Когда зацветёт земля…

– Вы когда-нибудь видели, как цветёт земля, Антон-бей? – спросил Мустафа, картинный турок с гуталиновыми усами и плутоватыми глазами, сверкающими под красной феской.

– Конечно, – ответил Антон.

Ему вспомнились апельсиновые плантации в танцующих на ветру пахучих облаках флёрдоранжа, гранатовые сады с точёными серьгами висящих фруктов, пламенеющие кармином маковые поля и серебряные оливковые рощи, полные нефритовых бусинок плодов.

– Конечно, – повторил он. – Я ведь проехал через всю Анатолию. Редко увидишь такую цветущую землю.

– Я совсем другое имел в виду, – улыбаясь с видом хранителя великой тайны, заметил Мустафа.

И, переведя взгляд куда-то в потолок, добавил:

– Вот если дождь всё-таки пойдёт, тогда поймёте, о чём я… Это стоящее зрелище, Антон-бей…

Антон подошёл к окну и отодвинул лапшеобразную занавеску. За стеклом, насколько хватало глаз, плосковато раскинулась однотонная песочно-бурая поверхность. Кое-где полянки бледной, будто давным-давно пожухшей, травы да крохотные обугленные деревца абрикосов разбавляли пейзаж. На мутноватом горизонте, похожие на семейство разнокалиберных гномов, маячили несколько туфо-вулканических образований. Возле них два пса – чёрный и жёлтый – плоть от плоти этой земли – застыли, принюхиваясь, ловя секретные, недоступные человеческому обонянию ароматы Каппадокии – неповторимой местности без запаха.

Антон всегда выбирал этот отель на окраине Аваноса вдали от туристических центров – большое приземистое здание, сложенное из того же туфа, что и пейзаж за окном. Пологие лестницы переходили в прямые коридоры с прохладными на ощупь сливочно-помадковыми стенами. Номера наполняли тяжёлые туалетные столики, толстоногие табуреты из тёмного дерева, изысканные зелёные светильники в османском стиле и внушительные кровати с изголовьями, заросшими мхом зелёного бархата. Из сумеречных уголков холла подавали призывные сигналы мягкие красные пуфики. По стенам группами и поодиночке радостно скакали великолепные лоснящиеся лошади, нарисованные на блестящих маслом картинах.

Основным достоинством гостиницы была тишина. Организованные туристы не задерживались надолго в столь отдалённом месте. Случалось порой, что завозили в него на специальном автобусе группу участниц какого-нибудь женского мусульманского клуба путешествий. В разноцветных пёстрых платках рассыпались они по коридорам, ни дать ни взять осколки османских изразцов, шумели вечером за ужином или утром во дворе перед отправлением в путь, после чего отель вновь окутывался безмолвием.

– Если вы готовы, Антон-бей, то можно идти в зал, – сказал Мустафа. – Следуйте за мной…

На первом этаже отеля располагался по-современному хищный бизнес-центр. Лаконичные столы и стулья, резкие прямоугольники оборудования давали там нешуточный бой восточным декоративным излишествам.

Мустафа распахнул перед Антоном дверь. Внутри помещения три турка, упакованные в неудобные скафандры европейских костюмов, улыбались во весь рот. «Насылсын? Ийийм, тешекюр эдерим.».1 «Сиз насылсыныз? Бен де ийийм, чок тешекюр эдерим».2 Свой мизерный запас турецких приветствий Антон израсходовал за полминуты. Когда же тот иссяк, все четверо немедленно принялись за дело. Нарочито радостно зашелестев бумагами, открыли папки и на нескольких экземплярах договора купли-продажи поставили удивительные, как арабская вязь, закорючки – личные подписи. Покончив с формальностями, турки затараторили.

– Поздравляем, поздравляем! Теперь вы совсем местный житель! Теперь вы – один из нас! Добро пожаловать в Каппадокию! Вечером мы это отметим. В семь часов прямо здесь, в ресторане… Всё меню продумано… Уж мы вас угостим… Мустафа давно получил распоряжения… До вечера! До встречи!

С успехом подражая манерам европейских служащих, они разбежались по делам.

– Чем пока займётесь, Антон-бей? – спросил Мустафа. – До ужина ещё далеко. Может, перекусите у нас?

– Нет, – ответил Антон. – Я лучше съем гёзлеме3 в Гёреме.

Он радовался, что не перепутал название места и блюда, как это случилось с ним в первый приезд. Видимо, и вправду понемногу становился местным. Он вывел машину с территории отеля. Налево совсем близко лежал центр Аваноса, однако Антон повернул направо, на Гёреме. Небо по-прежнему болталось над ним серое, как тряпка, которой только что вытерли залежавшийся слой пыли. Сухая тряпка, безо всякого намёка на влагу. Антону доводилось видеть Каппадокию бесцветной, выгоревшей под жестоким летним солнцем, а также украшенной снежными кружевами в январский мороз, когда вулканические «грибы» становились похожими на посыпанные сахарной пудрой бисквиты. Но никогда ещё не бывал он здесь под сухим пасмурным небом апреля. В такую погоду разнообразные вулканические породы выглядели одинаково тусклыми. Каппадокия смахивала сейчас на развёрнутую верблюжью шкуру с прицепившимися к ней скромными пустынными растениями.

Он гнал по дороге в Гёреме, пытаясь осознать произошедшее. Неужели сделка состоялась?! Длинной чередой всплывали в памяти изнурительные, вязкие, словно жвачка, переговоры; улыбающиеся в глаза агенты, клянущиеся свернуть для клиента-иностранца горы, но, в сущности, не делающие ничего. «Поразительно, как в этой стране вообще что-то строится, ездит, растёт… И сколько возни ещё предстоит, прежде чем я всё оборудую…» – думал он, проносясь мимо загона, откуда затравленным взглядом узников концлагерей смотрели на мир грустные и тощие лошади. «Хуже только сицилийские кошки…», – подумалось Антону. Он передёрнулся от жалости и вспомнил: «Каппадокия» означает в переводе «страна прекрасных лошадей».

***

«Чёрт, а ведь это первая большая удача за два года, – думал Антон, пытаясь вернуть себе положительный настрой и отогнать прочь эти рвущие душу лошадиные глазищи. – Первый раз я на коне (тьфу, опять лошадиная тема) с тех пор, как расстался с Альбиной». Альбина, бывшая жена Антона, была красива модной, правда, отчего-то незапоминающейся красотой. Многие из тех, кто любовался прекрасными, без сомнения, чертами её лица, через некоторое время с удивлением обнаруживали невозможность вспомнить его детали. Какой же, собственно, у неё был нос, губы, лоб, подбородок? А голос? Альбина претендовала на утончённость и этим привлекала к себе неглупых людей. Для Антона же поистине скверным оказалось то, что выглядела она неподдельно искренней, разговорчивой, открытой, жаждала делиться переживаниями, а он к тридцати пяти годам успел здорово устать от носящих маски людей. Альбина казалась исключительной с первого взгляда… да и со второго и с третьего.

Сначала она работала. Офис-менеджером, рецепционисткой, администратором фитнес-клуба, продавщицей в модном бутике, кем только она не служила… Антон не мог упомнить все заведения, куда устраивалась жена. Она хотела общаться со всеми и не могла общаться ни с кем. Ненавидела, когда ей дают рекомендации и делала всё, чтобы ей их давали. Она сама провоцировала людей на ненужные советы, чтобы затем иметь возможность изругать их. Обожая словесные излияния, она не нуждалась в собеседнике. Однажды они разговаривали по телефону, когда связь неожиданно прервалась. Антон набирал номер жены снова и снова, однако трубка лишь сердито издавала короткие гудки. Через пятнадцать минут он бросил это занятие, и тут раздался звонок. «Дорогой, – проворковала Альбина, – представь, я не заметила, что нас разъединили. Всё болтаю и болтаю…»

Места работы менялись Альбиной примерно раз в шесть месяцев. Но откуда бы она ни возвращалась домой, всегда повторялось одно и то же. Вечер, диван и нескончаемые жалобы на пустоту, на «нет настоящих людей», на «невозможность серьёзно поговорить». Готовя ей ужин, Антон думал: «Бедная девочка, такая слабенькая, как тяжело ей в нашем жестоком мире». Она умела вызывать в мужчинах это первобытное желание защищать. Именно ради того, чтобы Альбина могла сидеть дома, Антон и полез в строительный бизнес. Хотел сделать из неё счастливую домохозяйку. Альбины хватило на три месяца. В этот срок она расцветала. Нарядная, благодарность во взгляде, благодарность в постели, на столе ужин с ароматическим свечами, рекомендуемыми в женских журналах. Затем новизна ощущений исчезла, и всё откатилось к исходной точке. Альбина потухла, а вокруг неё к тому времени уже не осталось ни сослуживцев, ни подруг, единственная жертва – Антон. Альбина не хотела детей. Антон думал, пройдёт время, уговорит, в ней проснётся, сама заведёт разговор… Но ничего не менялось, не просыпалось, не заводилось. Следуя моде, Альбина записалась к психотерапевту. Для начала посещала сеансы раз в месяц, потом чаще. Изливала там душу, жаловалась на супруга, на серость будней, на «не с кем нормально поговорить». Психотерапевт рекомендовала: «Проговаривайте проблему вдвоём, обсуждайте…». Антон возвращался в девять, в десять, а дома его теперь ждали тошнотворные однообразные, как клонированные монстры, разговоры об Альбининой исключительности в сравнении с примитивностью, конечно, остального населения планеты. Он утешал, высмаркивал, ласкал, обсуждал, прикладывая массу усилий, все его аргументы шли побоку… Одно было неплохо. Удовлетворив потребность в проговаривании, Альбина оживлялась, розовела, и пару дней выглядела посвежевшей. Антон же выматывался так, словно не спал несколько дней. Но всё же её было жаль. Пища жалела голодного хищника. Он бы ещё долго не разобрался в том, кто из них еда, если бы не возникшая однажды проблема с контрактом. Отвратительно шли переговоры, он был расстроен и рассчитывал на поддержку. Ему, мужчине, тоже потребовалось «проговорить».

Он отлично запомнил тот вечер. Ввалился в дверь, аппетит похитили конкуренты. Осел в кресло, стал рассказывать, так, мол, и так, устал, Альбиночка, всё может обернуться огромной потерей. Она сосредоточено мазала кремом ухоженные руки. На синей глади неподвижных глаз водомерками застыли зрачки. С таким отстранённым взглядом ему не доводилось сталкиваться. Через пару дней – ещё несколько попыток. «Брось… ты – здоровый мужик. Прекрати ныть…». Будто зимой на мороз выставила в одном белье. «Ты отбираешь мою энергию, – сказала она тогда тоном, не терпящим возражений. – Держи свой негатив при себе!». Той ночью Антону приснился красивый вампир, питающийся его кровью.

Потом он сох, как муха в паутине. Всё-таки он любил Альбину, наверное, любил, думал, вдруг это из-за него она стала такой. Старался заботиться до того дня, как она, наряженная и надушенная, объявила: знаешь, нашла, наконец, настоящего человека, понимающего, отзывчивого, не такого равнодушного, ухожу, бай-бай. Она, оказывается, давно торчала на сайте знакомств под ником Лиловая луна.

К тому моменту у Антона уже оставалось совсем немного крови, и он не почувствовал радости избавления. Только разочарование, что не сложилось. Запрограммирован он что ли, как родители, на семейное фиаско? Его огорчало повторение их сценария. Поднося чемодан к такси, он пожелал Альбине всего наилучшего. Кати, кати к новой жертве, наивно подставившей шею под твои хорошенькие клыки… Синьора Вампиресса…

Вот о чём вспоминал Антон по дороге в Гёреме. Спустя два года он всё ещё мучительно терзался из-за развода с вампиркой Альбиной. Винил то себя, то её, то обоих, то никого. Отвлекала лишь сложная работа да немыслимое количество препятствий, преодолённых им, прежде чем он приблизился к осуществлению давней мечты: открыть своё дело в Каппадокии.

***

Я увидел её случайно в маленькой картинной галерее, куда забрёл, оттягивая возвращение домой к мерзкой самодурке. Я – взрослый мужчина – жил с сестрой моей матери, бездетной тощей, хоть и вечно жрущей, бабкой и ничего не хотел в жизни менять. Точнее всё чего я желал до того дня – дождаться смерти старухи и заполучить квартиру. Тётка была бывшей школьной училкой со всеми проблемами, вытекающими из этой деформирующей личность профессии. Не способная забыть свои роскошные навыки издевательства над людьми, родственница моя круглосуточно кого-то поучала, наставляла, отчитывала, и ничто не могло её заткнуть. Она была перманентно во всём права. Научившись не вслушиваться, я относительно легко терпел её нотации ради своей цели – квартиры, но так как прочим тёткиным знакомым ничего не светило, то после выхода на пенсию она быстро обнаружила себя в полном одиночестве. Ей оставалось теперь воспитывать соседей, которых она ловила на лестничной клетке, а если ленилась туда выходить, то орала на них прямо из-за стены, дополняя словесное воспитание ударами батоном сухой колбасы. Грызть колбасу она уже не могла, зато использовала как палку. В такой однообразной, хотя и буйной атмосфере мы прожили с ней долгие годы (колбасу изредка заменяли другие предметы), пока я на свою беду не заглянул в ту галерею.

Всё произошло вот как. Снова невовремя накатила зима, я бродил по улицам и замёрз. Рассчитывал согреться, однако зал был холодный и неуютный, как дырявый ботинок. Отовсюду сквозило. («Картинам нужна прохлада», – объяснили мне). Я принялся бесцельно бродить по помещениям. На выставке советских художников живых людей было мало, зато полотна отвратительно кишели колхозниками, стахановцами, метростроевцами, пионерами и комсомольцами, неестественно крупными мужиками и бабами, крепкощёкими девицами с упитанными и румяными (почему-то я уверен) задницами. К старости им не грозило превратиться в мою худосочную тётку.

Все эти товарищи раздражали развитым своим видом меня, хоть и высокого, но бледного субъекта с мучнистым цветом лица, с неопределённым цветом волос, живущего со сварливой тёткой, происходившей из той же эпохи, что и передовики производства, но отчего-то на них вовсе не похожей.

Так вот, эти швеи, механизаторы, доярки и даже их пышущие благополучием коровы вызывали во мне тошнотное чувство. Я хотел уйти, но там оставался ещё один зальчик. «Хоть что-то в жизни доведу до конца, – решил я. – Хотя бы осмотр этой гнусной экспозиции». Я зашёл туда, и там возле картины с лыжницей, скользящей в направлении нарядного зимнего леса, стояла та девушка. Её длинная шея как-то по-черепашьи выглядывала из воротника свитера, создавая потешный эффект, не слишком лестный для барышни. Самым нелепым образом я моментально вообразил, что ей, как и мне, неловко среди крепких героев советских пятилеток. «Такая тонкая шея, вот-вот переломится пополам… она должна страдать в окружении этого живописного мясного излишества».

Я встал у соседней картины. На ней изображался полнокровный красавец в военной форме, весело глядящий на толпу молодых женщин и детворы. Он вызывал во мне зависть. Хоть он и был ненастоящий, но ведь с кого-то его писали. Я стал осторожно наблюдать за девушкой. Она очень заинтересовано рассматривала полотно с лыжницей, словно видела на нём что-то хорошо знакомое, потом достала из сумки платок и высморкалась весьма громко, однако меня это не оттолкнуло. Какое-то время мы постояли, глядя каждый на свою картину. Я косил глазами. За окном повисла огромная, похожая на перину, туча. Девушка медленно развернулась и направилась к выходу. Я двинулся за ней. Как подступиться? Что сказать? Здравствуйте, Вы похожи на черепаху. Можно с Вами познакомиться? Я работаю охранником грёбаного коммерческого центра, набитого складами убогих интернет-магазинов (дешёвые украшения, индийские прибабахи, некачественные скатерти и криво пошитое бельё) … Немыслимо… совсем невозможно…

Тем временем мы уже спустились в гардероб. Она протянула сотруднице прозрачно-слюдяной номерок. Какая точёная рука… Этой рукой она забрала свой малиновый пуховик и, доставая из его рукава шапку и шарф, уронила их на пол. Ах, они упали, словно пушистый котёнок… Прекрасный шанс… Я кинулся буквально к её ногам, схватил мягкие душистые вещи (с трудом удержался от того, чтобы не погрузить в них лицо) и подал ей. «Спасибо», – сказала она, улыбнувшись. В её голосе и манерах была необыкновенная прелесть, мгновенно стирающая нелепую схожесть с вытянувшей шею черепахой. Когда-то мне рассказывали о женщинах, обладающих вместо стандартной красоты необыкновенным женским магнетизмом. Этот магнетизм, как утверждали его свидетели, выражался в тембре голоса, его интонации, жестах, наклонах головы, в движениях, в неподвижности, в чём-то таком этаком, чему невозможно дать определение. Так вот, когда она произнесла своё скромное «спасибо», меня шибануло. Это были голос и манеры женщины в многократной степени. «Девушка, – хрипло произнёс я, – у вас очень интересное лицо. Мне бы хотелось его нарисовать. Я – член Союза художников.»

Вот какая беспардонная ложь выскочила у меня под воздействием, видимо, каких-то гормонов, влекущих самца к самке. С невыразимо чарующим жестом она надела белую шапочку и затем, пряча серые глаза, ответила: «Простите, я не могу…» «У вас нет времени?» «Да… то есть нет… просто не могу, извините…»

Она вышла на улицу. Я – следом. В тот момент кто-то вспорол висевшую над нами перину, и из неё посыпался пух – огромные хлопья, мягкие и прохладные. Стало глухо и тихо, как будто уши зажали подушкой. Облепленная снежным пухом, она спешила к метро. Меня гнало за ней какое-то незнакомое азартное чувство. «Я выслежу тебя, выслежу, где бы ты ни скрывалась».

На платформе она отряхивалась, потом кому-то звонила (с моего места в удалении я не слышал разговора), потом с безразличным выражением смотрела в чёрный туннель, ожидая появления золотистых глаз поезда. На меня она не оглядывалась.

Я выследил её. Она жила в большой, сложенной из рыжих плит, сталинке возле метро Алексеевская. Очень приличный домина с зарешеченным подъездом и, вероятно, охранником внутри. По-мышиному пискнул домофон, когда она приложила к нему ключ. Через пару секунд утроба внушительного подъезда скрыла её малиновый пуховик, а я, бесцельно потоптавшись и поглазев на окна, отправился домой, ощущая неведомое доселе смятение чувств.

***

На подъезде к Гёреме возле туристического бюро висело несколько часов, показывающих время в разных частях света. В Париже тринадцать, в Нью-Йорке семь, в Стамбуле два часа пополудни. Антон съел гёзлеме, как и обещал Мустафе, купил билет и прошёл на территорию музея. Он любил бродить среди вырытых в туфе монастырей и часовен, заглядывая мимоходом в легендарные древние храмы. В одних не сохранилось ничего, кроме стен, в других попадались красноватые остатки фресок разной степени разрушения. Тут и там на скалах росли усыпанные розовыми и белыми цветами кустарники, по-японски изысканные на фоне замысловатых очертаний пейзажа.

В одном из храмов Антон улыбнулся, наблюдая, как старенький турок показывал туристам отпечатки сандалий Иисуса Христа. В другом – смотритель демонстрировал путешественникам чьи-то несчастные скелетики.

Антон приблизился к Каранлык Килисе – Тёмной Церкви. Остановился, размышляя, стоит ли дополнительно платить за то, что видел уже неоднократно. Всё же купил билет и по лестнице, обрамлённой железными поручнями, поднялся на скалу ко входу. Проникающий через единственное окно свет с трудом освещал Тёмную церковь. «Странно, – думал Антон, в который раз возводя глаза к потолку, – как всё-таки здешний Христос похож на Одиссея. Да и все остальные святые. Настоящие хитрые греки».

Японцы сновали по храму, словно стайки вездесущих маленьких грызунов. У стены слева стояла молодая женщина и смотрела на Христа-Одиссея. Антон видел её смешной профиль. Нос какой-то маленькой профитролью, удлиненная шея, чуть по-черепашьи выглядывающая из воротника куртки, русые густые круглой шапочкой подстриженные волосы. «Забавная», – Антон улыбнулся про себя.

Неожиданно женщина опустилась на колени и заплакала. Её быстро намокшее лицо тускло блестело в косо падающем из окна свете. Обескураженные японские туристы неловко жались к стенам. Внезапное столкновение с чужим горем всегда ставит в тупик приехавших развлекаться. Испытывая сочувствие, они одновременно раздражались и сожалели о том, что плачущая женщина, непрошено вторгшаяся в их день, отныне навсегда испортит им воспоминания об интересной экскурсии.

Антон ощутил тянущую боль под лопаткой и удивился. Уверенный, что выработал иммунитет против женского нытья, он развернулся, чтобы направиться к выходу. Однако, всё там же в спине что-то вновь сильно кольнуло и сжалось. Чёрт, он не мог вот так отойти от этой женщины. Отодвинувшись в угол, он не сводил с неё глаз. Она плакала беззвучно, безутешно и так долго, что за это время сменилось шесть стаек японских туристов-грызунов. Антон попытался рассмотреть движения её губ, но церковь не случайно называлась Тёмной. В скудном свете, струящемся через единственное окно, он не мог видеть, что на самом деле её губы не шевелились. «Как же мало здесь воздуха», – машинально отметил он. По его левой руке разливалась немота.

Спустя некоторое время женщина прекратила плакать, неуклюже поднялась с затёкших колен и быстро пошла к выходу. Задевая панамки японцев, Антон пробирался за ней. У выхода она остановилась, как человек, впервые выбравшийся наружу после тяжёлой болезни. Её покрасневшие глаза привыкали к дневному свету. Затем она медленно сдвинулась с места. Рассеянно бродя по территории, она читала туристическую информацию возле других церквей, но больше никуда не входила. В конце концов, Антон обогнал её и, буквально встав на пути, спросил заученной в школе фразой:

– Excuse me, can I help you?

От неожиданности она попятилась. Немного испуганно ответила по-русски:

– Извините, я… нет…

– Послушайте, – волнуясь, произнёс он. – Я подсмотрел за вами… совершенно нечаянно. У вас горе? Я хотел бы помочь, если смогу…

Он взглянул в её близко посаженные большие глаза глубокого серого цвета, и внезапно вспотел. Несмотря на недавние слёзы, она улыбнулась ему в ответ улыбкой, показавшейся Антону яркой, как вспышка праздничного огня, и… родной. Женщина весело сказала:

– Не берите в голову, я просто впечатлительная дурочка… Лики святых со стёртыми глазами отчего-то меня растрогали. Раньше тут была жизнь, люди молились в этих пещерах, а теперь всё ушло, утекло… одни скелеты, полустёртые фрески, голые камни и голуби. Видимо, я очень поверхностна. Говорят, у неглубоких людей вечно глаза на мокром месте…

Он не поверил ни единому слову. Но кто он такой, чтобы выпытывать чужие секреты.

– Вы видели архангела Михаила с яблоком? – спросила она.

– Ха! – сказал Антон, с удивлением ощущая, что покраснел при виде жеста, которым она поправила волосы. – Просто турки предпочитают называть этот шар яблоком.

– И всё же здесь такие поэтичные названия: Яблочная церковь, Церковь с пряжкой, Церковь с сандалиями…

– Я вижу, Вы – настоящая туристка, уже всё изучили… Вы приехали давно?

Она внезапно замешкалась, словно что-то её смутило, но всё же ответила:

– Я – недавно… только сегодня… я толком ещё ничего не видела…

Они бродили по Гёреме. Точнее толклись на небольшом пятачке, обмениваясь вежливыми фразами.

– Я прилетела на три дня, – сказала она. – Вы тоже турист?

– Нет, – коротко ответил он. – Я – по делам.

Разговор, казалось, себя исчерпал, и следовало любезно попрощаться. Но Антону уже хотелось и дальше видеть эту необъяснимо родную яркую улыбку. Тогда он с надеждой сказал:

– Так получилось, что до вечера мне совершенно нечего делать. Говоря откровенно, не знаю, куда себя девать. Если хотите, я бы мог отвезти вас в Пашабаг или в Долину Воображения. Что скажете?

Она сказала, ничуть не ломаясь:

– Меня зовут Антонина.

И на лице её вновь зажглась вспышка.

Факт одинаковости их имён очаровал Антона, обычно не придающего значения совпадениям. В машине, поглядывая на неё в зеркальце над лобовым стеклом, он заметил:

– Редко сейчас дают это имя…

– Да, старомодно, но что ж поделаешь, приходится донашивать то, что есть…

Она продолжала улыбаться, теребя застёжку на своём рюкзаке. Антон сказал совершенно искренне:

– Мне очень нравится… особенно «Тоня».

Он не мог уточнить, что это имя и вправду кажется ему нежным и каким-то беззащитным, как и его носительница. Время для таких уточнений ещё не пришло.

Погода, меж тем, и не думала меняться. Антона и Антонину окружала всё та же тусклая действительность цвета верблюжьей шерсти, над которой время от времени хлопали голубиные крылья. Возле входа в долину туристов встречало дерево, увешанное сотнями синих глаз – талисманов от сглаза. Внизу стояла табличка с синей надписью от руки – Wish Tree – Древо желаний. Многоглазое дерево поглядывало на Тоню с Антоном с расположением.

– Что ж, – сказал Антон на правах местного жителя и знатока здешних красот, – эти штуки, то есть вулканические столбы называются «перибаджалары». Иначе говоря, «камины фей». То есть феи живут под землёй, а трубы их отопительных приборов торчат на поверхности. Но, может, вы уже об этом читали…

Тоня собралась было ответить «конечно», затем спохватилась, желая, чтобы он думал, будто первый сообщает ей эти сведения.

– Нет… но это просто сказочно! – воскликнула она.

И тут же, смутившись, добавила:

– Наверное, все говорят эти банальности.

– Что ж, – сказал Антон, почувствовав себя увереннее, – посоревнуемся в фантазии, это же Долина Воображения, в конце-то концов…

– Верблюд, – сказала Тоня, указывая на один из «перибаджаларов».

– Улитка!

– Игуана!

– Воющий волк!

– Орёл!

– Близнецы!

– Выводок опят!

– Вот это точно Ромео и Джульетта, – сказала Тоня, показывая на пару столбов. – Какие у них средневековые шапочки на головах!

– Категорически не согласен! – возразил Антон. – Это просто два старых гнома-брюзги.

Тоня прыснула, зажав рот рукой.

Смущение Антона улетучилось, и он почувствовал, как невероятно легко ему с ней. Измученный вампиркой Альбиной, он напрочь позабыл, что общение с женщиной бывает таким воздушным. Он посмотрел на цветущие розовые деревца – единственное напоминание о весне – и давно утерянное ощущение – предвестник чего-то радостного и важного – шевельнулось в его груди. Оно было такое краткое и смутное, как обрывок мелодии, внезапно вырвавшийся в зал из какофонии звуков настраивающегося симфонического оркестра. Оно было мимолётное, как мгновенно возникшая, но тут же растаявшая пена, как вспыхнувшая и потухшая искра. Но всё-таки оно было.

– Поедем в Долину Любви, – предложил он.

Соглашаясь, она быстро кивнула.

Они сели в машину и некоторое время ехали молча, взирая на неизменно матовый пейзаж. Возле Долины Любви тоже стояло синеглазое дерево, а под ним уютно попыхивал настоящий самовар, греющийся на пихтовых ветках. Тонкий аромат исходил от горящего дерева, наполняя собой воздух Каппадокии, неизвестно отчего лишённый запахов.

Антон и Тоня вошли в долину сбоку.

– Не знаю, не знаю… – насмешливо рассуждала Тоня, – я не уверена, что они так уж похожи на то, на что претендуют…4 По-моему, это скорее свечи на именинном торте.

Антон улыбался в ответ, с удовольствием приглядываясь к своей неожиданной компаньонке. Основания некоторых столбов были дырявыми и предлагали путешественникам укрыться в них от дождя, солнца или уединиться для чего-нибудь другого.

Тоня просила Антона сфотографировать её то у гладкой округлости, то у шершавого выступа, то рядом с акварельно-нежными розовыми кустами. Ему нравилось это занятие, ведь, позируя, Тоня всегда улыбалась такой тёплой улыбкой, что двое парней-туристов, при виде неё замедлили ход. «Проходите, проходите…» – ворчал про себя Антон, любуясь тонкой Тониной кистью, подносящей к лицу изысканную розовую ветвь.

– Не знаю, что происходит, – весело крикнула Антонина, спускаясь с возвышения, на которое залезла для выгодного ракурса, – я всё болтаю и болтаю, а обычно из меня и слова не вытянешь…

Она замолкла, застеснявшись своих собственных искренних фраз. Антону хотелось взять её за руку, но он позволил себе лишь дотронуться до её локтя.

– Давай поднимемся наверх и выпьем чаю, – предложил он.

Они вернулись к многоглазому дереву и уселись на деревянные лавочки, приставленные к простому деревянному столу.

– Ики бардак чай,5 – сделал заказ Антон.

Им принесли два стеклянных стаканчика, стоящих на изящных белых блюдцах, расписанных красными цветами.

– Аристократично, – сказала Тоня, – а у нас пьют из кружек размером с мини-самовар…

Аромат напитка, заваренного по всем правилам чайного искусства, его настоящий живой вкус, тепло, отдаваемое тем, кому повезло им наслаждаться, растворили последнюю гранулу неловкости, обычно испытываемой недавно знакомыми людьми. Несколько секунд остатки этой гранулы ещё виднелись на дне чайных стаканчиков, однако и они, в конце концов, исчезли без следа. В тишине Тоня устремила взгляд вдаль на шлемы вросших в землю древних воинов – очередную каппадокийскую гряду.

– Странная здесь атмосфера… – задумчиво произнесла она, каждой клеточкой чувствуя, как густой воздух Каппадокии обволакивает её тело. – Будто затягивает в себя. Мне сейчас кажется, что я никогда отсюда не уеду, потому что ехать просто некуда. На свете и правда есть что-нибудь, кроме этого места?

Задавая вопрос, она чудесно улыбнулась уголком рта. Антон сглотнул.

– У меня было что-то подобное, – сказал он, взволнованно радуясь схожести их ощущений и расценивая это как ещё один добрый знак. – Когда я приехал сюда в первый раз, мне чудилось, что если дойти до границы Каппадокии, то за последним столбом окажется пустота.

Антон, уже не таясь, смотрел на забавный Тонин профиль. На её удлинённой шее он заметил тёмное пятнышко и решил, что туда попала крупинка Каппадокии, но через секунду понял: это родинка. Ему захотелось обнять Тоню сзади и прикоснуться к её пятнышку губами. «Пригласи её на ужин», – сказал он себе. Однако в нём сидел страх. Вот сейчас она произнесёт: «Извини, что сразу не объяснила, но я с мужем (или с любовником). Мы поссорились, и поэтому я плакала. Теперь мне пора возвращаться в отель, чтобы найти его». Несколько минут эти мысли водили неприятный хоровод у него в голове. Наконец, как-то зло и глухо, боясь услышать нехороший ответ, он спросил:

– Ты точно путешествуешь одна?

Она выдавила одно только слово: «Да». У него кольнуло под левым ребром. Сердце отбило несколько ударов и замерло. В горле наступила засуха.

– Тоня, – сказал Антон, – я вижу, тебе моя помощь не нужна. Но, может, ты согласишься помочь мне… Я – не турист, а бизнесмен. Утром я подписал договор купли-продажи и кое-что приобрёл здесь, в Каппадокии. Вечером турецкие партнёры устраивают по этому случаю ужин. Но я, Тоня, тоже совсем один. В общем, не хотела бы ты пойти туда со мной?

– Один… – вдруг вырвалось у неё.

– Ты даже могла бы изобразить мою жену, – проговорил он быстро, стараясь выглядеть как можно более непринуждённым, но уже жалея, что зашёл так далеко, – это понравилось бы туркам. Восточные люди очень ценят семью, женатый человек производит благоприятное впечатление…

Он выдумывал всё это на ходу, лишь бы уговорить её, и она это чувствовала. На самом деле туркам-продавцам было глубоко плевать на его семейное положение. Антон выглядел странным и даже неуверенным, что, по мнению Тони, не должно быть свойственно деловым людям. Ей захотелось согласиться.

– Хорошо, хорошо, – сказала она, пряча свою неподражаемую улыбку-вспышку, которая, увы, совсем погасла в следующее мгновение.

– Только… у меня нет приличного платья. Это ведь будет праздничный ужин.

Он проговорил торопливо, словно пытаясь помешать ей передумать:

– Поедем в Аванос, там полно магазинов.

Она кивнула в ответ, и он ликовал. Когда они садились в машину, он изо всех сил сдерживался, чтобы не обнять её сзади.

***

Антон припарковал машину недалеко от центра Аваноса. Словно ниоткуда возник тончайший дождь. Казалось, что он не падал сверху, а проступал прямо на прозрачном воздухе, как влага проступает на запотевшем стекле. В Аванос они попали по узенькому мосту через реку Кызылырмак, где пешеходы и машины двигались почти вплотную. Посреди реки, растопыривая крылья, приглушённо гоготал остров с разноцветными гусями. Плакучие деревья свешивали в воду ветви, как зелёноволосые красавицы, в чьих густых причёсках запутались острые шпильки минаретов. Безветренная погода и тихий моросящий дождь окутали город лёгкой грустью и нежностью. Манекены в витринах выглядели меланхоличными и немного сонными.

– Люблю такие дни гораздо больше, чем бесконечно жарящее солнце, – сказал Антон.

– Почему?

– В детстве я часто делал уроки за столом у окна моей комнаты. Вид был так себе… крошечный дворик и помойка, до которой не всегда доносили мусор. Я представлял, будто всё это нарисованное и, значит, если дождь будет достаточно долгим, то, в конце концов, смоет эту декорацию. Вот тогда откроется настоящий красочный мир. Но так как этого никогда не происходило, я говорил себе, что дождю не хватило времени. В общем, каждый раз, когда идёт дождь, я надеюсь на изменения к лучшему, – объяснил Антон.

В нём росло желание поделиться с Тоней воспоминаниями. Он чувствовал, что этого хочет и она сама. Она выслушает его, не оттолкнет, как вампирка Альбина, презрительными словами о сильных мужиках. Помолчав, Тоня спросила:

– Что говорили родители?

– Я не делился с ними. Никогда не наблюдал с их стороны интереса к моей персоне. По-моему, я им даже мешал. Наверное, я из тех детей, которых завели для порядка. Отец был спортивным журналистом и вечно пропадал на стадионах, а после матчей пил в барах с другими репортёрами и, кстати, спортсменами тоже. Иногда он даже не удосуживался пойти на стадион, а просто пил. Утром покупал в киоске газету со свежими статьями других журналистов и варганил по ним свой обзор матча, на котором не был. Мать либо готовила, либо ела, либо ходила по магазинам. А я любил смотреть на дождь и воображать прекрасные миры.

Забавно почесав милую профитрольку носа, Тоня сказала:

– В дождь хорошо спать или…

Ей подумалось, что в дождь хорошо заниматься любовью, но этого она, разумеется, не произнесла.

– Или что?

– Думать, зачем живёшь…

Сказав это, Тоня засмеялась над странностью диалога едва познакомившихся людей. Однако Антон был серьёзен.

– Каков твой вывод?

Тоня пожала плечами. Антон нахмурил брови и сказал громко и важно:

– Ты живешь, чтобы пойти со мной на ужин!

Улочки карабкались вверх. Антон и Тоня, не торопясь шли, сами не зная куда, словно позабыв о намеченной покупке платья. Антон вспоминал Альбину с её пляжами и шляпами, и парео, и кремом для загара. И после опять изматывающие разговоры с придирками к каждой мелочи. Тошные омерзительные разговоры. Однообразные, как этот моросящий дождь, но напрочь лишённые его нежности.

Антон и Тоня заворачивали в уютные дворики, откуда виднелись стрелы минаретов. Во двориках их встречали керамические фигурки рыб, налепленные прямо на стены. Иногда на пути возникали крошечные домики – птичьи кормушки, а на перекрёстке возле Салона средиземноморских кебабов (Акдениз Кебап Салону) попался домик для книг.

– Сюда можно приносить всё прочитанное и брать книги, оставленные другими людьми.

– Заглянем? – с любопытством спросила Тоня.

В ящике было пусто.

– Турки ничего не читают, – сказал Антон, – вот кофейня и кебаб – это другое дело.

Они опомнились, лишь оказавшись среди старых, превратившихся в развалины, домов. Там, вперемешку с пластиковыми канистрами и обрывками ковров, валялись разбитые глиняные кувшины.

– Тоня, прости, – сказал Антон, – я помню о платье, но мне так нравилось гулять с тобой под этим тихим дождём.

– Боюсь, ты передумал и теперь не знаешь, как от меня отделаться.

Конец Тониной фразы прозвучал еле слышно: она уже раскаивалась в своих опрометчивых словах.

Тогда он подумал: «А если она жалеет? Если согласилась от растерянности, от неожиданности… А, может, она боится его, странного человека, притащившего её в заброшенный двор…»

– Тоня, если не хочешь идти, ты можешь…

Но она уже направлялась в сторону торгового центра, где продавалось всё: от сувенирных талисманов от сглаза до вечерних платьев.

Она выбрала свободный тёмно-синий наряд со скромной кружевной отделкой и настояла на том, что заплатит сама. Антон не возражал, снова опасаясь спугнуть удачу, так нежданно тронувшую его за руку в Тёмной церкви Каранлык Килисе. А он отчётливо ощущал, что это была именно удача.

На обратном пути на минуту выглянуло солнце, и дальние холмы, совершенно тусклые до того, вдруг мягко зазолотились, будто их накрыли шелковистой парчой.

– Посмотри, посмотри! – воскликнула Тоня. – Как необыкновенно и как неожиданно!

– Да, – сказал Антон, весь охваченный предчувствием чего-то уникального и важного, что должно случиться совсем скоро. Предчувствием чего-то такого, что ни в коем случае нельзя упустить.

Когда они подкатили к гостинице, уже смеркалось. На заднем дворе, у помойки, куда выбрасывались отходы ресторана, грызлись каппадокийские псы.

Войдя в холл, Антон подозвал Мустафу:

– Это госпожа Антонина. Ей нужен отдельный номер.

Мустафа не задавал лишних вопросов. Только тряхнул головой, отчего феска съехала на лоб.

– Вид у него впечатляющий, – шепнула Тоня.

– Он работает здесь в должности картинного турка для развлечения постояльцев, – сказал Антон.

Тоня усмехнулась.

– Любишь окружать себя людьми, играющими роли? Он – картинного турка. А я буду изображать твою жену.

– Во-первых, я не окружал себя Мустафой. Он сам всех собой окружает. Во-вторых, Тоня, повторяю, что если ты… если тебе…

– Я иду переодеваться, – кокетливо сказала она, – какой там номер комнаты?

Когда спустя час она вышла подкрашенная в свободном ультрамариновом платье с оборками, то выглядела невероятно хорошенькой. Глубокий тёмно-синий цвет придавал красивый оттенок её серым глазам. Её волосы и губы блестели в уютных отблесках бра. Кожа стала золотистой и тёплой. Сама Тоня понимала, что выглядит хорошо, и от этого во взгляде её вспыхивали озорные искорки. Наряд не требовал никаких украшений. Они лишь отвлекли бы внимание от облачённой в него женщины.

– Ты чудесна! – восхищённо сказал Антон и поцеловал ей руку.

За ужином Тоня мало что понимала. Видя рядом с собой трёх турецких дельцов, усатых и черноглазых, она совершенно не отличала их лиц от лица Мустафы, и ей мерещилось, будто это «картинный турок» размножился, переоделся в европейский костюм и сидит теперь здесь, тремя языками болтая что-то о налогах и отоплении скальных пещер в зимний период. Тоня улыбалась, кивала, поддакивала, делала заинтересованный вид, когда один из собеседников затеял лекцию о кебабах и их значении в турецкой культуре.

– В Турции, – с гордостью вещал он, – в каждой провинции свой кебаб. А провинций у нас восемьдесят одна…

– Тогда получается, что турецкая культура чрезвычайно богата, – сказал Антон, улыбаясь Тоне.

– Да, да, да, – лопотал турок, – всем, конечно, известен аданский кебаб. Отличный кебаб, никто не спорит. Но и в кебабах из Эрзурума или Газиантепа есть своя прелесть…

Его окончивший какой-то гуманитарный факультет компаньон, чьи интересы простирались несколько дальше кулинарии, заговорил о Пьере Лоти и прекрасной Азиаде, о блестящих европейских офицерах, влюблявшихся в гаремных красавиц. Это привело к тому, что наследники империи затосковали о почившем османском величии.

– Во времена расцвета нашего государства, – сказал один из них, – султан сидел на праздничной трибуне в то время, как мимо маршировали представители всех ремёсел и заведений города. Шли верблюды, нагруженные драгоценными товарами. Пекари выпекали хлеб прямо на демонстрационных повозках, стекольщики рисовали на стекле узоры, торговцы сладостями несли клетки с сахарными попугаями, парикмахеры брили клиентов, будучи подвешенными вверх ногами. Вообразите себе, в шествиях участвовали даже пациенты домов сумасшедших вместе со своими цепями и Аллах знает, чем ещё…

– Дорогая Тоня-ханым, – сказал другой собеседник, – не слушайте про этих сумасшедших. Вам понравилось бы жить в эпоху тюльпанов. Это было в семнадцатом веке при султане Ахмеде III. В Турции тогда началась настоящая тюльпаномания. Цветок называли золотом Европы, хотя происходит он из азиатских степей. Представьте себе весеннюю ночь, полнолуние, роскошные дворцовые сады, где развешаны клетки с певчими птицами. Прекрасные насельницы гарема гуляют по оранжереям и между клумбами, а султан развлекает их музыкой, стихами и танцами. По саду же расхаживают живые черепахи со свечами на панцирях и освещают тюльпаны.

– Женщина должна жить в роскоши, – произнёс третий компаньон, уже изрядно набравшийся ракии.

– В чём выражается турецкая свобода? – неожиданно вопросил первый собеседник. – По-моему, в несоблюдении правил дорожного движения. Когда турецкий водитель сворачивает в неположенном месте или плюёт на сигналы светофора, когда заезжает на тротуар или не пропускает пешеходов, этим он как бы заявляет о своём несогласии с разными глупыми ограничениями, навязанными обществом. Именно на дороге мы чувствуем себя настоящими творцами нашей жизни!

– В Стамбуле невероятно плотное движение. Честно говоря, мне было немного страшно, – заметила Тоня, и Антону захотелось немедленно защитить её ото всех опасных шофёров Турции.

Затем они говорили о недвижимости, о курсах валют, о таможенных формальностях, об увеличении туристического потока, немного о Великих Каппадокийцах и о землетрясении, разрушившем тут в середине двадцатого века город Зелве.

«Ты скучаешь по ней, – думал Антон. – А разве можно скучать по женщине, сидящей прямо рядом с тобой? Это какая-то глупость. Вот она здесь с этим своим смешным профилем, с глазами, ставшими в полумраке фиалковыми или какими там ещё принято говорить… Веки до сих пор припухшие, хотя слёзы давно высохли… Нет, всё-таки удивительно, как можно соскучиться, сидя почти впритык…»

Ко всеобщему удовольствию, около полуночи каппадокийский ужин, наконец, завершился.

Антон и Тоня стояли в полутёмном коридоре. В её глазах он видел испуг и немую просьбу: «Не надо…». «Если ты сейчас что-нибудь сделаешь или затащишь её к себе, то всё пропадёт… Это хрупкое, только рождающееся, с прозрачными неокрепшими крыльями… оно может просто не выдержать…»

– Я очень надеюсь, что завтра мы выспимся и пойдём гулять, – сказал он так весело, как только мог после столь богатого событиями дня.

Он видел, как в её глазах засветились благодарность и облегчение.

– Полагаю, ты не выбросила джинсы с кроссовками?

– Не помню, – лукаво сказала она, – но если выбросила, то буду карабкаться по холмам в платье и туфлях, как настоящая мусульманка. Вот только прикуплю здесь в лавчонке платок.

– Что ж, – сказал Антон, – тогда я позаимствую у Мустафы феску.

Она прыснула и нырнула во мрак своей комнаты.

– Спокойной ночи! – шепнула она из темноты.

Та ночь в самом деле оказалась удивительно спокойной. Уставшие от впечатлений и волнений, оба они спали крепко без сновидений.

***

Дома я застал тётку за тем, что она металлической рейкой от дореволюционной кровати (очередной батон колбасы измочаленный валялся под окном) дубасила по трубе в ванной комнате. «И буду колотить, ублюдок!» – орала она, буравя взглядом стену, из-за которой доносились звуки дрели. Сосед делал ремонт, но ещё неизвестно, что сверлило лучше: его инструмент или взгляд моей тётки.

Я прошёл на кухню, открыл холодильник, увидел упаковку котлет из кулинарии, хотел было их поджарить, но стало лень. Взял связку сосисок, одинаковых, как дни моей жизни, и съел несколько штук холодными, закусывая хлебом с водянистым зимним огурцом.

Под тёткины вопли («А трубы-то вибрируют, у-у!») я отправился в свою комнату, заставленную затхлой советской мебелью, улёгся на диван и начал думать.

Хорошо бы закончить Высшую школу экономики, мечтал я, стать крутым государственным менеджером, и тогда бы эта тёлка не воротила от меня нос. Но я понимал, что ВШЭ не по моим мелким зубам. Пришлось понизить планку и подумать, что сошёл бы и какой-нибудь институт коммерции попроще. В конце концов, главное – практические умения, а не диплом. Я воображал, как весь из себя успешный, в элегантном костюме от Версаче, подкатываю на элегантной же иномарке к той девушке из галереи. И тогда, конечно, ей и в голову не приходит ответить мне: «Да… нет… просто не могу…» Потом мы с ней ужинаем в… г-м-м… ресторане на двадцать девятом этаже гостиницы «Украина», в зале с гигантскими панорамными окнами и сногсшибательным видом на столицу. Поев и выпив чего-нибудь необычного и возбуждающего (моя фантазия не стала на этом задерживаться), мы бы начали танцевать. И я бы обнял её за талию, потом опустил бы руку ниже. Та девушка положила бы голову мне на плечо, а я бы поцеловал её смешную черепашью шейку.

Дальше на моём Порше-Кайене мы бы отправились в мои апартаменты в одном из небоскрёбов Москва-Сити. Дальше… в общем, в моих мечтах она проявляла удивительную покладистость во всём, что я от неё требовал.

Следующий день был выходным, и я решил начать его с поисков информации о поступлении в какой-нибудь экономический вуз, однако, проснувшись в восемь утра, сразу почувствовал, что мне в лом. Вышел на кухню. Тётка пила чайную жижу, рейка от дореволюционной кровати уже лежала наготове. Я опять поел холодных сосисок. Они по-прежнему были одинаковыми, но моя жизнь поменялась.

Я оделся потеплее, взял из холодильника бутылку водки и поехал на Алексеевскую к дому той девушки. Её подъезд выходил в переулок, на другой стороне которого пестрела грибами и вертелась каруселями детская площадка.

Я уселся там на лавочку, до некоторой степени прикрытую игрушечным домиком а ля собачья конура и стал ждать. Мамаши на площадке посматривали на меня с подозрением, но мне было плевать. Будучи охранником, я не испытывал проблем с сидением без дела на одном месте. Время от времени я украдкой прихлёбывал из бутылки. Одна мегера с восточным носом набросилась на меня: катитесь, мол, отсюда, здесь вам не кабак. Но я и носком ботинка не шевельнул. Что она могла мне сделать? Полиции вокруг не наблюдалось.

Примерно в час дня двери подъезда в очередной раз отворились и пламенем вырвался из сумерек малиновый пуховик. В ушах моих раздался малиновый, очевидно, звон. Нет, если честно, я сам не ожидал такой степени оглушённости. Чёрт, она задела меня сильнее, чем я предполагал. Я разволновался, как школьница перед первой дискотекой. К девушке я не подходил, следовал за ней издали, как в кинодраме. Она посетила парикмахерскую, потом обувной магазин, откуда вышла с объёмной коробкой, потом заглянула в небольшой супермаркет. Туда я вдвинулся вслед за ней и купил там отвратительный склизкий сэндвич. Затем она направилась к своему дому. Тут я догнал её и начал быстро говорить: «Девушка, меня зовут Владислав. Помните, вчера на выставке картин…» Она мельком взглянула на меня и поначалу, кажется, не узнала. Потом, торопливо переложив пакет с коробкой из одной руки в другую, пробормотала: «Я ведь вам уже говорила… извините…». Чёрт, даже в этом перекладывании сквозила невероятная женственность. «У вас кто-то есть? Вы замужем?» Она отвернулась и быстрыми шагами пошла к подъезду. Я вернулся домой злой и обескураженный и смертельно разругался с тёткой. Хотел было поискать информацию насчёт института, но завалился спать.

* * *

Утром Антон проснулся поздно. Он долго лежал, пытаясь угадать, какая погода скрывается за занавеской из зелёной «лапши». Затем встал, побрился, натянул спортивную одежду и, так и не решившись выглянуть в окно, спустился в ресторан. Тоня уже заканчивала завтрак: хрусткий сверху, зато наполненный внутри соком, омлет с гренками и зеленью.

– Погода пакостная, – сказала она, – но Мустафа откуда-то откопал пару дождевиков.

Дождь опять моросил еле приметно. Антон старался поскорее покончить с едой.

– Не торопись, – сказала Тоня, – впереди целый день.

От этой фразы Антону стало тепло и легко. «Хорошо бы не только этот…», – промелькнула бойкая мысль.

Позавтракав и нацепив рюкзаки, раздувшиеся от спрятанных в них дождевиков, они вышли во двор. Там поджидала их целая свора бродячих псов, питающихся кухонными отбросами да подношениями постояльцев. Десять собак всевозможных оттенков жёлтого, один белый и два чёрных пса окружили Тоню с Антоном. Едва они пытались выйти за ворота отеля, как вся стая с энтузиазмом бросалась за ними. Тоня смеялась. Антон крикнул:

– Эй, Мустафа!

Картинный турок вылез на крыльцо с батоном хлеба и принялся крошить мякоть собакам.

– Эй, Мустафа, что ты делаешь?! Разве это голуби?! Они же хотят “meat”, “cheese”…6 – веселилась Тоня.

Собаки действительно не желали есть хлеб. Обнюхав куски, презрительно отворачивали морды. Мустафа бросил своё занятие и с плохо скрываемым удовольствием смотрел, как животные мочились на припаркованные у отеля дорогие автомобили. Собаки чёрные и жёлтые, словно вышедшие из недр этой земли… Может, феи выпускают их погулять из своих подземных домов…

– Как видно, из нашего тет-а-тета ничего не выйдет, – сказал Антон.

Тоня достала из рюкзака путеводитель и раскрыла его.

– Смотри, это тоже достопримечательность, – сказала она с улыбкой.

На глянцевой странице с картой Каппадокии нарисованы были два пса, чёрный и жёлтый.

– Ладно, черти, пойдёмте, – сказал Антон собакам, – придётся с вами смириться.

Выйдя за ворота, они обогнули отель и оказались совершенно одни посреди ландшафта, заполненного сухой жёлтой прошлогодней травой, чёрными подрезанными деревцами и жёлтыми и чёрными собаками. Дождь усилился.

– Давай-ка наденем дождевики, – сказал Антон.

– Жаль, у Мустафы не нашлось чёрно-жёлтых.

Они нахлобучили поверх своих курток клеёнчатые одеяния. Собаки одобрительно зафыркали, и все одновременно тронулись в путь.

Вначале они увидели вскрытую скалу. Её внутренности – глыбы сливочного туфа – беззащитно торчали наружу. Их брали для строительства тех самых отелей, в одном из которых жили сейчас Тоня и Антон. По округе нитями паутины расходилось множество тонких тропинок.

– Идём сюда, – сказал Антон, увлекая Тоню на одну из них, ведущую вглубь окрестностей.

Они по-прежнему были одни, хотя несколько раз им попадались следы человеческого присутствия: лопата, чахлые посадки, живописный сарай со спутниковой антенной. Вскоре они вышли к красивой горе, похожей на замок с дымоходом.

– Видимо, здесь живут самые богатые феи: им не нужно прятаться под землёй, – заметила Тоня.

Через несколько секунд она добавила:

– Я знаю, тут есть отели, устроенные прямо в скалах, в бывших жилых пещерах. Романтично переночевать внутри скалы, но слишком дорого…

– Да, есть такие, – подтвердил Антон, улыбнувшись.

Собаки держались стаей. Они то бежали отдельно, то окружали Тоню с Антоном, тыкались носами в их колени, мешали двигаться.

Потом они выбрались на широкую жёлтую дорогу, ведущую в сторону Гёреме. Они долго шли по ней в тишине, не испытывая от молчания никакого напряжения или неловкости. Оба удивлялись про себя тому, как стремительно достигли они такой стадии близости, когда уже не требуется постоянно занимать партнёра разговором.

Вдруг Тоня вспомнила слова своей матери: «Выходи не за того, с кем хорошо болтать, а за того, с кем хорошо молчать». На душе было спокойно и весело, однако разум разволновался, и Тоня испугалась своих мыслей. «Дурочка, не смей думать о подобных вещах после одного дня знакомства». Она не могла знать, что её спутник тоже размышляет о той лёгкости, что ощущает рядом с этой случайной, но сразу ставшей близкой знакомой. Вампирка Альбина теряла последние остатки своей власти. Её образ становился всё бледнее, всё призрачнее, пока, наконец, не превратился в ошмётки холодного тумана, оставшиеся позади, в прошлом.

Откуда-то издалека послышался глуховатый лай, и стая, сопровождавшая Антона и Тоню, мигом застыла. Настороженно напряглись лапы, загорелись хищным оранжевым огнём глаза, твёрдые мускулы проступили на жёлтых и чёрных телах. Далёкий поначалу лай приближался, становясь всё резче, подкатывая прямо сюда, к месту, где стояли Антон и Тоня.

Антон взглянул в направлении лая и различил возле гоблиноподобного образования бедную хозяйственную постройку, почти слившуюся с пейзажем. Воистину всё в Каппадокии составляло одно целое. Оттуда неслись два огромных свирепых сторожевых пса, готовых растерзать каждого, кто встретится им на пути.

Возле Антона и Тони послышался странный зловещий звук, словно где-то тихо зарокотал опасный водопад. Тоня оглянулась по сторонам. Гул перерос в злое ворчание. Оно шло из стаи, до того стоявшей не только неподвижно, но и молча. Затем стая зарычала раскатисто, жутко, по-дикому, и на морде каждой собаки, выплывая из глубины веков, проступил её первобытный предок: жестокий волк. В следующий миг стая бросилась на сторожевых псов. Образовался комок, откуда высовывались и тут же втягивались обратно хвосты, лапы и языки. Рычание, лай, визг наполняли неподвижную окружающую среду. Псиный клубок подкатился уже совсем близко к людям, и тогда Антон обнял Тоню за плечи, шепча:

– Не бойся, им не до нас. Пойдём…

Он коснулся губами её чуть оттопыренного смешного уха. От прикосновения Тоня вздрогнула, и они, развернувшись, зашагали прочь от дерущейся своры.

Тонино дёргание расстроило Антона. «Ей неприятны мои прикосновения…» – решил он, однако буквально через мгновение ощутил, как её плечи расслабились. Тоня ближе прижалась к спутнику, и они продолжали путь, как и прежде молча, зато испытывая жаркое волнение от близости друг друга. Им хотелось бы замедлить ход или вообще остановиться, обняться, наслаждаясь непривычными ещё очертаниями чужого тела, но необходимость отвязаться от псов гнала их вперёд. Через сто метров должно было появиться асфальтовое шоссе.

– Ну, вроде отстали, – сказал наконец Антон, и в этот момент оба они услышали позади себя бодрое порыкивание.

Потрёпанная в драке, но по-прежнему сплочённая стая почти догнала их. «А мы не прочь продолжить прогулку», – вот что было написано на вновь обретших дружелюбие мордах.

– Чёрт! – прилично выругался Антон. – Давай выйдем на шоссе и поймаем машину.

Ещё теснее прильнув к нему, Тоня кивнула. Они достигли обочины проезжей дороги. Собаки тем временем, не подозревая о предательских планах людей, мирно обнюхивали что-то на земле, фыркали, повиливали хвостами, будто глаза их не горели совсем недавно хищным волчьим огнём и будто не выступил из глубины времени их предок – страшный первобытный зверь.

«Вот так и с нас, – подумал Антон, – мгновенно слетает вся чешуя цивилизации. Стоит лишь задеть нас каким-нибудь пустяком, как мы превращаемся в средневековых инквизиторов, а там всё дальше, дальше вглубь, так что маячит уже на дне колодца времени неандерталец, сносящий голову соплеменнику каменным топором. Если у них были каменные топоры…».

Тоня положила голову на плечо Антона и смотрела вдаль. Проложенная посреди каппадокийского пейзажа асфальтовая дорога казалась резиновой. На другой стороне вылезла из-за холма вереница ездоков на скутерах. Они были в шлемах.

– Смахивают на фашистов, въезжающих в захваченную деревню, – сказал Антон.

Глазами они глядели на развёрнутый перед ними пейзаж, но телами они внимательно слушали друг друга и не заметили, как рядом резко затормозило блестящее такси.

– Пашабаг? – спросил Антон пожилого пузатого шофёра.

– Двадцать лир.

Устроившись на заднем сиденье, Тоня оглянулась. Собаки подняли морды и осуждающе, но без удивления, вперились в автомобиль. Водитель газанул, машина тронулась и покатила по гладкой дороге с солнечно-жёлтой разметкой (ни дать ни взять лампасы на штанине) – единственным что было яркого в окружающем мире. Мимо пронеслись аккуратные невысокие ели, редко высаженные вдоль обочины, а через несколько минут перед Тоней и Антоном уже возвышались знаменитые «грибы» Пашабага. Они «росли» парами или большими семьями, каждый член такой семьи имел особое телосложение и обнаруживал свой собственный характер. Здесь были пухлые матроны, тощие старые девы, молодёжь и старики, карапузы и их важные отцы. Японские туристы в разноцветных куртках неистово снимались возле них, норовя проникнуть в каждое углубление у подножия семейств. Никто не обращал внимание на лотки с мороженым и сувенирами.

– Хочу показать тебе это место с другой стороны, – сказал Антон.

Они двинулись по никогда не хоженой туристами тропинке, вившейся между песочного цвета образованиями. Семейства высоких «грибов» исчезли. Теперь Тоню и Антона окружали гигантские натёки, похожие на древесные грибы – чаги. Затем путешественники поднялись на светлый холм, с которым сливалась пожухлая трава, и увидели крутой обрыв. Причудливый узкий, но расширяющийся к концу, выступ, напоминающий хвост кита, нависал над пропастью.

– Пойдём, – сказал Антон и, взяв Тоню за руку, вывел её на самый край «китового хвоста».

От открывшегося вида у неё захватило дух. Потрясающая красная долина раскинулась внизу.

– Господи! – воскликнула Тоня. – Это же гончарные заготовки!

Как будто недоделанные, не обретшие ещё своих настоящих форм кувшины, чаши, миски, подсвечники были разбросаны по всей долине – будущая глиняная утварь, оставленная ленивым гончаром-великаном.

– Такой трактовки я ещё не слышал, – усмехнулся Антон, – очень неплохо!

Они помолчали.

– В детстве, – продолжил он, – я, как и все заброшенные дети, мечтал о сказочных мирах, куда можно попасть, стоит только обнаружить волшебную дверь или съесть волшебный пирожок. Мало кто прочитал столько фантастических романов, сколько я. Потом вырос, понял, что никаких миров, кроме нашего, нет, и что придётся бултыхаться здесь, где, как принято говорить, кровь и грязь, и ещё всякое другое ненамного лучше упомянутого. Но однажды я попал в Каппадокию так же, как и ты, туристом и захотел остаться в ней навсегда. Это не настоящий другой мир, но хотя бы иллюзия… здесь, как в детстве, можно пофантазировать…