Война по обе стороны экрана

Широкино

Как много в этом звуке! Для меня оно всегда было чем-то зловещим, хотя я никогда тут не был. Это была неприступная цитадель на далеком высоком берегу моря – если в Безымянном выйти на моpской пляж, оно было далеко справа, на изгибе береговой линии. Оно несколько раз переходило из рук в руки в результате жестокой рубки. Потом договорились сделать его нейтральным. Войска ДНР отошли. Украина тут же вошла, возмущения «мы договорились» и «вы же обещали», естественно, результат имели никакой. С тех пор – с 2015 года – там базировались националисты. Надо сказать, что южный фронт ДНР всегда был максимально жестким, тут обмены артиллерийскими ударами проходили всегда, даже когда сверху категорически требовали тишины. Гасить обстрелом обстрел можно было только с фиксацией происходящего и отправлять отчет начальству. И командиры с остервенением лупили друг по другу, снимая это на телефон и отправляя наверх эти съемки и отчеты-отписки.

А доставалось мирным в первую очередь, конечно же. В Широкино в результате ни одного жителя не осталось. Такой вот морской курорт, который Украина превратила в неприступную крепость. Это был какой-то азовский приморский Минас-Моргул[1]. Я говорю исключительно о своих ощущениях. Форпост обороны Мариуполя теперь стал точкой, где Мариупольская операция планируется. Мы снимаем, как Глава ДНР награждает в освобожденном Широкино отличившихся бойцов. Есть и специфика момента: награждаемые называются по имени и отчеству, и все. Георгиевские кресты получают прапорщик Максим Павлович и старший сержант Антон Витальевич. Снайпер говорит: два дня не спал, но спать не хочу. Командир с элегантным позывным Пикассо: «Мы на связи с нашими людьми в Мариуполе. Это опасно для них, но мы переписываемся. Нас ждут, нас очень ждут!» Про сложную ситуацию в городе, думаю, все знают. Про минирование заводов, про то, что националисты не выпускают не только гражданских, но и военных, которые хотят сдаться. Развязка Мариупольской осады и котла близка.

Гранитное

Большой поселок. Если кто помнит провокационную историю со Старомарьевкой в ноябре, она от Гранитного на том берегу Кальмиуса. Фактически это единый населенный пункт, хоть и по Кальмиусу проходила линия разграничения между ДНР и Украиной. Но в магазины ходили в Гранитное, а на машине в Старомарьевку можно было попасть только из ДНР, так как автомобильный мост в Гранитном ВСУ взорвали еще в 2015 году. А пешеходный мостик украинские военные, отходя, взорвали только сейчас. Но его восстановят на днях.

Тогда, в ноябре, громкая перемога возникла из ничего: по минским соглашениям в Старомарьевке позиций ДНР не было, так как держать оборону в низине – это тактически неверно, и дома деревни оказываются на линии огня. Позиции были оборудованы выше. В итоге украинские военные туда тихонько по мостику перешли, флаг повесили, а потом стали думать, зачем они это сделали. Шумиха была грандиозная.

В Тельманово нам тогда рассказывали, что украинские военные ходят по домам, проверяют документы. Гнобят людей за паспорта ДНР и РФ, а российских граждан там более тридцати человек.

Перемога была поддержана медийно – «репортаж из ДНР» украинского журналиста Цаплиенко начинается с того, что он попил водички «в серой зоне» и сразу вспомнил русский язык. Но общаться с ним все равно никто не захотел, кроме дамы, представленной как Виктория Петрухнова. Она много и охотно озвучивала нужные журналисту Цаплиенко тезисы: как все рады приходу Украины, какие плохие сепаратисты, как все якобы в Старомарьевке вздохнули с облегчением. И вот сегодня мы попытались эту барышню разыскать. Такой тут никто не знает, хотя друг друга знают все. Приезжее интервью. Такая вот перемога с непонятным послевкусием. Хотя теперь-то уже какая разница, и Старомарьевка, и Гранитное – это ДНР.

Памятник на площади, все трансформации последних лет его затронули максимально. До 2014го это был стандартный поселковый Ленин, смотрящий на сельсовет. Потом с приходом Украины, Ленина декоммунизировали. Опустевший постамент раскрасили в державные цвета и установили на него флагшток с флагом. И вот на днях, денацифицировали и эту конструкцию, причем с запасом: написали на постаменте не только ДНР, но и СССР.

Надо помнить еще одну важную вещь. За неделю до того, как Украина отсюда убралась, в поселковом кафе «Кирпич» что-то праздновали двое украинских военных. Перебрали. Всех присутствующих стали громко называть «сепарней», требовали признать собственный героизм в защите украинства и взывали к чувству благодарности, которое в их адрес у присутствующих должно быть априори. В итоге, когда их попросили заведение покинуть, вытащили пистолеты и открыли стрельбу. Просто беспорядочную. Погиб муж поварихи и молодой человек, который просто на улице что-то делал в капоте своей машины. Патроны кончились. Если бы не кончились, они бы продолжали стрелять. Татуировки соответствующие, лица – одухотворенные, посмотрите фото. Они есть в интернете. Наверное, их амнистировали сейчас, дали оружие и выпустили на улицы Киева. Погибших хоронили всем селом.

Храм в Гранитном – УПЦ МП. Патриарха Кирилла поминали за богослужением все эти годы. ПЦУ присылала в войска своих капелланов, а ближайший храм ПЦУ – в каком-то далеком поселке.

Техники украинские военные побросали в округе уйму. У грузовика под военными номерами оказались гражданские из Днепропетровска.

Уходя, старались нагадить. Подорвали трансформаторы, заминировали линии электропередачи. При разминировании погиб сотрудник МЧС. Поселок пока без света.

Магазины официально бивалютные. Продавцы быстро переводят рубли в гривны и обратно. Рубли берут охотнее. ЦБ ДНР гривну принимает, курс 2,7. Урны все забиты использованными сухпаями военных.

Люди подходят, плачут и обнимаются, потому что у меня в руке микрофон с надписью «Россия». Нас ждали, все эти восемь лет. Смотрели тайком российское ТВ – тут оно очень по-другому воспринимается, многие об этом говорят. И вот свершилось. Вопросов миллион, но все они решаемы. Главное для Гранитного уже позади.

Освобожденные азовские курорты – Бердянское, Сопино

Между Новоазовском и Мариуполем очень живописный берег Азовского моря. Местами он поднимается высоко вверх, но вдоль всей береговой линии ласковые, невероятно манящие пляжи, как из рекламных проспектов.

Все самые лучшие частные виллы первой линии националисты заняли еще в 2015 году. Размещались с комфортом – в каждой комнате обязательно так или иначе присутствовал кондиционер. По стенам везде огромное количество детских рисунков – повертайся живым, Тарас Шевченко, злой москаль против доброго казака, героям слава. Везде значки правого сектора, расписанные флаги – ми переможемо, подписи и телефоны, один такой я подобрал – и о нем будет идти речь ниже.

В одном из домовладений даже после всевозможных трофейных команд, побывавших тут после бегства националистов, горы оружия и боеприпасов. Выстрелы к РПГ, БМП, патроны, противотанковые и противопехотные мины. Целая мастерская работала над тем, чтобы доставать из боеприпасов взрывчатку, из патронов – порох, выплавлять пятилитровыми баклажками пластид. Коробками получали подшипниковые шарики – поражающие элементы. Получали, кстати, по почте – есть и отправитель, и получатель. От Лугового Анатолия Ивановича из Харькова Лобчуку Зиновию Ивановичу в Мариуполь. Думаю, к ним обоим скоро придут с вопросами про эту посылку. Пластиковые стабилизаторы-хвостовики, распечатанные на 3D-принтере. Кейсы от квадрокоптеров. Все эти восемь лет именно тут клепались смертоносные самоделки, которые сбрасывали на позиции ДНР, в том числе и когда там работали мы, журналисты. Ранения и смерти, поставленные на подлый поток, исподтишка. Часто эту дрянь сбрасывали и просто на мирных людей: стоят вместе три-четыре человека у магазина, у почты, на остановке – и они становятся мишенью. Здесь это делали просто километрами.

Зачем-то огромные емкости с украинскими пятикопеечными монетами. Для чего использовали их – непонятно, но вряд ли это было что-то хорошее.

Местным жителям запрещали купаться и вообще выходить на пляж. Сами себе в этом удовольствии не отказывали, естественно. О том, чтобы выплыть на лодке, речи вообще быть не могло, везде плакаты о том, что акватория заминирована. По первому требованию надо было предъявлять паспорт; если он в доме, в машине, в кармане одежды на берегу – нарушение. Могли забрать в какую-то комендатуру, прокомпостировать мозги и выписать штраф. Много пили, одно подразделение трезвым не было вообще никогда поголовно, постоянно докапывались до местных – вы сепары, вас надо убивать. А в устах пьяного человека с автоматом это в высшей степени неприятно. Вообще вели себя странно. С криками о том, что они тут хозяева, всегда ходили с опущенной головой, по два-три человека, всегда с оружием. И вообще никогда не здоровались – это самое странное. С ними ни о чем нельзя было поговорить. Мужики местные рассказывают: ну вот с нашими солдатами, ДНР, и поздороваешься, и парой слов перемолвишься, хоть о погоде, хоть о чем. И он тебе ответит. Эти – не ответят никогда.

Дома, жители которых уехали, разграблены под ноль. Даже обращения на двери – уважаемые мародеры, в доме ничего нет, перестаньте все курочить.

Но все равно курочат. Со столбов снимают провода, снимают поселковые трансформаторы. Дома подрывают просто так, причем несущие стены и перекрытия, чтобы здание не подлежало восстановлению. На турбазе «Алые паруса» в Широкино (обитаемых частных домов тут не осталось) прямо в корпуса для отдыхающих через окна заезжали на БМП – так решали проблему маскировки. Руны и свастики по стенам везде. Но уходили в спешке – в бане оставили даже белье, на вторых этажах везде разложили взведенные гранатометы, чтобы устроить при штурме «карусель», но они так и остались лежать по подоконникам. Удирали в итоге без боя, все побросав.

Немногочисленные жители поселков стоят на улице и смотрят строго на запад вдоль моря – там Мариуполь. В нем дети, внуки, родственники, близкие. Мосты в сторону Новоазовска (ДНР) заминированы или взорваны. Украина вообще не рассматривает направление эвакуации в эту сторону.

С «нашими» вообще потрясающая история, прямо в духе Второй мировой войны: провокации подлости уровня Волынской резни. Вышедшие из Мариуполя люди уже в палатке МЧС рассказывают: утром стук в окно, все сидят в подвале, глава семейства идет смотреть, кто там. Военные. Хлопцы, вы кто? Наши. А кто наши? ДНР. Смотрю, говорит, и шевроны ДНР. Кошмар в том, что нацики иногда выдавали себя за дэнээровцев и проверяли реакцию людей. За радость встречи расстреливали, и это не преувеличение, к сожалению, это факт, которому есть свидетели. Но это оказались настоящие наши («а не те уроды»), показали им, как выйти на блокпост, где уже ждал автобус в тыл. А люди, выбиравшиеся на машинах, и подрывались целыми семьями, и их расстреливали, тоже целыми семьями. Об этих преступлениях сейчас рассказывают живые свидетели – те, кому удалось спастись. Еще из реальных рассказов непосредственно нам: семья укрывалась в заброшенных рыбацких домиках у пруда, где была когда-то платная рыбалка. Куда и как ехать – непонятно, дороги раскисшие, машины буксуют. Стрельба отовсюду. Сидели в яме, которая как-то укрывает от осколков. Машины все уже изрешечены. Подлетает коптер, зависает и смотрит на эту группу испуганных людей своей злой бездушной камерой. Мужчина поднимает ребенка и показывает в камеру: дескать, мы мирные, смотрите. Коптер улетает. И сразу по домикам рыбака начинается минометный обстрел, из-под которого выводили опять же солдаты ДНР. И спасали дальше, помогали выбраться.

Квартал за кварталом Мариуполя сейчас начнут занимать наши солдаты. И людей, которым они в прямом смысле спасли жизнь, будет все больше. И страшных историй, которые не умещаются в голове, будет все больше и больше. Понимания, с какими чудовищами из полка «Азов» мы столкнулись, – видимо, тоже.

В поселке Сопино уцелел многоквартирный дом. Все жители сгруппировались в его подвале в своеобразную коммуну, в основном пенсионеры. Командует ими фельдшер – не сбежала, не бросила своих пациентов. Вместе готовят еду, у всех приезжающих просят свечей и батареек. В первый же день освобождения со стороны ДНР привезли хлеб и сотрудника пенсионной системы – первая выплата пенсии уже на днях. Флаг на остановке сшит из подручных материалов, цветов ДНР – черный, синий и красный.

Противотанковые рвы и позиции, которые пересекали все дороги со стороны Новоазовска, уже засыпаны. На этих территориях начинается новый период жизни. Но на разруху и неустроенность всем, ну буквально всем, сейчас плевать. Сердца и мысли абсолютно всех сейчас – с детьми и родственниками в Мариуполе.

Две поездки в Волноваху

Волноваха – среднего размера городок посередине шоссе Мариуполь – Донецк. Сражение за нее длилось довольно долго. Вроде как заняли, но ехать еще нельзя. Значит, не совсем. Отчаянные журналистские головы ныряли туда прямо с воюющими подразделениями, но это особая порода людей. Тогда же, около пятиэтажек за рекой (район Стоквартирный), тут и погиб Воха. К слову, Генштаб ВСУ до самых недавних пор сообщал, что бои за Волноваху в самом разгаре, и русские войска только пытаются зайти на окраины. На тот момент город был уже зачищен. Сейчас они просто перестали о нем что-то рассказывать. Значит, все, смирились.

Но впервые мы заехали туда, когда еще вовсю грохотало. В городе были слышны перестрелки, рвались мины, были слышны выстрелы из БМП-2. Выстрел – разрыв. Автоматически пытаешься угадать направление стрельбы. По улицам ходят группы разведчиков с неожиданным за спиной – у одной из них, например, у командира был длинный моток очень толстой веревки. Он подсказал нам, куда и как лучше проехать. В первый день мы доехали до пятиэтажек, но наш «старший» резонно заметил, что они с краю города, а это неприятно, лучше вернуться в центр. И мы вернулись в район МРЭО и Первой школы. До основного замеса у автовокзала тогда не добрались.

Когда город только-только взят и зачистка еще идет, в нем совершенно особый микроклимат, который ни с чем не спутаешь. Все еще горит, дымится. Пожарища – теплые. Все улицы усыпаны мелкими фракциями – комья земли от взрывов, щепки, битое стекло, какие-то рваные железки, битый кирпич, мотки рваных проводов, упавшие и в кисть разорванные стволы деревьев. Ровной поверхности найти невозможно.

Военные регулировщики с красными повязками и деревянными палками-жезлами (палками буквально, отломанная от дерева ветка с сучками) стоят на всех перекрестках и показывают направление движения – нескончаемые колонны техники сквозь город едут в развитие наступления на передовую, и, когда пытаешься что-то у такого регулировщика спросить, как правило, это бессмысленно. Он показывает только, как проехать на передок, и больше ничего не знает. Они дико усталые, измотанные, оглохшие, прокопченные. У всех командиров совершенно сиплые, севшие голоса. Говорить им тяжело физически.

В первый раз людей мы практически не встретили. Все прятались и еще опасались выходить. Мое внимание привлек разбитый МРЭО с флагом, но во дворе соседнего дома случайно, краем глаза я заметил сгорбленную фигуру на скамеечке. Мы подошли. Это был Александр. У него парализованы ноги, перемещается он по двору, переставляя скамеечку. Живет один, на инвалидную пенсию. Мать умерла. Дом совершенно разбит – ни окон, ни крыши, ни потолка. Ютится на летней кухне, без отопления. Спит во всей одежде. Выйти за калитку не может, потому что там начинается та самая каша из битого кирпича. Во двор вышел подметать – и двор чистый, ровный. Мы заметили его случайно. В машине был хлеб, которого он не видел неделю. Улыбка была совершенно неподражаемой – ой, какой мягкий! Сейчас я его весь съем!

Кстати, Первая школа находится на улице Героев 51-й бригады. До недавнего времени это была улица Первого Мая. Потом прогремел 2014 год, и Стрелков размотал эту по сусекам слепленную бригаду ВСУ, которую даже одеть нормально не получилось, не говоря уже об исправной технике в достаточном количестве, как раз в районе Волновахи. Бригада в итоге была расформирована – почитайте о ее боевом пути, очень показательный собирательный образ подразделения ВСУ образца 2014 года. Теперь улица снова имеет название Первого Мая, топонимы специальным указом откатили на дату мая 2014 года, в связи с чем мне очень жаль только пгт Нью-Йорк[2], который теперь опять пгт Новгородское (но он еще под контролем Украины).

На входе в школу – табличка с погибшим выпускником, воином-интернационалистом. Провисела все эти непростые годы, но при спешном покидании города кто-то напоследок нашел время и разбил ее. Памятник воинам-афганцам в сквере – тоже.

Кстати, танк Т-34 с постамента на площади автовокзала пытались убрать. Это первый танк, ворвавшийся в Волноваху во времена освобождения Донбасса от фашистов. Но жители встали горой на его защиту – и отстояли. Теперь вся площадь забита танками Т-64 – и украинскими трофейными целыми, и сожженными частично или целиком, и армии ДНР. Одни тянут в ремонт другие. Будут ставить на ход, рисовать «Z» и пускать в бой. Исправных брошенных танков много. Сожженных тоже. В сквере за танком – трупы в украинской форме. Прошу танкиста ДНР показать на камеру, где будут рисовать «Z». Смотрит на меня недоуменно – везде!

Все, абсолютно все, в один голос говорят: город разносила именно украинская армия. Прямая речь: когда они заходили в 2014-м, то прямо сказали – если из Волновахи будем уходить, мы сотрем город в порошок. И сдержали обещание. Все жители видели, кто, из чего и в какую сторону стрелял. Украинскую технику ставили вплотную к домам. И им доставалось, разумеется, при штурме. Но украинцы и лупили по городу просто так – из артиллерии, из «Градов» со своей стороны, из танков. Это рассказывают все. С каждым встречным, если поговорить, будет такая история. И еще много историй из серии, как забирали машины, как грабили магазины, как унижали всяческими вариациями обвинения «сепар». Люди терпели и помалкивали.

Но самая чудовищная история произошла в больнице. Они ее заняли в первый день обострения, разместив то, что им надо, – и где им надо. Врачей, естественно, не слушали. Возражений не воспринимали никаких, и в том числе с территории больницы стреляли и из минометов, и из артиллерии, и из «Градов». В больнице все это время были люди и шли операции. Вокруг здания стояло несколько танков. Танкисты жили в помещениях больницы и даже пили с персоналом чай. Уходя, они пришли в подвал посмотреть, где сидят люди. Сели в танк, отъехали. Развернулись. Опустить пушку на уровень земли танк не может, поэтому он задом наехал на препятствие. И влепил прямо в подвал. Каким-то чудом – в другую секцию, где людей не было. Эту дыру можно найти и посмотреть сейчас. И рассказы этих людей – пациентов, врачей, медперсонала – можно услышать. Главврач Виктор Саранов, кстати, переназначен республиканским Минздравом на свою должность. О провокации с роддомом в Мариуполе он не слышал и не знает, так как связи нет вообще никакой. Я спросил ради любопытства о зарплате – больше или меньше будут платить и он совершенно искренне сказал, что это не имеет никакого значения.

Погибших очень много, лежат прямо на улицах. Иногда прикрыты, иногда – нет. И мирные граждане, и украинские военные. Несколько тел военных – в палатах больницы. Лежат прямо на полу. Характерная особенность – документов при них нет. Все они были раненые. И все – добиты выстрелом в висок или затылок. Их не забирали. И не оставляли живыми, чтобы не рассказали лишнего, возможно. Ведь в больнице между ними часто была слышна английская и грузинская речь…

Но жизнь продолжается, как ты, дьявол, не хоти обратного! Во время штурма города, активная фаза которого шла около недели, в течение которой врачи больницу не покидали, в родильном отделении, вернее в его подвале, родилось семь малышей. Четыре мальчика и три девочки. И новорожденные, и мамочки чувствуют себя прекрасно!

Три поездки в Мариуполь

Для каждого, кто болел за Русскую весну 2014 года, Мариуполь – это город большой демонстрации на 9 мая, неповиновения, вроде бы даже перехода милиции на сторону демонстрантов, когда возникли баррикады, через которые в знаменитом видео перелетала БМП с украинским флагом на антенне, а потом город оказался пуст. Войска ДНР из него вышли или не вошли, когда могли бы запросто это сделать, – таковы общепризнанные тезисы; еще упоминают олигарха Ахметова и то, что это оставался последний азовский порт для вывоза морем продукции всех его сталелитейных предприятий. Во всех разговорах фигурировал обычно объем чемодана переданной наличности – миллиард долларов! Это или не это было причиной, но на восемь лет Мариуполь оказался там, с той стороны. Теперь – все по-другому. Совсем.

Важно еще понимать, что именно в этот город поступил приказ выезжать областному МВД в 2014-м – на патрульных машинах, с документацией и компьютерами. Тогда произошло очень резкое разделение – на тех, кто подчинился приказу, и тех, кто этого не сделал и вернулся уже в ДНР (до того, как объявили АТО). В основном уехавшие найти себя не смогли (это я знаю по рассказам их бывших коллег), там они пришлись не ко двору – сепары и предатели. Сюда и хотели бы вернуться, а уже все, не выйдет, и тут их считают предателями. Поезд ушел. Те, кто остался, фактически с нуля создавали новые государственные органы – паспортную систему, ГАИ и все милицейское прочее, – и сейчас продолжают служить – и стране, и народу.

Заводы Ахметова в Мариуполе все это время продолжали работать. Резиденция Ахметова стояла в Донецке нетронутая и под охраной (и стоит по сей день). В воздухе витал аромат какого-то договорняка. Пока не началось то, что началось.

Азовцев довольно резво вышибли из Широкино, о чем я писал выше, они побросали все и отошли в Марик, как между собой ласково называют Мариуполь, поклявшись превратить город в крепость.

Все случилось очень резко, и выехать из города никто не успел. Ситуация типичная: дети с внуками живут в городе, родители-пенсионеры – в пригородном поселке. И когда все уже полетело, многие дети звали своих стариков в город отсидеться, ведь через поселки пошло движение фронта. А потом связь пропала. Полный город народа. Выезды перекрыты в несколько эшелонов – мы это видели на улице Шевченко. Собой она представляет скорее проспект с широченным бульваром посередине. Она была сначала перегорожена коммунальной техникой и автобусами. Причем по газонам тоже объехать нельзя никак. С минами по бокам – для проезда оставалась только одна полоса, которую контролировали автоматчики. Всем говорили, что выезд закрыт, потому что там небезопасно. Дальше, в районе Запорожского шоссе, дорога опять была перекрыта минами и блокпостами, причем внутрь города. И еще дальше – еще блокпост, уже на выезде. И только через километр, наверное, начинались укрепления «наружу».

На минах этих заграждений внутри города машины подрывались, и теперь они лежат на боку. Перед цепочкой сожженных автобусов – расстрелянная машина с двумя сгоревшими людьми, не сразу понятно вообще, что это люди. В районе магазина «Метро» – белая ВАЗ, 2106 с расстрелянными людьми и пес, ставший местной знаменитостью, мариупольский Хатико. В «шестерке» – трое погибших. Причем стреляли прицельно – сначала в водителя, в результате чего машина врезалась в какой-то неподвижный объект. Затем расстреляли пассажиров. Собака выпрыгнула через разбитое стекло и с тех пор не отходит от своих погибших хозяев. Лежит у машины, лает, не дает к ней подходить. На земле разбросаны вещи – одежда, какие-то одеяла и сумки. Пес подходит, нюхает знакомые запахи, виляет хвостом.

Трасса становилась все оживленней – по ней пошли уже колонны беженцев по гуманитарному коридору в направлении Запорожья, туда и сюда носятся машины, военные грузовики, тучи пыли, – и со временем разбитая машина оказалась посреди оживленной трассы.

Собака уходила в траву, далеко на обочину, отдалялась метров на двадцать от дороги и оттуда смотрела за машиной и, если кто-то подходил к ней, лаяла издалека. На шее собаки рана, сочится кровь. Мы рассказали о ней в нашем репортаже – отклик был совершенно неожиданный.

Как выглядят крайние дома по улице Солнечной, все уже, наверное, видели. Полностью выгоревшие, от первого этажа и до последнего. Никакие пожарные команды ни на какие пожары, естественно, не выезжали. Во дворе огромного девятиэтажного дома из пятнадцати подъездов, стоящего полукругом, застаем всего несколько человек. На невесть откуда взявшихся мангалах они кипятят чайник и варят что-то, раздобытое где-то. Жгут обломки оконных рам и мебели. Обращаемся к дяде Саше – хорошо поставленным голосом с интонациями он сначала говорит, что разговаривать с нами не хочет, потом рассказывает, как было дело: украинские военные в сумерках, на гражданских машинах, подъезжали к соседним домам, лезли на крышу. Или на последние этажи. С огромным количеством всякого противотанкового хозяйства. Стреляли по наступающим танкам. Получали ответку такую, что зачастую сносило весь этаж. Танки ехали дальше. Дом загорался – и выгорал.

Ближе к центру города таких полностью черных домов уже меньше. Но все больше домов с повреждениями с внутренней стороны. То есть лупили изнутри города – обороняющиеся. И так, что сносило не один этаж, а два, то есть танки и артиллерия. Свидетельств, как от школ и детских садов стреляли из минометов, множество. От образовательных учреждений вообще все старались держаться подальше. Потому что хорошего там не было ничего, а наоборот. Свидетельств, как из пушек и танков ВСУ били по домам, как стреляли по тем, кто пытался вырваться, множество, это мы слышали неоднократно, еще до того, как удалось попасть в сам город – от беженцев в Новоазовске. По характеру повреждений домов СЦКК тоже подтверждает – множество из них получены в результате стрельбы именно изнутри города.

В минуты, когда мы вместе с российскими военными раздавали гуманитарную помощь, артиллерийский обстрел шел через наши головы – из глубоких полей как раз в районе запорожской трассы, через улицу Шевченко, все очень сильно прилетало по «Азовстали». Там окопался наиболее дееспособный отряд националистов, обороняющийся в заводской застройке, остальные меньше и будут уничтожены быстрее. Большой привет Ринату Ахметову, честно говоря, сложно представить, что это когда-то снова заработает. А это коллективы, зарплаты, семейные бюджеты.

Мариуполь – гигантский, именно промышленный город, где находится не один огромный металлургический комбинат, а два огромных металлургических комбината – «Азовсталь» и имени Ильича. А то, что националисты были на зарплате у Ахметова, – факт известный настолько, что его не считается необходимым как-то дополнительно подтверждать. Вот так система сдержек и противовесов, попытки «и вашим и нашим» всеми сдержками и противовесами ударила в итоге по своей кормящей руке. Если бы в городе не было националистов, всего этого кошмара не было бы. А были они тут, потому что посчитали, что им должны платить. И их условия приняли. Вот такой вот бизнес на патриотизме – с руинами в результате. Кричалки и мантры о деблокаде достаточно забавны, когда проезжаешь через колоссальные порядки окружения города. Националисты обречены, хотя погибать им явно не хочется.

На раздаче гуманитарной помощи к нам подходит огромное количество совершенно ничего не понимающих людей. А что будет дальше? Мы теперь ДНР? А как все это произошло? А как я буду сегодня спать – у меня завалило квартиру и нечего даже постелить? Куда мне идти? Где мы можем хоть что-то узнать? Единственное, что я мог отвечать, – выходите к заправке на запорожскую трассу. Там на автобусе отвезут в Никольское, а там уже МЧС, палатки, еда и возможность принять решение, что делать дальше, возможна эвакуация в Россию. Огромное количество просьб – позвоните нашим родственникам, сообщите, что мы живы. Все люди закопченные, с черными руками – из-за постоянных костров. Приличные люди в приличной одежде выглядят дико, как будто после бега по угольному складу. «Я попала в фильм ужасов», – говорит женщина, мешая похлебку из картошки и фасоли на очередном мангале во дворе, в который, ловко ломая их руками, она бросает рамки для фотографий.

Очень показательная и страшная история… Отец варил суп у подъезда на костре, жена и двое детей – одиннадцати и трех лет – в подвале. Прилет мины – ранение, кровопотеря. Жена умудрилась как-то довезти его до больницы, дети с соседями остались в подвале. Врачи говорят – у нас ничего нет, надо то и это. Жена идет на поиски того, что они сказали, и миной убивает ее, недалеко от дома. Соседи хоронят ее прямо во дворе. Детям не говорят. Отец в больнице тоже ничего не знает, и прогнозы врачи дают плохие. Через десятые руки кто-то дозванивается до брата раненого – он из Донецка прилетает сразу, как только открывается возможность въехать в город, и забирает брата. Выясняется, что соседи по подвалу посадили детей в гуманитарные автобусы в Запорожье, на Украину, то есть за линию фронта. Одних. И они уехали. Раненому решают этого ничего не говорить – и он ждет встречи с женой и детьми, думая, что они по-прежнему в подвале.

Как нам жить дальше, кто это все и каким образом будет восстанавливать – это основной вопрос, и на него я ответить не могу. В ответ на общие ободряющие слова, если у тебя нет сигарет, люди сразу теряют к тебе интерес. Вы не понимаете, у вас не сгорела квартира и не погибли родственники. Многие подходят и сразу начинают разговор, как все неправильно было при Украине, а в последние ее дни здесь – особенно. Но одна женщина вкрадчиво и лично мне начала говорить: спасибо России, посмотрите вокруг. Ее речь проникнута горькой издевкой по отношению ко мне лично, потому что у меня в руках микрофон, на котором написано «Россия». По мне видно, что я могу помыться, поспать в кровати и нормально поесть. И попить воды, когда захочу и сколько захочу, и даже не воды (кстати, в городе очень много пьяных – обнаружен нетронутым большой соответствующий склад). А эти люди не могут, и дворы домов ближе к центру, где уже не грохочет, заполнены людьми.

Людей очень много. Гуманитарные действия срочного характера просто необходимы. Я уверен, что как только стрельба в городе закончится, а это вопрос ближайших дней, это будет сделано. Аховая ситуация в больницах (в частности, № 2) – врачей мало, лекарств нет, воды нет, тепла нет, ничего нет, а раненых море, забиты все коридоры. Ко мне подходит мужчина в клетчатой кепке и с длинными волосами, все в нем выдает представителя интеллигенции, и, наверное, творческой. Лицо в саже и закопченные руки – традиционно. «Вы понимаете, что люди отвернутся от вас, если вы срочно что-то не предпримете?» Я понимаю, но что я могу сделать, кроме как рассказать о происходящем? Что я, кстати, делал даже в эфире программы «60 минут», которая в представлении для читателей нуждается вряд ли. И все происходящее надо документировать, и рассказывать, и объяснять – кто виноват и что к этому привело. Преступлений националистов огромное количество, просто бессудные расстрелы, пока тела еще прикопаны, выглядят не так страшно, как сгоревшая многоэтажка. А только сегодня взяли Мариупольский аэропорт, на территории которого располагалось самое зловещее заведение на юге – следственная тюрьма СБУ, где людей калечили, убивали, выбивали показания, издевались и мучили по лучшему американскому образцу. Кому удавалось оттуда спастись, рассказывают страшные вещи про эту так называемую «Библиотеку». И это все надо предавать гласности, убедительно и немедленно. Ведь именно против этого и проводится все то, что сейчас проводится.

Количество выходящих пешком растет ежедневно. Еда в городе заканчивается. На машинах едут – без стекол, в расстрелянных, с продавленной крышей. На въезд огромный поток тех, кто ищет родственников. Основная задача блокпостов на выезде сейчас – это выявлять именно нациков и вэсэушников. Они переодеваются, смешиваются с толпой, иногда даже берут в попутчицы даму с ребенком. Первый тест – покажи руки, пальцы, плечи, интересуют татуировки и характерные потертости от бронежилета и оружия. Покажи трусы – многие бегуны без трусов, потому что форменные трусы выкидывают, и если гражданские штаны найти еще как-то можно, то трусы уже сложно.

Так что человек без трусов в Мариуполе обречен на тщательные проверки.

Мариуполь сейчас невероятно нуждается в белых КамАЗах МЧС. И я верю, что они уже готовы к отправке. По-другому нельзя.

А история мариупольского Хатико развивается. Пса забрали неравнодушные волонтеры, его лечат, и он в хороших и надежных руках, у него будет новый дом. Кличку дали – Марик, старую ведь никто уже, видимо, не узнает.

Мариуполь, поездка четыре и пять. Больница и аэропорт. «Библиотека»

Мы идем по дороге от Мариупольского аэропорта к шоссе. Уже сумерки, позади очень тяжелый и очень насыщенный день. Ноги ноют – попробуйте походить по территории аэропорта из конца в конец, да еще в бронежилете. Дорога абсолютно пустынна и так же абсолютно безжизненна. Возможно, потому что мы знаем – она заминирована. В самом начале, на съезде с шоссе на Мангуш, по асфальту в шахматном порядке расставлены здоровенные плюхи противотанковых мин. Пройти между ними можно, а проехать – нет. В кустах стоит подорвавшийся грузовик с открытой дверью кабины – заглядывать туда мы не пошли, еще днем было заметно, что грунтовая дорога заминирована тоже, не только асфальт. И если на асфальте все видно, то на земле можно и не заметить, водитель грузовика поплатился.

Кто-то постарался на славу. На самом шоссе, уже в сторону Мангуша, подорванная гражданская машина, водителя выбросило, он лежит на обочине. Сначала мне показалось, что птицы что-то ищут в горе тряпья с фиолетовыми пластиковыми тапками, потом только стало понятно, что это не тряпье, а кто-то еще совсем недавно бывший живым. Мое отношение пугает меня самого, я ловлю себя на этой мысли уже не впервые, и не на первой войне, но думаю об этом всего секунду – слева, со стороны Мангуша, начинает бить артиллерия.

Когда раздаются трескучие и громкие выстрелы САУ, вздрагиваешь все равно, несмотря на то, что внутренне вроде как к этому готов. Когда мы подошли к дороге, почти стемнело. Машины стояли там же, где мы их и оставили, – у стелы со стрелкой «Аэропорт» в сторону. Автоматически начинаешь считать выстрелы. Раз, два. Пауза. Три и четыре почти сливаются, и сразу пять. Слышно, как снаряд, прямо ощутимо набирая скорость у тебя над головой, с шелестом, как будто за ним развевается кисть целлофановых хвостов от воздушного змея, уходит в сторону города. Через пару секунд его уже не слышно, но он продолжает лететь. Еще пару секунд тишины – и раздается ужасный грохот прилетов, который усиливает городское эхо. Они долетели. Раз, два. Пауза. Три и четыре почти сливаются, и сразу пять. «Азовсталь» сносит огненный вал. Если мне страшно думать о разрушительной мощи того, что сгружают на голову окопавшихся на заводе на расстоянии десяти-пятнадцати километров, то что же чувствуют там они? Но в этой ситуации сочувствия к ним нет. Амбиции и зашоренное куриное мировосприятие, формируемое примитивными нацистскими кричалками (и что из этого причина, а что следствие – я знаю, что этой фразой будут возмущаться), им хочется желаемое выдать за действительное – и в угоду этому приносят в жертву город. Не их город. Гекатомба получается за чужой счет – даже с учетом того, что сами они тоже погибнут, хотя очень даже пытаются и выскочить: жить хочется всем.

Перед тем как садиться в машину, я смотрю на Мариуполь. Черный дым через весь город наклонными струями поднимается с севера на юг, его видно даже на фоне потемневшего вечернего неба. Город горит. На верхних этажах видно зарево пожаров. В сгущающейся темноте это как будто жерло вулкана в стене дома. Оно очень яркое, и огонь живет там своей жизнью, пожирая все, кроме бетона, и медленно, но уверенно делая здания черными с первого до последнего этажа, но это будет видно днем. Красная плазма как будто рождает какую-то новую сущность. Над потемневшим городом, погруженным во мрак и освещенным только всполохами огня, начинает рваться «салют». Разноцветный, много и сразу – над уровнем крыш. Огонь добрался до какого-то пиротехнического склада и продолжает свой безумный безудержный пир.

Это был Мариуполь.

Больница

Утро этого дня – оно имеет свои запахи, и в городе, в котором идут бои, тем более. Свежесть, перемешанная с запахом дыма и горелой пластмассы. Проезжают несколько танков – поднимается пыль, и ударяет струя мощного выхлопа солярки. Запорожское шоссе не меняется. Такое же броуновское движение – одни возвращаются с поисков еды со стороны складов, везя тележки, на которые нагромождены какие-то невероятные по несовместимости вещи. Ящик шампанского, упаковка консервированной фасоли и рулон утеплителя. Крепкий алкоголь разбирают быстрее. Другая толпа – направляются на выход из города. Пешком, многие тоже с тележками из супермаркета. Дети, кошки, собаки, тюки, сумки… Попробуйте провезти груженую тележку по асфальту хотя бы метров сто, не говоря уже о нескольких километрах. Народу на улицах становится с каждым днем все больше. На бензоколонке, где люди ждут автобуса на выезд, стоит толпа, люди, как на перроне в час пик, ждут поезда. Понятно, что такое количество людей не влезет в один автобус и даже в два. Чуть в стороне военные ведром с веревкой из подземной емкости достают бензин тому, кто в нем нуждается – своей очереди ждут несколько машин с людьми.

«Шестерка» с расстрелянными хозяевами пса Марика стоит так же, убитая женщина так же лежит рядом. Сейчас это уже сильно запыленный объект посреди многополосной оживленной дороги. Частный транспорт с белыми лентами, военные грузовики, бронетехника – все огибают этот островок скорби. Полиэстровую ткань, которой она была накрыта, с женщины все время сдувает. Мы останавливаемся, я накрываю ее, придавливая несколькими кирпичами. Кстати, один из украинских пленных, сдавшийся на днях, рассказал, как именно была расстреляна эта машина: с того самого блокпоста, где сейчас проверяют выезжающий и въезжающий в город транспорт. Командовал там азовец с позывным Дед.

Перед улицей Шевченко сворачиваем направо, вдоль сгоревшего «Порт-Сити» и трамвайных путей. Троллейбусные и трамвайные провода висят и валяются лохмотьями, между поваленными столбами дорога вьется змейкой. Девятиэтажные дома по левую руку – сгоревшие. На перекрестке с Троицкой, перед церковью, сворачиваем налево. Огромная куча сгоревшей коммунальной техники – видно, что здесь был сильный бой, все очень сильно покорежено и на скорую руку раздвинуто так, чтобы можно было проехать. Предполагаю, что выезд был перегорожен грузовиками городских служб, чтобы никто ни мог не выехать, ни заехать, пока не приехали танки и не заехали, уже не спрашивая.

Справа начинается комплекс зданий городской больницы, у которого просто толпы людей. На крыше – российский флаг. Надпись на больнице – «Областная». Хотя областная в Донецке, но, когда он был, по логике Украины, оккупирован, областной сделали бывшую городскую. Ощущение, что мы приехали на вокзал. Люди ждут гуманитарку и быстро, по закону джунглей, начинают со всего сквера перед входом быстро стягиваться к крыльцу. По виду нашей колонны они безошибочно угадывают – сейчас будут давать еду. И они не ошибаются. Мы привозим в больницу лекарства, продуктовые наборы. Выстраивается очередь – все очень организованы и записывают номера на руку. Сразу они становятся уже трехзначными. Кто подходит с опозданием, интересуются текущими номерами и, умело оценивая объем нашего грузовика, понимают, что не хватит. «Да и х… с ним…» – краем уха слышу реплику самому себе пожилого мужчины, понявшего, что зря ускорялся в сквере.

Мы в это время пишем интервью мамы со школьником… Спрашиваю, что у них тут происходит, получаю от школьника ответ: «У нас тут происходит дурдом». Не могу с ним не согласиться. У них нет вообще ничего, кроме того, что на них надето. Пришли они записываться на отъезд – от больницы начинается погрузка каждое утро на автобус в какую-то другую жизнь. Причем, насколько я понял, этот автобус организовывают какие-то стоящие в больнице русские военные своими силами. Нашли автобус, нашли водителя и сажают в него женщин и детей. Мужчин не сажают. «Только бабы и дети, так вашу мать, непонятно, что ли…» – из двери орет бородатый военный с автоматом и осетинским флажком на рукаве. Невольно вспоминаешь вечное из «Титаника»: «Ladies and children first».

Записываем с ним интервью, на которое он неожиданно легко соглашается. С военными это обычно сложно; но при этом вид у него скорее ополченца ДНР, и придется поверить на слово, что российское Министерство обороны. Война довольно быстро сглаживает все предрассудки относительно форменной одежды. Представляется Эдиком, по всем вопросам больницы он главный по военной части. Категорически отказывается сажать в автобус мужей – они могут выбраться сами. Женщин – только с детьми. Только для стариков и старух нет никаких ограничений. Автобус окружен людьми – к нему не подойдешь. Через стекла видно, что заполнены уже все места, но продолжают сажать по каким-то спискам. Другие люди расходятся, чтобы завтра прийти сюда снова.

Я всегда ношу в руке микрофон с ветрозащитой, на которой яркие буквы «Россия». Это сразу позволяет твоему собеседнику сформировать отношение к тебе.

Мы встречаем позитивное отношение? Безусловно да. С готовностью вешать флаги ДНР, рассказами, как нас – Россию – ждали все это время.

Мы встречаем негативное отношение? Тоже да, от человека с разбитой квартирой или погибшими близкими вполне естественно такое ожидать. И в этой среде, у больницы, оно было всяким – и безразличным, и в разной степени негативным, у некоторых выражено очень ярко. И здесь важно понимать одну простую вещь. Первые прорвавшиеся из Мариуполя беженцы рассказывали про «Азов» очень много. Как их разворачивали на блокпостах, как минировали дороги, как в итоге стреляли им вслед. А те, кто поехал из города позже, уже не встречали на своем пути азовцев, которым стало не до того, их начали сильно бить, и ничего не могут про них сказать. Но это не отменяет того, что они творили с беженцами первой волны. Они изнасиловали, избили, унизили не весь город и не у всех отобрали машины. И, соответственно, не все об этом могут рассказать, но те, с кем это случилось, рассказывают много, и ярко, и очень жутко.

В городе начали работать правозащитники именно по фиксации преступлений «Азова». И это нужная и важная работа, от некоторых рассказов и свидетельств стынет в жилах кровь. Социология на войне вещь невозможная, нельзя голосованием выбирать варианты ведения той или иной операции.

Она уже идет, и вашего или моего мнения спрашивать не будут. Преступники – националисты, все происходящее спровоцировали в первую очередь они, уже не говоря о том, что львиная доля бессмысленных разрушений нанесена их оружием. И сейчас артиллеристы их разносят уже на «Азовстали», не стесняясь, – в месте, где они получали зарплату от Ахметова. Колесо каких-то исторических закономерностей совершает свой оборот. Очень важно иметь четко и ясно выстроенную смысловую систему координат и не отступать от нее.

«Пойдем, покажу тебе пленного азовца…» – меня трогает за рукав Эдик.

Фойе больницы напоминает какую-то темную преисподнюю, через которую мы пробираемся за Эдиком, как на вокзале. К нему постоянно кто-то обращается, и он кому-то отвечает. Толпы людей, каждый со своей задачей, но не объединенные каким-то общим порядком никак. Все стены исписаны: «Мы в больнице возле рынка каждый день в 17:00, комната, дети – Устенко». В городе, как вы понимаете, нет ни связи, ни электричества. «Папа Кулик Александр, стой завтра на видном месте». «Максим, мы в кардиологии – Левины». «Таня, мы уехали. Белосарайка». «Битюгов Герман и Калинины – Володарск – Россия».

Как же быстро мы, как общество, возвращаемся к актуальной наскальной живописи, где не изящный бегущий олень, а разлука и неизвестность, возможно, на годы! В личку сейчас все журналисты получают огромное количество просьб проверить адрес и найти там какого-то человека, связь с которым потеряна с начала марта. Очень многие видят своих близких в наших сюжетах и просят прислать поподробнее, на какой машине был этот человек, кто был с ним… Мы показали девочку, которой военные дали шоколад, ее дядя и тетя ничего не знают о ее родителях. На коленях она сидит у незнакомого мужчины. За рулем незнакомый мужчина. Но на заднем сиденье вторым рядом в глубине салона на наших фотографиях разглядели маму девочки – и успокоились.

Поднимаемся на третий этаж больницы. В коридорах – окровавленные люди в несвежих перевязках. Но все врачи и персонал в белоснежных одноразовых костюмах на молнии. Две девушки в таком белоснежном белом сидят на кровати и режут марлю, складывая ее в повязки. Студентки-медсестры. Из разговора – могли бы уехать, но решили остаться. На вопрос «почему» одна из них задумывается и говорит: ну, во-первых, это опыт, которого больше не будет никогда. А во-вторых, поняла, что должна помогать.

«Эдик!» Через коридор к нашему сопровождающему направляется решительная женщина, в которой угадывается хирург. Навстречу ей пожилой медбрат везет столик на колесиках с разложенным всем хирургическим. Жестом показывает мне – дай курить. Эдик дает пачку. В коридорах курят все, но за отсутствие бахил Эдик извиняется – за себя и за нас. «Когда воду привезешь?» – «Сегодня, сегодня, клянусь!» – «Да я тебе не верю, ты обманщик!» – «Дай я тебя обниму», – лезет к ней обниматься, она его отталкивает, но видно, что грозному врачу приятно, все смеются. Я вытягиваю вперед микрофон, понимая, что сейчас будет хорошее интервью, и врач начинает просто без паузы рассказывать, как они тут живут. Нужна вода, не питьевая, а техническая, много. Больница без воды не может. Нужны лекарства и антибиотики. Бинты и марля, врачи – перечисляет все специальности врачей, которые нужны срочно, и их много. Те врачи, которые есть, спят урывками по полтора-два часа. Ряды Пирогова, все как в учебниках. Основная часть всех операций – ампутации, бесконечные ампутации. Нужны продукты. Нужно все. Я ловлю себя на мысли, что в коридоре светло. Спрашиваю про электричество – у больницы чудом сохранился работающий генератор, мне его потом показали. Обложен мешками с песком и тарахтит у главного входа. Вокруг множество людей, это та самая «привокзальная» площадь. Если сюда прилетит снаряд, погибших будут сотни. Но генератор благодаря мешкам с песком продолжит работать даже в этом случае.

Заходим в палату, где стоят пять кроватей. «А этого почему не унесли?..» – спрашивает Эдик у кого-то сзади нас, но сзади нас уже никого нет. На одной из кроватей пациент недвусмысленно накрыт простыней. Азовец – у окна. «Ну что, слава Украине?» – спрашиваю. Отвечает: «Так точно!» Попал в плен с пулевым ранением, сделали операцию. Представляется с достоинством.

Эдик за спиной следит и, если что, громко поправляет, создавая по звуку уверенный брак. Ты рассказывай, рассказывай давай, не юли!

Тот рассказывает, что пошел служить из-за денег, идеологию не разделял. Опять игра в почтальона – я почту носил. Рядом через койку лежит раненый резервист ДНР и смотрит в потолок. Мобилизовали с работы. Прослужил меньше месяца и был ранен. Я спрашиваю у него: «Ну и как вам в одной палате с этим товарищем, вы же стреляли друг в друга и убивали друг друга?» Задумывается. «Да срать мне на него». Опять просят курить.

Сигареты надо носить с собой рюкзаками.

Еще у нас один у двери сидит… Эдик, как смотритель в музее, показывает всю свою коллекцию. Срочник. Бросили без еды и без воды на позициях, ничего не объяснив. Сдался сразу, теперь вот непонятно, что с ним делать, сидит у входа и помогает с транспортировкой лежачих больных.

Эдику по рации что-то говорят, и я четко слышу слово «гроб», он поясняет: сейчас будут хоронить ребенка.

Мы выходим из больницы и обходим ее вокруг. В стене я вижу огромную дыру от попадания, размером с этаж. Целого ни одного окна нет; понимаю, что вся деятельность и больные поэтому сосредоточены в другом крыле. За зданием хаотично разбросаны свежие могилы. Эдик поясняет: «Я решил детей хоронить у церкви, внутри ограды». Храм действительно стоит рядом. Ворота покорежены и вырваны, самому храму тоже досталось. Священник, насколько я понял, в глазах Эдика авторитета не имел никакого и пользовался правом исключительно совещательного голоса, хотя он и был против захоронений – могила была уже вырыта. Четверо мужчин несут на шторах маленький гроб, сделанный из дверец офисных шкафов. Крест с белой табличкой, но выясняется, что нет не только маркера или ручки, но и понимания, что писать, в принципе. О ребенке известны только дата смерти и возраст. Они с мамой, папой и братом вышли из подвала, чтобы идти к автобусам. Попали в какой-то вихрь то ли атаки, то ли контратаки. «А что делают нацики?» – поясняет Эдик. Когда атака на них развивается успешно, они начинают стрелять мирных, именно женщин и детей. В городе мишень можно найти всегда. Кровь, крики… Атака прекращается, потому что бойцы ДНР начинают оказывать помощь и вытаскивать раненых гражданских. Эту девочку убили снайперской пулей, в грудь. Мать ранили. Позже она скончалась в больнице. Отец, с младшим ребенком за руку, в прострации ушел в сторону бензоколонки, где собираются на отъезд. «Он ничего не понимал».

Какого-то человека с окладистой бородой попросили прочитать какую-нибудь молитву, хотя он упирался, но в случае с Эдиком – не на того напал.

«Имена же их ты сам веси» – молитву прочитали по неизвестному погибшему ребенку. Шторы бросили в могилу прямо на гроб из офисной мебели.

Все это производит настолько глубокое впечатление и в то же время настолько буднично происходит, что начинается небольшая шизофрения. Остаться прежним уже не получится, хоть это и происходило неоднократно.

Я иду вдоль дома, из которого взрывом на улицу выбило все домашнее нутро, вместе с частью стены. Оператор Игорь впереди меня цепляется за что-то ногой и пытается стряхнуть расплющенный моток проволоки с ботинка. Когда ему это удается и предмет летит в сторону, я замечаю в центре зеленый комок и понимаю, что это была клетка и ее обитатель.

Очень красноречивый факт про нацгвардию Украины. Судя по скоплению брошенной техники, они имели какое-то отношение к больнице и, видимо, там базировались. В том числе на спущенных колесах и с разбитыми окнами стоит автобус с надписью на борту «Национальная гвардия Украины». Но эта надпись заклеена малярным скотчем. И эмблема спереди с факелом – тоже. Чтобы никто не понял, что это нацгвардия. Номера у нацгвардейцев тоже отличаются. Они тоже с эмблемой в виде факела. И этот факел на номере замазан грязью, чтобы никто не заметил, что это автобус нацгвардии. Они стеснялись или боялись своих собственных сограждан.

Эдик сдержал слово, данное хирургу. Воду привезла огромная пожарная машина из Мангуша. Весь гарнизон спасателей там в полном составе перешел на службу в МЧС ДНР, пожарное депо осталось совершенно целым. На номере тоже заклеены скотчем флаг Украины и крест МЧС с тризубом. Но совершенно из других соображений.

Мы покидаем больницу – едем в аэропорт. Знаменитая «Библиотека».

Тема сложная. Бои там только отгремели, и все заминировано, как я писал в начале. О некоторых моментах я не могу пока писать из соображений «государственной тайны», чтобы моя информация не принесла вред. Но в целом – место мрачное. В 2014-м после того, как Русская весна в Мариуполе была подавлена, аэропорт был выбран местом, где держали арестованных прорусских активистов, которых сюда свозили со всего города и начинали тут мучить и ломать. Пик этих процессов пришелся на осень 2014 года. Людей бросали в темные ямы, и они ждали своей очереди на допрос. Особо несговорчивых бросали в ямы с трупами. Это рассказывают те, кто все сам пережил… Посмотрите и почитайте в интернете эти ужасы: про бензопилу, паяльник, электричество, воду и тряпки, пакеты. Затем, после того как воля была сломлена, связанного человека грузили в вертолет и перевозили в другие города Украины, где с ним начинали работать уже товарищи из СБУ. Несговорчивым так и говорили: чего, обратно захотел в «Библиотеку», к «Азову»?

«Библиотека» – так это место называл самый страшный из здешних садистов, с позывным Мясник. Потому что каждый человек – это книга, говорил он. Которую надо прочитать. И много, много самых преданных русской идее людей прошло через это место – сколько, сказать трудно, но люди в Мариуполе пропадали. Возвращались покалеченными – и физически, и, конечно же, морально. И, наверное, в 2014-м нацикам удалось выбить городской актив наших людей, заставить их замолчать. И последствия этого будут ощущаться еще долго.

Конечно, эти упыри забирали лучших. И в какой-то степени обескровили в городе русскую идею. После этого надобность в конвейере пыток отпала, и в аэропорту просто дислоцировался украинский спецназ, как раз той самой нацгвардии, и какие-то морячки. По сути, мы застали обычную брошенную располагу, с рисунками на стенах, оружейками, брошенным б/к, листовками типа «проект Новороссия провалился». Дико голодные кошки и собаки. Не везде по территории ходить безопасно, и ее еще будут обследовать специалисты – как саперы, так и те, кто умеет находить ямы с телами казненных. Несколько камер есть, но это, видимо, что-то типа линейного отделения полиции на транспорте.

Уже в темноте мы едем по территориям, где еще совсем недавно была Украина. У меня не идет из головы пара у автобуса, рядом с больницей. С коляской и двумя чемоданами, они стояли чуть в стороне с отрешенным выражением на лицах. Подходим разговаривать… Анечке пять месяцев, носик покарябан, за край коляски держатся ручки с грязными пальчиками, она спит. Белый комбинезончик уже не белый. В стороне сильно и громко бахает, но она не просыпается и не вздрагивает. Руки тут грязные абсолютно у всех, это понятно. Квартиры у этой семьи больше нет. Вся жизнь – в дочке и этих двух чемоданах. Больше нет ничего. Маму с дочкой военные сажают, мужа – нет. «Вы бы поехали одна, без мужа?» – спрашивает она меня, и я молчу. Думаю, как бы сформулировать вопрос к мужчине, и решаюсь, хотя мне и страшно произносить все это вслух. «Каково быть главой семьи в такой ситуации?» Он задумывается, потом отвечает: «Надо держать все нервы в кулаке и не давать паниковать – ни себе, ни родным». – «Это возможно?» – «Возможно. Надо просто быть мужиком». При этом мой собеседник вообще не производит впечатление какого-то харизматичного брутала. Обычный парень, в шапке и куртке – таких вы ежедневно видите в метро. Только с грязными руками и возросшей до небес в одночасье ответственностью.

Было понятно, что они никуда не уедут, по крайней мере в этот день – точно. Дочка спит, они просто отошли в сторону со своими чемоданами и стоят обнявшись под невысокими мохнатыми пихтами – сквер у больницы когда-то был очень живописным.

История все расставит на свои места, и в ситуации, когда ее пишем мы, а сейчас это так, мы сможем назвать преступниками преступников и должны это сделать. Мы установим и зафиксируем все факты мучений, издевательств, убийств, бессмысленной стрельбы по собственным домам, стрельбы из-за спин женщин и детей. Это случится обязательно, и то, что уже сейчас происходит в городе, позволяет заполнять первые страницы этой большой книги – о человеческом горе, которое приносит страшный коктейль радикализма, нацизма и ненависти.

Надо просто держать все нервы в кулаке. И не давать паниковать – ни себе, ни родным.

В городе М

Один день одного корреспондента

Следователь на камеру бубнит: «…время такое-то, в присутствии понятых таких-то и эксперта такого-то я, следователь по особым делам…»

В этот момент раздается нарастающий свист, и вся наша группа бросается ничком на битый кирпич. Перед моими глазами – огромное колесо машины. Таким оно кажется, если смотреть на него снизу. «Азовсталь» совсем рядом, мы на окраине территории. Там оглушительно грохает прилет. По звуку ощущение, что какая-то небесная кухарка рассыпала стопку гигантских чугунных противней. Над одним из цехов поднимается облако пыли от взрыва.

Мы встаем, отряхиваться смысла нет. Следователь продолжает читать на камеру одному ему нужное заклинание. Перед ним стоит, опустив голову, человек с руками за спиной. Это следственный эксперимент, на который мы приехали в столь неуютное место. Группа минимальная: прокурорские, эксперт, мы – журналисты, спецназ и местные военные, в руках у них лопаты.

Но это было сегодня, я хотел рассказать о другом дне, начался он не так.

Дорога в Мариуполь

От водителя Димы разит спиртным так, что можно прикуривать или похмеляться. За руль он садиться не может, и как доехал до нас – загадка. Дима работал в такси все это время, и иногда мы просим его нас возить. Сегодня надо опять ехать по дороге, которую мы уже, кажется, знаем наизусть, и за руль приходится садиться мне.

Работа с событиями в Мариуполе приобрела уже такой график и расписание, что, если бы мне об этом сказали какое-то время назад (до 24 февраля), я бы вообще не поверил, что такое в принципе возможно. Так я не работал никогда. Чтобы каждый выпуск от тебя что-то хотели, а на вечерний желательно что-то отдельное – это сложно. Спать некогда, писать заметки для книги – тоже. Но тут есть один интересный момент. Ровно два года назад я прекратил пить и курить, резко, в один день. Это было во время длительной командировки в Сирию. Жизнь очень сильно изменилась в лучшую сторону, но я к тому это все говорю, что, если бы сейчас надо было еще и пить, и курить, я бы точно не справился. Каждый день независимо ни от чего вставать в шесть утра и писать большой и предполагающий определенную технологическую подготовительную работу текст – это не так просто, как кажется на первый взгляд.

Едем в Мариуполь. Сейчас уже очень многое, и даже по дороге, говорит о том, что ситуация в городе и вокруг него изменилась. Везде огромные очереди из машин с еврономерами АН (бывшая подконтрольная Украине часть Донецкой области). Машины уже в основном целые. Расстрелянные и без стекол, но на ходу – скорее исключение. У огромного количества автомобилей украинский флажок на номере заклеен чем попало, но в основном скотчем или изолентой. В очередях, когда есть время, я интересуюсь, зачем люди это делают, ведь номер – это формальность. Люди в ответ у меня интересуются, где в Донецке МРЭО и насколько там сложная процедура перерегистрации, как получить номера ДНР. Самый распространенный, усредненный ответ: после всего того, что с нами делала «эта страна» (да-да), мы не хотим иметь с ней ничего общего. Видимо, это какие-то флэшмобские законы – увидел у кого-то и решил сделать сам, но люди с заклеенными номерами очень активно высказываются о том, что Украина им никакая не родина, потому что Родина со своими гражданами себя так не ведет.

По дороге в Мариуполь – райцентр Тельманово, в современной украинской картографии – Бойково; правда, я сейчас совершенно не вижу никакой даже приблизительной вероятности, чтобы этот украинский топоним получил какое-то реальное наполнение. В Тельманово есть у дороги толстое дерево, у которого стоит бабушка и продает молоко, я всегда у нее его покупаю. Купил и сейчас. Заходим в магазин – в Мариуполе может очень резко настигнуть чувство жгучего стыда, если вдруг ты мог купить воды, макарон, консервов, хлеба, шоколадок детям – и не сделал этого. Это может и не произойти, если не встретишь того, кому это реально нужно. Но если встретишь, а дать ничего не можешь, на душе становится очень гадливо. Поэтому лучше в магазин заходить.

В Безымянном, где мы когда-то давно снимали две палатки МЧС для беженцев, сейчас огромный палаточный город, на сотни, если не тысячи человек. Машины вдоль обочин стоят чуть ли не на километр за околицей, в сторону Мариуполя. Здесь медицина, питание и вода, помощь детям, внесение в базу МВД. Народищу – толпы. С воем в сторону Мариуполя и обратно носятся скорые, очень много скорых. Их три типа: новенькие «газели» или «уазики» с высокой крышей, «фиаты» и «ситроены», которые остались, я так понимаю, еще с украинских времен (но бортовые надписи сделаны по-русски). Один раз я видел кавалькаду автомобилей ФМБА. Вспоминая хаос и нерв во 2-й больнице, которые мы застали в один из первых дней, когда только попали в город, я радуюсь, и на душе становится спокойнее – тем святым врачам, которые все это пережили, подмога пришла, не бросили. И я имею информацию, что в Мариуполь приехали во множестве специалисты из Донецка, которых как раз так не хватало, и уже ведут работу на постоянной основе.

Потерялись немножко

Переезжаем бывшую линию боевого соприкосновения – противотанковые рвы уже давно засыпаны. Трехметровые волнорезы треугольной формы, которые Украина расставляла во множестве на пути в Новоазовск и через которые надо было проезжать змейкой, уже просто отодвинуты с дороги в кювет, судя по следам – не так давно и решительно. Видимо, танкистам ДНР надоело вырисовывать замысловатые зигзаги между ними. Поверх украинской символики, которыми они были разукрашены, размашисто написано «Ахмат – сила!». На всех.

За горизонтом начинают виднеться девятиэтажки Восточного, но мы сворачиваем влево, на Сопино и Пионерское. В город заезжаем через Виноградное – большой величественный красный храм Архистратига Михаила на высоком берегу. На уровне него дорога перегорожена сожженной и развороченной коммунальной техникой, в которой сделан проезд. Под холмом стоит наш русский «Тайфун» на спущенных колесах – машина, с которой мы столько всего пережили в Сирии. Этот «Тайфун» доехал только досюда.

Накануне мы случайно проехали прямо, вдоль берега. Там скверик и набережная с недавно посаженными соснами, многие не прижились. Пляж, кафешки, прибрежные виллы. Еще чуть вперед – террикон «Азовстали», и фонтанчики пыли – это прилеты. Бегущий нам навстречу военный с автоматом в руках, всеми возможными жестами показывающий – сюда нельзя, уезжайте быстрее. У нас и так все сложилось, мы развернулись и уехали, конечно. Быстрее, чем в обычном режиме. Случилось то, что довольно часто случается в городе, где идут боевые действия, – мы не туда заехали.

По программе сегодня у нас съемка в школе в районе Восточный. Там очень колоритная директор взяла в свои руки бразды правления, наладила поставку, учет и раздачу гуманитарной помощи и вообще всех жизненных процессов, сюжет должен был получиться хороший. Но на въезде в город встречаем коллег с других каналов. Вроде бы есть возможность поговорить с людьми, которых загнали на «Азовсталь» националисты. Зловещие разговоры об этом идут все это время: что не выпустили последнюю смену, что специально свозили туда людей. Ожидать от этих выродков чего-то такого можно вполне, ведь мы все помним полный театр женщин и детей со штабом «Азова» в подвале. В театре мы, кстати, побывали. Зрелище очень тяжелое, тел лично я не увидел и трупного запаха не почувствовал, но в любом случае – во всем произошедшем должны разбираться и разберутся специалисты.

В поисках пленников «Азовстали»

В поисках этих людей, которых вроде бы вывели с завода, едем все глубже в пыль и грохот, опять, по ощущениям, опасность возрастает все более. Разбитый кинотеатр. В подвале – люди. Истории стандартные: обстрелы сильные, сидим месяц, во времени потерялись, ничего не знаем. Вышедших с «Азовстали» нет. На кровати в полузабытьи лежит раненый. Получил осколок у входа в подвал, нога выглядит плохо. Человек – тоже. Никакой помощи не получал и не получает – рана замотана грязной тряпкой. Решаем его вывозить. Это первый и, наверное, единственный раз в моей жизни, когда телеканалы Первый, «Россия», НТВ и «Звезда» что-то делали совместно и вообще не в интересах телевидения. Погрузили раненого в багажник. И уезжать, уезжать быстрее. Сопровождающий военный обещает остающимся, среди которых есть и люди с детьми, что за ними обязательно приедут. Сегодня. Люди остаются и верят. Дети смотрят на нас с интересом и надеждой. Больше я о них на настоящий момент ничего не знаю.

Коллеги с НТВ отправляются с раненым в багажнике в Новоазовск. Человеку получилось помочь, хотя уже в приемном покое он от избытка напряжения и общего истощения теряет сознание. Потом уже я узнал – ногу ему сохранили.

Мы пытаемся вернуться к своему первоначальному плану – едем к 5-й школе. Большой проспект, где надо ехать по встречке, потому что наша полоса завалена. Останавливает боец – кто такие, куда. Спрашиваем проезд – показывает. На всякий случай интересуемся: там нормально? Нормально. Но опять доехать не получается. Встречаем машину, которая кажется мне знакомой, за рулем ее человек, который тоже мне кажется знакомым. Выходим.

Это сотрудник МВД ДНР, с которым мы задолго до 24 февраля пересекались по съемкам на какую-то совершенно мирную тему, не имеющую отношения к войне. Сейчас он похож на какого-то очень серьезного спецназовца, хотя, повторюсь, тогда такого впечатления не производил. И главное – сейчас он не просто так выглядит, от него исходит ощущение мощной уверенности в своей правоте и своих возможностях, это чувствуется и дорогого стоит. Разговор в стиле «как ты поживаешь» переходит на рекомендации передвигаться по городу аккуратнее – переодетых азовцев вылавливают постоянно. Я успокаиваю – мы работаем оперативно, с раскрытым ртом не стоим. Повнимательнее, говорит, могут к машине подойти и в окно запросто гранату кинуть, а распознать такого заранее сложно, все уже по гражданке и с белыми повязками. Хм, ладно.

Подходит боец: «Командир, дом полон укровской формы». Идут смотреть, нас просят пока не заходить. Входят со всеми предосторожностями. Никого. Форма действительно скинута, несколько комплектов. Естественно, трусы тоже. Почему это происходит, я писал ранее. Судя по интерьерам, жили тут пенсионеры, салфеточка на телевизоре, соответственный гардероб в шкафу. Боец на вытянутой руке прикидывает на глазок размеры штанов и куртки с украинским флажком. «Будем теперь по городу их искать, в бабушкиных стрингах». На кухне – какие-то недоеденные блины.

Снова в школу

Школа номер 5, до которой мы в итоге доехали, – огромное здание позднесоветской постройки, как и весь район Восточный, на несколько сотен учеников. Разбит только третий этаж с одной стороны, остальное – целое. В окно разгружается огромный «поднятый» КамАЗ с водой, крупой, консервами. Находим директора. Ничего объяснять не нужно, она все понимает. Виден опыт, контроль и страшная усталость. Рассказывает про наборы. Получателей – 5000 человек. Все учтено, списки на детей – отдельно. Пока в каждом наборе не будет мясных консервов, раздачу не начинают, чтобы было одинаково у всех.

Цепочкой мужчины перекидывают баклажки с водой. Протекающая называется «раненый», ее отставляют в сторону. Все очень споро и четко. Снаружи стоят люди и спрашивают: когда начнут раздавать. Интересуюсь у директора – не влезут ли. Она кивает на ополченца с «мосинкой» и ОП-6, который сидит на диване и чистит ее. На ногах – сапоги «дутики». Сам – электрик, сильно немолодой, пришел в военкомат по собственному желанию. С коллегами – на охране школы.

Директор показывает пункт помощи для детей. Он отдельно, в соседнем здании. Так же все посчитано и учтено. Детям выдают сгущенку. Это главная валюта (после сигарет). Потому что воды нет, молока нет. Рядом ящики с вещами – люди из уцелевших квартир приносят что есть для тех, у кого нет ничего и квартира не уцелела. Семейная пара набирает вещи для детей… Пятимесячный – умница-мальчик – спит в коляске, девочка пяти лет тоже умница. Она сразу берет в руки батон колбасы «Чеченская халяль» и все это время, пока мама роется в коробке с вещами, уже не отпускает ее.

Спрашиваю у директора про смысл, что думают люди, о чем они думают. Вздыхает и задумывается. Люди за этот месяц пережили столько, что сейчас им будет очень сложно навязать как-то позицию, с которой они не согласны. Конечно, из тех, кто выжил. Наша беседа происходит на фоне импровизированного кладбища, которые сейчас в каждом дворе – холмики, самодельные кресты с написанными маркером именами и фамилиями, датами жизни. Дожди, конечно же, смоют эти надписи, они уже начали расплываться. Я разговаривал об этом явлении с работником Прокуратуры ДНР – город ждет волна масштабной эксгумации. К нам подходит мужчина: а вы не раздаете газеты? Я, говорит, все время не успеваю за газетами. Интернета нет, а хочется новостей. Книги в каждой квартире есть, но что там в мире? Киев не взяли? Я, честно, очень долго собираюсь с мыслями, чтобы ему ответить.

Другой мужчина подходит и с торжествующей улыбкой показывает начищенную пряжку ремня ВМФ СССР, с якорем. «При Украине это была реальная уголовка – такое носить. А уроды могли и убить». Уроды – это азовцы. Женщина на электросамокате – в обесточенном городе это является определенным манифестом. Подходим поговорить – заряжать разрешают военные, от генератора. Пешком не находишься. Рассказывает, как пыталась покинуть город с детьми и больным отцом. На выезде, перегороженном коммунальной техникой и с заминированным участком дороги, стояли азовцы и издалека кричали: «Вертайтеся до дому. Выезда нет, там опасно. Вертайтеся до дому. Або с детьми садиться в автобус, мы вас вывезем». Три автобуса стояли рядом, в которых сидели люди. Куда повезут – никто не говорил. Так и уехали они – никто не знает куда.

Вспоминаю театр и разговоры о гражданских на «Азовстали». «А вы почему не сели к ним в автобус?» – «Я им не поверила. Человеку, которому не веришь, станешь разве доверять жизнь своих детей?» Отец в итоге все это не пережил – инфаркт. Дети живы. Самокат на ходу и заряжен. Кстати, «Теслу» я в городе встречал неоднократно, дважды разные – на ходу.

У подъезда мужчина варит в кастрюльке гороховый суп. «Супруг вот мой…» – кивает на него школьный директор. Супруг, по профессии водитель, рассказывает: «Она у меня девушка решительная, я с ней не спорю». На всех раздачах и учетах, кстати, сидят школьные педагоги. В случае критической ситуации – это невероятно гибкий кадровый резерв, способный на четкое решение любых, самых нетривиальных задач. И просто очень порядочные люди.

Эвакуация

Директор сама, кстати, учитель русского языка и литературы. В матрице новой украинской государственности – не имевшая профессионального будущего.

Чеченцы привезли в школу медикаменты. Уважаемый аксакал, глава конкретно этой миссии, произносит обязательную мантру: фонд имени Героя России Ахмада Хаджи Кадырова по распоряжению Героя России Рамзана Кадырова… Просто имена и фамилии лидеров Чечни, без регалий, их не называют – своя специфика. Терапевт, назначенная командовать фельдшерским пунктом, перечисляет, в чем самая большая потребность. Именно это чеченцы и привезли. Записываем интервью с еще одним командиром, имеющим отношение к лекарствам, которого с собой подвел, в свою очередь, чеченский командир. Какие там взаимоотношения и политесы – разбираться некогда. Капитан, с морпеховскими нашивками. В процессе этого интервью я понимаю, что он рассказывает что-то невероятное. Морпехи-черноморцы прямо сейчас проводят эвакуацию из больницы номер 4, где идет бой. На бэтээрах вывозят за два-три квартала, где нет стрелкового и прямой наводки, там перегружают в гражданский транспорт волонтеров, которые уже вывозят из города. Неходячие люди, после операций, с ампутированными конечностями, в тяжелом состоянии, застрявшие в больнице с начала марта. Среди них дети, которых с утра вывезли уже шестнадцать, а всего – уже больше ста человек. Весь район, в том числе и где происходит перегрузка, – под сильным минометным обстрелом. «Поехали, посмотришь…» – приглашает меня командир морпехов и замолкает.

И тут наступает достаточно тонкий момент, который есть в работе каждого журналиста. Очевидно, что об этом рассказать нужно. Очевидно, что история нетривиальная. Очевидно, что опасно. И в какой пропорции эти ингредиенты коктейля нашей работы смешаются сейчас, должен решить именно я и именно в этот момент. Смотрим карту (без офлайн-карт не суйтесь никогда в город, в котором идет война, но их наличие, конечно, ничего не гарантирует). Вроде бы район нормальный, насколько он может быть нормальным вблизи «Азовстали». Но гораздо ближе к заводу, чем кинотеатр, где мы были совсем недавно, но, кажется, уже так давно. Я решаю ехать. Наш водитель Дима, впервые для себя попавший вообще в такой тугой переплет, лепечет что-то про «поехали отсюда», ему все не нравится. За морпехом на запыленном «каблучке» Kangoo едем на точку эвакуации – ко второму роддому.

Как понять в воюющем городе, что ты едешь не туда, куда надо? Во-первых, все становится сильно громче. Во-вторых, с улиц пропадают люди. Те редкие из них, которых встречаешь, не идут куда-то, а перебегают. Домашние животные – растерянные и убегающие как раз в обратном направлении от того, куда направляешься ты.

Kangoo с капитаном ускоряется – мы следом, я тоже хочу уже доехать до какой-нибудь стены, за которой можно остановиться и убраться с широкого и совершенно безжизненного проспекта, со свисающими до земли проводами, между которыми надо лавировать, и с сожженными машинами, которые надо объезжать, в конце него – заводские трубы и смог от разрывов. Там – «Азовсталь». Глаз выдергивает угловой магазин – видимо, там торговали одеждой, или это был какой-то склад. Взрывом через выбитое окно из него выбросило гору манекенов телесного цвета, теперь разбросанных по земле в нелепых позах, а у стены – сваленных бесформенной массой. У них стоит пес и смотрит на единственные подвижные в округе объекты – наши машины. С тоской и раздумьем на морде. Пес с ошейником, на коротких ножках, глаза умные. Он явно домашний, и явно он уже очень давно совсем один. В клубах пыли передняя машина заворачивает между домов, и пыли становится еще больше, едем уже поперек каких-то газонов, смятых детских площадок, прямо по земле – сыпучей, как мука.

Великий и могучий

Каре сталинских двухэтажек – когда-то это был уютный дворик. Машины ставим за дом. Посередине двора – наезженные загнутые огромные колеи. Я понимаю, что это разворотный круг бэтээров. У подъезда – очаг, закопченный чайник, люди. Большими буквами на двери подъезда – дети, люди. На земле – носилки с людьми, они в отключке. На стульях сидят тоже. С забинтованными руками, ногами. С ампутациями. По нашим следам прилетают два микроавтобуса. У водителя «газели» полный рот золотых зубов, улыбка в белой бороде – блестящая. Машины свои, бензин и кормежка – откуда придется. Люди мотивированы на помощь очень сильно, хотя история для них совершенно бескорыстная – никакого заработка не то что нет, но можно еще и машину потерять или жизнь.

Невдалеке очень громко. Начинается очень сильный стрелковый бой, что-то явно происходит. Приходит солдат – в толстовке, с автоматом, одетый просто с невероятной небрежностью. Стоим за стеной. Оператор снимает погрузку, я лихорадочно думаю над текстом стендапа, а ему хочется поговорить. Он из девятого полка. Кто следит за событиями – поймет примерное направление нашей дальнейшей беседы, но мне уже некогда – в клубах пыли из-за домов с тихим и уверенным урчанием, почти бесшумным для своих габаритов и в шуме канонады, показываются два бэтээра. Я понимаю, что они как-то очень странно выглядят, и не сразу понимаю почему. На броне, прямо сверху, навалены люди, на вещах, на одеялах. С перевязками. Такие же, как только что сидели у подъезда на стульях и которых только что увезли на микроавтобусах. Бэтээры останавливаются на кругу, который я так безошибочно определил как место разворота. Откидываются боковой люк и ступенька. В проеме появляется миниатюрная бабушка в зимней шубе.

Я даю ей руку, пытаюсь что-то спрашивать, но интервью не идет (много лишнего, а сбить человека на нужное не получается, а на рассказ «от Адама и Евы» времени просто нет, запоминаю только фразу: я видела, как украинцы подорвали вход). Начинают снимать лежачих с брони. Прямо в процессе этого подскакиваю к солдату – рассказывает, что обстановка сложная, сильные обстрелы, и из минометов бьют сильно. Вывозим сколько получается, в первую очередь – женщины и дети. Людей еще очень много. Из-за корпуса БТР появляется командир – отставить никому не нужную в данный момент времени фотосессию и немедленно продолжить разгрузку раненых с другой стороны боевой машины. Эта команда раздается полностью матом, печатного слова нет ни одного. Солдат слушается, и меня больше для него не существует. С противоположной стороны вынимают и вынимают людей – измученных, обессиленных, окровавленных, загипсованных, забинтованных, с аппаратами Илизарова. «Быстрее!» – так же подгоняет командир своих бойцов. Бэтээры уносятся в клубах пыли с таким же негромким и уверенным урчанием, а я еле-еле успеваю на их фоне записать стендап, попытка была единственной.

Дима проветрился

Водитель Дима стоит за стеной совершенно протрезвевший, вздрагивая от каждого взрыва, и тихо говорит, практически сам с собой: поехали, пожалуйста. Пишем интервью ждущих на стульях отъезда на микроавтобусах волонтеров. Истории рассказывают страшные. Азовцы, заходя в больницу, сразу предупредили: вы для нас скот, если будете мешать – убьем. Делайте что хотите. Все.

Люди спустились в подвал. Из врачей осталась только семья Щепетильник – отец, мать и сын, все трое – врачи. Помогали, как могли. Далее дословная расшифровка женщины в розовой куртке (говорит очень эмоционально, срываясь на плач): «Пусть вы прокляты будете, вэсэушники, которые нас якобы защищали! Вы стреляли в нас, сидели на четвертом этаже… Говорите, что вы нас защищаете, да вы стреляли в нас… Пусть вы прокляты будете… Зеленский, если бы ты знал, как они тебя обсирали». (Это уже в сюжет не вошло.) И далее, она же: «Вот, на старости лет…» (Показывает культю ноги.) «Зеленский, пусть твои дети будут в ответе за это за все».

Все – абсолютно все – рассказывают, что приход наших войск был как глоток свежего воздуха. Добрые и отзывчивые, пришли помогать. Первым делом дали воды, многие не пили вдоволь и нормального качества воды с самого начала событий.

Кто желает порассуждать об ответственности за все происходящее, знайте, пожалуйста, что в полностью разрушенном городе наши, русские войска встречают как освободителей. Украинцы вели себя как оккупанты и даже хуже. Я объясню. Обычные оккупанты не ненавидят людей на захваченной территории, они им, как правило, безразличны, и задачи, которые они решают, лежат никак не в эмоциональной плоскости. Эти же ненавидят все русское, и в первую очередь русских людей и русскую землю, которой, безусловно, является истерзанный и уничтожаемый именно ими и именно поэтому Мариуполь. «Донбасс будет украинским – или безлюдным». Ведь были эти слова, мы их помним. И не дай бог им сюда вернуться для воплощения своего черного и пещерного украинства (против которого в здоровом и нерадикальном ключе лично я ничего против не имею). Мариуполь сейчас – город неожиданных встреч. Уже уезжая, встречаем депутата Саблина (Шпагина, как его называют в шутку чеченцы, показывая жестами фехтование). Он сам родился и вырос здесь, сейчас отвечает за межпарламентские контакты с ДНР. И привозит, и привозит сюда тонны еды, воды, лекарств… Лучший друг директора школы номер 5 и всех, кто имеет отношение к гуманитарной помощи и ее распределению. Записываем интервью, говорит он много, но я спрашиваю главное, что интересует лично меня. Как город будет входить в зиму. Ответ получился интересный – в зиму однозначно город будет входить с отоплением, водоснабжением, электричеством, газом, канализацией и прочими благами цивилизации. Я хочу в это верить, очень. Но возможно ли это? Сейчас, отвечает, мы делаем за два дня то, на что обычно уходит два месяца. Время невероятно сжалось.

Мы прощаемся, едем на выезд из города – по его широким и пустым проспектам, уворачиваясь от лохмотьев свисающих и валяющихся проводов. Я вспоминаю, что мы так и не отдали ни воду, ни хлеб, ни шоколад. Проезжая перекрестки, встречаем людей с детьми. Чем дальше, тем больше. Даем им шоколадки – они радуются. Родителям предлагаем хлеб – они радуются тоже. Малыш на трехколесном велосипеде от избытка чувств предлагает мне свою змейку из треугольничков. На Олимпийской улице, за которой уже поля, видим женщину, стоящую у калитки дома, разрушенного полностью. Ситуация распространенная, значит, что люди живут или в летней кухне, или в каком-то сарае. Останавливаемся и предлагаем хлеб. Женщина, хромая, начинает идти к нам, и я понимаю, что мы сделали все правильно: с такими ногами ни за какой гуманитаркой она не доковыляет. Она начинает плакать и обнимать оператора, который сидит на пассажирском сиденье. Просит воды – мы даем ей и воды тоже, конечно же. «Когда это все кончится, милые, родные, когда, скажите?»