Всегда подавать холодным
Макс Гаврилов
Всегда подавать холодным
Серия «Граф Извольский. Сыщик его превосходительства»
© Гаврилов М.А., 2025
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025
Пролог
Мой дед был удивительным человеком. Он родился под грохот союзнических пушек недалеко от отчаянно сражающегося Севастополя. Родился за два дня до гибели своего отца, капитана второго ранга Извольского. Шел тысяча восемьсот пятьдесят пятый год, год мужества и унижения русской армии, год смертельных для самолюбия императора Николая ударов, от которых он так и не смог оправиться.
А дед выжил. Несмотря на голод военных лагерей, по которым скиталась за мужем моя прабабка, антисанитарию обозных кибиток, невыносимую, удушливую жару и запах гниющих ран, исходивший от расположенных повсюду полевых госпиталей. Они с матерью вернулись в Петербург, и воспитанием моего деда занялся… его дед. Это был семидесятилетний действительный статский советник, его сиятельство граф Андрей Васильевич Извольский. Живых свидетелей, способных хоть что-то рассказать об этом человеке, естественно, не осталось, но в нашей семье сохранились кое-какие намертво впечатавшиеся в мою голову легенды. Всю свою жизнь мой далекий предок занимался сыском. Его служба началась еще до войны с Наполеоном, и, по слухам, передававшимся из поколения в поколение, он имел отношение к самым знаковым и запутанным делам того времени. К несчастью, характер графа Андрея на склоне лет стал властным и жестким, а поскольку он был одержим идеей уголовного сыска в империи, то всегда мечтал видеть сына служащим Фемиды. Когда же молодой Извольский выбрал военную службу на флоте, а не гражданскую профессию юриста, старый граф окончательно перестал с ним общаться. Он сделался замкнутым и раздражительным, как все деятельные, но не ко времени состарившиеся люди, и вскоре вышел в отставку. А потом была Крымская война. Граф Андрей тяжело перенес гибель единственного сына в осажденном Севастополе, но недавно родившийся ребенок добавил в жизнь статского советника свежую струю. Старый граф взял внука (моего деда) и невестку на попечение, нанял гувернера для мальчика и ревностно следил за его воспитанием.
Павел рос в огромном особняке на Гороховой улице, недалеко от дома, где спустя полвека будет жить Распутин. Мне, человеку конца двадцатого столетия, это представляется поразительным! Детство моего деда прошло на набережной Екатерининского канала, где он с розовыми от мороза щечками гулял со старым графом. Вот они проходят мимо Казанского собора, и маленький Павлуша Извольский считает колонны, смешно тыча пальчиком в воздух. Вот они пересекают Невский, городовой почтительно вытягивается во фрунт, а мальчик смотрит голубыми чистыми глазами на серое небо Петербурга. Их идиллия закончится, когда Павлу исполнится девятнадцать. Как и много лет назад, старый граф просчитался: дед решил пойти по стопам своего отца и стать военным. И снова… злоба, неприятие и разрыв. Дело дошло до того, что граф Андрей уехал жить в Швейцарию, но через год умер. Мама рассказывала, что никаких денег он после себя не оставил: то ли швейцарцы все разворовали, то ли обида его была так сильна, что он не захотел оставить внуку денег. Впрочем, Павлу остался графский титул, особняк на Гороховой улице и чувство вины перед своим дедом. Они больше никогда не увидятся, поручик Извольский отправится в полк, и смерть графа Андрея в далекой Швейцарии застанет его на Кавказе.
Я часто гуляю вдоль канала Грибоедова, бывшего Екатерининского канала, и едва уловимые тени прошлого преследуют меня. Холодное мартовское утро. Сани, в которых едет царь. После нескольких покушений его охраняют. Рядом верховой казачий разъезд. Вот они приближаются к мосту, вокруг много людей. Они приветствуют царя. Взрыв! Оглушенный казак-возница сидит на грязном снегу, вокруг крики, стоны раненых. Царь жив! Он медленно и как-то отстраненно бредет по тротуару… Его уговаривают уехать, но он медлит… Бредет неверными шагами вдоль парапета… Вот от толпы отделяется еще человек… Снова взрыв!
Смерть императора потрясла всю Россию. И совершенно непостижимым образом повернула жизнь нашей семьи. Моя бабка была назначена фрейлиной при новой императрице, а Павел Извольский, уже ротмистр лейб-гвардии Преображенского полка, – адъютантом при дворе великого князя.
Они обвенчаются спустя полгода. Будут очень счастливы в браке, бабка родит шестерых детей, здесь, в Петербурге, появится на свет и самый младший из них – мой отец, Василий Извольский.
Дед участвовал в трех войнах, брал Плевну, пережил крах русской армии в Русско-японскую и окончил службу в штабе генерала Брусилова в четырнадцатом. Революцию он встретил будучи генералом в отставке. Мама рассказывала, как во время жуткого голода девятнадцатого года бывший генерал-лейтенант, кавалер ордена Святого Владимира, георгиевский кавалер, его сиятельство граф Павел Извольский выменивал на хлеб и картошку драгоценности жены, бывшей фрейлины Ее Императорского Величества Марии Федоровны…
Дед ненавидел новые порядки, но отчего-то с пониманием относился к революции. Никогда не думал об эмиграции. Даже в самые тяжелые годы бывший граф заявлял: «Корабль, безусловно, тонет. Но я не крыса, я член команды». Уж не знаю, как так вышло, но большевики его не тронули. Впрочем, дед оставался русским солдатом до самой смерти, он добровольно отдал старый особняк под военный госпиталь, добившись лишь, чтобы ему с семьей оставили три комнаты, и до конца своей блистательной жизни читал лекции в Артиллерийской академии РККА. Он умер от чахотки в двадцать шестом, прожив длинную, наполненную событиями жизнь. В тот день шел дождь, и крупные капли скатывались по стеклу, казалось, что плакал сам Петроград… Как плакал в тот день по отцу и старший лейтенант Василий Извольский.
У меня сохранились его довоенные фотокарточки. На одной из них выпускники той самой Академии, где преподавал дед… Отец смотрит на меня черно-белыми глазами, полными достоинства. Умное лицо, так выделяющее его из массы простодушных крестьянских лиц… Гены лейб-гвардии и былое величие сословия… По рассказам мамы, все двадцатые и половину тридцатых они скитались по гарнизонам. Первая дочь, моя сестра, умерла от полиомиелита в Туркестане. А потом был Халхин-Гол и Финская… Нападение Германии на СССР застало их в Ленинграде.
Уж не знаю, гримаса ли это судьбы или божий замысел, но войны огромной страны прокатились по нашей семье и проредили ее с разницей в сотню лет. И вновь все повторилось. Я пришел в этот мир ровно в тот день, когда мой отец, гвардии майор Извольский, был убит снайпером где-то под Ржевом.
Мне семьдесят шесть. Больше половины своей жизни я отгонял от себя прошлое. Я, потомок графского рода, столетиями служившего империи, стыдился… Стыдился того, чем должен был дорожить и гордиться. Как же я жалел об этом теперь! Я жалел, что так мало сумел спросить у матери. Как много я должен был спросить!
Неделю назад ко мне приехал незнакомый человек. Он оказался сотрудником старейшего банка Швейцарии. С его приходом история моего дальнего предка, графа Андрея Извольского, получила новый, очень неожиданный поворот…
В 1874 году, незадолго до смерти, граф открыл в банке счет и положил на него все свои деньги. В тот же день он выкупил банковскую ячейку, в которой разместил некие ценности. По условиям договора оплата ячейки снималась с его счета. Я не знаю, что планировал мой предок, но то ли смерть пришла к нему неожиданно, то ли это был жест какой-то злой мести моему деду, но только о существовании счета и ячейки не знал никто. Шли годы и десятилетия, банк исправно снимал свои барыши, но теперь, спустя почти полтора столетия, деньги на счете закончились. Банк сделал международный запрос в российское министерство внутренних дел о ныне живых наследниках графа и получил ответ, что Извольский Николай Васильевич, то есть я, является единственным прямым родственником, а стало быть, и наследником графа Андрея Извольского. Спустя два дня документы были заполнены, и пару часов назад все тот же сотрудник банка привез мне плотно запечатанную коробку.
Я не решался открыть. Мне предстояло взять в руки доказательства существования Атлантиды! Этого исчезнувшего удивительного мира аксельбантов и хрусталя, балов и плюмажей, титулов и золотых ливрей, мне слышалось цоканье копыт по мостовой, я чувствовал запахи… Пороха и лошадиного пота… Ладана и едкого дымка погасшей свечи…
Пальцы осторожно надорвали плотную бумагу, я освободил от упаковки большую шкатулку красного дерева. На крышке красовался графский герб. Я впервые видел свой родовой геральдический символ: красно-черный щит с золотым орлом, увенчанный дубовыми листьями… Я осторожно откинул крышку. В маленьком бархатном чехле нашел серебряную монету. На аверсе был незнакомый мне профиль и надпись: «Б. М. Константинъ I Имп. и Сам. Всеросс. 1825». На реверсе – двуглавый орел империи. На дне шкатулки я нашел записки графа Андрея. В кожаном переплете дневник, состоящий из листов, испещренных каллиграфическим почерком действительного статского советника Андрея Васильевича Извольского. Так я и узнал эту интереснейшую историю ушедшего от нас навсегда мира.
Глава 1
Вынужденная служба
Июнь тысяча восемьсот девятого года выдался в Петербурге знойным. Огромные окна в кабинете были распахнуты настежь, но тем не менее легкие занавески не улавливали ни малейшего дуновения. Следственный пристав управы благочиния города Санкт-Петербурга при недавно учрежденном высочайшим указом Министерстве внутренних дел граф Андрей Васильевич Извольский сидел, откинувшись на спинку кресла. Переварить события последних недель было нелегко.
В голову лезли обрывки щемящих сердце воспоминаний, служба на линкоре «Селафаил», бескрайнее море и режущая глаз белизна парусов. Извольский любил море и службу знал крепко. В двадцать два года он уже капитан-лейтенант, сам адмирал Сенявин прочил ему самое блестящее будущее, но флотская карьера оборвалась неожиданно, хотя и славно. Год назад, при Дарданеллах, русский флот адмирала в результате дерзкой и доблестной атаки отправил на дно половину флота османов, потеряв в этой славной баталии менее тридцати человек. Виктория была громкой, и Извольскому было вдвойне обидней оттого, что она оказалась для него последней. Турецкое ядро во время боя попало в мачту и срикошетило на мостик, убив вестового матроса и оторвав графу два пальца на левой руке. Щепки от разбитой мачты крепко посекли ему ногу, и даже теперь, после долгого лечения, он прихрамывал. Службу на корабле пришлось оставить, Извольский даже подумывал, не уехать ли ему из Петербурга в имение к родителям, но две недели назад он получил письмо от министра, князя Куракина, с предложением должности следственного пристава с присвоением чина коллежского асессора. Оказалось, что адмирал не оставил своего любимца и порекомендовал молодого графа князю как дельного и смекалистого человека. Извольский не посмел отказать всесильному министру, да и Сенявина подводить отказом совсем не хотелось.
Первая неделя новой службы прошла в знакомствах с новыми сослуживцами, аппаратом присутствия и в чтении бесконечных указов, депеш и инструкций. Для живого и подвижного ума графа, не приученного к бесконечной бюрократии, каждый день на службе становился пыткой. Вот и сегодня он как мог оттягивал выход из дома. Наконец часы пробили девять раз. Извольский подавил тяжелый вздох.
– Григорий! Сюртук!
– Сию минуту, ваше сиятельство!
Извольский поморщился. Уже продевая руки в рукава темно-коричневого гражданского сюртука, он спросил:
– Сколько ты у нас уже служишь, Григорий?
– Сорок два годочка, ваше сиятельство, как один день.
– Так ведь я уже как двадцать три года тебя прошу, друг мой: называй меня Андреем Васильевичем, ведь невмоготу от тебя про сиятельство слышать, – улыбнулся граф. – Подай-ка перчатки. – Он натянул на левую, осиротевшую от турецкого ядра кисть шелковую, сшитую на заказ трехпалую перчатку, затем проворно надел правую. – Что там матушка? Писем не было?
– Не было писем, Андрей Васильич, знаете ведь, я б непременно известил… Только до писем ли? Весь Петербург на ушах! Глашку утром на рынок посылал, прибежала в состоянии нервическом, говорит, гусара какого-то на Галерной пристукнули…
– Григорий… – поморщился Извольский.
– Виноват, ваше си… Андрей Васильич… Жизни лишили. Говорят, генерал целый! Виданное ли дело, посреди столицы, как в вертепе каком…
Дальше можно было не слушать. Граф знал старого слугу как облупленного: Григорий не любил столицы, всей своей широкой душой обожал имение Извольского на Смоленщине и тяготился в Петербурге всем, начиная от сырого климата, заканчивая нравами и ценами на муку, сахар и «кофей». Извольский тяжело спустился с лестницы, опираясь на тонкую трость, нога дурно сгибалась, но доктора советовали ему побольше двигаться. Интересно, что же за гусар? С генеральским чином-то Григорий, конечно, погорячился, но ведь и вправду если на Галерной, то ведь это совсем недалеко от дворца…
Коляска ожидала у дверей. Ехать было минут пятнадцать, дорога проходила вдоль канала, и прохладный ветерок приятно обдувал лицо. Обычно мерный стук копыт по мостовой и широкие, правильные петербургские улицы действовали на графа успокаивающе, но не сегодня. Необъяснимое волнение, появляющееся откуда-то изнутри при возникновении опасности, завладело им.
У здания Управы было непривычно людно, едва Извольский появился в дверях, пристав шагнул к нему навстречу:
– Ваше высокоблагородие! Вас господин генерал к себе требуют!
Кабинет обер-полицмейстера Санкт-Петербурга Александра Дмитриевича Балашова располагался этажом выше, в самом конце коридора. Всюду сновали люди.
В приемной никого не оказалось, дверь в кабинет была распахнута, и Извольский шагнул внутрь. Генерал сидел за огромным дубовым столом, его большая курчавая голова гордо возвышалась над высоким, шитым золотом воротником мундира. Взгляд был отрешен и, казалось, созерцал пустоту.
– Ваше высокопревосходительство! – Извольский вытянулся во фрунт и кивнул. – Вы желали меня видеть?
– Да, граф, садитесь. – Балашов кивнул на стул. – Вы, как я понимаю, уже знаете, что произошло?
– Благодарю, я постою. Нога еще дурно сгибается. Убийство?
Генерал с задумчивым видом расстегнул ворот мундира.
– Ну как знаете. Да, утром убит ротмистр Ахтырского полка. Обнаружил ямщик, он там, внизу, его пристав опрашивает. Дело шумное, сами понимаете, центр Петербурга! Вечером государю докладывать, а докладывать-то, в сущности, и нечего.
Балашов встал, заложил большие ухоженные руки за спину и подошел к окну. Убиенный нынешним утром ротмистр был непрост. Герой Аустерлица, бретер, рубака и отчаянный любитель дамских будуаров – Михаил Валевич. Входил в ближайшее окружение великого князя, о чем Балашову час назад рассказал генерал Баур. Извольскому об этом факте биографии покойного ротмистра знать было ни к чему, целее нервная система будет и объективнее выводы. Пусть пообвыкается. Тут не флот и не гвардия, иногда и в дерьме копаться приходится. Не оборачиваясь от окна, Балашов медленно выговорил:
– Я поручаю это дело вам, граф. – Он повернулся к Извольскому и посмотрел ему прямо в глаза. – Пора начинать службу по-настоящему. К вечеру ожидаю первые результаты, полагаю, вы успеете изложить версии случившегося? – Он вопросительно поднял брови.
Извольскому стало не по себе, но виду он не подал.
– Я постараюсь, Александр Дмитриевич! Вы позволите идти?
– Да, разумеется, более вас не задерживаю.
Извольский медленно спустился по лестнице, нога ныла, но он не чувствовал боли. Первое дело – и сразу убийство! С чего начать? Какие версии? Хотя, с чего начать, было, разумеется, понятно. Нужно послушать, что там болтает этот ямщик. Хотя наверняка что-то обычное: проезжал, увидел, доложил… Бред какой-то. Разве об этом он мечтал? Вспомнились белые как облака, пухлые от ветра паруса, свежий и соленый ветер, ласкающий загорелое лицо. В какое решительное и героическое время он живет! Мир находится на историческом изломе, в Европе грохочут пушки, разыгрываются великие сражения и на смену замшелым идеям монархии идут свежие республиканские идеи Наполеона! Им восторгается вся молодежь. И так же неистово его ненавидят престарелые государственники. В кают-компаниях и офицерских собраниях этого «великого корсиканского коротышку» славят как реформатора, революционера и военного гения, в столичных салонах обсуждают его статьи в «Монитере». Даже разгром армии Беннигсена при Фридланде и заключенный в Тильзите посреди реки мир между двумя императорами настроений в обществе не переменил. Извольский не понимал почему, но это было так. Между тем любому мыслящему человеку было ясно, что Тильзит – лишь перемирие перед большой войной. Войной, в которой Отечество будет в огромной опасности, а он, Андрей Извольский, вынужден заниматься презренным для всякого дворянина делом – быть ищейкой. Это решение далось ему нелегко, но граф после долгого взвешивания всех аргументов бросил на весы главный – служить Отечеству надлежит не только ремеслом военным, но если волею судьбы не дано продолжать службу в мундире флотском, то и сюртук коллежского асессора для сей благой цели также потребен.
В кабинете пристава управы благочиния Выхина стоял тяжелый сивушный запах. Ямщик, маленький мужичонка лет пятидесяти с маленькими бегающими глазками и острым носом, походил на скворца. Он все время приглаживал редкие седые волосы и неуклюже мял в руках потрепанный картуз. Выхин поднял глаза на Извольского, но тот жестом дал понять, чтобы опрос продолжался, и медленно опустился на стул в углу. Пристав обмакнул в пузатую чернильницу аккуратно очиненное перо:
– Продолжай!
Ямщик с опаской оглядел Извольского, опять пригладил уже порядком засаленные волосы.
– Я, ваш бродь?
– Ты.
– Ну, так, значится… Вот… Их благородие и говорят: «Ружье, ружье!»
– Вот стерва ты худая! – взорвался пристав. – Четверть часа уже от тебя добиваюсь: что «ружье»-то? Вот что – «ружье»?!
– «Ружье», говорит…
Пристав вытер багровую шею платком. Извольский усмехнулся и встал. Подошел к столу, взял лист, покрытый мелким, убористым почерком, пробежал глазами. Не отрываясь от написанного, сказал:
– Спасибо, дальше я сам. Вы свободны.
Ямщик, испуганно хлопая жиденькими ресницами, провожал выходящего пристава каким-то умоляющим взглядом. Картуз в его руках при этом превратился в замусоленную тряпку. Выхин явно перестарался, от до смерти перепуганного свидетеля толку было как от бродячей собаки на охоте. Извольский решил действовать лаской. Он отложил от себя лист опроса и улыбнулся.
– Ты Кузьма, верно?
Ямщик с угодливым видом кивнул.
– Давай по порядку, Кузьма. Меня зовут Андрей Васильевич. Ничего не бойся, мы просто с тобой немного поговорим, и ты пойдешь домой, хорошо?
Ямщик опять кивнул.
– Просто расскажи, как и где ты нашел мертвого гусара и что вообще видел вокруг тем часом.
– Барин… – неуверенно начал Кузьма. – Барин, так ведь не мертвого я его нашел…
– Хорошо, изволь по порядку… С самого что ни на есть начала.
– Говорил ведь мне Сенька… – плаксиво пробормотал ямщик. – Брось ты его, от греха… Ведь все уже рассказал их благородию, барин! Утром только гнедого запряг, выехал на набережную, цельный час порожним простоял, а тут их благородие, этот… гусар, значится… навеселе…
– Подожди, так что же, это ты его отвозил?
– Да как не я? Туда, на Галерную, и отвез, он денег дал, сказал ждать. Я и ждал, барин. Исправно ждал. Их благородия долго не было, почитай, часа два. Потом вышел, качается как шатун зимой – да и упал в самую пыль-то. Я к нему, тащу с мостовой-то, а они в кровище все, благородие-то!
– Так ты, выходит, и видел, в какой дом он вошел?
– Никак нет, барин, того я не видел, – заморгал птичьими глазками Кузьма. – Там ведь проулок и арка, вот в нее их благородие и шмыгнул, то есть… прошел. А я, ей-богу, ждал, как уговорено было. У дома нумер четырнадцать.
– Хорошо, Кузьма. Далее что было?
По всему было видно, что Кузьма пришел в обычное свое состояние и осмелел. Извольскому уже не приходилось вытягивать из него слова.
– Я к нему с уважением, дескать, ваше высокородие, будьте добры-любезны в колясочку, а он лицом белый совсем и кровищи под ним целая лужа! И все ружье какое-то спрашивал! Так и отошел у меня на руках, упокой Господь душу его! – Кузьма трижды быстро перекрестился.
– Погоди-ка! Какое еще ружье? При нем было оружие? Когда на набережной в коляску садился?
– Нет, барин! Только сабля при нем была. Чудо как красив был, мундир весь в зол…
– Тогда про какое ружье он спрашивал? – перебил ямщика Извольский.
– Да бес его знает, барин! Только дыхание у него уже запиралось, а он все: «Ружь-е, ружь-е, ружь-е». Потом булькнуло в горле, как будто из полного штофа бражку выпростали, и затих. Только зенки застыли, как небеса голубые. Тут как раз Сенька из-за угла выехал, господина какого-то на Невский везет, я его с оказией и послал в управу.
Получалась какая-то чертовщина. Ясности рассказ свидетеля никакой не приносил. Извольский прикинул, что на Галерной сплошь казенные здания, казармы, конюшни да особняки, надо будет выехать и на месте полюбопытствовать, куда мог заходить ротмистр.
– По дороге говорил что-нибудь?
– Кто, я? – поднял брови Кузьма.
– Да нет же, гусар этот.
– Никак нет, барин. Молчать они изволили полдороги, спали потому как.
– А где ты, Кузьма, его подобрал?
– Да на Выборгской стороне, их благородие там квартировать изволили, я когда коляску подавал, оне как раз и спустились с крыльца. Гошпитальная, дом нумер шесть. Там Кривоносов доходный дом держит.
Извольский записал адрес. Прикинул. С Выборгской стороны ехать три четверти часа, это если средь дня, а поутру и того меньше. Гусар вышел из дому, был навеселе, стало быть, ночь не спал, маловероятно, что веселился один, должны быть и товарищи. Затем за каким-то бесом поехал на Галерную, велел ямщику ждать и через два часа был убит. Ограбление? В двух шагах от Сената и Адмиралтейства, где всегда полно людей? Верилось в это с трудом, но все же нужно проверить. И еще ружье это…
Он перевел взгляд на Кузьму.
– Вот что, милейший. Спасибо тебе, что все как есть рассказал. Ты можешь идти.
Ямщик, все так же хлопая глазами, удивленно спросил:
– А Сенька?
– Какой еще Сенька? – Извольский тяжело поднялся, стараясь не сильно опираться на ноющую ногу.
– Приятель мой, коего я с оказией отправил. Их благородие его в подвал заперли. – Ямщик кивнул куда-то за дверь.
Граф вздохнул.
– Иди, Кузьма, я разберусь, отпустят твоего Сеньку.
Едва дверь за тщедушным ямщиком закрылась, в кабинет заглянула огромная голова Выхина:
– Позвольте-с, ваше сиятельство?
– Да, заходите, Иван Артамонович.
Выхин служил в присутствии уже несколько лет. Извольский понимал, что этот человек с раздражением воспринял его назначение на начальствующую должность и рано или поздно, но все же придется доказывать Выхину свою неслучайность и состоятельность. За те несколько недель, что граф успел отслужить в Управе благочиния, у него составилось определенное мнение о приставе. Выхин был туповат и чрезвычайно высокомерен. Такое бывает, когда человек выслуживается в первые чины и мгновенно забывает ту среду, из которой сам вышел, более того, испытывает к ней отвращение и при случае всячески старается употребить свою власть. Не далее как вчера Извольский наблюдал отвратительную картину, как Иван Артамонович передавал драгунскому конвою задержанного за дебош пьяного солдата. Румяный и дородный Выхин по дороге до арестантской кибитки отвесил тому несколько весьма чувствительных тумаков. Извольский еще со службы на флоте всегда был против телесных наказаний, и зрелище, которое он наблюдал из окна вчера, его изрядно разозлило. С другой стороны, стоило признать, что Выхин прекрасно знал делопроизводство, в исключительном порядке содержал все служебные бумаги и прекрасно знал все закоулки Петербурга. Ссориться с ним Извольскому не хотелось, пригодится еще, но небольшой урок был просто необходим.
– Ваше сиятельство, мы что же, отпускаем этих колодников? – недоуменно спросил Выхин.
Извольский расстегнул ворот сюртука и вытер платком шею. Что за жара сегодня? Ни ветерка!
– Да, разумеется. А почему мы их должны задерживать?
– Так ведь… Может, кто из них и убил?.. – пробормотал Выхин.
– Ну поразмыслите, Иван Артамонович: зачем убийце бежать в управу и вызывать приставов, когда можно просто скрыться? Зачем вы задержали человека, который донес о преступлении?
– Так, ваше сиятельство, я думал, до выяснения…
– Вы, Иван Артамонович, такими решениями отворотите людей от полиции. Кучеры, дворники, булочники, даже прачки с горничными не должны испытывать перед полицейским приставом страха. Иначе в другой раз этот Сенька, увидев, как чинится непорядок или злодейство, проедет мимо, а нам с вами дознаться после о виновных еще затруднительнее будет. А посему, – Извольский сделал паузу и посмотрел Выхину прямо в глаза, – вы не просто его тотчас же выпустите из холодной, но еще и извинитесь за это недоразумение. И сделаете это при мне.
Выхин сверкнул глазами, но тут же взял себя в руки.
– Слушаюсь, ваше сиятельство!
«Вот и нажил себе врага», – пронеслось в голове. Граф усмехнулся и углубился в опросные листы и докладную записку доктора. Выходило, что ротмистр убит одним точным ударом в печень. Рана колотая, предположительно нанесена ножом с плоским широким лезвием. Или саблей? Гусар свою саблю выхватить не успел, она обнаружена тут же, при нем. Значит, не поединок. Более того, все произошло неожиданно для гусара. Также на убитом обнаружены два перстня и деньги, стало быть, не грабили. Тело лежало в мертвецкой, конечно, нужно сходить посмотреть, может, еще что обнаружится.
Извольский видел много смертей. И мгновенных, неожиданных, как выстрел в рассветном лесу, и долгих, мучительных, когда человека медленно покидают жизненные соки, он угасает, кривя от боли искусанные губы, пока наконец не разольется по белому бескровному лицу выражение покоя. Но то была война. Пора, когда привыкаешь видеть смерть, муки и кровь. Другое дело мирный Петербург. Лик смерти здесь диссонировал со стуком колес экипажей по мостовой, колокольным звоном церквей, криками лоточников, продающих пышки. И идти в мертвецкую Извольскому совсем не хотелось. Дверь открылась, и Выхин, как-то сразу потускневший и неуверенный, ввел в кабинет задержанного. Сенька оказался крепким мужиком среднего роста, лет тридцати пяти. Всю щеку и часть лба пересекал старый, зарубцевавшийся шрам. Недоверчивый взгляд серых глаз уставился в Извольского из-под светлых волос. Граф кивнул Выхину, и тот, переминаясь с ноги на ногу, выдавил:
– Ну, Арсений… Ты на меня зла не держи… Сам понимаешь…
– Да что вы, ваше благородие? Неужто мы не разумеем? Отдохнул маленько…
Извольский встал:
– От лица Управы благочиния Санкт-Петербурга позвольте выразить вам нашу глубочайшую благодарность! И примите мои извинения за чрезмерное усердие подчиненных! Вы свободны.
Сенька, казалось, ничуть не удивился. Только бросил на Извольского быстрый взгляд, улыбнулся краешками пересохших губ и понимающе кивнул. Тем не менее он стоял перед графом как вкопанный, видимо, не совсем понимая перемену. Верить в происходящее он начал только после того, как Выхин открыл перед ним дверь и выпроводил из кабинета.
– Ваше сиятельство, там из Ахтырского полка подполковник прибыл. Доктор его повел в мертвецкую, ротмистра предъявить.
Извольский тяжело вздохнул и поднялся, застегивая сюртук. Может, оно и к лучшему.
Глава 2
Слуга царю, отец солдатам
К петербургской погоде привыкнуть было непросто. Небо, еще час назад залитое солнечным светом, заполнилось белыми кустистыми облаками. Извольский и подполковник Бальмен сидели в закрытой карете и молчали. Каждый был погружен в свои мысли. Через отворенные окна поначалу лицо обдувал теплый ветерок, но вот они пересекли Сергиевскую улицу, затем набережную Фонтанки, и кучер свернул на Дворцовую набережную. Ветер стал свежим, Извольский прикрыл глаза и полной грудью вдохнул сырой воздух. Персона убитого была выяснена. Валевич Михаил Александрович, от роду тридцати двух лет, холост, владеет имением на Орловщине, в полку служит более десяти лет. Большего в Управе от Бальмена узнать не удалось: подполковник оказался человеком импульсивным и вид мертвого тела боевого товарища его совершенно выбил из колеи. Извольский решил, что сподручнее будет беседовать с Владимиром Ивановичем, как представился подполковник, вне стен Управы. Поэтому и везла их сейчас карета на квартиру Валевича, в доходный дом Кривоносова. Можно было, конечно, поехать и одному, но граф решил, что разговорить Бальмена по дороге будет проще. Год войны всегда расскажет о человеке лучше, чем двадцать лет мирной жизни, Извольский знал это наверняка, оставалось только сделать так, чтобы подполковник захотел поделиться с ним подробностями. Именно в них и могли скрываться ответы. Разговор явно не задавался, подполковник был сначала погружен в свои мысли, а после сделался раздражительным. Извольский вынужден был подбирать вопросы с особой тщательностью, что еще более выводило Бальмена из себя.
– Вы говорили, господин подполковник, что накануне виделись с Валевичем…
Бальмен отстраненно смотрел в окно. Ответил с нетерпением:
– Да, говорил. Мы с Михаилом были боевыми товарищами, понимаете?! Квартируем на соседних этажах. Ночь мы провели за игрой в карты в компании наших друзей. – Он перевел взгляд на Извольского. – Вы полагаете, кто-то из нас замешан в его убийстве?! – Он усмехнулся и вновь обернулся к окну.
– Я просто пытаюсь понять, что произошло, Владимир Иванович. Ямщик показал, что ротмистр перед смертью говорил про какое-то ружье. У вас нет мыслей на этот счет? Что бы это могло значить?
Бальмен криво усмехнулся.
– Да черт его знает! Не вижу ничего странного в том, чтобы гусар говорил о ружье. Вот если бы прачка, отдавая Богу душу, лепетала о ружье, я бы насторожился, а тут… – он опять посмотрел на Извольского, – тут знаете, что может быть? Может, Михаил вспомнил ружье того французского егеря, который убил под ним лошадь при Аустерлице? Или трофейный штуцер, доставшийся ему от зарубленного улана при Фридланде? Или то пехотное старое ружье, давшее осечку, когда они с корнетом заключили пари? Валевич проиграл тогда три ящика шампанского. – Он улыбнулся, очевидно, вспомнив что-то. – Вообще у Миши была огромная коллекция оружия… – При слове «была» подполковник нахмурился и вздохнул. – Впрочем, вы, господин полицмейстер, скоро сами всё увидите.
Извольский решил не отвечать на язвительность Бальмена. Дело было важнее личных амбиций.
– Вы упомянули про друзей. Можете рассказать подробнее, кто был вечером у Валевича?
– У меня… – глухо поправил Бальмен. – Все были у меня.
Он развязал золотой шнур ментика и положил его рядом на сиденье. Закинул ногу, обтянутую белоснежными чакчирами, на ногу и положил сверху сцепленные в замок руки. Извольский понимал, что эта пауза вызвана внутренней борьбой подполковника. Борьбой гусарской чести, аристократизма и неприятия к сыску с желанием найти виновного в гибели товарища. Граф не мешал этому поединку и был готов к победе любого из противников. Он спокойно рассматривал мундир Бальмена: во‑первых, рассматривать в окно было нечего, потому как они ехали мимо высокой стены набережной, во‑вторых, потому что близко видеть мундир ахтырцев ему еще не приходилось. К слову сказать, полюбоваться было чем. Коричневый, шитый золотыми шнурами доломан венчал золотой же галун и бахрома. Ментик, лежащий теперь рядом с Бальменом, сочетался с галунами и гарусными шнурами кивера. Под стать были и короткие, доходящие до середины икр сапоги, вычищенные до какого-то невероятного блеска. Заканчивала эту картину лихой воинственности голова самого подполковника. Большая, курчавая, обведенная густыми бакенбардами и пышными старомодными усами. Как раз в этот момент поединок внутри Бальмена закончился и он, нервно подкрутив ус, произнес:
– Кто был? Что ж, извольте. Были я, Валевич, поручик Маврин, ротмистр кавалергардии Глинич, граф Штейн, корнеты Ганин и Полянский, штабс-капитан Монк, капитан-лейтенант Мишарин.
– Мишарин? – вскинул брови Извольский. – Василий Андреевич?
– Точно так. Вы с ним знакомы?
– Приходилось видеться, – улыбнулся граф. – Владимир Иванович, а не заметили ли вы чего-нибудь странного? Может быть, имела место ссора? О чем разговаривали гости?
– Вы в своем уме, любезнейший?! – взорвался Бальмен. – Я дворянин! Я не городничий и не пристав! Я боевой офицер! Никогда не был и не буду соглядатаем, и если бы не ваш «род служебных занятий», – он проговорил это, гротескно выпучив глаза, – я бы немедленно вызвал вас за такие вопросы на дуэль! В то время, когда приличные люди гибнут на полях сражений, отдавая жизни во имя Отчизны, такие, как вы, сидят в теплой столице, фланируют на бульварах, выискивают, дознаются, высматривают… Давно хочу у вас спросить, сударь… Вы немного прихрамываете… Подвернули ногу в коридоре Управы? Или попали под экипаж на Невском? – Бальмен откинулся на спинку сиденья и ехидно улыбнулся.
На лице графа не дрогнул ни один мускул. Со спокойствием, полным ледяного достоинства, он медленно проговорил:
– Да, вы правы, подполковник… Я попал под экипаж. Вы лишь немного ошиблись с местом, где это произошло. Это произошло не в Петербурге, а при Дарданеллах. Я некоторым образом попал под экипаж турецкого фрегата.
Бальмен густо покраснел. Между тем Извольский продолжил:
– Нога, как вы заметили, теперь не вполне здорова, но уверяю: это временно, а вот пальцы… – Тут граф освободил от перчатки искалеченную руку. – Пальцы пришлось оставить на палубе. Как, впрочем, и службу на флоте.
Извольский вздохнул, вновь натянул на руку перчатку и продолжил:
– Вы изволили говорить о дворянской чести, так позвольте еще раз представиться, я это уже делал там, в мертвецкой, но вы были в расстроенных чувствах. Граф Андрей Васильевич Извольский, капитан-лейтенант флота Его Императорского Величества в отставке, с недавнего времени следственный пристав Управы благочиния города Санкт-Петербурга. – Он кивнул Бальмену и улыбнулся.
– Простите, граф… Я…
– Я не в обиде, Владимир Иванович. Прекрасно вас понимаю и так же, как и вы, очень хочу найти человека, убившего вашего товарища. Поэтому предлагаю нам на время следствия по этому делу забыть о глупых сословных предрассудках. Ну, что скажете? – Извольский протянул правую, здоровую руку Бальмену. – По рукам?
Подполковник медленно перевел взгляд на протянутую руку, затем посмотрел в серые как сталь глаза графа. Наконец крепко ее пожал.
– Еще раз прошу меня простить, граф. То, что наш флот делает в море, нам на полях сражений и не снилось! – В его голосе прозвучало уважение. – Я постараюсь вам помочь чем смогу.
– Ну вот и отлично! Мне важно знать любые мелочи. С кем был дружен Валевич, кого посещал, чем интересовался. Но для начала я хотел бы вас попросить рассказать о нем.
Бальмен задумался.
– Да не знаю, с чего и начать, граф… Я служу в полку с девяносто шестого, начал еще при покойном императоре. Михаил, тогда еще поручик, появился у нас перед Аустерлицем. Была у него какая-то темная история, даже в крепости посидел… Не то дуэль, не то адюльтер какой-то… Но началась война, и вернули его в действующую армию. Впрочем, – Бальмен пожал плечами и усмехнулся, – я нисколько этому не удивлен: Валевич был смел как дьявол и у дам пользовался успехом. Воевал геройски. Под Аустерлицем во время атаки под ним убили лошадь, так ротмистр пешим вступил в бой с французскими егерями! Бился в одиночку, дважды был легко ранен, выручили семеновцы, поднялись в атаку и спасли его! Отчаянный был! И великий князь Константин Павлович его жаловал. Когда в полк к нам приезжал, всегда к себе Валевича требовал, они давние знакомцы.
– А еще с кем в полку ротмистр был накоротке?
– Ну, знаете, граф, Михаил со всеми офицерами был дружен. У нас ведь так заведено, полк – это семья. Время теперь тревожное, гусары – легкая кавалерия, всегда под огнем, всегда на острие атак, так что любой день на войне может стать последним. Оттого и забавы соответствующие, и офицерство не только боями да походами славится.
Извольский усмехнулся. Легенды о гусарских попойках и вакханалиях бежали далеко впереди полковых знаменосцев и трубачей. Еще в бытность своей службы на флоте он, к примеру, слышал о традиции употребления напитка, именуемого жженка. В комнату вносили огромный жбан с вином, сверху на него укладывались крест-накрест сабли и водружалась сахарная голова, пропитанная ромом. Голова поджигалась, а свечи, освещавшие комнату, гасились. Зловещий свет от сахарной головы плясал вокруг, освещая лица и мундиры, расплавленный сахар стекал в вино, которое черпали ковшом и разливали по бокалам. Обжигающе пьяное зелье пили тут же, сидя вокруг жбана на коврах. Допивались до полусмерти. Утром опохмелялись шампанским либо мадерой.