Все мои дороги ведут к тебе

Часть I. ИСХОД

Сердце человека обдумывает свой путь,

но Господь управляет шествием его.

Притч. 16,9.

Затравленный и прижатый к стене кот превращается в тигра.

Мигель де Сервантес

Лето 1913 года, Бакинская губерния

1.

Абшерон1 млел под знойным солнцем, вдаваясь угловатым берегом в Каспий. Вдоль дорог, что опутывали полуостров по сухой высушенной солнцем земле, встречались редкие кусты орешника и терновника, чья листва была покрыта толстым слоем дорожной пыли. И лишь в низинах меж гор, где журчали мелководные быстрые и звонкие речушки, да в садах татских деревушек и вилл Абшерона, где приятная прохлада волновала взмокшее тело, можно было ощутить истинное блаженство, расположившись в тени душистых сосен и цветущего жасмина. В старых каменных селениях от жары спасали узкие улочки, погруженные в тень высоких выжженных на солнце стен. В огромном, стремительно разраставшемся Баку спасения не было вовсе.

Раскаленный воздух подрагивал, и усталый взгляд едва замечал размытые фигуры обеспеченных мужчин в европейских костюмах, татов2 в местных шальварах и арахчынах3, стариков в длинных зипунах и папахах. Босые в длинных рубашонках дети, пожалуй, единственные, кто не замечал палящего солнца. Они разбегались, словно бисер, от чересчур бдительных торговцев, взбираясь на высокие стены, и оттуда вели свое наблюдение за старым, изнывавшим от жары городом. Значительно реже можно было встретить дам с непокрытым лицом да местных таток, с ног до головы, укутанных в свои одеяния. Первые выходили ближе к вечеру, совершая променад по городским бульварам и паркам в сопровождении подруг или кавалеров, а вторые и вовсе редко показывали нос на улицы города, ведя бесконечную рутинную домашнюю работу.

На площадях и базарах, в запутанных кварталах там и сям прохожего поджидали суетливые брадобреи, бренчали о черепки гончары, громко зазывали торговцы рыбы, фруктов, чая, риса и прочего. Горланили разносчики газет, ловко разливали воду по сосудам продавцы воды, – куда же без них? А безжалостное бакинское солнце обжигало дыхание, липкая плоть прилипала к одежде. От того кто-то прятался в тени, кто-то кутался в шерстяные накидки, кто-то изрядно обмахивал себя, чем придется, надеясь поймать живительную прохладу.

Дела, дела, дела заставляли жителей покидать прохладу домашних залов, выходить на ступенчатые не мощеные улицы Баку, которые порой имели самый неприглядный вид: при северном или южном ветре вся пыль дорог вздымалась верх и не могла осесть неделями. Если же шел дождь, то грязь доходила кое-где до колена, а во все возможные ухабы и выбоины набиралась грязная вода, отчего порой улицу пройти было просто невозможно. В такие дни на центральных улицах, вблизи банков и крупных пассажей, дежурили проворные амбалы, которые за неплохие барыши шустро переносили пешеходов через раскисшие дороги. Но дожди летом здесь были большой редкостью.

В Баку рабочий день начинался рано, а заканчивался поздно. В начале ХХ века этот когда-то провинциальный восточный город вдруг стал крупным финансовым и промышленным центром Южного Кавказа. Город, казалось, стремился наверстать упущенное, угнаться за стремительно набиравшим бег временем. Здесь умудрялись уживаться беки и ранджбары4, владельцы предприятий и муздуры5, шииты и сунниты, евреи, православные, протестанты и молокане6 и прочие. К началу ХХ века численность города стремительно росла, темпы миграции были несравнимы с другими городами Российской империи. А потому здесь смешивались народы и национальности, традиции и культуры, языки и говоры. Город разрастался, поглощая ближайшие селения, образуя царство с центром в Баку. Здесь сосуществовали гимназии и хамамы7, заводы и армия безработных, жандармерия и революционные кружки, мечети и синагоги, церкви и различные общины, общественные организации и секты.

Сюда со всего Азербайджана везли хлопок и пшеницу, овец и лошадей, древесину, нефть и металлы, рыбу, фрукты и многое другое. Так долго дремавший, живший, словно в спячке, многовековый город пробудился, когда нашлись те, кто стал добывать тысячелетиями накапливавшуюся в недрах земли священную огненную жидкость – нефть. Применявшаяся тысячелетиями в качестве культового огня зороастрийцев, она стала топливом для машин. Культ огня уступил место культу денег, всесильная сила огня оказалась беспомощной перед всепроникающей человеческой жадностью. И город, через который шла продажа черного золота, очнулся и пробудился. Он впитывал в себя все новое, стремительно менялся, старое уступало место европейскому, русскому, подчас ломаясь, а иногда причудливо трансформируясь. Новый статус нефтяной столицы России заставлял город и его жителей вращаться в совершенно новом безумном ритме.

Баку усиливал свои тиски, ускоряя обороты благодаря все новым и новым инвестициям. Иностранцы, наводнившие Баку, меняли до неузнаваемости старый средневековый, традиционно мусульманский, с особой культурой и неспешным укладом, город. Он наряжался в русские и английские вывески и диковинные сооружениями промышленной эпохи. Нефтедобыча и ее переработка сделали надолго главной достопримечательностью Баку нефтяные промыслы. Трапецевидные вышки покрывали значительную его часть, словно игольчатый панцирь диковинного змея. Как в свое время золото и серебро, теперь искали нефть – повсюду, долго и упорно. И кто находил, становился сразу богачом.

Крупнейшие скважины богатейшего и, кажется, неисчерпаемого месторождения Абшерона и перерабатывающие предприятия Баку могли похвастать лучшей техникой. Дешевая рабочая сила и жажда наживы привлекали сюда всех, кто мог вложить в эту индустрию, позволяя выколачивать невероятную прибыль. Лишь небольшая часть местной национальной элиты купалась в роскоши, большая же часть местного населения проживала в крошечных деревнях и селах и влачила скромное существование. Здесь процветали крупные нефтяные монополии Нобелей и Ротшильдов. Они производили керосин, мазут и прочие продукты нефтепереработки, а неумолимая статистка вещала, что здесь добывалась половина мировой нефти! Разраставшийся промышленный город привлекал сюда людей со всех сторон: ехали русские и европейцы, пешком пробирались через границу персы из Южного Азербайджана и Ирана, сюда же шли местные таты8 из окраин в поисках работы. И персы, и таты – босые и малограмотные – в поисках лучшей доли оставляли далеко на родине жен и детей. Они сидели вдоль дорог в надежде найти заработок, и многие были обречены так и не найти его и сгинуть как пыль, что в Баку покрывала толстым слоем все вокруг.

А город на Каспии жил и работал, привыкая к своему новому статусу. В Баку – июнь 1913 года. Во всем Абшероне цветут цветы, морской раскаленный воздух подрагивает. Редкий ветерок нагонит облачко на глубокое небо.

О, если бы вы захотели отправиться сюда с целью разбогатеть, вам пришлось бы несладко: всей плотью слиться с этим городом, влюбиться в него, посвятить ему всю свою жизнь. Необходимо соответствовать месту, в котором живешь. В Баку можно было стать богачом. Но для этого надо было отказаться от отдыха и сна, от любимой уютной гостиной. Постоянно быть в курсе всех новостей, носиться по городу: от биржи к банку, от офиса к адвокату, от управляющего к конкуренту, – знать все и действовать, торговаться и платить, неделями не видеть семью и отказывать себе в покое и отдыхе. О, сумасшедшая жизнь! Не сами ли мы тебя устраиваем!?

Обычно к полудню деловые встречи и работа с документами сменялись для Павла Ивановича Кадашева «Фантазией» – одной из многочисленных бань Баку. Только там, предавшись пару и воде, можно было отвлечься от суеты делового мира. Здесь, как только попадал в огромный роскошный вестибюль с фонтанами и бассейном, сразу чувствовалась прохлада. Но самое главное – в «Фантазии» можно было уединиться в отельный номер. После раскаленных улиц города это было истинным блаженством! Здесь, под смачные шлепки толстого волосатого банщика, который лупил по-настоящему, по-русски, от души своими можжевеловыми вениками, можно было и соснуть с часок, понабраться сил. А уж затем возвращаться к этой адовой суете большого промышленного города.

Обычно день его был расписан до мелочей. Рано утром в понедельник он добирался в свою контору к 9.00, работал с бумагами и последними новостями. К 11.30 отправлялся в баню, потом обедал в одном из городских ресторанов, где часто параллельно происходили встречи с партнерами, а затем возвращался в контору. Часам к 18.00 добирался до скромных апартаментов на Николаевской улице, где за газетой, бумагами или письмами коротал свои одинокие рабочие вечера. По пятницам, устав от городской суеты и делового мира, он часам к пяти вечера садился в свой фаэтон9 и отправлялся, наконец, в сторонуМардакяна10, домой, к семье в Майское.

Вот и в этот жаркий июньский день посещение спасительной бани было совершено заблаговременно. А за обедом его ждало одно важное и приятное событие, после которого Кадашев собирался сразу отправиться домой.

– Трогай! – сказал вполне любезно Кадашев, посвежевший и отдохнувший после "Фантазии", усаживаясь в фаэтон. Коляска качнулась и, набирая ход, понеслась от Биржевой улицы в сторону Александровской набережной. Эту дорогу он особенно любил, она впечатляла своими претенциозными зданиями и всем своим видом демонстрировала богатство и власть. Здесь размещались лучшие дома города: губернаторская квартира, здание Общественного собрания, где он был частым гостем, изящные беседки, торговые ряды с самыми разнообразными товарами, где Кадашев всегда прикупал кое-какой подарочек для жены, а также новый великолепный бульвар из двух аллей. Но главное – здесь был прекрасный вид на пристани и качавшиеся на волнах грузовые и пассажирские суда – все то, что так любил Кадашев. Отсюда фаэтон сворачивал на Михайловскую – лучшую, пожалуй, в городе. Она была вымощена асфальтом, а потому на ней дышалось свободнее, чем где бы то ни было. Потом въезжал на Ольгинскую, привычно бросал взгляд на двухэтажный красного кирпича дом – редакцию зятя, фыркал и отворачивался в сторону, наблюдая, как коляска проносилась мимо Парапета.

Неделя подходила к концу. Усталость этих дней давала себя знать, но его ждала встреча с недавним деловым партнером в ресторане “Гранд-Отель”. Павел Иванович ждал от него вестей несколько месяцев. Человек, с которым была назначена встреча, восхищал и пугал Кадашева одновременно. Их совместное дело, о котором они сговорились еще зимой 1911 года, сулило Павлу Ивановичу очередной доходный проект. И эта мысль грела, ой, как грела его душу. Весть о приезде столь долгожданного гостя поднимала настроение. И периодически Кадашев похлопывал себя по внутреннему карману жилетки, где лежало письмо, полученное на прошлой неделе. Письмо это обнадеживало, а потому стоило ему закрыть глаза, как возбужденное воображение рисовало приятные картинки: вот он, некогда сын крепостного крестьянина, Ваньки Кадаша, становится ни много ни мало совладельцем крупнейшей транспортной компании в России и владельцем золотодобывающей компании…

Сидя в коляске, Кадашев задумчиво смотрел в окно. Усталый мозг перебирал события уходящей недели: деньги, зернистая рожа подлеца-адвоката, толстый банщик с черными бровями, поддающий пар в парной…А потом всплыла родная гостиная, и лицо Кати, Катерины Муратовны…Да, обед, деловой разговор, а потом – домой, домой, в Майское, хоть пару дней побыть со всей семьей!

На его лице появилось что-то нежное, довольное, даже счастливое. И вот перед нами высокий крупный мужчина шестидесяти лет. Тучный живот и мощная шея не мешали ему быть довольно шустрым. Ничего не выражавший еще минуту назад взгляд серых глаз теперь потеплел и повеселел. Слегка посеребренная шевелюра, немного курчавая, придавала ему солидность. Черная шляпа покоилась на колене. Темно-коричневый костюм-тройка в еле заметную черную клетку сидел отменно, ну, если не считать большой живот, который здорово выпирал. Добавьте к этому властное лицо, крупный нос, глубоко посаженные глаза и тонкие губы, которые чаще всего самодовольно усмехались. Это был человек, сделавший себя сам. После долгих лет скитаний, лишений крестьянской доли, он поймал удачу за хвост и превратился в успешного промышленника Баку.

«Довольный индюк, в баню ходил, а я тут прей на жаре», – думал про себя извозчик, щуплый с клочковатой черной бородой Петрос. Он передернул плечами, погоняя хозяйскую лошадь. По его лицу струился пот, собираясь на лбу и стекая за пазуху белой хлопковой рубахи. Он нервно смахивал капли со лба запястьем, мастерски удерживая кнут.

Средних лет, с мелкими суетливыми и пронырливыми глазками удин11 Петрос, или Петька, как звал его Кадашев на русский манер, многим был обязан Павлу Ивановичу, но предпочитал об этом не вспоминать. Павел Иванович уже много раз грозился содрать с него шкуру или уволить и по миру пустить, но отходил и прощал. Не его жалел, а поначалу бабу его, а потом и ребятишек. Петрос был заносчив, вспыльчив и не слишком прилежен, при любом случае, только капля попадала в рот, грозил «пятым годом»12 и посылал проклятия на голову хозяина-буржуя. В выходные кучера лучше было не трогать: он пил много и неумело, гонял детей, или валялся, не помня себя. Хотя на утро новой недели всегда был готов, лошадь накормлена, начищена – грех жаловаться. Жена его, то ли армянка, то ли удинка, давно утопилась, а детей – малого Мехака, или Мишаню, да дочку Аруську – взяла под свое крыло жена Павла Ивановича, Катерина Муратовна. Они были сыты, при деле и здоровы. Почему он держал его? Да Бог его знает, – сам себе нередко отвечал Кадашев. Бросить, как собаку, не мог, детей было жалко, да и грех, как-никак. Вроде как дал работу, дал кров, так и ответственность какая-то за него теперь появилась.

А вообще-то Кадашев был уверен, что люди делятся на слабаков и сильных. Он откровенно презирал своего кучера, потому что видел – слаб он. Сам-то Кадашев считал, что есть у него такое право – презирать слабых, потому что сам всю жизнь доказывал: человек может многое, только надо упорно биться и рвать всех и вся, кто стоит у тебя на пути. За свою жизнь Кадашеву пришлось многое пережить. Был он из бедной крепостной семьи Костромской губернии. Скудные урожаи толкали семью заниматься промыслами. Зимой с отцом отходничал, работал и плотником, и рыболовом. Когда отменили крепость, ему было всего одиннадцать. Лет пять они с отцом пытались подзаработать на Волге: рыбачили, помогали разгружать баржи, таскали тяжелые тюки с товарами. А когда ему исполнилось шестнадцать, ушел из дома. У матери с отцом остались еще два сына, а потому совесть его была чиста. Братья были работящими, покладистыми, на них можно было родителей оставить. А его манила новая жизнь. Мать с отцом покорились, держать не стали. Помнил, как мать тихо крестила его и украдкой вытирала слезы. Он подался на старую баржу помощником. Делал все: и плотничал, и пробоины латал, и капитану куртку штопал. А когда подкопил деньжат, отправился дальше, в Москву.

Она манит всех возможностями и богатством. В Москве сотни тысяч людей сходятся и расходятся ежедневно. Здесь он также нанялся помощником на грузовое судно, ходил по Оке, Волге, добирался до Дона. А к двадцати пяти годам купил свою первую гусянку13 и сам стал возить грузы. Получив огромный опыт в речных перевозках, он быстро находил заказчиков. Небольшие артели с радостью нанимали его, желая сэкономить. Суденышко было маленькое, широкое и плоское, нужна была сноровка, чтоб его загрузить и разгрузить, но у него неплохо получалось.

Однако, вскоре Кадашев осознал: хочешь разбогатеть, надо идти к морю. Его манил Каспий. Рассказам о сказочном Востоке и несметных богатствах шахов он не особо верил, но понимал, что там иная жизнь. Как раз в конце XIX века в Баку было организовано Товарищество нефтяного производства братьев Нобель. Конечно, Павел Иванович тогда не особо понимал, в чем заключалась специфика их фирмы, но он видел, как растет их производство, как увеличиваются их отгрузки. Их империя разрасталась с невероятной скоростью, к середине 1880-х Нобели производили керосин, мазут, соляровое и смазочное масло, и если поначалу они гнали это все на запад через арендованные суда, то вскоре и транспортировку нефти взяли в свои руки.

Он жаждал денег и готов был рискнуть. Продав три своих баркаса, непригодных для морских перевозок, на свой страх и риск отправился в Баку. Здесь, имея приличную сумму от продажи своих судов, он вложился в акции Нобелей и открыл свою небольшую транспортную фирму, которую назвал в честь матери «Надежда». Акции приносили неплохой доход, но и транспортная компания разрасталась. Кроме пароходов наливного типа, использовавшихся для транспортировки нефти из Баку в Астрахань, он осуществлял и пассажирские перевозки по Каспию. Объемы производства в Баку росли, а потому росла необходимость в транспортных услугах.

Кадашев умел сходиться с нужными людьми. Он приобрел важных партнеров и среди англичан, и немцев, и среди местных беков и промышленников. Особенно много нужных связей появилось после женитьбы на дочери генерала Ашаева Мурат-бека. Будучи потомственным дворянином, Мурат-Бек был человеком уважаемым, к тому же блестяще показал себя на службе в армии. Но земли его богатства не приносили. Занятый военным делом, семью Мурат-Бек не мог обеспечить высоким доходом. В общем, партия с Кадашевым – на тот момент уже весьма обеспеченным человеком в Баку – хоть и претила взглядам и принципам Мурат-Бека, но для единственной дочери он хотел надежного мужа, способного обеспечить ее всем необходимым. К тому же Мурат-Бек давно принял православие, а потому брак дочери с местными беками-мусульманами не рассматривался. Для Кадашева это был очень выгодный брак: он стал вхож в знатные дома Бакинской губернии, что, безусловно, помогло делам Павла Ивановича.

В благодарность своему тестю, Кадашев купил современный бельгийский пассажирский пароход. Отделка кают и ресторана стоила Кадашеву целого состояния. Но пароход «Ашаев» стал одним из лучших пассажирских пароходов на Каспии. Наиболее влиятельные и богатые люди Баку и окрестностей предпочитали поездку в его комфортных каютах с возможностью прогуляться по широким палубам, любуясь морем и наслаждаясь свежим морским бризом, нежели изнывать от жары в железнодорожных вагонах. Однако у этого парохода была печальная история. Спустя восемь лет, в 1906-м, во время революционных беспорядков бакинских рабочих пароход «Ашаев» был подожжен и затоплен. К счастью, если можно так сказать, Мурат-Бек к этому времени уже умер и не видел, как судно с его родовым именем погибло.

Самого Кадашева тогда не было в Баку, он был приглашен на Совет съездов представителей промышленности и торговли в Петербург. Бушевавшая по всей стране революция требовала принятия мер по скорейшему выходу из сложившегося политического и экономического кризиса. Вернувшись домой и узнав о трагедии с пароходом, Павел Иванович осознал, насколько благополучие может быть шатким. На съезде обсуждался вопрос прав рабочих и их положения. И, надо сказать, Кадашев, сам вышедший из низов, прекрасно понимал, чем может обернуться отчаяние мужиков. А потому по приезду в Баку он собрал своих служащих и рабочих, обслуживавших баржи и пароходы, и предложил разработать и подписать совместный протокол, закрепивший условия труда и гарантии работникам в случае увечья, болезни или гибели…

2.

Фаэтон остановился. Кадашев качнулся и проснулся. Приехали. Из окна был виден роскошный двухэтажный особняк, выходивший окнами и балконами на Парапет, Ольгинскую и Милютинскую улицы. Здесь, в довольно бойком месте, размещалось сразу несколько доходных домов, соперничавших между собой роскошью апартаментов и кухней. Гостиница «Гранд-Отель» с рестораном пользовалась особой популярностью среди известных и богатых гостей города. Приятная мелодия раздавалась с первого этажа.

– Вот ведь, задремал, а, – Кадашев потряс головой, пытаясь взбодриться, и ткнул Петьку в плечо. – Ты что, околицами, что ли ехал? Уморил меня совсем, осел!

Петрос что-то буркнул, но Кадашев, несмотря на приличный живот и вес, ловко соскочил с коляски и направился в ресторан, опираясь на черную трость с массивным набалдашником.

В ресторане было свежо и прохладно, изрядно работали вентиляторы. Белые скатерти на круглых столах, роскошь зала, отделанного светлым деревом, который сочетал европейский стиль и элементы Востока, приятные ароматы еды, гул приглушенных голосов гостей заведения – атмосфера, которая располагала к приему пищи и обсуждению важных вопросов.

Осведомившись о своем партнере у официанта – невысокого русского в форме кремового цвета и фартуке цвета шоколада, Павел Иванович прошел в зал, где вскоре оказался перед своим недавним знакомым.

Вполоборота ко входу, а потому не замечая Кадашева, сидел, закинув нога на ногу, высокий, атлетически сложенный господин лет тридцати. Он читал местную газету «Каспий», небрежно откинувшись на спинку стула и немного покачивая ногой в модном черном ботинке. Лицо его, загорелое, с глубоко посаженными глазами и прямым правильной формы носом, обрамляла аккуратная бородка, что немного добавляло ему возраста. Элегантный костюм-двойка серого цвета отлично сидел, пиджак был расстегнут, под ним – белая рубашка с отложным воротником, перетянутым серым галстуком. В целом, подумал Кадашев, дамы, наверное, считают его привлекательным. На Кадашева, как и на многих людей (это Павел Иванович заметил еще позапрошлой зимой, во время их знакомства) он производил приятное впечатление. Наблюдать за ним было довольно интересно, пока он этого не видел, увлекшись статьей. Это был Никита Васильевич Шацкий, владелец транспортной компании в Царицыне, акционер Русско-Азиатского банка и золотодобывающих приисков в Сибири.

Кадашев негромко кашлянул. Черт, он всегда испытывал неловкость, когда ему приходилось первым начинать беседу.

– Добрый день, дорогой Никита Васильевич, – сказал он, наблюдая, как его недавний знакомый не спеша поднял темно-карие глаза и прямо посмотрел на него с едва заметной улыбкой, опуская газету. – Долго ли ждете?

– Добрый день, любезный Павел Иванович! Не волнуйтесь. Я так соскучился по городской суете и прессе, что мне в радость было вас подождать, – голос его был густой, приятный, он, в отличие от многих в Баку, говорил бегло, а не нараспев, что выдавало в нем приезжего с севера. Он отложил газету и жестом позвал официанта, одновременно говоря, приглашая Павла Ивановича сесть: – Прошу вас. И с нетерпением жду ваших рекомендаций по поводу местной кухни.

Усевшись в мягкое кресло с красивыми подлокотниками, Павел Иванович отметил, как проворно подскочил официант. “Значит, – пролетела мысль, – щедр на чаевые. Главное, чтобы не был транжирой”, – снова пронеслось в голове. От этих мыслей Кадашев внимательно и несколько озабоченно взглянул на своего собеседника. Впрочем, он далек был от желания слишком углубляться в кладовые чьей-то души, его больше волновали условия сделки. Взяв на себя ответственность, он быстро распорядился на счет блюд. И пока официант заискивающе склонялся и улыбался сквозь тонкие черные усики, ловко записывая в крошечный блокнотик, Шацкий, улыбаясь, спросил:

– Как ваши дела, Павел Иванович?

– Идут, идут, – проронил Кадашев, наливая воды в стакан. – Вы можете видеть, как кипит жизнь в Баку. А, стало быть, у деловых людей забот невпроворот.

– О, да, – усмехнулся Шацкий, – кипит так, словно тысячи чертей поджаривают одну огромную сковороду… Честно говоря, жара здесь просто страшная. А от нефтевышек и моря не видно. Это, пожалуй, самое большое разочарование. Я был поражен тем, как берег устлан скелетами уродливых конструкций: мосты, коммуникации, пирсы, нефтекачки. Да еще эта пыль – бррр… – он поежился и снова насмешливо произнес: – А я-то думал накупаться вволю.

“К чему это он клонит? Город как город, не лучше и не хуже других, наверное,” – Кадашев заметил, что уже пару секунд постукивает по столу пальцами. Все-таки этот господин вызывал странные чувства. С одной стороны, Кадашева привлекали его молодость и энергичность. Но с другой, эта же молодость и его солидный капитал, да и немалый опыт в транспортном деле и золотодобыче вызывали определенное восхищение и даже странную робость. Рядом с ним никак нельзя было упасть в грязь лицом. А ведь образования и знаний Павлу Ивановичу весьма не хватало. Все это время их нехватку он компенсировал громадным жизненным опытом, и все-таки страшно боялся облажаться, показав свое невежество.

Однако, пытаясь не показывать своей неуверенности, Кадашев убрал пальцы со стола и произнес, пытаясь говорить также слегка вальяжно и деловито:

– Помилуйте, но как же без этого? – он энергично потер руки. – Сегодня Баку – крупнейший поставщик нефти и ее продуктов не только в России, но и во всей Европе. Без того, что здесь производится, промышленность многих стран просто встанет. Как же быть? Приходится чем-то жертвовать.

– Да, к несчастью для Баку, – Никита Васильевич снова усмехнулся. – Здесь добывают то, что нужно слишком многим, а в жертву приносится многовековый город со своим укладом и бытом. К сожалению, мы совершенно не готовы понять истину, дорогой Павел Иванович, что разрушить хрупкий древний мир просто, а вот восстановить его и сохранить даже со всеми миллиардами, что отсюда выкачиваются, будет нелегко…Э, вы бывали в Риме? – спросил он вдруг.

– Бывал, – удивленный вопросом, Кадашев кивнул, снова отпивая воды, и, невольно усмехнувшись, продолжил с легким раздражением: – Пару лет тому назад ездили с супругой. Ничего особенного. Я устал ходить по всем этим развалинам. Супруга извела меня совсем: то ей Колизей, то ей соборы какие-то подавай. А там все не по-нашему. Даже молятся по-другому. И попов этих – тьма. По мне, так бездельники одни. Я все переживал, как тут дела. Признаться, не любитель я всех этих праздных путешествий. Поглазеть, поохать, поахать. Не понимаю этого.

Шацкий насмешливо улыбнулся, покачивая ногой в модном ботинке.

– Ну, даже если так, мою мысль вы поймете. Так вот, представьте, если в округе Рима найдут залежи нефти? – Кадашев усмехнулся, уловив его мысль, и невольно кивнул, когда Шацкий добавил: – Человеческая жадность и жестокость способна уничтожить все, не моргнув даже перед собственной историей. От Рима просто ничего не останется.

– Ну, стоит только радоваться, что этого до сих пор не произошло. А все-таки Баку становится лучше. И мы, местные заводчики, премного этому способствуем. Вот, недавно, нашими общими усилиями был открыт бульвар на Набережной, – Кадашев, пытаясь развернуть разговор в более позитивное русло, показал в сторону, где за стенами ресторана простирался живописный бульвар. При этом сам он слегка вспыхнул, не то от жары, не то от собственных слов, говоря: – Да и ваш покорный слуга считает своим долгом помогать местному училищу. Вот недавно мы с супругой передали в дар им книги, да ссужал пару раз им на ремонт крыши и канализации. Ну, а то, что нет университета, по мне, так время придет, и будет. Негоже гнать лошадей.

Шацкий с улыбкой кивнул, все так и продолжая сидеть откинувшись на спинку стула и покачивая ногой.

– Не принимайте на свой счет, дорогой Павел Иванович. Согласен, в этой части Баку поистине хорошо, Набережная приятно удивила меня. Слышал, что городу обещают провести воду и сделать городские купальни? На это хотелось бы посмотреть.

Кадашев согласно покивал и озадаченноотозвался:

– Вода – это истинная проблема, Никита Васильевич. Вопрос трудно решаемый, несколько проектов рассматривались Думой, и вроде работы уже идут. А сколько денег уже вложено! – он присвистнул и развел руками. – А воз и ныне там!

– Ну, как же, дорогой мой Павел Иванович, чем больше каравай, тем больше едоков.

Кадашев согласно кивнул.

Наконец, стол заставили яствами: в центре на овальном блюде стоял запеченный осетр, политый маслом, в отдельной тарелке – ароматный аджапсандал14 с белым репчатым луком, кориандром и базиликом, бараний люля горкой в два ряда лежал на плоской тарелке и источал невероятный запах. Тут же стоял графин с гранатовым соком и бутылка Мадраса. Еда была изумительная, а потому собеседники на несколько минут были заняты исключительно пищей.

После очередной порции люляШацкий, наконец, заговорил:

– Чертовски вкусно! Я, признаться, соскучился по хорошей пищи. Сами понимаете, в глухих лесах не до излишеств. Кого удалось поймать, того и съел, – он усмехнулся сам над собой, весьма умело орудуя ножом и вилкой, что выдавало в нем человека из благородных. Отметив это, Кадашев невольно передернул шеей. Ничего, и не с такими господами приходилось дела иметь. Между тем, совершенно не замечая некоторого напряжения в Кадашеве, Никита Васильевич весьма любезно продолжал: – Как ваша семья? Как имение?

Взгляд Кадашева потеплел при упоминании о семье, и не без удовольствия он отозвался:

– Благодарю за участие, дорогой Никита Васильевич. Все своим чередом и молитвами моей милой женушки. Майское – рай на земле… Жду не дождусь отправиться домой, а то ведь здесь, правда, дышать нечем. Фабрики и заводы работают сутки напролет. Но ведь кто-то должен работать и давать стране топливо, хлопок, шелк, металл. Вы много путешествуете, Никита Васильевич, вот и про Рим рассуждаете. Неужели в Европах лучше? – Кадашев смачно облизал большой палец после съеденного осетра и в упор посмотрел на Шацкого.

– Да, как вам сказать, дорогой Павел Иванович? Я, правда, много, где бывал. Многое меня удивило и даже восхитило. Но, стоит где-то подзадержаться, невольно начинаешь подмечать и уродливые трубы, и вышки, и цистерны, и вздыбленную почву, изрытую в поисках руд и нефти.

– Ну, это, знаете, как в чужом доме. Вроде все хорошо, потчуют тебя и угощают, а все равно подмечаешь, что крыльцо отошло, дверь скрипит, крыша течет, да мясо пересолено, – посмеялся Кадашев, держа перед собой сочный люля, с которого жир с соком аппетитно капал на белую фарфоровую тарелку. – И невольно радуешься, что это чужой дом, не так ли?

– Пожалуй, – Никита улыбнулся, накладывая в тарелку аджапсандал. – С другой стороны, Павел Иванович, в своем доме иногда годами ходишь и не подмечаешь, что крыльцо отошло, да дверь скрипит. Мы в своем дому вообще ничего не замечаем. Ни миллионов безграмотных, ни недостроенных дорог, ни глухих деревень, где люд совершенно дикий и дремучий. И это наш дом, не чей-то! – он усмехнулся. – Недавно читал в одном журнале статью, посвященную трехсотлетию нашей династии. Так там, среди прочего пафоса, сказано, что Россия стоит на первом месте в Европе по рождаемости. Как вам? – Кадашев одобрительно кивнул, а Никита усмехнулся и добавил: – Но только там не сказано, что из родившихся, половина и до пятилетнего возраста не доживает. Видите ли, если сопоставить отчеты наших земств, а мне доводилось с ними познакомиться, так мы и по детской смертности в лидерах. А почему? Да потому что, поверьте на слово, чуть дальше от крупных городов, там и не слыхивали про врачей и медицину.

– Помилуйте, Никита Васильевич, – снова произнес Кадашев с некоторым недовольством, – есть проблемы, конечно, но все решается посильными способами. Все-таки Россия-матушка велика и сильна, как никогда!

– Да, велика Россия, да только порядка в ней нет, – Никита Шацкий отодвинул в сторону пустую тарелку и, беря бокал с вином, добавил, глядя на Кадашева: – Сильна, говорите? Не знаю. По мне, так сила и тяжесть далеко одно и то же. А наша страна скорее тяжела, как огромный тяжеловесный поезд с гружеными под завязку вагонами, и несется на всех парах, сотрясая землю. Да только команды в кабине нет! Несется сама себе, не зная куда. И горе ей, если команда не найдется. Без толкового машиниста улетит под откос, и мало никому не покажется.

– Что-то вы, Никита Васильевич, больно резки в своих суждениях. Вы же часто бываете в столице. Да и, помнится мне, в свое время были знакомы с его сиятельством Петром Аркадьевичем15, успокой, Господи, его душу, – Кадашев набожно перекрестился. – Не уж все так безнадежно?

Шацкий неопределенно повел головой, отпивая вино.

– Петра Аркадьевича знал хорошо, даже подумывал согласиться на его предложение поступить на службу в ведомство путей сообщения. Но Бог уберег, – он усмехнулся. – Что хорошего в этой столице? Пожил я там, в студенческие годы. Климат паршивый, что через одного все чахоткой маются, и все эти чахоточные в конторы пытаются пробиться. И неважно, что за контора, неважно, каким делом заниматься, лишь бы место было посолиднее, да посытнее. В итоге – серость, непроходимая, чудовищная безынициативность. Все, что их заботит, как бы выслужиться…Нет уж, я много раз себя поблагодарил, что не пошел на службу в ведомство. Скорбно видеть, как уважаемые, приличные люди начинают изменять сами себе, – он снова усмехнулся, взглянув на Кадашева. – И все же Россия сильна своими людьми, среди которых есть весьма толковые и предприимчивые лица. Взять хотя бы вас, Павел Иванович. Но ведь и вы здесь, а не там, – он кивком показал наверх. – Почему? – он вопросительно смотрел на Кадашева несколько секунд.

На его вопрос Павел Иванович скептически пожал плечами и произнес:

– Так стар я уже в политику лезть…Там нужны люди молодые, смышленые, образованные, как раз такие, как вы, Никита Васильевич, – он для убедительности кивнул, внимательно глядя на собеседника, который в ответ снова усмехнулся.

– Молодые, смышленые и образованные, говорите? Где же они? А я вам скажу, везде, только не там! Потому что для многих это вопрос совести: либо ты за Родину, либо ты за государеву службу.

Кадашев нахмурился, подаваясь слегка вперед, в упор уставившись на Шацкого, и спросил:

– Что-то я в толк не возьму, к чему вы клоните, Никита Васильевич. Разве государство и Родина разные вещи? По мне так это вещи неделимые.

Шацкий насмешливо взглянул на Кадашева, откидываясь на спинку стула.

– В самом деле? Вы уверены в этом? Возьмем вас. Давеча, позапрошлой зимой, Павел Иванович, вы мне рассказывали, как семья ваша, крестьянская, лямку тянула изо всех сил, чтобы выжить. Как вы с малолетства на баржах да пирсах спину надрывали, чтобы матери с отцом помочь. Так кто же вас в такие условия загнал? Родина? Нет, государева власть! Она же, слава богу, даровала вам свободу. Да только потом ей же показалось, что слишком много дала, надо бы часть забрать обратно, например, волостные сходы и право принимать в учебные заведения детей крестьян. Что, не так? Власть – это люди, обычно мало обеспокоенные судьбой Родины, чаще их волнует только карьера и личные перспективы. К несчастью, их становится все больше и больше.

Кадашев поежился, очевидно, испытывая неловкость за напоминание о его прежнем статусе, а еще с досадой почувствовал, что разговор еще дальше ушел от вопроса сделки. И начав заметно нервничать, он потер мясистый нос, откидываясь на спинку кресла, и как бы невзначай произнес:

– Ну, знаете, власть есть везде…Разве что в глухом лесу от нее можно скрыться.

– В точку! – и Шацкий неожиданно рассмеялся, покачивая ногой. – Я предпочитаю свободомыслие и чистую совесть, поэтому для меня один путь – обратно в Сибирь, где государевых людей в разы меньше, а свободу ощущаешь всей грудью, – он насмешливо взглянул на Кадашева, который с этими словами удивленно приподнял брови и чуть подался вперед, слегка склонив голову. А Никита улыбнулся ему, продолжая: – Знаете, там свой порядок, естественный и нерушимый. Горы-махины, чистейший воздух, который хочется глотать, глотать, грудью вдыхать, ощущая сладковатый хвойный привкус. А какая там тишина!…Живая, поющая тишина леса, когда кроны шепчут где-то очень-очень высоко, что и глазу не видно, а стволы качаются и слегка потрескивают, словно говорят с тобой. Там даже мыслишь иначе, масштабнее, что ли. Конечно, там гнус полчищами, лезет во все щели, в глаза, нос, уши, – спасу нет. Но, мое убеждение, именно это и спасает этот край от нас, людей. И от государевых рук тоже.

– В вашем голосе слышна ностальгия, – заметил Кадашев, искренне не понимая, как комфорт и роскошь местных бань и ресторанов можно променять на дикие леса тайги. Он-то за свою жизнь нахлебался этого, увольте! – Не уж, правда, хотите вернуться?

– Не то слово, Павел Иванович! Если все сложится, я останусь там навсегда, – Никита снова рассмеялся, как бы заканчивая разговор, и вдруг заговорил уже иным голосом на иную тему: – Ну, расскажите же о своей семье! Все-таки я такой крюк сделал, приехал в ваши земли. Интересно, чем же вы тут живете, Павел Иванович?

Кадашев готов был поклясться, что живое участие видел в его глазах. С чего бы, интересно, этого молодого, весьма энергичного господина могла интересовать его семья? Кадашеву чертовски хотелось обсудить дело, хотя и беседы о семье доставляли определенное удовольствие. А потому, не желая выказывать излишнего интереса, не переставая наблюдать за собеседником, Павел Иванович, расположившись удобнее в кресле, сказал:

– У нас, Никита Васильевич, нынче большое событие. Наконец, вся семья соберется в Майском. Почитай четыре года не виделись, с Машиной свадьбы. А тут и Мурат получил позволение приехать из Эревана, и Алексей приезжает из Петербурга, ну, и дочери – все до одной соберутся.

– Ага, значит, птенцы возвращаются в гнездо? – Шацкий улыбнулся, неторопливо пригубив вино. – Что за повод, дорогой Павел Иванович?

– Повод замечательный. Наша младшенькая, Александра, успешно окончила Тифлисский институт благородных девиц и, наконец, вернулась домой. В воскресенье ей исполняется восемнадцать, – не без удовольствия произнес Кадашев, тоже подлив вина.

Никита приподнял в знак поздравления бокал.

– Ну, это действительно замечательный повод. Вас можно поздравить, Павел Иванович, вы счастливый семьянин, – он улыбнулся. – С такими, как вы, заманчиво иметь дело. Вы внушаете доверие.

Павел Иванович почувствовал, как кровь его горячеет от выпитого. На жаре да после хорошей еды его потихоньку начинало развозить. Сильно взмокнув, он слегка потрепал ворот рубашки, чтобы ощутить прохладу, и, боясь в конец потерять самообладание, подозвал официанта и снова попросил воды. Осушив стакан, он принялся обмахивать себя шляпой и спросил, стараясь вызвать собеседника на откровенность:

– Ну, а вы, Никита Васильевич, не собираетесь жениться? Возраст-то самое то.

Шацкий сидел, удобно расположившись в кресле, покачивая ногой. На вопрос Кадашева он довольно скептически произнес:

– Я – вольный казак, сегодня здесь, завтра – за тридевять земель. Какая же жена такое потерпит? А рогоносцем ходить – увольте. И потом, в холостяцкой жизни много плюсов. Можно с головой отдаться работе и ничьих не разбивать надежд.

– Ну, а как же увлечения, а? – Кадашев хитро прищурился. – Барышни-то ведь попадаются хорошенькие? Неужели не тянет создать семью, детишек, пустить, так сказать, корни?

Шацкий неопределенно пожал плечами.

– Ну, знаете, Павел Иванович, пожалуй, пускать корни мне еще рановато, а на счет увлечений, поверьте, есть довольно женщин без этих брачных предрассудков. Меня такой вариант вполне устраивает.

Кадашев покачал головой, мол, молодость, на что Шацкий насмешливо улыбнулся.

– Дело, конечно, ваше, Никита Васильевич, как говорится, личное, – проронил по-отечески со знанием дела Кадашев. – Да только все ваши капиталы с собой вы не унесете, а вот для семьи – самое то. У меня пятеро детей. Пятеро! Но, кажется, будь моя воля, я бы и десять завел, – он невольно рассмеялся, чувствуя, как поплыла его голова от вина и при мысли о детях. – Но сейчас вот уже внуки пошли. По мне, так только ради этого и стоит так вкалывать. А? – он вопросительно посмотрел на Шацкого, который все также улыбался.

– Вы сейчас говорите ровным счетом, как моя матушка, – Никита Васильевич тоже отозвался смехом, показывая белые зубы. – Я не спорю, хорошая семья – это надежный тыл. Но ведь, абы кого в жены-то не возьмешь! Да и не готов я добровольно надевать на себя кандалы и подрезать собственные крылья. Я слишком ценю свою свободу. Да и род моей деятельности не позволяет остепениться. Я волен выбирать любую из дорог, что лежат предо мной, и это чувство не сравнится ни с чем. Меня привлекает все новое и неизведанное, ведь я – искатель, а тут – жена! – он комично округлил глаза, произнося последнее слово, и снова рассмеялся, наблюдая за тем, как Кадашев покачивал седоватой головой, внимательно слушая. – Вы и сами должны понимать, что, ежели я женюсь, кто же будет двигать наш проект?

– Да, пожалуй, для нашего проекта семья действительно станет обузой. Прости, Господи! – Павел Иванович снова набожно перекрестился. – И все же только ради своей семьи я и готов рисковать и начинать новый проект. Кстати, вы мне дали понять, что ваша экспедиция имела успех? – проронил Кадашев, как бы, между прочим, тихо радуясь тому, как ловко это у него получилось: вроде бы и просто поддержал разговор, не желая проявлять лишнюю заинтересованность. Ведь в разговорах о делах, он давно это понял, надо скрывать свои желания, иначе цена вопроса может резко подрасти.

– Ага, Павел Иванович, – подтрунивающе рассмеялся Шацкий. – Признайтесь, вас распирает любопытство?

Взглянув на него искоса, Кадашев несколько прищурился, столкнувшись с прямым, веселым взглядом. И ему вдруг показалось, что он наконец-то все понял. Этому молодому г-ну просто нравилось терзать его, испытывая терпение. Но зачем? Что за игры?

Тем временем Никита Васильевич, по-прежнему насмешливо улыбаясь, неторопливо достал толстую сигару, поднес к носу и с наслаждением втянул в себя ее аромат. Взглянув на Кадашева, он слегка кивнул, как бы предлагая тому угоститься, но Кадашев не курил. Он лишь терпеливо наблюдал за тем, как его собеседник достал спички и, зажав сигару между зубов, проворно ее зажег. Закончив с манипуляциями и откинувшись на спинку стула, он несколько минут просто с наслаждением курил…

Кадашев почувствовал, что начинает нервничать. Молчание затягивалось. Что бы это могло означать? Он невольно глянул в сторону, отыскивая непонятно кого, просто чтобы чем-то себя занять, но не найдя ничего интересного, несколько озабоченно взглянул на Шацкого.

Тот уже в упор смотрел на него, выпуская дым в сторону, держа сигару меж двух пальцев.

– Ваше письмо у меня, и я готов прояснить кое-какие детали, – сказал как можно спокойнее Павел Иванович. Будучи человеком простым и с трудом усваивая, как вести эти светские разговоры, он начал уставать от ходьбы вокруг да около. – Вы написали, что у вас ко мне есть выгодное предложение, не так ли? – Кадашев невольно прикоснулся рукой к карману жилетки, где все еще покоилось письмо. Вот же оно, доказательство!

Шацкий, улыбаясь, смотрел на него, облокотившись на стол.

– Ваше терпение достойно уважения, любезный Павел Иванович, – произнес он, слегка уважительно кивнув, отчего Кадашев невольно поежился, поняв, что все это было неспроста. А Никита вдруг довольно улыбнулся и, зажав сигару меж пальцев, поднял толстую папку с бумагами с соседнего стула и протянул Кадашеву. – Ну, что ж, о деле, так о деле. Не буду больше вас мучить. В нашем деле терпение – первейшее качество. Итак, здесь, дорогой Павел Иванович, полный отчет по проведенной экспедиции. Два года в Сибири, два года там, где русская речь – экзотика. Нами изучены породы на территории Южной Сибири, севернее Байкала. Это – копия, оригинал отчета в Русском географическом обществе. Ознакомьтесь с отчетом до воскресенья и дайте мне знать окончательный ответ. В конце я изложил все свои требования к партнеру. И еще: хотите быть моим компаньоном, воздержитесь от махинаций и вранья, я этого не потерплю. Расставим точки над «I»: вас интересует выгода, меня – в том числе научная и практическая сторона вопроса. Я связываю с этим месторождением большие надежды. Согласитесь, одно дело развивать и использовать уже имеющиеся рудники и прииски, а совсем другое – найти собственное месторождение, стоять у истоков его освоения…

Трансформация была впечатляющая! Кадашев смотрел на Шацкого и удивлялся, как он стал серьезен, какая уверенная сила слышалась в его голосе! Только теперь Кадашев смог во всей красе представить этого молодого господина в роли искателя. В его словах чувствовалась уверенность, а это вызывало уважение и доверие. Кадашеву показалось, что Шацкий не просто воодушевлен, он словно был влюблен в эту идею. Может быть, поэтому он так долго томил Павла Ивановича? Так долго не хотел делиться своим открытием, наслаждаясь доступным только ему знанием?

Тем временем Шацкий затушил остатки сигары в хрустальной пепельнице в виде головы фантастического дракона и пригласил официанта для расчета, после чего пригласил Кадашева подняться в свой номер.

Любопытство и волнение распирало Павла Ивановича, когда они поднялись на второй этаж и свернули направо по коридору гостиницы «Гранд-Отель». Войдя в просторный, с дорогой массивной мебелью и высоким окном номер, Кадашев первое, что увидел – большой овальный стол. Он стоял посреди комнаты, у самого окна, и был завален различными бумагами, поверх которых лежала внушительного размера карта. Шацкий, закрыв дверь и быстро пройдя к столу, ловкими движениями утяжелил края карты чашкой с фруктами и пепельницей, затем взглянул на мало что понимавшего Кадашева и с азартом показал на какую-то обведенную территорию на карте.

Кадашев приблизился вплотную. Не имея сколько-нибудь серьезного образования, уж тем более не разбиравшегося в чертежах, но столько лет занимаясь транспортировками, он интуитивно понимал карты и навигационные схемы. А потому старая, повидавшая виды карта внушала ему уважение. Многие обозначения на ней были беспардонно исправлены или дополнены где-то карандашом, где-то пером. Однако он видел одинаковые в нескольких местах обозначения круга, закрашенного на половину, и догадался – это все известные золотые прииски на территории огромной Сибири!

Шацкий водил пальцем по карте и говорил. Его слова медом растекались по сознанию Павла Ивановича, заставляя сердце старого транспортника стучать то приглушенно, то учащенно:

– Вот, Павел Иванович, поглядите сюда. Это и есть Южная Сибирь. Это Ныгирь… Здесь много исправлений, потому что в экспедиции было много географов. Сами понимаете, край огромен и малоизучен… Эта территория – настоящая сокровищница. На востоке, вот здесь, уже ведется добыча алмазов, западнее – золото Витима и чуть восточнее – Алдана. Кроме того, здесь возможна добыча угля… Ну, как вам?

– Ну, а вы? Вы-то что нашли? – не удержался Кадашев и вопросительно посмотрел на Никиту.

Шацкий подтрунивающее рассмеялся.

– Экий вы азартный человек, батенька! Но это даже неплохо. Любопытно встретить человека вашего положения и возраста, способного еще чем-то увлекаться…

– Оставим комплементы, Никита Васильевич. Меня интересует золото!

– О, да! Эта вечная, нетленная материя, – он усмехнулся, наблюдая за Кадашевым. Но тот не смотрел на него, а пытливо изучал карту.

Шацкий скинул пиджак, растянул галстук, ослабляя ворот рубахи, и сел в кресло, говоря на ходу:

– Дорогой Павел Иванович, организованная по моему ходатайству экспедиция, в которой формально участвовали и вы, нашла неизвестное прежде месторождение золота. Да, да! Это сенсация, но сенсация до поры до времени. Отметка на карте – ничто, если нет разработок. А вблизи – непроходимая тайга, горы и почти полное безлюдье. Но, уверен, дело того стоит. По самым приблизительным прогнозам, это десяток тонн золота россыпью и ни один десяток тонн рудных месторождений. Правда, на разработку, и только на разрешение разработок в этом районе уйдут месяцы и тысячи рублей. Однозначно государство поддержит проект, в обмен на определенный процент от добычи. Но это только, когда уже все будет сделано и золото начнет добываться. На начальной же стадии все затраты лягут на наши плечи, а это море средств и море времени…Рискнете ли вы начинать эту затею? Только представьте, как это далеко отсюда, от Майского и вашей семьи. Поэтому, предлагаю вам все взвесить и подумать хорошенько до воскресенья. Не хотелось бы, чтобы мой проект разочаровал вас, потому что это, повторюсь, дело не одного года…

– Не грешите, Никита Васильевич, – нетерпеливо произнес Кадашев, потирая руки. – Чего бы мне это ни стоило, дело должно быть сделано! – он тоже сел и несколько потеребил ворот рубашки, стараясь, чтобы хоть сколько-то свежего воздуха проникло к взмокшей плоти. Было жарко, а может, это возбуждение от слов Шацкого бросило его в жар? Потом он рукой провел по отметке на карте предполагаемого нового месторождения и произнес: – Да, время – потрясающая штука! Мой отец и вздохнуть не мог спокойно, всю жизнь был крепостным, за похвалу считал, коли барин велит ему лично лошадь запрячь. А я…Эх-ма! Это что же значит? Коли все удастся, то прииск может носить и мое имя? «Товарищество Шацкий и Кадашев», а? Или просто «Кадашев», коли вы не претендуете на выгоду, как вам? – он просиял, его суровое и грубое лицо наполнилось восторгом, казалось, что он сейчас запоет. И вдруг спросил: – Никита Васильевич, а вас неужели, правда, больше наука волнует? Или все-таки лукавите на счет выгоды?…

– Ну, выгода лишней-то не будет, – уклончиво ответил Шацкий.–И все-таки важнее создать нечто свое, новое.

– Ну, да, ну, да, – протянул задумчиво Кадашев, и вдруг страшная мысль закралась в душу: а что если…– Один вопрос, Никита Васильевич, вам нужен один партнер или вы с данным предложением еще к кому-то обратились? Все-таки я вложился в эту экспедицию, хотелось бы каких-то гарантий…

Шацкий уловил его напряжение, насмешливо улыбнулся и ответил:

– Вам не о чем волноваться, Павел Иванович. Благодаря вашим средствам экспедиция состоялась. Нет смысла менять лошадей на переправе. Поверьте, дело стоящее, и смысла не вижу на каждом углу трубить о такой находке и наживать себе конкурентов. Когда все срастется и разрешение будет у нас в руках, тогда желающие в виде акционеров сами найдутся. А пока только нужно ваше согласие…Поймите, с вами я ничуть не рискую: без меня вам это дело не провернуть. Но и вы мне нужны: ваши капиталы и опыт в транспортном деле могут стать неплохим подспорьем. Видите ли, мне, скорее всего, придется продать свою фирму или остаться лишь ее акционером, потому что это новое дело займет много времени. А погоня за двумя зайцами меня не устраивает. Мне нужен надежный партнер в транспортном деле. Вместе мы сможем взять под контроль транспортировку от Сибирских земель до Волги. Ну, а вы, занимаясь вашими обычными делами, сможете существенно нарастить свой оборот.

Эти слова Шацкого немного успокоили Кадашева. “Не стоит горячиться,” – все же сказал он сам себе. Стоит все хорошо изучить и обдумать. А еще стоит держать Никиту Шацкого поближе к себе, тем более, здесь, в Баку, где сконцентрированы самые крупные монополии нефтепромышленников. Как бы они не пронюхали о данном проекте!

А потому Павел Иванович улыбнулся довольно ласково и любезно сказал:

– Дорогой Никита Васильевич, вы, верно, очень устали с дороги, а потому приглашаю вас к себе в Майское в качестве гостя. Как я уже сказал, у нас нынче собирается вся семья, и будет знатный прием по случаю рождения Александры Павловны, Сашеньки, как мы ее зовем дома. Вы бы очень почтили нас своим присутствием.

«Катерина Муратовна, конечно, удивится, но дело того стоит», – подумал он про себя.

Никита, наблюдая за ним, лишь отозвался с улыбкой:

– Не беспокойтесь, Павел Иванович. Я неплохо устроился и переезжать к вам не стану, не люблю стеснять людей. И потом, я предпочитаю уединение. Но, если позволите, я с радостью бы познакомился с вашей семьей по случаю дня рождения. Значит, вашей младшей восемнадцать?

– Да, Саше уже восемнадцать, – улыбнулся Кадашев, покачивая седоватой головой, невольно сам удивляясь этому факту. Несколько разомлев после столь волнующего разговора о месторождении и новых перспективах, он уже давно вальяжно развалился в глубоком синем кресле, выставив тучный живот вперед, а по его лицу скользила добродушная довольная улыбка.

– Почему вы учили ее в Тифлисе? Я слышал, что и в Баку есть хорошая гимназия, – мимоходом спросил Шацкий, снова вынимая сигару из кармана пиджака и проходя к раскрытому окну.

– Ну, тут вопрос простой. В Баку довольно велико влияние мусульман. Девицы здесь по-другому воспитываются. И потом, моя благоверная, да и старшие дочери тоже учились в Тифлисе. Катерина Муратовна прямо настаивала. А я, признаться, поначалу, с Олей-то, с трудом на это решился. Ведь заведение-то закрытое, как-то боязно, дочь все-таки. Но в итоге из старших выросли хорошие жены. Вот и Сашу отдали туда в восемь лет. В общем, Никита Васильевич, прекрасный пансион. Я, кстати, уже подыскал для нее очень даже интересный вариант. Надеюсь, и она будет удачно пристроена, – он самодовольно улыбнулся, похлопав себя по животу.

– Не могу не восхищаться вами, дорогой Павел Иванович, – насмешливо отозвался Шацкий, наблюдая за гостем, стоя у окна и выпуская дым на улицу. – Для вас дочери – неплохой капитал.

Павел Иванович, сидя вполоборота, довольно закивал, не замечая его иронию:

– А почему бы и нет, Никита Васильевич? Знаете, в Баку говорят: честь дочери – богатство отца. Коли у меня их три, хочется распорядиться ими с умом. Они – красавицы в мать, отчего же мне не хлопотать, чтобы их поудачнее выдать? Конечно, не все так, как мне хотелось бы. Например, Маша без меня все устроила. Вышла замуж за местного писателя и журналиста. Он хоть и не больно богат, но, как я вижу, вполне уважаемый оказался человек. Опять же связи в его газетенке, рекламка там всякая подешевле. И ребятишек уже двое. Я и уступил… Оля – моя старшая, красавица редкая! Вот на нее смотрю и, не поверите, думаю, как это у меня, бывшего…батрака, такая красавица родилась? Так вот, ее я удачно выдал, нечего и говорить. Она живет в Астрахани, а муж ее – мой хороший партнер, держатель транспортной компании. И семья создалась, и делу – выгода, а? – он довольно подмигнул и достал из кармана пиджака золотые часы на цепочке и присвистнул, взглянув на время. Тут же встал. – Никита Васильевич, беседа с вами была весьма полезна и интересна. Но мне пора идти. Как я уже сказал, в воскресенье в нашем доме состоится большой прием в Сашину честь. Будут весьма уважаемые люди. Прошу вас присоединиться. Если угодно, я с радостью отправлю за вами свой новый фаэтон. Дорога, правда, неблизкая – часа три езды. Но, поверьте, Майское вам понравится.

– Вы меня очень выручите фаэтоном, – Никита двинулся ему навстречу с улыбкой. – Что ж, не стану отказываться от чудесного ужина. Да и общество хорошеньких дам меня, пожалуй, порадует.

– Ну, вот и договорились. Я к ужину изучу ваши бумаги и, думаю, у нас будет время их обсудить.

Подхватив шляпу и сунув папку подмышку, Кадашев откланялся и вышел из номера. Настроение было приподнятое, хотя и несколько возбужденное. Ему не терпелось взяться за отчет…

– Петька, давай-ка к дому, довольно на сегодня. Трогай! – крикнул он уже в коляске и открыл заветную папку.

3.

Мардакян – истинный рай на земле. Разместившись в сорока верстах от центра Бакинской губернии, он связан с нефтяной столицей шоссейной дорогой, а потому в летний период, а также в конце недели дорога эта была довольно оживленной: фаэтоны и казалахи сновали туда и сюда, перемещая людей, товары, снадобья. Он имел особенное расположение: находясь на возвышенности, в удалении от моря, Мардакян утопал в садах роскошных вилл и шато богатейших жителей Северного Азербайджана. Особое расположение обеспечивало селению необычайный климат, знатоки утверждали, что он был схож со средиземноморским. Расположенный на северном побережье Абшеронского полуострова, Мардакян жил своей жизнью вдали от промысловых районов, которые окружали Баку со всех сторон, засоряя берег и море своими отходами. Здесь же все дышало умиротворяющим отдыхом и комфортом. Именно в Мардакянах многие обеспеченные промышленники Баку имели свои загородные дома. Иметь здесь землю было престижно, участки в Мардакянах распродавались как горячие пирожки. Каждый год здесь возникали все новые и новые дворцы, один помпезнее другого, с бассейнами, роскошными парками и глубокими колодцами, наполненными ледяной водой, особенно вкусной в жаркий день. Встречались в Мардакянах и нефтекачки еще давних времен, но с конца XIX века, когда село стало привлекать сюда богачей для обустройства своих вилл, промыслы здесь прекратились. Измученных бакинской пылью и жарой господ тянуло сюда, где солнце было ласковым и теплым, небо бирюзовым и бескрайним, а роскошные сады манили под сень сосен, алычовых и гранатовых деревьев, диковинных пирамидальных тополей и тутовника. Спустившись ниже от села, можно было попасть на чистый песчаный берег Каспия и предаться солнечным ваннам и купанию. Вблизи Мардакян раскинулись там и сям крошечные деревушки и кишлаки, а потому здесь было много местных татов, которые держали различные лавочки. Селение разрасталось стремительно, привлекая сюда все новых и новых жителей, сохраняя причудливый колорит.

На центральной площади, небольшой и пыльной, уставленной лавочками и тюками, коврами и прочей утварью, шла бойкая торговля. Местные таты с черными бородами, в подпоясанных рубахах и разноцветных шальварах оживленно предлагали свои товары всем подряд: и обеспеченным дамам и господам, решившим прогуляться субботним утром, и местным татам и таткам, скупавшим продукты для вечернего плова. Здесь можно было найти практически все. Рыбаки предлагали только выловленную свежайшую рыбу и морских ежей, мясники – отборную парную баранину, бараньи почки, курдюк, тут же лежали говяжьи мозги, бычьи яйца, на толстых железных крюках висели полутуши телят. Чуть поодаль горами лежали налитые медом абрикосы и покрытые белым налетом сливы, в деревянных ящиках громоздился виноград самых разных сортов – и синий, и зеленый, и почти белый, привлекая десятки ос, которые отчаянно пугали дам в широкополых шляпах. Их испуганные вскрики вызывали снисходительный смех босоногих мальчишек в арахчынах, ловко таскавших ящики с виноградом и загорелыми руками с розовыми ногтями накладывавших гроздья спелых ягод в бумажные кули. К изумлению дам, мальчишки отгоняли ос без опаски голыми руками, весьма деловито вышагивая смуглыми ногами меж торговых лавок. Прямо на земле, на длинных растянутых покрывалах, лежали горками пряные травы на любой цвет и вкус, от чего в воздухе чувствовалась дурманившая смесь перцев, шафрана, зиры, кинзы и прочих специй. Здесь же, как колонны, стояли мешки с орехами и сушеной фасолью и бобами. Напротив – торговали головками соленого сыра, домашним творогом, лепешками. Еще дальше, прямо на сухой земле были выставлены глиняные сосуды самой причудливой формы и объема, расшитые ковры, а на них – серебряные изделия, в том числе привезенные из Персии и Турции кинжалы и сабли, турки для кофе, большие и малые серебряные блюда и прочее и прочее. Глаза разбегались от изобилия и окриков торговцев, каждый из которых стремился непременно завладеть вниманием тех, кто ходил вдоль рядов. Кто-то торговался, кто-то складывал приобретенный товар, дамы в широкополых шляпах предусмотрительно прикрывали лица веерами, предоставляя мужчинам решать торговые дела.

У лавки с шелковыми платками диковинной красоты, изготовленных местными мастерицами, стояли два офицера от артиллерии, держа под уздцы лошадей, и оживленно торговались. Один в звании лейтенанта, был высок, могуч, стоял, молча наблюдая. Второй, среднего роста поручик с рыжеватыми усами громко говорил:

– Клянусь богом, этот узор – мне приснился на днях! Я знаю, это знак, вы обязаны мне продать этот платок с хорошей скидкой. Моя матушка будет просто счастлива, – он театрально держал руки на груди и умолял о скидке несговорчивого угрюмого торговца.

Щуплый с темно-охровым лицом тат в серой длинной рубахе, поверх которой была надета синяя безрукавка, упрямо стоял на своей цене, молча мотая головой, на которой сидел, как приклеенный, арыхчын. Поручик суетливо взмахивал руками, потрясая серебряным целковым перед его носом, и то и дело умоляюще поглядывал на своего приятеля. Лейтенант с усмешкой наблюдал за всем этим. Наконец, не выдержал и с ласковой улыбкой сказал торговцу, взглянув на него из-под иссиня-черных бровей:

– Давай, дорогой, не томи нашего гостя, уступи за целковый, – он учтиво поклонился торговцу, приложив руку к сердцу. – С почтением к твоему делу! Уважь Мурат-бека.

Услышав названное имя, торговец вознес руки к небу и несколько раз поклонился, а потом, заглядывая в глаза лейтенанту, несколько раз кивнул и на местном что-то быстро и непонятно заговорил. Руки его проворно сдернули с веревки избранный платок, пару движений – и легчайшая материя изящно сложилась в упругую мягкую стопку, которую торговец также умело завернул в тонкую белую бумагу, перевязав изящной тесьмой.

– С превеликим почтением к внуку уважаемого бека, – с сильным диалектом проговорил торговец и поклонился, протягивая сверток.

– Вот так бы и сразу, – обрадовался поручик и, подхватив сверток, сунул торговцу в ладонь деньги. – Спасибо, дорогой, матушка моя будет счастлива! – не унимался поручик. Но торговец даже не взглянул на него, а с почтением поклонился лейтенанту и произнес:

– Счастья и дней сладких как мед твоей матушке.

Лейтенант коротко поклонился и тут же вскочил на свою темно-гнедую лошадь и повелительно скомандовал:

– Поручик, нам пора!

Поручик сунул под мундир сверток и, широко и довольно улыбаясь, неуклюже раскланявшись, тоже вскочил на своего каштанового жеребца. Оба офицера стремительно промчались по площади, пугая собак и прохожих, мимо гор специй, и устремились в направлении шоссейной дороги.

Оставив позади виллы и домишки, вздымая после себя облака пыли, офицеры несколько сбавили шаг.

– Почему так? Почему мне не уступал, а тебе вмиг уступил, а? – поручик поравнялся с лейтенантом и пристально взглянул на него.

– Русские не умеют торговаться, а потому местные не желают вам уступать. И вообще, надоело смотреть на эту канитель. Мы итак уже задержались, ты еще со своим платком. Что за бабские у тебя привычки? – он с усмешкой посмотрел на друга. – Мимо лавки пройти не можешь.

– Почему бабские? – обиделся поручик. – Это ты, лейтенант, у себя дома, а я тут мало что знаю, вообще-то я еду на именины вашей сестрицы, не могу же я с пустыми руками, а? И вообще, что за Ашаев Мурат-бек? Что за местный бог, от одного имени которого торговец шелковым стал, как этот самый платок? – он похлопал себя по груди, где лежал за мундиром сверток.

– Это мой дед, – спокойно сказал лейтенант. – Бог – не бог, а его имя здесь все знают.

– В его честь тебя назвали? Что ж ты никогда не рассказывал о нем? – поручик с интересом посмотрел на приятеля.

Мурат, старший сын Павла Ивановича и Катерины Муратовны Кадашевых, лейтенант от артиллерии Эреванского полка, высокий, могучий, с черными изогнутыми бровями и прямым острым носом, молча сидел в седле, мерно покачиваясь от монотонного шага. Наконец, сказал:

– Мой дед – известный генерал, воевал в Крымской войне, потом в Русско-Турецкой, был честным и хорошим военным. Что тут сказать еще? Негоже прикрываться именем деда. Сам должен себе имя сделать, – он коротко посмотрел на поручика и вдруг добавил: – Вообще-то я единственный из братьев и сестер, кто его застал в живых. И очень хорошо его помню… Иногда его старое лицо всплывает в моей памяти. Иногда я слышу его голос… – задумчиво сказал Мурат. – Меня назвали в его честь, пожалуй, это огромнаяответственность…А ты, Косыгин, помнишь своего деда? – попытался Мурат шуткой отогнать грустные мысли.

Поручик пожал плечами.

– Не помню, я его не застал. Но вот бабушку помню. Милая была старушка, песни мне пела, когда подвыпьет, некоторые до сих пор за душу берут…Так что же твой дед? Герой?

– Разумеется, герой!Он же горец! – усмехнулся Мурат. – До генерала дослужился…Так, Мишка, вон видишь пригорок? Давай, кто быстрее! Хватит ностальгию разводить! – и Мурат пришпорил свою гнедую, понесся вперед, со смехом оглядываясь на друга.

Косыгин от неожиданности слишком сильно натянул поводья, жеребец его вздыбился. Выругавшись, Косыгин тоже пришпорил его и погнался за приятелем.

Мурат был красив, статен, как все военные, но в нем читалась не просто выправка, а настоящая порода. Рожденный Катериной мальчик был благословлен дедом, старым военачальником, повидавшим ни одну войну. С рождением внука старый вояка стал очень сентиментальным. Поначалу Мурат-Бек недолюбливал Павла Ивановича и терпел его только потому, что финансовые дела самого Ашаева шли из рук вон плохо, а брак с Кадашевым позволил закрыть долги Мурат-Бека, вернуть родовые территории и обеспечить ему и дочери достойную жизнь. Проклятые деньги, как не раз ворчал Ашаев, везде проклятые деньги!

Однако с рождением внука, который был смугл, темен крошечными волосками на голове и имел светлые любопытные глазенки, дед сдался. Ашаев имел только единственную дочь, но как любой джигит, мечтал о сыне. А потому рождение внука преобразило старого генерала. Он мог часами сидеть у его колыбельки, ласково носил его в пеленках на руках и что-то напевал ему на местном татском, тихо посмеиваясь сам над собой. Позднее именно Мурату старый Ашаев завещал имение и свой титул Ашаев Бек.

Мурат знал это, как и то, что отец никогда не держал на старого тестя обиду, даже за передачу Майского не ему, а сыну. Мурат был уверен, что отец в душе понимал старика и тайком молился за его душу, потому что считал, что ему сказочно повезло.

А повезло Кадашеву как минимум трижды. Он познакомился с Катериной, увидев ее вместе с отцом в банке, где они оформляли в очередной раз ссуду под залог Майского. Тогда-то ему и повезло в первый раз, когда он разузнал у своего банкира о скверном положении Ашаевых. Катерина не выходила из его головы. Он впервые влюбился и как настоящий джигит готов был биться за нее. Благо ему было, что предложить старому Беку. Во второй раз ему повезло, когда Катерина, совершенно его не знавшая, но понимавшая, что она – единственная возможность решить проблемы отца, спокойно согласилась стать женой Кадашева. А в третий раз, когда после пары лет совместной жизни у них родился он, Мурат. Нет, не Мурат был чудом, а та перемена, которая произошла с Катей. После рождения сына она вдруг стала нежнее, мягче, добрее к Павлу Ивановичу, словно сын навсегда связал их тонкой, но прочной нитью. Эту невидимую нить Мурат ощущал кожей, чувствовал ее везде в доме, он рос в атмосфере тихой и искренней любви. Сейчас, уже будучи взрослым мужчиной, он начинал понимать, какое это было чудо, что его безродный отец и благородного происхождения матушка так искренне полюбили друг друга.

На Мурата и дед, и родители возлагали большие надежды. Он рос смышленым, активным, все понимали, что дедовская кровь сделает из него прекрасного офицера. К сожалению для отца, Мурат не стал его правой рукой, к его делам Мурат относился спокойно, даже равнодушно. Он не сумел бы и курицу в голодный год продать, не то чтобы возглавить отцовскую компанию. Все понимали, что кровь Мурата была в меньшей степени разбавлена, а со временем, и Мурат это хорошо чувствовал, он все больше и больше становился похожим на деда. Особенно это проявлялось во время службы.

Карьера Мурата продвигалась медленно, потому что карьеризму и интригам он предпочитал военное дело. Во время Русско-Японской войны он был дважды ранен при обороне третьего форта Порта-Артура под командованием старшего офицера артбатареи Али-Ага Шихлинского. Был представлен к награде, получил Георгиевский крест и орден Св. Анны. Долго пролежал в госпитале, где с горечью узнал о поражении и подписании тяжелого для России мира. Новым ударом для него стали беспорядки, начавшиеся еще в январе 1905 года. Лежа в госпитале в Оренбурге, он рвался в столицу. Он не был политиком, не умел врать и изворачиваться, а ценил только чистое и легкое сердце, как это принято на Кавказе. Когда лечение закончилось, ему предложили отправиться на службу в столичный полк, но Мурат отказался, решив отправиться на Кавказ, узнав, что там тоже развернулись революционные беспорядки. Он участвовал в подавлении выступлений, жестко исполнял решения военно-полевых судов и карал солдат, уличенных в поддержке революционных идей. Мурат искренне верил, как и его дед, что Россия держится на самодержавии, что любые попытки изменить ее строй повлекут за собой крах империи, как судно без жесткого и сильного капитана среди волн и скал обречено на гибель.

Этим июньским утром он с другом, поручиком Косыгиным, прибыл на поезде в Баку из Эревана, получив долгожданный отпуск. Лошадей взяли с собой, благо поезд позволял. Мардакян остался позади, а впереди ждал родительский дом.

– Слушай, Косыгин, как бы ты со мной поехал, если бы я тебя в очередной раз не спас от женитьбы, а? – со смехом вдруг сказал Мурат и поглядел на своего приятеля.

Тот надулся театрально и произнес:

– Вот хочешь верь, хочешь не верь, а ведь ты разбил мне сердце. Я ведь по уши был влюблен в ту армяночку.

– Мишка, ты каждую неделю в кого-то влюблен, – захохотал Мурат. – Ты хоть имена-то их запоминаешь?

– Практически всех до одной, – уверенно парировал Косыгин, покручивая рыжеватый ус. – Что поделать, если я просто теряю голову при виде красивой женщины. Что с того? Ты сам-то не теряешь головы от шляпок, тонких талий, ямочек на щечках? – Косыгин мечтательно закинул глаза к небу.

В это время Мурат со смехом постучал кнутом по его голове.

– Голову? Это ты называешь головой? По-моему тобой вовсе не она руководит, а дурная твоя натура! – с этими словами он ткнул ему в живот. – Молчи, даже не отпирайся. А самое главное, заруби себе на носу, – Мурат вдруг перестал улыбаться и строго посмотрел на поручика, умело гарцуя на лошади впереди друга, не давая тому обойти себя. – Я не шучу, Мишка. В доме моих родителей будут мои сестры. Не смей распускать слюни, особенно в отношении Саши. Я с тебя глаз не спущу.

– Да что я идиот, что ли? – Косыгин поправил мундир и приложил руку к голове, словно принимал приказ. – Есть слюни не распускать! Ну, а если я влюблюсь? Ну, натурально влюблюсь, что тогда? И вдруг это будет взаимно, – он с комичной гримасой посмотрел на Мурата.

Тот усмехнулся и показал ему увесистый кулак.

– Я тебя предупредил. Пойми, здесь другие порядки и правила. У отца уже давно для Саши партия подготовлена. Вряд ли ты, поручик, сможешь составить конкуренцию, – он снова усмехнулся, с ног до головы оглядев Косыгина. Тот поежился.

– Как тут у вас все закручено, – сказал Михаил. – Ладно, буду держать себя в руках. Ну, скажи, может у вас хоть служаночки есть хорошенькие? – он заискивающе посмотрел на Мурата, на что тот лишь ближе придвинул кулак к его лицу и предупредительно кивнул. Косыгин скучающе надулся.

А Мурат неожиданно резко съехал в сторону от дороги, увлекая за собой и жеребца Косыгина. В следующую секунду рядом с ними поравнялся черный закрытый экипаж, запряженный белой лошадью, которая после громкого окрика извозчика, остановилась. Облако пыли поднялось вверх. Как только пыль немного рассеялась, дверца коляски открылась, и из нее показалось хорошенькое женское личико в роскошной нежно-голубой шляпке,причудливо украшенной цветами и перьями. На лице дамы заиграла озорная улыбка при виде офицеров.

– Ну и ну, господа, сколько от вас пыли! Так и завянуть недолго, не так ли, Мурат Павлович! – она звонко расхохоталась, отчетливо услышав, как Мурат воскликнул:

– Ольга? Правда, ты, сестра?

– Ну, разумеется, я! – она решительно вытянула ноги в хорошеньких походных ботиночках из тонкой светлой кожи с лентами и, приподнявшись на ступеньке, грациозно спустилась, представ во всей своей красе.

Ольга Павловна, в замужестве Пурталес, старшая дочь Кадашевых, была моложе Мурата на четыре года. Она была высокой, с манкими округлыми формами, которые изящно подчеркивало модное украшенное вышивкой платье с ассиметричным подолом светло-голубого оттенка, в цвет ее глаз. Тонкая талия, затянутая в корсет, была перехвачена атласной лентой, а под шляпой, практически полностью скрывавшей красивое лицо, тяжелела высокая прическа светло-русых слегка вьющихся волос. Стоя в дорожной пыли, такая невесомая, неземная, Ольга была потрясающе красива. Тонкие притягательные черты лица, влажные яркие губы на бледной коже дерзко улыбались, слегка показывая белые зубы. Объемные укороченные рукава платья переходили в длинные тонкие перчатки того же оттенка. Она держала в одной руке крошечный, расшитый жемчугом ридикюль, второй придерживала широкополую шляпку, от ветра. Красивая линия шеи плавно спускалась к округлым плечам и крупной, высокой груди, задрапированной материей платья, от чего грудь казалась еще более пышной и привлекательной. Шея была единственным местом, где можно было разглядеть благородно-белоснежную кожу этой ослепительной женщины. Этот крошечный островок ее тела невольно приковал взгляды мужчин. Ольга улыбалась, прекрасно сознавая силу своей магической красоты, в упор глядя на Косыгина, которого видела впервые в жизни. Однако, улыбалась открыто, даже хищно, изучая его лицо. Косыгин стоял, как вкопанный, не в силах оторвать от Ольги глаз. Он просто пожирал ее, не замечая того, как Мурат, отвернувшись от Ольги, довольно сухо сказал:

– Вы сегодня рано, на удивление. Обычно вы всегда опаздываете.

Мурат спешился и, дернув за ногу окаменевшего Косыгина, подошел к сестре. Она жеманно раскинула руки в стороны для объятия и прижалась к Мурату всей своей пышной грудью, приподняв одну ножку, не спуская глаз с Косыгина, неловко спускавшегося с жеребца. На ее лице играли манящие ямочки, а ресницы то и дело взлетали вверх, когда она пыталась поймать взгляд брата.

– Ну, же, Муратик, что ты опять такой мрачный? Чем я уже успела тебя рассердить? – щебетала Ольга, бросая взгляды то на брата, то на поручика. – Не хочешь ли ты меня познакомить со своим приятелем? Это как-то невежливо, – она отстранилась от брата и, продолжая держать его за руки, вновь устремила взгляд на Косыгина.

«Бедный Косыгин», – подумал Мурат, наблюдая, как поручик неловко приблизился к Ольге и, раскланявшись неловко и суетливо, поспешно сжал ее руку для поцелуя, явно тушуясь перед ее красотой.

Ольга наслаждалась этой картиной. Она кокетливо опустила глазки, протянула руку, тихонько поглядывая из-под мягких пушистых ресниц на Косыгина. Ямочки шаловливо играли на ее лице.

– Поручик Михаил Косыгин, к вашим услугам, мадам, – едва слышно проронил Косыгин и впился влажными жадными губами в руку Ольги.

– Мадам? О, нет! – воскликнула очень соблазнительно Ольга, от чего желваки забегали на лице Мурата.– Ольга Павловна, а для вас, мой друг, просто Ольга.

Мурат резко отошел в сторону и дернул за уздцы свою лошадь.

– Мы уже опаздываем, к обеду бы поспеть.

Но в этот самый миг, когда губы Косыгина еще продолжали жадно лобызать Олину ручку, а Мурат уже готов был закинуть ногу в стремя, из экипажа вдруг послышалось кашлянье, а затем показалось помятое старое лицо, искаженное настоящим мучением. Красное то ли от жары, то ли само по себе, с нелепыми бакенбардами, которые нынче уже никто не носил, с большим мясистым носом, лицо вдруг расплылось в улыбке, несмотря на страдальческий вид, и заговорило:

– Правда ли это мой любезный Мурат? Угораздило же уснуть по дороге! – лицо постепенно увеличивалось, по мере того как его обладатель – Пурталес Егор Денисович – медленно, по-стариковски, выползал из коляски. Модный светлый костюм двойка и на английский манер ботинки не могли все же скрыть тяжести его походки и почтенный возраст. Пурталесу было за семьдесят, дорога видно совсем разбила его.

Услышав мужа, Ольга мгновенно изменилась в лице: улыбка резко исчезла с лица, она молниеносно отдернула руку и сильнее отвернулась от экипажа, практически став к старику спиной. Косыгин выпрямился в струнку, бросая взгляды то на Ольгу, то на ее мужа, так внезапно помешавшему ему созерцать богиню. Мурат же, напротив, с облегчением посмотрел на Пурталеса, радуясь, что появился и образумил своим видом жену. Он уважительно подошел к старику и пожал его сухую жилистую руку в перчатке.

– Как добрались, Егор Денисович, поездом или пароходом? – Мурат был выше и шире старика раза в полтора, поэтому пытался нагнуться, чтобы видеть его лицо.

– По морю, дорогой Мурат, у Оленьки страшная нелюбовь к поездам. Правда, птичка моя? – он поискал глазами жену, которая мгновенно оказалась рядом.

Тихая, скромно опустившая глаза, Оля подхватила мужа под локоть и ласково сказала:

– Правда, мой друг. Поезд не для меня, – и через секунду с ласковым укором: – Зачем ты вышел, дорогой? Здесь такой солнцепек, опять занеможешь, давление подскачет. Надо беречь себя, беда мне с тобой, – она поправила шляпку и уже брату сказала: – Поезжайте, Мурат, мы вас тихонько догоним. У Егора Денисовича подагра совсем разыгралась. Говорила же, давай не поедем…

Мурат и Ольга помогли старику влезть в коляску. Извозчик, старый тат, спокойно за всем наблюдал. Время шло, ему и радость, больше можно было заработать. Помогая сесть Ольге, Мурат едва слышно на ухо ей сказал:

– Оля, прошу тебя, давай обойдемся в этот раз без скандалов.

С этими словами Ольга метнула на брата убийственный взгляд и очаровательно улыбнулась.

– Ну, братик, это ты у нас – гордость и надежда семьи. Тебе и нести этот крест. А я что? Мое дело маленькое: выйти замуж, за кого папенька велит, да и играть роль хорошей жены. Да только занавес-то порой закрывается, – она ласково ему улыбнулась, быстро кокетливо похлопав ресницами, и насмешливо добавила, ни мало не смущаясь того, как мрачнело лицо Мурата: – И у актеров начинается совсем другая жизнь…Трогай! – крикнула она извозчику и резко захлопнула дверцу.

Мурат едва успел отскочить, как коляска понесла в сторону Майского. Он стоял еще несколько секунд на дороге, провожая экипаж взглядом, с горечью вспоминая, как четыре года назад, в разгар Машиной свадьбы, Ольга просто исчезла. Тогда ее старый муж поднял тревогу, они все бросились ее искать, боясь предположить самое страшное. Ведь возле нее всегда вилось полным-полно мужчин. Кто знает, чем все могло закончиться?

Нашел ее он, старший брат. Она была сильно пьяна, сидела на самой дальней скамейке огромного родительского сада в полной темноте. Что с ней произошло, он не знал, она ни слова не сказала, но догадывался по размазанной по лицу помаде и перепачканному платью, что ничего хорошего. Тогда она позволила ему скрытно от всех увести себя в спальню, где вдруг схватилась за его руку и пьяным осипшим голосом прошептала:

– Прошу тебя, никому ничего не говори. Я сама виновата…

Заговорить с ней об этом после он так и не решился, не желая ставить ее в неловкое положение. Но вот и сейчас снова этот взгляд ее холодно-несчастных серо-голубых глаз заставил его снова вспомнить тот вечер.

Мурат и Косыгин молча ехали следом за коляской Пурталесов, от которой поднималась тяжелая сухая пыль. Оба молчали. Мурат был мрачен, погруженный в свои тяжелые думы, а Косыгин то и дело вскидывал на него глаза.

– Почему?…

Мурат хмуро взглянул на него, не давая договорить. Косыгин осекся.

– Она так красива…

Мурат сильнее дернул лошадь и двинулся вперед, чтобы не отвечать. Наконец, не выдержал и сказал, оборачиваясь:

– Миша, здесь так принято. Судьбу дочерей решает отец.

Косыгин хотел что-то сказать, но Мурат не дал ему, пристально посмотрев в глаза, и строго добавил:

– Помни, о чем я тебя предупреждал. Дом моих родителей, дом моего деда – это святое.

4.

Среди огромных, отшлифованных морем черных камней, которые словно башни вздымались здесь на мысе Шоулан, закрывая собой небольшой песчаный берег, можно было скрыться от всего мира в полном уединении. Саша сидела, опустив босые ноги во власть стихии, которая, с шумом накатывая на берег, билась о каменную твердь и с грохотом отступала, уволакивая за собой груды камней. Эта сила завораживала. Хотелось броситься в эту пучину, слиться с ней, отдаться без сопротивления! Безоблачное голубое небо рассеивало жгучие лучи солнца, но здесь была заветная тень от огромных камней причудливой формы. Чуть поодаль в безветренную погоду среди морской глади можно было разглядеть острые скалы, которые местные называли Акульи зубы. Но сегодня море волновалось, а потому их не было видно. Камни, море и песок – все, что мог охватить взгляд. Берег был безжизнен – слишком соленая вода и палящее солнце не оставляли шансов для растений. Однако соленое море несло прохладу, здесь было свежо. Морской воздух гнал теплый ветер. Порой его порывы поднимали вверх песок, оседавший на руках, волосах и губах. А шум моря и громадины вековых камней умиротворяли.

Саша сидела на большом камне, с одной стороны наполовину проглоченного песком, а с другой – омываемым водой. Здесь же в песке меж камней валялись ее туфли с пыльно-зелеными лентами и велосипед с плетеной корзиной на руле. Купаться здесь было опасно, под водой там и тут встречались огромные валуны и скалы Шоуланского мыса, а море порой превращалось в безжалостную стихию, уносившую жизни моряков и рыбаков. Здесь редко кто бывал, а потому она чувствовала себя в безопасности. Далеко, за спиной на возвышенности стоял недавно построенный Шоуланский маяк, справа виднелась полоска острова Святой, чуть дальше находилась спасательная станция на случай очередного в этих местах кораблекрушения. А вокруг – бесконечное сине-зеленое бушующее море.

Вообще-то ей не разрешали уходить так далеко от дома одной. Но она так скучала по этим просторам и потрясающей воображение мощи Каспия, что при первой же возможности сбегала сюда, несмотря на запреты. Вот и сегодня, сразу после обеда, когда отец и мама хлопотали размещением приезжавших друг за другом детей, она тайком достала свой велосипед и приехала сюда. Пока все заняты приездом ее братьев и сестер, никому до нее не будет дела. Это радовало. За весь последний месяц, пока она находилась в родительском доме после окончания института, ей не часто удавалось побыть наедине с собой.

Саша была юна и прекрасна, как все юные девушки. Прогулочное платье в мелкую серо-зеленую полоску с объемными рукавами-фонариками было мокрым от брызг. Волны шумно выскакивали на камень и окатывали ее ноги до колен. Темные, почти черные вьющиеся волосы были практически скрыты широкополой соломенной шляпой с тонкой зеленой атласной лентой. Волосы, гибкий и тонкий стан делали ее похожей на мать. Но Катерина Муратовна была выше, статнее, а Саша часто напоминала пугливого мышонка. Серо-зеленые материнские глаза в обрамлении густых черных ресниц усиливали это впечатление. Она обычно смотрела прямо, стараясь понять, вспыхивала внезапно, смущалась и опускала глаза. Она любила уединение. Здесь мысли сами собой выстраивались в диалог. Она размышляла о себе, о семье, о девушках из института, по которым отчаянно соскучилась и которых считала своими настоящими сестрами, ведь с ними она прожила десять лет, деля радости и горести. Они были понятны и близки своими мыслями и переживаниями. А вот новые люди заставляли ее волноваться. Не в силах преодолеть смятение, она предпочитала книги и одиночество. Ей не хотелось огорчать родителей, но и все время находиться с ними было в тягость. Это вызывало страшные угрызения совести в ее пылкой юной душе. Однако, природная строптивость заставляла ее снова и снова сбегать сюда в полное одиночество, где можно было вволю насладиться уединением, предавшись своим мыслям и мечтам. Здесь, под шум волн, она читала свои любимые стихи, наизусть, громко, чтобы слышать, как рифма сливается с шумом моря. И думала о нем. Робко, стесняясь саму себя, по крупицам вспоминая встречи. Взволнованно воображала новые и возможный разговор.

Сильная волна поднялась вверх и с грохотом рухнула о камень, забрызгав Сашины колени. Вода струями потекла по ногам и платью. Но она даже не вздрогнула. Далеко в мыслях она была в Тифлисе, в парадной зале Оперного театра, куда их возили этой весной на премьеру «Евгений Онегин». Она помнила тот запах, мягкую плюшевую обивку темно-красных кресел, перешептывания девочек. Они все, как одна, были в белых платьях выпускного класса, с туго заплетенными косами. Под прицелом внимательных глаз классной дамы Мариам Константиновны они чинно рассаживались по своим местам, но взволнованные глаза их скользили по театру в поисках кавалеров. И кавалеры были тут же: несколько младших офицеров Закавказского Его Величества полка в сопровождении полковника Бессонова сидели на задних креслах партера, и то и дело обменивались с девушками приветливыми жестами и воздушными поцелуями. «Девочки, успокойтесь», – Мариам (как они звали ее за глаза) шикала на них и строго хмурилась. Но так редко выпускаемые в свет институтки не могли усидеть спокойно. Они то и дело перешептывались, оборачивались к офицерам и звонко смеялись, не обращая внимания ни на публику, ни на Мариам…Саша вспомнила, как во время антракта они вышли в фойе за шипучим яблочным сидром – единственная роскошь, которую многие девочки смогли позволить себе за годы обучения. В фойе было многолюдно. Она с девочками стояла кружком возле высокого круглого стола, охраняемые бдительной Мариам. «Вот ведь зануда, – шептались девочки и корчили смешные гримасы, пока воспитательница не видела, – ни шагу не дает ступить без присмотра». А ведь им так хотелось танцевать, так хотелось познакомиться ближе с офицерами!

Саша тайком выглядывала Бессонова. Они познакомились еще, когда ей было четырнадцать. Тогда она приезжала на неделю к родителям в Майское по особой просьбе отца, так как Мария, средняя дочь, выходила замуж. На свадебные торжества были приглашены уважаемые гости, в том числе, тогда еще подполковник, Бессонов Андрей Николаевич с несколькими офицерами. Она тогда была слишком юна, а потому щебетала, восхищалась свадебным нарядом сестры и вовсе не обращала внимания на офицеров.

Все изменилось этой весной: в апреле офицеры их полка сопровождали высоких гостей из Петербурга с инспекцией в Закавказский институт в Тифлисе. Она помнила, как были взволнованы преподавательницы и начальница института, вдова флигель–адьютанта Анна Дмитриевна Попова. Как несколько дней подряд шла генеральная уборка всех помещений. Как им, девочкам, было велено по десять раз перемыть все свои комнаты и протереть свои кровати. Как они отчаянно крахмалили свои фартуки, отстирывали кое-где потемневшие манжеты на белых платьях, как помогали приводить в порядок комнаты и форму младших девочек.

В инспекцию входили известный девочкам губернатор Тифлисской губернии, коллежский советник Черняевский Андрей Гавриилович, и совершенно незнакомые – несколько членов совета при собственной Его Императорского Величества канцелярии по учреждениям Императрицы Марии Федоровны и двоих членов попечительского совета. Офицеры, сопровождавшие высоких гостей, охраняли эскорт и терпеливо ожидали, когда инспекция завершится.

Так получилось, что Саша не присутствовала на приеме высоких гостей, она немного приболела в тот день, и ей запретили выходить. Потому сидела в спальне с книжкой в руках. Но чтение совершенно не шло на ум, она умирала от любопытства – так ей хотелось увидеть гостей из Петербурга! А потому незаметно для всех прокралась в библиотеку, откуда из витражей под самым потолком можно было разглядеть всех делегатов, инспектирующих классы. Она подставила под витражи высокую стремянку, которую использовали для верхних полок с книгами, и, сняв туфли, босиком взобралась наверх, изо всех сил пытаясь разглядеть лица гостей. Гости оживленно беседовали, не поднимая голов, а потому рассмотреть их она не могла. Вот в этот самый момент, когда она так ловко придумала подсматривать, мужской негромкий голос снизу произнес, совершенно застав ее врасплох:

– Сударыня, вам удобно там, наверху?

…Сидя сейчас на камне перед бескрайним морем, Саша невольно хихикнула, вспомнив их встречу, а щеки вспыхнули от удовольствия и смятения. Солнце миллионами отблесков отражалось в море. Стало отчаянно жарко!

Конечно, тогда она вздрогнула и очень смутилась, когда, оторвавшись от стекла, посмотрела вниз. Там, взявшись за лестницу рукой, стоял он – Андрей Бессонов! Сашу просто ослепила красота его парадного мундира Лейб-Гренадерского императорского полка. Темно-зеленое сукно было украшено золотыми эполетами и красными манжетами, на груди висели две ленты парадных аксельбантов. Бессонов был статен, держался как натянутая струна. Тогда она разглядела, что он был значительно старше ее, но лицо с щегольскими усами и ясными серыми глазами было красиво и благородно. Он снисходительно улыбнулся ей, явно узнав, и жестом показал – слезай.

Саша, не в состоянии отвести от него глаз, покорно спустилась. Она позабыла об инспекции, о гостях, которых так рвалась разглядеть, и стояла перед ним, хрупкая, босая, смущенная и восхищенная в белом платье выпускного класса с накрахмаленным фартуком, а сердце отбивало совершенно незнакомый ритм в груди.

– И не стыдно вам подглядывать, Саша? – произнес Бессонов с улыбкой, особенно мягко произнеся ее имя. Он не двигался с места, а потому стоял к ней очень близко, так, что она ощущала его дыхание на своем лице. – А если бы вы упали, милое …дитя? – голос его осекся на последнем слове.

Их взгляды встретились. Щеки вспыхнули огнем, а сердце Саши – она готова была в этом поклясться! – остановилось в груди.

Что-то пробежало в его глазах… Он отвел взгляд, сделал шаг в сторону и наклонился за туфлями.

– Вам надо обуться, – каким-то другим голосом сказал он, стараясь не смотреть на нее, протягивая ей обувь. Она приняла, а Андрей Николаевич слегка поклонился и, не оборачиваясь, вышел из библиотеки…

Что это было? Может, ей все привиделось и не было той встречи?

Однако после того дня ее жизнь наполнилась новым смыслом. Ей стало радостно жить, ей стали по-другому слышаться стихи, она иначе смотрела на небо и цветы. Казалось, что только сейчас все краски мира стали ей доступны. Сердце пело непонятно от чего и так хотелось обнять этот мир, каждую девушку из класса, всех преподавателей и даже зануду Мариам! К ней пришла любовь…

А потом был Оперный театр и «Евгений Онегин». И горькое письмо Татьяны заставило Сашу рыдать как никогда прежде. А потом в антракте она встретила среди толпы людей его взгляд и…мир остановился…

Она – в окружении девочек за круглым столом, которые без конца щебетали и смеялись, кто-то проходил мимо, неловко задевая ее. Но она не замечала ничего, кроме Андрея. Он стоял, прислонившись к колонне, скрестив руки на груди, а его взгляд был устремлен на нее. Лицо было красивым и мучительно грустным. Почему? – взывали ее глаза. – Почему вы так грустны?

Он ее помнил. Он помнил ту встречу в библиотеке. Это читалось в его глазах. Он не смотрел ни на кого, кроме нее!

Это открытие лишило Сашу покоя и сна. После той встречи в театре она стала рассеяна, мечтательна, постоянно пребывая в мыслях о нем…

…Неожиданно сильный порыв ветра прервал ход ее мыслей, сорвав шляпку с головы. Саша вскрикнула, едва успев схватить кончик ленты, но ветер вырвал шляпку и понес ее в море. Она вскочила на ноги, но, зная, что здесь было слишком обрывистое и скалистое дно, лишь беспомощно всплеснула руками, вскрикнув (благо никто не мог этого слышать):

– Черт возьми, вернись!

+++

– Э, нет, погодите с чертями! – послышалось справа, и незнакомый человек, непонятно откуда появившийся, ловко спрыгнул в воду и, осторожно пробираясь сквозь скалы и подводные камни, поплыл в сторону шляпы, спокойно качавшейся на волнах, зацепившись за один из валунов соломенным краем.

Саша в полном замешательстве продолжала стоять на камне в полный рост, наблюдая за тем, как незнакомец умело сделал еще пару махов, ловко подхватил сбежавшую шляпку рукой и помахал ей.

– Вот она! Дело сделано! – на его лице сияла довольная улыбка. После чего спаситель шляпы направился в Сашину сторону.

Кто он? Откуда взялся? Давно он здесь?

Она подозрительно следила за тем, как незнакомец весьма быстро пробирался сквозь валуны к ней – энергия и сила читалась в его ловких и плавных движениях. Только сейчас она сообразила, что он был в белой рубашке, которая была полностью мокрой и облепила его тело. Ей стало неловко.

– Зачем вы? Спасибо, но не стоило…– промямлила она смущенно, переминаясь босыми ногами по черной плоскости камня.

Мужчина подплыл ближе и ухватился за камень рукой, протягивая Саше шляпу. Она приняла, со смешанными чувствами глядя на него, заливаясь краской. Все-таки откуда он взялся? Сквозь смущение и даже испуг она все же отметила, что незнакомец был хорошо сложен и довольно привлекателен, средних лет, может, чуть больше тридцати. Хотя, возможно, аккуратная бородка добавляла ему возраста? Но она явно ему шла. Мокрые волосы были темны, по ним стекала вода и блестела на его загорелой гладко выбритой шее.

Мужчина выбрался на песчаную часть берега и присел на ближайший камень, стараясь отдышаться.

– Вы в брюках! – не удержалась Саша и с укоризной сказала: – Вы испортили себе костюм.

Он рассмеялся.

– Зато ваша чудесная шляпа спасена. Я бы не простил себе, если бы столь прелестная особа получила солнечный удар под палящим солнцем, – он с нескрываемым любопытством оглядел Сашу, от чего ее щеки сильнее залились краской. – Не хочу вас смущать, милая сударыня, но, пожалуй, вам стоит отвернуться, – сказал он неожиданно, когда его дыхание улеглось, и встал с камня.

Саша неуверенно отвернулась, не до конца понимая, что он задумал. Но, чувствуя неясный подвох, через пару минут слегка обернулась – и – о, боги! – от неожиданности вскрикнула, резко отвернувшись и зажав себе ладонями рот и глаза, обнаружив, что незнакомец стоял к ней спиной совершенно голый и пытался отжать мокрую одежду! Что-то горячее и щекочущее пробежало по телу. Зажмурив изо всех сил глаза, ее бросало в жар собственное воображение, которое снова и снова рисовало сильное мужское тело, рельефную загорелую спину, крепкие руки, отжимавшие одежду, босые пальцы ног в песке, совершенно голые ягодицы! Господи, что бы на это сказала мама?!

Она не могла пошевелиться, понимая, что надо бы бежать, спасаться. Вдруг это какой-то опасный тип, которыми ее постоянно стращала нянька Амина? Но от охватившего ее волнения не могла. Похожее волнение она испытала только однажды, когда они с девочками в институте, уже в выпускном классе, где-то раздобыли карточку, что предназначались для мужчин. На ней была весьма юная и красивая особа в меховом манто и обнаженной грудью! Тогда они тайком из рук в руки передавали эту карточку, с девичьей стыдливостью и любопытством разглядывая ее, мысленно на себя примеряя ее наряд, и что-то щекочущее, волнующе бесстыдное перехватывало дыхание…

– Сударыня, я закончил, – сказал тем временем незнакомец, и Саша вспыхнула с новой силой, поняв, о чем она думала в этот миг!

Переведя дух, она с опаской обернулась, всеми силами пытаясь не показывать своего жуткого волнения, теребя широкий соломенный край шляпы.

Незнакомец уже стоял в темно-серых удлиненных кальсонах с голым торсом и накинутой поверх плеч мятой рубашкой. Его брюки, безвозвратно испорченныеот попыток их отжать от соленой воды, лежали на одном из камней под солнцем. Но он улыбался, как ни в чем ни бывало.

– Спасибо за шляпу, – пробормотала Саша, так и продолжая стоять на камне в полный рост и чувствуя странную неловкость в его присутствии. И вдруг выпалила: – Наверное…вам пора идти!

Его брови взлетели вверх.

– Простите великодушно, что вторгся в ваше уединение, но в таком виде я никуда не пойду, – сказал он, разведя руки в стороны и насмешливо взглянув на нее. Саша сильнее вспыхнула, метнув на него взгляд. Да, пожалуй в таком виде и впрямь невозможно было куда-то пойти. Она нервно теребила ленту шляпы, кусая губы, не понимая, как поступить. – Сударыня, вам не стоит меня опасаться. В конце концов, хотя бы из благодарности, не гоните меня, а позвольте обсохнуть в вашей компании, – произнес тем временем незнакомец, весело улыбаясь, и под его взглядом краска снова предательски расползалась по Сашиному лицу.

Пока она стояла в замешательстве, незнакомец неожиданно снял с плеч рубаху, разложил ее на песке рядом с ее камнем и спокойно лег, закинув локоть над лицом от солнца. Его загорелая грудь и довольно рельефный живот медленно поднимались от дыхания. Саша с тайным любопытством разглядывала его загорелые сильные руки с длинными пальцами, впадину подмышки с темными волосками, мокрые темно-русые волосы, которые вмялись в сухой песок, медленно поднимавшуюся от дыхания широкую грудь…

Уйти самой? Черт, что за глупейшая ситуация?! Откуда вообще взялся этот странный тип?

Саша огляделась вокруг. На берегу в песке она заметила разбросанные мужские ботинки и валявшийся серый пиджак. Да, он сильно торопился спасти ее шляпу!

«Предательница! – подумала Саша, с силой дернув шляпку за ленту, словно она была во всем виновата. – Ну, уж нет, я не поведу себя, как трусиха! Пусть сам катится, куда подальше!»

Тем временем незнакомец приподнялся и, вполоборота взглянув на нее, насмешливо произнес:

– Юная леди, вы на мне сейчас дыру своим взглядом прожжете. Долго вы будете так стоять? Присаживайтесь и давайте уже познакомимся. Согласитесь, что встретить здесь, в этом пустынном месте, живую душу – знак свыше, вам не кажется? – он откровенно посмеивался над ней, не упуская возможности лучше ее разглядеть. Хотя, впрочем, как и она тайком разглядывала его.

Саша вновь вспыхнула и отвела взгляд.

– Ой, да никто не покушается на вашу честь. Перестаньте ломаться. Эти ваши женские штучки утомляют. Если бы вы захотели, давно бы уже убежали, а раз остались, значит, предположу, что чем-то я вас заинтересовал, а? – он рассмеялся, увидев, как она возмущенно метнула на него взгляд и еще сильнее покраснела. – Если вам так будет спокойнее, позвольте представиться: Никита Васильевич Шацкий, – он театрально раскланялся, продолжая полулежать на песке.

Саша огляделась еще раз. Вокруг на версту не было ни души. Это она знала наверняка. Как же он здесь оказался? Ни лошади, ни коляски она не видела. Не с неба же он свалился?!

– Меня сюда вчера привез извозчик, – как будто прочитав ее мысли, сказал насмешливо Никита Шацкий, видя ее недоверие. – Он показывал мне окрестности, много интересного рассказал про местный маяк. А смотритель предложил мне здесь заночевать. Место-то ведь потрясающее! Мы с ним проболтали всю ночь, его баек о местных водах и злоключениях хватило бы на весь морской флот России. Ну, а сегодня я решил прогуляться, и неожиданно оказался в компании невероятно пугливой барышни.

– Где ваш фаэтон и извозчик? – спросила Саша недоверчиво, теребя ленты шляпы.

– Мне пришлось его отпустить, еще вчера, – не задумываясь, ответил он насмешливо. Но в его словах не было ничего подозрительного. Саша знала, что иногда туристы просились заночевать на маяке. Это был только вопрос денег.

Она еще помялась, наконец, сделала шаг в его сторону, надевая шляпку, и села на камень, опустив ноги в воду и расправляя складки платья.

Шацкий молча наблюдал за ней, затем поднялся и сел, очевидно, настроившись на разговор.

– Представьтесь уже, прелестная незнакомка, – попросил он почти ласково.

Она вскинула на него глаза и покачала отрицательно головой.

– Это лишнее. Я благодарна вам за поимку моей шляпы, но представляться не буду, – заявила она. Еще не хватало, чтобы он где-нибудь проговорился о встрече с ней!

Они сидели довольно близко – на расстоянии вытянутой руки. Она – босиком, в мокром и местами испачканном в песке прогулочном платье, с раскинутыми по плечам волосами, заколотыми невидимками под шляпкой. Он – вполоборота к ней, согнув ноги в коленях и обхватив их сильными загорелыми руками, с едва заметной насмешкой внимательно наблюдал за ней. Под его взглядом она вновь почувствовала себя неловко: Мариам была бы в ужасе от того, в каком виде она предстала перед незнакомым мужчиной.

Но, кажется, его это ничуть не смущало. Он был довольно привлекателен, снова украдкой отметила она и с досадой на себя отвернулась. А выразительные брови и аккуратная бородка ему очень шли – снова мелькнуло в голове, от чего Саша нервно дернула ленту шляпы. И кстати, – она с интересом вскинула на него глаза, – произносил слова довольно быстро, не растягивая, совсем не так, как говорили здесь, на Кавказе.

Разглядывая его из-под полей шляпы, она вдруг решила, что останется. Совершенно невероятная мысль пронеслась у нее в голове: его имя ничего ей не говорило, а его спонтанное путешествие сюда выдавало в нем всего лишь любопытного туриста. Значит, он явно не был знаком с отцом, и он явно был не отсюда! А потому можно не беспокоиться: никто и не узнает, что она с ним говорила, а главное, ей ведь не надо производить на него впечатление. О, небо! Неужели можно заговорить с мужчиной и при этом быть собой?! И, удивляясь сама себе, Саша деловито сказала:

– Имейте в виду, позволите себе что-то лишнее, я буду громко кричать. И еще: я довольно быстро бегаю и сильно кусаюсь.

Эти слова вновь заставили его рассмеяться. Саша с досадой отвернулась, а Шацкий с еще большим интересом принялся ее разглядывать.

– Отлично, значит, вы все-таки решили остаться? Чудесно…Не хотите представляться? Что ж, дело ваше, мне довольно и того, что я вижу.

– И что же вы видите? – спросила она не без иронии и решительно посмотрела ему прямо в глаза.

Он насмешливо улыбнулся и вновь вытянулся на песке, закидывая локоть над лицом от солнца.

– Я вижу довольно очаровательную юную особу, которая по какой-то причине прячется здесь от всех, но при этом, – он взглянул на нее из-под локтя, – совершенно неприлично разглядывает незнакомого ей мужчину.

Саша поправила шляпку, пытаясь так руками прикрыть вспыхнувшие щеки, и не желая поддаваться на его провокации, прямо, без обиняков, в лоб спросила:

– Итак, вы – русский?

Он усмехнулся.

– Это вас удивляет? – он полулежал вполоборота довольно близко, глядя на нее неотрывно. Ее мокрая шляпа была тяжела, ленточка впивалась в подбородок. – Да, юная леди, я русский, приехал сюда по делам. Ненадолго… М-мм, а я могу задавать вопросы в этой игре? – он подтрунивал над ней, явно получая от этого удовольствие. Но она решила не подавать вида. Ей самой стало интересно: насколько она вообще способна выдержать разговор с мужчиной? Опыта в таких беседах у нее совершенно не было.

– Можете, – снова согласилась она и тут же поспешно добавила: – Но если вопрос мне не понравится, я не буду отвечать, – она метнула на него взгляд. – Задавайте.

– Почему же вы здесь и совершенно одна? – спросил он без раздумий.

– Потому что люблю быть одна. Это место – мое любимое: здесь обычно никого не бывает…

– Вот ведь, а? – он подтрунивающе улыбнулся.

– Моя очередь, – Саша делала вид, что не замечает его насмешек. – Где вы так ловко научились плавать? – она вновь поправила ленту на шее от шляпы и развернулась к нему, вынув ноги из воды в песок, откинулась назад, упершись на руки, чтоб лучше его видеть. В этот момент их ноги невольно соприкоснулись, от чего Саша отчаянно вздрогнула и быстро отодвинулась, снова заливаясь краской с головы до ног, отчаянно злясь на себя за этот румянец.

Явно заметив, как она отпрянула в сторону, смутившись, Никита продолжал с улыбкой:

– Я вырос на Волге, там все умеют плавать. К тому же, я часто путешествую, в том числе в глухие леса, где много весьма полноводных рек, там этот навык очень часто нужен.

Под его взглядом Саше стало не по себе. Она отвернулась, не понимая, что она вообще делает: зачем она сидит в этом пустынном месте с каким-то неизвестным человеком? Встать и уйти? Что бы сказала на это мама?!

Возникла странная пауза.

Странным было абсолютно все: вечереющее небо имело сложную расцветку от темно-голубого к розоватому, само море темнело на глазах, а волны увеличивались. А Саша, – подумать только! – впервые в жизни так близко и так долго находилась в обществе незнакомого мужчины. Еще месяц назад она с трудом бы могла себе это представить. Да что месяц, утром сего дня это было немыслимо!

– Вы – путешественник или ученый? Раз много ездите, – продолжая сидеть, спросила она, снова бросив на него взгляд. Не так она представляла себе ученых.

– Ну, ученый – это громко сказано, – он рассмеялся. – Скорее искатель. Я езжу по работе, людей ведь надо контролировать, ну, немного занимаюсь исследованиями, а для этого приходится отправляться в новые неизведанные места…Пожалуй, моя очередь. О чем думает прелестная незнакомка, находясь в таком уединенном месте?

Она метнула на него взгляд.

– Много о чем. Разве девушка не может думать?

– Конечно, может. Отсюда и мое любопытство: какие же мысли гонят юную особу сюда, на камни и под грохот моря, в совершенное одиночество? Наверняка, ваши родители не в восторге от ваших… мм-м… исчезновений.

Саша пожала плечами и перевела взгляд на море. Но после довольно долгой паузы все-таки задумчиво сказала:

– Глядя на эту стихию, с одной стороны, приходит в голову, какой крошечной песчинкой является человек в этом громадном мире. Но, с другой, – она глубоко вздохнула, как бы набираясь смелости, и тише добавила: – Так хочется верить, что раз ты есть, значит, не просто так пришел в этот мир. Наверное, у каждой жизни должно быть какое-то предназначение…

– И о каком же предназначении мечтает ваша душа? – с улыбкой спросил он, наблюдая за ней.

– Вам, правда, интересно? – она скользнула взглядом по его лицу, невольно удивляясь своей откровенности. Она видела, что ее слова забавляют его, но почему-то эта игра затягивала и ее.

– Мне, правда, интересно, о чем думает юная леди, – он видел, как она слегка опустила ресницы, а щеки ее сильнее зарумянились: и даже не от смущения, а от мыслей, которые роились в ее голове. – Так что же?..Поделитесь, или ваши учителя навсегда отбили в вас желание делиться своими мыслями?

Она бросила на него быстрый взгляд. Потешается? Или он действительно хочет узнать, что у нее на уме?

– А вы не будете смеяться?

– Честное слово! – он театрально приложил руку к сердцу. – Прошу вас. Ведь нет ничего дурного в том, чтобы обмениваться мыслями, не так ли? При этом, заметьте, я даже вас не знаю, а значит, ваша откровенность останется между нами, ваши слова уедут вместе со мной: ту-тууу…

Она невольно улыбнулась, вскинув глаза на морскую даль, и внезапно, удивляясь сама себе, тихо сказала:

– Я мечтаю о том, чтобы самой распоряжаться своей судьбой. Мечтаю осмелиться и поставить отца перед фактом, что хочу уехать в университет. Почему принято считать, что женщина не может ничего решить? – она взглянула ему в глаза. И вдруг горячо выпалила: – Я не понимаю, почему в моей жизни за меня все решают другие: где мне учиться и сколько, что мне надеть, как уложить волосы, какое украшение приколоть на платье, с кем говорить можно, а с кем нельзя? Но почему, почему в этом мире все разрешается мужчинам и ничто не позволяется женщинам? Вот даже сейчас… Я беседую с вами. Что в этом такого? Но ведь если нас увидит, например, мой отец или мои братья, быть беде. Они непременно решат, что моя жизнь уничтожена, что я опозорила семью, – она нервно дернула ленту на шляпе, которая сильно впилась в подбородок. Ее щеки пылали, она была взволнована. Еще бы! Она никогда никому не озвучивала таких мыслей!

– Ну, будьте милосердны, – мягко сказал на это Шацкий, – если бы я увидел свою…м-мм сестру вот так сидящую в обществе незнакомца где-то у черта на куличках, я бы тоже, наверное, встревожился.

– Какие глупости, – она задумчиво посмотрела ему в глаза, чувствуя, что опять краснеет, и вдруг очень серьезно сказала: – Знаете, мне рекомендовали поступать в университет. Мне легко давалась учеба, и я с радостью хочу ее продолжить. Но мой отец против. Он считает, что его дочь не должна работать, а значит, я никогда не смогу сделать что-то большее! Почему от женщины ждут безмолвной покорности? Я считаю, что это меньшее, что нужно в современной жизни.

Он смотрел на нее с блуждающей улыбкой. Почему-то это вызвало досаду, и Саша отвернулась. Зачем она все это наговорила? Дуреха, душу открыла первому встречному! Ду-ре-ха! Волосы слегка выбились из-под шляпки, а голые розовые стопы во время своей пылкой речи машинально поджала и уперлась ими о камень. Он бросил едва уловимый взгляд на ее голые щиколотки, заметив, как она вспыхнула, быстрым движением прикрыв их мокрым подолом.

– Так вы – суфражистка? – он с улыбкой поглядывал на нее. Она не взглянула на него после этих слов, подумав, что отец ее даже слова-то такого не знает, а если бы услышал, что его дочь кто-то так назвал, непременно решил бы, что это оскорбление. – Ну, сегодня многие женщины поступают в университеты и преподают. Может, ваш отец со временем изменит свое мнение? – пытаясь поддержать ее, спросил Никита. Она молчала, не глядя на него. – Позвольте, я тоже выскажусь? – и, не дожидаясь ее ответа, продолжил: – Безмолвная покорность привлекает недалеких мужчин. Намного интереснее общаться с умной и независимой женщиной. Вы слишком юны, чтобы стремиться сломать устоявшиеся правила, но вы на верном пути. С вами довольно интересно беседовать…Только одна малюсенькая ложка дегтя. Видите ли, милая леди, я много путешествую, встречаюсь с разными людьми, в том числе с дамами. Так вот, сколько бы я ни знал женщин, стоит им стать матерью, обзавестись мужем и домом, куда-то вся эта прыть свободной и независимой женщины девается. Став женой, женщина сама теряет интерес к книгам, к свободному размышлению, пытаясь стать частью мужа, совершенно растворяясь в нем. Становится скучной и неинтересной, сведя весь свой интерес к кухне и детской.

– Ну, ведь есть женщины, добившиеся успеха в науке, в общественной деятельности. Неужели это ничего не значит? – она возмущенно посмотрела на него.

– Да, но часто это – жалкие барышни в синих чулках, старые девы, которых и женщинами-то сложно назвать, – спокойно сказал он.

– Значит, вы тоже считаете, что этот успех – ничтожен?

– Зачем так сурово? – он рассмеялся. – Пока вы юны и мечтаете о независимости – вы интересны и привлекательны, какой бы блажью вы не занимались: преподаванием, коммерцией или музицированием. Но все дамы непременно мечтают выйти замуж, а потом – пеленки, мужнины интересы – и все, пропала пташка! И хоть сколько надувайте свои милые губки, дамы сами себя с радостью теряют в замужестве. Так стоит ли тогда столько времени тратить на университет?

– Блажью?! Ну, знаете, блажь – это считать, что все завязано на вас, мужчинах! Это просто возмутительно! – она более чем возмущенно смотрела на него, не обращая внимания на пылающие щеки.

Он все так же насмешливо улыбался, глядя то на нее, то на море, наконец, спокойно произнес:

– Вы не можете отрицать, что наш мир принадлежит мужчинам. Конечно, многое меняется. Например, в Штатах женщины намного более свободны. Но что такое свобода? Рассуждать? Делать выбор самой? Поверьте, чаще всего дамы путают свободу с откровенной пошлостью. Вы-то чего хотите? – он в упор посмотрел на нее.

– Я хочу, чтобы женщины имели такое же право распоряжаться своей жизнью, как и мужчины. Но пока в мире правят упрямцы-мужчины, это невозможно. Разве не так? – с вызовом произнесла Саша и внимательно посмотрела на него.

– Так. И да, черт возьми, мужчины доминируют в этом мире, и редкий мужчина уступит дорогу женщине там, где он добился успехов. К сожалению, это так.

Она кивнула и прямо спросила:

– Ну, а вы? Вы тоже не готовы принять выбор женщины? Или уступить дорогу женщине, если, скажем, она будет сильнее вас в… ваших исследованиях, например?

Никита пожал плечами.

– Кто его знает? Давайте на чистоту, я встречал женщин ученых, математиков, химиков даже. Но я не встречал женщин, разбирающихся в механизмах лучше мужчин, не встречал женщин, способных лучше стрелять, годами отказываться от всего ради научного открытия или прожить в тайге без шляпок и чулок, без мыла и духов. Я не говорю, что таких вообще нет, но их, видимо, очень мало…– он заметил, как с этими словами Саша усмехнулась, внимательно слушая его, что невольно заставило Шацкого прервать свою речь и с любопытной усмешкой посмотреть на нее в упор. – Что значит ваша скептическая улыбка, юная леди? Вы не согласны?

– Разумеется, таких женщин очень мало, если учесть, что получать образование и заниматься наукой женщины в принципе могут с миллионами НО! – довольно дерзко произнесла Саша, удивляясь собственному тону.

Он не сводил с нее глаз, эта беседа становилась все более напряженной. Но его, похоже, это только забавляло и раззадоривало.

– Согласен. Здесь, вообще, безусловно, согласен, – произнес он, кивая и поддавшись слегка в ее сторону. – Смешно отрицать, что если бы женщины имели возможность свободно учиться, то, скорее всего, чисто математически, процент женщин-ученых и изобретателей, наверное, вырос. Но, ответьте, а надо ли это? Может, это и правильно: мужчина должен делать одно, а женщина другое? Женщины – прекрасные матери и жены, не кажется ли вам, что, слишком увлекшись наукой или еще чем-то, это важнейшее их предназначение они уже не смогут выполнять в полной…

– Подождите, – она совершенно не заметила, что прервала его, пытаясь быстрее выразить свою мысль, а осознав это, снова вспыхнула, но, не подавая виду, пылко продолжила: – Но ведь мужчины как-то умудряются совмещать свои дела и семью? Почему же женщина, по-вашему, не сможет? Конечно, у мужчин шансов гораздо больше, чем у женщины, и поэтому женщина вынуждена от чего-то отказываться: либо от своей мечты, либо от семьи. И это совершенно несправедливо! Ведь если бы мы были равны в своих возможностях, мы бы тоже смогли совмещать. Почему мужчины думают, что женщина – это недочеловек какой-то, и что она на это неспособна? – она сердито смотрела на него.

А он вдруг тихо подтрунивающе рассмеялся и произнес:

– Слушайте, вы так отчаянно это сказали, что, мне кажется, вы слишком часто размышляете об этом в полном одиночестве.

От этих слов она бросила на него свой самый презрительный взгляд, дернув ленту шляпы, и возмущенно сказала:

– Все мужчины одинаковые! Вас забавляет даже сама мысль, что дама может думать! – и она отвернулась, давая понять, что ее это задело.

Он снова усмехнулся, наблюдая за ней, через какое-то время произнес с улыбкой:

– Вы очень мило сердитесь…Все мужчины одинаковые, – насмешливо передразнил он ее и с ласковым укором добавил: – Как будто вы можете это знать…Я не хотел вас обидеть…Черт возьми, не сочтите за лесть, но все-таки с умной и имеющей свое мнение леди намного интереснее беседа…Оставим эти дебаты. Так от чего и ради чего вы готовы отказаться, милая незнакомка? – нескрываемое любопытство читалось в его глазах, когда он это произнес.

Она воинственно смотрела на него. От чего? Это был странный вопрос. Она никогда себе его не задавала, но ответ был пугающе очевиден. Университет и Андрей – вот две страсти, которые владели ее душой в последнее время. Удастся ли их совместить? Она бы все для этого сделала! А остальное? Пожалуй, ради Андрея она готова была отказаться от всего. ОТ ВСЕГО! Выходит, все ее представления о счастье были, как ни странно, завязаны на нем!?

Пораженная этим открытием, Саша тяжело вздохнула и отвела взгляд от его проницательных глаз, ничего не ответив, но, отрицательно покачав головой, дала понять, что не станет отвечать. Снова возникла пауза.

Наконец, как бы отгоняя волнующие мысли, она тихо спросила:

– Вы остановились в Баку?

– Да, в Баку.

– Надолго?

– Нет, уезжаю во вторник.

– Как вам Абшерон? – ей хотелось сменить тему, но голос почему-то предательски дрогнул. ОТ ВСЕГО!

– Здесь много интересного и очень колоритно. Я осмотрел Баку, даже взобрался на Девичью башню. Кстати, жаль, что она перестала выполнять роль маяка, вид с нее потрясающий. Сюда добрался уже поздно вечером, осмотреть окрестности уже не успеваю, потому что…мм-м встреча с вами совершенно смешала мои планы, – он насмешливо смотрел на нее, что-то промелькнуло в его глазах. – Может, вы мне подскажете, на что здесь стоит взглянуть?

Саша пожала плечами, еще испытывая странное волнение и пытаясь его скрыть.

– Смотря, что вы ищете. Здесь много старых святилищ и древних руин. Там дальше – остатки старой многовековой крепости. Если двигаться на юг, там выращивают самые лучшие дыни. Но сейчас еще не сезон. Если двигаться на север, там выращивают шафран, но сейчас тоже пока рано, а когда он цветет, поля становятся изумительного цвета, – она грустно улыбнулась, а сердце предательски сжалось при мысли: ОТ ВСЕГО! И ОТ ЭТИХ РОДНЫХ МЕСТ!

– Наверное, я ищу что-то особенное, – произнес он с улыбкой и продолжил, глядя в море: – Я везде ищу что-то особенное…Наверное, поэтому меня так впечатлила история погибших исследователей, – он слегка кивнул в сторону маяка, за которым был сооружен памятник в честь погибших от кораблекрушения русских моряков, исследовавших берега и течения Каспия. – Чертовски жаль моряков. Они отдали жизнь ради знаний…Знаете, а смотритель маяка мог бы дополнительно зарабатывать на своих байках, – он усмехнулся и огляделся вокруг. – Виды тут, конечно, потрясающие. А вон в ту сторону какие-то виднеются домики. Что это?

– Мардакяны, – Саша впервые улыбнулась за время их разговора,и на ее щеках заиграли очаровательные ямочки, что явно не ускользнуло от его внимательных глаз. – “Земля смелых”. Это село, оно чуть поодаль от моря, сразу за Шоуланским мысом, где мы с вами…

– Земля смелых, говорите? Знаете, не сочтите за наглость, но я бы с удовольствием предложил вам составить мне компанию по изучению местных достопримечательностей. Осмелитесь? – он с интересом посмотрел на нее.

– К сожалению, я не могу, – Саша смущенно покачала головой. – Моя смелость заканчивается ровно тут, на мысе Шоулан. Это здесь, вдали от всех, я могу свободно размышлять. Ни в Баку, ни в Мардакянах это не получится. Не могу же я путешествовать с…незнакомым господином, – она невольно покраснела от смущения, стыдливо опуская ресницы.

– Не смущайтесь. Пожалуй, это и, правда, слишком смело, – сказал он, невольно заметив, как она снова от волнения поджала ноги, опираясь ими о камень, от чего стали видны ее тонкие щиколотки и маленькие розовые пальцы. Заметив это, Саша вспыхнула, быстро поправляя платье, закрывая ноги, чувствуя странное смешанное чувство. Снова возникла пауза.

Спустя время он вдруг произнес:

– Да, здесь потрясающе красиво…Вы правы, в таких местах хочется подумать. Один великий римлянин сказал: не смерти должен бояться человек, он должен бояться никогда не начать жить16. К сожалению, все мы слишком боимся начать жить, по-настоящему, в ладу с собой, а?

Саша смотрела в его глаза, пытаясь понять, к чему это он. Его темно-карие глаза смотрели на нее. Может, это и есть ответ на все ее вопросы? Может, он прочитал ее мысли?

– Никогда не начать жить, – повторила она чуть слышно. Она снова думала об Андрее. Он был смыслом ее жизни последние несколько месяцев. Только мысли о нем наполняли ее истинным счастьем. Беда в том, что она прекрасно понимала, что в этом мире ее любовь обречена. У нее не было ни малейшего шанса сделать самой выбор.

Она грустно вздохнула, прижавшись подбородком к коленям, неотрывно глядя в море, беспокойные воды которого становились все темнее, местами покрываясь розовыми бликами.

– Что скрывается в вашей чудной головке? Надеюсь, вы не влюблены? Это было бы чертовски досадно, – насмешливо произнес он.

Влюблена? Саша вздрогнула и метнула на него взгляд – так сильно это звучало вслух! Влюблена? О, да! Грудь ее взволновано заколыхалась. Боже! Она никому, никому даже словом не обмолвилась о своих чувствах и вдруг как-то раскрыла свою тайну первому встречному!

Никита же несколько секунд с едва заметной улыбкой внимательно смотрел на нее, потом отвернулся к морю. Несколько минут они просто молчали.

– Я прав, – сказал он, наконец. – Наверняка, кто-то из ваших преподавателей или, может, вообще артист с открытки? – он насмешливо улыбнулся ее вспыхнувшим щекам. – Тогда, мой вам совет, сударыня, берегитесь своих желаний. Судя по всему, ваши мысли и чувства могут вас привести к ошеломительным действиям.

Саша еще сильнее вспыхнула, с досадой кусая губы, а потом решительно поднялась на ноги. Как такое возможно?! Она изо всех сил старалась не раскрывать себя, но все тайны ее души стали известны этому человеку! Она еще раз внимательно посмотрела на него, сверху вниз. Даст Бог, они больше не увидятся, и весь этот разговор, слишком откровенный, останется в прошлом.

– Довольно, – сказала она, поправив платье и шляпу. – Мне пора. Прощайте…

Она ловко спрыгнула на песок и сделала пару шагов в направлении своих туфель, почувствовав, как краешек ее платья задел руку Шацкого. Он не шелохнулся. Присыпанные песком от ветра, валялись ее туфли, и неприлично близко лежали его ботинки и серый пиджак. Саша скрутила подол платья, отжимая воду в песок, чувствуя, как Шацкий разглядывает ее со спины. Опять это странное волнение обдало ее с ног до головы. Боясь себе признаться, Саше отчего-то было приятно, что он ее разглядывает. Она подняла свои туфли из тонкой светлой кожи за ленты и вдруг резко обернулась к Шацкому, желая подловить его за подглядыванием. Но…его не было!

В недоумении Саша огляделась, приподнялась на цыпочки, заслоняя ладонью глаза от солнца, взглянула на море, пытаясь высмотреть своего недавнего собеседника. Но его нигде не было!

– Что за шутки? – прошептала она и поднялась на большой валун на берегу. – Уф…– вырвалось у нее, когда она, наконец, увидела, как Шацкий отчаянно плыл наперерез волнам в противоположную от берега сторону. Его голова то скрывалась из виду, то показывалась над волнами. Он и не смотрел в ее сторону. – Вот шайтан, – тихо проворчала Саша, невольно копируя интонацию няньки Амины, и торопливо подняла велосипед. Вынула из корзины бутылку из зеленого стекла с водой, ловко зубами открыла пробку и жадно сделала несколько глотков. Затем закрыла бутылку и зачем-то положила ее под серый мужской пиджак.

Уже обувшись, с трудом затащив по неровной тропинке велосипед на пригорок, она постояла еще пару минут, наблюдая за плавающим, и покатила домой.

“Не смерти должен бояться человек, – думала она, – он должен бояться так и не начать жить…А может, так и не осмелившись любить?”

5.

Саша мчалась по пыльной дороге в сторону дома. Путь ее лежал к северу от Шоуланского мыса до небольшой островной гряды, оттуда шла прямая проселочная дорога к Майскому. Начинало смеркаться. Вдоль дороги попадались кустарники, кое-где даже сосны. Это был ее любимый путь к уединению. В это время уже было безлюдно, лишь изредка стремительно проносились фаэтоны, поднимавшие клубы пыли.

До Майского было около версты, но этот путь был знаком, а потому казался близким. Она все еще была под впечатлением от встречи на берегу. Невольно прокручивала в голове все, что наговорила, периодически вспыхивая и улыбаясь сама себе. И вспоминала Андрея. О нем она думала постоянно, даже когда ее голова была занята чем-то другим. Как он был чист и прекрасен, благороден и храбр! Он бы точно никогда не позволил себе так смутить бедную девушку. А жаль…Саша даже вспыхнула от мысли – вот бы Андрей так внезапно появился бы там, на берегу…

Уже стемнело, когда Саша добралась до Майского. В глубоких сумерках ее привычно встретили каменные ворота, напоминавшие триумфальную арку. Ворота были высоки и широки, сквозь них свободно мог пройти фаэтон Павла Ивановича или два всадника на лошадях, не говоря уже о хрупкой девушке на велосипеде. Сами ворота имели массивную металлическую решетку ромбообразного узора и огромный крючок, на который они надежно закрывались в ночное время. Верх ворот обрамляла каменная резьба восточных мотивов – ряд мифологических животных, которые пристально наблюдали за въезжавшими. От ворот тянулся высокий кирпичный забор, который огибал пять гектаров родового имения Ашаевых-Кадашевых – Майское.

Сквозь ворота к самому дому, утопавшему в гуще деревьев, вела широкая дорога. По обеим ее сторонам были высажены сосны, а потому здесь был невероятный воздух. Саша полной грудью вдыхала вечернюю прохладу с привкусом хвои. Сосновая аллея упиралась в широкую каменную лестницу, которая вела на высокий подиум – на нем возвышались все жилые и хозяйственные постройки. Этот подиум был не меньше метра высотой и позволял созерцать как бы с возвышенности весь чудесный ландшафт, а еще служил прекрасной защитой от сырости. Главное место построек занимал собственно господский дом – двухэтажное здание в классическом стиле с симметричными рядами окон, с большой парадной дверью и четырехгранным куполом в центральной части вальмовой крыши. Сразу под куполом в центре фасада – высокое с полуаркой окно парадной залы с двумя полуколоннами по обеим сторонам, которые венчала композиция из двух сидящих нимф. Перед домом стояли вазоны с цветами, кое-где перемежаясь с ухоженными пальмами. Парадный вход освещался электрическими фонарями, которые особенно подчеркивали красоту и великолепие здания. Позади дома, скрытые от глаз, размещались хозяйственные постройки. Сосны были посажены и вдоль дома, что создавало необходимую тень и прохладу.

– Как же здесь хорошо, – тихо прошептала Саша, спускаясь с велосипеда. Она прижалась к одной из сосен, ближайших к дому, и всей грудью вдохнула пряный, смолистый запах ее ствола.

Стоя в темноте, освещаемой лишь фонарями парадного входа, слушала, как шумели цикады, шелестела листва и поскрипывали сосны от ветра. Чистая невозмутимая природа здесь дышала спокойствием и умиротворением. И не хотелось идти в дом, к людям, а хотелось побыть здесь, почти в темноте, почти в тишине, нарушаемой только звуками природы. Взгляд ее уходил в гущу аллеи, уходящей к воротам. Дом ее детства. Место ее первых снов. Место ее первой встречи с Андреем – все было здесь.

Громко залаяла дворовая собака, за ней другая, выводя ее из забытья.

Саша едва помахала им рукой и поплелась в дом.

В передней первой ее встретила встревоженная Амина, экономка и нянька, вырастившая одного за другим детей Кадашевых. Толстая и вкусно пахнувшая домом татка, хорошо говорила на русском, всю жизнь проработав в этом доме. В цветастом длинном платье и шальварах, с повязанным на голове платком, она умоляюще сложила руки на груди и шепотом заговорила:

– Ханум вы моя золотая, лебедушка вы моя, Сашенька, ну, где, где вы пропадали? Отец просто в бешенстве. Мне уже три раза пригрозил, что прогонит меня из дома. А ежели прогонит? Куда же я пойду на старости лет, а? – Амина причитала и причитала, от чего Саша нахмурилась, взглянув на огромные часы в прихожей.

Шесть часов ее не было! Надо полагать, отец в бешенстве.

– Прости, Аминушка, прости, – Саша прижалась к ее пышной груди, обняла ее мягкое тело. – Я не заметила, я в порядке, я уже дома, видишь? Никто тебя не прогонит. Ведь это и твой дом. Ну, же не сердись на меня, – она вскинула к няньке глаза. – Где все?

Амина взглядом показала на большую полуаркой дубовую дверь гостиной.

– А Павел Иванович у себя, рвет и мечет, попадет вам, ненаглядная моя, – она обняла ее крепче и вдруг заговорщическим голосом сказала: – Что сегодня было, ханум, вы не представляете. Пойдемте, я вас переодену, а то в таком виде вам точно попадет от отца.

Она схватила Сашу за руку и потащила ее мимо кабинета отца, наверх по лестнице, стараясь ступать на ступеньки только пальцами ног в расшитых татарских тапочках, чтобы лестница не скрипела. Благополучно миновав длинный коридор второго этажа, они, наконец, оказались в Сашиной комнате, уставленной изящной светлой мебелью, исполненной на заказ в стиле модерн. Сразу у окна перед высоким в пол массивным зеркалом в белом ободе растительного орнамента стояло уже готовое платье для торжества, привезенное от портнихи на днях. Белая пышная юбка платья с длинным шлейфом, расшитая вручную крошечными жемчужинами, занимала добрую половину комнаты. В углу лежала целая куча цветных коробок разного размера и формы – обновки по случаю окончания института, которые она до сих пор не успела разобрать. В центре располагалась большая кровать, довольно высокая, из светлого дерева, с красивым небесно-голубым балдахином. А рядом с ней – изящная тумбочка с раковиной и кувшином.

– Давайте-ка сюда свое платье, – Амина по-свойски командовала в Сашиной комнате, помогая ей переодеться, вымыть ноги от песка и грязи, не забывая причитать и ворчать: – И где это видано, чтоб такими ножками грязь месили, ханум? Вылитый трубочист, где и ползала, бесы только знают.

– Погоди, погоди, Амина, что тут у вас произошло? Говори, – Саша стоически терпела все манипуляции старой няньки, на ходу поправляя волосы и заправляя чулки.

– А то произошло, что полный дом гостей. И Оленька, голубка моя, приехала со своим старым ослом, и Машенька, рыбонька моя, приехала с детками. Славные такие мальчишки, щечки розовые, кудряшки – ну, ангелы, вылитые ангелы.

– Ты что не выспалась, что ли? – Саша шутливо потрепала ее по щеке. – Они же еще при мне приехали. Что тут такого?

– А то, – обиженно сказала нянька, – что Мурат приехал уже без вас, моя дорогая. А приехал он с каким-то другом. Так вот отец как его увидал, весь помрачнел, брата вашего отругал, мол, зачем притащил, девица, то есть вы, на выданье, а он джигита молодого в дом притащил, – она очень многозначительно посмотрела на Сашу, которая только улыбалась, сидя на стуле, болтая ногами, пока Амина приводила в порядок ее волосы.

– И что? Дальше-то что, Амина?

– А то, глупышка вы моя, что раз он так рассердился, значит, он уже что-то точно придумал про вас. Но только я вам ничего не говорила, вот так, – она склонила над Сашей свое толстое вспотевшее лицо и жестом показала, что отныне у нее рот на замке.

– Что придумал про меня? – Саша схватила ее за руку. – А, ну, отвечай, что ты имеешь в виду?

Амина выпрямилась и принялась истово собирать Сашины волосы заколками и шпильками, продолжая молчать.

– Амина, ну, не молчи, ты думаешь, отец уже кого-то имеет на примете? – Саша вскочила со стула и вцепилась в няньку.– Говори!

Амина жалобно посмотрела на нее и всплеснула руками.

– Конечно, имеет. Такая лебедь луноокая выросла, красавица, умница. Разве он даст вам выйти замуж за какого-то офицера? Его же кроме денег ничто не интересует, вашего-то отца.

– За какого офицера? – Саша испуганно посмотрела на Амину, подумав, что ей каким-то образом стало известно об Андрее.

– Да хоть за какого. Я же толкую вам, что Мурат приехал с другом, тоже офицером…

Она замолчала, увидев, что Саша облегченно вздохнула и села.

– Ну-ка, пташечка моя, погляди-ка на меня, – подозрительно сказала Амина, повернув к себе ее лицо толстыми мягкими ладонями. – А ты про какого офицера подумала? Признавайся, вижу ведь, щеки загорелись, глаза блестят.

Саша вскочила и замахала на нее руками, понимая, что может выдать себя.

– Все, довольно, ни о ком я не думала! Помоги скорее, надо уже спускаться, а не с тобой тут болтать, – Саша повелительно на нее посмотрела, показывая, что не желает больше продолжать разговор.

Амина помялась еще пару секунд, недоверчиво поглядывая на свою пташку, а потом, не сводя с нее глаз, принялась застегивать длинный ряд пуговиц на ее спине. Когда уже все было готово, она вдруг резко повернула Сашу к себе за плечи и прямо-таки уставилась в ее глаза.

Саша, не дрогнув, смотрела на няньку.

– Что-то вы хитрите, ханум, ой, хитрите. Я, старая нянька, вынянчившая вас вот на этих самых руках, кожей чувствую, что вы что-то задумали.

– Ничего я не задумала, – по слогам сказала Саша, – но это только пока. Я не позволю распоряжаться своей жизнью никому, даже отцу.

С этими словами она поцеловала няньку в мясистый лоб и выбежала из комнаты.

+++

Большая гостиная в нежно-бирюзовых тонах была любимым местом в доме. Возле двух высоких окон стояло белое фортепиано, за которым играла мать. Катерина Муратовна еще сохранила удивительную красоту, с годами несколько увянувшую, но читавшуюся в мягких чертах ее луноподобного лица. Сидя с прямой спиной, она перебирала клавиши, с любовью оглядывая собравшихся детей. От того, что все были здесь, под ее крылом, а дом снова наполнился звуками и радостным смехом, глаза ее светились от счастья.

Саша вошла, тихонько прикрыв за собой дверь, смутившись, когда все взгляды обратились к ней. Она еле заметно присела, эта привычка осталась еще с института, и торопливо подошла к матери. Села на банкетку и уткнулась лицом в ее колени.

– Вот и Сашенька, – счастливо сказала Катерина Муратовна, перестав играть. – Наша дикая голубка, целыми днями где-то пропадает, вдали от людей и дома…Все хорошо, милая? – она приподняла Сашино лицо и заглянула в ее глаза.

Как можно было не любить маму? Ее огромные, всегда с такой нежностью глядевшие глаза столько снились Саше в институте. Запах ее духов Персидская сирень был неизменен год от года. Этот запах навсегда слился с образом матери. Саша положила свои руки поверх ее ладоней и улыбнулась.

– Сегодня чудесный день, мама. Все просто замечательно.

С этими словами она выпрямилась, и они принялись играть в четыре руки.

На большом диване белой с розовыми цветами обивке сидела Ольга. С любопытством Саша наблюдала за старшей сестрой, ее наряды всегда восхищали. Вот и сейчас Ольга была в модном лиловом платье античного кроя с расшитым подолом. Она полулежала на куче маленьких подушек, обмахивалась ажурным веером и с кокетливой улыбкой смотрела на кружок мужчин в углу гостиной, которые играли в покер. За игральным столом сидели Мурат, Егор Денисович Пурталес, отец, который пару раз строго посмотрел на Сашу, а также поручик, который Саше показался совсем неприятным. Он то и дело бросал взгляды на Ольгу, громко разговаривал и без конца подкручивал свой рыжий ус. Здесь же сидел Алексей – младший из сыновей Кадашевых. Когда он приехал, Саша не знала, видно во время ее отсутствия, но была рада его видеть. Алексею было двадцать два. Длинные волосы, худощавость и бледность выдавали в нем студента столичного университета. Он играл пылко, быстро вспыхивая, если проигрывал, и также быстро вспыхивал, когда удача улыбалась ему. Он был мил, как все юноши, а его искренние эмоции от игры заставляли Мурата трепать его за волосы.

– Не дрейфь, братишка, будет и на нашей улице праздник, – Мурат потрепал брата за длинную челку и насмешливо сказал: – Экий чуб ты, брат, отрастил. В казаки, что ли подался?

– Ни в кого я не подался, – Алеша обиженно одернул голову, – нравится так.

Косыгин усмехнулся и стрельнул взглядом в Ольгу. Та поймала его взгляд и энергично замахала веером, пряча кокетливую улыбку. Это не ускользнуло от внимания Саши. Она встревожено посмотрела на Пурталеса, но старик ничего не замечал.

Рядом с Ольгой сидела Мария, средняя сестра. Она была за мужем за местным владельцем типографии Асланом Аскеровичем Сафаровым, и, как не раз слышала от отца Саша, сама сделала свой выбор. Средняя дочь Павла Ивановича и Катерины Муратовны была высока, с правильными чертами, похожая на мать, имевшая невероятно выразительные умные глаза. Маша была в темно-синем платье с крошечной камеей на груди и аккуратно убранными назад волосами. Она подчеркнуто скромно одевалась, что особенно бросалось в глаза в сравнении со старшей сестрой, и весь вечер не сводила глаз со своих сыновей – трехлетних мальчиков Романа и Рустама, которые то дрались, то весело смеялись, то попеременно рыдали. Она, как орлица, бдела за ними, стараясь уследить за мальчуганами, но и не дать им слишком много вольности в материнском доме.

– Ты очень строга, – снова, уже который раз за вечер, сказала Ольга, когда Маша пригрозила ребятам отправить их наверх, если те не перестанут кричать. Ольгу, не имевшую детей, Машины ангелочки явно умиляли. Она периодически подманивала к себе то одного, то другого, и пылко их обнимала и целовала в пухлые щечки. Мальчишки же после слов матери ненадолго присмирели, расположившись на ковре, и стали перебирать деревянные игрушки.

– Зачем ты так с ними строга, сестра? – Ольга с улыбкой смотрела на притихших мальчишек, обмахиваясь веером. – Милые, очень милые создания.

– Если не держать их в строгости, эти два милых создания превратятся в сущее наказание, – сказала Маша по-доброму, но довольно строго. – Аслан их невозможно балует. А потом все проблемы с воспитанием приходится решать мне, – она грустно улыбнулась.

– Что муж? Приболел? – Оля метнула взгляд в сторону своего старика Пурталеса.

– Нет, слава богу, здоров. У него остались нерешенные дела в Баку, – Маша как-то грустно это сказала и, очевидно, пытаясь сменить тему, ласково взглянула на младшую сестру. – Сашенька, завтра твой вечер.

Саша отозвалась смущенной улыбкой, невольно снова и снова оглядывая всю семью: строгую Машу, кокетливую Ольгу, пылкого Алешу, бравого Мурата, довольного отца. И с волнением бросала взгляд на маму, которая ласково ей улыбнулась, отчего Саша вдруг не удержалась, бросила играть и кинулась матери на грудь.

– Что с тобой, милая? – мамины руки были удивительно теплы, и от нее так чудесно знакомо пахло домом и мамой, что невольно наворачивались слезы. И выглядывая сквозь оборки маминого платья на сидевших в гостиной людей, Саша с удивлением поняла, что и братьев, и сестер, каждого, она любила по-своему, по-особенному. Так, Ольга восхищала ее своей красотой и уверенностью. Мурата любила всем сердцем, потому что он напоминал ей об Андрее. Алеша вызывал самые нежные чувства, потому что помнились их детские проказы и игры еще до отъезда в Тифлис. А вот Маша…Средняя сестра вызывала у Саши невероятную гордость и восхищение, потому что смогла убедить отца благословить ее брак с Асланом Сафаровым, человеком не знатным и не богатым по местным меркам. Но Саша знала, что его здесь уважали. Многие считали его очень образованным и прогрессивным человеком, который, будучи мусульманином, женился на православной Маше, совершенно не требуя от нее перехода в свою веру. Мария помогала мужу в газете, там же печатала небольшие очерки, а также рассказы и стихи, в основном для детей. Их союз был образцом для Саши. Наблюдая за сестрой, Саша задавалась вопросом, что же такого должна была сказать отцу Маша, чтобы убедить его уступить.

– Господа, и опять удача на моей стороне! – громко и довольно вызывающе воскликнул Косыгин за игральным столом, потирая руки перед открытыми картами.

Ольга активнее замахала веером. Мурат бросил взгляд на озадаченного отца. Мальчики на полу притихли, глядя на Косыгина. А Алеша, скрестив руки на груди, с досадой сказал:

– Очевидно, господа офицеры только и делают, что упражняются в картах.

– Это ж надо, а, – старый Пурталес склонился над столом, пытаясь разглядеть карты Косыгина. – Ладно, Алешенька, не везет в картах, повезет в любви, правда, пташка моя? – он, кряхтя и посмеиваясь, похлопал Алексея по плечу, глазами с трудом отыскав Ольгу в просторной гостиной.

Но Ольга на него не смотрела. Она сквозь веер следила за Косыгиным, не сводя с него глаз. Подслеповатый Пурталес вряд ли это заметил.

– Пора расходиться, – сказал Павел Иванович, – завтра суматошный день. Согласна, моя дорогая? – Кадашев встал и подошел к фортепиано, где сидели Катерина Муратовна и Саша.

Саша поднялась, желая обнять отца. Он не сопротивлялся, но сказал, бросив сперва взгляд на жену, а потом посмотрев на Сашу:

– А вас, моя дорогая, попрошу зайти ко мне в кабинет.

– Паша, может, не сейчас, – мягко проронила Катерина Муратовна, но осеклась, когда муж снова глянул на нее и поднял вверх одну руку – он не потерпит возражений. Затем взглянув на дочь, он подошел к жене, поцеловал ее в макушку и вышел из гостиной.

– Идем.

+++

В кабинете отца, бывшем кабинете деда, пахло кожаной мебелью и лесным орехом. Отец любил есть орехи, занимаясь делами. Вот и сейчас на массивном столе лежала чаша с колотым фундуком. Кабинет был довольно узок и длинен, с одним единственным окном, выходившим в сад, на утопавшую в зелени ротонду. Справа стояли шкафы, полные книг и каких-то вещиц: компас, миниатюрный глобус, несколько циркулей с линейками и прочее – все это досталось от деда-генерала. Слева стоял массивный диван черного дерева в кожаной обивке. Над ним висел портрет деда Ашаева Мурат-бека в генеральском парадном мундире. Большое окно было занавешено белым, почти непрозрачным тюлем, а по краям свисали тяжелые, трехметровые темно-коричневые с золотыми вензелями портьеры, перехваченные тяжелой в тон вензелям тесьмой с бахромой. Отец стоял у окна, за столом, опершись рукой о резную спинку высокого черного дерева стула. Стулья, стол, диван и шкафы были выполнены в одном стиле: массивные, черного дерева, с элементами кожи.

Саша вошла безмолвно, закрыв за собой дверь, понимая, что своим отсутствием серьезно рассердила отца. Как бы он себя повел, если бы узнал, что она была на берегу не одна? Даже страшно себе подумать…

– Садись, родная, – сказал Павел Иванович неожиданно мягко и подошел к дивану.

Саша быстро взглянула на него, удивляясь мягкому тону, и покорно села на угол дивана.

– Папа, позволь мне для начала извиниться за свое долгое отсутствие, я, правда, не заметила, как засиделась у моря, – постаралась как можно быстрее проговорить Саша, чтоб хоть немного смягчить его сердце.

Отец несколько раз кивнул, потом прошелся туда и сюда по кабинету, наконец, сказал:

– Да, твои исчезновения очень тревожат меня и маму. Саша, ты уже не ребенок и должна понимать, что… это, в конце концов, неприлично, – он в упор посмотрел на нее. – Что подумают люди? Одна, целый день где-то пропадаешь? Мало ли опасностей вокруг?

– Папочка, я ухожу туда, где никого нет и почти не бывает…– краска предательски поползла по щекам от вранья.

– Зачем, душа моя? Мы тебя столько лет не видели, нам с мамой так тоскливо в этом большом доме, а ты убегаешь…

Саша опустила глаза. Угрызения совести снова охватили ее.

– Прости, – тихо сказала она. – Можно мне хотя бы на пару часиков уходить гулять? Сегодня, согласна, я слишком увлеклась, – воспоминание о том незнакомце заставило ее отвести взгляд в смущении.

– Ладно, но не об этом я хочу с тобой поговорить, Александра, – отец грузно сел на другой угол дивана и внимательно посмотрел на нее. – Александра… – начал он, кашлянув.

Саша напряглась. Было видно, что он волнуется и не знает, как начать разговор. Это заставило ее тоже начать волноваться.

– Александра,… завтра тебе восемнадцать… Думаю, что самое время подумать о твоем будущем.

Саша подозрительно вскинула на него глаза, пытаясь разгадать ход его мыслей.

– Ты же знаешь, что будущее дамы, – продолжал отец, – во многом зависит от ее супруга…

– О, нет! – скучающе протянула Саша, скрестив руки на груди и упав на спинку дивана. – Папа, прошу тебя…

– Да, да, моя дорогая, – он дотронулся до ее локтя и постарался как можно быстрее проговорить: – Саша, пора подумать о замужестве. О детишках, о свадьбе, а? – он с надеждой смотрел на нее, рассчитывая, что она его поддержит и избавит от лишних объяснений.

Она умоляюще посмотрела на него.

– Разве я не могу сама это решить?

– Ну, как это сама? Зачем сама, если у меня уже все решено? – поспешно произнес он, а потом словно спохватившись, непонимающе спросил: – Как сама? Ты это о чем? – брови его нахмурились, он грузно повернулся на диване, чтоб полностью видеть ее лицо. – Что еще за “сама”? Ну, отвечай!

Саша вздрогнула, опустила глаза, покачала головой.

– Я просто хочу, чтобы у меня был выбор, – промямлила она еле слышно, в отчаянии пытаясь придать своему голосу хоть частичку той дерзости и уверенности, с которой говорила об этом с человеком на берегу.

– Что за вздор? Выбор? Разве это должно заботить воспитанную барышню? Выбор? Ты что купчиха – выбирать? Это жених, моя дорогая, выбирает, а девица должна с радостью принять его выбор, – он встал и нервно заходил по кабинету. – Сама! Что там, в этом институте, совсем вам мозги, что ли запудрили? Сама…Ишь придумала…Послушай, – он остановился и, стараясь говорить мягко и убедительно, произнес: – Жених твой – человек очень обеспеченный, давно я с ним знаком. Хозяин отменный. Здесь, в Мардакяне, у него вилла роскошная, побогаче Майского будет. К сожалению, завтра к нам он приехать не сможет, а вот во вторник, мы уже сговорились, поедем с тобой в оперу на закрытие сезона, там мы и условились встретиться…Ну, что ты, что ты, – он увидел, что Саша уронила голову в руки и беззвучно заплакала. Павел Иванович подсел рядом и ласково погладил ее по голове. – Дурочка, да о таком муже только мечтать. Я же счастья тебе хочу, Саша.

Она вдруг сползла на пол, встав на колени, и сложив умоляюще руки, сквозь слезы заговорила:

– Папа, прошу тебя, прошу тебя, умоляю, я ведь учиться хотела ехать, я ведь не этого совсем хочу, – она затряслась в рыданиях, стоя на коленях, вдруг почувствовав себя совершенно несчастной.

– Ты эти глупости брось, Александра, – строго сказал Павел Иванович, взяв ее за плечи. – Выучилась уже. Совсем тебе в твоем институте голову заморочили этим университетом. Кому нужна слишком ученая жена? Вздор это все. И потом, работать я все равно тебе не позволю. Я всю жизнь горбатился вовсе не для того, чтоб мои дочери работать пошли. Что обо мне старый твой дед подумал бы? Я его уважения столько лет добивался, он бы точно не одобрил этого…Маша – дура, ты что, того же хочешь? Ходит как мышь серая, со своей работой, муж ее, будь не ладен, откуда и нарисовался, такую девицу к рукам прибрал, а обеспечить не может. Одета, как чучело. Не позволю, ты поняла меня, не поз-во-лю, – он строго смотрел на нее, невзирая на ее слезы и сотрясающееся тело. – Пойми, – продолжал уже мягче, – это мой отеческий долг. Партия хорошая, будешь жить роскошно, в Европы, в Петербург, куда хочешь. Человек он не жадный, довольно образованный. В общем, давай, успокаивайся и настраивайся: во вторник поедем на встречу, – он наклонился над ней, руками поднял ее заплаканное лицо и нежно поцеловал в лоб. – Все будет как нельзя лучше, Сашенька. Еще благодарить меня будешь.

Она обхватила руками его ладони и еще сильнее заплакала. Тут уже отец не выдержал и встал.

– Поди-ка сюда, – позвал он ее к столу, открывая секретер.

Саша с трудом встала, слезы застилали все кругом, но ослушаться не смела. Отец же достал какую-то бумагу и мягко сказал:

– Александра, я не хочу, чтоб ты думала, что я тобой распоряжаюсь. Дочка, посмотри, я оформил на тебя купчую на шикарный участок в Мардакянах. Ты знаешь, ты очень богатая невеста, с роскошным приданным. Это залог того, что муж будет с уважением относиться и к тебе, и к твоей семье. Не это ли счастье, а? – он поглаживал купчую и приговаривал, не глядя на Сашу: – Пять гектар отменной земли, почти у гор. Целое состояние, Саша! А еще, – он взглянул на дочь и подмигнул, – не буду скрывать, я много ставлю на этот брак. Видишь ли, дочка, в последнее время в моем деле наметились кое-какие проблемы, крупные нефтепромышленники предпочитают организовать своими силами нефтеперевозку. Закупают огромные нефтеналивные суда, увеличивают штат работников. Крупных заказов становится все меньше, я несу убытки. Так вот выход нашелся сам собой. Один из нефтяных производителей, хозяин фирмы «Парнас», оказался вдовцом. Беседуя с ним о делах, мы сошлись во мнении, что нашим фирмам можно объединиться. А лучшим способом станет породниться, – Саша стояла, ни жива, ни мертва. – Так вот, – продолжал отец, не замечая Сашины слезы, – ВазгенАкоповичКесоян – владелец этой фирмы, весьма состоятельный человек. Твой брак с ним и мои дела бы устроил как нельзя лучше, – Павел Иванович обошел вокруг стола и подошел к Саше, обнял ее и поцеловал в макушку. – К тому же он православный, как все армяне, а это немаловажно. Так что, это выгодная партия, голубушка моя, вы-год-ная.

– Кесоян? – недоуменно прошептала Саша, вскидывая на отца заплаканные глаза. – Ужасная фамилия.

– Почему? – удивился Кадашев, пожав плечами. – Фамилия, как фамилия.

– Плешивый? – всплеснула руками Саша, возмущенно глядя на отца.

Павел Иванович нахмурился и замахал на Сашу руками, отстраняясь.

– Чушь! Мало ли что значит фамилия? У нас полстраны Козловых, Барановых, Дуровых. И что? Подумаешь, плешивый! Зато богат, как черт!

Саша опустила глаза, не зная, что сказать, понимая, что отец уже все решил, и вряд ли его удастся переубедить. Она была бессильна этому противостоять. Да и мысль о том, что благополучие семьи зависит от нее, не давала покоя. Грусть и тяжесть сдавили ее грудь. Слезы тихо катились по лицу.

– А если он мне совсем не понравится, – едва слышно с надеждой прошептала Саша, прижав руки к груди.

– Ну, моя дорогая, это дело наживное, сегодня не понравится, через годик понравится. Как говорится, родной заходить перестанет – чужим станет, чужой зачастит – родным станет, – было ясно, что отец и слышать не хотел возражений. Он потрепал ее за щечку, оттер пальцами слезы и снова поцеловал в макушку. – Не смотри на меня, как на злодея, Сашенька. Матушка твоя – прекрасный пример – совсем меня не знала, когда согласилась выйти за меня. И что? Пятеро прекрасных детей нажили, разве это не любовь? – он ласково улыбался, отказываясь замечать тоску на лице Саши. – Оля – сестра твоя – еще один пример. Да, Пурталес стар, но он любит ее и ни в чем ей не отказывает. И многие барышни в этом вопросе полагаются на родителей.

Саша опустила глаза.

– Я хочу учиться, – упрямо проговорила она, пытаясь не мямлить. – Почему ты в этом мне отказываешь?

Отец всплеснул руками и снова нервно прошелся по кабинету. Потом поравнялся с ней и по слогам произнес сурово:

– Учеба твоя стоит денег. И немалых. А толку никакого. Я лучше эти средства на покупку участка пущу. Это все-таки недвижимость, и какая! – он пристально смотрел на нее. Но так как сердиться на Сашу у него было сил, Павел Иванович взял ее за руку и вновь обнял. – Девочка моя, все устроится, как нельзя лучше. Мы с мамой хотим, чтобы ты вышла замуж здесь, поближе к нам, чтобы тебя навещать, и ты к нам приезжать могла. Я уже все придумал. Возьмешь с собой Аруську Петькину. Она девчонка смирная, работящая, помогать тебе будет. Да и все же не чужая, с ней поди-ка веселее будет…Я ведь уже не молод, я обязан подумать о вашей судьбе. Ты станешь женой успешного человека, Майское останется Мурату, правда, придется ему завещать кое-какие акции, чтобы у него был стабильный доход, но что поделать? Алешке перепишу свою контору, может, после университета он семьей обзаведется, а тогда уж сам начнет понимать, что деньги надо зарабатывать. Тут моя контора ему и сгодится… Я ж ради вас пекусь, доченька, – он отнял ее от груди и снова с надеждой посмотрел ей в глаза. – Успокоилась?

Саша слегка кивнула и с последней надеждой прошептала:

– Ну, а может, я, как Маша, выберу того, кого…полюблю? – прошептала и тут же пожалела об этом, видя, как лицо отца побагровело, а на шее нервно запрыгала синяя вена.

– Как Маша?! Вот, значит, какой пример тебе по нраву? Дура! – закричал он, отстраняясь от дочери. – А еще университет! Тьфу ты! Какой тебе университет, если ты таких элементарных вещей не понимаешь?! – он вновь к ней обернулся и вдруг зло заговорил: – Что ты знаешь про Машу? Выбор у нее какой-то был? Я ведь не хотел их благословлять. Но ведь эта паршивка забеременела, прости ее, Господи! Что – это выбор? Любовь? Тьфу! Пришлось ее от позора спасать, разрешить им сыграть свадьбу. А муженек ее – тьфу! Совершенно не умеет деньги зарабатывать! Живут только за мой счет. Типография куплена на мои деньги, газетенка его выходит на мои деньги, а он так, видимость. Тьфу! – он треснул кулаком по столу и по слогам произнес: – Довольно этой бабьей болтовни! Машкин пример – дурной пример! Верно говорят, стыдятся не дурные, а их родные! Им-то чего стыдиться? Небось, тихо посмеиваются надо мной в моей же редакции! Ничего, пусть смеются. Я не гордый! Моя совесть чиста! Дальше пусть сами устраивают свою жизнь! Но с тобой такой номер не пройдет! Довольно! Я не потерплю позора и пересудов на старости лет! Так что вытри слезы и ступай к себе, Александра! Приведи себя в порядок, завтра будут важные гости…И не вздумай меня позорить! Шагай, – с этими словами он отвернулся к окну, скрестив руки на полном животе, показывая всем видом, что разговор окончен.

Саша постояла еще пару секунд, мысленно прокручивая слова отца про Машу в голове, чувствуя полную безысходность своего положения. Не найдя, что сказать, и понимая, что сильно разозлила отца, с тяжелым сердцем вышла.

Уже в своей комнате, лежа на кровати, в одной ночной рубашке из расшитого хлопка, она сперва плакала, потом садилась, обхватив колени руками, глядя в темноту, потом снова падала на кровать и плакала. Прокручивая в голове разговор с отцом, она про себя проговаривала новые и новые аргументы, но понимала, что сказать ему в лицо ничего не сможет. Слова отца о Маше и ее муже сильно поразили Сашу. Она ничего не знала. И подумать не могла, что счастливый союз Маши и Аслана был только видимостью, сказкой, в которую ей так хотелось верить. Но, с другой стороны, говорила она себе, нельзя же все мерить деньгами! Да, Сафаров оказался не очень успешен, но он ведь любит Машу, а Маша его! Это лучше, чем Олин брак…В конце концов, подумала Саша, Андрей тоже вряд ли богат, но от этого она не может его любить меньше.

Саша встала с постели и подошла к окну. Оно было наполовину открыто и предусмотрительно завешено сеткой от насекомых. Слышно было, как в саду пели цикады.

Уже завтра ей исполняется восемнадцать. Она не любила свой день рождения. Еще были в памяти далекие детские годы, когда ей устраивали настоящий детский праздник, но потом десять лет заточения в институте, где праздники и любые развлечения были под строжайшим запретом, превратили день рождения в обыденную дату. И вот восемнадцать. Наверное, в другое время она бы ждала и радовалась тому, что она уже не дитя и новая жизнь начинается для нее. Но после разговора с отцом Саше казалось, что жизнь на этом и закончилась.

– Совладелец, – прошептала Саша и скорчила забавную гримасу. – Добрый день, уважаемый совладелец, – она комично представила их встречу и смешно поклонилась в глубоком реверансе. – Позвольте представиться, Александра Кадашева, отец – бывший крепостной, а матушка у меня весьма знатная. Кто же я? Я – глупая институтка, возомнившая, что может что-то решать в этой жизни! – она схватила с тумбы фарфоровую шкатулку с заколками и с яростью швырнула ее в стену. Шкатулка разбилась в дребезги, все шпильки и заколки разлетелись в разные стороны. – Выбор? Ха, это то, чего просто нет! – она с тоской поймала свое отражение в зеркале.

В огромном в пол зеркале на нее смотрела какая-то другая Саша. Черные волосы большой массой были рассыпаны по плечам, серо-зеленые глаза темны от слез и потому были просто огромны, тонкая рубашка была свободна, но сквозь ткань угадывались стройные черты ее тела.

Не до конца понимая, что делает, Саша вытащила из-под кровати свои домашние туфли и, сунув в них босые ноги, вышла из комнаты.

В доме было тихо. Все уже давно спали, наверное. А потому Саша тихонько, на цыпочках добралась до лестницы и, прислушиваясь, осторожно спустилась вниз. Добравшись до отцовского кабинета, она прислонила ухо к двери: там он или нет? И ничего не услышав, решительно открыла дверь и вошла.

В кабинете было темно и довольно прохладно. Саша пожалела, что не взяла платок. Стоя у порога, она поежилась, не понимая, зачем она сюда пришла. Потом подошла к секретеру на столе и открыла его. От окна пробивался тусклый свет от фонарей, освещавших периметр сада. А потому хоть и тускло, но она видела ту самую бумагу, которую показывал ей отец. Купчая. Саша достала ее и попыталась в темноте прочитать. Речь шла о пяти гектарах земли, приводились какие-то цифры и номер участка. Ничего не понимая, Саша сложила купчую и убрала обратно. Движимая больше любопытством, чем пониманием того, что она делает, она начала перебирать документы в секретере. В самом низу лежал ее аттестат об окончании Тифлисского института благородных девиц – плод ее усилий на протяжении 10 лет. Она была в числе тех немногих девушек, кто его получил за отличные успехи в учебе. Другие девочки получали лишь свидетельство, что прослушали курс. Этот аттестат давал право вести домашние уроки, и Саша действительно рассчитывала, что он когда-нибудь ей пригодится. Но теперь…Кажется, все эти усилия были бессмысленны.

Из аттестата торчал еще какой-то зеленоватого оттенка документ. В тусклом свете от окна Саша прочла: «Выпись из метрической книги за N5 Александро-Невской церкви г.Баку Бакинской губернии о рождении 9 июня 1895г. Александры Павловны Кадашевой. 10 августа 1904г.» Судя по дате, выписка была сделана для ее поступления в институт благородных девиц. Саша порылась еще в отцовском секретере, но больше никаких документов, касающихся ее, в нем не было. Еще бы! Разве девице восемнадцати лет полагались документы? Ведь даже для путешествия по стране и в Европу данные о ней записали бы просто в паспорт отца, словно ее самой и нет вовсе!

Саша тоскливо взглянула на выписку из метрики. Это был единственный клочок бумаги, удостоверяющий ее существование.

“Ты что – купчиха, выбирать?” – с горечью вспомнила Саша слова отца. Уж лучше быть купчихой, да самой выбирать свой путь!

Однако, вздохнув, Саша сложила выписку обратно в аттестат и убрала все на место в секретер. Опершись руками о стол, она грустно посмотрела на портрет деда на стене. Бравый горец генерал осуждающе смотрел на внучку.

Вдруг за дверью послышался какой-то шум и тихий смех.

Саша насторожилась и едва успела прижаться в угол между стеной и крайним шкафом, как дверь кабинета открылась и сквозь шорох и смех Саша услышала тихий Олин шепот:

– Нет, Миша, прямо здесь, в этом самом месте, – она тихонько посмеивалась, увлекая за собой к дивану поручика Косыгина.

Саша стояла, ни жива, ни мертва, вжавшись в угол, не в силах оторвать глаз от разыгравшейся в темноте перед ней сцены. Ольга была в легком пеньюаре, настолько легком, что все части ее тела бесстыдно проглядывали сквозь ткань. Она за руку тянула тяжело дышавшего Косыгина в расстегнутой рубахе и кальсонах. Они попеременно хихикали, поручик то и дело зарывался лицом в крупные груди Ольги, а она совершенно свободно легла на холодную кожу дивана, поправив руками тяжелые золотистые волосы.

Косыгин стоял у двери, пожирая ее глазами, что-то выискивая рукой под рубахой. Через секунду вынул шелковый расписной платок и, расправив его, начал медленно приближаться, помахивая платком, словно матадор перед разъяренным быком.

– Иди же сюда, – Ольга насмешливо рассмеялась и соблазнительно раздвинула свои ноги, округлые бедра слегка оголились.

Косыгин почти взвыл от увиденной картины и, бросив платок на ее грудь, яростно набросился на Ольгу сверху, которая уткнувшись в его голую взмокшую шею, тихо с наслаждением хохотала.

Саша отвернулась к стене, не в силах смотреть на падение своей сестры. Жар охватил ее щеки, по телу пробежала мелкая противная дрожь. Она искоса взглянула в сторону дивана и снова отвернулась. Тяжелое дыхание обоих практически смешалось в одно, Оля периодически вскрикивала, а поручик почти рычал.

Саша сползла вниз по стене, забившись еще сильнее в угол, кровь бешено стучала в ее висках, она уже не слышала ничего, что происходило на диване, а по щекам текли беззвучные слезы. Обхватив колени руками, она лбом прислонилась к холодным обоям стены. Она все понимала. Горько и противно было все, что она понимала. Бедная Оля… Жалкая Оля…

6.

Саша то ли заснула, то ли потеряла сознание, но, когда пришла в себя, в кабинете уже было тихо. Словно ничего и не было. Она с трудом вытянула затекшие от одной позы ноги и устало поднялась. Уже хотела выйти из кабинета, как увидела на полу возле дивана что-то пестрое. Это был тот самый шелковый платок, который Косыгин преподнес Ольге. Саша неуверенно подняла его, не зная, что делать. Оставить здесь, чтобы отец увидел и догадался? Нет, Саша не могла так поступить. Она поспешно скрутила платок в руке и вышла в коридор.

Пробираясь осторожно по спящему дому, Саша сжимала платок. Он была немым доказательством того, как планы отца сломали Олину жизнь. Красивая, невероятно привлекательная женщина, вынужденная жить со стариком, разве могла она быть счастлива?

У Саши не выходили из головы ее слова: «прямо здесь, в этом самом месте». Наверняка, думала Саша, в этом же кабинете и ее судьба решалась. Месть? Наверное, это была месть.

Проходя мимо комнаты Марии, Саша заметила, что дверь была приоткрыта, и тусклый свет падал полоской на ковер коридора. В комнате были слышны женские голоса. Саша замерла. Как бы пройти незаметно? Этот день был невыразимо длинен…

– Саша? Иди сюда, – шепот Маши, а потом ее лицо показались в проеме. Маша была в ночной рубашке и свободном плюшевом халате, полы которого были завязаны на груди. Она ласково улыбнулась и поманила Сашу рукой.

Вздохнув, понимая, что уйти незамеченной не получится, Саша переступила через порог и оказалась в просторной комнате. Это была одна из лучших спален в доме. Когда-то она была родительской, еще до Сашиного отъезда в Тифлис. Эта спальня состояла из двух комнат, первая, большая, являлась спальней, а из нее вела дверь в комнату поменьше – детская. Катерина Муратовна любила эту комнату, все ее дети были рождены и вынянчены в ней. А после того, как Маша родила двойняшек, Катерина Муратовна распорядилась навести здесь ремонт, они же с Павлом Ивановичем переселились в спальню поменьше в другом крыле коридора. А эту комнату делали специально для Маши в надежде, что она будет часто приезжать с внуками в родительский дом и подолгу гостить. Надежды эти не оправдались. Мария была постоянно занята газетой и своей семьей, а потому приезжала крайне редко. Но когда приезжала, эта комната всегда оставалась за ней.

Белоснежная дверь в детскую была плотно закрыта. Рядом с большим приоткрытым окном на тахте полулежала Ольга все в том же полупрозрачном пеньюаре. Видно, сестры давно уже здесь секретничали. Маша села к зеркалу на туалетном столике, продолжая расчесывать щеткой свои тяжелые темные волосы, а Оля, все также лежа на тахте, поманила Сашу к себе. Она, как всегда, была бесстыдно красива. Ее пышная грудь почти вывалилась из тонкого пеньюара, темные соски заставляли Сашу отводить взгляд и краснеть от смущения. Хорошо, что в комнате было довольно темно, а потому ее румянец был незаметен. Оля держала в правой руке длинный мундштук из резной кости и, улыбаясь, курила. Когда Саша подошла к ней, Оля взяла ее мягкими пальчиками за правую руку и покрутила из стороны в сторону.

– Хороша! Ой, хороша! – удовлетворительно проговорила Ольга, с ног до головы разглядывая сестру. От ее взгляда Саша еще больше вспыхнула, словно бы это не сестра, а тот человек с берега на нее смотрел. – А, Маша, хороша? – Ольга взглянула на Марию, та ласково улыбнулась смущенному Сашиному взгляду. – Завтра твой день, Сашка. Завтра я из тебя сделаю богиню, – вдруг решительно сказала Ольга, довольно качая головой. – И, пожалуйста, не сопротивляйся, уж я-то знаю толк в красоте, – с этими словами она поднесла ко рту мундштук и с наслаждением затянулась.

Саша опустилась на тахту рядом с Ольгой и с грустью посмотрела на Машу.

– Что-то случилось, Саша? – Мария поймала ее взгляд и отложила расческу. Саша, как ни старалась, не смогла себя сдержать. Стоило Маше подняться со стула, как Саша закрыла лицо руками и заплакала.

Старшие сестры переглянулись. Оля поджала под себя ноги, приглашая Машу сесть рядом. Мария взяла Сашу за плечи и ласково спросила:

– Милая, что случилось?

Сквозь слезы сбивчиво и не совсем членораздельно Саша пролепетала:

– Папа нашел для меня партию, – и она затряслась от рыданий, уткнувшись в Машино плечо.

Сестры опять переглянулись. У каждой была своя история и обе уже знали, что это значит. Маша села рядом, между Ольгой и Сашей и, продолжая обнимать младшую сестру, ласково сказала:

– Саша, не убивайся раньше времени. А вдруг он тебе понравится? Ну, может же быть такое? – она метнула взгляд на Ольгу, та насмешливо посмотрела на нее. – Отец сказал, будет он завтра?

Саша покачала головой.

– Нет, его не будет. Так ему нужна невеста, что он и на день рождения не захотел приезжать, – всхлипнула Саша.

– Ну, дорогая, – Маша похлопала ее по спине, – у мужчин много всяких важных дел. Вряд ли это вышло специально.

Саша вдруг отстранилась от сестры и красными от слез глазами посмотрела на Машу.

– Маша, ну, ведь тебе отец позволил самой выбрать мужа. Почему же со мной он так жесток?

Маша грустно улыбнулась, провела рукой по волосам и тихо сказала:

– Ты не представляешь, чего мне это стоило, Саша…Он много лет ничего не хотел и слышать обо мне, лишь спустя пару лет благословил наш брак и позволил сыграть свадьбу по-человечески…Ты не заметила, он до сих пор почти не разговаривает со мной? Поверь мне, я – не лучший пример, – она покосилась на Ольгу, которая все также насмешливо курила.

– Но разве это важно, Маша? Разве не любовь важна? Ведь ты вышла замуж по любви, за человека, которого сама выбрала, – Саша взяла ее за руку. – Разве не это важнее?

Маша ничего не сказала. Она только грустно улыбнулась, покачала головой, а потом вдруг встала и молча ушла в детскую.

Саша с недоумением смотрела ей вслед, а потом, не понимая, взглянула на Ольгу. Та продолжала полулежать, жеманно покуривая длинный мундштук. Но ее взгляд…Она неотрывно смотрела на Сашу, не улыбаясь, словно бы мысли ее были где-то далеко.

– Оля, что с Машей? – очень тихо спросила Саша, чтоб Мария не могла услышать.

Олино лицо искривила злая улыбка.

– Все мужики – кобели.

Саша даже рот закрыла ладонями от неожиданности и грубости Ольги. А Ольга, как ни в чем ни бывало, продолжала, нисколько не заботясь, услышит ее сестра или нет из детской:

– Думаешь, он задержался по делам? Как бы не так! – Ольга усмехнулась. Саша поняла, что она говорила про Машиного мужа. – Она на днях узнала, что он ей изменяет. Вот тебе и по любви, – Ольга щелкнула Сашу по носу и бросила взгляд на дверь детской. – Бедная Маша. Сейчас она в полной западне. Бросить его и вернуться сюда она не может, гордость не позволит отцу все рассказать. И с кобелем своим как жить дальше, тоже не знает, – Ольга глубоко затянулась сигаретой и посмотрела на Сашу. – Вот такие дела, сестренка.

Когда мир стал таким чудовищно злым? Саша почувствовала, что ей тяжело дышать. Брак Маши – единственное, что внушало ей восхищение и давало надежду. Но после слов Оли Саша уже не понимала, существует ли счастье в этом мире.

– Это ужасно, – проронила она и вдруг дотронулась до Олиной руки, лежащей на тахте. – Ну, а ты, Оля, ты – что мне скажешь?

Ольга погладила пальцами Сашину руку, а потом этой же рукой поправила свой пеньюар, закрывая выпавшие груди. Снова затянулась и, выпустив дым в сторону, иронично сказала:

– Ну, нет, моя история вообще не пример, – она усмехнулась. – Ты знаешь, я так мечтала поскорее выйти замуж. Мне казалось, что замужней женщине столько всего позволено: танцы, банкеты, приемы, путешествия. И, честно говоря, мне вообще было все равно, за кого выходить…– она задумалась на секунду. – В целом, Пурталес, конечно, не плохой вариант. В том плане, что он добрый старик, никогда меня не обижал, хотя и крохобор страшный…– она снова замолчала и посмотрела на Сашу.

Сейчас, когда Ольга не улыбалась, не кокетничала, Саша отчетливо видела, как кое-где на ее лице уже начались едва заметные следы увядания.

– Я же была молода, как ты сейчас, неопытна, глупа. Кроме шляпок и платьев меня вообще ничто особо не интересовало. Пару раз он пытался, добросовестно пытался, ну, ты понимаешь, о чем я, – Оля лукаво улыбнулась Саше, которая опять смущенно раскраснелась. А Оля заговорщически усмехнулась и добавила с плохо скрываемым презрением: – Поначалу-то я думала, что так и должно быть, полежит со мной, потрется об меня своими сморщенными телесами, вздохнет, да отвернется. А потом и вовсе перестал. Мы много путешествовали, да и в его конторе много всяких…господ интересных…И я со временем научилась с этим жить. В этом была даже своя прелесть, – она зло усмехнулась и приподнялась, чтобы затушить сигарету в пепельнице на полу. Потом посмотрела куда-то в сторону и сухо сказала: – Зато теперь, стоит мне захотеть, я любого мужика могу заставить есть с руки или лизать носок моей туфли…Что делать, если душа и тело просят любви, а, Сашка? Испорченная, да? Да, испорченная, – Оля невесело расхохоталась и опять легла, видимо, наслаждаясь тем, как смущала своими словами Сашу.

А Саша вдруг разжала ладошку и оттуда выпал платок Косыгина. Ольга снова усмехнулась. Нет, она не покраснела, не испугалась, а просто усмехнулась.

– Я знаю, что ты думаешь, – сказала она вдруг, взяв пальцами платок за кончик, и помахала им в воздухе. Тончайшая материя нежно затрепыхалась в воздухе, переливаясь красивыми искусными узорами. Затем Оля повязала его на шее и снова откинулась на тахте, глядя на Сашу, проведя рукой по своим роскошным волосам. – Думаешь, что я жалкая, да? Что же мне остается делать? Сидеть со своим сморчком целыми днями? Нет уж! Я жить хочу! Любви хочу! – она слегка приподнялась, глядя Саше в глаза. – Знаешь, какая тоска берет, когда я смотрю на своего муженька? Думаешь, мне не противно от самой себя? Думаешь, я сама себе такую жизнь выбрала? Нееет, спасибо папочке! – она зло усмехнулась, отворачиваясь к окну. Лицо ее было сосредоточено и зло. Неожиданно Оля снова провела рукой по волосам и сдавленно произнесла: – Единственное, о чем я жалею, так о том, что…не родила…– с этими словами она перевела взгляд на Сашу и продолжила с грустной усмешкой: – Пурталес-то вообще ничего не мог с самого начала. Сволочь, старый хрен, позарился на молодуху. А я…через пару лет брака я забеременела от одного офицера, – она снова отвернулась, лицо ее искривила жалкая грустная усмешка. – Господи, как я испугалась, ты не представляешь…

В это время вышла из детской Маша и тихо села вновь к зеркалу, расчесывая волосы. А Оля продолжала, нисколько не смутившись сестры. Саша поняла, что у них не было друг от друга секретов.

– Испугалась отца, мужа, позора. Офицер этот тоже, козел последний оказался. Как узнал, сбежал, то ли рапорт написал о переводе, то ли специально под арест угодил… В общем, я обратилась к знакомой, она свела меня с какой-то жуткой бабкой. У нее в доме меня связали на столе, та долго что-то причитала, охала, ахала, а потом резала меня живьем, как барана…– Ольга отвернулась к окну, по ее щекам потекли крупные слезы. – А после я уже не беременела…И хотелось, но больше…Ни разу… – проронила она чуть слышно, оттирая слезы, не глядя на сестер.

Маша бесшумно поднялась и, подойдя к Ольге, нежно ее обняла и ласково поцеловала в волосы. Оля повернула лицо к Саше. Та сидела, затаив дыхание, бледная, взволнованная, глядя на старшую сестру.

– Как же так? – тихо прошептала Саша с болью и отчаянием. – Зачем же отец так с нами? – она обняла обеих сестер и тихо заплакала от мысли, что и ее ждет подобная участь.

Маша попеременно целовала в волосы то Сашу, то Олю, а Ольга сидела, молча, закусив губу, по ее щекам то и дело стекали слезы.

– К сожалению, мнение женщин редко принимается в расчет, – тихо сказала Маша. – Но даже если женщина сделала свой выбор, она не застрахована от жестокости со стороны мужчины. Мужчины считают, что им позволено все, – тихая горечь слышалась в Машиных словах, от чего Саше стало невыносимо жалко сестру, и она еще сильнее заплакала.

– Ну, нет, – произнесла вдруг Ольга, встряхивая своей белокурой копной волос, высвобождаясь из рук Маши, словно не желая жалости к себе, – после того аборта я никому не позволяю с собой так обращаться. Я решила для себя, что ни к кому не буду привязываться. Пусть они кормятся с моей руки и развлекают меня, а я буду ими пользоваться. Знаете, сколько сердец я уже разбила? Вот и поделом им, кобелям, – она снова надменно усмехнулась, смахивая тонкими белыми красивыми пальчиками слезы, и неожиданно повелительно сказала: – Так, все, довольно! Хватит себя жалеть! Мы – красивые роскошные женщины, довольно раскисать, – она посмотрела на сестер, уперев руки в боки, и вдруг заявила: – Девочки, предлагаю завтра произвести фурор! Нарядимся, как богини, чтобы весь этот мужской люд почернел от зависти и желания, а их жены все локти себе с досады пообкусали! Маша, у меня для тебя как раз есть сумасшедшее платье. Я специально для тебя его выписала. Сашино платье я видела, самое то, – она одобрительно подмигнула Саше и решительно заявила: – Все, решено! Завтра повеселимся, – она деловито улыбнулась сестрам и решительно поднялась с тахты, сунув свои красивые ноги в турецкие шлепанцы, расшитые золотой нитью. – Ну, все, дорогие мои. Я пойду к своему сморчку, а то проснется, не найдет меня, шум поднимет на весь дом, – и усмехнувшись заговорщически обеим, Ольга гордо скрылась в дверном проеме.

Саша и Маша переглянулись и одновременно рассмеялись. Маша обняла сестру и тихо сказала:

– Вот и ты повзрослела, младшая сестра… На Олю не сердись, она всегда была такой.

– Я люблю вас, – с изумлением прошептала Саша. Впервые ее не тянуло к уединению, а хотелось остаться с Машей и проболтать с ней до самого утра. Возможно, после всего, что она сегодня узнала, ей хотелось Машу поддержать и не оставлять одну. А может быть, ей самой требовалась чья-то поддержка?

– Оставайся у меня, – прочитала ее мысли Маша, – кровать огромная, нам хватит, – она обхватила Сашино лицо руками и ласково ей улыбнулась. – Завтра твой день, Сашенька. Сделай так, чтобы он стал лучшим для тебя, не позволяй никому его испортить…

+++

Завтрак в Майском прошел довольно спокойно. Правда, Сашу поразила Ольга, которая за все время ни разу и взглядом не удостоила Косыгина. Напротив, она сидела рядом с Пурталесом, мило с ним шутила и всячески ухаживала за мужем. И только повязанный на ее красивой шее пестрый шелковый платок красноречивее всего говорил, что произошло этой ночью. Саша сильно смутилась, увидев этот платок, заметив, что и Мурат пару раз злобно бросил взгляд на Косыгина, который под его взглядом не знал куда деться, и все же периодически украдкой бросал вожделенный взгляд на Олю. Но она словно бы совершенно потеряла к нему интерес. Поэтому поручик хмурился, исподлобья поглядывал на нее, потом снова хмурился, практически не притронувшись к еде. Но показать как-то себя открыто не мог, а потому ему пришлось сидеть до последнего за столом, наблюдая за Ольгой-идеальной женой. Это невольно позабавило Сашу. Почему-то ей не было жаль поручика. После вчерашнего разговора она невольно восхищалась умением сестры кружить голову мужчинам.

После завтрака мама и сестры отправились в сад, а Саша решила, наконец, разобрать свои коробки с покупками. Надо было все подготовить для вечера.

Сидя на полу в комнате, она гладила руками изящные складки на своем праздничном платье. Оно было просто изумительным. Еще месяц назад, сразу после приезда из Тифлиса, они ездили на первую примерку. Идею платья подсказала сама портниха, пожалуй, лучшая в округе, м-м Башелье. Платье напоминало оперение сказочной птицы, девственно чистой, искрящейся едва заметными серебряными нитями и жемчужинами. Сашу только смущало слишком глубокое декольте и большой вырез на спине, но м-м Башелье, не желая портить свою задумку, придумала полупрозрачную легкую вуаль на плечи. С платьем были прикуплены и другие товары. Раскрывая одну коробку за другой, Саша то и дело вскакивала, стараясь примерить обновки. В одной лежали тончайшие лайковые перчатки к платью с крошечными пуговицами под жемчуг. В другой – еще более тонкие белые чулки с кружевной лентой. Потом еще была чудесная шляпка нежно-зеленого шелкас изящными крошечными цветами кремового и белого атласа, в тон шляпке – прелестное платье с белыми кружевами на лифе и подоле. А также изумительной отделки белоснежный корсет. Потом еще шляпки, чулки, перчатки, крошечные ридикюли, туфли, ленты, снова платья…

Саша сидела среди вороха всего этого великолепия и разноцветия, совершенно растерянная: сможет ли она когда-нибудь все это сносить? В институте, где она провела большую часть своей жизни, их не приучали к такой роскоши. Там все было чрезвычайно скромно и строго. Каждый класс имел свою форму, одинакового кроя, цвета и материи. Девочки ничем не выделялись, это было запрещено. И если там им хотелось каких-то украшений, модных шляпок и чулок, то сейчас Саша даже забеспокоилась: как она будет во всем этом выглядеть?

Потом она вспомнила предложение Ольги нарядиться как богини – и совсем растерялась. Куда ей тягаться с красавицей-Ольгой? Но ее предложение ей было по душе. Не хотелось в свой день рождения грустить, а потому она всеми силами пыталась не думать о разговоре с отцом. Она решила гнать грустные мысли и насладиться весельем. Кто знает, может быть, это будет последний раз в ее взрослой жизни?

Тем более, что Оля оказалась верна своим словам. Сразу после прогулки она деловито вошла в Сашину комнату и, увидев разбросанные наряды, захлопала в ладоши.

– Ого! А тут есть с чем поколдовать! – и, скинув туфли и перчатки, уже будучи босиком, она принялась ловко разбирать все кучи, стараясь ничего не пропустить.

+++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++

Приезд гостей был назначен на шесть вечера. Но еще за месяц, если не больше, под чутким руководством Катерины Муратовны начались приготовления к Сашиным именинам. Общей темой торжества был Вальс цветов, именно так назвала его Катерина Муратовна. Восемнадцатилетие Саши, превращение ее из пугливой девочки в прекрасную девушку символизировали бутоны живых цветов, которые дюжинами корзин везли в Майское. Вазоны и корзины с цветами – пионами, розами всех сортов, нежными ирисами – украшали залы, парадный вход, лестницу, садовый комплекс. Сохранить все эти цветы до торжества было нелегкой задачей, особенно в жару июньских дней. Из положения спасли просторные влажные и прохладные погреба в три метра высотой, в которых хранились вина и всякая снедь господской кухни.

Гостиная, столовая и просторная зала были объединены в единое пространство для бала за счет сдвинутой мебели, убранных ковров и настежь распахнутых массивных двойных дверей. Все это пространство было украшено невысокими колонами с вазонами, из которых красиво ниспадали цветочные композиции. Там и тут стояли круглые столы с напитками, уставленные в несколько ярусов, также украшенные живыми цветами. Паркет был начищен до блеска, ни малейшая зазубрина не должна была помешать гостям наслаждаться музыкой и танцами.

С внутренней стороны двора, сразу за высокими двойными стеклянными дверями, на высокой подиумной площадке была роскошно обставлена просторная веранда. Мощные деревянные колонны и своды веранды были свежевыкрашенны в белый цвет, а сама веранда была украшена легкими нежно-розовыми и молочно-белыми занавесками. Здесь был протянут огромный стол, сервированный на сотню персон. Вечерняя прохлада веранды должна была стать приятным дополнением к роскошному ужину. Длинная белая льняная скатерть была сверху застелена персональными сервировочными шелковыми салфетками с нежным цветочным рисунком. Тончайший китайский фарфор и столовое серебро ждали своего часа, соседствуя с композициями из живых пионов пастельных оттенков. Пол веранды, изначально каменный, был устлан коврами, во-первых, чтобы никто не поскользнулся, а во-вторых, для удобства и комфорта гостей. От насекомых спасали там и тут развешанные лампадки с благовониями.

От подиума в сад вела широкая каменная белая лестница, по краям была декорированная невысокими кустами терновника, выстриженного в разные геометрические формы. Сразу перед верандой, в тени высоких пирамидальных тополей, была организована площадка для музыкантов. Вторая площадка размещалась в доме, в просторной зале. Все пространство – от ворот в Майское до дома и внутренний двор и сад были искусно украшены иллюминацией. Все это требовало особенных знаний и хлопот, но в итоге получилось, как нельзя лучше. Ночи в Абшероне темные, а потому важно было побеспокоиться об освещении во время торжественного приема, чтобы продлить празднество. Вдали сада, почти скрытая от глаз, но также искусно украшенная цветами, стояла круглая ротонда из белого ракушечника с куполообразной крышей зеленого цвета. Ротонда утопала в зелени и могла послужить прекрасным местом для желающих уединиться.

Завершая последние приготовления, Катерина Муратовна заметно нервничала. Даже несколько раз повысила голос на Аруську, темноволосую тринадцатилетнюю дочь Петроса, помогавшую по хозяйству. Та в накрахмаленном переднике на голубом платье быстро бегала из залы в столовую и на кухню, выполняя указания Катерины Муратовны, сильно вспыхивая, когда хозяйка недовольно качала головой, показывая ей то осыпавшиеся лепестки пионов, то недостаточно хорошо выглаженную салфетку. Давно, с Машиной свадьбы, не приходилось им проводить такой прием. Катерина Муратовна неугомонно раздавала распоряжения и советы слугам и официантам. Официанты были приглашены из ресторана Баку – три молодых русскоговорящих азербайджанца в униформе довольно расторопно помогали с сервировкой и прочими приготовлениями. Пока хозяйка дома не видела, они довольно бесцеремонно по очереди отпускали шуточки в сторону Аруськи, дергая ее за длинные косы, либо за поясок белого передника. И когда девчонка в панике смущенно оборачивалась, они принимались вполголоса хохотать, прицыкивая языком, от чего Аруся еще сильнее краснела и убегала прочь, боясь показаться им на глаза.

Переведя дух, Катерина Муратовна, стоя на веранде, еще раз окинула взглядом великолепие стола. Поправила крайнюю салфетку и направилась в кабинет мужа, желая доложить ему, что все готово.

+++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++

Саша ощутимо нервничала, сидя в своей комнате наверху, наблюдая за последними манипуляциями старшей сестры. И не могла отвести от нее глаз. Оля была просто неотразима! Ее волосы были собраны в высокую прическу, открывая красивую шею и покатые узкие плечи – предмет зависти многих женщин. Необычного кроя платье в стиле модерн имело три основных цветовых акцента: пыльно-зеленый, черный и нежно-розовый шелк. Он грациозно переплетался в сложном крое платья, напоминавшего восточный халат, перехваченный поясом на тонкой талии. Удлиненный подол из той же ткани переходил в трен. Чересчур свободные, словно крылья бабочки, шелковые рукава так и норовили скатиться с плеч, а потому грудь прикрывал едва заметный лиф – практически невесомый – нежно-молочного шелка, имевший совершенно прямую линию, оголяя весьма целомудренно только красивые ключицы и небольшую часть груди. Часть у-образного выреза, край расшитого рукава и отворот платья от пояса до пола были оторочены белым горностаевым мехом. Шелк платья был настолько нежен и тонок, что угадывались все изгибы Олиного тела под ним. Завершали образ телесного оттенка тонкие перчатки выше локтя, многочисленные нити бус на груди и подобные им браслеты на запястьях.

– Оля, ты ослепительна, – с восхищением сказала Мария, входя в комнату Саши.

Саша сидела напротив двери, подальше от зеркала, так как Оля не хотела, чтоб она раньше времени увидела себя в зеркало. Старшая сестра усердно колдовала над ней, самостоятельно укладывала черные Сашины волосы, а потому только с улыбкой взглянула на Машу и кивнула, так как во рту была зажата шпилька. Мария выглядела чудесно. Платье, которое Ольга подобрала для нее, было скромнее, чем Олино, как это и нравилось Маше. Нежно-молочная нижняя часть расшитая тонкой едва заметной гладью, была более плотной, а сверху шла голубая шелковая накидка, перехваченная букетами нежно-розовых пионов на груди и ниже у колен. Удлиненный подол также переходил в сложный двухфактурный трен, при ходьбе напоминавший морскую пену. Рукава были менее широки, чуть ниже локтя, под ними – тончайшие белые перчатки. Изысканная, не кричащая линия жемчужного ожерелья украшала Машину шею. Саша любовалась сестрами, невольно сгорая от любопытства, разглядывая складки своего белого платья, но до конца не представляя свой образ.

– Вуаля! Ну-ка, поднимись, – наконец, торжествующе сказала Ольга и отошла на несколько шагов назад, чтобы лучше рассмотреть свое творение. – Поднимись, смелее! Маша, помоги мне с зеркалом, – сестры подкатили тяжелое зеркало в белой раме и стали по обеим его сторонам, наблюдая за младшей сестрой.

Саша взволнованно поднялась, видя, как медленно появляется в отражении новая Саша.

На нее смотрела знакомая и незнакомая девушка. Платье действительно напоминало оперение волшебной птицы, особенно с пышными, выше локтя рукавами, казавшимися не то крыльями, не то облаками. Белоснежная ткань выгодно подчеркивала выразительные Сашины глаза и темные волосы. Глубокое декольте и открытая спина поддерживались тугим, невероятно тонким корсетом, от чего ее талия была практически невесомой, утопая в пышной расшитой россыпью крошечных жемчужин юбке, переходящей в тяжелый шлейф. На шее и плечах едва заметно блестели тонкими нитками бусы из крошечных звеньев белого золота и мелких, почти невесомых жемчужин. Шею и плечи прикрывала из той же легкой воздушной ткани длинная, с драпировкой вуаль, расшитая серебряными нитями по краю. Глаза были особенно выразительны благодаря стараниям Ольги. Она же решила, что высокая прическа Саше была ни к чему. А потому волосы ее были легко уложены в виде слабо сплетенной косы, перехваченной нитями жемчуга, которые сходились на голове в своеобразную диадему. Крошечные жемчужины в форме риса гроздьями сплелись в сережки и озорно покачивались от малейшего движения возле ее лица. В этом образе она сама себе казалась какой-то сказочной девой, не то лебедем, не то пери.

Саша перевела взгляд на Ольгу, потом на Машу и прижала руки к груди, не в силах что-то сказать.

– Ты волшебная! – тихо сказала Маша и шагнула к Саше. – Ну, же смелее! Улыбнись. Ты прекрасна, Сашенька! – глядя в ее красивые карие глаза, Саша отчаянно вспыхнула, взволнованно переводя взгляд с одной сестры на другую.

Тем временем Ольга вынула из коробки длинные белые перчатки с крошечными пуговицами под жемчуг и протянула Саше.

– Дай-ка я тебя еще раз попудрю, – сказала она, взяв баночку с рисовой пудрой. – Это – незаменимая вещь при открытых плечах и груди. Когда тебе начнут говорить комплименты, от смущения вся пойдешь красными пятнами, а под пудрой этого никто и не заметит…– она ловко подняла бусы и быстро стала наносить пудру, от чего Саша пару раз чихнула со смехом. – И еще, – продолжала деловито Ольга, – периодически покусывай губки, чтобы к ним приливала кровь. Мужчинам нравятся яркие губы, – добавила она нараспев, склонившись к ее уху. Она что-то еще говорила, делясь своими секретами, но Саша половину не слышала и уже не могла запомнить от волнения и переживаний, продолжая с изумлением разглядывать себя в зеркале.

Маша подошла к ней и нежно взяла за руку.

– Ты просто Царевна-лебедь, Сашенька.

Натянув перчатки, Саша еще раз окинула себя в зеркало взглядом, а потом стремительно бросилась в объятия Ольги.

– Дуреха, – расхохоталась Ольга, удовлетворенная своей работой, а Саша, обнимая ее, с изумлением и паникой почувствовала, что под платьем у Ольги нет корсета. Точнее, вообще ничего нет! Она вскинула на Ольгу недоуменные глаза, а старшая сестра только громче расхохоталась и заговорщически ей подмигнула. Затем она с довольным видом поправила свои волосы и скомандовала:

– Ну, что, девочки, этот мир с нетерпением ждет чуда!

7.

Прием в Майском был событием месяца. Приглашения на Вальс цветов по случаю дня рождения младшей дочери Кадашевых были разосланы еще за месяц, чтобы дамы смогли подготовить наряды, а их мужья и кавалеры оплатить. К шести вечера потянулись первые автомобили, экипажи и фаэтоны гостей. Мифические существа каменных ворот торжественно встречали банкиров и промышленников, кавалергардов и высших чиновников Баку. Многие приезжали целыми семьями, с женами и незамужними дочерьми. Такой прием был способом поддерживать нужные связи, а также стать началом выгодного знакомства. Слуги с ног сбились, принимая транспорт гостей. Калейдоскоп юбок, шляпок, духов, женский и мужской смех к половине седьмого заполнили внутренний двор и сад Майского.

В зале играли музыканты. Но пока подъезжали гости, распорядитель бала – начальник бакинского военного гарнизона Иван Иванович Оболенцев – не начинал танцев.

Хозяева дома – Павел Иванович во фраке и Катерина Муратовна в темном расшитом золотыми цветами платье с высокой прической – стояли в центре залы и приветствовали гостей. Катерина Муратовна искренне улыбалась, но было заметно, что она взволнованна и чего-то ждет. Периодически она склоняла голову к мужу и что-то ему говорила.

В это самое время в зал, наконец-то, вошли сестры Кадашевы, одна ослепительнее другой. Увидев дочерей, Катерина Муратовна счастливо заулыбалась, каждую обняв и поцеловав в щеку, а Павел Иванович с довольным видом наблюдал, как появление его дочерей заставило всех затихнуть.

Ольга с Машей прошли в залу, а Саше, как виновнице торжества, пришлось стать рядом с родителями и приветствовать гостей. Она стояла, взволнованная и смущенная, принимая поздравления и комплименты от людей, которых по большей части не знала. Многих из них Саша видела впервые, а потому старалась запомнить имена, фамилии, звания, которые ей тихо нашептывала на ушко мать. Но гостей было так много, что все эти звания и имена путались и быстро забывались. В зале было много офицеров, их зеленые и красные мундиры заставляли Сашу замирать, тайно надеясь увидеть его.

Когда, наконец, нескончаемый поток гостей закончился, а зала наполнилась смехом и шорохом платьев, когда дамы выстроились вдоль стен, нетерпеливо ожидая приглашений на танец, обмахиваясь веерами, а мужчины разбились в кружки, чтобы предаться беседам о политике и последних новостях, распорядитель бала объявил первый вальс.

Саша любила танцевать, а потому с первых же нот вальса смущение и волнение исчезли. В шорохе платьев под мелодичные звуки Шуберта ноги сами двигались стремительно и ритмично, вспоминая годами отточенный навык. Свой первый танец Саша отдала старшему брату, второй – Алеше. Потом танцевала с отцом, периодически меняясь с братьями. Пятый танец благосклонно подарила Косыгину, о чем тут же пожалела. Поручик пытался любезничать, что вызывало в Саше раздражение и неприязнь. Она еще помнила ту сцену на диване в кабинете отца. А потому после одного танца с Косыгиным больше с ним не танцевала, испытывая страшную брезгливость. Вряд ли поручик расстроился, потому что пару раз ему удалось-таки заполучить в объятия Ольгу Пурталес. И Саша видела, как Ольга игриво улыбалась ему, а на ее щеках играли манящие ямочки, но, сколько бы Косыгин ни пытался склониться ниже к ее божественному локотку или груди, Ольга хлопала его веером и уворачивалась. Может, от этого, а может, от выпитого шампанского вскоре щеки его яростно заалели, глаза заблестели, а рыжие пышные усы, казалось, встали торчком на довольном лице.

А вот танцы с Алешей Сашу от души повеселили. Алеша при всей своей юности и миловидности был слишком угловат и нескладен, танцы давались ему с трудом, а потому он постоянно ошибался, чем заставлял Сашу весело хохотать. Она пыталась его поддержать и вести в танце, но Алеша то путал руки, то начинал не с той ноги, от чего смеялся и сам, вспыхивая и бросая на Сашу виноватые взгляды. Саша лишь весело обнимала его и, поймав его ладони руками, снова пыталась вести.

Выбившись из сил, Алексей забавно сдул повисшую влажную челку со лба и, нескладно поклонившись Саше, уступил очередь прочим кавалерам, отходя к старшему брату, который стоял в кружке офицеров. Ловя его взгляд, Саша понеслась в безудержном вальсе, увлекаемая бесконечной чередой кавалеров, что пытались завладеть ее вниманием. Их имена и лица, заученные комплементы и остроты тонули в звуках живой музыки. Саша и не старалась их запомнить, а просто улыбалась и танцевала. Танцевала, как никогда!

После очередного вальса, она уже и не помнила, какого по счету, Саша почувствовала легкое головокружение. Тугой корсет мешал ей вдохнуть полной грудью. Да и платье было довольно тяжело, особенно длинный шлейф. А потому, виновато улыбнувшись очередному подскочившему к ней офицеру, она стремительно прошла к дальнему окну гостиной, желая передохнуть. Здесь в полутени, возле фортепиано, у открытого настежь окна можно было спокойно отдышаться, при этом открывался хороший обзор для наблюдения за всеобщим весельем. Упав на стоявшую у окна банкетку, на которой давеча они с мамой сидели и играли в четыре руки, Саша принялась отчаянно обмахивать себя веером, пытаясь выровнять разгоряченное дыхание.

– Мое восхищение, юная леди, – послышался вдруг совсем близко чей-то знакомый насмешливый голос.

Саша от неожиданности вздрогнула и обернулась. В самом углу, куда слабо попадал свет, в кресле, закинув нога на ногу, сидел тот самый Шацкий, спаситель ее шляпы! Он широко улыбался, не сводя с нее глаз. Она его сразу узнала, почувствовав, как кровь почему-то сначала совершенно отхлынула от лица, а потом ярким румянцем вспыхнула на припудренных щеках. В недоумении Саша произнесла:

– Вы?…Что вы здесь делаете?…Простите, не помню, как вас зовут, – соврала она зачем-то и, пытаясь скрыть свой испуг и смущение, отвернулась.

Он, нисколько не смущаясь, приподнялся и театрально поклонился, протягивая ей руку для приветствия.

– Никита Васильевич Шацкий, прелестная незнакомка. Не хочу вас смущать, но, похоже, что меня пригласил ваш отец… – поцеловав ее заметно подрагивавшую ручку, он придвинул ближе кресло и снова сел, все также улыбаясь. – Вы меня снова удивили. Два дня подряд я встречаю вас в самых неожиданных местах. Может, это судьба? – с насмешкой добавил он.

Чувствуя странное волнение и даже испуг от его внезапного появления в своем доме, Саша прислонилась спиной к портьере, пытаясь вспомнить весь их вчерашний разговор. Не наговорила ли она чего лишнего? Господи! Все, все было лишним! Кто же знал, что случайный человек за версту от родного дома непременно окажется знакомым отца?! Отец! Черт! Он все-таки знает отца!

Пытаясь совладать со своим волнением, Саша старалась глубже вдохнуть свежий воздух, который проникал сквозь тяжелый тюль окна живительной прохладой. Она раскрыла свой веер, невольно радуясь тому, что в этой части залы была легкая полутень, которая могла скрыть ее слишком явный румянец. Медленно обмахивая себя, она с недоверием искоса наблюдала за Шацким.

Он, кстати сказать, занимался тем же: смотрел на нее с нескрываемым любопытством, довольно вальяжно расположившись в кресле и постукивая по подлокотнику пальцами левой руки. Вид у него был довольный и удивленный одновременно. Саша отметила про себя, что выглядел он с иголочки. Ему очень шел дорогой темно-синий костюм, изысканная бархатная жилетка с вышитыми узорами в виде турецких огурцов и в тон ей бархатная бабочка, а также модные английские ботинки. Тугой манжет белой рубашки был перехвачен квадратной золотой запонкой с темно-синим камнем. Стоило признаться, он неплохо разбирался в моде.

Она отвернулась, сильнее обмахивая себя веером, заключив, что ей все-таки больше нравились военные.

– Значит, пугливая морская нимфа – дочь местного промышленника, Александра Павловна Кадашева, виновница сегодняшнего торжества? – произнес тем временем Шацкий с неизменной улыбкой. – Позвольте же и мне присоединиться ко всем многочисленным комплиментам и поздравлениям в ваш адрес, Александра Павловна, – он особенно улыбнулся, произнося ее имя во второй раз.

– Саша…– не поднимая к нему лица, поправила она его, невольно вспыхнув: ей не нравилось свое полное имя.

– Ну, вот и познакомились, Са-ша, – повторил он по слогам, словно пробуя на вкус звуки ее имени. Его довольная улыбка отчаянно смущала ее.

– Почему же вы не подошли сразу с поздравлениями, как все и как требуют приличия? – спросила она, пытаясь говорить как можно увереннее, не желая показывать свое смущение, сильнее продолжая обмахивать себя веером.

– Как все? – он приподнял брови, как будто от удивления, насмешливо улыбаясь. – Я надеялся сделать это наедине, – он снова тихо подтрунивающе рассмеялся, когда она с досадой метнула на него взгляд. – Надо сказать, я сам был несколько обескуражен, когда увидел здесь вас, да еще и в качестве именинницы. Мне показалось бесцеремонным…мм-мм… шокировать вас также у всех на виду. Кажется, это как раз было бы весьма неприлично.

Саша не понимала, шутит он или говорит серьезно, но мысленно была ему благодарна за это. Действительно, непонятно, как бы она повела себя, если бы увидела его раньше, стоя рядом с мамой и отцом. Но ничего не сказала по этому поводу, а почему-то попыталась задеть его, сказав:

– Почему же вы прячетесь здесь в темноте и не танцуете? Не умеете? – и, не удержавшись, дерзко вскинула на него глаза.

Он усмехнулся, все также глядя на нее.

– Пожалуй, наблюдать за вами мне доставляет большее…удовольствие.

От слова удовольствие, произнесенного им как-то особенно, краска мгновенно залила ее щеки. Она поспешила отвернуться. Черт, зачем, зачем он здесь?! Снова это странное волнение поднималось в ней. Как и вчера на берегу, ей, с одной стороны, хотелось, чтобы он ушел, а, с другой, он будил в ней какой-то непонятный, странный и пугающий интерес. В его присутствии Саша чувствовала себя крошечным кроликом рядом с огромным ирбисом, который беззастенчиво забавлялся ее неопытностью и смущением, и при этом что-то настойчиво удерживало ее от того, чтобы просто взять и уйти. И под напором его темно-карих глаз снова что-то щекочущее, как тогда на берегу, когда она увидела его голым, заколыхалось в ней.

Черт! Это воспоминание вылезло совершенно некстати! Чувствуя, что не в силах справиться со своим волнением и ощущая всей кожей его нахальный взгляд, Саша нервно огляделась, ища хоть какое-то спасение от Шацкого и от собственных мыслей.

На ее счастье совсем рядом стояла Ольга в компании поручика Косыгина и еще какого-то офицера. Ее красивое шелковое платье притягательно обтягивало все ее соблазнительные формы, и почему-то Саша снова вспомнила, что под ее платьем ничего нет! От этой мысли щеки ее еще сильнее вспыхнули. Однако только присутствие сестры могло ее спасти от Шацкого, ведь ни один мужчина не мог устоять перед Ольгой! Это была прекрасная идея, и Саша отчаянно помахала ей рукой, подзывая к себе.

Красавица Ольга кокетничала с молодым гвардейским офицером и красным как рак Косыгиным, который просто не находил себе места, бросая ревнивые взгляды на соперника. А тот, не замечая, пожирал Ольгу глазами, без конца склоняясь к ее ручке и все пытаясь коснуться губами ее локтя. Ольга не сопротивлялась и лишь периодически шаловливо хлопала его веером по плечу, отстраняясь на безопасное расстояние и игриво улыбаясь то одному, то второму. Выглядело это весьма забавно. Заметив Сашины знаки, она весело подмигнула кавалерам и, протянув им обе руки для поцелуя, поспешила к сестре. На ходу Оля поймала официанта, ловко разносившего шампанское по залу, и, подхватив два бокала, грациозно приблизилась к Саше.

– Ну, как, душа моя, настроение? – спросила Ольга нараспев, сразу заметив Шацкого и не сводя с него заинтересованных глаз. – Держи, – она протянула Саше бокал и шаловливо пропела: – Тебе сейчас в самый раз. Правда, господин…? – многозначительно протянула она, буквально впившись глазами в Шацкого.

Саша приняла бокал и, как можно увереннее сказала, небрежно показывая веером в сторону Никиты:

– Оля, разреши познакомить тебя с папиным…э… знакомым…Господин Шацкий…Никита Васильевич, это моя старшая сестра Ольга Павловна Пурталес.

Никита поднялся и встал так, чтобы видеть обеих. С нескрываемым любопытством разглядывая старшую из сестер, галантно поцеловал ее ручку. Саша видела, как игривые ямочки заиграли на Олином лице. И почему-то стало ужасно неловко за то, как сестра оценивающе с хищной улыбкой оглядывала его в ответ. Впрочем, вряд ли Шацкого это смутило, напротив, он занимался ровно тем же, совершенно нагло скользя взглядом по глубокому декольте Олиного платья и особенно задержав взгляд на заострившихся холмах ее грудей. Эти двое умели невероятно вгонять людей в краску!

– Очень приятно, – промурлыкала Ольга, особенно произнеся слово приятно. Саша вспыхнула и в смущении отвернулась в зал. – Чем же вы занимаетесь, Никита Васильевич? – в той же манере продолжала Ольга, пригубив шампанское и не сводя с него глаз.

Он неспешно облокотился на фортепиано, располагаясь удобнее, и убаюкивающим, слегка подтрунивающим голосом, словно вести светские беседы ему доводилось не раз, произнес:

– Всем понемножку, Ольга Павловна. У меня, как и у вашего отца и мужа, транспортная компания в Царицыне…

Саша вскинула на него глаза. Вот это да! Значит, он наврал ей про исследования? О, если бы он сразу сказал, что занимается транспортировками, она бы точно догадалась, что он знает отца!

Поймав ее возмущенный взгляд, Никита улыбнулся и, согласно кивнув, словно разгадав ее мысли, добавил:

– Кроме того, я занимаюсь кое-какими исследованиями. По большей части в Сибири.

В Сибири? Теперь уже Саша с сомнением оглядела его щегольской костюм и бархатную бабочку. Модная свежая прическа, ухоженная короткая борода вообще не вязались в ее голове с образом сибирского искателя. Похоже, сочиняет, чтобы произвести впечатление, заключила она с досадой – и снова отвернулась.

– Оооо, – протянула тем временем Ольга с восторгом, оглядывая его совершенно неприличным взглядом с ног до головы. От подрагивающих ноток ее голоса Саша почувствовала, как по телу пробежали странные мурашки. – Это о-очень интересно. Так вы – покоритель тайги? Чем же вас так привлекают непроходимые безлюдные леса?

– Тем и привлекают, дорогая Ольга Павловна, – насмешливо произнес он, скользнув взглядом по глубокому вырезу на ее платье, а затем перевел взгляд на Сашу и добавил: – Есть люди, которых весьма привлекают безлюдные места. Вы согласны, Александра Павловна?

Саша метнула на него быстрый взгляд и, смущаясь, снова отвернулась, чувствуя, как предательский румянец все сильнее заливает ее щеки. Он нарочно это делает?!

– Но ведь это очень опасно, не правда ли, дорогой Никита Васильевич? – снова промурлыкала Ольга, весьма соблазнительно пригубив бокал с шампанским, не сводя с него слишком откровенный взгляд.

Он снова усмехнулся и, наблюдая за Сашей, которая всеми силами пыталась на них не смотреть, насмешливо отозвался:

– Ну, не опаснее, чем попасть в ловушку к таким очаровательным дамам. Сударыни, – он вдруг поклонился, – позвольте я вас оставлю. Кажется, ваш отец меня зовет.

Саша увидела, что отец, и правда, стоял в нескольких шагах от них и отчаянно махал в сторону Шацкого, не решаясь пройти сквозь стремительно танцующие пары. Когда Никита ушел, она почувствовала невероятное облегчение и взглянула на Ольгу. Та, держа изящно бокал и постукивая по нему пальцами, провожала его неприкрытым хищным взглядом.

– Хо-роош, хо-роош, – протянула Ольга, наконец, и взглянула на Сашу. – Милая, а у тебя отменный вкус.

Саша в недоумении округлила глаза и отчаянно завертела головой, чувствуя, как щеки ее ужасно заалели. На что Ольга лишь громко расхохоталась.

– Ну, мне-то голову не морочь! Я же вижу, как ты взволнованна, – она пальчиками за подбородок подняла Сашино лицо и ласково протянула, вглядываясь в ее тревожно бегавшие глаза: – Раскраснелась вся, дрожит…Боже, как это мило…Кажется, ты его тоже заинтересовала.

Сашины глаза еще больше округлились, она еще сильнее покачала отрицательно головой, смущенно расправляя складки своего платья, отводя стыдливо взгляд.

– Поверь мне, – сказала Ольга довольно самоуверенно, так и держа Сашу за подбородок, – обычно мужчины, общаясь со мной, и не смотрят на других женщин. А он просто глаз с тебя не спускал, – она чмокнула Сашу в лоб и подмигнула ей. – Он весьма недурен. Не упусти свой шанс, детка. Губки не забывай кусать, сестренка. И выпей уже шампанское, дуреха!

Саша слегка отстранилась от нее и, стараясь сменить тему, спросила, пригубив впервые в жизни шампанское:

– Ты Машу не видела? Я не могу ее найти, – она слегка зажмурилась от ударивших в нос пузырьков.

Ольга выпрямилась и, глядя в зал, уже другим, раздраженным, тоном сказала:

– Она ушла. Побыла совсем немного и ушла. Ну, во-первых, дети, а, во-вторых, она считает неприличным находиться здесь без мужа…Идиотка, – добавила она и взглянула на Сашу.

– Он так и не приехал? – спросила Саша, безумно расстроившись из-за сестры.

– Кто? Этот кобель? – Ольга зло рассмеялась. – Я тебя умоляю, он, наверное, чистит все хвосты, чтоб, не дай Бог, о его подвигах не стало известно отцу. Вряд ли он сюда вообще осмелится сунуться, подлец.

– Оля! – Саша была возмущена грубостью Ольги. – Маша, наверное, хотела бы, чтобы все у них наладилось, разве нет?

Ольга смерила ее взглядом.

– Ты что, думаешь, такое можно простить?

Как-то в устах Ольги это звучало странно. Видно, это читалось на Сашином лице, потому что старшая сестра встряхнула головой и тут же холодно заявила:

– Ему вообще-то повезло иметь такую жену, как Маша. Не сравнивай…Лучше пойдем танцевать, – с этими словами она снова быстро поцеловала Сашу в лоб и потянула ее в зал, где пары строились к новому вальсу…

+++

– Дорогой Никита Васильевич, я смотрю, общество моих дочерей вас увлекло, не правда ли? – Кадашев, подозвав Шацкого, с любопытством смотрел на него.

– Весьма, Павел Иванович, весьма. Ваши дочери восхитительны, – довольно сдержанно проронил Шацкий, останавливаясь рядом с Кадашевым и наблюдая за танцующими парами.

– Ну, не сердитесь на меня, Никита Васильевич. Я вас позвал, как человека умного и довольно интересного, рассудить наш небольшой спор…

Никита как-то скучающе посмотрел на него. Но ничего не сказал, а вместе с ним вошел в столовую. В ней, слева от танцевальной залы, собравшись кружком вокруг старого массивного камина, о чем-то громко беседовали мужчины. Господа сидели на сдвинутых сюда диванах и креслах, кто-то обмахивался платком, другие попивали шампанское, несколько мужчин довольно громко смеялись. Появление хозяина дома в сопровождении г-на Шацкого всех заставило повернуть к ним головы.

Входя немного суетливо от того, что светские манеры все-таки давались ему с трудом, Кадашев громко заявил, похлопывая Никиту дружески по спине:

– Господа, позвольте вам представить моего недавнего знакомого и партнера Никиту Васильевича Шацкого. Несмотря на молодость, Никита Васильевич весьма интересный персонаж…

– Ну, полно, Павел Иванович, – Никита Шацкий насмешливо посмотрел на него, приветственно кланяясь сидевшим в столовой господам.

– Не скромничайте, Никита Васильевич. Господа, – не унимался Кадашев и,обращаясь к гостям, взял на ходу два бокала шампанского, протягивая один Шацкому, – мы познакомились в Петербурге два с лишним года назад на Съезде транспортников. Никита Васильевич поразил меня своей оригинальностью и репутацией в столичных кругах. Как оказалось, человек он весьма разносторонний. Он занимается железнодорожными транспортировками, золотодобычей, а еще, простите, Никита Васильевич, – дружески подмигнул Шацкому, – является весьма уважаемым экспертом в деле строительства железных дорог, член Русского географического общества, исследователь и прочее и прочее. Так что, прошу любить и жаловать!