Скиф и Макс

Друзья прозвали Егора «Скифом». На то имелась пара причин.

Во-первых, у Егора, несмотря на его природный русый цвет волос, борода росла ярко-рыжая, цветом один в один как у тех скифов с бешенными глазами на картине Васнецова. Егор стыдился носить такую, он считал ее слишком уж вызывающе рыжей, почти неприличной, будто нарочно крашенной. Вдобавок ко всему, отрастая, она начинала немилосердно чесаться, колоться, раздражала кожу. Егор боролся с ней как мог, однако полностью сбривал крайне редко. Обычно, раз в три-четыре дня, как только появлялся неприятный зуд, он брал окантовочную машинку и аккуратно, чтобы не повредить несколько родинок на щеках и шее, убирал поросль, оставляя лишь намёк на щетину неопределённого цвета.

И вторая, пожалуй, главная причина его прозвища заключалась в том, что Егор по профессии был историком, и как-то, изучая помимо прочего истоки возникновения русского народа, с интересом прочитал книгу Тамары Райс о скифах. По прочтении он первым делом поспешил в Эрмитаж, целенаправленно в скифские залы. Не без труда отыскал он те два маленьких зала, ютившихся на задворках музея и отчаянно пустовавших. Ещё издали разглядев нагроможденные на полу пузатые скифские котлы разных размеров, Егор радостно прибавил шаг. Подойдя, он наткнулся на обвислый канат, преграждавший вход в скифские залы. Дежурная по залам, маленькая женщина с потухшим взглядом, собиралась уходить. – Вы сюда? – спросила она не то чтобы недовольно, но настолько уныло, что несложно было угадать в ней колоссальную усталость от этого места, от скучных обязанностей смотрительницы, и кто знает – может быть и от самой жизни.

– Да, – приветливо ответил Егор и поспешил объясниться: – Я, собственно, ради этих залов сюда и пришел.

Женщина тихо вздохнула, убрала канат, пропустив Егора, и с отрешенным взглядом встала у стены, будто вросла в нее. Егор почувствовал перед ней вину. Может, стоило позволить ей отойти… куда она там собиралась? В туалет, покурить, покушать? Он украдкой посмотрел на неё. Нет, вроде не похоже, чтобы она из последних сил сдерживала переполненный мочевой пузырь или мучилась спазмами голода (в том числе никотинового – а Егор, заядлый курильщик, как никто другой знал, что никотиновый голод зачастую намного сильнее обычного). Все было предельно ясно: ей просто наскучило стоять здесь одной, хотелось по-тихому улизнуть и пообщаться с такими же, как она, одинокими смотрительницами непопулярных экспозиций. Что ж, уважить ее и отказаться от просмотра Егор не мог. Он специально пришел в Эрмитаж ради этих залов.

Оставив смотрительницу самой себе, Егор с удовольствием принялся рассматривать котлы, наконечники стрел и копий, полуистлевшие сбруи, золотые поделки и украшения. Он пытался представить себе, как свободолюбивые и независимые скифы кочевали по южнорусским степям, спасались от Дария, петляя и выжигая за собой всю пригодную для прокорма лошадей траву; как варили черными южными ночами в этих огромных котлах, на огромных, искрометных кострах жесткое лошадиное мясо, которым кормили своих немытых и пыльных, некрасивых и рыжих жен и детей…

Тем же вечером Егор с воодушевлением рассказал друзьям о своих впечатлениях от увиденных котлов. Те, посмеиваясь, тут же окрестили его Скифом, вспомнив кстати и о его рыжей бороде. Егор был не против, Скиф так Скиф.

На историка Егор стал учиться сам, никто его не заставлял. Более того, мать иногда спрашивала его с искренним непониманием: зачем? Егор так же искренне пожимал плечами: не знаю, просто нравится… нравится читать обо всем этом, изучать, капаться. Беспричинно. Он взахлеб читал огромные труды, параллельно по несколько авторов сразу, запихивал в себя книгу за книгой, как голодный впихивает в себя кусок за куском. Иногда у него “ в работе” было одновременно до семи книг. Он называл это сменой уроков: вот пришло время почитать о падении жирондистов, далее наступал урок под названием “принципат Октавиана Августа”, ну и напоследок, скажем, покопаться часок в картах Томашевского сражения… Он также любил читать параллельно по несколько книг одной тематики: Тит Ливий с Аппианом и Родионовым (Пуннические войны), Мунье, Ревуненков и Жорес (Французская революция), Ключевский и Вернадский (общая история России) и.т.п. Часто он составлял по наиболее интересующим его темам конспекты: на основе трех-пяти-семи источников выписывал (или вернее сказать описывал) те или иные исторические события, пытаясь составить наиболее полную картину, оставляя суть и добавляя в свой конспект те нюансы и факты, которые упускал тот или иной автор, но находил другой.

Иногда поток поглощаемых знаний был так велик, что его мозг, постоянно пульсируя, готов был перегреться и, как переполненная карта памяти, отказаться от дальнейшего потребления информации. Даты, события и имена мешались и путались, и требовалось какое-то время, чтобы все устоялось и улеглось по своим полкам.

Его интересовало в истории всё – от происхождения человека до бомбардировки Югославии. Он читал с одинаковым интересом стенограммы съездов большевиков и речи Робеспьера, переписку Грозного с Курбским и дневники Геббельса. Во всем этом он находил какое-то ядовитое, садомазохистское наслаждение, особенно учитывая, что найти для этих знаний практическое применение он не представлял себе возможным.

В школе он относился к истории крайне неоднозначно. До шестого класса, то есть лет до двенадцати, историю вела у него старая, похожая на сову бабушка в больших очках, засыпавшая на полуслове. Она напрочь отбила какой-либо интерес к этому предмету. Настолько вяло, настолько пресно лепетала она себе под нос то, что ей положено было отлепетать, что не вызвала ничего, кроме отвращения и презрения как к себе, так и к тому, что она преподавала. Компания парней-одноклассников Егора всерьез собиралась подложить ей на стол надутый презерватив, в уверенности, что она его даже не заметит, а если и заметит, то не поймет, что сие означает. Ни одному другому педагогу из их школы они и не подумали бы подбросить что-то подобное, только ей. Это было поистине жалкое существо. Егор отговорил их, сказав: “Не стоит, опасно, за такое могут и исключить”. Презерватив в итоге класть не стали. Она не знала в лицо никого из класса, и когда проходили контрольные, не замечала, как некоторые ученики (в том числе и Егор), не сдавали свои листки, а забирали домой, где писали правильные ответы, а потом, на следующем уроке, перед началом, пока ее не было в классе (еще одно зоркое наблюдение учеников – она приходила, оставляла свои пожитки на учительском столе и уходила до самого звонка), брали ее красную ручку, сами ставили себе оценки, у кого на какую хватало наглости, и подсовывали в общую кучу. Егор ставил себе четверки. Учить и хорошо знать её предмет считалось среди учеников позорным, и даже отличницы недоумённо пожимали плечами, уходя с её пустых уроков. Само собой, знание Егора истории в этот период обучения равнялось нулю.

В последних классах школы историю у них вёл завуч, мужчина лет сорока, серьезный и обстоятельный. Преподавал он блестяще, рассказывал развёрнуто и ясно, как дважды два, и пользовался повсеместным уважением. Он был в меру строг, справедлив, спокоен и самоуверен. На его уроках царили неукоснительная дисциплина и сконцентрированное внимание. Егор был у него на хорошем счету, хотя, в принципе у этого учителя не было плохих учеников или отстающих – никто не хотел ударить перед ним в грязь лицом. Двоечники заискивали перед ним, выжимая из себя последние крупицы трудолюбия, чтобы показать хоть какой-то результат. Отличники почитали его. Девочки тайно были влюблены с него, и, сдаётся, он знал об этом; иногда, когда какая-нибудь девица из бойких, не из тихонь или скромниц, пыталась строить ему глазки, он позволял себе некий намек на флиртующую улыбку и пару шутливых фраз.

Именно этот человек и пробудил в Егоре подлинный интерес к истории.

Удивительно, как бывает в жизни, думал Егор теперь, спустя годы, вспоминая тех своих двух учителей и сравнивая их: иногда на твоем жизненном пути попадаются люди, имеющие судьбоносное значение, которые становятся для тебя истинными учителями, наставниками, путеводной звездой, способными выявить твои лучшие качества и развить их, вдохновляющими и стимулирующими, дающими тебе возможность найти себя, свое призвание, свое любимое дело – таким оказался для него завуч. А иногда попадаются людишки, как та бабуся, которые должны бы, обязаны были стать такими гуру, Вергилиями, уверенно ведущими тебя через тернии в мир прекрасного, в мир творчества и науки, а на поверку лишь тянули вниз, пустышки и ничтожества, без зазрения совести убивавшие в тебе все самые лучшие начинания. Надо было подложить ей презерватив, она заслужила это… таким образом, Егор стал историком.

После школы он поступил в слабенький, но в целом неплохой гуманитарный институт. В институте, как оказалось, работали весьма недурные преподаватели, зачастую настолько недурные, что даже срывали аплодисменты студентов. Одним из таких запоминающихся преподавателей, частенько получавший заслуженные овации после своих интересных, оригинальных и свежих лекций, был учитель истории, молодой талантливый доцент. Печально, что под конец учебы Егора этого преподавателя убили в подворотне какие-то подонки-грабители – человеческая низость не считается с талантом, но Егор успел-таки у него поучиться.

Примерно год назад он получил от матери свой первый компьютер (до этого он довольствовался исключительно библиотеками). Компьютер значительно облегчил доступ к интересовавшей Егора информации, увеличил ее количество, а также обозначил дополнительные увлечения, которые появилась возможность отыскать в интернете, как то разнообразная музыка, авторский кинематограф и, само собой, порнография. Как ни странно, к компьютерным играм Егор остался совершенно равнодушен, хоть и имел в детстве игровые приставки.

Теперь Егор учился на пятом курсе и через пару месяцев его высшее образование подходило к концу. Параллельно уже около года он работал учителем истории средних классов в той самой школе, которую когда-то закончил. Старой исторички уже не было и в помине, и до появления Егора там успело смениться два или три преподавателя истории. К сожалению Егора, завуч тоже перешёл на работу в другую школу – им было бы о чём поговорить и подискутировать. До сих пор Егор испытывал к нему искреннюю благодарность. Другие его прежние учителя преимущественно остались, некоторые почти совсем не изменившиеся, другие неожиданно сильно постаревшие и обрюзгшие; они помнили его и приняли тепло и суетливо-заботливо, на правах не то младшего коллеги, не то сына полка.

Сначала Егор приступил к работе с радостью и энтузиазмом. Обычная среднеобразовательная школа, куда брали всех подряд, превратилась в гимназию, попасть в которую можно было только сдав экзамены. Дети в ней учились умные, старательные, а главное воспитанные, не такие хулиганы и бездельники, как раньше. Егору не приходилось волноваться, что ему как-нибудь подбросят на стол надутый презерватив. И тем не менее, получив свою первую зарплату, Егор неприятно удивился. Размер его месячного вознаграждения за труды в качестве школьного учителя истории составил всего 6900 рублей. По валютному курсу прошлого 2004 года получалось чуть больше 200 долларов США, где-то 230. Такая же зарплата ждала его и во второй, и в третий, и во все последующие месяцы работы. Егор, который рассчитывал на то, что нашел себе основательное солидное место на долгие годы, рядом с домом, в хорошем коллективе, призадумался и приуныл. Самостоятельно жить на такие деньги в течение длительного времени было невозможно, даже имея собственный кров. Оставаться на иждивении у матери он не хотел, ему как-никак шел уже двадцать третий год. Боевой настрой его постепенно полностью иссяк, и к середине марта, проработав менее года, Андрей окончательно охладел к профессии. У него произошла переоценка ценностей. Мизерная зарплата отпугнула его, она сразу же стала камнем преткновения его благородным устремлениям и без боя победила в нем желание бороться за свое любимое дело. Возможно, раз он так сразу решил отказаться от него, оно и не было таким уж любимым, думал Егор. Не совсем так: саму историю он любил, но работать в школе больше не хотел. Да и вообще пытаться строить карьеру историка где бы то ни было, поступать в аспирантуру, как он полагал сначала, он раздумал. Финита ля комедия, побаловался и хватит. Сдался? Скорее психанул. Его былые суждения о том, что вот сейчас хорошенько поучусь, потом устроюсь по профессии и заживу самостоятельно, оказались наивной сказкой. Действительность отрезвила его, как ушат ледяной воды. Нужно было закругляться, и закругляться быстро, пока еще молодой, чтобы не затянуть и лет через пятнадцать-двадцать не остаться у разбитого корыта без выбора и шансов.

Да, он был оскорблен и негодовал! Почему он, приличный, увлеченный своим делом специалист должен довольствоваться двумястами долларами. Унизительно! Он постоянно слышал, что учителя получают мало, но чтобы настолько! Что можно позволить себе на эти нищенские гроши? Как вообще не стыдно предлагать людям за их труд подобные подачки! Тысяча долларов его вполне бы устроила, но никак не двести! Обида была слишком велика.

В нем закипела какая-то бурная внутренняя деятельность, протест, желание все поменять, начать с чистого листа. Он серьезно задумался, чем бы заняться, на кого можно было бы побыстрее переучиться, чтобы найти что-нибудь посущественнее в смысле заработка. Продолжая пока еще работать в школе, он твердо решил к лету уйти и сменить род деятельности.

Кем стать, он придумал достаточно быстро. Точнее, мать дала ему наводку. Сама она, медик по профессии, давно уже работала косметологом в хорошем салоне красоты, и неплохо зарабатывала. К увлечению сына историей она с самого начала относилась скептически, но навязывать свою волю не стала, ибо справедливо считала, что ребёнок должен сам сделать выбор, кем быть. Жаль, сокрушалась она теперь, что Егор не послушал её в своё время и тоже не пошёл в медицину. С медицинским дипломом спокойно стал бы массажистом или стоматологом, был бы нарасхват. Но вот почему бы ему, раз такое дело, не попробовать стать парикмахером? Тоже неплохой кусок хлеба с маслом.

Мнительный Егор сначала возмутился. Парикмахер. Он, человек умственного труда, интеллектуал, и вдруг парикмахер, обслуживающий персонал.

“А что так, не царское это дело, в бошках ковыряться? Легче изображать из себя интеллигентика вшивого, а самому гроши считать?” – в свою очередь вспылила мать. И потом, сейчас уже нет такого понятия, как парикмахер. Сейчас все стилисты. Пожалуйста, не хочешь в колясочных стоять – совершенствуйся, стремись, посещай курсы колористов, визажистов, участвуй в конкурсах. Это же так интересно, столько модных людей, постоянное общение, тусовки, тренды. Слава богу, в этой профессии начать никогда не поздно, годик постоял, набил руку, наработал клиентуру, и живи себе припеваючи, сорок-пятьдесят тысяч всегда в кармане будут. Вон, ее подруга Валька, уж полтинник скоро, стрижет-красит кое-как, а клиенты один за другим, один за другим…наделала на башке чёрт знает что, заработала – поехала отдыхать, на всех показах торчит, звезд иногда чешет разных, на всех мастер классах переучилась, и у Зверева, и у Тодчуков-Шевчуков, и у Татьянина с Камероном. Живет человек в свое удовольствие.

Ух ты, сорок-пятьдесят тысяч… у Егора аж слюна потекла. Эта сумма была слишком заманчивой. Действительно, он не в том положении, чтобы привередничать, да и мать крутится в этой же среде, наверняка поможет, чем сможет, подскажет, может, даже пристроит. Салончик у неё что надо, Егор заходил к ней пару раз. Вот туда бы попасть! Парикмахерство казалось Егору слишком незатейливым искусством, примитивным ремеслом для тупых, которое ему, интеллектуалу-историку освоить не составит особого труда. Итак, решено!

Стоял ясный мартовский день. Солнце ярко озаряло набухший тяжелый голубой снег. Егор вышел из дверей школы и с удовольствием вдохнул уже не морозный, а весенний, прохладно-свежий воздух. Как же пронзительно весело блещет солнце, какое хрустальное лазоревое небо, как на картине Левитана “Март”! Егор очень любил март. Пора предвкушений, ожиданий; зарождение чего-то чудесного, прекрасного, нового… самой любви! Победа жизни над смертью, добра над злом, победа над зимой. Если питерский май окончательно наливался тягучей сексуальной истомой, будто эрекцией, то март только сулил, едва обозначал её; это был девственный, чистый, как родниковая вода, месяц, обещавший в недалёком будущем очень много приятного, целые месяцы удовольствий, которые только может подарить лето.

Уроки сегодня закончились рано, в полдень, и Егору оставалось только пересечь внутренний школьный двор, выйти за решетку и перейти небольшой пустырь, чтобы оказаться дома.

Он шел по пустырю, курил и вслушивался в хруст рыхлого талого снега. Когда-то, много лет назад на этом пустыре у него произошла неприятная стычка с дворовым хулиганом, угрюмым прыщавым бугаем, старше его на несколько лет и на голову выше. Этого бугая натравила на Егора одноклассница, девица симпатичная физиономией, но наглая и хамоватая, не преуспевшая в учебе, перебивавшаяся с тройки на двойку, зато якшавшаяся со всей дворовой кодлой и хулиганьем из неблагополучных семей. Сейчас эта девица, как слышал о ней краем уха Егор, уехала из здешних мест и работала эскортницей или что-то вроде того.

В тот раз Егор проявил себя достаточно мужественно и дал отпор нахалу, который проходя мимо, сильно и больно толкнул всем своим телом не ожидавшего нападения Егора в плечо, едва не свалив в грязь. Один на один такие хулиганы не слишком активны, и Егор, устояв на ногах, ответил, несмотря на габариты бугая, сильным толчком. Вдобавок он пообещал бугаю проблемы (он не знал, какие проблемы он может устроить этому дураку на самом деле, но обида была слишком велика, чтобы смолчать, тем более велика, что девица-одноклассница стояла неподалеку, с удовольствием наблюдая за конфликтом, и подначивала своего дружка-хулигана не робеть и вздуть Егора как следует). Бугай не стал продолжать и пошел своей дорогой, а Егор своей. Его трясло от пережитого страха и стыда. На следующее утро, придя в школу на уроки, он подошел к той девице и дал ей оплеуху, прямо на глазах у ее подруг. Он повторил ей то, что сказал бугаю – что у него будут проблемы. Девица разрыдалась и убежала в уборную.

Смелость Егора обернулась для него неприятностями. Несколько раз в разных местах его поджидал бугай, теперь уже не в одиночку, а со своими дружками. Егору повезло, его никогда не били, только, что называется “прессовали”, толкали толпой, обещали переломать руки, сделать инвалидом, пару раз не сильно схватили за горло. На этом, собственно говоря, и всё. Интеллигентное питерское хулиганье, подумал с усмешкой Егор, миновав пустырь.

Дома Егор не рассказывал об этих конфликтах, не просил помощи у старших. Об этом не могло быть и речи. Мать, естественно, бросилась бы разбираться, устроила бы скандал с криками, бранью, выяснением отношений с родителями хулиганов, если таковые имелись; возможно, привлекла бы милицию. На такое Егор пойти не мог, он скорее дал бы себя избить. Это был позор – дать защищать себя матери. А отца у него не было, тогда уже не было.

Каждый раз, проходя пустырь, Егор вспоминал те времена. Вообще, вся жизнь человека, прожившего в одном месте с самого детства, с самого начала, соткана целиком из воспоминаний и ассоциаций. Каждый уголок, каждый пустырь, каждое дерево или поребрик – не просто предметы или места, но воспоминания, которые вырастают из глубины прожитых лет то тут, то там, будто из мрака. Они, легкими ли намеками, жирно ли прочерченными линиями, идут от самых первых проблесков сознания, первых впечатлений даже не детства, а младенчества, и все дальше, дальше, вплоть до сиюминутного настоящего. Такого не бывает, когда часто переезжаешь с места на место: пожил там, потом здесь, потом еще где-то – воспоминания обрывисты, скомканы, в них нет привязанности друг к другу, законченности, многое теряется. А тут, в месте, где обитал с самого рождения, все иначе. Тут будто нет самой реальности, только образы, духи, призраки.

Странно только, отметил Егор напоследок, что теперь никого из этих хулиганов, живших в соседних дворах, а пара из них и в соседних подъездах, он никогда не видел. Может, они изменились лицом, скромно выскальзывают по утрам и уезжают на целый день на работу, а по выходным отлеживаются перед телевизорами; может уехали, как та девица, а может уже сидят по тюрьмам или сгинули в мясорубке бандитских девяностых или Чеченских войн (в то время они как раз подходили к призывному возрасту)?

Егор взошел по ступеням подъезда к запертой входной двери (запирать их стали после терактов жилых домов в Москве, до этого входи кто хочет), приложил магнитный ключ и вошел внутрь. У него оставался час свободного времени, перекусить и немного передохнуть.

Он вошел в полутемный суровый лифт и аккуратно нажал ввалившуюся кнопку своего этажа. Тут нужно было действовать осторожно – с этим лифтом шутки плохи. Однажды, еще совсем юнцом, он решил побаловаться – нажал все кнопки сразу, из-за чего немедленно застрял между этажами. Перепугавшись, Егор стал орать. На его истерический вопль откликнулись какие-то мужчины, они вызвали мастеров, утешали его через дверь в течение часа, пока его вызволяли. Отныне он стал относиться к этому старому лифту с максимальной осторожностью. Но отнюдь не с уважением. Добрая половина вентиляционных отверстий лифта – длинных полос по стенам вдоль потолка, были залеплены жвачками. Это была его, Егора работа. Он выкладывал их старательно, шарик к шарику, начиная с тех далеких времен, когда только-только стали появляться первые американские и турецкие “бабл гам”, с вкладышами: Дональд, Турбо, Финал, позже Ото мото. Каждая жвачка была на вес золота, ее жевали сутками, расставались неохотно. Чтобы не выкидывать использованные жвачки просто так, Егор решил применить их по назначению – лепил в вентиляционные щели лифта. В итоге получилась достаточно длинная конструкция. Дважды ее рушили, но Егор каждый раз старательно восстанавливал, и в итоге победил – его засохшее окаменевшее творение так и осталось в лифте на многие годы.

Жвачки покупал ему отец. Вообще, отец много покупал ему интересных вещей, помимо жвачек. Из своих заграничных командировок в Германию, Данию, Арабские Эмираты он привозил Егору модельки автомобилей, о которых в совке можно было только мечтать; покупал постеры с изображением героев боевиков и фильмов ужасов, которыми тогда увлекались все поголовно в России. Стены егоровой комнаты были обвешаны плакатами с ниндзя, Чаком Норрисом, Сталлоне, Шварценеггером, Брюсом Ли, Фредди Крюгером и другими.

В начале девяностых отец Егора, веселый, активный и воодушевленный человек, открыл бензоколонку и начал прилично зарабатывать. Сразу же дома появился видеомагнитофон; русский телевизор Рубин поменяли на Сони Тринитрон. Отцовские знакомые из видеопроката копировали на кассеты множество фильмов. Егор обожал фильмы ужасов, а потом, насмотревшись их, боялся спать один в своей комнате. Мать Егора, работавшая до этого в больнице медсестрой, уволилась и стала домохозяйкой, занялась собой и своим внешним видом.

Тогда же Егору купили только что появившуюся на рынке игровую приставку Денди. Достаточно быстро она вышла из моды, уступив первенство Сеге Мега Драйв. Графика у Сеги была на порядок лучше, чем на Денди, а Егору казалась попросту феерической, умопомрачительной. Но покупать ее Егору отказались, сославшись на то, что и Денди вполне достаточно. Родители не видели той огромной разницы, какую видел Егор. Ему страстно хотелось иметь Сегу. Убогие восьмибитные кубики вместо персонажей приводили его в отчаяние, тем паче, что многие его знакомые давно уже наслаждались практически идеально прорисованными, реалистичными фигурами виртуальных героев Сеги.

Он знал, что в комнате родителей, в шкафу на верхней полке, рядом с газовым пистолетом отца, в небольшой черной коробке хранится толстая пачка долларов. Отец, совсем не скрываясь перед семьей, в том числе и перед Егором, постоянно докладывал туда все новые и новые купюры. Однажды Егор, пока родителей не было дома, полез туда и достал одну купюру в сто долларов. Он не очень представлял себе, много это или мало, но смутно догадывался, что очень много. Повертев и рассмотрев как следует шершавую бумажку с изображением толстощёкой физиономии самодовольного «мистера-твистера» в овальной рамке, он не стал возвращать ее в общую пачку, а спрятал у себя в комнате. Он дождался дня, когда отец вытащил коробку с деньгами, бегло пересчитал наличные и доложил туда очередную пачку долларов. Пропажу не заметили! Егор с чувством лихорадочного ликования осознал, что отныне добытая им купюра полностью принадлежит ему. Стояло лето, шли большие школьные каникулы, и Егор был предоставлен сам себе. Отец пропадал на своей бензоколонке, мать – в тренажерных залах. Егор же занялся шоппингом. Первым делом он отправился в разменный пункт, где обменял сто долларов. Никто не сказал ему ни слова, не заинтересовался, откуда у столь юной особы на руках иностранная валюта. Коммунизм с его порядками ушел в прошлое, и люди делали все, что хотели. Всем было плевать. Егор родился в хорошее время. Получив рубли, он поспешил в первый попавшийся магазин, торговавший приставками и картриджами, чтобы купить вожделенную Сегу. Но его ждало разочарование – Сега стоила около 400 долларов. Неужели 100 долларов, которые показались поначалу такой огромной суммой, на самом деле не имели никакой ценности в перерасчете на материальные блага? Нужно было либо отказаться от мечты иметь Сегу, либо действовать дальше. Егор уже не благоговел перед номиналом в сто долларов, почти презирал эту сумму. После некоторых сомнений, в нерешительности и с трепетом, он снова полез в отцовскую копилку. На этот раз достал три бумажки. После обмена долларов на рубли он пошел и купил то, что хотел. В подарок прилагалась пара картриджей с простенькими играми.

Родители не особо часто наведывались в его комнату, тем более с проверками, убирался он в ней сам. И поэтому, соблюдая незамысловатую конспирацию, Егор беспрепятственно подключал Сегу к своему телевизору и играл в неё всё свободное время, пока родители отсутствовали. В другое время он убирал Сегу поглубже в шкаф, где хранил игрушки. Вскоре несколько простых игр типа Ёжика Соника ему наскучили, и ему захотелось насладиться всеми графическими красотами истинных бестселлеров – Дельфином Экко, Мортел Комбатом, Парком Юрского периода и многими другими. Для этого нужны были отцовские доллары.

Сколько Егор вытянул оттуда, может тысячу, может две тысячи, он уже не считал. Сам процесс получения денег, шальных, дармовых, ощущение шероховатости купюр в руках опьяняли его до невменяемости, до эйфорического шока, до состояния невесомости; затем поход в обменный пункт, и как апофеоз, как высшая точка наслаждения – покупка новых игр, новых картриджей в ДЛТ, самом большом вместилище этой продукции, после чего мозг отпускало, и приходило внутреннее опустошение и полный упадок сил, изнеможение, как после бурного оргазма. После некоторого пресыщения, длившегося около недели, голод появлялся вновь, еще более острый, грызущий, алчный, и он снова тянулся к заветной черной коробке, стоявшей в шкафу рядом с отцовским газовым пистолетом.

Отец, время от времени пересчитывая свои накопления, стал поговаривать: “ что-то меньше здесь, чем я клал… странно, деньги куда-то деваются, не могу понять…” Мать оглядывалась на Егора, который внимательно наблюдал с дивана за недоумением отца: “Ты не брал?”. Егор выпячивал нижнюю губу и пожимал плечами: “Нет.”

“Странно… странно… ну ладно…” – хмурился отец и в конце концов убирал коробку обратно наверх.

Егор успешно скрывал Сегу несколько месяцев. Она уже выглядела не новой, слегка потертой, и постепенно стала попадаться на глаза родителям. На вопрос “откуда это?” Егор уверенно отвечал, что взял поиграть у друга. И вот пришёл трагический час откровенного разговора. Одним вечером, когда Егор лежал на кровати и смотрел по телевизору «Соломенную шляпку», отец вошёл к нему в комнату и встал перед ним.

– Откуда у тебя новая приставка? – спросил он строго, убрав пультом звук на телевизоре.

– Да она и не новая вовсе, – ответил Егор. Он похолодел внутри, и лихорадочно соображал на ходу, как ему выпутываться из опасной ситуации, грозившей вот-вот обернуться катастрофой.

– У меня не хватает большой суммы денег, – сказал отец. – И у меня веские основания полагать, что её взял ты.

Егор молчал.

– Я еще раз спрашиваю, откуда у тебя приставка?

– Я ее обменял, – Егор с трудом понимал то, что он говорил.

– У кого? На что? – спросил отец.

– У Вадика. На Денди…

Вадик был одноклассник Егора, с которым они крепко сдружились. Вадик часто приходил к Егору домой, где они часами играли в Сегу в егоровой комнате. Он знал о махинациях Егора с долларами, Егор рассказал ему. В знак дружбы Егор подарил Вадику ставшую ненужной ему Денди, а также несколько картриджей к ней.

– Дай мне номер Вадика, – приказал отец.

Егор продиктовал, и отец защелкал по кнопкам зеленого домашнего телефона. Егор в полуобморочном состояние ждал развязки. На удачу, трубку поднял сам Вадик.

– Ало, Вадик? Это отец Егора, – начал отец без приветствия. – У меня к тебе есть пара вопросов.

Вадик что-то ответил.

– У тебя Денди Егора?

Вадик, судя по всему, ответил утвердительно.

– Ладно, – сказал отец. – Сегу ты ему отдал?

Вадик что-то заговорил в трубку. Отец внимательно слушал, потом сказал:

– Ладно. Спокойной ночи.

Он положил трубку, молча постоял перед Егором, потом, ни слова не говоря, повернулся и вышел из комнаты. Как позже узнал от друга Егор, Вадик, почуяв неладное, совершенно неожиданно, не сговариваясь заранее с Егором, наобум выпалил его отцу первое, что пришло на ум, и оказавшееся по чистой случайности той же самой версией событий, которую озвучил и сам Егор, а именно, что они поменялись приставками, на время ли, или навсегда, это уже не имело значения.

Как это получилось! Какие демоны решили так пособить Егору, спасти его от гибели и вывернули всё так, что эта вопиющая, наглая ложь прокатила, была принята! Почему отец не стал больше расспрашивать ни о чем, не попросил Вадика позвать к телефону родителей, чтобы с ними попытаться выяснить, как обстояло на самом деле?

Егор лежал, не в силах пошевелиться. Он не чувствовал облегчения или радости, нет, ему было тяжело и мерзко. Немного погодя в комнату вошла мать. Она села на край кровати и спросила:

– Ты брал деньги?

Егор был настолько изможден уже пережитым, что новый допрос показался ему жесточайшей пыткой, будто наполовину утопленного и вынутого из воды в самый последний момент, его, еще не успевшего надышаться, не успевшего наполнить воздухом легкие, вновь окунали в пучину. Он нахмурился и отрицательно покачал головой.

– Поклянись, – потребовала мать. – Ну, своей жизнью ты не побоишься поклясться, а моею и подавно… поклянись жизнью отца.

Егор застыл в оцепенении, уставившись в экран телевизора, на котором крупным планом расплылось похожее на кота хитрое усатое лицо Миронова. Это был подлый ход. Он любил отца, и не хотел клясться его жизнью. Егор долго глядел в одну точку и молчал. Эта долгая пауза говорила сама за себя: он лжет, лжет от первого до последнего слова. Но потом он все же выдавил из себя: клянусь.

– Скажи: клянусь жизнью отца, – потребовала мать.

– Клянусь жизнью отца, – кисло пролепетал Егор. «Жизнью отца Вадика» – тут же проговорил он про себя.

– Ну что же, будем считать, что все было так, как ты рассказал, – сказала мать и ушла.

Вскоре отец купил то, о чем давно мечтал, на что копил – новую бордовую классику, «шестерку». В ней его и убили.

Сначала позвонили домой. Мать долго плакала в родительской комнате, потом уехала на опознание. Отца нашли (Егор узнал об этом позже), сидящим за рулём своей машины с заточкой в ухе. При нем был его газовый пистолет. Впервые в жизни Егор испытал животный страх и всеобъемлющую вселенскую, волчью тоску. Эти чувства были намного сильнее, серьезнее, реальнее всех других, которые до этого ему довелось когда-либо испытать. Безысходность. Одиночество. Разверзшаяся над ним черная, ледяная бездна, и он, маленькая беззащитная, безвольная крупинка в ее глазах.

Мать не говорила с ним об этом. Эта тема пугала их обоих, и они будто вычеркнули ее из своей жизни. Из общей, поступающей извне информации Егор узнал, что убийц так и не нашли, и что сама трагедия была непосредственно связана с отцовской бензоколонкой и рэкетом. Кстати сказать, о злосчастной бензоколонке мать тоже больше никогда не упоминала, кому она досталась после смерти отца. Позже Егор сам с собой додумывал, что отец, скорее всего, отказался платить дань, или не уступил свою долю бизнеса, но истинна так и не обнаружилась. И сейчас, через десять лет, Егор уже не слишком и помнил отца, его лицо, только общий размытый фон. Это был еще один призрак из прошлого, мрачный, печальный призрак.

Машину мать сразу же продала, и не только из-за того, что в ней произошло, а потому, что нужно было на что-то жить. Мать ни в какую не собиралась возвращаться в больницу медсестрой, и взяв из денег, вырученных от продажи машины, значительную часть, окончила дорогие престижные курсы косметолога, после чего устроилась в хороший салон красоты рядом с метро…

Егор приехал на свой этаж, всю дорогу разглядывая забитые жвачками щели лифта. Сколько лет прошло, уже давно нет человека, который покупал Егору эти жвачки, а они все еще здесь, будто только что пережеванные до безвкусия и вклеенные в общую композицию.

Егор прошел длинный полутемный коридор, не слишком аккуратно закрашенный розовой краской от черной копоти – давным-давно у соседей горела квартира, горела прямо в Новый год, пока соседи вышли прогуляться после праздничного застолья, оставив включенной гирлянду на ёлке, только и всего; за какие-то двадцать минут их отсутствия на елке замкнуло проводку, она загорелась и спалила половину трехкомнатной квартиры. Весь этаж тогда погрузился в густой дым. Отец Егора обложил входную дверь влажными полотенцами, чтобы черный угар не просачивался в квартиру сквозь щели. С тех пор Егор очень боялся пожара, и по нескольку раз перепроверял, прежде чем выйти из дома, всё ли выключено, а также закрыты ли все окна и форточки, чтобы брошенный откуда-нибудь сверху окурок не залетел случайно внутрь.

Поковыряв ключами в старом непослушном замке, он вошел в свою квартиру, пропитанную теплым нежным спокойствием и уютом.

– Егорушка, это ты? – раздался в одной из двух комнат голос, тоненький, живой и активный. Послышалось шуршание тапок и в коридор вышла приземистая плотная старушка с крупными чертами лица, отдаленно напоминающими черты лица Егора.

– Привет, бабуль, – ответил Егор.

– Уже вернулся… как твой день? Как в школе? Есть будешь? – забросала бабуля вопросами Егора.

– Нормально, нормально, – отмахнулся Егор. – Сам что-нибудь найду на кухне…

– Я суп сварила.

– Хорошо, спасибо, бабуля. Не беспокойся, я найду.

Бабуля немножко замешкалась в нерешительности, не зная, что еще предложить внуку, и пошла назад в свою комнату, где уселась за стол у окна и продолжила шитьё, прерванное приходом Егора. Она вышивала картины, и на стенах (вместо прежних егоровых плакатов с героями боевиков и ужасов) висело штук семь оконченных ей и оформленных в рамки матерью Егора живописных видов Питера, Москвы, итальянских приморских сюжетов.

Бабуля эта, мать егорова отца, была доброй, наивной, как ребенок, женщиной семидесяти лет. Она свалилась к ним, как снег на голову, примерно шесть лет назад. До этого у нее с мужем было на Алтае кое-какое хозяйство, дом, достаточно большой сад и огород. Тут было всё – и огромное поле картошки, и раскидистые яблони со сливами, валежники малины и крыжовника, аккуратные грядочки с клубникой, вишневый сад. Какое-то время они даже держали кур и пару хряков. Дела шли неплохо, оба успешно справлялись, вставали засветло, трудились настоящим крестьянским трудом, пока в 65 лет деда, всегда такого крепкого и подтянутого, делавшего ежедневную зарядку с тяжелой, покрашенной красной облупившейся краской гирей, за свою жизнь ни капли алкоголя не выпившего и ни крошки табака не выкурившего, не хватил вдруг инсульт. Он прожил еще год в виде полностью разбитого, едва передвигающегося, потерявшего речь и непрерывно плачущего инвалида, после чего отошел в мир иной. Для оставшейся одной бабули содержать хозяйство стало не под силу.

Мать Егора обсуждала с ней пару раз возможность переезда ее поближе, может даже и в Питер, но вопрос этот всегда оставался в подвешенном состоянии, как вдруг, накануне очередного Нового года, 31 декабря, сутра, бабуля позвонила и, робко перекрикивая шум толпы, сообщила, что вылетает в Питер. Насовсем. Она уже в аэропорту, ждет вылета, звонит с таксофона. Новость оказалась слишком неожиданной. Погоди, как в аэропорту! Куда, к кому? Бабуля не знала, куда и к кому. Но все хозяйство, вместе с домом, она уже продала. За сколько? За полторы тысячи долларов. Твою-то мать! Какой ужас! На что она рассчитывала? Что на эти гроши можно купить какой-нибудь угол в Питере? Понятно, что бабуля никогда в жизни не видела долларов, и понятия не имела о курсе валют, но ведь можно же было хотя бы позвонить и посоветоваться, а не решать в один момент, сломя голову. Теперь, конечно же, никто ей не вернет дом и сад, отданные за бесценок… эх, да и смысл их возвращать – кто будет с ними возиться? Ладно, пусть приезжает, разрешила мать Егора, а там будем думать, что делать.

Бабуля по простоте своей не сообщила, а мать Егора в сумятице мыслей совершенно забыла спросить номер рейса и время прилёта, а когда спохватилась, было уже поздно – бабуля положила трубку. В итоге неизвестно оказалось даже то, из какого аэропорта она вылетала в Питер. Из Горно-Алтайска регулярных рейсов не летало, и где сейчас сидела бабуля в ожидании посадки на самолет, в аэропорту ли Барнаула (находившегося в 250 км. от ее села), или в каком-нибудь другом – оставалось только догадываться.

Компьютера не было, интернета не было, мобильных телефонов тоже не было; в прихожей лежал тяжелый телефонный справочник, мать Егора нашла в нем справочную Пулково, но это не помогло, без элементарной информации о рейсе отследить передвижения бабули не представлялось возможным.

В конце концов, взрослый человек! – неуверенно предположила мать Егора. Долетит – позвонит из аэропорта… уж всяко догадается как-нибудь сообщить, вызовет такси. Но бабуля не звонила. Прошло несколько часов, предпраздничный день постепенно сменялся праздничным вечером. Вместо радостного возбужденного волнения дома царило напряженное ожидание. Надо сказать, Егору оно нравилось, забавляло. Всё интересней, чем тушить в новогоднюю ночь соседскую квартиру. Он не сомневался, что бабуля найдется, и в душе своей был рад, что она приезжает.

Примерно в половине десятого вечера мать Егора засобиралась в аэропорт. Вестей никаких так и не поступало, телефон зловеще молчал, и нужно было срочно принимать решительные меры. Егор тоже хотел ехать, но мать не взяла его, велела оставаться дома на тот случай, если бабуля приедет сама, уж адрес-то она знала наверняка, в гостях бывала не раз.

Егор остался один. Он не ел приготовленных матерью салатов и запеченного мяса, не смотрел новогодние передачи по телевизору, а уселся к окну и с необъяснимым удовольствием и затаенным ожиданием разглядывал темную заснеженную улицу. Снаружи было пустынно и тихо, и только где-то вдалеке, на более оживленных улицах, слышались отголоски веселья, какие-то вскрики, смех, возможно, шум хлопушек и петард. Изредка мимо дома спешил одинокий прохожий или небольшая компания.

Какая романтичная пустота и тишина, в самый разгар праздника, и как уютно и тепло дома!

Тем временем шел двенадцатый час. Егор начал беспокоиться. До аэропорта примерно полтора часа ходу, и к одиннадцати мать должна была быть на месте. Он очень надеялся, что к часу ночи она вернется, с бабулей ли или нет – уже не важно. И мать не обманула его ожиданий. В час с небольшим в замочной скважине недовольно и нетерпеливо заёрзал ключ, и в квартиру буквально ввалились мать с чемоданом наперевес и бабуля.

Мать нашла бабулю в аэропорту, в зале ожидания, терпеливо сидящую на скамеечке. Ни звонить и сообщать о своем прибытие, ни добираться сама бабуля не стала, она просто сидела и ждала, что, возможно, за ней кто-нибудь приедет и заберет ее. А если бы не приехали и не забрали?.. казалось, бабуля покорно приняла бы и такой итог, смирившись и пополнив ряды городских бездомных. Эта трогательная пассивность и непротивление судьбе вызвали в матери Егора такой прилив сострадания к старому, беззащитному человеку, что она даже не стала ругаться на бабулю за ее беспомощность, а схватив ее вещи, поспешила с ней на 39-ый автобус, чтобы, быть может, еще успеть на метро. Новый год они встретили в автобусе, на полпути к Московской. Далее мать решила-таки не испытывать судьбу и у метро поймала такси, которое в целости и сохранности довезло их до дома.

Егор не долго радовался приезду бабули. Поскольку вариантов не было, бабуля поселилась у них. И поскольку комнат имелось всего две, мать Егора, как полноправная хозяйка жилплощади, отправила бабулю жить на половину Егора. Само собой, также требовалось и прописать ее, чтобы иметь доступ к поликлиникам, пенсиям и прочим благам. Егор воспринял заселение на свою территорию так, будто его прижали к стенке в туго набитом лифте. Это была практически клаустрофобия. Бабуля разложила повсюду свои принадлежности и увеселения, книги, газеты, кроссворды, вышивку, очки, вставную челюсть, ветошки и тряпочки, вроде и ненавязчиво, но для Егора словно транспаранты, гласившие с издевкой: «теперь эта комната не твоя, не твоя! Ты ничтожество!». И еще – запах, едкий старческий запах простого мыла и мочи. Помимо этого, бабуля кричала по ночам. Егор спал на диване, а бабуля рядом на кресле, и часто, примерно в час или два ночи, принималась во сне выть волком, визжать, кричать в голос. Эти звуки вырывали Егора из глубины сна, сердце его бешено колотилось, в голову словно втыкали кол, и еще долго после этого он не мог заснуть. Однажды, разбуженный среди ночи бабулиными криками, он с досады саданул ей кулаком по спине, о чем потом сожалел. Она тогда не проснулась, но выть перестала, а может быть и проснулась, Егор не знал. Его долго мучили угрызения совести за этот удар.

Но главное заключалось даже не в этом. Главное заключалось в том, что он был молодым человеком, юношей. И его комната была местом уединения, убежищем, где он мог спокойно, без суеты, зная, что его не потревожат, изучать своё естество. Изучать его он стал довольно рано, с 11 лет, с того момента, как обнаружил у родителей, пока тех не было дома, в шкафу, наверху, рядом с отцовским газовым пистолетом и черной коробочкой, наполненной долларами, столь же черную видеокассету в черном футляре. Он поставил ее в видеомагнитофон, включил, и с этого момента началась его половая жизнь. До этого он действительно полагал, что дети рождаются от поцелуя. Он запомнил название фильма, записанного на той кассете. «Шесть шведок на Ибице». С тех пор он пристрастился к самоудовлетворению. Однажды он сидел за столом и делал уроки, но отвлекся для известного дела, и тут вошла мать. Он дернулся, как от удара током и сжался, а она растерянно остановилась в дверях и не пошла дальше.

– Что, трогаешь себя? – зачем-то спросила она, нахмурившись, и вышла. Отныне никто никогда не входил в его комнату без особой надобности и без стука.

И вот приехала бабуля. Егору уже минуло семнадцать лет, либидо его било через край, пылало пожаром, и зачастую приходилось гасить его до восьми раз в день. В детских игрушках, ставших надёжным хранилищем его тайн, Егор прятал уже не Сегу, как раньше, а журналы и видеокассеты, приобретенные в сексшопах. До познания женщины оставалось еще несколько лет, и Егор изнывал от желаний, глодавших его. Несмотря на то, что Егор был весьма симпатичным парнем, девицы его возраста, с которыми он был знаком, отличались целомудренностью и не могли утолись его страстей. Максимум, на что их хватало, это на пугливый поцелуй в губы без языка и предоставление Егору права помацать через одежду какую-нибудь из грудей. Поэтому приходилось действовать вручную. Появление в комнате постороннего пресекло его вольготные упражнения, заставив переместиться для удовлетворения нужд в маленький тесный клозет у входной двери – место крайне неудобное и унизительное.

Все эти нюансы обусловили быструю перемену в отношении Егора к бабуле. Из некогда любящего общительного внука он превратился в вечно недовольного, нахмуренного, молчаливого соседа.

Но, как говорится, нет худа без добра. Провидение, видя столь вопиющую социальную несправедливость, решило мобилизовать свои силы для исправления ситуации. Однажды, через год после приезда бабули, мать Егора совершенно случайно встретила на улице своего сокурсника по Медицинской Академии, низенького очкарика Петра, которого все тогда, в годы учебы звали просто и ласково Петюней. Разумеется, будучи студентом, он «подкатывал» к матери Егора, но безуспешно. Встретившись теперь, они тепло пообщались. Петюня в медицину не пошёл, а занялся строительством, строил квартирные дома в Питере. Слово за слово, они переместились в кафе, и там, за чашечкой кофе, Петюня предложил матери Егора купить у него квартиру в новом строящемся доме, который вот-вот сдадут и начнется выдача ключей. При этом местоположение очень даже неплохое, всего в паре остановок от нынешней квартиры. Цена же за двушку была и вовсе смехотворной – восемнадцать тысяч долларов за пятьдесят квадратов. Только для нее, если ее интересует, по старой дружбе. И решать нужно было немедленно, сумму выплатить полностью. У матери Егора глаза на лоб полезли от такого предложения. Конечно, берет! От мужа у нее оставалось лежать в неприкосновенности тысяч десять долларов, на самый крайний случай. Всеми правдами и неправдами она умудрилась собрать за неделю еще восемь тысяч. Одна знакомая, которой мать Егора рассказала о стоимости квартиры, воодушевилась и захотела взять у Петюни еще две для себя, по той же цене. Мать Егора позвонила Петюне на этот счет, но тот ответил, что больше таких цен нет, и эта была единственная, оставленная специально для нее по абсолютной себестоимости, и попросил никому больше не рассказывать об их соглашении. Мать Егора поняла свою оплошность.

Зарабатывала она прилично, салон, в котором она работала, был очень добротный, солидный, в хорошем раскрученном месте с богатой клиентурой. Услуги хорошего косметолога ценились, запись была полной, без простоев. Долги удалось вернуть без проблем в течение года, еще год ушел на ремонт – мать Егора не желала обставлять квартиру лишь бы как, заказывала по каталогам иностранную мебель и хорошую технику. И вот, через три года совместного проживания втроем, она переехала в своё новое жильё, отдав старую квартиру Егору и бабуле. Егор занял обширную родительскую комнату с большой лоджией, а бабулю оставил в своей. Его враждебность к ней сразу же улетучилась, более того, ее присутствие рядом гарантировало много выгод и удобств, прежде всего всегда готовый обед, постиранные вещи и чистоту в квартире…

Егор пошел на кухню и заглянул в кастрюлю. Бабуля сварила нечто, похожее на щи. Крупно нарезанные картофель и капуста, много лука, пресный бульон и отдельно на тарелке рассыпавшиеся куски курицы. Годится. Бабуля готовила скверно, но вполне съедобно, для голодного холостяка в самый раз. Подкрепившись, Егор поспешил на лоджию, чтобы как следует обкурить приятную сытость от разваренных овощей и курятины, по пути заглянув к бабуле в комнату и поблагодарив за пищу.

Сегодня намечалось много дел. Сначала на Чернышевскую, на парикмахерские курсы, которые примерно месяц назад подобрала ему мать и которые он исправно весь этот месяц посещал. В институте, который Егор оканчивал по своей исторической специальности, занятия закончились, выпускники писали дипломы со своими руководителями, это занимало не более двух встреч в неделю, поэтому Егор спокойно успевал посещать парикмахерские курсы; его диплом о Великой Французской революции давно уже был готов, еще зимой; эта тема была его любимой, понятной и хорошо изученной им, а потому работа написалась быстро и легко. В мае он защитится, получит диплом и навсегда распрощается с профессией историка.

Затем, после парикмахерских курсов – обратно домой, быстрый ужин и самое приятное – встреча с Максом. Завтра занятий в школе нет, а поэтому сегодняшний вечер можно провести максимально плодотворно и динамично, что называется оторваться по-полной. Макс заедет за ним на своей синей девятке, и если девятка эта, как в прошлый раз, не заглохнет посреди двора на несколько часов, то они вместе рванут в Лесгафта на бокс, потом к Максу, там переодеваются в модное (не забыть сразу взять с собой на бокс клубную «переодевашку»), как следует выпивают (на их языке «наливают сливу»), и уже теплые мчат оттуда в ночной клуб, а там уже к Егору (или к Максу) ночевать. Хотя нет, Макс сегодня везёт их в клуб на своей машине, поэтому выпьют они уже в клубе, или в непосредственной близости от него… Таков был план. Жили они недалеко друг от друга, но о том, чтобы ходить переодеваться каждый к себе, а тем более расходится по домам после ночных гулянок, даже и речи быть не могло, их крепчайшая святая дружба на грани братства не потерпела бы такого предательства.

В клубы они ходили не только вдвоём, часто к ним присоединялись младший брат Макса Лёня, которого Макс называл Мелкий, и Лёнин друг еще со школы Костик, классный веселый парень, заразительно хохочущий от души над любой шуткой. Было еще много других знакомых, комбинации то и дело менялись, но костяк оставался неизменным: старший заправила был Макс, наподобие Тимура из повести Гайдара, правильный и рассудительный, особенно что касается выбора женского пола, выпивки и ночного клуба, далее – на два года моложе его Егор, он же Скиф, этакая интеллигентская прослойка, и на два года моложе Егора – Костик и Лёня, он же Мелкий, два весельчака-лоботряса, кое-как учившихся в Политехе без особых планов на будущее. Всей этой гурьбой они часто вваливались ночью после клуба к Егору ночевать. Бабулю они не тревожили, вели себя тихо, не шумели.

Основная проблема Егора в этих мероприятиях заключалась в крайней ограниченности имеющихся у него денежных средств. При зарплате 6900 рублей он не мог себе позволить тратить на развлечения более пятисот рублей за выход. Домашние расходы, еду, квартплату и прочее брала на себя мать, она также оплатила парикмахерские курсы, но остальные траты, как то: секция бокса, транспорт, некоторые вещи, походы в ночные клубы, сигареты, перекусы вне дома, ложились на Егора. Впрочем, пятьсот рублей была вполне приличная сумма, если учесть, что почти всегда достижение нужной алкогольной кондиции происходило еще дома, что обходилось значительно дешевле, чем покупка алкоголя непосредственно в клубе. Там кружка разливного пива стоила от 60 до 80 рублей, это было дороговато, на 100 рублей в продуктовом магазине можно было взять бутылку неплохого французского столового вина. Поэтому дома выпивалось по бутылке такого вина на брата, чтобы в клубе ограничиться парой-тройкой пиваса или виски с колой. Но ограничиться таким количеством никогда не удавалось, и тогда шли в ход любые имеющиеся в наличие ресурсы, и как правило это были ресурсы Макса, поскольку финансовые дела Лёни выглядели еще печальнее, чем у Егора. Леня подрабатывал официантом в ресторане «Елки-палки», где носился в красном кафтане и шароварах а-ля деревенский парубок, с тарелками наперевес, представляя собой весьма комичное зрелище, и получал за это сущие гроши.

Макс был самым богатым из компании. Уже год он работал метрдотелем в ресторане при гостинице Астория, и деньги у него водились. Когда в клубе он в очередной раз говорил Егору: «ну что, Скиф, давай еще по одной», и Егор пожимал плечами: «я пуст», Макс внимательно смотрел на него томным подвыпившим взглядом и сочувственно качал головой. «Закругляйся со своей школой, найди что-нибудь получше, а то так и будешь всю жизнь копейки считать» – говорил он каждый раз одно и то же, и каждый раз проставлялся Егору, брал ему то же самое, что и себе, и в таких же количествах. Отчасти это Макс убедил Егора окончательно решиться на непростое для того решение бросить нищенскую профессию историка. Иногда на шею Максу падал Лёня и просил в долг до получки. «Совсем оборзел, Мелкий, я что тут – кассовый аппарат?», говорил Макс и недовольно выдавал Лёне тысячу рублей из своего кошелька.