Всегда подавать холодным

Размер шрифта:   13
Всегда подавать холодным

ПРОЛОГ

Мой дед был удивительным человеком. Он родился под грохот союзнических пушек, недалеко от отчаянно сражающегося Севастополя. Родился за два дня до гибели своего отца, капитана второго ранга Рихотина. Шёл тысяча восемьсот пятьдесят пятый год, год мужества и унижения русской армии, год смертельных для самолюбия императора Николая ударов, от которых он так и не смог оправиться.

А дед выжил. Несмотря на голод военных лагерей, по которым скиталась за мужем моя прабабка, антисанитарию обозных кибиток и невыносимую, удушливую жару, наполненную запахом гниющих ран от расположенных повсюду полевых госпиталей. Они с матерью вернулись в Петербург, и воспитанием моего деда занялся… его дед. Это был семидесятилетний действительный статский советник, его сиятельство граф Андрей Васильевич Рихотин. Живых свидетелей, способных хоть что-то рассказать об этом человеке, естественно, не осталось, но в нашей семье сохранились кое-какие намертво впечатавшиеся в мою голову легенды. Всю свою жизнь мой далёкий предок занимался сыском. Его служба началась ещё до войны с Наполеоном, и, по слухам, передававшимся из поколения в поколение, он имел отношение к самым знаковым и запутанным делам того времени. К несчастью, характер графа Андрея на склоне лет стал властным и жёстким, а поскольку он был одержим идеей уголовного сыска в империи, то всегда мечтал видеть сына служащим Фемиды. Когда же молодой Рихотин выбрал военную службу на флоте, а не гражданскую профессию юриста, старый граф окончательно перестал с ним общаться. Он сделался замкнутым и раздражительным, как все деятельные, но не ко времени состарившиеся люди, и вскоре вышел в отставку. А потом была Крымская война. Граф Андрей тяжело перенёс гибель единственного сына в осаждённом Севастополе, но недавно родившийся ребёнок вдохнул в жизнь статского советника свежие струи воздуха. Старый граф взял внука (моего деда) и невестку на попечение, нанял гувернёра для мальчика и ревностно следил за его воспитанием.

Павел рос в огромном особняке на Гороховой улице, недалеко от дома, где спустя полвека будет жить Распутин. Мне, человеку конца двадцатого столетия, это представляется поразительным! Детство моего деда прошло вдоль набережной Екатерининского канала, где он с розовыми от мороза щёчками гулял со старым графом. Вот они проходят мимо Казанского собора, и маленький Павлуша Рихотин считает колонны, смешно тыча пальчиком в воздух. Вот они пересекают Невский, городовой почтительно вытягивается во фрунт, а мальчик смотрит голубыми чистыми глазами на серое небо Петербурга. Их идиллия закончится, когда Павлу исполнится девятнадцать. Как и много лет назад, старый граф просчитался, дед решил пойти по стопам своего отца и стать военным. И снова… злоба, неприятие и разрыв. Дело дошло до того, что граф Андрей уехал жить в Швейцарию, но через год умер. Мама рассказывала, что никаких денег он после себя не оставил, то ли швейцарцы всё разворовали, то ли обида его была так сильна. Впрочем, Павлу остался графский титул, особняк на Гороховой улице и чувство вины перед своим дедом. Они больше никогда не увидятся, поручик Рихотин отправится в полк, и смерть графа Андрея в далёкой Швейцарии застанет его на Кавказе.

Я часто гуляю вдоль канала Грибоедова, бывшего Екатерининского канала, и едва уловимые тени прошлого преследуют меня. Холодное мартовское утро. Сани, в которых едет царь. После нескольких покушений его охраняют. Рядом верховой казачий разъезд. Вот они приближаются к мосту, вокруг много людей. Они приветствуют царя. Взрыв! Оглушённый казак-возница сидит на грязном снегу, вокруг крики, стоны раненых. Царь жив! Он медленно и как-то отстранённо бредёт по тротуару… Его уговаривают уезжать, но он медлит… Бредёт неверными шагами вдоль парапета… Вот от толпы отделяется ещё человек… Снова взрыв!

Смерть императора потрясла всю Россию. И совершенно непостижимым образом повернула жизнь нашей семьи. Моя бабка была назначена фрейлиной при новой императрице, а Павел Рихотин, уже ротмистр лейб-гвардии Преображенского полка, адъютантом при дворе великого князя.

Они обвенчаются спустя полгода. Будут очень счастливы в браке, бабка родит шестерых детей, здесь, в Петербурге, появится на свет и самый младший из них – мой отец, Василий Рихотин.

Дед участвовал в трёх войнах, брал Плевну, пережил крах русской армии в Русско-японскую и окончил службу в штабе генерала Брусилова в четырнадцатом. Революцию он встретил, будучи генералом в отставке. Мама рассказывала, как во время жуткого голода девятнадцатого года бывший генерал-лейтенант, кавалер ордена Святого Владимира, георгиевский кавалер, его сиятельство граф Павел Рихотин выменивал на хлеб и картошку драгоценности жены, бывшей фрейлины Её Императорского Величества Марии Фёдоровны…

Дед ненавидел новые порядки, но отчего-то с пониманием относился к революции. Никогда не думал об эмиграции. Даже в самые тяжёлые годы бывший граф заявлял: «Корабль, безусловно, тонет. Но я не крыса, я член команды». Уж не знаю, как так вышло, но большевики его не тронули. Впрочем, дед оставался русским солдатом до самой смерти, он добровольно отдал старый особняк под военный госпиталь, добившись лишь, чтобы ему с семьёй оставили три комнаты, и до конца своей блистательной жизни читал лекции в Артиллерийской академии РККА. Он умер от чахотки в двадцать шестом, прожив длинную и наполненную событиями жизнь. В тот день шёл дождь, и крупные капли скатывались по стеклу, казалось, что плакал сам Петроград… Как плакал в тот день по отцу и старший лейтенант Василий Рихотин.

У меня сохранились его довоенные фотокарточки. Выпускники той самой Академии, где преподавал дед… Отец смотрит на меня чёрно-белым взглядом, полным достоинства. Умное лицо, так выделяющее его из массы простодушных, крестьянских лиц… Гены лейб-гвардии и былое величие сословия… По рассказам мамы, все двадцатые и половину тридцатых они скитались по гарнизонам. Первая дочь, моя сестра, умерла от полиомиелита в Туркестане. А потом был Халхин-Гол и Финская… Нападение Германии на СССР застало их в Ленинграде.

Уж не знаю, гримаса ли это судьбы или божий замысел, но войны огромной страны прокатились по нашей семье и проредили её с разницей в сотню лет. И вновь всё повторилось. Я пришёл в этот мир ровно в тот день, когда мой отец, гвардии майор Рихотин, был убит снайпером где-то под Ржевом.

Мне семьдесят шесть. Больше половины своей жизни я отгонял от себя прошлое. Я, потомок графского рода, столетиями служившего империи, стыдился… Стыдился того, чем должен был дорожить и гордиться. Как же я жалел об этом теперь! Я жалел, что так мало сумел спросить у матери. Как много я должен был спросить!

Неделю назад ко мне приехал незнакомый человек. Он оказался сотрудником старейшего банка Швейцарии. С его приходом история моего дальнего предка, графа Андрея Рихотина, получила новый, очень неожиданный поворот…

В 1874 году, незадолго до смерти, граф открыл в банке счёт и положил на него все свои деньги. В тот же день он выкупил банковскую ячейку, в которой разместил некие ценности. По условиям договора, оплата ячейки снималась с его счёта. Я не знаю, чего планировал мой предок, но то ли смерть пришла к нему неожиданно, то ли это был жест какой-то злой мести моему деду, но только о существовании счёта и ячейки не знал никто. Шли годы и десятилетия, банк исправно снимал свои барыши, но теперь, спустя почти полтора столетия, деньги на счёте закончились. Банк сделал международный запрос в Российское министерство внутренних дел о ныне живых наследниках графа и получил ответ, что Рихотин Николай Васильевич, то есть я, является единственным прямым родственником, а стало быть, и наследником графа Андрея Рихотина. Спустя два дня документы были заполнены, и пару часов назад всё тот же сотрудник банка привёз мне плотно запечатанную коробку.

Я не решался открыть. Мне предстояло взять в руки доказательства существования Атлантиды! Этого исчезнувшего, удивительного мира аксельбантов и хрусталя, балов и плюмажей, титулов и золотых ливрей, мне слышалось цоканье копыт по мостовой, я чувствовал запахи… Порох и лошадиный пот… Ладан и едкий дымок погасшей свечи…

Пальцы осторожно надорвали плотную бумагу, я освободил от упаковки большую шкатулку красного дерева. На крышке красовался графский герб. Я впервые видел свой родовой геральдический символ, красно-чёрный щит с золотым орлом, увенчанный дубовыми листьями… Я осторожно откинул крышку. В маленьком бархатном чехле я нашёл серебряную монету. На аверсе был незнакомый мне профиль и надпись «Б. М. Константинъ I Имп. и Сам. Всеросс. 1825». На реверсе – двуглавый орёл империи. На дне шкатулки я нашёл записки графа Андрея. Кожаный дневник листов, испещрённых каллиграфическим почерком действительного статского советника Андрея Васильевича Рихотина. Так я и узнал эту интереснейшую историю ушедшего от нас навсегда мира.

ГЛАВА 1. ВЫНУЖДЕННАЯ СЛУЖБА

Июнь тысяча восемьсот девятого года выдался в Петербурге знойным. Огромные окна в кабинете были распахнуты настежь, но тем не менее лёгкие занавески не улавливали ни малейшего дуновения. Следственный пристав управы благочиния города Санкт-Петербурга, при недавно учреждённом высочайшим указом Министерстве внутренних дел, граф Андрей Васильевич Рихотин сидел, откинувшись на спинку кресла. Переварить события последних недель было нелегко.

В голову лезли обрывки щемящих сердце воспоминаний, служба на линкоре «Селафаил», бескрайнее море и режущая глаз белизна парусов. Рихотин любил море. И службу знал крепко. В двадцать два года он уже капитан-лейтенант, сам адмирал Сенявин прочил ему самое блестящее будущее, но флотская карьера оборвалась неожиданно, хотя и славно. Год назад, при Дарданеллах, русский флот адмирала в результате дерзкой и доблестной атаки отправил на дно половину флота османов, потеряв в этой славной баталии менее тридцати человек. Виктория была громкой, и Рихотину было вдвойне обидней оттого, что она оказалась для него последней. Турецкое ядро во время боя попало в мачту и срикошетило на мостик, убив вестового матроса и оторвав графу два пальца левой руки. Щепки от разбитой мачты крепко посекли ему ногу, и даже теперь, после долгого лечения, он прихрамывал. Службу на корабле пришлось оставить, Рихотин даже подумывал, не уехать ли ему из Петербурга в имение к родителям, но две недели назад он получил письмо от министра, князя Куракина, с предложением должности следственного пристава с присвоением чина коллежского асессора. Оказалось, что адмирал не оставил своего любимца и порекомендовал молодого графа князю как дельного и смекалистого человека. Рихотин не посмел отказать всесильному министру, да и Сенявина подводить отказом совсем не хотелось.

Первая неделя новой службы прошла в знакомствах с новыми сослуживцами, аппаратом присутствия и чтении бесконечных указов, депеш и инструкций. Для живого и подвижного ума графа, не приученного к бесконечной бюрократии, каждый день на службе становился пыткой. Вот и сегодня он как мог оттягивал выход из дома. Наконец часы пробили девять раз. Рихотин подавил тяжёлый вздох.

– Григорий! Сюртук!

– Сию минуту, ваше сиятельство!

Рихотин поморщился. Уже продевая руки в рукава тёмно-коричневого гражданского сюртука, он спросил:

– Сколько ты у нас уже служишь, Григорий?

– Сорок два годочка, ваше сиятельство, как один день.

– Так ведь я уже как двадцать три года тебя прошу, друг мой, называй меня Андреем Васильевичем, ведь невмоготу от тебя про сиятельство слышать, – улыбнулся граф. – Подай-ка перчатки. – Он натянул на левую, осиротевшую от турецкого ядра кисть шёлковую, сшитую на заказ трёхпалую перчатку, затем проворно надел правую. – Что там матушка? Писем не было?

– Не было писем, Андрей Васильич, знаете ведь, я б непременно известил… Только до писем ли? Весь Петербург на ушах! Глашку утром на рынок посылал, прибежала в состоянии нервическом, говорит, гусара какого-то на Галерной пристукнули…

– Григорий… – поморщился Рихотин.

– Виноват, Ваше Си… Андрей Васильич… Жизни лишили. Говорят, генерал целый! Виданное ли дело, посреди столицы, как в вертепе каком…

Дальше можно было не слушать. Граф знал старого слугу как облупленного, Григорий не любил столицы, всей своей широкой душой обожал Рихотинское имение на Смоленщине и тяготился всем, начиная от сырого климата Петербурга, заканчивая нравами и ценами на муку, сахар и «кофей». Рихотин тяжело спустился с лестницы, опираясь на тонкую трость, нога дурно сгибалась, но доктора советовали ему побольше двигаться. Интересно, что же за гусар? С генеральским чином-то Григорий, конечно, погорячился, но ведь и вправду если на Галерной, то ведь это совсем недалеко от дворца…

Коляска ожидала у дверей. Ехать было минут пятнадцать, дорога проходила вдоль канала, и прохладный ветерок приятно обдувал лицо. Обычно мерный стук копыт по мостовой и широкие, правильные петербургские улицы действовали на графа успокаивающе, но не сегодня. Необъяснимое волнение, появляющееся откуда-то изнутри при появлении опасности, завладело им.

У здания Управы было непривычно людно, едва Рихотин появился в дверях, пристав шагнул к нему навстречу:

– Ваше высокоблагородие! Вас господин генерал к себе требуют!

Кабинет обер-полицмейстера Санкт-Петербурга Александра Дмитриевича Балашова располагался выше этажом, в самом конце коридора. Всюду сновали люди.

В приёмной никого не оказалось, дверь в кабинет была распахнута, и Рихотин шагнул внутрь. Генерал сидел за огромным дубовым столом, его большая курчавая голова гордо выглядывала из высокого, шитого золотом воротника мундира. Взгляд был отрешён и, казалось, созерцал пустоту.

– Ваше Высокопревосходительство! – Рихотин вытянулся во фрунт и кивнул. – Вы желали меня видеть?

– Да, граф, садитесь, – Балашов кивнул на стул. – Вы, как я понимаю, уже знаете, что произошло?

– Благодарю, я постою. Нога ещё дурно сгибается. Убийство?

Генерал задумчиво расстегнул ворот мундира.

– Ну как знаете. Да, утром убит ротмистр Ахтырского полка. Обнаружил ямщик, он там, внизу, его пристав опрашивает. Дело шумное, сами понимаете, центр Петербурга! Вечером государю докладывать, а докладывать-то, в сущности, и нечего.

Балашов встал, заложил большие, ухоженные руки за спину и подошёл к окну. Убиенный нынешним утром ротмистр был очень непрост. Герой Аустерлица, бретёр, рубака и отчаянный любитель дамских будуаров, Михаил Валевич. Входил в ближайшее окружение великого князя, о чём Балашову час назад рассказал генерал Баур. Рихотину об этом факте биографии покойного ротмистра знать было ни к чему, целее нервная система будет и объективнее выводы. Пусть пообвыкается. Тут не флот и не гвардия, иногда и в дерьме копаться приходится. Не оборачиваясь от окна, Балашов медленно выговорил:

– Я поручаю это дело вам, граф, – он повернулся к Рихотину и посмотрел ему прямо в глаза. – Пора начинать службу по-настоящему. К вечеру ожидаю первые результаты, полагаю, вы успеете изложить версии случившегося? – он вопросительно поднял брови.

Рихотину стало не по себе, но виду он не подал.

– Я постараюсь, Александр Дмитриевич! Вы позволите идти?

– Да, разумеется, более вас не задерживаю.

Рихотин медленно спустился по лестнице, нога ныла, но он не чувствовал боли. Первое дело и сразу убийство! С чего начать? Какие версии? Хотя с чего начать было, разумеется, понятно. Нужно послушать, чего там болтает этот ямщик. Хотя наверняка что-то обычное, – проезжал, увидел, доложил… Бред какой-то. Разве об этом он мечтал? Вспомнились белые, как облака, пухлые от ветра паруса, свежий и солёный ветер, ласкающий загорелое лицо. В какое решительное и героическое время он живёт! Мир находится на историческом изломе, в Европе грохочут пушки, разыгрываются великие сражения и на смену замшелым идеям монархии весёлой и молодой походкой шагают республиканские идеи Наполеона! Им восторгается вся молодёжь. И также неистово его ненавидят престарелые государственники. В кают-компаниях и офицерских собраниях этого «великого корсиканского коротышку» славят как реформатора, революционера и военного гения, в столичных салонах обсуждают его статьи в «Монитере». Даже разгром армии Беннигсена при Фридланде и заключённый в Тильзите посреди реки мир между двумя императорами настроений в обществе не переменил. Рихотин не понимал почему, но это было так. Между тем любому мыслящему человеку было ясно, что Тильзит – лишь перемирие перед большой войной. Войной, в которой Отечество будет в огромной опасности, а он, Андрей Рихотин, вынужден заниматься презренным для всякого дворянина делом – быть ищейкой. Это решение далось ему очень нелегко, но граф после долгого взвешивания всех аргументов бросил на весы главный – служить Отечеству надлежит не только ремеслом военным, но если волею судьбы не дано продолжать службу в мундире флотском, то и сюртук коллежского асессора для сей благой цели также потребен.

В кабинете пристава управы благочиния Выхина стоял тяжёлый сивушный запах. Ямщик, маленький мужичонка лет пятидесяти с маленькими, бегающими глазками и острым носом, походил на скворца. Он всё время приглаживал редкие седые волосы и неуклюже мял в руках потрёпанный картуз. Выхин поднял глаза на Рихотина, но тот жестом дал понять, чтобы опрос продолжался, и медленно опустился на стул в углу. Пристав обмакнул в пузатую чернильницу аккуратно очиненное перо:

– Продолжай!

Ямщик с опаской оглядел Рихотина, опять пригладил уже порядком засаленные волосы.

– Я, ваш бродь?

– Ты.

– Ну, так, значится… Вот… Их благородие и говорят: «Ружьё, ружьё!»

– Вот стерва ты худая! – взорвался пристав. – Четверть часа уже от тебя добиваюсь, что «ружьё»-то? Вот что «ружьё»?!

– «Ружьё», говорит…

Пристав вытер багровую шею платком. Рихотин усмехнулся и встал. Подошёл к столу, взял лист, покрытый мелким, убористым почерком, пробежал глазами. Не отрываясь от написанного, сказал:

– Спасибо, дальше я сам. Вы свободны.

Ямщик испуганно хлопал жиденькими ресницами, провожал выходящего пристава каким-то умоляющим взглядом. Картуз в его руках при этом превратился в замусоленную тряпку. Выхин явно перестарался, от до смерти перепуганного свидетеля толку было как от бродячей собаки на охоте. Рихотин решил действовать лаской. Он отложил от себя лист опроса и улыбнулся.

– Ты Кузьма, верно?

Ямщик угодливо кивнул.

– Давай по порядку, Кузьма. Меня зовут Андрей Васильевич. Ничего не бойся, мы просто с тобой немного поговорим, и ты пойдёшь домой, хорошо?

Ямщик опять кивнул. Теперь недоверчиво, но с надеждой.

– Просто расскажи, как и где ты нашёл мёртвого гусара и что вообще видел вокруг тем часом.

– Барин… – неуверенно начал Кузьма. – Барин, так ведь не мёртвого я его нашёл…

– Хорошо, изволь по порядку… С самого что ни на есть начала.

– Говорил ведь мне Сенька… – плаксиво пробормотал ямщик. – Брось ты его от греха… Ведь всё уже рассказал их благородию, барин! Утром только гнедого запряг, выехал на набережную, цельный час порожним простоял, а тут их благородие, этот… гусар, значится… навеселе…

– Подожди, так что же, это ты его отвозил?

– Да как не я? Туда, на Галерную, и отвёз, он денег дюже дал, сказал ждать. Я и ждал, барин. Исправно ждал. Их благородия долго не было, почитай, часа два. Потом вышел, качается как шатун зимой да и упал в самую пыль-то. Я к нему, тащу с мостовой-то, а они в кровище все, благородие-то!

– Так ты, выходит, и видел, в какой дом он вошёл?

– Никак нет, барин, того я не видел, – заморгал птичьими глазками Кузьма. – Там ведь проулок и арка, вот в неё их благородие и шмыгнул, то есть… прошёл. А я, ей-богу, ждал, как уговорено было. У дома нумер четырнадцать.

– Хорошо, Кузьма. Далее что было?

По всему было видно, что Кузьма пришёл в обыкновение и весьма осмелел. Рихотину уже не приходилось вытягивать из него слова.

– Я к нему с уважением, дескать, ваше высокородие, будьте добры-любезны в колясочку, а он лицом белый совсем и кровищи под ним целая лужа! И всё ружьё какое-то спрашивал! Так и отошёл у меня на руках, упокой, господь, душу его! – он трижды быстро перекрестился.

– Погоди-ка! Какое ещё ружьё? При нём было оружие? Когда на набережной в коляску садился?

– Нет, барин! Только сабля при нём была. Чудо как красив был, мундир, весь в зол…

– Тогда про какое ружьё он спрашивал? – перебил ямщика Рихотин.

– Да бес его знает, барин! Только дыхание у него уже запиралось, а он всё: «Ружь-ё, ружь-ё, ружь-ё». Потом булькнуло в горле, как будто из полного штофа бражку выпростали, и затих. Только зенки застыли, как небеса голубые. Тут как раз Сенька из-за угла выехал, господина какого-то на Невский везёт, я его с оказией и послал в управу.

Получалась какая-то чертовщина. Ясности рассказ свидетеля никакой не приносил. Рихотин прикинул, что на Галерной сплошь казённые здания, казармы, конюшни да особняки, надо будет выехать и на месте полюбопытствовать, куда мог заходить убиенный.

– По дороге говорил что-нибудь?

– Кто, я? – поднял брови Кузьма.

– Да нет же, гусар этот.

– Никак нет, барин. Молчать они изволили полдороги, спали потому как.

– А где ты, Кузьма, его подобрал?

– Да на Выборгской стороне, их благородие там квартировать изволили, я когда коляску подавал, оне как раз и спустились с крыльца. Гошпитальная, дом нумер шесть. Там Кривоносов доходный дом держит.

Рихотин записал адрес. Прикинул. С Выборгской стороны ехать три четверти часа, это если средь дня, а поутру и того меньше. Гусар вышел из дому, был навеселе, стало быть, ночь не спал, маловероятно, что веселился один, должны быть и товарищи. Затем за каким-то бесом поехал на Галерную, велел ямщику ждать и через два часа был убит. Ограбление? В двух шагах от Сената и Адмиралтейства, где всегда полно людей? Верилось в это с трудом, но всё же нужно проверить. И ещё ружьё это…

Он перевёл взгляд на Кузьму.

– Вот что, милейший. Спасибо тебе, что всё как есть рассказал. Ты можешь идти.

Ямщик всё так же хлопал глазами и удивлённо спросил:

– А Сенька?

– Какой ещё Сенька? – Рихотин тяжело поднялся, стараясь не сильно опираться на ноющую ногу.

– Приятель мой, коего я с оказией отправил. Их благородие его в подвал заперли. – Ямщик кивнул куда-то за дверь.

Граф вздохнул.

– Иди, Кузьма, я разберусь, отпустят твоего Сеньку.

Едва дверь за тщедушным ямщиком закрылась, в кабинет заглянула огромная голова Выхина:

– Позвольте-с, ваше сиятельство?

– Да, заходите, Иван Артамонович.

Выхин служил в присутствии уже несколько лет. Рихотин понимал, что этот человек с раздражением воспринял его назначение на начальствующую должность и рано или поздно, но всё же придётся доказывать Выхину свою неслучайность и состоятельность. За те несколько недель, что граф успел отслужить в Управе благочиния, его мнение о приставе оформилось первыми выводами. Выхин был туповат и чрезвычайно высокомерен. Такое бывает, когда человек выслуживается в первые чины и мгновенно забывает ту среду, из которой сам вышел, более того, испытывает к ней отвращение и при случае всячески старается употребить свою власть. Не далее как вчера Рихотин наблюдал отвратительную картину, как Иван Артамонович передавал драгунскому конвою задержанного за дебош пьяного солдата. Румяный и дородный Выхин по дороге до арестантской кибитки отвесил тому несколько весьма чувствительных тумаков. Рихотин ещё со службы на флоте всегда был против телесных наказаний, и зрелище, которое он наблюдал из окна вчера, его изрядно разозлило. С другой стороны, стоило признать, что Выхин прекрасно знал делопроизводство, в исключительном порядке содержал все служебные бумаги и прекрасно знал все закоулки Петербурга. Ссориться с ним Рихотину не хотелось, пригодится ещё, но небольшой урок был просто необходим.

– Ваше сиятельство, мы что же, отпускаем этих колодников? – недоуменно спросил Выхин.

Рихотин расстегнул ворот сюртука и вытер платком шею. Что за жара сегодня? Ни ветерка!

– Да, разумеется. А почему мы их должны задерживать?

– Так ведь… Может, кто из них и убил?.. – пробормотал Выхин.

– Ну поразмыслите, Иван Артамонович, зачем убийце бежать в управу и вызывать приставов, когда можно просто скрыться? Зачем вы задержали человека, который донёс о преступлении?

– Так, ваше сиятельство, я думал до выяснения…

– Вы, Иван Артамонович, такими решениями отворотите людей от полиции. Кучеры, дворники, булочники, даже прачки с горничными не должны испытывать перед полицейским приставом страха. Иначе в другой раз этот Сенька, увидев, как чинится непорядок или злодейство, проедет мимо, а нам с вами дознаться после о виновных ещё затруднительнее будет. А посему, – Рихотин сделал паузу и посмотрел Выхину прямо в глаза, – вы не просто его тотчас же выпустите из холодной, но ещё и извинитесь за это недоразумение. И сделаете это при мне.

Выхин сверкнул глазами, но тут же взял себя в руки.

– Слушаюсь, ваше сиятельство!

«Вот и нажил себе врага», – пронеслось в голове. Граф усмехнулся и углубился в опросные листы и докладную записку доктора. Выходило, что ротмистр убит одним точным ударом в печень. Рана колотая, предположительно нож с плоским широким лезвием. Или сабля? Убиенный свою саблю выхватить не успел, она обнаружена тут же, при нём. Значит, не поединок. Более того, всё произошло неожиданно для гусара. Также на убитом обнаружены два перстня и деньги, стало быть, не грабили. Тело лежало в мертвецкой, конечно, нужно сходить посмотреть, может, ещё что обнаружится.

Рихотин видел много смертей. И мгновенных, неожиданных, как выстрел в рассветном лесу, и долгих, мучительных, когда человека медленно покидают жизненные соки, он угасает, кривя от боли искусанные губы, пока наконец не разольётся по белому бескровному лицу покой и какая-то торжественность. Но то была война. Пора, когда привыкаешь видеть смерть, муки и кровь. Другое дело мирный Петербург. Лик смерти здесь диссонировал со стуком колёс экипажей по мостовой, колокольным звоном церквей, криками лоточников, продающих сдобные пышки. И идти в мертвецкую Рихотину совсем не хотелось. Дверь открылась, и Выхин, как-то сразу потускневший и неуверенный, ввёл в кабинет задержанного. Сенька оказался крепким мужиком среднего роста, лет тридцати пяти. Всю щёку и часть лба пересекал старый, зарубцевавшийся шрам. Недоверчивый взгляд серых глаз воткнулся в Рихотина из-под светлых волос. Граф кивнул Выхину, и тот, переминаясь с ноги на ногу, выдавил:

– Ну, Арсений… Ты на меня зла не держи… Сам понимаешь…

– Да что вы, ваше благородие? Неужто мы не разумеем? Отдохнул маленько…

Рихотин встал:

– От лица Управы благочиния Санкт-Петербурга позвольте выразить вам нашу глубочайшую благодарность! И примите мои извинения за чрезмерное усердие подчинённых! Вы свободны.

Сенька, казалось, ничуть не удивился. Только бросил на Рихотина быстрый взгляд, улыбнулся краешками пересохших губ и понимающе кивнул копной светлых курчавых волос. Тем не менее он стоял перед графом как вкопанный, видимо не совсем понимая перемену. Верить в происходящее он начал только после того, как Выхин открыл перед ним дверь и выпроводил из кабинета.

– Ваше сиятельство, там из Ахтырского полка подполковник прибыл. Доктор его повёл в мертвецкую, ротмистра предъявить.

Рихотин тяжело вздохнул и поднялся, застёгивая сюртук. Может, оно и к лучшему.

ГЛАВА 2. СЛУГА ЦАРЮ, ОТЕЦ СОЛДАТАМ

К петербургской погоде привыкнуть было непросто. Небо, ещё час назад залитое солнечным светом, заполнилось белыми кустистыми облаками. Рихотин и подполковник Бальмен сидели в закрытой карете и молчали. Каждый был погружён в свои мысли. Через отворенные окна поначалу лицо обдувал тёплый ветерок, но вот они пересекли Сергиевскую улицу, затем набережную Фонтанки, и кучер свернул на Дворцовую набережную. Ветер стал свежим, Рихотин прикрыл глаза и полной грудью вдохнул сырой воздух. Персона убитого была выяснена. Валевич Михаил Александрович, от роду тридцати двух лет, холост, имение на Орловщине, в полку служит более десяти лет. Большего в Управе от Бальмена узнать не удалось, подполковник оказался человеком импульсивным, и вид мёртвого тела боевого товарища его совершенно выбил из колеи. Рихотин решил, что сподручнее будет беседовать с Владимиром Ивановичем, как представился подполковник, вне стен Управы. Поэтому и везла их сейчас карета на квартиру Валевича, в доходный дом Кривоносова. Можно было, конечно, поехать и одному, но граф решил, что разговорить Бальмена по дороге будет проще. Год войны всегда расскажет о человеке лучше, чем двадцать лет мирной жизни, Рихотин знал это наверняка, оставалось только сделать так, чтобы подполковник захотел поделиться с ним подробностями. Именно в них и могли скрываться ответы. Разговор явно не задавался, подполковник был сначала погружён в свои мысли, а после сделался раздражительным. Рихотин вынужден был подбирать вопросы с особой тщательностью, что ещё более выводило Бальмена из себя.

– Вы говорили, господин подполковник, что накануне виделись с Валевичем…

Бальмен отстранённо смотрел в окно. Ответил с нетерпением:

– Да, говорил. Мы с Михаилом были боевыми товарищами, понимаете?! Квартируем на соседних этажах. Ночь мы провели за игрой в карты в компании наших друзей, – он перевёл взгляд на Рихотина, – вы полагаете, кто-то из нас замешан в его убийстве?! – Он усмехнулся и вновь обернулся к окну.

– Я просто пытаюсь понять, что произошло, Владимир Иванович. Ямщик показал, что ротмистр перед смертью говорил про какое-то ружьё, у вас нет мыслей на этот счёт? Что бы это могло значить?

Бальмен криво усмехнулся.

– Да чёрт его знает! Не вижу ничего странного в том, чтобы гусар говорил о ружье. Вот если бы прачка, отдавая Богу душу, лепетала о ружье, я бы насторожился, а тут… – он опять посмотрел на Рихотина, – тут знаете, что может быть? Может, Михаил вспомнил ружьё того французского егеря, который убил под ним лошадь при Аустерлице? Или трофейный штуцер, доставшийся ему от зарубленного улана при Фридланде? Или то пехотное старое ружьё, давшее осечку, когда они с корнетом заключили пари? Валевич проиграл тогда три ящика шампанского, – он улыбнулся, очевидно вспомнив что-то. – Вообще, у Миши была огромная коллекция оружия… – при слове «была» подполковник нахмурился и вздохнул. – Впрочем, вы, господин полицмейстер, скоро сами всё увидите.

Рихотин проглотил язвительность Бальмена и решил не отвечать. Дело было важнее личных амбиций.

– Вы упомянули про друзей. Можете рассказать подробнее, кто был вечером у Валевича?

– У меня… – глухо поправил Бальмен. – Все были у меня.

Он развязал золотой шнур ментика и положил его рядом на сиденье. Закинул ногу, обтянутую белоснежными чакчирами, на ногу и положил сверху сцепленные в замок руки. Рихотин понимал, что эта пауза занята внутренней борьбой подполковника. Борьбой гусарской чести, аристократизма и неприятия к сыску с желанием найти виновного в гибели товарища. Граф не мешал этому поединку и был готов к победе любого из противников. Он спокойно рассматривал мундир Бальмена, во-первых, рассматривать в окно было нечего, потому как они ехали мимо высокой стены набережной, во-вторых, потому что близко видеть мундир ахтырцев ему ещё не приходилось. К слову сказать, полюбоваться было чем. Коричневый, шитый золотыми шнурами доломан венчал золотой же галун и бахрома. Ментик, лежащий теперь рядом с Бальменом, сочетался с галунами и гарусными шнурами кивера. Под стать были и короткие, доходящие до середины икр сапоги, вычищенные до какого-то невероятного блеска. Заканчивала эту картину лихой воинственности голова самого подполковника. Большая, курчавая, обведённая густыми бакенбардами и пышными, старомодными усами. Как раз в этот момент поединок внутри Бальмена закончился и он, нервно подкрутив ус, произнёс:

– Кто был? Что ж, извольте. Был я, Валевич, поручик Маврин, ротмистр кавалергардии Глинич, граф Штейн, корнеты Ганин и Полянский, штабс-капитан Монк, капитан-лейтенант Мишарин.

– Мишарин? – вскинул брови Рихотин. – Василий Андреевич?

– Точно так. Вы с ним знакомы?

– Приходилось видеться, – улыбнулся граф. – Владимир Иванович, а не заметили ли вы чего-нибудь странного? Может быть, имела место ссора? О чём разговаривали гости?

– Вы в своём уме, любезнейший?! – взорвался Бальмен. – Я дворянин! Я не городничий и не пристав! Я боевой офицер! Никогда не был и не буду соглядатаем, и если бы не ваш «род служебных занятий», – он проговорил это, гротескно выпучив глаза, – я бы немедленно вызвал вас за такие вопросы! В то время, когда приличные люди гибнут на полях сражений, отдавая жизни во имя Отчизны, такие, как вы, сидят в тёплой столице, фланируют на бульварах, выискивают, дознаются, высматривают… Давно хочу у вас спросить, сударь… Вы немного прихрамываете… Подвернули ногу в коридоре Управы? Или попали под экипаж на Невском? – Бальмен откинулся на спинку сиденья и ехидно улыбнулся.

На лице графа не дрогнул ни один мускул. Со спокойствием, полным ледяного достоинства, он медленно проговорил:

– Да, вы правы, подполковник… Я попал под экипаж. Вы лишь немного ошиблись с местом, где это произошло. Это произошло не в Петербурге, а при Дарданеллах. Я некоторым образом попал под экипаж турецкого фрегата.

Бальмен густо покраснел. Между тем Рихотин продолжил:

– Нога, как вы заметили, теперь не вполне здорова, но уверяю, это временно, а вот пальцы… – тут граф освободил от перчатки искалеченную руку. – Пальцы пришлось оставить на палубе. Как, впрочем, и службу на флоте.

Рихотин вздохнул, вновь натянул на руку перчатку и продолжил:

– Вы изволили говорить о дворянской чести, так позвольте ещё раз представиться, я это уже делал там, в мертвецкой, но вы были в расстроенных чувствах. Граф Андрей Васильевич Рихотин, капитан-лейтенант флота Его Императорского Величества в отставке, с недавнего времени следственный пристав Управы благочиния города Санкт-Петербурга, – он коротко кивнул Бальмену и улыбнулся.

– Простите, граф… Я…

– Я не в обиде, Владимир Иванович. Прекрасно вас понимаю и так же, как и вы, очень хочу найти человека, убившего вашего товарища. Поэтому предлагаю нам на время следствия по этому делу забыть о глупых сословных предрассудках. Ну, что скажете? – Рихотин протянул правую, здоровую руку Бальмену. – По рукам?

Подполковник медленно перевёл взгляд на протянутую руку, затем посмотрел в серые, как сталь, глаза графа. Наконец крепко её пожал.

– Ещё раз прошу меня простить, граф. То, что наш флот делает в море, нам на полях сражений и не снилось! – В его голосе прозвучало уважение. – Я постараюсь вам помочь, чем смогу.

– Ну вот и отлично! Мне важны все мелочи. С кем был дружен Валевич, кого посещал, чем интересовался. Но для начала я хотел бы вас попросить рассказать о нём.

Бальмен задумался.

– Да не знаю, с чего и начать, граф… Я служу в полку с девяносто шестого, начал ещё при покойном императоре. Михаил, тогда ещё поручик, появился у нас перед Аустерлицем. Была у него какая-то тёмная история, даже в крепости посидел… Не то дуэль, не то адюльтер какой-то… Но началась война, и вернули его в действующую армию. Впрочем, – Бальмен пожал плечами и усмехнулся, – я нисколько этому не удивлён, Валевич был смел, как дьявол, и у дам пользовался известным успехом. Воевал геройски. Под Аустерлицем во время атаки под ним убили лошадь, так ротмистр пешим вступил в бой с французскими егерями! Бился в одиночку, дважды был легко ранен, выручили семёновцы, поднялись в атаку и спасли его! Отчаянный был! И великий князь Константин Павлович его жаловал. Когда в полк к нам приезжал, всегда к себе Валевича требовал, давние они знакомцы.

– А с кем ещё в полку ротмистр был накоротке?

– Ну, знаете, граф, Михаил со всеми офицерами был дружен. У нас ведь так заведено, полк – это семья. Время теперь тревожное, гусары – лёгкая кавалерия, всегда под огнём, всегда на острие атак, так что любой день на войне может стать последним. Оттого и забавы соответствующие, и офицерство не только боями да походами славится.

Рихотин усмехнулся. Легенды о гусарских попойках и вакханалиях бежали далеко впереди полковых знаменосцев и трубачей. Ещё в бытность своей службы на флоте он, к примеру, слышал о традиции употребления напитка, именуемого жжёнка. В комнату вносили огромный жбан с вином, сверху на него укладывались крест-накрест сабли и водружалась сахарная голова, пропитанная ромом. Голова поджигалась, а свечи, освещавшие комнату, гасились. Зловещий свет от сахарной головы плясал вокруг, освещая лица и мундиры, расплавленный сахар стекал в вино, которое черпали ковшом и разливали по бокалам. Обжигающе пьяное зелье пили тут же, сидя вокруг жбана на коврах. Допивались до полусмерти. Утром опохмелялись шампанским либо мадерой.

– Хотя… – протянул Бальмен, очевидно что-то вспомнив. – Особенно близок Михаил был с майором Левиным. Интересный был человек. Вот он, наверное, вам больше бы о ротмистре рассказал.

– Почему «был»? – спросил Рихотин. – Погиб?

– По весне утонул в своём имении. Глупая смерть. С восемьсот пятого на войне, ни царапины, а тут… Рыбу удить пошёл на реку, через два дня тело в соседней деревне дворовые выловили. Судьба!

– Вы упомянули, что интересный был человек. Что же в нём интересного?

– Не как все. Вина не пил, деньгами не швырялся, хотя мог себе позволить, имение у него большое, четыре сотни душ. И интересовался войной обстоятельно. Тактику французов изучал, вооружением их очень интересовался, знал, к примеру, какие пушки в каких частях используются, где отливают, каков калибр их ядер. Как-то пару лет назад даже спор у нас за картами вышел. Левин утверждал, что иметь в войсках разные калибры в разных частях – это затея дурная. Представьте, он подсчитал, оказалось, в нашей армии используются ружья двадцати восьми калибров! Он даже рапорт подал на высочайшее имя! Описал все проблемы интендантских служб из-за поставок разных пуль на такое количество стволов, и, представьте, с весны сего года в полки стали поставлять пулелейки! Каково? Теперь солдаты сами себе отливают пули, интендантская служба поставляет лишь свинец и порох!

«Вот и ружья, – подумал Рихотин. – Занятный майор, жаль, что с ним теперь уже не поговорить».

– А с теми господами, что были у вас прошлым вечером, Валевич не конфликтовал?

– Да Боже упаси, граф. Были все свои, боевые товарищи и старые друзья. Играли в штосс, ну-у-у немного выпили, как водится… Словом, ничего необычного… Уже утром, как рассвело, Михаил удалился к себе, был весел и… немного пьян, конечно, – подполковник грустно улыбнулся.

– Он не говорил, куда собирается утром?

– Да в том-то и дело, что никуда не собирался! Я был уверен, что ротмистр удалился к себе, он желал выспаться, потому как вечером был приглашён к Белецким в Гатчину.

Карета остановилась. Рихотин выглянул в окно.

– Мы приехали, граф, – Бальмен кивнул на бледно-жёлтый четырёхэтажный особняк, спрятавшийся в тени огромных лип. Комнаты Валевича располагались во втором этаже, прямо под комнатами, которые занимал подполковник. В дверях их встретил денщик Валевича, он принял кивер и ташку Бальмена, Рихотин заметил, что руки старого солдата трясутся.

– Крепись, братец, – подполковник похлопал его по плечу, – мы с Андреем Васильевичем осмотрим квартиру, ты не беспокойся.

– Слушаюсь, ваше благородие, – пробормотал денщик.

ГЛАВА 3. ВЕНЦЕНОСНЫЕ БРАТЬЯ

Миновал полдень, когда карета великого князя Константина Павловича, запряжённая четвёркой белоснежных роскошных лошадей, остановилась у парадного подъезда Каменноостровского дворца. Слуга в императорской ливрее с поклоном отворил дверцу. Через мгновение на серую брусчатку опустилась пара вычищенных до блеска ботфортов и показалась фигура их хозяина в генеральском кавалерийском мундире.

– Государь у себя ли, любезный?

– Точно так-с, Ваше Императорское Высочество, – не поднимая головы, ответил лакей, – ожидают вас в парке.

– Прекрасно. Подай-ка шляпу, там, в карете.

Генерал поднял глаза на фасад двухэтажного дворца, и его взгляд заскользил по знакомым очертаниям. Светло-жёлтый, охристый цвет стен, белоснежные античные колонны и треугольный антаблемент над мраморной лестницей, чуть вдавленная передняя часть и выступающие боковые. Пилястры в боковых частях здания подчёркивали строгость форм и придавали торжественности.

Его бабка, императрица Екатерина Великая, подарила этот дворец отцу, Павлу. Бог знает почему, но этот летний дворец император невзлюбил и почти здесь не жил. Отцу больше по душе пришлась Гатчина. До самой смерти Екатерины он прожил там, а уже когда сам стал императором, заложил Михайловский замок. Константин помнил, как они с братом боялись венценосного отца. Всегда вспыльчивый и требовательный, подозрительный и жёсткий, Павел правил империей как гвардейским полком. Окриками и палкой. Михайловский замок, больше похожий на крепость, чем на дворец императора в собственной столице, был построен всего за четыре года. Вот только жить в нём отцу было не суждено. Через сорок дней после новоселья он был убит заговорщиками в собственной спальне. Это воспоминание до сих пор вызывало в Константине страх. Тёмная ночь… Стук тяжёлых гвардейских сапог по пустым коридорам дворца… Выламывают двери… Пьяные окрики… Ищут покои императора… Врываются в спальню. Она пуста. Крики бешенства! Упустили! Один из убийц зажигает свечу… Переворачивают постель… За тяжёлой портьерой обнаруживают Павла… Он узнаёт заговорщиков! Все до единого – ближайшее окружение государя! Один из убийц бьёт его табакеркой в висок… Кровь! Император ещё жив… Мерзавцы душат его шарфом…

Константин надел поданный слугой бикорн и медленно пошёл в парк.

Вот уже восемь лет, как он брат императора и наследник престола. Прошло столько времени, а воспоминания никак не оставляют. И никуда не делся страх. С детства порывистый и впечатлительный (кровь отца), увлечённый символизмом и мистикой, он часто приезжает к Михайловскому замку. Он не может заставить себя войти внутрь, но подолгу в наступивших сумерках смотрит на окна отцовской спальни. По Петербургу ходят слухи о появлении призрака несчастного Павла в этих окнах. Правда ли? Великий князь ни разу его не увидел…

Аллея парка была засажена липами, Константин помнил, как детьми они с Сашей убегали от Лагарпа удить рыбу на Малую или Большую Невку. Снасти им давал старый дьячок из Предтеченской церкви, купол которой уже показался из-за деревьев. Теперь Каменноостровский дворец был любимым дворцом императора. Александр говорил, что ему нравится здесь свежий воздух и близость воды, парк, располагающий к прогулкам, но вся столица знала, что тянет сюда императора не только любовь к уединению. По другую сторону Малой Невки располагался особняк Нарышкиных, где его брат часто проводил ночи у замужней хозяйки, Марии Нарышкиной.

Константин издалека узнал фигуру брата. Император стоял, заложив руки за спину, и задумчиво глядел на реку. Высокий красавец с умным, чуть высокомерным взглядом, Александр был одет в чёрный мундир с золотыми эполетами. Высокий воротник доходил до линии курчавых бакенбард, голова не была покрыта, и летний ветерок ворошил волосы. Он обернулся, увидев брата, и они обнялись.

– Вот смотрю на реку, – начал император, – помнишь ли, как в воду вон там, за берёзками, прыгали?

– Как не помнить, Саша? Ты и ножичком на коре похабное слово вырезал.

Они рассмеялись.

– До сих пор начертано, я проверял, – Александр положил руку брату на плечо. – Тихо здесь. И думается славно.

– Государь, что-то случилось? – генерал хорошо знал брата и по его глазам видел, что какая-то мысль тревожит Александра.

– Знаешь, а я тебя позвал пожаловаться. На твоих кавалергардов.

Константин удивлённо вскинул брови.

– Да, да, на них. Представь себе, вчера поздним вечером двое офицеров наняли лодку. Как тебе известно, полк расквартирован на том берегу, – он кивнул на реку. – Так вот, два кавалергарда причалили к окнам покоев императрицы. С собой у них была припасена не то гитара, не то бандура, сие не так уж и важно. Они прямо в лодке исполняли под окном Лизы серенаду! И недурно, кстати, исполняли, позволю заметить!

– Государь… Я… Мерзавцы задержаны? – Константин кипел от злости.

– Нет, конечно. Увидев ялик охраны дворца, эти певуны налегли на вёсла и вошли в устье Чёрной речки, ялик, преследуя их, сел на мель. Подозреваю, что не далее как завтра по Петербургу разнесётся новый анекдот.

– Государь, найдём пакостников! Кто бы ни были, невзирая на заслуги, в дальние гарнизоны поедут!

– Нет, Костя. Не будем смешить свет, – он повернулся к брату лицом, – я хочу, чтобы ты их нашёл и мне представил.

Генерал раздражённо закусил губу. Глаза его горели от ярости, но он сдерживал гнев внутри. Александр тоже прекрасно знал брата, а потому рассмеялся:

– Ну как же можно в дальние гарнизоны таких молодцов? У одного прекрасный баритон, у другого – тенор. Хочу презентовать им полста бутылок шампанского из императорского погреба.

Константин вздохнул.

– Вы слишком добры, Ваше Императорское Величество!

– Я вижу, ты ещё хочешь что-то сказать? Ну? Говори, говори, я дозволяю. Ты один из немногих, кто ещё может говорить мне то, о чём помышляет. Мне это весьма приятно, Константин. – Император улыбнулся и расстегнул ворот мундира.

– Я скажу не как ваш подданный, государь. Скажу как брат. Саша, остановись! Остановись, неужели ты не видишь, что происходит вокруг? В салонах болтают невесть что, в гвардии появляются тайные общества, где офицеры не просто играют в «Фараона» за пуншем, а обсуждают идеи парламентаризма! Хвалят Сперанского с его проектами перемен, восхищаются Бонапартом и Республикой! Совершенно ушёл страх перед государем! Ты расшатываешь устои, на которых держится твой престол! Вокруг тебя люди, которые подталкивают к пропасти. Кочубей, Строганов, Новосильцев…

Они брели вдоль причала, солнце зашло за набежавшие невесть откуда облака, и свежий ветер с реки принёс долгожданную прохладу. Александр задумчиво слушал брата и глядел под ноги. При упоминании фамилий своих ближайших советников он вздрогнул.

– Мир меняется, Костя. И монархиям следует меняться. Погляди, что было во Франции… Время абсолютной, ничем не ограниченной власти подходит к концу. Либо это сделаю я, причём сделаю так, как необходимо мне, либо… Они… – он неопределённо кивнул головой куда-то за спину, и Константин не понял, кого он имеет в виду. – Ты упомянул наш Негласный комитет… Чем же он тебе, позволь узнать, не угодил?

– Чем не угодил? – усмехнулся Константин. – А «Указ о вольных хлебопашцах»? Виданное ли дело давать крепостным право выкупа земли? Много ли, позволь спросить, крестьян смогли внести за себя деньги? Я уж не говорю о том, много ли было освобождено помещиками добровольно?

– Не много. Но мы на многое и не рассчитывали. Указ был нужен для того, чтобы понять, насколько империя готова к следующему шагу… – он подобрал лежавший на тропинке камешек и с силой бросил его в воду.

Константин молчал. Он был поражён. Наконец смог выговорить:

– Это…

– Да, да, Костя. Отмена крепостного права. – Император смотрел прямо в глаза брату. – Государственный совет, разделение властей…

– Саша… – прошептал Константин. – Саша, не делай этого! Они придушат тебя, как придушили отца!

На лицо Александра легла тень. Уголки губ нервно дёрнулись, и он отвернулся. Константин переваривал услышанное и нервно мял шёлковую перчатку.

– Но это всё – весьма нескорый прожект. К сожалению или счастью, – наконец задумчиво произнёс император. – Грядёт большая война. Бонапарт не остановится. Я видел это в его глазах там, в Тильзите. Любой заключённый мир для него – это передышка между войнами.

– Думаешь, он осмелится пойти на Петербург?

– Я не знаю. Условия Тильзитского мира ты читал… Мы получили Финляндию, он – Ионические острова. Турция без поддержки Франции долго не протянет, но ведь главное в этих соглашениях вовсе не передел границ. Этот корсиканец навязал нам континентальную блокаду Англии, а Англия – наш крупнейший торговый партнёр. Потерю британских товаров ещё можно пережить, но куда прикажете деть пшеницу, дёготь, пеньку, лес, щетину, железо, соль, медь? Империя теряет на блокаде немыслимые деньги! У нас нет выбора, мы будем вынуждены нарушать её условия. И рано или поздно он обо всём узнает.

Странно, но Константин испытал облегчение. Время, когда какие-то скоты, происхождения весьма подлого, будут решать, какие империи нужны законы, отодвигалось на неопределённый срок. В преддверии большой войны проводить подобные реформы было бы чистым самоубийством. Государь это понимает, оттого-то и позволяет подданным много лишнего. История с кавалергардами становилась понятной. Вскоре Александру понадобится их доблесть, преданность и даже кровь. Между тем государь продолжал:

– Позвал я тебя, конечно, не из-за этих певунов, а как главу Комиссии по реорганизации воинских сил. Третьего дня пришла депеша от нашего агента в Париже. Бонапарт в чрезвычайной секретности направил в Россию своих агентов. Им предписано сообщать в Париж о местах расположения полков, численности, вооружении. Особое внимание велено уделить артиллерии, запасам в арсеналах провианта, пороха, также сбору сведений о новых образцах оружия, – Александр сделал паузу. – Он начал подготовку к войне.

– Государь, мы тоже будем готовы. Закончено формирование двух новых гвардейских полков, к осени будут ещё два.

– Хорошо. Я поручу военному министру обеспечить их фуражом и довольствием. Как обстоит дело с новыми нарезными штуцерами?

В мае месяце в Гатчине император присутствовал на военных манёврах. Полк егерей в тот день поразил его точностью стрельбы. Оказалось, что короткие нарезные ружья, состоящие на вооружении полка, удобны в использовании, неприхотливы и, что самое главное, обладают большей прицельной дальностью и точностью. Император поручил Воинской комиссии изучить возможность массового перехода армии на штуцеры.

– Видите ли, государь, – растерянно начал генерал. – Производство нарезных ружей на Тульском оружейном заводе невозможно, нет умельцев. Лучшие ружья, как известно, делают в Англии, и покупать их там мы из-за известных обстоятельств также не можем. Был в Ахтырском полку некий майор… Левин. Очень дельный человек, инженер. Придумал хитрый способ выплавки стали, а ещё увеличил количество нарезов в канале ствола, да по весне утонул в имении своём, в отпуске.

– И что же?

– Все бумаги Левина перевернули. Ни чертежей, ни образцов, ничего…

Император вздохнул.

– Нет умельцев… Так ищите, Константин! За границей, у Демидова, где хотите ищите! Армии надобно современное оружие!

– Исполним, государь.

Александр кивнул головой, и великий князь понял, что аудиенция закончена.

Уже начинало смеркаться, когда военный министр, граф Алексей Андреевич Аракчеев вошёл в рабочий кабинет императора. Это был высокий, чуть седоватый человек с аскетичным и худоватым лицом. На графе был мундир полковника гренадёрского полка его имени, чёрный двубортный колет с золотыми эполетами на плечах и красным однотонным высоким воротом безо всякого галуна.

– Ваше Императорское Величество! – граф по-военному вытянулся и отдал короткий поклон.

– Здравствуйте, Алексей Андреевич! Прошу вас, садитесь. – Государь отложил бумаги, которые читал перед приходом графа. – Что там у нас?

Аракчеев раскрыл папку и передал императору несколько листов.

– «Анна Ивановна» опять просит денег, Чернышов пишет, что посольство Франции получило от Бонапарта огромные деньги, дабы употребить их на подкуп ваших подданных, государь.

– Вот каналья! – усмехнулся Александр, пробегая глазами написанное. – Сколько мы заплатили этому мерзавцу в прошлом месяце?

– Мы покрыли его карточные долги на одиннадцать тысяч франков, государь.

После заключения мира в Тильзите состоялся конгресс в Эрфурте, где Россия и Франция окончательно закрепили все условия. Именно в Эрфурте и случилась та интереснейшая встреча Александра с министром иностранных дел Талейраном. Эта хитрющая лиса, умевшая петлять между роялистами и республиканцами, как заяц между борзыми, напрямую предложил Александру свои услуги соглядатая и шпиона. Нисколько не стесняясь, наглец дал понять, что банально любит деньги. С тех пор русский посол исправно оплачивал его расходы, а Талейран исправно писал российскому императору о состоянии дел у императора французского. Подписывался негодяй «Анна Ивановна».

– Он просит ещё десять тысяч. Отправьте сегодня же. В конце концов, Чернышов подтверждает его депеши. Что-то ещё?

– Ваше Величество, принимая во внимание то обстоятельство, что ни имён, ни личностей французских шпионов мы не знаем, прошу высочайшего разрешения поделиться сведениями с обер-полицмейстером Балашовым. Как знать, государь, может, и его ведомство нечто интересное сообщит?

Александр задумался. Сеять панику в столице подготовкой к войне и поисками шпионов совсем не хотелось. С другой стороны, привлечь к этой работе дополнительные силы было разумным решением. К тому же Балашов был человеком, владеющим в тончайшей степени шпионским искусством и по сердцу привязанным к своему ремеслу.

– Алексей Андреевич, – император встал, заложил руки за спину и подошёл к окну, – с Балашовым можете поговорить доверительно и откровенно, думаю, у него тоже на сей счёт мысли появятся. В беседе укажите, что лишнего рвения в деле не нужно, действует пусть по своему разумению и избирательно. Ни к чему пересуды в столице.

– Будет сделано, Ваше Императорское Величество.

– Вы свободны.

На улице наступили сумерки. Зажглись огни, и река за окном стала тёмной. Всё же война. В глубине души Александр чувствовал, что его самолюбие уязвлено и результатами вынужденного мира, и унизительными поражениями под Аустерлицем, Прейсиш-Эйлау, Фридландом. Кто мог подумать, во что для Европы превратится эта кровавая комедия восемьдесят девятого года? Монархи Англии, Австрии, Пруссии, Италии, Испании, России потешались в те дни над Парижем, где головы аристократов сыпались с плахи, как горошины из прохудившегося мешка. Всем казалось, что подлая чернь, захватившая власть и выкинувшая Бурбонов с трона, сейчас напьётся крови и, одумавшись, будет умолять их вернуться. Ведь к этому поначалу всё и шло. Откуда взялся этот коротышка-артиллерист, не просто оседлавший эту взбесившуюся толпу, но и выкинувший из Тюильри сначала Барраса, а потом и вообще поставивший жирный крест на Директории.

Александр вспомнил рассказ старого екатерининского генерала Заборовского, как в тысяча семьсот восемьдесят восьмом году, будучи младшим лейтенантом артиллерии во французской армии, Бонапарт подал прошение о переводе на русскую службу. Тогда Россия воевала с Турцией и по указу Екатерины Великой иностранные офицеры принимались на службу с понижением в чине. Бонапарт, как рассказывал Заборовский, в бешенстве отверг это условие, заявив на прощание, что в прусской армии ему дадут чин капитана.

И вот теперь вся Европа лежит у ног этого жалкого, нищего лейтенанта, ставшего императором Франции. С полдюжины европейских престолов занимают его родственники и такие же безродные выскочки. Король той самой Пруссии, где он мечтал о чине капитана, униженно умоляет не отнимать у него земли. Александр нахмурился. Вспомнился отец, несчастный император Павел… Его называли «последним рыцарем Европы». Он всерьёз предлагал монархам этой самой Европы, в случае каких-либо обострений отношений между государствами, не начинать войн, а решать спор на дуэли между… самими монархами! Раздражительный, тщеславный и желающий управлять всем, отец по-настоящему сблизился с самозваным коротышкой и даже состоял с ним в регулярной переписке. Бонапарт верно прочитал характер отца. Он сделал то, что окончательно сразило русского императора прямо в сердце – вернул шесть тысяч пленных, предварительно пошив им новые мундиры, причём сделал это за счёт французской казны. Результатом этого рыцарского жеста стал их договор о завоевании Индии, этой дойной колониальной коровы англичан.

Смерть Павла от рук заговорщиков поставила крест на этом завоевании. Александр, став императором, отозвал русские войска, и в отношениях с Францией наступило похолодание. Вспомнился март девятьсот четвёртого. Весть о расстреле герцога Энгиенского во рву Венсенского замка облетела тогда все дворы Европы. Россия вручила французскому посланнику ноту возмущения, на что Наполеон не преминул едко ответить. Александр помнил его пощёчину дословно: «Жалоба, которую Россия предъявляет сегодня, заставляет спросить, если бы, когда Англия замышляла убийство Павла I, удалось узнать, что заговорщики находятся в одном лье от границы, неужели не поспешили бы их арестовать?» Это был намёк на его участие в убийстве отца! Можно ли было стерпеть такое?! Он вздохнул. Прошло уже пять лет. Пять лет битв, крови, обиднейших для самолюбия поражений, наконец, мирного договора на условиях, позволивших сохранить лицо, но экономически удушливых, и вот теперь… Теперь всё идёт к новой войне…

В Эрфурте они провели бок о бок несколько дней. Два императора. Два тщеславных соперника. И ещё там, на шумных приёмах, под звуки вальсов и в темноте театральных лож Александр понял, что подлинное величие эгоистично. Они не договариваются о мире, они берут паузу для решающего сражения.

Он обернулся. На стене в огромной золочёной раме висел портрет его бабки, Екатерины Великой. И ему вдруг показалось, что она… улыбнулась.

ГЛАВА 4. НОВЫЕ СТОЛИЧНЫЕ ЗНАКОМСТВА

Рихотин чувствовал себя разбитым. Ночь прошла в каком-то неимоверно длинном, беспокойном и растянутом сне. Грезился мертвенно-бледный гусар, в окровавленном исподнем он сидел отчего-то за карточным столом, ямщик в кургузом чепце звал на помощь городового, затем привиделся оскалившийся турецкий моряк, тонущий в кипящей воде пролива. Утром граф проснулся совершенно не отдохнувшим.

День прошёл в обследовании места убийства, затем Рихотин с надлежащим тщанием исследовал жилище Валевича. В четыре часа пополудни он явился с докладом к Балашову и застрял там почти на два часа. Разговор получился долгим, и всё услышанное от Балашова необходимо было переварить. Рихотин вспомнил, что его старый боевой товарищ, капитан-лейтенант Мишарин, по словам Бальмена, находится в Петербурге. Что ж, это было очень кстати. Мишарин живёт на третьей линии Васильевского острова, пешая прогулка вдоль Невы будет весьма полезна, да и раненую ногу необходимо нагружать. Он застегнул сюртук, взял со стола перчатки и трость с серебряным набалдашником и вышел из здания Управы.

Итак, что мы имеем? Гусарский ротмистр играет всю ночь в карты в компании офицеров. Разговоры вполне себе обычные. Проигрывает порядка десяти рублей, что тоже вполне обычно. Денщик показал, что накануне Валевич получил какое-то письмо, коим был чрезвычайно обрадован, и пребывал в прекрасном расположении. Далее он едет на Галерную, где получает удар ножом в печень, от коего и кончается. Деньги и драгоценности при нём, стало быть, не ограбление. Упоминает ружьё.

Ещё утром это был тупик, но после разговора с Балашовым внутри поселилась необъяснимая тревога. В России действуют французские шпионы. Мало того, сослуживец Валевича, майор Левин, утопший по весне в имении, как оказалось, входил в воинскую комиссию под началом великого князя. И Балашов, и Бальмен – оба упоминали о знакомстве Константина Павловича и с Левиным, и с Валевичем. Утопший майор как раз предлагал некие улучшения конструкции пехотных ружей. Необходимо выяснить все обстоятельства его смерти. Если предположить, что Левину помогли утонуть, то из всей этой истории явно торчат французские уши. Но почему Валевич? Ротмистр славился лишь своими похождениями по дамским будуарам, кутежами да храбростью, граничащей с безумием. В бумагах убитого обнаружились лишь личные письма, несколько закладных и ломбардные записи. Что их связывает с Левиным? Куда он ходил на Галерную? Письмо, о котором говорил денщик, тоже не нашли ни при убитом, ни в его бумагах. Характер смертельного ранения таков, что понятно, Валевича ждали и застали врасплох. Первым долгом нужно дознаться, куда же всё-таки он ходил. И Левин… Имение майора находилось в шестидесяти верстах от столицы, нужно будет отправиться туда завтра. Что-то подсказывало Рихотину, что лишней эта поездка точно не будет.

Свежий невский ветер приятно обволакивал лицо, и Рихотин ощутил прилив сил. Он уже миновал мост и здание Кунсткамеры, по левую руку осталось здание Биржи. Нога на удивление чувствовала себя прекрасно. Остаток пути граф преодолел с особым удовольствием, и когда дверь квартиры Мишарина распахнулась, на его лице сияла самая благодушная улыбка.

– Господи, Андрей! – Мишарин был в белом морском камзоле и длинных панталонах. – Ну здравствуй, братец!

Они сердечно обнялись.

– Здравствуй, Василий!

– Проходи скорее, ну как ты? Как нога? – Он пропустил Рихотина внутрь и закрыл дверь. – Захар, прими у барина платье! И тащи ещё вина!

Последние слова относились к денщику, услужливо выскочившему в переднюю.

– Я без приглашения, прости, у тебя гости, – кивнул Рихотин на огромную вешалку, сплошь занятую мундирами и сюртуками.

– Да полно тебе, – сверкал глазищами Иван, – пойдём, я представлю тебя моим товарищам! Хотя погоди, позволь всё же спросить, как здоровье?

– Всё хорошо, благодарю. Нога заживает, рука… – он поднял искалеченную кисть. – Рука тоже… почти.

– Пальцев стало поменьше, это ничего! Мы ведь когда тебя на берег отправили, ты лицом бел, как парус, был. Всей командой в церкви свечи за тебя ставили! Бог отвёл! Стало быть, поживёшь ещё! Пойдём, шампанского откроем, граф! Как же я рад!

Они прошли по едва освещённому коридору, поднялись по лестнице и вошли в гостиную.

– Господа! Позвольте представить вам моего боевого товарища, граф Андрей Васильевич Рихотин, капитан-лейтенант флота Его Императорского Величества в отставке.

Рихотин коротко кивнул.

– Добрый вечер, господа!

Мишарин небрежно, по старой флотской привычке представлял присутствующих. Начал по обыкновению с самого молодого, светловолосый корнет с голубыми, водянистыми глазами, Валуйский. «Совсем юнец, – думал Рихотин, – даже нежный румянец ещё не сошёл со щёк». Курчавый, с заросшим кустистыми бакенбардами, поручик Вагин. Судя по мундиру, гусар Гродненского полка, доломан был накинут на спинку стула, зелёный, с белыми завитками шнуров. Николая Брамса, лейтенанта флота, граф знал, поэтому с улыбкой кивнул. Далее хозяин представил Жиля Монтрэ, француза, давно состоящего на русской службе. На нём был синий гражданский сюртук, хотя сам француз служил по артиллерийскому ведомству. Тонкие, изящные усики подчёркивали красивое и порочное лицо, сразу не понравившееся Рихотину. Все четверо проводили время за карточным столом, густо заставленным бокалами с шампанским. В глубине гостиной у растворенного окна расположились ещё двое – уланский майор Гуревич и граф Порядин, темноволосый красавец с правильными чертами лица и умным, проницательным взглядом. Он также был в гражданском платье, но по выправке и осанке Рихотин легче представил бы его в мундире гвардии. Гуревич попыхивал трубкой, Порядин же только что раскурил вошедшую нынче в моду сигару мунуфактуры Буше. Сизый ароматный дым медленно выплывал на улицу, где уже начинали сгущаться сумерки.

– Захар, неси свечи! – Мишарин был навеселе. – Выпьем, господа!

– Только умоляю, без витиеватых тостов, – поднял бокал Монтрэ и улыбнулся. – Знаете, господа, живу в России без малого десять лет, а всё никак не привыкну, – он сделал большой глоток, – никак не привыкну к вашей традиции непременно пить за что-то.

Рихотин расположился на софе, в противоположной стороне гостиной. Мишарин опустился рядом с ним и рассмеялся:

– Что же, этот пустяк – самое тяжёлое для вас испытание, мой друг?

– Одно из. Сначала мне трудно давался язык, разумеется. Потом кухня, – Монтрэ задумался, – а вообще, много чего. Даже дуэльные правила.

– Хе-хе… – подкрутил ус Вагин.

– Да-да, поручик, именно! Вот объясните мне, господа, почему весь цивилизованный мир дерётся на шпагах, саблях, эспадронах – к слову, оружием, при владении которым нужно мастерство? Этому мастерству учатся годами, нанимают учителей. Лишь в России предпочитают пистолеты.

– Так ведь стреляться веселей! – хохотнул гусар.

– Мало того, – продолжал француз, – русские предпочитают дуэлировать на непристрелянных пистолетах! Идут секунданты в лавку, покупают две пары, и вечером глупый случай решает, кому умереть! Или быть покалеченным…

– Сударь, но ведь и стрелять тоже можно научиться, – вставил своё слово Валуйский.

– Вы уже стрелялись, господин корнет?

Валуйский залился краской.

– Ещё не приходилось, но уверяю вас, господа…

– Тогда как человек, стрелявшийся уже трижды, позволю себе дать вам совет, молодой человек, – проговорил Монтрэ. – Не тратьте время на обучение стрельбе. Из своих пистолетов я с тридцати шагов попадаю в горлышко от бутылки. Стрелялся, как я уже имел честь доложить, трижды, со схождением. Дважды, целясь прямиком в голову, попадал с двадцати шагов в дерево позади противника, в третий раз решил не спешить и не рисковать, с пятнадцати, стреляя в грудь, угодил в ногу.

Гуревич попыхтел трубкой:

– А что же противники? Тоже промахнулись?

– Один стрелял в воздух, двое других попали. Так, лёгкие ранения, – Монтрэ махнул рукой и откинулся на спинку стула. – Так вот, позвольте спросить, господа, почему нельзя драться, как дерётся вся Европа? Ведь любая каналья имеет шансы застрелить приличного человека! И самое главное, ведь не имеет никакого значения умение владеть оружием!

– Не выходит попасть с пятнадцати шагов, так стреляйтесь через платок, Монтрэ! – расхохотался Вагин.

– Не смешно, поручик. Через платок, с завязанными глазами или рулетка, это не дело чести, это убийство! Слепой случай.

– А может быть, не случай, а провидение? – все обернулись на Порядина, который наконец покончил с сигарой и решил вступить в разговор.

– Не вижу особой разницы, граф.

– А между тем она есть, сударь. Ведь что из себя представляет дело чести? Это возможность предоставить Господу рассудить, кто прав, а кто нет. Предположим, некий весьма нелицеприятный господин в совершенстве овладел искусством фехтования. Не имея высоких моральных качеств, он по самым ничтожным предлогам раздаёт вызовы достойным и благородным людям и режет их, как телят на бойне, простите мне это крестьянское сравнение. Это, по-вашему, цивилизованно и честно?

– Бретёры были во все времена. И в наше время они тоже есть.

– Никогда не ссылайтесь на время, мой друг, ибо мы созданы, чтобы его менять.

– Браво, граф!– Мишарин поднял свой бокал и улыбнулся.

– Красиво! – согласился Монтрэ. – Но, граф, всегда ли следует передавать в руки Господа решение вопроса об оскорблённой чести? Ведь зачастую убитым бывает и тот, кто находится в своём праве!

– Это правда! – оживился корнет. – Минувшей зимой в нашем полку был такой случай. На балу у Трубецких некто Рокотов оказывал знаки внимания одной даме… За ней ухаживал и один из офицеров нашего полка, Гунин. Они повздорили. И Рокотов публично нанёс оскорбление мундиру…

– Это как? – поднял брови Монтрэ.

– Он положил руку на эполет Гунина. А когда тот попросил её убрать, заявил, что не заметил, как испачкал об эполет ладонь, прилюдно вытерев её платком.

Гуревич и Вагин усмехнулись.

– Да, господа, – продолжал корнет, – разумеется, Гунин вызвал Рокотова. И был убит.

Монтрэ повернулся к Порядину.

– Что скажете?

– То же, что и говорил, – спокойно ответил граф. Поединок. – Это Божий промысел. Всякий раз, когда дворянин бросает или принимает вызов, он должен понимать, что это не игра. Всякий раз дворянин ставит на кон жизнь, и не важно, как он стреляет или владеет шпагой. Всякий раз он даёт Господу решать, прав ли он. Именно поэтому пистолеты не пристреливают, осечка засчитывается за выстрел, а иногда заряжается лишь один пистолет.

– Воля ваша, граф. Я всё равно не понимаю этого.

– Потому как вы не русский, Монтрэ! – вновь пьяно расхохотался Вагин. – Откройте-ка лучше ещё шампанского!

Рихотин с интересом слушал разговор. Шампанское делало своё дело: тело стало лёгким, и голова приятно шумела.

– Кто такой этот Порядин? – вполголоса спросил он у сидящего рядом Мишарина.

– Иван Францевич? О, это весьма примечательная личность! – улыбнулся Василий. – Граф командовал лейб-гвардии драгунским полком. Сейчас, как и вы, в отставке после ранения под Прейсиш-Эйлау. В армии со времен покойного императора, участвовал во всех сражениях в Европе, даже во французском плену побывал.

Рихотин усмехнулся. Предположение о гвардии оказалось верным.

– Впрочем, – продолжал Мишарин, – про плен рассказывать не любит.

– И давно вы знакомы?

– Порядина знаю с детства. Наши имения по соседству. Были, если быть точным. В прошлом году граф своё продал.

Вошёл денщик. Поменял в канделябрах оплывшие свечи, поставил на стол корзину с вином.

– Барин, ужинать изволите?

– Разумеется, братец! Беги в трактир к Бутову, неси перепёлок, хлеба, фунта два колбасы и окорок, тот, со слезой, сам знаешь. Скажи, на семь персон, господа офицеры голодны, как медведи! Передай хозяину, завтра забегу, расплачусь. Выпьем, господа, – обратился он к гостям, – тостовать по просьбе нашего французского друга не буду!

– Кстати, господин Монтрэ, – заинтересовался молчавший всё это время Брамс, – а из-за чего вы стрелялись?

Монтрэ встал, медленно обошёл стол и снял со стены висевшую гитару. Провёл пальцем по струнам и передал её Вагину:

– Сыграйте, поручик. Я знаю, вы большой мастер. Стрелялся, разумеется, из-за дам. Два раза. Один – из-за происхождения.

– Происхождения? Неужели кто-то усомнился…

– Вы не поняли, Николай. Это было в восемьсот пятом, после Аустерлица. Некий ротмистр решил, что ежели я родился во Франции, то я враг. Враг, посещающий петербургские салоны и танцующий мазурку с дамами. А я, к слову, был тогда в Петербурге по случаю, с оказией, и утром следующего дня должен был отправляться обратно в войска. Как я уже рассказывал, я промахнулся, он попал. Пуля царапнула мне руку чуть выше плеча.

Вагин между тем перебирал струны. Гостиную наполнили еле слышные звуки романса. Пальцы поручика легко порхали по грифу, но вместо того, чтобы затянуть привычные слова, он спросил:

– А что с дамами, Монтрэ? Расскажите, коль уж начали.

– Нет уж, поручик, увольте! – рассмеялся француз.

– Все беды из-за них, – вздохнул Вагин, всё так же тихо перебирая струны. – Полк наш в Гродно расквартирован. А знаете ли вы, господа, что городок этот – сущая деревня? И жизнь там такая скучная, что порой хоть в петлю! И вот появляется в городе купчишка, обыкновенный купчишка, ничем от сотни таких же не отличающийся. Торгует солью, мукой и сахаром, живёт крепко, ни в чём не нуждается. Мужик без затей в общем. И есть у этого купчишки жена… – лицо гусара растянулось в широкой улыбке. – Жена чудо как хороша, господа! А купчишка этот большой любитель метать в штосс. Собирается у него компания таких же господ, охочих до денежного выигрыша, в том числе и офицеры, разумеется, нашего полка.

Вагин бросил играть и отставил гитару, затем подкрутил ус и продолжил:

– Так вот, господа. Некий штабс-капитан решил приволокнуться за женой купчишки и повадился к нему в дом играть. К слову, до карт этот штабс-капитан уж очень везуч был. И вот, стало быть, как-то вечером…

Дверь в гостиную вдруг распахнулась, и на пороге возник Захар с двумя большими корзинами провианта. Он молча принялся накрывать стол.

– Ну же, поручик, не томите! – проговорил из угла Гуревич.

– Они сели метать, – продолжил Вагин. – К полуночи купчишка проиграл весь капитал, лавку и дом.

– Как же это? – глупо спросил корнет.

– Очевидно, молча, – мрачно усмехнулся Монтрэ.

– Но штабс-капитан предложил немыслимую ставку, – Вагин театрально поднял брови. – Он поставил всё выигранное и предложил купчишке сыграть на жену.

– Да прекратите издеваться, поручик! – расхохотался Брамс. – Этого не может быть!

– Может, господа, – мрачно подал голос Порядин. – Более того, всё так и было, я слышал об этом случае от князя Бренверна.

– И что же, поручик? Неужели отыгрался купец? – насмешливо спросил Монтрэ.

– Куда там! Проиграл и жену, – рассмеялся Вагин. – Штабс-капитан наутро написал прошение об отставке и с деньгами и красавицей сбежал в Польшу. Дом и лавку оставил купчишке и в Гродно больше не появлялся.

– Да, история, – вздохнул Монтрэ. – Обычно увлечения женщинами дорого обходятся для кошелька, а тут…

– Что вы имеете в виду, Жиль? – усмехнулся Мишарин. – Дамы вправе рассчитывать на знаки внимания, разве нет?

– О Василий, разумеется, это так, но ведь любовь, о которой они так любят болтать, не должна зависеть от звона монет. Вижу, вы не согласны, я сейчас попробую объяснить.

– Извольте, друг мой!

– Я не стану говорить за всех дам, боже меня упаси, но! Но господа, иные из них, начитавшись сентиментальных романов и находясь в ударе нежных чувств, дарят тебе ночи страсти, пылкие письма и ещё чёрт знает какую околесицу. Но проходит время, и вот уже начинается игра прагматизма и пересчёт активов!

Рихотин наблюдал за графом Порядиным. Было очевидно, что разговор ему неприятен, при первых измышлениях Монтрэ на лицо Ивана Францевича набежала густая тень, он откинулся на спинку кресла и вновь закурил сигару. Между тем Монтрэ не замечал его раздражения:

– Теперь все ваши подарки и презенты оцениваются. Потом сравниваются с подарками, полученными более удачливыми подругами, и, если вы не русский князь, осыпающий любовницу бриллиантами, вы уже видите надутые губки, потухший взор, иногда даже слегка припухшие от слёз веки… Только не пытайтесь понять или, боже вас упаси, спрашивать о причине испорченного настроения! Никогда вам ничего не скажут прямо!

– Вы сгущаете краски, Монтрэ!

– Я? Ничуть не бывало! В конечном итоге, если подсчитать затраты, знаете, что выходит?

– Что же?

– Когда я ещё жил в Париже, на улице Вотрель был превосходный бордель. Говорят, сейчас он совсем испортился, и в этом вина этих отвратительных и скучных санкюлотов. Так вот там любая девушка была честнее…

– Будьте осторожны в выражениях, Монтрэ, – глухо произнёс Порядин.

– Простите, граф. Я закончу свою мысль. Там ты знал, за чем пришёл и за что платишь. Впрочем, и цена оговаривалась заранее. На мой взгляд, это честнее, – он криво ухмыльнулся.

– Господа, – разрядил обстановку Мишарин, – господа, давайте примемся за ужин!

– Простите, господа, но мне пора, – поднялся Порядин. – Я только что вспомнил об одном незавершённом деле.

Рихотину было очевидно, что это предлог. Справедливости ради стоило признать, что и ему самому Монтрэ был отчего-то неприятен. Решение пришло молниеносно. Он поднялся вслед за Порядиным:

– Господа, мне очень жаль, но и мне уже пора. Утром неотложные дела, и мне необходимо отдохнуть. Граф, – обратился он к Порядину, – вас не затруднит подвезти меня до Екатерининского канала? Если не ошибаюсь, ваша карета стоит у подъезда?

– Разумеется, не затруднит. Честь имею, господа!

Мишарин поднялся:

– Андрей! Неужели и ты с нами не отужинаешь?! Ведь не виделись с самой этой чёртовой баталии!

– Прости, Василий! Нога чего-то совсем разболелась, – соврал Рихотин. – Надобно прилечь. Не рассчитывал, что у тебя гости, прости, из меня теперь невесёлый собутыльник, – он грустно улыбнулся и на прощанье обнял Мишарина.

Дверь за ними закрылась, и, уже спускаясь по лестнице, Рихотин вдруг вспомнил, что князь Бренверн, о котором упомянул в разговоре Порядин, – это давний друг отца. А ещё он вспомнил, что князь уже лет десять живёт во Франции.

ГЛАВА 5. В КОТОРОЙ РИХОТИН ЗАПОЛНЯЕТ ПРОБЕЛЫ

Когда Рихотин вышел на улицу, граф отдавал распоряжения кучеру. Через несколько минут он опустился на сиденье напротив, гулко ударил в стенку, и они тронулись. Копыта лошадей ритмично стучали по мостовой, карету приятно покачивало на английских рессорах. Было свежо, спокойно и как-то… комфортно. Несмотря на то, что и он сам, и Порядин молчали, молчание не висело в воздухе тяжёлой свинцовой тучей, а было органичным и совсем не давило. Рихотин расстегнул сюртук и положил цилиндр и трость рядом на сиденье. Перчаток снимать не стал, и это обстоятельство не осталось незамеченным. Порядин кивнул на руку:

– Ранение?

– Да, граф. Турецкое ядро.

Порядин прищурился и протянул руку:

– Предлагаю без церемоний и титулов. Раз уж мы четверть часа назад пили с вами шампанское.

– Конечно, Иван Францевич, – улыбнулся Рихотин, пожимая руку, – я и сам хотел предложить.

– Надеюсь, наша глупая болтовня вам несильно докучала? Мне показалось, мы спутали вам карты, вы ведь пришли повидаться с товарищем?

– Вовсе нет, – улыбнулся Рихотин. – Даже более того, я рад, что застал у Мишарина компанию.

– Вот как? – вскинул брови Порядин.

– Да, думаю, окажись он дома один, я до сих пор бы слушал вопросы о своём здоровье.

Они рассмеялись. Иван Францевич смеялся одними губами. «Как странно, – подумал Андрей, – глаза как будто от другого человека!» Серые, излучающие какую-то не то грусть, не то сосредоточенность. Высокий ворот сюртука очерчивал скулы, белоснежный шейный платок придавал внешности Порядина торжественности и… глаза… Холодный взгляд много пережившего человека. Он завораживал. Ни улыбка, ни смех никак не отогревали внешности графа, и Рихотину вдруг подумалось, что именно такие мужчины должны очень нравиться дамам.

– Признайтесь, Иван Францевич, ведь у вас нет никаких дел? Думаю, ежели бы вы не ушли, уже утром господина Монтрэ мог бы навестить ваш секундант.

– Вызвать Жиля?! Полно вам, Андрей Васильевич! Он прекрасный человек, мы знаем друг друга сто лет! Точнее, двадцать, – он вдруг помрачнел. – Я познакомился с ним в Париже в восемьдесят девятом. Тогда он был маркизом. Маркизом де Монтрэ.

– Вы были в Париже во время революции?

– Я прожил там четыре года. Мой отец состоял при посольстве. В девяносто третьем мы уехали. Мне было семнадцать, Жилю тринадцать. Я часто бывал у них в доме, наши семьи дружили.

– Теперь уже нет? – спросил Рихотин и тут же понял, что вопрос бестактен.

– Теперь нет… – Порядин вздохнул. – Теперь нет у Монтрэ семьи. Старшего брата безумная толпа разорвала прямо в саду Тюильри, отца гильотинировали спустя две недели. Жиля мать увезла в Вену, они прожили там десять лет. Затем она умерла, а Монтрэ был вынужден вернуться во Францию под чужим именем.

Рихотин переваривал услышанное. Человек аристократического рода лишается всего – семьи, родины, имущества… В своей стране его ждёт смерть в случае разоблачения, но тем не менее он решается. Решается вернуться в самое дикое время, когда Францию раздирают оголтелые фанатики, за малейшее подозрение – гильотина. Что стоит за этим решением? Авантюра совсем ещё молодого человека? Или? Интересный человек этот Монтрэ. И сколько таких интересных людей теперь в Петербурге? А в России?

– А как же вы? Вы остались в Париже?

Порядин нервно дёрнул щекой.

– Да что вы, граф… Разве это было возможно? – Он, казалось, отрешился от происходящего, взгляд уставился в темноту петербургских сумерек, и замолчал. Наконец так же отрешённо продолжил: – Мы жили недалеко от площади Людовика. Вы бывали когда-нибудь в Париже?

– Не приходилось.

– Это был прекрасный город! Булочник из лавки напротив каждое утро угощал меня свежим хлебом. В уютных садиках цвели гортензии и лилии. Их запах перемешивался с запахом хлеба! Роскошные четвёрки лошадей, золочёные кареты и ливрейные слуги, дамы в дорогих туалетах, страусиные перья, бархат и кружево! Вокруг особняки придворных, банкиров и ювелиров! Первые фамилии Франции. Роскошь и высокомерие, приправленные снобизмом и исключительностью. Мне, четырнадцатилетнему недорослю, тогда казалось, что это навечно. Отец дружил с министром финансов, министром полиции, у нас часто бывали банкиры. Мне было интересно их слушать и, надо сказать, помогало освоить язык. Я часто вспоминаю то время… оно даёт мне понимание случившейся трагедии…

– Знаете, Иван Францевич, мне было бы весьма интересно послушать, – проговорил Рихотин. – Как вы понимаете, я был в совершенно нежном возрасте в то время, да и сейчас, к своему стыду, так и не могу разобраться. Пока служил на флоте, мне не было никакого дела до Бонапарта и его переустройства Европы, меня занимало лишь количество фрегатов в турецких эскадрах да количество пушек, способных дать бортовой залп, – он улыбнулся. – А в Петербурге только и разговоров об императоре Франции! Одни наперебой расхваливают его талант полководца, называют «свежей кровью Европы, влитой в её дряхлеющее тело», в салонах только и слышны его «свобода, равенство, братство». Революцию считают за благо…

– О, уверяю вас, Андрей Васильевич, после его коронации общественность поубавила этот пыл, – рассмеялся Порядин. – Видите ли, всем нравилось, когда он был первым консулом Республики, а вовсе не императором французов. Этот титул ложился на их романтические представления об устройстве мира гораздо лучше. Титул «император» имеет к «свободе, равенству, братству» такое же отношение, как седло к корове. В нём нет ничего нового, а следовательно, заслуживающего стольких жертв.

– Стало быть, вы принадлежите к противоположной партии? К тем, кто считает его узурпатором и чудовищем?

Порядину он определённо нравился. Молод, но уже уверен в себе. Не боится признаться, что чего-то не знает. Нет в нём той незрелой наивности, присущей теперь многим молодым людям, хотя этот уже воевал, стало быть, видел жизнь… и смерть. С его внешностью и титулом он легко мог бы пополнить армию столичных бонвиванов, протирающих паркеты в танцевальных залах и волочащихся за дамами. Однако граф пополнил другую армию. Точнее, флот. Интересное всё же время! Время выбора и креста, жертвенности и равнодушия.

– Видите ли, Андрей Васильевич, – начал Порядин, – всё не так просто, как кажется на первый взгляд. Всё произошедшее двадцать лет назад в Париже – лишь заключительный акт пьесы. Я уже говорил, что в нашем доме бывали очень влиятельные люди… Они делились с отцом состоянием дел. Франция шла к революции много лет. Много лет непомерных трат двора, глупые решения короля и его министров превратили добрых буржуа в обедневший и изголодавшийся сброд. Соглашение с Англией о снижении таможенных пошлин наполнило страну дешёвыми английскими товарами. Французы разорялись. Прибавьте к этому неурожайный год и почти полное отсутствие денег в казне, и вы получите сотни тысяч голодных безработных по всей стране. Я не хочу утомлять вас подробным рассказом, ограничусь коротким резюме. Король сначала созвал Генеральные штаты из представителей сословий, но потом отчего-то решил, что их требования слишком велики. Разогнать их в Париж прибыли войска, составленные из наёмных полков. Это было роковой ошибкой короля. В Париже случилась революция…

– И была взята Бастилия…

– Я был там в эти дни, – глухо произнёс Порядин. – Помню, как отец запретил нам всем выходить на улицу, но в растворенное окно я видел, как толпы людей двигались к площади. Где-то вдалеке призывали к оружию… К обеду стало известно, что арсеналы Дома инвалидов опустошены горожанами. Толпа теперь была вооружена и двигалась к Бастилии. Пьяные, безумные, страшные от безнаказанности люди… Тогда я понял, граф, как тонка в нас плёнка цивилизованности! Как быстро теряется человеческий облик в толпе, под её обезличивающим покрывалом! В Бастилии тогда содержалось всего с полдюжины узников, а гарнизон составлял около сотни солдат. После нескольких часов осады комендант приказал гарнизону сложить оружие. – Порядин закрыл глаза и тихо продолжил: – К вечеру мимо наших окон прошла толпа. Один из людей держал в руках пику с насаженной на неё головой. Я без труда узнал в этом человеке нашего добродушного булочника, из рук которого каждое утро брал хлеб. Отец, стоящий рядом со мной, тоже без труда узнал и голову. Это была голова коменданта Бастилии.

– Это ужасно…

– Поверьте, Андрей Васильевич, все ужасы были впереди. Но, думаю, вы и без меня о них наслышаны. Кто же виноват во всём этом? Изголодавшиеся бедняки, устроившие месяцы казней знати, увлёкшиеся этим кровавым промыслом настолько, что вынуждены были придумать целую машину для отсечения голов? Король, который не прочувствовал всей серьёзности положения и вовремя не уступивший части своей власти? Королева, не знающая меры в своих расходах в то время, когда предместья голодали? Или знать, за многие века развращённая своей властью и привилегированностью? Есть ли на эти вопросы однозначный ответ?

– Пожалуй, что и нет… – рассеянно пробормотал Рихотин.

– Вот вы меня только что спрашивали, считаю ли я Бонапарта узурпатором… С точки зрения закона о престолонаследии это, безусловно, так. Но ведь вся соль-то как раз и в том, что престола уже никакого и не было. После казни Людовика к власти пришли проходимцы, во сто крат худшие любой вельможной знати! Началась такая свалка, что чертям тошно! Вы не слышали одну из французских острот того времени? В народе говорили: «Мы за ту власть, при которой хотя бы едят».

– Не приходилось.

– Новая власть полностью развалила армию, в казне по-прежнему не было денег, всюду воровство, подкуп, доносы и сведение счётов. Увы, история старая как мир. И довольно скучная. Что было далее, вы можете спросить как раз у Монтрэ, он многое может рассказать.

– Вам не кажется странным, Иван Францевич, что он вернулся во Францию после того, что случилось с его отцом и братом?

Порядин пожал плечами.

– Не знаю. Он вернулся на родину, в конце концов, что тут может быть странного? Да и приехал он уже в совершенно другую страну. Уже после террора и долгих лет Директории, когда Бонапарт стал первым консулом. Почти два года состоял на службе в армии, а потом перебрался в Петербург.

Рихотину было чрезвычайно любопытно узнать о причинах, которые побудили Монтрэ приехать в Россию. Да и про плен Порядин не сказал ни слова. Дальнейшие расспросы могли показаться подозрительными, а Рихотин не хотел ни раскрывать род своих занятий, ни вызывать в Порядине настороженности.

– Вообще, – задумчиво продолжал Порядин, – мне это представляется самым удивительным… За прошедшие девять лет он изменил Францию до неузнаваемости…

Продолжить чтение