Часовня на костях

Оформление и иллюстрации – Лидия Попова

© П.К., 2024

Ях и Ве

Священное число два. Верховная жрица не наблюдает и не живет, лишь тонко дышит, отражая для водной глади луну. Чтобы разглядеть аромат понимания, нужно поднести зеркало и уравнять значения между собой. Верховная жрица – тяжелая внутренняя сила, ограниченная только тем, что изначально заперто в сознании маленького мира, созданного небом и водой – Ях и Ве, и две сильнейший стихии – это не просто могущество близнецов, сила так называемого добра и зла, опять же, зависимая от мира и скованная в рамки того, что именно люди наделили добром и злом. Как человек, я не могу выйти из тюрьмы животного организма и вложить через буквы инородное чувство, поэтому нам – или же им – остается лишь сухо воспринимать – так было.

Прежде всего были имена. И имена говорили о быте. Сущности назывались глаголами, известными только существительным.

Ях и Ве. Не столько прототипы, сколько родители-близнецы всего, что окружает иерархию дьяволов и серафимов относительно новой земли, Мус. Ях, горящая желаниями и воодушевленная изобилием чувств, рассаживала цветы повсюду, не заботясь о том, что, срывая, она отнимает их с корнями и обрекает на гибель. «Рожден – умрет». Так было со всеми мирами и существами, которые Ях создавала, а Ве, наблюдающий за непокорной горе-матерью, складывал на коленях каждую гнилую попытку, ветку, запоминая и усваивая, точно пищу, ее изгибы и неровности.

Так было несколько мгновений, ведь прежде, чем появилась секунда, был миг – и был Ве, отчего-то смущенный поведением блаженной и беспечной Ях, яркой, как небесное светило, и сильной, как черная материя; а близнец чувствовал, что когда-то Ях, солнечная королева, прожжет корень и его существования. Но для того, чтобы стать солнечной королевой, Ях пришлось создать солнце – первое, что не жило и не развивалось, но было, как будто вечное и влитое в саму вечность, жаркое, сравнимое только с градусом тела близнецов, и сухое, совсем не похожее на все предыдущее, имеющее золотую кровь, имеющее пустоту и лишенное души, а потому скучное и печальное, будто к этому прикоснулся Ве. Ях разглядывала переливающиеся гранатами искры и говорила: «Я создам эти гранаты, которыми сияет светило».

Она неизменно продолжала действовать. Ве протянул руку; все, что было на его коленях ранее, упало и рассыпалось, улетая воспоминаниями вдаль; и когда он прикоснулся к светилу, блаженно-голубое мерцание стало былью: так появилась луна. Ве виноватый, стесненный, а Ях искренняя, смешная в доступном понимании поставленной комедии, но ее понимание не знало границ и двигало их, чувства сливались воедино с миром, не готовые промолчать о том, о чем можно было сказать. И ей захотелось прибегнуть к лучшему творению, щедрому, настоящему: создать таких же замечательных и способных на любовь… нет, создать любовь для таких же замечательных и способных на нее… кого? Ях долго думала, пока Ве не сказал: «Нас».

Близнец, безупречный в печальной скорби, отражении, мысли, и его сестра, безупречная в понимании любви, льющая в горла тысячам попыток умение жить. Только ничто не оправдывало ожиданий.

В первый раз Ях создала крупный багровый шар, и она рассердилась, что тот получился пустым и неинтересным, похожим на предыдущее светило, только с маленькими вкраплениями, и, вздыхая, сделала шаг назад, с надеждой посмотрев на Ве: одно его движение создало прекрасную луну. «Померк, – подытожила Ях, – значит, это – Померкурий. Хорошо. Я создам кое-что новое, вложу всю свою душу в создание этой планеты, м-м, придумала, пусть по венам моим льется пламя! Венера…» – и, собрав волю в сердцевине, простонав, она выразила чувства в розовом шаре, горящем и уступающем только светилу. Но и то не оправдало ожиданий, а только сильно ухудшило состояние создательницы; пылающее тело, парящее в просторе неба, вымученное и бессмертное, совсем не такое, каким хотела видеть его Ях.

Расстроенная, она снова посмотрела на Ве. «Жар уничтожает мир, твой холод – прекращает рождение; что мне сделать, чтобы создать место, где будут гранаты? Это должно быть поразительное пространство, полное разнообразий и тех, кто сможет принести мне драгоценные камни. Они должны слушаться меня, как все те, что были до, но разве это правильно? Разве правильно, что я наделяла их волей, которой они так глупо распоряжались, следуя лишь взвешенным решениям, а не тому, что велит душа…»

«Ях, – Ве положил руку на ее плечо, – ты забыла, что никому не создавала самоосознание».

«Самосознание».

«Нет, самоосознание. Душу. И ты не сможешь подарить слепому глаза, не ограничивая его зрения. Если ты решишь внести в сознание воспоминания о существовании чего-то за пределами зрения, как ты утолишь зависть и голод по чувству, как победишь холод от отсутствия тепла?»

Ях молчаливо обдумывала вопрос, пока не сказала: «Возьми меня за руку. Ты – противоречивое добро и полностью подходящая мне печаль, а я – твой ледяной пожар, пустая полнота, замкнутая в просторе. Мы восполним друг друга, как единственные души, чтобы я раздробила огонь себя на тысячи других бессмысленных детей, даря им любовь…»

Ве слушался, как приказа.

И случился мир. Случились люди, горы, реки, прокладываемые прозрачной кровью Ях и багровым взглядом Ве. Случился Эдем, первое подобие их самих – и когда Эдем развалился, Ях лишь посмеялась вредности людей. Она пыталась создать другие такие планеты, тела, но ее силы иссякали с каждым новым ребенком, увидевшим свет. Как-то раз Ях обронила осколок своего пламени на землю – просочившийся под веки беременной женщины, он благословил человеческий род ее на рождение одних только девочек.

Уже тогда Ве ощутил тревогу, но разве мог он как-либо оставить свою дорогую в беде? Скинув свою печаль, промахнулся, порождая неверного Богам ангела, следом посылая гнев – того, кто неверность Богам поддержит.

«Я люблю Нептун, – как-то беседовал близнец, – за его кольца. Он словно укрыт безопасностью».

«Если тебе нравится безопасность, стало быть, ты умеешь бояться?»

«Нет, – сухо отрезал, – я умею ценить. Ях, ты ведь наверняка любишь солнце, даже не землю?»

«Я уверена, что ты любишь Нептун, потому что, создавая его, я чихнула…»

«Ях…»

«Солнце – подобие для меня – подобие человеческой души – для них, – Ях наблюдала за людьми, как за ползающим муравейником, даже не за его населением, – их сердца истощают мою грудь, Ве, я чувствую, что должна помочь им не умереть от одиночества, создать что-то более великое, но если я уйду, что случится с тобой?»

Ве наблюдал за близнецом с нескрываемой печалью и тоской, ощущая в равной степени и отвращение к крутящемуся шару, и уважение – луна, созданная руками одного из богов, первозданная и вечная, следила за землей, готовая принять всякий удар на себя и защитить, но что будет с людьми, посели Ве в их сердцах не ту прославленную любовь, но ненависть? Обиженный на себя за умение сердиться и отворачиваться, он по пятам следовал за волей Ях: «Я останусь единственным покровителем твоих цветов», – и в глубине души Ве осознавал, что сам рвался обеспечить творению близнеца безопасность, как то делала луна, согревая муравейник холодным сиянием ночи.

Ях окинула взглядом планеты. Еще целых пять попыток она приняла, прежде чем успокоилась: «Любовь убивает меня. Их больше – а моя клетка в груди пустеет и сужается. Естество души в их телах обязано провести их к самому светилу…»

«Ях, прикоснувшись к нему, они сгорят».

«Им нужно спалить это солнце!.. Первое тело, да вдруг идеальное? Нет, нет. Пусть они себе светят, пусть не нуждаются в опекунстве… А пока смотрят на далекий огонек и хотят равняться, но не превосходить».

«Но если они коснутся луны?..»

«Ве… Я не хочу об этом думать. Я знаю только, что чем их больше, тем страшнее».

«Ты… напугана?»

«Ты думал, мне нечего бояться?»

Ве понимал: Ях создала людей по своему подобию, наделила их смертностью, чтобы им было, за что хвататься, и, не имея возможности умереть окончательно, сущности перерождались, только увеличиваясь в количестве, но не исчезая. Ве положил руку на ее плечи и сказал: «Мы создадим другое место, блаженные поля Палу, Эдем, пусть души в нем замирают, остаются и продолжают помнить, но не будет того огня, который используется, как ресурс, как железо для кузнеца. Может быть, когда Иалу заполнится достойными, тебе станет легче? Тебе не будет так трудно дышать? Жизнь должна даваться лишь на время – и на время возвращаться тебе».

«Никто не захочет со мной делиться».

«Тогда я заставлю их стать лучше».

Ях попросила заняться этим Ве.

Божество для всех едино. Но только потому, что облик одного близнеца использовался сразу двумя – не желающая выходить к детям увядающая Ях ждала, когда память о ней сотрется. Ве создал все. Претерпел презрение, любовь, научился уважать и ожидать, прося подданных ангелов только об одном: не касаться Бога. И существовавшему с брешью гордости и злости следовало ожидать, что созданные по его подобию и надежде ангелы рано или поздно откажутся от чистоты и решат, что способны на многое. Безразличный Ве беспокоился только о том, что где-то за пределами мира, доступного пониманию появившихся дьяволов, существует Ях, бессознательная и счастливая.

«Я принес тебе еще гранаты, – шептал Ве, – ты все еще видишь?»

«Их больше, Ве… Больно, грустно, порок жизни: рождаемость. А мой порок – существование. Да, Ве, немного вижу, только можно я буду смотреть на тебя?.. – Ях благосклонно улыбнулась, обнажая белый язык и жемчужные десна, – скажи, Ве, они, умеющие любить, как это делала я, тягаются со светилом, возведенным мной?»

«Не все».

«М-м. Хорошо, если хоть кто-то… – тяжелое молчание – адское бремя. Ве боялся, что Ях разучится разговаривать слишком неожиданно, погаснет, как свеча, оставшаяся единственным напоминанием о пожаре. Но она продолжила. – Послушай, ты будешь злиться, если я исчезну?..»

Это было самое первое чувство Бога Ве: несправедливость. Она растратила всю себя до конца и без остатка на людей, даруя силу пламени, сокрушительную и невероятную в размерах, очищающую тьму, а теперь хотела оставить одинокого Ве наблюдать за отродьями самого светлого чувства? Наверное, это влияние близнеца опорочило души краской угля и запрятало в сердцах понимание и процветание, вынуждая добиваться развития кровью, и, наверное, они сами были опорочены человечностью.

«Ты не можешь умереть».

Ях тихо посмеялась: «Я бы подумала, что ты просишь меня остаться, если бы не знала, что я действительно не могу умереть, но способна на другое, – и близнец положила ладонью вверх руку, прикасаясь к лунной коже якобы Бога, – возьми их, – из тонких молочных венок начали выползать крупные гусеницы, – когда они вылупятся, станут великолепными белесыми бабочками. Их глазами я отыщу каждого человека и поселюсь в нем, как спрятанное Божество, и когда это случится, знай, я потратила все пылающее сердце Бога на то, чтобы люди имели душу, ту душу, в которой они будут сомневаться, о которой они забудут, о которой вспомнят, но что им делать с ней – выбор. Моя задача родить, их – решать. Выпусти этих тварей ближе к ледяному морю, где больше зелени».

Ве тяжело мыслил. Он сердился. Он не мог понять: прекрасная Ях отдавала все, глубоко в душе осознавая, что люди не воспользуются и частью дара? Готов был смять ползучих тварей в руке, но сжал челюсти: «Забери все, что дала, будь снова здорова, мы сможем совершить более безупречную попытку, основываясь на совершенных ошибках…»

«Ах, Ве? Для чего нам безупречность – я даже не вижу их, а знаю, что они так прекрасны в своей грешности и в стараниях ее победить. Помнишь, я ошиблась? Помнишь, осколок меня упал вниз? Уже много жизней прожил этот огонек, и я знаю, я чувствую, что в людях еще есть сила… Огонек этот – мое воплощение в человеке. Просто другим потребуется чуть больше времени на пожар».

«Ях, – Ве был серьезен, – если бы ты знала, что они творят, ты бы забрала слова обратно».

Было сомнение. Такое же вечное, как луна и звезды – светила других далеких вселенных, на которые рассчитывали здешние Божества. Ве рассказал, превозмогая немоту: он повествовал долго, мучительно, никак не будучи способным победить поступающую в кровь злость, и говорил много, обильно описывая, сколько смертей, убийств, изнасилований увидел. Такая прекрасная Ях, по своему подобию создала женщин, вынужденных страдать, и такой грустный Ве, равняющийся на чудотворство близнеца, ошибся в поручении породить рай – совокупность ошибок обрекла человечество на гибель. И если не Ях сотрет существ, то они сами смогут. И если не люди, то дьяволы. В конечном счете – те же ангелы.

Счастливая и тихая Ях заплакала. Первые ее слезы – гранаты разочарования, жемчужины осознания и былины печали. Ве не мог этого вынести, не мог не погибнуть, услышав: «Пожалуйста, приди ко мне чуть позже».

Ве боялся только одного: ее решения. Возможно, опасался одиночества, не хотел оставаться наедине с миром, на который хотелось плюнуть. Он вернулся без гранатов, но если бы знал, чем окончится последняя встреча, принес бы целое их море, багровые сердца своих жертв и нелюбимых ангелов. Ях вытянула руку близнеца ближе к себе, проникла кистями к позвоночнику, распорола кожу и достала из кости лесную гусеницу с костяными пятнами: «Пусть люди назовут ее парусником. Оставь ее там, где природа – буйственный враг человеку. Ве, ты – любовь к просторной печали и свободе океана, я знаю, внутри тебя живет понимание, ничуть не уступающее моей щедрости, так, пожалуйста, прими меня. Этот мир – все, что я могла подарить – вынужден оставаться тлеть здесь, но я сохраню ту маленькую надежду, что мой огонь сильнее их человечности. И что будет кто-то, кто превзойдет само солнце. А сейчас, Ве, также сохрани мою тайну: не было никакой Ях, был Веях, а я – спрятанная в твоем колене опора, память и любовь. Настало время мне исследовать другие драгоценные камни, создавать их – но как я могу оставить людей? Отдамся. Вся. И запру себя в рубиновых осколках, воспоминаниях, в минералах, подобных любимому, только ответь, Ве, как бы ты назвал новый свет? Назвал… свой мир, не такой паршивый, как здешний, но все еще не менее любимый?»

Ве положил руку ей на шею, чуть сжимая и отрицательно мотая головой: единственные мольбы разочарования, которые услышала Ях перед тем, как раствориться летним снегом, была тонкая и дрожащая просьба: «Не оставляй меня…»

Сильный, всепрощающий Бог, известный в народе как Господь, в отчаянии отказался от истины, позволяя тоске охватить себя. Пускай для других он – синоним всепрощения, для себя он – потерявший искру самого дорого Ве.

– Яхве, – сказал серафиму Бог, сохраняя спокойную улыбку, вынужденную и измученную, – так меня зовут. И куском имени звали Богиню.

– Богиню?..

– Я терпел и ждал. Теперь это полностью ответственность людей – круговорот происходящей боли на земле. Еще немного – и я буду искать ее.

– Кого, Господь?

Когда уходит одна Богиня, мир еще может держаться. Слабеют ангелы, добрые и светлые. Но когда исчезает второй Бог – все обречено на угасание. А дьяволы, питающиеся злобой, набирались силой. Чем меньше света – тем больше тьмы. Без Нее люди не оказались способны любить и дальше. А значит, они не достойны этого чувства вовсе.

– Ях. Каждый должен найти свою.

I

Тот, кто носит корону, должен выдержать ее вес. Прежде золото, ныне – спекшееся серебро; прежде кость, ныне – гравированный сервиз. Прежде, чем надевать корону, стоит убедиться в двух вещах: в подлинности ее веса и в необходимости ее примерки.

С другой стороны, людям не свойственно поднимать головы, а такое роскошное украшение запрокидывается вместе с наклоном шеи. С другой стороны, людям недоступен тот груз, который им цепляют серафимы вместе с перевоплощением, и его приходится нести на плечах вслепую.

Следует помнить, что не каждое перевоплощение можно допустить. Главный герой первых нескольких глав, от чьего лица на протяжении них ведется повествование, уже давным-давно мертв и едва ли захоронен, у него нет возможности чувствовать и любить, но при жизни он совершал попытки ровно той же значимости, что ему предстоит совершить и после смерти.

За зимой прячется весна. За смертью – жизнь. Ширма, прикрывающая гибель от рождения, тоненькая-тоненькая, так не кажется ли вам, что умерщвление – не более единственного способа заставить одного человека слиться с другим, вынудить личность гордую и коронованную надеть панамку, защищающую раба от солнца?

Выше было сказано: «Главный герой первых нескольких глав». Хочу особенно обратить внимание, что на этих страницах у вас не получится познакомиться ни с образом, ни с именем подлинного лица.

Некоторые проблемы – плотно затянувшиеся узлы, чтобы решить которые порой достаточно лишь отпустить концы. Только вот кто захочет это делать, если узел обернул собой баночку с чумой, и если отпустить веревки, ценой распущенного узла станет конец мира?

«Я боюсь того, во что не верю, или боюсь, что если я верю – оно будет пугать?»

– Мальвина, – губы священника противоречиво сложились в кошачью полосочку: имя прозвучало осколком льда. Темно-красная ряса слабо колыхалась, покорная потокам свежего воздуха, нависшая над сироткой нелюбовью к черному цвету. Предвзятое отношение мужчины, конечно, могло бы сгубить разношерстную дружбу, но два их духа с самого начала не понимали друг друга. Безбожие не пересечется с верой в высшее существо. Более того, в отличие от бессовестно отрицающей божество Мальвины, священник был снисходительнее, осторожно грыз каждое слово, чтобы оно не имело острых углов, но иногда зубы стачивались, а опилки срывались с языка. – Я не видел, чтобы ты училась.

– Не училась, – Мальвина отвернулась. – Ты старше меня не на много лет, Лютер, хотя твой опыт крайне отличается от моего, и относишься ты ко мне, как к ребенку, в чьи обязанности входит беспрекословное послушание!

– Поэтому ты соответствуешь образу ребенка, – мужчина двинулся в сторону погасших свечей. – Сквозняк был сильный… – Лютер вдохнул свежий ночной воздух, еще витающий внутри бережно защищаемого храма, разнеженного лимонным солнцем, и вместе с выдохом упрекнул «ребенка» в ночных прогулках. Он недостаточно доверял ей, чтобы утверждать, что она не разломит бережный серый мемориал.

– Если здесь есть лавочки, то кто-то должен на них сидеть, – в голосе Мальвины были ноты искреннего недоумения, возмущения, как будто бы ее задел тот факт, что Лютер вспомнил о ночных прогулках, но священник знал ребенка достаточно, чтобы понять, что она предельно спокойна. – Да и кто будет заходить ночью в богом забытую церковь?

Лютер снова почувствовал, как в нем играет непринятие. Он не хотел видеть Мальвину в дорогом сердцу месте, хотя они провели вместе уже приличный срок. Он надеялся, что о ней не забыли, но понимал, что кроме Божества никто и не подумает позаботиться о такой глупой девчонке; кажется, малышка из атеизма способна запросто перейти в фанатеющий сатанизм, и кто тогда захочет перевоспитывать ее?

– Каждую ночь, как только моя голова касается подушки, я мечтаю, чтобы…

Лютер не договорил. Хотел произнести: «Чтобы сюда вернулась твоя матушка…», но смолк, потому что где-то еще глубже не хотел вовсе.

– Ты правда думаешь, что она придет? – Мальвина почему-то прознала и поникла, села и следом опустила плечи, и, хотя Лютер не верил в ее умение грустить, он был уверен, что ее существование уже подразумевало умелую актерскую игру.

– Никакая мать не бросит свое дитя, не вернувшись к нему. Бог дал людям совесть, которую нельзя проигнорировать.

– Тоже считаешь, что она меня бросила? – Мальвина подняла черные глаза на Лютера, и он почему-то подумал, что какой-то маленький, совсем безвредный дьяволенок все-таки сидит в этом взгляде и ищет удобного момента, чтобы напакостить.

– Нет, – лгал.

– А пора бы, – отвернулась. – Мне скоро стукнет восемнадцать. Тогда и церковь избавится от меня.

– Через три года?.. Не лги себе. Ты здесь недолго, так чем тебе так не нравятся теплые каши на завтрак и крыша над головой?

Несмотря на то, что разговор из напряженных упреков свелся к чему-то более нежному и осторожному, Лютер сохранял предельную безучастность и даже не двигался в сторону Мальвины, хотя он не боялся поддержать человека других взглядов.

– Здесь везде кресты, здесь везде есть вера в лучшее… – она внимательно оглядела главный зал, подметив, что Лютер отвлекся на разговор и не зажег ни одну из свечек. Она облокотилась на переднюю лавочку и осмотрелась. – Люди приходят сюда, когда отчаялись, когда им нужна помощь, они хотят, чтобы кто-то в них поверил, сказал им: «Ты все сможешь», и моя мама пришла сюда, надеясь списать собственный грех церкви, иначе зачем она оставила меня одну без денег в совсем незнакомом мне едва населенном городе? Это место – единственное в своем роде. И кто, кроме тебя, правда в нем заинтересован?

– Зачем ты называешь себя грехом? Дети – чудесное явление.

– Только не такие, как я.

– Ты все еще не хочешь рассказать мне о своем прошлом?

– Я сказала – нет. Я больше никогда не поверю людям.

Лютер отвернулся от Мальвины. Его сердце болезненно сжалось в полуживой комочек. Он каждое утро готовил ей завтрак, а она возвращала ему пустые тарелки. Священник не надеялся на то, что обретет когда-то родственную душу, но что-то закопанное в самой глубине его легких каждый раз трепетало от мысли, что в маленьком городишке может быть человек, который примет его таким и согласится быть принятым, и когда ободранная до нитки промокшая госпожа привела к нему плаксивую девочку, он подумал, что наконец-то в церкви, наполненной только теплом его веры, появится что-то, что наполнит верой его самого, к тому же, Мальвина напоминала ему нечто близкое и родное.

Иконописи, висящие в зале грузным негодованием, неодобрительно зашептались. Не такому человеку, как Лютеру, говорить о вере, о религии, и в то же время именно он, статный мужчина, утверждал о необходимости раскаяться. Или было что-то еще? Чтобы услышать шепот отчетливее, придется дождаться ночи.

Сумка тяжелая, важная, солидная, но пыльная и старая – вещей мало, что компенсировалось их весом. Лили чувствовала, шагая еще по нижней улице и не планируя сворачивать в сторону лесной горки, что на новом месте ее ожидает что-то грузное и непредсказуемое.

«Почему вдруг непредсказуемое, если я только что ощутила всю его предсказуемость?» – Лили ненадолго остановилась, осматриваясь. Геката. Город, возведенный на костях триединой богини, место, по словам мамы, наполненное дьявольскими заповедями. Если идти по каменной дорожке, то можно увидеть пару оживленных домиков по бокам, а где-то за спиной располагалась небольшая церквушка, спрятанная золотистыми ивами подле озера. В этот период года, поддаваясь весенней жажде, верба цвела особо притягательно, переливаясь оттенком драгоценного камня в виде полумесяца на верхушке религиозного здания. Населенный пункт, привлекший Лили природной красотой и изобилием зелени, еще сонно шумел в грезах. Раннее утро сопровождалось птичьим пением. Девушка медленно сделала еще один шаг, изводя себя нетерпеливым ожиданием, как вдруг заметила торопящегося невысокого мужчину с короткими, запутанными волосами. Они отдавали нечеловеческой сединой, хотя по своей сущности искрились углем – что-то таинственное, мистическое в его образе ускользало от взгляда. Походка неуверенная, но робость сочеталась не столько в манере движений, сколько в бедном, тревожном взгляде, в мечущихся бледных глазках. Лили стояла, ожидая, когда судьба столкнет их, рассматривая мужской грязненький костюм – на месте груди пуговицы рубашки выглядели особенно неприлично, между пятой и шестой от ключиц зияла рваная дыра, будто незнакомца не так давно ранили. Щетинка, довольно мило подчеркивающая усталый, неприметный вид мужчины, шла от подбородка к вискам.

«Он точно идет ко мне», – приметила Лили, сделав робкий шаг в сторону, как бы не отказываясь от встречи, но выражая противоречивый интерес. Новые знакомства всегда отражали желания, скрывавшиеся глубоко в человеческой душе, и интерпретация речи зависела исключительно от слушателя.

Мужчина остановился на пару секунд, словно дрожа, болезненно рассматривая лицо целованной серафимом, поднимая одну руку, опуская, затем снова повторяя неразумное движение, сомневаясь. Затем он резво обхватил кисть Лили своими худощавыми пальчиками, явно ознакомившимися с жестоким трудом, рабским, все еще трясясь, и вложил второй рукой в раскрытую бледненькую ладошку с замысловато расположенными родинками черный ключ.

– Откроет любую дверь, – мужчина с заботливой трепетностью сжимал тонкие ручки и тревожно поглаживал их большим пальцем, хотя, кажется, поглаживания походили на хаотичные постукивания, – но только если ты сможешь убедить дверь открыться! Двери – это не только то, у чего есть замок, некоторые двери… они там, ну, здесь, – незнакомец робко указал на виски.

– Любую дверь?.. – голос мужчины был таким тяжелым для уха, что Лили мгновенно ощутила тяжесть чужой жизни и собственной смерти. Торопливого, неловкого человека хотелось остановить, утешить, погладить, убедить во всем только самом хорошем и интимном. Задавая вопрос, она уже не рассчитывала получить ответ, потому что чувствовала, что мужчина вот-вот исчезнет, растворится, но он убедительно закивал:

– Ты… умная. Ты догадаешься. Мне очень не хочется пугать тебя своей сомнительностью, своей неправдоподобностью, но, послушай, пожалуйста, внимательно. Я отдаю тебе самое дорогое… нет, лжец я, – мучительно замотал головой, хватаясь за нее, – самое дорогое – это Дусечка… ее я никогда тебе не отдам. Но Дусечка отдала мне это, – ткнул пальцем в ключ, что держала Лили, – а это самое дорогое, что Дуся могла принести с ночного мира. Храни, храни! Никому не отдавай, я умоляю, – мужчина жалобно взвыл, – отдашь, неверно используешь – Дуся умрет преждевременно.

Наверное, не так я говорю – все сгинет. Не только мой свет. Мне страшно лить воду на кипящий песок, боюсь превратить его в глину, потому мне хочется ждать, надеяться, что ты верно его применишь, да, верно… Я задерживаю тебя, хе-хе? – неловко выдохнул. – Не бойся, я уже ухожу, я честно, клянусь, безвредно существую и не желаю никакого зла, но мир вынуждает чувствовать за всех… А ты – вера моя. Ты – человеческая личина, я вижу, как сквозь пыльцу твоих волос развивается пшеничная истина.

Лили уже сложила губы, чтобы спросить, что гложет душу мужчинки со рваной рубашкой, но внимание привлек совсем другой звук – словно лопнула луна. Обернувшись, она и не заметила, в какой именно момент незнакомец исчез – ключ в руке остался тлеть черной ржавчиной. Девушка плотно сжала губы: не любила загадки, не уважала намеки. Хотела, чтобы ей говорили все по существу: правда сохраняет достоверность только в том случае, если разные способы ее изложения не исказят наиболее прямолинейный вариант, тот, который большинство примется обзывать леденящим, ожесточенным.

Еще пару раз покружив вокруг себя, Лили убедилась, что никто не мог стать свидетелем их встречи. Досадно. Со стороны ив шла прихожанка церкви, но и она была повернута спиной.

Особняк украшен старыми люстрами, размахнувшимися в гостиной – от дуновения ветерка недавно зажженные свечки покачивались, но очень настойчиво горели. При вечерних малиновых тенях, окрашивающих старые бежевые обои, особняк выглядел надежным убежищем от тревог, преследовавших девушку по пятам из старого дома. Лили, поправляя край платья, воодушевленно осматривала только что проданное ей по смешной цене жилье, а все из-за недостроенного сада и кладовой. Она твердо пообещала себе стараться, чтобы привести дом в порядок. Вскоре непонятная разруха станет семейным очагом на одного.

Ночь. Необыкновенно черная тьма заполнила Гекату, следом закрывая полотном и сознание золота. Обычно никакое торжество луны не протекает бесследно. Так и Лили очнулась от жирнющей твари, от одних туманных когтистых лап, душащих в предвестии ярости. И блеск янтарных глаз запомнился также хорошо, как если бы солнце посетило затмение. Ах, нет! Глубокий судорожных вдох доказал Лили, что она всего лишь спала.

Под утро вымытая в солнечных лучах, Лили разложила маленький чемоданчик, отгоняя сон работой. Она взяла только самое необходимое: пару платьев, полотенец, белье, головные уборы… И решила оставить свое прошлое за лопатками. Вот, спустившись по круговой лесенке на первый этаж, новая хозяйка каблучком постучала по красному покрытию. Пыль разлетелась во все стороны.

«Я обязательно очищу и высушу все ковры», – несмотря на свое многообещающее одиночество, Лили искренне радовалась возможности потратить время на себя, а не на кого-то еще. Деньги, вложенные в этот дом, она откладывала чуть ли не с детства, давно мечтая купить отдельное от сестер жилье, но Лили не знала, что ей так крупно повезет, поэтому была готова отрабатывать везение всеми возможными способами, будь то пыльные ковры или грязные окна. В старом доме не было у нее даже такой роскоши – кусок хлеба делили на всех, а отец порол, если съесть больше положенного. Время работы запомнилось тяжелым, но девушка сразу поняла, что если сказать о своей заначке, ее растащат на еду и алкоголь, поэтому приходилось много лгать, в более поздние годы устроившись редакторкой газет.

И дом, несмотря на свое первозданное сухое одиночество, чувствовался так, будто бы в нем было что-то живое. Лили думала, что шла по дышащим костям, обратабывающим пыльные залежи. Легкий запах застоявшейся грязи вперемешку с дикой малиной, разросшейся вдоль неубранного сада… Новая хозяйка закрывала глаза и чувствовала, что именно так по ее телу распространяется свобода – совсем одна в имении, вольна делать что угодно. Девушка вышла во двор, чуя коленками поцелуи желтых одуванчиков.

Лили так много трудилась, что не нашла времени на завтрак, обед и ужин, и, только когда начало смеркаться, она вспомнила – и зачем? У нее было странное представление о еде, от которого девушка пыталась себя избавить. Пока солнце сияло, Лили удалось очистить большую часть сада от сорняков и вредителей, она также полила старые грушу, алчу и сливу, подумав, что неплохо было бы высадить яблони и вишни в западной части двора, там, где начиналась прогнившая насквозь кладовая с граблями и лопатами. Устав, хозяйка завалилась спать медведем в зиму.

Именно на третий день после покупки дома и начинается история, которая могла случиться только с Лили и только благодаря ее настойчивому энтузиазму. Она была солнечным цветком, наливным спелым яблоком, однако процесс гниения беспощадно вкусил зеленые лепестки.

Снова радуясь возможности поваляться в солнечном море, она долго сражалась с желанием встать. Суставы и мышцы ломило, живот отчаянно требовал еды, царапины зудели. Найдя в себе силы, Лили поднялась, одернула ночнушку и направилась в сторону ванны.

Длинный коридор с очередным пыльным ковром, поворот и… хозяйка зашла внутрь белой комнаты с голубыми узорчатыми плитками. На уборном столике, как будто специально для нее, лежала ватка, спирт, зеленка, уже лилась вода, словно кто-то хотел, чтобы за женскими ручками велся уход.

Не на шутку напуганная, Лили тут же принялась себя убеждать: «Оно здесь всегда и было… или я оставила это вчера вечером, когда купалась».

Следом девушка подняла взгляд на широкое зеркало и оглядела себя, кладя врученный ключ в сторону на столик. «Я выгляжу такой бледной. Смерть мне не к лицу», – описала Лили. Умывшись, искупавшись, непонятно почему не притронувшись к спирту и ватке, она спустилась вниз, чтобы позавтракать и снова приняться за работу.

На третий день девушка закончила работать в саду.

«И давно здесь стоит фортепиано?» – увидев пыльный музыкальный инструмент, она слегка постучала по нему. Лили важно осмотрела комнату: разбросанные бумаги с нотами, обучающие книги и пустой стеклянный комод в углу. Комната была спрятана, словно кто-то хотел оставить свою творческую деятельность внутри себя. Внутри… живого дома. Пара растаявших свечей, от которых пахло пластиком, пыльное заколоченное окно, пропускающее только три струи закатного солнца, душный воздух, скрипящий под ногами пол и грубый черный кожаный стул. Девушка не садилась на него: уважала сокровенность прошлого хозяина. Она решила убраться в комнате и больше сюда не заходить, однако здесь определенно кто-то был. Может ли это иметь прямую связь с оставленным ключом?..

– Мальвина! – сквозь зубы прорычал Лютер. Рык был слышен даже в самых далеких каменных стенах. Что-то злобное зародилось в священнике в этот момент, и, уличив внутри себя следы гнева, он нашел время, чтобы остановиться, сделать глубокий вдох и… – Мальвина, непослушная ты приспешница дьявола!

Лютер искал девчонку везде, где мог: в гостевых комнатах, в собственной спальне, в главном зале и в уборной; ее не было ни во дворе, ни около лесной тропы, ни около воды. Он даже успел испугаться, пока искал свою подопечную, но вовремя нашел ее на пороге церкви:

– Где ты была? – священник резко схватил и сжал тощие плечи, грозно нависнув над ней. – Я устал ждать объяснений. Почему ты снова уходишь, ничего не говоря? Ты должна быть разумнее, хотя бы ради своей безопасности. Я устал терять тебя.

Мальвина выглядела напуганной: она услышала, как Лютер поднял голос, и не смогла понять, действительно ли на нее злились или только пытались смутить.

– Я ходила в городок, – глазки смотрели ровно в душу, – мне хотелось немного развеяться. Я же не должна об этом предупреждать. Вы мне об этом не говорили…

Лютер удивился, и все его любопытство, все его недовольство сменилось искренним непониманием, виной:

– Ты только что обратилась ко мне на «вы»? – тот опустил свои руки, как будто бы вообще не имел права прикасаться к девушке, отстранился и терпеливо нахмурился. Он сразу захотел поблагодарить ее за уважение. Мальвина покраснела и посмотрела себе под ноги. Все обвинения сняты.

– Кто-то разрисовал иконы и стены… – разочарованно прошептал Лютер, больше не глядя на дьяволенка. В ее темных глазах засверкало что-то красное.

Да кто посмел опорочить божественные оболочки? На протяжении долгого времени Лютер искал в них утешение, получая лишь осуждение, а теперь? Он сразу вспомнил слова Мальвины о том, как все здесь бесполезно… с какой же сатирой она говорила о святом, близком сердцу! Он часами излагал свои тяжести, стоя на коленях, раскаивался в душевных переживаниях и учился, и одиночество скрашивало перешептывающиеся между собой образы, узнавшие все тайны, прозвучавшие меж стен, помнящие пролитую кровь.

– Лютер, – непослушная девчонка потянула свою ладонь, чтобы взять мужчину за рукав, – я могу помочь? – и как только ее тоненькие пальцы коснулись плотной хлопковой ткани, что-то заставило ее одернуть руку.

– Ты подозрительно мягкая сегодня, – серьезно проговорил священник. – Если этот грех – твой, сознайся.

– Не мой.

– Я поверю.

Что бы то ни было, на иконах смоляные рога, дыры да огромные рваные ресницы, клочья ткани и водяные разводы. Мальвина разочарованно опустила плечи, будто бы она была в этом как-то замешана, но Лютер имел свойство либо доверять на всю вылитую стеклом душу, либо не доверять совершенно. Смущенная мордочка девчонки заставила мужчину проникнуться симпатией, и теперь Лютер мог только изводиться догадками.

– Эти иконы очень много значат для тебя, – и снова Мальвина стала обращаться к нему, как к знакомому.

Лютер не решился позвать кого-то на помощь. Он предпочел отмывать стены и реставрировать говорящие лица весь день, рискуя их стоимостью и собственным питанием. Мальвина, конечно же, не принесла ему и ягоды. Работа была далеко не закончена, когда Лютер ложился спать – он настолько устал, что уснул после первого касания к одеялу, так и не укрывшись им.

Его разбудила Мальвина, неловко теребившая край одеяла: черные пряди спадали с хрупких плечиков сиротки, внимательный взгляд, более подходящий для взгляда напуганной ночью кошки, и слегка открытые красно-рыжие губы, будто бы Мальвина хотела в чем-то признаться. Священник приподнялся на кровати, но девочка не двинулась с места, разве что теперь расстояние между ними неутешительно сократилось:

– Ты вторгаешься в мое личное пространство, – спокойно проговорил Лютер, нахмурив густые охровые брови, – ты выглядишь так, будто бы…

Мальвина почему-то резко отвернулась от священника, но не покраснела – на ее ранее взволнованном лице отразилось сомнение, и она, повернувшись спиной к мужчине, направилась к выходу из комнаты. Лютер не смог удержаться от комментария:

– Ты что, просто смотрела, как я сплю?

– Нет, – Мальвина обратилась к нему с угрозой, – тебе снились кошмары, а я слушала их, – ее глаза наполнилось непонятным бесчувствием; в них не было ни капли человечности, и Лютер не на шутку испугался, что в нее вселился дьявол – кто еще будет так уверенно говорить беспристрастные вещи? Кто еще будет стоять над его беспомощным телом, пока душа терзается кошмарами? Резко он ощутил влажность собственных глаз: «Я что же, плакал?»

Мужчина промолчал. Он бессилен против неверующего, и обмыть святой водой одержимого недостаточно, чтобы изгнать из него дьявола. Но и ютить Мальвину, девушку, которая как минимум этого не ценит, а как максимум – уродует церковь, казалось чем-то запредельно неуважительным после снежной лавины, обрушившейся на него пару секунд назад. Лютер отвернулся, ложась на кровать – он не хотел спать, но таким образом он сделал вид, что у него есть дело важнее разговоров с Мальвиной. Откашлявшись, она вышла из комнаты.

«Была ли моя ошибка в ней?.. Стоило ли мне принимать просьбу ее матери? – Лютер тоскливо сомкнул веки. – В этой церкви сгинула не одна душа. Можно ли здесь взрастить хотя бы росток?..»

Ее стремительные шаги утопали в звонком эхе коридоров церкви, но Мальвине это даже нравилось – она ощущала себя героем книги, написанной страстью и чувствами, персонажем, которому выпала доля мученицы, и пускай до ушей доносился тревожный шепот, предназначенный вовсе не ей, не кошке, Мальвина умела пропускать мимо себя все, что касаться ее не должно было.

Спустившись в главный зал, где свечи давно потухли от проникнувшего внутрь ветра, девушка остановилась, увидев, как белокурое чудо неловко открывает тяжелую дверь и морщится от тьмы:

– Сюда давно никто не заходил, – сразу же признала свое присутствие Мальвина. – Так что да, воздух здесь немного пресный. Ой, вы смотритесь мило… Ах, ты одна? Если бы Лютер тебя увидел – посчитал бы ангелом, – после недолгой паузы добавила она. – Ты – вылитое божье послание.

Гостья неуверенно закусила губу:

– Простите, но если я – божье послание, то сам дьявол охотится за мной.

«Моя нежная Лили… твои губы говорят такие гадкие, паршивые вещи, обзывая меня нечистью, вырванной из адских лап… Я – плоть и кровь, зарытая и измельченная, и пусть мое тело сожрали черви, я готов буду отдать тебе свои последние кости, по которым ты ходишь… Я разрешу тебе собрать из них вешалки, сделать новый, стильный комод, погнаться за чувством моды и использовать меня в любых своих целях, только обрати на меня внимание и будь готова ответить на мои поцелуи».

II

Я мог бы рассказать вам немного о той женщине, что меня убила. Ее звали Камилъго Аглая, высокая и забавная, любящая громкий шум девушка, поразившая меня неискренностью своих намерений. Вам, наверное, трудно читать о двух историях сразу, но, поверьте, куда труднее было их прожить! Причина нашего раздора уморительнее некуда, но, простите, о ней вы узнаете, только когда я буду умирать уже как личность.

Так вот, когда-то Вернон прикрикнул имя моей убийцы: «Аглая!»

И она протянула тонкую ручку под губы, а он, скорее ведомый феромонами, одарил ее поцелуем черствых старых усиков. Девушка тут же покраснела, отвернула лицо к полу и улыбнулась, провоцируя в животе графа ураган из бабочек. Аглая заставила его верить, что он особенный, раз ему удалось выбить «современную принцессу» из колеи самоуверенности, но я, мертво глядевший на ее не дрогнувшие колени, на ее быстро успокоившуюся грудь, не испытывал ничего, кроме наслаждения: наблюдение за хитростями девчонки помогло мне составить более точный портрет о ней, и, тем не менее, ничего, кроме страсти к манипуляции и жажды выпить всего меня, в ее голове не было – кажется, она славилась тем, что целый год была личной зверушкой великого художника и позировала ему обнаженной в поле из одуванчиков; теперь она хочет денег графа Вернона, строя ему глазки и показывая собственную беззащитность перед мужским опытным телом; она будила в офицерах чувство главенства, была идеальной женой в патриархальной семейной модели, но мало кто из ее поклонников понимал, что она дьявольски хорошо управляет чувствами мужской ревности, самоудовлетворения, наслаждения и разочарования, а уж тем более никто не знал, что глаза Аглаи являются ее главным оружием. Я видел, как она показывает себя загадочной незнакомкой, чтобы при разговоре с ней всем сразу казалось, что они – принцы. Вернон, старый идиот, пал на колени перед женским очарованием, одержимый ощущением давно утекшей молодости.

И тут взгляд Аглаи коснулся меня; признаться, я и сам почувствовал что-то совсем не свое от хищности ее глаз; мне показалось, что ей удалось прочитать мои мысли, а потому я и ощутил ненависть, которую не ощущал раньше. Некоторые все-таки и правда ненавидят, когда их рассматривают – они таинственны, хотят играть, только заранее зная, что выиграют. И я совсем не имею в виду денежный приз. Меня всегда раздражали ее поступки, ее голос, ее нрав.

Через две секунды Аглая нахмурилась, яркие голубые глаза стали двумя кошачьими щелочками, а потом – круглыми совиными ореолами.

– Граф! – и тут же схватив Вернона под руку, она понеслась ко мне, умело пролетая промеж других девушек, только теперь у нее получилось даже у меня вызвать ощущение востребованности и гордости при виде того, как красивая «принцесса» жаждет встретиться со мной лицом к лицу. Она остановилась в метре и протянула мне свою ручку, ожидая поцелуя, но я сжал ее и опустил вниз:

– Мы встретились с вами второй раз, а вы так быстро узнали меня, – я улыбнулся даже по-кошачьи. – Признаться, даже мне потребовалось много времени, чтобы вспомнить, что вы из себя представляете.

Я задел Аглаю, и ее обиду выдало не что иное, как движение платья: она постоянно шевелит ногами, когда недовольна, – только свое глубокое разочарование она спрятала за детской невинностью: надула щеки, сердито фыркнула.

– Вы могли бы быть вежливее.

Я согласно кивнул ее словам, и двинулся вперед, чтобы пригласить ее пройтись со мной: Вернона, увы, пришлось оставить одного.

– Как ваши кошки?

– Кая и Коми? – Аглая улыбнулась. Ее оцелоты были единственной радостью в жизни одинокой сердцеедки, поэтому голубые глаза зажглись ранее неведомым мне огнем влечения. – Великолепные, умные создания. Я последние деньги готова тратить на их удовольствие. Знаете же, что стали все больше животных спускать на шкурки? Так страшно.

– Жаль, – сухо отрезал я.

Больше всего на свете я жалел о встрече с ней. Но ни к чему вспоминать прошлое, верно?

– Мне утром очень вежливо поменяли местами предметы в ванной, – стеснительно шептала Лили, отвечая на вопросы, – а потом, когда я кормила собаку, я услышала, как кто-то двигает старое пианино, кажется, поближе к углу, будто бы боясь, что я его испорчу, девушка. Только вот я одна дома, и заботиться обо мне некому, – Лили так сильно хотела спокойствия и личного пространства, а теперь, кажется, в спальне нашел пристанище голодный призрак. Она задумчиво отвела взгляд в сторону, вспоминая, куда дела тот черный ключ, врученный мистическим человеком?

– Каким образом о вас позаботились? – незнакомая для Лили девушка выглядела точно церковная слуга, любопытно склонившая голову.

– Поставили мне предметы для обработки ран, – Лили смутилась, – это, конечно, очень мило, но…

– Я с вами согласна. Непрошеная нежность – самое противное, что может быть, – тяжело проговорила она. – Что вы хотите?

Лили нахмурилась:

– Помощи…

– Я подумаю, что можно сделать. Зовите меня Мальвиной, и я, видимо, проведу вам экскурсию по вашему же дому, только открывая вам глаза на правду. Где вы живете?

– В особняке за лесом, – Лили отчего-то задумалась, что Мальвина крайне внезапно решает, когда говорить как с «вами», а как – с «тобой».

Мальвина удивленно округлила глаза:

– Лютер мне сказал, что этот дом продавался очень долго. Будто бы он слишком далеко от цивилизации, а поход за пищей можно назвать целым путешествием.

– Возможно, вы правы, – Лили пожала плечами, – но мне все равно, какое у него прошлое или настоящее, я все сделаю правильно, если самостоятельно.

– Тогда почему обратились к Богу?

– Не знаю… – Лили поймала себя на мысли, что все ее естество тянулось к божественному, но она ненавидела это признавать.

Тяжелые шаги оповестили девушек о том, что кто-то взрослый спускается вниз по круговой лестнице – и темный силуэт скоро обрел более прямые очертания. Перед Лили стоял высокий и широкий мужчина, одетый в непривычного оттенка рясу с золотым крестом на шее. Волосы, собранные в аккуратный хвост, отдавали деревом, и Лили почему-то почувствовала запах свободы и ветра, как только священник подошел к ней.

– Я слышал, о чем вы говорили, – он вежливо представился Лютером и коснулся в знак приветствия острым подбородком своей груди, – это действительно может быть призрак, а может и домовой, которого стоит только приласкать.

Я улыбнулся, когда священник заговорил про домового и представил, как Лили наливает в блюдце молочко и ставит под стол. Каким образом я должен буду его выпить? Иссушать природными силами?

– Домовой? – однако взгляд Лили оттаял, и что-то спокойное поселилось в нем. – Как странно, – даже улыбнулась.

– Или еще не принявший сторону дух умершего, – священник нахмурился. – Видишь ли, некоторые люди, погибая, больше всего боятся не смерти, а бесконечного неведения – роднее человеку не меняющиеся люди, не дом, а мир, в котором он живет. Все непостоянно, а мир остается. И страх покинуть его преобладает над умирающими, они стараются увековечить свою память, свое существо в родных им вещах. Возможно, призрак в твоем доме – его прошлый хозяин, нашедший упокоение после смерти в одном из предметов интерьера.

– И что теперь делать? – Лили тревожилась.

– Представь, что ты умираешь, и все, что тебе хочется – остаться. Даже наблюдателем, лишь бы не растечься лужицей в бесконечной нематериальной пустоте. Если ты просто выбросишь дорогие ему вещи… пожалуйста, не делай так, – Лютер жалобно двинулся к свечам. – Будь почтительна к умершим, и они ответят тебе тем же.

Лили задумчиво посмотрела в сторону высоко расположенного окна и что-то пробурчала себе под нос, похожее на: «Я покупала дом, а не могилу».

– Это ведь также может быть и дьявол, пришедшей по ее душу, – резко заговорила Мальвина, и Лютер удивился. – Призраки не всегда преследуют благие цели.

– Ты ведь не веришь в призраков!

– Я не верю в то, что Бог спасет меня, если я к нему обращусь, – черные радужки Мальвины засветились и от знания какой-то тайны. – Но я не атеистка.

– Разве? – Лютер словно потерял дар речи после ее заявления, и щеки его покраснели в смятении. Она была права – Бог потерян. Но откуда ей-то…?

Все заметили его смущение.

– В любом случае, тебе следует быть осторожной. Призраки могут быть как домовыми, так и чертями. Две стороны одной монетки, но одной из них ты не обрадуешься.

Они ступили на порог моего дома, и я разочарованно вздохнул; никто из них не знал, чего от меня ждать, а я был не против религиозных жертвоприношений. Жаль только, что никто мне их бы не преподнес. Да и душа какой-нибудь свиньи – не то, чего я стоил, как мне казалось. Я понимал, что обряды, сотворенные во благо другим мертвецам, помогают им уйти на покой, но хотел ли церемоний я? Мне хотелось великого храма и чувств, любви целого народа, приравнивания меня к святой цели – но такая судьба была уготована не мне.

– Я чувствую его присутствие, – Лютер остановился, не пройдя дальше двух метров по коридору. – Он здесь, и у него нет плохих намерений.

Лили прижала руки к сердцу: «Как жутко».

– Вам нечего бояться. Это обычный дух, а духи не могут убивать, причинять вред. По крайней мере, если это действительно дух, а не сила, мечущаяся меж огнем и водой.

Если бы я хотел, Лили! Если бы я хотел причинить тебе вред – я бы отрубил себе пальцы, да только нет у меня телесной оболочки, я – это воздух, которым ты дышишь, и я – это свежее утреннее одеяло, которым ты укрыта каждое пробуждение. Как когда-то Аглая опьянила Вернона, так и я сейчас опьянен тобой.

– Вы неправы, – Мальвина нахмурилась, – дух способен убивать, он способен поедать, изничтожать, он чувственен и злобен, – она подняла брови. – Я ощущаю не только его присутствие, но и его присутствующее неудовлетворение. Мы должны немедленно изгнать его.

– Ты разочаровываешь меня все больше, – грустно прошептал Лютер. – Я не стану участвовать в твоем обряде «экзорцизма», но ты скорее изгонишь саму себя, чем ни в чем не виноватого призрака.

При слове «экзорцизм» Мальвина дернулась.

– То есть мы шли сюда попусту? Столько потраченного времени переться сквозь лес, только чтобы развернуться и уйти?

– Давайте я накормлю вас, – Лили неловко улыбнулась, и когда все сели вокруг небольшого главного стола, она поставила на него скудное печенье, купленное заранее, и кашу, – это все, что у меня есть, я была слишком занята последние дни… – робко добавила.

– Нет нужды стесняться, просто сделай нам чай, – Мальвина подперла голову руками в виде домика. Она осмотрелась, будто бы выискивая подвох.

– Так что вы говорите о призраках?

– О каких именно? – Лютер наблюдал за тем, как Лили крутится вокруг стола. – И как вас зовут?

– М? – на секунду девушка задумалась. – Лучше бы вы спросили, как ко мне обращаться, – на ее губах засветилась хитрая ухмылка. Мальвина отреагировала с интересом, разглядывая сомнения на губах священника. – Но у меня нет проблем с именем. Лили. Наверное, логично было подождать, пока так называемый призрак проявит себя более явно, чтобы ни в чем не сомневаться.

– Нет-нет, – Мальвина важно покачала головой, – если бы ты пришла позже, я бы умерла со скуки.

Лютер досадно опустил глаза, и Ви почувствовала укол противной вины под бедрами.

– А что, нечем заняться? – Лили вскоре поставила пару старых, но хорошо вымытых чашек на стол, принимаясь за кипяток.

Мальвина с интересом осматривала их граненую каемку и чутко хмурилась, стуча пальцами по текстуре. Не похоже на фарфор.

– И не знаю даже, как ответить, – девочка замотала ногами. – Мне плохо спится. Сил очень мало остается на будничные дни, а они и без того протекают одинаково…

– Конечно, одинаково. Ты не посещаешь школу, но думаешь, что можешь не учиться?.. К тому же, ты не говорила, что ты плохо спишь, Мальвина, – Лютер озадаченно нахмурил брови. Его важная фигура выглядела заботливой, бережливой, Лили быстро приметила, что во взгляде взрослого мужчины светилась отцовская нега, которую, кажется, малютка презирала. – Что-то происходит?

– Не знаю, Лютер, – Мальвина вздохнула, все еще поглаживая чашку ручки с любопытным интересом. – Очень глупо перед тобой распинаться после того, что было сегодня ночью, мне правда жаль за свой порыв. Стыдно, скорее, не жаль. Я даже разговаривать стала гораздо хуже, запутаннее, – девочка взяла чашку чая, попросив сахара. – Мне казалось, что стены очень тесно переплетаются в коридоре, вышла, потому что во сне услышала шепот, – Ви сжала губы. – А дальше поняла, что тебе снится кошмар.

– Что ты… – Лютер выглядел сомневающимся, хотел о чем-то спросить, но принуждал себя к молчанию. – Знаешь, я думаю, ты ненавидишь меня.

– Ненавижу? – Мальвина вздрогнула, словно он попал дротиком в сердце игровой доски.

Лили села напротив них, с шатким любопытством наклоняя голову, словно по-собачьи пытаясь распознать их тайну. Чай разлит по чашкам – интерес Мальвины к сервизу не остался незамеченным, Лили тоже оглядела роспись.

– Нет же, я вовсе не ненавижу тебя. Просто я не отошла ото сна, когда будила тебя. Даже не помню, говорила ли что-то – ты выглядел таким… жалким, что ли.

– Ну, – Лютер сипло засмеялся, – благодарен за правду. Служение в божьем особняке никогда не наделит силой. Хотя помни, что Богу не нужны храмы, он возводит любовь в сердцах людей. Духовная мощь возрастает со временем, проведенном в месте, где тебя не принимают, но обязательным условием нравственного взросления является личная стойкость. Готовность вразумлять условиям, не меняя сущности. Я поздно обрел свой стержень.

– Что вы подразумеваете под стержнем? – Лили уткнулась языком куда-то в небо, словно желая высказаться гораздо раньше, чем услышит знакомую позицию.

– Верность принципам.

– Единственный принцип человека и есть верность другому человеку, не рабское служение, не святое наблюдение, не страх соприкосновения, а величественное уважение нравственной сущности, – тут же выпалила Лили, сердито нахмурившись.

– Как можно служить другому человеку, сохраняя при том уважение к себе? – Лютер неважно выпрямился.

– Вы не услышали меня, потому что привыкли созидать позицию слуги и власть имущего. Я говорю, что ни конфликт, ни почитание человека как отдельной личности не принесет тебе нравственной пользы, не взрастит в тебе якобы «стержень», а верность принципам – это верность тому самому человеку внутри тебя. Это ли не вознесение личности и служение во имя себя? Я ведь говорю, что человек как явление, а не человек как отдельная личность – и есть сочетание истин. Человеческий организм – это механизм, который с ранних лет учится выживать в мире, нажимая на разные кнопки и выясняя, какой результат у действий. У нас с тобой случился конфликт на основе наших взглядов, а я не очень люблю конфликты, поскольку считаю, что правда нас ждет все равно единственная. Пусть для тебя истина – Бог, для меня – человек, мы даже после гибели не узнаем, что стояло за шторкой. Поэтому верность принципам, духовный стержень… такая противоречивая людям тема! Осуждаю.

Она так забавно произнесла последнее слово, что Лютер, смущенный нападением, продолжал улыбаться:

– Я услышал тебя. Не каждое столкновение взглядов выливается в конфликт, понимаешь? Возможно, я заведомо согласился с твоей позицией на подкорках старого разума.

– Но ты молод, – возмутилась Мальвина, кусая сахарок.

– Разве? – Лютер удивился ее восклицанию. – Я не привык размышлять о годах.

– Да молод ты. Это точно. Такой плечистый, кажется, что можешь махом уложить человека на лопатки. Старики так не умеют.

– Мы говорили о человеке как об истине, а ты предлагаешь мне его уложить на лопатки?.. Какая же в тебе глубокая страсть к насилию.

– Вернее, ты говорил, что Бог – это истина, и каждый приходит к Богу через себя, а Лили утверждала, что истина – человек, и каждый через человека ближнего приходит к Богу.

Лютер снова грустно улыбнулся, словно утешительно. Он обмакнул печенье в горячий чай, но к губам не поднес:

– В знак примирения могу заплести вам косы, – Лили воодушевилась и позволила ему это сделать. – Говоря о призраках… Неопределившиеся души могут пойти по трем вариантам пути. Каждая из ветвей достаточно противоречива, я сомневаюсь каждый раз, когда повествую об этом. Нейтральные духи бесполезны. Они просто существуют, томимые личными переживаниями. Их выбор – это примкнуть к примитивным двум сторонам. Если дух удовлетворен, он может стать домовым – место, которое он оберегает, становится сильнейшей привязкой, он ни за что не сможет покинуть определенную область, как, допустим, может обычный дух. Это не означает, что он «физически» не способен, скорее, с его нравом плотно переплетается идея уважения к месту, любви к нему, и существо из собственных идей не отойдет от поставленных рамок. Акт инквизиции по отношению к домовым – насильственная практика, которая зачтется при смерти.

– Мертвым выделили другой мир, нечего гулять по живой земле, – Лили сжала губы.

– Это не так, – Лютер покачал головой, – гибнущие от старости или хронических заболеваний практически всегда готовы к этому путешествию, даже если не хотят. Они осознают, насколько высок риск внезапной смерти, происходит смирение. Не во всех случаях, конечно. Почти всегда духи умерли не «своей» смертью.

– Судьба есть? – Лили подняла бровь.

– Судьбы нет, есть перспективы, – вмешалась Мальвина. – Можно еще чай с сахаром?

– Откуда ты знаешь? – Лютер повернулся к ней, выражая протест. Не хотелось подвергать девчонку опасности информации, знание – угроза для тех, кто не способен разбирать поступки.

– А что, это когда-то было секретом?.. – Ви отлично сыграла недоумение, Лютер повелся, хмуро обращаясь снова к Лили.

– Если твоя жизнь отнята сильно заранее, по твоим же личным меркам, ты совершаешь привязку – обязательно, чтобы было, с чем. В редчайших случаях, когда ничего рядом не оказывается, бунтующая душа может совершить безумие, например, привязаться не к вещи, а к собственному…

– А эта привязка называется как-то? – перебил одуванчик.

– Да, – удивился вопросу священник, – цепь дискос. Ведется от духа к вещи.

– Дискос…? Что это?.. Разве это не церковная атрибутика?

– Приятно видеть, что ты знаешь о церковной атрибутике. Первый случай проявки этой цепи обнаружен был мужчиной и отражен в сказании. Так, жертвой оказался насильник, отравивший свою жену, художницу, ядом в вине. Не ожидавшая собственной гибели, она рассердилась, потому что не смогла закончить картину. Цепь выбора пала на дискос, и она, будучи духом, долгое время наполнялась силами, наблюдая, как картина вырисовывается рукой предателя-мужа. После продажи произведения искусства, которое оказалось переименовано в «шестнадцатую гибель», разъяренная жена приняла облик черта. Черти безопасны, но в пределах разумного; они влияют на живые организмы другими путями – разрушают эмоциональное состояние изнутри, становясь сильнее, если лишают человека положительного. Но, конечно, чертей изгоняют – вопрос только в том, что не все понимают, что резкое угасание человека вызвано не действительно глубокими переживаниями, а именно мистическим духом.

– А что такое дискос? – Мальвина с любопытством размешивала жижу. На одну секунду она замерла и попробовала втянуть аромат травы, но с ним прилетел и слабый тягучий запах смерти. Девочка поморщилась, мотнула головой и села, отстраняя от себя чашку.

– М-м… блюдо для… «обряда». Для божественной литургии.

– Ты используешь его? Хочу посмотреть.

– Ты говорил про три дорожки, – Лили опустила рыжеватые ресницы под властью взгляда вниз, обводя вниманием ладонь с родинками на краях пальцев. – Какая еще одна? И что делают домовые? Неужели они просто привязываются к месту?

– Одна – беспрепятственное существование, конечно же, – Лютер отвечал охотнее в этот раз. – А что о домовых… Их мало. Обычно души слишком путаные, им трудно, не становятся чертями – уже замечательно. Домовые могут защищать близких от негативного влияния и отвечать за домашнюю атмосферу, а это уже помогает жителям особняка чувствовать себя уютно.

– Странные навыки. У черта губительнее.

– Черт сам себя этим погубит, – Лютер вздохнул. – Мы слишком долго здесь были, Ви. Пойдем? Или хочешь остаться?

– Пойдем, я засыпаю, – девочка спустилась со стула. – Спасибо… за чай и сладкое, Лили. Еще увидимся!

С наступлением темноты сверчки запели, а воздух наполнился сладким ароматом свободы – мысли Лили были далеки от всех порочных забот, она сидела на крыльце и с весенней нежностью вязала шарф, переплетая одну шерстяную нитку вслед за другой. Осторожность ее движений очаровывала и завлекала меня. Казалось, не осталось в мире ничего, кроме нее, милой девушки с пряжей в тонких ручках. Вскоре Лили встала, и ее отяжелевший взгляд окинул дом. В окнах виднелась бродячая собака. Девушка смело направилась к комнате с фортепиано, закрыв за собой расписную дверь.

– Я не знаю твоего имени, – мягко начала Лили, как только ее нога ступила за порог, – и я не знаю, сколько ты здесь обитаешь… но у меня нет никаких корыстных целей. Я все детство мечтала о домике в лесу, – и на ее губах проснулась улыбка, – и я наконец-то смогла его выкупить. И сейчас я хочу ухаживать за ним, заботиться о нем. Я буду помогать тебе, а ты – мне. Только скажи как. Хорошо?

Лили не ощутила никакого ответа. Но она точно знала: я здесь.

– Спасибо, – неловко добавила она и выбежала из этой комнаты.

– Ты ведь тоже об этом подумала, Ви? – тяжелый взгляд священника пробежался по грешнице, и от этого взгляда сердце Мальвины укоризненно сжалось, будто бы что-то в нее проникло и стало теребить чувство вины и ответственности. Схватившись за потрепанные пряди, Мальвина надулась и покачала головой: о чем он сказал? – Призраки часто стараются склонить к своей воле нового хозяина, зачастую сводят с ума, – спокойно говорил Лютер, – они способны стать единственной мыслью в голове у любого человека – от религиозного фанатика до бездомного неверующего. Я переживаю за нее, особенно учитывая, что Лили отметила его недоброжелательный настрой. Кажется, дух ревнует.

Мальвина отвернулась, наклоняясь и желая сесть на одно место, а затем, передумав, опустилась на другое. Множество вечно пустующих скамеек. Ви откинулась на спинку и тяжело вздохнула, глядя на едва горящие свечи на люстрах.

– Мне кажется, в твоем сердце слишком много места для людей, – искренне сказала она, закусывая нижнюю губу. – Я считаю, что заботиться нужно только о том, кто всегда будет около тебя, и именно этот человек должен быть центром твоего мира. Собственное многоголосое эго.

Лютер остановился, глянув на нее сверху вниз с определенным очарованием. Рука священника потянулась к длинным запутанным прядям. Было бы хорошо заплести ей по две косы, как он умел и любил раньше. Часа два назад он вспомнил, как это делать, и не мог остановиться. Волосы Мальвины на ощупь были словно собачий подшерсток:

– Пусть на небольшой срок, я – центр для людей, которых я спас, и мне этого достаточно, – священник двинулся вперед, и, даже несмотря на тот факт, что позиции собеседников даже близко не стояли к взаимопониманию, Мальвине показалось, что ее поддержали. – Жизни меняются, и цель моей – увековечить в своей памяти путь других. Однажды я уже столкнулся с тем, насколько неблагоразумной бывает гибель, и люди, желавшие стать солнцем, на моих глазах превращались в звездную пыль. Я здесь, чтобы не дать им исчезнуть в пряже нитей судьбы. Счастье – непостижимо, а потому и мы сами являемся непостижимыми, так как способны вместить то самое «счастье» только на пару секунд. Значит, что в такие же пары секунд мы становимся чем-то значимым для людей. Нет ничего ценнее, чем увековечиться в памяти и сознании людей синонимом искренности и всепоглощающей любви. Я отдаю свои ресурсы на благо общества, так как я способен это делать, и как только я перестану быть способным – я стану делиться частями своего тела. Пусть им будет все равно, пусть они станут клеветать и лгать, пусть за их душами бесконечное количество грехов и проблем, мое дело – это жертвенность.

– Не видите в этом парадокс? Вы спасаете других людей, чтобы спасти уровень своей нравственности. Вы зависите от ощущения благодарности к вам не потому, что вы рады за них, а потому, что вы не до конца плох, если кто-то счастлив из-за вас. Якобы твоя гнилость компенсируется отсутствием запаха, а значит, это можно выдавать за настоящее здоровое мясо.

– Люди сами выбирают возможности, – на его губах появилась легкая улыбка, но тревога в груди усилилась. Обмануть самого себя было сложно. – Никто не вправе сослать меня в карцер за жизненный путь, который не приносит вред окружающей среде; я растрачу себя на помощь другим, и это – моя жертва, которая очищает мои вечера.

– Вы нездоровый альтруист. Мне нравится это, хотя я должна осуждать.

Лютер ощутил приятную и непривычную ему тревогу; в последнее время Мальвина была единственным человеком, с которым он контактировал, поэтому он боялся привязанности – он знал, что людей нельзя держать и всегда нужно отпускать их, а Ви – абсолютная ему противоположность, с которой они будут много противоречить друг другу, однако возможность перекинуться парой слов даже с ней заставляла Лютера проникаться к девочке уникальной и неповторимой симпатией.

Проследив за тем, чтобы Лютер ушел, Мальвина встала со скамьи и направилась к выходу из церкви, только чтобы обойти ее пару раз и подумать.

Ей тоже казалось, что священник имеет что-то особенно светлое, что привлекало ее, как непокорного мотылька привлекают едва белые блики, только вот Лютер имел постоянный внутренний пожар, но затухающий огонь сжигал его драгоценные крылья. Он становился помехой для желаний независимой Мальвины – у нее были планы, которые отвергали любые симпатии, и больше всего ей хотелось оставаться хладнокровным механизмом. Девушка остановилась около блюдца с водой и заглянула в него:

– Что же мне делать? – робко прошептала та. В ответ блюдце дрогнуло.

– Не позволяй чувствам и эмоциям одержать победу над хладнокровным разумом. Будь человеком, а не человекоподобным, но помни, что люди – место силы.

– Хорошо, – смутилась Мальвина, отводя взгляд в сторону. Даже вода понимала, что она теряет контроль над своими эмоциями. Стыдясь собственного лица, сиротка попыталась отвернуться, но не получилось – отражение приковало ее внимание, и, ведомая чем-то незнакомым, девочка наклонилась к воде – глубина ее души была соизмерима с глубиной этой чашечки, только Мальвине казалось, что она бездонна, отражает только ее саму и светится, зазывает.

«Я никогда не была одинока, – рассуждала она, – я всегда развлекала себя окружающей средой и людьми, и доверие к ним наверняка оказалось ошибкой. Вернуться в дом к маме… было бы благословением. Но она никогда не поверит мне, нет, другие дети, их родители – вот, что такое истина. Быть разочарованием для человека, давшего тебе жизнь, которой ты удручен, заставит раскаиваться в преступлениях, которые ты не совершал, и признать виновным тех, кого будет выгоднее».

Чьи-то теплые руки стали трясти плечи Мальвины, и та, судорожно попытавшись сделать вдох, ощутила горение в легких: неподдельная тревога в голосе закричавшего на нее Лютера выбила девчонку из пучины внутреннего хаоса и гармонии.

– Вот что сейчас ты пыталась сделать? – священник очень крепко держал ее плечи.

Мальвина то ли плакала, то ли смеялась, но по ее уставшему, испуганному лицу стекали крупные водяные капли. Лютер понимал, что за спиной сиротки теперь навис громоздкий камень.

– Я не знаю, – жалобно просипела она, – я просто… я понимаю, что я никогда не захочу остаться в этой церкви. Я ненавижу все, что мне не дом, а мой дом перестал им быть совсем недавно. Я хочу сбежать, Асмодей, я так сильно хочу начать все сначала и всех забыть.

Лютер напряженно молчал. Ее слова стучали по голове железной сковородой, проливая на сердце жирный кипяток.

Мне нравилось наблюдать за неловкостью работы Лили: стеснялась моего присутствия, потому что чувствовала его. Она на замок заперла комнату с фортепиано, которое когда-то звучало, не зная лимита, заливаясь громоздким пением вместе с моим голосом. Тяжесть его веса оправдывалась легкостью его души, а потому я мечтал, чтобы Лили сыграла на клавишах, обременяя ранее чистый инструмент слезами. Девушка тяжело вздыхала, и ей потребовалось больше недели, чтобы привыкнуть к моему присутствию, а я следил за ней все свободное время, оставляя ее только в душе, в приготовлении ко сну и принятии пищи, так как такие деликатные процедуры должны проходить исключительно в идиллии с физической оболочкой, а поскольку у меня ее не было совершенно, то и деликатность сохранить не получилось. Я поднес свои губы к ее лбу, одарив девчонку едва ощутимым поцелуем, на что она только моргнула. Глупая и наивная подруга сердца читала что-то очень старое, что нашла в библиотеке и что, вероятно, не раз было прочитано мной, но как меня могла интересовать книга, когда я видел перед собой милые щеки?

Я еще даже не до конца понимал, почему меня к ней так тянуло. Это было что-то неестественное и незнакомое.

В какой-то момент книжка резко захлопнулась, и глаза, полные решимости, точно посмотрели на меня; тут же стало неловко.

– Я знаю, что ты здесь, – обратилась Лили, – я чувствую, как ты наблюдаешь за мной. Тебе должно быть очень одиноко, – ее лицо показалось сочувствующим, – и мне очень жаль тебя. Но, пожалуйста, я до сих пор не понимаю: ты ненавидишь меня или я похожа на интересное времяпрепровождение? – девушка недовольно поморщилась, будто бы я чем-то оскорбил ее. – Я не игрушка, не зверек в клетке, так, пожалуйста, либо общайся со мной, либо дай мне жить одной.

Это напомнило дворецкого – но он, напротив, всегда был искренне рад моему присутствию. Либо натягивал улыбку до ушей. Но больше общих интересов роднят общие враги, а мой дворецкий так же терпеть не мог лицемерие Аглаи, как и я не мог вынести ее взгляда на себе – казалось, она пытается сделать вид, что все во мне знает и чувствует мое настроение, но это в корне было не так: чуткий человек более осторожно и внимательно подходил с вопросами и разговорами, нежели Агля, что лезла совсем беспрецедентно, якобы «любя» персону напротив, а на самом деле признаваясь в глубокой любви одному лишь сухому вниманию. Так я считал.

– Я здесь, – Лили удивленно пискнула и посмотрела в сторону зеркала, к которому не рискнула даже начать идти, и мне пришлось спокойно повторить, – Я здесь, солнце.

Девушка робко остановилась подле комода, и вопреки ожиданиям она не увидела белокурых волос, зато взгляд впился в бело-зеленое прозрачное лицо мужчины в длинном черном, но загадочно светящемся одеянии. Тоненькие бледные губы улыбнулись ей:

– Живых бойся, а я давным-давно мертв.

– Как вас зовут? – она смущенно поставила ручки на доску и потянулась ко мне лицом, питая неподдельный интерес, пока страх сходил на нет.

– К вашим услугам – Сеймур, – и я поклонился.

Казалось, между нами почти не осталось расстояния: тоненький контур ее лица так близок к моему отражению, хотя я стою за женской спиной. Желание коснуться ее рта сводило с ума! Но сокровенность и достоинство Лили важнее всего на свете, потому я покорно глядел в умные глазки.

– Сеймур? – повторила она. – Как необычно.

– Меня так назвали в честь человека, когда-то сделавшего мой род известным, – я звучал нежно, вкладывая осторожный трепет в каждое слово, – в таком случае, Сеймур Второй подошло бы мне больше.

– Для меня вы первый, – любознательное молчание воцарилось в комнате. Лили пару раз повторила мое имя. – Как будто мурлычет котенок. Надеюсь, когтей вас лишили.

Я улыбнулся; искренность на ее лице, приправленная нежностью кожи, заставила меня чувствовать себя маленьким ребенком, увидевшим высокую, статную женщину, которая протянула ему леденец. Я почувствовал себя недостойным Лили, будто был слишком мал и неуклюж, только убежал с песочницы. А Лили же близилась к отражению, увлеченная желанием рассмотреть меня.

– Когтей меня лишила любовь. Невзаимная.

– Как это?

– Очень просто. Я расскажу.

Короткая пауза.

– Во времена моей жизни больше всего на свете я любил музыку и купюры, – начал я свой рассказ, – я был достаточно богат, чтобы обеспечивать себя во всем, нанял дворецкого и занялся делами семейного бизнеса. В свободное время спускался в музыкальную комнату и творил. Конечно, я был желанным гостем на балах, но посещал их редко, в меру своей лени. Да-да. Я был ужасно ленив и действительно походил на кота: наедался и отдыхал. На одном мероприятии я, упомянуть кстати, увидел девушку, Аглаю, и, признаться, я бы и сейчас содрогнулся от ее красоты: волосы как лучи солнца, глаза – два кошачьих прищура, но образ дополняли тонкие, белые губы. В первый же вечер я привел ее в ярость и слезы, и коленки ее, едва прикрытые платьем, тряслись, будто она была готова упасть. Мне пришлось много трудиться. Оказалось, что Аглая тайно в меня влюблена, но мне уже не узнать, придумала она себе образ идеального богача или действительно полюбила самого меня?.. Лучше бы я этого не делал. Не задевал ее гордость, конечно же. В следующий раз Аглая приехала ко мне и стала умолять меня выслушать ее, но я не захотел и отослал даму обратно. Тогда Аглая упала передо мной на колени – я поспешил поднять ее, вытягивая локти, но она упрямо затрясла головой, отчего золотые волосы стали похожи на падающее солнце. Девушка произнесла: «Я полюбила вас так сильно, но вы разочаровали меня, что теперь обязывает вас платить за разбитое сердце…» Я поинтересовался: чем? Здесь нет ни моей вины в безразличии, ни ее вины во влюбчивости. И Аглая посмеялась. Мне стало жутко, я не хочу врать.

Голос Сеймура напоминал кошачье мурлыканье. Лилит слушала внимательное изречение призрака, витая где-то в облаках и впитывая сразу ряд мыслей. На руках прозрачного мертвеца было много колец. Интересно, почему он в одежде? Погибшим же ткань не нужна.

– Я не лишен начальных эмоций и набора из состояний, и, даже будучи давно разложившимся трупом, я успешно сохраняю в себе возможность от души посмеяться или горестно взвыть. Но спал я все-таки спокойно, сытно ел, а мой разум ничто не терзало. Я писал музыку, к которой нельзя было поставить соперников, так как музыка была отголоском последней моей возможной любви – любви к самому себе. И чем реже я соглашался присутствовать на балах, тем чаще меня просили сыграть одну из своих мелодий, которую я назвал: «К рукам девы солнца». Как смешно, что Аглая действительно рассмотрела себя в моем творении! Выслушала, а потом прибежала, сказав, что если это были извинения для нее – она их примет. Но мне было так паршиво от мысли, что моя драгоценная, пламенная песня стала кому-то душевным домом, что после того мероприятия я перестал играть на публику. Однако и умер я скоро.

– Это все так необычно, – перебила бледная Лили, рассматривая мое лицо через зеркало, – и вы обладаете приятной внешностью.

Комплименты я не получал давно, оттого смущенно застыл, вмиг забыв, о чем говорил, но слабо улыбнулся краями губ:

– Но если бы я мог потратить весь непрожитый остаток жизни на любование тобой, солнечный цветок, я бы согласился, не раздумывая.

И она не покраснела. Наоборот: хитро прищурилась, точно выучилась этому дикому прищуру у юной Камильго. Я бы сказал, что только любовался бы им, что означало, что хочу сохранить ей жизнь и наблюдать, а не пытаться заиметь волшебство растительной жизни.

– Так почему вы умерли, Сеймур? И почему вы не в мире мертвых? Или не на небе?

– Как же! – я засмеялся. – Я не стану рассказывать тебе историю моей смерти и выдавать тайны этого дома, пока ты не отплатишь мне. Слишком дорого стоит мое доверие, хоть я и готов отдать за тебя гроб. Я рассказал тебе о своем роде. О себе. Чтобы страх не пронизывал твои хрупкие коленочки, когда ты слышишь мое дыхание в ночи.

Лили только грубо сморщила нос. Она направилась вслед за уходящим призраком, стараясь ни на шаг не отставать от него:

– Что-то мне подсказывает, что вы раскидываетесь комплиментами направо и налево.

– Интересно, что же могло натолкнуть тебя на такую мысль? – Сеймур усмехнулся. – Мне перестать напоминать тебе о твоей душевной красоте? Хорошо.

– «К рукам девы солнца», говорите? – повторила она запомнившееся название. – В нижнем зале стоит роскошное фортепиано, не хотите сыграть мне эту композицию?

Я нахмурился; на самом деле испугался, что и Лили бездумно потеряет голову от любви ко мне. Любое сердце затрепещет перед неизведанным, а если неизведанное улыбается и манит к себе – почему вдруг оно должно отказаться от искушения? Но что-то подсказывало, что моя богиня совсем «иная», и что она держит между нами несократимую дистанцию в век, и как бы я не засыпал ее любовными признаниями и не заботился, обо всем пожалею только я и сам – один – останусь горевать. Но с другой стороны – горесть моя так сладка! В тягучем отсутствии что времени, что пространства, есть уникальная возможность назначить себе высокую цену, раствориться и слушать одни собственные поэмы: и одиночество мое желанно порыкивает, кусает плечи, но не больно, словно предупреждая: «Если ты останешься с ней, то не сможешь больше оставаться с собой. Твое одиночество станет невыносимой мукой, а время запустится, окончившись только в секунду ее смерти. Не пробуй ты эту ягоду, если сто лет сахара на языке не держал!»

– А ты случайно не создание Аглаи? – нахмурился Сеймур, шагнув, и шаг его был тяжелым, увесистым, и чем ближе он был к девушке, тем больше ей казалось, что он реален.

– Моя мама – нищая, а волосы у нее земляные; это отец у меня худой и белокурый, так что если «Аглая» – мужчина, может быть, – и Лили обворожительно улыбнулась, так, что сердце закололо.

– Хм, – Сеймур перевел свой тяжелый взгляд с золотой леди на дверь, и стремительно направился в ее сторону. Его черные, смоляные волосы, вьющиеся по концам, манили прикоснуться к себе рукой, потрогать, хотелось зарыться в них и почувствовать их запах. Все было новым для Лили, и ей это нравилось.

Минув лестничный пролет и спустившись вниз, я вежливо уступил дорогу для девушки, придержал ей дверь и пригласил сесть на кресло рядом с фортепиано, чтобы откинуться на него и полностью расслышать каждую ноту выступления. Я представил себе темный зал, кромешную тьму и молчание, полное зрителей, представил себе любовь и горечь, и мои руки, упуская долгое время сна, коснулись холодных белых клавиш, которые так идеально вписывались в тонкую ладонь, словно еще один чертеж инструмента создавали только для меня одного. Я раскрыл кисть, разминая плечи, и вспомнил, как в баре поигрывал пьяным: для меня нет никакой разницы, перед кем творить; когда я пропускаю музыку через себя, остается совсем мало личностей – моя и музыкальная.

Лили смотрела кроличьим взглядом: большие глаза выражали полное внимание, молчание выдавало большую часть уважения и терпения, и мне хотелось унести ее, такую удивительную, за собой. Лили – сильная, умная девушка, переполнявшая себя и всех вокруг любовью и чувствами, и я, казалось, хотел назвать ее в честь своей композиции. Аглая была ничем по сравнению с ней; и все-таки обе дамы имели уникальный, похожий шарм.

Для чего я так часто сравниваю их? Не к добру моя слепота.

Я придавил первую клавишу – молния пронеслась по моей спине вместе с разгоряченным волнением. Как я мог забыть это чувство! Чувство, что ты создаешь мелодию, равную тебе одному, подвластную тебе одному, чувство, что ты – творец, что ты – неповторимый писарь судьбы, и как же жаль, что в свое время я умер слишком рано, чтобы стать великим музыкантом, изменившим легенду. Я нажал вторую – и уже холод охватил мой разум. Такой, что мысли разбушевались, завились, закрутились, превращаясь в ураган вместе с третьей нотой, и так, мало-помалу, робко и стеснительно осваивая старый инструмент, я унес себя в мир музыки и восхищения. Раскрывшиеся горячие лилии, умирающие дикие ели… запах леса, окружающий мой особняк, дурманил душу. Как я мог забыть то, что ценил всю жизнь, и как я мог позволить смерти забрать у меня специю фортепиано? Да и черт знает, полюбил я так этот музыкальный инструмент или процесс растворения в нем себя… Я так мало жил, что возненавидел Аглаю за смерть только сейчас; я никогда не терял талант, и усопшие костяные руки помнят, помнят каждую клавишу, но глаза… но уши… все хотели окончить.

И мелодия, что я сыграл Лили, была старой, но такая безумная молодость раскручивалась на представленных мной страницах, что я, разорванный удовольствием и дикостью от игры на инструменте, словно впервые родился: мягкость, нежность, чувственность укутывали в плед. Как только руки коснулись последних, завершительных клавиш, я мог поклясться: я не помнил того, что сыграл, я уносился вглубь, раскрывался внутри себя. Мелодия была не больше катализатора эйфории. Я посидел, подумал, привел в порядок мысли и наконец взглянул на Лили.

Она отчего-то выглядела беспокойной.

– Что случилось?

– Оно так… – Лили закусила губу, и отвернулась. Что-то смешанное творилось в ее душе. – …тревожно. Фортепиано расстроено, и может, поэтому я чувствую себя так, будто бы ты меня ругал через музыку.

Я засмеялся. Увлекся, стал погромче – и вот тебе. Девушка, вследствие травм боящаяся шума и волнующаяся, если что-то не так, если что-то сломалось, сидела передо мной. Я поднялся:

– Лили! – и направился к ней. – Это ода к солнцу и к чувствам. Я жил полным спектром и восхваляю их после смерти. Это отлично, если ты что-то почувствовала от этой мелодии, и плевать, расстроено ли фортепиано или нет, но я ни в коем случае не стал бы ругать такую замечательную божью посланницу. Ты сама себе выдашь цель в этом мире, но мне ты помогла вспомнить, каким наркотиком является музыка для души. Отбрось сомнения, примкни к любви, – я расправил перед ней свои руки, обволакивая их и утаскивая ее в легкий танец. Прикосновение ее кожи согревало, посылало удивительные разряды молний, раскрывало новые, неизведанные чувства, которые я не смог ощутить при жизни, и мне казалось, что Лили – удивительный цветок, сильный и смелый, решительный, отважный, кидающий вызов своей судьбе, и я совсем не хотел ее защищать, ее опекать, романтизируя идею влюбленности; она сама способна постоять за себя, ответить колкостью и разумом на яд, и сейчас я это понимаю. Мне трудно дышать при виде ее нежных глаз, устремленных на меня, и их небесное сияние привлекает все звезды космоса. Я хотел кружиться с ней, танцевать, дарить невесомость призраков и целовать ноги. А она посмеивалась, загадочно отстраняя лицо и переводя томительный взгляд с меня на окна, пытаясь дотянуться до свободы.

Я напугал ее? Может, мои чувства не достигли ее? Как тяжело даже думать о таком, как сложно предполагать, что я могу оказаться в ее представлении антагонистом. Я замер, мгновенно отпустив ее руки, а в глазах застыл легко читаемый вопрос.

– Ты не пугаешь меня, – Лили тоже перестала кружиться. – Эта песня напомнила мне о моем доме. Я не жалею, что ушла оттуда, но, если подумать, никто не удосужился даже письма мне написать.

Мой взгляд стал тяжелее:

– Моя драгоценная мелодия напомнила тебе какой-то городской домик-с? – я слабо улыбнулся.

– «Какой-то»? – обидчиво подняла брови Лили. – Это место моего рождения, моих сестер, моих родителей. Это неуважительно с твоей стороны. Ты сам сыграл мне, моя фантазия напомнила, что я невероятно люблю именно их. Именно этот тесный, никому не нужный кроме нас дом.

– И что было в твоем доме?

– Семья, – Лили отвела взгляд. – Та семья, которая бы мало кому понравилась, так что давай не будем говорить о том, почему я скучаю по таким людям.

– Если ты так ценила их, почему вырвалась сюда, вспомнив, только загрустив?

Лили остановилась и задумалась. Она закусила губу: ей было не сложно признать, что ее семья была вовсе не приятным гнездом, родители далеко не любящими, а сестры делали из милого пчелиного улья гадюшник, только все равно сердце рвалось в привычную обстановку. Когда она ела из побитой тарелки вялую и неаппетитную кашу – мечтала уехать в просторный, далекий дом, а когда осуществила мечту – даже не задумывалась о прошлом. И вот сейчас что-то сдавило горло.

– Знаешь, людям иногда бывает очень сложно признать, что над ними был совершен неприятный опыт, ведь страшнее разочароваться в героях для нас, а не героям в себе. Но ты смелая, – я протянул к ней руку, чтобы слегка коснуться волос, будто утешая, но она и вправду полностью поддалась мне под руку, идеально устраиваясь с ней. Бедная девушка. Мне было жаль, что она так нуждалась в любви. Я посмотрел на фортепиано.

Аглая тоже видела его; но только мерзость разрослась внутри, когда образ ведьмы возник в моей голове. Вся ее фальшивая нежность и сладкие речи о любви противились всем законам настоящего, всем установкам правды – она говорила так много, что я не успевал переварить информацию! Я рассерженно осмотрел комнату снова, будто пытаясь вспомнить что-то другое, более яркое, чем тень Камильго, но моя жизнь была отравлена, а то, что сейчас происходит с моим телом – гниение по ее воле. Успокоение пришло только вместе с золотыми прядями, сверкающими на солнце.

Тем не менее, в дверь постучали.

И я растворился, как и любое напоминание о том, что я когда-либо здесь был.

Встревоженная Лили поторопилась к входной двери, отряхивая свои волосы от мятых прикосновений, но слегка наслаждающаяся ароматом призрачной пленки – да, мертвецы, оставшиеся в этом мире, пахли, как морозная мята, но почему-то гораздо приметнее, чем любой леденец с аналогичным вкусом. Посмотрев сначала в глазок, девушка выдохнула с облегчением и открыла.

На пороге стоял Лютер: он был слегка потрепан, но на его лице благоденствовала спокойная и нежная улыбка. Он прошел в дом, наклонившись, чтобы не задеть верхний порог двери, и остановился:

– Я хотел спросить, как у вас продвигаются дела с домовенком.

– Добрый день, – Лили тепло заулыбалась. – Мальвина говорила чистую правду, это совершенно не домовенок, а дух. Видимо, не упокоившийся. Но он полностью безопасен.

– Безопасен? – Лютер серьезно нахмурился. В его глазах отразилось абсолютное недоверие и неудовлетворение, потому что он знал, насколько вредоносны могут быть мертвецы, и еще страшнее подвергать опасности живого человека, оставляя его наедине с таким…. таким. – Нужно найти то, что держит его здесь, и отпустить, – достаточно железно заявил священник. – Нечего ему тут делать. Получит здесь достаточное влияние, зарядит свои силы и из духа превратится в нежить, которая сожрет тебя ночью…

– Вы рассказываете какие-то гадости, – Лили раскинула руками, неприятно сморщившись после жеста доверия.

– Я рассказываю истину, – Лютер осторожно подбирал слова, но выглядело слишком настойчиво. – Поверь мне. Приходи к нам в церковь, когда получишь первый звоночек о его нездоровой привязанности к тебе.

– Откуда вы…

– Знаю, что призрак к тебе привязан? – на лице Лютера появилась еще одна до боли уверенная улыбка. – Дом стоял здесь один очень долгое время, а появление жильца в нем – событие, видимо, удивительное достаточно для того, чтобы призрак проявил себя. Ты – единственное развлечение. Поверишь ему? – священник вздохнул. – Я не хочу тебя пугать и расстраивать, – он тоже осторожно положил руку на голову Лили, и мне скрутило живот от ненависти, – но ты побалуешь его достаточно, чтобы он смог появляться не только перед тобой, но и передо мной, а я знаю, что за правду он захочет мне отомстить. Теперь ты понимаешь, что я не лгу? Насколько я доверяю тебе? В моей жизни был один дух, который помог мне, поэтому хороших видно сразу. Здесь же нечто противоречивее, – девушка смотрела на него очень обеспокоенно, ее глаза бегали по углам, и я видел, как она пытается увидеть хоть малейший намек на мое присутствие. Она все еще не тянулась ко мне, но сочувствовала.

– Вы должны были говорить о таком в более потаенном месте, если боитесь мести, – осудила Лили.

– Я борец за правосудие. Виноватые будут наказаны, так чем же провинился я? Он везде будет с тобой, мне не будет разницы, где открыть тебе правду. Не пугает подобная навязчивость?

– Неправда, – я появился около Лютера, но он не мог меня увидеть. Я не хотел открывать ту недоступную часть себя кому-то еще, но по взгляду Лили священник догадался, что я тоже вступил в диалог. – Я набираю силы через твои чувства, но я ни в коем случае не преследую тебя. Ты просила оставаться в одиночестве – ня слушался тебя. Он судит по тем призракам, с которыми имел дело в этом маленьком городке! Я другой-с.

– Пытается солгать тебе, верно? – Лютер высоко поднял голову, и странный, неизвестный блеск мелькнул внутри его светлых глаз. Несмотря на тяжелый взгляд, он был похож на хищника, пытающегося убедить свою жертву, что он травояден, а вот тот козленок, что стоит за его спиной – дьявол воплоти. – Он бы не появился, если бы не почувствовал свою слабость.

– Появился бы, чтобы тебя убедить в собственной безопасности, – я с чистой ненавистью осмотрел с ног до головы божьего черта, и Лили заметила, как гнев преобразил мое вечно нежное лицо; мне стало тяжело даже думать о том, что кто-то может отнять мое тепло к ней, а она может оставить меня одного. – Ты можешь слушать его, сколько хочешь. Я не появлюсь ни на какой инквизиции духа, я не захочу насилия, особенно того, что будет применимо ко мне.

Лили тревожно закусила губу. Все так непонятно свалилось с неба! Искренние подозрения разрывали душу, все, чего хотелось – так это спокойного дома, а не дьяволов, недоверия, обмана и священника, стоящего на пороге и без устали рассуждающего о поведении того, кого не застал живым.

– Я не буду принимать поспешных решений, – начала она, серьезно насупившись. Во-первых, она подозревала, что я и правда способен обмануть, пойти на коварный поступок, чтобы заслужить доверие и солгать, а во-вторых – идеи Лютера казались ей не менее глупыми, особенно после того, какую историю о моей жизни довелось ей узнать. Потому она стояла, игнорируя меня, но стойко сдавливая молчанием священника. – Я не буду принимать никаких решений, скажу даже так.

– Ох, – и Лютер с пониманием кивнул. – Тихая и размеренная жизнь сделается пороком ненависти, если будет таковой слишком долго, а бурные события на усталую голову – вред для души. Помощь тем, кто этой помощи не достоин – верная гибель, хотя… кто знает? Может, тебе предстоит гибнуть во благо людей. Так что на твоих плечах тяжелый груз. Захочешь выговориться – жду.

Было ожидаемо, что уставший, измученный одиночеством Лютер предложит такой вариант, и Лили одобрительно кивнула, хотя внутри себя приняла одно решение: предложением не пользоваться.

– Всего вам хорошего, – и дверь захлопнулась.

Богиня была настойчива в своих движениях, и властный взгляд, упавший на меня, подвел уже мои колени:

– Я не лжец, – и я не смел ее касаться, не смел двигаться.

– Я знаю, – на удивление спокойно ответила она, и мне показалось, что ко мне Лили приняла такую же холодную, оборонительную позицию, как и к Лютеру.

Но на то ее право. В следующий раз я буду готов ответить священнику.

– Ты же знаешь, что после того, как примешь мою сторону, обратный путь для тебя закроется? – леденящий голос дьявола мрачно окутывал сознание Мальвины, гордо стоящей на ногах, но с предательски дрожащими мыслями. Она постоянно напоминала себе, что никто и ничто не сможет просто так забрать ее жизнь, ведь как бы много душ не тонуло в лавовых реках Асмодея – самой большой монетой была человеческая судьба, и выше нее стояла только преданность. Увидевшая перед чернотой закрытых глаз образ дьявола, она больше не была в силах отречься от него, а потому стояла, едва дыша, боясь подать признак существования, будто не подозревая, что она сама – и есть жизнь.

– Знаю, господин Асмодей, знаю… – робко прошептала она.

– Позволь узнать, почему нам понадобилось так много времени, чтобы ты склонила чашу весов в мою сторону, ягода раздора? – запах ногтей раздирал душу.

Он почему-то усиливался каждый раз, когда трехглавый бык раскрывал пасть. Мальвина замирала и думала: «Почему же я вовсе знаю, как пахнут ногти?»

Ответа на этот вопрос быть не могло.

– Я… – и она умолкла. Как глупо было понимать, что человеческая гордость и обида на чужое признание душило шею, как много ненависти зарождалось в том, что не было способно ненавидеть. Ей хотелось очнуться от кошмара, прибежать к Лютеру, которого она едва узнала, чтобы поплакаться и попросить совета, но его комплекс спасателя раздражал разум, не позволяя ей понять, что «травма спасателя» – это слишком грубое понятие для человека, воспринимающего чужую жизнь как свою и всех ставящего на одну позицию не только потому, что перед богом все равны, но и из личностных соображений, опыта. Для Мальвины, мечущейся от добра к злу, такая доброжелательность и душевная открытость, присущая Лютеру, являлась запредельной мечтой: и зная, что его любовь искренна, невозможно было смириться, что кто-то так просто возносит в абсолют всех вокруг. – Я выбрала тебя, потому что мне не хватило сил справиться со своим прошлым и принять его. Никто перед божеством не равен, все имеют слишком разные истории, чтобы быть судимыми, а в аду даже кругов девять… – и странная улыбка ознакомилась с губами Мальвины, признавшейся самому дьяволу в своей не менее искренней, чем любовь Лютера, ненависти. – Я терпеть не могу этот мир…

Асмодей оценил ее красными глазами и удалился, напоследок сказав, что он принимает ее, со всеми ее страхами и печалями. Прозвучало обещание сохранить жизнь в беспечности, а где-то под троном трехглавого быка мерцал, отражая косой багровый свет, золотой кончик со вписанными внутрь крыльями бабочек, выполненными из гранатового камня.

Остаток дня Мальвина плакала в своей комнате от страха и отчаяния, пожирающих душу: она сомневалась в выборе, которому не могла противостоять, и больше своего прошлого ненавидела только саму себя, позволяющую мерзким событиям происходить. Несмотря на прожигающую пустоту в груди, она стремительно старалась заполнить ее любовью к жизни, но рой отвратительных ос сверлил черными жалами новые разъемы для крика. Бедная, отчаянная девочка, последним своим утешением нашедшая крыло дьявола, ищущая только руки для объятия и губы для ласки, лежала в комнате, предоставленной ей из добра, отторгая самого бога, расстилающего руки для помощи в ее сторону – но был ли бог? И когда лицо уже все покраснело от слез, Мальвина смиренно перестала плакать, медленно проваливаясь сквозь подушку в сладкие сны, манящие своей идеальной нерушимой красотой, обещающие не разъедать разум кошмарами. Лютер, рассматривающий свое отражение в зеркале соседней комнаты, чувствовал что-то неладное, тяжелое, остро чуял произошедший разлом, нагнетающий атмосферу вечно задумчивой молчаливой церкви. Присутствие черта нельзя было не заметить, но Лютер лишь любезно приглашал в свой дом любую душу, поэтому ни злости, ни любви он к этому факту не испытывал. Напоследок поправив белокурые волосы, священник выпрямился, прошептав себе под нос что-то невнятное, а потом направился к выходу из комнаты к коридору, чтобы навестить только уснувшее чудо.

«Вероятно, ты совершила ошибку, – остановился перед ней мужчина, ласкающий взглядом заплаканное лицо, – о которой уже жалеешь… Я знал, что ты так поступишь, и мое отношение к тебе вовсе не изменилось. Маленький напуганный ребенок. Надеюсь, ты когда-нибудь изложишь мне свою историю, Мальвина, и никогда не узнаешь моей», – с этими словами Лютер сел на край кровати, наблюдая, как хрупкое тело движется в дыхании.

О ценностях, рассматриваемых Асмодеем, священник был осведомлен с самого детства: ребенком он чувствовал, где какое место у чего находится, будто бы был рожден с новым, незнакомым миру глазом, который находился отнюдь не во лбу, а где-то в середине сознания, между сердцем и разумом, сливая их воедино, в одну просторную человеческую гущу из чувств и мяса. Несмотря на особенную бедность и болеющую мать, он старался держаться, справляться со всякими трудностями, и у него бы все получилось, если бы не брат. Лютер положил худую ладонь на смоляные волосы Ви, пропуская пряди через тонкие пальцы, любуясь тем, как побеспокоенные прикосновением локоны возвращаются в исходную позицию.

Двое – божественное послание и дьявольская оскорбленная – ощутили единство различных дурных душ, бодрствующий церковный служитель почуял дух сиротки, дремлющей в царстве сновидений.

Ближе к ночи бездомная черная собака привилась к порогу; Лили сидела, осматривая ее, а потом подзывая – все-таки она должна была запомнить ту, что нежадно скинула целый кусок сырого мяса, – и вот, внимательно осматривая мохнатую слипшуюся шерсть, девушка протянула руку, ощущая горячее животное дыхание. Собака выглядела бедной, худой, кости торчали прямо как желтые зубы.

«Теперь ты моя, – захотела сказать Лили, придумав, как будет кормить ее каждый день, а потом осеклась. – Нет, ты своя. Мы будем подругами. Хочешь?» – и животное будто согласно потерлось носиком о чистую коленку. В какой-то момент ее уши навострились, и чистое, благое состояние безопасности нарушилось тревожным рыком; собака поднялась, посидев от силы пару секунд, и ринулась в кусты. Обеспокоенная и расстроенная Лили тяжело вздохнула, а потом посмотрела вперед: сначала она увидела, как под голубым сиянием восходящей луны засветились черные волосы, а затем рассмотрела круглое детское лицо Мальвины. Ее щеки опухли, глаза покраснели, она шмыгала носом, а ноги оказались исцарапаны.

– Что ты здесь делаешь? – Лили поднялась, подходя к девочке, чтобы взять ее за плечи. – Пойдем ко мне домой, пойдем, пойдем… – утешающий шепот сладкими сливками коснулся ушей гостьи, и она, только зайдя на порог, начала падать, охваченная высокой температурой. Благо, хозяйке дома удалось поймать ее на руки, чтобы унести и уложить в гостевую комнату на воздушные холодные простыни.

Лили долго ухаживала за девочкой: температура держалась до самого утра, и только Лили, очень уставшая, впервые отошла от уснувшей маленькой леди попить чаю, как в воздухе появился аромат дикой малины: она подняла лицо, чтобы увидеть меня, вышедшего словно из молочной пустоты.

– Ты все это время следил за мной? – с легким осуждением во взгляде спросила Лили, неприятно отвернув лицо.

– Нет, – я наклонил голову вбок. – Не водись с собакой.

– Почему вдруг? Здесь никого живого в лесу кроме меня нет, умрет она – и все, – Лили важно поглядела на меня.

– Ничего хорошего она тебе не даст, – я чувствовал себя рассерженным, но не мог винить доброту Лили. Если бы только она знала, как вредоносна эта чернильная блоха! От нее веет смертью.

– А я ей дам, – девушка снова отвернулась от меня, заглядывая в горячий чай. – Ладно, надо проверить девочку…

– Она в порядке, – я нахмурился, – я пытался проконтролировать ее сон. Ты пытаешься избежать меня? В моем же доме?

– Возможно, – и она загадочно улыбнулась. – Я только хочу уберечь эту девочку. Она ничего не рассказала. Я бы сходила в церковь, да не могу ее оставить…

– Ох, ты еще и с Лютером будешь водиться? – я вовсе не ревновал, но тягуче произнес это, чтобы увидеть, как она отреагирует на мое напускное собственничество. И зря я так сделал.

– Я тебе не зверушка на поводочке, – Лили важно накренилась, – я купила этот дом за собственные отложенные сбережения, и я допускаю возможность, что ты здесь хозяин, но прошлых веков, и не имеешь права указывать мне или иронизировать.

Я расстроился, обреченно отступив и жутко обвиняя себя в мерзких словах; я все это знал и вовсе не хотел ярости, но теперь она считает меня собственником-идиотом, и нет ничего лучше, чем извиниться и исчезнуть с глаз долой, даже если на самом деле Лили хотела бы о чем-то поговорить. Я посчитал себя недостойным и униженным.

Девушка встала из-за стола и направилась на второй этаж. Мальвина к тому времени уже проснулась и снова плакала – и звук этого отчаянного всхлипывания разрывал сердце. Лили постучалась, зашла в комнату, села рядом и взглянула на нее:

– Что случилось, маленькая? – теплая рука коснулась горячего лба. Мальвина почувствовала что-то особое в этом действии, что-то родное, так, будто бы ее коснулась мама, и от одиночества заплакала еще сильнее. Она не хотела признавать, что кто-то мог о ней заботиться, кто-то мог принимать ее и укладывать в постель поболеть, поэтому раздраженно отвернулась, утыкаясь мокрыми глазами в белую подушку.

– Лютер обидел тебя?

«Нет, ни в коем случае! Никогда… этот придурок не способен меня обидеть… – мысленно повторяла та. – Разве что стоит над душой, когда я сплю, разве что заботится и ругает, если я веду себя отвратительно… я так не хочу… я хочу домой… я хочу домой…»

Лили начала успокаивающе гладить Мальвину по голове; ее волосы ощущались в точности, как длинная шерстка ухоженного откормленного кота – гладкая, нежная, словно высушенная феном и подпитанная солнечными лучами.

– Хватит! – закричала та, и Лили резко одернула руку, испугавшись. – Хватит! Почему ты делаешь вид, что заботишься?! Ты как… как мама! А ей было наплевать!

Девушка обеспокоенно замерла, глядя на Мальвину; ее одичавшие круглые глаза сияли рыдающими звездами, и малышка сделала рывок, чтобы встать с кровати и убежать, но Лили вовремя наклонилась, резко прижимая ее обратно к изголовью и нависая над ней: как сложно было видеть, что у кого-то рвется сердце.

– Да, я тебе не мама, но я вижу, что ты на грани.

Я не смотрел, как горят глаза Лили, не видел, как невероятное сострадание отображалось на каждом сантиметре кожи, у меня не было права на то, чтобы быть рядом, но если бы я только знал, что моя героиня сейчас делает, сошел бы с ума в признаниях любви к ней. Она непременно тяжело вжимала хрупкие белые-белые плечи Ви в постель, пока та, ошарашенная чьей-то напористостью, даже молчала, уставившись на лицо.

– Если ты откроешься мне – я не отвернусь. Даже если ты продолжишь препираться, я дарю тебе эту комнату на нужный период, если ты не хочешь возвращаться, а если ты хочешь сбежать от всех – она будет тебя ждать. Вот здесь. Можешь закрыться здесь на множество часов. Я не побеспокою. Но я выходила тебя сейчас, даже если ты меня не просила, и в ответ прошу честности: скажи, – Лили замолчала, выжидающе рассматривая черные брови Ви, – ты хочешь убегать? Правда?

Голос прозвучал с невероятным вопросом, и обе знали ответ. Обе знали и молчали, ожидая, что кто-то первый сдастся, отпустит вторую, избавив от мучений, но ни одна из них не приступала к желанному процессу. Вопрос звучал так, словно ножи закрывали ненавистную, нежеланную дверь, словно выбора на самом деле и не было, отняли его возможность, и Ви, бессильно отвернув лицо от мрачного и настойчивого взгляда девушки, вздохнула. Черные волосы рассыпались по плечам, по мокрым, заплаканным подушкам, любовь пыталась пройти через черепную коробку подростка, но она не позволяла себе чувствовать, не позволяла себе верить, что кто-то способен любить ее больше, чем мама. Что кто-то незнакомый может сражаться за нее больше, чем мама. Ей хотелось только быть рядом с той, кто принесла ее в этот свет, и Ви отдала бы все за фальшивую улыбку и ненавистное лицо, лишь бы лежать на коленях у матери и чувствовать, что ее гладят, ее целуют, ее «любят» и хвалят. Но все знали правду: ее мать – кукушка, подкинувшая дитя даже не в приют, а в церковь… «Я вернусь», – холодно обронила тогда она и отвернулась, направившись к выходу. Мальвина стояла, не плача, но моля бога, лишь бы ее мамочка обернулась, посмотрела на нее хоть раз, и глаза – серые, безжизненные, – порадовались бы тому, что ее дочь жива.

«Нет, это я виновата… я…» – поругалась Ви, и Лили заметила, что глаза ее снова наполнились влагой. Она взяла ее лицо в свою руку, повернула к себе и повторила вопрос.

– Нет… – обреченно выдохнула Мальвина. – Я останусь здесь…

– Вот и хорошо, – Лили поднялась. Больше всего она не любила лжецов, и ей хотелось доверять. – Что знает Лютер?

– Он, наверное, лег спать…

– Так рано?

– Обычно он ложится поздно, но сегодня, когда я… ну, в целом, он спит.

– Хорошо, – Лили вздохнула. Она села на кровать. – Что случилось?

Девочка долгое время молчала, а потом сказала:

– Я согрешила.

– Ты жалеешь?

– Не знаю…

Лили нахмурилась:

– Это опасный грех?

– Нет…

– Тогда что?

Мальвина легла на подушку и закрыла глаза, чтобы уснуть.

Лили озадаченно покачала головой. Она подняла взгляд, пытаясь найти признак моего присутствия, но меня не оказалось рядом. Было на грани принятия решение сходить к Лютеру, но доверие сонной малышки, укутанной перистыми простынями, перевешивало любые ценности. Моя богиня поднялась с места и направилась в сторону кухни, где в последний раз видела меня.

– Сеймур… – слабый и неуверенный голос призвал призрака.

Я вышел из тени, словно обдуваемый незримыми потоками голубого ветерка, и снова аромат чая с малиной вскружил ей голову. Золото, отражаемое в ее глазках, сверкало слитками, чувствами, и я нежно улыбнулся, словно извиняясь за прошлую неловкость. Тем не менее, для Лили я выглядел таинственным принцем, высоким, обтянутым в черный бархат, синие камни и безмятежное время, проведенное в одиночестве. Только сейчас она ощутила странную, могущественную силу, что просачивалась через нити спокойствия на ткацком станке, а моей задачей было сплести из них шарф. Она глядела, недоверчиво прикусив губу, допустив в свою маленькую голову широкую идею о том, что эта же сила невероятна, и никто не должен ее увидеть. Значит ли, что ради безопасности придется жертвовать? Несмотря на мою безграничную тягу к Лили, я не был готов отдать свое одиночество – ведь жизни у меня больше не было, – чтобы угодить кому-то. И если проклятый Лютер посмеет встать между нами, я рассержусь.

– Почему ты особенный? – голос Лили раскрыл мои глаза.

Почему же я – особенный?

Всю жизнь я себя причислял к классу удивительных и одаренных людей, но почему? Только потому что я был таким же, как и все – живым? Сейчас от моих легких, впитывающих ранее благоговейные ароматы долгоденствия, осталась лишь черная мякоть на дне гроба. На самом деле я не запомнил свои похороны. У меня не было возможности и желания видеть свое лицо, обличенное мраком смерти. Но если верить в теорию, что нечто меня держит неспокойным, то что именно могло остаться в этом доме? Фортепиано? Я задумался. Я задумался также о том, что к слову «жизнь» нет никакого синонима, потому что она неповторима, едина, и никаким образом прославить свое имя я не успел.

– Ты доверяешь мне? – она протянула мне руку.

Я не стал тянуть ей ладонь в ответ, лишь молча покосился, осуждая, что она не позволила моим мыслям рассуждать и развиваться.

– Значит нет, – Лили даже не удивилась, и мне стало приятно, что никакого скандала не возникло.

За все время своего существования я не смог испытать замечательного чувства доверия ни к кому, с кем имел дело – только холод и легкие приятности, если человек был мне близок по духу, по настроению и чувствам. Но я не хотел ни с кем сближаться, мое молчание и сокровенные тайны оставались даже глубже, чем на дне души – закопанные внутрь косточек.

– Послушай, Сеймур, – Лили шагнула ко мне навстречу. – Ты ведь умер не просто так. И что-то внутри тебя никак не может раскрыться, словно запертая дверь, по другую сторону которой мечется маленький мальчик.

Я сделал шаг назад, враждебно нахмурившись; она поражала меня, но я был возмущен.

– Допустим.

– Да? – и она обворожительно улыбнулась. – Не смей учиться доверять насильно. Ты сам по себе. Так и оставайся сам по себе. Не возноси меня в совершенство.

Сложно было придерживаться позиции моей богини.

– Что тебя здесь держит?

– Ты, – флиртовал.

– Не лги, – она бы ущипнула, но не стала. – Что-то же не дает тебе успокоиться.

– Я предельно спокоен, – я нахмурился.

– Понятно, – достаточно быстро сдалась Лили. – Как думаешь, что делать с Мальвиной?

– Не знаю, – я улыбнулся. – Приготовь ей имбирные пряники. Ей их готовила мама.

– Откуда ты…

– Просто знаю. Некоторые тайны должны оставаться тайнами.

Наверное, мой рассказ окончился именно в этот день.

III

Кнут – на самом деле, частичное подобие пряника: солги человеку с убеждениями о том, что порют исключительно выдающихся личностей, и порка станет наградой за достижения. Человеческий мозг является истиной и центром всей лжи: ни одна тварь не уподобится таким же коварным обманам, связанным не с целями выживания, а с собственным восхищением, которым живет человек. И все-таки священная личность, поднимавшая свой торс с кровати, устало направилась в сторону умывален.

Прошло уже два дня, как Сеймур сообщил Лютеру через записку о том, что Мальвина в безопасности, и как бы сердце священника не тряслось и не выло, он не хотел портить невинность ее грусти, потому что осознавал, насколько тяжелое отторжение сейчас проходит. Лютер постарался откинуть все мысли в сторону, закусил губу и тяжело вздохнул, нервно переминаясь с ноги на ногу – и снова он остался наедине со своими иконами.

С дьяволами, заключенными в них, и глазами, видящими правду.

Все оттенки ненавистной правды.

Все, что сливалось с ними, что мучило душу Лютера – все было на их плачущих кровавых глазах.

Священник стоял, безмолвно разглядывая светлые короны. Солнечные лучи освещали мрак, затаившийся в ледяных радужках святых.

– Ты сделал это своими руками. Семь раз. Ты семь раз заставил его вспомнить, как она плакала.

Послышался противный склизкий шепот, но Лютер привык – только лишь присутствие Мальвины посреди дня затыкало рот лицам, изображенным на иконах, искажающихся мерзкими гримасами ненавистных, разрывающихся ртов, рычащих и постукивающих клыков. Вся церковь мигом наполнилась клокочущим звуком, будто дьяволы старались укротить буйное беспокойство священника, но от этого никогда не было толку.

Потому Лютер занимал эту позицию один, и наверное, даже если бы кто-то захотел устроиться сюда же, то услышал бы отказ.

Спокойный, но слышимый отказ. «Нет». «Нет, потому что твой маленький мозг, заточённый прямо через сантиметр жирной кости, не вытерпит того, что происходит здесь по ночам». «Нет, потому что на меня пытаются повесить ответственность за то, за что я не должен ее брать».

И человек бы ушел? Никто не пробовал, так что Лютер не знал.

Зато громкий, звонкий рев послышался с окна, и мужчина лишь устало вздохнул – ни минуты покоя.

Зато с Мальвиной все было по-другому. Она стала лучиком солнца, проникающим не со стороны леса через фрески, а освещающим церковь изнутри. Только вот что-то настолько тяжелое грузило ее плечи, что она решила отдаться служению дьяволу. Маленькая, бедная девочка. Асмодей – ее черт. Асмодей – ее проклятье. Он выжрет ее внутренности, он поглотит ее душу. Он уничтожит, разломит, разморит. А все потому, что в этой церкви умер человек. Все потому, что здесь свершилось кровопролитие.

– Наверное, мне стоит найти Мальвину…

Коррозия поедала церковь. Души дьяволов и богинь ныли. Что-то великое покинуло небеса, солнце оставило полумесяц отражать звездный свет на верхушке позолоченного купола. Лишь бы Мальвина не слышала по ночам, как те же звезды плачут, как икона Божией Матери Семистрельной не плачет. Если бы Лютер знал, как безрезультатно будет настоящее происходящее, пошел бы он в духовную академию, провел бы в ней столько лет?

Дрожь холодных склизких рук окутывала ручьи косточек Лили; грубая кожа облизывала вату света и неба, сокрытую в крови бледной фигуры. Она медленно огибала ее позвоночник и внедрялась внутрь легких через выеденные мухами сквозные дыры. Инструмент дыхания разжижался, становился кислотным, мучил, кряхтел и шипел, как старая машина, поглощающая рыдающие всхлипывания. Богиня поднялась с зияющими дырами в груди, замечая свою абсолютную наготу. При этом температурные ощущения остались где-то за пределами райских червоточин.

– Здесь? – разлетелся по пустоте грозный голос. Белая дыра и легкий ветерок окружали их двоих. Лили прищурилась:

– Здесь.

– Отлично, – яркий силуэт сначала наклонился к ней, затем – опустился на колени и сел. Лили повторила за ним. – Я чувствую в тебе покровительство серафима. Кто-то с верхнего мира подарил тебе крылья. Мы вот-вот встретимся, – его рука с неостриженными ногтями улеглась на белое плечико. – Я не пощажу тебя. Так и знай.

– В чем я провинилась? – Лили не испугалась, но ее голос заполнился тревогой, словно чашка – молоком. Прикосновение к коже жгло, шипело, но оставалось лишь терпеть. Она чувствовала нарастающую тревогу, но молчала. А потом ощутила прошлое. Это ведь тот самый «юноша», который преследовал ее в самом первом сне, верно? Это он? Да? Он? В первую ночь в кровати особняка кошмар запомнился солнечным затмением, и теперь… повторяется спустя пару оборотов земли вокруг себя?

– Не наделяй меня временными мерками. В отличие от тебя, я не был живым, а юношей или старцем меня назвать нельзя, – словно хвастаясь возможностью читать мысли, процедил незнакомец перед тем, как ответить. – Ты – ни в чем, – белое пятно разрезало рот в широкой улыбке, и сквозь зубы просочились жирные пятна крови, капающие на пол. Сколько пожрал. Сколько ненависти чувствовалось на каждом клыке. Тяжелый груз бессмертия и испытанного возмущения остался следом на холодном бездыханном полу. – Но ты понесешь ровно такое же наказание, как и твоя подруга. Кто ее прячет? – рука переметнулась на шею. – Я чувствовал, что нужно было размотать твои внутренности по стенке в первый же день, но поддался тревожным надеждам. Сейчас я готов посягнуть на свои законы, – ногти впивались все глубже в кожу, Лили начала задыхаться, но ответа на вопрос так и не нашла. – Кто прячет Мальвину? В каком она доме? Будь послушна, чтобы получить разумный выговор, а не яростный.

Лили молчала. Если он знал место, почему не пришел сам? Что остановило его? Немые вопросы переплетались с едва ликующим страхом за жизнь, и девушка закусила нижнюю губу, отвернув лицо:

– Это сон.

Ее отпустило. Руки, удушающие пару секунд назад, будто обожглись, и гнев зарычал в утробе белой пустоты. Видимо, дьявола сверг высокий уровень осознанности божьей посланницы, и он, возмущенно прошипев что-то неестественное, неизведанное человеческому уголку, впился когтями в пол, будто бы он был чем-то достижимым, весомым, и начал разрывать его на две части, чтобы уткнуться туда сначала носом, что-то промычать, а потом и вовсе утонуть, оставив после себя одно только воспоминание. Лили затряслась. Ей было невероятно страшно за Мальвину. Кто-то тянется к ней, кто-то хочет ее. И кто-то сломит горы, чтобы достать ее. Но больше всего ее пугала абсолютно другая мысль: неизбежность. Однако та же безвыходность только успокаивала душу – если это нельзя предотвратить, то какая дальше разница? Нужно убедиться в безопасности всех, кого только возможно, и выйти навстречу судьбе.

У пары не было особого выбора: Лили проснулась в чувстве безумного отвращения, а Лютер медленно, раздумывая о смысле жизни, направлялся к домику с малиновым призраком внутри. Девушка тут же понеслась наверх в комнату Мальвины, и как только она открыла дверь – услышала странное: «Отпусти…»

– Что «отпустить»? – пискнула Лили, выпрямившись в дверях и грозно рассматривая сонную девочку. Она проснулась и отвернула лицо. – У тебя все еще жар?

– Немного…

– «Немного»?

– Жар…

Лили вздохнула. Она подошла к кровати, наклонилась и положила ладонь на лоб Мальвины. Горячо, но она стала чувствовать себя гораздо лучше. Ощущение неизбежной беды душило обеих, только, кажется, сиротка была немного поспокойнее. Девушка только-только начала наклоняться, чтобы сесть рядом, но, к сожалению, в дверь кто-то громко постучал. Рассеянная Лили поторопилась вниз, как вдруг увидела в окне легкий силуэт тени, будто бы вот-вот растворившийся Сеймур, но оттенки были… не те. Привычные запахи розовых кустов наполняли комнату каждый раз, когда с шепотом осеннего ветра призрак появлялся рядом, а сейчас в воздухе нависло что-то тяжелое, что-то, что словно не могло сломить тяжкую древесную стену, что-то, что ругалось на Лили, торопливо бегущую к входной двери.

– Моя девочка… она ведь в порядке? – Лютер нахмурил брови. Это были первые его слова за сегодня. Никакого дружелюбного приветствия не осталось в его глазах, лишь тяжелая тревога на веках. – Я чувствую, что-то ломится сюда, но не может попасть.

– Как вы это «чувствуете»? – к словам Лютера Лили отнеслась настороженно, недоверчиво переминаясь в дверном проеме. Она сама ощущала, как воздух напряженно наполнился дождевыми каплями, словно на них вот-вот обрушится гнев богов.

– Разве ты нет? – он покачал головой. – Мальвина, маленькая отчаянная грешница, совершила что-то ужасное…

Голос, долго молчавший о своей печали, резко пробуравил диалог:

– Ее разыскивает Вельзевул, – и с грустным ароматом малины Сеймур появился из-за спины Лили. На его лице застыла эмоция предостережения.

– Почему ты так решил? – священник отвернулся от девушки, чтобы обратиться к давно усопшему. – Откуда тебе знать о том, что происходит в других мирах? Ты застрял в пограничном.

– Потому что в пограничном пространстве-с я вижу чужие сны лучше, чем их участники, – и Сеймур обратился к Лили. Она нервно пошатнулась:

– Подглядывал?

– Я не могу это контролировать. Я просто вижу все, что происходит в этом доме.

– Призраки так не могут, – Лютер озадаченно сцепил руки на груди. – Кто ты?

– Призрак, – в словах Сеймура была кристальная честность. Лили верила в это. – Тайна моих возможностей перекликается с тайной моей смерти. Я не могу рассказать ее полностью, мои губы закрыты далекой темной магией старых пережитых веков, и вы даже не представляете, что я вижу и слышу на самом деле, – Сеймур заметил, как обеспокоенно глядела на него Лили, словно желавшая укутать его тяжкую память в собственные мягкие руки. И он бы с удовольствием подался в них, не раздумывая ни секунды, лишь бы провести больше времени в любви. Даже иллюзорной, даже ненастоящей. Сеймуру очень не хватало признания и заботы. – Просто поверьте мне. Если он найдет Мальвину, он убьет ее от бессилия. Я вижу ваши глаза. Я вижу ваше неестественное желание защищать того, кого вы знаете, но готовы ли вы будете понести ответственность за неизвестность проступка?

– Мальвина – мое искупление, – Лютер отвернулся.

– Я действительно не знаю эту девочку достаточно хорошо, чтобы подарить ей безопасность. Если она осознанно допустила ошибку, зная о последствиях, зная, что какой-то Вельзевул ищет ее и считает справедливым наказанием убить – может, так оно и есть. Я не хочу вмешиваться в это.

– Это твой выбор, – Лютер согласно кивнул. А потом посмотрел на Сеймура. – Ты знаешь кое-что побольше. Расскажи мне.

Сеймуру было больно. Он молчал очень долго, обдумывая детали поступка, потому что на самом деле знал, что в любых вариантах, кроме единственного, его ожидает одна участь – гибель. Гибель в любых живых и мертвых состояниях раньше была бы ему благословением, но сейчас он чувствовал большую ответственность. Наказанный ни за что, он хотел умереть при жизни, а сейчас, когда ни жизни, ни смерти у него не оказалось, ему нечего было и желать, только вот… светлая искорка любви и нежного понимания возобновила в ледяном трупе такие чувства, что жизнь, одна простая жизнь стала ему дороже всего на свете. И то пустое равнодушное пианино, служившее инструментом ранних чувств, не играло больше ни роли, ни мелодий. И та пустая улыбка, застывшая на его лице, меркла перед лучами солнца Лили. И все, чего она бы пожелала, было бы законом. Но… как он исполнит закон, если умрет? А если… она скажет ему умереть?

– Лили уникальна, – он поднял долго пустующий взгляд на Лютера, произнося эти слова так, будто бы доверяя ему в руки семейную реликвию. – И ее уникальность – это совсем не черта характера. Она… вакуум. Она поглощает все самое страшное и отвратительное, создает новое, другое, и это касается тех нереалистично мистических черт жизни, что я говорю о том, что из-за ее вечного разумного бытия любое божество поцелует ей руки. Она другая на уровне телесных нитей, словно сотканная из луны или солнца, а потому и не поддающаяся законам этого времени и места. Я не могу сказать, с чем это связано, я лишь чувствую, что она не относится к людям, к призракам, к подчиненным Богу или Сатане, – Сеймур наконец стыдливо поглядел на Лили, словно пытаясь поклясться, что его верность ей зависит не от каких-либо там мирских проблем, а от ее самой, а от ее слов, действий, стыдясь, что тот же Вельзевул знает больше. Рассказывая то, что все слышали сейчас, он рисковал потерять и без того шаткое доверие, потому что как раз ее способность доверять правильно и безвозмездно была чем-то удивительным. – Но Вельзевул не способен пройти барьер. Твой сон, Лили, помнишь его? Все белое, пустое, чистое, невинное, это – твоя аура. Твои стены. Спасительные жилки божественного к человеческому разрывают невероятное притяжение земли, огибая законы гравитации и мертвые тела, отчего ты слышишь меня также четко, как слышишь любого живого, даже если я скрыт от твоих глаз. Ты выбрала этот дом не случайно. Он был продан тебе не случайно. Ты сформировала себя так неповторимо, что вокруг тебя разрывается ненависть, та ненависть, которая окружает Вельзевула каждый день. Твоя сила очищает зло. И дьявол не может пройти через счастье, не пропустив его через себя. Понимаешь меня?

Лили смотрела на него сосредоточенно.

– Он ответственный. Я чувствую, что Мальвина забрала у него кое-что очень дорогое. Прошу, если вы не заберете ее вскоре, она станет его жертвой. Вам нужно решать быстро. Поспешно. Она вот-вот начнет вытворять свое. Вельзевул убьет и меня, если увидит.

– И что ты предлагаешь? – вопрос Лютера заставил Сеймура замолчать.

– Сложные действия. Очень, – он отвернулся. Особенно для призрака выдвигать такое… – Если я останусь в этом доме, Вельзевул заберет меня в ад, но сгоряча. Он сильно сердится, мое присутствие только еще больше взбеленит его. Поэтому я должен уйти ровно до тех пор, пока эта проблема не решится.

– Уйдешь? – искреннее непонимание в голосе Лили заставило его сжаться изнутри. Тот маленький комочек… напуганного и смешанного, что был в нем, плакал.

– Послушай. Единственная, кому не грозит опасность, это Лили. Она бессмертна для рук Вельзевула, потому что нечто более сильное отдало ей часть себя. Я могу только предположить, но… все так запутанно. Но гарантировать могу другое – Вельзевул глуп. Лили способна как заточить его, так и впустить. Так что у нас есть только один вариант, и я помогу вам всем, чем смогу.

– Продолжай, – Лютер шагнул навстречу.

– В момент, когда Лили пропустит его через себя, они оба испытают чувства друг друга, – Сеймур кривился от боли, что приносили эти слова. – Их эмоциональный диапазон настолько разнится, что это выведет их обоих из строя на какое-то непредсказуемое количество времени, но нам этого будет достаточно, чтобы мы смогли сбежать вместе с Мальвиной. Я поведу вас. Я знаю, я связан с Лили, я чувствую ее, даже если далеко, поэтому я буду отдалять вас настолько, насколько смогу, и приведу вас в заряженное энергией место, чтобы спасти Ви. За период короткого путешествия нужно будет убедить ее выбросить то, что она украла, чтобы Вельзевул потратил время на поиски сначала пропавшей вещи, и только потом направился за местью. Это даст нам еще больше времени. Но к тому моменту, когда дьявол направится к Ви, я уже покину вас. Мне нельзя рисковать собой.

Молчание длилось недолго, но весило килограммов двадцать.

– Предлагаешь мне стать тем, что выиграет время вам? – Лили наклонилась. Никто не предпочитал говорить о том, что она останется наедине с Вельзевулом. – Я ведь могу просто… не выпускать его столько, сколько захочу.

– А сможешь ли ты удержать само исчадие ада? – с вызовом спросил Лютер.

– Смогу, – голос Лили звучал так уверенно, будто бы она сама в этом не сомневалась. Но… наверное, сомнений действительно не было. – Идите за Мальвиной. Сеймур, – взгляд ее глаз был наполнен искренней верой в собственное превосходство над самим адом. Ее тонкие руки оказались сильнее закаленной стали, и призрак верил в нее саму с такой охотой, что было стыдно признаваться, но хотелось кричать, как она великолепна. И все-таки глаза ее наполнились признательной заботой, надеждой, что Сеймур вернется «живым», потому что среди всего живого она успела проникнуться нежностью к нему за такой короткий период. Не готовая жертвовать жизнью, но убежденная в любви несуществующего для нее бога, сильная Лили смеялась в лицо Вельзевулу, безумному и нежившему мертвецу. Она отвернулась, сев на колени перед порогом собственного дома. – Ты такой замечательный друг, без тебя этот дом опустеет. Возвращайся скорее, хорошо?

Одаренный любовью Сеймур засмеялся. Боже! Как великолепен его переливающийся бусинками хриплый смех! Восхищенная Лили запомнила мгновение лучше, чем первое впечатление об этом доме, медленно переводя взгляд со священника и призрака на открытую дверь.

– Выводите через задний ход. Вы успеете, я в вас верю.

Дом стал таким пустым и холодным в какой-то одинокий момент, разрывающий тихое отчаяние предыдущих секунд, и как только Лили допустила единственную перелетную мысль о том, что она готова рискнуть и принять Вельзевула в свои руки, пока он не заметил пропажу, холод раздробил ей все кости. Он проницательно готовился напасть в ту же секунду, как только Лили захотела бы сдаться, поэтому беснующийся ураган из черных жуков, едких тварей, мерзких запахов заполнил все, чем она пыталась дышать – легкие взрывались неизвестными тварями, сопутствующими Вельзевулу, но в то же время их знакомство зависело от взаимного обмена базовыми чувствами.

С тем, как дерзко разум девушки затрепетал в ощущении искренней, неподдельной циничности, глаза Вельзевула готовы были расплавиться от того, какой свет несла в себе душа Лили. Но… мы кое-что забыли. Она не была способна ненавидеть мир также, как это делали грешники Вельзевула, а сам Вельзевул на самом деле умел любить. Пусть по альянсу кружащих мушек этого сказать было нельзя, дьявольское отродье пошатнулось от того, что вместо своевольного желания к любви он оказался ей обязан.

Разрывающиеся на части кости мучеников того света гремели друг о друга, создавая барабан, лопая его корпус, избивая мембрану, повторяя подряд звуки уничтожения ритма, а крики униженных и забытых сливались в единые хоры бездонных мягких рек, огибая повороты собачьих глоток, разрывающихся в счастливом заливистом лае. Лили уже не чувствовала ни того, где был Сеймур, ни этого дома – все, что ей доводилось видеть, было не от ее глаз, а от глаз вопящего дьявола, истошно рычащего и разрывающего свою грудь, болезненно бьющегося спиной о потолки. У него не было никаких очертаний из-за количества скользких тварей, преданно следующих за своим обезумевшим хозяином, слепо верящих ему до желания умереть от его тяжелых ступней. Взаимная симфония ненависти и восторга разламывала плечи, кусала друг другу зубы, соревнуясь в их количестве, и если непреклонная горечь перетягивала на себя одеяло с ревностью обманутого партнера, умиротворенное удовольствие ласково обвивало крикливые ребра. Соитие имело настолько всеобъемлющее влияние на разумы друг друга, что дьявол и божий одуванчик бессильно рухнули на пол, хватаясь за головы, только вот не свои – они пытались утешить чужую боль, восславить чужие слезы, отдать честь чужой жизни. Слепота окружала их черными тварями вокруг; дыхание, сбитое и разломанное любовью к смерти и презрением к жизни, мурлыкало кошачьим тоном просьбы, которые никто так и не услышал. Они лежали бессмысленно, тяжело, и вся та черная мгла, заполнившая коридор, боязливо угасала, забиваясь по щелкам; былая преданность хозяину улетучилась, но никто ее даже не запомнит – ни хозяин, ни Лили. И никому также не будет известно, что все-таки сложнее – пережить счастье при ненависти, или ненависть при счастье? Молчание, многословно напоминающее Лили о ее необходимости, било по ушам, и она старалась понять, как закрыть ему выход наружу, к свободе. Она не могла. И проверить это тоже не могла. Неуверенность сбила с ног самого умелого бегуна.

Вельзевул лежал перед ней в своем истинном обличии, укрытый только черными грязными перьями, по которым изредка проползали жуки, тяжело дышащий, будто бы умирающий, он лежал покорно, глупо и мерзко. Из его ушей медленно росли подобия крыльев, трепещущие от измученных стонов. Лили выдалась возможность рассмотреть его, но у нее не было сил, не было желания. Она хотела только закрыть глаза и уснуть, смирившись с поражением. Их лбы почти соприкасались, руки обвивали друг друга, напоминая, что если бы не было такого сильного раздражения, не было бы и безмятежного спокойствия, шепча, что зависть напрямую зависит от гордости, возмущение – от предвкушения блаженства. Этот мир переплетает симпатию и страсть с встревоженной яростью. И если Лили знала это, Вельзевул знал больше. Гораздо больше. И чувствовал больше, чем какой-то там обманутый самоуверенностью человек.

Они открыли глаза, выбившиеся из сил и понимания целей, зависимые от отдыха. Глаза Вельзевула были красными, кровавыми, и в них не было… ничего, кроме крови. Они словно состояли из той жидкости, что наполняет человеческие тела, и под его веками точно была другая атмосфера: густая жижа, ограниченная черными краями круга радужки, переливалась, варилась, кипела голубой рекой, словно вот-вот готовая вытечь наружу, и… Лили выдохнула все мысли прочь.

– Вы… меня обманули, – басистый голос всесильного дьявола прозвучал скрипящей виолончелью, и он закашлял, роняя на пол драгоценную кровь.

– А вы ранены… – удивленная, что у нее были силы на три слова, Лили попыталась встать, воспользовавшись этой внезапной «силой», но ее ожидало разве что разочарование, связанное с болезненным падением.

– Я убью всех, кто мне непокорен, – окровавленные зубы Вельзевула напоминали о том, что перед ней лежит чудовище. – Вы думаете, что смогли одолеть меня? Ваши эмоции как у маленькой мыши… Гордость поглотит вас, и мы встретимся в моем аду. Серафимская подачка вселяет в вас глупость, вы должны отречься, пока не поздно, от преданности обманщицам.

– Я не верю в ад… – Лили закрыла глаза. – И не верю в обманы.

– Твоя вера не интересует меня, – шипел Вельзевул. Его голос резко сорвался на измученный кашель, он, издавая клокочущие звуки, с преградой сплюнул комок голубоватой крови. Массивные рога словно заискрились на долю секунды, отражая отвращение. – Твоя жизнь не будит во мне любознательности, меня нервирует только то, что ты мешаешься. Твое время отцвести пришло, одуванчик, так выбирай между смертью от рук дитя или возможностью переродиться с весной.

– Там происходит что-то очень ужасное! – кричал Сеймур. Ему не нужно было бежать, он лишь парил, тревожно поглядывая назад. И… так сложно и трудно было понять, что чувствовать. Казалось, вся природа резко замерла в ожидании.

– Выпусти меня! Идиоты! Отпустите меня! – кричала Мальвина так истошно, что резало уши. – Вы не понимаете, что делаете! Отпустите меня! Пожалуйста, выслушайте!

– Ты достаточно напортачила, – Лютер бежал, спотыкаясь, но не падая, и взгляд его был направлен только вперед, пока ранее заплетенные волосы теперь свободно трепетали. – Выброси ты эту дрянь. Вельзевул убьет тебя!

– Он не сможет меня убить, если вы выслушаете меня! – кричала девочка в ответ. – Но вам плевать, да?! Самоуверенные ублюдки! Тупые мужики, считающие, что можете решать за других! Ни черта вы не спасаете! – Мальвина то плакала, то кусалась. Но Лютер действительно был… «умнее» в рамках собственного представления мира.

– Она не ставит барьер, Лютер, – кажется, за период всего того момента, когда они бежали, Сеймур ни разу не посмотрел на дорогу. Только на дом. – Лютер, она не ставит его…

– Она жива?

– Она не ставит барьер…

– Не иди за ней!

– Я бессилен… это ужасно, я ничего не могу, я…

– Замолчи. Ты нужен мне здесь, – Лютер шикнул, сверкая ожесточившимися глазами. – Куда нам идти?

– От церкви до церкви. Спустимся к дороге, поймаем попутку. Быстрее. Вельзевул далеко…

– Им нужно больше времени на восстановление. Спокойно.

– Я идиот… – Сеймур дрожал. – Она не ставит барьер… А если он сможет ее убить?

– Тогда мы тем более уже ничего не сделаем, – Лютер переполнялся злостью. – Просто иди вперед. Нам нужно спасти Мальвину. Я клянусь тебе, – он поглядел в сторону Сеймура, – она останется в живых. Лили будет в порядке.

IV

Его грузное тело напоминало Лили брошенный в море камень – время сточило ему грани, но вместо гладкого шара образовалось острое лезвие. Вельзевул и Лили спали младенческим сном, вымотанные обменом эмоций, да и Лили готова была терпеть, не зная, отчего в ней такое страдальческое рвение.

– Зачем вы сотворили это? – черные костлявые руки обвивали ее шею. Это сон, непрерывно разрывающий бытие на части, раздраженно напал на сознание.

– Вы были более снисходительны ко мне наяву… – саркастично подметила Лили. – Выйди из моей головы.

– В своем разуме вы слышите только неподдельного меня. Нет смысла накидывать на себя ярлыки. Я говорил, что должен был размазать вас по стене. Обычно я не вмешиваюсь в жизни людей, но если твоя малюсенькая головенка возомнила себя достаточно сильной, чтобы пойти наперекор мне – либо вы оправдаете свое самомнение, либо умрете.

Что-то незнакомое будило ее внутреннее спокойствие, крупно повезло очнуться первой. Что делать в такой ситуации? Какие решения должны приходить в голову? Чувство нарастающей тревоги медленно перетекало в панические идеи об убийстве, удушении, но все казалось таким ничтожно-глупым, что Лили, медленно поднявшись, попыталась… что? Что ей оставалось делать? Она замерла, разглядывая худое длинное тело, запекшуюся кровь. На самом деле дьявол был до мерзости обаятелен. Вельзевул, укрытый пледом из жуков, и Вельзевул, бессильно размякший на деревянном полу, совсем отличались. Путем небольшого осмотра Лили заметила торчащие из спины занозы.

«Он бился обо все, что только можно было… не думаю, что маленькие деревяшки повредят его», – Лили тревожно обхватила себя руками.

А Вельзевул насмехался. Лежал замертво, молча, смеясь над ее действиями, но не имея достаточных сил на то, чтобы подняться. Соитие потрясло его в разы болезненнее, он не мог почувствовать собственных конечностей, потому только терпел, пока зияла дыра в груди, холодно обветриваемая по краям занозами из костей и плоти.

– И вы даже не поможете мне? – простонал он, будто бы давя на жалость, а Лили только пошатнулась от его грозного голоса. Она не имела никакого желания связываться с чудовищем, но, может, если она поможет ему, он не будет предпринимать попыток убивать? Нужно обо всем договориться, нужно думать спокойно.

– Что мне будет за это?

– Я все равно убью вас. Не ищите выгоды. Ваша душа «светла» ровно до тех пор, пока вы сами не оказываетесь в опасности, и далее безвозмездной помощи можно уже не ожидать.

– Неверно, – Лили нахмурилась, она все еще стояла на месте. – Хорошо, раз меня все равно ожидает смерть, – девушка молча верила в слова Сеймура о собственной нетронутости и безопасности гораздо больше, потому что видела, как слаб оказался Вельзевул, – зачем вам Мальвина?

– Воровка, – осекся Вельзевул, и с его рта полилось еще больше густой черно-лиловой крови. – Я не имею никакого желания рассказывать ее сообщнице о том, что произошло.

– Вы боитесь испытать стыд, что не смогли проконтролировать пропажу? – Лили довольно встревоженно закусила губу. – Или у нее оказалось что-то более могущественное, чем вы сами, и она этого не знает?

– Н-да… Вы говорите так, только пока я лежу. Помогите мне встать.

Лили долго стояла на одном месте. Он не приказывал ей, хотя само предложение звучало указывающим образом. Помочь Вельзевулу – равнялось сунуть руку в клетку к голодным львам за бесплатно, и такое мог совершить только человек с суицидальными наклонностями. Если честно, Лили не являлась примером безупречной любви к себе, она была склонна жертвовать чем-либо, даже заранее зная, что выгодной стороной это ей не обернется. Может, она была настолько щедра и богата своей душой, что, даже если бы лев откусил ей руку, у нее было бы что-то настолько интересное и значимое, что она о ней даже и не вспомнила бы. Стоит заметить, что и привычная апатия стала дышать одним с ней воздухом. В любом случае, с пустым взглядом Лили наклонилась ближе к изнывающему чудовищу, приложив усилия, чтобы помочь ему подняться. Весил он гораздо больше, чем… выглядел? Девушка смогла только перевернуть его на спину, чтобы увидеть, что в нем действительно зияла такая огромная сквозная дыра, что она быстро поняла причину отсутствия его сил.

И Вельзевул, и Лили осознавали, что если она не даст этой ране зажить – он не сможет подняться. Единственная хитрая мысль, мелькнувшая в их головах, была так симметрична, что они догадались об осведомленности друг друга.

– Я не буду мешать естественному процессу, если, конечно, возобновление якобы «позвоночника» для вас является обыденным ходом регенерации, как у человека заживление ссадины, – тихо сказала Лили. И Вельзевул не смел просить о большем. Ему невероятно дорогим казалось время, медленно раздувающееся, точно стекло над огнем. Мир живых неторопливо пребывал в собственном ритме, не подходящем под цикл бессмертной жизни дьявола, но он готов был ждать столько, сколько потребуется. Резкая колющая боль пронзила плечи. Вельзевул поморщился:

– Что вы делаете?

– Выдергиваю палочки. Почему вы называете себя всесильным? Пустить вас в дом, показать чужую душу, как вы уже лежите, едва дыша, на чужом дереве.

– Каждый день вы видите дьявола у себя дома? – Вельзевул посмотрел на Лили. Она вспомнила Сеймура.

– Нет, но я кормлю дикую собаку.

«Позор, боже. Причем здесь хромая собака? – Лили сжала губы в тонкую кошачью полосочку, стыд прилил к голове пламенной кромкой. – Что угодно делаешь, лишь бы выглядеть нормально, да, дура?»

– Причем здесь собака?.. – недоумение привело в состояние беспокойства.

– Она очень милая, – Лили ухмыльнулась, но колени сводило. – И похожа на черную-черную тучу. Возможно, в своей короткой щенячьей жизни она увидела больше ада, чем ад может себе позволить предложить. Хотите чай?

– Где мой желудок? – осклабился Вельзевул.

– Послушайте, в моем доме нет настолько острых вещей или больших патрон, чтобы буквально изъять такой идеальный ровный круг плоти из чужого тела, – Лили продолжала увлеченно изымать занозы из его плоти. – Я даже боюсь предположить, что, обернувшись пару раз и осмотрев комнату, я не нашла части ваших легких или желудка, а кости – тем более. Ваши жуки, случаем, не питаются вашим же мясом? Да и как вы говорите без воздуха?

– Как много слов… – Вельзевул отвернул белое-белое лицо, усыпанное синими кровавыми веснушками, в сторону. – Вы ведь понимаете, что меня беспокоит не это. Мне нужно скорее встать и найти «Мальвину», – ее имя прозвучало с толикой отвращения, – в зияющая дыра просто мешает мне подняться из-за отсутствия опоры. Я встану и сразу же обмякну, в таком положении нельзя вершить правосудие.

– Раньше я думала, что дьяволы плохие, но недавно поняла, что по библейским идеям вы просто наказываете грешников, а параллельно с тем самостоятельно способны иметь какую-либо негативную привязанность. Например, соблазн, чревоугодие. Это не мешает вам «вершить правосудие», и получается, дьявол, способный признать свой грех, но при этом наказывать других – лицемер, достойный того суда, который предлагает. Или же в полномочия его разума входит нечто, что человеку трудно понять.

– Я не люблю изобилие дискуссий с незнакомками, – Вельзевулу быстро надоела болтовня одуванчика.

– Я просто пытаюсь вас отвлечь. Признайтесь, мои мысли кажутся вам интересными.

– Нет, может, я терплю, потому что ожидаю, что человеческое сострадание нарушит границы, и вы предадитесь слепому поклонению мне.

Лили улыбнулась этой идее:

– Значит, в этот момент я рассмотрю и поменяю свои приоритеты, посчитав правильным то, что не считаю нормальным сейчас. Но если у меня получается ограничить самого дьявола, разве я не все правильно делаю?

– «Ограничить»? – Вельзевул точно буйвол постарался подняться, используя безжизненные руки. – Вы… – он заглянул в глаза Лили и понял, что его догадки являлись правдой, – …возвели святую стену?!

– Вы имеете в виду купол? Да, – Лили слегка отстранилась, чтобы меньше взаимодействовать с Вельзевулом.

В нем оказалось больше силы. Даже не имея позвоночника, он взревел, отчаянно подводя руку к выходу из дома, но тонкая смоляная кисть в крапинках крови ударилась о невидимый щит, состоящий из водянистого воздуха, и затем поднялась к Лили, лучистому божьему одуванчику, но и ей никакого вреда нанести не смог, обжигая ладонь. Ненависть сочилась из открытых ран, обливая все, что было под ним:

– Вы спятили! – Вельзевул ударил стену, снова беспомощно падая на землю. – Не вам, смертной дьяволице, судить неприкосновенность Мальвины, вы понимаете это?

– Если бы Мальвина была единственным, что провоцирует меня на такие отчаянные риски, я бы уже умывала руки, пропустив вас.

– Хочется сделки? Чего-то еще? – Вельзевул шипел. – Нет, не хочется… Как и в прошлый раз…. Она непорочна для условий дьявола и знает это… Какие мотивы ты преследуешь? – он снова посмотрел на нее кипящими кровавым супом вместо глаз.

– А вы не расскажете, чем Ви так провинилась? – Лили осторожно улыбнулась, снова присаживаясь на колени. Она убедилась, что Вельзевул не способен притронуться к ней, расслабилась и была готова перейти к наступлению. – Может, вы поделитесь, а я расскажу свою историю?

– Мне делать больше нечего, кроме как изливать душу смертной.

– Я слышала, у дьяволов нет души.

Вельзевул непонятно нахмурился, как будто бы в нем на одну маленькую секунду забилось в тревожной агонии сердце, но он вовремя вспомнил, что никаких внутренних органов у него нет, и кровь, напитывающая силы, всего лишь неприличная смерть. Яд, не способный достать до светлых волос Лили, пропитывал пол, проникая под него, но в то же время ступни девушки словно очищали все, к чему прикасались.

«Швабра…» – досадно подумал Вельзевул.

– Уста смертных лгут непрерывно, отчаянно, и руки по локоть у вас в крови, только видимо руки – глыбы любви, защищающие близких. В этой истории ваша смерть пропишется гибелью человечности, так не идите на это добровольно, Лилит.

«Или ее рождением».

Лили неприятно поморщилась: то, как он выговаривал ее имя, отвращало, но сохранить «жизнь» Сеймуру – приоритет.

– Вы говорите правду? – она подняла на него любопытный взгляд, но встретила только ледяного дьявола.

– Нет, я молчу о лжи, искореняя ее. Лучшее условие существование неправды – попытка разоблачения. Неужели вы не хотите подчиниться времени? Вы прекрасно знаете, как умело существенная тварь уравняет чаши весов.

– Я знаю, что поступаю правильно, Вельзевул, – и взгляд Лили встревожил самого дьявола. – Ну что там о чашечке чая? – она снова мягко улыбнулась. Лишь бы он не услышал ее волнение.

«Нельзя думать о нем, как о ребенке, – беспокойные мысли вились в голове, – он сильный, он охраняет мир, и пусть его намерения – целая тайна, я должна оставаться смелой духом, должна быть рядом с Сеймуром. Куда важнее сейчас не забывать о себе. Нет, о других – я в безопасности. Вельзевул – лишь любопытное животное, возмущенное тем, что его характеристики не оценили якобы по достоинству, но чего мне кичиться, если я ни смерти не боюсь, ни жизни? Адское наказание – безразличный рычаг, нажми на который – напуганные люди понесутся каяться в грехах… И я ни за что не буду винить человечество в страхе смерти. И все-таки я обесцениваю Вельзевула, защищаясь от чувства вины перед собой».

Уставшие беглецы взяли перерыв – тяжело дышали, унесшись от привычного вида церкви и леса более чем на десять километров. Для дьявола это секунда, для них – несколько трудных часов непрерывной спешки. Едва развитый городок встретил своей небольшой священной землей. Всю дорогу Мальвина брыкалась, умоляла отпустить ее, рычала, кусала Лютера, но все почему-то было не таким, а Сеймур только тревожно пытался почувствовать, что же случилось внутри дома. Взволнованно трогая свои неощущаемые ладони, думал: «Я чувствую эту силу, мое солнце справилось, мое солнце сильное, мое солнце расцветет… Продержись, моя ценность, Мальвина будет в безопасности… Мы спасем ее, обещаю, что спасем, как мне жаль, что ты сейчас одна вместе с ним… – призрака пробирала неприятная дрожь. – Умоляю, прости меня, если сможешь».

Лютер молчал. Он поставил Ви на ноги, заплаканную и одинокую, пытаясь приобнять за плечи, но руки Лютера пугали, она отворачивала лицо и настолько активно просила перестать вести себя эгоистично, что Сеймуру оставалось лишь размышлять: что же значит эгоизм на самом деле? Да, против воли Мальвины они утащили ее, за нее решив вопрос о безопасности, но в глубине души Сеймур осознавал, что это неверный метод избавления проблем. Таким образом, Лютер, священник, ставил крест на ее способности самостоятельно мыслить и действовать, потому что считал ее наивным ребенком, но если считать, что цель оправдывает средства, священника нельзя винить – такая маленькая Ви уже добилась охоты самого дьявола на себя!

И Сеймур тоже молчал. Стесненный опасливыми мыслями и мерзким самоощущением, он хотел поскорее смыть с себя грязь, да вот только он – воздух. «Нам только и останется, что шататься по могилам у церквей, если вы, двое взрослых адекватных мужчин, продолжите вести себя детьми, – все еще ругалась Ви, но с ее словами я не мог не согласиться. – Идиоты. Какой опасности вы подвергаете Лили? Оставили ее с Вельзевулом… – странное выражение лица на миг изменило девчонку. – Даже он будет более приятной компанией, чем вы. Дьявол не имеет ушей, он их себе рисует, но внимает человеческие слова охотнее их сородичей…» – сердилась сиротка, сжимая кулачки от негодования.

– Нам нужно найти ночлег и пищу, – витая в собственном разуме, Лютер стыдливо отказывался воспринимать истину слов Мальвины, подкармливая свою правдивую ложь идеями. – Не всякая церковь это предоставит. Ты должна найти максимально безобидный выход из проблемы, понимаешь? Что ты сделала?

– Заткнись! – Ви вскрикнула, раскидывая руками. – Решать за других ты горазд, а теперь я точно ничего не смогу сделать. Вы позволите мне уснуть прямо сейчас?

– Не время для сна.

– Вот и отлично, глупцы, – она ходила то вперед, то назад. – Все только ломаете… – в какой-то отчаянный момент Ви легла на холодный земляной покров, пытаясь забыться, однако в ту же секунду непонятливый Лютер подхватил ее, ругая за глупые и детские идеи. Девчонка очень сильно нервничала, мяла свои руки, кусала пальцы, она все не могла успокоиться, видимо, осознавая, какому риску подвергла всех вокруг. – Заходите, чего встали! – наконец-то выпалила та, двинувшись вперед.

Церковь встретила своей нравственной пустотой, которую ощутил даже Лютер, нервно разглядывая висящие по бокам иконы. Они давили, сжимали его разум даже в чужих угодьях, но мужчина не мог оступиться. Священник шел уверенно, ведя Мальвину под руку, боясь, что она ускользнет и натворит чего-либо еще. Им навстречу вышел человек в похожем одеянии с серыми глазами, сливающимися с одеждой, наблюдая за шагами путников. Около сорока или сорока пяти дала бы ему Ви; сгорбившийся, жалкий и одинокий, он проповедовал здесь один, что практически было параллелью с Лютером. Безумно обрадовавшийся посетителям, поскольку одиночество уже начинало давить на стены, мужчина сжал кисти рук в сцепке, неловко, широко улыбаясь; плечики его подрагивали от волнения:

– Здравствуйте, – выдохнул он, наклонив голову. Лютер ласково улыбнулся, не сводя глаз с хрупкого священника.

– М-м, – Ви потянула к себе руку Лютера, но он даже не поглядел на нее.

– Здравствуйте, – с уважением прошептал мужчина, но вскоре повысил тон, – не предоставите ли вы нам, пожалуйста, ночлег?

– В-вас двое? Простите мне мою заикность… Я очень давно не свидовался с людьми, – мужчина робко посмотрел на Мальвину, в его глазах появился незнакомый огонек. – Какая девочка!.. Сколько лет?

– Да, двое, – кивнул Лютер, а Сеймур незримо улыбнулся. – Так не поможете ли, просим?

– Церковь – обитель нуждающихся, – кивнул он, черная ряса соприкоснулась с полом. Лютер напряженно посмотрел в сторону. – Проходите, не беспокойтесь, о, не беспокойтесь, да?.. – жалость в его голосе непроизвольно выдавала страх, сочувствие, вину.

Священник так хотел общаться! – Меня… зовут Лепеп, вы обращайтесь, я всегда рад помочь.

И одна только Мальвина, тревожно оббегающая картины и фрески взглядом, заметила, что они наблюдают. Что глаза их, выведенные кистью по ткани, шевелятся, сердятся, что одни только зрачки беспокойно дрожат, словно чужие глазницы навеки заперли в рамках двух дыр внутри картин, и одна только вечность да грешница со священником могут видеть, как иконы истошно рыдают, в конвульсиях изнывая от сухости распахнутых век. Казалось, если в священнике не остается божественного, церковь подвергается проклятию. И ни один священник никогда не был святым, нет – люди часто заблуждались, не зная, во что верить.

Спустя небольшое количество времени они сидели в выделенной комнатке, все втроем молчаливо мнущие руками время; Сеймур не двигался с места, но душа его, терпкий жадный огонек, металась от стены к стене, стиснутая желтизной церкви. Лютеру здесь тоже не нравилось. Гадкий цвет стоял перед его глазами, слегка посягнувший на кроваво-красную грязь рясы. Покачав головой, священник заметил, что Мальвина пытается уснуть – это его рассердило, но безмолвие стало благодарностью за проявившуюся покорность.

«Не пытается вырваться, не кричит больше, не убегает, не плачет… с ней стало даже проще, чем в Гекате, – Лютер посмотрел в узенькое «тюремное» окошко, подмечая, что свет практически рыжими щупальцами заполоняет и без того давящую комнату. Здесь было душно: даже если распахнуть настежь дверь, воздух станет только пыльным. – Мальвина так печальна в своей сонливости, мне искренне жаль ее, маленькую девочку… Как священное лицо, должен ли я спасать грешницу? Могу ли я оставить ее как грешник?» – размышления прервал тяжелый стук. Сеймур подал знак, что присутствует.

Жадно потянуло в сон – нет, нельзя, в этих стенах есть своя трагедия, и не один только пустой неживой городок неподалеку имеет свои трещины, здесь тоже священность поддается приставке «лже», Лютер не без стыда чувствовал это. И в то же время был ли его стыд чем-то осознанным, не напускным? Он не мог ответить на этот вопрос – каждую ночь его почти убеждали в том, что Лютер не имеет никакого права спать в стенах Бога, но что, если Бог давно покинул праведную землю? Сеймур снова стукнул. На этот раз Лютер досадно перевел взгляд на источник шума: призрак указал на вычищенные комочки кошачьей шерсти в углу.

– Хочешь что-то сказать, но слишком слаб, чертенок? – Лютер неодобрительно сжал губы, будучи довольно ласковым в своем обращении. – Я не знаю, почему здесь была кошка.

Стук повторился.

Сеймур ли это был?

Обернувшись, Лютер приметил, что Мальвина уже практически уснула, а затем присел на корточки около дубовой плесневеющей тумбочки, чтобы получше рассмотреть комки кошачьей шерсти: осторожно сложенные, они упали от дуновения ветра с комода, будто бы кто-то раньше заботливо выглаживал одомашненное животное по утрам, коллекционируя шерстку, а затем резко перестал.

– Что ты хочешь мне этим сказать? – шепот Лютера чем-то успокаивал едва не дремлющую Мальвину.

Сеймур не ответил. Хорошо, значит, Лютеру просто нужно запомнить, что здесь есть комки кошачьей шерсти. Еще внимательно покрутившись на одном месте, мужчина вскоре сел на кровать напротив Ви, сцепил руки на груди и стал очень увлеченно думать: наверное, гуляя по сознанию, священник выглядел жутковато. Сеймур особенно за ними наблюдал, глубоко внутри себя до трясучки переживая за чувства к Лили – она была сильной, выносливой, но тревога мертвеца нарастала, предвещая ревностную беду. Убитый точно мог определить, когда волнение имело все поводы топить мысль – и он, конечно же, сейчас чувствовал именно это предвкушение несчастья.

– Не спится, – резко шикнула Ви, поднимаясь, хватаясь за тяжелую голову.

– Ты пыталась уснуть? – в голосе Лютера было что-то странное.

– Ты что, не заметил? – сиротка язвила. Наверное, узнай Мальвина, что ее так называют, случилось бы куда более значительное несчастье. – Старалась ни о чем не думать. Кажется, даже если у меня и получится отрубиться, ничего не приснится…

Лютер хотел что-то сказать, но снова молчаливо облизнул нижнюю губу, отвлекая свое язвительное сознание от желания резкословить. Между бровками появилась пагубная морщинка, выражающая досадное разочарование:

– Ты бы хотела что-то увидеть?..

– Я бы все рассказала, как есть, если бы вы не утаскивали меня от дьявола. И дьяволу бы все рассказала. Исповедовалась бы ему. Я слишком поздно принимаю верные решения, – Мальвина говорила уверенно, ожесточенно, но ее пальцы нетерпеливо и волнительно сжимали края одеяла, выдавая страх. Лютер не хотел его замечать – желал доверять словам. – Но ни ты, ни этот черт из табакерки не захотели меня слушать. И то, «Сеймур», – да? – кажется, знает гораздо больше меня самой. Нечего по снам гулять, никто тебя в них не звал!

Сеймур обиженно сглотнул. Кто это заметит? Только пустота мертвой грани. Той монетки, которая, подлетев в воздух, не вернулась – никогда мы не узнаем, на какой из двух позолоченных сторон таится дух мертвеца.

– Гулять по снам?.. – Лютер с интересом наклонил голову. Слегка запутавшиеся, но прямые волосы, обласкав плечо, спустились тихой рекой вниз, стараясь не будить одичавших щук со дна. – Сеймур, так ты знаешь, что сотворила Мальвина?..

Ответа не последовало, но дух на самом деле не знал – видел только маленькую часть того отрывка, который позволила увидеть девчонка.

– Просто усыпите меня, – взвыла сиротка, замотала головой и ногами вновь, быстро легла на кровать и попыталась сжаться, чтобы успокоиться. – Усыпите, все проблемы решатся сами по себе.

– У людей нет таких же опций, которые предоставлены животным, – Лютер приподнялся, намереваясь сесть около девочки.

– Священная ты глупая голова, усыпить не как собаку, а как человека отправить в сон, – смущенно цокнула она и затем почувствовала: старая кровать прогибается под весом мужчины.

«Пытается ли она сбежать от реальности? – Лютер чуть наклонился, стеклянно-голубыми глазами рассматривая женское лицо. Впервые заметил, что ее волосы сбились в тяжелые дебри-клочья, точно ежевичный кустарник. – Или требует чего-то, в чем пока не может довериться мне?»

– Хорошо, – мрачно ответил священник, – я попробую. Почитать тебе?

– Молитвы? – обреченно вздохнула она. – Здесь нет книг.

– Ты права. Но и у нас очень мало времени на сон. Я бы хотел, чтобы ты…

– Молитвы, – Ви закрыла глаза. – Почитай мне молитвы.

Лили выпал шанс получше рассмотреть Вельзевула; вежливо отказавшийся от чашечки сладенького чая, он лежал на полу, ожидая, когда сил станет достаточно, чтобы встать. Его кровавые глаза заполнились кипящим янтарем, неестественно голубая кожа, покрытая синяками, слабо поблескивала, словно очищенный жемчуг или едва выпавший серебрящийся снежок. Длинные иссиня-черные реснички дрожали от усталости и вязкой думы, пока дьявольские внутренности медленно зарастали. Зияющая дыра постепенно затягивалась с неприятным скользким звуком мокрой швабры, обтирающейся о грязный черный пол, и вскоре под наблюдением зеленоватых искорок-глаз Лили темно-голубые плетения срослись, придавая твари очеловеченный вид.

Четыре рога отходили от черепной коробки Вельзевула – одна пара как у антилопы, а прямо под ней другая из прямолинейной кости, придающая дьяволу громоздкий вид орхидеи. Лили еще не могла точно определить рост твари, зато отлично предполагала, что одни только эти ветви были размером с руку; при желании Вельзевул поиграет в мячик ее головой. Досадно подбирая под себя ноги, девушка поспешно отвела взгляд, пока владелец ада еще не поднялся.

– Предлагаю сделку.

«Есть! Одно очко в твою пользу, Лили: сам дьявол, благо, жаждет твоей склонности, ты имеешь власть, заставившую его соприкоснуться головой с землей под ногами, умница! – расхваливала себя девушка, но виду не подавала, внимательно наблюдая за Вельзевулом. – Оставайся молчать до конца. Ты выдержишь, этот стойкий козлик еще у тебя отпляшет».

– Я раскрою последствия поступка Мальвины, а вы, убедившись, что я еще куда более безобидный, чем лунный повеса, разломаете купол, – на долю секунды губы Вельзевула содрогнулись в самоуверенной улыбке, но вызвана она была не юмором или убежденностью в превосходстве, а чем-то заграничным, еще не доступным Лили, но, кажется, дозволенным для понимания читателю при втором знакомстве с книгой.

– Если бы я хотя бы знала, как это сделать… – с сомнениями протянула девушка, проводя пальчиками вдоль побаливающего колена.

Вельзевул издал протяжный, очень тихий и неодобрительный гул, словно маленький ребенок перед ним напортачил и отказался убирать. Смоляной блеск дьявольских глаз на секунду ознакомился с дубовой листвой Лили.

– Вы не знали, как возвести купол. Пока еще не слишком поздно, откажитесь от преследования лжецели, будьте честны с собой.

– Честность переоценивают, – внезапно для себя возмутилась Лили, а затем стесненно посмотрела в сторону, словно нужно было ей хоть в чем-то противоречить Вельзевулу. Особенно в том, в чем их мнения сходились.

– Невозможно переоценивать те или иные вещи. Если вам недоступно понимание одного пространства, вы определенно будете знакомы с другим. Вопрос в количественном проценте вам подобных, – Вельзевул провел нежной небесной кистью, обрамленной разносортными кольцами, по желудку, ощущая, как тело наполняется крепостью. Темные сверкающие ногти, отпущенные под овальную царапающую форму, согнулись и спрятались в мягком кулаке. Дьявол намеревался подняться, взгляд его быстро метался из стороны в сторону, оценивая, куда стоит податься.

– Вы никуда не уйдете, – Лили шикнула. – У меня есть цель, которую я не могу оставить без внимания. Понятно?

Вельзевул даже не смотрел. Нельзя было точно сказать, внимал ли он словам.

На самом деле слух отменно исполнял задачу, просто дьяволу не представлялись интересными конфликты со смертной.

Для него – бессмертной.

– Нужно же было так угодить… – досадно прищурился Вельзевул, чувствуя, как глубоко внутри ярость закипает. Если так пойдет дальше, ему придется просить Асмодея воспользоваться солнечным сплетением. – Не смей чувствовать гордыню, иначе мучиться же с тобой придется в нижних угодьях!..

– Не чувствую.

– Хорошо, – оценивая бледненькую Лили, кивнул дьявол. – Так что? Уговор?

Лили покачала головой. Согласится – не сможет отказать. Честность перед словом для нее имела особое значение, так что девушка только неуверенно буравила взглядом одну точку в стене, словно цепляясь за возможность разглядеть за ней что-то новое. Вельзевул тяжело вздохнул: придется выходить на контакт первым. Не от глубокого уважения, сочувствия или любви, конечно же, дьявол переменил позицию, более не лежа на полу в беспомощной зевоте, а возвышаясь над божьим одуванчиком мрачным коршуном. Стремительно стараясь не напугать ее, он чуть склонился, плотно сжимая губы, ища взглядом взаимное внимание Лили, но никак не находя его – неужели деревянное возвышение было гораздо интереснее управляющего по чину адом? Вельзевул склонился неотступно, опираясь одной рукой себе на колено, другой – о скрипящий пол. Черные волосы молочно-морского оттенка скатились пеной по шее к рукам, соприкасаясь с досками, дразня их игривой щекоткой; дьявол выглядел прелестно-устрашающей акулой, нависшей над маленькой рыбкой, ни в коем случае не представляющей интереса для жирного хищника. Конечно, малек был практически убежден в своей тяжеловесной ценности, никогда не представляя ранее, насколько он немощен и низок в сравнении с безграничными просторами вселенной, не подозревая, что и назван-то сам в честь единицы измерения пустоты. И все-таки он так ярко светился, что даже акуле приходилось щуриться – солнце, проникавшее сквозь белую воду, утыкалось в безвинную облачную чешую, заставляя ее отражать грязный внешний свет лилейной звездой. Триста акульих зубцов бессмысленны, если хищник не видит, куда направлять широко раскрытую пасть. Возможно, малек почистит клыки изнутри. И все-таки Вельзевул считал, что не является акулой – только наблюдал за тем, как Лили слепит ему подобных.

– Мальвина украла реликвию Сатаны. Посчитала себя достаточно «право имеющей», чтобы присвоить себе Анкх, – голос Вельезвула был явно направлен в нужное русло, дьявол по мере своих внушительных сил старался воздействовать на человеческое сознание вразумительным образом, принудить к доверию, – посох.

На самом деле, этот посох имел огромное количество разных имен – более молодые демоны привыкли называть эту «невероятно важную палку» клеветником, но, конечно, на его плечи легла ошибка доверия к такой же юной душонке. Старомодный Вельзевул, заставший еще времена расцвета Сатаны и его противоборства, без сомнений, не мог позволить себе утратить почтение к традициям. Посох был обнаружен самим Сатаной, сам Сатана же и дал ему характеристику: «Гранатовые крылья… наверное, бабочкина весна, а цвет крови – символ моей власти». Сатана был тем, кто в аду провозгласил себя несущим правосудие, ненавидящим Бога, кто стремился перегнать в ад большую часть жизни – и потому сама «невероятно важная палка» отображала истинный мотив сверженного ангела.

Вельзевул, буравящий взглядом Лили с такой же доказательной верностью, с которой девушка избегала встречи их глаз, молчаливо ожидал, когда добыча – мысль, гуляющая на окраинах сознания жертвы – оступится, поцелуется с предательством, и он окажется рядом, чтобы подловить чужую ошибку и выкрутить ее в собственную пользу. Главным оружием дьявола стало время – наделенный бессмертием, он не дорожил им, а Лили стоило подумать, что дороже: проступок, впоследствии превратившийся в выигрыш, или секунды, делающие ее уязвимее перед проступком.

И Вельзевул должен был отдать свою порцию уважения: Лили признавала свою слабость и не боялась приблизиться к смерти, а он вымогал из нее по минутке раз за разом, подлизывая преимущество.

На самом деле это у дьявола категорически не хватало времени: Мальвина носится по человеческим угодьям с последним Анкхом, каждое мгновение подставляя себя под удар судьбы, способный разломать не только ее, но и мир на огромное количество песочных часов, каждые из которых станут напоминанием о том, что Лили, не подозревая, одолела Вельзевула единственной неизменной людской слабостью – смертностью. Дьявол допустил эту мысль – не имея гордыни, он отстранил лицо, вдумчиво спросив:

– Что именно препятствует вам, Лилит?

«Снова он зовет меня так, – обратила внимание она, – фамильярность ему не к лицу…»

– Ответьте, – запросил он упорно.

– Нет, – Лили мотнула головой. Навредит и Сеймуру, и Мальвине, и Лютеру. Она такого не позволит.

Вельзевул убедительно кивнул, словно соглашаясь с ее правом хранить молчание, затем поднялся.

– Я отослал Асмодею весточку. Вы можете поймать меня, но вы не способны стать клеткой для всех дьяволов ада. Хрупкий организм не выдержит, – это было не угрозой, а констатацией факта. Лили с сомнением посмотрела на него. – За Мальвиной отправятся сразу, как весточка дойдет.

«Какой высокий черт! – девушка приподнялась. Неужели он действительно не способен навредить ей? Не ринется в ее сторону, не будет манипулировать, действовать иначе? Смирился? – Выше двух метров…»

– Почему вы… совсем ничего не предпринимаете? – недоверчиво спросила бледная.

Вельзевул устало вздохнул: лгать не любил.

– Несмотря на особую неприязнь к вам и вашей вседозволенной способности…

– Которая просто сердит вас тем, что застала врасплох, да?..

Вельзевул осекся, с недоумением приподнимая одну бровь, а затем, словно отмахиваясь от навязчивой концепции, продолжил, встрепенувшись:

– Можешь говорить так. Я всего лишь хочу отметить, что я не могу навредить тебе не только из-за физической невозможности. Поцелуй серафима – явление куда более редкое и почтительное; убивать, применять насилие к избраннице Селены… – Вельзевул тяжко вздохнул. Он не знал, что его слова кажутся во многом незнакомыми для Лили, и считал, что объяснять базовые знания не обязан. – Это грех.

– С каких пор дьяволы боятся грехов?

– Как много вы знаете с земли? – с особой брезгливостью Вельзевул поднял одну руку, намереваясь отмахнуться от гадкого вопроса. – Я не разделяю саму концепцию греха и мне безразличны судьбы земных – от щенка до старика. То, что для вас предательство божьих законов, для нас не играет никакой роли, потому что мы не проживаем примитивные года на земле. Высшим даны другие законы и правила. Поцелуй серафима – причина, по которой я не воздействую на тебя. Ты вольна пользоваться этим, даже не зная, отчего именно серафим поцеловал тебя.

– Что это значит?.. – Лили метнулась к нему с тревогой.

– Спрашивай у своего священного служителя или дохляка, – с возмущением выпалил Вельзевул, резко делая шаг назад, лишь бы не соприкоснуться с Лили – дело было в личном отвращении.

– Вы знаете?..

Вельзевул молчаливо посмотрел в окно. Свобода никогда не была для него хоть чем-то важным, но, лишенный способности взмыть в небо, он ощутил потребность поставить ценности под мнительное лезвие. Она правильно боялась рассказывать ему о Сеймуре. Испещрит душу, застрявшую на грани.

Безразличный к законам живых, дьявол имел собственные идеи касательно мертвецов.

Вельзевул посмотрел на Лили с новой волной спокойствия: нагревшийся песок тревоги и отторжения просыпался сквозь пальцы прохладным воспоминанием.

– Весточка до Асмодея дошла. Осталось только ждать, Лилит.

V

Разум Мальвины – шаткое, надломанное место, мучающее изобилием черного и белого. Девчонка лежала на кровати, прижатая параличом и душевной паузой, пытаясь откопать в сознании верные ниточки, за которые нужно ухватиться, чтобы увидеть сон, но все ведущие линии были оборваны. Рука старалась нащупать веревки, сделать с них крепкий узел, по которому следом можно и прокатиться вниз, но у них не было достаточной опоры.

«Засыпать под молитвы определенно было плохой идеей», – выругалась девочка, стараясь подняться, но и вставать у нее не получалось. Застряв между мирами, она лежала, ожидая, когда же что-нибудь подействует на организм, заставив его пробудиться.

– Я тоже это заметил, – Лютер был очень тих, обращаясь к Сеймуру. На улице веяло прохладой. Пока Ви мучилась от невозможности оторваться от мягкой кровати, священное лицо, прогуливаясь около церквушки, обсуждало что-то с призраком. – Но, кажется, гораздо позднее, чем вы. Не люблю рассматривать фрески.