Креативное письмо

Пошел в школу креативного письма я не из тщеславия и не из жажды славы, наград и гонораров.

Я пошел туда, потому что мне куда-то надо было пойти, а как верно подметил герой одного произведения, у каждого человека должно быть место куда можно пойти, это во-первых.

Во-вторых, мне было любопытно узнать, чему же там учат и как вообще можно научить человека сочинительству за пару месяцев.

Ну, и в-третьих, я очень люблю литературу и всегда хотел писать сам.

Мои первые литературные опыты были связаны с поэзией.

Были они в самом нежном возрасте, и были крайне неудачными, настолько неудачными, что я не сохранил ни одного клочка бумаги со своими стихами.

Пробовал стать поэтом я в ту эпоху, когда компьютеров еще ни у кого не было и все писали по старинке.

Мои стихи мне самому не нравились ужасно.

Помню, что я радовался, когда мне удалось удачно зарифмовать две строки так, что в конце первой было слово «ангажимент», а в конце второй – «медикамент».

Это было для меня настоящее торжество, прежде всего потому, что мне удалось избежать глагольной рифмы, которыми я грешил постоянно.

Наряду с этим мое личное торжество усиливалось тем фактом, что две эти строки были не просто зарифмованы, а несли в себе ясный смысл, и плавно переходили одна в другую.

Сейчас я не могу привести их на память, помню только, что смысл был в том, что я ангажировал девушку на танец, после которого в душе родилась болезнь любви, от которой я искал, но не нашел медикамента, или что-то в этом роде.

Трагедия случилась позже, когда после многочисленных попыток мне так и не удалось прирастить к уже написанному даже пару вменяемых строк, дабы из них могло бы составиться хоть самое короткое стихотворение.

Бросив неоконченным стих, я решил попробовать взяться за другую тематику.

Помню, я упорно трудился не один час писал вычеркивал и снова писал.

Потом окладывал бумагу и ручку и шел читать кого-то из великих поэтов, то ли Есенина, то ли Лермонтова, чтобы напитать душу впечатлениями и вдохновиться.

Затем снова возвращался к своему письменному столу и брал уже не ручку, а стальное перо с чернилами для большей одухотворенности творческого процесса, и пробовал писать сызнова.

И снова мне казалось, что поэзия по поначалу поддавалась, и первые строки выходили весьма неплохи.

Опять же, не могу, к величайшему своему сожалению, сейчас привести их по памяти, помню только, что там было что-то про созидание наших сердец в первой строчке, далее мысль о созидании развивалась успешно, звонко и ритмично в двух следующих строчках, которые меж собой успешно рифмовались, и завершалось все фразой «нашей жизни конец», которая давала рифму с созиданием сердец из первой строчки.

Это был настоящий успех, и я радовался как ребенок, потирал руки и даже притопывал от удовольствия.

Но радость моя была не долгой, поскольку скоро наступил кризис и я снова обнаружил, что развить успех никак не получается.

Новые строки не хотели рождаться, хотя я, не жалея себя старался вытянуть их из тьмы небытия к свету формулировки.

Но, увы, дело не двигалось, масса стиха никак не прирастала, что я ни делал.

Это был первый тяжелый удар судьбы в моей жизни.

Я чуть не плакал.

Задыхаясь собственным разочарованием, я открывал томик Пушкина и читал, читал, читал до одурения, пробуя уловить его методу, стараясь постичь почему у него получается, а у меня нет.

Порою поэтический успех был уже готов состояться, но в последний момент он цеплялся, как о подставленную кем-то подножку, за последнюю строку и падал, ломая едва возникшие крылья:

«Как собака затоскую

Разобьюсь об твой мираж,

Солнце хлынет в мастерскую…» -

– «Первая строка создает весь рассказ.

Это как камертон, который задает тон всему произведению», – говорил нам сиплый баритон очень упитанного мужчины с неаккуратно постриженными усами.

Мужчина был одет в джинсовый костюм и занимал большое кресло с высокой спинкой, стоящее в центре комнаты.

У него была большая голова и круглое, блинообразное лицо с пухлыми щеками.

Хитрые его глазки были на выкате и имели хитрое и глумливое выражение.

Он представился нам как Лев Дмитриевич Козлов, что для меня значило не больше, как если бы он представился Дмитрий Львович Баранов, имя ничего мне не говорило совершенно.

Интуитивно я понимал, что он, вероятно, какая-то величина в современном литературном процессе.

Это угадывалось в его способе подбирать слова и находить выражения.

Слова эти были не из тех, что слышишь в метро, магазине, офисе, или в сериалах, были они такие забористый, яркие, то колкие, то шаловливые, то юморные, и сливались они в такой гремящий ключ лекторского красноречия, что оторваться было невозможно.

Я даже забыл смотреть в окно, у которого сидел, хотя из него открывался прекрасный вид на центр города.

«Если проблема первой строки решена», – продолжал вещать наш тучный учитель писательского мастерства, -«значит скорее всего вам удалось завладеть вниманием читателя и далее уже весь текст выстроиться у вас в нужном русле»,

– «С чего это он непременно выстроится в нужном русле», – соображал я – «у меня, например, все бывало как раз наоборот».

– «Начало должно поражать читателя, оно должно увлекать его и вызывать приятное предвкушение от чтения вашего текста», – доносилось с кресла.

Даже если концовкой вашей читатель будет разочарован это не так страшно, коль скоро начало заставило его дочитать до конца».

Здесь наш тучный гуру креатива слегка пошевелился в кресле и, закинув ногу на ногу, проговорил уже другим голосом: громче и звончее, словно певец, внезапно перешедший на другую тесситуру.

Давайте с вами вспомним самые удачные начала, самые ошеломительные и интересные начальные строки произведений мировой литературы, – обратился он к нам.

Кто мне поможет, я хочу, чтоб у нас с вами был диалог, – и тучный креативщик выпрямился в кресле, зазывно протягивая к нам правую руку, словно прося подаяния на прокорм своего тучного тела.

– «Ну, если говорить именно о ошеломляющем начале, то более ошеломляющего, чем начало «Превращения» Кафки, наверное, не сыскать», – с видом знатока ответил молодой человек в маленьких очочках и с прыщами на лице.

– «Жечь было удовольствием» – выкрикнула тут же девушка в длинном голубом платье с ярко накрашенными губами и короткой стрижкой.

–«Так», – гнусаво протянул, расплываясь в какой-то сладострастной улыбке кресельный толстяк, – «еще варианты».

Но вариантов больше не было.

«Превращение» Кафки – без вопросов», – продолжил он, смотря сквозь нас, словно за нашими спинами надеялся разглядеть ошеломляющее начало для какого-нибудь рассказа.

«Что до начала 451-го градуса по фаренгейту, то оно послабее, но тоже цепляет вас, потому как вы хотите выяснить во-первых, что, или может кого жгут, во-вторых кто и почему жжет, а чтобы выяснить это вы вынуждены читать дальше, что означает, что первой цели писатель достиг, вниманием вашим таки завладел».

Видя, что вариантов ошеломляющих начал больше не поступает, толстяк продолжал:

«В лучших первых строках мы тоже можем видеть типологии.

Например, некоторые первые строки поражают читателя за счет своей необычной стилистики и виртуозного владения словом, которое в них демонстрирует автор.

К таковым можно отнести замятинское начало в рассказе «Икс»:

«В спектре этого рассказа основные линии – золотая, красная и лиловая, так как город полон куполов, революции и сирени», – шпарил толстый креативщик наизусть.

«Силен засранец, – думал я про себя, – «ишь, как стелет целыми абзацами по памяти, сразу видно готовился серьезно».

– «А бывают такие, которые напротив ошеломляют и обезоруживают читателя своей словно нарочитой простотой и даже абсурдностью».

В частности, такое начало нам демонстрирует Бэнкс в «Вороньей дороге»:

«В этот день взорвалась моя бабушка».

Или возьмем похожее начало, но чуть-чуть более многословное:

«Был холодный ясный апрельский день, и часы пробили тринадцать», – продолжал сыпать цитатами наизусть оратор.

– «Да, – вертелось у меня тогда в голове, – как говорил шариков: первоклассный деляга, ему бы на митингах выступать, и литературу он похоже знает, по крайней мере, знает цитаты».

– «Какого черта», – продолжал наш тучный созидатель писательских талантов, – «думаете вы, впервые сталкиваясь с этой строкой, никакие часы никогда не бьют тринадцать, максимальное количество ударов любых часов – двенадцать.

Тут у вас, разумеется, автоматически возникает желание разрешить эту путаницу, прояснить этот оксюморон, а выход для этого только один – читать».

Козлов говорил, и было видно, что от своих речей он получает жгучее наслаждение.

Его глаза на выкате блестели, он яростно жестикулировал своими пухлыми ладонями, не отрывая локтей от поручней кресла, чертя ими в воздухе две равные окружности, будто колдовал, или заряжал воду, как Алан Чумак для зрителей советского телевидения.

Периодически он даже подсмеивался в свои пышные усы, какими-то странными, словно даже плотоядными смешками.

«Неужели больше ничего не вспомните, кроме Кафки и Брэдбери», – удивился он, поднимая вверх брови и справа налево обводя нас взором орла, ищущего добычу.

Мы сидели в один ряд по периметру комнаты, на не слишком удобных стульчиках без столов и походили, если не на сорок на колу, то на стаю воробьев, усевшихся на проволоке.

– «Кончик языка совершает путь в три шажка вниз по нёбу, чтобы на третьем толкнуться о зубы – Ло-ли-та», – предложила то ли крашенная, то ли натуральная блондинка в белых шортах, в белой блузке, поверх которой был накинут белый пиджак с карманами.

–«Ну, это не самая первая строчка «Лолиты», но расположена она в первом абзаце, – отозвался наш мастер креативного письма.

Она, конечно, тоже цепляет читателя каким-то просто сочащимся из нее эротизмом и вызывает даже легкое возбуждение.

Кстати, не вздумайте проверять на себе, действительно ли ваш язык завернется под небо, чтоб потом, спустившись, в три шага оттолкнуться от зубов ради произнесения этого имени из трех простых слогов, ибо многие уже пробовали это сделать, и нашли себя обманутыми классиком», – тут толстяк засмеялся булькающим смехом, при этом все тело его затряслось крайне неприглядным образом, подобно кубикам желе на тарелочке, когда эту тарелочку резким движением поставляют на стол.

Закончив трястись тело толстяка поменяло положение на кресле и произнесло:

«Давайте теперь вы придумаете первую строку для рассказа, так, чтобы она была яркой, запоминающейся и захватывала внимание читателя, а потом мы обсудим, получилась ли ваша строка удачной, и если нет, то почему.

Я дам вам десять минут посидите, подумайте, я тоже вместе с вами посижу, поразмышляю и тоже предложу свой вариант.

С этими словами Козлов наклонился чтобы взять с журнального столика, что стоял справа от кресла, чашку то ли с чаем, то ли с кофе и, взяв, стал задумчиво его потягивать.

Повисла тишина, так что слышно было как в стекле одного из окон бьется, жужжа какое-то насекомое.

Почти все девушки стали чертить что-то в своих записных книжках, сидя нога на ногу.

Сидящий справа от меня молодой человек без особых примет в голубой майке и синих джинсах смотрел в потолок и нервно поглаживал правой рукой свою жиденькую бородку.

Закутанная в хиджаб слева от меня истово шуршала карандашом у себя в блокноте.

Очевидно, идеи из нее просто фантанировали.

«Чтобы придумать первую строку», – судорожно соображал я, -«нужно сначала придумать, что ты хочешь сказать своим рассказом, фабулу, сюжет…

Я старался придумать, но ничего стоящего на ум не приходило.

Через десять минут пухлый лектор хлопнул звонко своими пухлыми ладошками и громко, и отрывисто заговорил, будто бросая слово в толпу, хотя комната, в которой проходил наш урок была совсем небольшая:

– «Ну, что давайте послушаем, что у вас получилось, кто хочет начать?

– «У меня несколько вариантов, – торжественно произнесла то ли крашеная, то ли натуральная блондинка в белых шортах и пиджаке, – «первый из них – для любовного рассказа».

– «Прекрасно, прекрасно, давайте послушаем», – ответил Козлов, и, подперев голову рукой, развалился в кресле настолько сильно, что казалось, собирался сползти с него на ковер.

– «Итак, начало любовного рассказа, – с придыханием начала девушка в шортах:

«Одиночество её было таким всепоглощающим, что на похоронах она чуть не прилегла рядом с покойницей».

В углу комнаты раздался приглушенный смех.

Это смеялся высокий, молодой, широкоплечий мужчина с короткой, аккуратно подстриженной бородой и миловидным лицом, на котором сидели очки в тонкой оправе.

– «Тихо, тихо» – раздраженно бросил в его сторону Козлов.

Девушка же метнула на засмеявшегося настолько презрительный взгляд, что от него завял бы и кактус.

– «Что ж», – задумчиво подкатывая глаза к потолку, проговорил наш тяжеловес писательской мастерской и снова выгнулся на кресле в какую-то до безобразия неблаголепную позу, так, что бедное кресло затрещало.

«Начало неплохое. Вообще же начинать с какой-то сильной эмоции будь то радость, или как в данном случае – печаль, или даже отчаяние, всегда удобно и выгодно, поскольку ваш потенциальный читатель, наверняка испытывал в своей жизни все эти эмоции, а значит ассоциирование себя с предложенным текстом будет у него полным».

– «Лена в спешке прихорашивалась у зеркала, в низу ее уже ждало такси

Ее наманикюренный палец проворно проникал в перламутровое нутро контейнера, выуживая оттуда увлажняющий крем так необходимый для ее персиковых щек», – предложила другая девушка, со светлыми волосами ниже плеч, одетая в обтягивающие джинсы и розовую блузку.

– «Такое начало создает у читателя с первого шагу определенное сексуальное напряжение», – с серьезным видом заметил наш гуру.

Такой зачин будет удачен, если после этого ваша Лена отправится сразу в мотель к любовнику.

В таком случае вся сексуальность, возникающая в воображении читателя, полученная за счет упоминания нутра, в которое что-то проникает будет у вас работать на удержание внимания.

В противном случае, вся воспламененность читательского воображения выстрелит в никуда, и человек, читающий ваш рассказ может просто потерять интерес.

Вскоре все собрание разразилось целой тучей вариантов.

Со всех сторон зазвучали предложения.

Некоторые были забавны и даже интересны, некоторые несуразны, вычурны и смешны:

«Она любила кавказцев, негров и порно.

Говорили также, что она еще любила коктейли, но это не утвердительно».

«Она любила Дубаи потому, что там есть все для успешной женщины – солнце, пальмы, море и небоскреб».

«Жизнь решила начаться, сделав это совершенно внезапно для обладателя».

«Старушка подошла к могильному надгробию, к которому привело ее ноющее сердце и своими подслеповатыми глазами пыталась разобрать на нем скрижаль».

– «Скрижаль завета» – спросил я у миловидной шатенки в оранжевом, сильно обтягивающем платье с юбкой чуть выше колена, которая предложила данный вариант.

–«Какого еще завета», – она вытаращила на меня свои большие глаза с густо накрашенными ресницами, явно не понимая библейской аллюзии.

– «Я только к тому, что эпитафию, или имя покойного пишут непосредственно на надгробии, сиречь могильном камне, а не навешивают поверх надгробья еще какую-то скрижаль.

Соответственно, слово «скрижаль» тут лишнее, да еще и создает стилистический сумбур, – сказал я со всей возможной мягкостью и благожелательностью.

Девушка презрительно фыркнула в ответ, а варианты продолжали звучать:

«Тело его было измученно необходимостью предаваться метаболизму»,

«Над ним было серое небо, под ногами – грязь, а позади разбитые надежды на счастье».

«Ей не редко приходилось просыпаться в неожиданных постелях, но такого пробуждения как в это утро у нее никогда не было».

«Аксинья появилась вследствие блудливых хотений плоти.

Ее родители налюбили ее то ли во время курортного, то ли служебного романа, а потом бросили в детдоме».

«Город уже принялось осторожно лапать мартовское солнце, когда Михаил Винсентович, программист и лауреат вошел в здание института».

«Спина моего мужа сидела перед компьютером весь день, охала, возмущалась и материлась, крича в монитор».

«портреты округлых женских ягодиц – первое, что он увидел, открыв глаза».

И так далее и тому подобное.

Креативщик слушал этот водопад изобретений молча и довольно щурился на собрание, как щурится на огонь в печи кот, пришедший в избу с мороза.

После занятий я, как человек далекий от современной литтусовки, обратился к одной из девушек нашей группы с вопросом: что это за гигант мысли, который проводил у нас урок?

Эта была девушка, которая предложила вариант с матерящейся спиной мужа, в качестве первой строки.

– «Как вы не знаете Козлова», – чуть ли не вскрикнула она мне в ответ.

Я молчал, не зная, что на это отвечать.

«Как же вы сюда попали, если Козлова не знаете?!

– «Если честно совершенно случайно – флаер у входа в метро взял», – сказал я правду, и смутился, как невыучивший урок первоклассник у доски.

– «Вы то есть, получается, о современной литературе вообще ни сном, ни духом» – не прекращала причитать и ужасаться девушка.

Я извинился и сказал, что более предпочитаю классику.

На что она, растопырив на меня глаза, как коза в известном произведении Чуковского, спросила без всякой надежды:

«Так вы значит и его романы не читали»?

– «Нет», – ответил я.

– «Да как же это? То есть, вы ни «Сентябрь в январе» не читали, ни «Ампутатор», ни «Астральное тело», ни «Шершавая любовь».

– «Низок», – вымолвил я подобно Лебедеву из романа Достоевского, и потупил взор.

Я ожидал, что сейчас же услышу от своей собеседницы слова генеральши Епанчиной:

что мне толку, что ты, батюшка, низок!

Ты думал, сказал, что низок, так и вывернулся.

Но девушка ничего такого не сказала.

– Его романы собрали урожай из всех самых престижных литературных наград в России.

Так «Астральное тело» получило «Большую книгу», а «Шершавая любовь» – «Ясную поляну», – торжественно и даже с придыханием разъяснила моя собеседница.

Мы разговорились.

Звали ее Настя и училась она на журфаке.

Она была голубоглазой шатенкой, среднего роста, миниатюрная, стройная с длинными до поясницы волосами.

Пока мы шли до метро она кратко рассказала мне о Козлове и других самых известных современных писателях, и их знаковых произведениях.

– «Шершавую любовь я проглотила за одну ночь», это нечто, я вам советую, это лучше, чем даже Джэйн Остин и «Унесенные ветром, – говорила она взахлеб, будто выстреливая слова из пулемета.

Если же вы предпочитаете фантастику, то могу порекомендовать его «Франкенштейн Левиафана», просто термоядерная вещь, я в туалет боялась зайти потом недели две».

Я хотел было спросить почему именно в туалет, а не, скажем, в спальню, кухню, или кладовую, но счел за благо не волновать неуместными вопросами свою новую знакомую.

– «А какие у него рассказы, – просто объедение, – тут она слегка вжала голову в плечи и подкатила глаза к небу, как делает ребенок, впервые смакуя какую-нибудь вкусняшку.

– Неужели так хороши, – растеряно промямлил я, чтобы как-то поддержать разговор.

– О, чрезвычайно, – ответила она, кладя правую руку на сердце, – например «Изумруд в панировке», это из его последнего сборника – просто чудо.

Вот вы читали, рассказ Набокова «Благость»?

Я задумался.

– Благость, благость, – залепетал я, ища нужное воспоминание в глубинах памяти.

Дайте подумать, кажется, читал.

Когда-то давно я читал все его рассказы, значит и благость тоже, – заключил я.

– Ну, вот тогда вам проще понять, – радостно продолжала она тараторить, как трещотка, – вот, представьте себе «Благость» Набокова, только если на нее наслоить духовность и Стивена Кинга.

– О, -протянул я, взяв глубокомысленный вид, – очень интересно.

– «Прочтите обязательно также «Гейша и султан», ничего подобного со времен «Лолиты» не выходило, -«а его «Мастер без маргарина» – это же просто лучший триллер 2023-го года, а «Патогенез Раскольникова», хотя, – тут она на мгновение остановилась и задумалась.

Может быть «Патогенез Раскольникова» – это Рахмон Наджасов, а Козлов – «Анамнез Мармеладова», сейчас уже не помню.

Впрочем, прочтения достойно и то и другое.

Но, «Дед и таблетки» – это точно Козлов, и «Морда лица» – тоже он, и «Гамбургер и кулебяка», и «Кислый вакум», и «Крошка в постели», и многие другие.

«Гамбургер и кулебяка» – это просто шик, это вершина постмодернизма.

И особенно, – тут она остановилась, повернулась ко мне и, как сказал один из мастодонтов современной словесности, о существовании которого я узнал от Насти в последствии, – «посмотрела на меня растаращено», – особенно, – повторила она, еще раз, повышая голос и поднимая указательный палец правой руки вверх, – советую вам «Сизокрылые вежды», эта повесть сразит вас, как пуля снайпера в тумане.

Я открыл рот, дабы сказать, что туман, скорее всего, делает работу снайпера невозможной, но снова сдержал себя.

– Понимаете, в этой книге есть все, потрясающие описания природы и людей, удивительный и сочный язык, полный изобретательнейших, вкуснейших неологизмов, чего стоит один «алмазный перехруст», я своего кота перехрустом назвала после прочтения этой книги.

А как он описал человеческий страх?

Это же просто гениально, – почти закричала Настя.

– И как же, – вырвалось у меня против воли?

– Представьте себе, главный герой и его подружка прячутся в сыром подвале от бандитов, и вот, Козлов пишет, что они почувствовали леденящий страх, будто кто-то дышал железным, ржавым ртом на их внутренности.

– Да, – ответил я, – ржавым ртом на внутренности, – это действительно креативно.

А как филигранно выстроен сюжет, – это же просто чудо, – продолжала захлебываться в восторге Настя.

Кстати, чтоб вы знали, у нас будет вести курс еще и Прохор Инакиев и Айша Мухаммадиева.

Вы их, вероятно, тоже не знаете, – спросила она с лукавой улыбкой.

Я виновато развел руками, а она начала мне долго рассказывать про языковые открытия последнего романа Мухаммадиевой «Поезд на Москвабад», и про то, что Инакиев открыл новый модус чувственного познания в его романе «Нехудожественные достоинства».

Придя домой, я, как прилежнейший из учеников, сразу сел за выполнение домашней работы.

А задал нам Козлом не больше и не меньше, как написать самостоятельно целый рассказ, или хотя бы, начало рассказа.

Сроку он нам дал две недели, но я не находил себе места от творческого возбуждения и потому начал без промедлений.

Помню, я долго смотрел в экран ноутбука, тщетно силясь родить хоть какую-нибудь мысль для рассказа.

«Возможно, я неправильно подхожу к процессу», – думал я, – «может быть надо поверить Козлову, который убеждал нас, что главное остро начать, а далее от первой строки уже сложится весь рассказ, просто поверить, хотя мне такой подход казался не только нелогичным, но даже и абсурдным.

Я долго колебался, но все-таки начал творить по козловской заповеди.

На удивление получалось довольно лихо.

Меня несло не хуже Остапа на шахматном турнире, и я буквально за полчаса, как на станке, сделал с десяток дебютов, один другого лучше и смелее.

Еще через три часа, этих дебютов, или лучше сказать, зачинов было уже около двадцати, но ни один из них я не знал, как продолжить, чтобы развить до цельного рассказа.

Зачины были самые разнообразные, некоторые на одну-две строки, некоторые – на абзац-два, а некоторые на целый лист.

Среди этих зачинов был один крайне занимательный, для рассказа-антиутопии:

«Судачки а натюрэль

поскорей бордо запей

Эскалопом все зажуй,

А потом иди … куда хочешь» -

сообщала белыми буквами на темно-зеленом фоне, вывеска, взятая в белую рамку.

Другая в золотом обрамлении красными буквами на черном фоне призывала:

«Кушай сушу, пей чинзану,

Когда выпил – закуси,

И добавки попроси».

–«Да, у этого ресторана и взаправду самый эксцентричный интерьер в городе, подумал Николай и сел за черный столик, на котором стояла табличка с надписью:

«Официантку подзывай, но за попу не щипай!

Вдруг она замужняя и тебе не нужная».

Затем у меня составился интересный зачин для любовного рассказа:

«Воспользовались – от одного этого слова уже идут неприятные ассоциации, а уж когда к нему добавляют в начале еще слово «мной», то это как извержение Везувия.

Сейчас, когда она писала стихи о том, что произошло в ту апрельскую ночь, в голове вновь и вновь звучали где-то услышанные слова:

«Это недостаточно бесстыдно, чтобы быть поэзией».

Почему она решила писать о том, о чем большинство предпочитает никогда не вспоминать даже в тайне собственного сердца?

Это она знала, ответ на этот вопрос у нее был:

Чтобы преодолеть, возвысится над собственным несчастьем».

Еще один зачин был таким:

«До этого момента самое большое унижение, которое он испытывал, случилось, когда мать застала его за просмотром игральных карт с порнографическими изображениями, но теперь тот позор выглядел чем-то пустяшным.

«она уже больше не вернется», – со слезами на глазах говорил он вслух и иступлено бил кулаком в стену».

Один зачин пошел у меня шибче других, не то, чтобы как по маслу, но без скрипа и нервических потугов из разряда: что же делать с этим текстом дальше, и как подвести к разумному завершению.

Это была история о любви молодого студента, живущего в общежитии к женщине за тридцать, работавшей в общаге дежурной по этажу.

Сюжет был почти полностью вымышлен, но с вкраплениями характеров и описаний, которые мне приходилось видеть в реальной жизни.

Возможно, именно по этой причине мой текст наконец таки задышал.

На следующий день, после работы я окрыленный вспорхнул с подножки трамвая, и полетел к офисной высотке, где на шестнадцатом этаже Козлов созидал писательские таланты из того, что Бог послал.

Войдя в нашу синюю аудиторию, где синим был и потолок, и стены, и стулья и только пол был выстлан серым ковролином, я нашел своих сокурсников поглощенными каким-то живейшим обсуждением.

Оказалось, что многие, подобно мне, бросились творить, что называется с места – в карьер и теперь делились друг с другом результатами творческих усилий и впечатлениями от начавшейся наконец-то писательской работы.

В этот раз урок, который снова вел многотелесный, как мы его прозвали, Козлов, был посвящен сюжетостроению и композиции.

Не прошло и минуты с начало занятия, как нам сообщили, что сюжет для рассказа не важен.

Стоит ли говорить, что я был просто фраппирован таким заявлением, ибо вся моя проблема с написанием рассказа, как раз таки и упиралась в то, что я не мог придумать достойный сюжет.

Пока я мысленно собирал осколки своих застарелых представлений о литературе, гуру писательского креатива сообщил нам, что о приключениях героя теперь уже никто не пишет из уважающих себя писателей, а все пишут приключения жанра.

«Для приключения жанра сюжет не важен, поскольку не важна последовательность событий.

В эпоху постмодерна читателя нужно любой ценой поразить, остальное – не существенно.

Если ваше творение начнется, как офисная сага, продолжится как ужас, а в конце выяснится, что все это был лишь беспокойный сон старой блудницы из сумасшедшего дома – вот это то, что доктор прописал», – вещал нам Козлов с видом иудейского пророка.

Я смотрел на него удивленными глазами и думал, как же мне теперь жить, зная, что сюжет умер, хотя буквально только что, я был совершенно уверен, что он жив?

Впечатления от урока были самые горькие, и я заедал их заварными пирожными в ближайшем кафе, и жаловался Насте, которая решила составить мне компанию, на звериный оскал современного литпроцесса.

Этот мастодонт писательской мастерской, этот чародей креатива, просто бомбой взорвал мой мир, – говорил я, откусывая от пирожного.

Тут ведь, понимаешь, какая штука, какая заковыка неприятная, сначала Бог умер, об этом Ницше сообщил, как ты знаешь, а теперь, как сообщил Козлов еще и сюжет преставился.

Так вот, я и подумал: а о чем же бедному писателю теперича писать, когда ни Бога нет, ни сюжета?

Что остается-то? Один только сквозняк.

– «Не пойму, когда ты говоришь серьезно, а когда иронизируешь, – обиделась Настя.

«Так вот если ты иронизируешь, то напрасно, почитай, например, «Нехудожественные достоинства», или «Раздумчивый день» там сюжета вообще нет.

– «А что есть» – спросил я, отпивая из чашки облепиховый чай.

– Состояния, – ответила Настя, подумав несколько секунд.

– А, – отозвался я, кивая, – если состояния, тогда, конечно.

– Я смотрю ты опять съязвить пытаешься, – Настя перестала мешать свой чай, и положила ложечку на стол со звоном, затем она откинулась на спинку стула, скрестила руки на груди и наставила на меня свой синеокий взгляд.

Мне очень нравились ее большие глаза с длинными густыми, я бы даже сказал пушистыми ресницами.

Когда она смотрела на меня вот так, прямо, что называется во все глаза, мне казалось, что синева зальет мир.

Я про меж себя так и прозвал ее – синеокая девушка.

Потом, когда мы стали близки, я величал ее многими нежными именами, но особенно в ходу у меня были производные от этого, самого первого прозвища.

Так, я иногда приговаривал, целуя ее ушко: синеок обыкновенный, в красную книгу занесенный.

Она обижалась, говоря, чтоб я перестал, поскольку у нас не в мире животных, а я не Дроздов.

Впрочем, сквозь напускное негодование, всегда проглядывало внутренне довольство, ей было приятно, что она своим существованием заставила меня поэтизировать жизнь.

В тот холодный вечер, когда мы сидели в кафе, утешаясь пирожными и облепиховым чаем, до признаний и нежностей было еще жить и жить.

Наши отношение того периода еще не вызрели во что-то подлинно позитивное и были весьма поверхностны и формализованы.

– Ни сюжетом единым жива литература, – вымолвил тогда синеок, с вызовом глядя мне в глаза.

Вместо ответа я сделал шумный глоток, пряча в чашке с чаем свою улыбку.

Время шло, наш с Настей совместный путь до метро после очередной дозы писательской премудрости, которую мы получали в шесть вечера по вторникам, четвергам и субботам, постепенно превратился в гуляние вдвоем по вечернему городу.

Порою мы так увлекались, что едва успевали сесть на заветный поезд до закрытия подземелья.

Настя ударными темпами ликвидировала мою неграмотность по части современной литературы: знакомила меня с именами известных писателей современности, и их главными произведениями.