Я не слышу тишину

Щёлк

На кухне завизжал чайник. Мокрые тарелки громко стучали друг о друга, выскальзывая из маминых рук. Телевизор играл во-всю, но на него никто не обращал внимания. У меня – наушники, у мамы – песенки под нос.

Я сняла чайник с плиты и налила кипяток в кружку.

Обожглась.

Сердце подпрыгнуло, глазам нечего было передать мозгу, и тот заставил всё тело стоять секунд пять в оцепенении – мол, разберись с обстановкой, человек. Что-то не так.

– Опять выбило! – близко вздохнула мама. Её было слышно даже сквозь биты попсовых песен.

Она прошла к входной двери, вышла в подъезд.

– Опять? – спросила я то ли темноту, то ли себя. Сняла наушники.

Мама долго включала и выключала рубильник на лестничной площадке. Щёлкала вверх-вниз. Сначала обычно, буднично, как и раньше. Потом с претензией – резко и громко. Потом с непониманием – медленно, робко. И наконец совсем без надежды – так, на всякий случай. Обычный «щёлк-щёлк».

Нет, света нет.

Кругом тьма, даже в соседних домах свет не горит. Я сняла наушники: в темноте музыку слушать не особо весело.

– Авария где-нибудь. Через час дадут, – слышалось эхо голоса соседки в подъезде.

– А я думала, у нас опять пробки выбило, – отвечало мамино эхо. – У нас каждую неделю выбивает.

– Так не включайте всё сразу, и выбивать не будет, – по-доброму посоветовала соседка.

Мама зашла в квартиру, закрыла дверь под освещением фонарика на моём телефоне.

– «Не включайте»! – передразнила она соседку. – А как не включать? Это ведь жизнь. Жизнь должна кипеть, кричать, светиться. А не вот так. Правильно, Анка? Ну и пусть мы платим вдвое больше за электричество. Зато живём как надо!

Наверное, мама хотела, чтобы соседка услышала эти слова, но её дверь захлопнулась раньше нашей. Я слышала.

Как так получилось, что темнота неразлучно связана с тишиной?

В общем-то, с мамой я была согласна: жизнь – в движении, в звуках, в свете и в тепле. Но стоило только свету покинуть нашу квартиру, как наша жизнь остановилась. Остановилась до победного пиканья микроволновки, вещающего о том, что провода снова полны электричества.

Микроволновка запищит, кухню зальёт искусственно-белый свет, зажужжит ноутбук, и проснётся диктор в телевизоре. Я надену наушники, мама домоет посуду. Всё станет как прежде. А пока что мы сидим с мамой за кухонным столом перед широкой, горящей мелким светом свечой.

– Мы так гадали с девочками, когда я молодой была, – вспомнила мама, глядя на свечу.

Наши с мамой тени двигаются по стене. Так дико, первобытно – огонь и тени. Скорее бы уже пропищала эта микроволновка.

– А сейчас ты старая, что ли? – попыталась я сделать комплимент.

– Суженый-ряженый… Это перед Рождеством обычно. А до Рождества ещё два месяца. Суженый… – Мама задумчиво смотрела на пламя.

Мы могли бы разбежаться по своим комнатам, сидеть там до того момента, когда дадут электричество. На телефоне ещё шестьдесят процентов заряда – можно слушать музыку. Но в темноте страшно одной. А если вокруг тишина, страшнее вдвойне.

Вот и мама замолчала. Лучше бы продолжала рассказывать про гадания или про работу. Да хоть про своего ухажёра Иваныча. Только бы не молчала.

– Анка… – Мама перевела взгляд с пламени на мои плечи, будто бы ей было стыдно смотреть мне в глаза.

– М? – выдавила я.

– Раз уж такое дело, раз уж свет отключили и мы тут сидим, говорим. А чего ещё делать-то? – Мама ухмыльнулась. – Даже не знаю, как тебе сказать… Хотя давно надо было. Ты только не злись. Да ты и не злишься никогда.

– Ближе к делу. – Мама уже разбудила бурю внутри меня. О чём это она хочет сказать?

– Мы с Иванычем…

– Ну?!

– Поженимся.

– И всё? – Меня не отпускало чувство недосказанности.

– И он будет жить у нас.

Ладно, к этому я была готова ещё полгода назад, когда этот самый Иваныч объявился. Немолодой, но весёлый. Щедрый, незанудливый. Такой же, как яркая лампочка, как включённый телевизор, как музыка из наушников – понятный, простой, ясный. Да разве маме мог понравиться другой? Какой-нибудь в очках, с книжкой в руках, с заправленной в спортивные штаны рубашкой? Не мог.

Тишина глушила, давила на перепонки не хуже выкрученной на максимум громкости в наушниках. Как тяжело быть в тишине, как скучно. Я открыла пачку печенья и принялась хрустеть. Так лучше.

– И ещё, Анка. Самое главное. Ты большая уже, тебе четырнадцать, всё понимаешь.

Что ещё? Младенец? Да я не против. Младенец – самый яркий пример жизни. Кричит не переставая. А у меня наушники, я в домике. У меня вообще самостоятельная жизнь, что мне их младенец?

– Третья комната. Ты хотела там барабаны установить, гитару.

– Мини-студию я хотела, – собрала в кучу я мамины мысли.

– Придётся немного подкорректировать планы. – Мама никак не могла сказать напрямую.

– Мам, да я понимаю. – Я продолжала хрустеть печеньем. – У Вики тоже недавно братик родился. Я не против. Но пока что ему ведь не нужна та комната? Хотя бы первый год может с вами в одной спальне пожить. Он же маленький ещё. Да и не родился даже. Сколько ждать осталось? Месяцев семь?

Мама распахнутыми глазами смотрела на меня с приоткрытым ртом. Свет свечи хоть и не был ярким, но полыхание маминых щёк можно было разглядеть, кажется, даже в полной темноте.

– Какой братик? Да нет, чего ты. Придумаешь тоже! Братик! – Мама посмеялась. – Не братик, а сестра.

– Ты уже и пол знаешь?

– И пол знаю, и имя, и возраст. Девочка Нина, четырнадцать лет. Твоя ровесница. Она будет жить в третьей комнате, это дочь Иваныча, – мама резко остановилась, – и вообще, называй его теперь Митей. Папой – не обязательно.

Пик.

Колючий свет впился в глаза. Мама одним выдохом потушила свечку и тут же принялась домывать посуду, не забывая что-то мелодично подвывать.

Чёрная тишина обрушилась в меня. Она будто проникла за секунду до провозглашения света. Застряла и теперь сидела внутри. Ей всё равно, что снаружи – свет. Когда ей надо, она заглушит свет и заставит прислушаться к ней.

Какая-то Нина. Зачем она нужна? Я была согласна только на Иваныча, и то в качестве только Иваныча, а не Мити.

Я надевала наушники, включала музыку, пыталась отвлечься. Но внутри меня, кажется, тоже выбило пробки.

Щёлк-щёлк. Не думай ни о какой Нине.

Щёлк-щёлк. Слушай музыку.

Щёлк! Подумаешь, третья комната уже не твоя.

Щёлк. Уже без какой-либо надежды. Так, на всякий случай.

Щёлк.

Не работает

Я подумала, что «Иваныч» – это что-то плавное, родное, тягучее. А «Митя» – чёткое, стучащее. Ми-тя, Ми-тя. Так бы назвали фабрику по производству часов. Секундная стрелка так и говорит: «Ми-тя, Ми-тя». А «Иваныч» – разве что название для кафе с русской кухней.

Поэтому мама и выбрала звенящего «Митю». Хотя Иваныча Дмитрием зовут, а Митя – лишь производное от официального имени.

Мы неделю разбирали третью комнату, которая была забита разным хламом. Швейная машинка «Зингер», большой шкаф со старым постельным бельём, платьями маминой молодости и наполовину съеденной молью шубой. Большой лист плотного картона (вдруг пригодится?) и десяток бутылок-девятилитровок (можно построить плот). Любая вещь могла претендовать на то, чтобы находиться в третьей комнате. Можно было придумать ей возможную пользу, но ни один предмет здесь так и не обрёл свою вторую жизнь.

Третья комната забита вещами, чтобы от неё был хоть какой-то толк.

«Всё должно работать», – так говорит мама. И комната отрабатывала свою функцию по хранению вещей.

Я бы тоже её заполнила, эту комнату, только не вещами, а звуками. Барабанную установку поставила бы в самом углу, напротив – синтезатор, который сейчас ютится в моей комнате, ну а для бас-гитары много места не надо. Вика бы играла на бас-гитаре, я – на синтезаторе, а барабанщика мы ещё не нашли. Я на барабанах играть не умею – быстро сбиваюсь с ритма. Но ведь здорово же иметь в доме барабаны: по ним всегда можно постучать и напомнить о своём существовании соседям. Стены комнаты отражали бы нашу музыку, и комната бы работала уже не просто складом.

У меня наушники, у мамы – задумчивый вид.

Очередной чёрный мешок доверху набился тряпками из шкафа. Мама наполняла мешки вещами, а я относила их на помойку. Не выбрасывала в бак, а ставила рядом – всё-таки нормальные вещи, может, кому-то пригодятся. Может, у кого-то тоже есть лишняя комната, которая «не работает».

Когда вещей в комнате почти не осталось, приехал Митя. Он разобрал шкаф и вместе с ним вынес из комнаты всё остальное – бутыли, швейную машинку и всякую мелочёвку.

Ми-тя бегал от нашей квартиры к грузовику. Ми-тя. Тик-так. Туда-сюда. Быстрый, юркий, точный и прямой, как секундная стрелка.

Комната стала пустой.

«Не работает», – сказал мамин взгляд. Но Митя заполнил её на следующий день – привёз голубой диванчик со слониками, письменный стол, тумбу.

Это было последним приготовлением к торжеству. Всё остальное уже сделано – заказано кафе на четверых и куплено оранжевое свадебное платье.

– Почему оранжевое? – спросила я, увидев наряд невесты.

– Хочу светиться. Оранжевый – цвет жизни!

В одиннадцать ноль-ноль регистрация. Я надела розовое платье, к нему – наушники соответствующего цвета. В десять тридцать мы с мамой уже были на месте. Стояли в холле загса и смотрели в окно.

Всю неделю я хотела спросить маму об этой самой Нине – почему Митя о ней не рассказывал, видела ли мама её раньше. Какая она, моя без получаса сводная сестра? Но не решалась: у мамы и без этого было полно дел.

В наушниках играла подбадривающая музыка, та самая, которую я включаю в особо трудные моменты. Музыка отвлекает, музыка заставляет чувствовать её настроение, музыкой легко измерять время.

На третьем куплете пришли они – неузнаваемый Митя в серебристом костюме и темноволосая девочка моего роста и телосложения.

– Свиридов и Бессонова! – огласила полная женщина в строгом костюме.

Я быстро сняла наушники, будто это меня вызвали к доске. Интересно, мама теперь Свиридовой станет, а я останусь Бессоновой? Получается, мы с мамой уже не будем родственниками?

Сквозь размышления слышалось мамино:

– Анка, быстрее!

Она уже шла с Митей под ручку к широким расписным дверям. Стучала тонкими шпильками, шуршала жизнерадостным платьем, кажется, было даже слышно, как она улыбается. Позади них беззвучно плелась та самая Нина – в простом синем вязаном платье с тугой горловиной до самого подбородка.

– Объявляю вас!..

Я стояла с маминой стороны, Нина – со стороны Мити. Так уж получилось, что на свадьбе всего два гостя. Бабушка идти не захотела (она вообще была против свадьбы), а подруг мама решила не приглашать (вдруг отобьют жениха?).

А меня кто-нибудь спросил, согласна ли я, чтобы эта девочка стала моей сестрой? Да, о таких вещах не спрашивают, даже если людям суждено быть кровными сёстрами или братьями. А тут сводные.

В такси жужжал кондиционер, мы ехали в кафе. Митя – рядом с водителем; мама, Нина и я – сзади.

– А они даже похожи! – улыбнулся в зеркало заднего вида Митя. – И рост, и волосы. Точно как сёстры.

– Родные, – дополнила мама, повернувшись к нам.

Руки так и тянулись надеть наушники, выбрать музыку и не слушать всё это. Но праздник всё-таки, нужно быть в реальности, а не в астрале. Я повернула голову к Нине. Что ей говорить-то?

– Привет, – сказала я бесцветно.

Она кивнула и отвернулась в противоположную сторону. Уткнулась в окно.

А вот это уже удар ниже пояса! Значит так, да? Игнорировать будет. Зря! Нас ещё минимум четыре года не разлучат – до совершеннолетия. Если мама с Митей конечно, не разведу…

– Приехали! – прервал мои мысли Митя.

Молодожёны шли впереди, мы, недосёстры, покорно плелись за ними. Да, Нину ведь тоже никто не спрашивал, хочет ли она этого всего. Но игнорировать, как минимум, некрасиво.

Бесшумная дверь, приглушённая музыка, звенящие тарелки. Номерки из гардеробной стучат дешёвым пластмассовым звуком, посетители разговаривают вполголоса. Я умею настраивать слух так, что буду слышать разговор только за одним столиком, потом – за другим. Будто у слуха есть зрение, чтобы на чём-то фокусироваться, пренебрегая ненужными шумами.

Маме с Митей было не до нас. Они то целовались, то танцевали, лишь изредка мама смотрела на меня вопросительным взглядом: мол, всё нормально? Я кивала. Не портить же праздник. Нина сидела рядом со мной на диванчике и молчала. Даже своему отцу, Мите, ничего не говорила. Странная. Но я теперь первая разговаривать тоже с ней не стану.