Общество одного человека

Поездка в Португалию оборвалась. Несколько минут назад прибежал почтальон и сообщил новость, из-за которой теперь я молча и задумчиво сидел в своём номере гостиницы в Брюсселе, а билет в самую западную страну Европы, лежащий на окне, стал просто бумажкой.

– Слишком поздно, – печально думал я, смотря в пустоту. – Ах, если бы можно было вернуться назад, в прошлое…

Я встал, быстро оглядел комнату: на стене висела картина, которую я, будучи ещё мечтательным юношей, написал в родном городе. То был его пейзаж, его узкие улочки, суетящиеся люди, крыши домов, расположенные над окнами, в которых, если вглядеться, можно увидеть неизвестную жизнь соседей. Я вспомнил сюжет из детства: как маленьким мальчиком забирался на городскую часовню и оглядывал весь ближайший квартал. Город казался таким большим и необъятным, а теперь мне за сорок, и я побывал во всех главных городах Европы, был даже в Москве и Санкт-Петербурге, или, как его называют русские, Питер.

Я смотрел на свою картину, полностью отдав себя воспоминаниям. Ах, прошлое, думал я. Среди всех картин, которые я написал, именно пейзаж своего родного города, Крауфенбурга, я отказывался продавать и возил постоянно с собой как талисман, как напоминание о тех незабываемых днях, о которых пойдёт речь в этой повести. Я смотрел на эту картину, и у меня возникла мысль: «туда». В тот же день я купил билет и отправился в прошлое…

Часть первая

Много лет назад, когда к жизни я относился слишком серьёзно и придавал некоторым деталям завышенное значение, мне посчастливилось встретить людей удивительных и разных. Это очень полезно – быть окружённым разными людьми, ведь так ты лучше понимаешь, кто ты есть. А понимать, кто ты – очень важно, ведь если ты не определишь это сам, то за тебя это сделают другие, и тогда это будет уже не твоя жизнь.

Как я уже сказал, это произошло много лет назад, когда мне было пятнадцать. В этом возрасте закладывается важный фундамент личности, и важно не испортить его, потому что чистые, юношеские чувства слишком впечатлительны, и излишние переживания могут сделать его не сильнее, но более закрытым и грубым.

В моем детстве не было бедности, как и не было богатства, родители слыли интеллигентными, мудрыми людьми. Несмотря на это, моё несчастье состояло в непринятии общества в лице одноклассников, и как следствие – в одиночестве. Я не был поверхностен, угодлив, дерзок, груб, я не задирал носа – мои ценности, вложенные родителями, не позволяли мне довольствоваться дешёвыми вещами. Что важно: под «дешёвыми вещами» я имею в виду общественный вкус в музыке и одежде, внешняя привлекательность, которая для некоторых индивидов является единственным инструментом влияния, надменность и равнодушный взгляд, который также является позёрством и демонстрацией мнимой силы.

Однако не всегда это было так. И моё одиночество объяснялось цепочкой взаимосвязанных процессов. У меня были друзья, и я был одним из них, ничем не отличался. Дни наши состояли из лёгких и простых встреч, прогулок по городу, бега от дождя, разговоров о ненавистной школе и сплетнях об одноклассниках, которые были не в нашем кругу, глупых, но смешных историй.

Но чем больше проявлялась осознанность, чем больше индивидуальность показывала себя, тем дальше я отдалялся от друзей. Всё меньше смеялся над их историями, хотел обсуждать одноклассников и жаловаться о школе. Мне хотелось создавать. Моими новыми друзьями стали Рильке, Гессе, Гюго, картины Сезанна и Моне. Я менялся – и отдалялся от моих товарищей, но во мне они всё равно видели прежнего меня, которого они привыкли видеть и не желали менять представление. За много лет они возвели гранитный образ, который теперь ограничивал меня во внутренних переменах. Я перерос нашу дружбу, а новых людей находить не так просто – в городе мы все были более-менее знакомы. В любом случае, даже после той детской дружбы в моей жизни появлялись люди, с которыми я имел радость познакомится, но все они были настолько мимолётны и незначительны для становления моей личности, что я напишу о них как о людях, с которыми я был счастлив, но кто так и не понял меня, а возможно и не пытался понять.

Поэтому я жил в общественном одиночестве, часто погружаясь в свой отдельный, далёкий от реальности мир. Я бы мог смириться и быть счастливым в признании и любви родителей, но мне хотелось большего – признания всего мира. Я был художником, я и сейчас им являюсь, но всё началось уже в детстве. Я рисовал воображаемые сюжеты будущего, пейзажи настоящего и истории прошлого…

И несмотря на непринятие моих перемен друзьями, я все равно хранил добрые воспоминания о наших некогда добрых днях – я всегда с трепетом относился к воспоминаниям. В своих отношениях с прошлым я дошёл до определённых ритуалов. Хорошая память позволяла мне помнить каждое, даже малозначительное событие по датам, а потом я ходил с кем-то и неожиданно для них вставлял в разговор: «о, прошёл ровно месяц с нашего знакомства с тем-то», «ровно полгода назад я был там-то». Кто-то удивлялся моей памяти, кто-то указывал на ненужность памяти таких деталей.

Любил я также приходить спустя год в места, где с кем-то гулял, где я был счастлив и напрасно не ценил это.

Но, несмотря на все недоразумения судьбы, одним из важных людей в моём юношестве была Марлен Айхенвальд.

Когда Марлен впервые появилась в нашей гимназии, начинался апрель, недавно мне исполнилось пятнадцать. Она была из зажиточной семьи производителя музыкальных инструментов, однако с виду оставалась скромной девочкой с мягкими чертами лица, темными волосами и большими карими глазами. Она сидела за соседней партой, с грустью осматривая веселящихся новых для неё одноклассников. В тот день я не обратил на неё большого внимания, хотя для себя признал, что она очень красива.

За весь первый день она не сказала ни слова и очень скучала. Лишь пару раз её грустный взгляд встретился с моими, осматривающими её глазами, но никакого сигнала от неё, сообщающего о желании познакомится, я не заметил.

На следующий день, девятого апреля, я пошёл на пленэр на холм, с которого было видно, где родной город встречается с бескрайним лесом национального парка. Я писал акварелью в полном одиночестве, окружённый лишь невысокой травой, ромашками и первым тёплым апрельским ветром, который мог очень быстро смениться холодным потоком или внезапным дождём – погода в Гессене¹, да, наверное, и во всей Германии в это время быстро меняется.

Пейзаж писался сам собой, я не о чём не думал, полностью отдавшись кистям, краскам и внутреннему голосу. Затем я задумался о том, как это место выглядело тысячу лет назад: на месте города я в воображении нарисовал продолжение леса. Неужели на протяжении миллионов лет ничего не происходило, думал я, ну вот вырос лес, первобытные люди прятались в пещерах, а гор тут нет, значит ещё не скоро придёт человек в эти девственные места и построит город на месте части леса. Миллионы лет истории этого места пробежали за несколько секунд в моей голове. А граница, где встречаются лес и город, показывала картину жизни местности «до» и «после» участия людей. Люди всё изменили.

В какой-то момент я услышал шаги со спины. Я обернулся, но из-за слепящего света солнца, не мог разглядеть кто идёт. Наконец, когда силуэт закрыл собой звезду, я увидел прекрасную девочку в белом платье и соломенной шляпе, она смотрела на меня своими большими, светящимися глазами и улыбалась. Я узнал в ней Марлен.

– Что ты здесь делаешь? – спросил я.

– Гуляю, – простодушно ответила она. – Изучаю местность.

– Уже обошла весь город?

– Нет, прогулялась только по нескольким улочкам – довольно все скучно.

Меня возмутил такой отзыв неместной, хотя я вполне с этим был согласен.

– Но возвышенности красивые, – дополнила она.

– Это да, – согласился я и взглянул на свой рисунок.

– Мило, – улыбаясь, сказала она. – Так ты художник.

– Стараюсь им быть, – ответил я.

– Неплохо получается, – с лёгкой ухмылкой сказала она. – А я не представилась – Марлен Айхенвальд.

– Роберт Крамер.

Приближалась гроза, и мы направились к городу.

– Откуда вы приехали? – спросил я.

– Сейчас из Дортмунда, но мы часто переезжаем – отец очень любит Германию и познаёт её жизнь в разных регионах. Теперь мы здесь.

– То есть скоро вы снова уедите?

– Не знаю, когда точно, но да, – строго ответила она.

Я задумался. Какое-то время мы шли молча, и я изредка комментировал места.

– Зимой здесь весь город катается на коньках, – указал я на реку.

– М-м – кивала Марлен.

Я думал, за что зацепиться, как начать хороший разговор.

– Твой отец – Пётр Айхенвальд – он же продаёт музыкальные инструменты, верно?

– Верно, – ухмыльнулась она.

– А сама ты играешь на каком-нибудь?

– С детства играю на пианино, но недавно начала учиться на скрипке.

– Ты, получается, тоже человек искусства, – заметил я.

– Да, хочешь послушать?

– С удовольствием! – радостно ответил я.

Вдруг резко раздался гром и начался ливень. Мы быстро забежали в первое попавшееся кафе. Это было кафе «Веласкес». Ожидая, что дождь будет долгим, мы сели и заказали кофе.

– Тогда приходи к нам завтра после обеда, – ответила Марлен. – Родители будут рады, что у меня появился друг.

Пока мы ждали, когда кончится дождь, она рассказывала про свои выступления, про жизнь в других городах, о людях и их порядках. Я чувствовал какое-то пренебрежение в её голосе, словно ей все это было не нужно. Конечно, столько путешествий и ни одного друга – никакой радости. Но для меня её истории стали рассказами о другой жизни, я никогда не выезжал за пределы Крауфенбурга и путешествовал лишь в своём воображении благодаря книгам.

Для неё мои истории стали тем же, что и её для меня. Я рассказывал о друзьях, о наших странствиях по городу, поздних прогулках и восхищался её блестящими, заинтересованными глазами.

Когда дождь стих, мы вышли на мокрую улицу и направились к её дому. В ответ на мои рассуждения она рассказывала о трудностях постоянно быть новенькой и неизвестной. Наконец-то, думал я, встретились два одиночества: духовное и буквальное.

Перед крыльцом её дома я решил подарить ей свой рисунок, который написал на холме.

– Пускай это будет тебе напоминанием о сегодняшнем дне, – сказал я.

Она мило и благодарственно улыбнулась и убежала.

На следующий день я пришёл к Айхенвальдам. Они поселились в большом особняке на окраине города с видом на степь. Меня встретил дворецкий Густав Брец, назвав по имени, и показал куда идти.

Стены прихожей были завешаны картинами. Наверно, это повесили ещё настоящие владельцы дома, подумал я. Особняк казался безжизненным, немного неуютным и холодным, даже несмотря на тёплые оттенки в интерьере. Неожиданно появилась мать Марлен – Виктория Айхенвальд – высокая, гордая, с лисьими глазами женщина. Неожиданно, потому что она, как змея, появилась без шума, я даже не понял откуда, казалось, она не ходила, а левитировала.

– Ты, должно быть, Роберт, – поприветствовала она меня.

– Да, это я. Здравствуйте.

– Приятно познакомиться. Проходи в гостиную, Марлен скоро придёт.

В гостином зале стоял рояль. Привезли они его сами или это собственность хозяев – не знаю. Бренд «Айхенвальд» на нём ничего не говорил – их музыкальные инструменты были лучшими в Германии.

– Роберт, как я рада, что ты пришёл, – кричала Марлен, спускаясь по лестнице, и своим криком оживляла весь дом. – Что бы ты хотел услышать? Шопен? Кун? Или Керубини?

– Кого ты хочешь, – очарованно ответил я.

Она улыбнулась, села за рояль и заполнила холодную тишину дома музыкой. Она играла живую, весёлую мелодию Керубини из его Сонат. Играла она хорошо, лишь изредка поглядывая на меня, а я смотрел на неё, полностью отдавшись, и думал, что моё долгое одиночество стоило того, чтобы в итоге встретить такого человека. Я не знал сколько времени прошло, да это и не было важным – впервые в жизни я не думал о прошлом, не спешил вперёд, а достиг гармонии с временем. Марлен стала олицетворением моей жизненной эпохи, она управляла моим восприятием реальности и времени.

Мы виделись каждый день и гуляли после школы, беседуя по несколько часов. Всё предыдущее перестало иметь значения после этого. Ни равнодушие одноклассников, ни школа, ни воспоминания – ничего теперь не имело надо мной власти, кроме Марлен. Я посвящал ей свои рисунки, даже начал писать стихи.

Доверился я ей очень быстро. Я тогда совершенно не думал о последствиях такого доверия и просто плыл по течению чувств. Так я впервые влюбился.

Вот, что я ещё помню. В конце апреля мы гуляли по лесу, я рассказывал о мечтах и будущем, она мило улыбалась и поддерживала меня.

– Когда вырастем, будем много путешествовать, – заявил я.

– Конечно, Роберт, – мило отвечала она.

– Мы увидим Рим, Лиссабон, Мадрид – все города, какие захочешь.

– Не переношу жару, мне от неё становится плохо…

– Мне тоже, – вспомнил я. – Ну тогда Скандинавия!

– Замечательно! Всегда хотела в Норвегию.

– А я на Фарерские острова.

– Где это?

– Между Исландией и Шотландией.

– Так отдалённо…

– Мне нравится.

– Хорошо, Роберт. Тогда поедем на Фарерские острова, – засмеялась Марлен.

Мы вышли на опушку леса, где-то пела птица, в высокой траве были слышны насекомые и шуршала мышь, а может и ящерица. Мы шли молча, наслаждаясь тихой музыкой лесной жизни, а ветер, как скрипач зачинал оркестр. Как же я хотел, чтобы этот момент не кончался, думал я, почему моя жизнь не может состоять только из красивого леса и Марлен.

– Роберт, спасибо тебе, – сказала она, – если бы не ты, то моё пребывание в Крауфенбурге было бы невероятно скучным. А ты… ты потрясающий, ты мой первый друг.

Вместо ответа, я крепко сжал её в объятиях. Время снова остановилось для меня, мы стояли долго, пока снова не прозвучал гром. Тогда мы бросились обратно и чуть не потерялись, но благо я хорошо знал местность. Когда ливень кончился, и его заменил лёгкий дождик, мы пошли спокойно, мокрые, но счастливые, взявшись за руки и шутя, что дождь нас преследует. Нельзя было описать моего счастья, я просто хотел быть с ней всегда. Уж это моя черта – когда я влюбляюсь, то мне больше никто не нужен, только она, и пускай весь мир горит, но с ней я буду в безопасности.

– Однажды, в каком-то из городов, в котором мы пребывали, меня спросили, откуда я, – сказала Марлен. – И я совершенно растерялась, представляешь, Роберт?

Я кивнул.

– Совершенно не представляю, Марлен.

– Я не знаю, откуда я, – она засмеялась. – Знаю только, что родилась в Ганновере, но там пробыла только пять месяцев; мои детские воспоминания разбросаны по всей Германии. Я видела разное, я знаю разное, но я не знаю себя, не знаю, откуда я. Роберт, ты счастливый человек. Ты знаешь, где твой дом.

Мы шли по вечернему Крауфенбургу, фонари освещали скамейки, на которых сидели группы друзей. Это был приятный майский вечер, теплый ветер время от времени напоминал о себе, в каком-то кафе играл джаз, в переулке играли на гитаре, а вокруг собралась толпа, образовавшая полукруг, и внутри него танцевала.

– А мне кажется, что счастливая – ты, – бросил я. – Ты видела разное, ты знаешь разное, у тебя богатый кругозор. Я думаю, что окружая себя разным, мы лучше познаем себя.

– Это неправда, – расстроенно ответила она. – Возможно, мой кругозор действительно богат, но в этом богатстве я запуталась: если я знаю, то знаю поверхностно, словно турист, приехавший в страну на пару месяцев и познавший только самые популярные ситуации, не поняв их природы. Я прожила в Брауншвейге три месяца, но толком ничего не могу сказать об этом красивом городе. А ведь сколько в нём может быть интересных людей!

– Почему же ты не выяснила это за те три месяца?

– Не успела. И так всегда: только выдохну после предыдущего, освоюсь, как мы снова отправляемся в новый город.

– А отец? Разве он успевает познать город как следует?

– Удивительно, но да…

В шуме улицы послышалась скрипка. Я замер, выясняя место источника музыки. Выяснив, я рванул, схватив за руку Марлен.

– Куда ты бежишь?

– А ты не слышишь?

– Что? О чем ты?

Только когда мы очевидно близко подошли к музыке, она поняла, что я имел в виду.

– Скрипка? – пренебрежительно спросила она.

– Да!

– Мы неслись, пробираясь через толпы людей, только ради скрипки?

– Да…

Она собиралась уйти, но я взял её за локоть, развернул к себе лицом и вопросительно посмотрел.

– Что? – спросила она.

– Ты же человек музыки! Разве тебя не трогает эта скрипка?

– Я человек высокой музыки, – в её голосе послышалась нотка высокомерия. – Я выступала в одних из лучших залах Германии, в Париже и Риме!

– Какое отношение это имеет к этой прекрасной скрипке, которая разрезала гундящий шум улицы и обратила её в большую музыкальную шкатулку?

– Не говори ерунды и не романтизируй попрошайничество. Я знаю, что такое настоящее искусство.

Я ничего не ответил, глубоко спрятав свою обиду. Я посмотрел на скрипача: его глаза были закрыты, а рука плавно летала из стороны в сторону, он играл «Адажиетто» Малера из пятой симфонии. С каждой минутой людей становилось больше вокруг него, они смотрели и даже не перешёптывались. Я огляделся и обнаружил, что Марлен ушла. Но мне не стало грустно, я не бросился её искать – я был обижен её словами. Неужели она правда считает так, неужели она правда не видит красоты в этом уличном, но талантливом музыканте? Она не видит красоты в простом, подумал я. Вот почему ей не удавалось понять красоты, живя в разных городах. Она окружена только роскошным, из-за этого не может оценить простой искренности. Я думал об этом, смотря в пустоту маленькой площади, где уже собралась целая туча народу. Внезапно скрипач перестал играть – и площадь заполнили громкие аплодисменты. Аплодировали люди рядом и вдалеке, жители ближайших домов выглядывали из окон и аплодировали. Казалось, аплодировал весь город, и я, пробудившись от своих размышлений, тоже начал аплодировать, затем посмотрел на скрипача: он неподвижно стоял, медленно оглядывая аплодирующих ему людей. Я видел, как в его зелёных глазах отражался жёлтый свет фонарей, как его рот замер в скромной улыбке. Марлен никогда не услышит таких аплодисментов, выступая в самых лучших залах мира, подумал я. Через полчаса маленькая площадь опустела, и я пошёл домой.

На следующий день я получил от Марлен письмо.

Мой хороший Роберт, не обижайся на меня за вчерашнее. И прости, что ушла, ничего не сказав. Ты лучше приходи к нам сегодня вечером: я покажу тебе коллекцию картин отца, а потом приедут гости – и будет концерт.

Остаток дня я провёл бесцельно блуждая по улицам. Моросил дождь, и под ногами хлюпали лужи. Я забыл о вчерашних размышлениях о Марлен и ждал лишь вечера. Я решил, что хочу показать ей свои рисунки. Рисунки, которые я никому никогда не показывал, но именно они были для меня самыми ценными и сокровенными, то, что я ценил как плод моего внутреннего мира.

Неизвестно, как я очутился на окраине Крафенбурга и брел по какой-то улочке. Замедлил шаги, оглянулся – и понял, что не знаю, где точно нахожусь. Улочка была пустынной. Вокруг ни души.

Вечером, когда я уже направлялся к Айхенвальдам, не знаю отчего, словно под впечатлением от случайно возникшей в голове картины Ван Гога, я решил купить букет подсолнухов. И когда я дарил их, Марлен обрадовалась, но в её глазах увидел, что они ей не понравились. Я не придал этому большое значение. Под мышкой я держал папку с рисунками.

– Проходи, Роберт, некоторые гости уже приехали, но мы начнем через час, а пока я покажу тебе картины отца.

– Подожди, Марлен. Я хотел бы показать тебе свои рисунки.

Я заметил, как ее глаза на мгновение изменились, стали прозрачными и холодными. Это я уже не мог просто так отпустить: я был чуток на такие вещи. Если я чувствую холод от близкого мне человека, я больше не могу ни о чём думать, кроме как о возможных его причинах. Как правило, я никогда не угадываю – моё волнующееся сознание будто обходит настоящее положение вещей и цепляется лишь за самые простые и гнетущие мысли.

– Хорошо, Роберт, – сказала она через мгновение, снова просияв.

Ладно, подумал я, просто показалось, глупо накручивать себя. Она не пригласила бы меня, если бы что-то было не так.

Стоит отметить, что само мероприятие показа своего искусства для меня было особенно волнительным. Дело в том, что моё искусство намного больше я, чем мои размышления о себе. То есть я бы мог часами объяснять свои противоречия настоящему другу, рассказывать о своих самых сокровенных мыслях и мечтах, но я бы не осмелился показать ему своё искусство, что является мной в абсолюте, а значит его демонстрация – это демонстрация полной, ничем не скрытой души.

И всё же это произошло с Марлен, и я приоткрыл завесу своих творческих тайн. В папке у меня были акварели, рисунки тушью, тетради с эскизами. Мы сидели у неё в комнате, я рассказывал, объяснял и чувствовал, что что-то сломалось, я не понимал что, и это выворачивало меня изнутри.

– Это я написал ровно за год до нашей с тобой встречи, – рассказывал я, подчёркивая свою дотошную к датам память.

– Класс, – отвечала она, но я больше не слышал в её голосе нотки восторга и интереса, как раньше.

– Тебе не интересно?

– Очень интересно.

Конечно, что она ещё могла ответить, подумал я.

– Ну вот и всё, – через какое-то время сказал я и закрыл папку. Я увидел, как она оживилась и вскочила.

– Отлично, теперь пойдем.

И мы пошли.

Она хвасталась картинами художников-друзей её отца, хотя хвасталась она скорее тем, что они выставляются в галереях Лондона, Парижа и Рима, а эти картины они получили в подарок.

– Никто не видел эти картины, – подчёркивала она. Я равнодушно кивал.

Затем мы пошли к гостям, собравшимся в большом зале. Марлен что-то рассказывала о них, но я не слушал. Гости пришли в хороших костюмах, я тоже был в хорошей рубашке, но всё же не так элегантен, как они. В любом случае, и этому я не придавал большое значение. Я колебался и не знал, хочу ли я уйти или остаться. Я подошёл к окну и рассматривал внутренний двор. Там работал фонтан, деревья и кусты стояли в ряд, образуя стены, тропинка из идеального кирпича вела к беседке.

– Ну где ты пропадаешь? – подошла Марлен. – Найди себе место, или ты не хочешь услышать, как я играю? – она шутливо-серьёзно смотрела на меня.

Я сказал, что в этом не может быть и сомнений, и пошел в зал. Гости сами по себе были шумные. Пётр Айхенвальд общался со всеми, часто меняя собеседников. Неужели он правда успевает, о чем-то поговорить с ними, подумал я. Он только здоровается, перекидывается парой фраз и уходит, но все остаются довольны, удивлялся я. Стулья в зале были расставлены как в театре. Я сел с краю, но скоро пришла Марлен и сказала, не быть таким кротким – и мы сели вместе по центру. Вместе. Меня поражала и бросало в холод её противоречивость. Как человек может одновременно и тянутся к другому, и отвергать его.

Скоро сели все, и рядом с роялем стал скрипач. Я узнал в нём того самого скрипача, который играл на улице. Что он делает здесь? В этом доме он никогда не получит таких аплодисментов, которые получил вчера. Он был во фраке, а его глаза серьёзно и сосредоточенно оглядывали все вокруг. Он поклонился и начал играть «Зиму» Вивальди. Играл он хорошо, но его скрипка не звучала так, как звучала вчера на улице. Сухо, лишь педантично издавала звук. Я посмотрел на Марлен. Она сияла, наслаждалась мелодией. Я возмутился про себя, но не хотел думать об этом. Когда «Зима» закончилась, Марлен поднялась, вышла, поклонилась скрипачу – тот поклонился в ответ – и села за рояль, и вместе они начали играть неизвестную мелодию. Знал бы скрипач, что она говорила о нём вчера, подумал я.

В перерыве я вышел на крыльцо. Мне было не по себе, я не понимал такого лицемерия.

На улице слегка морозило, и мне скоро стало холодно.

– Роберт, куда ты убежал? Я тебя обыскалась, – своим милым и чарующим голосом говорила она.

– Это тот же самый скрипач, которого мы вчера видели на улице, – бросил я.

– И что? – без нотки сомнения и колебания спросила она.

– Вчера ты назвала его попрошайкой, а сегодня смотришь чуть ли не влюблёнными глазами и играешь вместе.

– Но ведь мы играем не на улице.

– А в чём разница?

– Большая. Вчера его слушали люди с улицы, а сегодня важные гости.

Меня кинуло в дрожь от такого высокомерия.

– Нет, Марлен. Искусству всё равно, кто на него смотрит. Важно – кто исполняет.

– Но если на искусство никто не будет смотреть, то оно ничего не будет стоить, это будет не искусство.

– Это будет самое чистое искусство, – противостоял я. – Искусство, которому все равно, кто смотрит, самое чистое и искреннее, оно делается не для того, чтобы на него смотрели, но чтобы оно было, существовало.

– Но ведь именно зритель способен наделить произведение искусство новым смыслом, позволить расцвести и придумать новое.

На мгновение я задумался: в чём-то она была права.

– Мы говорим уже о других вещах, Марлен. То, что ты делаешь – лицемерие по отношению к скрипачу.

Она ничего не ответила, лишь обняла мою руку, опустила голову на плечо и минуту молчала, затем подняла голову и поцеловала меня в щеку. Я успокоился и перестал о чем-либо думать.

– Не нужно злиться, Роберт. Хорошо, что ты пришёл, мне было бы одиноко без тебя. Посмотри, какой вечер, как фонари горят, мы вместе, разве это не хорошо?

– Хорошо, – тихо сказал я.

– Вот видишь, – она снова опустила голову мне на плечо. Я повернул голову и почувствовал запах её волос.

Больше я ничего не помню.

Через несколько дней после этого, по-моему, второго июня, мы с её родителями были на выставке Альфреда Бухгольца – знаменитого во всей Европе коллекционера и владельца галерей. В нашем маленьком Крауфенбурге он, конечно, не появился, поэтому мы поехали во Франкфурт. Впервые я покинул родной город и сразу оказался на большой выставке. Там висели работы Каспара Давида Фридриха, Рембрандта, Дега. Я был поражён величиной картин, которые раньше видел только в мелких репродукциях.

После выставки Айхенвальдов пригласили на банкет, и я пошел с ними. Полвечера я ходил в окружении богачей, а когда увидел Бухгольца, то поразился его величественной фигурой, умным и глубоким взглядом. Он общался с отцом Марлен, и я случайно подслушал, что через неделю они уезжают.

К моему удивлению, Марлен не говорила мне об этом раньше, может, она не знала, оправдал я, но она также не говорила, куда они переезжают.

«Появились дела, вынуждены уехать» – единственное объяснение, которое я от неё получил, но сказанное таким холодным тонов, будто я причина всех её несчастий.

Последнюю неделю мы почти не общались. Она не выходила, а дворецкий, который уже собрал вещи, говорил, что «госпожа занята отъездом». Я не мог объяснить себе её такого поведения, и мне становилось плохо от этого.

Прощальной встречи у нас не было. Она уехала незаметно и, как я понял позже, раньше запланированного. В тот день, когда я узнал, меня знобило, болела голова, а вечером поднялась температура. Я не мог поверить, но ещё больше я не мог понять, почему она не попрощалась. Больной и взволнованный я лежал в своей комнате, вспоминая нашу первую встречу.

На следующий день я получил письмо – то самое необходимое объяснение. Я надеялся узнать, что это была просто глупая шутка и что она, назвав новый адрес, ждёт меня. Но письмо гласило другое:

Привет, Роберт!

Я нарочно не говорила тебе, куда мы уезжаем. Хочу сказать спасибо за проведённое время в Крауфенбурге – мне было бы очень одиноко без тебя, а одиночества, ты знаешь, я не выношу.

Мы больше не увидимся, Роберт. Я быстро поняла, кто ты в обществе и какое значение я для тебя имею и пользовалась этим.

Поначалу мне было тебя жаль – никто не понимает, бедный мальчик-художник, чьё увлечение никого не трогает. Но позже жалость переросла в презрение. Ты слишком сложный, со своими наивными идеями и надеждами. Однако, по правде говоря, порой, твоя мечтательность меня забавляла. Оттого и блестящие, смотрящие на тебя глаза, которые ты так часто принимал за заинтересованные или влюбленные, но они еле сдерживались от смеха.

Тебя никто не поймёт, Роберт Крамер. А твои картинки никому не будут нужны.

Adiós para siempre,

Марлен

Я поверил человеку, отдал ему большую часть себя, а её растоптали, порезали и сожгли. Что теперь думать? Меня обманули или это я жил в обмане собственных иллюзий? Не знаю. Не знаю, как и то, чему верить теперь. Я спрятался в себя, в свой панцирь и пообещал себе больше никому не доверять и не открывать своей искренней и хрупкой души.

Эта перемена отразилась и на моем искусстве. Из-за потрясения я рассуждал искусственно – без чувств, но и без рассудка, а как-то интуитивно, словно во сне, который забудешь, пробудившись. Во мне как в художнике больше не было души. Теперь я писал не признания, а просто деревья с небом. В тот момент я поставил себе цель стать известным художником, будто назло Марлен и думал, что стандартные, незамысловатые сюжеты, популярным стилем приведут меня к этому.

Единственным моим надёжным светом в тот период были родители, чьё воспитание сделало из меня любознательного, мыслящего и постоянно к чему-то стремящегося человека. Я правда дорожил ими, ценил каждое их слово поддержки, но в то время даже они не могли вернуть меня в чувства. Я понимал, что должен это сам осознать, своими действиями и собственными решениями.

Не легко было даже поверить в поступок Марлен. Я помнил лишь хорошее, думал о прошлом каждый день, вспоминал её чарующие слова и игру на рояле. Размышления о прошлом сводили меня с ума. Но это были уже не те воспоминания, которые я с трепетом проигрывал в голове и мысленно отмечал в календаре. Это было прошлое, с которым приходилось бороться. И борьба шла бы легче, если бы я ненавидел, но я не мог. Моя доброта не позволяла её презирать.

В ночь после письма мне приснился сон. Я находился в незнакомом месте, старом городе, во сне он казался чёрно-белым. Кроме меня там никого не было, точнее на тот момент я думал так, на самом деле люди окружали меня повсюду, но скрывались от меня. Я шёл по улицам, и где-то послышалась музыка, такая красивая, гармоничная. Я сразу начал искать, прислушиваться, бегать по безлюдным улицам, и когда я наконец нашел и открыл дверь, за которой скрывалась мелодия, то всё сразу стихло, словно мое присутствие разрушило эту одинокую магию музыки, которая не желала быть услышанной, но которая хотела звучать и свободно витать в воздухе без слушателей. Теперь на полу пустой тёмной комнаты лежала книга без имени и автора. Я открыл первую страницу, но она была на неизвестном мне языке. В надежде найти хотя бы что-то понятное, я листал, но не нашёл ничего, что мог бы понять. Тогда я бросил книгу и уже собирался уйти, но когда я обернулся, то на пороге стоял силуэт. Лица я не разобрал, но, казалось, у него его и не было.

– Как смело, Крамер, ты бросаешь то, что не можешь понять, – сказал силуэт.

Он подобрал книгу, отряхнул и протянул мне. Теперь на обложке было написано: «Жизнеописание Роберта Крамера». Тогда я снова открыл её, но страницы на этот раз оказались пустыми.

– Что это значит… – спросил я, но вместо ответа силуэт толкнул меня, и я упал в образовавшуюся за мной пропасть.

Теперь я находился в огромном цветущем парке, наполненном разными животными и птицами. Ветер волновал деревья, и в его движениях я угадал намерение указывать мне путь. Я следовал подсказкам пока не услышал голос, зовущий меня. Тогда я предпочел ветру голос и поменял маршрут. И хотя голос становился громче, он не стал человеком, а продолжал витать в воздухе.

– Давай сыграем в прятки, Роберт, – сказал голос и накрыл мои глаза повязкой.

– Зачем повязка? – спросил я.

– Так интереснее, – смеясь, ответил голос, и я не стал сопротивляться.

Не стоит и упоминания, что искать голос закрытыми глазами в бескрайнем парке бессмысленно и безуспешно изначально, но всё же я шёл за ним, искал и не осознавал обреченного моего положения и даже каким-то образом наслаждался этим.

Спустя некоторое время игры голос устал и захотел избавиться от меня. Будучи с завязанными глазами, я даже и не догадывался о его намерениях. Подведя меня к очередной пропасти, голос сказал: «Ты можешь больше не искать меня, без меня тебе будет лучше». Я не понимал этих слов и даже не успел ничего ответить, как голос толкнул меня в пропасть.