети им на шею садятся. Воспитывать не умеют – детей рожают. Ещё и обеспечить нормально не могут.
И мы, не умеющие правильно воспитывать, родившие от непонятных мужей с косячными генами, да и сами обладающие не лучшими генами для передачи потомству, несли свой крест и веровали: радовались успехам нерадивых деток, ругали за шалости, словом, просто жили со своими детьми.
Педагогом она была жёстким и бескомпромиссным. Пятёрки ставила редко – в исключительных случаях. Четвёрки надо было зарабатывать непосильным интеллектуальным трудом. За тройку тоже надо было попотеть.
Сколько золотых и серебряных медалей было зарублено Галиной Дмитриевной! Потом ей просто не стали давать старшие классы, и количество медалистов резко увеличилось.
Она никогда не ставила своевременно оценки за четверть. Детям приходилось по несколько раз пересдавать темы, пока наконец долгожданная тройка не была выставлена в журнал. Я, как завуч, никак не могла свести отчёт и сдать в гороно, но я тянула до последнего, ведь стоило только нажать на Галину Дмитриевну и сказать, чтобы она срочно выставляла оценки, она не рисовала тройки, нет! бескомпромиссно выставляла двойки, что меня тоже естественно не устраивало.
НО! Ох уж это важное, всегда показывающее иную сторону бытия «но»!
НО Галина Дмитриевна была при этом замечательным человеком, по-своему любящим детей. Дети это, конечно же, понимали не сразу, они не любили Сухую, боялись, кто-то ненавидел даже. И кличку ей дали не столько за внешность, очень симпатичную кстати, а за её несгибаемость, бескомпромиссность, крутой нрав.
Зато она была готова до вечера сидеть в школе и объяснять непонятные темы ученикам, принимать, не раздражаясь, зачёты.
Когда ей стали всё меньше давать часов, Галина Дмитриевна согласилась на должность социального педагога. Справлялась она с обязанностями соцпедагога замечательно. Даже мягче немного стала, уступчивей, общаясь с асоциальными семьями, но хватки своей не потеряла. И многим пьющим папашам, да и мамашам водка порой лезла в горло с трудом, когда они вспоминали социальную педагогиню, которая строгим, укоризненным взглядом внушала им трезвость и умеренность.
– Пойдёмте в лаборантскую, – позвала Галина Дмитриевна.
И когда мы зашли, загадочно проговорила:
– Я знаю, кто мне иголки подсунул!
– Кто?
– Танька Тарханова.
– Как вы поняли?
– Вот смотри!
Она слегка приоткрыла дверь, чтобы я могла наблюдать за классом.
– Первая парта. Алексей Бабушкин. Сидит спокойно, не ёрзает, головой не вертит. И так уже два часа. Надоело ему, конечно, но он ничего не знает, совесть его чиста. Вторая парта. Антон Лузин и Саша Карнаухов. Антон знает, кто иголки подложил, а Саша нет. Антон уже весь извертелся, всё время оглядывается назад. Руки потеют, потирает их. На месте сидеть не может. Точно знает. А Саша спокоен, тыкает его локтем, мол, успокойся, достал уже.
Да они все как на ладони. Теперь смотри: Танька. Сидит она с Джабарровым, и я сначала думала, что это он подложил.
Но нет! У того духу не хватит, хотя Антон всё время на их парту оглядывался. И тогда я поняла: Татьяна! Понаблюдала за ней, так и есть! Сидит каменная, как ни в чём не бывало, а сама зажатая, дышит прерывисто. Она! Точно она.
– Ну что отпускаем ребят, а Татьяну оставляем, родителей вызовем. Признается, как миленькая!
– Э, нет! Ещё два часа минимум. Тогда можно будет с ними разговаривать. И никаких родителей! Сейчас, конечно, родители звонить начнут, потеряют деток. Скажешь: дополнительные занятия с Галиной Дмитриевной всем классом. Поверят!
Конечно, поверят. Если с Галиной Дмитриевной – каждый поверит.
– Ты сходи в столовую, проголодалась небось, а нам ещё два часа куковать.
Через два часа мы снова начали разговор с ребятами после четырёх часов молчания.
– Ну что? Готовы сказать, кто подложил иголки?
Снова молчание. Они и не думали признаваться, хотя видно было, что у некоторых ребят прежней решимости уже не было. Просто очень хотелось уже домой, элементарно хотелось есть.
– Мы знаем, кто это сделал, – объявила я (так мы договорились с Галиной Дмитриевной, что говорить буду я, всё-таки начальство, заместитель директора!). – И если этот человек не признается, то мы вызываем всех родителей, вызываем милицию, и дело обретёт серьёзный поворот. Решайте сами. Ждём ровно пять минут.
И мы с Галиной Дмитриевной сели на стулья, чтобы не давить на ребят. Через две минуты Танька встала:
– Ну я иголки подложила. Отпускайте других. Вызывайте моих родителей, милицию вызывайте.
– Нет, – спокойно сказала Галина Дмитриевна. – Никого мы отпускать пока не будем. Многие знали, кто это сделал, но молчали. Да и подкладывала иголки скорее всего ты не одна. Хотя идея была твоя, не сомневаюсь.
– И чо? Мы тут до ночи сидеть будем чо ли?
– Пока всё не решим.
– Чего не решим? – подключился Вадик Дерябин. – Танька виновата, вот пусть и отвечает, а мы по домам.
– Молчать!
Я ещё никогда не слышала, чтобы Галина Дмитриевна кричала.
– Слушайте все меня! Я не собираюсь вызывать милицию, не буду сообщать вашим родителям. Но сейчас мы с вами должны договориться, какие отношения у нас будут дальше. Проще сказать, как дальше жить будем?
– Ну, мы слушаться будем, – робко произнёс Петя Щёткин.
– Мимо. Детский сад!
– Ну мы вас уважать будем, не будем больше постоянно Анатолия Павловича поминать и в пример вам ставить, – это уже Джабарров.